1 2 3 4 5 
– А я все равно не верю, что эта киса биомеханического происхождения. Слишком уж у нее блестят глаза, когда она смотрит на меня, – заметил Оп.
   
– Дело в том, – объяснила Кэрол, – что в настоящее время они все уже не столько «мех», сколько «био». Термин «биомеханический» родился в те дни, когда чрезвычайно сложный электронный мозг и нервная система помещались в особого типа протоплазму. Но теперь механическими в них остались только органы, которые в природе изнашиваются особенно быстро, – сердце, почки, легкие и прочее в том же роде. Собственно говоря, в настоящее время биомеханические институты просто создают те или иные живые организмы… Но вы это, конечно, знаете.
   
– Ходят разговоры, – сказал Максвелл, – что где-то под замком содержится группа сверхлюдей. Вы что-нибудь об этом слушали?
   
– Да. Но ведь всегда ходят какие-нибудь странные слухи.
   
– А самый лучший поймал недавно я, – вмешался Оп. – Конфетка! Мне шепнули, что сверхъестественники установили контакт с Сатаной. Так как же, Пит?
   
– Ну, возможно, кто-то и предпринял подобную попытку, – сказал Максвелл. – Ведь это просто напрашивалось.
   
– Неужели вы считаете, что Сатана и в самом деле существует? – удивилась Кэрол.
   
– Двести лет назад, – ответил Максвелл, – люди точно таким же тоном спрашивали, неужели существуют гоблины, тролли и феи.
   
– И духи, – вставил Дух.
   
– Кажется, вы говорите серьезно! – воскликнула Кэрол.
   
– Нет, конечно, – ответил Максвелл. – Но я не склонен априорно отрицать существование даже Сатаны.
   
– Это удивительный век! – заявил Оп. – Что, несомненно, вы слышали от меня и раньше. Вы покончили с суевериями и бабушкиными сказками. Вы отыскиваете в них зерно истины. Однако мои соплеменники знали про троллей, гоблинов и прочих. Легенды о них, как вам известно, всегда основывались на фактах. Только позже, когда человек вышел из пеленок дикарской простоты, если вам угодно называть это так, он отмел факты, не позволяя себе поверить в то, что, как он знал, было правдой. Поэтому он принялся приукрашивать факты и упрятал их в сказки, легенды и мифы. А когда люди размножились, все эти существа начали старательно от них прятаться. И хорошо сделали: в свое время они вовсе не были такими милыми, какими вы считаете их теперь.
   
– А Сатана? – спросил Дух.
   
– Не знаю, – ответил Оп. – Возможно, но точно сказать не могу. Тогда уже были все те, кого вы теперь разыскали, выманили на свет и поселили в заповедниках. Но их разновидностей было куда больше. Некоторые были жуткими, и все – вредными.
   
– По-видимому, вы не питали к ним большой симпатии, – заметила Кэрол.
   
– Да, мисс. Не питал.
   
– На мой взгляд, – сказал Дух, – этим вопросом стоило бы заняться Институту времени. Вероятно, существовало много разных типов этих… можно назвать их приматами?
   
– Да, пожалуй, можно, – согласился Максвелл.
   
– …приматов совсем иного склада, чем обезьяны и человек.
   
– Еще бы не другого! – с чувством произнес Оп. – Гнусные вонючки, и больше ничего.
   
– Я уверена, что когда-нибудь Институт времени возьмется и за разрешение этого вопроса, – сказала Кэрол.
   
– Еще бы! – ответил Оп. – Я им только об этом и твержу и прилагаю надлежащие описания.
   
– У Института времени слишком много задач, – напомнил им Максвелл. – В самых различных и одинаково интересных областях. Им же надо охватить все прошлое!
   
– При полном отсутствии денег, – добавила Кэрол.
   
– Мы слышим голос лояльного сотрудника Института времени, – объявил Максвелл.
   
– Но это же правда! – воскликнула девушка. – Исследования, которые проводит наш институт, могли бы принести столько пользы другим наукам! На писаную историю полагаться нельзя. Во многих случаях оказывается, что все было совсем не так. Пристрастия, предубеждения или просто тупые суждения, навеки мумифицированные на страницах книг и документов! Но разве другие институты выделяют на такие исследования необходимые средства? Я вам могу ответить: нет и нет! Ну, есть, конечно, исключения. Юридический факультет всегда идет нам навстречу, но таких мало. Остальные боятся. Они не хотят рисковать благополучием своих уютных мирков. Возьмите, например, историю с Шекспиром. Казалось бы, факультет английской литературы должен был обрадоваться, узнав, кто был настоящим автором этих пьес. В конце концов вопрос о том, кто их автор, дебатировался несколько столетий. Но когда Институт времени дал на него точный ответ, они только вышли из себя.
   
– А теперь, – сказал Максвелл, – Институт тащит сюда Шекспира читать лекцию о том, писал он их или нет. Не кажется ли вам, что это не слишком тактично?
   
– Ах, дело совсем в другом! – вспыхнула Кэрол. – В том, что Институт времени вынужден превращать историю в аттракцион, чтобы пополнить свою кассу. И так всегда. Всевозможные планы, цель которых одна – раздобыть деньги. И так уж у нас репутация балаганных клоунов. Неужели вы думаете, что декану Шарпу нравится…
   
– Я хорошо знаю Харлоу Шарпа, – сказал Максвелл. – Поверьте, он извлекает из этого массу удовольствия.
   
– Какое кощунство! – воскликнул Оп с притворным ужасом. – Или ты не знаешь, что за разглашение священных тайн тебя могут распять?
   
– Вы смеетесь надо мной! – сказала Кэрол. – Вы смеетесь над всеми и над всем. И вы тоже, Питер Максвелл.
   
– Я приношу извинения от их имени, – вмещался Дух, – поскольку у них не хватает ума извиниться самим. Только прожив с ними бок о бок десять-пятнадцать лет, начинаешь понимать, что они, в сущности, совсем безвредны.
   
– И все равно наступит день, когда Институт времени получит в свое распоряжение все необходимые средства, – сказала Кэрол. – Тогда он сможет привести в исполнение задуманные проекты, а остальные факультеты могут убираться ко всем чертям. Когда состоится продажа…
   
Она внезапно умолкла и словно окаменела. Казалось, только колоссальным усилием воли она удержалась от того, чтобы зажать себе ладонью рот.
   
– Какая продажа? – спросил Максвелл.
   
– По-моему, я знаю, – сказал Оп. – До меня дошел слух, собственно говоря, слушок, и я не обратил на него внимания. Хотя, если на то пошло, как раз такие мерзкие тихие слушки и оказываются на поверку правдой. Когда слух грозен, повсеместен и…
   
– Оп, нельзя ли без речей – перебил Дух. – Просто скажи нам, что ты слышал.
   
– О, это невероятно! – объявил Оп. – Вы не поверите. Как бы ни старались.
   
– Да перестаньте же! – вскричала Кэрол.
   
Все трое выжидающе посмотрели на нее.
   
– Я сказала лишнее. Слишком увлеклась и… Пожалуйста, забудьте об этом. Я даже не знаю, действительно ли предполагается что-то подобное.
   
– Разумеется! – сказал Максвелл. – Ведь вы провели вечер в дурном обществе, вынуждены были терпеть грубости и…
   
– Нет, – сказала Кэрол, покачав головой. – Моя просьба бессмысленна. Да я и не имею права просить вас об этом. Мне остается только рассказать вам все и положиться на вашу порядочность. И я совершенно уверена, что это не пустые слухи. Институту времени предлагают продать Артефакт.
   
В хижине воцарилась напряженная тишина – Максвелл и его друзья замерли, почти не дыша. Кэрол удивленно переводила взгляд с одного не другого, не понимая, что с ними.
   
Наконец Дух сделал легкое движение, и в безмолвии им всем показалось, что его белый саван зашуршал так, словно был материален.
   
– Ведь вам неизвестно, – сказал он, – как нам всем троим дорог Артефакт.
   
– Вы нас как громом поразили, – объявил Оп.
   
– Артефакт! – вполголоса произнес Максвелл. – Артефакт. Величайшая загадка. Единственный предмет в мире, ставящий всех в тупик…
   
– Таинственный камень! – сказал Оп.
   
– Не камень, – поправил его Дух.
   
– Значит, вы могли бы объяснить мне, что это такое? – спросила Кэрол.
   
Но вся соль как раз и заключается в ток, что Дух не может ответить на ее вопрос, и никто другой тоже, подумал Максвелл. Около десяти лет назад экспедиция Института времени, отправившаяся в юрский период, обнаружила Артефакт на вершине холма, и он был доставлен в настоящее ценой неимоверных усилий и затрат. Его вес потребовал для переброски во времени такой энергии, какой еще ни разу не приходилось применять, – для осуществления этой операции пришлось отправить в прошлое портативный ядерный генератор, который пересылался по частям и был смонтирован на месте. Затем перед экспедицией встала задача возвращения генератора в настоящее, поскольку простая порядочность не позволяла оставлять в прошлом подобные предметы даже в столь отдаленном прошлом, как юрский период.
   
– Я не могу вам этого объяснить, – сказал Дух. – И никто не может.
   
Дух говорил чистую правду. Пока еще никому не удалось установить хотя бы приблизительно, что такое Артефакт. Этот массивный брус из какого-то материала, который не был ни металлом, ни камнем, хотя вначале его определили как камень, а затем как металл, ставил в тупик всех исследователей. Он был длиной в шесть футов и высотой в четыре и представлял собой сгусток сплошной черноты, не поглощавшей энергии и не испускавшей ее. Свет и другие излучения отражались от его поверхности, на которой никакие режущие инструменты не могли оставить ни малейшего следа – даже лазерный луч оказывался бессильным. Неуязвимый и непроницаемый Артефакт упрямо хранил свою тайну. Он лежал на пьедестале в первом зале Музея времени – единственный предмет в мире, для которого не было найдено хотя бы гипотетически правдоподобного объяснения.
   
– Но если так, – сказала Кэрол, – то почему вы расстроились?
   
– А потому, – ответил Оп, – что Питу кажется, будто эта штука в далекую старину была предметом поклонения обитателей холмов. То есть если эти паршивцы вообще способны чему-то поклоняться.
   
– Мне очень жаль, – сказала Кэрол. – Нет, правда. Я ведь не знала. Наверное, если сообщить в Институт…
   
– Это же только предположение, – возразил Максвелл, – У меня нет фактов, на которые можно было бы сослаться. Просто кое-какие ощущения, оставшиеся после разговоров с обитателями холмов. Но даже и маленький народец ничего не знает. Это ведь было так давно.
   
Так давно! Почти двести миллионов лет назад.
  
  
   
    
Глава 7
   
   
– Ваш Оп меня просто ошеломил, – заметила Кэрол. – И этот домик, который он соорудил на краю света!
   
– Он оскорбился бы, если бы услышал, что вы назвали его жилище домиком, – сказал Максвелл. – Это хижина, и он ею гордится! Переход из пещеры прямо в дом был бы для него слишком тяжел. Он чувствовал бы себя очень неуютно.
   
– Из пещеры? Он и в самом деле жил в пещере?
   
– Я должен вам сообщить кое-что про моего старого друга Опа, – сказал Максвелл. – Он записной врун. И его рассказам далеко не всегда можно верить. Эта история про каннибализм, например…
   
– У меня сразу стало легче на душе. Чтобы люди ели друг друга… Брр!
   
– О, каннибализм в свое время существовал, Это известно точно. Но вот должен ли был Оп попасть в котел – дело совсем другого рода. Вообще-то, если речь идет об общих сведениях, на его слова можно полагаться. Сомнительны только описания его собственных приключений.
   
– Странно! – оказала Кэрол. – Я не раз видела его в Институте, и он показался мне интересным, но я никак не думала, что познакомлюсь с ним. Да если говорить честно, у меня и не было такого желания. Есть люди, от которых я предпочитаю держаться подальше, и он казался мне именно таким. Я воображала, что он груб и неотесан…
   
– Он такой и есть! – вставил Максвелл.
   
– Но и удивительно обаятельный, – возразила Кэрол.
   
В темной глубине неба холодно мерцали ясные осенние звезды. Шоссе, почти совсем пустое, вилось вдоль самого гребня холма. Далеко внизу широким веером сияли фонари университетского городка. Ветер, срывавшийся с гребня, приносил слабый запах горящих листьев.
   
– И огонь в очаге – такая прелесть! – Вздохнула Кэрол. – Питер, почему мы обходимся без огня? Ведь построить очаг, наверное, совсем несложно.
   
– Несколько сотен лет назад, – сказал Максвелл, – в каждом доме или почти в каждом доме был по меньшей мере один очаг. А иногда и несколько. Разумеется, эта тяга к открытому огню была атавизмом. Воспоминанием о той эпохе, когда огонь был подателем тепла и защитником. Но в конце концов мы переросли это чувство.
   
– Не думаю. Мы просто ушли в сторону. Повернулись спиной к какой-то части нашего прошлого. А потребность в огне все еще живет в нас. Возможно, чисто психологическая. Я убедилась в этом сегодня. Огонь был таким завораживающим и уютным! Возможно, это первобытная черта, но должно же в нас сохраниться что-то первобытное.
   
– Оп не может жить без огня, – сказал Максвелл. – Именно отсутствие огня ошеломило его больше всего, когда экспедиция доставила его сюда. Первое время с ним, конечно, обходились как с пленником – держали не то чтобы взаперти, но под строгим присмотром. Но когда он стал, так сказать, сам себе хозяином, он подыскал подходящее место за пределами городка и выстроил там хижину. Примитивную, как ему и хотелось. И конечно, с очагом. И с огородом. Вам непременно следует посмотреть его огород. Идея, что пищу можно выращивать, была для него абсолютно новой. В его времена никто и представить себе не мог ничего подобного. Гвозди, пилы, молотки и доски тоже были ему в новинку, как и все остальное. Но он проявил поразительную психологическую гибкость и с легкостью освоил как новые инструменты, так и новые идеи. Его ничто не могло ошеломить. Свою хижину он строил, пользуясь пилой, молотком, гвоздями, досками и всем прочим. И все-таки, мне кажется, больше всего его потряс огород – возможность выращивать пищу вместо того, чтобы охотиться за ней. Вероятно, вы заметили, что он и сейчас еще внутренне не может до конца привыкнуть к изобилию и доступности еды.
   
– И напитков! – добавила Кэрол.
   
Максвелл засмеялся.
   
– Еще одно новшество, с которым он мгновенно освоился. Это почти его конек. Он даже поставил у себя в сарае аппарат и гонит гнуснейший самогон. Удивительно ядовитое пойло.
   
– Но гостям он его не дает, – сказала Кэрол. – Мы же пили виски.
   
– Самогон он бережет для самых близких друзей. Банки, которые он достал из подполья…
   
– Я еще подумала, зачем он их там прячет. Они показались мне совсем пустыми.
   
– Обе до краев полны прозрачным самогоном.
   
– Вы сказали, что прежде он находился на положении пленника. А теперь? Какое отношение он имеет к Институту времени?
   
– Он считается подопечным вашего Института. Впрочем, это его ни к чему не обязывает. Но он ни за что не расстанется с Институтом. Он ему предан даже больше, чем вы.
   
– А Дух? Он живет в общежитии факультета сверхъестественных явлений? На положении подопечного?
   
– Ну нет! Дух – бродячая кошка. Он странствует повсюду, где захочет. У него есть друзья во всех уголках планеты. Насколько мне известно, он ведет большую работу в Гималайском институте сравнительной истории религий. Однако он довольно часто выбирается сюда. Они с Опом сразу же стали закадычными друзьями, едва только факультет сверхъестественных явлений установил контакт с Духом.
   
– Пит, вы называете его Духом. Но что он такое на самом деле?
   
– Дух, а что же еще?
   
– Но что такое дух?
   
– Не знаю. И никто не знает, насколько мне известно.
   
– Но вы же сверхъестественник!
   
– Да, конечно. Но я всегда работал с маленьким народцем, специализируясь по гоблинам, хотя меня интересуют и все остальные. Даже банши, хотя трудно вообразить более коварные и скрытные существа.
   
– Но значит, имеются и специалисты по духам? Что они говорят?
   
– Вероятно, довольно многое. Написаны тонны книг о привидениях, призраках и прочем, но у меня никогда не хватало на них времени. Я знаю, что в давние века считалось, будто всякий человек после смерти становится духом, но теперь, насколько мне известно, эта теория отвергнута. Духи возникают благодаря каким-то особым обстоятельствам, однако каким именно, я не имею ни малейшего представления.
   
– Знаете, – сказала Кэрол, – его лицо, хотя, может быть, и потустороннее, в то же время на редкость притягательно. Мне было ужасно трудно удержаться и не разглядывать его все время. Просто клочок сумрака в складках савана, хотя, конечно, это вовсе не саван. И порой – намек на глаза. Крохотные огоньки, которые кажутся глазами. Или это одно мое воображение?
   
– Нет, мне тоже иногда мерещится что-то такое.
   
– Пожалуйста, – попросила Кэрол, – возьмите этого дурака за шиворот и оттащите немного назад. Он того и гляди соскользнет на скоростную полосу. Ну, просто ничего не соображает! И засыпает где угодно и когда угодно. Ни о чем другом, кроме еды и сна, он вообще думать не способен.
   
Максвелл нагнулся и сдвинул Сильвестра на прежнее место. Сильвестр сонно заворчал.
   
Откинувшись на спинку сиденья, Максвелл посмотрел вверх.
   
– Поглядите на звезды, – сказал он. – Нигде нет такого неба, как на Земле. Я рад, что вернулся.
   
– Но что вы намерены делать дальше?
   
– Провожу вас домой, заберу чемодан и вернусь к Опу. Он откроет одну из своих банок, и мы будем попивать его зелье и разговаривать до зари. Тогда я улягусь в постель, которую он завел для гостей, а он свернется на куче листьев…
   
– Я видела эти листья в углу, и мне было ужасно любопытно узнать, зачем они там. Но я не спросила.
   
– Он спит на них. На кровати ему неудобно. Ведь в конце-то концов в течение многих лет куча листьев была для него верхом роскоши…
   
– Ну вот, вы снова надо мной смеетесь.
   
– Вовсе нет, – сказал Максвелл, – я говорю чистую правду.
   
– Но я же спрашивала вас вовсе не о том, что вы будете делать сегодня вечером, а вообще. Вы ведь мертвы. Или вы забыли?
   
– Я буду объяснять, – сказал Максвелл. – Без конца объяснять. Где бы я ни оказался, найдутся люди, которые захотят узнать, что произошло. А может быть, даже будет проведено официальное расследование. Я искренне надеюсь, что обойдется без этого, но правила есть правила.
   
– Мне очень жаль, – сказала Кэрол, – и все-таки я рада. Как удачно, что вас было двое.
   
– Если транспортники сумеют разобраться в этой механике, – заметил Максвелл, – они откроют для себя золотую жилу. Все мы будем хранить где-нибудь свою копию на черный день.
   
– Это ничего не даст, – возразила Кэрол. – То есть для каждого данного индивида. Тот, другой Питер Максвелл был самостоятельной личностью и… нет, я запуталась. Час слишком поздний, чтобы разбираться в подобных сложностях, но я убеждена, что ваша идея неосуществима.
   
– Да, – согласился Максвелл, – пожалуй, так. Это была глупая мысль.
   
– А вечер был очень приятный, – сказала Кэрол. – Спасибо. Я получила большое удовольствие.
   
– А Сильвестр получил большой бифштекс.
   
– Да, конечно. Он вас не забудет. Он любит тех, кто угощает его бифштексами. Удивительный обжора!
   
– Я хотел вас спросить вот о чем, – сказал Максвелл. – Вы нам не сказали, кто предложил купить Артефакт.
   
– Не знаю. Мне известно только, что такое предложение было сделано. И, насколько я поняла, условия достаточно выгодные, чтобы серьезно заинтересовать Институт времени. Я случайно услышала отрывок разговора, не предназначавшегося для моих ушей. А от этого что-нибудь зависит?
   
– Возможно, – сказал Максвелл.
   
– Я теперь вспоминаю, что одно имя упоминалось, но не покупателя, как мне кажется. Просто кого-то, кто имеет к этому отношение. Я только сейчас вспомнила – кто-то по фамилии Черчилл. Это вам что-нибудь говорит?
  
  
   
    
Глава 8
   
   
Когда Максвелл вернулся, таща свой чемодан, Оп сидел перед очагом и подрезал ногти на ногах большим складным ножом.
   
Неандерталец указал лезвием на кровать.
   
– Брось-ка его туда, а сам садись где-нибудь рядом со мной. Я только что подложил в огонь парочку поленьев, и того, что в банке, хватит на двоих. К тому же у меня припрятаны еще две.
   
– А где Дух? – осведомился Максвелл.
   
– Исчез. Я не знаю, куда он отправился. Он мне этого не говорит. Но он скоро вернется. Он никогда надолго не пропадает.
   
Максвелл положил чемодан на кровать, вернулся к очагу и сел, прислонившись к его шершавым камням.
   
– Сегодня ты валял дурака даже лучше, чем это у тебя обычно получается, – сказал он. – Ради чего?
   
– Ради ее больших глаз, – ответил Оп, ухмыляясь. – Девушку с такими глазами нельзя не шокировать. Извини, Пит, я никак не мог удержаться.
   
– Все эти разговоры о каннибализме и рвоте, – продолжал Максвелл. – Не слишком ли ты перегнул палку?
   
– Ну, я, пожалуй, и вправду немного увлекся, – признал Оп. – Но ведь публика как раз этого и ждет от дикого неандертальца!
   
– А она далека не глупа, – заметил Максвелл. – Она проболталась об этой истории с Артефактом на редкость ловко.
   
– Ловко?
   
– Само собой разумеется. Неужто ты думаешь, что она и в самом деле проговорилась нечаянно?
   
– Я об этом вообще не думал, – сказал Оп. – Может быть, и нарочно. Но в таком случае зачем ей это, как ты думаешь?
   
– Скажем, она не хочет, чтобы его продавали. И она решила, что, если упомянуть об этом при болтуне вроде тебя, наутро новость станет известна всему городку. Она рассчитывает, что такие разговоры могут сорвать продажу.
   
– Ты же знаешь, Пит, что я вовсе не болтун.
   
– Я-то знаю. Но вспомни, как ты себя сегодня вел.
   
Оп сложил нож, сунул его в карман и, взяв банку, протянул её Максвеллу. Максвелл сделал большой глоток. Огненная жидкость полоснула его по горлу, как бритва, и он закашлялся. «Ну хоть бы раз выпить эту дрянь, не поперхнувшись!» – подумал он. Кое-как проглотив самогон, он еще несколько секунд не мог отдышаться.
   
– Забористая штука, – сказал Оп. – Давненько у меня не получалось такой удачной партии. Ты видел – чистый, как слеза!
   
Максвелл, не в силах произнести ни слова, только кивнул.
   
Оп в свою очередь взял банку, поднес ее к губам, запрокинул голову, и уровень самогона в банке сразу понизился на дюйм с лишним. Потом он нежно прижал ее к волосатой груди и выдохнул воздух с такой силой, что огонь в очаге заплясал. Свободной рукой он погладил банку.
   
– Первоклассное пойло, – сказал он, утер рот рукой и некоторое время молча смотрел на пламя.
   
– Вот тебя она, несомненно, не могла принять за болтуна, – сказал он наконец. – Я заметил, что сегодня вечером ты сам выделывал лихие пируэты вокруг да около правды.
   
– Возможно, потому что я сам не знаю, какова эта правда, – задумчиво произнес Максвелл, – и как мне с ней поступить. У тебя есть настроение слушать?
   
– Сколько угодно, – сказал Оп. – То есть, если тебе этого хочется. А так можешь мне ничего не говорить. Я имею в виду – по долгу дружбы. Если ты мне ничего не скажешь, мы все равно останемся друзьями. Ты же знаешь. Мы вообще можем ничего об этом не говорить. У нас найдется немало других тем.
   
Максвелл покачал головой.
   
– Нет, Оп. Мне необходимо с кем-то обсудить все это. Но довериться я могу только тебе. В одиночку мне не справиться.
   
– Ну-ка, отхлебни еще, – сказал Оп, протягивая ему банку, – а потом начинай, если хочешь. Я одного не могу понять: как транспортники допустили такую промашку. И я не верю, будто они ее допустили. Я бы сказал, что тут кроется что-то совсем другое.
   
– И ты не ошибся бы, – ответил Максвелл. – Где-то есть планета и, по-моему, не так уж далеко. Свободно странствующая планета, не связанная ни с каким солнцем. Хотя, насколько я понял, она в любой момент может присоединиться к той системе, какая ей приглянется.
   
– Это ведь довольно-таки сложно! Орбиты законных местных планет спутаются в клубок.
   
– Не обязательно, – возразил Максвелл. – Она может выбрать орбиту в другой плоскости. И тогда ее присутствие практически на них не отразится.
   
Он взял банку, зажмурил глава и сделал могучий глоток. Отняв банку ото рта, он снова прислонился к грубым камням. В трубе мяукал ветер, но эти тоскливые звуки раздавались снаружи, за дощатыми стенами. Головешка в очаге рассыпалась каскадом раскаленных угольков. Пламя заплясало, и по всей комнате замелькали неверные тени.
   
Оп забрал банку из рук Максвелла, но пить не стал, а зажал ее между коленями.
   
– Иными словами, эта планета перехватила и сдублировала твою волновую схему, так что вас стало двое, – сказал он.
   
– Откуда ты знаешь?
   
– Дедуктивный метод. Наиболее логичное объяснение того, что произошло. Мне известно, что вас было двое. С тем другим, который вернулся раньше тебя, я разговаривал. И он был – ты. Он был точно таким же Питером Максвеллом, как ты. Он сказал, что на планетах системы Енотовой Шкуры никаких следов дракона не оказалось, что все это были пустые слухи, а потому он вернулся раньше, чем предполагал.
   
– Так вот в чем дело! – заметил Максвелл. – Я никак не мог понять, почему он вернулся до срока.
   
– Передо мной стоит дилемма, – сказал Оп, – должен ли я предаваться радости или горю? Наверное, и радости, и горю понемножку, оставив место для смиренного удивления перед неисповедимыми путями человеческих судеб. Тот, другой был ты. И вот он умер – и я потерял друга, ибо он был человеком и личностью, а человеческая личность кончается со смертью. Но тут сидишь ты. И если прежде я потерял друга, то теперь я вновь его обрел, потому что ты такой же настоящий Питер Максвелл, как и тот.
   
– Мне сказали, что это был несчастный случай.
   
– Ну, не знаю, – заметил Оп. – Я над этим довольно много размышлял. И я вовсе не уверен, что это действительно был несчастный случай – особенно после того, как ты вернулся. Он сходил с шоссе, споткнулся, упал и ударился затылком…
   
– Но ведь никто не спотыкается, сходя с шоссе. Разве что калеки или люди мертвецки пьяные. Наружная полоса еле ползет.
   
– Конечно, – сказал Оп. – И так же рассуждала полиция. Но других объяснений не нашлось, а полиции, как тебе известно, требуется какое-нибудь объяснение, чтобы закрыть дело. Случилось это в пустынном месте. Примерно на полпути отсюда до заповедника гоблинов. Свидетелей не было. Очевидно, все произошло, когда шоссе было пустынно. Возможно, ночью. Его нашли около десяти часов утра. С шести часов на шоссе было уже много людей, но, вероятно, все они сидели на внутренних скоростных полосах и не видели обочины. Труп мог пролежать очень долго, прежде чем его заметили.
   
– По-твоему, это не был несчастный случай? Так что же – убийство?
   
– Не знаю. Мне приходила в голову эта мысль. Одна странность так и осталась необъясненной. В том месте, где обнаружили тело, стоял какой-то необычный запах. Никому не знакомый. Может быть, кто-то знал, что вас двое. И по какой-то причине это его не устраивало.
   
– Но кто же мог знать, что нас двое?
   
– Обитатели той планеты. Если на ней были обитатели…
   
– Были, – сказал Максвелл. – Это поразительное место…
   
И пока он говорил, оно вновь возникло перед ним, как наяву. Хрустальная планета – во всяком случае, такой она показалась ему при первом знакомстве. Огромная, простирающаяся во все стороны хрустальная равнина, а над ней хрустальное небо, к которому с равнины поднимались хрустальные колонны, чьи вершины терялись в молочной голубизне неба, – колонны, возносящиеся ввысь, чтобы удержать небеса на месте. И полное безлюдье, рождавшее сравнение с пустым бальным залом гигантских размеров, убранным и натертым для бала, ожидающим музыки и танцоров, которые не пришли и уже никогда не придут, и этот пустой зал во веки веков сияет сказочным блеском, никого не радуя своим изяществом.
   
Бальный зал, но бальный зал без стен, простирающийся вдаль – не к горизонту (горизонта там, казалось, не было вовсе), а туда, где небо, это странное матово-стеклянное небо, смыкалось с хрустальным полом.
   
Он стоял, ошеломленный этой невероятной колоссальностью – не безграничного неба (ибо небо отнюдь не было безграничным) и не огромных просторов (ибо просторы не были огромными), но колоссальностью именно замкнутого помещения, словно он вошел в дом великана, и заблудился, и ищет дверь, не представляя себе, где она может находиться.
   
Место, не имевшее никаких отличительных черт, потому что каждая колонна была точной копией соседней, а в небе (если это было небо) не виднелось ни облачка, и каждый фут, каждая миля были подобны любому другому футу, любой другой миле этих абсолютно ровных хрустальных плит, которые тянулись во всех направлениях.
   
Ему хотелось закричать, спросить, есть ли здесь кто-нибудь, но он боялся закричать – возможно, из страха (хотя тогда он этого не сознавал, а понял только потом), что от звука его голоса холодное сверкающее великолепие вокруг может рассыпаться облаком мерцающего инея, ибо там царила тишина, не нарушаемая ни единым шорохом. Это было безмолвное, холодное и пустынное место, все его великолепие и вся его белизна терялись в его пустынности.
   
Медленно, осторожно, опасаясь, что движение его ног может обратить весь этот мир в пыль, он повернулся и уголком глаза уловил… нет, не движение, а лишь намек на движение, словно там что-то было, но унеслось с быстротой, не воспринимаемой глазом. Он остановился, чувствуя, что по коже у него забегали мурашки, завороженный ощущением чужеродности, более страшной, чем реальная опасность, пугаясь этой чужеродности, столь непохожей, столь далекой от всего нормального, что при взгляде на нее, казалось, можно было сойти с ума прежде, чем успеешь закрыть глаза.
   
Ничего не случилось, и он снова пошевелился, осторожно поворачиваясь дюйм за дюймом, и вдруг увидел, что за спиной у него все это время было какое-то сооружение… Машина? Прибор? Аппарат?
   
И внезапно он понял. Перед ним находилось неведомое приспособление, которое притянуло его сюда, эквивалент передатчика и приемника материи в этом невозможном хрустальном мире.
   
Одно он знал твердо – эта планета не принадлежала к системе Енотовой Шкуры. Об этом месте он никогда даже не слышал. Нигде во всей известной вселенной не было ничего, даже отдаленно похожего на то, что он видел сейчас. Что-то произошло, и его швырнуло не на ту планету, на которую он отправился, а в какой-то забытый уголок вселенной, куда человек, быть может, проникнет не ранее чем через миллион лет, – так далеко от Земли, что мозг отказывался воспринять подобное расстояние.
   
Он снова уловил какое-то неясное мерцание, как будто на хрустальном фоне мелькали живые тени.
   
И внезапно это мерцание превратилось в непрерывно меняющиеся фигуры, и он увидел, что их здесь много, этих движущихся фигур, непонятных, отдельно существующих и, казалось, таивших в своем мерцании какую-то индивидуальность. Словно это были призраки неведомых существ, подумал он с ужасом.
   
– И я отнесся к ним как к реальности, – сказал он Опу. – Я принял их на веру. Другого выхода у меня не было. Иначе я остался бы один на этой хрустальной равнине. Человек прошлого века, возможно, не смог бы воспринять их как реальность. Он постарался бы вычеркнуть их из своего сознания как плод расстроенного воображения. Но я слишком много часов провел в обществе Духа, чтобы пугаться идеи привидений. Я слишком долго работал со сверхъестественными явлениями, чтобы меня могла смущать мысль о существах и силах, не известных человеку. И странно, но утешительно одно – они почувствовали, что я их воспринимаю.
   
– Так, значит, это была планета с привидениями? – спросил Оп.
   
Максвелл кивнул.
   
– Можно посмотреть на это и так, но скажи мне, что такое привидение?
   
– Призрак, – сказал Оп, – дух.
   
– Но что ты подразумеваешь под этими словами? Дай мне определение.
   
– Я пошутил, – виновато сказал Оп, – и пошутил глупо. Мы не знаем, что такое привидение. Даже Дух не знает точно, что он такое. Он просто знает, что он существует. А уж кому это знать, как не ему? Он много над этим размышлял. По-всякому анализировал. Общался с другими духами. Но объяснения так и не отыскал. Поэтому приходится вернуться к сверхъестественному…
   
– То есть к необъясненному, – сказал Максвелл.
   
– Какие-то мутанты? – предположил Оп.
   
– Так считал Коллинз, – сказал Максвелл. – Но у него не нашлось ни сторонников, ни последователей. Я тоже не соглашался с ним – до того, как побывал на хрустальной планете. Теперь я уже ни в чем не уверен. Что происходит, когда раса разумных существ достигает конца своего развития, когда она как раса минует пору детства и зрелости и вступает в пору глубокой старости? Раса, подобно человеку, умирающая от дряхлости. Что она тогда предпринимает? Разумеется, она может просто умереть. Это было бы наиболее логично. Но, предположим, есть причина, которая мешает ей умереть. Предположим, ей надо во что бы то ни стало остаться в живых и она не может позволить себе умереть.
   
– Если призрачное состояние – это действительно мутация, – сказал Оп, – и если они знали, что это мутация, и если они достигли таких высот знания, что могли контролировать мутации… – Он умолк и посмотрел на Максвелла. – По-твоему, произошло что-то в этом роде?
   
– Пожалуй, – сказал Максвелл. – Я все больше и больше склоняюсь к этой мысли.
   
– Выпей, – сказал Оп, протягивая ему банку. – Тебе это будет полезно. А потом дай и мне отхлебнуть.
   
Максвелл взял банку, но пить не стал. Оп протянул руку к дровам, могучими пальцами ухватил полено и бросил его в огонь. Столб искр унесся в трубу. Снаружи за стенами стонал ветер.
   
Максвелл поднес банку к губам. Самогон хлынул в его глотку, как поток лавы. Он закашлялся. «Ну, хоть бы раз выпить эту дрянь, не поперхнувшись!» Он протянул банку Опу. Тот поднял ее, но пить не стал и посмотрел на Максвелла.
   
– Ты сказал – какая-то причина, ради которой необходимо жить. Какая-то причина, не позволяющая им умереть, заставляющая их существовать в любой форме, в какой это для них возможно.
   
– Вот именно, – сказал Максвелл. – Сведения. Знания. Планета, нафаршированная знаниями, настоящий склад знаний. И, думаю, не более десятой доли дублирует то, что известно нам. А все остальное – новое для нас, неведомое. Такое, что нам и не снилось. Знания, каких нам еще миллион лет не приобрести, если мы вообще до них доберемся. Вся эта информация, насколько я понимаю, зафиксирована на атомарном уровне таким образом, что каждый атом становится носителем частички информации. Хранится она в железных листах вроде книжных страниц, сложенных гигантскими стопками и кипами, причем каждый слой атомов – да, они расположены слоями – содержит какой-то определенный раздел. Прочитываешь первый слой и принимаешься за второй. И опять это похоже на страницы книги: каждый слой атомов – страница, положенная на другие такие же страницы. Каждый металлический лист… Нет, не спрашивай, я даже примерно не могу сказать, сколько слоев атомов содержит каждый лист. Вероятно, сотни тысяч.
   
Оп поспешно поднял банку, сделал гигантский глоток, расплескав самогон по волосатой груди, и шумно вздохнул.
   
– Они не могут бросить эти знания на произвол судьбы, – сказал Максвелл. – Они должны передать их кому-то, кто сможет ими воспользоваться. Они должны жить, пока не передадут их. Вот тут-то им и понадобился я! Они поручили мне продать их запас знаний.
   
– Продать? Кучка призраков, дышащих на ладан? Что им может понадобиться? Какую цену они просят?
   
Максвелл поднял руку и вытер внезапно вспотевший лоб.
   
– Не знаю, – сказал он.
   
– Не знаешь? Но как же ты можешь продавать товар, не зная, чего он стоит, не зная, какую цену просить?
   
– Они сказали, что еще свяжутся со мной. Они сказали, чтобы я узнал, кого это может заинтересовать. И тогда они сообщат мне цену.
   
– Хорошенький способ заключать деловые сделки! – возмутился Оп.
   
– Да, конечно, – согласился Максвелл.
   
– И у тебя нет даже примерного представления о цене?
   
– Ни малейшего. Я попытался объяснить им положение, а они не могли понять. Или, может быть, не хотели. И сколько я с тех пор ни ломал над этим голову, я так и не пришел ни к какому выводу. Все, конечно, сводится к вопросу, в чем, собственно, может нуждаться подобная братия. И, хоть убей, я не могу себе этого представить.
   
– Во всяком случае, – заметил Оп, – они знали, где искать покупателей. И что же ты собираешься предпринять?
   
– Я попробую поговорить с Арнольдом.
   
– Ты умеешь выбирать крепкие орешки! – сказал Оп.
   
– Видишь ли, я могу говорить только с самим Арнольдом. Такой вопрос нельзя пускать по инстанциям. Все необходимо сохранить в строжайшей тайне. Ведь на первый взгляд подобное предложение кажется смехотворным. Если про него проведают репортеры или просто любители сплетен, университет немедленно откажется от каких бы то ни было переговоров. Ибо если он, несмотря на огласку, все-таки что-то предпримет, а сделка сорвется – что не исключено, так как я действую вслепую, – хохотать над ним будут по всей вселенной до самых дальних ее пределов. Расплачиваться же придется Арнольду, и мне, и…
   
– Арнольд – чиновник, Пит, и больше ничего. Ты это знаешь не хуже меня. Он – администратор. Его интересует лишь деловая сторона. От того, что он носит звание ректора, суть не меняется – он коммерческий директор, и только. На науку ему в высшей степени наплевать. И он не рискнет своей карьерой даже ради трех планет, какими бы знаниями они ни были нашпигованы.
   
– Ректор университета и должен быть администратором…
   
– Случись это в другое время, – печально добавил Оп, – у тебя еще могли бы быть какие-то шансы. Но в настоящий момент Арнольд и без того танцует на канате. Когда он перевел ректорат из Нью-Йорка в этот заштатный городишко…
   
– Знаменитый своими замечательными научными традициями, – перебил Максвелл.
   
– Университетскую политику меньше всего заботят традиции – научные или какие бы то ни было другие! – объявил Оп.
   
– Пусть так, но я все равно должен поговорить с Арнольдом. Конечно, я предпочел бы иметь дело с кем-нибудь другим. Однако нравится он мне или не нравится, выбора у меня нет.
   
– Но ты мог бы вообще отказаться!
   
– От роли посредника? Ну, нет, Оп! И никто на моем месте не отказался бы. Тогда бы они нашли еще кого-нибудь и могли бы довериться человеку, который не справился бы с такой задачей. Я вовсе не хочу сказать, что сам обязательно с ней справлюсь, но, во всяком случае, я приложу все усилия. А кроме того, ведь речь идет не только о нас, но и о них.
   
– Ты проникся к ним симпатией?
   
– Не знаю, можно ли тут говорить о симпатии. Скорее о восхищении. Или о жалости. Они ведь делают все, что в их силах! Они так долго искали, кому бы передать накопленные знания.
   
– Передать? По-моему, ты говорил о продаже!
   
– Только потому, что они в чем-то нуждаются. Если бы я знал, в чем именно! Это облегчило бы дело для всех заинтересованных сторон.
   
– Один побочный вопрос – ты с ними разговаривал? Каким образом?
   
– С помощью таблиц. Я тебе о них уже рассказывал – о металлических листах, содержащих информацию. Они говорили со мной посредством таблиц, а я отвечал им тем же способом.
   
– Но как же ты читал…
   
– Они дали мне приспособление для этого. Что-то вроде защитных очков, только очень больших. Довольно-таки объемистая штука. Наверное, в ней скрыто множество всяких механизмов. В этих очках я свободно читал таблицы. Не письмена, а крохотные закорючки в металле. Это трудно объяснить, но когда глядишь на них сквозь очки, становится ясно, что они означают. Потом я обнаружил, что фокусировку можно менять по желанию и читать разные слои. Но вначале они просто писали… если тут подходит слово «писать». Ну, как дети пишут вопросы и ответы на грифельных досках. А когда я отвечал, еще одно приспособление, прикрепленное к моим очкам, непосредственно воспроизводило мои мысли.
   
– Машина-переводчик! – воскликнул Оп.
   
– Да, пожалуй. Двустороннего действия.
   
– Мы пытались сконструировать такой прибор, – сказал Оп. – Говоря «мы», я имею в виду объединенные усилия лучших инженерных умов не только Земли, но и всего того, что в шутку именуется «известной частью вселенной».
   
– Да, я знаю.
   
– А у этих ребят он есть. У твоих призраков.
   
– У них есть еще очень много всякой всячины, – ответил Максвелл. – Я и миллионной части не видел. Я познакомился лишь с некоторыми образчиками, которые выбирал наугад. Только чтобы убедиться в истинности их утверждений.
   
– Но одного я так и не могу понять, – сказал Оп. – Ты все время говоришь о планете. А как насчет звезды?
   
– Планета заключена в искусственную оболочку. Какая-то звезда там есть, насколько я понял, но с поверхности она не видна. Соль ведь в том, что звезда для них необязательна. Если не ошибаюсь, ты знаком с гипотезой пульсирующей вселенной?
   
– Типа «уйди-уйди»? – спросил Оп. – Та, которая взрывается, а потом снова взрывается и так далее?
   
– Правильно, – сказал Максвелл. – И теперь мы можем больше не не ломать над ней головы. Она соответствует действительности. Хрустальная планета – это частица вселенной, существовавшей до того, как возникла наша Вселенная. Видишь ли, они успели своевременно во всем разобраться. Они знали, что наступит момент, когда вся энергия исчезнет и мертвая материя начнет медленно собираться в новое космическое яйцо которое затем взорвется, породив новую вселенную. Они знали, что приближается смертный час их вселенной, который станет смертным часом и для них, если они не найдут какого-то выхода. И они создали планетарный проект. Они засасывали энергию и накопили гигантские ее запасы… Не спрашивай меня, как и откуда они ее извлекли и каким способом хранили. Но во всяком случае, она находилась в самом веществе их планеты, и потому, когда вся остальная вселенная сгинула в черноте и смерти, они по-прежнему располагали энергией. Они одели планету в оболочку, преобразили ее в свое жилище. Они сконструировали двигатели, которые превратили их планету в независимое тело, несущееся в пространстве, послушно подчиняясь их воле. И до того, как мертвая материя их вселенной начала стягиваться в одну точку, они покинули свою звезду, превратившуюся в черный мертвый уголь, и отправились в самостоятельное путешествие, которое длится до сих пор – обитатели прежнего мира на планете-космолете.
   
Они видели, как погибала их вселенная, предшествовавшая нашей. Они остались одни в пространстве, в котором не было ни единого намека на жизнь, ни единого проблеска света, ни единого биения энергии. Вероятно – точно я не знаю – они наблюдали образование нового космического яйца. Они могли находиться в неизмеримой дали от него, но все-таки его видеть. А в этом случае они видели и взрыв, положивший начало Вселенной, в которой теперь обитаем мы, – ослепительную вспышку, когда энергия вновь ринулась в пространство. Они видели, как зарделись первые звезды, они видели, как складывались галактики. А когда галактики окончательно сформировались, они отправились в эту новую вселенную. Они могли посещать любые галактики, обращаться по орбите вокруг любой приглянувшейся им звезды, а потом лететь дальше. Они были межгалактическими бродягами. Но теперь их конец недалек. Планета, я думаю, еще на полном ходу, так как машины, снабжающие ее энергией, работают по-прежнему. Наверное, для планеты тоже существует свой предел, но до него еще далеко. Однако сами они, как раса, утратили жизнеспособность, хотя хранят в своем архиве мудрость двух вселенных.
   
– Пятьдесят миллиардов лет! – пробормотал Оп. – Пятьдесят миллиардов лет познания мира!
   
– По меньшей мере, – сказал Максвелл. – Вполне возможно, что срок этот гораздо больше.
   
Они умолкли, пытаясь охватить мыслью эти пятьдесят миллиардов лет. Огонь в очаге потрескивал и что-то шептал. Издалека донесся бой курантов консерватории, отсчитывающих время.
  
  
   
    
Глава 9
   
   
Максвелл проснулся оттого, что Оп тряс его за плечо.
   
– Тут тебя желают видеть!
   
Сбросив одеяло, Максвелл спустил ноги с кровати и начал нащупывать брюки. Оп сунул их ему в руку.
   
– А кто?
   
– Назвался Лонгфелло. Отвратный надутый тип. Он ждет снаружи. Явно боится войти в хижину из опасения инфекции.
   
– Ну, – так пусть убирается к черту! – объявил Максвелл и потянулся за одеялом.
   
– Нет-нет, – запротестовал Оп. – Я выше оскорблений. Чихать я на него хотел.
   
Максвелл влез в брюки, сунул ноги в ботинки и притопнул.
   
– А кто он такой?
   
– Не имею ни малейшего понятия, – ответил Оп.
   
Максвелл побрел в угол к скамье у стены, налил из ведра воды в таз и ополоснул лицо.
   
– Который час? – спросил он.
   
– Начало восьмого.
   
– Что-то мистер Лонгфелло торопится меня увидеть!
   
– Он там меряет газон шагами. Изнывает от нетерпения.
   
Лонгфелло и правда изнывал.
   
Едва завидев Максвелла в дверях, он бросился к нему с протянутой рукой.
   
– Профессор Максвелл! – воскликнул он. – Как я рад, что отыскал вас. Это было нелегко. Но мне сказали, что я, возможно, найду вас здесь, – он посмотрел на хижину, и его длинный нос чуть-чуть сморщился. – И я рискнул.
   
– Оп, – спокойно сказал Максвелл, – мой старый и близкий друг.
   
– Может быть, прогуляемся немного? – предложил Лонгфелло. – Удивительно приятное утро! Вы уже позавтракали? Ах да! Конечно же нет!
   
– Если бы вы сказали мне, кто вы такой, это значительно упростило бы дело, – заметил Максвелл.
   
– Я работаю в ректорате. Стивен Лонгфелло, к вашим услугам. Личный секретарь ректора.
   
– Вы-то мне и нужны! – сказал Максвелл. – Мне необходимо встретиться с ректором, и как можно скорее.
   
Лонгфелло покачал головой.
   
– Могу сразу же сказать, что это невозможно.
   
Они неторопливо пошли по тропинке, ведущей к шоссе. С могучего каштана, осенявшего тропинку, медленно слетали листья, отливавшие червонным золотом. Дальше на фоне голубого утреннего неба багряным факелом пылал клен. И высоко над ним к югу уносился треугольник утиной стаи.
   
– Невозможно. – повторил Максвелл. – Это звучит как окончательный приговор. Словно вы обдумали мою просьбу заранее.
   
– Если вы хотите что-нибудь сообщить доктору Арнольду, – холодно проинформировал его Лонгфелло, – вам следует обратиться в соответствующие инстанции. Неужели вы не понимаете, что ректор чрезвычайно занят и…
   
– О, я это понимаю! И понимаю, что такое инстанции. Отсрочки, оттяжки, проволочки, пока твое дело не станет известно всем и каждому!
   
– Профессор Максвелл, – сказал Лонгфелло, – я буду говорить с вами откровенно. Вы человек настойчивый и, мне кажется, довольно упрямый, а с людьми такого типа обиняки ни к чему. Ректор вас не примет. Он не может вас принять.
   
– По-видимому, из-за того, что нас было двое? И один из нас умер?
   
– Все утренние газеты будут этим полны. Гигантские заголовки: человек воскрес из мертвых! Может быть, вы слушали вчера радио или смотрели какую-нибудь телевизионную программу?
   
– Нет, – сказал Максвелл.
   
– Ну, так вы – сенсация дня. И должен признаться, положение создалось весьма неприятное.
   
– Попросту говоря, назревает скандал?
   
– Если угодно. А у ректората довольно хлопот и без того, чтобы еще вмешиваться в историю вроде вашей. У нас уже на руках Шекспир и все, что отсюда вытекает. Тут мы не могли остаться в стороне, но обременять себя еще и вами мы не станем.
   
– Неужели у ректората нет ничего важнее Шекспира и меня? – спросил Максвелл. – А возрождение дуэлей в Гейдельберге? И спор о том, этично ли допускать некоторых внеземных студентов в футбольные команды, и…
   
– Но поймите же! Важно то, что происходит именно в этом городке! – простонал Лонгфелло.
   
– Потому что сюда перевели ректорат? Хотя Оксфорд, Гарвард и десяток других…
   
– Если хотите знать мое мнение, – сухо сказал Лонгфелло, – то я считаю, что попечительский совет поступил несколько необдуманно. Это создало для ректората множество трудностей.
   
– А что произойдет, если я поднимусь на вершину холма, войду в здание ректората и начну стучать кулаком по письменным столам? – спросил Максвелл.
   
– Вы это сами прекрасно знаете. Вас вышвырнут вон.
   
– А если я приведу с собой полки журналистов и телевизионных операторов, которые будут ждать моего возвращения у дверей?
   
– В этом случае вас, вероятно, не вышвырнут. И возможно, вы даже прорветесь к ректору. Но могу вас заверить, что при подобных обстоятельствах вы заведомо ничего не добьетесь.
   
– Следовательно, – сказал Максвелл, – я заранее обречен на неудачу, что бы я ни пытался предпринять.
   
– Собственно говоря, – сообщил ему Лонгфелло, – я пришел к вам сегодня совсем для другого. Мне было поручено передать вам приятное известие.
   
– Не сомневаюсь! Так какую же косточку вы собирались мне бросить, чтобы я тихо исчез со сцены?
   
– Вовсе не косточку! – обиженно заявил Лонгфелло. – Я уполномочен предложить вам пост декана в экспериментальном институте, который наш университет организует на Готике IV.
   
– А, на планете с колдуньями и магами?
   
– Перед специалистом в вашей области этот пост открывает огромные возможности, – убедительно сказал Лонгфелло. – Планета, где магические свойства развивались без помех со стороны разумных существ иного типа, как это произошло на Земле…
   
– И расстояние в сто пятьдесят миллионов световых лет, – заметил Максвелл. – Далековато и, наверное нудно. Однако оплачивается эта миссия, вероятно, неплохо?
   
– Весьма и весьма, – ответил Лонгфелло.
   
– Нет, спасибо, – сказал Максвелл. – Моя работа здесь меня вполне удовлетворяет.
   
– Работа?
   
– Ну конечно. Разрешите напомнить вам, что я профессор факультета сверхъестественных явлений.
   
Лонгфелло покачал головой.
   
– Уже нет, – объявил он. – Простите, но я должен вам напомнить, что вы скончались более трех недель назад. А открывающиеся вакансии заполняются немедленно.
   
– То есть мое место уже занято?
   
– Ну, разумеется, – заметил Лонгфелло. – В настоящее время вы безработный.
  
  
   
    
Глава 10
   
   
Официант принес омлет с грудинкой, налил кофе и удалился, оставив Максвелла одного. За огромным окном голубым зеркалом простиралось озеро Мендота, и холмы на дальнем берегу терялись в лиловой дымке. По стволу кряжистого дуба у самого окна пробежала белка и вдруг замерла, уставившись глазами-бусинами на человека за столиком. Красно-бурый дубовый лист оторвался от ветки и, неторопливо покачиваясь, спланировал на землю. По каменистому откосу у воды шли рука об руку юноша и девушка, окутанные утренней озерной тишиной.
   
Куда воспитанное и цивилизованнее было бы принять приглашение Лонгфелло и позавтракать с ним, подумал Максвелл. Но в ту минуту он чувствовал, что сыт секретарем ректора по горло, и ему хотелось только одного: наедине с самим собой оценить положение и кое о чем поразмыслить – хотя, возможно, времени на размышления у него уже не осталось.
   
Он оказался прав – шансов увидеться с ректором у него почти не было, и не только потому, что тот был чрезвычайно занят, а его подчиненные настаивали на строжайшем соблюдении всех тонкостей священной бюрократической процедуры, но еще и потому, что по не вполне понятной причине ситуация с удвоившимся Питером Максвеллом запахла скандалом, от которого Арнольд жаждал держаться как можно дальше. Глядя в выпученные беличьи глазки, Максвелл прикидывал, не могла ли позиция ректора объясняться беседой с инспектором Дрейтоном. Может быть, служба безопасности взялась за Арнольда? Это казалось маловероятным, но все же возможным. Как бы то ни было, о нервном состоянии Арнольда можно было судить по той поспешности, с какой ему был предложен пост на Готике IV. Ректорат не только не хотел иметь ничего общего с этим вторым Питером Максвеллом, но и предпочел бы убрать его с Земли на захолустную планету, где он вскоре был бы всеми забыт.
   
После смерти того, другого Максвелла его место на факультете, естественно, не могло оставаться незаполненным – студенты должны учиться и кто-то должен вести его курс. Тем не менее для него можно было бы подыскать что-нибудь и здесь. А если этого не сделали и сразу же предложили ему пост на Готике IV, следовательно, на Земле он мешает.
   
И все-таки странно! Ведь о том, что существовали два Питера Максвелла, ректорату стало известно лишь накануне, а до тех пор никакой проблемы вообще не было. А это значит, решил Максвелл, что кто-то уже успел побывать в ректорате – кто-то стремящийся избавиться от него, кто-то опасающийся, что он помешает… Но чему? Ответ напрашивался сам собой, и самая эта легкость вызвала у Максвелла инстинктивное ощущение, что он ошибается. Однако, сколько он ни раздумывал, ответ был только один: кто-то еще знает о сокровищах библиотеки хрустальной планеты и пытается ими завладеть.
   
Во всяком случае, ему известно одно имя – Черчилл. Кэрол сказала, что к переговорам о продаже Артефакта, которые ведет Институт времени, имеет отношение какой-то Черчилл… А вдруг Артефакт и есть цена, за которую можно получить библиотеку хрустальной планеты? Конечно, слишком полагаться на это нельзя, и тем не менее… ведь никому не известно, что такое Артефакт.
   
И если подумать, Черчилл – самый подходящий человек для устройства подобных сделок. Конечно, только как подставное лицо, по поручению кого-то, кто не может выступить открыто. Ведь Черчилл профессиональный посредник и знает все ходы и выходы. У него есть связи, и за долгие годы, он, наверное, обзавелся источниками информации в самых разных влиятельных учреждениях.
   
Но в этом случае, подумал Максвелл, его собственная задача очень усложняется. Ему теперь надо остерегаться не только огласки, неизбежной, если бы он обратился в обычные инстанции, – возникала опасность, что его сведения попадут во враждебные руки и будут обращены против него.
   
Белка уже соскочила со ствола и теперь деловито сновала по спускающейся к озеру лужайке, шурша опавшими листьями в надежде отыскать желудь, которого не углядела раньше. Юноша и девушка скрылись из виду, и поднявшийся легкий ветерок морщил зеркальную поверхность озера.
   
Зал был почти пуст – те, кто начал завтракать раньше, уже кончили и ушли. С верхнего этажа доносились звуки голосов и шарканье подошв – это студенты собирались в клубе, где они обычно проводили свободное от занятий время.
   
Это здание было одним из самых старых в городке и, по мнению Максвелла, самым прекрасным. Уже более пятисот лет оно служило уютным местом встреч и занятий для многих поколений, и множество чудесных традиций превратило его в родной дом для бесчисленных тысяч студентов. Тут они находили тишину и покой для размышлений и занятий, и уютные уголки для дружеской беседы, и комнаты для бильярда и шахмат, и столовые, и залы для собраний, и укромные маленькие читальни, где стенами служили полки с книгами.
   
Максвелл отодвинул стул от столика, но остался сидеть – ему не хотелось вставать и уходить, так как он понимал, что, покинув этот тихий приют, будет вынужден сразу же погрузиться в водоворот трудных проблем. За окном золотое осеннее утро нежилось в лучах солнца, которое поднималось все выше и пригревало все сильнее, обещая день, полный золотых метелей опадающих листьев, голубой дымки на дальних холмах, торжественного великолепия хризантем на садовых клумбах, пригашенного сияния златоцвета и астр в лугах и на пустырях.
   
За его спиной послышался торопливый топоток множества ног в тяжелой обуви, и, повернувшись, он увидел, что собственник этих ног быстро приближается к нему по красным плиткам пола.
   
Больше всего это существо напоминало гигантского сухопутного краба – членистые ноги, нелепо наклоненное туловище, длинные гротескные выросты (по-видимому, органы чувств) над непропорционально маленькой головой. Он был землисто-белого цвета. Три черных глаза-шарика подрагивали на концах длинных стебельков.
   
Существо остановилось перед столиком, и три стебелька сошлись, направив глаза на Максвелла.
   
Оно заговорило высоким пискливым голосом, и кожа на горле под крохотной головкой быстро запульсировала.
   
– Сообщено мне, что вы есть профессор Максвелл.
   
– Вас не обманули, – сказал Максвелл. – Я действительно Питер Максвелл.
   
– Я есть обитатель мира, вами названного Наконечник Копья Двадцать Семь. Имя, мною имеемое, вам интересно не есть. Я являюсь к вам с поручением лица, меня нанимающего. Возможно, вам оно известно под наименованием мисс Нэнси Клейтон.
   
– Еще бы! – сказал Максвелл и подумал, насколько это в духе Нэнси – нанять в качестве посыльного столь явно внеземное существо.
   
– Я тружусь на свое образование, – объяснил Краб. – Я выполняю работу, какую нахожу.
   
– Весьма, похвально, – заметил Максвелл.
   
– Я прохожу курс математики времени, – сообщил Краб. – Я специализируюсь на конфигурации линий вселенной. Я лихорадочно этим увлечен.
   
По виду Краба было трудно поверить, что он способен на увлечение, и тем более лихорадочное.
   
– Но чем объясняется подобный интерес? – спросил Максвелл. – Какими-то особенностями – вашей родной планеты? Вашими культурными традициями?
   
– О, весьма и весьма! Абсолютно новая идея есть. На моей планете нет представления о времени, никакого восприятия такого явления, как время. Очень есть потрясен узнать о нем. И заинтересован. Но я чрезмерно уклоняюсь. Я есть здесь с поручением. Мисс Клейтон желает знать, способны вы посетить ее прием вечером данного дня. У нее в восемь по часам.
   
– Пожалуй, я приду, – сказал Максвелл. – Передайте ей, что я всегда стараюсь не пропускать ее приемов.
   
– Чрезмерно рад! – объявил Краб. – Она столь хочет получить вас там. Вы есть говоримы о.
   
– Ах так! – сказал Максвелл.
   
– Вас тяжко находить. Я бегам быстро и тяжко. Я спрашиваю во многих местах. И вот – победоносен.
   
– Мне очень жаль, что я причинил вам столько беспокойства, – сказал Максвелл, опуская руку в карман и извлекая кредитку.
   
Существо протянуло одну из передних ног, ухватило кредитку клешней, сложило ее несколько раз и засунуло в маленькую сумку, открывшуюся на его груди.
   
– Вы добры более ожидания, – пропищало оно. – Еще одно сведение. Причина приема – представление гостям картины, недавно приобретенной. Картины очень долго утраченной и исчезнувшей. Кисти Альберта Ламберта, эсквайра. Большой триумф для мисс Клейтон.
   
– Не сомневаюсь, – сказал Максвелл. – Мисс Клейтон – специалистка по триумфам.
   
– Она, как наниматель, любезна, – с упреком возразил Краб.
   
– Конечно, конечно, – успокоил его Максвелл.
   
Существо быстро переставило ноги и галопом выбежало из зала. Максвелл услышал, как оно протопало вверх по лестнице, ведущей к выходу на улицу.
   
Потом он встал и тоже направился к дверям. Если прием посвящен картине, подумал он, полезно будет поднабраться сведений о художнике. И усмехнулся – уж наверное, почти все, кого Нэнси пригласила, займутся сегодня тем же.
   
Ламберт? Фамилия показалась ему знакомой. Что-то он о нем читал… возможно, очень давно. Статью в каком-нибудь журнале, коротая свободный час?
  
  
   
    
Глава 11
   
   
Максвелл открыл книгу.
   
«Альберт Ламберт, – гласила первая страница, – родился в Чикаго (штат Иллинойс) 11 января 197З года. Славу ему принесли картины, исполненные причудливого символизма и гротеска, однако его первые работы никак не позволяли предугадать последующий взлет его таланта. Хотя они были достаточно профессиональны и свидетельствовали о глубоком проникновении в тему, их нельзя назвать выдающимися. Период гротеска в его творчестве начался после того, как ему исполнилось пятьдесят лет, причем его талант развивался не постепенно, а достиг расцвета буквально за один день, словно художник работал в этом направлении тайно и не показывал картин в своей новой манере до тех пор, пока не был полностью удовлетворен тем, что создал. Однако никаких фактических подтверждений подобной гипотезы не найдено; наоборот, существуют данные, свидетельствующие, что она не…»
   
Максвелл бросил читать, открыл книгу на цветных репродукциях и быстро перелистал образчики раннего творчества художника. И вдруг на какой-то странице картины стали совсем иными – тематика, колорит и даже, подумал Максвелл, сама манера.
   
Перед ним словно были произведения двух художников: один давал выход интеллектуальной потребности в упорядоченном самовыражении, а другой был весь захвачен, поглощен, одержим каким-то потрясшим его переживанием, от которого он пытался освободиться, перенеся его на холст.
   
Скупая, темная, грозная красота рвалась со страницы, и Максвеллу почудилось, что в сумрачной тишине читальни он различает шорох черных крыльев. Немыслимые существа взмывали над немыслимым ландшафтом, и все же Максвеллу почудилось, что и этот ландшафт, и эти существа не были простой фантазией, прихотливой причудой намеренно затуманенного сознания, но четко укладывались в рамки какой-то неслыханной гармонии, опирающейся на логику и мироощущение, чуждые всему тому, с чем ему приходилось сталкиваться до сих пор. Форма, цвет, подход к теме и ее интерпретация не были просто искажением человеческих представлений; наоборот, зритель немедленно проникался убеждением, что они были вполне реалистическим воспроизведением чего-то, что лежит за пределами человеческих представлений. «Причудливый символизм и гротеск» – говорилось в предисловии… Может быть, сказал себе Максвелл, но в таком случае символизм этот возник в результате и на основе самого тщательного изучения натуры.
   
Он открыл следующую репродукцию и вновь увидел такой же полнейший уход от всего человеческого – иные существа в иной ситуации на фоне иного ландшафта, но несущие в себе столь же ошеломляющее ощущение реальности; нет, все это не было плодом воображения художника, все это он когда-то видел, а теперь изгонял из сознания и памяти. Вот так, подумал Максвелл, человек яростно намыливает руки куском едкого и грубого мыла и снова и снова трет их, пытаясь с помощью физических средств избавиться от следов психической травмы. Возможно, художник созерцал эту сцену не непосредственно, а через зрительный аппарат давно исчезнувшей и никому теперь не известной расы.
   
Максвелл сидел, завороженно глядя на страницу книги, не в силах оторваться от нее, захваченный в плен жуткой и зловещей красотой, скрытым и ужасным смыслом, которого он не мог постичь. Краб сказал, что Время было неизвестно его расе, что этот универсальный фактор никак не воздействовал на культуру его планеты, а вот здесь, в этих цветных репродукциях, крылось что-то не известное людям, не грезившееся им даже во сне.
   
Максвелл протянул руку, чтобы закрыть книгу, но вдруг заколебался, словно по какой-то причине книгу закрывать не следовало, словно ему почему-то было необходимо еще пристальнее вглядеться в репродукцию.
   
И в этот момент он осознал, что в ней прячется нечто загадочное, ускользающее и притягательное.
   
Он положил руки на колени и продолжал смотреть на репродукцию, потом медленно перевернул страницу и, взглянув на третью репродукцию, внезапно поймал то, что раньше от него ускользало, – особые мазки создавали эффект неуловимого движения, туманной нечеткости, словно мгновение назад здесь что-то мерцало и сразу же исчезло, оставаясь за гранью зрения, но где-то совсем рядом.
   
Полуоткрыв рот, Максвелл вглядывался в загадочное мерцание – разумеется, это был оптический обман, рожденный виртуозным мастерством художника.
   
Но пусть даже оптический обман – все равно он был томительно знаком тому, кто побывал на хрустальной планете и видел ее призрачных обитателей.
   
И глубокая тишина сумрачной читальни зазвенела вопросом, на который не было ответа: откуда Альберт Ламберт мог узнать про обитателей хрустальной планеты?
  
  
   
    
Глава 12
   
   
– Мне сообщили о твоем возвращении, – заявил Аллен Престон. – И я просто не мог поверить. Однако источник, из которого я получил эти сведения, настолько надежен, что я попытался связаться с тобой. Ситуация мне не слишком нравится, Пит. Как юрист, должен сказать, что ты очутился в очень незавидном положении.
   
Максвелл опустился в кресло перед столом Престона.
   
– Да, пожалуй, – согласился он. – Начать, хотя бы с того, что я лишился работы. Можно ли в подобном случае добиться восстановления?
   
– В подобном случае? – переспросил Престон. – А как, собственно, обстоит дело? Никто этого ясно не представляет. Разговоров много, но никому ничего толком не известно. Я сам…
   
Максвелл криво усмехнулся.
   
– Да, конечно. Ты был бы рад составить определенное мнение. Ведь ты ошеломлен, растерян и опасаешься за свой рассудок. И сейчас ты задаешь себе вопрос, действительно ли я Питер Максвелл.
   
– А ты действительно Питер Максвелл? – спросил Престон.
   
– Я в этом уверен. Но если ты сомневаешься, я на тебя не обижусь… и ни на кого другого. Нас, несомненно, было двое. Что-то произошло с моей волновой схемой. Один из нас отправился в систему Енотовой Шкуры, другой – куда-то еще. Тот, кто отправился в систему Енотовой Шкуры, вернулся на Землю и умер. А я вернулся вчера.
   
– И обнаружил, что умер?
   
Максвелл кивнул.
   
– Моя квартира сдана, все мое имущество исчезло! Университет заявил, что на мое место взят другой преподаватель, и я остался без работы. Вот почему я и спрашиваю, можно ли добиться восстановления.
   
Престон откинулся на спинку кресла и задумчиво скосил глаза на Максвелла.
   
– С точки зрения закона, – сказал он, – позиция университета, бесспорно, неуязвима. Ты же мертв, понимаешь? И у них по отношению к тебе нет никаких обязательств. Во всяком случае, до той поры, пока твои права не будут подтверждены.
   
– После нескончаемых судебных разбирательств?
   
– Боюсь, что да. Дать тебе точный ответ на твой вопрос я пока не могу. Ведь это беспрецедентно. О, разумеется, известны случаи неверного установления личности, когда умершего ошибочно опознавали как кого-то другого, кто на самом деле был жив. Но ведь тут никакой ошибки не произошло. Человек, который бесспорно был Питером Максвеллом, столь же бесспорно мертв, а прецедента установления личности при подобных обстоятельствах не существует. Этот прецедент должны будем создать мы путем кропотливейших юридических исследований, на которые, возможно, потребуются годы. По правде говоря, я еще толком не представляю себе, с чего следует начать. Безусловно, какая-нибудь зацепка отыщется и все можно будет уладить, но это потребует сложнейшей работы и предварительной подготовки. В первую очередь необходимо будет установить юридически, кто ты такой.
   
– Кто я такой? Но ради всего святого, Аллен! Мы же это знаем.
   
– Мы, но не закон. Для закона ты в настоящем своем положении не существуешь. Юридически ты никто. Абсолютно никто. Все твои документы были отправлены в архив, и, несомненно, уже подшиты…
   
– Но все мои документы при мне, – спокойно сказал Максвелл. – Вот в этом кармане.
   
Престон с недоумением уставился на него.
   
– Ах да! Конечно, они должны быть при тебе. Ну и клубок!
   
Он встал и прошелся по кабинету, покачивая головой. Потом вернулся к столу и снова сел.
   
– Дай подумать, – сказал он. – Мне нужно немножко времени, чтобы разобраться… Я что-нибудь откопаю. Мы должны отыскать какую-нибудь зацепку. И сделать нам нужно очень много. Вот хотя бы твое завещание…
   
– Мое завещание? Я о нем начисто забыл. Ни разу даже не вспомнил.
   
– Оно рассматривается в нотариате. Но я добьюсь отсрочки.
   
– Я завещал все брату, который служит в Корпусе исследователей космоса. Я мог бы связаться с ним, хотя, вероятно, это будет очень нелегко. Он ведь из одной экспедиции почти немедленно отправляется в следующую. Но важно другое: затруднений в этом отношении у нас не будет. Как только он узнает, что произошло…
   
– К сожалению, – сказал Престон, – решает не он, а суд. Конечно, все должно уладиться, но времени на это, возможно, потребуется много. А до тех пор ты не имеешь никаких прав на свое имущество. У тебя нет ничего кроме одежды, которая сейчас на тебе, и содержимого твоих карманов.
   
– Университет предложил мне пост декана экспериментального института на Готике IV. Но я не намерен соглашаться.
   
– А как у тебя с деньгами?
   
– Пока все в порядке, Оп пригласил меня пожить у него. И на ближайшее время денег мне хватит. Ну, а в случае необходимости я могу подыскать временную работу. Если понадобится, Харлоу Шарп мне, конечно, поможет. На крайний случай возьмет в экспедицию. Это должно быть интересно.
   
– Разве в такие экспедиции берут людей без диплома Института времени?
   
– В качестве подсобных рабочих берут. Но для чего-либо более ответственного диплом, я полагаю, необходим.
   
– Прежде, чем я начну действовать, – сказал Престон, – мне нужно точно знать, что именно произошло. Во всех подробностях.
   
– Я напишу для тебя полное изложение событий. И заверю у нотариуса. Все, что тебе угодно.
   
– Мне кажется, – заметил Престон, – мы можем предъявить иск транспортному управлению. Это по их вине ты оказался в таком положении.
   
– Не сейчас, – уклончиво ответил Максвелл. – Этим можно заняться и позже.
   
– Ну, пиши изложение событий, – сказал Престон. – А я пока подумаю и пороюсь в кодексах. Тогда уж начнем. Ты видел газеты? Смотрел телепередачи?
   
Максвелл покачал головой.
   
– У меня не было времени.
   
– Репортеры неистовствуют, – сказал Престон. – Просто чудо, что они тебя еще не разыскали. Уж конечно, они охотятся за тобой. Пока ведь у них нет ничего, кроме предположений. Вчера вечером тебя видели в «Свинье и Свистке». Там тебя опознало множество людей – во всяком случае, так они утверждают. В настоящий момент считается, что ты воскрес из мертвых. На твоем месте я постарался бы не попадаться репортерам. Но если они тебя найдут, не говори им ничего. Абсолютно ничего.
   
– Можешь быть спокоен, – сказал Максвелл.
   
Они умолкли и в наступившей тишине некоторое время смотрели друг на друга.
   
– Какой клубок! – задумчиво произнес Престон. – Какой потрясающий клубок! Нет, Пит, я чувствую, что возиться с ним будет одно удовольствие.
   
– Кстати, – сказал Максвелл, – Нэнси Клейтон пригласила меня на свой сегодняшний вечер. Я все думаю, нет ли тут какой-нибудь связи… хотя почему же? Она и раньше меня иногда приглашала.
   
– Но ты же знаменитость! – улыбнулся Престон. – И значит, чудесный трофей для Нэнси.
   
– Ну, не знаю, – сказал Максвелл. – Она от кого-то услышала, что я вернулся. И конечно, в ней заговорило любопытство.
   
– Да, – сухо согласился Престон. – В ней, конечно, заговорило любопытство.
  
  
   
    
Глава 1З
   
   
Максвелл почти не сомневался, что возле хижины Опа его подстерегают репортеры, но там никого не было. По-видимому, они еще не пронюхали, где он остановился.
   
Хижину окутывала сонная предвечерняя тишина, и осеннее солнце щедро золотило старые доски, из которых она была сколочена.
   
Две-три пчелы лениво жужжали над клумбой с астрами у двери, а над склоном, в туманной дымке уходившим к шоссе, порхали желтые бабочки.
   
Максвелл приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Хижина была пуста. Оп где-то бродил, и Духа тоже не было видно. В очаге алела куча раскаленных углей.
   
Максвелл закрыл дверь и сел на скамью у стены. Вдали на западе голубым стеклом поблескивало одно из четырех озер, между которыми стоял городок. Пожухлая осока и вянущая трава придавали ландшафту желто-бурый колорит. Там и сям маленькими островками пламенели купы деревьев.
   
Теплота и спокойствие, думал Максвелл. Край, где можно тихо грезить. Ничем не похожий на мрачные, яростные пейзажи, которые столько лет назад писал Ламберт.
   
Он не понимал, почему эти ландшафты репейником вцепились в его сознание. И еще он не понимал, откуда художник мог узнать, как мерцают призрачные обитатели хрустальной планеты. Это не было случайным совпадением; человек неспособен вообразить подобное из ничего. Рассудок говорил ему, что Ламберт должен был что-то знать об этих людях-призраках. И тот же рассудок говорил, что это невозможно.
   
Ну, а все остальные существа, все эти гротескные чудища, которых Ламберт разбросал по холсту яростной, безумной кистью? Как объяснить их? Откуда они взялись? Или они были просто лоскутами безумной фантазии, кровоточащими, вырванными из странно и мучительно бредящего сознания? Были ли обитатели хрустальной планеты единственными реальными созданиями из всех тех, кого рисовал Ламберт? Это казалось маловероятным. Где-то, когда-то, каким-то образом Ламберт видел и этих, остальных. А ландшафты? Были ли они только плодом воображения, фоном, подкреплявшим впечатление, которое создавали фантастические существа? Или же такой была хрустальная планета в неизмеримо давнюю эпоху, когда ее еще не заключили в оболочку, навеки укрывшую ее от остальной вселенной? Но нет, решил он, это невозможно! Ведь планету покрыли оболочкой еще до того, как возникла нынешняя Вселенная. Десять миллиардов лет назад, если не все пятьдесят.
   
Максвелл беспокойно нахмурился. Во всем этом не было смысла. Ни малейшего. А у него и без картин Ламберта хватает хлопот. Он потерял место, на его имущество наложен арест, юридически он просто не существует.
   
Но все это не так уж важно, во всяком случае сейчас. Главное – сокровищница знаний на хрустальной планете. Она должна принадлежать университету – свод знаний, несомненно превосходящий все, что удалось накопить всем разумным существам известной части вселенной. Конечно, что-то будет лишь повторением старых открытий, но он был убежден, что металлические листы хранят много такого, о чем нынешняя Вселенная еще и не помышляла. Та ничтожная крупица, с которой он успел ознакомиться, подкрепляла это убеждение.
   
И ему вдруг показалось, что он вновь сгибается над столиком, вроде журнального, на который он положил стопку металлических листов, сняв их с полки, а на глаза у него надето приспособление для чтения… или для перевода… А, не в названии дело!
   
Один металлический лист говорил о сознании не как о метафизическом или философском понятии, но как о механизме; однако он не сумел разобраться в терминологии, не смог постичь совершено новых понятий. Он прилагал отчаянные усилия, вспоминал Максвелл, так как уловил, что перед ним труд о еще никем не открытой области восприятия, но потом, отчаявшись, отложил этот лист. И другой лист, по-видимому, руководство по применению определенных математических принципов к социальным наукам; правда, о сути некоторых из упомянутых наук он мог только догадываться, шаря среди идей и понятий на ощупь и наугад, точно слепец, ловящий порхающих бабочек.
   
А свод истории? Не одной вселенной, но двух! И историческая биология, повествующая о формах жизни, настолько фантастических в самой своей основе и в своих функциях, что в их реальность невозможно было поверить. А тот удивительно тонкий лист, такой тонкий, что он гнулся и сворачивался в руке, как бумажный, – его содержание было ему абсолютно недоступно, и он даже не сумел уловить, о чем идет речь. Тогда он взял лист потолще, намного толще, и познакомился с мыслями и философией существ и культур, давно уже рассыпавшихся прахом, и испытал невыразимый ужас, отвращение, гнев и растерянность, к которым примешивалось робкое изумление перед полнейшей нечеловечностью этих философий.
   
Все это – и больше, несравненно больше, в триллионы раз больше – ожидало ученых там, на хрустальной планете.
   
Нет, он должен, он обязан выполнить возложенное на него поручение. Он должен добиться, чтобы библиотеку хрустальной планеты получила Земля, и сделать это следует как можно быстрее, хотя никаких сроков ему поставлено не было. Ведь если он потерпит неудачу, обитатели планеты, несомненно, предложат свой товар кому-нибудь еще в другом секторе галактики, а может быть, и вообще в другой галактике.
   
Пожалуй, решил Максвелл, их интересует Артефакт, хотя – полной уверенности в этом нет. Однако кто-то хочет его приобрести, причем в сделке замешан Черчилл, а потому такое предложение похоже на истину. И все-таки вдруг это не так? Артефакт мог понадобиться кому-нибудь еще совсем по иной причине – например, кто-то сумел разгадать его назначение… Максвелл попробовал представить себе, в чем может заключаться это назначение, но вскоре зашел в тупик.
   
Стайка дроздов стремительно упала с неба, пронеслась над самой крышей хижины и, повернула в сторону шоссе. Максвелл следил за тем, как черные птички опустились на пожелтевший бурьян у болотца за шоссе, изящно покачиваясь на сгибающихся стеблях. До заката они будут кормиться тут, а потом улетят в какую-нибудь укромную лесную чащу, где переночуют, чтобы завтра отправиться дальше на юг.
   
Максвелл встал и потянулся. Мирное спокойствие золотистого дня совсем его разнежило. Хорошо бы вздремнуть немножко, подумал он. А потом придет Оп и разбудит его, и у них будет время перекусить и поговорить, прежде чем он отправится к Нэнси.
   
Он открыл дверь, вошел в хижину и сел на кровать. Тут ему пришло в голову, что не худо было бы проверить, найдется ли у него на вечер чистая рубашка и пара носков. Вытащив чемодан, он положил его на кровать, отпер, откинул крышку и вынул брюки, чтобы добраться до рубашек под ними. Рубашки он нашел, а кроме них – маленький аппарат, прикрепленный к большим очкам.
   
Максвелл сразу узнал этот аппарат и даже рот раскрыл от изумления. Автоматический переводчик, с помощью которого он читал на хрустальной планете металлические листы! Он поднял аппарат и взвесил его на ладони. Вот лента, охватывающая голову, с генератором энергии сзади, и очки, которые нужно опустить на глаза, когда аппарат надет.
   
Наверное, он случайно сунул его в чемодан, решил Максвелл, хотя как это могло произойти? Но что же теперь делать? А впрочем, это, пожалуй, и неплохо. Аппарат еще может пригодиться в будущем, в качестве доказательства, что он действительно побывал на той планете. Правда, насколько это доказательство весомо? По виду – ничего особенного.
   
Однако если заглянуть в механизм, напомнил он себе, эта штука, вероятно, не покажется такой уж обыкновенной…
   
Раздался легкий стук, и Максвелл, вздрогнув, начал напряженно прислушиваться. Поднялся ветер и ветка ударяет по крыше? Но ветки обычно стучат совсем не так.
   
Стук оборвался, а затем раздался снова, но теперь он стал прерывистым, словно сигнал: три быстрых удара, пауза, еще два быстрых удара и снова пауза, а потом все сначала.
   
Кто-то стучал в дверь.
   
Максвелл вскочил, но остановился в нерешительности. Возможно, репортерам, наконец, удалось его выследить. А вдруг они только предполагают, что он может быть здесь? В таком случае лучше не откликаться. Но даже один репортер стучал бы куда громче и увереннее. А этот стук был тихим, почти робким, словно тот, кто был за дверью, чего-то опасался или стеснялся. Ну, а если это все-таки репортеры, молча выжидать нет никакого смысла: дверь отперта и, не получив ответа, они наверняка толкнут ее и войдут без приглашения.
   
Стук на мгновение замер, затем раздался снова. Максвелл на цыпочках подошел к двери и распахнул ее. Снаружи стоял Краб, белея в лучах заходящего солнца, точно привидение. Под одной из своих конечностей, которая в настоящий момент, по-видимому, играла роль руки, а не ноги, он держал большой пакет.
   
– Да входите же! Пока вас тут никто не увидел, – нетерпеливо сказал Максвелл.
   
Краб вошел, а Максвелл, закрывая дверь, удивился, с какой стати он потребовал, чтобы это существо вошло в хижину.
   
– Вам не нужны опасения, – заявил Краб, – касательно жнецов новостей. Я был осторожен, и я глядел. За мной никто не следил. У меня такой нелепый вид, что за мной никогда не следят. Никто никогда не полагает, что я могу действовать сообразно с целью.
   
– Очень выгодная особенность, – заметил Максвелл. – По-моему, это называется защитной окраской.
   
– Я появляюсь вновь по указанию мисс Нэнси Клейтон, – продолжал Краб. – Она знает, что вы ездили в путешествие без багажа и не имели случая сделать покупку или стирку. Без желания причинить обиду – это мне указано сказать с отменным чувством – она желает прислать вам костюм для ношения.
   
Он вынул из-под конечности сверток и протянул его Максвеллу.
   
– Очень любезно со стороны Нэнси.
   
– Она – заботливое лицо. Она поручила мне сказать далее.
   
– Валяйте!
   
– Колесный экипаж прибудет отвезти вас к ее дому.
   
– Зачем? – удивился Максвелл. – Шоссе проходит совсем рядом с ним.
   
– Еще одно извинение, – твердо объявил Краб, – но она считает, что нужно так. Очень много типов разных существ снуют там и сям, чтобы узнать место, где вы есть.
   
– Кстати, – сказал Максвелл, – а откуда его узнала мисс Клейтон?
   
– Поистине сие мне неведомо, – ответил Краб.
   
– Ну, хорошо. Поблагодарите от меня мисс Клейтон, пожалуйста.
   
– С восторгом и удовольствием, – сказал Краб.
  
  
   
    
Глава 14
   
   
– Я подвезу вас к черному ходу, – объяснял шофер. – Перед парадным кишмя кишат репортеры. Потом они разойдутся, но сейчас рыщут там стаями. Мисс Клейтон думает, что вы, возможно, предпочтете с ними не встречаться.
   
– Спасибо, – сказал Максвелл. – Вы очень предупредительны.
   
Нэнси, подумал он, как обычно, все предусмотрела, присваивая себе привилегию организовывать жизнь других людей.
   
Ее дом стоял на невысоком обрыве над самым озером. Слева от дороги в лучах недавно взошедшей луны поблескивала вода. Фасад дома был озарен множеством огней, но задняя его сторона была погружена во мрак.
   
Машина свернула с подъездной аллеи и начала медленно забираться по узкой крутой дороге, окаймленной могучими дубами. Вспугнутая птица с криком стремительно пронеслась у самых фар, отчаянно взмахивая крыльями. Откуда-то навстречу машине выбежали два разъяренных пса и помчались до бокам, точно конвой.
   
Шофер усмехнулся.
   
– Если бы вы шли пешком, они сожрали бы вас заживо.
   
– Но с каких это пор Нэнси охраняет собачья свора? – спросил Максвелл.
   
– Мисс Клейтон тут ни при чем, – ответил шофер. – Они охраняют совсем не ее.
   
У Максвелла на языке вертелся новый вопрос, но он не стал его задавать.
   
Машина свернула под изящную арку и остановилась.
   
– Вот в эту дверь, – сказал шофер. – Стучать не надо. Пройдете прямо через холл мимо винтовой лестницы. Гости в большом зале.
   
Максвелл хотел было открыть дверцу машины, но в нерешительности отнял руку.
   
– О собаках не думайте, – сказал шофер. – Они знают эту машину. И тех, кто из нее выходит, в жизни не тронут.
   
Впрочем, собак вообще нигде не было видно, и Максвелл, быстро поднявшись по трем ступенькам на крыльцо, распахнул дверь.
   
Холл был погружен в темноту. Только на винтовую лестницу падал отблеск света – по-видимому, на втором этаже горела лампочка. Кругом же царила полная тьма. Откуда-то доносились голоса и приглушенные звуки музыки.
   
Максвелл постоял несколько секунд не двигаясь и, когда его глаза привыкли к темноте, различил, что холл простирается и за винтовую лестницу. Вероятно, там дверь или коридор…
   
Странно! Если уж Нэнси распорядилась, чтобы шофер высадил его у задней двери, то почему она не поручила кому-нибудь встретить его здесь? И во всяком случае, она могла бы сказать, чтобы свет не гасили – тогда он сам отыскал бы дорогу.
   
Да, странно и довольно глупо – приехать на званый вечер и ощупью отыскивать путь к остальным гостям. Не лучше ли будет просто повернуться и уйти? Вернуться к Опу… Но тут Максвелл вспомнил о собаках. Они, конечно, рыщут вокруг дома, а судя по виду, ничего хорошего от них ждать не приходится. Что-то тут не так! Это совсем не похоже на Нэнси. Она никогда не поставила бы его в подобное положение. Да, тут что-то совсем не так.
   
Максвелл осторожно прошел по холлу, протянутой вперед рукой нащупывая столики или стулья, которые могли оказаться на его пути. Хотя видел он теперь гораздо лучше, холл по-прежнему оставался темной пещерой, где глаз не различал подробностей. Он обогнул винтовую лестницу, и холл показался ему еще темнее теперь, когда проблески света остались у него за спиной. Внезапно кто-то спросил:
   
– Профессор Максвелл? Это вы, профессор?
   
Максвелл замер на левой ноге, потом медленно и бесшумно опустил на пол правую, уже поднятую для шага, и застыл, чувствуя, что весь покрывается гусиной кожей.
   
– Профессор Максвелл! – повторил голос. – Я знаю, что вы в холле.
   
Собственно говоря, это не был голос в прямом смысле слова. Максвелл готов был поклясться, что тишину холла не нарушал ни единый звук, и все же он ясно слышал эти слова… может быть, они раздавались у него не в ушах, а в каком-то уголке мозга.
   
Его охватил безотчетный ужас, и он попытался отогнать его, но ужас не исчезал – ужас затаился рядом во мраке, готовый вновь захлестнуть его черной волной.
   
Максвелл попробовал заговорить, но не смог.
   
Голос произнес:
   
– Я поджидал вас здесь, профессор. Мне необходимо вступить с вами в контакт. Это столько же в ваших интересах, сколько в моих.
   
– Где вы? – спросил Максвелл.
   
– Я за дверью слева от вас.
   
– Я не вижу никакой двери.
   
Здравый смысл настойчиво твердил Максвеллу: беги, немедленно беги. Поскорее выберись отсюда! Но он не мог бежать. У него не было сил. Да и куда? Назад под арку нельзя – там ждут собаки. Вперед по темному холлу? Опрокидывая все на своем пути, поднимая оглушительный грохот, чтобы все гости сбежались сюда и обнаружили его – растрепанного, в синяках, дрожащего от страха? Он знал, что стоит ему побежать, и им сразу же овладеет паника.
   
Чтобы его увидели в подобном состоянии? Нет! Хватит и того, что он проник в дом украдкой, с черного хода.
   
Если бы это был просто голос – какой угодно, но голос, – он не нагонял бы подобного ужаса. Но он производил такое жуткое впечатление – ни намека на интонацию, монотонный, механический, словно скрежещущий! Ни один человек так говорить не может, решил Максвелл. Где-то рядом с ним в темноте прятался внеземлянин.
   
– Тут есть дверь, – произнес этот пустой жесткий голос. – Сделайте шаг влево и толкните ее.
   
Положение становится просто смешным, подумал Максвелл. Либо он войдет в эту дверь, либо опрометью бросится прочь. Конечно, можно было бы спокойно уйти, но он знал, что стоит ему повернуться спиной к невидимой двери, и он побежит – против воли, гонимый ужасом, маячащим позади.
   
Максвелл сделал шаг влево, нащупал дверь и толкнул ее. В комнате было темно, но в окна просачивался свет фонаря снаружи и падал на пудингообразное существо в центре комнаты – оплывший живот слабо фосфоресцировал, словно клубок светящихся обитателей морского дна копошился в круглом аквариуме.
   
– Да, – сказало существо, – вы совершенно правы. Я принадлежу к тем жителям вселенной, которых вы именуете «колесниками». На время моего визита здесь я обзавелся наименованием, которое легко воспринимается вашим сознанием. Вы можете называть меня «мистер Мармадьюк». Несомненно, вы понимаете, что это лишь удобства ради, так как я не ношу подобного имени. Собственно говоря, у нас нет имен. Они излишни. Наше индивидуальное различие достигается иными способами.
   
– Рад познакомиться с вами, мистер Мармадьюк, – сказал Максвелл, произнося слова медленно и раздельно, потому что губы у него тоже вдруг стали холодными и непослушными, как и все его тело.