1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Валяй,    

Воняй,    

Но знай:    

В антоновом огне сгорает,    

Кто жир    

Из дыр    

В сортир,    

Не подтираясь, низвергает*.    

     

Хотите  еще?    

– Очень  даже хочу, – сказал Грангузье.    

– Так  вот, – продолжал Гаргантюа:    

     

РОНДО    

     

Мой зад свой голос подает,    

На зов природы отвечая.    

Вокруг клубится вонь такая,    

Что я зажал и нос и рот.    

О, пусть в сей нужник та придет,    

Кого я жду, опорожняя    

Мой зад!    

     

Тогда я мочевой проход    

Прочищу ей, от счастья тая;    

Она ж, рукой меня лаская,    

Перстом умелым подотрет    

Мой зад*.    

     

Попробуйте  теперь сказать, что я ничего не знаю! Клянусь раками, это не я сочинил  стихи, – я слышал, как их читали одной важной даме, и они удержались в  охотничьей сумке моей памяти.    

–  Обратимся к предмету нашего разговора, – сказал Грангузье.    

– К  какому? – спросил Гаргантюа. – К испражнениям?    

– Нет, к  подтирке, – отвечал Грангузье.    

– А как  вы насчет того, чтобы выставить бочонок бретонского, если я вас положу на обе  лопатки?    

–  Выставлю, выставлю, – обещал Грангузье.    

–  Незачем подтираться, коли нет дерьма, – продолжал Гаргантюа. – А  дерьма не бывает, если не покакаешь. Следственно, прежде надобно покакать, а  потом уж подтереться.    

– Ах,  как ты здраво рассуждаешь, мой мальчик! – воскликнул Грангузье. –  Ей-богу, ты у меня в ближайшее же время выступишь на диспуте в Сорбонне, и тебе  присудят докторскую степень – ты умен не по летам! Сделай милость, однако ж,  продолжай подтиральное свое рассуждение. Клянусь бородой, я тебе выставлю не  бочонок, а целых шестьдесят бочек доброго бретонского вина, каковое  выделывается отнюдь не в Бретани, а в славном Верроне.    

– Потом  я еще подтирался, – продолжал Гаргантюа, – головной повязкой, думкой,  туфлей, охотничьей сумкой, корзинкой, но все это была, доложу я вам,  прескверная подтирка! Наконец шляпами. Надобно вам знать, что есть шляпы  гладкие, есть шерстистые, есть ворсистые, есть шелковистые, есть атласистые.  Лучше других шерстистые – кишечные извержения отлично ими отчищаются.    

Подтирался  я еще курицей, петухом, цыпленком, телячьей шкурой, зайцем, голубем, бакланом,  адвокатским мешком, капюшоном, чепцом, чучелом птицы.    

В  заключение, однако ж, я должен сказать следующее: лучшая в мире подтирка – это  пушистый гусенок, уверяю вас, – только когда вы просовываете его себе  между ног, то держите его за голову. Вашему отверстию в это время бывает  необыкновенно приятно, во-первых, потому, что пух у гусенка нежный, а  во-вторых, потому, что сам гусенок тепленький, и это тепло через задний проход  и кишечник без труда проникает в область сердца и мозга. И напрасно вы думаете,  будто всем своим блаженством в Елисейских полях герои и полубоги обязаны  асфоделям, амброзии и нектару, как тут у нас болтают старухи. По-моему, все  дело в том, что они подтираются гусятами, и таково мнение ученейшего Иоанна  Скотта.    

     Глава XIV

  О том, как некий богослов обучал Гаргантюа латыни    

     

Послушав  такие речи и удостоверившись, что Гаргантюа отличается возвышенным складом ума  и необычайной сметливостью, добряк Грангузье пришел в совершенный восторг. Он  сказал его нянькам:    

–  Филипп, царь македонский, понял, насколько умен его сын Александр, по тому, как  ловко он правил конем. А ведь конь этот был лихой, с норовом, так что никто не  решался на него сесть, – он сбрасывал всех: одному всаднику шею сломает,  другому – ноги, этому голову проломит, тому челюсть вывихнет. Александр  наблюдал за всем этим на ипподроме (так называлось то место, где вольтижировали  и объезжали лошадей) и наконец пришел к заключению, что лошадь бесится от  страха, а боится она своей же собственной тени. Тогда, вскочив на коня, он  погнал его против солнца, так что тень падала сзади, и таким способом его  приручил. И тут отец удостоверился, что у его сына воистину божественный разум,  и взял ему в учители не кого другого, как Аристотеля, которого тогда признавали  за лучшего греческого философа. Я же скажу вам, что один этот разговор, который  я сейчас вел в вашем присутствии с сыном моим Гаргантюа, убеждает меня в том,  что ум его заключает в себе нечто божественное, до того он остер, тонок, глубок  и ясен; его надобно только обучить всем наукам, и он достигнет высшей степени  мудрости. Того ради я намерен приставить к нему какого-нибудь ученого, и пусть  ученый преподаст ему все, что только мой сын способен усвоить, а уж я ничего  для этого не пожалею.    

И точно:  мальчику взяли в наставники великого богослова, магистра Тубала Олоферна[87], и магистр  так хорошо сумел преподать ему азбуку, что тот выучил ее наизусть в обратном  порядке, для чего потребовалось пять лет и три месяца. Затем учитель прочел с  ним Доната, Фацет, Теодоле и Параболы Алана[88], для чего потребовалось  тринадцать лет, шесть месяцев и две недели.    

Должно  при этом заметить, что одновременно он учил Гаргантюа писать готическими  буквами, и тот переписывал все свои учебники, ибо искусство книгопечатания  тогда еще не было изобретено.    

Большой  письменный прибор, который обыкновенно приносил на уроки Гаргантюа, весил более  семи тысяч квинталов, его пенал равнялся по величине и объему колоннам аббатства  Эне, а чернильница висела на толстых железных цепях, вместимость же ее равнялась  вместимости бочки.    

Далее  Тубал Олоферн прочел с ним De modis significandi[89] с комментариями Пустомелиуса,  Оболтуса, Прудпруди, Галео, Жана Теленка, Грошемуцена и пропасть других, для  чего потребовалось восемнадцать лет и одиннадцать с лишним месяцев. И все это  Гаргантюа так хорошо усвоил, что на экзамене сумел ответить все наизусть в  обратном порядке и доказал матери как дважды два, что De modis significandi  поп erat scientia.[90]    

Далее  Тубал Олоферн прочел с ним Календарь, для чего потребовалось верных шестнадцать  лет и два месяца, и тут означенный наставник скончался:    

     

В год тысяча четыреста двадцатый    

От люэса, что он поймал когда-то*.    

     

Его  сменил еще один старый хрен, магистр Дурако Простофиль, и тот прочел с ним  Гугуция, Греческий язык Эберара, Доктринал, Части речи, Quid est,  Supplementum, Бестолкования, De moribus in mensa servandis, De quatuor  virtutibus cardinalibus Сенеки, Пассаванти cum commento, в  праздничные дни Dormi secure и еще кое-что в этом же роде, отчего Гаргантюа  так поумнел, что уж нам с вами никак бы за ним не угнаться.[91]    

     Глава XV

  О том, как Гаргантюа был поручен заботам других воспитателей    

     

Между  тем отец стал замечать, что сын его, точно, оказывает большие успехи, что от  книг его не оторвешь, но что впрок это ему не идет и что к довершению всего он  глупеет, тупеет и час от часу становится рассеяннее и бестолковее.    

Грангузье  пожаловался на это дону Филиппу де Маре, вице-королю Папелигосскому, и услышал  в ответ, что лучше совсем ничему не учиться, чем учиться по таким книгам под  руководством таких наставников, ибо их наука – бредни, а их мудрость –  напыщенный вздор, сбивающий с толку лучшие, благороднейшие умы и губящий цвет  юношества.    

– Коли  на то пошло, – сказал вице-король, – пригласите к себе кого-нибудь из  нынешних молодых людей, проучившихся года два, не больше. И вот если он уступит  вашему сыну по части здравомыслия, красноречия, находчивости, обходительности и  благовоспитанности, можете считать меня последним вралем.    

Грангузье  эта мысль привела в восхищение, и он изъявил свое согласие.    

Вечером,  явившись к ужину, вышеназванный де Маре привел с собой одного из юных своих  пажей, Эвдемона[92]  из Вильгонжи, аккуратно причесанного, нарядного, чистенького, вежливого, скорее  похожего на ангелочка, чем на мальчика, и, обратясь к Грангузье, сказал:    

–  Посмотрите на этого отрока. Ему еще нет двенадцати. Давайте удостоверимся, кто  больше знает: старые празднословы или же современные молодые люди.    

Грангузье  согласился произвести этот опыт и велел пажу начинать. Тогда Эвдемон испросил  дозволения у своего господина, вице-короля, встал и, держа шляпу в руках,  устремив на Гаргантюа свой честный и уверенный взгляд и раскрыв румяные уста, с  юношескою скромностью принялся славить его и превозносить: во-первых, за его  добродетели и благонравие, во-вторых, за ученость, в-третьих, за благородство,  в-четвертых, за телесную красоту, а засим стал в самых мягких выражениях  убеждать его относиться к отцу с особым почтением за то, что отец, мол, сделал  все от себя зависящее, чтобы дать сыну наилучшее образование. Под конец он  обратился к Гаргантюа с просьбой считать его своим преданнейшим слугою, ибо  сейчас он, Эвдемон, просит Небо только об одной, дескать, милости: с Божьей  помощью чем-либо угодить Гаргантюа и оказать ему какую-либо важную услугу. Вся  эта речь была произнесена внятно и громогласно на прекрасном латинском языке,  весьма изысканным слогом, скорее напоминавшим слог доброго старого Гракха,  Цицерона или же Эмилия[93],  чем современного юнца, и сопровождалась подобающими движениями.    

Гаргантюа  же вместо ответа заревел как корова и уткнулся носом в шляпу, и в эту минуту он  был так же способен произнести речь, как дохлый осел – пукнуть.    

Грангузье  до того взбеленился, что чуть было не убил на месте магистра Дурако. Однако  вышеупомянутый де Маре обратился к нему с красноречивым увещанием, и гнев Грангузье  утих. Он велел уплатить наставнику жалованье, напоить его по-богословски, а затем  отправить ко всем чертям.    

– Эх,  хоть бы он нынче нализался, как англичанин[94],  и околел, – примолвил Грангузье, – тогда бы уж нам ничего не нужно  было ему платить!    

Когда  магистр Дурако удалился, Грангузье спросил у вице-короля, кого бы он посоветовал  взять в наставники Гаргантюа, и тут между ними было условлено, что эти  обязанности примет на себя Понократ, воспитатель Эвдемона, и что они все вместе  отправятся в Париж, дабы ознакомиться с тем, как там теперь поставлено обучение  французских юношей.    

     Глава XVI

  О том, как Гаргантюа был отправлен в Париж, на какой громадной кобыле он ехал и  как она уничтожила босских оводов    

     

В это  самое время Файоль, четвертый царь Нумидийский, прислал Грангузье из Африки  самую огромную и высоченную кобылу, какую когда-либо видел свет, поистине чудо  из чудес (вы же знаете, что в Африке все – необыкновенное): величиною она была  с шесть слонов, на ногах у нее были пальцы, как у лошади Юлия Цезаря[95], уши  длинные, как у лангедокских коз, а на заду торчал маленький рог. Масти она была  рыжей с подпалинами и в серых яблоках. Но особенно страшен был у нее хвост: он  был точь-в-точь такой толщины, как столп св. Марса[96], близ Ланже, и такой же  четырехугольный, с пучками волос, торчавшими во все стороны, ни дать ни взять  как хлебные колосья.    

Если вас  это удивляет, то еще более удивительными вам должны были бы показаться хвосты  скифских баранов, весившие более тридцати фунтов, или же баранов сирийских, к  крупу которых (если верить Тено[97])  приходится прилаживать особые тележки для хвоста, – до того он у них  длинный и тяжелый. А вот у вас, потаскуны несчастные, таких хвостов нет!    

Итак,  кобыла была доставлена морем, на трех карраках и одной бригантине, в гавань  Олонн, что в Тальмондуа.    

При виде  ее Грангузье воскликнул:    

– Вот и  хорошо! На ней мой сын отправится в Париж. Все пойдет как по маслу, ей-богу! Со  временем из него выйдет знаменитый ученый. Ученье, как говорится, – тьма,  а неученье – свет.    

На  другой день Гаргантюа, его наставник Понократ[98]  со своими слугами, а также юный паж Эвдемон выпили на дорожку как полагается и  тронулись в путь. День выдался солнечный и погожий, а потому Грангузье  распорядился, чтобы Гаргантюа надели желтые сапоги, – Бабен именует их  полусапожками.[99]    

Во все  продолжение пути они нимало не скучали и до самого Орлеана все подкреплялись и  подкреплялись. Далее путь их лежал через дремучий лес в тридцать пять миль длиной  и семнадцать шириной или около того. В этом лесу была тьма-тьмущая оводов и слепней,  представлявших собой истинный бич для несчастных кобылиц, ослов и коней. Но  кобыла Гаргантюа честно отомстила за зло, причиненное всей ее родне, применив  для этого способ, дотоле никому не приходивший в голову. Как скоро они въехали  в указанный лес и на них напали слепни, кобыла привела в действие свой хвост и,  начав им размахивать, смахнула не только слепней, но вместе с ними и весь лес.  Вдоль, поперек, там, сям, с той стороны, с этой, в длину, в ширину, снизу  вверх, сверху вниз она косила деревья, как косарь траву. Словом, не осталось ни  леса, ни слепней, – одно ровное поле, и ничего больше.    

Гаргантюа  это доставило видимое удовольствие, однако ж он не возгордился, – он  только сказал своим спутникам:    

– Ну,  теперь здесь всякому гнусу – тубо-с!    

И с той  поры край этот стал называться Бос.    

Что же  касается закусочки, то путники блохой закусили и больше не просили. И в память  этого босские дворяне до сего времени закусывают блохой, да еще и похваливают,  да еще и облизываются.    

Наконец  путники прибыли в Париж, и денька два после этого Гаргантюа отдыхал, пировал со  своими друзьями-приятелями и всех расспрашивал, какие тут есть ученые и какому  вину в этом городе отдают предпочтенье.    

     Глава XVII

  О том, как Гаргантюа отплатил парижанам за оказанный ему прием и как он унес  большие колокола с Собора Богоматери    

     

Отдохнув  несколько дней, Гаргантюа пошел осматривать город, и все глазели на него с  великим изумлением: должно заметить, что в Париже живут такие олухи, тупицы и  зеваки, что любой фигляр, торговец реликвиями, мул с бубенцами или же уличный  музыкант соберут здесь больше народа, нежели хороший проповедник.[100]    

И так  неотступно они его преследовали, что он вынужден был усесться на башни Собора  Богоматери. Посиживая на башнях и видя, сколько внизу собралось народа, он  объявил во всеуслышание:    

– Должно  полагать, эти протобестии ждут, чтобы я уплатил им за въезд и за прием. Добро!  С кем угодно готов держать пари, что я их сейчас попотчую вином, но только для  смеха.    

С этими  словами он, посмеиваясь, отстегнул свой несравненный гульфик, извлек оттуда  нечто и столь обильно оросил собравшихся, что двести шестьдесят тысяч четыреста  восемнадцать человек утонули, не считая женщин и детей.    

Лишь  немногим благодаря проворству ног удалось спастись от наводнения; когда же они  очутились в верхней части Университетского квартала, то, обливаясь потом,  откашливаясь, отплевываясь, отдуваясь, начали клясться и божиться, иные – в  гневе, иные – со смехом:    

–  Клянусь язвами исподними, истинный рог, отсохни у меня что хочешь, клянусь раками,  ро cab de bious, das dich Gots leiden shend, pote de Christo[101],  клянусь чревом святого Кене, ей-же-ей, клянусь святым Фиакром Брийским, святым  Треньяном, свидетель мне – святой Тибо, клянусь Господней Пасхой, клянусь  Рождеством, пусть меня черт возьмет, клянусь святой Сосиской, святым  Хродегангом, которого побили печеными яблоками, святым апостолом Препохабием,  святым Удом, святой угодницей Милашкой, ну и окатил же он нас, ну и пари ж он  придумал для смеха!    

Так с  тех пор и назвали этот город – Париж, а прежде, как утверждает в кн. IV Страбон,  он назывался Левкецией, что по-гречески означает Белянка, по причине  особой белизны бедер у местных дам. А так как все, кто присутствовал при  переименовании города, не оставили в покое святых своего прихода, ибо парижане,  народ разношерстный и разнокалиберный, по природе своей не только отменные законники,  но и отменные похабники, отличающиеся к тому же некоторой заносчивостью, то это  дало основание Иоаннинусу де Барранко в книге De copiositate reverentiarum[102]  утверждать, что слово парижане происходит от греческого паррезиане, то  есть невоздержные на язык.    

Засим  Гаргантюа осмотрел большие колокола, висевшие на соборных башнях, и весьма  мелодично в них зазвонил. Тут ему пришло в голову, что они с успехом могли бы  заменить бубенцы на шее у его кобылы, каковую он собирался отправить к отцу с  немалым грузом сыра бри и свежих сельдей, а посему он унес колокола к себе.    

Тем  временем в Париж прибыл на предмет сбора свинины ветчинный командор ордена св.  Антония[103].  Он тоже намеревался потихоньку унести колокола, чтобы издали было слышно, что  едет командор, и чтобы свиное сало в кладовых заранее дрожало от страха, что  его заберут; но, будучи человеком честным, он все же их не похитил, и не  потому, чтобы они жгли ему руки, а потому, что они были слегка тяжеловаты.    

Не  следует, однако, смешивать этого командора с командором бургским, близким моим  другом.    

Весь  город пришел в волнение, а ведь вам известно, какие здесь живут смутьяны: недаром  иностранцы удивляются долготерпению, а вернее сказать, тупоумию французских  королей, которые, видя, что каждый день от этого происходят беспорядки, не  прибегают к крайним мерам для того, чтобы их прекратить. Эх, если б я только  знал, где находится гнездо этих еретиков и заговорщиков, я бы их обличил перед  лицом всех братств моего прихода!    

Так вот,  изволите ли видеть, толпа, ошалев и всполошившись, бросилась к Сорбонне, где  находился в то время (теперь его уже нет) оракул Левкеции. Ему изложили суть  дела и перечислили проистекающие из похищения колоколов неудобства. После того,  как были взвешены все pro и contra[104] по фигуре Baralipton,  было решено послать к Гаргантюа старейшего и достойнейшего представителя  богословского факультета, дабы указать ему на крайние неудобства, сопряженные с  потерей колоколов. И, несмотря на возражения со стороны некоторых деятелей  университета, доказывавших, что подобное поручение более приличествует ритору,  нежели богослову, выбор пал на высокочтимого магистра Ианотуса де Брагмардо.    

     Глава XVIII

  О том, как Ианотус де Брагмардо был послан к Гаргантюа, чтобы получить у него  обратно большие колокола    

     

Магистр  Ианотус, причесавшись под Юлия Цезаря[105],  надев на голову богословскую шапочку, вволю накушавшись пирожков с вареньем и  запив святой водицей из погреба[106],  отправился к Гаргантюа, причем впереди выступали три краснорожих пристава,  которые если уж пристанут, так от них не отвяжешься, а замыкали шествие человек  пять не весьма казистых магистров наук, все до одного грязнее грязи.    

У входа  их встретил Понократ, и вид этих людей привел его в ужас; наконец он решил, что  это ряженые, и обратился к одному из вышеупомянутых неказистых магистров с вопросом,  что сей маскарад означает. Тот ответил, что они просят вернуть колокола.    

Услышав  такие речи, Понократ поспешил предупредить Гаргантюа, чтобы он знал, что ему  отвечать, и чтобы он незамедлительно принял решение. Получив таковые сведения,  Гаргантюа отозвал в сторону Понократа, своего наставника, Филотомия[107],  своего дворецкого, Гимнаста, своего конюшего, и, наконец, Эвдемона и попросил у  них у всех совета, что ему делать и что отвечать. Все сошлись на том, что  гостей должно препроводить в буфетную и напоить их по-богословски; а дабы  старый хрен не кичился тем, что колокола возвращены благодаря его настояниям,  решили послать, пока он будет тут бражничать, за префектом города, ректором  факультета и викарным епископом и передать им колокола прежде, нежели богослов  успеет изложить свою просьбу. Далее решено было предоставить ученому мужу  возможность произнести в присутствии вышеуказанных лиц его блестящую речь.    

И точно:  когда все собрались, богослова ввели в переполненную залу, и он, откашлявшись,  начал так.    

     Глава XIX

  Речь магистра Ианотуса де Брагмардо, в которой он обращается к Гаргантюа с  просьбой вернуть колокола    

     

– Ках,  ках, кха! Мпа dies[108],  милостивый государь, тпа dies, et vobis[109], милостивые государи!  Как бы это было хорошо, если б вы вернули нам колокола, ибо мы испытываем в них  крайнюю необходимость! Кхе, кхе, кха! Много лет тому назад мы не отдали их за  большие деньги кагорским лондонцам, равно как и брийским бордосцам[110],  коих пленили субстанциональные достоинства их элементарной комплекции,  укореневающиеся в земнородности их квиддитативной натуры и порождающие  способность разгонять лунный гало и предохранять от стихийных бедствий наши  виноградники, то есть, собственно говоря, не наши, но окрестные, а ведь если мы  лишимся крепких напитков, то мы утратим и все наше имение и все наше разумение.    

Если вы  исполните мою просьбу, то я заработаю десять пядей сосисок и отличные штаны, в  которых будет очень удобно моим ногам, в противном же случае пославшие меня  окажутся обманщиками. А ей-богу, domine[111], хорошая вещь – штаны, et  vir sapiens поп abhorrebit eaт![112]  Ax! Ax! He у всякого есть штаны, это я хорошо знаю по себе! Примите в  соображение, domine, что я восемнадцать дней испальцовывал эту блестящую  мухоморительную речь. Reddite que sunt Cesaris Cesari, et que sunt Dei Deo.  Ibi jacet lepus.[113]    

По  чести, domine, если вы желаете отужинать со мной in camera, черт  побери, charitatis, nos faciemus bonum cherubin. Ego occidi unum porcum, et  ego habet bon vino[114].  А из доброго vini не сделать дурной латыни.    

Итак, de  parte Dei, date nobis clochas nostras[115].  Послушайте, я вам подарю на память от всего нашего факультета sermones de  Utino, utinam[116]  вы нам отдали наши колокола. Vultis etiam pardonos? Per Diem, vos habebitis  et nihil poyabitis.[117]    

О  милостивый государь, о domine, clochidonnaminor nobis![118] Ведь это est bonum  urbis[119].  В них нуждаются все поголовно. Если вашей кобыле от них польза, следственно, и  нашему факультету, que comparata est jumentis insipientibus et similis facta  est eis psalmo nescio quo[120], –  это у меня где-то записано на клочке, – et est unum bonum Achilles[121].  Кихи, каха, кха!    

Вот я  вам сейчас докажу, что вы должны мне вернуть их! Ego sic argumentor:    

Omnis  clocha clochabilis, in clocherio clochando, clochans clochativo clochare facit  clochabiliter clochantes. Parisius habet clochas. Ergo plus.[122]    

Ха-ха-ха!  Недурно сказано! Точь-в-точь in tertio prime[123], пo Darii[124] или  какому-то еще. Истинный Бог, когда-то я мастер был рассуждать, а теперь вот  могу только дичь пороть, и ничего мне больше не нужно, кроме доброго вина и  мягкой постели. Спину поближе к огню, брюхо поближе к столу, да чтобы миска  была до краев!    

Ах, domine,  прошу вас in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti amen[125],  верните нам колокола, и да хранят вас от всех болезней и здравия да ниспошлют  вам Господь Бог и Царица Небесная, qui vivit et regnat per omnia secula  seculorum, amen![126]  Кихи, каха, кихи, каха, кххха!    

Verum  enim vero, quando quidem, dubio procul, edepol, quoniam, ita certe, meus Deus  fidus[127], город без колоколов – все равно  что слепец без клюки, осел без пахвей, корова без бубенчиков. Пока вы нам их не  вернете, мы будем взывать к вам, как слепец, потерявший клюку, верещать, как  осел без пахвей, и реветь, как корова без бубенчиков.    

Некий  латинист, проживающий недалеко от больницы, однажды, процитировав светского  поэта Балдануса, – то есть, виноват, Понтануса[128], – изъявил  желание, чтобы самые колокола были сделаны из перьев, а языки – из лисьих  хвостов, иначе, мол, у него от них мозговая колика начинается, когда он плетет  свои стихообразные вирши. Но за это самое, туки-тук, туки-тук, лясь, хрясь,  вверх тормашки, кувырком, его у нас объявили еретиком, – ведь мы еретиков,  как блины, печем. А засим, как говорится: «Свидетель, вы свободны!» Valete  et plaudite. Calepinus recensui.[129]    

     Глава XX

  О том, как богослов унес свое сукно и как у него началась тяжба с другими  сорбоннистами    

     

Когда  богослов окончил свою речь, Понократ и Эвдемон залились таким неудержимым  хохотом, что чуть было не отдали Богу душу, – точь-в-точь как Красс при  виде осла, глотавшего репейники, или Филемон, который умер от смеха при виде  осла, пожиравшего фиги, приготовленные к обеду. Глядя на них, захохотал и  магистр Ианотус, – причем неизвестно, кто смеялся громче, – так что в  конце концов на глазах у всех выступили слезы, ибо от сильного сотрясения  мозговое вещество отжало слезную жидкость, и она притекла к глазным нервам.  Таким образом, они изобразили собой гераклитствующего Демокрита и  демокритствующего Гераклита.    

Когда же  все вволю насмеялись, Гаргантюа обратился за советом к своим приближенным, как  ему поступить. Понократ высказал мнение, что блестящего оратора следует еще раз  напоить и, ввиду того что он их развлек и насмешил почище самого Сонжекре, выдать  ему десять пядей сосисок, упомянутых в его игривой речи, штаны, триста больших  поленьев, двадцать пять бочек вина, постель с тремя перинами гусиного пера и  весьма объемистую и глубокую миску, – словом, все, в чем, по его словам,  он на старости лет нуждался.    

Все это  и было ему выдано, за исключением штанов, ибо Гаргантюа усомнился, чтобы так,  сразу, можно было найти оратору подходящего размера штаны; к тому же Гаргантюа  не знал, какой фасон приличествует магистру: с форточкой ли наподобие  подъемного и опускного моста[130],  которая упрощает задней части отправление естественной потребности, морской ли  фасон, упрощающий мочеиспускание, швейцарский ли[131], чтобы пузу было  теплее, или же с прорезами, чтобы не жарко было пояснице; а потому он велел  заместо штанов выдать оратору семь локтей черного сукна и три локтя белой  материи на подкладку. Дрова отнесли ему на дом носильщики; сосиски и миску  понесли магистры наук; сукно пожелал нести сам магистр Ианотус. Один из  помянутых магистров, по имени Жус Бандуй, заметил, что богослову это не  пристало и не подобает, а посему пусть, мол, он передаст сукно кому-нибудь из  них.    

– Ах ты,  ослина, ослина! – воскликнул Ианотус. – Не умеешь ты выводить  заключения in modo et figura[132].  He пошли тебе, видно, впрок Предположения и Parva logicalia! Panus  pro quo supponit?    

– Confuse  et distributive[133], –  отвечал Бандуй.    

– Я тебя  не спрашиваю, ослина, quo modo supponit, но pro quo[134].  Ясно, ослина, что pro tibiis meis[135].  Следственно, сукно понесу я, egomet, sicut suppositum portat adpositum.[136]    

И он  понес его крадучись, как Патлен.    

Однако  на этом дело не кончилось: старый хрен еще раз торжественно потребовал штаны и  сосиски на пленарном заседании в Сорбонне, но ему было в этом решительно отказано  на том основании, что, по имеющимся сведениям, он уже все получил от Гаргантюа.  Магистр Ианотус возразил, что то было сделано gratis[137] благодаря щедрости  Гаргантюа, каковая-де не освобождает сорбонников от исполнения данных обещаний.  Со всем тем ему было сказано, что с ним рассчитались по справедливости и больше  он ни шиша не получит.    

– По  справедливости? – возопил Ианотус. – Да у вас тут ею и не пахнет. Ах,  подлецы вы этакие, дрянь паршивая! Свет еще не видел таких мерзавцев, как вы.  Уж я-то знаю вас как свои пять пальцев, – чего же вы припадаете на ногу  перед хромым? Ведь я делал всякие пакости вместе с вами. Вот, отсохни у меня  селезенка, донесу я ужо королю о тех страшных беззакониях, которые вы здесь  замышляете и творите, и пусть на меня нападет проказа, если он не велит всех  вас сжечь живьем, как мужеложцев, злодеев, еретиков и соблазнителей, отверженных  самим Богом и добродетелью!    

За эти  слова его привлекли к суду, но он добился отсрочки судебного разбирательства. В  общем, тяжба затянулась и тянется доныне. По сему случаю сорбонники дали обет  не мыться, а Ианотус и иже с ним дали обет не утирать носа до тех пор, пока не  будет вынесен окончательный приговор.    

Во  исполнение данных обетов они и до сей поры пребывают грязными и сопливыми, ибо  суд еще не раскумекал это дело до тонкости. Приговор последует в ближайшие греческие  календы, иными словами, никогда не последует, – вы же знаете, что судьи  сильнее самой природы и даже своих собственных законов. Так, например, согласно  парижским кодексам един Бог властен продолжать что-либо до бесконечности.  Природа сама по себе не создает ничего бессмертного, ибо всему произведенному  ею на свет она же сама полагает предел и конец: отniа orta cadunt[138] и т.  д. Но усилиями этих крючкотворов разбираемые ими тяжбы становятся бесконечными  и бессмертными. Таким образом, они подтверждают справедливость изречения,  принадлежащего Хилону Лакедемонянину и вошедшего в поговорку у дельфийцев:  нищета – подруга тяжбы[139],  а все тяжущиеся – нищие, ибо скорее настанет конец их жизни, нежели конец тому  делу, которое они возбудили.    

     Глава XXI

  О том, чем занимался Гаргантюа по расписанию, составленному его учителями-сорбоннщиками    

     

Спустя  несколько дней по прибытии Гаргантюа в Париж колокола были водворены на место,  и парижане в знак благодарности за этот великодушный поступок обратились к нему  с предложением кормить и содержать его кобылицу, сколько он пожелает, к каковому  предложению Гаргантюа отнесся весьма благосклонно, вследствие чего кобылицу  отправили в Бьерский лес[140].  Полагаю, впрочем, что теперь ее уже там нет.    

После  этого Гаргантюа возымел охоту со всем возможным прилежанием начать заниматься  под руководством Понократа, но тот для начала велел ему следовать прежней методе:  Понократу нужно было уяснить себе, каким способом за столь долгий срок бывшие  наставники Гаргантюа ничего не сумели добиться и он вышел у них таким олухом,  глупцом и неучем.    

Время  Гаргантюа было распределено таким образом, что просыпался он обыкновенно между  восемью и девятью часами утра, независимо от того, светло на дворе или  нет, – так ему предписали наставники-богословы, ссылавшиеся на слова  Давида: Vanum est vobis ante lucem surgere.[141]    

Некоторое  время он для прилива животных токов болтал ногами, прыгал и валялся в постели,  затем одевался глядя по времени года, причем особенной его любовью пользовался  широкий и длинный плащ из плотной фризской ткани, подбитый лисьим мехом; потом  причесывался альменовским гребнем[142],  сиречь пятерней, ибо наставники твердили ему, что причесываться иначе,  чиститься и мыться – это значит даром терять время, отведенное для земной  жизни.    

Засим он  испражнялся, мочился, харкал, рыгал, пукал, зевал, плевал, кашлял, икал, чихал,  сморкался, как архидьякон, и, наконец, завтракал, а на завтрак, чтобы ему не  повредили ни сырость, ни сквозняк, подавались превосходные вареные потроха,  жареное мясо, отменная ветчина, чудесная жареная козлятина и в большом  количестве ломтики хлеба, смоченные в супе.    

Понократ  заметил, что, встав с постели, нужно сейчас же проделать некоторые упражнения,  а не набрасываться на еду. Но Гаргантюа возразил:    

– Как?  Разве я недостаточно упражняюсь? Прежде чем встать, я раз семь перевернусь с  боку на бок. Неужели этого мало? Папа Александр по совету врача-еврея[143]  делал то же самое и назло завистникам дожил до самой своей смерти. Меня к этому  приучили мои бывшие учителя, – они говорили, что завтрак хорошо действует  на память, и по этой причине за завтраком, никого не дожидаясь, выпивали. Я от  этого чувствую себя прекрасно и только с большим аппетитом ем. Магистр Тубал  говорил мне, – а он здесь, в Париже, лучше всех сдал на лиценциата: дело,  мол, не в том, чтобы быстро бегать, а в том, чтобы выбежать пораньше; так же  точно, если человек хочет быть в добром здоровье, то не следует пить, и пить, и  пить бесперечь, как утка, – достаточно выпить с утра. Unde versus:[144]    

     

Беда с утра чуть свет вставать –    

С утра полезней выпивать*.    

     

Плотно  позавтракав, Гаргантюа шел в церковь, а за ним в огромной корзине несли толстый,  засаленный, завернутый в мешок служебник, весивший вместе с салом, застежками и  пергаментом не более и не менее как одиннадцать квинталов шесть фунтов. В  церкви Гаргантюа выстаивал от двадцати шести до тридцати месс. Тем временем  подходил и его домашний священник, весь закутанный, похожий на хохлатую птицу,  отлично умевший очищать свое дыхание изрядным количеством виноградного соку.  Вместе с Гаргантюа он проборматывал все ектеньи и так старательно их вышелушивал,  что зря не пропадало ни одного зерна.    

Когда  Гаргантюа выходил из церкви, ему подвозили на телеге, запряженной волами, груду  четок св. Клавдия[145],  причем каждая бусинка была величиною с человеческую голову, и, гуляя по  монастырскому дворику, по галереям и по саду, Гаргантюа прочитывал столько  молитв, сколько не могли бы прочитать шестнадцать отшельников.    

Потом на  какие-нибудь несчастные полчаса он утыкался в книгу, но, по выражению одного  комика[146],  «душа его была на кухне».    

Далее,  напрудив полный горшок, он садился обедать, а так как был он от природы  флегматиком, то и начинал с нескольких десятков окороков, с копченых бычьих  языков, икры, колбасы и других навинопозывающих закусок.    

Тем  временем четверо слуг один за другим непрерывно кидали ему в рот полные лопаты  горчицы; затем он, чтобы предотвратить раздражение почек, единым духом выпивал  невесть сколько белого вина. После этого он ел мясо – какое именно, это  зависело от времени года, ел сколько влезет и прекращал еду не прежде, чем у  него начинало пучить живот.    

Зато для  питья никаких пределов и никаких правил не существовало, ибо он держался  мнения, что границей и рубежом для пьющего является тот миг, когда пробковые  стельки его туфель разбухнут на полфута.    

     Глава XXII

  Игры Гаргантюа[147]    

     

Затем  Гаргантюа, еле ворочая языком, бормотал самый кончик благодарственной молитвы,  выпивал разгонную и ковырял в зубах кабаньей костью, после чего начинал оживленно  болтать со слугами. Слуги расстилали зеленое сукно и раскладывали видимо-невидимо  карт, видимо-невидимо костей и пропасть шашечных досок. Гаргантюа играл:    

     

в  свои козыри,    

в  четыре карты,    

в  большой шлем,    

в  триумф,    

в  пикардийку,    

в  сто,    

в  несчастную,    

в  плутни,    

в  кто больше десяти,    

в  тридцать одно,    

в  триста,    

в  несчастного,    

в  перевернутую карту,    

в  недовольного,    

в  ландскнехта,    

в  кукушку,    

в  пий-над-жок-фор,    

в  марьяж,    

в  две карты,    

в  тарок,    

в  кто взял, тот проиграл,    

в  глик,    

в  онеры,    

в  мурр,    

в  шахматы,    

в  лису,    

в  фишки,    

в  коровы,    

в  белую дамку,    

в  шашки,    

в  бабу,    

в  primus, secundus[148],    

в  ножик,    

в  ключи,    

в  чет и нечет,    

в  решетку,    

в  камушки,    

в  шары,    

в  башмак,    

в  сову,    

в  зайчонка,    

в  тирлитантэн,    

в  поросенок, вперед,    

в  сороку,    

в  р о жки, р о жки,    

в  бычка,    

в  совушку-сову,    

в  засмейся, не хочу,    

в  курочка, клюнь, клюнь,    

в  расковать осла,    

в  но, пошел,    

в  но, но,    

в  сажусь,    

в  жмурки,    

в  дичка,    

в  догонялки,    

в  куманечек, дай мне твой    

мешочек,    

в  три кости,    

в  ник-нок,    

в  триктрак,    

в  марсельские фиги,    

в  ищи вора,    

в  драть козла,    

в  продаем овес,    

в  раздувай уголек,    

в  прятки,    

в  судью живого и    

судью  мертвого,    

в  таскай утюги из    

печки,    

в  перепелов,    

в  щипки,    

в  грушу,    

в  пимпомпэ,    

в  триори,    

в  круг,    

в  свинью,    

в  живот на живот,    

в  кубики,    

в  палочки,    

в  кружок,    

в  я здесь,    

в  фук,    

в  кегли,    

в  вертуна,    

в  колачик,    

в  тронь навоз,    

в  Анженар,    

в  шарик,    

в  волан,    

в  разбей горшок,    

в  будь по-моему,    

в  палочку,    

в  булавку,    

в  хорька,    

в  бабки,    

в  замок,    

в  лунки,    

в  кожаный мяч,    

в  пятнашки,    

в  где ветка?    

в  сегодня noст,    

в  развилину дуба,    

в  чехарду,    

в  волчью стаю,    

в  пукни в нос,    

в  Гильмен, подай копье,    

в  качели,    

в  тринадцатого,    

в  березку,    

в  муху,    

в  му-му, мой бычок,    

в  мнения,    

в  девять рук,    

в  шапифу,    

в  мосты,    

в  Колен бриде,    

в  ворона,    

в  кокантен,    

в  Колен майяр,    

в  мирлимофль,    

в  сыщика,    

в  жабу,    

в  костыль,    

в  бильбоке,    

в  ремесла,    

в  булавочки,    

в  косточки,    

в  буку,    

в  щелчки,    

в  решето,    

в  сеем овес,    

в  обжору,    

в  мельницу,    

в  чур меня,    

в  прыжки,    

в  под зад коленкой,    

в  храпуна,    

в  волчок,    

в  монаха,    

в  волка,    

в  челнок,    

в  величаем тебя, святой Косма,    

в  соленый зад,    

в  голубка,    

в  прыг через вязанку,    

в  прыг через кустик,    

в  фигу,    

в  пахаря,    

в  филина,    

в  стук, стук лбами,    

в  мертвого зверя,    

в  выше, выше,    

лесенка,    

в  дохлого поросенка,    

в  растирай горчицу,    

в  пикандо,    

в  ворона,    

в  жаворонков,    

в  журавля.    

     

Вволю  наигравшись, просеяв, провеяв и проведя свое время сквозь решето, Гаргантюа  почитал за нужное немножко выпить, – не больше одиннадцати кувшинов  зараз, – а потом сейчас же вытянуться на доброй скамейке или же на доброй  мягкой постели да часика два поспать сном праведника.    

Пробудившись,  он некоторое время протирал глаза. Тут ему приносили холодного вина; пил он его  с особым смаком.    

Понократ  пытался внушить ему, что пить прямо со сна вредно для здоровья.    

– Но  ведь так жили святые отцы, – возражал Гаргантюа. – Тем более сон у  меня от природы какой-то соленый: во сне я словно все время ем ветчину.    

Затем он  нехотя принимался за уроки и прежде всего – за молитвы; запасшись четками,  чтобы все было чин чином, он садился на старого мула, служившего уже девяти королям,  и, бормоча себе под нос и покачивая головой, отправлялся вынуть из западни  кролика.    

По  возвращении он заходил на кухню узнать, что жарится на вертеле.    

И ужинал  он, – скажу вам по чистой совести, – отлично и часто приглашал к себе  кое-кого из своих соседей, любителей выпить; и он от них не отставал, а они ему  рассказывали небывальщины, и старые и новые. Домочадцами его были, между  прочим, сеньоры дю Фу[149],  де Гурвиль, де Гриньо и де Мариньи.    

После  ужина снова появлялись в большом количестве прекрасные деревянные евангелия[150], то  есть шашечные доски; или дулись в свои козыри, перед тем же как разойтись – в  банк, а не то так шли к девицам и по дороге туда и по дороге обратно выпивали и  закусывали, выпивали и закусывали. Затем Гаргантюа спал восемь часов кряду.    

     Глава XXIII

  О мет о де, применявшейся Понократом, благодаря которой у Гаргантюа не  пропадало зря ни одного часа    

     

Увидев,  какой неправильный образ жизни ведет Гаргантюа, Понократ решился обучить его  наукам иначе, однако ж на первых порах не нарушил заведенного порядка, ибо он  полагал, что без сильного потрясения природа не терпит внезапных перемен. Чтобы  у него лучше пошло дело, Понократ обратился к одному сведущему врачу того  времени, магистру Теодору, с просьбой, не может ли он наставить Гаргантюа на  путь истинный; магистр по всем правилам медицины дал Гаргантюа антикирской  чемерицы и с помощью этого снадобья излечил его больной мозг и очистил от  всякой скверны. Тем же самым способом Понократ заставил Гаргантюа забыть все,  чему его научили прежние воспитатели, – так же точно поступал Тимофей с  теми из своих учеников, которые прежде брали уроки у других музыкантов.    

Чтобы  вернее достигнуть своей цели, Понократ ввел Гаргантюа в общество местных  ученых, соревнование с коими должно было поднять его дух и усилить в нем  желание заниматься по-иному и отличиться.    

Затем он  составил план занятий таким образом, что Гаргантюа не терял зря ни часу: все  его время уходило на приобретение полезных знаний.    

Итак,  вставал Гаргантюа около четырех часов утра. В то время как его растирали, он  должен был прослушать несколько страниц из Священного писания, которое ему  читали громко и внятно, с особым выражением, для каковой цели был нанят юный  паж по имени Анагност[151],  родом из Баше. Содержание читаемых отрывков часто оказывало на Гаргантюа такое  действие, что он проникался особым благоговением и любовью к Богу, славил Его и  молился Ему, ибо Священное писание открывало перед ним Его величие и мудрость  неизреченную.    

Затем  Гаргантюа отправлялся в одно место, дабы извергнуть из себя экскременты. Там  наставник повторял с ним прочитанное и разъяснял все, что было ему непонятно и  трудно.[152]    

На  возвратном пути они наблюдали, в каком состоянии находится небесная сфера, такая  ли она, как была вчера вечером, и определяли, под каким знаком зодиака восходит  сегодня солнце и под каким луна.    

После  этого Гаргантюа одевали, причесывали, завивали, наряжали, опрыскивали духами и  в течение всего этого времени повторяли с ним заданные накануне уроки. Он  отвечал их наизусть и тут же старался применить к каким-либо случаям из жизни;  продолжалось это часа два-три и обыкновенно кончалось к тому времени, когда он  был совсем одет.    

Затем  три часа он слушал чтение.    

После  этого выходили на воздух и, по дороге обсуждая содержание прочитанного, отправлялись  ради гимнастических упражнений в Брак или же шли в луга и там играли в мяч, в  лапту, в пиль тригон, столь же искусно развивая телесные силы, как только что  развивали силы духовные.    

В играх  этих не было ничего принудительного: они бросали партию когда хотели и  обыкновенно прекращали игру чуть только, бывало, вспотеют или же утомятся.  Сухо-насухо обтерев все тело, они меняли сорочки и гуляющей походкой шли  узнать, не готов ли обед. В ожидании обеда они внятно и с выражением читали  наизусть изречения, запомнившиеся им из сегодняшнего урока.    

Наконец  появлялся и господин Аппетит, и все во благовремении садились за стол.    

В начале  обеда читалась вслух какая-нибудь занимательная повесть о славных делах  старины, – читалась до тех пор, пока Гаргантюа не принимался за вино.  Потом, если была охота, чтение продолжалось, а не то так завязывался веселый  общий разговор; при этом в первые месяцы речь шла о свойствах, особенностях,  полезности и происхождении всего, что подавалось на стол: хлеба, вина, воды,  соли, мяса, рыбы, плодов, трав, корнеплодов, а равно и о том, как из них  приготовляются кушанья. Попутно Гаргантюа выучил в короткий срок  соответствующие места из Плиния, Афинея, Диоскорида, Юлия Поллукса, Галена,  Порфирия, Оппиана, Полибия, Гелиодора, Аристотеля, Элиана и других. Чтобы себя  проверить, сотрапезники часто во время таких бесед клали перед собой на стол  книги вышепоименованных авторов. И все это с такой силой врезалось в память  Гаргантюа и запечатлевалось в ней, что не было в то время врача, который знал  хотя бы половину того, что знал он.    

Далее  разговор возвращался к утреннему уроку, а потом, закусив вареньем из айвы,  Гаргантюа чистил себе зубы стволом мастикового дерева, ополаскивал руки и глаза  холодной водой, после чего благодарил Бога в прекрасных песнопениях,  прославлявших благоутробие его и милосердие. Затем приносились карты, но не для  игры, а для всякого рода остроумных забав, основанных всецело на арифметике.    

Благодаря  этому Гаргантюа возымел особое пристрастие к числам, и каждый день после обеда  и после ужина он с таким увлечением занимался арифметикой, с каким прежде играл  в кости или же в карты. В конце концов он так хорошо усвоил ее теоретически и  практически, что даже английский ученый Тунстал[153], коему принадлежит  обширный труд, посвященный арифметике, принужден был сознаться, что по  сравнению с Гаргантюа он, право, смыслит в ней столько же, сколько в  верхненемецком языке.    

И не  только в арифметике, – Гаргантюа оказывал успехи и в других математических  науках, как-то: в геометрии, астрономии и музыке. В то время как их желудки  усваивали и переваривали пищу, они чертили множество забавных геометрических  фигур, а заодно изучали астрономические законы.    

Потом  они пели, разбившись на четыре или пять голосов, или же это было что-нибудь  сольное, приятное для исполнения.    

Что  касается музыкальных инструментов, то Гаргантюа выучился играть на лютне, на  спинете, на арфе, на флейте немецкой о девяти клапанах, на виоле и на тромбоне.    

На  подобные упражнения тратили около часа; за это время процесс пищеварения подходил  к концу, и Гаргантюа шел облегчить желудок, а затем часа на три, если не  больше, садился за главные свои занятия, то есть повторял утренний урок чтения,  читал дальше и учился красиво и правильно писать буквы античные и новые  римские.    

По  окончании занятий они выходили из дому вместе с конюшим Гимнастом, молодым  туреньским дворянином, который давал Гаргантюа уроки верховой езды.    

Сменив  одежду, Гаргантюа садился на строевого коня, на тяжеловоза, на испанского или  же на арабского скакуна, на быстроходную лошадь и то пускал коня во весь опор,  то занимался вольтижировкой, заставлял коня перескакивать через канавы, брать  барьеры или, круто поворачивая его то вправо, то влево, бегать по кругу.    

При этом  он ломал, – но только не копья (что может быть глупее такого хвастовства:  «Я сломал десять копий на турнире или же в бою», – да это сумеет сделать  любой плотник!), – нет, честь и слава тому, кто одним копьем сломит  десятерых врагов. Гаргантюа же своим копьем, крепким, негнущимся, со стальным  наконечником, ломал ворота, пробивал панцири, валил деревья, поддевал на лету  кольца, подхватывал седло, кольчугу, латную рукавицу. Все это он проделывал в  полном вооружении.    

Насчет  того, чтобы погарцевать и, сидя верхом, показать разные фокусы, то тут ему не  было равных. Сам феррарский вольтижер по сравнению с ним просто-напросто  обезьяна. Особенно ловко перескакивал он с коня на коня – в мгновение ока и не  касаясь земли (такие лошади назывались дезультуарными), в любую сторону, держа  в руке копье; при этом в стремя он не ступал и, не прибегая к поводьям,  направлял коня, куда ему только хотелось, что в военном искусстве имеет  значение немаловажное.    

В иные  дни он упражнялся с алебардой: размахивал ею с такой силой и так стремительно,  круговым движением, ее опускал, что все его стали почитать за настоящего  рыцаря, рыцаря-воина и рыцаря турнирного.    

Кроме  того, он владел пикой, эспадроном для обеих рук, длинной шпагой, испанской  шпагой, кинжалом широким и кинжалом узким; бился в кольчуге и без кольчуги, со  щитом обыкновенным, со щитом круглым, завертывая руку в плащ.    

Охотился  он, верхом на коне, на оленей, козуль, медведей, серн, кабанов, зайцев, куропаток,  фазанов, дроф. Играл в большой мяч, подкидывая его ногой или же кулаком. Боролся,  бегал, прыгал, но не с разбегу, не на одной ноге и не по-немецки, ибо Гимнаст  находил, что эти виды прыжков бесполезны и не нужны на войне, – он  перепрыгивал через канавы, перемахивал через изгороди, взбегал на шесть шагов  вверх по стене и таким образом достигал окна, находившегося на высоте копья.    

Плавал в  глубоких местах на груди, на спине, на боку, двигая всеми членами или же одними  ногами; с книгой в руке переплывал Сену, не замочив ни одной страницы, да еще,  как Юлий Цезарь, держа в зубах плащ[154].  С помощью одной руки, ценою огромных усилий взбирался на корабль, а оттуда  снова вниз головой бросался в воду, доставал дно, заплывал в расселины  подводных скал, нырял в пучины и водовороты. Поворачивал судно, управлял им,  вел его то быстро, то медленно, по течению, против течения, останавливал судно  посреди шлюза, одной рукой вел корабль, а другой орудовал длинным веслом,  ставил паруса, влезал по вантам на мачты, бегал по реям, устанавливал буссоль,  поворачивал булинь против ветра, руль держал твердо.    

Мгновенно  выскочив из воды, взбегал на гору и потом так же легко сбегал, лазил по  деревьям, как кошка, прыгал с одного на другое, как белка, ломал толстые сучья,  как второй Милон. С помощью двух отточенных кинжалов и двух прочных шильев  проворно, как крыса, взбирался на кровлю дома, а спускаясь, принимал такое  положение, при котором падение не представляло для него опасности.    

Метал  дротик, железный брус, камень, копье, рогатину, алебарду; натягивал лук; один,  без посторонней помощи, заводил осадный арбалет; прицеливался из пищали; ставил  на лафет пушку; стрелял на стрельбище в картонную птицу, стрелял снизу вверх,  сверху вниз, вперед, вбок и назад, как парфяне.    

К  высокой башне привязывался канат, спускавшийся до самой земли, и Гаргантюа  взбирался по этому канату на руках, а затем спускался с такой быстротою и  ловкостью, что вам так не проползти и по ровному лугу.    

Между  двумя деревьями клали толстую перекладину, и он, держась за нее руками, передвигался  взад и вперед, – ноги на весу, – да так быстро, что его и бегом  невозможно было догнать.    

Чтобы  развить грудную клетку и легкие, он кричал, как сто чертей. Однажды я сам был  свидетелем, как он, находясь у ворот св. Виктора, звал Эвдемона, и голос его  был слышен на Монмартре. Даже голос Стентора[155]  во время битвы под Троей не достигал такой мощи.    

Для того  чтобы Гаргантюа укрепил себе сухожилия, ему отлили из свинца две громадные  болванки в восемь тысяч семьсот квинталов весом каждая, – он их называл  гирями; он поднимал их с полу и неподвижно держал над головою, по одной в  каждой руке, три четверти часа, а то и больше, что обличало в нем силу  непомерную.    

В брусья  он играл с первыми силачами; когда наступал его черед, он держался на ногах  необычайно твердо и, как некогда Милон, уступал только наиболее отважным, кому  удавалось сдвинуть его с места. В подражание тому же Милону он брал в руку  гранат и вызывал желающих отнять у него этот плод.    

После  подобных занятий его растирали, чистили, меняли на нем одежду, и он не спеша  возвращался домой; если же он шел по лугу или по какому-либо обильному травою  месту, то рассматривал деревья и растения и сравнивал их с тем, что о них  писали древние ученые, как, например, Теофраст, Диоскорид, Марин, Плиний,  Никандр, Макр и Гален, и когда он и его спутники приходили домой, то руки у них  были полны трав, поступавших затем в распоряжение юного пажа по имени Ризотом,  ведавшего также полольными тяпками, мотыгами, заступами, лопатами, ножами и  другими инструментами, необходимыми для правильной гербаризации.    

Придя  домой, они, пока готовился ужин, повторяли некоторые места из прочитанного, а  затем садились за стол.    

Надобно  заметить, что за обедом, неизменно простым и скромным, Гаргантюа ел, только  чтобы заморить червячка, зато ужин бывал обилен и продолжителен, и уж тут он  принимал пищу в таком количестве, которое было ему необходимо, дабы подкрепить  силы и насытиться, а в этом-то и состоит правильный режим питания,  предписываемый истинной и разумной медициной, меж тем как орава тупоголовых  докторишек, у коих от софистической выучки мозги стали набекрень, советует  нечто прямо противоположное.    

За  ужином возобновлялся обеденный урок, и длился он, пока не надоедало; остальное  время посвящалось ученой беседе, приятной и полезной.    

Прочтя  благодарственную молитву, пели, играли на музыкальных инструментах, принимали  участие во всякого рода забавах, вроде карт или же костей, так что иной раз  обильная трапеза и увеселения длились до тех пор, когда уже надо было идти  спать, а иной раз Гаргантюа и его приближенные посещали общество ученых или  путешественников, коим довелось побывать в чужих странах.    

Темной  ночью, перед сном, выходили на самое открытое место во всем доме, смотрели на  небо, наблюдали кометы, если таковые были, или положение, расположение,  противостояние и совпадение светил.    

Затем  Гаргантюа в кратких словах рассказывал по способу пифагорейцев наставнику все,  что он прочитал, увидел, узнал, сделал и услышал за нынешний день.    

Засим  молились Господу Творцу, выражали Ему свою любовь, укреплялись в вере, славили  Его бесконечную благость и, возблагодарив Его за минувшее, предавали себя Его  милосердию на будущее.    

После  этого ложились спать.    

     Глава XXIV

  О том, как Гаргантюа проводил время в дождливую погоду    

     

Если  выпадали дождливые и ненастные дни, то все время до обеда проводили как  обыкновенно, с тою, однако же, разницей, что, дабы перебороть непогоду,  разводили веселый и яркий огонь. Но после обеда гимнастика отменялась, все  оставались дома и в апотерапических целях убирали сено, кололи и пилили дрова,  молотили хлеб в риге; потом занимались живописью и скульптурой или же  возрождали старинную игру в кости, руководствуясь тем, как ее описал Леоник[156] и  как играет в нее добрый наш друг Ласкарис[157].  Во время игры вызывали в памяти те места из древних авторов, где есть о ней  упоминание или же связанное с нею уподобление.    

А то  ходили смотреть, как плавят металлы, как отливают артиллерийские орудия, ходили  к гранильщикам, ювелирам, шлифовальщикам драгоценных камней, к алхимикам и  монетчикам, в ковровые, ткацкие и шелкопрядильные мастерские, к часовщикам,  зеркальщикам, печатникам, органщикам, красильщикам и разным другим мастерам и,  всем давая на выпивку, получали возможность изучить ремесла и ознакомиться со  всякого рода изобретениями в этой области.    

Ходили  на публичные лекции, на торжественные акты, на состязания в искусстве риторики,  ходили слушать речи, ходили слушать знаменитых адвокатов и проповедников.    

Посещали  залы и помещения для фехтования, и там Гаргантюа состязался с мастерами и  доказывал им на деле, что он владеет любым родом оружия нисколько не хуже, а,  пожалуй, даже и лучше, чем они.    

Вместо  того чтобы составлять гербарий, они посещали лавки москательщиков, продавцов  трав, аптекарей, внимательнейшим образом рассматривали плоды, корни, листья,  смолу, семена, чужеземные мази и тут же изучали способы их подделки.    

Ходили  смотреть акробатов, жонглеров, фокусников, причем Гаргантюа следил за их  движениями, уловками, прыжками и прислушивался к их краснобайству, особое  внимание уделяя шонийцам пикардийским, ибо то были прирожденные балагуры и  великие мастера по части втирания очков.    

Вернувшись  домой, они ели за ужином меньше, чем в другие дни, и выбирали пищу сухую и не  жирную, дабы тем самым обезвредить влияние сырого воздуха, коим дышит тело, и  дабы на их здоровье не сказалось отсутствие обычных упражнений.    

Так  воспитывался Гаргантюа, с каждым днем оказывая все большие успехи и, понятное  дело, извлекая из постоянных упражнений всю ту пользу, какую может извлечь  юноша, в меру своего возраста сметливый; упражнения же эти хоть и показались  ему на первых порах трудными, однако с течением времени сделались такими  приятными, легкими и желанными, что скорее походили на развлечения короля,  нежели на занятия школьника.    

Со всем  тем Понократ, чтобы дать Гаргантюа отдохнуть от сильного умственного  напряжения, раз в месяц выбирал ясный и погожий день, и они с утра отправлялись  за город: в Шантильи, в Булонь, в Монруж, в Пон-Шарантон, в Ванв или же в  Сен-Клу. Там они проводили целый день, веселясь напропалую: шутили, дурачились,  в питье друг от дружки не отставали, играли, пели, танцевали, валялись на  зеленой травке, разоряли птичьи гнезда, ловили лягушек, раков, перепелов.    

И хотя  этот день проходил без чтения книг, но и он проходил не без пользы, ибо на зеленом  лугу они читали на память какие-нибудь занятные стихи из Георгик Вергилия,  из Гесиода, из Рустика[158]  Полициано, писали на латинском языке шутливые эпиграммы, а затем переводили их  на французский язык в форме рондо или же баллады.    

Во время  пиршества они, следуя указаниям Катона в De re rust.[159] и Плиния, с помощью  трубочки, сделанной из плюща, выцеживали из разбавленного вина воду, промывали  вино в чане с водой, а затем пропускали его через воронку, перегоняли воду из  одного сосуда в другой или же изобретали маленькие автоматические  приспособления, то есть такие, которые двигаются сами собой.    

     Глава XXV

  О том, как между лернейскими пекарями и подданными Гаргантюа возгорелся великий  спор, положивший начало кровопролитным войнам    

     

В эту  пору, а именно в начале осени, когда на родине Гаргантюа идет сбор винограда,  местные пастухи сторожили виноградники и смотрели, чтобы скворцы не клевали  ягод.    

В это  самое время по большой дороге не то на десяти, не то на двенадцати подводах  лернейские пекари везли в город лепешки.    

Помянутые  пастухи вежливо попросили пекарей продать им по рыночной цене лепешек. А ведь  надобно вам знать, что для людей, страдающих запором, виноград со свежими  лепешками – это воистину пища богов, особливо «пино», «фьер», «мюскадо»,  «бикан» или же «фуарар»; от этого кушанья их так несет, что они иной раз не  успевают донести до отхожего места, – вот почему их зовут недоносками.    

Просьбу  пастухов пекари не соизволили удовлетворить, – более того, они начали изрыгать  на них самую зазорную брань: обозвали их беззубыми поганцами, рыжими-красными –  людьми опасными, ёрниками, за…рями, прощелыгами, пролазами, лежебоками, сластенами,  пентюхами, бахвалами, негодяями, дубинами, выжигами, побирушками, задирами,  франтами – коровьи ножки, шутами гороховыми, байбаками, ублюдками, балбесами,  оболдуями, обормотами, пересмешниками, спесивцами, голодранцами, с…ными  пастухами, г…ными сторожами, присовокупив к этому и другие оскорбительные  названия и прибавив, что они, мол, хороши с отрубями да с мякиной, а такие  вкусные лепешки не про них писаны.    

В ответ  на подобные оскорбления один из пастухов, по имени Фрожье, юноша именитый и  достойный, кротко заметил:    

– С чего  это вы стали так нос задирать? Скажите пожалуйста! Бывало, раньше сколько  угодно продавали, а нынче не желаете? Это не по-добрососедски, мы с вами так не  поступаем, когда вы приезжаете покупать нашу отборную пшеницу, из которой вы  печете пирожки и лепешки. А мы еще хотели дать вам за них винограду в придачу!  Нет, клянусь раками, вы потом пожалеете. Не зарекайтесь, вам еще придется с  нами дело иметь, а мы вот так же с вами обойдемся, – тогда вы меня  вспомните.    

На это  Марке[160],  великий жезлоносец братства пекарей, ему сказал:    

– Что  это ты нынче уж больно распетушился? Видно, проса на ночь наелся. А ну, поди  сюда, я тебе дам лепешку!    

Тут  Фрожье, ничего не подозревая, приблизился к нему и достал из-за пояса монету,  ибо он был уверен, что Марке продаст ему лепешек; однако вместо лепешек он  получил кнутом по ногам, да так, что на них тотчас же выступили рубцы. Засим  Марке попытался улепетнуть, но в эту минуту Фрожье, истошным голосом завопив: «Караул!»  – запустил в него здоровенной дубиной, которая была у него под мышкой, и угодил  прямо в шов лобной кости, над правой височной артерией, так что Марке замертво  свалился с кобылы.    

Тем  временем сбежались хуторяне, сбивавшие поблизости длинными шестами орехи, и  начали молотить пекарей, как недоспелую рожь. Заслышав крики Фрожье, налетели  со своими пращами другие пастухи и пастушки и принялись осыпать пекарей градом  камней. В конце концов они догнали пекарей и отняли у них штук шестьдесят  лепешек, заплатив им, однако ж, по обычной цене и надавав им в придачу орехов и  три корзины белого винограду. Пекари помогли тяжко раненному Марке сесть  верхом, а затем двинулись, но уже не в Парелье, а обратно в Лерне, и тут с  языка у них сорвались мрачные и недвусмысленные угрозы сейийским и синейским  хуторянам и пастухам.    

А  пастухи и пастушки досыта наелись лепешек и отменного винограду, потом заиграла  приятная для слуха волынка, и они начали веселиться, со смехом вспоминая  заносчивых пекарей, которым так не повезло, очевидно, потому, что они нынче не  с той ноги встали, а что касается Фрожье, то ему с крайним тщанием промыли раны  на ногах соком простого винограда, и он тут же выздоровел.    

     Глава XXVI

  О том, как жители Лерне под предводительством короля Пикрохола[161] без объявления  войны напали на пастухов Гаргантюа    

     

Пекари,  как скоро возвратились в Лерне, так прямо, не пивши, не евши, отправились в  Капитолий[162],  принесли жалобу своему королю Пикрохолу Третьему, показали ему сломанные  корзины, измятые шляпы, разорванные плащи, раздавленные лепешки, а главное, тяжелораненого  Марке, и объявили, что это дело рук пастухов и хуторян Грангузье, которые-де  учинили побоище на большой дороге, за Сейи.    

Все это  привело короля в совершенное неистовство, и, даже не потрудившись доискаться причины,  он велел кликнуть по всей стране клич, чтобы в полдень все под страхом смертной  казни через повешение явились в полном вооружении на главную площадь, что возле  королевского замка. В подтверждение сего приказа он велел бить в барабаны по  всем улицам города, а сам в это время, пока ему готовили обед, пошел  распорядиться, чтобы все орудия были поставлены на лафеты, чтобы знамя его и  орифламма были развернуты и чтобы всего было запасено вдоволь: как военного  снаряжения, так и провианта.    

За  обедом король подписал назначения. Согласно его указу сеньор Плюгав должен был  принять командование авангардом, насчитывавшим шестнадцать тысяч четырнадцать пищальников  и тридцать пять тысяч одиннадцать добровольцев. Обер-шталмейстеру Фанфарону  было поручено командовать артиллерией, располагавшей девятьюстами четырнадцатью  тяжелых медных орудий, пушек, двойных пушек, василисков, серпантин, кулеврин,  бомбард, фальконетов, пасволанов, спиролей и других орудий. Арьергард был отдан  под начало герцогу Грабежи. Над главными силами приняли командование сам король  и принцы королевской крови.    

Когда же  войско было более или менее приведено в боевой порядок, то, прежде чем  выступить в поход, решено было выслать отряд легкой кавалерии численностью в  триста всадников под командой военачальника Жру, с целью обследовать местность  и удостовериться, нет ли где-нибудь засады. Однако ж тщательная разведка  показала, что кругом царят тишина и спокойствие, и никаких воинских частей она  не обнаружила.    

Получив  таковые сведения, Пикрохол приказал всем сей же час становиться под знамена.    

И тут  сразу все смешалось: Пикрохолово воинство в беспорядке и впопыхах устремилось  вперед, все на своем пути ломая и круша и не щадя ни бедного, ни богатого, ни  храмов, ни жилищ. Угоняли быков, коров, волов, бычков, телок, овец, баранов,  козлов и коз, кур, каплунов, цыплят, гусят, гусаков, гусынь, хряков, свиней,  подсвинков, сбивали орехи, обрывали виноград, уносили с собой целые лозы,  отрясали плодовые деревья. Бог знает что они творили, и никто не оказывал им ни  малейшего сопротивления; все сдавались на милость победителей и молили только о  том, чтобы победители обходились с ними по-человечески, приняв в соображение,  что подданные Грангузье исстари были для них добрыми и дружественными соседями  и никогда не чинили им ни обид, ни оскорблений, те же, мол, здорово живешь, так  их утесняют, а ведь Бог-то за такие дела наказывает неукоснительно. В ответ на  эти предостережения враги твердили одно: они, мол, хотят научить их, как нужно  есть лепешки.    

     Глава XXVII

  О том, как некий монах из Сейи спас от неприятеля монастырский фруктовый сад    

     

Так,  буйствуя и бесчинствуя, промышляя разбоем и грабежом, дошли они наконец до Сейи  и принялись обирать до нитки мужчин и женщин и хватать все, что попадалось под  руку: ничем они не брезгали и ничем не гнушались. Почти во всех домах  свирепствовала чума, однако ж они врывались всюду, все решительно отбирали, и  при этом никто из них не заразился, а это случай исключительный, ибо  священники, викарии, проповедники, лекари, хирурги и аптекари, навещавшие,  лечившие, пользовавшие, исповедовавшие и увещевавшие больных, все до одного  заразились и умерли, а к этим чертовым грабителям и убийцам никакая зараза не  приставала. Что это за притча, господа? Право, тут есть над чем призадуматься.    

Разграбив  селение, они с шумом и грохотом двинулись к аббатству, однако же аббатство  оказалось на запоре: по сему обстоятельству главные силы двинулись дальше, к Ведскому  броду, а семь отрядов пехоты и две сотни копейщиков остались для того, чтобы,  сломав садовую ограду, произвести полное опустошение на виноградниках.    

Бедняги  монахи не знали, какому святому молиться. На всякий случай они стали звонить ad  capitulum capitulantes[163].  На этом совете было решено устроить торжественную процессию, а также молебствие  с чтением особых молитв contra hostium insidias[164] и с прекрасными  песнопениями pro pace.[165]    

В то  время в аббатстве находился монах по прозванию брат Жан Зубодробитель, человек  молодой, прыткий, щеголеватый, жизнерадостный, разбитной, храбрый, отважный, решительный,  высокий, худощавый, горластый, носатый, мастак отбарабанить часы, отжарить  мессу и отвалять вечерню, – одним словом, самый настоящий монах из всех,  какими монашество когда-либо монашественнейше омонашивалось. Помимо всего  прочего, по части служебника он собаку съел.    

Вот  этот-то самый монах, услышав шум, производимый неприятелем на виноградниках,  вышел узнать, в чем дело; когда же он обнаружил, что враги обрывают виноград и  что, таким образом, монастырь лишится годового запаса вина, то побежал на  клирос, где в это время монахи с видом литейщиков, у которых от колокола  остались одни черепки, тянули:    

–  I-im-pe-e-e-e-e-e-tu-um i-ini-i-imi-co-o-o-o-o-o-ru-um…[166]    

–  Славные вы певуны-п…уны, накажи меня Бог! – молвил он. – Только не  лучше ли вам спеть:    

     

Прощай, корзины, кончен сбор?    

     

Пусть  меня черт возьмет, если они уже не в нашем саду, и так они здорово режут лозы  вместе с кистями, что – вот как Бог свят! – нам еще несколько лет придется  одни хвостики подбирать. Ах ты, Господи, что же мы теперь, горемычные, пить-то  будем? Боже милостивый, da mihi potum![167]    

Тут  заговорил настоятель:    

– Что  здесь нужно этому пьянчуге? Отведите его в темницу! Как он смеет мешать нам  воспевать Богу?    

– Не  должно мешать ни воспеванию, ни воспиванию, – возразил монах. – Ведь  вы сами, отец настоятель, любите хорошее вино, как и всякий порядочный человек.  Ни один благородный человек не станет хулить вино, – такая у нас, у  монахов, существует апофтегма[168].  А эти ваши песнопения, ей-богу, сейчас не ко времени! Почему же тогда в пору  жатвы и сбора винограда у нас читаются краткие часы, а в течение всей зимы –  длинные? Блаженной памяти покойный брат наш Масе Пелос, истинный ревнитель  благочестия (пусть меня черт унесет, если я вру!), объяснял мне это, сколько я  помню, так: летом и осенью мы-де отжимаем виноград и делаем вино, зимой же мы  его потребляем. Слушайте меня, все любители хмельного: с нами Бог, за мной!  Пусть меня спалит антонов огонь, если я хоть разок дозволю хлебнуть тем из вас,  которые не помогут мне отбить виноградник! Мать честная, да ведь это же  церковное достояние! Но только вот что: святой Фома Английский[169] решился умереть за  церковное достояние. Дьявольщина! Стало быть, если и я за него умру, меня тоже  причислят к лику святых? Нет уж, я умирать не стану, пусть лучше по моей  милости будут помирать другие.    

С этими  словами он скинул рясу и схватил перекладину от ясеневого креста: перекладина  была длинная, как копье, и толстая, как здоровенный кулак; в некоторых местах  на ней были нарисованы лилии, ныне почти уже стершиеся. Итак, сделав из своей рясы  перевязь, он вышел в одном подряснике и, взмахнув перекладиною от креста,  внезапно ринулся на врагов, а враги между тем, нарушив боевой порядок, без  знамен, без трубача и барабанщика обирали в саду виноград, ибо знаменщики  прислонили знамена и стяги к стене, барабанщики продырявили с одного боку  барабаны, чтобы было куда сыпать виноград, в трубы тоже понапихали  гроздий, – словом, все разбрелись кто куда, и вот брат Жан, не говоря  худого слова, обрушился на них со страшною силой и, по старинке колотя их по  чему ни попало, стал расшвыривать, как котят. Одних он дубасил по черепу,  другим ломал руки и ноги, третьим сворачивал шейные позвонки, четвертым отшибал  поясницу, кому разбивал нос, кому ставил фонари под глазами, кому заезжал по  скуле, кому пересчитывал зубы, кому выворачивал лопатки, иным сокрушал голени,  иным вывихивал бедра, иным расплющивал локтевые кости.    

Кто  пытался укрыться среди густолиственных лоз, тому он, как собаке, перебивал  спинной хребет и переламывал крестец.    

Кто  пытался спастись бегством, тому он ударом по ламбдовидному шву раскалывал на  куски черепную коробку.    

Кто лез  на дерево, полагая, что там безопаснее, тому он загонял перекладину в прямую  кишку.    

Если  кто-нибудь из его старых знакомцев кричал: «Эй, брат Жан, брат Жан, друг мой  милый, я сдаюсь!» – то он говорил: «Да у тебя другого выхода нет. Сдавай заодно  и свою душу чертовой матери!» И тут же его ухлопывал.    

Смельчаку,  который решался с ним переведаться, он охотно показывал силу мышц своих, а  именно пробивал ему средогрудную перегородку и сердце. Кого ему не удавалось  поддеть под ребро, тому он выворачивал желудок, и смерть наступала мгновенно.  Иных он со всего размаху бил по пупку, и у них вываливались кишки. Иным  протыкал мошонку и задний проход. Свет еще не видел столь ужасного зрелища,  можете мне поверить!    

Одни  взывали: «Святая Варвара[170]!»    

Другие:  «Святой Георгий!»    

Третьи:  «Святая Недотрога!»    

Четвертые:  «Кюносская Божья Матерь! Лоретская! Благовестница! Ленуйская! Ривьерская!»    

Одни  поручали себя св. Иакову.    

Другие  прибегали под покров шамберийской плащаницы, которая, кстати сказать, три  месяца спустя сгорела дотла, так что от нее ровно ничего не осталось.    

Третьи –  под покров плащаницы кадуинской.[171]    

Четвертые  поручали себя Иоанну Предтече Анжелийскому.    

Пятые –  св. Евтропию Сентскому, св. Месму Шинонскому, св. Мартину Кандскому, св.  Клавдию Синейскому, жаварзейским святыням и разным другим святым, помельче.    

Одни  умирали, ничего не говоря, другие говорили, но не умирали. Одни умирали говоря,  другие, умирая, говорили.    

Иные  громко кричали: «Исповедника! Исповедника! Confiteor! Miserere! In manus!»[172]    

Услышав  громкие стоны поверженных, настоятель со всею братией направился в сад; когда  же они увидели этих несчастных, смертельно раненных, распростертых среди виноградных  лоз, то поспешили некоторых из них исповедать. А пока иеромонахи возились с исповедью,  молодые послушники побежали к брату Жану спросить, не могут ли они чем-либо ему  помочь. Он же на это ответил, что нужно дорезать тех, кто валяется на земле.  Тогда послушники, развесив долгополые свои подрясники на изгороди, принялись  дорезывать и приканчивать тех, кого он уходил насмерть. И знаете, каким  оружием? Просто-напросто резачками, маленькими ножичками, которыми дети в наших  краях шелушат зеленые орехи.    

Затем  брат Жан стал со своею перекладиною у стены, возле самого того места, где она  была проломлена неприятелем. Кое-кто из послушников уже успел растащить по  своим кельям знамена и стяги себе на подвязки. Когда же те, кто исповедался,  попытались юркнуть в пролом, брат Жан стал их приканчивать одного за другим, да  еще приговаривал:    

– Кто  исповедался, покаялся и получил отпущение грехов, те – прямым путем в рай,  прямым, как серп, как спина у горбуна!    

Так  благодаря его отваге были перебиты враги, проникшие в монастырский сад, перебиты  все до одного, а их тут было тринадцать тысяч шестьсот двадцать два человека,  не считая, как водится, женщин и детей.    

Даже  отшельник Можис, о котором говорится в Деяниях четырех сыновей Эмона, и  тот, пойдя со своим посохом на сарацин, не выказал такой доблести, как наш  монах, с перекладиною от креста вышедший на врагов.    

     Глава XXVIII

  О том, как Пикрохол взял приступом Ларош-Клермо, а равно и о том, как тяжело и  прискорбно было Грангузье начинать войну    

     

Как уже  было сказано, монах продолжал расправляться с теми, кто ворвался в монастырский  сад; Пикрохол между тем, с великою поспешностью пройдя со своими войсками  Ведский брод, вступил в Ларош-Клермо, и там ему не оказали никакого  сопротивления, а так как дело было ночью, то он порешил расположиться здесь со  своими войсками на ночлег, дабы зуд его гнева на время утих.    

Поутру  Пикрохол взял приступом городской вал и замок, а затем отлично укрепил этот  замок и снабдил его боевыми припасами, ибо он полагал, что в случае, если на  него нападут, лучше всего ему отсидеться именно здесь, так как благодаря своему  расположению и местоположению замок обладал не только искусственными, но и  естественными укреплениями.    

И тут мы  его и оставим и обратимся к доброму нашему Гаргантюа, который усердно изучает  полезные науки, чередуя занятия с атлетическими упражнениями, и к его отцу, доброму  старику Грангузье, а старик между тем только сейчас поужинал и греется у весело  и ярко пылающего огня, чертит на стенках очага обгоревшим концом палки, коей  размешивают угли, и, пока жарятся каштаны, рассказывает жене и всем домочадцам  про доброе старое время.    

В эту  самую пору к нему прибежал один из пастухов, стороживших виноградники, по имени  Пило, и подробно рассказал о том, что в его землях и владениях бесчинствует и  разбойничает король Лернейский Пикрохол и что он разграбил, разорил, опустошил  всю страну, за исключением Сейийского сада, который брат Жан Зубодробитель  сумел отстоять только благодаря своей храбрости; ныне же упомянутый король  обретается-де в Ларош-Клермо и вместе со своими воинами тщится елико возможно  укрепить его.    

– Увы!  увы! – воскликнул Грангузье. – Что же это такое, добрые люди? Сон это  или явь? Пикрохол, мой старый и неизменный друг, связанный со мною узами  родства и свойства, напал на меня! Кто подвигнул его на это? Кто его подстрекнул?  Кто его подбил? Кто ему подал такой совет? Ох, ох, ох, ох, ох! Боже, Спаситель  мой, помоги мне, просвети меня, научи! Клятвенно уверяю Тебя, под страхом  лишиться Твоего заступления, что никогда я никаких огорчений ему не доставлял,  подданным его не досаждал, земель его не грабил. Напротив того, я никогда не  отказывал ему ни в войске, ни в деньгах, ни в поддержке, ни в совете; во всех  случаях жизни я старался быть ему полезен. Нет, верно, лукавый его попутал,  коли мог он так меня изобидеть. Господи Боже мой, Ты знаешь мои помыслы, зане  от Тебя ничто не утаится! В случае если он повредился в уме и Ты назначил мне в  удел образумить его, то подай мне сил и уменья мирным путем вновь привести его  под начало святой Твоей воли. Ох, ох, ох! Добрые люди, друзья мои и верные  слуги! Ужели я вынужден буду докучать вам просьбами о помощи? Увы мне! На  старости лет я только покоя и жаждал, всю жизнь я только к миру и стремился.  Но, видно, придется и мне облечь панцирем мои несчастные плечи, слабые и  усталые, и взять в дрожащие руки булаву и копье, дабы защитить и оградить  несчастных моих подданных. Так мне подсказывает здравый смысл, ибо их трудом я  живу, их потом кормлюсь я сам, мои дети и вся моя семья. И все же я не пойду на  Пикрохола войной до тех пор, пока не испробую всех мирных способов и средств.  Таково мое решение.    

Затем он  созвал совет, рассказал, как обстоит дело, и решено было на этом совете послать  к Пикрохолу какого-нибудь толкового человека, чтобы тот дознался, с чего это он  вдруг распалился гневом и вторгся в земли, на которые у него нет решительно  никаких прав; кроме того, было решено послать за Гаргантюа и его приближенными,  дабы они выступили на защиту своего отечества и отвели от него беду. Грангузье  со всем согласился и отдал надлежащие распоряжения. В частности, он тут же  велел своему лакею-баску[173]  как можно скорее ехать к Гаргантюа и написал сыну следующее послание.    

     Глава XXIX

  О чем Грангузье писал к Гаргантюа    

     

     

«Ты  столь прилежно учишься[174],  что я долго еще не выводил бы тебя из состояния философического покоя, но вот  горе: бывшие мои друзья и союзники не пожалели моей старости и обманули мое  доверие. А уж если таково предопределение судьбы, что мне изменили именно те, в  ком я особенно был уверен, то и нет у меня иного выхода, как призвать тебя на  защиту подданных твоих и по естественному праву принадлежащего тебе достояния.  Ибо подобно тому как любое оружие, находящееся вне дома, бессильно, коли и в  самом доме некому подать совет, так же точно бесплодно учение и бесполезны  советы, ежели они не будут вовремя претворены в жизнь и благой цели своей не  достигнут.    

Я  же не разжигать намерен, но умиротворять, не нападать, но обороняться, не  завоевывать, но защищать моих верных подданных и наследственные мои владения от  Пикрохола, который ныне, без всякого повода и основания ко мне вторгшись, пошел  на меня войной и, неуклонно продолжая злое свое дело, чинит вольным людям обиды  нестерпимые.    

Я  почитаю своим долгом утишить гнев сего тирана, удовольствовав его как могу, и  уже не один раз я с дружественными намерениями посылал к нему моих людей, дабы  узнать, кто, чем и как его оскорбил, он же отвечает мне тем, что упорно  отвергает мирные мои предложения и, кроме собственных своих выгод, знать ничего  не хочет. Отсюда следствие, что Вечный Судия оставил ему как единственное  кормило собственный его рассудок и волю, – воля же его не может не быть  злой, коль скоро он всечасно не руководим божественною благодатью, – и,  дабы вернуть ему сознание долга и дабы пробудить в нем совесть, наслал его на  меня.    

По  сему обстоятельству, возлюбленный сын мой, прочитав мое письмо, ты как можно  скорее возвращайся и поспеши на помощь не мне (хотя и мне ты должен был бы  помочь из естественного чувства сострадания), но твоим подданным, коих ты  обязан оградить и спасти. Подвиг сей тебе надлежит свершить ценою возможно  меньшего кровопролития, и, таким образом, благодаря наиболее разумным  средствам, мерам предосторожности и военным хитростям мы, быть может, сумеем  спасти всех наших подданных, и, возвеселившись духом, они возвратятся в свои  жилища.    

Да  будет с тобою, дражайший сын мой, благословение Господа нашего Иисуса Христа.    

Поклонись  от меня Понократу, Гимнасту и Эвдемону.    

Твой  отец    

Грангузье».    

20 сентября.    

     

     Глава XXX

  О том, как к Пикрохолу был послан Ульрих Галле    

     

Продиктовав  и подписав письма, Грангузье приказал правителю своей канцелярии Ульриху Галле[175],  человеку неглупому и здравомыслящему, выказавшему свои способности и тонкость  суждений при разборе многих запутанных дел, ехать к Пикрохолу и изложить ему  все, о чем говорилось на совете.    

Добрый  Галле тот же час отбыл и, миновав брод, спросил мельника, где обретается  Пикрохол; мельник на это ответил, что враги дочиста его обобрали, а что потом  они засели в Ларош-Клермо и что он, мельник, не советует ему следовать далее, а  то как бы не наткнуться на дозор, свирепость же врагов безгранична. Ульрих  Галле легко этому поверил и заночевал у мельника.    

Наутро  он был уже у ворот замка и, трубным звуком возвестив о своем прибытии, потребовал,  чтобы часовые пропустили его к королю, в интересах коего, дескать, выслушать  его речь.    

Королю о  нем доложили, но король велел ни под каким видом его не пускать, – он  вышел сам на крепостной вал и, обратясь к послу, молвил:    

– Ну,  что там еще? Что ты хочешь сказать?    

Тогда  посол произнес нижеследующую речь.    

     Глава XXXI

  Речь Галле, обращенная к Пикрохолу    

     

– Из  всех поводов к огорчению наиболее важным следует признать тот, когда человеку,  который по праву рассчитывал на милость и благорасположение, чинят ущерб и  досаду. И не без основания (хотя его и нельзя считать достаточно разумным)  многие при таких обстоятельствах, рассудив, что лучше умереть, нежели терпеть  подобную низость, и уверившись, что здесь ни силой, ни какими-либо ухищрениями  ничего поделать нельзя, добровольно накладывали на себя руки.    

Неудивительно  поэтому, что твое вторжение, свидетельствующее о том, что ты преисполнен к  моему повелителю, королю Грангузье, вражды и злобы, отягчило его печалью и в  крайнее привело замешательство. Удивительно было бы, если б его не взволновали  чудовищные беззакония, чинимые тобою и твоими людьми в его владениях над его  подданными, беззакония, неслыханные по своей бесчеловечности, которые он  принимает особенно близко к сердцу потому, что подданных своих он любит такою  нежною любовью, какой ни один смертный от века еще не любил. Однако ж, говоря  по чистой совести, еще тяжелее ему сознавать, что все эти злодейства и  утеснения чинятся именно тобою и твоими людьми, ибо и ты и твои деды и прадеды  испокон веков водили дружбу с ним самим и с предками его, и дружбу эту, до сего  времени нерушимую, вы поддерживали, хранили и берегли, как святыню, так что не  только он и его подданные, но и народы чужеземные, как, например, пуатевинцы,  бретонцы, мансонцы, а равно и живущие за Канарскими островами и городом Изабеллою[176],  полагали, что легче обрушить небосвод, а преисподнюю вознести до самых хлябей  небесных, нежели расторгнуть союз ваш, столь грозный для всех их враждебных замыслов,  что никто не решался озлобить кого-нибудь одного из вас, бросить ему вызов или  же нанести урон из страха навлечь на себя гнев другого.    

Более  того. Слухом об этой священной дружбе полнится вся поднебесная, вследствие чего  среди народов, ныне населяющих материк и острова океана, немного найдется  таких, которые не почли бы за честь вступить в ваш союз на условиях, вами самими  указанных, и которые бы не уважали неприкосновенность ваших объединенных держав  в той же мере, как неприкосновенность собственных земель и владений; коротко  говоря, никто не запомнит государя или же союз государей, который в свирепости  своей и заносчивости осмелился бы посягнуть – я уж не говорю: на ваши земли, но  хотя бы на земли союзников ваших, а если, послушавшись необдуманного совета,  кто-нибудь и вознамеривался совершить нападение, то при одном имени и названии  вашего союза тотчас же от своего замысла отказывался.    

Что же  ныне привело тебя в такое неистовство и заставило, расторгнув союз, поправ  дружбу, преступив права, с враждебными намерениями вторгнуться в его владения,  несмотря на то что ни он сам, ни его подданные ничем перед тобой не провинились,  ничем тебе не досадили и гнева твоего не навлекли? Где же верность? Где закон?  Где разум? Где человечность? Где страх Господень? Уж не надеялся ли ты скрыть  свои злодеяния от горних духов и от Всевышнего, который воздает всякому по  делам его? Если ты таковые надежды питаешь, то ты заблуждаешься, ибо от Его  суда ничто не утаится. Быть может, таково предопределение судьбы или же таково  влияние небесных светил, позавидовавших благополучию твоему и покою? То правда,  всему на свете положен конец и предел, и когда что-либо достигает наивысшей  точки, сейчас же и низвергается, ибо долго продержаться в этом положении не  может. Таков конец всех, кто, благоденствуя и преуспевая, забывает о  благоразумной умеренности.    

Но если  даже это и было предустановлено и счастью твоему и покою пришел конец, то  неужели же это должно было обнаружиться в том, чтобы ты причинил зло моему  королю, а ведь он-то и возвел тебя на престол? Если дому твоему суждено  рухнуть, то неужели же необходимо, чтобы, рушась, он упал на очаг того, кто дом  твой украсил? Все это так явно выходит за пределы человеческого понимания и так  противно здравому смыслу, что разум едва в состоянни это постигнуть, иноземцы  же будут отказываться этому верить до тех пор, пока подтвержденные и  засвидетельствованные последствия не убедят их, что нет ничего святого и  священного для того, кто отошел от Бога и от разума и отдался на волю дурных  страстей.    

Если бы  мы причинили какой-либо ущерб твоим подданным или же твоим владениям; если бы  мы оказали покровительство твоим недругам; если бы мы не помогли тебе в твоих  начинаниях; если бы мы затронули твою честь и доброе имя; вернее сказать, если  бы лукавый, стараясь подбить тебя на злое дело и являя твоему взору всякие  обманчивые подобия и призрачные видения, оклеветал нас и вселил в тебя  подозрение, что мы совершили по отношению к тебе нечто недостойное нашей  старинной дружбы, – то прежде всего тебе надлежало бы узнать всю правду, а  потом объявить о своем неудовольствии нам, и мы постарались бы ублаготворить  тебя таким образом, что тебе нечего было бы больше желать. Но, Боже правый, как  же ты поступил? Ужели ты и впрямь задумал, по примеру всех вероломных тиранов,  разграбить и разорить королевство моего повелителя? Ужели ты почитал его за  такого труса и глупца, ужели ты полагал, что он так беден людьми, деньгами,  мудрыми советчиками и искусными военачальниками, что не захочет и не сможет  дать отпор беззаконному твоему нашествию?    

Сей же  час уходи отсель, уходи навсегда, и чтобы завтра ты уже вступил в пределы своей  державы, дорогою же никаких беспорядков не производи и насилий не чини, да уплати  тысячу золотых безантов за убытки, которые мы через тебя понесли. Половину  указанной суммы пришли нам завтра; половину – к ближайшим майским идам, а в  качестве заложников оставь нам на это время герцогов де Пустомель, де Карапуз и  де Шваль, а также принца де Парша и виконта де Вши.    

     Глава XXXII

  О том, как Грангузье для достижения мира велел возвратить лепешки    

     

На этом  кончил свою речь Галле, но Пикрохол на все его доводы ответил так:    

– Придите  и возьмите, придите и возьмите! Они у меня молодцы ребята. Они вам  наделают лепешек.    

Тогда  Галле возвратился к Грангузье и увидел, что тот с непокрытой головой стоит на  коленях в углу своей комнаты и молит Бога укротить гнев Пикрохола и образумить  его, чтобы не нужно было применять насилие. Заметив вошедшего Галле, добряк  Грангузье сказал:    

– А, это  ты, друг мой? Ну, что нового, что нового?    

– Все  вверх дном, – отвечал Галле. – У этого человека ум за разум зашел,  сам Господь от него отступился.