1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Из-за небрежности одного человека судну грозит  опасность. Кто знает, удастся ли спасти его от крушения. Быть в открытом море,  значит быть лицом к лицу с врагом. Корабль в плавании подобен армии в бою. Буря  притаилась, но она всегда рядом. Море – огромная ловушка. И смертной казни  заслуживает тот, кто совершил ошибку перед лицом врага. Всякая ошибка  непоправима. Мужество достойно вознаграждения, а небрежность достойна кары.    

Слова старика падали в тишине медленно и веско, с той  неумолимой размеренностью, с которой топор удар за ударом врезается в ствол  дуба.    

И, властно взглянув на солдат, он добавил:    

– Выполняйте приказ.    

Человек, на лацкане куртки которого блестел крест Святого  Людовика, потупил голову.    

По знаку графа дю Буабертло два матроса спустились на нижнюю  палубу и принесли оттуда морской саван; корабельный священник, который с  момента прибытия на судно не выходил из кают-компании, где он читал молитвы,  шел за ними следом; сержант вызвал из рядов двенадцать человек и построил их по  шестеро в две шеренги, канонир молча стал между ними. Священник, держа распятие  в руке, выступил вперед и подошел к капитану. "Шагом марш", –  скомандовал сержант. Взвод медленно двинулся к носу корабля, два матроса,  несшие саван, замыкали шествие.    

На корвете наступила гробовая тишина. Слышались только  далекие завывания бури.    

Через несколько мгновений раздался залп, блеснул во мраке  огонь выстрелов, потом все смолкло, и лишь всплеск воды, принявшей в свое лоно  труп расстрелянного канонира, нарушил тишину.    

Старик пассажир попрежнему стоял в раздумье, прислонясь к  грот-мачте и скрестив на груди руки.    

Буабертло указал на него пальцем и, обращаясь к Ла Вьевилю,  вполголоса произнес:    

– Отныне у Вандеи есть глава.    

     VII. Поднявший парус бросает жребий    

     

Но какая участь ожидала корвет?    

Тучи, уже давно льнувшие к волнам, теперь почти слились с  водой и заслонили весь горизонт, окутав море плотной завесой. Куда ни кинешь  взгляд – всюду туман. Даже для неповрежденного корабля такое положение чревато  опасностями.    

К туману присоединилось волнение.    

На корвете не теряли зря времени; судно постарались  облегчить, выбросив за борт все, что удалось собрать после разгрома, учиненного  каронадой, – поврежденные орудия, разбитые лафеты, смятые или оторванные  тимберсы, бесформенные обломки дерева и металла; орудийные порты открыли и,  приставив к ним доски, опустили в бушующее море искалеченные трупы, завернутые  в парусину.    

Море становилось все грознее. Не то чтобы неминуемо должна  была разразиться буря; наоборот, казалось, где-то далеко за горизонтом стихает  ураган и шквал пронесется севернее; но попрежнему высоко вздымались валы,  верный признак неровного дна, и не такому израненному судну, как «Клеймор»,  было устоять против напора волн; любая могла стать причиной его гибели.    

Гакуаль задумчиво стоял у руля.    

Бестрепетно смотреть в лицо опасности – таков обычай  капитанов.    

Ла Вьевиль, человек от природы веселого нрава, подошел к  Гакуалю.    

– Ну что, лоцман, – сказал он, – ураган, как  видно, не состоялся. Как ни тужился, чихнуть не смог. Теперь мы выкарабкаемся.  Ветер, конечно, будет. Но не более того.    

Гакуаль серьезно ответил:    

– Где ветер, там и волна.    

Ни улыбки, ни тревоги, – таков уж истинный моряк.  Однако смысл его слов вселял беспокойство. Судно, давшее течь, боится волны,  ибо она может затопить корабль. Как бы желая придать больше веса своему  предсказанию, Гакуаль слегка нахмурил брови. Должно быть, в душе он считал, что  после трагического происшествия с пушкой и канониром Ла Вьевиль слишком рано  заговорил в таком небрежном, даже легкомысленном тоне. Есть слова, приносящие в  плавании беду. У моря свои тайны, и кто знает, что заблагорассудится ему  сотворить через минуту.    

Ла Вьевиль почувствовал, что надо переменить тон.    

– А где мы сейчас, лоцман? – спросил он серьезно.    

На что лоцман ответил:    

– В руце божией.    

Лоцман – хозяин на корабле; надо всегда предоставлять ему  свободу действовать, а иногда и свободу говорить. Впрочем, лоцманская братия не  многоречива. И Ла Вьевиль счел за благо отойти прочь.    

Ла Вьевиль задал вопрос лоцману, а ответ ему дал сам  горизонт.    

Море вдруг очистилось.    

Пелена тумана, цеплявшегося за волны, разодралась, все  темное взбаламученное море стало доступно глазу, и вот что увидел экипаж  «Клеймора» в предрассветных сумерках.    

Небеса прикрыло облачным сводом; но облака теперь не  касались поверхности вод, восток прочертила бледная полоска, предвестница  близкой зари, и точно такая же полоска появилась на западе, где заходила луна.  И оба эти белесые просвета, блеснувшие друг против друга, узенькими  тусклосветящимися ленточками протянулись между нахмурившимся морем и сумрачным  небом.    

И на фоне этих уже побелевших полосок неба прямо и недвижно  вырисовывались черные силуэты.    

На западе, освещенном последними лучами луны, вздымались три  скалы, похожие на кельтские дольмены.    

На востоке, на бледном предрассветном горизонте, виднелись  восемь парусных судов, выстроенных в боевом порядке, и в самом их расположении  чувствовался грозный умысел.    

Три скалы были вершиною рифа, восемь парусов – французской  эскадрой.    

Итак, позади лежал Менкье, риф, пользующийся у моряков недоброй  славой, а впереди ждал французский флот. На западе – морская пучина, на востоке  – кровавая резня; кораблекрушение или битва – иного выбора не было.    

Для борьбы с рифом корвет располагал лишь продырявленным  корпусом, пришедшими в негодность снастями и расшатанными в основании мачтами;  для боя в его распоряжении были девять уцелевших орудий, вместо тридцати  прежних, к тому же самые опытные канониры погибли.    

Заря чуть брезжила на горизонте, и вокруг корвета попрежнему  лежала ночная мгла. Еще не скоро суждено было ей рассеяться, особенно теперь,  когда густые тучи поднялись высоко, заполонив все небо и несокрушимо плотным  сводом встав над корветом.    

Ветер, уносивший вдаль последние клочья тумана, гнал корабль  прямо на Менкье.    

Потрепанный и полуразрушенный корвет почти не слушался руля,  он уже не скользил по поверхности вод, а нырял и, подгоняемый волной, покорно  отдавался ее воле.    

Менкье – зловещий риф – в те времена представлял собой еще  большую опасность, чем в наши дни. Ныне море – неутомимый пильщик – срезало  большинство башен этой естественной морской цитадели; очертания скал и сейчас  еще меняются, ведь не случайно по-французски слово «волна» имеет второй смысл –  «лезвие»; каждый морской прибой равносилен надрезу пилы. В те времена наскочить  на Менкье – значило погибнуть.    

А восемь кораблей были той самой эскадрой Канкаля, что  прославилась впоследствии под командованием капитана Дюшена, которого Лекиньо в  шутку окрестил "Отцом Дюшеном".[49]    

Положение становилось критическим. Пока буйствовала  сорвавшаяся с цепи каронада, корвет незаметно сбился с курса и шел теперь ближе  к Гранвилю, чем к Сен-Мало. Если даже судно и не потеряло пловучести и могло  идти под парусами, скалы Менкье все равно преграждали обратный путь на Джерсей,  а вражеская эскадра преграждала путь во Францию.    

Впрочем, буря так и не разыгралась. Зато, как и предсказал  лоцман, разыгралась волна. Сердитый ветер гнал по морю крупные валы, угрюмо  перекатывая их над неровным дном.    

Море никогда сразу не выдает человеку своих намерений. Оно  способно на все – даже на каверзу. Можно подумать, что ему знакомы иные тайны  крючкотворства: оно наступает и отступает, оно щедро на посулы и легко  отрекается от них, оно подготовляет шквал и отменяет его, оно заманивает в  бездну и не разверзает бездны, оно грозит с севера, а наносит удар с юга. Всю  ночь «Клеймор» шел в тумане под угрозой урагана; море отказалось от своего  первоначального замысла, но отказалось весьма жестоко: посулив бурю, оно  преподнесло вместо нее скалы. Оно заменило один способ кораблекрушения другим.    

Надо было или погибнуть в бурунах, или пасть в бою. Один  враг споспешествовал другому.    

Ла Вьевиль вдруг беспечно рассмеялся.    

– Здесь кораблекрушение – там бой, – воскликнул  он. – С обеих сторон шах и мат.    

     VIII. 9 = 380    

     

"Клеймор" являл собой лишь жалкое подобие былого  корвета.    

В мертвенном рассеянном свете встающего дня, в громаде  черных туч, в зыбкой дымке, окутавшей горизонт, в таинственном гуле морских  валов – во всем была какая-то кладбищенская торжественность. Лишь ветер, злобно  завывая, нарушал тишину. Катастрофа вставала из бездны во всем своем величии.  Она подымалась в личине призрака, а не с открытым забралом бойца. Ничто не  мелькнуло среди рифов, ничто не шелохнулось на кораблях. Всеобъемлющая,  всеподавляющая тишина. Неужели все это действительность, а не просто мираж,  проносящийся над водами? Казалось, ожили видения старинных легенд и корвет  очутился между демоном-рифом и флотилией-призраком.    

Граф дю Буабертло вполголоса отдал необходимые распоряжения  Ла Вьевилю, который немедленно спустился в батарею, а сам капитан взял  подзорную трубу и встал рядом с лоцманом.    

Все усилия Гакуаля были направлены на то, чтобы идти против  волны, ибо, если бы ветер и волны обрушились на судно сбоку, оно неминуемо бы  опрокинулось.    

– Лоцман, – спросил капитан, – где мы  находимся?    

– У Менкье.    

– А с какой стороны?    

– С самой опасной.    

– Каково здесь дно?    

– Сплошной камень.    

– Можно стать на шпринг?    

– Умереть всегда можно.    

Капитан направил подзорную трубу на запад и оглядел скалы  Менкье, потом повернулся к востоку и стал рассматривать видневшиеся на  горизонте паруса.    

А лоцман продолжал вполголоса, словно говоря сам с собой:    

– Вот они, Менкье. Здесь отдыхает и белая чайка,  летящая из Голландии, и альбатрос.    

Тем временем капитан молча считал паруса.    

Восемь кораблей, построенных в боевом порядке, виднелись на  востоке, силуэты их грозно рисовались над водой. В центре можно было различить  высокий корпус трехпалубного судна.    

– Можете узнать отсюда эти корабли? – спросил  капитан лоцмана.    

– Еще бы не узнать, – ответил Гакуаль.    

– Что это там такое?    

– Эскадра.    

– Французская?    

– Чортова!    

Воцарилось минутное молчание. Капитан заговорил первым:    

– Что же, вся их эскадра здесь?    

– Нет, не вся.    

Он не ошибся. Второго апреля Валазе[50] доложил Конвенту, что в водах Ламанша  крейсируют десять фрегатов и шесть линейных кораблей. Но капитан только сейчас  вспомнил об этом.    

– Ваша правда, – сказал он. – Ведь в их  эскадре шестнадцать судов. А здесь только восемь.    

– Все остальные, – заявил Гакуаль, – кружат  возле берега и шпионят.    

Не отрывая глаз от подзорной трубы, капитан пробормотал:    

– Трехпалубный корабль, два фрегата первого ранга, пять  второго ранга.    

– Но я тоже, – проговорил сквозь зубы  Гакуаль, – за ними шпионил.    

– Недурные суда, – похвалил капитан. – Я сам  командовал такими.    

– А я, – заметил Гакуаль, – видел их все, как  вас вижу. Как-нибудь одно от другого отличу. С закрытыми глазами узнаю.    

Капитан передал подзорную трубу лоцману:    

– Лоцман, а вы узнаете это судно, вон то с высокими  бортами?    

– Как же, капитан. Это "Кот д'Ор".    

– Переименовали, значит, – сказал капитан. –  Раньше он назывался "Бургундские штаты". Совсем новенькое судно. Сто  двадцать восемь орудий.    

Он вынул из кармана записную книжку и карандаш и проставил  на страничке цифру 128.    

– Лоцман, – произнес он затем, – а как  называется судно по левую сторону от "Кот д'Ор"?    

– Это "Опытный".    

– Фрегат первого ранга. Пятьдесят два орудия. Два  месяца тому назад его вооружили в Бресте.    

И капитан записал цифру 52.    

– Лоцман, – продолжал он, – а второе судно  слева?    

– "Дриада".    

– Фрегат первого ранга. Сорок восемнадцатифунтовых  орудий. Ходил раньше в Индию. Славное у него боевое прошлое.    

Под цифрой 52 он подписал цифру 40, потом поднял голову и  спросил:    

– Ну, а направо?    

– Там, капитан, фрегаты второго ранга. Всего пять.    

– Какое судно идет первым?    

– "Решительный".    

– Тридцать два восемнадцатифунтовых орудия. А второй?    

– "Ришмон".    

– То же вооружение. Дальше?    

– "Атеист".[51]    

– Странное имя! С таким опасно пускаться в плавание.  Дальше?    

– "Калипсо".    

– Дальше?    

– "Ловец".    

– Итого пять фрегатов по тридцать два орудия каждое.    

Под прежними цифрами капитан подписал цифру 160.    

– Лоцман, – сказал он, – вы действительно  узнаете их с первого взгляда.    

– А вы, – возразил Гакуаль, – знаете их  назубок. Узнать – полдела, вот знать – это поважнее.    

Капитан пристально глядел на листок записной книжки и,  бормоча что-то про себя, подсчитывал:    

– Сто двадцать восемь, пятьдесят два, сорок, сто  шестьдесят.    

В эту минуту на палубу поднялся Ла Вьевиль.    

– Шевалье, – крикнул ему капитан, – против  нас триста восемьдесят орудий.    

– Превосходно, – ответил Ла Вьевиль.    

– Вы осмотрели батарею, – сколько у нас орудий,  годных к бою?    

– Девять.    

– Превосходно! – в тон ему ответил дю Буабертло.    

Он взял из рук лоцмана подзорную трубу и стал всматриваться  в горизонт.    

Казалось, что восемь черных кораблей, откуда не доносилось  ни звука, стоят на месте, и все же они неотвратимо увеличивались в размерах.    

Эскадра незаметно приближалась к корвету.    

Ла Вьевиль отдал честь.    

– Капитан, – заговорил он, – разрешите  доложить. Я с первой же минуты не доверял нашему «Клеймору». И нет, по-моему,  ничего хуже, как внезапно очутиться на судне, к которому ты не привык или  которое тебя не любит. Судно английское – значит для нас, французов,  предательское. Тому доказательство хотя бы эта чортова каронада. Я все  осмотрел. Якори крепкие, металл хороший, без раковин, якорные кольца надежные.  Канаты превосходные, отдавать их легко, длина обычная – сто двадцать сажен.  Ядер и прочего – достаточно. Шесть канониров убито, на каждую пушку приходится  сто семьдесят один выстрел.    

– Только потому, что у нас всего девять орудий, –  пробормотал капитан.    

Он навел подзорную трубу на горизонт. Эскадра попрежнему  медленно приближалась.    

У каронады есть свои преимущества: она требует всего трех  человек прислуги; но у нее есть и недостатки – стреляет она на меньшее  расстояние и поражает цель не так метко, как обычная пушка. Следовательно, по  необходимости приходилось подпустить вражескую эскадру на расстояние выстрела  из каронады.    

Капитан вполголоса отдавал приказания. На корвете воцарилась  тишина. Боевой тревоги не пробили, но все готовились к бою. Корвет был в такой  же мере не пригоден к битве с людьми, как и со стихиями. Однако все, что можно  сделать, было сделано, дабы придать боеспособность этой тени военного корабля.  Команда собрала у ростр на шкафуте все запасные перлини и кабельтовы, чтобы в  случае необходимости укрепить рангоут. Привели в порядок лазарет. По тогдашним  морским обычаям на судне устанавливались защитные заслоны, что предохраняло  против пуль, но отнюдь не против ядер. Принесли даже прибор для проверки  калибра ядер, хотя сейчас уже вряд ли стоило проверять калибровку; но никто не  мог предвидеть подобного поворота событий. Каждый матрос получил подсумок и  засунул за пояс пару пистолетов и кинжал. Койки были скатаны, пушки наведены,  заряжены мушкетоны, разложены по местам топоры и кошки; крюйт-камера и бомбовый  погреб открыты. Люди заняли свои места. Все делалось бесшумно, словно у одра  умирающего. Быстро и мрачно.    

Корвет поставили на якоря. На «Клейморе», как и на фрегатах,  имелось шесть якорей. Их отдали все шесть: становой якорь бросили с носа,  стоп-анкер – с кормы, один из больших верпов – со стороны открытого моря,  другой – со стороны бурунов, второй становой якорь – с штирборта, запасной  якорь – с бакборта.    

Девять уцелевших каронад выстроили в боевом порядке, все  девять на одном борту, в сторону врага.    

Эскадра тоже бесшумно закончила свой маневр. Восемь судов  выстроились полукругом, хорду которого составляли скалы Менкье. «Клеймор»,  запертый в этом полукольце и к тому же связанный собственными якорями, был  почти прижат к скалам, другими словами, прижат к стене.    

Так свора гончих наседает на кабана, не подавая голоса, но  уже ощерив страшные зубы.    

Казалось, противники выжидали, кто начнет первым.    

Канониры «Клеймора» припали к орудиям.    

Буабертло повернулся к Ла Вьевилю.    

– Я хотел бы первым открыть огонь, – произнес он.    

– Прихоть, достойная кокетки, – ответил Ла  Вьевиль.    

     IX. Некто спасается    

     

Старик пассажир не покидал палубы, невозмутимо наблюдая за  всем происходящим.    

Буабертло подошел к нему.    

– Сударь, все приготовления к бою закончены, –  сказал он. – Мы прикованы к нашей могиле, и пусть попробуют оторвать нас  от нее. Мы – пленники вражеской эскадры или рифов. Сдаться врагу или погибнуть  в бурунах – другого выбора нет. У нас единственный выход – смерть. Лучше  вступить в бой, нежели разбиться об утесы и пойти ко дну. Я предпочитаю картечь  пучине; умирать – так в огне, а не в воде. Впрочем, смерть это наше дело, но  отнюдь не ваше. На вас пал выбор королевских особ, на вас возложена высокая  миссия – возглавить вандейскую войну. Не будет вас, не станет и монархии;  следовательно, вы должны жить. Наша честь повелевает нам остаться на судне, а  ваша – покинуть судно. Посему, генерал, вам придется немедленно расстаться с  корветом. Я дам вам провожатого и шлюпку. Еще не рассвело. Попытайтесь  добраться до берега окольным путем. Волна сейчас высокая, на море темно, вам  удастся проскользнуть незамеченным. Есть такие положения, когда бегство с поля  боя равносильно победе.    

Старик утвердительно склонил свое суровое чело.    

Граф дю Буабертло возвысил голос.    

– Солдаты и матросы! – громко крикнул он.    

Все вдруг разом замерло на корабле от палубы до трюма, и все  лица повернулись к капитану.    

А он продолжал:    

– Человек, который находится на борту корвета, –  представитель короля. Его жизнь доверили нам, и наш долг спасти его. Он нужен  престолу Франции; ввиду отсутствия принца он будет, по крайней мере мы  надеемся, что будет, главой Вандеи. Это старый опытный военачальник. Он должен  был высадиться на французский берег вместе с нами, теперь он высадится без нас.  Спасти голову – значит, спасти все.    

– Верно! – троекратно прокричали солдаты и  матросы.    

– И его тоже подстерегают впереди немалые  опасности, – продолжал капитан. – Достичь берега не так-то легко. Для  того чтобы пуститься сейчас, во время прилива, в открытое море, нужна большая  лодка, но ускользнуть от вражеской эскадры можно лишь на маленькой шлюпке.  Следовательно, необходимо достичь берега в каком-нибудь безопасном месте, и  желательно ближе к Фужеру, чем к Кутансу. Для этой цели требуется искусный  моряк, добрый гребец и добрый пловец, уроженец здешних мест, знающий каждый  проливчик. Еще темно, и шлюпка может отвалить от корвета незамеченной. Да и  порохового дыму будет достаточно. Благодаря своим малым размерам шлюпка не  боится мелководья. Там, где не проберется пантера, пролезет хорек. Для нас с  вами нет выхода, для него выход есть. Шлюпка на веслах может уйти далеко, ее с  неприятельских кораблей не заметят, да и мы тем временем постараемся отвлечь  внимание врага. Ну как, верно?    

– Верно! – снова троекратно прокричали  присутствующие.    

– Дорога каждая минута, – продолжал  капитан. – Есть добровольцы?    

Какой-то матрос, неразличимый в полумраке, шагнул вперед из  рядов и произнес:    

– Есть!    

     X. Спасется ли?    

     

Через несколько минут маленькая шлюпка, называемая в  матросском обиходе «гичка» и находящаяся в личном распоряжении капитана,  отвалила от корабля. В гичке поместились два человека, старик пассажир сидел на  руле, а матрос-доброволец на веслах. Ночной мрак еще не рассеялся. Следуя  приказу капитана, матрос яростно греб по направлению к скалам Менкье. Иного  пути не было.    

На дно гички сбросили с борта корвета немного провизии:  мешок с галетами, копченый говяжий окорок и бочонок с пресной водой.    

В ту самую минуту, когда гичка отошла от корвета, неунывавший  даже перед лицом смерти весельчак Ла Вьевиль перегнулся через ахтерштевень и  бросил вслед отъезжающим:    

– На такой гичке спастись, конечно, легко, а утонуть и  того легче.    

– Сударь, – прервал его лоцман, – не время  шутить.    

Через минуту гичка была уже далеко. Ветер и волна помогали  гребцу, и гичка быстро неслась в темноте, временами исчезая между высоких  валов.    

Над необъятными морскими просторами нависло зловещее  ожидание.    

Вдруг безгласный ропот океана прорезал чей-то голос,  которому почти нечеловеческую силу придавал металлический рупор, –  казалось, что сквозь медную маску вещает античный лицедей.    

Говорил капитан дю Буабертло.    

– Королевские матросы, – возгласил он, –  подымите на грот-мачте белый стяг. Сейчас пред нами в последний раз встанет  солнце.    

И с корвета раздался оглушительный пушечный выстрел.    

– Да здравствует король! – закричали матросы.    

Тогда из глубин горизонта, словно эхо, раздался другой крик,  все покрывающий, отдаленный, неясный, но все же донесший слова:    

– Да здравствует Республика!    

И грохот, подобный одновременному удару трехсот громов,  раздался над глубинами океана.    

Битва началась.    

Дым и огонь заволокли море.    

Там, где в воду падало ядро, по всему гребню волны вскипали  крошечные фонтанчики пены.    

"Клеймор" изрыгал пламя, пушки его били по восьми  вражеским кораблям.    

В то же время эскадра, расположившись полумесяцем вокруг  корвета, открыла огонь из всех своих батарей. Небо запылало. Словно  расплавленная лава забила из хлябей морских. Ветер яростно свивал и скручивал  пурпурное пламя битвы, то открывая, то застилая корабли-призраки. А впереди на  фоне багряного неба четко вырисовывался темный остов "Клеймора".    

Видно было, как на верхушке грот-мачты полощется по ветру  стяг с королевскими лилиями.    

Два человека, сидевшие в гичке, молчали.    

Треугольное основание рифа Менкье, образующее под водой как  бы усеченный конус, занимает большее пространство, чем весь остров Джерсей;  море покрывает его, но до края его плоской вершины даже в штормовые дни не  доходят волны прибоя. На северо-восток тянется гряда из шести огромных утесов,  выстроившихся по прямой линии, – издали они кажутся высокой стеной,  обвалившейся в двух-трех местах. Через узенький пролив, отделяющий главную  вершину от шести утесов, можно пробраться только на лодке, да и то имеющей мелкую  осадку. По ту сторону пролива снова расстилается морская гладь.    

Матрос, которому доверили судьбу гички, направил ее как раз  в этот пролив. Таким образом, скалы Менкье защищали беглецов от превратностей  боя. Гребец искусно вел гичку через узенький пролив, ловко избегая подводных  камней с правого и левого борта. По мере удаления от «Клеймора» все бледнее  становились вспышки пламени на горизонте, все глуше доносился бешеный вой  орудий; но по упорству взрывов можно было судить, что корвет держится стойко и  мужественно и что там твердо решили с толком истратить все сто семьдесят ядер.    

Вскоре гичка очутилась в открытом море, вдали от рифов,  вдали от боя, вне предела досягаемости ядер.    

Мало-помалу поверхность вод посветлела; сверкающие полосы,  на которые еще набегала ночная мгла, стали шире, взбаламученная пена весело  рассыпалась брызгами, и в первых лучах зари по барашкам волн пробежали  беловатые отсветы. Вставал день.    

Гичка ушла далеко от врага, но впереди ее поджидала еще  более грозная опасность. Она спаслась от картечи, но в любую минуту ее могли  поглотить волны. Неприметная скорлупка пустилась в плавание без парусов, без  мачты, без компаса, и вся сила этой молекулы, отдавшей себя на милость двух  колоссов – океана и бури, – заключалась лишь в паре весел.    

Тогда, среди бескрайних просторов моря, среди окружающего  безмолвия, человек, сидевший на веслах, вскинул бледное в предрассветном  сумраке лицо и, пристально посмотрев на человека, сидящего на корме, произнес:    

– Я брат канонира, которого расстреляли по вашему  приказу.    

     

 Книга третья    

Гальмало    

     I. Слово есть глагол    

     

Старик медленно поднял голову.    

Тому, кто произнес эти слова, было около тридцати лет. На  лбу его лежала полоска морского загара; и странен был его взгляд – в  простодушных глазах крестьянина светилась проницательность матроса. В мощных  руках весла казались двумя перышками. Вид у него был незлобивый.    

За матросским поясом виднелся кинжал и пара пистолетов рядом  с четками.    

– Кто вы? – переспросил старик.    

– Я же вам сказал.    

– Что вы от меня хотите?    

Матрос бросил весла, скрестил на груди руки и ответил:    

– Я хочу вас убить.    

– Как вам угодно, – бросил старик.    

Матрос возвысил голос:    

– Готовьтесь.    

– К чему готовиться?    

– К смерти.    

– Почему к смерти? – спросил старик.    

Воцарилось молчание. Матрос словно опешил от такого вопроса  и ничего не ответил. Потом он промолвил:    

– Я же сказал, что хочу вас убить.    

– А я спрашиваю, почему?    

Глаза матроса метнули молнию.    

– Потому что вы убили моего брата.    

– Но ведь до этого я спас ему жизнь.    

– Верно. Сначала спасли, а потом убили.    

– Нет, не я его убил.    

– А кто же?    

– Его собственная вина.    

Матрос, разинув рот, молча смотрел на старика, потом его  брови снова грозно нахмурились.    

– Как вас зовут? – спросил старик.    

– Зовут меня Гальмало, впрочем вам вовсе не обязательно  знать имя того, кто вас убьет!    

Как раз в эту минуту над горизонтом поднялось солнце. Первый  луч упал прямо на лицо матроса, подчеркивая дикарскую выразительность черт.  Старик внимательно вглядывался в своего спутника.    

Пушки все еще грохотали за рифом; залпы теперь следовали  друг за другом в каком-то судорожном беспорядке, рывками, словно в агонии.  Клубы дыма заволокли все небо. Гичка, не управляемая ударами весел, неслась по  прихоти волн.    

Матрос выхватил из-за пояса пистолет и взял в левую руку  четки.    

Старец поднялся во весь свой рост.    

– Ты веришь в бога? – спросил он.    

– Отче наш иже еси на небесех, – пробормотал  матрос.    

И он осенил себя крестным знамением.    

– Есть у тебя мать?    

– Есть.    

Он снова осенил себя крестным знамением. Потом добавил:    

– Решено. Даю вам всего одну минуту, ваша светлость.    

И он взвел курок.    

– Почему ты так меня величаешь?    

– Потому что вы сеньор. Это сразу видать.    

– А у тебя-то самого есть сеньор?    

– Есть. Да еще какой важный. Как же без сеньора жить!    

– А где он сейчас?    

– Не знаю. Уехал куда-то из наших краев. Звали его  маркиз де Лантенак, виконт де Фонтенэ, принц Бретани; он всем Семилесьем  владел. Хоть я его никогда в глаза не видал, а все-таки он мой хозяин.    

– Ну, а если бы ты его увидел, повиновался бы ты ему  или нет?    

– Разумеется. Я ведь не нехристь какой-нибудь, как же  не повиноваться. Прежде всего мы должны повиноваться господу богу, потом  королю, потому что король вроде бога на земле, потом сеньору, потому что сеньор  для нас почти что король. Да все это к делу не относится, вы убили моего брата,  значит я должен вас убить.    

Старик ответил.    

– Я убил твоего брата и тем сделал доброе дело.    

Матрос судорожно сжал рукоятку пистолета.    

– Готовьтесь! – сказал он.    

– Я готов, – ответил старик.    

И спокойно добавил:    

– А где же священник?    

Матрос удивленно поднял на него глаза:    

– Священник?    

– Да, священник. Я ведь позвал к твоему брату  священника! Стало быть, и ты должен позвать.    

– Где же я его возьму? – ответил матрос.    

И добавил:    

– Да разве в открытом море найдешь священника?    

Издали доносились отрывистые отзвуки боя, становившиеся все  тише.    

– У тех, кто умирает там, есть священник, –  произнес старик.    

– Что верно, то верно, – пробормотал  матрос. – У них есть господин кюре.    

Старик спокойно продолжал:    

– Вот ты хочешь погубить мою душу, а ведь это грех.    

Матрос в раздумье потупил голову.    

– И губя мою душу, – добавил старик, – ты тем  самым губишь и свою душу. Слушай. Мне жаль тебя. Ты волен поступать так, как  тебе заблагорассудится. А я выполнил свой долг – я спас сначала жизнь твоему  брату, потом отнял у него жизнь, и сейчас я выполняю свой долг, стараясь спасти  твою душу. Подумай хорошенько. Ведь дело идет о тебе самом. Слышишь выстрелы?  Там на корвете в эту минуту гибнут люди, там они стонут в предсмертных муках,  там мужья, которые никогда больше не увидят своих жен, там отцы, которые никогда  больше не увидят своих детей, братья, которые, подобно тебе, не увидят своего  брата. А по чьей вине? По вине твоего собственного брата. Ты веруешь в бога?  Так знай же, что бог скорбит сейчас, бог скорбит о сыне своем христианнейшем  короле Франции, который страдает в тюрьме Тампль столь же безвинно, как сын  божий Иисус Христос; бог скорбит о своей святой бретонской церкви; бог скорбит  о поруганных своих храмах, об уничтоженных священных книгах, об оскверненных  домах молитвы; бог скорбит об убиенных пастырях церкви. А мы, что мы делали на  том судне, которое борется сейчас с гибелью? Мы старались помочь нашему  господу. Если бы брат твой был добрый слуга, если бы он верно нес свою службу,  как положено человеку разумному и полезному для нашего общего дела, не  произошло бы несчастья с каронадой, корвет не был бы искалечен, не сбился бы с  пути, миновал бы эту гибельную эскадру и мы бы сейчас – а ведь нас  немало, – мы, доблестные солдаты и доблестные моряки, счастливо высадились  бы на французский берег и с мечом в руке, с гордо развевающимся белым стягом,  радостно помогали бы отважным вандейским крестьянам спасти Францию, спасти  короля, спасти бога. Вот, что мы сделали, вот, что мы могли бы сделать. И вот  то, что я, единственно оставшийся в живых, буду делать. Но ты противишься  этому. В борьбе нечестивцев против священников, в борьбе цареубийц против  короля, в борьбе сатаны против бога ты держишь руку сатаны. Брат твой был  первым пособником дьявола, а ты второй его пособник. Он начал черное дело, а ты  довершишь начатое. Ты вместе с цареубийцами против престола, ты вместе с  нечестивцами против церкви. Ты хочешь лишить господа бога последнего его  оплота. Ибо, если я, я, представляющий ныне короля, не попаду на французскую  землю, не перестанут полыхать в огне хижины, стенать осиротевшие семьи,  проливать свою кровь священнослужители, страдать Бретань, король пребудет в  узилище, а Иисус Христос в скорби. И кто тому будет виной? Ты. Что ж, действуй,  если желаешь. Я надеялся на тебя. Видно, я ошибся. Ах да, правда, я убил твоего  брата. Твой брат оказался храбрым, и я наградил его; он оказался виноватым, и я  покарал его. Он изменил своему долгу, но я не изменил своему. И, приведись еще  раз, я поступил бы точно так же. Клянусь святой Анной Орейской, что смотрит на  нас с небес: так же, как я приказал расстрелять твоего брата, я приказал бы  расстрелять и своего собственного сына. А теперь ты волен поступать, как  знаешь. Да, мне жаль тебя, ты солгал своему командиру. У тебя, христианина, нет  веры, у тебя, бретонца, нет чести. Меня передали в руки верного человека, а я  оказался в руках изменника; ты обещал сохранить мне жизнь, а несешь мне смерть.  А знаешь ли ты, кого ты губишь? Себя самого. Ты отнимаешь мою бренную жизнь у  короля и вручаешь свою бессмертную душу сатане. Что ж, твори свое черное дело,  твори. Недорого же ты ценишь свое место в раю. С твоей помощью победит дьявол,  с твоей помощью падут храмы, с твоей помощью безбожники будут попрежнему лить  из колоколов пушки, и то, что должно служить спасению души человека, обратится  в смертоносное орудие против него. И вот сейчас, в ту самую минуту, когда я с  тобой говорю, медь колокола, который благовестил на твоих крестинах, может  быть, убила твою родную мать. Что ж, торопись, помогай дьяволу, не медли. Да, я  покарал твоего брата, но знай, я лишь орудие в руце божьей. Ого, да ты, как  видно, берешься судить пути господни, ты, чего доброго, будешь осуждать и гром,  который разит с небес. Он падет на твою голову, несчастный. Но берегись. А  знаешь ли ты, что на мне почиет милость божья? Не знаешь? Так действуй. Сверши  свой замысел. Что ж! Ты волен ввергнуть меня, да и себя самого в ад. В твоей  власти погубить в геенне огненной наши бессмертные души. Но отвечать перед  господом будешь ты один. Здесь нет никого, кроме нас с тобой да морской пучины.  Что ж, начинай, действуй, рази. Я стар, а ты молод, я без оружия, а ты  вооружен, так убей же меня.    

Старик говорил, стоя во весь рост, и голос его покрывал  рокот моря; в лад с ударами волны о днище гички высокая фигура попадала то в  полосу света, то в полосу тени; матрос побледнел, как мертвец, крупные капли  пота струились по его лбу, он дрожал, словно осиновый лист, и время от времени  благоговейно подносил к губам свои четки; когда старик замолк, он отбросил в  сторону пистолет и упал на колени.    

– Смилуйтесь, ваша светлость! простите меня! –  вскричал он. – Сам господь бог глаголет вашими устами. Я виновен. И брат  мой был виновен. Я все сделаю, лишь бы искупить свою вину. Располагайте мной.  Приказывайте. Я ваш слуга.    

– Прощаю тебя, – произнес старец.    

     II. Мужицкая память стоит знаний полководца    

     

Провизия, сброшенная с корабля на дно гички, весьма  пригодилась.    

После вынужденного блуждания по морю беглецам удалось  добраться до берега лишь на вторые сутки. Ночь они провели в открытом море;  правда, ночь выдалась на славу, пожалуй даже слишком лунная, особенно если  требуется проскользнуть незамеченным.    

Сначала гичке пришлось отойти от французского берега и  держаться открытого моря в направлении острова Джерсей.    

Беглецы слышали последний залп разбитого врагами корвета,  разнесшийся вокруг, подобно предсмертному рычанию льва, которого настигла в  лесной чаще пуля охотника. Затем на море спустилась тишина.    

Корвет «Клеймор» принял ту же смерть, что и «Мститель», но  слава обошла его. Нельзя быть героем, сражаясь против отчизны.    

Гальмало оказался на редкость опытным моряком. Он совершал  чудеса ловкости и сообразительности; только вдохновенный мастер мог прочертить  утлым челном извилистый и безопасный путь сквозь рифы и валы, под самым носом у  неприятеля. Ветер утих, и плавание теперь не представляло больших опасностей.    

Гальмало благополучно миновал скалы Менкье, обогнул Бычий  Вал и укрылся в бухточке с северной его стороны, чтобы немного передохнуть,  потом снова взял курс на юг, пробрался между Гранвилем и островами Шосси,  благополучно обошел дозорные посты у Шосси и у Гранвиля. Так он достиг бухты  Сен-Мишель, что уже само по себе было весьма дерзким маневром, ввиду близости  Канкаля, где стояла на якоре французская эскадра.    

К вечеру второго дня, приблизительно через час после захода  солнца, гичка обогнула гору Сен-Мишель и пристала к берегу, куда не ступает  нога человека, ибо смельчака подстерегает здесь опасность увязнуть в зыбучих  песках.    

К счастью, в это время начался прилив.    

Гальмало подгреб как можно ближе к берегу, ощупал веслом  песок и, убедившись, что он способен выдержать тяжесть человека, врезался носом  гички прямо в берег и выскочил первым.    

Вслед за ним вышел старик и внимательно огляделся вокруг.    

– Ваша светлость, – сказал Гальмало, – мы с  вами находимся в устье реки Куэнон. Вон там по левому борту Бовуар, а по  правому – Гюинь. А вон там прямо, видите, колокольню, так это Ардевон.    

Старик нагнулся, взял одну галету, сунул ее в карман и  приказал Гальмало:    

– Остальное возьми себе.    

Гальмало положил в мешок остаток окорока и остаток галет и  взвалил мешок на плечо. Затем он сказал:    

– Ваша светлость, мне вести вас или идти за вами?    

– Ни то, ни другое.    

Гальмало удивленно уставился на старика.    

А тот продолжал:    

– Сейчас, Гальмало, нам приходится расставаться. Два  человека – это ничто. Тут нужно идти или с тысячным отрядом, или одному.    

Не докончив фразы, старик вытащил из кармана зеленый  шелковый бант, напоминавший кокарду, с вышитой посредине золотой лилией.    

– Ты читать умеешь? – спросил он.    

– Нет.    

– Тем лучше. Грамота – лишняя обуза. А память у тебя  хорошая?    

– Да.    

– Вот это отлично. Слушай меня, Гальмало. Ты пойдешь  вправо, а я влево; я направлюсь в сторону Фужера, а ты в сторону Базужа. Не  бросай мешок, так легче сойдешь за крестьянина. Оружие спрячь. Вырежь себе в  кустах палку. Пробирайся через рожь, она нынче высока. Крадись вдоль изгородей.  Минуя околицы, иди напрямик полем. Прохожих сторонись. Избегай проезжих дорог и  мостов. Не вздумай заходить в Понторсон. Ах да, путь тебе преграждает река  Куэнон. Как ты через нее переберешься?    

– Вплавь.    

– Отлично. Впрочем, ее можно перейти и вброд. Знаешь,  где брод?    

– Между Ансе и Вьевилем.    

– Отлично. Теперь я вижу, что ты действительно местный  уроженец.    

– Но ведь ночь на дворе. Где же вы будете ночевать,  ваша светлость?    

– Обо мне не беспокойся. А вот ты где думаешь  переночевать?    

– Где-нибудь на мху. Ведь до матросской службы я был  крестьянином.    

– Да, кстати, выбрось матросскую шапку, а то тебя по  ней опознают. А крестьянский головной убор ты легко найдешь.    

– Ну за этим дело не станет. Любой рыбак с охотой  продаст мне свою шапку.    

– Отлично. А теперь слушай. Ты здешние места знаешь?    

– Все до единого.    

– По всей округе знаешь?    

– От Нуармутье до самого Лаваля.    

– А как они называются, тоже знаешь?    

– И леса знаю, и как они называются, знаю, все знаю.    

– И все запомнишь, что я тебе скажу?    

– Запомню.    

– Отлично. А теперь слушай внимательно. Сколько лье ты  можешь пройти за день?    

– Ну десять, пятнадцать, восемнадцать. А если  понадобится – и все двадцать.    

– Может понадобиться. Запомни каждое мое слово. Пойдешь  отсюда прямо в Сент-Обэнский лес.    

– Тот, что рядом с Ламбалем?[52]    

– Да. На краю оврага, который идет между Сен-Риэлем и  Пледелиаком, растет высокий каштан. Там ты и остановишься. И никого не увидишь.    

– А все равно там кто-нибудь да есть. Знаю, знаю.    

– Ты подашь сигнал. Умеешь подавать сигналы?    

Гальмало надул щеки, повернулся лицом к морю и несколько раз  ухнул по-совиному.    

Казалось, что звук идет из самой ночной мглы. Неотличимо  похожее и зловещее ухание.    

– Отлично, – произнес старик. – Молодец.    

И он протянул Гальмало зеленый шелковый бант.    

– Вот моя кокарда. Возьми ее. Неважно, что имени моего  здесь никто не знает. Вполне достаточно этой кокарды. Смотри, вот эту лилию  вышивала в тюрьме Тампль сама королева.    

Гальмало преклонил колена. С священным трепетом он принял из  рук старца вышитую кокарду и приблизил ее было к губам, но тут же отдернул  руку, убоявшись такого святотатства.    

– Смею ли я? – спросил он.    

– Конечно, ведь целуешь же ты распятие!    

Гальмало коснулся губами золотой лилии.    

– Встань, – приказал старик.    

Гальмало встал с колен и засунул бант за пазуху.    

А старик продолжал:    

– Слушай меня хорошенько. Запомни пароль:  "Подымайтесь. Будьте беспощадны". Итак, добравшись до каштана, что на  краю оврага, подашь сигнал. Трижды подашь. На третий раз из-под земли выйдет  человек.    

– Из ямы, что под корнями. Знаю.    

– Человек этот некто Планшено, его прозвали также  "Королевское Сердце". Покажешь ему кокарду. Он все поймет. Затем  пойдешь в Астиллейский лес по любой дороге, которая тебе приглянется; там ты  встретишь колченогого человека, который зовется Мускетон и не дает спуску  никому. Скажи ему, что я его помню и люблю и что пора ему подымать все  окрестные приходы. Оттуда иди в Куэсбонский лес, он всего в одном лье от  Плэрмеля. Там прокричишь по-совиному, из берлоги выйдет человек, это господин  Тюо, сенешал Плэрмеля, бывший член так называемого Учредительного собрания, но  придерживается он наших убеждений. Скажешь ему, что пора подготовить к штурму  замок Куэсбон, который принадлежит маркизу Гюэ, ныне эмигрировавшему. Местность  там пересеченная, овраги, перелески – словом, самая для нас подходящая.  Господин Тюо – человек решительный и умный. Оттуда пойдешь в Сент-Уэн-ле-Туа и  поговоришь с Жаном Шуаном, который, по моему мнению, подлинный вождь. Оттуда  пойдешь в Виль-Англозский лес, увидишь там Гитте, его зовут также Святитель  Мартен, и скажешь ему, чтобы он зорко следил за неким Курменилем, зятем старика  Гупиль де Префельна,[53] который  возглавляет в Аржентане якобинскую секцию. Запомни все хорошенько. Я ничего не  записываю, потому что писать ничего нельзя. Ларуари написал несколько строк, и  это его погубило. Оттуда ты пойдешь в Ружфейский лес, где встретишь Миэлета, он  умеет прыгать через овраги, опираясь на длинный шест.    

– У нас такой шест зовется жердиной.    

– Ты тоже умеешь ею пользоваться?    

– Еще бы, неужто я не бретонец, неужто я не крестьянин?  Да у нас жердь первый друг, с нею и руки крепче и ноги длиннее.    

– Другими словами, с нею враг слабее и расстояние  короче. Хорошая штука.    

– Раз как-то я со своей жердиной отбился от трех  жандармов, а у них были сабли.    

– Когда же это?    

– Лет десять тому назад.    

– При короле?    

– Ну да.    

– Значит, ты сражался еще при короле?    

– Ну да.    

– Против кого сражался?    

– Хоть убей, не знаю. Я соль тайком привозил.    

– Отлично.    

– У нас это называлось бороться против соляных налогов.  Да разве соляные налоги и король одно и то же?    

– Да. Нет. Впрочем, тебе это знать необязательно.    

– Прошу прощения, что осмелился задать вашей светлости  вопрос!    

– Хорошо, слушай дальше. Ты знаешь Ла Тург?    

– Это я-то? Да я сам оттуда.    

– Как так?    

– Да так, я ведь родом из Паринье.    

– Правильно, Тург рядом с Паринье.    

– Знаю ли я Тург – да это же родовой замок моих господ,  большой такой, с круглой башней. Старое здание от нового отделено крепкой  железной дверью, ее и пушкой не прошибешь. В новом замке хранится книга про  святого Варфоломея, многие нарочно приезжали в Тург поглядеть эту книжку. А  лягушек там вокруг – пропасть. Сколько я их мальчишкой переловил. И подземный  ход там тоже есть. Может, кроме меня, никто этого хода и не знает.    

– Какой подземный ход? О чем это ты? Ничего не понимаю.    

– Старинный ход, его еще в те времена прорыли, когда  враг осадил Тург. Те, что сидели в замке, спаслись только потому, что прошли  подземным ходом, а ход выводит прямо в лес.    

– Такой подземный ход есть в замке Жюпельер, это верно,  есть ход в замке Юнодэй и в Кампеонской башне тоже, но в Турге никакого хода  нет.    

– Да есть, ваша светлость, есть. Вот о тех ходах, что  вы сейчас говорили, никогда не слыхивал. Знаю только один ход – в Турге, потому  что я сам из тех краев. Кроме меня, об этом ходе ни одна живая душа не знает.  Да никто о нем никогда и не заикался. Запрещено было, потому что этим ходом  пользовались во времена войн, которые вел господин Роган. Мой отец знал про  этот ход и мне показывал. И я знаю, как войти и как выйти. Из лесу я могу  попасть прямо в башню, а из башни прямо в лес. И никто меня не увидит. Враг  ворвется, а там пусто. Вот он какой наш Тург. Я-то его хорошо знаю.    

Старик стоял в раздумье.    

– Да нет, ты, должно быть, ошибаешься, будь в Турге  такой ход, мне было бы это известно.    

– Уж поверьте совести, ваша светлость. Там еще камень  такой есть, который поворачивается.    

– Так бы и сказал! Ведь вы, мужики, во что только не  верите; у вас и камни вращаются, да еще поют, и ночью на водопой к ручью ходят.  Словом, басни и басни.    

– Да я сам видел, как этот камень поворачивается.    

– А другие сами слышали, как камни поют. Слушай,  приятель, Тург – хорошая, надежная крепость и защищать ее легко; но тот, кто  станет рассчитывать на ваши подземные ходы, тот жестоко просчитается.    

– Да как же, ваша светлость…    

Старик нетерпеливо пожал плечами.    

– Не будем терять зря времени. Поговорим о делах.    

Слова эти были произнесены столь решительным тоном, что  Гальмало перестал настаивать на существовании подземного хода.    

А старик продолжал:    

– Итак, слушай дальше. Из Ружфе пойдешь в лес  Моншеврие, где верховодит Бенедиктус, командир Двенадцати. Он тоже славный  малый. Читает «Benedicite», пока по его приказу расстреливают людей. На войне  не до сентиментов. Из Моншеврие пойдешь…    

Он не докончил фразы.    

– Да, я забыл о деньгах.    

Старик вынул из кармана кошелек и бумажник и протянул их  Гальмало.    

– В этом бумажнике тридцать тысяч франков в ассигнатах,  что составляет приблизительно три ливра десять су; надо сказать, ассигнаты;[54] фальшивые, впрочем и  настоящие стоят не дороже; а в кошельке – смотри хорошенько – сто золотых.  Отдаю тебе все, что у меня есть. Мне ничего не нужно. Впрочем, это и к лучшему,  по крайней мере при мне не найдут денег. Продолжаю: из Моншеврие пойдешь в  Антрэн и встретишься там с господином Фротте[55] из  Антрэна иди в Жюпельер, где увидишься с господином Рошкоттом;[56] из Жюпельера отправляйся в Нуарье, где  повидаешь аббата Бодуэна. Запомнил?    

– Как "Отче наш".    

– Встретишься с господином Дюбуа-Ги[57] в Сен-Брикан-Коле, с господином Тюрпэном[58] в Моранне, – Моранн  это укрепленный городок, – а в Шато-Гонтье отыщешь принца Тальмона.    

– Неужели принц станет со мной говорить?    

– Я же с тобой говорю.    

Гальмало почтительно обнажил голову.    

– Тебе повсюду обеспечен хороший прием, раз у тебя  лилия, вышитая руками самой королевы. Не забудь еще вот что: выбирай такие  места, где живут горцы и мужики потемней. Переоденься. Это нетрудно.  Республиканцы – болваны: в синем мундире и треуголке с трехцветной кокардой  можно пройти повсюду беспрепятственно. Сейчас нет ни полков, ни единой формы;  армии и те не имеют номеров, каждый надевает на себя любое тряпье, по своему  вкусу. Непременно побывай в Сен-Мерве. Там повидайся с Голье, или, как его  называют иначе, с Пьером Большим. Пойдешь в лагерь Парне, где тебе придется  иметь дело с черномазыми. Дело в том, что они кладут в ружье двойную порцию  пороха да еще добавляют песку, чтобы выстрел был погромче; что ж, молодцы.  Скажешь им одно: убивать, убивать и убивать. Пойдешь в лагерь "Черная  Корова", который расположен на возвышенности посреди Шарнийского леса,  потом в "Овсяный лагерь", потом в «Зеленый», а оттуда в «Муравейник».  Пойдешь в Гран-Бордаж, который иначе зовется О-де-Пре, там живет вдова, на  дочери которой женился некто Третон, прозванный «Англичанином». Гран-Бордаж –  один из приходов Келена. Непременно загляни к Эпине-ле-Шеврейль,  Силле-ле-Гильом, к Парану и ко всем тем, что прячутся по лесам. Словом, друзей  ты заведешь немало и пошлешь их к границе Верхнего и Нижнего Мэна; ты  встретишься с Жаном Третоном в приходе Вэж, с Беспечальным – в Биньоне, с  Шамбором – в Бошампе, с братьями Корбэн – в Мэзонселле и с Бесстрашным Малышом  – в Сен-Жан-сюр-Эрв. Иначе его зовут Бурдуазо. Проделав все это, пройдя повсюду  с лозунгом: "Подымайтесь, будьте беспощадны", ты присоединишься к  великой армии, армии католической и королевской, где бы она ни находилась. Ты  увидишься с господами д'Эльбе, Лескюром, Ларошжакленом, словом, со всеми  вождями, которые еще будут живы к тому времени. Предъявляй им мою кокарду. Они  сразу поймут, в чем дело. Ты простой матрос, но ведь и Катлино тоже простой  ломовик. Скажешь им от моего имени следующее: "Пришел час вести разом две  войны: войну большую и войну малую. От большой войны большой шум, от малой  большие хлопоты. Вандейская война – хороша, шуанская хуже, но в годину  гражданских междуусобиц худшее подчас становится лучшим. Война тем лучше, чем  больше зла она причиняет".    

Старик помолчал немного.    

– Я не зря тебе все это говорю, Гальмало. Пусть ты не  поймешь моих слов, зато поймешь суть дела. Я поверил в тебя, когда ты так  искусно вел гичку; геометрии ты не знаешь, зато умеешь отгадывать капризы моря  и пользоваться ими, а кто умеет править лодкой, тот сумеет направлять мятеж; и  уж по одному тому, как ты ловко управлялся в море, обходя все его ловушки, я  понял, что ты отлично справишься с моими поручениями. Продолжаю. Всем  вандейским вождям ты передашь вот что, конечно, не этими самыми словами, а как  сумеешь, и то слава богу: я отдаю все преимущества войне лесной перед войной в  открытом поле; я вовсе не намерен подставлять стотысячную крестьянскую армию  под картечь и пушки господина Карно;[59] через  месяц, а то и раньше, мне необходимо иметь пятьсот тысяч надежных убийц,  залегших в лесной чаще. Республиканская армия – это моя дичь. Браконьерствовать  – значит воевать. Я – стратег лесных зарослей. Опять трудное слово, неважно,  если ты его и не поймешь, улови хотя бы смысл: действовать беспощадно, и  засады, повсюду и везде засады! Я хочу, чтобы дрались по-шуански, а не  по-вандейски. Добавишь еще, что англичане с нами. Зажмем республику меж двух  огней. Европа нам помогает. Покончим с революцией. Короли ведут с ней войну  королей, а мы поведем с ней войну прихожан. Скажи им это. Понял ты меня?    

– Понял. Все надо предать огню и мечу.    

– Совершенно верно.    

– Не щадить.    

– Никого. Совершенно верно.    

– Всех обойду.    

– Только будь осторожен. Ибо в этом краю не так-то уж  трудно стать мертвецом.    

– А что мне смерть? Тот, кто делает свой первый шаг,  уже снашивает свои последние башмаки.    

– Ты храбрый малый.    

– А если меня спросят, как вас звать, ваша светлость?    

– Пока еще никто не должен знать моего имени. Скажешь,  что не знаешь, и не солжешь.    

– А где я увижусь с вами, ваша светлость?    

– Там, где я буду.    

– А как я узнаю?    

– Все узнают, и ты тоже. Через неделю повсюду заговорят  обо мне, я первый подам вам всем пример, я отомщу за короля и нашу веру, и ты  догадаешься, что говорят обо мне.    

– Понимаю.    

– Смотри не забудь ничего.    

– Будьте спокойны.    

– Ну, а теперь в путь. Да хранит тебя бог. Иди.    

– Я сделаю все, что вы мне приказали. Я пойду. Я скажу.  Не выйду из повиновения. Передам приказ.    

– Отлично.    

– И если все мне удастся…    

– Я награжу тебя орденом Святого Людовика.    

– Как моего брата. Ну, а если мне не удастся, вы  прикажете меня расстрелять?    

– Как твоего брата.    

– Хорошо, ваша светлость.    

Старец уронил голову на грудь и вновь ушел в свои суровые  думы. Когда он вскинул глаза, никого уже не было. Лишь вдалеке смутно виднелась  какая-то черная точка.    

Солнце только что скрылось.    

Чайки и альбатросы возвращались на берег: как-никак море –  не родное гнездо.    

В воздухе была разлита смутная тревога, предвестница  наступающей ночи; лягушки пронзительно квакали, кулички со свистом взлетали с  мочежин, чайки, чирки, грачи, скворцы подняли обычный вечерний гомон, звонко  перекликались болотные птицы, только человеческий голос не участвовал в этом  хоре природы. Полное безлюдие! Ни паруса в море, ни крестьянина в поле. Куда ни  кинешь взор, всюду пустынные просторы. Огромные чертополохи мерно вздрагивали  под порывами ветра. Бесцветное сумеречное небо заливало всю землю мертвенным  светом. Озерца, разбросанные по темной равнине, издали казались аккуратно  разложенными оловянными монетками. С моря дул ветер.    

     

 Книга четвертая    

Тельмарш    

     I. С вершины дюны    

     

Старик подождал, пока вдали исчезнет фигура Гальмало, затем  плотнее закутался в матросский плащ и двинулся в путь. Шагал он медленно,  задумчиво. Он направлялся в сторону Гюина, а Гальмало тем временем пробирался к  Бовуару.    

Позади возвышалась огромным черным треугольником знаменитая  гора Сен-Мишель, Хеопсова пирамида пустыни, именуемой океаном. У горы  Сен-Мишель есть своя тиара – собор и своя броня – крепость с двумя высокими  башнями – круглой и квадратной, – которая принимает на себя тяжесть  каменных церковных стен и деревенских домов.    

В бухточке, лежащей у подошвы Сен-Мишеля, идет непрестанное  движение зыбучих песков, то и дело вырастают и рассыпаются дюны. В ту пору  между Гюином и Ардевоном особенно славилась высокая дюна, исчезнувшая ныне с  лица земли. Дюна эта, которую как-то в дни равноденствия до основания смыли  волны, насчитывала, – что редкость для дюн, – не один век, и на  вершине ее красовался каменный верстовой столб, воздвигнутый еще в XII веке в  память собора, осудившего в Авранше убийц святого Фомы Кентерберийского. Отсюда  открывалась как на ладони вся округа, что позволяло без труда ориентироваться в  местности.    

Старик направился к дюне и стал взбираться на вершину.    

Достигнув цели, он присел на одну из четырех каменных тумб,  стоявших по углам верстового столба, прислонился к столбу и стал внимательно  изучать географическую карту, разостланную у его ног самой природой. Казалось,  он силится припомнить дорогу среди некогда знакомых мест. В беспредельно  огромной панораме, уже затянутой сумерками, ясно вырисовывалась только линия  горизонта, черная линия на бледном фоне неба.    

Отчетливо были видны сбившиеся в кучу крыши одиннадцати  селений и деревень; врезали в небо свои шпили далекие колокольни, которые  здесь, как и во всех прибрежных селениях, с умыслом строили значительно выше  обычного: плавающие могли по ним, как по маяку, определять курс судна.    

Через несколько минут старик, очевидно, обнаружил то, что  искал в полумраке: он не отрывал теперь взора от купы деревьев, осенявших крыши  и ограду мызы, затерявшейся среди перелесков и лугов; он удовлетворенно качнул  головой, будто подтверждая верность своей догадки: "Ага, вот оно!" –  и, вытянув указательный палец, прочертил в воздухе извилистую линию –  кратчайший путь между живых изгородей и нив. Время от времени он пристально  вглядывался в какой-то бесформенный и неразличимый предмет, раскачивавшийся над  крышей самого крупного строения мызы, и словно мысленно пытался разрешить  загадку – что это такое? Однако темнота скрадывала очертания и цвет загадочного  предмета; флюгером это быть не могло, хотя и вертелось во все стороны, а флаг  водружать здесь было незачем.    

Старик долго не вставал с тумбы, отдаваясь тому смутному  полузабытью, которое в первую минуту охватывает утомленного путника, присевшего  отдохнуть.    

Есть в сутках час, который справедливо зовут часом безмолвия  – безмятежный час, час предвечерний. И этот час наступил. Путник вкушал  блаженство этого часа, он вглядывался, он вслушивался – вслушивался в тишину.  Даже на самых жестоких людей находит своя минута меланхолии. Вдруг эту тишину  не то, чтобы нарушили, а еще резче подчеркнули близкие голоса. Два женских  голоса и детский голосок. Так иногда в ночную мглу нежданно ворвется веселый  перезвон колоколов. Густой кустарник скрывал говоривших, но ясно было, что они  пробираются у самого подножия дюны, в сторону равнины и леса. Свежие и чистые  голоса легко доходили до погруженного в свои думы старца и звучали так  явственно, что можно было расслышать каждое слово.    

Женский голос произнес:    

– Поторопитесь, Флешардша. Сюда, что ли, идти?    

– Нет, сюда.    

И два голоса, один погрубей, другой помягче, продолжали  беседу.    

– Как зовется та ферма, где мы сейчас стоим?    

– "Соломинка".    

– А это далеко?    

– Минут пятнадцать, не меньше.    

– Пойдемте быстрей, тогда, может, и поспеем к ужину.    

– Верно. Мы сильно запоздали.    

– Бегом бы поспели. Да малышей, гляди, совсем  разморило. Куда же нам двоим на себе трех ребят тащить. И так вы, Флешардша, ее  с рук не спускаете. А она прямо как свинец. Отняли ее, обжору, от груди, а с  рук она у вас все равно не слезает. Привыкнет, сами будете жалеть. Пускай сама ходит.  Ну ладно, и холодного супа похлебаем.    

– А какие вы мне башмаки хорошие подарили. Совсем  впору, словно по заказу сделаны.    

– Какие ни на есть, а все лучше, чем босиком шлепать.    

– Прибавь шагу, Рене-Жан.    

– Из-за него-то мы и опоздали. Ни одной девицы в  деревне не пропустит, с каждой ему, видите ли, надо поговорить. Настоящий  мужчина растет.    

– А как же иначе? Ведь пятый годок пошел.    

– Отвечай-ка, Рене-Жан, почему ты разговорился с той  девчонкой в деревне, а?    

Детский, вернее мальчишеский, голосок ответил:    

– Потому что я ее знаю.    

Женский голос подхватил:    

– Господи боже мой, да откуда же ты ее знаешь?    

– А как же не знать, – удивленно произнес  мальчик, – ведь она мне утром разных зверушек дала.    

– Ну и парень, – воскликнула женщина, – трех  дней нет, как сюда прибыли, а этот клоп уже завел себе милую!    

Голоса затихли вдали. Все смолкло.    

     II. Aures habet et non audiet[60]    

     

Старик не пошевелился. Он не думал ни о чем, вряд ли даже  мечтал. Вокруг него разливался вечерний покой: все дышало доверчивой дремой,  одиночеством. На вершине дюны еще лежали последние лучи догоравшего дня,  равнину окутывал полумрак, а в лесах уже сгустилась ночная тень. На востоке  медленно всходила луна. Сияние первых звезд пробивалось сквозь бледноголубое в  зените небо. И старик, весь поглощенный мыслью о будущих жестоких трудах, как  бы растворялся душою в невыразимой благости бесконечного. Пока это было лишь  неясное просветление, схожее с надеждой, если только можно применить слово  «надежда» к чаяниям гражданской войны. Порой ему казалось, что, счастливо  избегнув козней неумолимого моря и ступив на твердую землю, он миновал все  опасности. Никто не знает его имени, он один, вдалеке от врагов, он не оставил  после себя следа, ибо морская гладь стирает все следы, и здесь он надежно  скрыт, никому неведом, никто не подозревает об его присутствии. Его охватило  блаженное умиротворение. Еще минута, и он бы спокойно уснул.    

Глубокое безмолвие, царившее на земле и в небе, придавало  незабываемую прелесть этим мирным мгновениям, случайно выпавшим на долю человека,  над головой и в душе которого пронеслось столько бурь.    

Слышен был только вой ветра с моря, но ветер, этот неумолчно  рокочущий бас, став привычным, почти перестает быть звуком.    

Вдруг старик вскочил на ноги.    

Что-то внезапно привлекло его внимание; он впился глазами в  горизонт. Его взгляд сразу приобрел сверхъестественную зоркость.    

Теперь он глядел на колокольню Кормере, которая стояла в  долине прямо напротив дюны. Там действительно творилось что-то странное.    

На фоне неба четко вырисовывался силуэт колокольни, с дюны  ясно была видна башня с островерхой крышей и расположенная между башней и  крышей квадратная, без навесов, сквозная звонница, открытая, по бретонскому  обычаю, со всех четырех сторон.    

Отсюда, с дюны, казалось, что звонница то открывается, то  закрывается: через ровные промежутки времени ее просветы то обозначались белыми  квадратами, то заполнялись тьмою; сквозь них то виднелось, то переставало  виднеться небо; свет сменялся чернотой, будто его заслоняли гигантской ладонью,  а потом отводили ее с размеренностью молота, бьющего по наковальне.    

Колокольня Кормере, стоявшая против дюны, находилась на  расстоянии приблизительно двух лье; старик посмотрел направо, на колокольню  Баге-Пикан, приютившуюся в правом углу панорамы; звонница и этой колокольни так  же равномерно светлела и темнела.    

Он посмотрел налево, на колокольню Танис, и ее звонница  мерно открывалась и закрывалась, как на колокольне Баге-Пикан.    

Старик постепенно, одну за другой, оглядел все колокольни,  видимые в округе: по левую руку – колокольни Куртиля, Пресэ, Кроллона и  Круа-Авраншена; по правую руку – колокольни Ра-сюр-Куэнон, Мордре, Депа; прямо  – колокольню Понторсона. Звонницы всех колоколен последовательно то становились  прозрачными, то заполнялись чернотой.    

Что это могло означать?    

Это означало, что звонили на всех колокольнях, звонили во  все колокола.    

Просветы потому и появлялись и исчезали, что кто-то яростно  раскачивал колокола.    

Что же это могло быть? Повидимому, набат.    

Да, набат, неистовый набатный звон повсюду, со всех  колоколен, во всех приходах, во всех деревнях. И ничего не было слышно.    

Объяснялось это дальностью расстояния, скрадывавшего звук, а  также и тем, что ветер дул сейчас с противоположной стороны и уносил все шумы  земли куда-то вдаль, к самой линии горизонта.    

Зловещая минута – круговой, бешеный трезвон колоколов и  ничем не нарушаемая тишина.    

Старик смотрел и слушал.    

Он не слышал набата, он видел его. Странное чувство – видеть  набат.    

На кого же так прогневались колокола?    

О чем предупреждал набат?    

     III. Когда бывает полезен крупный шрифт    

     

Кого-то выслеживали.    

Но кого?    

Трепет охватил этого поистине железного старца.    

Нет, конечно, не его. Никто не мог догадаться о его прибытии  сюда. И нелепо даже предполагать, что уже успели известить представителей  Конвента; ведь он только что ступил на сушу. Корвет пошел ко дну раньше, чем  кто-нибудь успел спастись. Да и на самом корвете только дю Буабертло и Ла  Вьевиль знали его подлинное имя.    

А колокола надрывались в яростном перезвоне. Он снова  оглядел все колокольни и даже машинально пересчитал их, не в силах ни на чем  сосредоточить мысль, отбрасывая одну догадку за другой, в том состоянии  смятения чувств, когда глубочайшая уверенность вдруг сменяется пугающей  неизвестностью. Но ведь бить в набат можно по разным причинам, и старик  мало-помалу успокоился, твердя вполголоса: "В конце концов никто не знает  о моем прибытии, никто не знает моего имени".    

Вот уже несколько минут откуда-то сверху доносился легкий  шорох. Словно на потревоженном ветром дереве зашуршал лист. Сначала старик даже  не поглядел в ту сторону, но так как шорох не смолкал, а будто нарочно старался  привлечь к себе внимание, он обернулся. Действительно, это был лист, но только  лист бумаги. Ветер пытался сорвать с дорожного столба большое объявление. По  всей видимости, его приклеили лишь недавно, так как бумага еще не успела  просохнуть, и ветер, играя, отогнул ее край.    

Старик подымался на дюну с противоположной стороны и поэтому  раньше не заметил объявления.    

Он влез на тумбу, где только что спокойно отдыхал, и  прихлопнул ладонью угол объявления, которое отдувало ветром. Июньские сумерки  не сразу сменяет ночная мгла, и по-вечернему светлое небо лило свой бледный  свет на вершину дюны, подножье которой уже окутала ночь; почти весь текст  объявления был набран крупным шрифтом, еще различимым в наступивших потемках.  Старик прочел следующее:    

     

"Французская республика, единая  и неделимая.     

Мы, Призер из Марны, представитель  народа, в качестве комиссара при береговой Шербургской республиканской армии,  приказываем: бывшего маркиза де Лантенака, виконта де Фонтенэ, именующего себя  бретонским принцем, высадившегося тайком на землю Франции близ Гранвиля,  объявить вне закона. Голова его оценена. Доставивший его мертвым или живым  получит шестьдесят тысяч ливров. Названная сумма выплачивается не в ассигнатах,  а в золоте. Один из батальонов Шербургской береговой армии незамедлительно  отрядить на поимку бывшего маркиза де Лантенака. Предлагаем сельским общинам  оказывать войскам всяческое содействие. Дано в Гранвиле 2 сего июня 1793 года.  Подписано     

Приер из Марны".     

     

Ниже этого имени стояла вторая подпись, набранная мелким  шрифтом, и разобрать ее при угасающем свете дня не представлялось возможным.    

Старик нахлобучил на глаза шляпу, закутался до самого  подбородка в матросский плащ и поспешно спустился вниз. Мешкать здесь на  освещенной вершине дюны было более чем бесполезно.    

Возможно, он и так уж слишком задержался, ведь верхний склон  дюны был последней светлой точкой во всем пейзаже.    

Внизу темнота сразу поглотила путника, и он зашагал  медленнее.    

Он направился в сторону фермы, следуя намеченному еще на  дюне маршруту, который он, очевидно, считал наиболее безопасным.    

На пути он не встретил никого. В этот час люди предпочитают  сидеть по домам.    

Войдя в густую заросль кустарника, старик остановился, снял  плащ, вывернул куртку мехом вверх, снова накинул плащ, только подвязал его  теперь у шеи веревочкой, отчего тот сразу приобрел нищенский вид, и снова  зашагал вперед.    

Светила луна.    

Старик дошел до перекрестка двух дорог, где стоял древний  каменный крест. У подножья креста смутно виднелся какой-то белый квадрат – судя  по виду, все то же объявление, которое он только что прочел. Старик подошел  поближе.    

– Куда вы идете? – раздался вдруг вопрос.    

Старик обернулся.