1 2 3 4 5 6 
    
— Теперь мы чертовски богаты, правда?
    
И резкий голос мачехи издалека что-то ответил. До Тима долетело:
    
— …сорока тысяч…
    
«Ну, — подумал Тим с холодным спокойствием, — теперь я наверняка им больше не нужен».
    
Он вышел из чулана, неслышно открыл и закрыл входную дверь, пробрался, прижимаясь к стене, под самыми окнами своей квартиры и бросился бежать со всех ног в сторону кладбища, на восточную окраину города.
    
Только когда толстый усатый кладбищенский сторож спросил его у входа, какой номер могилы ему нужен, он сообразил, что ошибся: мраморную плиту для отца надо было, наверное, заказать заранее где-нибудь в другом месте. И всё-таки Тим решил хотя бы что-нибудь разузнать.
    
— Не могу ли я заказать у вас мраморную плиту? — вежливо спросил он сторожа.
    
— Мраморные плиты у нас не разрешаются, только каменные! — буркнул усатый. — Да и вообще ты обратился не по адресу. Но мастерская надгробных памятников всё равно по воскресеньям закрыта!
    
И вдруг Тиму пришла в голову отчаянная мысль.
    
— Давайте спорить, что на могиле моего отца уже лежит мраморная плита! И на ней золотыми буквами написано: «От твоего сына Тима, который никогда тебя не забудет».
    
— Ты проиграл пари, мальчик, ещё не успев его заключить!
    
— Всё равно, давайте спорить! На плитку шоколада! (Он ещё раньше заметил плитку шоколада на подоконнике сторожки.)
    
— А у тебя хватит денег на плитку шоколада, если ты проиграешь?
    
Тим вытащил из кармана свои ассигнации.
    
— Ну как, спорим?
    
— Более дурацкого пари и не выдумаешь! — пробормотал кладбищенский сторож. — Ну что ж, давай!
    
Они ударили по рукам и побрели по громадному, похожему на парк кладбищу, туда, где находилась могила отца Тима.
    
Уже издали они заметили троих рабочих в комбинезонах, возившихся у могилы. Толстый кладбищенский сторож ускорил шаг.
    
— Да ведь это… — Он фыркнул, как морж, и бросился бежать к могиле.
    
На могилу как раз положили новую мраморную плиту. На ней золотыми буквами были написаны имя и фамилия отца и даты его жизни. Внизу стояла подпись: «От твоего сына Тима, который никогда тебя не забудет».
    
Рабочие не обратили ни малейшего внимания на крик сторожа. Они показали ему какие-то бумаги, подтверждавшие, что плита эта положена на могилу вполне законно. Среди документов было даже специальное разрешение на замену каменной плиты плитой из мрамора. Сторож, как выяснилось, клевал носом, когда рабочие проходили мимо его сторожки, и им не хотелось его будить.
    
— А заплатить за всё это, — добавил один из них, — должен некий Тим Талер.
    
— Верно, — сказал Тим. — Вот деньги. — Он достал из кармана ассигнации и, сосчитав их, передал одному из рабочих. Теперь у него осталось всего пятьдесят пфеннигов.
    
Кладбищенский сторож, ворча, поплёлся обратно к сторожке.
    
Рабочие собрали инструменты, приподняли на прощание кепки и тоже пошли к выходу.
    
Тим, зажав в кулаке монету в пятьдесят пфеннигов, остался стоять один у могилы отца. В другой руке он держал свою фуражку, за подкладкой которой был спрятан странный, непонятный контракт. Он рассказывал тому, кого давно уже не было в живых, всё, что ему так хотелось бы рассказать хоть одному живому человеку.
    
Наконец он умолк, ещё раз осмотрел новую мраморную плиту и нашёл её очень красивой. Потом негромко сказал:
    
— Я вернусь, когда снова смогу смеяться. До скорого свидания! Но вдруг запнулся и прибавил: — Надеюсь, что до скорого…
    
Проходя мимо сторожки, он взял у рассерженного сторожа плитку шоколада. На последние деньги он купил трамвайный билет.
    
Куда он едет, он и сам не знал. Он знал только, что ему надо найти господина в клетчатом и вернуть проданный смех.
   
   
    
     
Лист девятый
     
ГОСПОДИН РИКЕРТ
    
    
Трамвайный вагон был почти пуст. Кроме Тима, здесь сидел только кругленький, небольшого роста пожилой человек с весёлым лицом, немного похожий на добродушного мопса.
    
Он спросил мальчика, куда тот едет.
    
— На вокзал, — ответил Тим.
    
— Тогда тебе придётся сделать пересадку. Этот трамвай не идёт к вокзалу. Это я знаю точно: я и сам еду на вокзал.
    
Тим держал свою фуражку на коленях и, ощупывая пальцами подкладку, слушал, как шуршит под его рукой сложенный вчетверо контракт. И вдруг ему пришло в голову, что теперь он должен стараться как можно чаще заключать самые невероятные пари. Может быть, какое-нибудь он и проиграет. Ведь тогда он вернёт свой смех!
    
И он сказал:
    
— Держу пари, что этот трамвай идёт к вокзалу!
    
Кругленький человечек рассмеялся и сказал то же самое, что и кладбищенский сторож:
    
— Ты проиграл пари, ещё не успев его заключить! — И добавил: — Ведь это «девятый»! Он ещё никогда не шёл до вокзала.
    
— И всё-таки я держу с вами пари! — сказал Тим с такой уверенностью, что человек с удивлением замолчал.
    
— Что-то уж чересчур ты в этом уверен, малыш. Так на что же мы будем спорить?
    
— На билет до Гамбурга, — быстро ответил Тим. Он и сам был обескуражен своим поспешным ответом. Эта мысль так неожиданно пришла ему в голову! И всё же она пришла не случайно. Ведь он давно уже решил отправиться в плавание.
    
— А ты что, собираешься ехать в Гамбург?
    
Тим кивнул.
    
Приветливое лицо «мопса» расплылось в улыбке.
    
— Тебе незачем спорить, малыш! Дело в том, что я тоже еду в Гамбург и взял два билета в двухместном купе. А тот господин, который должен был ехать со мной, задержался. Значит, ты можешь составить мне компанию.
    
— И всё-таки мне хотелось бы заключить с вами пари, — серьёзно ответил Тим.
    
— Хорошо! Давай поспорим. Но предупреждаю: ты проиграешь! А как тебя зовут?
    
— Тим Талер.
    
— Хорошее имя. Звучит, как звон монет.[1] А моя фамилия Рикерт.
    
Они пожали друг другу руки. Так они одновременно и познакомились и заключили пари.
    
Когда по вагону прошёл кондуктор, господин Рикерт спросил его:
    
— Скажите, пожалуйста, этот трамвай идёт к вокзалу?
    
Только кондуктор хотел ответить, как вагон качнуло, и он остановился. Тим чуть не упал на господина Рикерта.
    
Кондуктор побежал на переднюю площадку. Как раз в эту минуту на неё вскочил чиновник управления городского транспорта с серебряными нашивками на кителе. Он взволнованно сообщил что-то кондуктору, тот взволнованно что-то ответил, потом вернулся в вагон и обратился к господину Рикерту:
    
— Сегодня вагон в порядке исключения пойдёт к вокзалу, потому что на нашей линии повреждён провод. Но обычно «девятый» не ходит по этому маршруту.
    
Он приложил два пальца к козырьку фуражки и снова пошёл на переднюю площадку.
    
— Чёрт побери, ловко же ты выиграл спор, Тим Талер! — рассмеялся господин Рикерт. — Сознайся-ка, ведь ты наверняка слыхал, что на этой линии оборван провод. Ну, сознайся!
    
Тим грустно покачал головой. Ему гораздо больше хотелось проиграть этот спор, чем выиграть. Теперь ему окончательно стало ясно, что господин Треч обладает необыкновенными возможностями.
    
На вокзале господин Рикерт поинтересовался, где оставил Тим свой багаж.
    
— Всё, что мне нужно, со мной, — ответил Тим очень неопределённо и совсем не по-детски. — А паспорт у меня в кармане куртки.
    
У Тима и правда был при себе паспорт. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, он добился у мачехи, чтобы она выхлопотала ему собственный паспорт, ссылаясь на то, что ему придётся показывать паспорт в кассе на ипподроме. Этот довод убедил мачеху, тем более что Тим целый год вообще отказывался играть на скачках.
    
Но только теперь Тим понял, как необходим ему паспорт. Ведь он ехал в Гамбург.
    
Купе господина Рикерта оказалось в первом классе. На двери купе висела табличка с его именем: «Христиан Рикерт, директор пароходства».
    
А внизу на той же табличке стояло ещё одно имя, и, прочитав его, Тим побледнел: «Барон Ч.Треч».
    
Когда они сели на свои места, господин Рикерт спросил:
    
— Тебе нехорошо, Тим? Ты так побледнел!
    
— Это иногда со мной бывает, — ответил Тим (и нельзя сказать, чтобы это было неправдой, потому что с кем же этого иногда не бывает!).
    
Поезд шёл некоторое время вдоль Эльбы. Господин Рикерт глядел на реку, на её берега — видно было, что это доставляет ему удовольствие. Но Тим не смотрел ни в окно, ни на господина Рикерта.
    
Ласковый взгляд «мопса» время от времени незаметно останавливался на лице мальчика, но затем снова обращался к живописным берегам реки.
    
Господин Рикерт был озабочен: он не переставая думал об этом мальчике.
    
Наконец он решил подбодрить его каким-нибудь забавным рассказом о морском путешествии, но, едва начав рассказывать, тут же заметил, что мальчик рассеян и совсем его не слушает.
    
Только когда господин Рикерт перевёл разговор на барона Треча, место которого в купе занимал сейчас Тим, тот стал вдруг внимательным и даже разговорчивым.
    
— Барон, наверное, очень богат? — спросил Тим.
    
— Чудовищно богат! У него есть свои предприятия во всех частях света. Пароходство в Гамбурге, которым я заведую, тоже принадлежит ему.
    
— Разве барон живёт в Гамбурге?
    
Господин Рикерт сделал неопределённое движение рукой, которое, как видно, должно было означать: «А кто его знает?»
    
— Барон живёт везде и нигде, — пояснил он. — Сегодня он в Гамбурге, завтра — в Рио-де-Жанейро, а послезавтра, может быть, в Гонконге. Главная его резиденция, насколько мне известно, это замок в Месопотамии.
    
— Вы, наверное, очень хорошо его знаете?
    
— Никто его хорошо не знает, Тим. Он меняет свой внешний вид, как хамелеон. Вот приведу тебе пример: много лет подряд у него были поджатые губы и колючие рыбьи глаза. Причём могу поклясться, что они были водянисто-голубого цвета. А когда я встретился с ним вчера, оказалось, что глаза у него карие, добрые. И теперь он уже не надевает больше на улице чёрные очки от солнца. Но самое странное, что человек этот, на лице которого я — клянусь тебе! — никогда раньше не видел улыбки, хохотал вчера, словно мальчишка. И ни разу не поджал губ. А раньше он делал это поминутно.
    
Тим поспешно отвернулся к окну. Только что он невольно поджал губы.
    
Господин Рикерт чувствовал, что что-то в его рассказе одновременно привлекает и расстраивает мальчика. Он переменил тему разговора:
    
— А что ты собираешься делать в Гамбурге?
    
— Хочу поступить учеником кельнера на какой-нибудь пароход.
    
И опять Тим сам удивился своему внезапному решению: в эту минуту оно впервые пришло ему в голову. А впрочем, и это решение было не так уж неожиданно: ведь с чего-нибудь да надо же начинать, если решил отправиться в плавание.
    
На лице сидевшего напротив человека, похожего на добродушного мопса, появилась радостная улыбка.
    
— Послушай-ка, Тим, да ты ведь просто счастливчик! — не без торжественности произнёс господин Рикерт. — Когда ты собираешься ехать на вокзал, трамвай меняет ради тебя свой маршрут, а когда тебе нужно найти место, ты тут же натыкаешься на человека, который может тебе его предоставить!
    
— Вы можете устроить меня учеником кельнера?
    
— Кельнер на корабле называется «стюард», — поправил его директор пароходства. — Для начала ты поработаешь мальчиком в кают-компании, а может быть, юнгой. Но самое главное сейчас вот что: родители твои согласны?
    
Тим немного подумал, потом ответил:
    
— У меня нет родителей.
    
О мачехе он умолчал: он знал, что она ни за что бы не разрешила ему отправиться в плавание. Да и вообще он больше ни минуты не хотел думать о том, что оставил позади. Его занимало сейчас другое: была ли его встреча с господином Рикертом и вправду счастливой случайностью? Или и здесь, как в истории с мраморной плитой и с «девятым» трамваем, приложил руку господин в клетчатом?
    
Вместе со смехом Тим потерял и кое-что другое: доверие к людям. А в этом, как известно, тоже мало хорошего.
    
Господин Рикерт спросил его о чём-то, и Тиму пришлось сделать над собой усилие, чтобы понять смысл вопроса, — голова его так и гудела от разных мыслей.
    
— Я спрашиваю, согласен ли ты, чтобы я о тебе немного позаботился? — повторил господин Рикерт. — Или, может быть, тебе не нравится моё лицо?
    
Тим ответил, не задумываясь:
    
— Нет, нравится! Даже очень нравится!
    
И это была правда. У него вдруг возникло чувство уверенности, что этот человек хотя и служащий, но вовсе не сообщник господина в клетчатом, который теперь — к этой мысли Тиму надо было ещё привыкнуть! — превратился в богатого барона Треча. И от этой уверенности Тим стал снова самым обыкновенным, доверчивым четырнадцатилетним мальчиком.
    
— Что с тобой? — прямо спросил его господин Рикерт. — Ты сегодня ещё ни разу не улыбнулся. А ведь у тебя было для этого столько поводов. С тобой стряслась какая-нибудь беда?
    
Больше всего на свете Тиму хотелось сейчас броситься господину Рикерту на шею, как это бывает в театре на сцене. Но ведь всё это было не в театре, а на самом деле. Жгучая тоска охватила Тима — тоска по человеку, которому он мог бы рассказать всё.
    
Ему было так трудно справиться с тоской, и отчаянием, и с чувством полной беспомощности, что блестящие крупные слёзы градом покатились по его щекам.
    
Господин Рикерт сел рядом с ним и сказал, словно между прочим:
    
— Ну-ну, не плачь! Расскажи-ка мне, что с тобой случилось!
    
— Не могу! — крикнул Тим, уткнувшись лицом в плечо господина Рикерта. Всё его тело сотрясалось от рыданий.
    
Маленький кругленький директор пароходства взял его руку в свою и не выпускал до тех пор, пока Тим не уснул.
   
   
    
     
Лист десятый
     
КУКОЛЬНЫЙ ТЕАТР
    
    
Корабль, на который Тим должен был поступить помощником стюарда, назывался «Дельфин». Это был товаро-пассажирский пароход, курсировавший между Гамбургом и Генуей.
    
До отплытия парохода у Тима оставалось ещё три свободных дня. Это время он мог провести в доме господина Рикерта.
    
Дом господина Рикерта, белый, как облако на летнем небе, стоял на шоссе, проходившем вдоль берега Эльбы; на фасаде его красовался полукруглый балкон, поддерживаемый тремя колоннами. Высокое крыльцо под балконом охраняли два каменных льва весьма мирного и благодушного вида.
    
Со стеснённым сердцем глядел Тим на этот радостный, светлый дом. Раньше, когда он был ещё мальчиком из переулка и умел смеяться, всё это наверняка показалось бы ему волшебным сном — домом прекрасного принца из сказки. Но тому, кто продал свой смех, трудно быть счастливым. Серьёзный и грустный, прошёл Тим между двумя добрыми львами в белую виллу.
    
Господин Рикерт жил вместе со своей матерью, милой, приветливой старушкой; голова у неё была вся в белых кудряшках, а голосок как у девочки, и по всякому малейшему поводу она звонко и весело смеялась.
    
— Ты всё такой печальный, мальчик, — сказала она Тиму. — Так не годится. Да ещё в твоём возрасте! Ещё успеешь узнать, что жизнь не так сладка. Правда, Христиан?
    
Сын её, директор пароходства, кивнул и тут же, отведя мать в сторону, объяснил ей, что с мальчиком, судя по всему, случилось какое-то ужасное несчастье и поэтому он очень просит её обращаться с ним как можно бережнее.
    
Старушка с трудом поняла, о чём толковал ей сын. Она выросла в обеспеченной, жизнерадостной семье, вышла замуж за обеспеченного, жизнерадостного человека, и старость у неё была тоже обеспеченная и жизнерадостная. Она знала об узких переулках в больших городах только из трогательных историй, над которыми проливала горькие слёзы, а про ссоры, зависть, коварство и тому подобные вещи слыхом не слыхала да и не хотела слышать.
    
Всю жизнь она оставалась ребёнком. Она была словно вечно цветущий голубой крокус.
    
— Вот что, Христианчик, — сказала она сыну после того, как он рассказал ей всё, что знал, — пойду-ка я немного погуляю с мальчиком. Вот увидишь, уж у меня-то он рассмеётся!
    
— Будь осторожнее, мама, — предупредил её господин Рикерт.
    
И старушка обещала ему быть осторожнее.
    
Для Тима прогулки с ней оказались особенно тяжёлыми как раз потому, что он страшно привязался к этому милому ребёнку восьмидесяти с лишним лет. Когда она брала его за руку своей маленькой мягкой ручкой, ему хотелось подмигнуть ей и рассмеяться. Он даже подразнил бы её немного, как старшую сестру, — это ей вполне подошло бы.
    
Но смех его был далеко. С ним разгуливал по белому свету странный господин в клетчатом — богатый барон Треч.
    
Теперь Тим понимал, что продал самое дорогое из всего, что у него было.
    
Во вторник старенькой фрау Рикерт пришла в голову замечательная идея. Она прочла в газете, что кукольный театр даёт сегодня представление по сказке «Гусь, гусь — приклеюсь, как возьмусь!». Это была сказка про принцессу, которая не умела смеяться. Фрау Рикерт помнила сказку очень хорошо и решила посмотреть представление вместе с мальчиком, который не умеет смеяться.
    
Она находила свою идею просто блестящей, но пока никому о ней не рассказывала. Всё утро она то и дело загадочно хихикала, а после обеда пригласила обоих «мальчиков» — господина Рикерта и Тима — пойти с ней на спектакль театра марионеток. И так как оба они ни в чём не могли отказать старушке, все трое отправились в кукольный театр.
    
Кукольный театр находился совсем близко от их дома. Он давал спектакли в Овельгёне, предместье Гамбурга, расположенном на самом берегу Эльбы; чистенькие домики, окружённые садами, словно выстроились в ряд у реки под её прежним высоким берегом. Здесь, в задней комнате небольшого трактирчика, и расставил свои ширмы театр марионеток.
    
Тесный зал был полон ребят. Только кое-где над спинками стульев возвышались головы матерей и отцов.
    
Фрау Рикерт тут же высмотрела три свободных места во втором ряду и, смеясь и жестикулируя, стала к ним пробираться. Её сын и Тим покорно следовали за ней. И не успели они занять места, как в зале погас свет и маленький красный занавес маленького театра поднялся.
    
Спектакль начался прологом в стихах: король вёл беседу с бродягой. Они повстречались ночью в чистом поле, когда взошла луна. Лицо у короля было бледное и грустное. У бродяги, даже при лунном свете, играл на щеках румянец, а с губ ни на минуту не сходила улыбка. Вот их беседа, послужившая прологом к сказке:
    
     
      
КОРОЛЬ.
      
Владенья наши облетела весть:
      
Принцесса без улыбки где-то есть.
      
Я человек серьёзный, смеху враг,
      
И с ней хочу вступить в законный брак.
      
Послушай, друг, получишь золотой,
      
Коль мне укажешь путь к принцессе той!
     
     
      
БРОДЯГА.
      
Да вон он, замок! Там она живёт!
      
Я сам спешу, сказать по правде, в замок тот.
      
Тебе ж, король, нет смысла торопиться:
      
Войду — и расхохочется девица!
     
     
      
КОРОЛЬ.
      
Напрасный труд! Хвастливые слова!
      
Она не рассмеётся! И права:
      
Кто не забыл, что ждёт в конце нас всех,
      
Того не соблазнит дурацкий смех.
      
Земля, конечно, шарик хоть куда,
      
Но всякий шарик — мыльная вода!
      
И тот, кто в этом дал себе отчёт,
      
Не станет хохотать, как дурачок.
     
     
      
БРОДЯГА.
      
Король, король, а видно, не дурак.
      
Всё вроде так. И всё-таки не так:
      
Выходит, в жизни к смерти всё идёт,
      
И цель-то смерть. Ан нет, наоборот!
      
Бокал с вином не для того блестит,
      
Чтобы потом сказали: «Он разбит».
      
Он для того искрится от вина,
      
Чтобы сейчас сказали: «Пей до дна!»
      
Ну что ж, что разобьют в конце концов!
      
Пока он цел. И полон до краёв!
     
     
      
КОРОЛЬ.
      
Что радости ему, что он блестит,
      
Раз день придёт, и скажут: «Он разбит»?
     
     
      
БРОДЯГА.
      
Да потому и радуется он,
      
Что знает: нет, не вечен блеск и звон!
     
     
      
КОРОЛЬ.
      
Ну, видно, мы друг друга не поймём.
      
Давай-ка к ней отправимся вдвоём.
      
Спеши! Смеши! А рассмешишь её,
      
И королевство не моё — твоё!
     
     
      
БРОДЯГА.
      
Что ж, по рукам, король! Но, право, верь,
      
Смех означает: человек не зверь.
      
Так человек природой награждён:
      
Когда смешно, смеяться может он!
     
    
    
    
Занавес опустился, и теперь в зале стало почти совсем темно. Только сквозь щёлочку в занавесе пробивалось немного света. Большинство ребят не поняли пролога и теперь шептались друг с другом, с нетерпением ожидая, когда же начнётся настоящее представление.
    
Только трое людей впереди, во втором ряду, сидели совсем тихо: каждый из них думал о своём. Старенькая фрау Рикерт сердилась, что она, оказывается, думает точно так же, как какой-то бродяга. Она была не слишком высокого мнения о бродягах, хотя и раздавала много денег нищим. Ей гораздо больше хотелось бы согласиться с королём — ведь он был такой серьёзный и такой грустный.
    
Господин Рикерт, сидевший справа от неё, вглядывался в полутьме в лицо Тима. Только один тоненький светлый луч падал на лоб мальчика, бледный, как у короля на сцене. Господин Рикерт боялся, что затея его матери оказалась не совсем удачной: ведь только вчера он видел, как Тим плакал.
    
У Тима была лишь одна мысль: «Только бы со мной сейчас никто не заговорил!» Его душили слёзы. И всё снова и снова в ушах его звучали последние строчки пролога:
    
     
      
Так человек природой награждён:
      
Когда смешно, смеяться может он!
     
    
    
Смеяться может… Может смеяться…
    
Занавес поднялся, и постепенно внимание Тима привлекла к себе очень бледная и очень серьёзная принцесса, выглядывавшая из окна замка.
    
В саду, окружавшем замок, как раз под окном принцессы, появился король-отец. Как только дочь его увидела, она тут же тихонько отошла от окна.
    
Его величество король сел на край бассейна у фонтана и стал петь грустную песню воде и цветам. Он жаловался им, что обращался ко всем знаменитым шутникам — шутам и дуракам — и испробовал все шутки, какие только есть на свете, чтобы заставить свою дочь рассмеяться. Но — увы! — безуспешно.
    
Потом король, вздыхая, поднялся. Дети в зале сидели не шелохнувшись.
    
Его величество бродил взад и вперёд по саду, сокрушаясь о себе и о своей дочери, а потом вдруг остановился и крикнул:
    
— О, если бы кто-нибудь её рассмешил! Я тут же отдал бы ему в жёны принцессу да ещё полкоролевства в придачу!
    
Как раз в это мгновение в сад вошли бродяга и грустный молодой король. Услыхав вопль отчаяния, изданный королём-отцом, бродяга напрямик заявил:
    
— Ловлю вас на слове, ваше величество! Если я рассмешу принцессу, я получу её в жёны! Половину королевства можете оставить себе: вот этот господин, который меня сопровождает, отдаёт мне своё королевство целиком!
    
Король удивлённо взглянул на путников, оказавшихся невольными свидетелями его обещания. Бледный молодой король понравился ему гораздо больше, чем краснощёкий бродяга. Ведь у королей на этот счёт свои вкусы. Однако, не желая нарушить слово, он сказал:
    
— Если тебе удастся, незнакомец, рассмешить принцессу, ты станешь принцем и её супругом!
    
Бродяге только этого и надо было. Он вдруг помчался куда-то со всех ног, оставив королей в саду наедине друг с другом.
    
Тут занавес упал и объявили антракт.
    
Теперь маленькие зрители не могли дождаться продолжения. Всем хотелось знать — рассмеётся ли принцесса?
    
Тим втайне надеялся, что она останется серьёзной. Хотя с начала спектакля прошло совсем мало времени, она уже стала ему словно сестрой: вдвоём, взявшись за руки, они могли без страха глядеть в лицо смеющемуся миру. Но Тим слишком хорошо знал, как кончаются сказки. С тоской ждал он той минуты, когда принцесса рассмеётся.
    
И ждать ему пришлось недолго. Когда поднялся занавес, принцесса снова появилась в окне, а оба короля уселись на край бассейна перед фонтаном. За сценой послышались пение и смех, и вдруг в саду перед дворцом опять появился бродяга. Он вёл на поводке гуся в золотом ошейнике, а вслед за ним, положив руку гусю на хвост, семенил какой-то толстяк, — казалось, рука его приклеилась к перьям. Другой рукой он тащил за собой щупленького человечка, которого швыряло на ходу из стороны в сторону. Тот, в свою очередь, тянул за собой старушонку, старушонка — мальчонку, мальчонка — девчонку, а девчонка — собачонку. Казалось, какая-то волшебная сила нанизала их всех на одну верёвочку. Они прыгали и скакали, словно на невидимых пружинах — туда и сюда, вверх и вниз. И при этом так хохотали, что во дворцовом саду отдавалось эхо.
    
Принцесса высунулась из окошка, чтобы получше разглядеть это шествие. Она широко раскрыла глаза, но лицо её оставалось серьёзным.
    
«Не смейся, не смейся, сестрёнка! — мысленно просил её Тим. — Пусть они все смеются, все, кроме нас с тобой».
    
Но он просил напрасно. Грустный молодой король по рассеянности погладил собачонку, скакавшую самой последней, и вдруг рука его словно прилипла к собачьему хвосту. В испуге он схватился другой рукой за руку Короля-отца. И вот уже оба короля присоединились ко всем остальным, завершая эту диковинную процессию. По их судорожным движениям было видно, что им очень хотелось бы освободиться от странного колдовства, но это никак не удавалось. Пришлось им примириться со своим непривычным положением, и, пожалуй, они даже начинали находить в нём удовольствие. Ноги их, казалось, вот-вот пустятся в пляс, уголки губ подрагивали, и вскоре они уже стали смешно подпрыгивать и подскакивать, то и дело прыская со смеху.
    
В это мгновение из окошка послышался смех принцессы. Заиграла музыка. Все танцевали, скакали и хохотали до упаду, и дети в зале тоже хохотали и топали ногами от удовольствия.
    
Бедный Тим сидел, словно окаменев. Он был как скала в море смеха. Старенькая фрау Рикерт рядом с ним так смеялась, что даже закрыла лицо руками и наклонилась вперёд. Из глаз её катились слёзы.
    
И тут Тим впервые заметил, как похожи движения смеющегося человека на движения плачущего. Он закрыл лицо руками, нагнулся вперёд и сделал вид, будто тоже смеётся.
    
Но Тим не смеялся. Он плакал. И сквозь слёзы повторял про себя: «Зачем ты рассмеялась, сестрёнка? Зачем, зачем ты рассмеялась?»
    
Когда занавес упал и зажёгся свет, старенькая фрау Рикерт вытащила из сумочки кружевной платочек, приложила его к глазам и, вытерев слёзы, протянула Тиму:
    
— На-ка, Тим, вытри и ты слёзы. Вот видишь! Я так и знала, что уж на этом спектакле ты обязательно будешь смеяться!
    
И старушка торжествующе поглядела на сына.
    
— Да, мама, — вежливо сказал господин Рикерт, — это была действительно счастливая мысль!
    
Но когда он произносил эти слова, лицо его оставалось грустным. Он понял, что мальчик по доброте душевной и от отчаяния обманул старушку. А Тим понял, что господин Рикерт всё понял.
    
Впервые с того рокового дня на ипподроме в душе его поднялся бессильный гнев против барона. Гнев словно захлестнул его. И в эту минуту он твёрдо решил, что добудет назад свой смех, чего бы это ему ни стоило.
   
  
  
   
    
КНИГА ВТОРАЯ
    
ШТОРМ И ШТИЛЬ
   
   
    
     
Кто смеётся, тот спасён!
     Английская поговорка
    
    
   
   
    
     
Лист одиннадцатый
     
ЗЛОВЕЩИЙ БАРОН
    
    
К счастью для Тима, пароход отправлялся в Геную на следующий день утром. Старенькая фрау Рикерт махала платком со ступенек белой виллы, и Тим махал ей в ответ, пока вилла не скрылась из виду.
    
Директор пароходства сам проводил Тима на причал. Он купил ему брюки, куртку и ботинки, ручные часы и новенький матросский рюкзак. Протянув Тиму на прощание руку, он сказал:
    
— Выше голову, малыш! Когда через три недели ты вернёшься назад, мир будет казаться тебе совсем другим. И ты наверняка будешь снова смеяться. Решено?
    
Тим замялся. Потом быстро сказал:
    
— Когда я вернусь, господин Рикерт, я буду снова смеяться. Решено! — Он пробормотал ещё: — Большое спасибо! — но совсем невнятно, потому что ему сдавило горло, и взбежал по сходням на палубу.
    
Капитан корабля, человек угрюмый и мрачный, был не дурак выпить. До всего остального ему, собственно говоря, не было никакого дела. Он едва взглянул на Тима, когда тот ему представился, и буркнул:
    
— Обратись к стюарду. Он здесь тоже новенький. Будешь с ним в одной каюте.
    
Тим впервые в жизни очутился на пароходе. Он растерянно бродил по нему в поисках стюарда, то взбираясь, то спускаясь вниз по железным лестницам, шагал по узким коридорчикам, попадал то на нос, то на корму, то на нижнюю, то на верхнюю палубу. Экипаж корабля не носил формы. Поэтому Тим даже не знал, к кому обратиться. Блуждая по пароходу, он случайно попал через открытую настежь дверь средней палубы в какое-то небольшое помещение вроде маленькой гостиной; из середины её вела в глубь корабля покрытая ковром лестница с высокими полированными перилами. Снизу поднимался запах жареной рыбы, и Тим догадался, что там, как видно, и есть его будущее рабочее место.
    
Справа от лестницы находился камбуз, из которого неслись всевозможные вкусные запахи; прямо — за приоткрытой двустворчатой дверью — большой салон-ресторан; столы и стулья здесь были привинчены к полу.
    
Какой-то человек в белой куртке как раз расставлял приборы. Его фигура и большая круглая голова с курчавыми тёмными волосами показались Тиму знакомыми, хотя он и не мог вспомнить, кто это.
    
Когда мальчик вошёл в салон, человек в белой куртке обернулся и сказал, ничуть не удивившись.
    
— Ну вот ты и пришёл!
    
Тим был поражён. Он знал этого человека. И, как ни странно, даже помнил его имя. Его звали Крешимир. Это был тот самый человек, который задавал ему на ипподроме неприятные вопросы, а потом на прощание сказал: «Может быть, я смогу тебе когда-нибудь помочь…» Это был тот самый человек, чьи колючие водянисто-голубые глаза напоминали глаза господина в клетчатом, барона Треча, которого искал Тим.
    
Крешимир не дал Тиму долго раздумывать. Он повёл мальчика в их общую каюту, бросил рюкзак Тима на койку, а потом вынул из своего рюкзака и протянул ему точно такие же клетчатые брюки и белую куртку, какие носил сам.
    
Новый наряд пришёлся Тиму как раз впору и был ему очень к лицу.
    
— Ты словно родился стюардом! — рассмеялся Крешимир.
    
Но, увидев серьёзное лицо Тима, осёкся и умолк. Он задумчиво поглядел на мальчика и пробормотал, обращаясь скорее к самому себе, чем к Тиму:
    
— Хотел бы я знать, что за сделку вы заключили!
    
Потом, словно стараясь отогнать неприятную мысль, он тряхнул головой, выпрямился и громко сказал:
    
— Ну, а теперь за работу! Отправляйся-ка на камбуз к Энрико и помоги ему чистить картошку. Если ты мне понадобишься, я тебя позову. Через зал направо!
    
Тиму пришлось до самого вечера чистить на камбузе картошку. Кок Энрико, старый пьяница из Генуи, точно так же, как и капитан, мало чем интересовался, кроме водки. На корабле капитан обычно не только хозяин и командир, но и образец поведения для любого из своих матросов. Если капитан строг и деловит, то и экипаж у него такой же. Если он ленив и небрежен, как это было здесь, на пароходе «Дельфин», то и вся команда, начиная с помощника капитана и кончая корабельным коком, ленива и небрежна.
    
Энрико без передышки рассказывал Тиму очень забавные истории на самой чудовищной смеси немецкого с итальянским, и, так как Тим ни разу не рассмеялся, кок решил, что мальчик, вероятно, его не понимает. Несмотря на это, он всё рассказывал и рассказывал свои истории, видно, для собственного удовольствия, и даже не обратил внимания на то, что Тим срезает с картошки слишком толстую кожуру.
    
Когда пароход, уже под вечер, вышел наконец из гамбургской гавани, Тиму пришлось пойти в салон-ресторан помогать Крешимиру. И всё время, пока он находился в салоне, он чувствовал на себе испытующий взгляд водянисто-голубых глаз стюарда. В замешательстве Тим даже перепутал некоторые заказы. Одной американке он принёс вместо виски лимонный сок, а какому-то шотландскому лорду поставил на стол вместо яичницы с ветчиной два куска орехового торта.
    
Крешимир всякий раз поправлял его ошибку без единого слова упрёка. И между делом вводил Тима в тайны его новой профессии:
    
— Подавай с левой стороны! Когда обслуживаешь правой рукой, левую держи за спиной! Вилка — слева, нож — справа, острой стороной к тарелке!
    
После ужина Тима снова послали на камбуз помогать повару мыть посуду. Он делал это неловко и был рассеян, потому что в голове его роилось множество вопросов. Почему барон не поехал в том купе, в котором Тим ехал в Гамбург с господином Рикертом? Почему Крешимир оказался вдруг стюардом на том самом пароходе, на который нанялся Тим? Почему господин Рикерт устроил его именно на этот пароход? Почему? Почему? Почему?
    
И вдруг Тим услышал «почему», сказанное вслух. Резкий голос спрашивал:
    
— Почему вы очутились на этом корабле?
    
А другой отвечал:
    
— А почему бы мне на нём не очутиться?
    
Это был голос Крешимира.
    
— Пройдёмте на палубу! — приказал первый голос.
    
Тим услышал шаги, громыхавшие по узенькой железной лестнице, которая вела на корму. Потом шаги и голоса стихли. Но в ушах Тима они всё ещё продолжали звучать. Ему казалось, что он узнаёт голос, обращавшийся к Крешимиру. И вдруг — в эту минуту он как раз вытирал супницу, — вдруг он понял, чей это голос.
    
Это был голос человека, которому он продал свой смех, — голос барона Треча.
    
Супница выскользнула у него из рук и, упав на пол камбуза, разбилась вдребезги. Кок Энрико, вскрикнув: «Mamma mia!», отскочил в сторону, а Тим бросился бегом вверх по лестнице, вслед за голосами.
    
Наверху, на корме, никого не было. Два корабельных фонаря тускло освещали кормовую палубу и покрытую парусом шлюпку. И вдруг Тим услышал шёпот. Он взглянул в ту сторону, откуда доносились голоса, и ему показалось, что за шлюпкой кто-то шевелится. Тим подкрался на цыпочках поближе и увидел, что из-за шлюпки торчат четыре ноги в ботинках. Больше ему ничего не удалось разглядеть. Но он был уверен, что голоса, доносившиеся из-за шлюпки, принадлежат Крешимиру и барону. Шаг за шагом, не дыша, Тим подходил всё ближе и ближе. Один раз скрипнула половица. Но двое людей, спрятавшихся за шлюпкой, как будто ничего не услышали.
    
Наконец Тим подошёл так близко, что смог подслушать разговор, который они вели между собой полушёпотом.
    
— …просто курам на смех! — шипел барон. — Уж не хотите ли вы меня уверить, что истратили все деньги, которые принесли вам акции?
    
— Как только вы передали мне акции, они сразу стали падать… С молниеносной быстротой, — спокойно заметил Крешимир.
    
— Согласен! — Барон рассмеялся купленным смехом. — Акции упали, потому что я пользуюсь некоторым влиянием на бирже. Но четверть миллиона, по моим расчётам, у вас всё-таки должно было остаться.
    
— Эту четверть миллиона я внёс в банк, который сразу затем лопнул, барон!
    
— Такое уж ваше счастье! — Барон снова рассмеялся.
    
И Тим почувствовал, что по спине у него бегают мурашки. Он готов был броситься на барона.
    
И всё-таки у него хватило ума понять, что он должен во что бы то ни стало дослушать разговор до конца.
    
— Даже если вам пришлось снова начать работать, — сказал теперь барон, — это ещё не причина наниматься именно на этот пароход, чтобы оказаться вместе с мальчиком.
    
На этот раз рассмеялся Крешимир.
    
— Никто не может мне этого запретить! — крикнул он.
    
— Тише! — зашипел Треч.
    
Крешимир продолжал вполголоса:
    
— Я продал вам свои глаза и получил взамен ваши — колючие, рыбьи. За это вы передали мне акции стоимостью в один миллион. Ни одна копейка из этого миллиона не попала в мой карман. Вы перехитрили меня. Но на этот раз я перехитрю вас, барон. Я дважды видел вас с мальчиком на ипподроме. Я следил за ним и установил, что после этого мальчик стал регулярно выигрывать на скачках. А затем я установил, что малыш стал мрачен и угрюм, словно больной одинокий старик.
    
Когда Тим услышал эти слова, сердце его заколотилось так, будто хотело выскочить, но он не шелохнулся.
    
Крешимир продолжал:
    
— Я всё равно выведу вас на чистую воду! Я доищусь, что за сделку вы заключили с мальчиком, барон! Я наблюдаю за ним уже четвёртый год, и мне стоило немалого труда устроиться стюардом на этот пароход. А теперь…
    
— А теперь, — перебил барон Крешимира, — я снова предлагаю вам миллион. Наличными. Задаток прямо сейчас!
    
— На этот раз, барон, преимущество на моей стороне! — Крешимир говорил медленно, словно что-то обдумывая. — То, что мне известно, я могу использовать по-разному: потребовать назад мои глаза, принять от вас миллион или же, наконец, — и это было бы, пожалуй, совсем не так плохо — могу заставить вас расторгнуть контракт с мальчиком, каков бы ни был этот контракт.
    
Тим в темноте кусал свой кулак, боясь застонать.
    
Несколько минут на палубе царило молчание. Потом снова раздался голос барона:
    
— Моя сделка с мальчиком вас не касается. Но если вы так уж дорожите вашими старыми глазами, я готов, пожалуй, на известных условиях…
    
Крешимир, тяжело дыша, перебил его:
    
— Да, барон, я дорожу моими старыми глазами. Я дорожу моими старыми, простодушными, глупыми, добрыми глазами больше, чем всеми богатствами в мире. Хотя вам никогда этого не понять!
    
— Мне этого никогда не понять, — подтвердил голос барона. — И всё-таки я согласен на известных условиях расторгнуть нашу сделку. Будьте любезны, взгляните, пожалуйста, на своё лицо вот в это зеркальце!
    
За этими словами наступила напряжённая тишина. Тим обливался холодным потом — и от волнения, и оттого, что старался ни единым шорохом не выдать своего присутствия.
    
Наконец он услышал, как Крешимир тихо сказал:
    
— Вот они и опять мои!
    
— А теперь послушайте моё условие, — сказал барон.
    
Но Тим больше ничего не стал слушать. У Крешимира снова были его глаза! А он, Тим, слышал сейчас так близко свой смех, что, казалось, до него можно дотянуться рукой… Больше он не мог сдерживаться. Он бросился к шлюпке и крикнул:
    
— Отдайте мне мой…
    
Но тут он попал ногой в петлю каната, споткнулся, стукнулся головой об острый нос шлюпки и без сознания грохнулся на палубу.
   
   
    
     
Лист двенадцатый
     
КРЕШИМИР
    
    
Когда Тим проснулся, корабль качало; за толстым стеклом иллюминатора, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз, танцевала звезда — сердито рдеющий Марс. Тим лежал на верхней койке каюты, в которой спал вместе со стюардом. Над Атлантическим океаном брезжил серый рассвет.
    
В каюте кто-то возился. Тим повернул голову. Это был Крешимир. В эту минуту он тоже повернул голову. При слабом свете лампочки, горевшей над койкой Крешимира, взгляды их встретились. У стюарда были добрые карие глаза.
    
— Ну, малыш, как ты себя чувствуешь? — ласково спросил он.
    
Тим ещё не совсем проснулся. Он никак не мог вспомнить, как он здесь очутился. И этот Крешимир, который сейчас его о чём-то спрашивал, был совсем другой, чем тот, которому он помогал вчера вечером в салоне-ресторане. Этот Крешимир был куда спокойнее, мягче, добрее.
    
Стюард подошёл поближе к койке Тима.
    
— Тебе лучше, малыш?
    
Теперь в памяти Тима постепенно стали всплывать события вчерашнего вечера. Голоса за дверью камбуза, разговор за шлюпкой, его собственный крик…
    
— Где барон? — спросил он.
    
— Этого я не знаю, Тим. На корабле его, во всяком случае, уже нет. Скажи мне только одно: ты вчера вечером подслушивал?
    
Мальчик кивнул:
    
— Я рад, господин Крешимир, что вы вернули свои глаза.
    
— А ты, Тим? Что бы ты хотел получить назад от барона?
    
— Мой… — Тим запнулся. Он вспомнил про контракт и крепко сжал губы.
    
И тут Крешимир хлопнул себя ладонью по лбу.
    
— Как же это я сразу не догадался! — воскликнул он. — Этот почтенный мошенник хохотал, как маленький мальчик! Ведь я чувствовал: что-то тут вроде не так — не подходит. Теперь я знаю, что это было: его смех! Вернее… — Крешимир поглядел прямо в глаза Тиму, — вернее, твой смех.
    
— Я этого не говорил! — крикнул Тим. — Неужели я… вчера вечером это крикнул?..
    
— Нет, Тим, ты не успел крикнуть. И в этом, наверное, твоё счастье. Ведь я знаю параграфы о молчании в контрактах господина барона. Ты ничего не сказал.
    
Но Тим всё равно не мог успокоиться. Ему необходимо было сию же минуту проверить, действителен ли ещё контракт. Надо было срочно поспорить с Крешимиром. О чем-нибудь совершенно невероятном.
    
Тим хотел было вскочить с постели, но, как только он приподнялся, у него закружилась голова и застучало в висках. Пришлось снова положить голову на подушку.
    
Крешимир подал ему приготовленную заранее таблетку и стакан воды:
    
— Вот, прими-ка, Тим! Сегодня тебе придётся полежать в каюте. А завтра всё пройдёт. У тебя ничего серьёзного, только шишка на лбу, — это сказал рулевой, а он раньше был санитаром.
    
Тим послушно проглотил таблетку, продолжая думать о том, какое бы пари ему заключить. Наконец он придумал одно пари и снова перевёл разговор на Треча: пари это касалось барона.
    
— Какое условие поставил вам барон, господин Крешимир? Ну, когда он вернул вам ваши глаза?
    
— Никакого! — рассмеялся Крешимир. — Когда ты вскрикнул и бухнулся на палубу, сбежались матросы, и барон поспешил стушеваться — спрятался в тень шлюпки. Тут я и шепнул ему: «Одно из двух: либо вы вернёте мне мои глаза без всяких условий, либо я сейчас расскажу кое о чем всем этим людям».
    
— А он?
    
Крешимир опять рассмеялся:
    
— Барон даже стал заикаться от волнения. Говорит: «Бе-бе-без всяких усло-вий!»
    
Тим быстро отвернулся к стене. Бесплодная попытка рассмеяться исказила его лицо.
    
— Дорого бы я дал, чтобы узнать, где сейчас барон, — пробормотал Крешимир.
    
Это была та реплика, которой ждал Тим. Он поспешно сказал:
    
— Давайте спорить…
    
— Можешь говорить мне «ты», — перебил его Крешимир.
    
— Тогда давай спорить, что через пять минут мы узнаем, где находится барон!
    
— А на что мы спорим, Тим?
    
— На кусок орехового торта!
    
— Ну что ж, это я могу тебе дать. Ведь если я не ошибаюсь, ты должен выиграть это пари, как и все остальные. Значит, по рукам!
    
Стюард протянул мальчику руку, и Тим пожал её.
    
В ту же минуту кто-то включил радио в соседней каюте. Передавали прогноз погоды. Потом стали сообщать новости из светской жизни.
    
Тима и Крешимира сначала раздражало, что радио помешало их разговору, но тут они прислушались. Диктор говорил:
    
«Известный предприниматель барон Треч, состояние которого, как утверждают в осведомлённых кругах, составляет несколько миллиардов долларов, устроил этой ночью в Рио-де-Жанейро банкет для промышленной и торговой верхушки бразильской столицы. В самом начале приёма барон покинул своих гостей и явился назад лишь спустя два часа, чем-то явно расстроенный. Было замечено, что по возвращении он всё время оставался в чёрных очках. Предполагают, что вновь дала о себе знать давнишняя болезнь глаз, от которой, как считалось, барон окончательно излечился. Нам сообщили по телефону, что банкет продолжается и барон, по всей вероятности, снова…»
    
За стеной каюты выключили радио, и тут же послышалось журчание воды. Как видно, открыли кран рукомойника.
    
Лицо Тима стало таким же серым, как рассветная мгла. Он снова выиграл спор и теперь знал, что контракт остаётся в силе. Но его поразило это странное сообщение.
    
— Как можно так быстро долететь до Рио-де-Жанейро? — растерянно спросил он.
    
— При таком богатстве всё возможно, — ответил Крешимир.
    
— Но ведь с такой скоростью и самолёт не летает!
    
На это стюард сначала совсем ничего не ответил. Потом он пробормотал:
    
— Я думал, ты хоть знаешь, с кем связался…
    
И вдруг страшно заторопился, боясь опоздать на работу. В дверях он ещё раз обернулся и сказал:
    
— Попробуй уснуть, Тим! Думать в постели — дело пустое.
    
К счастью, здоровая натура мальчика победила, и Тим в самом деле уснул. Когда он снова проснулся, было около полудня, Крешимир принёс ему полную миску супа и выигранный кусок орехового торта, и на душе у него вдруг стало как-то удивительно легко и спокойно. В первый раз за всё это время его страшную тайну разделял другой человек. А ведь этот человек оказался победителем в опасном единоборстве с бароном. Это вселяло в Тима надежду — нет, радостную уверенность, что всё обойдётся благополучно. В первый момент он даже забыл о странном сообщении из Рио-де-Жанейро, которое слышал по радио.
    
После обеда в каюту на минутку зашёл рулевой, громадный детина из Гамбурга по имени Джонни. Он справился о самочувствии Тима, ощупал его шишку удивительно бережными пальцами, дал ему ещё одну таблетку, а потом сказал:
    
— Завтра будешь в полной форме, малыш! Надеюсь, ты больше не попадёшь ногой в петлю или ещё в какую ловушку! Смотри!
    
С этими словами он вышел из каюты.
    
«Если б ты только знал, — подумал Тим, — в какую я попал ловушку!» И он снова заснул: рулевой дал ему снотворное.
    
Проснулся он ночью, когда Крешимир вернулся в каюту. Стюард опёрся локтями о край койки Тима и сказал:
    
— Какая всё-таки подлость со стороны этого, негодяя!
    
— О чём вы… — Тим поправился: — О чём ты говоришь?…
    
— Да всё о том же! Я знаю, что ты должен молчать. Ну и прекрасно — молчи! Но мне-то известно, в чём дело. Он смеётся твоим смехом, а ты выигрываешь любое пари! Ну, а что будет, если ты проиграешь?
    
— Я только об этом и мечтаю, — тихо ответил Тим. Больше он ничего не сказал.
    
— Об этом я подумаю, — пробормотал Крешимир. Потом он разделся и тоже лёг в постель.
    
Когда каждый потушил лампочку над койкой, Крешимир стал рассказывать про свою родину, про деревню в горах Хорватии.
    
Семь дней в неделю голодал Крешимир в детстве. Семь дней в неделю он мечтал разбогатеть и наесться досыта. И вот однажды по деревне проехал автомобиль. За рулём сидел какой-то господин в клетчатом костюме. Этот господин подарил ему кулёк гранатов — целых семь штук, а каждый гранат стоил тогда динар. Мальчик прошёл пешком десять километров до побережья и продал гранаты на пляже.
    
— Да, Тим, у меня впервые оказались в руках собственные деньги, очень много денег, как мне тогда казалось. Целых семь динаров. И знаешь, что я купил на них? Не хлеба, хотя мне очень хотелось хлеба, а кусок торта! Знаешь, такой торт — сверху крем, по углам вишни, а посередине половинка грецкого ореха. Про этот торт мне рассказывали в деревне девочки, побывавшие на побережье.
    
Все свои деньги я отдал за один кусок торта. И где-то за штабелем досок у причала я с жадностью уничтожил его в одну минуту. При этом я думал: «Так вот что едят каждый день на завтрак ангелы на небе!»
    
Потом меня вырвало. Мой живот был просто не приспособлен к такой пище. Когда я брёл по дороге обратно в свою деревню, я опять встретил автомобиль, в котором сидел господин в клетчатом…
    
Крешимир замолчал, и теперь Тим думал о маленьком мальчике из переулка, где всегда пахло перцем, тмином и анисом. Потом стюард стал рассказывать дальше: как господин в клетчатом начал с тех пор часто появляться в деревне с кульком гранатов; как в одно прекрасное воскресенье он поговорил с родителями Крешимира и устроил мальчика стюардом на один из своих кораблей; как он брал его иногда с собой в поездки и водил на ипподром; как Крешимир, легкомысленно играя на скачках, задолжал господину в клетчатом много денег и как он в конце концов продал ему лучшее, что у него было, — свои глаза.
    
— А теперь я вернул их назад! — заключил Крешимир. — И ты тоже вернёшь свой смех. Это так же верно, как то, что меня зовут Крешимир. Спокойной ночи!
    
У Тима стоял ком в горле. Срывающимся голосом он ответил:
    
— Спокойной ночи, Крешимир! Спасибо!
   
   
    
     
Лист тринадцатый
     
ШТОРМ
    
    
Рассказ Крешимира глубоко взволновал Тима. И море в эту ночь разбушевалось. Тим спал неспокойно — метался в постели, ворочался с боку на бок.
    
Вдруг в его чуткий сон ворвался грохот грома. Секунду спустя в глаза ему — сквозь закрытые веки — сверкнула ослепительно яркая молния. И снова — во сне или наяву? — раздался удар грома.
    
Тим вскрикнул и в испуге проснулся. Ему показалось, что сквозь грохот грома он расслышал свой собственный смех. Он протёр глаза, и взгляд его упал на иллюминатор: через круглое толстое стекло в каюту, прямо ему в лицо, пристально смотрели водянисто-голубые глаза.
    
Тим в ужасе снова смежил веки. Обливаясь холодным потом, не в силах пошевельнуться, он так и остался сидеть, наклонившись вперёд. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он отважился опять открыть глаза и тихонько позвать Крешимира.
    
Стюард не отзывался. Там, за бортом, за тонкой железной стеной, бушевало море, с грохотом ударяя об неё через равные промежутки времени.
    
Тим не решался больше взглянуть в иллюминатор. Он позвал Крешимира погромче. Но тот всё не отзывался.
    
Тогда Тим крикнул так, что сам испугался своего голоса:
    
— Крешимир!
    
Но и на этот раз не последовало никакого ответа.
    
Тим закрыл глаза, чтобы не смотреть на иллюминатор, и ощупью нашёл над головой тоненький провод лампы. Когда провод оказался у него в руках, он от волнения рванул его изо всех сил. Но свет зажёгся, и Тим открыл глаза.
    
Как только исчезла темнота, попрятались по углам и страхи; Тим перегнулся через край койки и посмотрел вниз. Постель Крешимира была пуста.
    
И снова из углов каюты поползли страхи. Увидев в зеркале над умывальником своё искажённое испугом лицо, Тим испугался ещё больше.
    
Но каким-то странным образом это зрелище собственного отражения в зеркале дало ему толчок к действию. Он вскочил с постели и начал поспешно одеваться. У него было такое чувство, будто все страхи собрались в его отражении, а сам он от них свободен и может делать что хочет. Теперь у него хватило смелости выбежать из каюты в коридор. Ощупью пробрался он по качающемуся кораблю к железной лестнице и поднялся наверх. На палубе его окатила набежавшая волна, и он промок до костей. Но, хватаясь за тросы, он продвигался по качающемуся скользкому баку всё дальше и дальше; с отчаянной ловкостью вскарабкался на шлюпочную палубу и, добравшись наконец до штурвальной рубки, вошёл в неё. Здесь было тепло и дымно: маленькая лампочка из толстого стекла тускло освещала рубку.
    
Рулевой Джонни, великан из Гамбурга, смотрел на мальчика со спокойным удивлением:
    
— Что это тебе понадобилось в такую погоду здесь, наверху?
    
— Рулевой, где Крешимир?
    
Тим почти прокричал свой вопрос, чтобы заглушить рёв волны, ударившей в эту минуту о борт корабля.
    
— Крешимир болен, малыш. Но ты за него не беспокойся! У него аппендицит, а от этого в наше время не умирают!
    
— Где он? — упорно повторил Тим. — Где он сейчас?
    
— Неподалёку от нас случайно оказался патрульный катер. Он отвёз его на берег. А ты разве не слыхал, как машина смолкла?
    
— Нет, — уныло ответил Тим. И, стараясь говорить спокойным голосом, добавил: — Крешимир не заболел. Всё это устроил барон. Я видал его глаза в иллюминаторе.
    
— Ты видал глаза барона в иллюминаторе? — рассмеялся Джонни. — Это, паренёк, тебе пригрезилось. Давай-ка раздевайся, возьми вон то одеяло и ложись спать тут на скамейке. Здесь у меня тебе наверняка не приснится эдакая дрянь!
    
В тёплой штурвальной рубке, поблизости от добродушного Джонни, Тиму и в самом деле стало казаться, что всё это просто ему померещилось. Но тут он снова вспомнил радиопередачу об исчезновении барона из Рио-де-Жанейро и своё отражение в зеркале над умывальником — дрожащее, искажённое гримасой лицо. И понял, что барон способен на всё. И в то же время решил никогда больше, насколько это будет в его силах, не бояться барона. Потому что, к счастью, Тим видел барона и в минуту слабости.
    
Наконец он молча лёг на привинченную к полу скамейку с матрацем. Скамейку качало вверх и вниз и из стороны в сторону, потому что качка здесь, наверху, чувствовалась ещё сильнее, чем внизу, в каюте.
    
Смятенные мысли и странное ощущение где-то под ложечкой не давали Тиму уснуть. Час проходил за часом, а он всё не спал и не спал. Джонни спокойно стоял у руля, раскуривая сигарету за сигаретой. Шторм понемногу начал стихать.
    
В течение всех этих часов Тим перебирал в уме самые невероятные пари. Пари, которое он теперь заключит, будет настолько нелепым и неисполнимым, что он проиграет его во что бы то ни стало. Барон нагнал на него страху — ну что ж! Пусть-ка теперь у него самого от страха поджилки трясутся! Однако, сколько Тим ни думал, он не мог выдумать такого пари, которое было бы не по плечу барону. Ну, предположим, Тим поспорит, что лесной орех больше кокосового. Во-первых, какой дурак согласится об этом спорить. И потом, вполне возможно, что Треч уж разыщет такое местечко на земле, где лесные орехи и вправду больше кокосовых, да ещё позаботится, чтобы их корабль туда причалил. И Тим отбрасывал это пари так же, как многие другие, придуманные в эту ночь. Случай с трамваем, в котором он ехал на вокзал с господином Рикертом, то и дело приходил ему в голову.
    
«А что, если выдумать что-нибудь такое, — подумал он вдруг, — чтобы нельзя было сослаться на оборванный провод? Что, если заставить эту громоздкую железную махину, называемую трамваем, оторваться от рельсов и взлететь в воздух? Ведь трамвай всё-таки не ласточка. А Треч, при всех своих дьявольских возможностях, всё же не чародей!»
    
Тиму показалось, что он нашёл ахиллесову пяту барона. Он приподнялся на локтях и сказал:
    
— Рулевой, знаете, в Генуе есть летающие трамваи!
    
— Ложись-ка и спи! — ответил Джонни, не особенно удивившись. — Опять тебе что-то примерещилось.
    
— Нет, рулевой, я вовсе не сплю. И это совершенно точно: в Генуе есть летающие трамваи. Давайте спорить на бутылку рома!
    
— Ерунда! — сказал Джонни. — Выдумки! Кроме того, мне не совсем ясно, откуда ты возьмёшь деньги на бутылку рома.
    
— Бутылка лежит у меня в рюкзаке, — соврал Тим. — Ну так как, спорим?
    
Джонни повернулся к нему лицом:
    
— Даже если бы ты спорил со мной на миллион, я всё равно бы в это не поверил. Слишком уж хорошо я знаю и Геную и трамваи!
    
— В таком случае вы можете спорить безо всякого риска. Бутылка рома — ведь это для рулевого просто клад!
    
— Даёшь мне честное слово, что, если я с тобой поспорю, ты тут же уляжешься и закроешь глаза?
    
— Честное слово! — крикнул Тим.
    
Тогда рулевой протянул ему руку и сказал:
    
— Если в Генуе…
    
Он запнулся, потому что в этот момент что-то пронеслось мимо окошка штурвальной рубки, стукнувшись на лету о стекло. Но, видно, так — какой-то пустяк, Джонни не обратил на это никакого внимания. Он повторил:
    
— …если я увижу в Генуе хоть один летающий трамвай, я проиграл пари и ты получишь бутылку рома. А если не увижу ни одного, значит, бутылка в твоём рюкзаке — моя. Ну вот, а теперь будь-ка любезен лечь. Через три часа тебе выходить на работу.
    
На этот раз Тим и вправду уснул. Ему снилось, что он слышит во сне свой собственный смех. И в этот смех врывалось дребезжание трамвая, который проносился над его головой прямо по небу. Когда рулевой Джонни разбудил Тима на рассвете, в ушах его всё ещё дребезжало. И от этого звука ему было как-то не по себе.
   
   
    
     
Лист четырнадцатый
     
ПАРИ, КОТОРОЕ НЕВОЗМОЖНО ВЫИГРАТЬ
    
    
Тим хоть и не без тревоги думал о Генуе, в то же время никак не мог дождаться, когда вдали покажутся очертания города.
    
Однако прошло ещё немало дней, прежде чем пароход «Дельфин» вошёл в генуэзскую гавань. Было это в ясный, сияющий голубизной полдень. Тим под каким-то предлогом забежал в штурвальную рубку и теперь стоял рядом с Джонни, глядя на приближающийся город; на нём были брюки в чёрно-белую клетку и фартук из грубого серого полотна, который дал ему надеть кок Энрико, пока он чистит картошку.
    
Дома на улицах Генуи были уже хорошо видны. Можно было различить даже автобусы и автомобили. С каждой минутой видимость становилась всё лучше и лучше.
    
Вдруг у Джонни вырвался возглас изумления — что-то среднее между клёкотом и рычанием. Тим удивлённо взглянул на него: рулевой зажмурился, потом осторожно открыл глаза, но только затем, чтобы тут же опять зажмуриться. Наконец он снова широко раскрыл глаза и сказал медленно, почти торжественно:
    
— Я схожу с ума!
    
Тим начинал понимать, в чём дело. У него пересохло в горле. Но он не осмеливался перевести взгляд на город. Он всё ещё не сводил глаз с рулевого.
    
Теперь и Джонни взглянул на Тима и, качая головой, сказал:
    
— Ты был прав, Тим, в Генуе есть летающие трамваи. Ты выиграл пари.
    
Тим сглотнул слюну. Какой смысл отводить глаза? Придётся это увидеть. Он повернул голову и стал смотреть вдаль — на город. Там на одной из улиц между домами летел по воздуху трамвай — самый настоящий трамвай: его было очень хорошо видно.
    
Но вдруг под колёсами трамвая оказались рельсы и твёрдая мостовая из булыжника. Трамвай теперь уже больше не летел, а катил по рельсам вдоль по улице.
    
— Это был просто мираж! — почти с восторгом крикнул Тим. — Я проиграл!
    
— Ты словно рад, что проиграл! — удивлённо сказал Джонни.
    
И Тим понял, что допустил ошибку. Но раньше чем он успел поправиться, Джонни продолжал:
    
— И всё-таки ты выиграл спор, Тим. Ведь мы спорили о том, увидим ли мы в Генуе хоть один летающий трамвай, а не о том, есть ли они там на самом деле. А видеть — мы его видели, во всяком случае — я. Тут уж никаких сомнений быть не может.
    
— Так, значит, я всё-таки выиграл? Вот хорошо! — сказал Тим. На сей раз он постарался произнести это с радостью. Но голос его был хриплым, и никакой радости в нём не чувствовалось. К счастью, в эту минуту Джонни был занят своим рулём.
    
— И как только тебе пришло в голову заключить такое дурацкое пари? — спросил он Тима через плечо. — Тебе что, часто так везёт в спорах?
    
— Да. Я ещё ни разу в жизни не проиграл ни одного пари, — равнодушно ответил Тим. — Я выигрываю любое.
    
Рулевой пристально взглянул на него:
    
— Только не воображай чересчур много, паренёк! Есть такие пари, выиграть которые просто невозможно.
    
— Например? — взволнованно спросил Тим. — Назовите мне хоть одно!
    
Рулевой снова остановил на нём испытующий взгляд, всего на одну секунду. С этим мальчиком творилось что-то неладное. Но Джонни привык отвечать на поставленный вопрос. И, сдвинув на лоб свою белую фуражку, он почесал в затылке. В это мгновение что-то снова пролетело мимо окошка рубки, стукнувшись о стекло. Джонни обернулся, но ничего не увидел. И вдруг он придумал:
    
— Пожалуй, я знаю одно пари, которого тебе ни за что не выиграть, Тим.
    
— Я согласен держать с вами это пари, рулевой, даже не зная, о чём оно. Если я проиграю, я отдам вам назад вашу бутылку рома.
    
— Хочешь купить кота в мешке, паренёк? Ну что ж! Я согласен. Ром всегда остаётся ромом. И раз уж ты во что бы то ни стало решил проиграть — пожалуйста! Итак, спорим… — Рулевой на минуту умолк, взглянул на мальчика и спросил: — Ты наверняка пойдёшь со мной на пари? Я это спрашиваю только из-за бутылки рома.
    
— Наверняка! — ответил Тим так решительно, что Джонни отбросил все свои сомнения.
    
— Тогда держи со мной пари, что ты ещё сегодня вечером станешь богаче, чем самый богатый человек на земле.
    
— Значит, богаче, чем барон Треч? — тихо спросил Тим. У него перехватило дыхание.
    
— Вот именно.
    
Тим протянул ему руку куда быстрее, чем ожидал Джонни. Это было пари, которое невозможно выиграть. Значит, Тим его обязательно проиграет. Он громко сказал:
    
— Спорю на бутылку рома, что ещё сегодня вечером я стану богаче, чем барон Треч!
    
— Ты, малыш, просто маленько того… — сказал Джонни, отпуская руку Тима. — Но, по крайней мере, я хоть получу назад мою бутылку.
    
В это мгновение в рубку вошёл капитан.
    
— А юнге что здесь понадобилось? — угрюмо спросил он Джонни.
    
— Я позвал его, чтобы он принёс мне чашку кофе, — ответил Джонни.
    
— Тогда пусть поторапливается.
    
Тим со всех ног бросился в камбуз. В эту минуту ему хотелось запеть. Но тот, кто не умеет смеяться, не может и петь.
    
Когда он вернулся в штурвальную рубку, неся на подносе чашку — по дороге кофе только два раза чуть-чуть расплескался, — то увидел, что капитан всё ещё стоит на том же месте.
    
Джонни, широко улыбнувшись, подмигнул ему за спиной капитана, и Тим ответил ему тем же, но с совершенно серьёзным лицом. Потом он выскочил из рубки и сбежал на палубу. Ему так хотелось сейчас расхохотаться! Но рот его только скривился в жалкое подобие улыбки.
    
Низенькая пожилая голландка, которая шла в это время по палубе навстречу Тиму, испугалась, увидев его искажённое гримасой лицо. Позже она сказала своей соседке по каюте:
    
— С этим мальчиком дело нечисто. Тут какая-то чертовщина. Надо запирать на ночь покрепче дверь каюты.
    
Тим, чтобы никому не показать своего волнения, спрятался на корме за кабестаном с намотанной якорной цепью и решил сидеть здесь, на свёрнутых канатах, сваленных в кучу, пока пароход не причалит к Генуе. Он слыхал, что в Генуе есть знаменитый кукольный театр. Вот куда он пойдёт и будет смеяться там вместе со всеми. Но ещё приятнее было представить себе, как он гуляет по улице и вдруг улыбнётся кому-нибудь совсем незнакомому — маленькой девочке или, может быть, какой-нибудь старушке. И Тим погрузился в мечты о солнечном мире, полном света и дружелюбия. Солнце сияло вовсю на голубом небе, светило ему прямо в лицо, и мечты от этого были ещё больше похожи на правду.
    
С судовой радиостанции скучным голосом передавали какое-то сообщение, но Тим не обращал на это никакого внимания. Он мечтал.
    
Через некоторое время сообщение начали повторять снова. Услыхав своё имя, Тим очнулся и стал прислушиваться. До него долетел конец фразы:
    
«…Талеру к капитану в штурвальную рубку».
    
Словно мыльные пузыри, лопнули радужные мечты. Тиму показалось, что солнце палит нестерпимо. Угрюмый капитан ещё ни разу за всё это время не обратил на него внимания. Раз он вызывает его к себе, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее.
    
Тим выбрался из-за кабестана с якорной цепью, прошёл по юту, взобрался, уже в третий раз за это утро, по железной лестнице на верхнюю палубу. Руки его, хотя он держался за холодные железные перила лестницы, были мокрыми от пота.
    
Когда он вошёл в рубку, капитан посмотрел на него как-то странно: в его взгляде не было и следа обычного равнодушия. Рулевой вглядывался в даль и даже не повернул головы в сторону Тима.
    
— Тебя зовут… — Капитан запнулся, откашлялся и начал снова: — Вас зовут Тим Талер?
    
— Да, господин капитан.
    
— Вы родились…
    
Капитан прочёл по бумажке, которую держал в руке, год и место рождения Тима, а также важнейшие даты его биографии.
    
И Тим после каждой даты отвечал:
    
— Да, господин капитан!
    
От напряжённого ожидания на глазах его выступили слёзы.
    
Когда допрос кончился и капитан опустил наконец руку с листком, наступила поразительная тишина. На полу рубки дрожал солнечный зайчик, а Тим упорно глядел на широкий затылок рулевого — тот всё ещё, не оборачиваясь, смотрел вперёд.
    
— Значит, я могу поздравить вас первым, — нарушил тишину капитан.
    
— С чем, господин капитан? — срывающимся голосом спросил Тим.
    
— А вот с чем… — Капитан кивком головы показал на бумажку, которую держал в руке. И тут же спросил: — Вы что, приходитесь родственником барону Тречу?
    
— Нет, господин капитан.
    
— Но вы знаете его лично?
    
— Да, знаю…
    
— В таком случае я зачитаю вам радиограмму:
    
«Барон Треч скончался тчк Сообщите Тиму Талеру назначении единственным наследником тчк Брат-близнец покойного новый барон Треч принимает опекунство до совершеннолетия тчк Генуя пароходство Треча „Феникс“ тчк Главный директор Грандицци».
    
Тим стоял с окаменевшим лицом, всё ещё не сводя глаз с затылка рулевого. Он выиграл самое невероятное пари на свете. Всего лишь за бутылку рома. Он, четырнадцатилетний мальчик, стал в это мгновение самым богатым человеком на земле. Но его смех умер вместе с бароном и теперь вместе с ним будет похоронен. Он, самый богатый человек на земле, беднее всех людей. Он навсегда потерял свой смех.
    
Затылок рулевого дрогнул. Джонни медленно повернул голову. Чужие, удивлённые глаза смотрели на Тима. Но Тим видел их всего лишь одно страшное мгновение. Джонни едва успел подхватить на руки упавшего без сознания Тима.
   
   
    
     
Лист пятнадцатый