1 2 3 4 5 6 7 8 
До сих  пор мы знаем только одно экономическое отношение между людьми – отношение товаровладельцев,  в котором товаровладельцы присваивают чужой продукт труда только путем отчуждения  своего собственного. Следовательно, один товаровладелец может противостоять  другому в качестве владельца денег лишь потому, что либо продукт его труда от  природы обладает денежной формой, т. е. является денежным материалом,  золотом и т. д., либо его собственный товар уже переменил кожу, сбросил с  себя свою первоначальную потребительную форму. Чтобы функционировать в качестве  денег, золото должно, конечно, вступить в каком-нибудь пункте на товарный  рынок. Этот пункт находится в местах его добычи, – там, где оно как  непосредственный продукт труда обменивается на другой продукт труда той же  стоимости. Но, начиная с этого момента, оно непрерывно выражает в себе  реализованные цены товаров.[83]  Если оставить в стороне обмен золота на товар в местах добычи золота, то в  руках каждого товаровладельца золото есть отделившийся образ его отчужденного  товара, продукт продажи, или первого метаморфоза товара Т – Д. [84] Идеальными  деньгами, или мерой стоимости, золото стало потому, что все товары измеряли в  нем свои стоимости и таким образом сделали его мысленно представляемой противоположностью  их потребительной формы, образом их стоимости. Реальными деньгами оно становится  потому, что товары в процессе своего всестороннего отчуждения делают его  действительно отделившейся от них и превращенной формой их потребительной  стоимости, а следовательно, действительным образом их стоимости. Как образ  стоимости, товар стирает с себя всякий след своей естественно выросшей  потребительной стоимости, всякий след создавшего его особенного полезного  труда, и превращается в однородную общественную материализацию лишенного  различий человеческого труда. В деньгах нельзя разглядеть, какого сорта товар  превратился в них. В своей денежной форме один товар выглядит совершенно так  же, как и всякий другой. Деньги могут представлять собой навоз, хотя навоз  отнюдь не деньги. Допустим, что те два золотых, за которые наш ткач отдал свой  товар, являются превращенной формой квартера пшеницы. Продажа холста, Т – Д,  есть в то же время купля его, Д – Т. Но в качестве продажи холста этот  процесс открывает собой движение, заканчивающееся противоположностью этого  акта, куплей библии; в качестве же купли холста тот же процесс заканчивает  движение, начавшееся с противоположности этого акта – с продажи пшеницы. Т –  Д (холст – деньги), первая фаза процесса Т – Д – Т (холст – деньги –  библия), есть в то же время Д – Т (деньги – холст), т. е. последняя  фаза другого процесса Т – Д – Т (пшеница – деньги – холст). Первый  метаморфоз товара, его превращение из товарной формы в деньги, всегда является  в то же время вторым противоположным метаморфозом какого-либо другого товара,  обратным превращением последнего из денежной формы в товар.[85]    

Д –  Т. Второй, или  заключительный, метаморфоз товара – купля. Так как деньги есть образ всех  других товаров, отделившийся от них, или продукт их всеобщего отчуждения, то  они представляют собой абсолютно отчуждаемый товар. Они читают все цены в  обратном направлении и отражаются, таким образом, во всех товарных телах как в  покорном материале для своего собственного превращения в товар. Имеете с тем  цены, эти влюбленные взоры, бросаемые товарами на деньги, указывают последним  границу их способности к перевоплощению, а именно их собственное количество.  Так как товар, превращаясь в деньги, исчезает как таковой, то на деньгах не  остается следов того, как именно они попали в руки владельца и что именно в них  превратилось. Деньги non olet [не пахнут], каково бы ни было их происхождение.  Если, с одной стороны, деньги представляют проданный товар, то, с другой  стороны, они представляют товары, которые можно купить.[86]    

Д –  Т, т. е.  купля, есть в то же время продажа, или Т – Д; следовательно, последний  метаморфоз данного товара есть в то же время первый метаморфоз какого-либо другого  товара. Для нашего ткача жизненный путь его товара заканчивается библией, в  которую он превратил полученные им 2 фунта стерлингов. Но продавец библии  превращает полученные от ткача 2 ф. ст. в водку. Д – Т, заключительная  фаза процесса Т – Д – Т (холст – деньги – библия), есть в то же время Т  – Д, первая фаза Т – Д – Т (библия – деньги – водка). Так как  производитель товара доставляет на рынок лишь односторонний продукт, он продает  его обыкновенно значительными массами; между тем его разносторонние потребности  заставляют его постоянно раздроблять реализованную цену, или вырученную  денежную сумму, между многочисленными покупками. Одна продажа приводит, таким  образом, ко многим актам купли различных товаров. Итак, заключительный  метаморфоз одного товара образует сумму первых метаморфозов других товаров.    

Если мы  возьмем теперь метаморфоз какого-либо товара, например холста, в целом, то мы  увидим прежде всего, что метаморфоз этот состоит из двух противоположных и  дополняющих друг друга движений: Т – Д и Д – Т. Эти два  противоположные превращения товара осуществляются в двух противоположных  общественных актах товаровладельца и отражаются в двух противоположных  экономических ролях этого последнего. Как агент продажи, он – продавец, как  агент купли – покупатель. Но так как в каждом своем превращении товар  существует одновременно в обеих своих формах – товарной и денежной, –  которые лишь располагаются на противоположных полюсах, то одному и тому же  товаровладельцу, поскольку он является продавцом, противостоит другой в  качестве покупателя, а поскольку он является покупателем, ему противостоит  другой в качестве продавца. Подобно тому как один и тот же товар  последовательно совершает два противоположных превращения – из товара в деньги  и из денег в товар, – точно так же один и тот же товаровладелец меняет  роль продавца на роль покупателя. Следовательно, это не прочно фиксированные  роли, а роли, постоянно переходящие в процессе товарного обращения от одного  лица к другому. Полный метаморфоз товара, в своей простейшей форме,  предполагает четыре крайних точки и три personae dramatis [действующих лица].  Сначала товар противостоит деньгам как образу своей стоимости, который “по ту  сторону”, в чужом кармане, обладает своей вещно-осязательнй реальностью.  Следовательно, товаровладельцу противостоит владелец денег. Как только товар  превратился в деньги, они становятся его мимолетной эквивалентной формой, потребительная  стоимость или содержание которой существует “по сю сторону”, в других товарных  телах. Деньги, конечный пункт первого превращения товара, представляют собой в  то же время исходный пункт второго превращения. Следовательно, продавец в  первом акте процесса является покупателем во втором акте, где ему противостоит  третий товаровладелец как продавец.[87]    

Две  противоположно направленные фазы движения товарного метаморфоза образуют кругооборот:  товарная форма, сбрасывание товарной формы, возвращение к товарной форме. Во  всяком случае сам товар определяется здесь противоположным образом. У исходного  пункта он является непотребительной стоимостью, у конечного пункта он –  потребительная стоимость для своего владельца. Точно так же деньги сначала  выступают как твердый кристалл стоимости, в который превращается товар, а затем  расплываются в мимолетную эквивалентную форму товара.    

Два метаморфоза,  образующие полный кругооборот одного товара, представляют собой в то же время  противоположные частичные метаморфозы двух других товаров. Один и тот же товар  (холст) открывает ряд своих собственных метаморфозов и в то же самое время  завершает полный метаморфоз другого товара (пшеницы). Во время своего первого  превращения, в акте продажи, он выступает в обеих этих ролях своей собственной  персоной. А превратившись в золотую куколку, в виде которой он сам проходит  путь всякого товарного тела, он вместе с тем завершает первый метаморфоз  некоторого третьего товара. Таким образом, кругооборот, описываемый рядом метаморфозов  каждого товара, неразрывно сплетается с кругооборотами других товаров. Процесс  в целом представляет собой обращение товаров.    

Товарное  обращение не только формально, но и по существу отлично от непосредственного  обмена продуктами. В самом деле, присмотримся к только что описанному процессу.  Ткач несомненно обменял холст на библию, собственный товар – на чужой. Но это  явление существует как таковое только для него самого. Продавец библии,  предпочитающий горячительный напиток холодной святости, вовсе не думал о том,  что на его библию обменивается холст; равным образом ткач совершенно не  подозревает, что на его холст обменена пшеница и т. д. Товар лица В  замещает товар лица А, но А и В не обмениваются взаимно  своими товарами. Фактически может случиться, что А и В покупают  взаимно друг у друга, но такое случайное совпадение отнюдь не вытекает из общих  условий обращения товаров. С одной стороны, мы видим здесь, как обмен товаров  разрывает индивидуальные и локальные границы непосредственного обмена  продуктами и развивает обмен веществ человеческого труда. С другой стороны,  здесь развивается целый круг общественных связей, которые находятся вне  контроля действующих лиц и носят характер отношений, данных от природы. Ткач  может продать холст лишь потому, что крестьянин уже продал пшеницу; любитель  водки может продать библию лишь потому, что ткач продал холст; винокур может продать  свой горячительный напиток лишь потому, что другой продал напиток живота  вечного и т. д.    

Вследствие  этого процесс обращения не заканчивается, как непосредственный обмен продуктами,  после того как потребительные стоимости поменялись местами и владельцами.  Деньги не исчезают оттого, что они в конце выпадают из ряда метаморфозов  данного товара. Они снова и снова осаждаются в тех пунктах процесса обращения,  которые очищаются тем или другим товаром. Например, в общем метаморфозе холста:  холст – деньги – библия, сначала холст выпадает из обращения, деньги заступают  его место, затем библия выпадает из обращения, и деньги заступают ее место.  Благодаря замещению одного товара другим к рукам третьего лица прилипает  денежный товар.[88]  Обращение непрерывно источает из себя денежный пот.    

Трудно  представить себе что-либо более плоское, чем догмат, будто товарное обращение  обязательно создает равновесие между куплями и продажами, так как каждая  продажа есть в то же время купля, и vice versa [наоборот]. Если этим хотят  сказать, что число действительно совершившихся продаж равно числу покупок, то  это – бессодержательная тавтология. Однако этим догматом хотят доказать, что  продавец приводит за собой на рынок своего покупателя. Купля и продажа  представляют собой один и тот же акт как взаимоотношение двух полярно противоположных  лиц – владельца денег и товаровладельца. Но, как действия одного и того же  лица, они образуют два полярно противоположных акта. Таким образом, тождество  продажи и купли предполагает, что товар становится бесполезным, когда он,  будучи брошен в алхимическую реторту обращения, не выходит из нее в виде денег,  не продается товаровладельцем, а следовательно, не покупается владельцем денег.  Это тождество предполагает далее, что процесс обмена, если он удается, есть  некоторая пауза, известный период в жизни товара, который может быть более или  менее продолжительным. Так как первый метаморфоз товара есть одновременно  продажа и купля, то этот частичный процесс составляет в то же время  самостоятельный процесс. У покупателя есть товар, у продавца есть деньги,  т. е. товар, сохраняющий форму, способную к обращению независимо от того,  рано или поздно он фактически снова выступит на рынке. Никто не может продать  без того, чтобы кто-нибудь другой не купил. Но никто не обязан немедленно  покупать только потому, что сам он что-то продал. Обращение товаров разрывает  временные, пространственные и индивидуальные границы обмена продуктов именно  благодаря тому, что непосредственная тождественность между отчуждением своего  продукта труда и получением взамен него чужого расчленяется на два  противоположных акта – продажи и купли. Если процессы, противостоящие друг  другу в качестве совершенно самостоятельных, образуют известное внутреннее  единство, то это как раз и означает, что их внутреннее единство осуществляется  в движении внешних противоположностей. Когда внешнее обособление внутренне  несамостоятельных, т. е. дополняющих друг друга, процессов достигает  определенного пункта, то единство их обнаруживается насильственно – в форме  кризиса. Имманентная товару противоположность потребительной стоимости и стоимости,  противоположность частного труда, который в то же время должен выразить себя в  качестве труда непосредственно общественного, противоположность особенного и  конкретного труда, который в то же время имеет значение лишь труда абстрактно  всеобщего, противоположность персонификации вещей и овеществления лиц – это  имманентное противоречие получает в противоположностях товарного метаморфоза  развитые формы своего движения. Следовательно, уже эти формы заключают в себе  возможность – однако только возможность – кризисов. Превращение этой  возможности в действительность требует целой совокупности отношений, которые в  рамках простого товарного обращения вовсе еще не существуют.[89]    

Как  посредник в процессе обращения товаров, деньги приобретают функцию средства обращения.    

     b) обращение денег    

     

Смена  форм, в которой совершается вещественный обмен продуктами труда, Т – Д – Т,  обусловливает, что одна и та же стоимость, образуя в качестве товара исходный  пункт процесса, снова возвращается к этому же пункту в виде товара. Таким  образом, это движение товаров представляет собой кругооборот. С другой стороны,  эта же самая форма исключает кругооборот денег. Результатом ее является  непрерывное удаление денег от их исходного пункта, а не возвращение к нему. До  тех пор, пока товар в руках продавца сохраняется в своем превращенном виде, в  виде денег, товар этот находится в стадии своего первого метаморфоза,  т. е. он осуществил лишь первую половину своего обращения. Когда процесс –  продажа ради купли – закончен, то деньги, в свою очередь, удалились из рук  своего первоначального владельца. Правда, если ткач, купив библию, снова  продаст холст, то и деньги опять вернутся в его руки. Но они вернутся не  вследствие обращения первых 20 аршин холста, которое, напротив, удалило их из  рук ткача в руки продавца библии. Деньги могут вернуться лишь благодаря тому,  что новый товар возобновляет или повторяет все тот же процесс обращения,  который заканчивается тем же результатом, как и первый. Следовательно, форма  движения, непосредственно сообщаемая деньгам обращением товаров, представляет  собой их постоянное удаление от исходного пункта, их переход из рук одного  товаровладельца в руки другого, или их обращение (currency, cours de la  monnaie).    

Обращение  денег есть постоянное монотонное повторение одного и того же процесса. Товар  всегда находится на стороне продавца, деньги – всегда на стороне покупателя как  покупательное средство. Они функционируют как покупательное средство, реализуя  цену товара. Но, реализуя ее, деньги переносят товар из рук продавца в руки  покупателя и в то же время удаляются сами из рук покупателя в руки продавца с  тем, чтобы повторить тот же самый процесс с каким-либо другим товаром. Тот  факт, что эта односторонняя форма движения денег возникает из двусторонней формы  движения товара, остается замаскированным. Сама природа товарного обращения  порождает как раз противоположную видимость. Первый метаморфоз товара по своему  внешнему виду есть не только движение денег, но и собственное движение самого  товара; наоборот, второй метаморфоз товара представляется только как движение  денег. В первой половине своего обращения товар меняется местом с деньгами.  Вместе с тем товар как потребительная стоимость выпадает из сферы обращения и  переходит в сферу потребления.[90]  Его место заступает образ стоимости товара, или его денежная маска. Вторую  половину обращения товар пробегает уже не в своем натуральном виде, а в своем  золотом облачении. Таким образом, непрерывность движения свойственна только  деньгам; и то самое движение, которое для товара распадается на два  противоположных процесса, это самое движение как собственное движение денег,  всегда представляет собой один и тот же процесс, в котором, деньги меняются  местами все с новыми и новыми товарами. Поэтому дело принимает такой вид, будто  результат товарного обращения, замещение одного товара другим, порождается не  превращением его собственных форм, а функцией денег как средства обращения,  будто именно средства обращения приводят в движение товары, сами по себе  неподвижные, переносят их из рук, где они являются непотребительными  стоимостями, в руки, где они являются потребительными стоимостями, и притом  всегда в направлении, противоположном собственному движению денег. Деньги  постоянно удаляют товары из сферы обращения, становясь на их место в обращении  и тем самым удаляясь от своего собственного исходного пункта. Поэтому, хотя в  движении денег лишь выражается обращение товаров, с внешней стороны кажется  наоборот, что обращение товаров есть лишь результат движения денег.[91]    

С другой  стороны, деньгам присуща функция средства обращения лишь потому, что они  представляют собой ставшую самостоятельной стоимость товаров. Их движение как  средства обращения есть поэтому в действительности лишь движение собственной формы  товара. Следовательно, последнее должно отражаться в обращении денег и видимым  образом. Так, например, холст сначала превращает свою товарную форму в свою  денежную форму. Второй полюс его первого метаморфоза Т – Д, т. е.  форма денег, становится затем первым полюсом его последнего метаморфоза Д –  Т, его обратного превращения в библию. Но каждое из обоих этих превращений  формы совершается путем обмена товара и денег, путем их взаимного перемещения.  Одни и те же деньги притекают к продавцу как отчужденный образ товара и  покидают его как абсолютно отчуждаемый образ товара. Они два раза меняются  местами. Первый метаморфоз холста приносит эти деньги в карман ткача, второй –  снова извлекает их оттуда. Таким образом, два противоположных изменения формы  одного и того же товара отражаются в двукратном перемещении денег,  совершающемся в обратном направлении.    

Напротив,  если имеют место только односторонние товарные метаморфозы – простые акты купли  или продажи, все равно, – то одни и те же деньги лишь один раз меняют свое  место. Их второе перемещение всегда выражает собой второй метаморфоз товара,  его обратное превращение из денег. В частом повторении перемещений одних и тех  же денег отражается не только ряд метаморфозов отдельного товара, но  переплетение бесчисленных метаморфозов всего товарного мира в целом. Впрочем,  само собой понятно, что все это относится лишь к рассматриваемой здесь форме  простого товарного обращения.    

Каждый  товар при первом своем шаге в процессе обращения, при первой же смене своей  формы, выпадает из сферы обращения, в которую на его место постоянно вступает  новый товар, Наоборот, деньги как средство обращения постоянно пребывают в  сфере обращения, постоянно рыщут в ней. Отсюда возникает вопрос, сколько денег  может непрерывно поглощать эта сфера.    

В каждой  стране ежедневно совершаются многочисленные, одновременные и, следовательно,  пространственно сосуществующие односторонние метаморфозы товаров, или, другими  словами, только продажи с одной стороны, только купли – с другой. В своих ценах  товары уже приравнены определенным мысленно представляемым количествам денег.  Так как рассмотренная здесь непосредственная форма обращения всегда телесно  противопоставляет друг другу товар и деньги – первый на полюсе продажи, вторые  на противоположном полюсе купли, – то масса средств обращения, необходимых  для процесса обращения товаров, уже определена суммой цен последних, В самом  деле, деньги лишь представляют собой реально ту сумму золота, которая идеально  уже выражена в сумме цен товаров. Следовательно, равенство этих сумм очевидно  само собой. Мы знаем, однако, что при неизменной стоимости товаров цены их  изменяются с изменением стоимости самого золота (денежного материала):  пропорционально повышаются, если последняя падает, и, наоборот, падают, если  последняя повышается. Вместе с таким повышением или понижением суммы цен  товаров должна в той же пропорции увеличиваться или уменьшаться масса обращающихся  денег. Во всяком случае, причиной изменения массы средств обращения являются  здесь сами деньги, но не в своей функции средства обращения, а в своей функции  меры стоимости. Сначала цена товаров изменяется в обратном отношении к  изменению стоимости денег, и затем масса средств обращения изменяется в прямом  отношении к изменению цены товаров. Совершенно то же явление имело бы место,  если бы, например, не стоимость золота понизилась, а серебро заместило бы его в  качестве меры стоимости, или, наоборот, если бы не стоимость серебра повысилась,  а золото вытеснило бы серебро из функции меры стоимости. В первом случае должно  было бы обращаться серебра больше, чем раньше обращалось золота, во втором –  меньше золота, чем раньше обращалось серебра. В обоих случаях изменилась бы  стоимость денежного материала, т. е. товара, функционирующего как мера  стоимостей, а потому изменилось бы также выражение товарных стоимостей в ценах,  а следовательно, – масса обращающихся денег, которые служат для реализации  этих цен. Мы уже видели, что сфера обращения товаров имеет прореху, через  которую туда проникает золото (серебро и вообще денежный материал) в качестве  товара данной стоимости. Наличие этой стоимости предполагается уже при  функционировании денег в качестве меры стоимости, т. е. при определении  цен. Например, если понижается стоимость самой меры стоимости, то это прежде  всего проявляется в изменении цены тех товаров, которые обмениваются на  благородный металл как на товар непосредственно в местах добычи последнего.  Однако значительная часть других товаров, в особенности на низших ступенях  развития буржуазного общества, долгое время продолжает оцениваться в ставшей  иллюзорной, устаревшей стоимости меры стоимости. Но по мере того как товары  вступают в стоимостные отношения друг с другом, один товар заражает другой, и  золотые или серебряные цены товаров мало-помалу выравниваются в соответствии с  пропорциями, которые определяются самими стоимостями товаров, пока, наконец,  все товарные стоимости не будут оцениваться соответственно новой стоимости  денежного металла. Этот процесс выравнивания сопровождается непрерывным ростом  количества благородных металлов, притекающих взамен непосредственно  обмениваемых на них товаров. Поэтому в той самой мере, в какой среди  товаров распространяются эти новые, исправленные цены, или в какой стоимости  товаров оцениваются в новой, упавшей и продолжающей до известного пункта падать  стоимости металла, в такой же мере уже имеется в наличии добавочная масса  благородного металла, необходимая для реализации этих новых цен. Одностороннее  наблюдение фактов, последовавших за открытием новых месторождений золота и  серебра, привело в XVII и в особенности в XVIII столетии к неверному выводу,  будто товарные цены возросли потому, что большее количество золота и серебра  стало функционировать в качестве средства обращения. В дальнейшем мы будем  принимать стоимость золота за величину данную, каковой она и является  фактически в момент установления цен.    

Итак,  при этом предположении масса средств обращения определяется суммой товарных  цен, подлежащих реализации. Если мы допустим далее, что цена каждого товарного  вида дана, то сумма цен товаров будет, очевидно, зависеть от количества  товаров, находящихся в обращении. В самом деле, не требуется особенно ломать  голову для того, чтобы понять, что раз 1 квартер пшеницы стоит 2 ф. ст., то 100  квартеров будут стоить 200 ф. ст., 200 квартеров –400 ф. ст. и т. д., а  следовательно, с массой пшеницы должна возрастать и масса тех денег, которые  при ее продаже обмениваются с ней местом.    

Если мы  предположим, что масса товаров дана, то масса находящихся в обращении денег  будет увеличиваться и уменьшаться вместе с колебаниями товарных цен. Она растет  и падает в зависимости от того, повышается или понижается сумма цен товаров  вследствие изменения величины цен. При этом необязательно должны одновременно  повышаться или понижаться цены всех товаров. Повышения цен известного числа  ведущих товаров в одном случае, понижения их цен в другом случае достаточно для  того, чтобы заметно повысить или понизить подлежащую реализации сумму цен всех  обращающихся товаров, а следовательно, и для того, чтобы привлечь в сферу обращения  больше или меньше денег. Отражает ли изменение цен товаров действительное изменение  стоимости их или представляет собой просто колебание рыночных цен, влияние на  массу средств обращения в обоих случаях одинаково.    

Пусть  дано известное число не связанных между собой, одновременных и, следовательно,  пространственно сосуществующих продаж, или частичных метаморфозов, например 1  квартера пшеницы, 20 аршин холста, 1 библии, 4 галлонов водки. Если цена  каждого из этих товаров 2 ф. ст., следовательно, подлежащая реализации сумма  цен 8 ф. ст., то в обращение должна вступить масса денег, равная 8 фунтам  стерлингов. Но если те же самые товары образуют звенья исследованного нами выше  ряда метаморфозов: 1 квартер пшеницы – 2 ф. ст. – 20 аршин холста – 2 ф.  ст. – 1 библия – 2 ф. ст. – 4 галлона водки – 2 ф. ст., то один и те  же 2 ф. ст. приводят в обращение все эти товары один за другим, последовательно  реализуя их цены, – следовательно, эти 2 ф. ст. реализуют сумму цен в 8 ф.  ст. с тем, чтобы опочить в заключение в руках винокура. Они совершают четыре  оборота. Это повторное перемещение одних и тех же денег выражает двойное изменение  формы товара, его движение через две противоположные стадии обращения и в то же  время сплетение метаморфозов различных товаров.[92] Противоположные и  дополняющие одна другую фазы этого процесса не могут совершаться рядом в  пространстве, но должны следовать друг за другом во времени. Определенные  промежутки времени образуют поэтому меру их продолжительности, т. е.  числом оборотов одних и тех же денежных единиц за данное время измеряется  быстрота обращения денег. Пусть процесс обращения указанных выше четырех  товаров продолжался, например, один день. Тогда подлежащая реализации сумма цен  составит 8 ф. ст., число оборотов одних и тех же денежных единиц за день – 4 и  масса обращающихся денег – 2 фунта стерлингов. Таким образом, для процесса  обращения за данный промежуток времени:    

сумма  цен товаров    

– = массе  денег,    

число  оборотов одноименных денежных единиц    

функционирующих  в качестве средств обращения. Этот закон имеет всеобщее значение. За данный  промежуток времени процесс обращения каждой страны охватывает, с одной стороны,  множество разрозненных, одновременных, пространственно рядом совершающихся  актов продажи (соответственно купли), или частичных метаморфозов, в которых  одни и те же деньги лишь один раз меняют место, или совершают лишь один оборот;  с другой стороны, тот же самый процесс охватывает совокупность многих, частью  параллельных, частью переплетающихся между собой, более или менее богатых  звеньями рядов метаморфозов, в которых одни и те же деньги совершают более или  менее значительное число оборотов. Общее число оборотов всех находящихся в  обращении одноименных денежных единиц дает, однако, среднее число оборотов  отдельной единицы, или среднюю скорость обращения денег. Масса денег, которая в  начале, например, дневного процесса обращения вступает в него, определяется,  конечно, суммой цен товаров, обращающихся одновременно и пространственно рядом  друг с другом. Но в пределах процесса каждая денежная единица становится, так  сказать, ответственной за остальные. Если одна из них ускоряет быстроту своего  обращения, то тем самым она замедляет быстроту обращения другой, причем последняя  может даже совсем вылететь из сферы обращения, так как эта сфера в состоянии  поглотить лишь такую массу золота, которая, будучи помножена на среднее число  оборотов ее отдельных элементов, равна сумме цен, подлежащих реализации.  Поэтому, если растет число оборотов денег, то масса денег, находящаяся в  обращении, уменьшается. Если уменьшается число их оборотов, то масса их растет.  Так как при данной средней быстроте обращения масса денег, которая может  функционировать как средство обращения, дана, то стоит бросить в обращение  определенное количество банкнот, например одно-фунтового достоинства, чтобы  извлечь из него ровно столько же золотых соверенов, – фокус, хорошо  известный всем банкам.    

Если в  обращении денег вообще проявляется только процесс обращения товаров, т. е.  их кругооборот путем противоположных метаморфозов, то в скорости обращения  денег проявляется скорость смены форм товаров, непрерывное переплетение одного  ряда метаморфозов с другими, стремительность этого обмена веществ, быстрое  исчезновение товаров из сферы обращения и столь же быстрая замена их новыми товарами.  В быстроте денежного обращения проявляется, таким образом, текучее единство  противоположных и взаимно дополняющих друг друга фаз – превращение  потребительной формы товара в образ стоимости и обратное превращение образа стоимости  в потребительную форму, т. е. единство обоих процессов: продажи и купли.  Наоборот, в замедлении денежного обращения сказывается разделение и обособление  этих процессов в виде двух противоположных полюсов, т. е. приостановка  превращения форм, а следовательно, и обмена веществ. Из обращения самого по  себе, конечно, нельзя усмотреть, откуда возникает эта приостановка. Обращение  лишь обнаруживает самое наличие этого явления. Согласно обыденному воззрению,  тот факт, что с замедлением денежного обращения деньги начинают все реже появляться  и исчезать во всех пунктах периферии обращения, объясняется недостаточным  количеством средств обращения.[93]    

Таким  образом, общее количество денег, функционирующих в течение каждого данного отрезка  времени в качестве средств обращения, определяется, с одной стороны, суммой цен  всех обращающихся товаров, а с другой стороны, большей или меньшей быстротой  противоположно направленных процессов товарного обращения, от чего зависит,  какая часть общей суммы цен может быть реализована при помощи одной и той же  денежной единицы. Но сама эта сумма цен товаров зависит как от массы, так и от  цены каждого отдельного вида товаров. “Эти три фактора: движение цен, масса  обращающихся товаров и быстрота обращения денег, могут изменяться в различных  направлениях и в различных пропорциях; поэтому подлежащая реализации сумма цен,  а следовательно, и обусловленная ею масса средств обращения могут также  претерпевать многочисленные комбинации. Здесь мы отметим лишь комбинации,  которые играют наиболее важную роль в истории товарных цен.    

При  неизменных товарных ценах масса средств обращения может расти, если  увеличивается масса обращающихся товаров или уменьшается быстрота обращения  денег или оба эти обстоятельства действуют совместно. Наоборот, масса средств  обращения может уменьшаться, если уменьшается масса товаров или возрастает  скорость обращения.    

При  всеобщем повышении товарных цен масса средств обращения может остаться неизменной,  если масса обращающихся товаров уменьшается в том же самом отношении, в каком  возрастает их цена, или быстрота обращения денег увеличивается пропорционально  возрастанию цен, причем масса обращающихся товаров остается постоянной. Масса  средств обращения может уменьшаться, если масса товаров уменьшается или  быстрота обращения увеличивается скорее, чем цены.    

При  общем понижении товарных цен масса средств обращения может оставаться неизменной,  если масса товаров увеличивается в том же самом отношении, в каком падает их  цена, или если быстрота обращения денег уменьшается в том же самом отношении,  как цены. Масса средств обращения может расти, если товарная масса растет или  скорость обращения уменьшается быстрее, чем падают товарные цены.    

Вариации  различных факторов могут взаимно компенсировать друг друга таким образом, что,  несмотря на их постоянную изменчивость, общая сумма товарных цен, подлежащих  реализации, остается постоянной, а потому остается постоянной и обращающаяся  масса денег. Поэтому, особенно при рассмотрении сравнительно продолжительных  периодов, масса денег, обращающихся в каждой данной стране, обнаруживает  гораздо более постоянный средний уровень и гораздо менее значительные  отклонения от этого среднего уровня, чем можно было бы ожидать с первого  взгляда; исключение составляют периоды сильных потрясений, которые вызываются  промышленными и торговыми кризисами, реже изменениями в стоимости самих денег.    

Закон,  согласно которому количество средств обращения определяется суммой цен обращающихся  товаров и средней скоростью обращения денег,[94]  может быть выражен еще следующим образом: при данной сумме стоимостей товаров и  данной средней скорости их метаморфозов количество обращающихся денег или  денежного материала зависит от собственной стоимости последнего. Иллюзия, будто  бы дело происходит как раз наоборот, будто товарные цены определяются массой  средств обращения, а эта последняя определяется, в свою очередь, массой  находящегося в данной стране денежного материала,[95] коренится у ее первых  представителей в той нелепой гипотезе, что товары вступают в процесс обращения  без цены, а деньги без стоимости, и затем в этом процессе известная часть  товарной мешанины обменивается на соответственную часть металлической груды.[96]    

     с) монета. Знак  стоимости    

     

Из  функции денег как средства обращения возникает их монетная форма. Весовая часть  золота, мысленно представленная в цене, или денежном названии товаров, должна  противостать последним в процессе обращения как одноименный кусок золота, или  монета. Как и установление масштаба цен, чеканка монет попадает в руки  государства. В тех различных национальных мундирах, которые носят па себе  золото и серебро в качестве монет и которые они снова снимают, появляясь на  мировом рынке, обнаруживается разделение между внутренней, или национальной, сферой  товарного обращения и всеобщей сферой мирового рынка.    

Следовательно,  золотая монета и золото в слитках различаются между собой только по внешности,  и золото постоянно может быть превращено из одной формы в другую.[97] Путь, на который  вступает золото, выйдя из монетного двора, ведет его, в конце концов, к  плавильному тиглю. А именно, в обращении золотые монеты стираются, одна больше,  другая меньше. Название золотой монеты и количество ее золотой субстанции, ее  номинальное и ее реальное содержание начинают мало-помалу расходиться.  Одноименные золотые монеты приобретают различную стоимость, так как они имеют  теперь различный вес. Золото как средство обращения отклоняется от золота как  масштаба цен и вместе с тем перестает быть действительным эквивалентом товаров,  цены которых оно реализует. История этой неразберихи составляет главное содержание  истории монетного дела в течение средних веков и нового времени вплоть до XVIII  столетия. Естественная тенденция процесса обращения, стремящаяся превратить  золотое бытие монеты в видимость золота, т. е. сделать из монеты лишь  символ ее официального металлического содержания, признана даже самым  современным законодательством: последнее определяет ту степень потери металла,  которая делает золотую монету негодной к обращению, т. е. демонетизирует.    

Если  само обращение денег отделяет реальное содержание монеты от номинального содержания,  отделяет ее металлическое бытие от ее функционального бытия, то в нем уже  скрыта возможность заместить металлические деньги в их функции монеты знаками  из другого материала или простыми символами. Роль серебряных и медных знаков в  качестве заместителей золотой монеты объясняется исторически, с одной стороны,  техническими трудностями чеканить совершенно ничтожные весовые количества  золота или серебра и, с другой стороны, тем обстоятельством, что низшие металлы  раньше высших – серебро раньше золота, медь раньше серебра – служили мерой  стоимости и, следовательно, уже обращались в качестве денег в тот момент, когда  более благородный металл низверг их с трона. Они замещают золото в тех областях  товарного обращения, где монета циркулирует наиболее быстро, а следовательно,  наиболее быстро снашивается, т. е. там, где акты купли и продажи постоянно  возобновляются в самом мелком масштабе. Чтобы помешать этим спутникам золота  утвердиться на месте самого золота, законом устанавливаются очень низкие  размеры платежей, в границах которых прием их взамен золота является обязательным.  Те особые сферы, в которых обращаются различные сорта монет, конечно,  переплетаются между собой. Разменная монета появляется наряду с золотом для  выплаты дробных частей самой мелкой из золотых монет; золото постоянно вступает  в розничное обращение и столь же постоянно выбрасывается оттуда путем размена  на мелкую монету.[98]    

Металлическое  содержание серебряных и медных знаков произвольно определяется законом. В  обращении они снашиваются еще быстрее, чем золотая монета. Их монетная функция  становится поэтому фактически совершенно не зависимой от их веса, т. е. от  всякой стоимости. Монетное бытие золота окончательно отделяется от его  стоимостной субстанции. Благодаря этому вещи, относительно не имеющие никакой  стоимости, – бумажки, получают возможность функционировать вместо золота в  качестве монеты. В металлических денежных знаках их чисто символический  характер еще до известной степени скрыт. В бумажных деньгах он выступает с  полной очевидностью. Как видим, се n'est que le premier pas qui coute [труден  лишь первый шаг].    

Мы имеем  здесь в виду лишь государственные бумажные деньги с принудительным курсом. Они  вырастают непосредственно из металлического обращения. Наоборот, кредитные  деньги предполагают условия, которые нам, пока мы остаемся в пределах простого  товарного обращения, еще совершенно неизвестны. Только мимоходом отметим, что,  подобно тому как бумажные деньги в собственном смысле этого слова возникают из  функции денег как средства обращения, естественный корень кредитных денег  составляет функция денег как средства платежа.[99]    

Бумажки,  на которых напечатаны их денежные названия, как, например, 1 ф. ст., 5 фунтов  стерлингов и т. д., бросаются в процесс обращения извне государством.  Поскольку они действительно обращаются вместо одноименных сумм золота, они  отражают в своем движении лишь законы самого денежного обращения. Специфический  закон обращения бумажных денег может возникнуть лишь из отношения их к золоту,  лишь из того, что они являются представителями последнего. И закон этот  сводится просто к тому, что выпуск бумажных денег должен быть ограничен тем их  количеством, в каком действительно обращалось бы символически представленное  ими золото (или серебро). Правда, количество золота, которое может быть  поглощено сферой обращения, постоянно колеблется, то поднимаясь выше, то  опускаясь ниже известного среднего уровня. Однако масса средств обращения  данной страны никогда не падает ниже определенного минимума, который может быть  установлен эмпирически. То обстоятельство, что эта минимальная масса непрерывно  изменяет свои составные части, т. е. составляется каждый раз все из других  частиц золота, конечно, нисколько не влияет на ее размеры и на ее постоянное  пребывание в сфере обращения. Поэтому она может быть замещена бумажными  символами. Но если мы сегодня наполним бумажными деньгами все каналы обращения  до степени их полного насыщения, то завтра вследствие каких-либо колебаний в  товарном обращении они могут оказаться переполненными. Всякая мера  утрачивается. Но если бумажки преступили свою меру, т. е. то количество  одноименных золотых монет, которое действительно могло бы находиться в  обращении, то, не говоря уже об опасности их общей дискредитации, они теперь  являются в товарном мире лишь представителями того количества золота, которое  вообще может быть ими представлено, т. е. количества, определяемого  имманентными законами товарного мира. Если, например, данная масса бумажек  представляет по своему названию 2 унции золота, а реально замещает 1 унцию, то  фактически 1 ф. ст. становится денежным названием, скажем, 1/8 унции вместо  прежней 1/4 унции золота. Результат получится тот же самый, как если бы золото  претерпело изменение в своей функции меры цен. Те самые стоимости, которые раньше  выражались в цене, равной 1 ф. ст., выражаются теперь в цене, равной 2 фунтам  стерлингов.    

Бумажные  деньги являются знаками золота, или знаками денег. Их отношение к товарным  стоимостям состоит в том, что последние идеально выражаются в тех самых количествах  золота, которые получают в бумажках чувственно воспринимаемое символическое  выражение. Бумажные деньги лишь постольку знаки стоимости, поскольку они  являются представителями известных количеств золота, а количество золота, как и  всякие другие количества товаров, есть в то же время количество стоимости.[100]    

Спрашивается,  наконец, почему же золото может быть замещено не имеющими никакой  собственной стоимости знаками его самого? Однако, как мы видели, оно может быть  замещено лишь постольку, поскольку в своей функции монеты, или средства  обращения, оно изолируется, приобретает самостоятельность. Правда, обособление  этой функции не имеет места по отношению к отдельным золотым монетам, хотя оно  и проявляется в том, что стершиеся монеты продол/кают оставаться в обращении.  Куски золота остаются только монетами, или только средством обращения, лишь до  тех пор, пока они действительно находятся в обращении. Но то, что неприменимо к  отдельным золотым монетам, применимо к той минимальной массе золота, которая  может быть замещена бумажными деньгами. Эта масса постоянно находится  в сфере обращения, непрерывно функционирует как средство обращения и  потому существует исключительно как носитель этой функции. Следовательно, ее  движение представляет лишь постоянное превращение друг в друга противоположных  процессов товарного метаморфоза Т – Д – Т, в котором товару  противопоставляется образ его стоимости лишь для того, чтобы сейчас же снова  исчезнуть. Самостоятельное выражение меновой стоимости товара является здесь  лишь преходящим моментом. Оно немедленно замещается другим товаром. Поэтому в  процессе, в котором деньги переходят из одних рук в другие, достаточно чисто  символического существования денег. Функциональное бытие денег поглощает, так  сказать, их материальное бытие. Как мимолетное объективированное отражение товарных  цен, они служат лишь знаками самих себя, а потому могут быть замещены простыми  знаками.[101]  Необходимо лишь, чтобы знак денег получил свою собственную объективно общественную  значимость, и бумажный символ получает ее при помощи принудительного курса. Это  государственное принуждение имеет силу лишь в границах данного государства, или  в сфере внутреннего обращения, и только здесь деньги вполне растворяются в  своей функции средства обращения, или монеты, и, следовательно, в виде бумажных  денег могут существовать внешне изолированно от своей металлической субстанции  и чисто функционально.    

     

     3. Деньги    

     

Товар,  который функционирует в качестве меры стоимости, а поэтому также, непосредственно  или через своих заместителей, и в качестве средства обращения, есть деньги.  Поэтому золото (или серебро) – деньги. Золото функционирует как деньги, с  одной стороны, в тех случаях, когда оно должно выступать в своей золотой (или  серебряной) телесности, как денежный товар, т. е. там, где оно выступает  не чисто идеально, – как в функции меры стоимости, – и не как нечто,  способное быть замещенным своими представителями – как в функции средства  обращения. С другой стороны, золото (или серебро) функционирует как деньги в  тех случаях, когда его функция – независимо от того, выполняет ли оно эту  функцию само, своей собственной персоной, или через своих заместителей, –  закрепляет за ним роль единственного образа стоимости, или единственного  адекватного бытия меновой стоимости, в противовес всем другим товарам, которые  выступают только как потребительные стоимости.    

     а) образование  сокровищ    

     

Непрерывный  кругооборот двух противоположных товарных метаморфозов, или постоянная смена  актов продажи и купли, проявляется в неустанном обращении денег, или в их  функции perpetuum mobile [непрерывно действующего механизма] обращения. Деньги  иммобилизуются или превращаются, как говорит Буагильбер, из meuble [движимого]  с immeuble [недвижимое], из монеты в деньги, как только прерывается ряд  метаморфозов, и продажа уже не дополняется непосредственно следующей за ней  куплей.    

Уже с  самых первых зачатков товарного обращения возникают необходимость и страстное  стремление удерживать у себя продукт первого метаморфоза – превращенную форму  товара, или его золотую куколку.[102]  Товар продают не для того, чтобы купить другие товары, а для того, чтобы  заместить товарную форму денежной. Из простого посредствующего звена при обмене  веществ эта перемена формы становится самоцелью. Отчужденная форма товара  встречает препятствия к тому, чтобы функционировать в качестве абсолютно  отчуждаемой формы товара, или в качестве лишь его мимолетной денежной формы.  Вследствие этого деньги окаменевают в виде сокровища, и продавец товаров  становится собирателем сокровищ.    

Именно в  начальный период товарного обращения в деньги превращается лишь избыток потребительных  стоимостей. Таким образом, золото и серебро сами собой становятся общественным  выражением избытка, или богатства. Эта наивная форма накопления сокровищ  увековечивается у таких народов, где традиционному и рассчитанному на  собственное потребление способу производства соответствует прочно  установившийся круг потребностей. Это мы видим, например, у азиатов, особенно у  индийцев. Вандерлинт, который воображает, что товарные цены определяются массой  имеющегося в данной стране золота и серебра, задает себе вопрос, почему  индийские товары так дешевы? Ответ: потому что индийцы зарывают свои деньги. С  1602 по 1734 г., – говорит он, – они зарыли на 150 млн. ф.  ст. серебра, которое было первоначально привезено из Америки в Европу.[103] С  1856 по 1866 г., т. е. за одно десятилетие, Англия вывезла в Индию и  Китай (металл, экспортированный в Китай, в значительной своей части  направляется опять-таки в Индию) на 120 млн. ф. ст. серебра, которое  раньше было выменено на австралийское золото.    

При  дальнейшем развитии товарного производства каждый товаропроизводитель должен  обеспечить себе nexus rerum, известный “общественно признанный залог”.[104] Его  потребности непрерывно вновь и вновь заявляют о себе и непрерывно побуждают его  покупать чужие товары, в то время как производство и продажа его собственного  товара стоит времени и зависит от случайностей. Чтобы купить, не продавая, он  должен сначала продать, не покупая. Кажется, что эта операция, если представить  ее как общее правило, сама себе противоречит. Однако в местах их добычи  благородные металлы непосредственно обмениваются на другие товары. Здесь имеет  место продажа (со стороны товаровладельцев) без купли (со стороны владельцев  золота или серебра).[105]  И последующие продажи без следующих за ними актов купли лишь опосредствуют  дальнейшее распределение благородных металлов между всеми товаровладельцами.  Таким образом, во всех пунктах обращения накопляются золотые и серебряные  сокровища самых различных размеров. Вместе с возможностью удерживать товар как  меновую стоимость или меновую стоимость как товар пробуждается жажда золота. С  расширением товарного обращения растет власть денег, этой абсолютно  общественной формы богатства, всегда находящейся в состояния боевой готовности.    

“Золото –  удивительная вещь! Кто обладает им, тот господин всего, чего он захочет. Золото  может даже душам открыть дорогу в рай” (Колумб, в письме с Ямайки,  1503 г.).    

Так как  по внешности денег нельзя узнать, что именно превратилось в них, то в деньги превращается  все: как товары, так и не товары. Все делается предметом купли-продажи.  Обращение становится колоссальной общественной ретортой, в которую все  втягивается для того, чтобы выйти оттуда в виде денежного кристалла. Этой  алхимии не могут противостоять даже мощи святых, не говоря уже о менее грубых  res sacrosanctae, extra commercium hominum [священных предметах, исключенных из  торгового оборота людей].[106]  Подобно тому как в деньгах стираются все качественные различия товаров, они, в  свою очередь, как радикальный уравнитель, стирают всяческие различия.[107] Но  деньги – сами товар, внешняя вещь, которая может стать частной собственностью  всякого человека. Общественная сила становится, таким образом, частной силой  частного лица. Античное общество поносит поэтому деньги как монету, на которую  разменивается весь экономический и моральный уклад его жизни.[108] Современное общество,  которое еще в детстве своем вытащило Плутона за волосы из недр земных,[109]  приветствует золото как блестящее воплощение своего сокровеннейшего жизненного  принципа.    

Товар  как потребительная стоимость удовлетворяет какую-нибудь особенную потребность и  образует особенный элемент вещественного богатства. Но стоимость товара  измеряет степень его притягательной силы по отношению ко всем элементам  вещественного богатства, следовательно, измеряет общественное богатство своего  владельца. Для варварски примитивного товаровладельца, даже для  западноевропейского крестьянина, стоимость неотделима от формы стоимости, и потому  накопление сокровищ в виде золота и серебра является для него накоплением  стоимости. Правда, стоимость денег изменяется – вследствие изменения их  собственной стоимости или вследствие изменения стоимости товаров. Это, однако,  не мешает тому, что, во-первых, 200 унций золота всегда содержат в себе больше  стоимости, чем 100, 300 – более, чем 200, и т. д.; что, во-вторых,  металлическая натуральная форма данной вещи остается всеобщей эквивалентной  формой всех товаров, непосредственно общественным воплощением всякого  человеческого труда. Стремление к накоплению сокровищ по природе своей  безмерно. Качественно или по своей форме деньги не имеют границ, т. е.  являются всеобщим представителем вещественного богатства, потому что они  непосредственно могут быть превращены во всякий товар. Но в то же время каждая  реальная денежная сумма количественно ограничена, а потому является  покупательным средством ограниченной силы. Это противоречие между  количественной границей и качественной безграничностью денег заставляет  собирателя сокровищ все снова и снова предпринимать сизифов труд накопления. С  ним происходит то же, что с завоевателем мира, который с каждой новой страной  завоевывает лишь новую границу.    

Чтобы  удержать у себя золото как деньги, т. е. как элемент созидания сокровищ,  надо воспрепятствовать его обращению, его растворению как покупательного  средства в средствах потребления. Следовательно, созидатель сокровищ приносит  потребности своей плоти в жертву золотому фетишу. Он принимает всерьез  евангелие отречения. Но, с другой стороны, он может извлечь из обращения в виде  денег лишь то, что он дает обращению в виде товара. Чем больше он производит,  тем больше он может продать. Трудолюбие, бережливость и скупость – вот, следовательно,  его основные добродетели; много продавать, мало покупать – в этом вся его  политическая экономия.[110]    

Наряду с  непосредственной формой сокровища развивается его эстетическая форма, обладание  золотыми и серебряными предметами. Последнее растет вместе с ростом богатства  буржуазного общества. “Soyons riches on paraissons riches” [“Будем богаты или  будем казаться богатыми”] (Дидро). Таким образом, с одной стороны, образуется  все более и более расширяющийся рынок для золота и серебра, не зависимый от их  денежной функции, с другой стороны – скрытый источник предложения денег,  действующий особенно интенсивно в периоды общественных бурь.    

Созидание  сокровищ выполняет различные функции при металлическом обращении. Его ближайшая  функция возникает из условий обращения золотой и серебряной монеты. Мы уже видели,  что постоянные колебания размеров товарного обращения, колебания цен и скорости  товарного обращения вызывают непрерывные отливы и приливы находящейся в  обращении денежной массы. Следовательно, последняя должна обладать способностью  к расширению и сокращению. То деньги должны притягиваться в качестве монеты, то  монета должна отталкиваться в качестве денег. Чтобы действительно циркулирующая  денежная масса соответствовала постоянно степени полной насыщенности сферы  обращения, количество золота и серебра, находящееся в каждой стране, должно  быть больше того, что требуется в каждый данный момент для монетной функции.  Это условие выполняется благодаря превращению денег, в сокровище. Резервуары  сокровищ служат одновременно отводными и приводными каналами для находящихся в  обращении денег, которые поэтому никогда не переполняют каналов обращения.[111]    

     b) средство  платежа    

     

В  рассмотренной нами непосредственной форме товарного обращения одна и та же  величина стоимости всегда имелась вдвойне: в виде товара на одном полюсе, в  виде денег на противоположном полюсе. Товаровладельцы вступали поэтому в  соприкосновение между собой лишь как представители имеющихся в наличности  взаимных эквивалентов. Однако с развитием товарного обращения развиваются  отношения, благодаря которым отчуждение товаров отделяется во времени от  реализации их цены. Здесь достаточно будет отметить лишь наиболее элементарные  из этих отношений. Один вид товаров требует более длинного, другой – более  короткого времени для своего производства. Производство различных товаров  связано с различными временами года. Одни товар рождается у самого своего  рынка, другой должен совершить путешествие на отдаленный рынок. Поэтому один  товаровладелец может выступить в качестве продавца раньше, чем другой выступит  в качестве покупателя. При частом повторении одних и тех же сделок между одними  и теми же лицами условия продажи товаров регулируются условиями их  производства. С другой стороны, пользование известным видом товаров, например,  домом, продается на известный промежуток времени. В таких случаях лишь по  истечении срока покупатель действительно получает потребительную стоимость  товара. Он покупает поэтому товар раньше, чем оплачивает его. Один  товаровладелец продает наличный товар, а другой покупает, выступая как просто  представитель денег или как представитель будущих денег. Продавец становится  кредитором, покупатель – должником. Так как здесь изменился метаморфоз товара,  или развитие его стоимостной формы, то и деньги приобретают другую функцию. Они  становятся средством платежа.[112]    

Роли  кредитора и должника возникают здесь из простого товарного обращения. Изменение  формы последнего накладывает эту новую печать на продавца и покупателя.  Следовательно, первоначально это совершенно такие же мимолетные, выполняемые  попеременно одними и теми же агентами обращения роли, как и роли продавца и  покупателя. Однако эта противоположность уже с самого начала носит не столь  невинный характер и обнаруживает способность к более прочной кристаллизации.[113] Но  те же самые роли могут возникнуть и независимо от товарного обращения. Так,  например, в античном мире классовая борьба протекает преимущественно в форме  борьбы между должником и кредитором и в Риме кончается гибелью должника-плебея,  который замещается рабом. В средние века та же борьба оканчивается гибелью  должника-феодала, который утрачивает свою политическую власть вместе с утратой  ее экономического базиса. Однако денежная форма, – а ведь отношение  должника к кредитору обладает формой денежного отношения, – здесь лишь  отражает в себе антагонизм глубже лежащих экономических условий жизни.    

Но  возвратимся к сфере товарного обращения. Одновременное появление эквивалентов,  товара и денег, на противоположных полюсах процесса продажи прекратилось.  Деньги функционируют теперь, во-первых, как мера стоимости при определении цены  продаваемого товара. Установленная контрактом цена последнего измеряет собой  обязательство покупателя, т. е. ту денежную сумму, которую он должен  уплатить к определенному сроку. Во-вторых, деньги функционируют как идеальное  покупательное средство. Хотя они существуют лишь в виде денежного обязательства  покупателя, они осуществляют переход товара из рук в руки. Только по наступлении  срока платежа средство платежа действительно вступает в обращение, т. е.  переходит из рук покупателя в руки продавца. Средство обращения превратилось  в сокровище вследствие того, что процесс обращения прервался на первой  фазе, т. е. деньги, эта превращенная форма товара, были извлечены из  обращения. Средство платежа вступает в обращение, но лишь после того, как товар  уже вышел из него. Деньги уже не опосредствуют процесса. Они самостоятельно  завершают его как абсолютное наличное бытие меновой стоимости, или как всеобщий  товар. Продавец превратил товар в деньги, чтобы удовлетворить при  их помощи какую-либо потребность, созидатель сокровищ, – чтобы  консервировать товар в денежной форме, должник-покупатель, – чтобы иметь  возможность уплатить. Если он не уплатит, его имущество будет подвергнуто  принудительной продаже. Итак, теперь, в силу общественной необходимости,  возникающей из отношений самого процесса обращения, образ стоимости товара –  деньги – становится самоцелью продажи.    

Покупатель  превращает деньги обратно в товар прежде, чем он превратил товар в деньги,  т. е. он совершает второй метаморфоз товара раньше первого. Товар продавца  обращается, но при этом реализует свою цену лишь в виде частноправового  требования на получение денег. Он превращается в потребительную стоимость  раньше, чем успевает превратиться в деньги. Его первый метаморфоз  осуществляется лишь задним числом.[114]    

За  каждый данный период процесса обращения обязательства, по которым наступает  срок платежа, представляют сумму цен тех товаров, продажа которых вызвала эти  обязательства к жизни. Масса денег, необходимая для реализации такой суммы цен,  зависит, прежде всего, от быстроты обращения средств платежа. Она  обусловливается двумя обстоятельствами: сцеплением отношений кредиторов и  должников, когда А, получая деньги от своего должника В, уплачивает  их своему кредитору С и т. д., и продолжительностью промежутков  между различными сроками платежа. Цепь следующих один за другим платежей, или  осуществляемых задним числом первых метаморфозов, существенно отличается от  рассмотренного ранее сплетения рядов метаморфозов. В движении средств обращения  не только выражается связь между продавцами и покупателями, самая эта связь  возникает лишь в денежном обращении и вместе с ним. Напротив, движение средств  платежа выражает собой общественную связь, имевшуюся в готовом виде еще до  него.    

Одновременность  и параллельность продаж ограничивают возможность компенсации массы монет  увеличением быстроты их обращения. И наоборот, эти же самые обстоятельства  создают новый рычаг экономии на средствах платежа. По мере концентрации  платежей в одном и том же месте естественно развиваются особые учреждения и  методы взаимного погашения платежей. Такую роль играли, например, virements  [переводы долгов] в средневековом Лионе. Стоит только сопоставить между собой  долговые требования Aк В, В к С, С к A и т. д., чтобы в  известных пределах взаимно погасить их как положительные и отрицательные  величины. Выплатить придется лишь разницу. Чем больше концентрация платежей,  тем относительно меньше баланс, тем меньше, следовательно, масса обращающихся  средств платежа.    

Функция  денег как средства платежа заключает в себе непосредственное противоречие.  Поскольку платежи взаимно погашаются, деньги функционируют лишь идеально как  счетные деньги, или мера стоимости. Поскольку же приходится производить  действительные платежи, деньги выступают не как средство обращения, не как лишь  преходящая и посредствующая форма обмена веществ, а как индивидуальное  воплощение общественного труда, как самостоятельное наличное бытие меновой  стоимости, или абсолютный товар. Противоречие это обнаруживается с особенной  силой в тот момент производственных и торговых кризисов, который  называется денежным кризисом.[115]  Последний возможен лишь там, где цепь следующих один за другим платежей и  искусственная система взаимного погашения их достигли полного развития. При  всеобщих нарушениях хода этого механизма, из чего бы они ни возникали, деньги  внезапно и непосредственно превращаются из чисто идеального образа счетных  денег в звонкую монету. Теперь они уже не могут быть замещены обыденным  товаром. Потребительная стоимость товара теряет свою ценность, а стоимость  товара исчезает перед лицом ее стоимостной формы. Еще вчера буржуа, опьяненный  расцветом промышленности, рассматривал деньги сквозь дымку просветительной  философии и объявлял их пустой видимостью: “Только товар – деньги”. “Только  деньги – товар!” – вопят сегодня те же самые буржуа во всех концах  мирового рынка. Как олень жаждет свежей воды, так буржуазная душа жаждет теперь  денег, этого единственного богатства.[116]  Во время кризиса противоположность между товаром и образом его стоимости,  деньгами, вырастает в абсолютное противоречие. Поэтому и форма проявления денег  здесь безразлична. Денежный голод не изменяет своей напряженности от того,  приходится ли платить золотом или кредитными деньгами, например банкнотами.[117]    

Если мы  теперь рассмотрим общую сумму денег, находящихся в обращении в течение данного  промежутка времени, то окажется, что она – при данной скорости циркуляции  средств обращения и платежа – равняется сумме подлежащих реализации товарных  цен плюс сумма платежей, которым наступил срок, минус взаимно погашаемые  платежи и, наконец, минус сумма оборотов, в которых одни и те же деньги  функционируют попеременно то как средство обращения, то как средство платежа.  Например, крестьянин продает свой хлеб за 2 ф. ст., которые служат, таким образом,  в качестве средства обращения. С наступлением срока платежа он оплачивает этими  же 2 ф. ст. холст, который раньше доставил ему ткач. При этом все те же 2 ф.  ст. теперь функционируют как средство платежа. Затем ткач покупает библию на  наличные деньги, и эти же 2 ф. ст. снова функционируют как средство обращения и  т. д. Поэтому даже в том случае, если даны цены, скорость денежного  обращения и экономия платежей, все же масса денег, находящихся в обращении в  течение определенного периода, например одного дня, более не совпадает с массой  обращающихся товаров. Обращаются деньги, представляющие такие товары, которые  давно уже извлечены из процесса обращения. Обращаются товары, денежный  эквивалент которых появится лишь впоследствии. С другой стороны, ежедневно  заключаемые и ежедневно погашаемые платежные обязательства представляют собой  совершенно несоизмеримые величины.[118]    

Кредитные  деньги возникают непосредственно из функции денег как средства платежа, причем  долговые обязательства за проданные товары, в свою очередь, начинают обращаться,  перенося долговые требования с одного лица на другое. С другой стороны, с  расширением кредитного дела расширяется и функция денег как средства платежа. В  качестве средства платежа деньги получают собственные формы существования, в  которых они и находят себе место в сфере крупных торговых сделок, в то время  как золотая и серебряная монета оттесняется главным образом в сферу розничной  торговли.[119]    

При  известном уровне развития и достаточно широких размерах товарного производства  функция денег как средства платежа выходит за пределы сферы товарного  обращения. Деньги становятся всеобщим товаром договорных обязательств.[120]  Ренты, подати и т. п. превращаются из поставки натурой в денежные платежи.  Насколько это превращение обусловливается общим характером процесса  производства, показывает, например, дважды потерпевшая крушение попытка Римской  империи взимать все налоги деньгами. Ужасная нищета сельского населения Франции  при Людовике XIV, столь красноречиво заклейменная Буагильбером, маршалом  Вобаном и др., была вызвана не только высотою налогов, но и превращением их из  натуральных в денежные налоги.[121]  С другой стороны, если натуральная форма земельной ренты, – в Азии она  составляет к тому же основной элемент государственных налогов, – покоится  на производственных отношениях, которые воспроизводятся с неизменностью  естественных отношений, то путем обратного воздействия такая форма платежей  сохраняет старые производственные формы. Она образует одно из таинственных  средств самосохранения Турецкой империи. Если внешняя торговля, навязанная  Европой Японии, вызовет в этой последней превращение натуральной ренты в  денежную, то образцовой земледельческой культуре Японии придет конец.  Ограниченные узкими рамками экономические условия существования этой культуры  подвергнутся разложению.    

В каждой  стране устанавливаются известные общие сроки платежей. Отчасти эти сроки платежей  основываются на естественных условиях производства, связанных со сменой времен  года, – прочие факторы цикличности воспроизводства мы оставляем в стороне.  Этими сроками регулируются также и те платежи, которые не порождаются  непосредственно товарным обращением, как, например налоги, ренты и т. д.  Масса денег, потребная в определенные дни года для этих разбросанных по всей  стране платежей, вызывает периодические, но совершенно поверхностные пертурбации  в экономии средств платежа.[122]  Из закона скорости обращения средств платежа вытекает, что масса средств  платежа, необходимых для всех периодических платежей, каков бы ни был их  источник, находится в обратном[123]  отношении к продолжительности платежных периодов.[124]    

Развитие  денег как средства платежа вызывает необходимость накоплять деньги перед сроками  уплаты. В то время как собирание сокровищ, как самостоятельная форма  обогащения, исчезает вместе с развитием буржуазного общества, оно, наоборот,  растет вместе с последним в форме накопления резервного фонда средств платежа.    

     с) мировые деньги    

     

Выходя  за пределы внутренней сферы обращения, деньги сбрасывают с себя приобретенные  ими в этой сфере локальные формы – масштаба цен, монеты, разменной монеты,  знаков стоимости – и опять выступают в своей первоначальной форме слитков  благородных металлов. В мировой торговле товары развертывают свою стоимость  универсально. Поэтому и самостоятельный образ их стоимости противостоит им  здесь в качестве мировых денег. Только на мировом рынке деньги в полной мере  функционируют как товар, натуральная форма которого есть вместе с тем непосредственно  общественная форма осуществления человеческого труда in abstracto. Способ их существования  становится адекватным их понятию.    

В сфере  внутреннего обращения только один какой-нибудь товар может служить мерой стоимости,  а следовательно, и деньгами. На мировом рынке господствует двойная мера  стоимости – золото и серебро.[125]  Так было в румынских провинциях. Их первоначальный способ производства был  основан на общинной собственности, но не в ее славянской или индийской формах.  Часть земель самостоятельно возделывалась членами общины как свободная частная  собственность, другая часть – ager publicus [общинное поле] – обрабатывалась  ими сообща. Продукты этого совместного труда частью служили резервным фондом на  случай неурожаев и других случайностей, частью государственным фондом на  покрытие военных, церковных и других общинных расходов. С течением времени  военная и духовная знать вместе с общинной собственностью узурпировала и  связанные с нею повинности. Труд свободных крестьян на их общинной земле  превратился в барщинный труд на похитителей общинной земли. Одновременно с этим  развились крепостные отношения, однако только фактически, а не юридически, пока  они не были узаконены всемирной “освободительницей”, Россией, под предлогом  отмены крепостного права. Кодекс барщинных работ, обнародованный русским  генералом Киселевым в 1831 г., был, конечно, продиктован самими боярами.  Так Россия одним ударом завоевала магнатов Дунайских княжеств и стяжала одобрительные  рукоплескания либеральных кретинов всей Европы.    

По  “Reglement organique”, как называется этот кодекс барщинных работ, каждый  валашский крестьянин, помимо массы подробно перечисленных натуральных  повинностей, обязан был еще по отношению к так называемому земельному  собственнику: 1) двенадцатью рабочими днями без уточнения характера работы; 2)  одним днем работы в поле и 3) одним днем возки леса. Итого 14 дней в году.  Однако с глубоким пониманием политической экономии рабочий день берется не в  его обыкновенном смысле, а как рабочий день, необходимый для производства  среднего дневного продукта; средний же дневной продукт хитроумно определен  таким образом, что ни один циклоп не справился бы с ним в сутки. Поэтому сам  “Reglement” в сухих выражениях с истинно русской иронией разъясняет, что под 12  рабочими днями следует разуметь продукт 36 дней ручного труда; день работы в  поле означает три дня и день возки леса – также три дня. Всего 42 барщинных  дня. Но сюда присоединяется так называемая “Jobagie”, т. е. услуги,  оказываемые землевладельцу в случае чрезвычайных производственных надобностей.  Соответственно численности ее населения каждая деревня ежегодно должна выставить  в порядке “Jobagie” определенный контингент рабочей силы. Этот добавочный  барщинный труд определяется в 14 дней для каждого валашского крестьянина. Таким  образом, предписанный барщинный труд составляет 56 рабочих дней ежегодно.  Сельскохозяйственный же год в Валахии, вследствие плохого климата, насчитывает  всего 210 дней, из которых надо вычесть 40 воскресных и праздничных дней и в  среднем 30 непогожих дней, итого 70 дней. Таким образом, остается 110 рабочих  дней. Отношение барщинного труда к необходимому труду – 5б/84, или 662/3  процента, выражает гораздо меньшую норму прибавочной стоимости, чем та, которая  характеризует труд английского сельскохозяйственного или фабричного рабочего.  Однако это лишь законом установленный барщинный труд. A “Reglement organique” с  еще большим “либерализмом”, чем английское фабричное законодательство, дает  возможность обходить собственные предписания. После того как из 12 дней было  сделано 58, номинальная дневная выработка в каждый из 56 барщинных дней  определяется таким образом, что не обойтись без надбавки на следующие дни.  Например, в один день должен быть прополот земельный участок такого размера,  что на производство этой операции, особенно на кукурузном поле, требуется в  действительности вдвое больше времени. Установленное законом дневное задание по  отдельным видам сельскохозяйственных работ может быть так истолковано, что  начало дня придется на май, а конец – на октябрь. Для Молдавии постановления  еще суровее.    

“Двенадцать  барщинных дней по “Reglement organique”, – восклицает один упоенный победой  боярин, – составляют 365 дней в году!”.[126]    

Если  “Reglement organique” Дунайских княжеств был положительным выражением неутолимой  жажды прибавочного труда, которая узаконивается каждым параграфом, то  английские фабричные акты являются отрицательным выражением все той же жажды,  Эти законы обуздывают стремления капитала к безграничному вы-сасыванию рабочей  силы, устанавливая принудительное ограничение рабочего дня государством, и  притом государством, в котором господствуют капиталист и лендлорд. Не говоря  уже о нарастающем рабочем движении, с каждым днем все более грозном,  ограничение фабричного труда было продиктовано той же самой необходимостью, которая  заставила выливать гуано на английские поля. То же слепое хищничество, которое  в одном случае истощало землю, в другом случае в корне подрывало жизненную силу  нации. Периодически повторявшиеся эпидемии говорили здесь так же убедительно,  как уменьшение роста солдат в Германии и во Франции.[127]    

Действующий  теперь (1867) фабричный акт 1850 г. устанавливает средненедельный рабочий  день в 10 часов, именно в течение первых 5 дней недели по 12 часов, с 6 часов  утра до 6 часов вечера, – причем из этого времени 1/2 часа полагается по  закону на завтрак и 1 час на обед, так что остается 10 1/2 рабочих  часов, – и в субботу 8 часов, от 6 часов утра до 2 часов пополудни, из которых  1/2 часа полагается на завтрак. Остается 60 рабочих часов, по 10 1/2 для первых  пяти дней недели, 7 1/2 – для последнего дня недели.[128] Введены особые  контролеры, наблюдающие за исполнением этого закона, непосредственно  подчиненные министерству внутренних дел фабричные инспектора, отчеты которых  публикуются парламентом каждое полугодие. Они дают, таким образом, постоянные и  официальные статистические данные относительно капиталистической жажды  прибавочного труда.    

Послушаем  же на минуту фабричных инспекторов.[129]    

“Фабрикант,  прибегающий к обману, начинает работу на четверть часа – иногда больше, иногда  меньше, чем на четверть часа, – раньше 6 часов утра и закапчивает ее на  четверть часа – иногда больше, иногда меньше – позже б часов вечера. Он  отнимает по 5 минут от начала и конца получаса, определенного на завтрак, и  урывает по 10 минут в начале и в конце часа, определенного на обед. В субботу  работа заканчивается у него на четверть часа – иногда больше, иногда меньше,  чем на четверть часа, – позже двух часов пополудни. Таким образом, он  выигрывает:    

     

До 6  часов утра    

15 минут    

Итого за  5 дней:    

300  минут    

     

После 6  часов вечера    

15 минут    

     

На  времени для завтрака    

10 минут    

     

На  обеденном времени    

20 минут    

     

60 минут    

     

По  субботам    

     

До 6  часов утра    

15 минут    

Итого 40  минут    

     

На  времени для завтрака    

10 минут    

     

После  2-х часов пополудни    

15 минут    

     

Это  составляет 5 часов 40 минут в неделю, что, умноженное на 50 рабочих недель, за  вычетом 2 недель на праздники и случайные перерывы работы, дает 27 рабочих  дней”.[130]  “Если рабочий день ежедневно удлиняется на 5 минут, то это составит 21/2  рабочих дня в месяц”.[131]  “Лишний час в день, добываемый таким путем, что кусочек времени урывается то  тут, то там, делает из 12 месяцев в году 13”.[132]    

Кризисы,  во время которых производство прерывается и работа совершается лишь “неполное  время”, лишь по нескольку дней в неделю, конечно, ничего не изменяют в  стремлении к удлинению рабочего дня. Чем больше сократились дела, тем больше должна  быть выручка с каждого дела. Чем меньше времени может продолжаться работа, тем  продолжительнее должно быть прибавочное рабочее время. Вот что сообщают  фабричные инспектора о периоде кризиса 1857–1858 годов.    

“Может  показаться непоследовательностью самая возможность чрезмерного труда в такое  время, когда торговля идет так плохо, но плохое ее состояние подталкивает  беззастенчивых людей к нарушениям закона; они обеспечивают себе таким образом  добавочную прибыль…” “В то самое время”,– говорит Леонард Хорнер, – “когда  122 фабрики моего округа совсем прекратили свое существование, 143  бездействуют, а все остальные работают неполное время, по-прежнему совершаются  нарушения установленного законом рабочего времени”.[133] “Хотя”,– говорит г-н Хауэлл, –  “большинство фабрик работает вследствие плохого положения дел лишь половинное  время, я по-прежнему получаю все такое же количество жалоб на то, что ежедневно  урывается (snatched) у рабочих 1/2 или 3/4 часа путем посягательства на то  время, которое предназначено законом на еду и отдых”.[134]    

То же  самое явление повторяется в меньшем масштабе во время ужасного хлопкового кризиса  с 1861 по 1865 год.[135]    

“Если мы  застаем рабочих за работой в обеденное или какое-нибудь другое не предусмотренное  для работы время, то нам иногда говорят в оправдание, будто они ни за что не  хотят уйти с фабрики, так что требуется принуждение, чтобы заставить их  прекратить работу” (чистку машин и т. д.), “особенно вечером в субботу. Но  если “руки” остаются на фабрике после остановки машин, так это происходит лишь  потому, что между 6 часами утра и 6 часами вечера, в установленные законом  рабочие часы, им не отводится времени для исполнения таких работ”.[136]    

“Добавочная  прибыль, получаемая от перерабатывания сверх установленного законом времени,  представляет для многих фабрикантов слишком большой соблазн, чтобы можно было  ему противостоять. Они полагаются на то, что их не поймают, и рассчитывают,  что, если это даже и будет обнаружено, незначительность денежных штрафов и  судебных издержек обеспечат им все-таки прибыльный баланс”.[137] “В тех случаях, когда  добавочное время выигрывается путем присоединяющихся друг к другу мелких краж  (“a multiplication of small thefts”), совершаемых в течение дня, инспектора  сталкиваются с почти непреодолимыми трудностями, когда они хотят представить  доказательства нарушения закона”.[138]    

Эти  “мелкие кражи”, совершаемые капиталом за счет времени на еду и времени отдыха рабочих,  фабричные инспектора называют “petty pilferings of minutes”, кражей минут,[139]  “snatching a few minutes”, урыванием минут[140]  или, по техническому выражению рабочих, “nibbling and cribbling at meal times”  [“выдиранием и выскребанием из времени, отведенного на еду”].[141]    

Мы  видим, что в этой атмосфере образование прибавочной стоимости посредством прибавочного  труда не составляет тайны.    

“Если бы  вы разрешили, – сказал как-то один весьма почтенный фабрикант, –  заставлять рабочих работать ежедневно всего на 10 минут больше положенного  времени, вы клали бы мне в карман по 1000 ф. ст. в год”.[142] “Атомы времени суть  элементы прибыли”.[143]    

Нет  ничего характернее в этом отношении, как обозначение словами “full times”  [“полное время”] рабочих, работающих полное время, и “half times” [“половина  времени”] – детей до 13-летнего возраста, которым дозволяется работать лишь по  6 часов.[144]  Рабочий здесь не что иное, как персонифицированное рабочее время. Все  индивидуальные различия сводятся к различию между “Voll-zeitler” [“рабочий,  работающий полное время”] и “Halbzeitler” [“рабочий, работающий половину  времени”].    

     3. Отрасли  английской промышленности без установленных законом границ эксплуатации    

     

До сих  пор мы наблюдали стремление к удлинению рабочего дня, поистине волчью жадность  к прибавочному труду, в такой области, в которой непомерные злоупотребления, не  превзойденные даже, как говорит один буржуазный английский экономист,  жестокостями испанцев по отношению к краснокожим Америки,[145] вызвали, наконец,  необходимость наложить на капитал узду законодательного регулирования.  Приглядимся теперь к некоторым отраслям производства, где высасывание рабочей  силы или и сейчас еще нисколько не стеснено, или до самого последнего времени  ничем не было стеснено.    

“Г-н  Бротон, мировой судья графства, заявил как председатель митинга, состоявшегося  в ноттингемском городском доме 14 января 1860 г., что среди той части городского  населения, которая занята в кружевном производстве, царят такие нищета и  лишения, которых не знает остальной цивилизованный мир… В 2, 3, 4 часа утра 9 –10-летних  детей отрывают от их грязных постелей и принуждают за одно жалкое пропитание  работать до 10, 11, 12 часов ночи, в результате чего конечности их отказываются  служить, тело сохнет, черты лица приобретают тупое выражение, и все существо  цепенеет в немой неподвижности, один вид которой приводит в ужас. Мы не удивлены,  что г-н Маллетт и другие фабриканты выступили с протестом против каких бы то ни  было прений… Система, подобная той, которую описал его преподобие Монтегю  Валпи, это – система неограниченного рабства, рабства в социальном, физическом,  моральном и интеллектуальном отношениях… Что сказать о городе, созывающем  публичный митинг с целью ходатайствовать о том, чтобы рабочее время мужчин было  ограничено 18 часами в сутки!.. Мы изливаемся в декламациях против виргинских и  каролинских плантаторов. Но разве их торговля неграми со всеми ужасами кнута и  торга человеческим мясом отвратительнее, чем это медленное человекоубийство,  которое совершается изо дня в день для того, чтобы к выгоде капиталистов  фабриковались вуали и воротнички?”.[146]    

Гончарное  производство (Pottery) Стаффордшира в течение последних 22 лет послужило  предметом трех парламентских обследований. Результаты этих обследований  изложены в отчете г-на Скривена, представленном в 1841 г. Комиссии по  обследованию условий детского труда, в отчете д-ра Гринхау за 1860 г.,  опубликованном по распоряжению медицинского инспектора Тайного совета (“Public  Health, 3rd Report”, I, 102–113), и, наконец, в отчете г-на Лонджа за  1863 г. в “First Report of the Children's Employment Commission” от 13  июня 1863 года. Для моей задачи достаточно извлечь из отчетов 1860 и  1863 гг. некоторые свидетельские показания самих подвергавшихся  эксплуатации детей. По тому, каково положение детей, можно сделать заключение о  положении взрослых, особенно девушек и женщин, да еще в такой отрасли  промышленности, в сравнении с которой бумагопрядение и т. п. кажется  весьма приятным и здоровым занятием.[147]    

Уильям  Вуд, девяти лет, “начал работать, когда ему было 7 лет и 10 месяцев”. Сначала  он “ran moulds” (относил в сушильню изготовленный товар в формах и затем  приносил обратно пустые формы). Он приходит ежедневно в 6 часов утра и кончает  приблизительно в 9 часов вечера. “Я всю неделю работаю ежедневно до 9 часов  вечера. Так было, например, в продолжение последних 7–8 недель”. Итак,  пятнадцать часов труда для семилетнего ребенка! Дж. Марри, двенадцатилетний  мальчик, показывает:    

“I run  moulds and turn jigger” (“я [отношу формы и] верчу колесо”). “Я прихожу в 6  часов, иногда в 4 часа утра. Я работал всю последнюю ночь до 6 часов  сегодняшнего утра. Я не ложился с предпоследней ночи. Кроме меня работало 8 или  9 других мальчиков всю последнюю ночь напролет. За исключением одного, все  опять пришли сегодня утром. Я получаю 3 шилл. 6 пенсов в неделю (1 талер 5  грошей). Мне ничего не прибавляют, когда я работаю без перерыва всю ночь. На  последней неделе я проработал две ночи”. Фернихаф, десятилетний мальчик: “Я не  всегда получаю полный час на обед, часто – всего полчаса, так бывает каждый  четверг, пятницу и субботу”.[148]    

По  заявлению д-ра Гринхау, продолжительность жизни в гончарных округах Сток-он-Трент  и Вулстантон чрезвычайно мала. Несмотря на то, что из мужского населения старше  20-летнего возраста гончарным производством занято в округе Сток всего  36,6 %, а в Вулстантоне всего 30,4 %, на гончаров в первом округе  приходится более половины, а во втором около 2/5 общего числа смертных случаев  от грудных болезней среди мужчин данного возраста. Д-р Бутройд, врач,  практикующий в Хенли, заявляет:    

“Каждое  последующее поколение гончаров отличается меньшим ростом и более слабым  здоровьем, чем предыдущее”.    

Точно  так же другой врач, г-н Мак-Бин, говорит:    

“С того  времени как я начал практиковать среди гончаров, – это было 25 лет тому  назад, – бросающееся в глаза вырождение этого класса находит себе  выражение в прогрессирующем уменьшении роста и веса”.    

Показания  эти взяты из отчета 1860 г. д-ра Гринхау.[149]    

Из  отчета членов комиссии 1863 г. мы заимствуем следующее. Д-р Дж. Т. Арледж,  главный врач больницы Северного Стаффордшира, говорит:    

“Как  класс, гончары, мужчины и женщины, представляют… вырождающееся население как в  физическом, так и в моральном отношении. Они обыкновенно низкорослы, плохо  сложены и часто страдают искривлением грудной клетки. Они стареют  преждевременно и недолго живут; флегматичные и малокровные, они обнаруживают  слабость своего сложения упорными приступами диспепсии, нарушениями функций  печени и почек и ревматизмом. Но главным образом они подвержены грудным  заболеваниям: воспалению легких, туберкулезу, бронхиту и астме. Одна из форм  астмы свойственна исключительно их профессии и известна под названием астмы  горшечников, или чахотки горшечников. Золотухой – болезнью, которая поражает  железы, кости и другие части тела, – страдает более двух третей гончаров.  Если вырождение (degenerescence) населения этого округа не достигает еще  больших размеров, то это объясняется исключительно притоком новых элементов из  соседних местностей и браками с более здоровым населением”.    

Г-н  Чарлз Парсонс, в недавнем прошлом хирург той же больницы, сообщает в одном  письме члену комиссии Лонджу, между прочим, следующее:    

“Я могу  говорить только на основании личных наблюдений, а не статистических данных, но  я могу вас уверить, что во мне снова и снова закипало негодование при виде этих  несчастных детей, здоровье которых приносится в жертву алчности их родителей и  работодателей”.    

Он  перечисляет причины заболеваний среди гончаров и в заключение называет самую  главную – “long hours” (“долгие рабочие часы”). Отчет комиссии выражает  надежду, что “мануфактура, занимающая такое выдающееся положение в глазах всего  мира, не будет более мириться с тем позорным фактом, что ее выдающиеся успехи  сопровождаются физическим вырождением, разнообразными телесными страданиями и  преждевременной смертью рабочих, благодаря труду и искусству которых достигнуты  столь крупные результаты”.[150]    

Сказанное  здесь о гончарном производстве Англии относится и к гончарному производству  Шотландии.[151]    

Спичечная  мануфактура ведет свое начало с 1833 г., со времени изобретения способа прикреплять  фосфор к спичке. С 1845 г. она стала быстро развиваться в Англии и из густо  населенных частей Лондона распространилась на Манчестер, Бирмингем, Ливерпуль,  Бристоль, Норидж, Ньюкасл, Глазго; вместе с тем быстро распространилась и  спазма жевательных мышц, которую один венский врач еще в 1845 г. определил  как специфическую болезнь рабочих, занятых в спичечном производстве. Половина  рабочих – дети моложе 13-летнего возраста и подростки моложе 18 лет. Эта  мануфактура настолько известна своим вредным влиянием на здоровье рабочих и  отвратительными условиями, что только самая несчастная часть рабочего класса –  полуголодные вдовы и т. д. – поставляет для нее детей, “оборванных,  чуть не умирающих с голоду, совершенно заброшенных, лишенных всякого воспитания  детей”.[152]  Из тех свидетелей, которых выслушал член комиссии Уайт (1863 г.), 270 не достигли  18-летнего возраста, 40 были моложе 10 лет, 10 были всего 8 лет и 5 всего 6 лет  от роду. Рабочий день, продолжительность которого колеблется между 12–14 и 15  часами, ночной труд, нерегулярное питание, по большей части в помещении самих  мастерских, отравленных фосфором. Данте нашел бы, что все самые ужасные картины  ада, нарисованные его фантазией, превзойдены в этой отрасли мануфактуры.    

На  фабрике обоев более грубые сорта печатаются машинами, более тонкие – ручным  способом (block printing). Наибольшее оживление производства приходится на  время от начала октября и до конца апреля. В этот период работа часто  продолжается, и притом почти без перерыва, от 6 часов утра до 10 часов вечера и  позднее, до глубокой ночи.    

Дж. Лич  показывает: “Прошлой зимой” (1862 г.) “из 19 девушек 6 отсутствовали,  заболев от чрезмерного труда. Чтобы не дать им заснуть, я должен постоянно  кричать на них”. У. Даффи: “Часто от усталости дети не могли держать глаза  открытым”; в сущности частенько и нам самим это едва удавалось”. Дж. Лайтборн:  “Мне 13 лет… Прошлую зиму мы работали до 9 часов вечера, а позапрошлую до 10  часов. Прошлой зимой я кричал почти каждый вечер от боли в ногах, на которых  образовались язвы”. Дж. Апсден: “Когда моему мальчугану было 7 лет, я ежедневно  носил его на спине туда и обратно по снегу, и он работал обыкновенно по 16  часов!.. Часто я становился на колени, чтобы накормить его, пока он стоял у  машины, так как он не имел права ни уйти от нее, ни остановить ее”. Смит,  компаньон и управляющий одной манчестерской фабрики: “Мы” (он разумеет те  “руки”, которые на “нас” работают) “работаем без перерыва на еду, и, таким  образом, 101/2-часовой рабочий день заканчивается в 41/2 часа вечера, а все  дальнейшее представляет собой сверхурочное время”.[153] (Интересно было бы знать,  неужели же и г-н Смит ни разу не ест в продолжение 101/2 часов?) “Мы” (все тот  же Смит) “редко оканчиваем ранее 6 часов вечера” (он разумеет: оканчиваем  потребление “наших” живых машин, представляющих рабочую силу), “так что мы”  (iterum Crispinus) “в действительности работаем сверхурочное время круглый год…  Дети и взрослые” (152 ребенка и подростка моложе 18 лет и 140 взрослых)  “одинаково работали в продолжение 18 месяцев в среднем самое меньшее по 7 дней  и 5 часов в неделю, или по 781/2 часов. Для 6 недель, закончившихся 2 мая этого  года” (1863 г.), “средняя цифра была выше – 8 дней, или 84 часов в  неделю!”    

И  все-таки этот самый г-н Смит, столь расположенный к pluralis majestatis,[154] с  улыбкой прибавляет: “машинный труд легок”. А фабриканты, применяющие block  printing, говорят: “Ручной труд здоровее машинного”. В общем господа фабриканты  с негодованием высказываются против предложения: “останавливать машины, по  крайней мере, во время еды”. Вот что говорит по этому поводу г-н Отли, директор  фабрики обоев в Боро (в Лондоне):    

“Закон,  который разрешил бы нам рабочий день продолжительностью от 6 часов утра до 9  часов вечера, был бы для нас (!) весьма желателен, но предписываемый фабричным  актом рабочий день продолжительностью от 6 часов утра до 6 часов вечера нам (!)  не годится… Мы останавливаем машины на время обеда” (какое великодушие!). “Эта  остановка не причиняет сколько-нибудь серьезной потери в бумаге и краске”.  “Но”, – с сочувствием добавляет он, – “я прекрасно понимаю, что  потеря, связанная с этим, не доставляет особенного удовольствия”.    

Отчет  комиссии наивно полагает, что боязнь некоторых “ведущих фирм” лишиться времени,  т. е. времени, в течение которого присваивается чужой труд, и таким  образом “лишиться прибыли”, не является еще достаточным основанием для того,  чтобы дети, не достигшие 13-летнего возраста, и подростки моложе 18 лет  “лишались пищи” в продолжение 12–16 часов или чтобы они снабжались пищей так  же, как средства труда снабжаются вспомогательными материалами: машина – водой  и углем, шерсть – мылом, колеса – маслом и т. д., т. е. во время  самого процесса производства.[155]    

Ни в  одной отрасли промышленности Англии (мы оставляем в стороне машинную выпечку  хлеба, еще только начинающую прокладывать себе дорогу) не сохранилось такого  древнего и, – в чем можно убедиться, читая поэтов Римской империи, –  даже дохристианского способа производства, как в хлебопечении. Но капитал, как  уже отмечено раньше, первоначально равнодушен к техническому характеру того  процесса труда, которым он овладевает. Он берет его сначала таким, каким  застает.    

Невероятная  фальсификация хлеба, в особенности в Лондоне была впервые разоблачена комитетом  палаты общин по вопросу “о фальсификации пищевых продуктов”  (1855–1856 гг.) и работой д-ра Хасселла “Adulteration detected”.[156]  Следствием этих разоблачений явился закон 6 августа 1860 г. “for  preventing the adulteration of articles of food and drink” [“для предотвращения  фальсификации предметов питания и напитков”], закон, не оказавший никакого  влияния, так как он соблюдает, конечно, высшую степень деликатности по  отношению к каждому фритредеру, который намерен при помощи купли и продажи  фальсифицированных товаров “to turn an honest penny” [“добыть честную  копейку”].[157]  Сам комитет в достаточно наивной форме выразил свое убеждение, что свобода  торговли в сущности означает торговлю фальсифицированными или, по остроумному  выражению англичан, “софистицированными продуктами”. И в самом деле, такого  рода “софистика” умеет лучше Протагора делать из белого черное и из черного  белое и лучше элеатов демонстрировать ad oculos [воочию] полную иллюзорность  всего реального.[158]    

Во  всяком случае, комитет обратил внимание публики на ее “хлеб насущный”, а тем  самым и на хлебопечение. В то же время на публичных митингах и в петициях,  обращенных к парламенту, раздались жалобы лондонских пекарей-подмастерьев на  чрезмерный труд и т. д. Эти жалобы звучали так настоятельно, что г-н X. С.  Трименхир, бывший также членом неоднократно упоминавшейся комиссии  1863 г., был назначен королевским следственным комиссаром. Его отчет[159] вместе  с свидетельскими показаниями взволновал публику – не сердце ее, а желудок.  Правда, начитанному в библии англичанину было хорошо известно, что призвание  человека, если только он милостью божьей не капиталист, не лендлорд и не  обладатель синекуры, заключается в том, чтобы в поте лица своего есть хлеб  свой, но он не знал того, что он должен ежедневно съедать в своем хлебе  некоторое количество человеческого пота с примесью гноя, паутины, мертвых тараканов  и гнилых немецких дрожжей, не говоря уже о квасцах, песке и других не менее  приятных минеральных примесях. Поэтому, невзирая на ее святейшество “свободу  торговли”, “свободное” до того времени пекарное производство подчинили надзору  государственных инспекторов (в конце парламентской сессии 1863 г.), причем  тот же парламентский акт воспретил пекарям-подмастерьям моложе 18 лет работать  между 9 часами вечера и 5 часами утра. Последний пункт красноречивее, чем целые  тома, говорит о чрезмерном труде в этой отрасли промышленности, от которой веет  такой патриархальностью.    

“Работа  лондонского пекаря-подмастерья начинается обыкновенно в 11 часов ночи. В это  время он делает тесто, – чрезвычайно утомительная процедура,  продолжающаяся от 1/2 до 3/4 часа, смотря по величине и качеству выпечки. Затем  он ложится на месильную доску, служащую одновременно и покрышкой для квашни, в  которой делается тесто, и засыпает часа на два, подложив один мучной мешок под  голову и покрывшись другим. Затем следует спешная и беспрерывная пятичасовая  работа: надо месить тесто, взвешивать его, придавать ему форму, сажать в печь,  вынимать из печи и т. д. Температура пекарни колеблется между 75° и 90°  [по Фаренгейту, или 24° –32° по Цельсию], причем в небольших пекарнях она  скорее бывает выше, чем ниже. Когда хлебы, булки и т. д. готовы, начинается  распределение выпечки, и значительная часть рабочих, окончив только что  описанный тяжелый ночной труд, в продолжение дня разносит хлеб в корзинах или  развозит его в тележках из одного дома в другой, а в промежутках производит  иногда еще какую-нибудь работу в пекарне. Смотря по времени года и размеру  предприятия, работа заканчивается между часом и шестью пополудни, тогда как  другая часть рабочих занята в пекарне до позднего вечера”.[160] “Во время лондонского  сезона подмастерья, занятые в булочных, изготовляющих “полноценный” хлеб в  Уэст-Энде, начинают работу регулярно в 11 часов ночи и с одним или двумя очень  короткими перерывами заняты выпечкой хлеба до 8 часов следующего утра. Затем  они занимаются до 4, 5, 6, а то и 7 часов разноской хлеба или же изготовлением  бисквитов в пекарне. По окончании работы наступает время сна, который  продолжается не больше 6 часов, часто всего 5 и 4 часа. В пятницу работа всегда  начинается раньше, примерно в 10 часов вечера, и длится без перерыва,  заключаясь то в приготовлении, то в разноске хлеба, до 8 часов вечера субботы,  в большинстве же случаев до 4 или 5 часов утра воскресенья. Даже в солидных  пекарнях, продающих хлеб по “полной цене”, по воскресеньям производится в  продолжение 4–5 часов подготовительная работа к следующему дню… Еще  продолжительнее рабочий день подмастерьев, работающих у “underselling masters”  (булочников, продающих хлеб по пониженной цене), а таковые составляют, как было  замечено выше, более 3/4 лондонских пекарей; но труд их почти исключительно  ограничен пекарней, так как их хозяева продают хлеб лишь в собственных  булочных, если не брать в расчет мелких лавок, в которые они его доставляют. К  концу недели… т. е. в четверг, работа начинается здесь в 10 часов вечера и  продолжается лишь с незначительным перерывом до поздней ночи с субботы на  воскресенье”.[161]    

Что  касается “underselling masters”, то даже буржуазная точка зрения признает, что  “неоплаченный труд рабочих (the unpaid labour of the men) составляет основу их  конкуренции”.[162]  И “full priced baker” [“булочник, продающий хлеб по полной цене”] изобличает  перед следственной комиссией своих “underselling” конкурентов как похитителей  чужого труда и фальсификаторов.    

“Они  преуспевают только благодаря тому, что надувают публику к выколачивают из своих  рабочих 18 часов труда, оплачивая всего 12-часовой труд”.[163]    

Фальсификация  хлеба и возникновение категории булочников, продающих хлеб ниже полной  цены, – оба эти явления развиваются в Англии с начала XVIII столетия,  т. е. с того времени, когда цеховой характер промысла разложился и за  спиной номинального мастера-пекаря выдвинулся капиталист в образе мукомола или  торговца мукой.[164]  Этим была положена основа капиталистическому производству, безмерному удлинению  рабочего дня и ночным работам, хотя даже в Лондоне последние получили серьезное  распространение лишь с 1824 года.[165]    

После  всего вышеизложенного будет понятно, почему в отчете комиссии  пекари-подмастерья относятся к категории рабочих с короткой продолжительностью  жизни; счастливо избежав опасности стать жертвой ужасающей детской смертности,  характерной для всех категорий рабочего класса, они редко достигают 42-летнего  возраста. Тем не менее пекарный промысел всегда переполнен кандидатами.  Источниками, из которых Лондон черпает эти “рабочие силы”, являются Шотландия,  западные земледельческие округа Англии и Германия.    

В  1858–1860 гг. пекари-подмастерья в Ирландии организовали на собственные  средства ряд больших митингов для агитации против ночного и воскресного труда.  Публика с чисто ирландским пылом приняла их сторону, как это было, например, в  1860 г. на майском митинге в Дублине. Результатом этого движения явилось  успешное проведение исключительно дневного труда в Уэксфорде, Килкенни,  Клонмеле, Уотерфорде и т. д.    

“В  Лимерике, где, как известно, страдания наемных рабочих превосходят всякую меру,  движение это разбилось о сопротивление хозяев пекарен, особенно же  пекарей-мельников. Пример Лимерика вызвал попятное движение в Эннисе и  Типперэри. В Корке, где общественное негодование проявилось наиболее живо,  хозяева, используя свое право выбросить рабочих на улицу, подавили движение. В  Дублине хозяева оказали самое решительное сопротивление и преследованием  подмастерьев, возглавлявших агитацию, принудили остальных уступить и  согласиться на ночной и воскресный труд”.[166]    

Комитет  вооруженного в Ирландии до зубов английского правительства слезно увещевает  неумолимых хозяев пекарен Дублина, Лимерика, Корка и т. д.    

“Комитет  полагает, что рабочее время ограничено естественными законами, которых нельзя  нарушать безнаказанно. Принуждая своих рабочих, с помощью угрозы увольнения, к  нарушению их религиозных убеждений, неповиновению законам страны и  игнорированию общественного мнения” (все это относится к воскресному труду),  “хозяева сеют вражду между капиталом и трудом и подают пример, опасный для  религии, нравственности и общественного порядка… Комитет полагает, что  удлинение рабочего дня свыше 12 часов является узурпаторским вторжением в семейную  и частную жизнь рабочего и ведет к гибельным моральным результатам вследствие  вмешательства в семейный быт человека и в выполнение им своих семейных  обязанностей в качестве сына, брата, мужа и отца. Труд, продолжающийся более 12  часов, имеет своей тенденцией разрушение здоровья рабочего, преждевременную  старость и раннюю смерть и таким образом ведет к несчастью рабочих семей,  которые лишаются (“are deprived”) попечения и опоры главы семейства как раз в  такое время, когда это всего более необходимо”.[167]    

Мы  только что познакомились с Ирландией. По другую сторону пролива, в Шотландии,  сельскохозяйственный рабочий, человек плуга, возмущенно указывает на свой  13–14-часовой труд в суровейшем климате, при четырехчасовом дополнительном  труде по воскресным дням (и это в стране, в которой так свято чтут  воскресенье);[168]  в то же самое время перед лондонским большим жюри предстали три железнодорожных  рабочих: кондуктор пассажирского поезда, машинист и сигнальщик. Большая  железнодорожная катастрофа отправила сотни пассажиров на тот свет. Причиной  несчастья послужила небрежность железнодорожных рабочих. Они единогласно заявляют  перед лицом присяжных, что 10–12 лет тому назад их работа продолжалась всего 8  часов в сутки. В течение же последних 5–6 лет рабочее время довели до 14, 18 и  20 часов, а при особенно большом наплыве пассажиров, например в разгар сезона  экскурсий, оно часто продолжается без перерыва 40–50 часов. Но они,  железнодорожные рабочие, обыкновенные люди, а не циклопы. В известный момент  рабочая сила их отказывается служить. Они впадают в состояние оцепенения,  голова перестает соображать, глаза – видеть. Вполне “respectable British  Juryman” [“респектабельный британский присяжный”] отвечает на эти показания  приговором о передаче дела, квалифицируемого как manslaughter (убийство), в  более высокую инстанцию, и в дополнительном пункте мягко выражает благочестивое  пожелание, чтобы господа железнодорожные магнаты капитала в будущем проявляли  большую щедрость при покупке необходимого количества “рабочих сил” И  обнаруживали большее “воздержание” или “самоотречение”, или “бережливость” при  высасывании купленной рабочей силы.[169]    

Из  пестрой толпы рабочих всех профессий, возрастов, полов, преследующих нас  усерднее, чем души убитых преследовали Одиссея, рабочих, чей вид, не будь даже  Синих книг под рукой, с первого взгляда говорит о чрезмерном труде, мы возьмем  еще две фигуры: модистку и кузнеца. Разительный контраст между ними лучше всего  доказывает, что перед лицом капитала все люди равны.    

В  последние недели июня 1863 г. все лондонские газеты поместили заметку под  “сенсационным” заголовком “Death from simple overwork” (“Смерть исключительно  от чрезмерного труда”). Речь шла о смерти 20-летней модистки Мэри Анн Уокли,  работавшей в весьма респектабельной придворной пошивочной мастерской, которую  эксплуатировала одна дама с симпатичным именем Элиз. Здесь вновь раскрылась  старая, часто повторявшаяся история[170]  о том, что эти девушки работают в среднем по 161/2 часов в сутки, а в сезон  часто бывают заняты 30 часов без перерыва, причем изменяющая им “рабочая сила”  поддерживается время от времени определенными дозами хереса, портвейна и кофе.  Был как раз разгар сезона. Предстояло изготовить благородным леди роскошные  наряды для бала в честь только что импортированной принцессы Уэльсской. Мэри  Анн Уокли проработала без перерыва 26 1/2 часов вместе с 60 другими девушками,  по 30 человек в комнате, имевшей едва 1/3 необходимой кубатуры, причем спать им  приходилось по две на одной постели в одной из тех вонючих конур, в которых  спальня отгораживается посредством дощатых переборок.[171] И это была одна из  лучших модных мастерских Лондона. Мэри Анн Уокли заболела в пятницу, а умерла в  воскресенье, не успев даже, к великому изумлению г-жи Элиз, закончить последнее  бальное платье. Врач, г-н Киз, вызванный слишком поздно к ее смертному одру,  показал перед “Coroner's Jury” [“присяжными по осмотру трупов”] без обиняков:    

“Мэри  Анн Уокли умерла вследствие чрезмерно продолжительного труда в переполненной  мастерской и вследствие того, что она спала в слишком тесном, плохо  проветриваемом помещении”.    

Чтобы  дать врачу урок хорошего тона, “Coroner's Jury” в ответ на его показания  заявили:    

“Она  умерла от удара, но есть основание опасаться, что ее смерть могла быть ускорена  чрезмерным трудом в переполненной мастерской и т. д. ”.    

Наши  “белые рабы”, воскликнул по этому случаю “Morning Star”, орган господ  фритредеров Кобдена и Брайта, “наши белые рабы зарабатываются до могилы и  гибнут и умирают без всякого шума”.[172]    

“Зарабатываться  до смерти – вот что стоит в порядке дня не только в мастерских дамского платья,  но в тысяче мест, вернее – во всяком месте, где дела идут хорошо… Да будет нам  позволено привести в пример кузнеца. Если верить поэтам, то нет на свете более  сильного, жизнерадостного, веселого человека, чем кузнец. Он рано встает и еще  до восхода солнца высекает искры; нет другого человека, который бы так ел, пил  и спал, как он. Если принять во внимание только физические условия, то, при  умеренном труде, положение кузнеца действительно одно из самых благоприятных.  Но последуем за ним в город и взглянем на то бремя труда, которое взвалено на  его сильные плечи, – взглянем на то место, которое он занимает в  статистике смертности нашей страны. В Мэрилебоне” (одном из самых больших  городских кварталов Лондона) “смертность кузнецов составляет 31 на 1 000  ежегодно, что на 11 превышает среднюю смертность взрослых мужчин Англии. Занятие,  представляющее почти инстинктивное искусство человека, само по себе безукоризненное,  становится вследствие чрезмерного труда разрушительным для человека. Он может  делать такое-то количество ударов молотом в день, такое-то количество шагов,  совершать столько-то дыхательных движений, исполнять такую-то работу и прожить,  в среднем, скажем, 50 лет. Его принуждают производить на столько-то больше  ударов, проходить на столько-то больше шагов, на столько-то учащать дыхание, и  это в общей сложности увеличивает затрату его жизненных сил на одну четверть.  Он делает усилия в этом направлении, и в результате оказывается, что в  продолжение какого-то ограниченного периода он выполняет работ на одну четверть  больше и умирает в 37 лет вместо 50”.[173]    

     4. Дневной и ночной  труд. Система смен    

     

С точки  зрения процесса увеличения стоимости средства производства, постоянный капитал,  существуют лишь для того, чтобы впитывать труд и с каждой каплей труда  впитывать соответственное количество прибавочного труда. Поскольку они этого не  делают, простое существование их образует для капиталиста отрицательную потерю,  так как в продолжение всего времени, пока средства производства остаются без  употребления, они представляют бесполезно авансированный капитал; потеря эта  становится положительной, если возобновление прерванного производства делает  необходимыми добавочные затраты. Удлинение рабочего дня за пределы  естественного дня, удлинение за счет ночи действует только как паллиатив, лишь  до известной степени утоляет вампирову жажду живой крови труда. Присвоение  труда в продолжение всех 24 часов в сутки является поэтому имманентным  стремлением капиталистического производства. Но так как физически невозможно  высасывать днем и ночью одни и те же рабочие силы, то, чтобы преодолеть физические  препятствия, требуется чередование между теми рабочими силами, которые  потребляются днем, и теми, которые потребляются ночью, чередование, допускающее  различные методы, например организованное таким способом, что часть рабочего  персонала одну неделю выполняет дневную работу, а на другой неделе – ночную и  т. д. Как известно, такая система смен, такое попеременное хозяйство  господствовало в полнокровный юношеский период английской хлопчатобумажной  промышленности и т. д. и процветает в настоящее время, между прочим, на  бумагопрядильных фабриках Московской губернии. Как система, этот 24-часовой  процесс производства существует и поныне во многих до сих пор еще “свободных”  отраслях промышленности Великобритании, между прочим на доменных печах, в  кузницах, на железопрокатных заводах и других металлических мануфактурах  Англии, Уэльса и Шотландии. Процесс труда продолжается по 24 часа, но только в  каждый из 6 будничных дней, но в большинстве случаев охватывает также и 24 часа  воскресных суток. В состав рабочих входят мужчины и женщины, взрослые и дети  обоего пола. Дети и подростки представлены всеми возрастами от 8 (в иных  случаях от 6) до 18 лет.[174]  В некоторых отраслях девушки и женщины работают ночью совместно с мужским  персоналом.[175]    

Не  говоря уже об общих вредных последствиях ночного труда,[176] непрерывный, двадцатичетырехчасовой  процесс производства дает в высшей степени удобную возможность переступать  границы номинального рабочего дня. Например, в упомянутых выше отраслях  промышленности, требующих большого напряжения, официальный рабочий день  составляет для каждого рабочего по большей части 12 ночных или дневных часов.  Но сверхурочный труд, выходящий за эти пределы, во многих случаях, выражаясь  словами английского официального отчета, “поистине ужасен” (“truly fearful”).[177]    

“Никакой  человеческий ум”. – говорится в отчете, – “не может представить себе  той массы труда, которая, согласно свидетельским показаниям, выполняется  мальчиками 9 –12 лет, и не прийти после этого к тому неизбежному выводу, что  такое злоупотребление властью родителей и работодателей не может быть долее  терпимо”.[178]    

“Одно то  обстоятельство, что мальчиков вообще заставляют работать попере-менно то днем,  то ночью, приводит как во время оживления дел, так и во время их обычного хода  к позорному удлинению рабочего дня. Это удлинение во многих случаях носит не  только ужасающий, но прямо-таки невероятный характер. Всегда бывает так, что  кто-нибудь из мальчиков, которые должны сменить окончивших работу, по той или  иной причине но является. В таком случае один или несколько из присутствующих  мальчиков, уже закончивших свой рабочий день, должны заменить недостающего.  Система эта настолько общеизвестна, что директор одного прокатного завода на  мой вопрос, каким образом заполняются места отсутствующих мальчиков, ответил:  “Я ведь знаю, что вам это так же хорошо известно, как и мне”, – и, не  колеблясь, признал отмеченный факт”.[179]    

“На  одном прокатном заводе, где номинальный рабочий день продолжается с 6 часов  утра до 51/2 часов вечера, один мальчик работал четыре ночи еженедельно по  меньшей мере до 81/2 часов вечера следующего дня… и так в продолжение 6  месяцев”. “Другой, в девятилетнем возрасте, работал иногда три  двенадцатичасовых смены подряд, а в десятилетнем возрасте – два дня и две ночи  подряд”. “Третий мальчик, которому теперь 10 лет, работал с 6 часов утра до 12  часов ночи в продолжение трех ночей подряд и до 9 часов вечера в продолжение  остальных ночей”. “Четвертый, которому теперь 13 лет, работал целую неделю с 6  часов вечера до 12 часов следующего дня, а иногда три смены одну за другой,  например, с утра понедельника до ночи вторника”. “Пятый, которому теперь 12  лет, работал на чугунолитейном заводе Стейвли с 6 часов утра до 12 часов ночи в  продолжение двух недель; он уже не способен продолжать такую работу”. Джордж Аллинсуорт,  девяти лет: “Я пришел сюда в прошлую пятницу. Мы должны были начать работу на  следующий день в три часа утра. Поэтому я оставался здесь всю ночь. Я живу в 5  милях отсюда. Спал на полу, подостлав кожаный фартук и прикрывшись курткой.  Следующее два дня я приходил в 6 часов утра. Да, это горячее место! До  поступления сюда я также целый год работал у доменной печи. Это был очень  большой завод, расположенный в сельской местности. Моя работа тоже начиналась в  субботу с 3 часов утра, но я мог, по крайней мере, уходить спать домой, так как  жил недалеко. В другие дни я начинал работу с 6 часов утра, а оканчивал в 6 или  7 часов вечера” и т. д.[180]    

Послушаем  теперь, как сам капитал изображает эту 24-часовую систему. Он, конечно, обходит  молчанием крайности этой системы, злоупотребления ею в целях “жестокого и  невероятного” удлинения рабочего дня. Он говорит лишь о системе в ее  “нормальном” виде.    

Вот что  говорят гг. Нейлор и Викерс, фабриканты стали, применяющие от 600 до 700 рабочих,  из которых лишь 10 % не достигло 18-летнего возраста, причем из числа этих  последних лишь 20 мальчиков работают в ночной смене:    

“Мальчики  совсем не страдают от жары. Температура, вероятно, достигает 86°–90° [по Фаренгейту;  30°–32° по Цельсию]… В кузнечной и прокатной мастерских рабочие заняты посменно  днем и ночью, напротив, со всех остальных мастерских труд исключительно  дневной, от 6 часов утра до 6 часов вечера. В кузнечной работают от 12 часов до  12 часов. Некоторое число рабочих работает постоянно ночью, не переходя с  ночного труда на дневной… Мы не находим, что дневной и ночной труд оказывают  различное влияние на здоровье” (гг. Нейлора и Викерса?). “и, вероятно, люди  снят лучше, когда отдых наступает в одно и то же время, чем когда время отдыха  меняется… Около 20 мальчиков моложе 18 лет работают в ночной смене… Мы не можем  обойтись (not well do) без ночного труда мальчиков до 18-летнего возраста. Наше  возражение – увеличение издержек производства. Искусные руки и руководителей  отделений находить не легко, мальчиков же можно достать сколько угодно…  Конечно, принимая во внимание относительную незначительность числа занятых у  нас мальчиков, ограничение ночного труда не имело бы для нас существенной  важности или значения”.[181]    

Г-н Дж.  Эллис, от сталелитейных и железоделательных заводов фирмы гг. Джона Брауна и  K°, на которых занято 3 000 мужчин и подростков, причем часть тяжелых работ по  производству стали и железа выполняется “днем и ночью, посменно”, заявляет, что  в трудных условиях сталелитейных заводов на двух взрослых приходится один или  два подростка. Их предприятие насчитывает 500 подростков до 18-летнего возраста  и из них 170, или около 1/3, моложе 13 лет. Относительно предложенного  изменения закона г-н Эллис говорит:    

“Я не  думаю, что было бы очень предосудительно (very objectionable), если бы  воспретили заставлять лиц, не достигших 18-летнего возраста, работать более 12  часов в сутки. Но я не думаю, чтобы можно было привести какие-нибудь  доказательства в пользу того, что при ночном труде можно обойтись без  подростков старше 12 лет. Мы скорее приняли бы закон, воспрещающий вообще  применение труда детей, не достигших 13-летнего или даже 15-летнего возраста,  чем такой, который воспрещал бы ночной труд подростков, уже работающих у нас.  Подростки, занятые в дневной смене, должны попеременно работать и в ночной  смене, так как взрослые рабочие не могут непрерывно работать по ночам; это  повлияло бы разрушающим образом на их здоровье. Однако мы полагаем, что ночной  труд с промежутком в неделю не приносит вреда”. (Господа Нейлор и Викерс, защищая  интересы своего предприятия, полагали, наоборот, что не беспрерывный, а как раз  периодически сменяющийся ночной труд может принести вред.) “Мы видим, что люди,  занятые ночным трудом вперемежку с дневным, так же здоровы, как те, которые  работают только днем… Мы возражаем против воспрещения ночного труда подростков  моложе 18 лет потому, что это увеличило бы издержки, но в этом и есть  единственное основание”. (Какой наивный цинизм!) “Мы думаем, что это увеличение  издержек превысило бы то, что может выдержать предприятие (the trade) без  ущерба для своих успехов (As the trade with due regard to etc. could fairly  bear!) ” (Какая киселеобразная фразеология!) “Труд здесь редок, а при таком  регулировании он мог бы сделаться недостаточным” (т. е. Эллис, Браун и K°  могли бы попасть в фатальное положение, при котором они были бы вынуждены  полностью оплачивать стоимость рабочей силы).    

“Сталелитейные  и железоделательные заводы “Циклоп” гг. Каммелла и K° ведутся в таком же  крупном масштабе, как предприятие вышеупомянутых Джона Брауна и K°.  Директор-распорядитель вручил члену правительственной комиссии Уайту свои  письменные свидетельские показания, но потом нашел целесообразным утаить  рукопись, возвращенную ему для пересмотра. Однако г-н Уайт обладает хорошей  памятью. Он очень хорошо помнит, что для этих господ циклопов воспрещение  ночного труда детей и подростков является “невозможной вещью; это было бы  равносильно закрытию их заводов”, и при всем том на их предприятии  насчитывается немного более 6 % подростков до 18 лет и лишь 1 %  моложе 13 лет!”.[182]    

Г-н Е.  Ф. Сандерсон от фирмы Братья Сандерсон и K° сталелитейных, железопрокатных и  кузнечных заводов в Аттерклиффе говорит по тому же вопросу следующее:    

“Большие  затруднения повлекло бы за собой воспрещение ночного труда подростков моложе 18  лет; главное затруднение в увеличении издержек, к которому по необходимости  повела бы замена детского труда трудом взрослых мужчин. Я не могу сказать, во  что обошлось бы это, но, вероятно, увеличение издержек не было бы настолько  значительным, чтобы фабрикант мог повысить цену стали, а следовательно, убыток  пал бы на него, так как рабочие” (что за упрямый народ!), “конечно, отказались  бы его нести”. Г-н Сандерсон не знает, сколько он платит детям, по, “вероятно,  это составляет от 4 до 5 шилл. на душу в неделю… Труд мальчиков таков, что для  него вообще” (“generally”, конечно, не всегда “в частности”) “совершенно  достаточно силы подростков, а потому большая сила взрослых рабочих не дала бы  выгоды, которая могла бы компенсировать потери, или это наблюдалось бы лишь в  немногих случаях, когда приходится иметь дело с очень тяжелым металлом.  Взрослым рабочим, в свою очередь, едва ли захочется не иметь в своем распоряже-иии  мальчиков, так как взрослые мужчины менее послушны. Кроме того, мальчикам следует  начинать работу с раннего возраста, чтобы изучить дело. Ограничение труда  подростков исключительно дневным трудом препятствовало бы достижению этой  цели”.    

Но  почему же? Почему подростки не могли бы изучать своего “ремесла” днем? Ваши основания?    

“Потому,  что взрослые рабочие, работающие попеременно неделю днем, другую неделю ночью,  отделяемые от подростков своей смены в течение всего этого времени, теряли бы  половину той выгоды, которую они могли бы из них извлечь. Ведь то руководство,  которое получают от них подростки, учитывается как часть заработной платы  последних, и это дает взрослым рабочим возможность дешевле получать труд  подростков. Каждый взрослый рабочий потерял бы половину своей прибыли”.    

Другими  словами: господа Сандерсоны должны были бы уплачивать соответствующую часть  заработной платы взрослых рабочих из собственного кармана, вместо того чтобы  уплачивать ее ночным трудом подростков. Прибыль господ Сандерсонов в этом  случае несколько понизилась бы, и это служит для Сандерсонов хорошим основанием,  почему подростки не могут изучать свое ремесло Днём.[183] Кроме того, это  взвалило бы регулярный ночной труд целиком на плечи взрослых, которые теперь  сменяются подростками, и они не выдержали бы этого. Короче говоря, затруднения  были бы настолько велики, что они привели бы, по всей вероятности, к  совершенному уничтожению ночного труда. “Что касается собственно производства  стали, – говорит Е. Ф. Сандерсон, – то это не составило бы никакой  разницы, но!.. ” Но господа Сандерсоны не просто производят сталь ради стали.  Производство ее – это только средство для производства прибыли. Плавильные  печи, прокатные заводы и т. д., здания, машины, железо, уголь и т. д.  должны больше делать, чем только превращаться в сталь. Они существуют для того,  чтобы всасывать прибавочный труд, а всосут они его, конечно, больше в 24 часа,  чем в 12 часов. В самом деле, по законам божеским и человеческим обладание ими  дает Сандерсонам право на рабочее время известного числа рук в течение полных  суток; они утрачивают свой характер капитала и потому представляют для  Сандерсонов чистый убыток, как только прерывается их функция всасывания труда.    

“Но в  таком случае произошла бы потеря вследствие того, что очень дорогие машины половину  времени бездействовали бы, и мы были бы принуждены удвоить размер помещений и  количество машин для того, чтобы произвести такое же количество продуктов,  какое мы в состоянии произвести при теперешней системе, а это удвоило бы  издержки”.    

Но  почему как раз эти Сандерсоны претендуют на особую привилегию по сравнению с другими  капиталистами, предприятиям которых позволено работать только днем и у которых  здания, машины, сырой материал ночью “бездействуют”?    

“Это  правда”, – отвечает Е. Ф. Сандерсон от лица всех Сандерсонов, – “это  правда, что потеря, происходящая вследствие бездействия машин, распространяется  на все предприятия, в которых работают только днем. Но применение плавильных  печей повело бы в нашем случае к экстраординарным потерям. Если их не гасить,  растрачивается топливо” (вместо жизни рабочих, которая растрачивается в  настоящее время), “если же их гасить, то теряется время на то, чтобы вновь развести  огонь и получить необходимую температуру” (тогда как потеря даже восьмилетними  детьми времени сна является выигрышем рабочего времени для всей сандерсоновской  братии), “да и сами печи пострадали бы от перемен температуры” (тогда как те же  печи нисколько не страдают от дневной и ночной смены труда).[184]    

     5. Борьба за  нормальный рабочий день. Принудительные законы об удлинении рабочего дня с  середины XIV до конца XVII столетия    

     

“Что  такое рабочий день?” Как велико то время, в продолжение которого капитал может  потреблять рабочую силу, дневную стоимость которой он оплачивает? Насколько  может быть удлинен рабочий день сверх рабочего времени, необходимого для  воспроизводства самой рабочей силы? На эти вопросы, как мы видели, капитал  отвечает: рабочий день насчитывает полных 24 часа в сутки, за вычетом тех  немногих часов отдыха, без которых рабочая сила делается абсолютно негодной к  возобновлению своей службы. При этом само собой разумеется, что рабочий на протяжении  всей своей жизни есть не что иное, как рабочая сила, что поэтому все время,  которым он располагает, естественно и по праву есть рабочее время и,  следовательно, целиком принадлежит процессу самовозрастания стоимости капитала.  Что касается времени, необходимого человеку для образования, для  интеллектуального развития, для выполнения социальных функций, для товарищеского  общения, для свободной игры физических и интеллектуальных сил, даже для  празднования воскресенья – будь то хотя бы в стране, в которой так свято чтут  воскресенье,[185]  – то все это чистый вздор! Но при своем безграничном слепом стремлении, при  своей волчьей жадности к прибавочному труду капитал опрокидывает не только  моральные, но и чисто физические максимальные пределы рабочего дня. Он  узурпирует время, необходимое для роста, развития и здорового сохранения тела.  Он похищает время, которое необходимо рабочему для того, чтобы пользоваться  свежим воздухом и солнечным светом. Он урезывает время на еду и по возможности  включает его в самый процесс производства, так что пища дается рабочему как  простому средству производства, подобно тому как паровому котлу дается уголь и  машинам – сало или масло. Здоровый сои, необходимый для восстановления,  обновления и освежения жизненной силы, капитал сводит к стольким часам  оцепенения, сколько безусловно необходимо для того, чтобы оживить абсолютно  истощенный организм. Таким образом, не нормальное сохранение рабочей силы определяет  здесь границы рабочего дня, а наоборот, возможно большая ежедневная затрата  рабочей силы, как бы болезненно насильственна и мучительна она ни была, ставит  границы для отдыха рабочего. Капитал не спрашивает о продолжительности жизни  рабочей силы. Интересует его единственно тот максимум рабочей силы, который  можно привести в движение в течение рабочего дня. Он достигает этой цели  сокращением жизни рабочей силы, подобно тому как жадный сельский хозяин  достигает повышения доходности земли посредством расхищения плодородия почвы.    

Таким  образом, капиталистическое производство, являющееся по существу производством  прибавочной стоимости, всасыванием прибавочного труда, посредством удлинения  рабочего дня ведет не только к захирению человеческой рабочей силы, у которой  отнимаются нормальные моральные и физические условия развития и деятельности.  Оно ведет к преждевременному истощению и уничтожению самой рабочей силы.[186] На  известный срок оно удлиняет производственное время данного рабочего, но  достигает этого путем сокращения продолжительности его жизни.    

Но стоимость  рабочей силы заключает в себе стоимость тех товаров, которые необходимы для  воспроизводства рабочего или для размножения рабочего класса. Таким образом,  если противоестественное удлинение рабочего дня, которого капитал необходимо  домогается в своем безграничном стремлении к самовозрастанию, сокращает период  жизни отдельных рабочих, а вместе с тем и продолжительность функционирования их  рабочей силы, то становится необходимым более быстрое возмещение изношенных  рабочих сил, т. е. издержки на воспроизводство рабочей силы должны быть  больше, – совершенно так же, как часть стоимости машины, ежедневно  подлежащая воспроизводству, тем больше, чем быстрее изнашивается машина.  Поэтому, казалось бы, собственный интерес капитала указывает на необходимость  установления нормального рабочего дня.    

Рабовладелец  покупает своего рабочего так же, как он покупает свою лошадь. Теряя раба, он  теряет капитал, который приходится возмещать новой затратой на невольничьем  рынке.    

Но  “какое фатально-разрушительное влияние ни оказывали бы рисовые поля Джорджии и  болота Миссисипи на человеческий организм, тем не менее, это разрушение  человеческой жизни не настолько велико, чтобы его нельзя было возместить из  обильных “заповедников” в Виргинии и Кентукки. Экономические соображения. которые  могли бы служить известной гарантией человеческого обращения с рабом, поскольку  они отождествляют интерес хозяина с сохранением раба, с введением торговли  невольниками превращаются, наоборот, в причину самого беспощадного отношения к  рабу, так как, если его можно заместить новым рабом, привезенным из чужих негритянских  “заповедников”, продолжительность его жизни становится менее важной, чем его  производительность при жизни. Поэтому правило рабовладельческого хозяйства тех  стран, в которые ввозятся рабы, таково: самая действенная экономия заключается  в том, чтобы выжать из человеческого скота (human cattle) возможно большую  массу труда в возможно меньший промежуток времени. Как раз в странах  тропических культур, в которых годовая прибыль часто равняется всему капиталу  плантаций, жизнь негров приносится в жертву наиболее беспощадным образом. Земледелие  Вест-Индии, уже в течение нескольких столетий колыбель баснословных богатств,  поглотило миллионы людей африканской расы. И в наше время на Кубе, где доходы  исчисляются миллионами, где плантаторы являются князьями, мы видим, что класс  рабов питается самой грубой пищей, обречен на самый изнурительный и  непрестанный труд, а значительная часть его даже прямо уничтожается из года в  год в результате медленной пытки чрезмерного труда и недостатка сна и отдыха”.[187]    

Mutato  nomine de te fabula narratur! Заменим торговлю невольниками рынком труда, Кентукки  и Виргинию – Ирландией и земледельческими округами Англии, Шотландии и Уэльса,  Африку – Германией! Мы видели, как опустошает чрезмерный труд ряды лондонских  пекарей, тем не менее лондонский рынок труда всегда переполнен немецкими и  другими кандидатами на смерть в пекарном промысле. Гончарное производство, как  мы видели, одна из отраслей промышленности с наименьшей продолжительностью  жизни рабочих. Но наблюдается ли из-за этого недостаток в гончарах? Джозая  Уэджвуд, изобретатель современного гончарного производства, сам по происхождению  обыкновенный рабочий, заявил в 1785 г. перед палатой общин, что все это  производство занимает от 15 до 20 тысяч человек.[188] В 1861 г.  население одних городских центров этой промышленности в Великобритании  составляло 101 302 человека.    

“Хлопчатобумажная  промышленность существует уже 90 лет… В период жизни трех поколений английской  расы эта промышленность пожрала девять поколений”.[189]    

Правда,  в отдельные периоды лихорадочного подъема рынок труда обнаруживал серьезный  недостаток предложения рабочей силы. Так было, например, в 1834 году. Но тут  господа фабриканты предложили Комиссии по закону о бедных направлять “избыток  населения” земледельческих округов на север, заявив, “что он будет поглощен и  потреблен фабрикантами”.[190]  Это их подлинные слова.    

“С  согласия Комиссии по закону о бедных были посланы агенты в Манчестер. Были подготовлены  и вручены этим агентам списки сельскохозяйственных рабочих. Фабриканты  бросились в бюро, и после того как они выбрали себе то, что им требовалось,  целые семьи были отправлены с юга Англии. Эти человеческие грузы были  доставлены с ярлыками, подобно тюкам товаров, по каналам и в фурах; некоторые  прибыли пешком, многие сбились с пути и полуголодные бродили по промышленным  округам. Все это развилось в настоящую отрасль торговли. Палата общин сочтет  это едва вероятным. Такая регулярная торговля, такое барышничество человеческим  мясом продолжалось непрерывно, и люди покупались и продавались манчестерскими  агентами манчестерским фабрикантам столь же регулярно. как негры продаются  плантаторам хлопка в южных штатах… 1860 год был годом зенита хлопчатобумажной  промышленности… Снова недоставало рабочих рук. Фабриканты снова обратились к  агентам по продаже человеческого мяса… и последние обшарили все дюны Дорсета,  холмы Девона, равнины Уилтса, но избыток населения был уже съеден”.    

Газета  “Bury Guardian” горько жаловалась, что после заключения англо-французского торгового  договора могло бы быть поглощено 10 тысяч “добавочных рук”, а вскоре их  потребовалось бы еще 30–40 тысяч. После того как агенты и субагенты по торговле  человеческим мясом довольно-таки безуспешно обшарили в 1860 г. земледельческие  округа, “депутация фабрикантов обратилась к г-ну Вильерсу, председателю Совета  попечительства о бедных, с просьбой снова разрешить им брать на фабрики сирот и  детей бедняков из работных домов”.[191]    

В общем,  опыт показывает капиталисту, что постоянно существует известное перенаселение,  т. е. перенаселение сравнительно с существующей в каждый данный момент  потребностью капитала в возрастании, хотя перенаселение это и составляется из  хилых, быстро отживающих, вытесняющих друг друга, так сказать, срываемых до  наступления зрелости человеческих поколений.[192]  С другой стороны, опыт показывает вдумчивому наблюдателю, как быстро и как  глубоко капиталистическое производство, которое с исторической точки зрения  родилось лишь вчера, уже успело в корне подорвать жизненную силу народа, как  вырождение промышленного населения замедляется лишь постоянным поглощением  нетронутых жизненных элементов деревни и как даже сельские рабочие начинают уже  вымирать, несмотря на свежий воздух и неограниченное действие среди них закона  естественного отбора, в силу которого выживают лишь наиболее сильные индивидуумы.[193]  Капитал, который имеет столь “хорошие основания” отрицать страдания окружающего  его поколения рабочих, в своем практическом движении считается с перспективой  будущего вырождения и, в конечном счете, неизбежного вымирания человечества не  меньше и не больше, чем с перспективой возможного падения земли на солнце. При  всякой спекуляции с акциями каждый знает, что гроза когда-нибудь да грянет, но  каждый надеется, что она разразится над головой его ближнего уже после того,  как ему самому удастся собрать золотой дождь и укрыть его в безопасном месте.  Apres moi le deluge! 96 – вот лозунг всякого капиталиста и всякой капиталистической  нации. Поэтому капитал беспощаден по отношению к здоровью и жизни рабочего  всюду, где общество не принуждает его к другому отношению.[194] На жалобы относительно  физического и духовного калечения, преждевременной смерти, истязаний чрезмерным  трудом он отвечает: как могут терзать нас эти муки, если они увеличивают наше  наслаждение (прибыль)? Но в общем и целом это и не зависит от доброй или злой  воли отдельного капиталиста. При свободной конкуренции имманентные законы  капиталистического производства действуют в отношении отдельного капиталиста  как внешний принудительный закон.[195]    

Установление  нормального рабочего дня явилось результатом многовековой борьбы между  капиталистом и рабочим. Но в истории этой борьбы обнаруживаются два  противоположных течения. Сравним, например, английское фабричное  законодательство нашего времени с английскими рабочими статутами начиная с XIV  и до середины XVIII века.[196]  В то время как современный фабричный закон насильственно сокращает рабочий  день, эти статуты стремятся насильственно его удлинить. Правда, притязания  капитала в эмбриональном состоянии, когда он еще только возникает и,  следовательно, свое право всасывать достаточное количество прибавочного труда  обеспечивает пока не одной лишь силой экономических отношений, но и содействием  государственной власти, – эти притязания представляются совершенно  скромными. если сопоставить их с теми уступками, которые он, ворча и  сопротивляясь, должен делать в зрелом возрасте. Понадобились века для того,  чтобы “свободный” рабочий вследствие развития капиталистического способа производства  добровольно согласился, т. е. был вынужден общественными условиями,  продавать за цену привычных жизненных средств все активное время своей жизни,  самую свою работоспособность, – продавать свое первородство за блюдо  чечевичной похлебки 97. Поэтому естественно, что то удлинение рабочего дня, к  которому капитал при посредстве государственной власти старается принудить  совершеннолетних рабочих в период с середины XIV до конца XVII века, совпадает  приблизительно с теми пределами рабочего времени, которые во второй половине  XIX века кое-где ставятся государством для превращения детской крови в капитал.  То, что теперь, например в штате Массачусетс, до недавнего времени самом  свободном штате Североамериканской республики, объявлено законным пределом  труда детей моложе 12 лет, в Англии еще в середине XVII века было нормальным  рабочим днем здоровых ремесленников, дюжих батраков и атлетически сложенных  кузнецов.[197]    

Непосредственным  поводом к изданию первого рабочего статута (23-й год царствования Эдуарда III,  1349 г.) (не причиной, потому что законы подобного рода издаются на  протяжении целых столетий и после того, как этот повод исчез) послужила великая  чума 99, настолько уменьшившая население, что, по словам одного тори,  “трудность найти рабочих по разумным ценам” (т. е. по ценам, которые  оставляли бы их хозяевам разумное количество прибавочного труда) “поистине  стала невыносима”.[198]    

Поэтому  “разумная” заработная плата была продиктована в законодательно-принудительном  порядке, а равным образом были продиктованы и пределы рабочего дня. Последний  пункт, который нас здесь только и интересует, повторен в статуте 1496 г.  (при Генрихе VII). Рабочий день всех ремесленников (artificers) и  сельскохозяйственных рабочих с марта до сентября должен был продолжаться –  чего, однако, так и не удалось провести на практике – с 5 часов утра до 7–8  часов вечера, но при этом время, отведенное на еду, составляло 1 час на  завтрак, 11/2 часа на обед и полчаса на полдник, т. е. как раз вдвое  больше того, что предусматривает действующий в настоящее время фабричный акт.[199]  Зимой работа должна была продолжаться с теми же перерывами от 5 часов утра  дотемна. Статут Елизаветы от 1562 г. для всех рабочих, “нанятых за  поденную или понедельную плату”, не изменяет продолжительности рабочего дня, но  старается ограничить перерывы 21/2 часами летом и 2 часами зимой. Обед должен  продолжаться только один час, а “получасовой послеобеденный сон” разрешается  лишь с половины мая и до половины августа. За каждый час отлучки вычитается из  заработной платы 1 пенни. Однако на практике условия для рабочих были много  благоприятнее, чем по статутам. Уильям Петти, отец политической экономии и в некотором  роде изобретатель статистики, говорит в одном сочинении, опубликованном им в  последней трети XVII века:    

“Рабочие”  (labouring men, в то время собственно сельскохозяйственные рабочие) “работают  по 10 часов в сутки и едят 20 раз в неделю, а именно три раза в день но будням  и два по воскресеньям; отсюда ясно, что если бы они захотели поститься в  пятницу вечером и употреблять на обед 11/2 часа, тогда как теперь они  употребляют на него 2 часа, от 11 до 1 часа, т. е. если бы они на 1/20  времени больше работали и на столько же меньше теряли времени, то этого было бы  достаточно для того, чтобы покрыть 1/10 часть упомянутого выше налога”.[200]    

Не прав ли  был д-р Эндрью Юр, когда он кричал, что двенадцатичасовой билль 1833 г.  представляет собой возврат к мраку прошлого? Конечно, положения статутов и  положения, о которых упоминает Петти, распространяются и на “apprentices”  (учеников). Но как именно обстояло дело с детским трудом еще в конце XVII века,  об этом можно судить по следующей жалобе: “Наши юноши в Англии ничего не делают  до самого того времени, когда поступают в ученики; вследствие этого им  требуется, конечно, много времени – семь лет – для того, чтобы сделаться хорошими  ремесленниками”.    

Германия,  напротив, расхваливается за то, что там дети с колыбели хоть “немного приучаются  к работе”.[201]    

Еще в  продолжение большей части XVIII века, до эпохи крупной промышленности, английскому  капиталу не удавалось, уплачивая недельную стоимость рабочей силы, захватить  всю неделю рабочего, – исключение составляют, впрочем,  сельскохозяйственные рабочие. То обстоятельство, что рабочие могли  просуществовать целую неделю на четырехдневную заработную плату, не представлялось  им достаточным основанием для того, чтобы работать на капиталиста и остальные  два дня. Одно направление английских экономистов в угоду капиталу самым  неистовым образом нападало на рабочих за такое упрямство, другое направление  защищало рабочих. Послушаем, например, полемику между Послтуэйтом, торговый  словарь которого пользовался в то время такой же славой, как в настоящее время  аналогичные сочинения Мак-Куллоха и Мак-Грегора, и цитированным выше автором  “Essay on Trade and Commerce”.[202]    

Послтуэйт  говорит, между прочим:    

“В  заключение этих немногих замечаний я не могу не обратить внимания на пошлую  фразу, которую приходится слышать от слишком многих, что рабочий (industrious  poor), если он может в течение 5 дней заработать достаточно для своего  существования, не захочет работать полных 6 дней. Поэтому приходит к  заключению, что необходимо при помощи налогов или какими-либо иными способами  удорожить даже необходимые жизненные средства, чтобы принудить ремесленников и  мануфактурных рабочих к непрерывному труду в течение шести дней в неделю. Я  должен попросить позволения придерживаться иного мнения, чем эти великие  политики, которые ратуют за вечное рабство рабочего населения этого королевства  (“the perpetual slavery of the working people”); они забывают поговорку “all  work and no play” (работа, не чередуясь с игрой, притупляет). Не гордятся ли  англичане одаренностью и искусством своих ремесленников и мануфактурных  рабочих, которые до сих пор обеспечивали британским товарам всеобщее признание  и славу? Чему обязаны мы этим? По всей вероятности, не чему иному, как тому  способу, которым наш рабочий народ, жизнерадостный по своему характеру, умеет  развлекаться. Если бы они были принуждены работать сплошь целый год, все шесть  дней в неделю, исполняя изо дня в день одну и ту же работу, разве это не  притупило бы их способностей и не превратило бы их из бодрых и ловких в тупых и  апатичных; и не лишились ли бы наши рабочие под гнетом такого вечного рабства  своей репутации, могли ли бы они сохранить ее?.. Какого искусства можно было бы  ожидать от столь жестоко загнанных животных (hard driven animals)?.. Многие из  них выполняют в 4 дня такое количество работы, какое француз выполнит лишь в 5  или 6 дней. Но если англичане будут вечно обременены тяжелой работой, то можно  опасаться, что они выродятся (degenerate) еще больше, чем французы. Если народ  наш славится своей военной доблестью, то разве мы не говорим, что обязаны этим,  с одной стороны, хорошему английскому ростбифу и пуддингу, которые служат ему  пищей, а с другой стороны, и не в меньшей степени, нашему конституционному духу  свободы? Да и почему бы большая степень способностей, энергии и искусства наших  ремесленников и мануфактурных рабочих не была обязана своим происхождением той  свободе, с которой они по-своему развлекаются? Я надеюсь, что они никогда не  лишатся ни этих привилегий, ни тех хороших условий жизни, из которых одинаково  проистекают как их искусство в работе, так и их мужество”.[203]    

На это  автор “Essay on Trade and Commerce” дал следующий ответ:    

“Если  празднование седьмого дня недели считается божественным установлением, то этим  предполагается, что остальные дни недели принадлежат труду” (он, как мы это  сейчас увидим, хочет сказать: капиталу), “и насильственное принуждение к тому,  чтобы эта божественная заповедь исполнялась, нельзя называть жестокостью… Что  человечество, в общем, от природы питает склонность к покою и лени, в этом нас  убеждает роковой опыт, почерпнутый из поведения нашей мануфактурной черни,  которая работает в среднем не более 4 дней в неделю, за исключением случаев  вздорожания жизненных средств… Предположим, что бушель пшеницы представляет все  жизненные средства рабочего, что он стоит 5 шилл., и что рабочий зарабатывает  своим трудом один шиллинг в день. В таком случае ему приходится проработать  всего 5 дней в неделю и всего 4 дня, если бушель стоит 4 шиллинга… Но так как в  этом королевстве заработная плата много выше по сравнению с ценой жизненных  средств, то у мануфактурного рабочего, который проработал 4 дня, имеется  денежный излишек, на который он может остаток недели прожить в праздности…  Надеюсь, мною сказано достаточно для того, чтобы доказать, что умеренный труд в  течение 6 дней в неделю не есть рабство. Наши сельскохозяйственные рабочие  работают 6 дней в неделю, и по всем признакам – это счастливейшие из рабочих  (labouring poor),[204]  голландцы по стольку же дней работают в мануфактурах и производят впечатление  очень счастливого народа. Так же работают французы, если в рабочую неделю не  вклиниваются многочисленные праздники…[205]  Но наша чернь вбила себе в голову мысль, будто ей, как англичанам, по праву  рождения принадлежит привилегия пользоваться большей свободой и независимостью,  чем” (рабочему народу) “в какой-либо другой европейской стране. Поскольку эта  идея оказывает влияние на мужество наших солдат, она, быть может, приносит  некоторую пользу; но чем менее заражены ею мануфактурные рабочие, тем лучше для  них самих и для государства. Рабочим никогда не следовало бы считать себя не  зависимыми от своих начальников (“independent of their superiors”)… Чрезвычайно  опасно потакать сброду в промышленном государстве, как наше, в котором, быть  может, 7/8 всего населения имеют лишь небольшую собственность или совсем ее не  имеют…[206]  Полного излечения не последует до тех пор, пока наша промышленная беднота не  согласится работать в продолжение 6 дней за такую же сумму, которую она  зарабатывает теперь в течение дня”[207]    

В этих  целях, равно как и для “искоренения лени, распутства и романтических бредней о  свободе”, ditto [а также] для “уменьшения налогов в пользу бедных, поощрения  духа предприимчивости и для понижения цены труда в мануфактурах”, наш верный  Эккарт капитала предлагает испытанное средство: рабочих, нуждающихся в  общественной благотворительности, т. е. пауперов, запирать в “идеальный  работный дом” (an ideal workhouse). “Такой дом должен быть сделан домом ужаса  (house of terror).[208]  В этом “доме ужаса”, в этом “идеале работного дома”, работа должна продолжаться  по 14 часов в сутки, включая сюда, однако, и время на еду, так что остается  полных 12 часов труда”.[209]    

Двенадцатичасовой  рабочий день в “ideal workhouse”, в доме ужаса 1770 года! Шестьдесят три года  спустя, в 1833 г., когда английский парламент в четырех фабричных отраслях  уменьшил до 12 полных рабочих часов рабочий день детей от 13 до 18-летнего  возраста, казалось, пробил последний час английской промышленности! В  1852 г., когда Луи Бонапарт, чтобы упрочиться в глазах буржуазии, вздумал  посягнуть на установленный законом рабочий день, французский рабочий народ в  один голос заявил: “Закон, сокративший рабочий день до 12 часов, – это  единственное благо, которое осталось нам от законодательства республики!”.[210] В  Цюрихе труд детей старше 10 лет ограничен 12 часами; в Ааргау в 1862 г.  продолжительность труда детей от 13 до 16-летнего возраста была уменьшена с  121/2 до 12 часов; в Австрии в 1860 г. для детей от 14 до 16 лет  продолжительность труда была сокращена ditto до 12 часов.[211] Какой “прогресс с 1770  года”, с “exultation” воскликнул бы Маколей!    

“Дом  ужаса” для пауперов, о котором только мечтала капиталистическая душа  1770 г., появился несколько лет спустя в виде исполинского “работного  дома” для самих мануфактурных рабочих. Он назывался фабрикой. Но на этот раз  идеал побледнел перед действительностью…    

     6. Борьба за  нормальный рабочий день. Принудительное ограничение рабочего времени в  законодательном порядке. Английское фабричное  законодательство 1833–1864 годов    

     

После  того, как капиталу потребовались целые столетия, чтобы удлинить рабочий день до  его нормальных максимальных пределов, а затем и за эти пределы, до границы  естественного двенадцатичасового дня,[212]  со времени возникновения крупной промышленности в последней трети XVIII века  начинается стремительное, напоминающее лавину, опрокидывающее все преграды  движение в этой области. Всякие рамки, которые ставятся обычаями и природой,  возрастом и полом, сменой дня и ночи, были разрушены. Даже понятия о дне и  ночи, по-крестьянски простые для старых статутов, сделались настолько  расплывчатыми, что один английский судья еще в 1860 г. должен был проявить  поистине талмудистскую мудрость для того, чтобы разъяснить “в порядке судебного  решения”, что такое день и что такое ночь.[213]  Капитал справлял свои оргии.    

Как  только рабочий класс, оглушенный грохотом производства, до некоторой степени пришел  в себя, он начал оказывать сопротивление, и прежде всего на родине крупной  промышленности, в Англии. Однако в продолжение трех десятилетий уступки,  которых он добивался, были чисто номинальными. За время с 1802 по 1833 г.  парламент издал 5 актов о труде, но был настолько хитер, что не вотировал ни  единой копейки на их принудительное проведение, на необходимый персонал  чиновников и т. д.[214]  Они остались мертвой буквой. “Факт тот, что до акта 1833 г. дети и  подростки вынуждались работать (“were worked”) всю ночь, весь день или же и  день, и ночь ad libitum [по произволу]”.[215]    

Только  со времени фабричного акта 1833 г., распространяющегося на  хлопчатобумажные, шерстяные, льняные и шелковые фабрики, берет свое начало  нормальный рабочий день для современной промышленности. Ничто так не  характеризует дух капитала, как история английского фабричного законодательства  с 1833 до 1864 года!    

Закон  1833 г. объявляет, что обычный рабочий день на фабрике должен начинаться в  51/2 часов утра и оканчиваться в 81/2 часов вечера. В пределах этого  15-часового периода закон разрешает пользоваться трудом подростков (т. е.  лиц в возрасте от 13 до 18 лет) в какое бы то ни было время, однако при том  условии, что одно и то же лицо этого возраста не должно работать более 12 часов  в день, за исключением некоторых особо предусмотренных случаев. Пункт 6-й акта  определяет, “что в течение каждого дня каждому лицу с ограниченным рабочим  временем должно предоставляться по крайней мере 11/2 часа на еду”. Воспрещалось  применять труд детей до 9-летнего возраста, за единственным исключением, о  котором будет упомянуто ниже; труд детей 9–13-летнего возраста ограничен 8  часами в день. Ночной труд, т. е. по этому закону труд между 81/2 часами  вечера и 51/2 часами утра, был воспрещен для всех лиц от 9 до 18 лет.    

Законодатели  были так далеки от желания посягнуть на свободное высасывание капиталом рабочей  силы взрослых или, как они это называли, на “свободу труда”, что измыслили  особую систему в целях предотвращения столь ужасающего последствия фабричного  акта.    

“Великое  зло фабричной системы, как она организована в настоящее время”, –  говорится в первом отчете центрального совета комиссии, помеченном 25 июня  1833 г., – “заключается в том, что она создает необходимость удлинять  детский труд до крайних пределов рабочего дня взрослых. Единственным средством  против этого зла, не предполагающим ограничения труда взрослых, которое привело  бы к еще большему злу, чем то, которое имеется в виду устранить, – этим  единственным средством представляется план ввести двойные смены детей” 93.    

“План”  этот и был осуществлен под названием Relaissystem (“System of Relays”; Relay  по-английски, как и по-французски, означает смену почтовых лошадей на различных  станциях); при этом одна смена детей от 9 до 13 лет запрягается в работу,  например, от 51/2 часов утра до 11/2 часов пополудни, другая смена – от 11/2  часов пополудни до 81/2 часов вечера и т. д.    

В  награду за то, что господа фабриканты самым наглым образом игнорировали все  изданные за последние 22 года законы о детском труде, пилюля, которую им  предстояло проглотить, и на этот раз была подслащена. Парламент постановил, что  с 1 марта 1834 г. ни один ребенок моложе 11 лет, с 1 марта 1835 г. ни  один ребенок моложе 12 лет и с 1 марта 1836 г. ни один ребенок моложе 13  лет не должен работать на фабрике более 8 часов! Этот “либерализм”, столь  снисходительный по отношению к “капиталу”, заслуживал тем большей  признательности, что д-р Фарре, сэр А. Карлайл, сэр Б. Броди, сэр Ч, Белл, г-н  Гатри и т. д., – т. е. самые выдающиеся терапевты и хирурги  Лондона, – в своих свидетельских показаниях палате общин заявили, что  “periculum in moral”. Д-р Фар-ре высказался еще резче:    

“Законодательство  одинаково необходимо в целях предотвращения преждевременной смерти, в каких бы  формах она ни причинялась, а этот способ” (фабричный способ) “следует, конечно,  признать одним из самых жестоких способов ее причинения”.[216]    

Тот  самый “реформированный” парламент, который из нежного чувства к господам фабрикантам  еще на целые годы обрекал детей моложе 13 лет на ад 72-часового фабричного  труда в неделю, воспретил плантаторам эмансипационным указом, дававшим свободу  тоже по каплям, принуждать впредь негров-рабов к работе более 45 часов в  неделю!    

Но  нисколько не удовлетворенный, капитал повел теперь шумную агитацию, продолжавшуюся  несколько лет. Она вращалась, главным образом, вокруг возраста категорий,  которые под именем детей должны были работать не более 8 часов и подлежали, в  известной мере, обязательному обучению. Согласно капиталистической  антропологии, детский возраст оканчивался в 10 лет или, по крайней мере, в 11  лет. Чем ближе подходил срок полного осуществления фабричного акта, роковой  1836 г., тем яростнее неистовствовала фабрикантская сволочь. Ей  действительно удалось до такой степени запугать правительство, что оно в  1835 г. предложило понизить предел детского возраста с 13 до 12 лет. Между  тем грозно росло pressure from without [давление извне]. Мужество изменило  палате общин. Она отказалась бросать 13-летних детей под Джаггернаутову  колесницу 103 капитала более чем на 8 часов в день, и акт 1833 г. вступил  в полную силу. Он оставался без изменения до июня 1844 года.    

В  течение того десятилетия, когда он регулировал фабричный труд сначала частично,  а затем полностью, официальные отчеты фабричных инспекторов изобилуют жалобами  на невозможность его проведения. Так как закон 1833 г. предоставлял  усмотрению господ капиталистов назначать в пределах пятнадцатичасового периода  от 51/2 утра до 81/2 вечера тот час, когда каждый “подросток” и каждый  “ребенок” должен начинать свой двенадцатичасовой или восьмичасовой труд,  прерывать и оканчивать его, а также предоставлял их усмотрению назначать для  разных лиц различные часы на еду, то эти господа скоро изобрели новую  “Relaissystem”, при которой рабочие лошади не сменяются на определенных  почтовых станциях, а снова и снова запрягаются на переменных станциях. Мы не  останавливаемся подробнее на прелестях этой системы, так как должны  возвратиться к ней позже. Но и с первого взгляда ясно, что эта система  уничтожала не только дух, но и самую букву всего фабричного акта. Как могли  фабричные инспектора при такой сложной бухгалтерии на каждого отдельного  ребенка и каждого подростка принудить фабрикантов к соблюдению установ-ленного  законом рабочего времени и законных перерывов на еду? Прежнее жестокое  безобразие вскоре опять безнаказанно стало процветать на многих фабриках. При  встрече с министром внутренних дел (1844 г.) фабричные инспектора доказали  всю невозможность какого-либо контроля в условиях новоизмышленной Relaissystem.[217]  Между тем обстоятельства сильно изменились. Фабричные рабочие, особенно с  1838 г., сделали десятичасовой билль своим экономическим лозунгом, подобно  тому, как Хартия сделалась их политическим лозунгом. Даже часть фабрикантов,  урегулировавшая фабричное производство согласно акту 1833 г., забросала  парламент записками относительно безнравственной “конкуренции” “фальшивых  братьев”, которым их большая наглость или более счастливые местные условия  позволяют нарушать закон. К тому же, как бы ни хотелось отдельным фабрикантам  дать полную волю своей исконной жадности, идеологи и политические вожди класса  фабрикантов рекомендовали иное поведение и иной язык по отношению к рабочим.  Они открыли кампанию за отмену хлебных законов и для победы нуждались в помощи  рабочих! Поэтому они обещали не только вдвое больший каравай хлеба, но и  принятие десятичасового билля под сенью тысячелетнего царства свободной  торговли.[218]  Следовательно, тем меньше они могли бороться против меры, которая должна была  лишь провести в жизнь акт 1833 года. Наконец, тори, священнейшему интересу которых,  земельной ренте, угрожала опасность, филантропически разразились негодованием  по поводу “бесчестного поведения”[219]  своих врагов.    

Так  появился дополнительный фабричный акт от 7 июня 1844 года. Он вступил в силу с  10 сентября 1844 года. Он ставит под охрану закона новую категорию рабочих, а  именно: женщин старше 18 лет. Они были во всех отношениях приравнены к  подросткам: их рабочее время ограничено 12 часами, ночной труд воспрещен и  т. д. Следовательно, законодательство впервые оказалось вынужденным подвергнуть  непосредственному и официальному контролю также и труд совершеннолетних. В  фабричном отчете 1844–1845 г. говорится с иронией:    

“До  нашего сведения не дошло ни одного случая, когда взрослые женщины жаловались бы  на это вторжение в их права” 139).    

Рабочий  день детей моложе 13 лет был сокращен до 61/2, а при известных условиях до 7 часов  в день.[220]    

Чтобы  устранить злоупотребления ложной Relaissystem, закон устанавливал, между  прочим, следующие важные уточнения:    

“Рабочий  день детей и подростков следует исчислять с того времени, когда хоть один ребенок  или подросток начинает утром работу на фабрике”.    

Таким  образом, если, например, А начинает работу в 8 часов утра, а В – в  10 часов, то рабочий день должен оканчиваться для В в тот же час, как и  для А. Начало рабочего дня должно определяться по каким-нибудь  общественным часам, например по ближайшим железнодорожным часам, с которыми  сообразуется и фабричный колокол. Фабрикант обязан повесить на фабрике  расписание, напечатанное крупным шрифтом, с обозначением времени начала,  окончания и перерывов рабочего дня. Детей, начинающих свою работу до 12 часов  дня, нельзя вновь заставлять работать после часа пополудни. Таким образом,  послеобеденная смена должна состоять не из тех детей, из которых состоит  утренняя. Те 11/2 часа, которые даются на обед, должны предоставляться всем  рабочим, находящимся под охраной закона, в одно и то же время дня, причем по  крайней мере 1 час должен предоставляться до трех часов пополудни. Дети  или подростки не должны работать до часу дня более 5 часов без перерыва для  еды, по крайней мере, на полчаса. Дети, подростки или женщины не должны  оставаться во время перерыва для еды в фабричном помещении, в котором  происходит какой-нибудь процесс труда, и т. д.    

Мы  видели, что эти мелочные постановления, которые регулируют время, пределы и перерывы  работы по-военному, звоном колокола, отнюдь не были продуктом парламентских  измышлений. Они постепенно развивались из данных отношений как естественные  законы современного способа производства. Формулировка их, официальное  признание и провозглашение государством явились результатом длительной  классовой борьбы. Одним из ближайших последствий их было то, что практика  подчинила и рабочий день взрослых фабричных рабочих тем же самым ограничениям,  потому что в большинстве процессов производства необходимо сотрудничество  детей, подростков и женщин. Поэтому в общем и целом в период 1844–1847 гг.  двенадцатичасовой рабочий день имел общее и единообразное распространение во  всех отраслях промышленности, подчиненных фабричному законодательству.    

Однако  фабриканты допустили такого рода “прогресс” не без компенсации в виде “регресса”.  По их настояниям палата общин сократила минимальный возраст подлежащих  эксплуатации детей с 9 до 8 лет с целью обеспечить для капитала требуемое по  всем законам божеским и человеческим “добавочное предложение фабричных детей”.[221]    

1846–1847 гг.  составляют эпоху в экономической истории Англии. Отмена хлебных законов, отмена  ввозных пошлин на хлопок и другие сырые материалы, провозглашение свободы торговли  путеводной звездой законодательства! Словом, наступало тысячелетнее царство. С  другой стороны, чартистское движение и агитация за десятичасовой рабочий день  достигли в эти же годы своего высшего пункта. Они нашли союзников в дышавших  местью тори. Несмотря на фанатическое сопротивление вероломной армии сво-бодной  торговли с Брайтом и Кобденом во главе, билль о десятичасовом рабочем дне,  которого добивались так долго, был принят парламентом.    

Новый  фабричный акт от 8 июня 1847 г. устанавливал, что с 1 июля 1847 г.  вступает в силу предварительное сокращение рабочего дня до 11 часов для  “подростков” (от 13 до 18 лет) и для всех работниц, а с 1 мая  1848 г. – окончательное ограничение рабочего дня тех же категорий рабочих  10 часами. Во всем остальном этот акт был только некоторым изменением и  дополнением к законам 1833 и 1844 годов.    

Капитал  предпринял предварительный поход с целью воспрепятствовать полному проведению в  жизнь акта с 1 мая 1848 года, И притом сами рабочие, будто бы наученные опытом,  должны были помочь разрушению своего собственного дела. Момент был выбран  удачно.    

“Необходимо  напомнить, что вследствие ужасного кризиса 1846–1847 гг. среди фабричных  рабочих царила большая нужда, так как многие фабрики работали только неполное  время, другие совсем остановились. Значительное число рабочих находилось  поэтому в самом стесненном положении, многие были в долгах. Поэтому можно было  с достаточной степенью уверенности предположить, что они предпочтут более  продолжительный рабочий день, чтобы возместить убытки, понесенные в прошлом,  может быть уплатить долги, или выкупить из ломбарда свою мебель, или заменить  новыми проданные пожитки, или приобрести новое платье для себя и семьи”.[222]    

Господа  фабриканты попытались усилить естественное действие этих обстоятельств общим  понижением заработной платы на 10 %. Это было, так сказать, праздником  освящения новой эры свободной торговли. Затем, как только рабочий день был  сокращен до 11 часов, последовало дальнейшее понижение заработной платы на  81/3 % и потом вдвое большее понижение, как только рабочий день был  окончательно сокращен до 10 часов. Поэтому всюду, где только позволяли обстоятельства,  произошло понижение заработной платы по крайней мере на 25 %.[223] При  таких-то соответственно подготовленных обстоятельствах началась агитация среди  рабочих за отмену акта 1847 года. Не брезгали никакими средствами обмана,  соблазнов, угроз, но все было тщетно. Если и удалось собрать полдюжины петиций,  в которых рабочие жаловались на “угнетение их этим актом”, то сами же  петиционеры при устном опросе заявляли, что подписи их были вынуждены. “Они  угнетены, это правда, но кем-то другим, а не фабричным актом”.[224] Но если фабрикантам не  удалось заставить рабочих говорить в желательном для них духе, тем громче они  сами кричали от имени рабочих в прессе и в парламенте. Они поносили фабричных  инспекторов как своего рода комиссаров Конвента, которые безжалостно приносят  несчастных рабочих в жертву своей химере об улучшении мира. Но и этот маневр не  удался. Фабричный инспектор Леонард Хорнер лично и через своих помощников  собрал многочисленные свидетельские показания на фабриках Ланкашира. Около  70 % опрошенных рабочих высказались за 10-часовой рабочий день, гораздо  менее значительное число за 11-часовой и совсем незначительное меньшинство за  старый 12-часовой день.[225]    

Другой  “любезный” маневр заключался в том, чтобы заставить взрослых рабочих мужчин  работать 12–15 часов, а затем объявить этот факт вернейшим выражением подлинных  пролетарских желаний. Но “безжалостный” фабричный инспектор Леонард Хорнер опять  оказался тут как тут. Большинство “сверхурочников” заявило, что “они охотно  предпочли бы работать по 10 часов за меньшую заработную плату, но у них не было  выбора: среди них так много безработных, так много прядильщиков вынуждено  работать в качестве простых сучильщиков, что если бы они отказались от  удлинения рабочего дня, их места тотчас были бы заняты другими, так что для них  вопрос сводился к следующему: или работать более долгое время – или оказаться  на мостовой”.[226]    

Предварительный  поход капитала окончился неудачей, и закон о десятичасовом рабочем дне вступил  в силу 1 мая 1848 года. Между тем фиаско чартистской партии, вожди которой были  заключены в тюрьмы и организация которой была разрушена, поколебало веру  рабочего класса Англии в свои силы. Вскоре после этого парижское июньское  восстание и его кровавое подавление объединили как в континентальной Европе,  так и в Англии под одним общим лозунгом спасения собственности, религии, семьи  и общества все фракции господствующих классов: земельных собственников и  капиталистов, биржевых волков и лавочников, протекционистов и фритредеров, правительство  и оппозицию, попов и вольнодумцев, молодых блудниц и старых монахинь! Рабочий  класс был повсюду предан анафеме, подвергся гонениям, был поставлен под  действие “закона о подозрительных”. Таким образом, господа фабриканты могли не  стесняться. Они подняли открытый бунт не только против десятичасового закона,  но и против всего законодательства, которое, начиная с 1833 г., стремилось  несколько обуздать “свободное” высасывание рабочей силы. Это был бунт в защиту  рабства в миниатюре, который более двух лет проводился с циничной бесцеремонностью,  с террористической энергией, причем это было тем проще, что взбунтовавшийся капиталист  ничем не рисковал, кроме шкуры своего рабочего.    

Для  понимания последующего необходимо напомнить, что фабричные акты 1833, 1844 и  1847 гг. все три сохраняют свою законную силу, поскольку один не вносит  каких-нибудь изменений в другой. что ни один из них не ограничивает рабочего  дня рабочих мужчин старше 18 лет и что с 1833 г. пятнадцатичасовой период  от 51/2 ча-сов утра до 81/2 часов вечера оставался законным “днем”, в границах  которого только и должен был укладываться на предписываемых законом условиях  сначала двенадцатичасовой, а позже десятичасовой труд подростков и женщин.    

Фабриканты  в некоторых местах начали с того, что уволили часть, в некоторых случаях половину,  запятых у них подростков и работниц и восстановили взамен почти исчезнувший  ночной труд взрослых рабочих мужчин. Закон о десятичасовом рабочем дне, уверяли  они, не дает им иного выхода!.[227]    

Второй  шаг касался узаконенных перерывов для еды. Послушаем, что говорят фабричные  инспектора:    

“Со  времени ограничения рабочего дня десятью часами фабрикаты утверждают, хотя на  практике они еще и не проводят до конца свои взгляды, что они в до-статочной  мере исполняют предписание закона, если при работе, например, от 9 ча-сов утра  до 7 часов вечера, они дают на еду один час до 9 часов утра и 1/2 часа после 7  часов вечера, предоставляя, таким образом, рабочим 11/2 часа на принятие пиши.  В некоторых случаях они предоставляют теперь полчаса или целый час на обед, но,  в то же время, настаивают на том, что они вовсе не обязаны включать какую бы то  ни было часть этих 11/2 часов в десятичасовой рабочий день”.[228]    

Таким  образом, господа фабриканты утверждали, будто педантично точные постановления  акта 1844 г. относительно времени, предназначенного для еды, дают рабочим  только разрешение есть и пить до своего прихода на фабрику и после ухода с нее,  т. е. у себя дома! А почему бы рабочим и не обедать до 9 часов утра?  Однако королевские юристы решили, что предписанное законом время на еду “должно  даваться в перерывы действительного рабочего дня и что противозаконно  заставлять работать без перерыва 10 часов подряд, с 9 часов утра до 7 часов  вечера”.[229]    

После  этих благодушных демонстраций капитал в виде подготовки к бунту сделал шаг, который  соответствовал букве закона 1844 г. и, следовательно, был легален.    

Конечно,  закон 1844 г. воспрещал использовать на работе после 1 часа дня тех детей  8 – 13 лет, которые работали до 12 часов дня. Но он нисколько не регулировал  61/2-часовой труд детей, рабочее время которых начиналось в 12 часов или позже!  Поэтому восьмилетние дети, приступившие к работе в 12 часов дня, могли  применяться от 12 до 1 часа, что составляет 1 час, от 2 часов до 4 часов  пополудни, что составляет 2 часа, и от 5 до 81/2 часов вечера, что составляет  31/2 часа, итого законных 61/2 часов! Или еще лучше. Чтобы приурочить  применение труда детей к труду взрослых рабочих-мужчин, работавших до 81/2  часов вечера, фабрикантам стоило только не давать детям работы до 2 часов  пополудни, а затем держать их на фабрике без всяких перерывов до 81/2 часов  вечера!    

“А  теперь уже прямо признается, что в последнее время, вследствие алчного  стремления фабрикантов держать машины в ходу дольше 10 часов в сутки, в Англии  установилась практика заставлять 8–13-летних детей обоего пола работать, по  уходе всех подростков и женщин, с одними взрослыми мужчинами до 81/2 часов  вечера”.[230]    

Рабочие  и фабричные инспектора протестовали по гигиеническим и моральным соображениям.  Но капитал отвечал:    

“На  голову мою мои поступки    

Пусть  падают. Я требую суда    

Законного, –  я требую уплаты    

По  векселю”.    

В самом  деле, по статистическим данным, представленным в палату общин 26 июля  1850 г., на 15 июля 1850 г. 3742 ребенка на 257 фабриках, несмотря на  все протесты, подвергались этой “практике”.[231]  Но и этого мало! Рысий глаз капитала открыл, что акт 1844 г. не разрешает  пятичасовой работы в дообеденное время без перерыва для отдыха, продолжающегося,  по крайней мере, 30 минут, но не предписывает ничего подобного относительно  послеобеденной работы. Поэтому он потребовал и добился удовольствия заставлять  восьмилетних детей-рабочих не только надрываться над работой, но и голодать  непрерывно от 2 часов пополудни до 81/2 часов вечера!    

“Да,  грудь его; так сказано в расписке!”[232]    

Эта  достойная Шейлока приверженность букве закона 1844 г., поскольку он  регулирует труд детей, должна была, однако, просто подготовить открытый бунт  против этого же самого закона, поскольку он регулирует труд “подростков и  женщин”. Необходимо напомнить, что уничтожение “неправильной Relaissystem”  составляет главную цель и главное содержание этого закона. Фабриканты открыли  свой бунт простым заявлением, что пункты акта 1844 г., воспрещающие произвольное  использование рабочей силы подростков и женщин в произвольные короткие  промежутки пятнадцатичасового фабричного дня, были    

“сравнительно  безвредными (comparatively harmless) до тех пор, пока рабочее время было ограничено  12 часами. При законе о десятичасовом рабочем дне они являются невыносимой несправедливостью  (hardship)”.[233]    

Поэтому  они самым хладнокровным образом объявили инспекторам, что не будут считаться с  буквой закона, и намерены ввести старую систему собственной властью.[234] Это  будет, мол, в интересах самих же рабочих, сбитых с толку дурными советами, так  как    

“даст  возможность платить им более высокую заработную плату”. “Это – единственное  средство сохранить при десятичасовом законе промышленное преобладание  Великобритании”.[235]  “Возможно, что при системе смен несколько затруднительно обнаруживать нарушения  закона, но что ж из того? (what of that?) Неужели позволительно относиться к  великим промышленным интересам этой страны как к второстепенному делу ради того  лишь, чтобы несколько облегчить хлопоты (some little trouble) фабричных  инспекторов и их помощников?”.[236]    

Все эти  уловки, конечно, нисколько не помогли. Фабричные инспектора начали возбуждать  судебные преследования. Но вскоре на министра внутренних дел сэра Джорджа Грея  обрушилась такая туча петиций фабрикантов, что в циркуляре от 5 августа  1848 г. он рекомендовал инспекторам    

“в  общем, не преследовать нарушений буквы акта, пока не будет доказано, что  Relaissystem злоупотребляют таким образом, что подростки и женщины принуждаются  работать более 10 часов”.    

После  этого фабричный инспектор Дж. Стюарт разрешил так называемую систему смен в  течение пятнадцатичасового фабричного дня для всей Шотландии, где она вскоре  расцвела по-прежнему. Английские фабричные инспектора, напротив, заявили, что  министру не принадлежит диктаторская власть приостанавливать действие законов,  и продолжали судебную процедуру против proslavery rebels [бунтовщиков в защиту  рабства].    

Но что  пользы в привлечении к суду, раз суды, county magistrates,[237] выносили оправдательные  приговоры? В этих судах заседали господа фабриканты, чтобы судить самих же  себя. Приведем пример. Некий Эскригге, от бумагопрядильной фирмы Кершо, Лиз и  K°, представил фабричному инспектору своего округа схему Relaissystem. предназначенную  для его фабрики. Получив отказ, он сначала не предпринимал никаких дальнейших  шагов. Несколько месяцев спустя некий индивидуум по имени Робинзон, тоже  бума-гопрядильщик, которому Эскригге был если не Пятницей, то во всяком случае,  родственником, предстал перед местным судом в Стокпорте, обвиняемый в том, что  ввел у себя систему смен, тождественную той, которую придумал Эскригге. Заседало  четверо судей, в том числе 3 бумагопрядильщика, все с тем же непременным  Эскригге во главе. Эскригге оправдал Робинзона и заявил, что законное для  Робинзона является справедливым и для Эскригге. Опираясь на свое собственное  решение, получившее силу закона, он тотчас же ввел эту систему и на своей  собственной фабрике.[238]  Конечно, уже самый состав этих судов являлся открытым нарушением закона.[239]    

“Такого  рода судебные фарсы”, – восклицает инспектор Хауэлл, – “вопиют о  необходимости положить этому конец… одно из двух: или приспособьте закон к этим  приговорам, или же предоставьте выносить решения менее порочному трибуналу,  который свои решения сообразует с законом… во всех таких случаях. Приходится  страстно желать, чтобы должность судьи была платная!”.[240]    

Истолкование  акта 1848 г. фабрикантами королевские юристы объявляли нелепым, но спасители  общества не позволили сбить себя с толку.    

“После  того как я попытался принудить к исполнению закона, возбудив 10 преследований в  7 различных судебных округах”, – сообщает Леонард Хорнер, – “и только  в одном случае получил поддержку судей… я нахожу бесполезными дальнейшие  преследования за нарушение закона. Та часть акта, которая составлена с целью  внести единообразие в рабочие часы… уже не существует для Ланкашира. Притом ни  у меня, ни у моих помощников нет решительно никаких средств для того, чтобы  убедиться, действительно ли на фабриках, на которых господствует так называемая  Relaissystem, не заставляют подростков и женщин работать более 10 часов… В  конце апреля 1849 г. уже 114 фабрик в моем округе работали по этому  методу, и число их в последнее время стремительно возрастает. В общем они  работают теперь 131/2 часов, с 6 часов утра до 71/2 часов вечера; в некоторых  случаях они работают 15 часов, с 51/2 часов утра до 81/2 часов вечера”.[241]    

Уже в  декабре 1848 г. у Леонарда Хорнера был список 65 фабрикантов и 29  фабричных надзирателей, которые единогласно утверждали, что при этой  Relaissystem никакая система контроля не может воспрепятствовать самому  широкому распространению чрезмерного труда.[242]  То одни и те же дети и подростки переводятся из прядильной мастерской в ткацкую  и т. д., то в течение 15 часов они переводятся (shifted) с одной фабрики  на другую.[243]  Как прикажете контролировать такую систему,    

“которая  злоупотребляет словом смена, чтобы с бесконечным многообразием перетасовывать  рабочих, как карты, и чтобы ежедневно так передвигать часы труда и отдыха  различных лиц, что одна и та же группа рабочих в полном своем составе никогда  не действует на прежнем месте в прежнее время!”.[244]    

Однако  совершенно независимо от действительного чрезмерного труда, эта так называемая  Relaissystem явилась таким порождением фантазии капитала, какого никогда не  превзошел и Фурье в своих юмористических очерках “courtes seances” 114; правда,  здесь притягательная сила труда превратилась в притягательную силу капитала.  Посмотрим на эти схемы, созданные фабрикантами и прославленные благонамеренной  прессой как образец того, “что может быть сделано при разумной степени  тщательности и методичности” (“what a reasonable degree of care and method can  accomplish”). Рабочий персонал разделялся иногда на 12–15 категорий, составные  части которых, в свою очередь, постоянно сменялись. В продолжение  пятнадцатичасового фабричного дня капитал притягивал рабочего то на 30 минут,  то на час, потом отталкивал его, чтобы затем снова притянуть его на фабрику и  снова оттолкнуть, гоняя его через короткие отрезки времени то туда, то сюда, но  не выпуская из-под своей власти, пока десятичасовая работа не будет закончена  полностью. Это как на театральной сцене, где одни и те же лица должны  попеременно выступать в различных сценах различных актов. Но как актер  принадлежит сцене в течение всего спектакля, так рабочие принадлежали теперь  фабрике в течение всех 15 часов, не считая времени на дорогу до фабрики и  обратно. Таким образом, часы отдыха превращались в часы вынужденной праздности,  которые гнали подростков в кабак, а молодых работниц в публичный дом. Всякая  новая выдумка, которую каждый день преподносил капиталист, стремясь держать  свои машины в ходу 12 или 15 часов без увеличения рабочего персонала, приводила  к тому, что рабочий должен был проглатывать свою пищу урывками в разное время.  Во время агитации за десятичасовой рабочий день фабриканты кричали, что рабочий  сброд подает петиции в надежде получить за десятичасовой труд двенадцатичасовую  заработную плату. Теперь они перевернули медаль. Они платили десятичасовую  заработную плату за распоряжение рабочими силами в течение двенадцати и пятнадцати  часов.[245]  В этом-то и было все дело, это было фабрикантское издание десятичасового  закона! Это были все те же елейные, источающие человеколюбие фритредеры,  которые во время агитации против хлебных законов целые 10 лет с точностью до  копейки высчитывали рабочим, что при свободном ввозе хлеба было бы совершенно  достаточно десятичасового труда, чтобы при средствах, которыми располагает  английская промышленность, обогатить капиталистов.[246]    

Двухгодичный  бунт капитала увенчался, наконец, решением одного из четырех высших судебных  учреждений Англии, Суда казначейства, который по одному случаю, представленному  на его рассмотрение, 8 февраля 1850 г. вынес решение, что хотя фабриканты  и поступали против смысла акта 1844 г., но самый этот акт содержит  некоторые слова, делающие его бессмысленным. “Этим решением закон о  десятичасовом дне был отменен”.[247]  Масса фабрикантов, которые до сих пор опасались применять Relaissystem к  подросткам и работницам, теперь ухватились за нее обеими руками.[248]    

Но за  этой, казалось бы, окончательной победой капитала тотчас же наступил поворот.  Рабочие до сих пор оказывали пассивное, хотя упорное и ежедневно  возобновляющееся сопротивление. Теперь они начали громко протестовать на  грозных митингах в Лан-Кашире и Йоркшире. Значит, так называемый десятичасовой  закон – простое мошенничество, парламентское надувательство, он никогда не  существовал! Фабричные инспектора настойчиво предупреждали правительство, что  классовый антагонизм достиг невероятной степени напряжения. Роптала даже часть  фабрикантов:    

“Противоречивые  решения судов привели к совершенно ненормальному и анархическому положению.  Один закон в Йоркшире, другой закон в Ланкашире, третий закон в каком-нибудь  приходе Ланкашира, четвертый в его непосредственном соседстве. Фабриканты  больших городов имеют возможность обойти закон, фабриканты сельских местностей  не находят персонала, необходимого для Relaissystem, и тем более не находят  рабочих для переброски с одной фабрики на другую и т. д.”.    

А  равенство в эксплуатации рабочей силы – это для капитала первое право человека.    

При  таких обстоятельствах между фабрикантами и рабочими состоялся компромисс, получивший  санкцию парламента в новом дополнительном фабричном акте 5 августа 1850 года.  Рабочий день “подростков и женщин” был увеличен в первые 5 дней недели с 10 до  101/2 часов и ограничен 71/2 часами в субботу. Работа должна совершаться от 6  часов утра до 6 вечера[249]  с 11/2-часовыми перерывами для еды, которые должны предоставляться рабочим в  одно и то же время и согласно постановлению 1844 г. и т. д. Этим раз  навсегда уничтожалась Relaissystem.[250]  Для детского труда сохранил свою силу закон 1844 года.    

Одна  категория фабрикантов обеспечила себе на этот раз, как и раньше, особые  сеньоральные права на пролетарских детей. Это были фабриканты шелка. В  1833 г. они угрожающе вопили, что “если у них отнимут свободу заставлять  работать детей всех возрастов по 10 часов в день, то этим остановят их фабрики”  (“if the liberty of working children of any age for 10 hours a day were taken  away, it would stop their works”). Они якобы не в состоянии купить достаточное  количество детей старше 13 лет. Они добились желаемой привилегии. Предлог при  позднейшем расследовании оказался сплошной ложью,[251] что, однако, не  помешало им целое десятилетие по 10 часов в день тянуть шелковую пряжу из крови  маленьких детей, которых для выполнения поручаемой работы приходилось ставить  на стулья.[252]  Хотя акт 1844 г. “похитил” у них “свободу” эксплуатировать детей моложе 11  лет более 61/2 часов в день, но он обеспечил им зато привилегию эксплуатировать  детей 11–13 лет по 10 часов в день и отменил установленное для других фабричных  детей обязательное посещение школы. На этот раз был выставлен такой предлог:    

“Тонкость  ткани требует нежности пальцев, которая может быть приобретена лишь при условии  раннего поступления на фабрику”.[253]    

Из-за  нежных пальцев убивали детей, как рогатый скот на юге России бьют ради кожи и сала.  Наконец, в 1850 г. привилегия, предоставленная в 1844 г., была  сохранена только за сучильными и мотальными цехами; но чтобы возместить убытки  лишенного своей “свободы” капитала, рабочее время детей 11–13 лет было  увеличено с 10 до 101/2 часов. Предлог: “Работа на шелковых фабриках легче, чем  на других, и менее вредна для здоровья”.[254]  Официальное медицинское обследование впоследствии показало, что, наоборот,  “средняя смертность в округах шелкового производства исключительно высока. а  для женской части населения она даже выше, чем в округах хлопчатобумажного  производства Ланкашира”.[255]    

Несмотря  на протесты фабричных инспекторов, повторяющиеся каждое полугодие, это безобразие  продолжается до настоящего времени.[256]    

В общем  физическое состояние рабочего населения, на которое распространяется действие фабричного  закона, значительно улучшилось. Все отзывы врачей единодушны в этом отношении,  и мои личные наблюдения, относящиеся к различным периодам, убедили меня в этом.  Тем не менее, не говоря уже о чрезвычайно высокой смертности детей в первые  годы жизни, официальные отчеты доктора Гринхау указывают на неблагоприятное  состояние здоровья в фабричных округах по сравнению с “земледельческими  округами с нормальным состоянием здоровья”. В доказательство привожу, между  прочим, следующую таблицу из его отчета 1861 года:    

     

Процент    

взрослых  мужчин, занятых    

в  промыш-    

ленности    

Смертность    

от  легочных заболеваний на каждые    

100000    

мужчин    

Название  округов    

Смертность    

от  легочных заболеваний на каждые    

100 000    

женщин    

Процент    

взрослых  женщин, занятых    

в  промыш-    

ленности    

Род занятий    

женщин    

     

14,9    

598    

Уиган    

644    

18,0    

Хлопок    

     

42,6    

708    

Блэкберн    

734    

34,9    

То же    

     

37,3    

547    

Галифакс    

564    

20,4    

Шерсть    

     

41,9    

611    

Брэдфорд    

603    

30,0    

То же    

     

31,0    

691    

Маклефилд    

804    

26,0    

Шелк    

     

14,9    

588    

Лик    

705    

17,2    

То же    

     

36,6    

721    

Сток-апон-Трент    

665    

19,3    

Глиняные  изделия    

     

30,4    

726    

Вулстантон    

727    

13,9    

То же    

     

–    

305    

Восемь  здоровых земледельческих округов    

340    

_    

_    

     

Закон  1850 г. превратил только для “подростков и женщин” пятнадцатичасовой  период с 51/2 часов утра до 81/2 часов вечера в двенадцатичасовой период с 6  часов утра до 6 часов вечера. Следовательно, он не коснулся детей, которых все  еще можно было эксплуатировать 1/2 часа до начала и 21/2 часа по окончании  этого периода, хотя общая продолжительность их работы не должна была превышать  61/2 часов. При обсуждении закона фабричные инспектора представили парламенту  статистические данные относительно позорных злоупотреблений, к которым ведет  эта аномалия. Но тщетно. Затаенное намерение заключалось в том, чтобы при  помощи детей в годы процветания снова увеличить рабочий день взрослых рабочих  до 15 часов. Опыт последующих 3 лет показал, что подобная попытка должна была  разбиться о сопротивление взрослых рабочих мужчин.[257] Поэтому акт  1850 г. был, наконец, дополнен в 1853 г. воспрещением “применять труд  детей утром до начала и вечером по окончании труда подростков и женщин”.  Начиная с этого времени, фабричный акт 1850 г., за немногими исключениями,  регулировал в подчиненных ему отраслях промышленности рабочий день всех  рабочих.[258]  С момента издания первого фабричного акта до этого времени прошло полстолетия.[259]    

В  “Printworks' Act” (законе о ситцепечатных фабриках и т. д.), изданном в  1845 г., законодательство впервые вышло за пределы своей первоначальной  сферы. Неудовольствие, с которым капитал допустил это новое “сумасбродство”, сквозит  из каждой строки акта! Он ограничивает рабочий день детей 8 – 13 лет и женщин  16 часами, от 6 часов утра до 10 часов вечера, не устанавливая никакого  узаконенного перерыва для еды. Он разрешает изнурять рабочих мужского пола  старше 13 лет по благоусмотрению день и ночь напролет.[260] Это парламентский  выкидыш.[261]    

Все же  принцип одержал решительную победу, победив в крупных отраслях промышленности,  являющихся специфическим порождением современного способа производства.  Поразительное развитие этих отраслей в период 1853–1860 гг., совершавшееся  рука об руку с физическим и моральным возрождением фабричных рабочих, заставило  прозреть и самых слепых. Сами фабриканты, у которых путем полувековой  гражданской войны шаг за шагом завоевывалось законодательное ограничение и  регулирование рабочего дня, хвастливо указывали на контраст между этими  отраслями промышленности и теми областями эксплуатации, которые еще оставались  “свободными”.[262]  Фарисеи “политической экономии” поспешили провозгласить идею необходимости  законодательного регулирования рабочего дня новым характерным завоеванием их  “науки”.[263]  Легко понять, что, после того как магнаты фабрики принуждены были покориться  неизбежному и примириться с ним, сила сопротивления капитала постепенно  ослабевала, сила же наступления рабочего класса, напротив, возрастала вместе с  ростом числа его союзников в общественных слоях, не заинтересованных  непосредственно. Этим объясняется сравнительно быстрый прогресс с 1860 года.    

Красильни  и белильни[264]  были подчинены фабричному акту 1850 г. в 1860 г., кружевные фабрики и  чулочные заведения – в 1861 году. Следствием первого отчета Комиссии по  обследованию условий детского труда (1863 г.) было то, что та же судьба  постигла все мануфактуры глиняных изделий (не только гончарные заведения), производство  спичек, пистонов, патронов, обойные фабрики, подстригание бархата (fustian  cutting) и многочисленные процессы, объединяемые под названием “finishing”  (аппретура). В 1863 г. “белильни на открытом воздухе”[265] и пекарни были  подчинены особым актам, из которых первый воспрещает, между прочим, работу  детей, подростков и женщин в ночное время (от 8 часов вечера и до 6 часов  утра), а второй – пользование трудом пекарей-подмастерьев моложе 18 лет между 9  часами вечера и 5 часами утра. Мы еще возвратимся к более поздним предложениям  упомянутой комиссии, которые угрожают лишить “свободы” все важные отрасли  английского производства, за исключением земледелия, горного дела и транспорта.[266]    

     7. Борьба за  нормальный рабочий день. Влияние английского фабричного законодательства  на другие страны    

     

Читатель  помнит, что производство прибавочной стоимости, или извлечение прибавочного  труда, составляет специфическое содержание и цель капиталистического  производства независимо от тех изменений в самом способе производства, которые  возникают из подчинения труда капиталу. Он помнит, что с той точки зрения,  которую мы до сих пор развивали, только самостоятельный и, следовательно,  юридически совершеннолетний рабочий как продавец товара заключает сделку с  капиталистом. Поэтому, если в нашем историческом очерке главную роль играет, с  одной стороны, современная промышленность, а с другой – труд физически и  юридически несовершеннолетних, то первая имела для нас значение только как  особая сфера высасывания труда, второй – только как особенно яркий пример этого  высасывания. Однако, не забегая вперед, на основании одной лишь общей связи  исторических фактов мы приходим к следующим заключениям:    

Во-первых.  В отраслях промышленности, которые раньше других были революционизированы  водой, паром и машинами, в этих первых созданиях современного способа  производства, в хлопчатобумажных, шерстяных, льняных, шелковых прядильнях и  ткацких, прежде всего находит себе удовлетворение стремление капитала к  безграничному и беспощадному удлинению рабочего дня. Изменения материального  способа производства и соответствующие изменения в социальных отношениях  производителей[267]  создают сначала безграничное расширение пределов рабочего дня, а затем уже в  виде реакции вызывают общественный контроль, в законодательном порядке ограничивающий  рабочий день с его перерывами, регулирующий его и вносящий в него единообразие.  Поэтому в течение первой половины XIX века этот контроль устанавливался  законодательством лишь в порядке исключения.[268]  Но как только этот контроль распространился на первоначальную область нового  способа производства, оказалось, что не только многие другие отрасли производства  подпали под действие настоящего фабричного режима, но что и мануфактуры с более  или менее устаревшими методами производства, как, например, гончарные  мастерские, стекольные мастерские и т. д., и старинные ремесла, как,  например, пекарное, и, наконец, даже распыленная, так называемая работа на  дому, как, например, гвоздарный промысел и т. д.,[269] уже давно настолько же  подпали под действие капиталистической эксплуатации, как и фабрика. Поэтому  законодательство было вынуждено постепенно отрешиться от своего исключительного  характера или же – там, где оно следует римской казуистике, как в Англии, –  произвольно объявить фабрикой (factory) всякий дом, в котором работают.[270]    

Во-вторых.  История регулирования рабочего дня в некоторых отраслях производства и еще  продолжающаяся борьба за это регулирование в других наглядно доказывают, что  изолированный рабочий, рабочий как “свободный” продавец своей рабочей силы, на  известной ступени созревания капиталистического производства не в состоянии  оказать какого бы то ни было сопротивления. Поэтому установление нормального  рабочего дня является продуктом продолжительной, более или менее скрытой  гражданской войны между классом капиталистов и рабочим классом. Так как борьба  открывается в сфере современной промышленности, то она разгорается впервые на родине  этой промышленности, в Англии.[271]  Английские фабричные рабочие были передовыми борцами не только английского рабочего  класса, но и современного рабочего класса вообще, точно так же, как их  теоретики первые бросили вызов капиталистической теории.[272] Философ фабрики Юр  клеймит поэтому как неизгладимый позор английского рабочего класса то  обстоятельство, что на своем знамени он начертал “рабство фабричных законов” в  противоположность капиталу, который мужественно выступает за “полную свободу  труда”.[273]    

Франция  медленно плетется за Англией. Понадобилась февральская революция для того,  чтобы появился на свет двенадцатичасовой закон,[274] который гораздо более  неудовлетворителен, чем его английский оригинал. Несмотря на это, французский  революционный метод обнаруживает и свои особые преимущества. Одним ударом он  диктует всем мастерским и фабрикам без различия один и тот же предел рабочего  дня, тогда как английское законодательство нехотя уступает давлению  обстоятельств то в том, то в другом пункте и избирает самый верный путь для  порождения все новых и новых юридических хитросплетений.[275] Вместе с тем,  французский закон провозглашает в качестве принципа то, что завоевывается в  Англии лишь для детей, несовершеннолетних и женщин и па что лишь в последнее  время начинают предъявляться требования как на общее право.[276]    

В  Соединенных Штатах Северной Америки всякое самостоятельное рабочее движение оставалось  парализованным, пока рабство уродовало часть республики. Труд белых не может  освободиться там, где труд черных носит на себе позорное клеймо. Но смерть  рабства тотчас же породила новую юную жизнь. Первым плодом Гражданской войны  была агитация за восьмичасовой рабочий день, шагающая семимильными шагами  локомотива от Атлантического океана до Тихого, от Новой Англии до Калифорнии.  Всеобщий рабочий съезд в Балтиморе (август 1866 г.) заявляет:    

“Первым  и великим требованием современности, необходимым для освобождения труда этой  страны от капиталистического рабства, является издание закона, который признал  бы восьмичасовой день нормальным рабочим днем во всех штатах Американского  союза. Мы решили напрячь все наши силы для борьбы за достижение этого славного  результата”.[277]    

Одновременно  (начало сентября 1866 г.) конгресс Международного Товарищества Рабочих в  Женеве, согласно предложению лондонского Генерального Совета, постановил:  “Предварительным условием, без которого все дальнейшие попытки улучшения  положения рабочих и их освобождения обречены на неудачу, является ограничение  рабочего дня… Мы предлагаем в законодательном порядке ограничить рабочий день 8  часами”.    

Таким  образом, рабочее движение, инстинктивно выросшее по обеим сторонам Атлантического  океана из самих производственных отношений, оправдывает заявление английского  фабричного инспектора Р. Дж. Сандерса:    

“Невозможно  предпринять дальнейших шагов на пути реформирования общества с какой бы то ни  было надеждой на успех, если предварительно не будет ограничен рабочий день и  не будет вынуждено строгое соблюдение установленных для него границ”.[278]    

Приходится  признать, что наш рабочий выходит из процесса производства иным, чем вступил в  него. На рынке он противостоял владельцам других товаров как владелец товара  “рабочая сила”, т. е. как товаровладелец – товаровладельцу. Контракт, по  которому он продал капиталисту свою рабочую силу, так сказать, черным по белому  фиксирует, что он свободно распоряжается самим собой. По заключении же сделки  оказывается, что он вовсе не был “свободным агентом”, что время, на которое ему  вольно продавать свою рабочую силу, является временем, на которое он вынужден  ее продавать,[279]  что в действительности вампир не выпускает его до тех пор, “пока можно высосать  из него еще одну каплю крови, выжать из его мускулов и жил еще одно усилие”.[280]  Чтобы “защитить себя от “змеи своих мучений”, рабочие должны объединиться и,  как класс, заставить издать государственный закон, мощное общественное  препятствие, которое мешало бы им самим по добровольному контракту с капиталом  продавать на смерть и рабство себя и свое потомство.[281] На место пышного  каталога “неотчуждаемых прав человека” выступает скромная Magna Gharta  ограниченного законом рабочего дня, которая, “наконец, устанавливает точно,  когда оканчивается время, которое рабочий продает, и когда начинается время,  которое принадлежит ему самому”.[282]  Quantum mutatus ab illo!    

     

 Глава девятая: норма и  масса прибавочной стоимости    

     

В этой  главе, как и раньше, мы предполагаем, что стоимость рабочей силы,  следовательно, та часть рабочего дня, которая необходима для воспроизводства  или сохранения рабочей силы, представляет собой величину данную, постоянную.    

При  таком предположении вместе с нормой прибавочной стоимости дана и та ее масса, которую  отдельный рабочий доставляет капиталисту за определенный период времени. Если,  например, необходимый труд составляет 6 часов в день, что в переводе на золото  составляет 3 шилл., равные 1 талеру, то 1 талер представляет собой дневную  стоимость одной рабочей силы, или капитальную стоимость, авансированную на  покупку одной рабочей силы. Далее, если норма прибавочной стоимости =  100 %, то этот переменным капитал в 1 талер производит массу прибавочной  стоимости в 1 талер, или рабочий доставляет ежедневно массу прибавочного труда  в 6 часов.    

Но  переменный капитал есть денежное выражение совокупной стоимости всех рабочих  сил, которые одновременно употребляются капиталистом. Следовательно, его  стоимость равна средней стоимости одной рабочей силы, помноженной на число  употребляемых рабочих сил. Поэтому при данной стоимости рабочей силы величина  переменного капитала прямо пропорциональна числу одновременно занятых рабочих.  Таким образом, если дневная стоимость одной рабочей силы = 1 талеру, то  необходимо авансировать капитал в 100 талеров, чтобы эксплуатировать 100  рабочих сил, и в п талеров, чтобы ежедневно эксплуатировать п рабочих  сил.    

Точно  так же, если переменный капитал в 1 талер, дневная стоимость одной рабочей  силы, производит ежедневно прибавочную стоимость в 1 талер, то переменный  капитал в 100 талеров производит ежедневно прибавочную стоимость в 100, а  капитал в п талеров – ежедневную прибавочную стоимость в 1 талер X п.  Следовательно, масса производимой прибавочной стоимости равна прибавочной  стоимости, доставляемой рабочим днем отдельного рабочего, помноженной на число  применяемых рабочих. Но, далее, так как масса прибавочной стоимости,  производимой отдельным рабочим, при данной стоимости рабочей силы определяется  нормой прибавочной стоимости, то из этого вытекает следующий первый закон:  масса производимой прибавочной стоимости равна величине авансированного  переменного капитала, помноженной на норму прибавочной стоимости, или  определяется сложным отношением между числом одновременно эксплуатируемых одним  и тем же капиталистом рабочих сил и степенью эксплуатации отдельной рабочей силы.[283]    

Итак,  если массу прибавочной стоимости мы обозначим через M, прибавочную  стоимость, доставляемую отдельным рабочим в среднем за день, через m,  переменный капитал, ежедневно авансируемый на покупку одной рабочей силы, через  v, общую сумму переменного капитала через V, стоимость средней  рабочей силы через k, степень ее эксплуатации через a`/a (прибавочный  труд /необходимый труд) и число применяемых рабочих через n, то мы  получим:    

M    

=    

     

m    

*    

V    

     

v    

     

k    

*    

a’    

*    

n    

     

a    

     

Мы  постоянно предполагаем не только то, что стоимость средней рабочей силы есть  величина постоянная, но и то, что применяемые капиталистом рабочие сведены к  среднему рабочему. Бывают исключительные случаи, когда производимая прибавочная  стоимость возрастает не пропорционально числу эксплуатируемых рабочих, но тогда  и стоимость рабочей силы не остается постоянной.    

Поэтому  при производстве определенной массы прибавочной стоимости уменьшение одного  фактора может быть возмещено увеличением другого. Если переменный капитал  уменьшается и одновременно норма прибавочной стоимости повышается в той же  пропорции, то масса производимой прибавочной стоимости остается неизменной.  Если при сохранении прежних предположений капиталисту приходится авансировать  100 талеров для того, чтобы ежедневно эксплуатировать 100 рабочих, и если норма  прибавочной стоимости составляет 50 %, то этот переменный капитал в 100  талеров доставляет прибавочную стоимость в 50 талеров, или в 3*100 рабочих часов.  Если норма прибавочной стоимости удваивается, или рабочий день удлиняется не с  6 до 9. а с 6 до 12 часов, то уменьшенный наполовину переменный капитал,  капитал в 50 талеров, приносит прибавочную стоимость опять-таки в 50 талеров,  или в 6*50 рабочих часов. Следовательно, уменьшение переменного капитала может  быть компенсировано пропорциональным повышением нормы эксплуатации рабочей  силы, или уменьшение числа занятых рабочих может быть компенсировано  пропорциональным удлинением рабочего дня. Таким образом, в известных границах, вынуждаемое  капиталом предложение труда независимо от предложения рабочих.[284] Наоборот, уменьшение  нормы прибавочной стоимости оставляет массу производимой прибавочной стоимости  без изменения, если пропорционально возрастает величина переменного капитала,  или число занятых рабочих.    

Однако  компенсация числа рабочих, или величины переменного капитала, повышением нормы  прибавочной стоимости, или удлинением рабочего дня, имеет границы, которых она  не в состоянии переступить. Какова бы ни была стоимость рабочей силы,  составляет ли рабочее время, необходимое для поддержания рабочего, 2 или 10  часов, во всяком случае совокупная стоимость, которую рабочий может производить  изо дня в день, меньше стоимости, в которой овеществлены 24 рабочих часа,  меньше 12 шилл. или 4 талеров, если таково денежное выражение этих 24 часов  овеществленного труда. При нашем прежнем предположении, согласно которому  ежедневно требуется б рабочих часов для того, чтобы воспроизвести самое рабочую  силу, или авансированную на ее покупку капитальную стоимость, переменный  капитал в 500 талеров, который применяет 500 рабочих при норме прибавочной  стоимости в 100 %, или при 12-часовом рабочем дне, ежедневно производит  прибавочную стоимость в 500 талеров, или в 6*500 рабочих часов. Капитал в 100 талеров,  ежедневно применяющий 100 рабочих при норме прибавочной стоимости в 200 %,  или при 18-часовом рабочем дне, производит массу прибавочной стоимости лишь в  200 талеров, или в 12*100 рабочих часов. И вся вновь созданная им стоимость,  эквивалент авансированного переменного капитала плюс прибавочная стоимость,  никогда, ни в какой день не может достигнуть суммы в 400 талеров, или в 24*100  рабочих часов. Абсолютная граница среднего рабочего дня, который по природе  всегда меньше 24 часов, образует абсолютную границу для компенсации уменьшения  переменного капитала увеличением нормы прибавочной стоимости, или уменьшения  числа эксплуатируемых рабочих повышением степени эксплуатации рабочей силы.  Этот до осязательности ясный второй закон важен для объяснения многих явлений,  возникающих из тенденции капитала, о которой мы будем говорить позже, –  тенденции возможно больше сокращать число занимаемых им рабочих, или свою  переменную составную часть, превращаемую в рабочую силу, что находится в  противоречии с другой его тенденцией – производить возможно большую массу  прибавочной стоимости. Наоборот. Если масса применяемых рабочих сил, или  величина переменного капитала, возрастает, но не пропорционально уменьшению  нормы прибавочной стоимости, то масса производимой прибавочной стоимости  понижается.    

Третий  закон вытекает из определения массы производимой прибавочной стоимости двумя  факторами – нормой прибавочной стоимости и величиной авансированного  переменного капитала. Если дана норма прибавочной стоимости, или степень  эксплуатации рабочей силы, и стоимость рабочей силы, или величина необходимого  рабочего времени, то само собой понятно, что чем больше переменный капитал, тем  больше масса производимой стоимости и прибавочной стоимости. Если дана граница  рабочего дня, а также граница его необходимой составной части, то масса  стоимости и прибавочной стоимости, производимой отдельным капиталистом,  очевидно, зависит исключительно от той массы труда, которую он приводит в  движение. А масса приводимого им в движение труда при данных предположениях  зависит от массы рабочей силы, или числа рабочих, которых он эксплуатирует,  число же это, в свою очередь, определяется величиной авансированного им  переменного капитала. Следовательно, при данной норме прибавочной стоимости к  данной стоимости рабочей силы, массы производимой прибавочной стоимости прямо  пропорциональны величинам авансированных переменных капиталов. Но мы уже знаем,  что капиталист делит свой капитал на две части. Одну часть он затрачивает на  средства производства. Это – постоянная часть его капитала. Другую часть он  превращает в живую рабочую силу. Эта часть образует его переменный капитал. На  базисе одного и того же способа производства в различных отраслях производства  имеет место различное деление капитала на постоянную и переменную составные  части. В одной и той же отрасли производства это отношение изменяется с  изменением технической основы и общественной комбинации процесса производства.  Но как бы ни распадался данный капитал на постоянную и переменную составную  часть, будет ли последняя относиться к первой как 1:2, или 1:10, или 1:х,  это нисколько не затрагивает только что установленного закона, так как,  согласно прежнему анализу, стоимость постоянного капитала хотя и проявляется  вновь в стоимости продукта, но не входит во вновь созданную стоимость. Чтобы  применять 1000 прядильщиков, требуется, конечно, больше сырого материала,  веретен и т. д., чем для того, чтобы применять 100 прядильщиков. Но пусть  стоимость этих добавляемых средств производства повышается, падает или остается  неизменной, пусть она будет велика или мала, – она, во всяком случае, не  оказывает никакого влияния на процесс увеличения стоимости, осуществляемый теми  рабочими силами, которые приводят эти средства производства в движение.  Следовательно, констатированный выше закон принимает такую форму: производимые  различными капиталами массы стоимости и прибавочной стоимости, при данной  стоимости и одинаковой степени эксплуатации рабочей силы, прямо пропорциональны  величинам переменных составных частей этих капиталов, т. е. их составных  частей, превращенных в живую рабочую силу.    

Этот  закон явно противоречит всему опыту, основанному на внешней видимости явлений.  Каждый знает, что владелец хлопчатобумажной прядильной фабрики, который в  процентном отношении ко всему применяемому капиталу применяет относительно  много постоянного и мало переменного капитала, не получает от этого меньше  прибыли, или прибавочной стоимости, чем хозяин пекарни, который приводит в  движение относительно много переменного и мало постоянного капитала. Для  разрешения этого кажущегося противоречия требуется еще много промежуточных  звеньев, как в элементарной алгебре требуется много промежуточных звеньев для  того, чтобы понять, что 0/0 может представлять действительную величину. Хотя  классическая политическая экономия никогда не формулировала этого закона,  однако она инстинктивно придерживается его, потому что он вообще представляет  собой необходимое следствие закона стоимости. Она пытается спасти его  посредством насильственной абстракции от противоречий явления. Позже[285] мы  увидим, как школа Рикардо споткнулась об этот камень преткновения. Вульгарная  политическая экономия, которая “действительно так ничему и не научилась”,  здесь, как и везде, хватается за внешнюю видимость явления в противоположность  закону явления. Она полагает, в противоположность Спинозе, что “невежество есть  достаточное основание”.    

Труд,  изо дня в день приводимый в движение совокупным капиталом общества, можно рассматривать  как один-единственный рабочий день. Если, например, число рабочих – один  миллион, а средний рабочий день рабочего составляет 10 часов, то общественный  рабочий день состоит из 10 миллионов часов. При данной продолжительности этого  рабочего дня – определяются ли его границы физическими или социальными  условиями – масса прибавочной стоимости может быть увеличена только посредством  увеличения числа рабочих, т. е. рабочего населения. Увеличение населения  образует здесь математическую границу производства прибавочной стоимости совокупным  общественным капиталом. Наоборот. При данной численности населения эта граница  определяется возможным удлинением рабочего дня.[286] В следующей главе мы  увидим, что этот закон имеет значение лишь для той формы прибавочной стоимости,  которую мы рассматривали до сих пор.    

Из  предыдущего рассмотрения производства прибавочной стоимости следует, что не  всякая произвольная сумма денег или стоимости может быть превращена в капитал,  что, напротив, предпосылкой этого превращения является определенный минимум  денег или меновых стоимостей в руках отдельного владельца денег или товаров.  Минимум переменного капитала – это цена издержек на одну рабочую силу,  употребляемую изо дня в день в течение всего года для извлечения прибавочной  стоимости. Если бы у рабочего были свои собственные средства производства и если  бы он довольствовался жизнью рабочего, то для него было бы достаточно рабочего  времени, необходимого для воспроизводства его жизненных средств, скажем 8 часов  в день. Следовательно, и средств производства ему требовалось бы только на 8  рабочих часов. Напротив, капиталист, который кроме этих 8 часов заставляет  рабочего выполнять еще, скажем, 4 часа прибавочного труда, нуждается в  добавочной денежной сумме для приобретения добавочных средств производства. Но  при нашем предположении ему пришлось бы применять двух рабочих уже для того,  чтобы на ежедневно присваиваемую прибавочную стоимость жить так, как живет  рабочий, т. е. иметь возможность удовлетворять свои необходимые  потребности. В этом случае целью его производства было бы просто поддержание  жизни, а не увеличение богатства; между тем при капиталистическом производстве  предполагается последнее. Для того чтобы жить только вдвое лучше обыкновенного  рабочего и превращать снова в капитал половину производимой прибавочной  стоимости, ему пришлось бы вместе с числом рабочих увеличить в восемь раз  минимум авансируемого капитала. Конечно, он сам, подобно своему рабочему, может  прилагать свои руки непосредственно к процессу производства, но тогда он и  будет чем-то средним между капиталистом и рабочим, будет “мелким хозяйчиком”.  Известный уровень капиталистического производства требует, чтобы все время, в  течение которого капиталист функционирует как капиталист, т. е. как  персонифицированный капитал, он мог употреблять на присвоение чужого труда, а  потому и на контроль над ним и на продажу продуктов этого труда.[287]  Средневековые цехи стремились насильственно воспрепятствовать превращению  ремесленника-мастера в капиталиста, ограничивая очень незначительным максимумом  число рабочих, которых дозволялось держать отдельному мастеру. Владелец денег или  товаров только тогда действительно превращается в капиталиста, когда  минимальная сумма, авансируемая на производство, далеко превышает средневековый  максимум. Здесь, как и в естествознании, подтверждается правильность того  закона, открытого Гегелем в его “Логике”, что чисто количественные изменения на  известной ступени переходят в качественные различия.[288]    

Та  минимальная сумма стоимости, которой должен располагать отдельный владелец  денег или товаров для того, чтобы превратиться в капиталиста, изменяется на  различных ступенях развития капиталистического производства, а при данной  ступени развития различна в различных сферах производства в зависимости от их  особых технических условий. Некоторые отрасли производства уже при самом начале  капиталистического производства требуют такого минимума капитала, которого в  это время нет в руках отдельных индивидуумов. Это вызывает, с одной стороны,  государственные субсидии частным лицам, как во Франции в эпоху Кольбера и в  некоторых немецких государствах до нашего времени, с другой стороны, –  образование обществ с узаконенной монополией на ведение известных отраслей  промышленности и торговли – этих предшественников современных акционерных  обществ.    

Мы не  останавливаемся на деталях тех изменении, которые протерпело отношение между  капиталистом и наемным рабочим в течение процесса производства, не  останавливаемся, следовательно, и на дальнейшем развертывании определений  самого капитала. Отметим только немногие главные пункты.    

В  процессе производства капитал развился в командование над трудом, т. е.  над действующей рабочей силой, или самим рабочим. Персонифицированный капитал,  капиталист, наблюдает за тем, чтобы рабочий выполнял свое дело как следует и с  надлежащей степенью интенсивности.    

Далее,  капитал развился в принудительное отношение, заставляющее рабочий класс выполнять  больше труда, чем того требует узкий круг его собственных жизненных  потребностей. Как производитель чужого трудолюбия, как высасыватель  прибавочного труда и эксплуататор рабочей силы, капитал по своей энергии,  ненасытности и эффективности далеко превосходит все прежние системы  производства, покоящиеся на прямом принудительном труде.    

Капитал  подчиняет себе труд сначала при тех технических условиях, при которых он его исторически  застает. Следовательно, он не сразу изменяет способ производства. Производство  прибавочной стоимости в той форме, которую мы до сих пор рассматривали, т. с.  посредством простого удлинения рабочего дня, представлялось поэтому независимым  от какой бы то ни было перемены в самом способе производства. В старомодной  пекарне оно было не менее действенным, чем в современной хлопкопрядильне.    

Если мы  рассматриваем процесс производства с точки зрения процесса труда, то рабочий относится  к средствам производства не как к капиталу, а просто как к средствам и  материалу своей целесообразной производительной деятельности. На кожевенном  заводе, например, он обращается с кожей просто как с предметом своего труда. Он  дубит кожу не для капиталиста. Иное получится, если мы будем рассматривать  процесс производства с точки зрения процесса увеличения стоимости. Средства  производства тотчас же превращаются в средства высасывания чужого труда. И уже  не рабочий употребляет средства производства, а средства производства  употребляют рабочего. Не он потребляет их как вещественные элементы своей  производительной деятельности, а они потребляют его как фермент их собственного  жизненного процесса; а жизненный процесс капитала заключается лишь в его  движении как самовозрастающей стоимости. Плавильные печи и производственные  здания, которые ночью отдыхают и не высасывают живой труд, представляют собой  “чистую потерю” (“mere loss”) для капиталиста. Поэтому плавильные печи и  производственные здания создают “притязание на ночной труд” рабочих сил. Простое  превращение денег в вещественные факторы процесса производства, в средства  производства, превращает последние в юридический титул и принудительный титул  на чужой труд и прибавочный труд. Один пример в заключение покажет нам, как эта  свойственная капиталистическому производству и характеризующая его перетасовка,  даже извращение соотношения между мертвым и живым трудом, между стоимостью и  той силой, которая создает стоимость, отражается в головах капиталистов. Во  время бунта английских фабрикантов в 1848–1850 гг. “глава льно– и  бумагопрядильной фабрики в Пейсли, одной из старейших и почтеннейших фирм  западной Шотландии, компании Карлайл, сыновья и K°, которая существует с  1752 г. и из поколения в поколение возглавляется одной и той же  семьей”, – этот чрезвычайно интеллигентный джентльмен написал в “Glasgow  Daily Mail” от 25 апреля 1849 г. письмо[289]  под заголовком “Relaissystem”, где встречается, между прочим, следующее до  смешного наивное место:    

“Рассмотрим  же те беды, которые проистекут от сокращения рабочего времени с 12 до 10 часов…  Они “сводятся” к самому серьезному вреду для перспектив и собственности  фабриканта. Если он” (т. е. его “руки”) “работал 12 часов, а впредь будет  работать только 10 часов, то каждые 12 машин или веретен его предприятия  сокращаются до 10 (“then every 12 machines or spindles, in his establishment,  shrink to 10”), и если бы он захотел продать свою фабрику, то они оценивались  бы только как 10, так что каждая фабрика во всей стране утратила бы одну шестую  часть своей стоимости”.[290]    

В наследственно-капиталистической  голове из Западной Шотландии стоимость средств производства – веретен и  т. д. – настолько неразрывно сливается с их капиталистическим  свойством самовозрастать, или ежедневно поглощать определенное количество  чужого дарового труда, что глава фирмы Карлайл и K° действительно воображает,  что при продаже фабрики ему оплачивают не только стоимость веретен, но, кроме  того, и возрастание их стоимости, не только труд, заключающийся в них и  необходимый для производства веретен того же самого рода, но и прибавочный  труд, который при их помощи ежедневно высасывается из бравых западных  шотландцев в Пейсли; и как раз по этой причине, думает он, с сокращением  рабочего дня на два часа продажная цена каждых 12 прядильных машин сократится  до размеров цены 10 машин.    

     

 Отдел четвертый:  производство относительной прибавочной стоимости    

     

Глава десятая: понятие  относительной прибавочной стоимости    

     

Та часть  рабочего дня, которая производит лишь эквивалент оплаченной капиталом стоимости  рабочей силы, принималась нами до сих пор за величину постоянную, и она  действительно является постоянной величиной при данных условиях производства на  данной ступени экономического развития общества. Сверх этого необходимого  рабочего времени рабочий может работать 2, 3, 4, 6 и т. д. часов. От  размеров этого удлинения зависят норма прибавочной стоимости и величина  рабочего дня. Если необходимое рабочее время является, таким образом,  постоянным, то весь рабочий день, напротив, представляет собой величину  переменную. Предположим теперь, что даны как общая продолжительность рабочего  дня, так и его разделение на необходимый и прибавочный труд. Пусть, например,  линия а________с, а_____b__с, представляет двенадцатичасовой рабочий  день, отрезок ab – десять часов необходимого труда, отрезок bс – два  часа прибавочного труда. Возникает вопрос: каким образом может быть увеличено  производство прибавочной стоимости, другими словами – каким образом может быть  удлинен прибавочный труд без всякого дальнейшего удлинения ас или  независимо от всякого дальнейшего удлинения ас?    

Несмотря  на то, что границы рабочего дня ас даны, bc может быть,  по-видимому, удлинено, если не путем расширения за предельный пункт с, который  является в то же время конечным пунктом рабочего дня ас, то путем  перемещения начального пункта b в противоположном направлении, в сторону а.  Пусть в линии a b' b c отрезок b'b равен половине bc, т. е.  равен одному рабочему часу. Если мы предположим теперь, что при  двенадцатичасовом рабочем дне ас пункт b отодвигается до b',  то bc расширяется до размеров b'с, прибавочный труд увеличивается  наполовину, с 2 часов до 3, хотя рабочий день по-прежнему остается  двенадцатичасовой. Но это расширение прибавочного труда с bc до b'с,  с 2 часов до 3, очевидно, невозможно без одновременного сокращения необходимого  труда с аb до ab, с 10 до 9 часов. Удлинению прибавочного труда  соответствовало бы в данном случае сокращение необходимого труда, или часть  того рабочего времени, которое рабочий до сих пор фактически употреблял на  себя, должна превратиться в рабочее время, затрачиваемое на капиталиста.  Изменению подверглась бы при этом не длина рабочего дня, а та пропорция, в  которой рабочий день распадается на необходимый и прибавочный труд.    

С другой  стороны, очевидно, что сама величина прибавочного труда дана, если даны продолжительность  рабочего дня и стоимость рабочей силы. Стоимость рабочей силы, т. е.  рабочее время, необходимое для ее производства, определяет собой рабочее время,  необходимое для воспроизводства ее стоимости. Если один час труда выражается в  количестве золота, равном половине шиллинга, или 6 пенсам, и если дневная  стоимость рабочей силы составляет 5 шилл., то рабочий должен работать ежедневно  десять часов, чтобы возместить дневную стоимость своей рабочей силы, уплаченную  ему капиталом, или произвести эквивалент стоимости необходимых ему ежедневно  жизненных средств. В стоимости этих жизненных средств дана стоимость его рабочей  силы,[291]  в стоимости его рабочей силы дана величина его необходимого рабочего времени.  Но величина прибавочного труда получается путем вычитания необходимого рабочего  времени из всего рабочего дня. По вычитании десяти часов из двенадцати остается  два, и при данных условиях непонятно, как можно было бы увеличить прибавочный  труд за пределы этих двух часов. Конечно, капиталист может уплатить рабочему  вместо 5 шилл. только 4 шилл. 6 пенсов или даже еще меньше. Для воспроизводства  этой стоимости в 4 шилл. 6 пенсов достаточно было бы 9 рабочих часов, и, таким  образом, на долю прибавочного труда теперь пришлось бы из 12-часового рабочего  дня вместо двух три часа, а сама прибавочная стоимость повысилась бы с 1 шилл,  до 1 шилл. 6 пенсов. Однако такого результата можно было бы достигнуть лишь  путем понижения заработной платы рабочего ниже стоимости его рабочей силы. Имея  всего 4 шилл. 6 пенсов, производимые им в течение 9 часов, он располагает на  1/10 меньшим количеством жизненных средств, чем раньше, и, следовательно,  происходит лишь неполное воспроизводство его рабочей силы. В данном случае  прибавочный труд может быть удлинен лишь путем нарушения его нормальных границ,  его область может быть расширена лишь путем узурпации части необходимого  рабочего времени. Хотя этот метод увеличения прибавочного труда играет очень  важную роль в действительном движении заработной платы, здесь он должен быть  исключен, так как по нашему предположению все товары, – а, следовательно,  и рабочая сила, – продаются и покупаются по их полной стоимости. Раз это  предположено, причиной уменьшения рабочего времени, необходимого для  производства рабочей силы или для воспроизводства ее стоимости, может быть не  понижение заработной платы рабочего ниже стоимости его рабочей силы, а лишь  понижение самой этой стоимости. При данной длине рабочего дня возрастание  прибавочного труда происходит вследствие сокращения необходимого рабочего  времени, а не наоборот – сокращение необходимого рабочего времени вследствие  возрастания прибавочного труда. Для того чтобы в нашем примере необходимое  рабочее время уменьшилось на 1/10, т. е. с 10 часов до 9, а следовательно,  прибавочный труд возрос с 2 до 3 часов, необходимо действительное понижение  стоимости рабочей силы на 1/10.    

Но такое  понижение стоимости рабочей силы на одну десятую предполагает, в свою очередь,  что то же самое количество жизненных средств, которое раньше производилось в  течение 10 часов, теперь производится в течение 9 часов. Но это невозможно без  повышения производительной силы труда. Пусть, например, при данных средствах  производства сапожник может изготовить в течение 12-часового рабочего дня одну  пару сапог. Чтобы он мог в тот же срок изготовить две пары сапог,  производительная сила его труда должна удвоиться, а она не может удвоиться без  изменения средств или методов его труда или того и другого одновременно.  Должна, следовательно, произойти революция в производственных условиях его  труда, т. е. в его способе производства, а потому и в самом процессе  труда. Под повышением производительной силы труда мы понимаем здесь всякое  вообще изменение в процессе труда, сокращающее рабочее время, общественно необходимое  для производства данного товара, так что меньшее количество труда приобретает  способность произвести большее количество потребительной стоимости.[292]  Итак, если при исследовании производства прибавочной стоимости в той ее форме,  в какой мы ее до сих пор рассматривали, способ производства был предположен  нами как нечто данное, то теперь, для понимания производства прибавочной  стоимости путем превращения необходимого труда в прибавочный труд, совершенно  недостаточно предположить, что капитал овладевает процессом труда в его  исторически унаследованной, существующей форме и лишь увеличивает его  продолжительность. Необходим переворот в технических и общественных условиях  процесса труда, а следовательно, и в самом способе производства, чтобы  повысилась производительная сила труда, чтобы вследствие повышения  производительной силы труда понизилась стоимость рабочей силы и таким образом  сократилась часть рабочего дня, необходимая для воспроизводства этой стоимости.    

Прибавочную  стоимость, производимую путем удлинения рабочего дня, я называю абсолютной  прибавочной стоимостью. Напротив, ту прибавочную стоимость, которая возникает  вследствие сокращения необходимого рабочего времени и соответствующего  изменения соотношения величин обеих составных частей рабочего дня, я называю  относительной прибавочной стоимостью.    

Чтобы  понизилась стоимость рабочей силы, повышение производительности труда должно  захватить те отрасли промышленности, продукты которых определяют стоимость  рабочей силы, т. е. или уже принадлежат к числу обычных жизненных средств,  или могут заменить последние. Но стоимость товара определяется не только  количеством того труда, который сообщает товару окончательную форму, но также  количеством труда, содержащегося в средствах производства этого товара.  Например, стоимость сапог определяется не только трудом сапожника, но и  стоимостью кожи, смолы, дратвы и т. д. Следовательно, повышение  производительной силы труда и соответствующее удешевление товаров в тех  отраслях промышленности, которые доставляют вещественные элементы постоянного  капитала, т. е. средства труда и материал труда, для изготовления необходимых  жизненных средств, также понижают стоимость рабочей силы. Напротив, повышение  производительной силы в таких отраслях производства, которые не доставляют ни  необходимых жизненных средств, ни средств производства для их изготовления,  оставляет стоимость рабочей силы без изменения.    

Удешевление  товара понижает, конечно, стоимость рабочей силы лишь pro tanto, т. е.  лишь в соответствии с тем, насколько товар этот принимает участие в  воспроизводстве рабочей силы. Так, например, рубашка есть необходимое жизненное  средство, но лишь одно из многих. Удешевление этого товара уменьшает только  затраты рабочего на рубашки. Но общая сумма необходимых жизненных средств  состоит из различных товаров, являющихся продуктами особых отраслей  промышленности, и стоимость каждого такого товара образует всегда  соответственную часть стоимости рабочей силы. Эта последняя стоимость  уменьшается вместе с необходимым для ее воспроизводства рабочим временем, общее  сокращение которого равно сумме его сокращений во всех таких особых отраслях  производства. Мы рассматриваем здесь этот общий результат так, как будто бы он  был непосредственным результатом и непосредственной целью в каждом частном  случае. Когда отдельный капиталист путем повышения производительной силы труда  удешевляет свой товар, например рубашки, то он, быть может, вовсе и не задается  целью pro tanto понизить стоимость рабочей силы, а следовательно, и необходимое  рабочее время; однако, поскольку он, в конце концов, содействует этому  результату, он содействует повышению общей нормы прибавочной стоимости.[293]  Общие и необходимые тенденции капитала следует отличать от форм их проявления.    

Здесь не  место рассматривать, каким именно путем имманентные законы капиталистического  производства проявляются во внешнем движении капиталов, действуют как  принудительные законы конкуренции и достигают сознания отдельного капиталиста в  виде движущих мотивов его деятельности. Во всяком случае, ясно одно: научный  анализ конкуренции становится возможным лишь после того, как познана внутренняя  природа капитала, – совершенно так же, как видимое движение небесных тел  делается понятным лишь для того, кто знает их действительное, но чувственно не  воспринимаемое движение. Однако для понимания производства относительной прибавочной  стоимости, и притом только на основе уже достигнутых результатов нашего  анализа, необходимо отметить следующее.    

Если  один рабочий час выражается в количестве золота, равном 6 пенсам, или 1/2  шилл., то в течение 12-часового рабочего дня будет произведена стоимость в 6  шиллингов. Предположим, что при данном уровне производительной силы труда в  течение этих 12 рабочих часов изготовляется 12 штук товара. Стоимость средств  производства, сырого материала и т. п., употребленных на каждую штуку  товара, пусть будет 6 пенсов. При этих обстоятельствах каждый отдельный товар  стоит один шиллинг, а именно: 6 пенсов – стоимость средств производства и 6  пенсов – вновь присоединенная к ним при обработке стоимость. Допустим теперь,  что какому-нибудь капиталисту удается удвоить производительную силу труда, так  что в 12-часовой рабочий день он производит не 12, а уже 24 штуки товара этого  рода. Если стоимость средств производства осталась без изменения, то стоимость  отдельной штуки товара понижается теперь до 9 пенсов, а именно: 6 пенсов –  стоимость средств производства и 3 пенса – стоимость, вновь присоединенная  последним трудом. Несмотря на удвоение производительной силы труда, рабочий  день создает и теперь, как раньше, новую стоимость в 6 шилл., но только эта  последняя распределяется на вдвое большее количество товаров. На каждый  отдельный продукт падает поэтому лишь 1/24 вместо 1/12 этой общей стоимости, 3  пенса вместо 6 пенсов, или, – что то же самое, – к средствам  производства при их превращении в готовый продукт присоединяется теперь, в  расчете на каждую штуку, только полчаса труда, а не целый час, как это было  раньше. Индивидуальная стоимость этого товара теперь ниже его общественной  стоимости, т. е. товар стоит меньше рабочего времени, чем огромная масса  продуктов того же рода, произведенных при средних общественных условиях. Штука  товара стоит в среднем 1 шилл., или представляет собой 2 часа общественного  труда; при новом способе производства она стоит лишь 9 пенсов, т. е.  содержит в себе лишь 11/2 часа труда. Но действительной стоимостью товара  является не его индивидуальная, а его общественная стоимость, т. е.  действительная стоимость измеряется не тем количеством рабочего времени, в  которое фактически обошелся товар производителю его в данном отдельном случае,  а рабочим временем, общественно необходимым для производства товара.  Следовательно, если капиталист, применивший новый метод, продает свой товар по  его общественной стоимости в 1 шилл., он продает его на три пенса выше его  индивидуальной стоимости и таким образом реализует добавочную прибавочную  стоимость в 3 пенса. С другой стороны, двенадцатичасовой рабочий день  выражается теперь для него в 24 штуках товара вместо прежних 12. Следовательно,  чтобы продать продукт одного рабочего дня, ему необходимо теперь вдвое  увеличить сбыт или рынок для своего товара. При прочих равных условиях его  товары могут завоевать себе больший рынок лишь путем понижения своих цен.  Поэтому капиталист будет продавать их выше их индивидуальной, но ниже их  общественной стоимости, например по 10 пенсов за штуку. Таким образом, на  каждую штуку он получит добавочную прибавочную стоимость в 1 пенс. Это  повышение прибавочной стоимости он получит независимо от того, принадлежит или  нет его товар к числу необходимых жизненных средств, входит или не входит он  как определяющий момент в общую стоимость рабочей силы. Следовательно,  независимо от этого последнего обстоятельства каждый отдельный капиталист  заинтересован в удешевлении товара путем повышения производительной силы труда.    

Но даже  и в рассматриваемом случае увеличенное производство прибавочной стоимости  возникает из сокращения необходимого рабочего времени и соответственного  удлинения прибавочного труда.[294]  Пусть необходимое рабочее время равняется 10 часам. или же дневная стоимость  рабочей силы равняется 5 шилл., прибавочный труд – 2 часам, а производимая  ежедневно прибавочная стоимость – 1 шиллингу. Но наш капиталист производит  теперь 24 штуки товара, которые он продает по 10 пенсов за штуку, т. е.  всего за 20 шиллингов. Так как стоимость средств производства равна 12 шилл.,  то 142/5 штуки товара лишь возмещают авансированный постоянный капитал.  Двенадцатичасовой рабочий день выражается в остальных 93/5 штуки. Так как цена  рабочей силы = = 5 шилл., то в 6 штуках товара выражается необходимое рабочее  время и в 33/5 штуки – прибавочный труд. Отношение необходимого труда к  прибавочному труду, составлявшее при средних общественных условиях 5: 1,  составляет теперь только 5: 3. Тот же самый результат можно получить еще  следующим образом. Стоимость продукта двенадцатичасового рабочего дня = 20  шиллингам. Из них 12 шилл. приходятся на стоимость средств производства, лишь  вновь появляющуюся в стоимости продукта. Следовательно, остаются 8 шилл. как  денежное выражение стоимости, в которой представлен рабочий день. Это денежное  выражение больше, чем денежное выражение общественно среднего труда того же  самого вида, 12 часов которого выражаются лишь в 6 шиллингах. Труд  исключительно высокой производительной силы функционирует как умноженный труд,  т. е. создает в равные промежутки времени стоимость большей величины, чем  средний общественный труд того же рода. Но наш капиталист по-прежнему  уплачивает лишь 5 шилл. за дневную стоимость рабочей силы. Следовательно, рабочему  вместо прежних десяти требуется теперь только 71/2 часов для воспроизводства  этой стоимости. Его прибавочный труд возрастает поэтому на 21/2 часа,  произведенная им прибавочная стоимость – с 1 шилл. до 3 шиллингов. Таким  образом, капиталист, применяющий улучшенный способ производства, присваивает в  виде прибавочного труда большую часть рабочего дня, чем остальные капиталисты  той же самой отрасли производства. Он в отдельном случае делает то же самое,  что в общем и целом совершает весь капитал при производстве относительной  прибавочной стоимости. Но, с другой стороны, эта добавочная прибавочная  стоимость исчезает, как только новый способ производства приобретает всеобщее  распространение и вместе с тем исчезает разница между индивидуальной стоимостью  дешевле производимого товара и его общественной стоимостью. Тот же самый закон  определения стоимости рабочим временем, который дает себя почувствовать  введшему новый метод производства капиталисту в той форме, что он должен  продавать товар ниже его общественной стоимости, – этот самый закон в  качестве принудительного закона конкуренции заставляет соперников нашего  капиталиста ввести у себя новый метод производства.[295] Итак, общую норму  прибавочной стоимости весь этот процесс затронет лишь тогда, когда повышение  производительной силы труда распространится на такие отрасли производства и,  следовательно, удешевит такие товары, которые входят в круг необходимых  жизненных средств и потому образуют элементы стоимости рабочей силы.    

Стоимость  товаров обратно пропорциональна производительной силе труда. Это относится и к  стоимости рабочей силы, так как она определяется товарными стоимостями.  Напротив, относительная прибавочная стоимость прямо пропорциональна  производительной силе труда. Она повышается с повышением и падает с понижением  производительной силы труда. Средний общественный рабочий день в 12 часов, при  неизменной стоимости денег, производит всегда одну и ту же новую стоимость в 6  шилл., в каком бы отношении эта сумма стоимости ни распадалась на эквивалент  стоимости рабочей силы и прибавочную стоимость. Но если вследствие повышения производительной  силы труда стоимость ежедневных жизненных средств, а следовательно, и дневная  стоимость рабочей силы понижается с 5 до 3 шилл., то прибавочная стоимость  возрастает с 1 до 3 шиллингов. Для того чтобы воспроизвести стоимость рабочей  силы, прежде было необходимо 10 часов труда, а теперь требуется только 6  рабочих часов. Четыре часа труда освободились и могут быть присоединены к  области прибавочного труда. Отсюда имманентное стремление и постоянная  тенденция капитала повышать производительную силу труда с целью удешевить  товары и посредством удешевления товаров удешевить самого рабочего.[296]    

Для  капиталиста, производящего товар, абсолютная стоимость последнего сама по себе  безразлична. Капиталиста интересует лишь заключающаяся в товаре и реализуемая  при его продаже прибавочная стоимость. Реализация прибавочной стоимости сама по  себе предполагает возмещение авансированной стоимости. Так как относительная  прибавочная стоимость растет прямо пропорционально развитию производительной  силы труда, в то время как стоимость товаров падает в обратном отношении к  этому развитию, – другими словами, так как один и тот же процесс удешевляет  товары и увеличивает заключающуюся в них прибавочную стоимость, то этим разрешается  загадочность того факта, что капиталист, заботящийся только о производстве  меновой стоимости, все время старается понизить меновую стоимость своих  товаров, – противоречие, которым один из основателей политической  экономии, Кенэ, мучил своих противников и по поводу которого они так и не дали  ему ответа.    

“Вы  считаете”, – говорит Кенэ, – “что чем больше удается сберечь на  расходах и дорогостоящих работах при фабрикации промышленных продуктов без  ущерба для производства, тем выгоднее это сбережение, так как оно уменьшает  цену продукта. И, несмотря на это, вы полагаете, что производство богатства,  возникающего из труда промышленников, состоит в увеличении меновой стоимости их  произведений”.[297]    

Таким  образом, при капиталистическом производстве экономия на труде,[298] достигаемая благодаря  развитию производительной силы труда, отнюдь не имеет целью сокращение рабочего  дня. Она имеет целью лишь сокращение рабочего времени, необходимого для  производства определенного количества товаров. Если рабочий вследствие  повышения производительности своего труда начинает производить в течение часа,  скажем, в 10 раз больше товара, чем раньше, и, следовательно, на каждую штуку  товаров употребляет в десять раз меньше рабочего времени, то это нисколько не  мешает тому, что его и теперь заставляют работать прежние 12 часов в день и  производить в 12 часов 1 200 штук товара вместо 120. Его рабочий день может при  этом даже удлиниться, так что он будет теперь в течение 14 часов производить 1  400 штук и т. д. Поэтому у экономистов такого пошиба, как. Мак-Куллох, Юр,  Сениор et tutti quanti [и им подобных], вы на одной странице читаете, что  рабочий должен быть благодарен капиталу за развитие производительных сил, так  как оно сокращает необходимое рабочее время, а на следующей странице, –  что рабочий должен доказать эту свою благодарность, работая впредь 15 часов в  день вместо 10. При капиталистическом производстве развитие производительной  силы труда имеет целью сократить ту часть рабочего дня, в течение которой  рабочий должен работать на самого себя, и именно таким путем удлинить другую  часть рабочего дня, в течение которой рабочий даром работает на капиталиста. В  какой мере этот результат достижим без удешевления товаров, обнаружится при  рассмотрении отдельных методов производства относительной прибавочной  стоимости, к которому мы теперь и переходим.    

 Глава одиннадцатая:  кооперация    

     

Как мы  видели, капиталистическое производство начинается на деле с того момента, когда  один и тот же индивидуальный капитал занимает одновременно многих рабочих,  следовательно, процесс труда расширяет свои размеры и доставляет продукт в  большом количестве. Действие многих рабочих в одно и то же время, в одном и том  же месте (или, если хотите, на одном и том же поле труда) для производства  одного и того же вида товаров, под командой одного и того же капиталиста  составляет исторически и логически исходный пункт капиталистического производства.  В том, что касается самого способа производства, мануфактура, например,  отличается в своем зачаточном виде от цехового ремесленного производства едва  ли чем другим, кроме большего числа одновременно занятых одним и тем же  капиталом рабочих. Мастерская цехового мастера только расширена.    

Итак,  сначала разница чисто количественная. Как мы видели, масса прибавочной стоимости,  производимая данным капиталом, равна той прибавочной стоимости, которую  доставляет отдельный рабочий, помноженной на число одновременно занятых  рабочих. Число это само по себе нисколько не влияет на норму прибавочной  стоимости, или степень эксплуатации рабочей силы; что же касается качественных  изменений в процессе труда, то они вообще представляются безразличными для  производства товарной стоимости. Это вытекает из природы стоимости. Если один  двенадцатичасовой рабочий день овеществляется в 6 шилл., то 1200 таких рабочих  дней – в 6 шилл. X 1200. В одном случае в продукте воплотились 12 X 1200, в  другом случае 12 рабочих часов. В производстве стоимости множество всегда имеет  значение только суммы многих отдельных единиц. Следовательно, с точки зрения  производства стоимости совершенно безразлично, производят ли 1200 рабочих  каждый отдельно или же они объединены вместе под командой одного и того же  капитала.    

Впрочем,  здесь в известных границах происходит некоторая модификация. Труд, овеществленный  в стоимости, есть труд среднего общественного качества, т. е. проявление  средней рабочей силы. Но средняя величина есть всегда средняя многих различных  индивидуальных величин одного и того же вида. В каждой отрасли промышленности  индивидуальный рабочий, Петр или Павел, более или менее отклоняется от среднего  рабочего. Такие индивидуальные отклонения, называемые на языке математиков  “погрешностями”, взаимно погашаются и уничтожаются, раз мы берем значительное  число рабочих. Известный софист и сикофант Эдмунд Бёрк утверждает даже на основании  своего практического опыта в качестве фермера, что все индивидуальные различия  в труде стираются уже для “такого ничтожного отряда”, как 5 батраков, –  следовательно, пять первых попавшихся английских батраков зрелого возраста,  вместе взятые, выполняют в одно и то же время совершенно такую же работу, как 5  любых других английских батраков.[299]  Ясно во всяком случае, что совокупный рабочий день большого числа одновременно  занятых рабочих, будучи разделен на число рабочих, является уже сам по себе  днем общественного среднего труда. Пусть рабочий день одного человека  продолжается, например, двенадцать часов. Тогда рабочий день двенадцати  одновременно занятых рабочих составляет совокупный рабочий день в 144 часа; и хотя  труд каждого из этой дюжины рабочих более или менее отклоняется от среднего  общественного труда, хотя каждый отдельный рабочий употребляет поэтому на одно  и то же дело несколько больше или несколько меньше времени, тем не менее,  рабочий день отдельного рабочего, рассматриваемый как одна двенадцатая  совокупного рабочего дня в 144 часа, обладает средним общественным качеством.  Но для капиталиста, который занимает дюжину рабочих, рабочий день существует  лишь как совокупный рабочий день всей дюжины. Рабочий день каждого отдельного  рабочего существует лишь как соответственная часть совокупного рабочего дня,  совершенно независимо от того, трудятся ли эти 12 человек совместно или же вся  связь между их трудом состоит только в том, что они работают на одного и того  же капиталиста. Если же из этих 12 рабочих каждые два получат занятие у мелкого  хозяйчика, то лишь случайно каждый их этих хозяев может произвести одинаковую  сумму стоимости, а, следовательно, и реализовать общую норму прибавочной  стоимости. Здесь обнаружатся индивидуальные отклонения. Если рабочий употребляет  на производство товара значительно больше времени, чем это общественно  необходимо, если индивидуально необходимое для него рабочее время значительно  отклоняется от общественно необходимого, или среднего, рабочего времени, то его  труд не является средним трудом, а его рабочая сила не является средней рабочей  силой. Такая рабочая сила или вовсе не находит покупателя, или продается ниже  средней стоимости рабочей силы. Таким образом, предполагается определенный  минимум способности к труду, и мы увидим впоследствии, что капиталистическое  производство находит способ измерять этот минимум. Тем не менее, минимум этот  отклоняется от среднего уровня, несмотря на то, что рабочую силу приходится  оплачивать по ее средней стоимости. Поэтому из шести мелких хозяйчиков одни  извлекут прибавочной стоимости больше, другие меньше, чем это соответствует  общей норме прибавочной стоимости. Отклонения уравновесятся для всего общества,  но не для отдельного хозяина. Следовательно, закон возрастания стоимости вообще  реализуется для отдельного производителя полностью лишь в том случае, когда  последний производит как капиталист, применяет одновременно многих рабочих,  т. е. уже с самого начала приводит в движение средний общественный труд.[300]    

Даже при  неизменном способе труда одновременное применение значительного числа рабочих  вызывает революцию в материальных условиях процесса труда. Здания, в которых  работает много людей, склады для сырого материала и т. д., сосуды,  инструменты, аппараты и т. д., служащие одновременно или попеременно  многим, – одним словом, часть средств производства потребляется теперь в  процессе труда сообща. С одной стороны, меновая стоимость товаров, а, следовательно,  и средств производства, ничуть не повышается вследствие усиленной эксплуатации  их потребительной стоимости. С другой стороны, масштаб сообща потребляемых  средств производства возрастает. Комната, в которой работают 20 ткачей на 20  станках, должна быть вместительнее, чем комната, в которой работает  самостоятельный ткач с двумя подмастерьями. Но постройка мастерской на 20  рабочих стоит меньшего количества труда, чем постройка 10 мастерских на 2  рабочих каждая, и вообще стоимость сконцентрированных в массовом масштабе и  применяемых совместно средств производства растет не пропорционально их  размерам и их полезному эффекту. Употребляемые совместно средства производства  переносят меньшую долю своей стоимости на единицу продукта частью потому, что  вся та стоимость, которую они отдают, распределяется одновременно на большую массу  продуктов, частью потому, что в сравнении со средствами производства,  употребляемыми в отдельности, они входят в процесс производства хотя и  абсолютно большей, но по отношению к сфере их действия относительно меньшей  стоимостью. Тем самым понижается та составная часть стоимости, которая  приходится на постоянный капитал, а, следовательно, соответственно ее величине,  и совокупная стоимость товара. Результат получается такой, как если бы средства  производства товаров стали производиться дешевле. Эта экономия в применении  средств производства возникает лишь благодаря их совместному потреблению в  процессе труда многих лиц. И средства производства приобретают этот характер  условий общественного труда или общественных условий труда в отличие от  раздробленных и сравнительно дорогих средств производства отдельных  самостоятельных рабочих или мелких хозяйчиков даже и в том случае, когда многие  рабочие объединены лишь пространственно, а не общностью самого труда. Часть  средств труда приобретает этот общественный характер даже раньше, чем его  приобретает сам процесс труда.    

Экономию  на средствах производства вообще следует рассматривать с двоякой точки зрения.  Во-первых, поскольку она удешевляет товары и тем понижает стоимость рабочей  силы. Во-вторых, поскольку она изменяет отношение прибавочной стоимости ко  всему авансированному капиталу, т. е. к сумме стоимостей его постоянной и  переменной составных частей. Последний пункт будет рассмотрен лишь в первом  отделе третьей книги этой работы, куда в интересах внутренней связности  изложения придется отнести и многое другое, касающееся затронутой здесь темы.  Такого расчленения предмета требует ход анализа, да оно соответствует: и духу  капиталистического производства. Так как при капиталистическом производстве  условия труда противостоят рабочему как нечто самостоятельное, то и экономия на  них представляется особой операцией, которая ничуть не касается рабочего и,  следовательно, обособлена от методов, повышающих его индивидуальную  производительность.    

Та форма  труда, при которой много лиц планомерно работает рядом и во взаимодействии друг  с другом в одном и том же процессе производства или в разных, но связанных  между собой процессах производства, называется кооперацией.[301]    

Подобно  тому, как сила нападения эскадрона кавалерии или сила сопротивления полка пехоты  существенно отличны от суммы тех сил нападения и сопротивления, которые  способны развить отдельные кавалеристы и пехотинцы, точно так же и механическая  сумма сил отдельных рабочих отлична от той общественной силы, которая развивается,  когда много рук участвует одновременно в выполнении одной и той же нераздельной  операции, когда, например, требуется поднять тяжесть, вертеть ворот, убрать с  дороги препятствие.[302]  Во всех таких случаях результат комбинированного труда или вовсе не может быть  достигнут единичными усилиями, или может быть осуществлен лишь в течение  гораздо более продолжительного времени, или же лишь в карликовом масштабе.  Здесь дело идет не только о повышении путем кооперации индивидуальной  производительной силы, но и о создании новой производительной силы, которая по  самой своей сущности есть массовая сила.[303]    

Но и  помимо той новой силы, которая возникает из слияния многих сил в одну общую,  при большинстве производительных работ уже самый общественный контакт вызывает  соревнование и своеобразное возбуждение жизненной энергии (animal spirits),  увеличивающее индивидуальную производительность отдельных лиц, так что 12  человек в течение одного совместного рабочего дня в 144 часа произведут гораздо  больше продукта, чем двенадцать изолированных рабочих, работающих по 12 часов  каждый, или один рабочий в течение следующих подряд двенадцати дней труда.[304]  Причина этого заключается в том, что человек по самой своей природе есть  животное, если и не политическое, как думал Аристотель,[305] то, во всяком случае,  общественное.    

Хотя  многие одновременно и совместно совершают одну и ту же или однородную работу,  тем не менее, индивидуальный труд каждого отдельного рабочего, как часть  совокупного труда, сам может представлять различные фазы процесса труда, через  которые предмет труда вследствие кооперации проходит быстрее. Так, например,  если каменщики образуют последовательный ряд для того, чтобы передавать кирпичи  от основания строительных лесов до их верха, то каждый из них делает одно и то  же, и, тем не менее, их отдельные операции представляют собой непрерывные  ступени одной общей операции, особые фазы, которые каждый кирпич должен пройти  в процессе труда и благодаря которым 24 руки совокупного рабочего доставят  кирпич на место скорее, чем две руки отдельного рабочего, то поднимающегося на  леса, то спускающегося с них.[306]  Предмет труда проходит то же самое расстояние в более короткое время. С другой  стороны, комбинирование труда имеет место и в том случае, если, например, к  постройке здания приступают одновременно с разных концов, хотя бы  кооперирующиеся между собой работники совершали при этом один и тот же или  однородный труд. При комбинированном рабочем дне в 144 часа предмет труда  подвергается обработке одновременно с разных сторон, так как комбинированный  или совокупный рабочий имеет глаза и руки и спереди, и сзади, и является в  известной мере вездесущим. При этом совокупный продукт подвигается к своему  окончанию быстрее, чем при двенадцатичасовом рабочем дне 12 более или менее  изолированных рабочих, которые вынуждены приступать к предмету труда более  односторонне. Здесь одновременно созревают пространственно различные части  продукта.    

Мы  подчеркнули, что многие дополняющие друг друга рабочие выполняют одинаковую или  однородную работу, так как эта простейшая форма совместного труда играет  большую роль и в наиболее развитых видах кооперации. Если процесс труда сложен,  то уже один факт объединения значительной массы совместно работающих позволяет  распределить различные операции между различными рабочими, следовательно,  совершать их одновременно и таким образом сократить рабочее время, необходимое  для изготовления совокупного продукта.[307]    

Во  многих отраслях производства бывают критические моменты, т. е. такие  определяемые самой природой рабочего процесса периоды времени, в течение  которых должны быть достигнуты определенные результаты труда. Если требуется,  например, остричь стадо овец или сжать и убрать известное количество моргенов  хлеба, то количество и качество получаемого продукта зависят от того, будет ли  данная операция начата и закончена в определенное время. Промежуток времени, в  течение которого должен быть совершен процесс труда, предопределен здесь  заранее, как, например, при ловле сельдей. Отдельный человек не может выкроить  из суток больше одного рабочего дня, скажем, в 12 часов, тогда как кооперация,  например 100 человек, расширяет двенадцатичасовой день в рабочий день,  составляющий 1200 часов. Краткость срока труда компенсируется величиной массы  труда, выбрасываемой в решающий момент на арену производства. Своевременное  получение результата зависит здесь от одновременного применения многих  комбинированных рабочих дней, размеры полезного эффекта – от числа рабочих;  последнее, однако, всегда менее числа тех рабочих, которые, работая в одиночку,  произвели бы в течение того же самого времени ту же самую работу.[308]  Из-за отсутствия такого рода кооперации на западе Соединенных Штатов ежегодно  пропадает масса хлеба, а в тех частях Ост-Индии, где английское владычество  разрушило старую общину, – масса хлопка.[309]    

Кооперация,  с одной стороны, позволяет расширить пространственную сферу труда, и потому при  известных процессах труда ее требует уже самое расположение предметов труда в  пространстве; так, например, она необходима при осушительных работах, постройке  плотин, работах по орошению, при строительстве каналов, грунтовых и железных  дорог и т. п. С другой стороны, кооперация позволяет относительно,  т. е. по сравнению с масштабом производства, пространственно сузить сферу  производства. Это ограничение пространственной сферы труда при одновременном  расширении сферы его воздействия, в результате чего происходит сокращение непроизводительных  издержек производства (faux frais), порождается сосредоточением массы рабочих,  слиянием различных процессов труда и концентрацией средств производства.    

По  сравнению с равновеликой суммой отдельных индивидуальных рабочих дней комбинированный  рабочий день производит большие массы потребительных стоимостей и уменьшает поэтому  рабочее время, необходимое для достижения определенного полезного эффекта. В  каждом отдельном случае такое повышение производительной силы труда может  достигаться различными способами: или повышается механическая сила труда, или  расширяется пространственно сфера ее воздействия, или арена производства пространственно  суживается по сравнению с масштабом производства, или в критический момент  приводится в движение большое количество труда в течение короткого промежутка  времени, или пробуждается соперничество отдельных лиц и напрягается их  жизненная энергия, или однородные операции многих людей получают печать непрерывности  и многосторонности, или различные операции выполняются одновременно, или  экономятся средства производства благодаря их совместному употреблению, или  индивидуальный труд приобретает характер среднего общественного труда. Но во  всех этих случаях специфическая производительная сила комбинированного рабочего  дня есть общественная производительная сила труда, или производительная сила  общественного труда. Она возникает из самой кооперации. В планомерном  сотрудничестве с другими рабочий преодолевает индивидуальные границы и развивает  свои родовые потенции.[310]    

Если  рабочие не могут вообще непосредственно сотрудничать, когда они не находятся вместе,  если поэтому их сосредоточение в определенном пункте есть условие их  кооперации, то это означает, что наемные рабочие могут кооперироваться лишь в  том случае, если один и тот же капитал, один и тот же капиталист применяет их  одновременно, т. е. одновременно покупает их рабочие силы. Следовательно,  совокупная стоимость этих рабочих сил, или сумма заработной платы рабочих за  день, неделю и т. д., должна уже быть объединена в кармане капиталиста,  раньше, чем сами эти рабочие силы будут объединены в процессе производства. Для  того чтобы оплатить труд 300 рабочих сразу, хотя бы за один только день,  требуется большая затрата капитала, чем для того чтобы оплачивать из недели в  неделю труд меньшего числа рабочих в течение целого года. Таким образом, число  кооперируемых рабочих, или масштаб кооперации, зависит, прежде всего, от величины  того капитала, который отдельный капиталист может затратить на покупку рабочей  силы, т. е. от того, в каких размерах каждый отдельный капиталист  располагает жизненными средствами многих рабочих.    

И это  относится не только к переменному, но и к постоянному капиталу. Например,  затрата сырого материала для капиталиста, имеющего 300 рабочих, в 30 раз  больше, чем затрата каждого из тридцати капиталистов, имеющих по 10 рабочих.  Количество совместно применяемых средств труда, как по своей стоимости, так и  по своей вещественной массе, растет, правда, не в такой пропорции, как число  занятых рабочих, однако – все же весьма значительно. Таким образом, концентрация  значительных масс средств производства в руках отдельных капиталистов есть  материальное условие кооперации наемных рабочих, и размеры кооперации, или  масштаб производства, зависят от степени этой концентрации.    

Первоначально  известная минимальная величина индивидуального капитала являлась необходимой  для того, чтобы число одновременно эксплуатируемых рабочих, а, следовательно, и  масса производимой ими прибавочной стоимости были достаточны для освобождения  самого эксплуататора от физического труда, для превращения мелкого хозяйчика в  капиталиста, для того, чтобы формально создать капиталистическое отношение.  Теперь этот минимум является материальным условием превращения многих  раздробленных, не зависимых друг от друга индивидуальных процессов труда в один  комбинированный общественный процесс труда.    

Равным  образом, первоначально командование капитала над трудом являлось лишь формальным  следствием того, что рабочий трудится не для себя, а для капиталиста и,  следовательно, под властью капиталиста. С развитием кооперации многих наемных  рабочих командование капитала становится необходимым для выполнения самого  процесса труда, становится действительным условием производства. Команда  капиталиста на поле производства делается теперь столь же необходимой, как  команда генерала на поле сражения.    

Всякий  непосредственно общественный или совместный труд, осуществляемый в сравнительно  крупном масштабе, нуждается в большей или меньшей степени в управлении, которое  устанавливает согласованность между индивидуальными работами и выполняет общие  функции, возникающие из движения всего производственного организма в отличие от  движения его самостоятельных органов. Отдельный скрипач сам управляет собой,  оркестр нуждается в дирижере. Функции управления, надзора и согласования  делаются функциями капитала, как только подчиненный ему труд становится  кооперативным. Но как специфическая функция капитала, функция управления  приобретает специфические характерные особенности.    

Прежде  всего, движущим мотивом и определяющей целью капиталистического процесса  производства является возможно большее самовозрастание капитала,[311]  т. е. возможно большее производство прибавочной стоимости, следовательно,  возможно большая эксплуатация рабочей силы капиталистом. Вместе с ростом массы  одновременно занятых рабочих растет и их сопротивление, а в связи с этим  неизбежно растет давление капитала, направленное на то, чтобы подавить это  сопротивление. Управление капиталиста есть не только особая функция,  возникающая из самой природы общественного процесса труда и относящаяся к этому  последнему, оно есть в то же время функция эксплуатации общественного процесса  труда и, как таковая, обусловлено неизбежным антагонизмом между эксплуататором  и сырым материалом его эксплуатации. Точно так же, по мере того как растут  размеры средств производства, противостоящих наемному рабочему как чужая  собственность, растет необходимость контроля над их целесообразным применением.[312]  Кооперация наемных рабочих есть, далее, только результат действия капитала,  применяющего этих рабочих одновременно. Связь их функций и их единство как  производительного совокупного организма лежит вне их самих, в капитале, который  их объединяет и удерживает вместе. Поэтому связь их работ противостоит им  идеально как план, практически – как авторитет капиталиста, как власть чужой  воли, подчиняющей их деятельность своим целям. Таким образом, если по своему содержанию  капиталистическое управление носит двойственный характер, соответственно двойственности  самого подчиненного ему производственного процесса, который, с одной стороны,  есть общественный процесс труда для изготовления продукта, с другой стороны –  процесс возрастания капитала, то по форме своей капиталистическое управление  деспотично. С развитием кооперации в широком масштабе и деспотизм этот  развивает свои своеобразные формы. Подобно тому, как капиталист сначала  освобождается от физического труда, как только капитал его достигает той  минимальной величины, при которой только и начинается собственно  капиталистическое производство, так теперь он передает уже и функции  непосредственного и постоянного надзора за отдельными рабочими и группами  рабочих особой категории наемных работников. Как армия нуждается в своих  офицерах и унтер-офицерах, точно так же для массы рабочих, объединенной  совместным трудом под командой одного и того же капитала, нужны промышленные  офицеры (управляющие, managers) и унтер-офицеры (надсмотрщики, foremen,  overlookers, contre-maitres), распоряжающиеся во время процесса труда от имени  капитала. Работа надзора закрепляется как их исключительная функция. Сравнивая  способ производства независимых крестьян или самостоятельных ремесленников с  плантаторским хозяйством, покоящимся на рабстве, экономист причисляет эту  работу надзора к faux frais производства.[313]  Напротив, рассматривая капиталистический способ производства, он отождествляет  функцию управления, поскольку она вытекает из самой природы совместного  процесса труда, с той же самой функцией, поскольку она вытекает из  капиталистического, а, следовательно, из антагонистического характера этого  процесса.[314]  Капиталист не потому является капиталистом, что он управляет промышленным  предприятием, – наоборот, он становится руководителем промышленности  потому, что он капиталист. Высшая власть в промышленности становится атрибутом  капитала, подобно тому, как в феодальную эпоху высшая власть в военном деле и в  суде была атрибутом земельной собственности.[315]    

Рабочий  является собственником своей рабочей силы лишь до тех пор, пока он в качестве  продавца последней торгуется с капиталистом, но он может продать лишь то, чем  он обладает, лишь свою индивидуальную, обособленную рабочую силу. Это отношение  ничуть не изменяется от того, что капиталист закупает 100 рабочих сил вместо  одной, заключает контракт не с одним рабочим, а с сотней не зависимых друг от  друга рабочих. Капиталист может применить эти 100 рабочих, не устанавливая  между ними кооперации. Следовательно, он оплачивает стоимость 100  самостоятельных рабочих сил, но не оплачивает комбинированной рабочей силы  сотни. Как независимые личности, рабочие являются индивидуумами, вступившими в  определенное отношение к одному и тому же капиталу, но не друг к другу. Их  кооперация начинается лишь в процессе труда, но в процессе труда они уже  перестают принадлежать самим себе. С вступлением в процесс труда они сделались  частью капитала. Как кооперирующиеся между собой рабочие, как члены одного  деятельного организма, они сами представляют собой лишь особый способ  существования капитала. Поэтому та производительная сила, которую развивает  рабочий как общественный рабочий, есть производительная сила капитала.  Общественная производительная сила труда развивается безвозмездно, как только  рабочий поставлен в определенные условия, а капитал как раз и ставит его в эти  условия. Так как общественная производительная сила труда ничего не стоит  капиталу, так как, с другой стороны, она не развивается рабочим, пока сам его  труд не принадлежит капиталу, то она представляется производительной силой,  принадлежащей капиталу по самой его природе, имманентной капиталу  производительной силой.    

В  колоссальном масштабе действие простой кооперации обнаруживается в тех  гигантских сооружениях, которые были воздвигнуты древними азиатами, египтянами,  этрусками и т. д.    

“В  прошедшие времена случалось, что эти азиатские государства, осуществив расходы  на свои гражданские и военные надобности, оказывались обладателями некоторого  избытка жизненных средств, который они могли употреблять на великолепные или  полезные сооружения. Благодаря тому, что в их власти находились рабочие руки  почти всего неземледельческого населения… и благодаря тому, что исключительное  право распоряжаться указанным избытком принадлежало монарху и жрецам, они  располагали средствами для возведения тех мощных монументов, которыми они  покрыли страну… При установке колоссальных статуй и переноске огромных  тяжестей, что вызывает изумление, расточительным образом применялся почти  исключительно человеческий труд… Для этого достаточно было большого числа  рабочих и концентрации их усилий. Так из глубины океана поднимаются мощные  коралловые рифы и образуют острова и сушу, несмотря на то, что каждый  индивидуальный участник (depositary) этого процесса ничтожен, слаб и жалок.  Неземледельческие рабочие какой-либо азиатской монархии мало что могли  приложить к делу, кроме своих индивидуальных физических сил, но самая их  численность была силой, и мощь единого управления этими массами породила эти  гигантские сооружения. Именно концентрация в руках одного или немногих лиц тех  доходов, за счет которых жили рабочие, сделала возможным такого роди  предприятия”.[316]    

Эта  власть азиатских и египетских царей или этрусских жрецов и т. п. перешла в  современном обществе к капиталисту, причем безразлично, выступает ли он как  отдельный капиталист или как капиталист комбинированный, как в акционерных  обществах.    

Та форма  кооперации в процессе труда, которую мы находим на начальных ступенях человеческой  культуры, например у охотничьих народов,[317]  или в земледельческих общинах Индии, покоится, с одной стороны, на общей  собственности на условия производства, с другой стороны – на том, что отдельный  индивидуум еще столь же крепко привязан пуповиной к роду или общине, как  отдельная пчела к пчелиному улью. То и другое отличает эту кооперацию от  кооперации капиталистической. Спорадическое применение кооперации в крупном  масштабе в античном мире, в средние века и в современных колониях покоится на  отношениях непосредственного господства и подчинения, чаще всего на рабстве.  Напротив, капиталистическая форма кооперации с самого начала предполагает  свободного наемного рабочего, продающего свою рабочую силу капиталу. Но  исторически капиталистическая форма кооперации развивается в противоположность  крестьянскому хозяйству и независимому ремесленному производству, все равно,  имеет ли это последнее цеховую форму или нет.[318] По отношению к ним  капиталистическая кооперация выступает не как особая историческая форма  кооперации, нет, сама кооперация противопоставляется им как характерная для  капиталистического процесса производства и составляющая его специфическую  особенность историческая форма.    

Подобно  тому, как повысившаяся благодаря кооперации общественная производительная сила  труда представляется производительной силой капитала, – так и сама  кооперация представляется специфической формой капиталистического процесса  производства, в противоположность процессу производства раздробленных  независимых работников или мелких хозяйчиков. Это – первое изменение, которое  испытывает самый процесс труда вследствие подчинения его капиталу. Изменение  это совершается стихийно. Одновременное употребление многих наемных рабочих в  одном и том же процессе труда, будучи условием этого изменения, образует  исходный пункт капиталистического производства. Оно совпадает с самим  существованием капитала. Поэтому, если, с одной стороны, капиталистический  способ производства является исторической необходимостью для превращения  процесса труда в общественный процесс, то, с другой стороны, общественная форма  процесса труда есть употребляемый капиталом способ выгоднее эксплуатировать  этот процесс посредством повышения его производительной силы.    

В  рассмотренном выше простом своем виде кооперация совпадает с производством в  широких размерах, но она не образует никакой прочной, характерной формы особой  эпохи развития капиталистического производства. Самое большее, она выступает  приблизительно в такой форме в ремесленных еще зачатках мануфактуры[319] и в  том виде крупного земледелия, который соответствует мануфактурному периоду,  существенно отличаясь от крестьянского хозяйства лишь массой одновременно  применяемых рабочих и размерами концентрированных средств производства. Простая  кооперация всегда является господствующей формой в тех отраслях производства,  где капитал оперирует в крупном масштабе, а разделение труда и машины не играют  еще значительной роли.    

Кооперация  остается основной формой капиталистического способа производства, хотя в своем  простом виде она сама представляет собой лишь особую форму наряду с другими,  более развитыми ее формами.    

     

     

 Книга вторая: процесс  обращения капитала    

     

Отдел первый:  метаморфозы капитала и их кругооборот    

     

Глава первая:  кругооборот денежного капитала    

     

Процесс  кругооборота капитала проходит три стадии, которые, как изложено в первом томе,  образуют следующий ряд:    

Первая,  стадия: Капиталист  появляется на товарном рынке и на рынке труда как покупатель; его деньга  превращаются в товар, или проделывают акт обращения Д – Т.    

Вторая  стадия: Производительное  потребление купленных товаров капиталистом. Он действует как капиталистический  товаропроизводитель; его капитал совершает процесс производства. Результатом  является товар большей стоимости, чем стоимость элементов его производства.    

Третья  стадия: Капиталист  возвращается на рынок как продавец; его товар превращается в деньги, или  проделывает акт обращения Т – Д.    

Следовательно,  формула для кругооборота денежного капитала такова: Д – Т… П… Т' – Д', где  точки обозначают, что процесс обращения прерван; а Т', равно как и Д'  означает Т и Д, увеличенные на прибавочную стоимость.    

В первом  томе первая и третья стадии исследовались лишь в той мере, в какой это было  необходимо для понимания второй стадии – процесса производства капитала.  Поэтому там остались нерассмотренными те различные формы, в которые на  различных своих стадиях облачается капитал и которые он то принимает, то  сбрасывает при повторении кругооборота. Теперь они составляют предмет более  подробного исследования.    

Чтобы  понять эти формы в их чистом виде, необходимо прежде всего отвлечься от всех моментов,  которые не имеют ничего общего со сменой форм и образованием форм как таковыми.  Поэтому здесь предполагается не только то, что товары продаются по их  стоимостям, но также и то, что это совершается при неизменных обстоятельствах.  Следовательно, оставляются в стороне те изменения стоимости, которые могут  произойти в течение процесса кругооборота.    

     I. Первая стадия: Д – Т    

     

Д – Т представляет собой превращение  известной суммы денег в известную сумму товаров: для покупателя – превращение  его денег в товар, для продавцов – превращение их товаров в деньги. Этот акт  общего товарного обращения становится в то же самое время функционально определенные  отделом в самостоятельном кругообороте индивидуального капитала прежде всего не  вследствие его формы, а вследствие его вещественного содержания, вследствие  особого характера потребления тех товаров, которые меняются местом с деньгами.  Это, с одной стороны, – средства производства, с другой стороны – рабочая  сила: вещные и личные факторы товарного производства, особый характер которых»  конечно, должен соответствовать тому виду изделий, который предполагается  производить. Если мы назовем рабочую силу Р, средства производства Сп, то  покупаемая капиталистом сумма товаров Т = Р + Сп, или, короче:    

ТГлава вторая:  кругооборот производительного капитала    

     

Общая  формула кругооборота производительного капитала такова: П…Т' –Д' – Т..П.  Этот кругооборот означает периодически возобновляемое функционирование  производительного капитала, следовательно, означает воспроизводство, или  процесс производства капитала как процесс его воспроизводства в связи с  увеличением стоимости; означает не только производство, но и периодическое  воспроизводство прибавочной стоимости; он означает функционирование промышленного  капитала, находящегося в своей производительной форме не как однократное, а как  периодически повторяющееся функционирование, так что возобновление определяется  уже самим исходным пунктом. Часть Т' (в известных случаях, в известных  отраслях приложения промышленного капитала) может в виде средств производства  снова непосредственно войти в тот самый процесс труда, из которого она вышла  как товар; вследствие этого становится излишним только превращение ее стоимости  в действительные деньги или в денежные знаки, или она получает самостоятельное  выражение лишь в виде счетных денег. Эта часть стоимости не входит в обращение.  Таким образом, в процесс производства входят стоимости, которые не входят в  процесс обращения. То же самое относится и к той части Т', которую капиталист  потребляет in natura[325]  как часть прибавочного продукта. Однако эта часть не имеет существенного  значения для капиталистического производства; ее принимают во внимание самое  большее в земледелии.    

В этой  форме сразу бросаются в глаза обстоятельства двоякого рода.    

Во-первых.  В то время как в первой форме Д… Д' процесс производства, функция П, прерывает  обращение денежного капитала и является лишь посредником между двумя его фазами  Д – Т л Т' –Д', здесь весь процесс обращения промышленного капитала, все  его движение в пределах фазы обращения, образует лишь перерыв и оказывается  лишь посредствующим звеном между производительным капиталом, который в качестве  первого крайнего члена открывает кругооборот, и производительным капиталом,  который в качестве последнего члена замыкает его в той же самой форме,  т. е. в форме, в которой он снова начинает движение. Собственно обращение  является лишь опосредствованием воспроизводства, периодически возобновляемого и  непрерывного вследствие этого возобновления.    

Во-вторых.  Все обращение представляется в форме, прямо противоположной той, которой оно  обладает в кругообороте денежного капитала. Там форма, если оставить в стороне  величину стоимости, была такова: Д–Т–Д (Д– Т. Т– Д);    

здесь,  если опять-таки оставить в стороне величину стоимости, она такова: Т–Д– Т (Т  – Д. Д – Т), д. е. это форма простого товарного обращения.    

     I. Простое  воспроизводство    

     

Итак,  рассмотрим прежде всего процесс Т' – Д' – Т, протекающий в сфере  обращения между двумя крайними членами П…П.    

Исходным  пунктом этого обращения служит товарный капитал: Т' = Т + т = П +  т. Функция товарного капитала Т' – Д' (реализация содержащейся в нем  капитальной стоимости = П, существующей теперь как составная часть Т  товара Т', а также реализация содержащейся в нем прибавочной стоимости,  которая существует теперь как составная часть той же товарной массы, обладающая  стоимостью г) была рассмотрена в первой форме кругооборота. Но там она  составляла вторую фазу прерванного обращения и заключительную фазу всего  кругооборота. Здесь она составляет вторую фазу кругооборота, но первую фазу  обращения. Первый кругооборот оканчивается Д', и так как Д', подобно  первоначальному Д, может снова начать в качестве денежного капитала  второй кругооборот, то сначала не было необходимости рассматривать, пойдут ли  дальше Д и д (прибавочная стоимость), содержащиеся в Д', вместе  по одному пути или же они пойдут различными путями. Это было бы необходимо  рассмотреть лишь в том случае, если бы мы проследили первый кругооборот дальше,  в его возобновлении. Этот вопрос, однако, должен быть решен в процессе  кругооборота производительного капитала, так как от решения зависит определение  уже его первого кругооборота и так как Т' – Д' является в нем первой  фазой обращения, которая должна быть дополнена фазой Д – Т. От этого  решения зависит, представляет ли рассматриваемая нами формула простое  воспроизводство или же воспроизводство в расширенном масштабе. Следовательно,  характер кругооборота изменяется сообразно с тем или иным решением.    

Итак,  обратимся прежде всего к простому воспроизводству производительного капитала,  причем, как и в первой главе, предположим, что обстоятельства остаются  неизменными, а купля и продажа товаров совершаются по их стоимости. При таком  предположении вся прибавочная стоимость входит в личное потребление  капиталиста. После того как произошло превращение товарного капитала Т' в  деньги, часть денежной суммы, представляющая капитальную стоимость, продолжает  циркулировать в кругообороте промышленного капитала; другая часть, превращенная  в деньги прибавочная стоимость, входит в общее товарное обращение, представляет  собой исходящее от капиталиста денежное обращение, которое, однако, совершается  вне сферы обращения его индивидуального капитала.    

В нашем  примере у нас был товарный капитал Т' в 10 000 фунтов пряжи стоимостью в  500 ф. ст.; из них 422 ф. ст. суть стоимость производительного капитала; как  денежная форма 8440 фунтов пряжи они продолжают обращение капитала, начатое Т,  между тем как прибавочная стоимость в 78 ф. ст., денежная форма 1 560 фунтов  пряжи, прибавочная часть товарного продукта, выходит из обращения этого  капитала и проходит отдельный путь в сфере общего товарного обращения.