1 2 3 4 
Нужно признаться, что Лотти при этом еще и прыгала от радости.    

Сара на миг смутилась. Потом сделала реверанс – очень  изящный реверанс.    

– Спасибо, – отвечала она, – что вы пришли ко  мне на день рождения.    

– Прекрасно, Сара, – одобрила мисс Минчин. –  Так и поступают настоящие принцессы, когда народ им аплодирует. Лавиния, –  прибавила мисс Минчин язвительно, – звук, который вы сейчас издали, очень  похож на храп. Если вы завидуете своей соученице, пожалуйста, выражайте свои  чувства так, как подобает барышне. А теперь я оставлю вас – можете веселиться!    

И она выплыла из комнаты. В тот же миг напряжение,  сковывавшее обычно учениц в ее присутствии, исчезло. Не успела за нею закрыться  дверь, как все повскакали с мест, а младшие кинулись к коробкам. Сара склонила  сияющее лицо над одной из коробок.    

– Здесь книжки, я знаю! – воскликнула она.    

Малыши недовольно зашептались, а Эрменгарда пришла в ужас.    

– Твой отец дарит тебе книжки на день рождения?! –  вскричала она. – Совсем как мой, хуже не придумаешь! Не открывай эту  коробку, Сара!    

– Я книжки люблю, – засмеялась Сара, но повернулась  и подошла к другой, самой большой коробке. Из нее она вынула Последнюю Куклу.  Кукла была такая великолепная, что все девочки заохали и в восторге отпрянули,  чтобы получше ее рассмотреть.    

– Она почти с Лотти ростом, – прошептал кто-то.    

Лотти захлопала в ладоши и, смеясь, заплясала вокруг.    

– На ней туалет для театра, – заметила  Лавиния. – А шубка отделана горностаем.    

– Ax! – вскрикнула Эрменгарда и подбежала к  столу. – У нее в руке театральный бинокль! Смотрите – синий с золотом!    

– А вот ее дорожный сундук, – сказала Сара. –  Давайте откроем и посмотрим на ее вещи!    

Она опустилась на пол и отперла сундучок. Девочки с шумом  окружили ее, с восхищением глядя на наряды, которые она вынимала. Никогда еще в  классной не царило такое оживление! Сара извлекала из сундучка кружевные  воротнички, шелковые чулки, платки, шкатулку для украшений, в которой лежали  тиара и ожерелье (бриллианты в них были совсем как настоящие!), платья бальные  и для визитов, костюмы для прогулок, капоры, капоты и вееры. Даже Джесси с Лавинией,  забыв, что они слишком взрослые, чтобы думать о куклах, восторженно вскрикивали  и брали в руки наряды, чтоб рассмотреть их получше.    

– А что, если, – сказала Сара, надевая огромную  шляпу из черного бархата на безмятежно улыбающуюся владелицу всего этого  великолепия, – что, если она нас понимает и гордится, что ею так  восхищаются?    

– Вечно ты выдумываешь! – бросила Лавиния с видом  решительного превосходства.    

– Я знаю, – отвечала Сара без тени  смущения. – Мне нравится выдумывать. Нет ничего приятнее на свете. Словно  ты фея – или почти фея. Если о чем-нибудь думать изо всех сил, то кажется, что  так оно и есть на самом деле.    

– Тебе хорошо выдумывать, когда у тебя все есть, –  сказала Лавиния. – А вот если б ты была совсем нищей и жила на чердаке,  что тогда?    

Сара, поправлявшая страусовые перья на шляпе Последней  Куклы, остановилась и задумалась.    

– Мне кажется, я бы и тогда выдумывала, – ответила  она наконец. – Если б я была нищей, мне пришлось бы все время что-то  выдумывать. Только это было бы нелегко.    

Тут в комнату вошла мисс Амелия. Как странно, что она вошла  именно в эту минуту! Впоследствии Сара не раз размышляла об этом.    

– Сара, – сказала мисс Амелия, – приехал  поверенный твоего отца мистер Бэрроу и желает говорить с мисс Минчин. А так как  столы накрыты в ее гостиной, она не может принять его там. Идите-ка вы все туда  и угощайтесь, а она пригласит его в классную. Ему надо поговорить с ней  наедине.    

Глаза у воспитанниц засверкали – угощаться они готовы были в  любое время. Мисс Амелия выстроила девочек парами и увела их с Сарой во главе,  а Последняя Кукла осталась одна. Она сидела на стуле, а вокруг были разбросаны  ее роскошные наряды – со спинок стульев свисали кофточки и платья, а на  сиденьях грудами лежали отделанные кружевом пышные юбки.    

Бекки, которую к столу не приглашали, на миг задержалась в  классной, не в силах оторвать глаз от всего этого великолепия. Это была,  конечно, вольность с ее стороны.    

– Ступай на кухню, Бекки, – велела мисс Амелия.    

Но Бекки все не уходила: она осторожно, с благоговением  взяла в руки сначала муфту, потом жакетку и с восторгом рассматривала их.  Внезапно за дверью послышался голос мисс Минчин. Бекки в ужасе заметалась и, не  зная, куда скрыться, нырнула под стол, накрытый длинной, до пола, скатертью.    

Мисс Минчин вошла в классную в сопровождении сухонького  господина с острым личиком, который выглядел встревоженным. Сказать по правде,  мисс Минчин тоже выглядела встревоженной и взирала на сухонького господина с  недоумением и недовольством.    

Величаво опустившись в кресло, она указала ему на стул.    

– Прошу вас сесть, мистер Бэрроу, – произнесла  она.    

Мистер Бэрроу повиновался не сразу. Его внимание привлекла  Последняя Кукла и разбросанные кругом наряды. Он нацепил пенсне и принялся  нервно и неодобрительно их рассматривать. Последняя Кукла не смутилась. Держась  по-прежнему прямо, она спокойно взирала на него.    

– Сто фунтов! – бросил мистер Бэрроу. – Ткани  все дорогие, а сшито в парижской мастерской. Да, он умел сорить деньгами.    

Мисс Минчин оскорбилась. Этот господин позволил себе с  неодобрением отозваться о человеке, который щедро платил ей! Это было уж  слишком!    

Даже поверенные не имели права на такие вольности.    

– Прошу прощения, мистер Бэрроу, – произнесла она  сухо. – Я вас не понимаю.    

– Подарки ко дню рождения, – продолжал мистер  Бэрроу с тем же неодобрением в голосе. – А ребенку всего одиннадцать лет!  Безумная расточительность – так я это называю!    

Мисс Минчин приняла еще более величественный вид.    

– Капитан Кру – человек состоятельный, – заметила  она. – Одни лишь алмазные копи…    

Мистер Бэрроу резко повернулся.    

– Алмазные копи! – воскликнул он. – Их нет,  этих копей, и никогда не было!    

Мисс Минчин поднялась с кресла.    

– Как?! – вскричала она. – Что это значит?    

– По крайней мере, – отрывисто отвечал мистер  Бэрроу, – было бы гораздо лучше, если б их никогда не было.    

– Не было копей? – произнесла мисс Минчин,  ухватясь за спинку стула и чувствуя, что дивная мечта, которую она лелеяла все  это время, исчезает, словно сновидение.    

– Алмазные копи чаще ведут к разорению, чем к  богатству, – сказал мистер Бэрроу. – Когда человек попадает в руки  дорогого друга, а сам в делах ничего не смыслит, надо держаться подальше от  копей этого друга, будь то алмазные, золотые или любые другие копи, потому что  дорогой друг обычно хочет, чтобы человек вложил в них свои деньги. Покойный  капитан Кру…    

Мисс Минчин вскрикнула.    

– Покойный капитан Кру! – повторила она. –  Покойный! Неужели вы приехали сюда, чтобы сообщить мне, что капитан Кру…    

– Умер, сударыня, – бросил мистер Бэрроу. –  Умер – от тропической лихорадки вкупе с деловыми передрягами. Возможно,  лихорадка бы его не прикончила, если бы он не потерял голову от деловых  передряг, а деловые передряги, возможно, тоже его бы не прикончили, если бы им  на помощь не пришла лихорадка. Капитан Кру мертв!    

Мисс Минчин упала в кресло. Слова адвоката ее напугали.    

– Что же это за передряги? – спросила она. –  Что его беспокоило?    

– Алмазные копи, – отвечал мистер Бэрроу, –  дорогие друзья… разорение!    

У мисс Минчин перехватило дыхание.    

– Разорение! – повторила она, задыхаясь.    

– Он потерял все, до последнего пенни! У этого молодого  человека было слишком много денег. Дорогой друг на копях помешался. Он вложил в  них не только все свои деньги, но и все деньги капитана Кру. А потом дорогой  друг сбежал! Когда это стало известно, капитан Кру уже лежал в лихорадке. Этого  удара он не перенес. Он скончался в бреду – бредил о своей милой девочке… и не  оставил после себя ни пенни!    

Мисс Минчин наконец поняла. Никогда в жизни ей не наносили  такого удара. Пансион лишился разом и лучшей ученицы, и самого щедрого патрона.  Мисс Минчин чувствовала себя так, словно ее оскорбили и ограбили, и виноваты в  этом были и капитан Кру, и Сара, и мистер Бэрроу.    

– Вы хотите сказать, – вскричала она, – что  он ничего не оставил? Что Сара лишилась наследства? Что у нее нет ни пенни? Что  он оставил на моих руках не наследницу, а нищую?    

Мистер Бэрроу был умным и расчетливым человеком: он  поторопился снять с себя всякую ответственность за Сару.    

– Да, она нищая, – отвечал он. – И она  действительно осталась у вас на руках, сударыня. Насколько мне известно, у нее  нет родных.    

Мисс Минчин подалась вперед. Казалось, она сейчас распахнет  дверь и кинется вон из комнаты, чтобы положить конец шумному веселью,  доносившемуся из гостиной, где были накрыты столы.    

– Но это чудовищно! В это самое время она сидит у меня  в гостиной, разодетая в пух и прах, и угощает всю школу за мой счет!    

– Если она их угощает, то, безусловно, за ваш счет,  сударыня, – произнес мистер Бэрроу спокойно. – Бэрроу и Скипворт не  несут за это ответственности. От всего состояния не осталось ничего – оно  растаяло, словно его и не было. Капитан Кру умер, не заплатив и нам по  последнему счету, а счет был весьма внушительный!    

Мисс Минчин, гнев которой все возрастал, отошла от двери.  Час от часу не легче!    

– И со мной то же! – вскричала она. – Я так в  него верила, что без оглядки оплачивала все, что он заказывал для этого  ребенка. Я оплатила счета за эту нелепую куклу и ее нелепый, фантастический  гардероб. Саре ни в чем не было отказа! У нее свой экипаж и пони, своя  горничная, и с тех пор, как пришел последний чек, за все плачу я!    

Мистер Бэрроу явно не собирался выслушивать жалобы мисс  Минчин. Он выполнил свой долг: изложил факты и снял со своей фирмы всякую  ответственность за Сару. Разгневанные воспитательницы не вызывали в нем особой  симпатии.    

– Значит, вам не следует более платить по ее счетам,  сударыня, – заметил он, – если вы не хотите делать этой юной девице  подарки. У нее даже медной монетки не осталось!    

– Но что же мне делать? – настаивала мисс Минчин,  словно полагала, что мистер Бэрроу должен все устроить. – Что мне делать?    

– Ничего, – проговорил мистер Бэрроу и, спрятав  пенсне в футляр, опустил его в карман. – Капитан Кру умер. Ребенок остался  без средств – на вашем попечении.    

– Почему же на моем? Я не позволю возложить на меня  ответственность!    

Мисс Минчин просто побелела от гнева. Мистер Бэрроу встал.    

– Это меня не касается, сударыня, – сказал он  равнодушно. – Бэрроу и Скипворт ответственности не несут. Конечно, мне  очень жаль, что все так получилось.    

– Если вы думаете, что я оставлю ее у себя, то вы  глубоко заблуждаетесь, – произнесла мисс Минчин, задыхаясь от  гнева. – Меня обманули и обобрали! Я выгоню ее на улицу!    

Не будь она так разгневана, она бы остереглась и не  произнесла этих слов. Но она поняла, что у нее на руках остается привыкшая к  роскоши воспитанница, которая к тому же всегда ее раздражала, и потеряла  самообладание.    

Мистер Бэрроу невозмутимо направился к двери.    

– Я бы на вашем месте этого не делал, сударыня, –  отозвался он. – Это произведет дурное впечатление. Вашему заведению такая  история нанесет урон. Воспитанницу, потерявшую деньги и отца, выгнали на улицу!    

Мистер Бэрроу был умным и практичным человеком; он знал, что  говорит. Он знал также, что мисс Минчин, как женщина практичная и неглупая,  поймет справедливость его слов. Если она выгонит Сару, ее сочтут бессердечной и  жестокой. Этого она не могла допустить.    

– Лучше оставьте ее в школе, – прибавил мистер  Бэрроу. – Пусть она работает на вас. Она, кажется, девочка неглупая и  будет вам полезна, когда подрастет.    

– Я из нее все выжму, не дожидаясь, пока она  подрастет! – вскричала мисс Минчин.    

– Я в этом не сомневаюсь, сударыня, – проговорил  мистер Бэрроу со зловещей улыбкой. – Совершенно не сомневаюсь. Честь имею!    

Он поклонился и вышел, прикрыв за собой дверь. Несколько  минут мисс Минчин стояла неподвижно, с гневом глядя на дверь. Конечно, мистер  Бэрроу был прав. Она это знала. Убытков не возместить. Нет больше гордости  пансиона, осталась лишь осиротевшая нищая девчонка! Деньги, которые в ожидании  следующего чека заплатила из своего кармана мисс Минчин, не возвратить. Они  потеряны навсегда!    

Она стояла, задыхаясь от обиды, как вдруг до ее слуха  донесся взрыв веселого смеха из ее собственной гостиной – этой святая святых,  которую она уступила для праздничного пира. Уж этому, по крайней мере, она  положит конец!    

Она направилась к двери – и в ту же минуту на пороге  показалась мисс Амелия, которая, увидев искаженное гневом лицо мисс Минчин, в  страхе отступила.    

– Что случилось, сестра? – воскликнула она.    

Мисс Минчин сурово спросила в ответ:    

– Где Сара Кру?    

Мисс Амелия растерялась.    

– Сара? – переспросила она, заикаясь. – Ты же  знаешь… Она в твоей гостиной вместе со всеми остальными…    

– А в ее роскошном гардеробе найдется черное  платье? – с едкой иронией произнесла мисс Минчин.    

– Черное платье? – повторила с запинкой мисс  Амелия. – Черное?    

– У нее много платьев всевозможных цветов. А черное  есть?    

Мисс Амелия побледнела.    

– Нет… а впрочем, да, – проговорила она. –  Только оно ей коротко. У нее есть старое черное платье, бархатное, но она из него  выросла.    

– Пойди и вели ей снять это нелепое розовое платье. И  пусть наденет черное, ничего, что оно короткое. С роскошью для нее покончено!    

Мисс Амелия со слезами заломила руки.    

– Ах, сестра! – всхлипнула она. – Что же  такое случилось?    

Мисс Минчин не стала терять время попусту.    

– Капитан Кру умер, – объявила она. – Он умер  нищим. Эта избалованная, тщеславная, изнеженная девчонка осталась у меня на  руках! Без гроша!    

Мисс Амелия тяжело опустилась в ближайшее кресло.    

– Я истратила сотни фунтов на всякую чепуху для нее. И  не получу назад ни пенни! Прекрати этот нелепый праздник! Ступай – и пусть она  немедленно переоденется!    

– Я?! – затрепетала мисс Амелия. – Разве  обязательно говорить ей об этом сейчас?    

– Сию же минуту! – последовал суровый  ответ. – Что ты на меня смотришь, как гусыня? Иди же!    

Бедная мисс Амелия привыкла к такому обращению. Она знала,  что и впрямь похожа на гусыню и что таким, как она, обычно приходится выполнять  неприятные поручения. Конечно, войти в комнату, где веселились ученицы, и  объявить виновнице торжества, что она теперь нищая и должна подняться наверх и  переодеться в старое черное платье, будет не очень-то приятно. Но делать  нечего. Сейчас, видно, не время для расспросов.    

Она утирала глаза платком, так что они совсем покраснели.  Затем встала и вышла из комнаты, не отваживаясь больше произнести ни слова.  Когда у мисс Минчин такой вид и голос, разумнее всего молча выполнять ее  распоряжения.    

Оставшись одна, мисс Минчин зашагала по комнате. Она и не  подозревала, что говорит вслух. Вот уже год, как она возлагала большие надежды  на алмазные копи. Ведь даже начальницы пансионов могут разбогатеть, если с  помощью владельцев копей приобретут их акции. Но теперь, вместо того чтобы  думать о прибылях, приходилось считать убытки.    

– «Принцесса Сара», как же! – фыркнула она. –  Эту девчонку так баловали, словно она была королевой!    

В гневе она чуть не задела стол – и вдруг услыхала громкое  всхлипывание, донесшееся из-под него.    

– Что такое? – вскричала она сердито.    

В ответ снова послышалось громкое всхлипывание. Мисс Минчин  нагнулась и подняла край скатерти.    

– Да как ты смеешь! – рассердилась она. –  Ну-ка вылезай!    

Бекки вылезла из-под стола – чепец у нее сбился набок, а  лицо покраснело от сдерживаемых рыданий.    

– С вашего разрешения, сударыня… это я, сударыня, –  бормотала она. – Я знаю, что мне не следовало… Но я на куклу смотрела,  сударыня… а когда вы вошли, я испугалась… и спряталась под столом.    

– Ты там все время сидела и подслушивала, –  произнесла мисс Минчин.    

– Ах нет, сударыня, – возразила Бекки, приседая. –  Я не подслушивала. Я думала, я выскользну… никто и не заметит… но не сумела…  так что пришлось сидеть. Но я не подслушивала, сударыня… Я б ни за что не стала  подслушивать. Только я все равно слышала.    

Казалось, она совершенно забыла о своем страхе перед грозной  хозяйкой. И снова разрыдалась.    

– И-извините, сударыня, – говорила она, – вы  меня, конечно, прогоните… только мне так жалко бедную мисс Сару… так жалко!    

– Убирайся отсюда! – приказала мисс Минчин.    

Бекки снова присела – слезы ручьем текли у нее из глаз.    

– Слушаюсь, сударыня, – проговорила она,  трепеща, – но я… только хотела вас спросить. Мисс Сара… она ведь такая  была богатая барышня, ей всегда прислуживали и все за нее делали… Как же она  теперь будет, сударыня, без служанки? Если б… если б… о, позвольте мне ей  прислуживать, когда я всю посуду перемою! Я быстро все переделаю… только  разрешите мне ей прислуживать… Ведь она теперь совсем обеднела. Ax, – и  снова в слезы, – бедная мисс Сара, сударыня… а ведь все звали ее  принцессой.    

Мисс Минчин почему-то еще пуще разгневалась. Вот уже и  судомойка берет сторону этой девчонки, которую она никогда не любила. Нет, это  уж слишком!    

– Нет, – сказала мисс Минчин и топнула  ногой, – нет, конечно, не разрешу! Пусть сама себе прислуживает. Себе – и  другим! А теперь убирайся, не то я тебя выгоню.    

Бекки уткнула лицо в фартук и бросилась вон из комнаты.  Сбежав по лестнице вниз, она спряталась в чулан рядом с кухней, где обычно мыла  посуду, и там, среди чайников и кастрюль, разрыдалась так, словно сердце у нее  сейчас разорвется.    

– Совсем как в сказке, – всхлипывала она. –  Когда бедного принца выгоняют из дому…    

Мисс Минчин выглядела еще более несгибаемой и суровой, чем  обычно, когда спустя несколько часов она послала за Сарой и Сара вошла к ней.    

Прошло совсем немного времени, но Саре казалось, будто  веселый праздник в ее честь был сном или чем-то, что случилось давным-давно, в  жизни совсем другой девочки.    

От праздника не осталось и следа – ветки остролиста сняты со  школьных стен, а парты и скамейки расставлены по местам. Гостиная мисс Минчин  выглядела как всегда; угощенье унесли, а сама мисс Минчин переоделась в  будничное платье. Воспитанницам также велели снять праздничные платья; они  собрались в классной и, разбившись на кучки, взволнованно перешептывались.    

– Пошли ко мне Сару, – сказала сестре мисс  Минчин. – Да объясни ей, что я не потерплю ни слез, ни сцен.    

– Она такая странная, сестра, – отвечала мисс  Амелия. – Она совсем не плакала. Помните, когда капитан Кру уезжал в  Индию, она тоже не плакала. Когда я ей сказала, что он умер, она не шелохнулась  – стояла и молча смотрела на меня. Только страшно побледнела – и глаза стали  такие большие! Когда я замолчала, она еще постояла, а потом подбородок у нее  задрожал, она повернулась и убежала к себе наверх. Кто-то из девочек заплакал,  но она будто не слышала. Она слышала только то, что говорила я. Мне стало не по  себе – ведь она мне ни слова не ответила. Когда кому-нибудь сообщаешь  неожиданное известие, тебе обычно что-то в ответ говорят. Неважно – что, но  все-таки…    

Что произошло наверху, после того как Сара взбежала по  лестнице и заперлась у себя в комнате, знала одна Сара. Сказать по правде, она  и сама не помнила, что делала; только шагала и шагала по комнате и тихо  повторяла голосом, который был словно чужим:    

– Мой папочка умер! Папочка умер!    

Один раз она остановилась перед Эмили, которая следила за  ней, и вскрикнула:    

– Ты слышишь, Эмили? Слышишь? Папочка умер! Он умер в  Индии – за тысячи миль отсюда!    

Когда она явилась в комнату мисс Минчин, лицо ее было  мертвенно-бледным, а под глазами легли глубокие тени. Губы ее были плотно  сжаты, словно она не хотела выдать своих страданий. Ничто в ней не напоминало  девочку в розовом шелковом платье, которая порхала, словно бабочка, от одного  подарка к другому в украшенной ветками остролиста классной. Вид у нее был  странный и чуть ли не нелепый.    

Она сама, без помощи Мариэтт, переоделась в старое черное  платье. Оно было ей коротко и узко; ее стройные ножки торчали из-под короткой  юбки и казались такими длинными и худыми. Она не нашла черной ленты, чтобы  подвязать волосы; густые черные локоны вились вокруг лица, подчеркивая его  бледность. В руке она сжимала Эмили.    

– Положите куклу, – сказала мисс Минчин. –  Зачем вы ее принесли?    

– Нет, – отвечала Сара, – Я ее не положу. У  меня больше никого нет. Мне ее папочка подарил.    

Мисс Минчин всегда испытывала неловкость в присутствии Сары;  так было и теперь. Сара ответила ей не грубо, но с холодной решимостью; мисс  Минчин не знала, что на это сказать, – возможно, потому, что понимала: она  поступает с Сарой жестоко и бессердечно.    

– Теперь у вас не будет времени для кукол, –  объявила мисс Минчин. – Вам придется научиться приносить пользу. Будете  работать!    

Сара пристально смотрела на мисс Минчин – и не произносила  ни слова.    

– Теперь все будет по-другому, – продолжала мисс  Минчин. – Надеюсь, мисс Амелия вам все объяснила.    

– Да, – отвечала Сара. – Мой папочка умер. Он  не оставил мне денег. Я очень бедна.    

– Вы нищая, – произнесла мисс Минчин, чувствуя,  как гнев снова овладевает ею. – Как выясняется, у вас нет ни дома, ни  родственников и никого, кто бы о вас позаботился.    

Худенькое, бледное лицо на мгновение дрогнуло, но Сара опять  не произнесла ни звука.    

– Что вы так смотрите? – резко спросила мисс  Минчин. – Неужто вы так глупы, что не можете меня понять? Я говорю, что вы  совсем одна на свете, что у вас никого нет, кто мог бы вам помочь, – разве  что я соглашусь оставить вас здесь из милости.    

– Я понимаю, – отвечала Сара тихо, словно в горле  у нее стоял комок. – Я понимаю.    

– Эта кукла, – вскричала мисс Минчин, указывая на великолепную  новую куклу, сидящую рядом, – эта нелепая кукла с этими глупыми роскошными  нарядами – ведь это я за них заплатила!    

Сара повернула голову.    

– Последняя Кукла, – произнесла она. –  Последняя Кукла…    

Ее грустный голос звучал как-то сдавленно.    

– Да уж, конечно, последняя! – отрезала мисс  Минчин. – Но и она принадлежит не вам, а мне.    

– Тогда, пожалуйста, возьмите ее, – сказала  Сара. – Мне она не нужна.    

Если б она испугалась, кричала и плакала, мисс Минчин,  возможно, была бы к ней снисходительнее. Она любила распоряжаться и видеть свое  превосходство, но, глядя на бледное лицо и сжатые губы Сары, слушая ее  негромкий сдержанный голос, мисс Минчин чувствовала себя так, словно все ее  превосходство не ставится ни во что.    

– Перестаньте важничать, – сказала она. –  Время для этого прошло. Вы больше не принцесса. Я отошлю ваш экипаж и пони – а  горничную рассчитаю. Вы будете донашивать свои старые платья, те, что  попроще, – нарядные больше не соответствуют вашему положению. Теперь вы  такая же, как Бекки, – и должны сами зарабатывать себе на хлеб.    

К удивлению мисс Минчин, в глазах Сары мелькнул слабый  проблеск – то был проблеск надежды.    

– Значит, я смогу работать? Если я смогу работать,  тогда все остальное не так уж важно. Что я буду делать?    

– Вы будете делать все, что вам прикажут, –  отвечала мисс Минчин. – Вы неглупы и быстро освоитесь. Возможно, я позволю  вам остаться здесь, если вы будете стараться. Вы хорошо говорите по-французски,  будете учить малышей.    

– Вы мне позволите? – воскликнула Сара. –  Позвольте, пожалуйста. Я знаю, что смогу хорошо их учить. Я их люблю, и они  меня тоже.    

– Все это вздор, – возразила мисс Минчин. –  Вам придется не только учить малышей. Будете у нас на посылках, и помогать не  только в классе, но и на кухне. Если вы мне не угодите, я вас выгоню. А теперь  идите.    

С минуту Сара стояла, глядя на мисс Минчин. В голове у нее  мелькали странные мысли. Потом она повернулась и направилась к двери.    

– Стойте! – приказала мисс Минчин. – Разве вы  не хотите меня поблагодарить?    

Сара остановилась – странные мысли овладели ею.    

– За что? – спросила она.    

– За мою доброту, – отвечала мисс Минчин. –  За то, что у вас будет дом.    

Сара шагнула к ней. Ее худенькая грудь вздымалась.    

– Вы не добры, – отвечала она с недетской  страстью. – Вы совсем не добры. И то, что вы мне предлагаете, – не  дом.    

Мисс Минчин не успела ответить – Сара повернулась и выбежала  из комнаты. Мисс Минчин, словно окаменев, с гневом поглядела ей вслед.    

По лестнице Сара поднималась медленно и тяжело дыша; она  крепко прижимала к себе Эмили.    

«Как жаль, что она молчит, – думала Сара. – Если б  она могла говорить… Если б она могла говорить…»    

Она хотела уйти в свою комнату, лечь на тигровую шкуру,  смотреть в огонь, прижавшись щекой к голове зверя, и думать, думать, думать… Но  когда она поднялась на площадку, из ее комнаты вышла мисс Амелия и, закрыв за  собой дверь, остановилась перед нею с неловким и взволнованным видом. Дело в  том, что в глубине души она стыдилась того, что ей приказали сделать.    

– Вам… вам нельзя туда, – сказала она.    

– Нельзя? – воскликнула Сара и отступила на шаг.    

– Это больше не ваша комната, – отвечала мисс  Амелия и слегка покраснела.    

Внезапно Сара поняла. Так вот о чем говорила мисс Минчин!    

– Где же теперь моя комната? – спросила Сара, от  души надеясь, что голос ее не дрожит.    

– Вы будете спать с Бекки на чердаке.    

Сара знала, где это. Бекки ей говорила. Она повернулась и  пошла дальше по лестнице. Последний пролет был узким, его покрывали вытертые  ковровые дорожки. Она чувствовала, что уходит далеко-далеко, оставляя позади  тот мир, где жила другая девочка, которая, казалось, не имела с ней ничего  общего. Она же поднималась вверх по лестнице в коротком и узком старом платьице  – и была совсем другим существом.    

Когда Сара поднялась наверх и открыла дверь на чердак,  сердце у нее упало. Она затворила дверь и, прислонись к ней, огляделась.    

Да, это был другой мир. Покатый потолок покрывала  почерневшая от времени, местами облупившаяся побелка. Камин с заржавевшей  решеткой, старая железная кровать, твердая, как камень, накрытая выцветшим  покрывалом. Здесь стояло еще кое-что из старой мебели. В слуховое окно виднелся  краешек мрачного серого неба, а под ним стояла старая скамеечка для ног, обитая  потертой красной материей. Сара подошла к скамеечке и села. Она редко плакала.  Не плакала она и теперь. Она взяла на колени Эмили и, обняв ее, прижалась к ней  лицом; так и сидела, опустив темную головку, сидела беззвучно, неподвижно.    

Внезапно в дверь тихо постучали. Это был такой тихий, такой  робкий стук, что поначалу Сара его не расслышала. Она опомнилась, только когда  кто-то робко толкнул дверь и в комнату заглянуло заплаканное лицо. Это была  Бекки – Бекки, которая проплакала все это время, скрывая свои слезы и утирая  глаза фартуком, данным ей для работы на кухне, отчего вид у нее был теперь  более чем странный.    

– Ах, мисс, – произнесла она негромко. –  Можно мне… вы разрешите мне… войти?    

Сара подняла голову и посмотрела на нее. Она попробовала  улыбнуться – но безуспешно. Вдруг – под влиянием любви и скорби, которые  светились в глазах плачущей Бекки, – Сарино лицо дрогнуло, став почти  детским. Она протянула руку и всхлипнула.    

– Ах, Бекки, – сказала она. – Я же тебе  говорила, что мы совсем одинаковые… мы просто две девочки… две маленькие  девочки. Видишь, как это верно. Между нами сейчас нет никакой разницы. Я больше  уже не принцесса.    

Бекки кинулась к Саре и, плача, опустилась рядом с ней на  колени.    

– Нет, мисс, вы принцесса! – вскричала она,  задыхаясь. – Что бы ни случилось… что угодно… вы все равно будете  принцессой… вас ничто не изменит… ничто…    

 ГЛАВА 8    

На чердаке    

     

Свою первую ночь на чердаке Сара запомнила на всю жизнь. Всю  ночь она горевала – это было безудержное, недетское горе, о котором потом она  никому никогда не рассказывала. Никто бы ее не понял. Возможно, было даже  лучше, что непривычное окружение ее несколько отвлекло. Иначе поразившее ее  горе совсем бы ее сломило: слишком оно было тяжко для детской души. Правда, в  ту ночь она и не помышляла о себе – она думала лишь об отце.    

– Папочка умер! – шептала она про себя. –  Папочка умер!    

Только впоследствии, много времени спустя, ей припомнилось,  что постель у нее была такая жесткая, что, как она ни ворочалась, ей никак не  удавалось улечься поудобнее; что на чердаке царила кромешная тьма, а ветер выл  над головой, словно зверь. Позже она услыхала и другие звуки, которые еще пуще  напугали ее. За стенами и плинтусами слышался какой-то шорох, возня и писк.  Сара вспомнила слова Бекки. Это были мыши и крысы: они бегали, играли, дрались.  Раз или два она даже слышала, как кто-то пробежал, стуча коготками, по комнате.  Впоследствии она вспоминала, что, услышав эти звуки впервые, она вскочила и,  трепеща от страха, забралась с головой под одеяло.    

Перемена в ее жизни произошла внезапно, без всякой  подготовки.    

– Пусть сразу привыкает, – сказала мисс Минчин  сестре. – Нужно ей показать, что ее ждет.    

На следующий же день Мариэтт рассчитали. Проходя утром мимо  открытой двери в свою прежнюю гостиную, Сара краем глаза увидела, что все в ней  изменилось. Красивая мебель и украшения были вынесены, а в углу комнаты  поставили кровать для новой ученицы.    

Спустившись к завтраку, Сара увидела, что на ее месте рядом  с мисс Минчин сидит Лавиния.    

– Сара, – холодно обратилась к ней мисс  Минчин, – вы сегодня же приметесь за свои новые обязанности. Садитесь за  тот стол с младшими воспитанницами, следите, чтобы они не шумели, вели себя  прилично и ничего не проливали на стол. Вам нужно раньше сходить вниз, Лотти  уже опрокинула чашку с чаем.    

Это было только начало, а потом с каждым днем обязанностей у  Сары все прибавлялось. Она учила младших девочек французскому и проверяла  заданные им уроки, но это было самое простое. Мисс Минчин решила, что Сара  может быть полезна и во многом другом. В любой час и в любую погоду ее можно  было послать с каким-то поручением или велеть сделать то, что не сделали бы  другие. Кухарка и горничные последовали примеру мисс Минчин и с удовольствием  помыкали «девчонкой», с которой раньше все так носились. Это были слуги не  очень хорошего разбора; не отличаясь ни вежливостью, ни добротой, они лишь  радовались, что есть на кого свалить собственную работу.    

Первый месяц или два Сара надеялась, что ее старательность,  готовность выполнить любую работу и молчание в ответ на попреки смягчат ее  гонителей. Она была горда: ей хотелось доказать, что она зарабатывает свой хлеб  и не рассчитывает на поблажки. Однако вскоре она поняла, что никого не смягчит,  чем больше она старалась, тем требовательнее и высокомернее становились  служанки, тем чаще бранила ее сварливая кухарка.    

Будь Сара старше, мисс Минчин поручила бы ей заниматься со  старшими воспитанницами и сэкономила бы на этом деньги, рассчитав учительницу,  но Сара была так юна, что мисс Минчин сочла более удобным использовать ее как  девочку на побегушках или служанку. Простому мальчишке-посыльному нельзя было  бы так довериться, но на Сару можно было положиться – ей доверяли самые трудные  дела. Она могла не только вытереть пыль в комнате или все расставить по местам,  но и оплатить счета.    

Сама она больше ничему не училась. Ее даже не пускали на  уроки; лишь вечером, выполнив все поручения, она могла войти в опустевшую  классную комнату с ворохом старых книжек и сидеть над ними всю ночь. Впрочем,  разрешение на это ей давали очень неохотно.    

«Я должна повторять старое, – говорила себе  Сара, – иначе я все забуду. Ведь я теперь простая судомойка, а если я все  забуду, то стану такой же, как бедная Бекки. Неужели я могу все забыть? Начну  все путать и даже не вспомню, что у Генриха VIII было шесть жен!»    

Любопытнее всего было то, как изменилось ее положение среди  воспитанниц. Прежде к ней относились как к юной королеве – теперь же она словно  не имела к ним никакого отношения. Она так много работала, что у нее не было  времени даже перемолвиться с кем-нибудь из них словечком. К тому же она скоро  заметила, что мисс Минчин предпочитает держать ее подальше от учениц.    

– Я не желаю, чтобы она разговаривала или сближалась с  воспитанницами, – говорила мисс Минчин. – Девочек трогают страдания,  и, если она начнет рассказывать о себе всякие романтические истории, они станут  смотреть на нее как на несчастную героиню, а это наведет родителей на ложные  умозаключения. Пусть лучше держится в стороне – это соответствует ее положению.  Я дала ей крышу над головой, больше ей нечего ждать.    

Сара многого и не ждала, к тому же она была слишком горда,  чтобы стараться сохранить близость с ученицами, которых явно смущало ее  положение. Сказать по правде, воспитанницы мисс Минчин были весьма недалекие и  избалованные девочки. Они привыкли к тому, что богаты и все им угождают, и,  когда платья у Сары обтрепались и было уже невозможно скрывать, что башмаки у  нее худые и что ее посылают за провизией; если на кухне чего-то не хватит, и  она тащит ее в корзинке по улицам, – им начало казаться, что заговорить с  нею было бы все равно, что заговорить с самой последней служанкой.    

– Подумать только, неужто у нее были когда-то алмазные  копи! – говорила Лавиния. – Вы только поглядите, какой у нее вид! А  уж странная, дальше некуда! Мне она никогда не нравилась. Смотрит на всех и  молчит – словно выясняет, какие мы. Видеть ее не могу!    

– Да, это правда! – согласилась Сара, когда ей  передали слова Лавинии. – Я потому на некоторых из них так гляжу, что хочу  знать, какие они. Я их потом обдумываю.    

Дело в том, что Саре не раз уже удавалось избежать каверз,  которые то и дело подстраивала ей Лавиния. Лавинии так хотелось досадить  воспитаннице, которой когда-то гордилась мисс Минчин! Ну а Сара никогда никому  не досаждала и старалась держаться в стороне. Она выполняла тяжелую работу по  дому; шла в непогоду по улицам с пакетами и корзинками; зубрила французский с  малышами, так и норовившими отвлечься. Платье ее износилось; она исхудала;  обедала она на кухне. Никому не было до нее никакого дела, отчего жить  становилось еще горше; она замыкалась в своей гордости и не жаловалась на такое  обращение.    

«Ведь солдаты не жалуются, – говорила она себе, сжимая  зубы. – И я не буду жаловаться, представлю себе, что я на войне».    

Однако бывали минуты, когда ее детское сердце чуть не  разрывалось от горя и одиночества. И разорвалось бы – если б не три подруги.    

Первой была Бекки – да, всего лишь Бекки. Всю ту долгую  ночь, которую Сара впервые провела на чердаке, когда под полом возились и  пищали крысы, ее утешала мысль о том, что за стеной есть еще одна девочка. В  последующие ночи она ощущала присутствие Бекки еще сильнее. У Сары почти не  было случая перекинуться с Бекки словечком. У каждой была своя работа, и  остановись они поболтать, это восприняли бы как желание побездельничать.    

– Только вы, мисс, не сердитесь на меня, – шепнула  ей Бекки в то первое утро, – если я буду невежлива с вами, не буду говорить  «пожалуйста», или «спасибо», или «простите». Если я стану так говорить, нам  обеим достанется. Я побоюсь на это время тратить.    

Но на рассвете, прежде чем спуститься на кухню разжечь  печку, Бекки неслышно проскальзывала к Саре, чтобы застегнуть ей платье или  как-то еще услужить. А когда наступала ночь, в дверь Сариной каморки стучали –  это Бекки снова предлагала ей помощь.    

В первые недели после рокового известия Сара была настолько  потрясена, что замкнулась в молчании; прошло немало времени, прежде чем она  смогла с кем-то говорить. Сердце подсказало Бекки, что в горе человека лучше не  трогать.    

Второй из трех утешительниц Сары была Эрменгарда – впрочем,  она далеко не сразу стала ею.    

Придя в себя от потрясения, Сара осознала, что совсем забыла  о существовании Эрменгарды. Конечно, они были подруги, но Саре всегда казалось,  будто она гораздо старше Эрменгарды. Что говорить, Эрменгарда Сару любила, но  была такой глупышкой! Простой, бесхитростной душой она привязалась к Саре;  приходила к ней за помощью с уроками, ловила каждое ее слово и осаждала  просьбами о сказках. Но самой ей сказать было нечего, а всякие книги она  ненавидела. Словом, Эрменгарда была не из тех, кого вспоминают в тяжком горе, и  Сара о ней забыла.    

Этому способствовало и то, что Эрменгарду внезапно отозвали  на несколько недель домой. Вернувшись, она дня два не видела Сары, а потом  столкнулась с ней в коридоре – Сара шла ей навстречу с кипой одежды в руках.  Она несла ее вниз для починки. К этому времени Сару уже обучили чинить одежду  воспитанниц. Вид ее показался Эрменгарде непривычным: она была бледна, из-под  слишком короткого платья торчали тонкие ноги в черных чулках.    

Эрменгарда растерялась. Она не знала, что сказать. Ей было  известно, что произошло, но ей и в голову не приходило, что Сара может так  измениться – она выглядела совсем как служанка. Сердце у Эрменгарды сжалось –  она истерически засмеялась и бессмысленно вскрикнула:    

– Ах, Сара! Это ты?    

– Да, – ответила Сара.    

Странная догадка мелькнула в ее голове – она покраснела.    

Она несла одежду и, чтобы ничего не уронить, придерживала ее  подбородком. Она не опустила глаз – и оттого Эрменгарда еще больше растерялась.  Ей показалось, что Сара теперь совсем другая, – такую Сару она не знала.  Верно, это потому, подумала Эрменгарда, что она вдруг обнищала и должна теперь  чинить вещи и работать, как Бекки.    

– О, – произнесла она, заикаясь. – Как ты?    

– Не знаю, – отвечала Сара. – А ты как?    

– Я… я хорошо, – сказала Эрменгарда, одолеваемая  робостью. И вдруг спросила в неловком доверительном порыве: – Ты очень… горюешь?    

Сара почувствовала, что сердце ее истекает кровью. Если  человек так глуп, то лучше держаться от него подальше, подумала она. Конечно,  это было несправедливо, но в тот момент Сара так не считала.    

– А как ты думаешь? – отвечала она. – Ты  думаешь, мне весело?    

И, не прибавив больше ни слова, она прошла мимо.    

Со временем Сара поняла, что, если бы не ее горе, она бы  сообразила, что бедную глупышку Эрменгарду не следует винить за ее  медлительность и неловкость. Она всегда была такой, и чем больше она переживала,  тем глупее себя вела.    

Впрочем, Сара обиделась на Эрменгарду, потому что в голове у  нее мелькнула досадная мысль.    

«Она такая же, как другие, – подумала Сара. – На  самом деле ей совсем не хочется со мной говорить. Она знает, что со мной никто  не разговаривает».    

Несколько недель между ними царило отчуждение. Если они  случайно встречали друг друга, Сара отводила глаза, а Эрменгарда не решалась от  смущения с ней заговорить. Иногда они кивали друг другу; впрочем, бывало и так,  что обе делали вид, что друг друга не видят.    

«Если она предпочитает со мной не говорить, – думала  Сара, – мне лучше держаться от нее подальше. Мисс Минчин позаботилась об  этом».    

И правда, мисс Минчин так хорошо об этом позаботилась, что  со временем они почти уже не встречались. Все заметили, что в эти дни  Эрменгарда стала еще бестолковее; она выглядела беспокойной и невеселой и все  чаще совершала промахи. Она часто сидела ссутулившись у окна и не произносила  ни слова. Раз Джесси, идя мимо, остановилась и с любопытством взглянула на нее.    

– Что это ты плачешь, Эрменгарда? – спросила она.    

– Я не плачу, – ответила Эрменгарда прерывающимся  голосом.    

– Нет, плачешь, – возразила Джесси. – У тебя  по носу сейчас скатилась слеза. А вот и вторая!    

– Мне грустно, – сказала Эрменгарда, – только  тебе что до меня за дело?    

Она повернулась к Джесси спиной и, вынув платок, спрятала в  нем лицо.    

В этот вечер Сара позже обычного поднялась к себе на чердак.  Воспитанницы уже разошлись по спальням, а ей все находилась работа; потом она  еще позанималась в пустой классной. Поднявшись по лестнице, Сара с удивлением  увидела, что из-под двери, ведущей к ней на чердак, выбивается свет.    

«Туда никто, кроме меня, не заходит, – пронеслось у нее  в голове, – значит, кто-то зажег свечу».    

Свечу и впрямь кто-то зажег – и горела она не в кухонном  подсвечнике, которым надлежало пользоваться Саре, а в подсвечнике, взятом из  спален воспитанниц. На старой скамеечке сидела девочка в ночной рубашке и с  красной шалью на плечах. Это была Эрменгарда.    

– Эрменгарда! – вскричала Сара, это было так  неожиданно, что та чуть не перепугалась. – Тебе попадет!    

Эрменгарда неловко поднялась со скамеечки. Шаркая  шлепанцами, которые были ей велики, она сделала к Саре несколько шагов. Глаза и  нос у нее покраснели от слез.    

– Я знаю… меня накажут, если увидят здесь, –  сказала она. – Но мне все равно. Да, все равно! Сара, пожалуйста, скажи  мне. В чем дело? Почему ты ко мне переменилась?    

Она сказала это так горячо и так просто, что у Сары  перехватило горло. Это была та же Эрменгарда, которая когда-то предложила ей  «дружить». Судя по ее голосу, все то, что последние недели стояло между ними,  было просто недоразумением.    

– Нет, я к тебе не переменилась, – отвечала  Сара. – Я думала… понимаешь, все теперь другое. Я думала, ты… тоже стала  другой.    

Эрменгарда еще шире раскрыла глаза, в которых стояли слезы.    

– Нет, это ты стала другой! – воскликнула  она. – Ты не хотела со мной говорить. Я не знала, что делать. Это ты стала  другой после моего возвращения.    

Сара на миг задумалась. Она поняла, что ошибалась.    

– Да, я переменилась, – объяснила она, –  только не так, как ты думаешь. Мисс Минчин не хочет, чтобы я разговаривала с  воспитанницами. Многие из них и сами этого не хотят. Я думала… ты… тоже не  хочешь. И старалась держаться подальше.    

– Ах, Сара! – с упреком воскликнула Эрменгарда.    

В голосе ее звучали слезы.    

И они кинулись друг другу в объятия. Сара прижалась головой  к красной шали, укутывавшей плечи Эрменгарды. Признаться, ей было очень  одиноко, пока она думала, что Эрменгарда отвернулась от нее.    

А потом обе уселись на пол – Сара подобрала под себя ноги, а  Эрменгарда закуталась в шаль. Эрменгарда с обожанием глядела на худенькое  личико своей подруги.    

– Я больше не могла, – говорила она. – Ты,  верно, можешь жить без меня, Сара. А я без тебя – не могу. Я чуть не умерла.  Сегодня я долго плакала под одеялом, а потом вдруг подумала, что надо  прокрасться к тебе наверх и сказать: «Пожалуйста, будем дружить, как раньше!»    

– Ты лучше, чем я, – сказала Сара. – Вот я не  могла с тобой заговорить – из гордости. Видишь, стоило начаться испытаниям, и  стало ясно: я совсем не такая уж хорошая! Этого я и боялась! – Она  нахмурилась: – Может, потому мне и были посланы испытания.    

– А я не вижу в них ничего хорошего, – твердо  произнесла Эрменгарда.    

– Сказать по правде, и я тоже, – призналась  Сара. – Впрочем, возможно, какая-то польза в них все-таки есть, даже если  мы этого и не понимаем. Может, даже от мисс Минчин есть какая-то польза.    

Последние слова она произнесла с сомнением.    

Эрменгарда со страхом обвела чердак взглядом.    

– Господи, Сара, – воскликнула она, – как ты  будешь здесь жить? Ведь ты этого не вынесешь!    

– Вынесу, – ответила Сара, – только надо  представить себе, что тут все другое. Или что все это происходит не в жизни, а  в какой-то истории или сказке.    

Она произнесла эти слова с расстановкой. Воображение ее  вдруг пробудилось. С того дня, как она узнала о смерти отца, оно пребывало  словно во сне. Слишком тяжелый удар обрушился тогда на Сару.    

– Люди еще хуже жили. Вспомни-ка про графа Монте-Кристо  в подземелье замка Иф. Вспомни про узников Бастилии!    

– Бастилии! – прошептала Эрменгарда, зачарованно  глядя на Сару.    

В памяти у нее всплыли эпизоды из времен Французской  революции, которые Сара излагала так выразительно, что забыть их было  невозможно. Так рассказывать умела только Сара!    

Глаза у Сары засверкали, как когда-то. Эрменгарда знала этот  блеск.    

– Да, – продолжала раздумчиво Сара, обхватив  руками колени. – Бастилия – это как раз то, что надо. Меня заточили в  Бастилию. Я провела здесь много-много лет – сколько, не счесть… И все обо мне  забыли. Мисс Минчин – тюремщик в Бастилии, а Бекки… – тут лицо Сары  просветлело, – а Бекки заточена в соседней камере.    

Она обернулась к Эрменгарде, и той показалось, что она видит  перед собой прежнюю Сару.    

– Вот что я буду воображать, живя здесь, – сказала  Сара, – и тогда мне будет гораздо легче.    

Эрменгарда смотрела на нее с ужасом и обожанием.    

– Ты будешь мне обо всем говорить, правда? –  спросила она. – Можно мне приходить к тебе по ночам, когда все заснут? Ты  мне будешь рассказывать все, что придумаешь, и мы опять будем закадычными  подругами, как прежде, и даже лучше того?    

– Да, – отвечала Сара, кивая. – В несчастье  люди себя проявляют. Несчастье позволило мне понять, какая ты хорошая.    

 ГЛАВА 9    

Мельхиседек    

     

Ну а третьей, кто поддерживал Сару в эти трудные дни, была  Лотти. Она была так мала, что не понимала, какая беда постигла Сару, и очень  удивилась перемене, которую заметила в ней. До нее дошли какие-то странные  слухи, но она никак не могла взять в толк, почему Сара так изменилась – почему  носит старое черное платье, почему приходит в классную учить малышей, а не  сидит на почетном месте и не учится сама. Младшие воспитанницы долго шептались  между собой, обнаружив, что Сара больше не живет в комнатах, где столько  времени восседала во всем великолепии Эмили. Лотти ничего не могла понять, а  Сара, когда ее спрашивали, отделывалась односложными ответами. Как тут  разгадать все эти тайны, если тебе всего семь лет и тебе ничего не говорят?    

– Ты теперь очень бедная, Сара? – спросила она  доверительно, когда Сара впервые пришла заниматься с малышами  французским. – Такая же бедная, как уличная нищенка?    

Она вложила свою пухлую ручку в худенькую руку Сары, глядя  на нее круглыми глазами, в которых стояли слезы.    

– Я не хочу, чтобы ты была такой бедной!    

Видя, что Лотти вот-вот заплачет, Сара поспешила ее утешить.    

– У нищих нет дома, – произнесла она, собравшись с  духом. – А у меня есть.    

– А где ты теперь живешь? – не отставала  Лотти. – В твоей комнате спит новенькая, и там уже не так красиво, как  раньше.    

– Я живу в другой комнате, – сказала Сара.    

– А она хорошая? – поинтересовалась Лотти. –  Я хочу на нее посмотреть.    

– Молчи, – сказала Сара. – На нас смотрит  мисс Минчин. Она увидит, что я разрешаю тебе шептаться, и рассердится на меня.    

Сара уже поняла, что за все, что не понравится мисс Минчин,  отвечать придется ей. Если дети плохо слушали, болтали или вертелись,  выговаривали Саре.    

Но отвлечь внимание Лотти было не так-то легко. Сара не  хочет говорить ей, где живет, что ж, она узнает сама! Она болтала с подружками,  а сама прислушивалась к тому, о чем судачили старшие. Собрав воедино кое-какие  замечания, которые те, сами того не подозревая, роняли в разговорах, Лотти  собралась и пошла карабкаться по лестницам, о существовании которых раньше и не  подозревала, пока наконец не добралась до чердака! На площадке было две двери,  одна рядом с другой. Она отворила одну и увидела свою дорогую Сару – та стояла  на старом столе и глядела в слуховое окно.    

– Сара! – закричала в испуге Лотти. – Мамочка  Сара!    

Она пришла в ужас от чердака – такого пустого, ни на что не  похожего, страшного! Сотни ступенек отделяли его от знакомого Лотти мира.    

Услышав голос Лотти, Сара обернулась. Настала ее очередь  испугаться. Что делать? Если Лотти заплачет и кто-нибудь ее услышит, им  несдобровать. Она соскочила со стола и подбежала к Лотти.    

– Только не кричи и не плачь, – попросила  она. – А не то мне достанется, а меня и так весь день ругали. Тут… тут не  так уж и плохо, Лотти.    

– Разве? – удивилась Лотти и, прикусив губу,  оглянулась.    

Конечно, она могла бы и заплакать, но ради своей приемной  мамочки сделала над собой усилие и сдержалась. К тому же любая комната, если в  ней обитала Сара, уже была хороша.    

– А почему? – тихо спросила она.    

Сара обняла ее и попыталась засмеяться. Как приятно  прикоснуться к теплому детскому тельцу! День выдался тяжелый, и слезы так и  жгли Саре глаза.    

– Здесь можно увидеть много такого, чего не увидишь  внизу, – ответила Сара.    

– А что? – тут же спросила Лотти.    

Сара умела пробудить любопытство в ком угодно, даже в  старших воспитанницах.    

– Здесь трубы… из них идет в небо дым – клубами или  колечками… И воробьи прыгают и чирикают, словно болтают друг с другом, совсем  как люди… А из окон других чердаков в любую минуту может кто-нибудь выглянуть,  и тогда интересно будет гадать, кто это. И мы тут так высоко – словно в другом  мире!    

– Ах, Сара, я хочу посмотреть! – воскликнула  Лотти. – Подними меня!    

Сара подсадила ее и сама залезла на стол; облокотись о край  окна, проделанного в покатой крыше, они выглянули в него.    

Тем, кто никогда этого не делал, трудно представить себе,  какой необычный мир открывается глазу. По обе стороны крытая черепицей крыша  покато спускалась к водосточным трубам. Воробьи, чувствовавшие себя здесь как  дома, бесстрашно прыгали, чирикая, по крыше. На ближайшей трубе сидели два  воробья и гневно спорили друг с другом; наконец один клюнул другого и прогнал с  трубы. Соседнее слуховое окно было закрыто – дом рядом пустовал.    

– Жаль, что там никто не живет, – сказала  Сара. – Это так близко, что, если бы на том чердаке жила девочка, мы могли  бы с ней переговариваться и даже лазать друг к другу, если б только не боялись  упасть.    

С чердака небо казалось настолько ближе, что Лотти пришла в  восторг. А то, что происходило внизу, если глядеть из слухового окна меж  высящихся на крыше труб, казалось почти нереальным. Не верилось, что на свете  существует мисс Минчин, мисс Амелия и классная комната. Стук колес на площади  доносился сюда словно с другой планеты.    

– Ах, Сара! – воскликнула Лотти, прижимаясь к  обнимавшей ее руке. – Мне нравится твой чердак – честное слово, нравится!  Здесь лучше, чем внизу!    

– Погляди на воробышка, – шепнула Сара. –  Жаль, что у меня нет для него крошек.    

– А у меня есть! – взвизгнула Лотти. – У меня  в кармане кусочек булочки. Я ее вчера за пенни купила – еще немного осталось!    

Они принялись бросать крошки, но воробей вспорхнул и,  отлетев, уселся на ближайшую трубу. Он явно не привык к дружескому участию –  неожиданное приношение его спугнуло. Лотти замерла, а Сара тихонько почирикала  – совсем как воробей! – и тогда воробей понял, что ему предлагали угощение  и что бояться нечего. Склонив головку набок, он глянул блестящими глазками на  крошки. Лотти с трудом сохраняла неподвижность.    

– Он слетит? Слетит? – шепнула она.    

– Судя по глазам, да, – отвечала Сара тоже  шепотом. – Он размышляет, можно ли на это решиться. Да, он решился!  Смотри, слетает!    

Воробей слетел с трубы и запрыгал к крошкам, но вдруг  остановился несколько поодаль и снова склонил набок головку, словно размышляя.  А вдруг Сара и Лотти – огромные кошки, возьмут и бросятся на него? Наконец сердце  ему подсказало, что они не так страшны, как кажутся, и он подпрыгнул, клюнул  самую большую крошку, схватил и упорхнул с ней за трубу.    

– Теперь он знает, – сказала Сара. – И  вернется за остальными.    

Воробей и вправду вернулся, и даже с дружком, а дружок улетел  и вернулся с родственничком, и все вместе они принялись радостно клевать,  чирикать, щебетать, пищать, время от времени останавливаясь, чтобы, склонив  головки набок, изучать Лотти и Сару.    

Лотти так веселилась, что совсем забыла первое неприятное  впечатление от Сариного жилища. Когда же Сара спустила ее на пол, она сумела  указать ей на многие другие достоинства своей комнатушки, о которых и сама  раньше не подозревала.    

– Знаешь, эта комнатка такая маленькая и так высоко над  землей, что похожа на гнездо на дереве. А покатый потолок очень забавный!  Погляди-ка, если стать вон там у стены, тут нельзя даже выпрямиться как  следует. А когда занимается заря, я могу лежать в постели и через это окошко в  крыше смотреть прямо в небо. Оно словно квадратик света в темноте. Если день  солнечный, то по небу плывут маленькие розовые облачка, и мне кажется, что я  могу их коснуться рукой. Если же идет дождь, капли так и стучат по стеклу,  словно хотят сообщить что-то хорошее. А ночью, если небо звездное, можно лежать  и считать, сколько звездочек в этом квадратике. Ты и не представляешь, Лотти,  как их там много! А посмотри-ка на эту ржавую решетку перед камином в углу.  Если б ее отчистить и развести в камине огонь, как это было бы чудесно! Видишь,  на самом деле это очень красивая комнатка!    

Описывая все достоинства своей комнатушки и заставляя себя в  них верить, Сара ходила по ней, держа Лотти за руку. Лотти в них тоже верила –  она всегда верила тому, что говорила Сара.    

– Вот здесь, – продолжала Сара, – можно  положить синий индийский ковер, такой пушистый и мягкий, а в том углу можно  поставить мягкий диванчик с подушками, где будет так приятно прикорнуть. Над  ним – повесить полку с книгами, чтобы можно было дотянуться, не вставая. Перед  камином можно бросить какую-нибудь шкуру, а стены оклеить обоями и развесить на  них картины. Конечно, маленькие, – большие здесь не поместятся, но  маленькие тоже бывают красивые! Вот здесь можно поставить лампу с розовым  абажуром, а посреди комнаты стол с чашками и всем, что надо для чая, а над огнем  повесить круглый медный чайник, он бы шипел и свистел. Ну и кровать, конечно,  будет другая – мягкая, с дивным шелковым покрывалом, – не кровать, а  просто прелесть! И, может быть, нам удастся подружиться с воробьями и так их  приручить, что они станут прилетать и стучаться в окно, чтобы мы их впустили.    

– Ax, Сара! – воскликнула Лотти. – Я бы  хотела здесь жить!    

Наконец Саре удалось отвести Лотти вниз. Проводив ее, она  вернулась к себе на чердак и обвела его взглядом.    

Очарование вымысла исчезло. Жесткую постель покрывала  потрепанная ткань. Штукатурка на стенах потрескалась и кое-где обвалилась, на  холодном полу не было ковра, каминная решетка погнулась и заржавела, а  единственным сиденьем в комнате была старая шаткая скамеечка. Сара села на  скамеечку и закрыла лицо руками. После ухода Лотти ей стало еще тяжелее на  сердце. Так, верно, чувствуют себя узники, когда посещавшие их родные уходят и  они остаются одни.    

– Здесь так одиноко, – произнесла Сара  вслух. – Иногда это самое одинокое место на свете.    

Она сидела, задумавшись, как вдруг ее внимание привлек  какой-то шорох. Она подняла голову и глянула туда, откуда он раздавался; если б  не выдержка, она бы тут же вскочила на ноги. Неподалеку от нее сидела на задних  лапках крупная крыса и с интересом принюхивалась. Крошки от Лоттиной булочки  упали на пол, и крыса, учуяв еду, вышла из норки.    

Седые усы придавали крысе столь необычный вид, что Сара не  могла оторвать от нее глаз. На кого она походила – на кролика или на гнома?  Крыса смотрела на Сару блестящими глазками, словно хотела спросить о чем-то.  Казалось, ее одолевают сомнения. Странная мысль мелькнула у Сары в голове.    

«Верно, нелегко быть крысой, – подумала она. –  Никто их не любит. Завидят – и тут же вскакивают и убегают с криком: „Ах, какая  противная крыса!“ Как мне было бы тяжело, если бы люди вскакивали, завидев  меня, и кричали: „Ах, какая противная Сара!“ И ставили бы мышеловки,  прикидываясь, что хотят меня покормить. Вот воробышком быть хорошо! Но ведь  никто эту крысу не спрашивал, хочет ли она быть крысой. Никто ей не сказал:  „Может, ты бы хотела быть воробышком?“»    

Сара сидела так тихо, что понемногу крыса осмелела. Она  очень боялась Сары, но, возможно, сердце ей подсказало, как и воробью, что Сара  не будет на нее прыгать. Крыса очень проголодалась. Это был отец семейства, под  полом у него жила семья – жена и дети. Последнее время ему ужасно не везло, и  все они сидели голодные. Уходя из дому, он слышал, что дети горько  плачут, – вот почему из-за нескольких крошек булки он решился на отчаянный  риск. Он осторожно опустился на все четыре лапки.    

– Иди-иди, – сказала Сара. – Я не опасна.  Бери эти крошки, бедняга! В Бастилии узники приручали крыс. Может, мы с тобой  еще станем друзьями.    

Неизвестно, как животные понимают людей, только они их, вне  всякого сомнения, понимают. Возможно, существует какой-то язык, который не  зависит от слов, и его понимают все на свете. Возможно, в каждом существе  скрыта душа, и она может без слов общаться с другими душами. Как бы то ни было,  но с этой минуты крыса знала, что Сара не желает ей зла – хоть она и крыса. Она  поняла, что это юное существо, сидящее на красной скамеечке, не вскочит, не  оглушит ее воплями, не будет швырять в нее тяжелыми предметами, которые если ее  и не убьют, то покалечат. Это была очень симпатичная крыса, никому не желавшая  зла. Когда она принюхивалась, сидя на задних лапках и устремив на Сару  блестящие глазки, в надежде, что Сара это поймет и не возненавидит ее как  врага. Когда же то таинственное, что говорит без слов, подсказало ей, что Сара  этого не сделает, она тихонько подошла к крошкам и стала их есть. Во время еды  она, как и воробьи, поглядывала время от времени на Сару. Вид у нее при этом  был такой виноватый, что Сара растрогалась.    

Она сидела неподвижно и смотрела на крысу. Одна крошка была  гораздо больше остальных – ее и крошкой-то нельзя было назвать. Крысе, как  видно, очень хотелось до нее дотянуться, но она не решалась – уж слишком близко  к скамеечке та лежала.    

«Она, верно, хочет снести ее своему семейству, –  подумала Сара. – Если я замру, может, она решится подойти».    

Она почти не дышала – так ей было интересно. Крыса  подобралась поближе, съела еще несколько крошек, остановилась и осторожно  принюхалась, искоса поглядывая на Сару. Потом вдруг в том же приливе отваги,  что и воробьи, кинулась к кусочку булочки, схватила его и, подбежав к стене,  скользнула в щель у плинтуса и исчезла.    

– Я так и знала, что этот кусочек она хочет взять для  детей, – сказала Сара. – Я думаю, мы с ней подружимся.    

Спустя неделю, когда Эрменгарде удалось наконец опять тайком  подняться к Саре, она тихонько постучала пальцами в дверь. Но Сара открыла ей  не сразу. За дверью стояла такая тишина, что Эрменгарда подумала, уж не спит ли  Сара. Но тут же, к своему удивлению, услышала, как Сара тихонько рассмеялась и  ласково сказала кому-то:    

– Ну же! Бери и неси ее жене, Мельхиседек. Иди домой!    

Дверь отворилась – испуганная Эрменгарда застыла на пороге.    

– С кем… с кем это ты разговаривала, Сара? –  спросила, запинаясь, Эрменгарда.    

Сара молча втянула ее за руку в комнату; у нее был веселый  вид.    

– Я тебе сейчас скажу, – отвечала она, –  только обещай, что ты не испугаешься и не закричишь, даже звука не издашь!    

Эрменгарде тут же захотелось закричать, – впрочем, она  сдержалась. Она огляделась – в комнате никого не было. Но ведь Сара с кем-то  разговаривала! Уж не с привидением ли?    

– А мне… мне будет страшно? – робко спросила  Эрменгарда.    

– Некоторые их боятся, – отвечала Сара. –  Сначала я тоже боялась, но теперь не боюсь.    

– Это… привидение? – прошептала Эрменгарда, дрожа  от страха.    

– Нет, – засмеялась Сара. – Это моя крыса.    

Эрменгарда подпрыгнула – она и сама не знала, как очутилась  на постели. Поджав под себя ноги, она закуталась в красную шаль. Она не  закричала, но дыхание у нее перехватило от страха.    

– О Боже! – прошептала она, задыхаясь. –  Крыса! Крыса!    

– Я так и думала, что ты испугаешься, – сказала  Сара. – Но бояться нечего. Я его приручаю. Он уже меня знает и выходит на  мой зов. Хочешь на него посмотреть? Или ты боишься?    

Все эти дни Сара приносила крысе с кухни остатки еды; дружба  между ними все крепла, и постепенно она забыла, что робкое существо, с которым  она разговаривала, всего лишь крыса.    

Поначалу Эрменгарда так боялась, что только жалась да  подбирала ноги, но спокойствие Сары и рассказ о первом появлении Мельхиседека  понемногу ее заинтересовали, и она склонилась с кровати, глядя, как Сара  подошла к щели в плинтусе и опустилась перед ней на колени.    

– Он… он не выскочит вдруг?.. Не прыгнет на кровать,  а? – спросила Эрменгарда.    

– Нет, – отвечала Сара. – Он такой же  воспитанный, как и мы! Он совсем как человек. Гляди же!    

И она тихонько засвистела. Это был такой тихий и нежный  свист, что услышать его можно было лишь в полной тишине. Она свистнула раз,  другой… казалось, она с головой ушла в свое занятие. Эрменгарда подумала, уж не  колдует ли ее подруга. Наконец в ответ на зов из щелки выглянула мордочка с  седыми усами и блестящими глазками. В руке у Сары были хлебные крошки. Она  уронила их на пол – Мельхиседек спокойно вылез из норки и съел их. Кусочек же  побольше подобрал и деловито понес домой.    

– Видишь? – сказала Сара. – Это для его жены  и деток. Он очень хороший. Сам ест только мелкие крошки. Когда он возвращается  домой, я всегда слышу, как они там пищат от радости. Есть три вида писка. Один  – когда пищат детки, другой – миссис Мельхиседек, а третий – сам Мельхиседек.    

Эрменгарда расхохоталась.    

– Ах, Сара! – воскликнула она. – Ты такая  чудачка – но очень хорошая!    

– Я знаю, что я чудачка, – весело ответила  Сара. – И я стараюсь быть хорошей.    

Она потерла лоб загрубевшей рукой, и облачко нежности и  недоумения мелькнуло на ее лице.    

– Папа всегда надо мной смеялся, – сказала  она, – но мне это было приятно. Он считал меня странной, но мои выдумки  ему нравились. Я… я не могу не придумывать. Если б я не придумывала, я бы,  должно быть, умерла.    

Она замолчала и обвела взглядом убогую комнатку.    

– Здесь бы я, наверное, умерла, – проговорила она  тихо.    

Эрменгарда, как всегда, слушала ее с интересом.    

– Когда ты о чем-то рассказываешь, – сказала  она, – мне всегда кажется, что это правда. Вот и о Мельхиседеке ты  говоришь так, словно он человек.    

– Но это правда, – возразила Сара. – Его так  же мучают страх и голод, как и нас, у него есть семья и дети. Может, он и  думает так же, как мы, почем знать? Глаза у него умные, совсем как у человека.  Потому-то я и дала ему имя.    

Она села на пол в своей излюбленной позе, обхватив колени  руками.    

– К тому же, – сказала она, – Мельхиседек –  тюремная крыса, посланная сюда, в Бастилию, чтобы у меня был друг. Я всегда  могу принести ему корку хлеба, который выбрасывает кухарка, – ему и  довольно.    

– Значит, тут все еще Бастилия? – жадно спросила  Эрменгарда. – Ты так все время и представляешь себе, что ты в Бастилии?    

– Да, почти всегда, – отвечала Сара. – Порой  я представляю себе, что я где-то еще, но больше всего этот чердак похож на  Бастилию – особенно, когда холодно.    

В эту минуту кто-то дважды стукнул в стену. От удивления  Эрменгарда чуть не подпрыгнула на кровати.    

– Что это? – спросила она с испугом.    

Сара поднялась с полу и со значением ответила:    

– Это узник из соседней камеры.    

– Бекки! – увлеченно воскликнула Эрменгарда.    

– Верно, – подтвердила Сара. – Слушай, два  стука означают: «Узник, ты здесь?»    

В ответ она стукнула в стену три раза.    

– А это значит: «Да, я здесь. Все в порядке».    

В стену стукнули четыре раза.    

– А это: «Тогда, товарищ по несчастью, можно спокойно  заснуть. Доброй ночи!»    

Эрменгарда пришла в восторг.    

– Ах, Сара! – радостно шепнула она. – Это  совсем как в сказке!    

– Это и есть сказка, – сказала Сара. – Все –  сказка! Ты – сказка… я – сказка. Мисс Минчин – тоже сказка.    

И она снова уселась и стала болтать с Эрменгардой, так что  та совсем забыла, что и она тоже узник – только ей удалось на время покинуть  свою темницу. Пришлось Саре напомнить Эрменгарде, что ей нельзя оставаться в  Бастилии всю ночь, а нужно бесшумно прокрасться вниз и лечь в постель.    

 ГЛАВА 10    

Индийский джентльмен    

     

Подниматься на чердак к Саре было для Эрменгарды и Лотти  небезопасно. Они никогда наперед не знали, застанут ли Сару; к тому же по  вечерам мисс Амелия часто обходила спальни воспитанниц, проверяя, все ли легли.  А потому Эрменгарда и Лотти лишь изредка навещали Сару, и та жила в  одиночестве.    

Спускаясь вниз, Сара чувствовала свое одиночество еще  сильнее, чем на чердаке. Ей было не с кем поговорить, Если же ее посылали  куда-то, то она шла по улицам среди спешащей толпы, и ветер рвал с нее шляпку,  а дождь заливал башмаки, и она еще острее чувствовала свое одиночество. В те  дни, когда она была принцессой Сарой и ездила по улицам в коляске или гуляла в  сопровождении Мариэтт, прохожие часто оглядывались на девочку с оживленным лицом,  одетую в красивую шубку и шляпку. Веселая, нарядная девочка всегда привлекает  внимание. На улицах немало детей в старых потертых одеждах, но никто из  прохожих не оглядывается на них с улыбкой.    

Теперь, когда Сара спешила по запруженным тротуарам, ее словно  не замечали. Она выросла, а так как ей приходилось донашивать те платья, что  попроще, она понимала, что вид у нее и вправду странный. Все дорогие туалеты  были проданы, а то, что осталось, ей предстояло носить, пока вконец не  износится. Иногда, завидев свое отражение в зеркальной витрине магазина, она  готова была рассмеяться; иногда же заливалась краской и, закусив губу,  отворачивалась.    

По вечерам, проходя мимо домов с освещенными окнами, Сара  развлекалась тем, что заглядывала в них и придумывала разные истории про людей,  которые сидели в тепле у камина или вокруг стола. Таким способом она  познакомилась уже с несколькими семьями, жившими по соседству с пансионом мисс  Минчин. Больше всех ей нравилась семья, которую она называла про себя Большой –  не потому, что все ее члены были большого роста, нет, многие из них были совсем  малы, но потому, что их было так много. Семья состояла из восьми детей, крепкой  румяной матери, крепкого румяного отца, крепкой румяной бабушки и нескольких  слуг и служанок. Одних детей нянюшки на прогулку выводили, других – вывозили в  детских колясках; порой дети собирались прокатиться в экипаже с матерью или  бежали вечером к двери встречать отца. Они целовали его, прыгали вокруг,  стаскивали с него пальто, рылись в карманах в поисках пакетиков со сластями или  выглядывали в окна детской, подталкивая друг друга и смеясь, – словом, они  всегда были заняты чем-то приятным, как всегда бывает в больших семьях. Сара  полюбила их всех; она выбрала для них имена – романтичные имена, взятые из книг.  Всему семейству она дала фамилию Монтморенси. Толстенькая светлокудрая малютка  в кружевном чепчике звалась Этельберта Боучели Монтморенси; малютка постарше –  Виолетта Чамли Монтморенси; малыш, который только начал ходить и у которого  были такие толстые ножки, – Сидни Сесил Монтморенси. За ним шли Лилиана  Эвангелина, Мод Мэрион, Розалинда Глэдис, Гай Клэренс, Вероника Юстасия и Клод  Гарольд Гектор.    

Однажды вечером произошел забавный случай, – впрочем,  возможно, он был не так уж и забавен.    

Старшие дети Монтморенси, судя по всему, собрались на  детский праздник; когда Сара проходила мимо их двери, они как раз высыпали из  дому, чтобы сесть в ожидавшую их коляску. Вероника Юстасия и Розалинда Глэдис,  в белых, подвязанных лентами платьях с прошвами, уже сидели в коляске, а  пятилетний Гай Клэренс, одетый в матроску, как раз садился в нее. Это был такой  милый мальчуган с румяными щечками, голубыми глазами и круглой кудрявой  головой, что Сара совершенно забыла и про тяжелую корзинку в руках, и про свое  потрепанное пальтишко. Она забыла обо всем – так ей хотелось посмотреть на  него. И она остановилась.    

Дело было на Рождество, и маленькие Монтморенси наслышались  рассказов о бедных детях, которые голодают и зябнут и у которых нет ни мамы, ни  папы, чтобы положить им в чулок подарки или взять в театр на пантомиму. В этих  рассказах добрые люди (а иногда и маленькие мальчики и девочки с нежными  сердцами) всегда дарили бедным детям деньги или щедрые подарки, а не то вели их  домой, чтобы накормить вкусным обедом. В тот день Гая Клэренса как раз до слез  растрогала такая история (им ее прочитали вслух) – он горел желанием найти  такую девочку и подарить ей шестипенсовик, который лежал у него в кармане.  Целого шестипенсовика ей хватит, конечно, чтобы прожить в довольстве всю жизнь, –  он в этом не сомневался. Шестипенсовик лежал у Гая Клэренса в кармане его  коротких штанишек. Он ступил на красную дорожку, положенную на тротуар от  подъезда к экипажу. Розалинда Глэдис села в коляску и подпрыгнула на сиденье,  чтобы проверить упругость пружин; и в эту минуту он увидел Сару. Держа в руке  старую корзинку, Сара стояла на тротуаре в обтрепанном платье и шляпке и жадно  смотрела на него.    

Гай Клэренс решил, что у нее такие глаза потому, что она,  должно быть, давно не ела. Откуда ему было знать, что ее мучает не голод, а  тоска по доброй и веселой жизни, какой наслаждалось это семейство. Достаточно  было взглянуть на румяное личико мальчика, чтобы почувствовать это, – Саре  так и хотелось схватить его в объятия и расцеловать. Но Гай Клэренс видел только,  что глаза у нее большие, а ноги худенькие, что одета она бедно и держит в руках  простую корзинку. Он сунул руку в карман, нащупал шестипенсовик и подошел к ней  с милостивой улыбкой.    

– Вот тебе, бедная девочка, – сказал он. –  Возьми этот шестипенсовик. Я тебе его дарю.    

Сара вздрогнула. Она вдруг поняла, что выглядит так же, как  те бедные дети, которых она видела в свои счастливые дни: они тоже стояли на  тротуаре и смотрели, как она выходит из коляски. А она так часто подавала им.  Она вспыхнула, потом побледнела: она не могла взять монетку у этого милого  мальчика.    

– О нет! – воскликнула она. – Благодарю – но  я никак не могу взять.    

Ее голос бы так непохож на голоса маленьких нищих, а вся  манера была исполнена такого благородства, что Вероника Юстасия (которую на  самом деле звали Джэнет) и Розалинда Глэдис (которую звали Нора) высунулись из  коляски и прислушались.    

Однако Гай Клэренс не желал принимать отказа. Он сунул  монету Саре в руку.    

– Нет уж, возьми! – твердо сказал он. – Купи  себе что-нибудь поесть. Ведь тут целых шесть пенсов!    

Он глядел на Сару с такой прямотой и участием, что она  поняла: если она не возьмет монетку, он огорчится до глубины души. Отказать ему  было бы жестоко. И Сара спрятала свою гордость, хоть щеки ее и вспыхнули.    

– Спасибо, – сказала она. – Ты такой добрый,  такой добрый и милый мальчик!    

Гай Клэренс весело прыгнул в коляску, а Сара пошла своей  дорогой. Она старалась улыбнуться, но в глазах у нее стояли слезы. Конечно, она  знала, что вид у нее обтрепанный и неказистый, но до сего дня никто не подавал  ей милостыню.    

Когда коляска Большой семьи отъехала, дети принялись с жаром  обсуждать происшествие.    

– Ах, Дональд (так на самом деле звали Гая  Клэренса), – с тревогой сказала Джэнет, – зачем ты подал этой девочке  милостыньку? Она не нищенка, я убеждена!    

– И говорит она совсем не так, – воскликнула  Нора. – И лицо у нее совершенно не такое!    

– Ведь она не просила милостыни, – продолжала  Джэнет. – Я так боялась, что она на тебя рассердится. Знаешь, это  неприятно, когда тебя принимают за нищенку!    

– Она не рассердилась, – возражал Дональд немного  смущенно, но твердо. – Она улыбнулась и сказала, что я очень добрый.  Добрый и милый! Так и сказала. – И он упрямо повторил: – Ведь я ей отдал  целый шестипенсовик!    

Джэнет и Нора переглянулись.    

– Нищенка никогда бы так не сказала, – решила  Джэнет. – Она бы сказала: «Спасибо, барчук, спасибо, сэр!» – и, может  быть, присела бы.    

С этих пор Большая семья стала с таким же интересом  наблюдать за Сарой, как и она за ними, хотя Сара об этом не догадывалась.  Стоило ей появиться на улице, как из окна детской кто-то выглядывал, а по  вечерам, сидя у камина, вся семья говорила о ней.    

– Она вроде служанки в пансионе, – сообщила раз  Джэнет. – У нее, кажется, никого нет. Она, должно быть, сирота. Только она  не нищенка, хоть и одета так плохо.    

С тех пор в Большой семье стали называть Сару «девочкой,  которая не нищенка»; конечно, это было очень длинное имя, иногда, когда младшие  дети произносили его залпом, получалось очень смешно.    

А Сара провертела в монетке дырочку и, продев в нее узенькую  ленточку, стала носить на шее. Она еще больше полюбила Большую семью – и вообще  всех, к кому у нее лежала душа. Ее привязанность к Бекки день ото дня росла;  она полюбила и своих маленьких учениц и с удовольствием ждала уроков  французского языка, которые давала им дважды в неделю. Маленькие ученицы ее  обожали – когда она входила в классную, каждая старалась подойти к ней поближе  и взять ее за руку. Сердце у Сары оттаивало, когда они жались к ней.    

В конце концов Сара подружилась и с воробьями: стоило ей  встать на стол, высунуться в окно и почирикать, как в ответ тотчас раздавался  щебет и плеск крылышек; стайка скромных городских птах слеталась на черепичную  крышу, чтобы поболтать с ней и поклевать крошек, которые она им кидала. А  Мельхиседек проникся к ней таким доверием, что порой приводил с собой миссис  Мельхиседек или кого-нибудь из детей. Она с ним беседовала, а он глядел так,  словно все понимал.    

Зато к Эмили, которая только сидела и молча взирала на все  происходящее, Сара теперь испытывала какое-то странное чувство. Оно возникло в  минуту отчаяния. Саре хотелось бы верить, что Эмили ее понимает и жалеет; она  старалась представить себе, что это так. Ей грустно было бы думать, что ее  подружка ничего не чувствует и не слышит. Иногда Сара сажала Эмили в креслице,  а сама устраивалась на красной скамеечке напротив и, глядя на нее, выдумывала  всякие истории, пока ее не охватывал страх. Особенно страшно бывало ночью,  когда вокруг царила тишина, лишь изредка нарушаемая писком или возней родни  Мельхиседека. Больше всего Сара любила воображать, что Эмили – добрая колдунья,  которая ее защищает. Порой, когда она долго так фантазировала, она приходила в  такое волнение, что начинала задавать Эмили вопросы, – ей казалось, что  Эмили вот-вот ей ответит. Но Эмили молчала.    

«Впрочем, я тоже редко отвечаю, – утешала себя  Сара. – Я всегда стараюсь промолчать. Когда тебя оскорбляют, лучше всего  не отвечать ни слова, а только смотреть и думать. Мисс Минчин просто бледнеет  от ярости, когда я так поступаю, а мисс Амелия и ученицы пугаются. Если не  терять самообладания, люди понимают, что ты их сильнее: у тебя хватает силы  сдержать свой гнев, а они не могут и говорят всякие глупости, о которых потом  жалеют. С гневом ничто не сравнится по силе – кроме самообладания, ведь оно  может обуздать гнев. Не отвечать врагам – это хорошо. Я почти никогда не  отвечаю. Может, Эмили еще больше на меня похожа, чем я сама. Может, она даже  друзьям предпочитает не отвечать. А все хранит у себя в сердце».    

Но как ни старалась Сара утешиться, это было нелегко Когда  после целого дня беготни по городу она возвращалась, промокшая и голодная,  домой, а ее опять посылали на холод, под ветер и дождь, ибо никто не хотел  помнить, что она всего лишь ребенок, что она продрогла и что ее худенькие ножки  устали; когда вместо благодарности ее награждали лишь бранью и презрительными  взглядами; когда кухарка была особенно груба и сварлива, а мисс Минчин – не в  духе; когда воспитанницы пересмеивались между собой, глядя на ее обтрепанное  платье, – тогда Саре не всегда удавалось утешить фантазиями свою  израненную, гордую, одинокую душу. А Эмили сидела, выпрямившись в своем  креслице, и молча взирала на нее.    

Как-то вечером Сара поднялась к себе, голодная и прозябшая  после долгого трудного дня. В груди ее бушевала буря – взгляд Эмили показался  ей таким пустым, а набитые опилками руки и ноги такими невыразительными, что  Сара вышла из себя. У нее не было никого, кроме Эмили, – ни души в целом  свете. А Эмили сидела себе и молчала.    

– Я скоро умру, – сказала Сара.    

Эмили все так же безмятежно взирала на нее.    

– Я больше не могу, – произнесла бедная Сара,  дрожа всем телом. – Я знаю, что умру. Я иззяблась… промокла… я просто  погибаю от голода. Сегодня я столько ходила, и никто меня даже не поблагодарил!  Все только бранили с утра и до ночи. А вечером я не смогла найти какого-то  пустяка, за которым меня посылала кухарка, – и меня оставили без ужина. И  какие-то люди засмеялись, когда я поскользнулась и упала в грязь. Я вся в  грязи. А они смеялись. Ты слышишь?    

Она посмотрела на спокойное лицо и стеклянные глаза Эмили –  гнев и отчаяние охватили ее. Она схватила Эмили, швырнула на пол – и  разрыдалась. Это Сара, которая никогда не плакала!    

– Ты просто кукла! – закричала она. – Просто  кукла… кукла… кукла! Тебе все равно. Ты набита опилками! У тебя нет сердца! Ты  ничего не чувствуешь! Ты кукла!    

Эмили бесславно лежала на полу с заброшенными за голову  ногами и отбитым кончиком носа; впрочем, она не потеряла своего спокойствия,  даже достоинства. Сара закрыла лицо руками. Крысы за стеной завозились,  забегали, запищали: это Мельхиседек наказывал кого-то из детей.    

Понемногу Сара перестала плакать. Потерять самообладание –  было настолько не похоже на нее, что она удивилась. Она подняла голову и  поглядела на Эмили, которая краем глаза тоже смотрела на нее, на этот раз даже  как будто с сочувствием. Сара нагнулась и подняла Эмили с пола. Ее охватило  раскаяние. Она даже слегка посмеялась над собой.    

– Ах, Эмили, ты не виновата, что ты – кукла, –  сказала Сара со вздохом. – Джесси с Лавинией не виноваты, что у них нет  сердца. Все мы разные. Может, ты даже лучше, чем другие куклы.    

Она поцеловала Эмили и, отряхнув ее платье, посадила назад в  креслице.    

Саре давно хотелось, чтобы кто-нибудь поселился в  пустовавшем рядом доме, – ведь соседнее слуховое окно было так близко от  нее. Как было бы хорошо, если бы в один прекрасный день окно соседнего чердака  распахнулось и оттуда выглянула девочка!    

«Если она мне понравится, – размышляла Сара, – я с  ней поздороваюсь для начала, а там посмотрим, всякое может случиться. Только,  скорее всего, на чердаке поселят служанку».    

Однажды утром Сара возвращалась домой после продолжительного  отсутствия – она побывала в мясной, бакалейной и булочной. Вдруг она с радостью  увидела, что, пока ее не было, к соседнему дому подъехал фургон. Все дверцы его  были распахнуты, носильщики вынимали мебель, тяжелые ящики и вносили в дом.    

– В дом въезжают жильцы! – обрадовалась  Сара. – Вот замечательно! Ах, вот бы на чердаке поселился кто-то приятный!    

Ей так хотелось присоединиться к зевакам, стоявшим на  тротуаре и наблюдавшим за носильщиками! Если б она могла посмотреть на мебель  новых жильцов, мелькнуло у нее в голове, она бы сумела составить представление  о них самих. «У мисс Минчин все столы и стулья похожи на нее, – думала  Сара. – Я это тут же заметила, хотя была тогда совсем маленькой. Я потом  папочке сказала, а он засмеялся и согласился. А у Большой семьи, я просто  уверена, кресла и диваны удобные, мягкие, а обои в красный цветочек. И все у  них в доме веселое, теплое, доброе и счастливое, как они сами».    

В тот же день Сару послали в зеленную за петрушкой;  поднимаясь на улицу из полуподвала, где была расположена кухня, она увидела на  тротуаре мебель, вынутую из фургона. Сердце у Сары радостно забилось, словно  она встретилась со старыми друзьями. На тротуаре стояли красивый тиковый стол,  стулья с великолепной резьбой и ширмы с роскошной восточной вышивкой. От этих  вещей на Сару повеяло чем-то родным и близким. Такие вещи она видела в Индии. А  точно такой же резной столик из тикового дерева папа прислал ей из Индии –  только мисс Минчин потом забрала его вместе со всем остальным!    

«Какие красивые вещи, – подумала Сара. – Они  принадлежат, верно, хорошему человеку. Все такое великолепное. Видно, это  богатая семья».    

Весь день к дому подъезжали фургоны с мебелью. И Сара,  несколько раз выходившая из дому, имела возможность посмотреть на вещи, которые  вносили в дом. Она верно догадалась: новые соседи были люди состоятельные.  Мебель была богатой и красивой, к тому же у них было немало восточных вещей. Из  фургонов вынимали чудесные ковры, украшения, шторы, книги, картины. Книг было  столько, что их хватило бы на хорошую библиотеку! И еще там была великолепная  статуя Будды.    

«Кто-то из этой семьи жил в Индии, – думала  Сара. – Они привыкли к индийским вещам и любят их. Как я рада! Я буду  знать, что рядом друзья, даже если никто не выглянет из слухового окна».    

А когда вечером Сара принесла для кухарки молока (каких  только поручений ей не давали!), она увидела что-то еще более интересное.  Красивый и румяный мистер Монтморенси перешел площадь и спокойно взбежал по  ступенькам, ведущим к парадной двери соседнего дома. Он взбежал как свой  человек, которому предстоит множество раз входить и выходить из этого дома. Он  пробыл в доме довольно долго, но несколько раз выходил и давал распоряжения  носильщикам, словно имел на то право. Было ясно, что он друг людей, снявших  дом, и готовит дом к их приезду.    

«Если у наших новых соседей есть дети, – размышляла  Сара, – то маленькие Монтморенси, наверно, будут приходить к ним играть.  Вдруг они когда-нибудь и на чердак поднимутся – просто так, посмотреть…»    

Бекки, закончив вечером работу, навестила свою соседку по  «камере» и принесла целый ворох новостей.    

– В соседнем доме, мисс, будет жить индийский  джентльмен, – рассказывала она. – Не знаю, черный он или белый,  только он из Индии. Он очень богат и болен, а джентльмен из Большой семьи его  поверенный. На индийского джентльмена всякие беды свалились, вот он и загрустил  и разболелся. Он идолам поклоняется, мисс. Язычник он, молится камню и дереву.  Я своими глазами видала, как ему в дом идола вносили. Пусть бы кто послал ему  молитвенник. Молитвенник можно дешево купить.    

Сара засмеялась.    

– Вряд ли этот джентльмен поклоняется идолу, –  сказала она. – Некоторым нравится держать их в доме, потому что на них  интересно смотреть. У моего папы тоже был такой, очень красивый, но он ему не  молился.    

Однако Бекки предпочла остаться при том мнении, что новый  сосед – «язычник». Так он казался ей гораздо интереснее, чем если бы был  обыкновенным джентльменом и ходил бы, как все, в церковь с молитвенником в  руках. В тот вечер Бекки допоздна засиделась у Сары, рассуждая о том, какими  будут новый сосед, его жена (если у него есть жена) и дети (если у него есть  дети). Сара заметила, что в глубине души Бекки очень хотелось, чтобы все они  были темнокожими, носили тюрбаны, а главное, были «язычниками».    

– Я рядом с язычниками, мисс, никогда не жила, –  призналась Бекки. – Интересно бы посмотреть, какие они.    

Прошло несколько недель, прежде чем Бекки смогла  удовлетворить свое любопытство; оказалось, однако, что у нового соседа нет ни  жены, ни детей. Он был человек одинокий, без родных и близких, здоровье его  было расстроено, а состояние души невеселое.    

Однажды к соседнему дому подкатила карета. Когда лакей  соскочил с козел и открыл дверцу, из кареты вышел мистер Монтморенси, а за ним  – сиделка в форменном платье. Из дома выбежали два лакея и высадили из кареты  закутанного в меха худого, как скелет, человека с печальным, измученным лицом.  Его внесли в дом, а мистер Монтморенси с озабоченным видом последовал за ним.  Вскоре после этого к дому подъехала другая карета – из нее вышел врач и  направился к больному.    

– Знаешь, Сара, – зашептала Лотти во время  французского урока, – рядом с нами теперь живет ужасно желтый джентльмен.  Как по-твоему, он китаец? В учебнике географии сказано, что китайцы все желтые.    

– Нет, он не китаец, – тоже шепотом ответила  Сара. – Он очень болен… Продолжай, Лотти. «Non, monsieur. Je n'ai pas le canif de mon oncle».[9]    

Так началась история индийского джентльмена.    

 ГЛАВА 11    

Рам Дасс    

     

Иногда даже над площадью бывали чудесные закаты. Вернее,  куски заката, которые можно было увидеть меж трубами над крышей. Из кухни, как  ни высовывайся в окошко, их было не видать; о них можно было лишь догадываться:  воздух вдруг на несколько минут розовел, и кирпичи приобретали теплую, мягкую  окраску, и где-то огнем вспыхивало оконное стекло. Впрочем, было одно место,  откуда открывалось все великолепие закатов: пламенеющие на западе алые и  золотые облака, багровые тучи, окаймленные ослепительной полоской света, или  легкие, розоватые клочья, которые при ветре неслись, словно голуби, по синему  небу. Все это можно было увидеть из слухового окна, а заодно и подышать чистым  воздухом. Когда площадь вдруг хорошела и начинала волшебно светиться, несмотря  на покрытые сажей деревья и решетки, Сара понимала: в небе что-то происходит.  Если ей удавалось ускользнуть, она спешила наверх, влезала на стол и,  высунувшись по пояс из окна, глубоко вздыхала и обводила взглядом небо. В эти  минуты ей казалось, что небо и все вокруг принадлежит ей одной. С других  чердаков никто на небо никогда не глядел. Обычно слуховые окна были закрыты, а  если их и открывали для проветривания, то никто к ним даже близко не подходил.  Сара стояла, подняв лицо к синему небу, которое, казалось, было совсем близко;  порой она обращала взор к западу, где таяли и плыли облака, окрашиваясь в  розовые, багровые, снежно-белые и пурпурные тона, образуя то горные вершины, у  подножий которых лежали бирюзовые, янтарные и изумрудные озера, то острова в  неведомых морях, то стройные перешейки, соединяющие сказочные страны. Были там  места, куда, казалось, можно было подняться – стать там и ждать, когда все  наконец растает и ты унесешься вдаль. Так, по крайней мере, думалось Саре; в ее  глазах ничто не могло сравниться с красотой закатного неба. Она смотрела на  него, высунувшись из слухового окна, а воробьи меж тем чирикали на черепицах,  освещенных мягкими лучами заходящего солнца. Саре казалось, что воробьи  щебетали особенно умиротворенно, когда в небе происходили все эти чудеса.    

На следующий день после приезда индийского джентльмена закат  был особенно великолепен. К счастью, случилось так, что к вечеру вся работа на  кухне была закончена, Сару никуда не послали, и ей удалось ускользнуть на  чердак.    

Она взобралась на стол и высунулась в окно. Удивительное  зрелище открылось ее глазам. Потоки расплавленного золота волнами заливали  западную часть небосклона, воздух заполнил шафрановый свет, и птицы,  перелетающие над кровлями домов, казались в этом свете черными.    

– Сегодня закат волшебный, – тихонько произнесла  Сара. – Мне почти страшно… кажется, будто сейчас случится что-нибудь  необыкновенное. Волшебные закаты всегда на меня так действуют.    

Внезапно она услышала какой-то звук в нескольких шагах от  себя – и повернула голову. Звук был странный, будто кто-то тихонько верещал  надтреснутым голосом. В соседнем окне, откуда доносился звук, тоже любовались  закатом! Только это была не девочка и не служанка, а темнолицый индус с  блестящими глазами; на нем была белая одежда, а на голове – белоснежный тюрбан.  «Ласкар!» – мелькнуло у Сары в голове. Он держал на руках обезьянку, которая  прижималась к нему и что-то по-своему болтала.    

Сара взглянула на индуса – а индус взглянул на Сару. Она  подумала, что лицо у индуса грустное. «Верно, скучает по дому», – решила  Сара. Она не сомневалась, что он поднялся наверх, чтобы взглянуть на солнце, по  которому истосковался, – ведь в Англии оно показывается редко.    

Сара внимательно посмотрела на индуса, а потом улыбнулась  ему. Она знала, что улыбка, пусть даже незнакомого человека, может утешить в  горе. Ее улыбка явно обрадовала индуса.    

Лицо его просияло, и он улыбнулся в ответ, сверкнув  ослепительными зубами. Дружеское участие, светившееся в Сариных глазах, всегда  подбадривало людей.    

В эту минуту обезьянка выскользнула из рук индуса. Она была  проказлива и всегда готова пошалить; возможно, вид девочки взволновал ее.  Обезьянка прыгнула на крышу и, с криком пронесясь по черепицам, вскочила Саре  на плечо, а оттуда – на чердак. Сара радостно засмеялась. Конечно, она  понимала, что обезьянку надо отдать ее хозяину, если хозяином был ласкар. Но  как это сделать? Удастся ли ее поймать? А что если она не дастся в руки,  выскочит на крышу и убежит? Нет, этого допустить нельзя. Возможно, обезьянка  принадлежит бедному больному и он к ней привязан.    

Сара обернулась к ласкару, радуясь, что еще немного помнит  хинди: она выучила этот язык, когда жила с отцом в Индии. Ласкар ее поймет.    

– Поймать ее? Она мне дастся? – спросила Сара на  хинди.    

При звуках родного языка лицо индуса изменилось от  изумления, а потом радостно вспыхнуло. Бедняге, верно, показалось, что  вмешались сами боги – добрый милый голос прозвучал словно с неба. Сара сразу  поняла, что ласкар знает, как говорить с детьми европейцев. Он рассыпался в  благодарностях. Он покорный слуга мисси сахиб. Обезьянка хорошая и не кусается,  но поймать ее, к несчастью, нелегко. Скачет то туда, то сюда с молниеносной  быстротой. Проказница, но не злая. Рам Дасс ее знает словно собственного  ребенка. Рам Дасса она иногда слушается, но не всегда. Если мисси сахиб  позволит, Рам Дасс пройдет по крыше к ее окну, влезет в комнату и поймает  негодницу. Впрочем, он тут же смутился: не сочтет ли Сара это предложение  вольностью с его стороны? Не откажет ли ему?    

Но Сара тотчас согласилась.    

– А вы можете перейти по крыше? – спросила она.    

– Сию минуту, – ответил индус.    

– Тогда идите, – сказала Сара. – Она там  мечется по комнате. По-моему, она испугалась.    

Рам Дасс вылез в окно и с такой легкостью прошел по  черепицам, будто всю жизнь только тем и занимался, что лазал по крышам. А потом  скользнул в Сарино окно и бесшумно спрыгнул на пол. Оказавшись в комнате, он  повернулся к Саре и, сложив руки, поклонился. Обезьянка увидела его и тихонько  взвизгнула. Рам Дасс поспешил закрыть окно и стал ловить обезьянку. Это  оказалось нетрудно. Несколько минут обезьянка, словно играя, шаловливо  увертывалась от него, а потом прыгнула к нему на плечо и с криком обхватила его  за шею цепкой морщинистой лапкой.    

Рам Дасс почтительно поблагодарил Сару. Она видела, что  индус с одного взгляда оценил нищету и убогость ее жилища, но делает вид, что  их не замечает, и говорит с ней так, словно она дочь сиятельного раджи. Поймав  обезьянку, Рам Дасс поспешил уйти. Он задержался только для того, чтобы еще раз  выразить Саре глубокую и почтительную благодарность за ее снисходительность и  доброту. Эта маленькая негодница обезьянка не такая злая, как кажется, и порой  очень забавляет его господина, который болеет. Он бы очень огорчился, если бы  его любимица пропала. Затем Рам Дасс снова поклонился, сложив руки, вылез в  окно и прошел по крыше с той же легкостью, что и его маленькая подопечная.    

После его ухода Сара постояла в раздумье посреди комнаты.  Его лицо, манеры, костюм и глубочайшая почтительность напомнили ей о прошлом.  Ей показалось странно, что ее, простую служанку, которую какой-нибудь час назад  осыпала бранью кухарка, еще не так давно окружали люди, обращавшиеся с ней так  же почтительно, как и Рам Дасс. Это были ее слуги, ее рабы. Они кланялись,  когда она шла мимо, и чуть ли не касались лбами земли, когда она к ним  обращалась. Все это минуло, словно сон, и никогда не вернется. Что может теперь  измениться в ее жизни? Она знала, какое будущее готовит ей мисс Минчин. Пока  она слишком юна для того, чтобы быть учительницей, она будет служанкой; в то же  время от нее будут требовать, чтобы она не забывала того, чему научилась, и  даже какими-то неведомыми путями продолжала учиться. Свободные вечера она  должна проводить за занятиями; она знала, что с нее строго взыщут, если она не  будет продвигаться вперед. Мисс Минчин понимала: Сара так жаждет знаний, что ей  не нужны педагоги. Дайте ей книги – она будет глотать их одну за другой и  запомнит все наизусть, а через несколько лет станет хорошей учительницей. Вот  что ей предстоит: когда она вырастет, она будет так же с утра до ночи трудиться  в классной, как сейчас трудилась на кухне. Конечно, придется ее немного  приодеть, впрочем, оденут ее в простое и грубое платье, чтобы она в нем  выглядела словно служанка. Вот и все, что ее ждет. Сара стояла посреди комнаты  и думала о своем будущем.    

Потом в голове у нее снова мелькнула одна мысль – щеки ее  вспыхнули, глаза заблестели. Она выпрямилась и вскинула голову.    

«Что бы ни случилось, – сказала она про себя, –  одного они не смогут у меня отнять. Пусть я хожу в лохмотьях, но в душе я все  же принцесса. Легко быть принцессой, если на тебе платье из золотой парчи. А  вот попробуй остаться ею в другое время, когда никто и не подозревает о том,  что ты принцесса. Мария Антуанетта оставалась королевой и тогда, когда ей  оставили одно черное платье и заточили в тюрьму, когда голова ее побелела,  когда ее оскорбляли и звали „вдовушкой“. В это время она была королевой еще  больше, чем в те дни, когда ее окружали блеск и веселье. Мне она больше всего  нравится именно в это время. Она не дрогнула перед ревущими толпами. Она была  их сильнее – пусть даже они отрубили ей голову».    

Это была не новая мысль – Сара уже не раз обращалась к ней.  Эта мысль поддерживала ее в самые трудные дни, когда на ее лице появлялось  выражение, непонятное мисс Минчин, а потому выводящее ее из себя: ей казалось,  что в глубине души Сара живет жизнью, которая поднимает ее над остальными. Она  словно не слышит брани и оскорблений, а если и слышит, то не обращает на них  никакого внимания. Иногда, делая Саре строгий выговор, мисс Минчин замечала,  что та смотрит на нее спокойно, не по-детски, с гордой усмешкой в глазах. Мисс  Минчин не знала, что в эти минуты Сара про себя говорит: «Вам, мисс Минчин, и в  голову не приходит, что вы говорите все это принцессе. Стоит мне только кивнуть  – и вас тотчас отправят на эшафот. Я этого не делаю лишь потому, что я  принцесса, а вы – жалкая, глупая, злая и грубая женщина, и не умеете быть  другой».    

Эти фантазии чрезвычайно занимали и развлекали Сару;  странно, но они ее утешали, и это было хорошо. Она никогда не отвечала  грубостью или злобой на грубость и злобу окружающих.    

«Принцессе надо быть вежливой», – говорила она себе.  Когда служанки, беря пример с хозяйки дома, бранили ее и оскорбляли, Сара,  гордо подняв голову, отвечала им так учтиво, что они совершенно терялись.    

– У этой девчонки такие манеры, будто она как сейчас из  Букингемского дворца,[10] –  с усмешкой говорила иногда кухарка. – Я, бывает, на нее наброшусь, но она  никогда себя не забывает. «Пожалуйста» да «простите», «будьте так добры» да  «могу я вас потревожить?» – так и сыплет всякими словечками.    

На следующее утро после встречи с Рам Дассом и его  обезьянкой Сара занималась французским со своими маленькими подопечными.  Закончив урок, она собирала тетрадки, размышляя о том, чего только не  приходилось делать королям и королевам в изгнании. Альфреду Великому,[11] например, жена пастуха  велела напечь лепешек; когда же лепешки подгорели, она отвесила королю оплеуху.  Вот, верно, испугалась, когда узнала, кто это был! Хорошо бы мисс Минчин  узнала, что Сара – принцесса, настоящая принцесса, хоть и ходит в худых  башмаках!.. При этой мысли в глазах у Сары появилось выражение, которое  особенно раздражало мисс Минчин. Мисс Минчин, которая как раз стояла рядом, не  могла этого стерпеть: она пришла в ярость, подбежала к Саре и надавала ей  пощечин – совсем как жена пастуха королю Альфреду. Сара вздрогнула и,  пробудившись от своих мечтаний, на миг застыла. От неожиданности у нее  перехватило дыхание. Затем, сама не зная почему, она тихонько рассмеялась.    

– Чему вы смеетесь, дерзкая, наглая девчонка? –  вскричала мисс Минчин.    

Сара уже овладела собой, вспомнив, что она принцесса. Щеки у  нее пылали от нанесенных ей ударов.    

– Я думала, – ответила она.    

– Сейчас же просите у меня прощения, – потребовала  мисс Минчин.    

После минутного колебания Сара ответила:    

– Я готова просить у вас прощения за смех, если он вам  показался обидным, но не за то, что думала.    

– О чем вы думали? – вопрошала мисс Минчин. –  Как вы смеете думать? Что вы думали?    

Джесси захихикала и толкнула локтем Лавинию. Ученицы подняли  глаза от книжек и прислушались. Когда мисс Минчин нападала на Сару, они всегда  с интересом слушали. Сара порой так странно отвечала – и совсем не боялась! Она  и сейчас не испугалась, хотя щеки ее горели, а глаза сверкали.    

– Я думала, – ответила она учтиво и с  достоинством, – что вы сами не знаете, что творите.    

– Не знаю, что творю? – переспросила мисс Минчин,  задыхаясь от гнева.    

– Да, – подтвердила Сара. – И еще я думала,  что бы случилось, если бы я была принцессой и вы бы ударили меня… как бы я  поступила? А потом я подумала, что, будь я принцессой, вы бы никогда не  решились меня ударить, что бы я ни сделала и что бы ни сказала. Я подумала, как  бы вы удивились и испугались, если бы вдруг узнали…    

Сара настолько живо все себе представила и говорила с такой  уверенностью, что даже мисс Минчин прислушалась к ее словам. Этой ограниченной,  лишенной всякого воображения женщине на миг почудилось, что, если Сара говорит  так уверенно, значит, за ней действительно стоит какая-то сила.    

– Что узнала? – воскликнула она. – Что?    

– …что я и вправду принцесса и могу поступать, как  хочу.    

Девочки с изумлением смотрели на Сару. Лавиния всем телом  подалась вперед, чтобы не пропустить ни слова.    

– Ступайте в свою комнату! – вскричала, задыхаясь,  мисс Минчин. – Сию же минуту! Убирайтесь отсюда! Всем остальным заняться  своим делом!    

Сара слегка поклонилась.    

– Извините, что я засмеялась, если вам это показалось  невежливым, – произнесла она и вышла, оставив мисс Минчин бороться со  своим гневом.    

Девочки пригнулись над учебниками и зашептались.    

– Нет, ты заметила? Заметила, какой у нее был чудной  вид? – зашептала Джесси. – Ты знаешь, я совсем не удивлюсь, если  вдруг откроется, что она совсем не та, за кого мы ее принимаем. А вдруг так оно  и есть?!    

 ГЛАВА 12    

За стеной    

     

Когда живешь в большом городе, где дома стоят в одном ряду,  плотно прилегая друг к другу, интересно бывает размышлять о том, что говорят и  делают за стеной тех комнат, в которых ты обитаешь. Сара подчас пыталась  представить себе, что кроется за стеной, отделяющей их пансион от дома  индийского джентльмена. Это было очень увлекательно! Она знала, что классная  примыкала к кабинету индийского джентльмена, и надеялась, что стена между ними  достаточно толстая и что шум, который порой поднимается после уроков, его не  беспокоит.    

– Я уже понемногу к нему привязываюсь, –  призналась она Эрменгарде. – Мне бы не хотелось, чтобы его беспокоили. Я  уже считаю его своим другом. Иногда такое случается – даже если ты с людьми и  словом не перемолвился. Если о них думать, наблюдать их и жалеть, они  становятся тебе как родные. Я всегда так волнуюсь, когда доктор навещает его по  два раза на дню!    

– У меня мало родных, – задумчиво сказала  Эрменгарда. – И я этому рада. Мне мои родные не нравятся. Обе тетки вечно  твердят: «Ах, Боже мой, Эрменгарда! Ты такая толстая! Тебе нельзя есть  сладкое!» А дядюшка вечно меня экзаменует. Возьмет и спросит: «Когда Эдвард III  вступил на престол?» – или еще что-нибудь.    

Сара рассмеялась.