1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Эти  громадные ружья и эти рога, вмещающие достаточно водки, чтобы напоить целый  взвод, вполне соответствовали росту и телосложению хозяев. В хижине находились  три гиганта в возрасте от девятнадцати до тридцати пяти лет. Помесь бизона с  гиппопотамом. Шесть футов роста. Длинные, круглые, толстые, тяжелые,  неотесанные туловища, к которым прикреплены до безобразия могучие конечности,  делали их похожими на людей другой породы и другого века. Лица, обожженные  горячим африканским солнцем, не имели той бледности, которая свойственна креолам  Гвианы и Больших Малайских островов. Это широкие простоватые лица с правильными  чертами, и все же есть в них грубость и жестокость, свойственные крупным  толстокожим.    

Все трое  носят одинаковые куртки и штаны из желтоватой кожи. Это платье исцарапано колючками  и покрыто пятнами жира и крови – крови людей и животных. Все три гиганта поразительно  похожи друг на Друга. Однако благодаря некоторым неизгладимым особым приметам,  которые имеют двое из них, спутать их невозможно. Эти особые приметы –  последствия страшной борьбы, на которую намекал субъект, называемый Клаасом.    

Корнелис  – кривой. Вместо левого глаза у него страшный, лилового цвета шрам, по-видимому  полученный от выстрела в упор из мушкета.    

У Питера  на голове, от бровей до темени, тоже великолепный рубец, проложенный, как пробор,  посередине головы и делящий шевелюру на две абсолютно симметричные части. Вид  этого рубца наводит на мысль о добром клинке и твердой руке, но также и о  черепной коробке, не боящейся испытаний.    

Несколько  слов, оброненных Клаасом в минуту дурного настроения, заставляют предположить,  что к этим двум шедеврам пластической хирургии причастен Альбер де Вильрож. Все  трое сидят молча: они ждут возвращения своего разведчика. Внезапно и  одновременно, с точностью в движениях, которая восхитила бы прусского капрала,  они хватают рога, откупоривают их, высоко поднимают и льют себе прямо в глотку,  глухо урча, как урчат звери, утоляющие жажду.    

Их  товарищ появился в эту минуту как из-под земли. Его появление казалось чудом. Несмотря  на всю обостренную чуткость этих детей природы, ни один не слышал его  приближения.    

– Эге,  ваше преподобие! – громко смеясь, воскликнул кривой Корнелис. –  Откуда вы взялись? Правда, у меня всего один глаз, но он видит хорошо, а уж  слух у меня лучше, чем у любого кафра…    

Гримаса,  которая могла бы сойти за улыбку, прорезала на секунду лицо вошедшего, затем  оно снова превратилось в непроницаемую и мрачную маску. Этот человек  представлял поразительный контраст со своими тремя товарищами. Если в них можно  было с первого же взгляда узнать буров, то у этого все черты выдавали уроженца  метрополии.    

Он был  так худ и тощ, что в холодную погоду у него, должно быть, мерзли кости. Он походил  на глисту и вряд ли весил больше ста фунтов. Помятый сюртук и штаны орехового  цвета лишь подчеркивали его страшную худобу.    

Это  облачение казалось тем более странным и смешным в здешних местах, что его  дополнял высокий цилиндр. Но уж зато всякая охота шутить пропадала при виде его  стальных серых глаз, мрачно смотрящих из двух дырочек, его безбородого лица,  изрезанного морщинами, его застывшего оскала. Закрытый рот, как будто лишенный  губ, изобличал холодную и неумолимую жестокость, а большие волосатые уши  придавали этой унылой физиономии выражение одновременно и зловещее и комичное.    

Ничего  не ответив Корнелису, он щелкнул пальцами. Звук был похож на треск кастаньет.    

– Ничего, –  сказал он тихо, как бы приглушенным голосом, – можно говорить. На прииске  Нельсонс-Фонтейн все спокойно. У нас еще два часа впереди до рассвета. Больше  чем нам нужно.    

– Нас  никто не слышит?    

– Ну  вот еще! – беспечно ответил тот. – Какой же это черт продерется сюда  через три ряда колючих кустов, которые охраняют нашу хижину? Кто найдет проход,  по которому вы сами с трудом пробрались? И наконец, кому придет в голову, что  бедный священник встречается с тремя самыми опасными бандитами? Не будем  тратить время попусту. Говорите, Клаас. Опишите нам всю вашу экспедицию, не  пропустите ничего. Я хочу все знать. Наша безопасность и охрана нашего будущего  богатства требуют доверия.    

– Золотые  слова, ваше преподобие! Перехожу к делу. Не стоит, я думаю, повторять вам, что  мы не имеем средств. Вы знаете не хуже меня, что дела идут из рук вон плохо и  что нашему маленькому предприятию грозит безработица, и на довольно  неопределенный срок. Не то чтобы алмазов стали добывать меньше, –  напротив. Но искатели стали осторожны. Маклеры вооружены до зубов и в одиночку  не ходят, а полицейские удвоили бдительность. Все боятся, товар вывозится под  необычайной охраной. О том, чтобы захватить эти волшебные камешки силой, и  думать нечего. Точно так же нечего думать и о том, чтобы как-нибудь хитростью  пробраться на склад: тебя схватят тотчас же и предадут суду Линча без  промедления.    

– Клаас,  брат мой, вы говорите, как с амвона!    

– Тише! –  резко оборвал оратор. – Не сбивайте меня, иначе я потеряю нить. Дело в  том, что мы сами виноваты. Мы забыли меру. Не так ли, ваше преподобие? Если бы  не вы, мы бы уже давно болтались на хорошо намыленных пеньковых веревках. Но  вы, старый мошенник, вы – наше провидение. Только благодаря вам знали мы день  за днем, час за часом, что делается на прииске. Это вы указывали нам, какие  дела можно сделать и когда именно. Вам помогало ваше звание священнослужителя,  которое вы себе так смело присвоили. К тому же вы выполняли ваши духовные  функции с такой ловкостью, что ни один черт не узнал бы в этом слуге божьем  одного из самых отъявленных мерзавцев Западной Европы.    

– Потом! –  перебил его преподобие, внутренне польщенный этим признанием его заслуг.    

– Просто  я хотел отдать дань почтения тому, кто руководил нами до сих пор и чьи удачно  выполненные замыслы принесли нам благосостояние…    

– Увы,  оно непрочно, это благосостояние! Не будь вы самые горькие пьяницы и самые отчаянные  картежники во всей колонии, вы бы теперь были богаты, как лорды…    

– А  вы? Если бы вы не соединяли в вашей священной особе все пороки, какие вы приписываете  нам, и еще много других, вы бы теперь были не бедней самого губернатора.    

– Что  ж делать, – возразил его преподобие, – человек – создание  несовершенное. Потому-то мы и остались без гроша и без видов на будущее.    

– А  у меня есть план! Вы уже знаете, что я прибыл из Кейптауна, где договорился  относительно результатов нашей последней операции. Гроши. Но случай привел меня  в гостиницу, где остановился мистер Смитсон с дочерью и зятем. Не могу описать,  какое впечатление произвела на меня эта женщина! Она является мне во сне.  Сильное впечатление произвел на меня и этот человек, этот француз де Вильрож. Я  ненавижу его больше, чем кого бы то ни было на свете. Ах, с каким удовольствием  пошарил бы я кинжалом у него в груди!    

– Клаас,  брат мой, вы мельчаете.    

– Скоро  вы увидите, мельчаю ли я и настолько ли меня ослепили две страсти – любовь и  ненависть, – чтобы я забыл интересы Похитителей бриллиантов. Ни мистер  Смитсон, ни его родные даже не подозревали, что я нахожусь рядом с ними. А я  сумел следить за каждым их шагом, я жил их жизнью, я проник в их тайны. Я,  грубиян, белый дикарь, который как будто только на то и годится, чтобы  выследить гиппопотама, я чувствовал себя в большом городе так же привольно, как  в здешних пустынях.    

– Наконец-то!  Слава богу!    

– Так  вот: они тоже остались без средств. И ни на что они сейчас не рассчитывают,  кроме одной сумасшедшей идеи, в которую никто на свете не поверит, а я верю.    

– Говорите,  Клаас! – перебили заинтересованные слушатели.    

– Вы  слыхали легенду о неисчислимых сокровищах кафрских королей, об этой груде алмазов,  припрятанных где-то на Замбези, недалеко от порогов?    

– Бедняга  тронулся умом, – перебил его преподобие, – а мы теряем время на то,  чтобы выслушивать глупую болтовню.    

Клаас  пожал плечами, пропустил себе в глотку изрядную струю пойла и весьма холодно  продолжал говорить:    

– Тайну  о сокровищах им выдал кафр Лакми. Вы знавали этого чудака. Я держал его над жаровней  и пропекал ему пятки, но ничего не мог из него вытянуть. А у них есть карта  местности, это я знаю наверняка. И они твердо уверены, что найдут этот клад. До  такой степени, что сам этот проклятый Вильрож лично отправился на поиски. Я не  выпускал его из виду и незаметно проводил до Нельсонс-Фонтейна, где он был  вчера вечером. Я слышал, как он там говорил с одним французом. Вильрож взял его  в компаньоны. Я даже чуть было не получил пулю от этого компаньона, когда  подслушивал, о чем говорили в палатке. Если бы у меня была хоть крупица сомнения,  достаточно было того, что я услышал, чтобы оно рассеялось. Самый факт  существования клада абсолютно неоспорим, и я уверен, что они его найдут.    

– Ну  что ж, дело ясное. Надо следовать за ними, а потом, когда они найдут клад, надо  будет освободить их от этой тяжести. Самые простые способы всегда самые верные.    

Клаас  скроил презрительную улыбку и с видом некоего превосходства оглядел своих слушателей.    

– Плестись  по их следам мало – надо их сопровождать. Надо что-то придумать такое, чтобы  быть принятыми в их среду. Но это невозможно – они слишком хорошо нас знают.    

– А  мне это вполне доступно, – заметил его преподобие, на которого  подействовала самоуверенность бандита.    

– На  вас я и рассчитывал.    

– И  совершенно правильно, друг мой. А я, со своей стороны, охотно повидаю наших  бывших помощников, западных бечуанов. Мне нетрудно будет набрать среди них хоть  целую команду и бросить по следам французов. Таким образом, французы получат  почетную охрану, которая будет состоять из самых отчаянных головорезов Южной  Африки.    

– Хорошо!  Недаром я на вас надеялся. Поводы для встречи с французами и присоединения к  ним по-детски просты. Скоро будет война между кафрами и англичанами. Я сужу об  этом по безошибочным признакам. А вы якобы сопровождаете несчастных беженцев,  которые переселяются на север, потому что война согнала их с мест.    

– Ну,  Клаас, вы молодец! Это вы здорово придумали!    

– А  все потому, – ответил бандит, – что меня днем и ночью гложут две  безжалостные страсти. Во имя любви и ненависти я способен на все, даже на  добрый поступок.    

– Вы  могли бы присоединить к этим двум страстям еще и жадность.    

– Не  знаю. Я люблю, и я ненавижу. Вот и все. Конечно, я хочу участвовать в дележе,  если, как я надеюсь, нам удастся забрать у проклятого француза его клад. Но я  бы отказался от своей доли, если бы мне позволили вырвать у него сердце из  груди и если бы я мог держать в своей власти ту, воспоминание о которой стало  для меня сладостным кошмаром.    

– Вот  и отлично! – сказал его преподобие. – Я пускаюсь в путь сегодня же,  собираю всех наших молодцов из Бакалахари, догоняю французов, стараюсь во что  бы то ни стало завоевать их доверие, произношу проповеди направо и налево и в  конце концов становлюсь их неразлучным спутником. А вы что думаете делать в это  время?    

– Корнелис  и Питер останутся здесь и будут дожидаться меня. А я возвращаюсь в Кейптаун.    

– Ничего  не понимаю!    

– Два  слова. Я буду краток, потому что время-то не ждет. Надо, чтобы жена Вильрожа  уехала из города: там она находится в безопасности. Пусть выедет сюда. Напасть  на нее в пути и похитить – пара пустяков.    

– Это  несомненно. Но как вы ее заставите пуститься в путь?    

– А  уж об этом, преподобный отче, тоже вы должны позаботиться. Я-то сам ни читать,  ни писать не умею, а вы сейчас же нацарапаете мне письмецо и заметку в газету.  У вас есть бумага и чем писать?    

– Найдется.    

– Хорошо!  Сочините-ка мне письмо, которое Вильрож, якобы будучи тяжело ранен, продиктовал  кому-нибудь – кому попало. Пишите, что состояние его внушает самые серьезные  опасения и что он нуждается в тщательном уходе. А уж доставку письма я возьму  на себя. Она его получит и сразу тронется в путь.    

– Так.  А газетная заметка о чем?    

– Об  убийстве купца. И вину надо взвалить на француза.    

– Никто  никогда не поверит.    

– Заметка  появится в печати на другой день после отъезда этой дамы. Так что ее внезапный  и поспешный отъезд будет похож на бегство и только внушит подозрение.    

– Постойте,  но вы привлечете целые орды полицейских!..    

– Подумаешь!  Вы их знаете так же хорошо, как я. Они безобидные твари.    

– Но  ваши намерения?    

– Закрыть  Вильрожу, по крайней мере на время, доступ в колонию. А так как его жена будет  в наших руках, у него не хватит времени доказывать свою невиновность. Он все  пустит в ход, чтобы освободить жену, но ему нельзя будет обратиться за  содействием ни к англичанам, ни к оранжевым бурам, потому что его тотчас  арестуют по обвинению в убийстве.    

– Ничего  нельзя прибавить к тому, что вы сказали, друг Клаас. Вот вам обе бумажки. Заметка  для газеты сложена в длину, а письмо квадратиком. Смотрите не перепутайте.    

– Будьте  спокойны. А теперь отдохнем. Скоро будет обнаружено убийство купца и ограбление  повозки. Я тоже там буду и постараюсь толкнуть полицию на ложный след.    

– Только  опасайтесь мастера Виля. Кстати, вы нашли в фургоне что-нибудь стоящее?    

– Пустяки.  Но не в этом дело. Мне был нужен труп, покойник. И это я нашел.    

 7    

     

     Размышления  самонадеянного, но нерешительного полицейского. – Человек, который верит в  предчувствия. – Концерт диких зверей. – Кто рычал – лев или  страус? – Шакал охотится, лев забирает добычу. – Новый подвиг  опытного охотника. – «На помощь!» – У льва в пасти. – Бред. –  Жаркое из слоновьей ноги. – Мнение доктора Ливингстона о южноафриканском  льве. – Появление его преподобия, который узнает в раненом мастера Виля.    

     

Мастер  Виль, полицейский из Нельсонс-Фонтейна, считал себя самым ловким из всех сыщиков  Объединенного Королевства, но все же он был вынужден сознаться самому себе, что  задача, которая свалилась ему на голову, полна необычайных трудностей. Если  весьма лестное мнение, которого он держался насчет своих личных талантов, и  толкнуло его ввязаться в это, скажем прямо, путаное дело; если он поначалу  увлекся, что не совсем обычно для представителя англо-саксонской расы, то  зрелое размышление подействовало на него охлаждающе, как ледяной душ.    

Волнение,  вызванное загадочным убийством, улеглось в несколько минут, как по щучьему  велению. Весь прииск снова принял свой обычный деловой вид: стучали кирки;  скрипя, поднимались и опускались по тросам кожаные мешки; люди, которых ночное  происшествие отвлекло было на минуту, работали с обычным упорством. У каждого  хватало своих забот, чтобы не слишком долго думать о вещах посторонних. Вот  если бы убийцу тут же, на месте, поймали и линчевали, тогда другое дело – тогда  они, пожалуй, потратили бы несколько минут на то, чтобы посмотреть повешение.  На приисках так мало развлечений! Но что им за дело до слез осиротевшей  девушки, потерявшей единственную опору в жизни? Что им до более или менее  неприятных размышлений полицейского, занятого распутыванием загадочной драмы?    

Текли  часы, но мастер Виль не знал, что предпринять. А тут над самонадеянным сыщиком  еще стали подтрунивать коллеги. Их грубые шутки заставляли его держаться  нарочито уверенно, хотя никакой уверенности у него не было.    

– Ладно,  ладно! – угрюмо отвечал он. – Хорошо смеется тот, кто смеется  последним. Занимайтесь своими делами, а мои вас не касаются. Я у вас не прошу  ни совета, ни помощи. Мне нужен отпуск. Если мне откажут, я все равно устроюсь.  А все остальное беру на себя…    

Мастер  Виль принял героическое решение. Он запихнул в сумку необходимые вещи, приготовил  оружие, оседлал коня и пустился в путь. Он обошел все алмазное поле, осмотрел  все участки, тщательно осведомился обо всех, кто уехал и кто приехал, и  убедился, что, кроме буров и французов, ни один посторонний на прииске не  показывался.    

Хотя  здесь и работала добрая тысяча человек и среди них хватало темных личностей,  которых легко можно было заподозрить в каком угодно преступлении, сыщик все  время думал только о трех французах и трех бурах. Это была навязчивая мысль,  какое-то смутное, но неодолимое предчувствие.    

«Да  почему бы и нет, в конце концов? – рассуждал Виль. – Эти французы  едва появились и сразу исчезли. Тот, который здесь работал, виделся с убитым  вечером незадолго до убийства, а ночью они скрылись. Все это наводит на  нехорошие мысли. Но, с другой стороны, три тяжеловеса-бура тоже, по-видимому,  изрядные жулики. С какой целью могли они сюда припожаловать на столь короткий  срок? Один из них преподнес мне ножны. А зачем? Чтобы помочь мне или чтобы  сбить меня с толку? Однако, не могу же я разорваться на части и пуститься по  всем этим следам одновременно. Буры разделились и пошли в разные стороны: один –  на юг, двое – на запад. Французы подались на север. Какого черта им нужно на  севере? Все-таки мне надо выработать какой-нибудь план. Здесь я задерживаться  не могу, иначе я стану всеобщим посмешищем. Надо выследить или одних, или  других. Но кого? Орел или решка? Буров или французов? Я больше склоняюсь в  сторону французов. Потому что предмет, который я нашел на месте убийства, мог  принадлежать только убийце, а мои буры слишком большие мужланы, чтобы владеть  подобными драгоценностями! Ну что же, так и быть, махнем на север. Там я и  раскрою истину».    

Едва  покончив со своими колебаниями, мастер Виль стал укрепляться в мысли, которая,  как мы видели, нелегко ему далась. Считая, что лучше ошибиться, чем оставаться  в нерешительности, он пустился в путь, нисколько не думая о неизбежной потере  службы, если его поиски окончатся неудачей, что, в конце концов, тоже было  весьма вероятно. И затем – пусть объяснит тот, кто умеет объяснять такие  вещи, – наш полицейский, хотя и был человек весьма положительный, слепо  верил в предчувствия и, как мы видим, ошибался лишь наполовину. Впрочем, верно  и то, что предчувствия, вероятно, заставят его совершить огромную оплошность.    

Напасть  на след трех французов было легко, потому что они ничуть и не старались скрыть  или замести свои следы. Полицейскому почудилось в этой беспечности не что иное,  как доказательство закоренелости преступников, а заодно и сознание ими своей  безопасности. До границы английских владений было едва каких-нибудь два дня  ходьбы, а задержать их на чужой территории, где власти чрезвычайно ревниво  охраняют свои прерогативы, мастер Виль не мог. Но преступники – сыщик не  сомневался, что они преступники, он бы дал голову наотрез, – от него не уйдут.  И, как говорится, что отложено, то не потеряно. Вильям Саундерс решил не  отставать от них ни на шаг, сопровождать их в любое место, куда им только  захочется сбежать, но в конце концов схватить их и предать в руки карающего  закона, едва только они неосторожно ступят ногой на английскую землю. Для  человека такой закалки, как мастер Виль, время, расстояние, лишения, болезни не  имеют ровно никакого значения!..    

Альберу  де Вильрожу и Александру Шони не сразу удалось разобраться в шуме, который  внезапно поднялся на берегу реки, там, где были убиты слоны и где произошло  столь грандиозное пиршество. Лошади, стоявшие на привязи, взвились на дыбы и  делали отчаянные, но напрасные усилия, чтобы вырваться, но в конце концов  покорно застыли на месте. Однако их била дрожь, и они судорожно фыркали и  храпели, глядя в сторону опушки. Туземцы, отяжелевшие от огромного количества  только что съеденного мяса, спали глубоким сном и, проснувшись, еле могли  двигаться.    

Один  только проводник сохранял хладнокровие. Покуда трое европейцев брались за  оружие и делали это с тем спокойствием, какое присуще подлинным храбрецам,  проводник, дитя природы, старался проникнуть взглядом в густые заросли, которые  едва освещала луна, затянутая белыми облаками. Наступило несколько секунд  покоя, затем в тишине ночи раздался трепещущий звук, точно вырвавшийся из  металлического горла, – как если бы хищный зверь, потревоженный в своем  царственном одиночество, поднял свой голос, полный недоумения и гнева. Затем  этот шумный раскат перешел в глухое, прерывистое рычанье, от которого стали  дрожать листья и которое оглушило наших не столь испугавшихся, сколь  заинтригованных европейцев.    

– Лев…  или страус, – сказал черный проводник на своем ломаном английском языке.    

– Как  это – страус? – с недоумением спросил Александр. – Разве это страус?    

Его  прервал неописуемый шум. В непроходимых зарослях поднялась буря звуков. Только  что слышанный вопль был для нее как бы сигналом. Она прокатилась по берегу и,  подобно отдаленному грому, замерла над рекой. Сила этих дьявольских звуков была  такова, как если бы на полной скорости промчался поезд. Эти ужасные голоса  доносились справа и слева, и путешественники понимали, что невидимые музыканты  расположились вокруг всего их бивуака. Нетрудно было догадаться, что их много.    

Наконец  послышались крики на высокой ноте, похожие на пронзительные звуки фанфар и всех  прочих медных инструментов.    

– Это  не страус! – крикнул проводник Александру в самое ухо. – Это лев!    

– Почему?    

– Я  слышу шакала. Он вышел на охоту для льва.    

– Невозможно,  чтобы один-единственный лев поднял такой шум. Их, должно быть, не меньше  полудюжины.    

– Ты  прав. Но тех привлекает бельтонг, который провяливается на деревьях, а также  запах жаркого из слоновьей ноги, которое тушится в ямке.    

– Но  тот лев, о котором ты говоришь…    

– Он  вожак. Он великий лев, и он ест только живую добычу. Сейчас он преследует  газель или буйвола. Шакал ведет его по следу, как охотничья собака.    

– А  мы что будем делать в это время?    

– Ничего.  Нам ничто не грозит. На нас львы не нападут. Они слишком боятся человека, в  особенности белого человека.    

– Ты  меня удивляешь. Но это не важно. Все-таки неприятно, когда тебя разбудят этаким  манером. Если бы я мог различить в темноте хоть одного из этих крикунов, я бы с  радостью послал ему пулю восьмого калибра – просто чтобы заставить его с  минутку помолчать.    

– На,  смотри!..    

Облака,  закрывавшие луну, разошлись, и ночное светило залило лесную лужайку ярким, почти  дневным светом. Молодой человек отчетливо увидел в тридцати шагах от себя резко  очерченную черную, неподвижную, как пень, массу и узнал в ней льва,  величественно сидящего на задних лапах.    

Александр  не был человеком впечатлительным, но и он оторопел.    

Как же  это? Добычей, столь легко и добровольно подставлявшей себя под его выстрелы, был  лев, великолепный царь Африки, гроза долин и лесов? Он, скромный французский  Немврод, заброшенный по прихоти судьбы в необозримую пустыню Калахари, сможет  повторить подвиг великих охотников? Всего каких-нибудь двенадцать часов назад  он убил слона, колоссальное, сильное, хитрое, почти неуязвимое животное, а  сейчас он еще подстрелит льва?    

Все эти  соображения, описывать которые было бы слишком долго, молнией пронеслись у него  в мозгу в ту минуту, когда он медленно поднимал ствол карабина. Он искал мушку  и увидел ее блеск как раз над головой зверя. Оружие оставалось две секунды  неподвижным в его руках, затем из ствола вырвался огонь. Густое облако дыма еще  застилало стрелку глаза и он еще ничего не видел, а лев, пораженный огромной  пулей весом в шестьдесят пять граммов, сделал десятиметровый прыжок и свалился,  издавая ужасное рычанье, в котором смешались боль и ярость.    

– Здорово,  Александр! – крикнул Альбер де Вильрож. – Ну и стрелок же ты, черт  побери! Бьюсь об заклад, что ты попал этому милому котенку прямо в голову.  Полюбуйся, как он извивается! И как он сжимает мордашку лапами, точно он хочет  вырвать оттуда твой кусочек свинца! Не старайся по-пустому, приятель: позади  этой пульки было пятнадцать граммов тончайшего пороха.    

Выстрел  заставил временно умолкнуть всех диких зверей. Некоторые из них уже,  по-видимому, знали, что это за гром. И только лев, рана которого была  смертельна, стонал жалобно, но все более и более тихо. Александр сменил патрон  и собирался выстрелить второй раз, когда в нескольких шагах от него раздался  хруст ветвей и крик ужаса и страха. Все три француза замерли. Если вспомнить,  как близко находились львы, то несчастного, который молил о помощи, надо было  считать человеком конченым.    

– Сюда!  На помощь! – кричал он. – Погибаю!    

Альбер,  как человек смелый, но безрассудный, был готов броситься туда, откуда  доносились крики, но почувствовал на плече тяжелую руку Александра:    

– Спокойствие,  дружище! Ты хочешь пойти на верную смерть?    

– К  тому же бесполезную, – добавил Жозеф.    

– На  помощь!    

Крик  прозвучал в последний раз и замер.    

Затем  послышался шум, какой могло бы произвести тяжелое тело при падении, и лужайку  медленно пересек крупный лев, державший в пасти какую-то белую массу. Трое  друзей оцепенели. В этой массе, которую хищник нес с такой же легкостью, с  какой кошка несет мышь, они узнали очертания человеческого тела.    

Совершенно  машинально Альбер вскинул карабин и выстрелил, – можно сказать, не целясь!  Какому же настоящему охотнику не случалось в минуту отчаяния выстрелить, не  думая, машинально и в то же время удачно!    

Выстрел  заставил льва резко остановиться. Он выпустил добычу и медленно сел. Держа голову  прямо, он широко раскрыл пасть и, обернувшись в сторону своих неожиданных  противников, устрашающе зарычал. А когти его впились в несчастного, который не  подавал признаков жизни, и словно месили его бесчувственное тело.    

Альбер,  Жозеф и Александр спокойно прицелились.    

– Пли! –  скомандовал Александр.    

Три  выстрела слились в один. Хищник выпрямился во весь свой рост, стал пятиться на  задних лапах, как лошадь, поднявшаяся на дыбы, сделал три или четыре шага и  свалился.    

Несмотря  на все мольбы проводника, который не без оснований боялся последних судорог  агонизировавшего зверя и заклинал их не двигаться с места, они все трое  бросились к несчастному, который лежал, распростершись на земле. Покуда Альбер  добивал льва, Александр поднял раненого и перенес его к костру. Это был  европеец, и в крайне плачевном состоянии. Длинные кровавые полосы пересекали  всю его спину, а одна рука, по-видимому пострадавшая от клыков хищника,  беспомощно свисала.    

Несколько  капель холодной воды привели его в чувство. Он приоткрыл глаза и тотчас закрыл  их, едва бросив растерянный взгляд на своего спасителя. Затем он стал бормотать  что-то бессвязное. Странно, его бред не имел никакого отношения к опасности,  которой он столь счастливо избежал. Казалось, его терзали воспоминания о  каком-то загадочном убийстве, и он все говорил о жертве, о законе Линча, о  полиции и об убийцах.    

– Что  нам делать с этим беднягой? – спросил Альбер, хлопоча вокруг раненого.    

– Я  и сам не знаю, – ответил Александр. – С одной стороны, мы не можем  взять его с собой: у нас не хватает перевозочных средств и для самих себя, но,  с другой стороны, не можем же мы бросить его.    

– Я  того же мнения. По-моему, у него сломана рука. Я постараюсь наложить ему шину.  Затем, если только он сможет удержаться, мы посадим его на одну из наших  лошадей и доставим на ближайшую станцию.    

– Но  какого черта он здесь таскался, в этом гиблом месте, да еще ночью?    

– Возможно,  он спасался от убийц. Тут какая-то мрачная драма.    

– А  может быть, это преступник, которого мучает совесть? Ибо не надо забывать, что  мы там оставили довольно-таки пестренькую публику…    

Альберу  все не удавалось уложить сломанную руку незнакомца в лубки, и он сделал раздраженный  жест.    

Тогда  черный проводник сказал ему шепотом:    

– Слушай  меня, вождь, и подожди минутку. Если хочешь, я наложу этому белому перевязку по  нашему способу.    

– Пожалуйста!  Мне кажется, что я только напрасно мучаю его. К счастью, он снова потерял  сознание.    

Чернокожий  окинул опушку быстрым взглядом, затем, увидев молодое деревце приблизительно  такой же толщины, как сломанная рука незнакомца, сделал на коре несколько  продольных надрезов и весьма умело содрал ее. Затем он обложил корой раненую  руку и перевязал гибкой лианой.    

Наложение  этого простого и остроумного аппарата, весьма сходного с шиной, какими широко  пользуются наши хирурги, принесло пострадавшему немедленное облегчение. Он  зашевелился, попросил пить, жадно сделал несколько глотков и сразу глубоко  заснул.    

Тем временем  над лужайкой поднялся аромат готового жаркого. Жозеф обратил на это внимание и  прибавил, что после всех пережитых треволнений очень хочется есть, ибо  переживания прогнали сон и ожесточили аппетит.    

– Ты  чертовски прав! – сказал Альбер. – Вчера нам поневоле пришлось  отказаться от кабана как раз в ту минуту, когда мы собрались поесть. Я того  мнения, что нам бы следовало попробовать слоновьей ноги.    

Неутомимый  черный проводник разбросал тлеющие угли, лежавшие на поверхности, и с  бесконечными предосторожностями выгреб туземное блюдо из ямки. Ноги  толстокожего животного невероятно разбухли и стали неузнаваемы. Но вид у них  был соблазнительный, и они весьма вкусно пахли.    

– Да  ведь это блюдо, достойное короля! – воскликнул Альбер, набивая рот.    

– Оно  достойно императора, сатрапа, набоба![13]  – поддержал Александр. – Грош цена медвежьей лапе!.. Грош цена свиному  окороку с трюфелями!..    

– Нет,  вот уж никогда не увидят современные Лукуллы[14]  такое вкусное блюдо на своем столе! Ни за какое золото не купят они ничего подобного…    

– Просто  непостижимо, как это такое грубое, тяжеловесное животное, как слон, может дать  такое тонкое и деликатное блюдо.    

– Я  нисколько не удивляюсь, если дикое четвероногое, зовущееся царем лесов, тоже  пришло понюхать аромат, идущий из этой незатейливой харчевни.    

– А  ведь правда! Я так увлекся нашими гастрономическими делами, что забыл о диких  зверях. А проводник еще утверждал, будто один вид белого человека внушает львам  непреодолимый ужас. Взгляните на беднягу, который валяется на траве, – вот  вам убедительное опровержение.    

Это  замечание было сделано по-английски, и проводник, почувствовав себя задетым,  ответил своим гортанным голосом:    

– Я  помню почтенного белого человека, по имени Дауд.[15] Он-то прекрасно знал,  что лев – трус и нападает только на более слабых. Какой это подвиг – зарезать  козла или антилопу? Я, например, сопровождал Дауда и Ма Робер[16] на озеро Ньями. Два льва  напали на буйволенка. На буйволицу они напасть побоялись. Но она ринулась на  одного из львов, подняла его на рога и убила наповал. А второй удрал, как  последний трус. В другой раз Дауд спал ночью под кустом. Он лежал между двумя  мужчинами моего племени. И вот они забыли поддерживать огонь, и уголь почти  погас. Вдруг подошел лев. Он стал рычать, но но набросился на людей, которые лежали  в нескольких шагах от него. Он не посмел броситься даже на быка, который стоял  в кустарнике. Лев увидел белого человека и ушел подальше и только ворчал до  самого рассвета. А ты разве не знаешь, что, когда белые люди стали стрелять  дичь и отогнали ее далеко от краалей, голодные львы съедали своих детенышей, но  не решались нападать на людей твоего племени?    

– Все  это верно, – ответил Альбер, – однако сегодня ночью у нас под самым  носом произошло как раз обратное. Я бесконечно уважаю мнение прославленного путешественника,  но, видимо, он не всегда бывает прав. Наконец, исключения всегда возможны.    

     

Не в  укор нашему герою и для сведения читателя я не могу устоять против желания познакомить  его с том, что писал о южноафриканских львах доктор Ливингстон. Пусть слова  столь авторитетного человека опровергнут ошибочные утверждения кабинетных  путешественников или рассказы писателей, которые, добросовестно заблуждаясь,  составили себе преувеличенное мнение о той опасности, какую представляет  встреча со львом.    

«Днем, –  пишет знаменитый английский исследователь, – лев останавливается на  одну-две секунды, чтобы осмотреть встреченного им человека. Затем он начинает  медленно ходить вокруг и отдаляется на несколько шагов, не переставая  озираться. Затем он ускоряет шаг, и наконец, когда ему кажется, что его уже не  видно, он пускается наутек, скача, как заяц. Днем нет никакой опасности, что  лев нападет на вас, если только вы его не тронете. И то же самое ночью, если светит  луна. В лунные ночи чувство безопасности бывало у нас так велико, что мы лишь  очень редко привязывали быков, и они спали рядом с фургонами, в которых  находились мы сами; зато в темные или дождливые ночи, если только где-нибудь  поблизости находился лев, можно было быть уверенным, что на лошадей и волов он  нападет непременно.    

Если вы  встретили льва среди бела дня, то и тогда, вопреки распространенному мнению, вы  увидите зверя далеко не величественного. Он попросту немного крупней большого  дога и очень напоминает зверей собачьей породы.[17] У него морда удлиненная,  как у собаки, и он мало похож на того льва, какого изображают на картинках.    

Льву  приписывают разные вымышленные внешние черты, а его рычанье изображают, как  самый страшный звук на свете. Мы слыхали это «величественное рычанье царя  зверей»; конечно, можно испугаться, особенно ночью, если оно примешивается к  раскату южного грома, если ночь такая темная, что после каждой вспышки молнии  вы чувствуете себя совершенно ослепшим, а дождь идет такой, что ваш костер  гаснет и ничто вас не защищает: ни дерево, ни даже ваше ружье, ибо оно мокро и  первый выстрел будет неудачен. Но если вы находитесь в фургоне, тогда другое  дело, тогда вы слушаете рычанье льва без страха и без почтения.    

Страус  кричит так же громко, но никогда человек его не боялся. Я высказал это  утверждение несколько лет назад, но оно было взято под сомнение. Поэтому я  тщательно проверял его у европейцев, которые слышали и льва и страуса. И  спрашивал их, могут ли они установить какую-нибудь разницу между рычаньем льва  и рычаньем страуса. И все признавали, что никакой разницы не находили.    

Наконец,  охота на льва с собаками почти не опасна, если сравнить ее с охотой на  индийского тигра, потому что затравленный лев оставляет охотнику полную  возможность спокойно прицелиться и стрелять не спеша.    

Надо  рассчитывать на частые встречи со львами во всех тех местах, где водится много  дичи. Они выходят на ловлю группами по шесть и по восемь голов. Но, во всяком  случае, скорее можно быть раздавленным на улицах Лондона, чем съеденным львами  в Южной Африке, – если только не охотиться за ними. Судя по тому, что я  видел и слышал, ничто не может остановить человека смелого…»    

Занималась  заря, и трое французов, освежевав убитых ночью львов, собирались выйти на  поиски раненого слона.    

Проснулся  больной. Он казался более спокойным и ужо не смотрел на своих спасителей так  растерянно.    

Радостными  кликами было встречено появление нового лица, которое нетрудно было узнать по  необычному наряду.    

– Как! –  с обычной своей сердечностью воскликнул Альбер де Вильрож и бросился к новоприбывшему. –  Это вы, ваше преподобие? Мы рады видеть вас! Вам удалось-таки удрать от ваших  бродячих музыкантов? Очень хорошо! Садитесь, поешьте! Тут еще хватит чем  насытиться, если вы голодны. А мы отправляемся в небольшую экскурсию.    

– Тысяча  благодарностей, господа. Я тронут вашим милым приглашением. Я действительно  изнемогаю от голода и усталости.    

Затем,  случайно взглянув на раненого, он едва сдержал дрожь, пробежавшую у него по всему  телу.    

«М-да! –  сказал он самому себе. – Что все сие означает? Здесь мастер Виль!.. Неужели  он что-то подозревает? Во всяком случае, будем начеку!»    

 8    

     

     Полицейский и  бандит. – К путникам присоединяются один проводник, один шпион и один  враг, – Пустыня Калахари. – Питательные клубни и арбузы. –  Бушмены и бакалахари. – На что идет желудок дикой полосатой лошади куагги.    

     

– Жажда. –  Рябчик – дурная примета. – Четвероногие, могущие обходиться без  питья. – О чем говорят следы носорога. – Невидимый водоем в  Калахари. – Иссякший источник. – Бедствие.    

И  полицейский и лжемиссионер были оба слишком заинтересованы в том, чтобы не  упускать французов из виду, поэтому они быстро спелись и стали понимать друг  друга с полуслова. Его преподобие – до поры до времени мы вынуждены называть  его так – сумел с дьявольской ловкостью использовать отсутствие хозяев, отправившихся  на поиски слона, которого подранил Жозеф. Его преподобие был ласков, наивен, он  говорил умно и убедительно и обвел полицейского вокруг пальца, как нормандский  барышник. А полицейский, со своей стороны, был убежден, что покорил миссионера.    

Несмотря  на всю свою слабость, мастер Виль головы, однако, не потерял. Костлявую антипатичную  фигуру миссионера он слишком часто видел в Нельсонс-фонтейне и, встретив его  здесь, не мог рассчитывать, что сам останется неузнанным. Стало быть,  приходилось как-нибудь объяснить, что он делал здесь, на подступах к пустыне  Калахари, в ту минуту, когда французы столь удачно вытащили его у льва из  пасти. Но мастер Виль не смущался ни капли. Он выдал себя за американского  матроса, который бросил свое судно в Дурбане. Нужда якобы заставила его поступить  в колониальную полицию, но ему надоело прозябать на ничтожной должности. Когда  в Нельсонс-фонтейне произошло убийство и начальник послал его на розыски убийц,  он решил дезертировать. Он якобы увидел, что это дело не могло принести ему ни  малейшей пользы, ибо в случае удачи честь и выгоду присвоит себе начальник. А в  случае неудачи, на которую, конечно, и следовало рассчитывать больше всего,  единственной наградой за все его труды была бы ругань. Поэтому он и решил  сбежать. Он хотел пробраться на голландскую территорию, но, пытаясь перейти  вброд какую-то речку, сбился с пути, заблудился в лесу и в конце концов,  потеряв лошадь, свалился без сил рядом со слоном, которому распорол брюхо  носорог. Его разбудил ружейный выстрел, и он направился по звуку, когда  внезапно почувствовал, что его схватили, зажали в железные тиски и уносят в  глубь леса. Он потерял сознание и очнулся только здесь, на бивуаке.    

Его  преподобие сделал вид, что свято верит всей этой глупой выдумке, а сам ломал  себе голову только над одним вопросом: знает ли ищейка о его причастности к  убийству или не знает. А вдруг начальнику полиции взбрело в голову бросить  каких-нибудь ловких сыщиков по следам трех буров? А вдруг мастер Виль  выслеживает именно его самого? Это предположение, далеко не лишенное оснований,  нисколько, впрочем, не тревожило преподобного отца. Сейчас ему, в общем,  никакая непосредственная опасность не угрожала, ибо они уже больше не  находились на английской территории, и лучше было иметь полицейского рядом с  собой – это позволит избавиться от него, когда наступит время.    

Он скоро  сообразил, что оказал слишком много чести изобретательности этого самонадеянного  господина: тот всячески старался держаться в обществе французов, притом не  внушая им никаких подозрений.    

«Вот  здорово! – подумал его преподобие, борясь с сильным желанием  смеяться. – Да если бы Клаас, Корнелис и Питер заплатили этому дураку, он  не должен был бы сделать ничего лучшего. Пусть меня возьмут черти, если он сам  не осуществляет полностью первую часть нашей программы и если он не уверен, что  купца убили именно эти три француза!.. Воистину полиция – чудесное учреждение!  Этот чудак способен арестовать своих спасителей. Не возражаю! Пожалуйста! Во  всяком случае, он не станет болтать с ними об убийстве. С этой стороны никакой  опасности нет».    

– Послушайте  меня, мастер Саундерс, – сказал он, – ваше положение вызывает у меня  большое сочувствие. Я отлично понимаю, что в вашем плачевном нынешнем состоянии  вам невозможно искать убежища у буров. Я-то сам не больше чем бедный миссионер.  У меня нет ничего, кроме доброго сердца и великого желания принести несчастным  дикарям свет истинной веры. Я намерен добраться до Замбези. Как мне кажется,  наши путешественники держат путь туда же. Оставайтесь со мной. Если хотите,  проделаем путь вместе, а когда вернемся, то миссионерское управление – а оно,  как вы знаете, довольно богато – сумеет вознаградить вас.    

Мастер  Виль с восторгом принял это предложение, так чудесно соответствовавшее его собственным  планам. Альбер и Александр, которые сразу к нему привязались, потому что  оказали ему такую услугу, тоже одобрили план его преподобия. Они были очень  далеки от того, чтобы догадаться, с каким мерзавцем имеют дело.    

И вот  небольшая группа, пополненная двумя новичками, уходит в пустыню Калахари.  Негры, надолго обеспеченные пищей (третий слон был найден мертвым примерно в  десяти километрах), проводили их благословениями. Что же касается чернокожих  слуг, то они взвесили все трудности и опасности, могущие встретиться в пути, и  почли за благо исчезнуть.    

Один  лишь проводник, в котором знакомство со знаменитым Ливингстоном зародило живую  симпатию к белым, согласился их сопровождать. У них не было никаких мелких  вещей, какие так любят наивные местные уроженцы, но этот славный малый поверил  французам на слово, когда они обязались вознаградить его по окончании  путешествия. Он попрощался со своими и отправился в качестве проводника  пересекать огромное и пустынное пространство, лежащее между 29ь и 20ь южной  широты.    

Это был  чистокровный бечуан, и звался он Зуга. Прекрасное знание местности делало его  весьма ценным, прямо-таки незаменимым членом маленькой экспедиции, ибо все  остальные пустились в опасное путешествие несколько легкомысленно.    

Действительно,  хотя пустыня Калахари поросла густой травой, хотя там и произрастает множество  разнообразных растений и встречаются не только густой кустарник, но и крупные деревья,  она, однако, не менее, а, пожалуй, и более иссушена и безводна, чем Сахара. Ее  именно потому и называют пустыней, что в ней нет рек и крайне редко встречаются  родники. Это – огромное пространство, местами пересеченное руслами иссякших рек  и населенное разнообразнейшими видами животных, в том числе некоторыми породами  антилоп, организм которых весьма мало нуждается в воде. Почва здесь песчаная –  очень мелкий, бледного цвета песок, то есть почти чистый силиций. Вдоль русла  высохших рек лежат наносные породы, затвердевшие на солнце, не менее прочные,  чем спала, и не пропускающие воды. В период дождей здесь образуются естественные  водоемы, в которых вода сохраняется долго. Среди обильных и густых трав тут и  там встречаются участки, где почва совершенно обнажена или покрыта ползучими  растениями. Их корни сидят очень глубоко, но сами они подвергаются сильнейшему  действию солнца и обладают некоторыми странными особенностями. Так, многие из  них имеют корни в виде клубней и могут одновременно утолять и голод и жажду в  засушливое время, когда нет никакой иной пищи и никакого питья. Наконец,  благодаря любопытной своей приспособляемости волокнистые корни одного из этих  растении превращаются в клубни, когда растению необходим для произрастания  известный запас влаги. Это растение принадлежит к породе тыквенных. Оно меняет  свои вид в зависимости от почвы, на которой произрастает, и дает пунцового цвета  огурец, пригодный для еды. Другое растение, которое туземцы зовут «мокоми»,  принадлежит к разряду травянистых и ползучих. Оно дает по нескольку крупных  клубней – величиной с голову человека. Туземцы находят их благодаря остроумному  приему, для которого нужен весьма чувствительный слух. Они берут камень, бьют  им по земле, и разница в звуке показывает им, где есть клубни и где их нет. Эта  невероятная сноровка туземцев восхитила бы наших врачей, которые по звуку  определяют, какие изменения произошли в человеческом организме. Встречается  также великолепный, восхитительный арбуз. Туземцы зовут его «кэмэ». Это  освежающее и одновременно укрепляющее растение. Оно является благодеянием не  только для человека, но и для животных. Травоядные – как слон и носорог, хищники  – как лев, гиена и шакал, и даже грызуны ценят этот дар природы, удовлетворяющий  самые разнообразные вкусы.    

Живут  здесь племена бушменов и бакалахари. Бушмены, которых некоторые этнографы относят  к семейству готтентотов, малорослы, хотя не следует причислять их к карликам.  Они кочевники, никогда земли не обрабатывают и не разводят домашних животных.  Это страстные охотники, вся их жизнь проходит в преследовании дичи, которую они  тут же, на месте, и съедают. Бушмены питаются также корнями и дикими плодами,  сбор которых возлагается на женщин. Бушмены худы, жилисты, неутомимы и, подобно  арабам в пустыне, способны переносить необычайную усталость и неслыханные  лишения.    

Бакалахари,  которые являются ответвлением бечуанов, напротив, трудолюбивые земледельцы и скотоводы.  Они терпеливо обрабатывают землю мотыгой, хотя неблагодарная почва ничего но  дает им за их труды, кроме небольшого количества арбузов и тыкв. Корни, немного  проса, козье молоко – таково скудное питание этих бедных людей.    

Целую  неделю бродили по этой пустыне пятеро европейцев и их чернокожий проводник.  Много пришлось им перенести лишении, и если ложиться спать на голодный желудок  приходилось все же не каждый день, то недостача воды мучила беспрерывно. Уже на  второй день пришлось бросить все шесть слоновьих клыков, которые были навьючены  на одну из лошадей. Ей много надо было работать, чтобы всех обеспечить  продовольствием, и не следовало ее переутомлять. Александр, Альбер и Жозеф по  очереди садились на нее и пускались по следам антилопы, буйвола или жирафа.  Вторая лошадь служила только для перевозки мастера Виля, у которого рука  поправлялась очень медленно. Что касается его преподобия, то он в своем  шелковом цилиндре и развевающемся сюртуке шагал как человек, которому все  обычные потребности чужды.    

Пять  дней назад Александр подстрелил куаггу – однокопытное, похожее на зебру, но  меньше ростом. Полосы, столь чудесно украшающие зебру, куагга носит только на  шее, на голове и боках. Проводник Зуга отложил в сторону желудок животного,  утверждая, и не без оснований, что нельзя пренебрегать самым лучшим сосудом для  перевозки питьевой воды. Зуга наполнил его водой из довольно грязной лужи, и  это был весь запас путешественников на целых два дня. Вот уже сутки, как выпита  последняя капля и всех мучает жажда. Особенно тяжело полицейскому: у него лихорадка,  он кричит и бредит и производит впечатление буйнопомешанного. Между тем его  спутники героически отказались каждый от части своей воды в его пользу, и он  получил больше, чем другие. Это была большая жертва, но бедняга не мог ее  оценить, так как совершенно потерял голову. Лошади едва тащились, а люди  передвигались тяжело – у них горело в горле, губы потрескались, язык покрылся  язвами и кружилась голова.    

Зуга  пытается приободрить их: он говорит, что поблизости есть источник и вечером  будет много хорошей воды. Однако очертания местности не дают оснований  рассчитывать на близость родника. Сколько видит глаз, все безжизненно и  однообразно. Повсюду выгоревшая трава, повсюду островки сухого песка, тощий  кустарник или сморщенные деревца. Нет больше арбузов, нет сочных клубней.  Несчастные обитатели этой пустыни уже давно поглотили все, что содержало хотя  бы каплю влаги.    

Альбер  де Вильрож знает Южную Африку по своим прежним путешествиям, ему знакомы тайны  этой безнадежной земли. Жестом, полным отчаяния, показывает он проводнику на  стайки рябчиков, которые взлетают, часто хлопая крыльями. Рябчик, вообще  говоря, птичка зловещая: он питается насекомыми и водится на земле безводной и  выжженной. И никакой другой птицы не встречали наши путники. Все говорило о  полной заброшенности и безжизненности этих мест.    

– Терпение,  вождь! – пробормотал проводник в ответ. – Терпение и надежда!    

– Да  ты сам посмотри, друг мой Зуга: ведь здесь все без исключения живые твари  принадлежат к тем породам, которые могут почти совершенно обходиться без воды.  Увы, мы не наделены этим счастливым свойством! На, смотри, еще один штейнбок. А  вот пути. И целое стадо жембоков. С, самого утра встречаются только лось, куду,  спрингбоки, дикобраз и страусы. Ты отлично знаешь, что все эти проклятые твари  могут жить в здешнем пекле, как саламандра в огне, и даже не замечать, что нет  воды.    

Проводник  улыбнулся и пальцем, сухим, как корень лакрицы, показал на свежий большой и  глубокий след животного.    

– Носорог, –  сказал он просто.    

– А  хоть бы и так! Что это доказывает?    

– А  то, что все животные, которых ты перечислил, могут удаляться от воды на  пятьдесят и шестьдесят миль, а носорог дальше чем на семь-восемь миль от воды  не уходит. Вот, смотри!..    

– Я  вижу далеко-далеко стадо жирафов.    

– А  эти антилопы гну, которые убегают влево?    

– Ну  и что? Четвероногих здесь много. Есть и буйволы, и зебры, и фалла.    

– Да,  но там, где есть жирафы, гну, буйволы, зебры, фалла и носорог, там должна быть  и вода – и не дальше чем в семи-восьми милях.    

– Ну,  друзья, – сдавленным голосом воскликнул тогда Альбер, – потерпите еще  немного! Кажется, мы спасены.    

Лошади,  которым инстинкт, видимо, подсказал то же самое, подняли головы и зашагали веселей.  А людей приободрила надежда, и они удвоили усилия. В сосредоточенном молчании  прошагали еще три часа, затем и люди и животные, полностью обессилев,  остановились в чаще, среди кустов и деревьев из семейства стручковых, покрытых  лиловыми цветами.    

– Здесь! –  с торжествующим видом сказал Зуга.    

– Но  я вижу только песок! – с отчаянием в голосе возразил де Вильрож.    

– Пить!  Пить! – хрипел мастер Виль.    

Но  проводник правильно оценил эту песчаную, чуть вдавленную посередине прогалинку,  напоминающую таз. Дно ее было истоптано животными и носило отпечаток многих  копыт. Зуга, видя, что его белые спутники изнемогают, молча сел на корточки и  стал усердно разгребать песок руками.    

– Что  это ты делаешь? – спросил его Александр.    

– Рою  колодец. Можешь помочь?    

– Конечно.  Что надо делать?    

– То,  что делаю я. Рой! Но у тебя нежные руки, и они слишком слабы. Скоро все твои  пальцы будут в крови. Возьми свою саблю.    

– И  мы добудем воду?    

– Да.    

– Ты  уверен?    

– Насколько  может быть в чем-нибудь уверен слабый человек.    

– А  если ты ошибаешься?    

– Тогда  придется идти еще три дня, пока мы встретим новый источник.    

– Для  нас это было бы равносильно смерти.    

– Успокойся,  белый вождь, вода здесь есть. Смотри, песок уже становится влажным.    

Александр,  который страдал от жажды меньше других, не сидел сложа руки во время этой  беглой беседы. Альбер, Жозеф и миссионер, побуждаемые его примером, старались  изо всех сил и рыли с ожесточением. Мастер Виль и тот дотащился и стал царапать  землю здоровой рукой.    

Таким  образом они вырыли яму примерно в два квадратных метра по поверхности и столько  же в глубину. Зуга вскоре был вынужден умерить их пыл, предостерегая не  пробивать дна ямы, представляющего довольно твердый, не пропускающий воды слой,  иначе вода мгновенно исчезнет и больше не вернется.    

Проводник  не ошибался. Когда доморощенные землекопы дошли до этого прочного слоя, со всех  сторон стала медленно просачиваться чистая, прозрачная и прохладная вода, но  шла она не снизу, не из твердого дна, а из стен колодца.    

Путешественники  изнемогали от усталости. Им показались столетиями последние минуты ожидания,  покуда драгоценная влага не собралась в таком количестве, что можно было удовлетворить  их насущные потребности.    

Затем  пришли радость, буйство, безумце, легко понятные всякому, кто под палящим зноем  Африки пережил пытку жаждой, с которой никакая другая пытка сравниться не может.  Всякая осторожность была забыта. Эти несчастные, у которых из-за обильного  выделения пота сгустилась кровь, у которых из-за температуры доменной печи  ссохлись внутренности и которые исхудали, как после двухнедельной голодовки,  бросились на благодатный источник и стали с жадностью диких зверей поглощать  воду, возвращавшую их к жизни.    

Проводнику  пришлось чуть ли не силой оттащить их от ямы, над которой они стояли на коленях,  не думая о том, что неумеренность грозит им смертельной опасностью.    

Затем  вволю напоили лошадей, и Александр, боясь, как бы не иссяк этот поистине чудодейственный  источник, о существовании которого никто и не подозревал всего несколько часов  назад, наполнил водой про запас желудок куагги.    

– Ты  предусмотрителен, – улыбаясь, сказал проводник. – Это хорошо! Ты  великий вождь. Но будь спокоен – завтра утром здесь опять будет полно воды. Нам  хватит на все время. А потом мы яму засыплем, чтобы животные но продавили дно.  А теперь поедим.    

Несколько  ломтиков сушеного мяса и два жареных рябчика составили весь обед, и он был  съеден с аппетитом, после чего все легли спать, устраиваясь поудобнее на теплом  песке. Развели костер, ночь наступила очень быстро.    

– Я  не очень любопытен, – сказал Альбер негромким и неясным голосом, каким  люди говорят засыпая, – но мне все же хотелось бы знать происхождение  этого чудесного источника, который наш славный Зуга открыл столь непонятным  образом. Местность, насколько видит глаз, была ровная, ни подъемов, ни впадин,  так что тут и речи не может быть о подземных течениях, которыми питаются  артезианские колодцы. Вода, просачивающаяся здесь сквозь песок, не достигает высокого  уровня и не пробивается наружу. Наконец, и водоупорный слой не может  распространяться слишком далеко. Тут какая-то загадка, и я никак не могу ее  разгадать…    

– А  вы не полагаете, – вмешался его преподобие своим трескучим голосом,  напоминающим шуршание саранчи, – вы не полагаете, что вода идет из  источника, который теряется в песках? По Калахари, должно быть, еще совсем  недавно проходило много рек. Мы часто встречаем высохшие русла. Я бы скорей  считал, что низшие, более глубокие слои земной коры не пропускают воду и этим  мешают ей испариться. Допустите попросту, что на протяжении такого  водонепроницаемого слоя, покрытого песком, есть изменения в уровне. Тогда в  более низком месте вода проступит тотчас, едва будет, удален песок. Я просто  высказываю вам свое предположение.    

– Вы,  пожалуй, правы, ваше преподобие. Я вам благодарен за объяснение. Этот вопрос не  давал бы мне спать… Господа, спокойной ночи!    

Солнце едва-едва  стало выплывать из-за чащи, заслонявшей горизонт, когда спящих разбудил крик  боли и отчаяния, вырвавшийся из уст проводника.    

Все  вскочили, чуя беду. Действительность – увы! – оказалась мрачней самых  мрачных предположений: совершенно иссяк источник. Посреди углубления, дно  которого, по-видимому, кто-то ночью топтал, все увидели дыру, в которую вода  ушла до последней капли.    

– Гром  и молния! – воскликнул в ярости Александр. – Кто совершил такое  варварство? Человек или звери? Лучше бы мне сделали такую дырку в груди!..    

– Не  верю я, – сказал ошеломленный Альбер, – что дикий зверь приходил сюда  на водопой, в двух шагах от нас. Да и следов никаких не видно.    

– А  что бы ты хотел увидеть на этих движущихся песках? Они не хранят следов…  Постой-ка, одна лошадь отвязана. Может быть, она все и натворила?    

И в  довершение несчастья, желудок куагги, в котором хранился запас воды, валялся на  земле, распоротый и пустой. Было похоже, что широкое рваное отверстие сделано  зубами грызуна.    

Вся  предусмотрительность Александра оказалась напрасной. Запасы воды погибли.    

 9    

     

     Человек, который не  любит лошадей. – Разведчик. – Бушменский крааль. – Люди пьют  кровь. – Как утолить жажду. – Как бушмены роют колодцы. – Воду  держат в скорлупе страусовых яиц. – Мастер Виль начинает жалеть, что  отправился в путь. – Почему его преподобие так легко сносил лишения. –  Капля воды в пустыне. – Укус пикаколу. – Героическая  самоотверженность. – Чамбок.    

     

При виде  непоправимой боды, в которой, должно быть, была виновата лошадь, Александра,  несмотря на все его обычное хладнокровие, охватила ярость. Он вскинул карабин,  прицелился и готов был сразить животное пулей.    

Но  Альбер быстро отвел его ружье.    

– Ты  с ума сошел! – сказал он своему другу. – Мало тебе одной беды? Ты  забываешь, что лошади еще будут нам не то что полезны, а прямо-таки необходимы.    

– Если  только какая-нибудь из них не сыграет с нами поганую шутку. Нам положительно не  везет с лошадьми. Из-за лошади я чуть-чуть не был раздавлен слоном, тебя и  Жозефа лошади понесли в заросли, и вы спаслись только чудом, а теперь нам  предстоит погибнуть от жажды опять-таки из-за лошади!.. Нет, право, это уж  чересчур. Их убивать надо!..    

– Да  будет тебе, успокойся! Я вижу, твоя старая ненависть к лошадям только  усилилась…    

– Я  действительно давно их ненавижу, но теперь они мне стали омерзительны.    

– Карай!  Я не разделяю твоих взглядов. Лошадь – необходимый помощник путешественника.  Сейчас я, кстати, отправлюсь в разведку. Вы следуйте за мной, и побыстрей: надо  использовать время, пока солнце еще не печет вовсю. Как твое мнение, Зуга?    

– Правильно,  белый вождь. Отправляйся. Но будь осторожен, ибо мы на земле бушменов, а они,  когда увидят белого, способны на всякую гадость.    

– Почему?    

– Потому  что недавно сюда приходили белые и полубелые и покупали людей…    

– Работорговцы? –  с негодованием воскликнул молодой человек. – Но я считал, что эта гнусная  профессия упразднена.    

– Увы,  нет. За водку, за табак, за ткани черные вожди делают набеги на краали,  похищают жителей и отдают их людям, у которых белые лица и длинные бороды.    

– Ну,  уж если и меня примут за такого гнусного барышника, мне будет нетрудно оправдаться.  Зато уж сами барышники пусть лучше не подходят ко мне слишком близко. Во всяком  случае, спасибо за совет. Я еду. До скорого свидания.    

Немного  спустя все тронулись по следам всадника, которого уже скрывала густая трава.    

Первый  переход проделали молча. Александр, опустив голову, предавался размышлениям.  Жозеф шел за ним след в след и молчал. Позади, непроницаемый и мрачный, плелся  миссионер. Шествие замыкал грустный Виль, который уже, быть может, раскаивался  в своей глупой затее и, во всяком случае, испытывал неловкость от сознания, что  столь многим обязан великодушным преступникам.    

В  полдень сделали привал и позавтракали. Завтрак был мрачный. Без питья вяленое  мясо застревало в горле. Было такое ощущение, точно жуешь паклю. Вдобавок  начинало беспокоить долгое отсутствие Альбера, так что решили не задерживаться,  хотя зной стоял безжалостный.    

После  мучительного дня наступила ночь. Пришлось остановиться. Развели огонь, и Жозеф  кое-как собрал поужинать, но никто к еде не притронулся. Мысли об Альбере  перешли в мучительную тревогу. Александр изнемогал от усталости и жажды, но  усидеть на месте не мог. Несмотря на ночное время и опасность повстречаться с  дикими зверями, он уже собирался выйти на поиски своего друга, когда послышался  тяжелый, заглушенный конский топот. Александр и Жозеф закричали от радости,  увидев Альбера. Забыв усталость, они бросились ему на шею.    

– Ну,  дружище, и заставил же ты нас тревожиться! Ты, надеюсь, цел и невредим? Какие новости?  Нашел ли ты воду? Говори!..    

– Право,  я и сам но знаю, – весело ответил Альбер, соскакивая на землю.    

– Я,  во всяком случае, набрел на нечто вроде деревушки. Мое появление вызвало  невероятную растерянность. Но поберегись-ка. Дело в том, что я загнал лошадь.  Сейчас она упадет. Смотри, как бы она тебя не задела, когда начнутся судороги.  Хороню, что мы тогда ее не убили, потому что она здорово мне послужила. Но она  окажет нам еще одну услугу. Вы, вероятно, умираете от жажды, как я понимаю.    

– В  буквальном смысле слова. У меня нет сил говорить. Виски у меня сжало, как  клещами.    

– Ну  вот, я и привез вам попить.    

– Правда?    

– Конечно,  правда! Питье не очень вкусное, но что уж там – в темноте пить можно. А я пил и  днем.    

– Оттого  ты так весел?.. Давай!    

– Пожалуйста.  Но должен тебе объяснить…    

– Никаких  объяснений. Давай скорей. Я выпью все. Даже если это кровь.    

– Вот  ты сам все и сказал. В Мексике, на Соноре, мы всегда так делали. Мне не раз  случалось в подобных обстоятельствах пустить кровь лошади и пить прямо из вены,  превозмогая отвращение. Только что я вскрыл шейную вену этому бедному буцефалу,  прильнул ртом к ране и напился. Это меня сразу подкрепило. Я наложил перевязку  из шипов мимозы, и кровотечение приостановилось. Надо извлечь шип, и кровь потечет  снова. Тогда можно будет пить. Конечно, противно до тошноты, но ничего не  поделаешь. Сейчас я ей свяжу ноги… Готово. Ты нашел?    

– Не  могу… Не могу пить… кровь.    

– Торопись…  Она подыхает… Видишь, она уже хрипит!..    

Его  преподобие лежал на животе, уткнувшись лицом в песок, но не пропустил ни одного  слова из советов Альбера. Он встал, шатаясь подошел к лошади, которая уже  агонизировала, обнял ее за шею и стал пить ее кровь, как вампир. Наконец он  оторвался, заткнул рану пальцем и, обернув измазанное кровью лицо к Жозефу,  сказал ему глухим голосом:    

– Ваша  очередь. Еще не поздно.    

Каталонец  колебался секунду. Лошадь сделала резкое движение, палец лжемиссионера соскользнул  с надреза, и длинная красная струя пролилась на землю. Альбер прижал голову  лошади коленом:    

– Да  пей же… Кровь уходит, а это ваша жизнь!.. Она уходит из ваших жил…    

Жозеф,  преодолевая отвращение, долгими глотками пил ужасный напиток и сделал знак  Александру, но тот мотнул головой в знак отказа.    

– Нет,  я никогда не смогу, – пробормотал он с неописуемым отвращением.    

– Но  подумай, малокровные женщины и дети ходят на скотобойни и стаканами пьют кровь  только что зарезанных животных!..    

– Возможно!  Но что касается меня… Мастер Виль, пейте, если вам угодно.    

Полицейский  не заставил повторить это приглашение. Он тоже прильнул ртом к ране, и  обескровленное животное забилось в судорогах. Это было как бы последнее  возмущение жизни против смерти, последняя дрожь, последний хрип. Кровь  перестала течь. Благородное животное было мертво. Оно отдало свою кровь, чтобы  спасти четырех человек.    

– Бедная  лошадка! – сказал Александр, расчувствовавшись. – Если она даже и  была, сама того не зная, виновата перед нами, она искупила свою вину. –  Затем он обратился к Альберу: – Ну, расскажи, что ты видел. Деревню? И там  поднялся переполох? Там где-нибудь поблизости должна быть вода. Я очень  обессилел, но сутки я еще продержусь.    

– Я  действительно видел какие-то шалаши. У нас в Европе в них не захотели бы жить и  собаки. Метрах в пятистах оттуда я встретил группу женщин, человек двадцать. У  них был довольно жалкий вид. Заметив меня, они быстро собрали страусовые яйца,  штук по десять каждая, уложили их в сетки и панически пустились наутек. Я хотел  их догнать и всячески успокаивал, но безрезультатно. Ни одна мне не ответила, и  ни одна не хотела понять мои жесты. Когда я дошел до их хижин, яйца куда-то  исчезли. Странно, но мужчин было всего несколько человек. Они смотрели на меня  равнодушно, без враждебности. Но они тоже не понимали меня или не хотели  понять. Пришлось вернуться.    

– Вождь, –  сказал тогда Зуга, – в этом краале живут бушмены. А женщины, которых ты  встретил, несли в яичной скорлупе запасы воды. Нам бушмены воды не дадут, а  яйца запрятаны так, что никто их не найдет. Однако это ничего не значит. Я сам  сумею найти источник, и вы сможете напиться. Надо выйти до восхода солнца и  отправиться к бушменам. Кто знает, быть может, когда они увидят, что вы такие  же люди, как Дауд, и что вы не покупаете черных людей, они сами придут нам на  помощь.    

Проводник  рассуждал правильно. Бушмены боятся набегов работорговцев и даже чужих бечуанов,  поэтому они селятся далеко от воды или не говорят, где берут ее. Законный  инстинкт самосохранения так развит у них, что они закапывают в землю сосуды с  водой и разводят на этом месте костры. Когда им бывает нужно немного воды для  личного потребления, они прибегают к довольно необычному приему. Но при их  ограниченных возможностях и когда приходится быть постоянно начеку, им ничего  другого не остается. Женщины укладывают в мешок или сетку штук двадцать –  двадцать пять страусовых яиц, верней – пустую скорлупу. В этой скорлупе  проделана дырочка, в которую можно просунуть палец. В скорлупах они переносят  воду и хранят ее. Они отправляются к роднику, засыпанному песком, и руками  разгребают ямку. Дойдя до твердого слоя, они берут полый тростник длиной  сантиметров в семьдесят, прикрепляют к одному концу пучок травы и втыкают этим  концом в яму. Когда это сделано, они ее снова засыпают песком, но так, чтобы  верхний конец тростника оставался свободным. Через этот свободный конец они  ртом втягивают в себя воздух до тех пор, пока через траву медленно, трудно, но  начинает подниматься вода. А воду они изо рта, глоток за глотком, переливают в  яичные скорлупы, но не сплевывая, а спуская по соломинке, и не через соломинку,  а именно по соломинке, по ее наружной поверхности.    

Каждый  может убедиться, насколько превосходен этот способ, – стоит только  попробовать наполнить водой бутылку, стоящую на некотором расстоянии от сосуда,  из которого вода вытекает, или пустить струю вдоль какой-нибудь ветки,  приставленной по диагонали к тому сосуду, который надо наполнить.    

Когда  запасы воды наконец набраны, женщины уносят их в крааль и тщательно закапывают.  Пусть явится неприятель или чужеземец – он сможет разграбить все село и  обыскать всю округу, но воды не найдет. По этому поводу рассказывают  характерную историю, показывающую, что для бушмена недостаток воды является  первостепенным средством самозащиты.    

Однажды  в бушменский крааль пришли умиравшие от жажды бечуаны и попросили воды. Бушмены  ответили, что воды у них нет, потому что сами они никогда не пьют. Бечуаны,  убежденные в том, что их обманывают, решили разоблачить этих негостеприимных  кочевников. Они караулили денно и нощно, совершенно погибая от жажды, но  надеясь, что в конце концов вода все-таки выйдет из своего укрытия. Несмотря на  все свое упорство, они через несколько дней отчаялись добиться успеха.    

– Як!  Як! – кричали они в ужасе. – Надо поскорей удирать отсюда! Это не  люди!    

А  бушмены обманывали своих бдительных, но непрошенных гостей и каждый день пили воду  из своих подземных запасов.    

Не стоит  слишком распространяться о тех новых муках, какие претерпели наши несчастные  путешественники, прежде чем добрались до крааля, открытого Альбером. Скажем  только, что они шли, верней тащились, пятнадцать мучительных часов почти не  останавливаясь. Они понимали, что если остановятся на более или менее  продолжительное время, то у них не будет сил снова подняться.    

Мастер  Виль больше чем когда бы то ни было проклинал свою сумасшедшую затею и свое  честолюбие и уже тосковал по скромной должности, которую занимал в  Нельсонс-Фонтейне. Теперь это уже был не самоуверенный, подталкиваемый  радужными надеждами сыщик, чьему имени предстояло вскорости прогреметь вплоть  до самой метрополии. Теперь он охотно согласился бы снова подставить себя под  шуточки коллег, лишь бы ему дали вернуться в их среду. Да что там – за стакан  воды он, Вильям Саундерс, сам пошел бы выполнять теперь все работы вместо с разными  проходимцами, приговоренными к принудительным работам.    

Совсем другое  дело его преподобие. Вот кого не покидала мрачная энергия. Казалось – по  крайней мере, внешне, – что этому человеку чужды обычные человеческие  потребности. Он говорил мало, никогда не жаловался и только шагал и шагал.  Спутники не переставали восторгаться его непреклонной твердостью и, по  простоте, приписывали ее одной только его горячей вере, не подозревая, конечно,  с кем имеют дело. Каждую ночь мерзавец ненадолго отлучался к своим чернокожим  сообщникам, которые следовали за караваном на небольшом расстоянии, и получал  от них продукты и воду, отсутствие которых так тяжело переносили несчастные  французы, их проводник и полицейский.    

Единственное,  что интересовало лжемиссионера, были сокровища кафрских королей. Он мысленно  переносился на Замбези. Там он видел сверкание драгоценностей, обладание  которыми, как он рассчитывал, должно было принести ему и его сообщникам  вожделенное богатство. Он находил, что смерть делает свое дело слишком  медленно. Он охотно помог бы курносой, чтобы поскорей завладеть картой, находившейся  у одного из трех французов. Он только не знал, который именно из них держит при  себе этот драгоценный документ.    

Ни  Альбер, ни Жозеф, ни Александр не делали ни малейшего намека на цель своего  путешествия, и бандит никогда ничего не заподозрил бы, если бы не рассказы бура  Клааса. Он и не думал, что его сообщники убьют французов. Напротив, для него не  было исключено, что, будучи людьми осторожными и искушенными, французы и вовсе  не взяли карты с собой. Они могли тщательно ее изучить и хорошо запомнить, так,  чтобы, придя на место, уметь обойтись без нее.    

Их не  только не следовало убивать, но, если нынешнее тяжелое положение затянется,  надо будет даже помочь им.    

И так  как всему приходит конец, даже страданиям, то, дойдя до предельного  изнеможения, путники увидели бушменский крааль. Мужчины, должно быть, ушли на  охоту, а у женщин и детей появление белых вызвало обычный страх, смешанный с  любопытством.    

Зуга,  крепкий, точно он был сделан из бронзы, перенес все тяжкие лишения относительно  легко. Он поддерживал Александра, который еле волочил ноги. Обращаясь к  женщине, которая толкла просо в ступе, он два раза умоляющим голосом сказал ей:    

– Метце!  Метце! (Воды! Воды!) Женщина подняла голову. В глазах у нее промелькнуло выражение  сострадания, но она быстро его подавила, даже как будто устыдилась этого  непроизвольно обнаруженного чувства, и с усердием продолжала работать.    

– Женщина, –  сказал проводник, – этот белый человек – друг черных людей. Он и его спутники  – такие же люди, как Дауд. Они не уводят в рабство воинов пустыни. Они  накормили воинов Калахари, которые умирали от голода. Дай им напиться.    

У  Александра подкашивались ноги. Его могучий организм был сломлен, он был обречен  на гибель. Альбер и Жозеф бредили, мастер Виль хрипел. Один только лжемиссионер  смотрел на всех своими бесстрастными и пронзительными глазами.    

– Женщина, –  повторил Зуга, – дай пить этим белым. Я отдам за них мою кровь.    

Бушменка  молча поднялась, вошла в шалаш и вернулась через несколько минут, неся две  скорлупы страусовых яиц, наполненные свежей, прозрачной водой.    

Путники  пили жадно. Но проводник отмерил каждому недостаточную порцию. Вернувшись к  жизни, они едва были способны пробормотать слова благодарности и тотчас заснули  свинцовым сном.    

Не  прошло и часа, как этот целительный сон был прерван пронзительными криками. Две  женщины склонились над ребенком, который кричал, показывая ногу.    

– Что  случилось? – спросил Александр.    

Одна из  женщин, как раз та самая, которая дала им пить, смотрела на бедного малыша, и  глаза ее наполнились слезами.    

– Он  укушен, – наконец с трудом выговорила женщина.    

Затем  она взяла ребенка на руки и, страстно его целуя, подала европейцу.    

У малыша  уже опухла ножка, и на месте укуса, на светло-коричневой коже, образовалось серое  пятно. Две капельки крови, как два рубина, просочились из двух маленьких ранок.    

– Это  змея пикаколу, – с грустью пробормотал Зуга. – Сам Дауд не знал  средства против этого укуса. Женщина, твой ребенок умрет.    

В это  время из одного шалаша вышел старик. Он холодно осмотрел рану и, покачивая головой,  подтвердил:    

– Пикаколу…    

Ничего  больше он не сказал и лишь молча следил за быстрым действием яда. Нога у  ребенка распухала и распухала и бледноватое пятно подымалось к бедру.    

Мать  сидела на земле. Она молча плакала крупными слезами и судорожно прижимала к  себе малыша, который издавал душераздирающие крики.    

– Ты  уверен, что умрет? – спросил Александр.    

– Через  полчаса. Против укуса пикаколу средств нет.    

– Клянусь,  эта несчастная женщина имеет слишком много прав на нашу благодарность. Я  попробую заплатить ей наш долг… Альбер, – обратился он к своему  другу, – у нас нет никаких прижигании, и я не вижу хотя бы жаровни с  углями. Высыпь мне порох из одного патрона. А ты, Зуга, скажи женщине, что я  попытаюсь вырвать ребенка из лап смерти, но ему будет больно.    

Мать отдала  малыша беспрекословно и устремила на белого человека взгляд, полный нежности и  доверия.    

Из  своего дорожного прибора Александр достал ланцет, сделал на месте укуса два  крестообразных надреза, раздвинул края и нажал, чтобы выжать кровь, которая все  не вытекала.    

Затем  после секундного колебания он взглянул на эту скорбную мать, увидел жаркую мольбу  в ее глазах, полных слез, и посмотрел на ребенка, которого сотрясала страшная  судорога.    

Альбер  как будто угадал, что переживает его друг, и у него сжалось сердце. Он  побледнел, но не сделал ни малейшего движения, чтобы остановить сопряженную со  смертельным риском безумную попытку Александра.    

Превозмогая  страх, Александр прильнул ртом к одной из ранок и стал отсасывать кровь, время  от времени сплевывая покрасневшую слюну.    

Напрасно  пытались вмешаться и его преподобие и полицейский.    

Не  слушая их и не отвечая им, Александр прильнул ко второй ранке и стал из нее  также отсасывать отравленную кровь. Решив, что отсосано достаточно, он  повернулся к Альберу:    

– Порох!  Высеки огонь! Зажги трут…    

Альбер  все предвидел и все приготовил.    

Александр  крепко зажал раненую ножку, насыпал немного пороху на одну из ранок и поднес  трут, каким они обычно пользовались для разжигания огня. Порох вспыхнул,  поднялось белое облачко, запахло жженым мясом. Ребенок корчился и кричал.    

– Хорошо!  Давай дальше!    

В два  приема он повторил ту же операцию, но обращая внимания на отчаянные крики маленького  пациента.    

Несчастная  бушменка снова подняла свои заплаканные глаза и снова взглянула на француза  нежным и глубоким взглядом. Француз понял ее немой вопрос.    

– Надейся,  женщина, – сказал он мягко. – Твой ребенок будет жить. Его прервал  внезапный раскат саркастического хохота, за которым последовал нечеловеческий  крик.    

Александр  резко повернулся, как если бы сам наступил на змею. Он остолбенел, увидев чернокожего  с тяжелой колодкой на шее, который со всех ног бежал к ребенку. Малыш уже тем  временем перестал плакать. Негр схватил его на руки и, громко крича, стал  сжимать в объятиях.    

Тут  снова раздался смех, похожий на скрежет пилы, и длинный бич из кожи  гиппопотама, опустившись на спину несчастного бушмена, оставил на ней кровавую  полосу.    

 10    

     

     Работорговцы. –  Что такое чамбок. – Так ему и следует! – Искупление. –  Благодарность – добродетель чернокожих. – Праздник в краале. –  Пирушка у туземцев. – Корни, стрекозы, гусеницы, ящерицы, черепахи, и  лягушки. – Остроумное устройство печи. – Пиво в плетенке. –  Приготовления к большой охоте.    

     

Европейцы  были поглощены наблюдением за героическим и безумным поступком Александра, а  мать умиравшего ребенка была целиком во власти своего горя и своей надежды,  поэтому никто не заметил, какая мрачная процессия неожиданно показалась в  долине, направляясь в сторону беззащитного крааля. Человек пятьдесят негров с  закрученными за спину руками и с ногами, связанными, как у приговоренных к  смерти, медленно плелись под конвоем вооруженных до зубов мулатов со зверскими  лицами. Несчастные негры изнемогали от усталости и умирали от жажды. Из  утонченного варварства их привязали за шею по двое к одному бревну в три метра  длины и с развилками на обоих концах. Прикрепленные друг к другу этим двойным  ярмом, негры были лишены возможности повернуться или хотя бы повернуть голову.  Так они и плелись, спотыкаясь на каждом шагу, безжалостно подгоняемые чамбоком.[18] В довершение  всего несколько женщин, несших за спиной маленьких детей, были также скованы  попарно и подвергались тому же бесчеловечному обращению.    

Подлые  барышники, которые перегоняли это человеческое стадо, были одеты по-европейски:  они носили куртки и бумажные штаны, широкополые соломенные шляпы и сапоги со  шпорами. Их лица, на которых застыло выражение жестокости, были бы страшны,  даже если бы с ними пришлось повстречаться в стране цивилизованной. А уж в этой  дикой и заброшенной пустыне они были до того омерзительны, что и рассказать  трудно.    

Александр,  Альбер, Жозеф и даже мастер Виль не могли поверить своим глазам. Как! В XIX  веке, в нескольких переходах от английских владений еще встречаются злодеи,  занимающиеся возмутительной торговлей людьми? И в жилах этих чудовищ течет  наполовину кровь тех самых черных народов, которыми они торгуют, и наполовину  кровь белых! Какая мерзость!    

Александр,  еще чувствовавший на себе молчаливый взгляд матери спасенного им ребенка,  внезапно ощутил приступ того бешеного гнева, с каким не умеют совладать люди,  обычно спокойные. Только что он смело рискнул собой, чтобы спасти жизнь  ребенка. Он не мог сохранить хладнокровие, когда его самоотвержению был брошен  такой вызов.    

Этот  негр, который завыл после удара бичом, но лицо которого все же сияло  сверхчеловеческой радостью, не мог быть никем иным, как отцом спасенного  малыша. Своими зоркими глазами сына природы он издалека увидел, что здесь  происходит, и понял великодушный поступок белого. Сделав отчаянное усилие, он  сломал свое ярмо раба и подбежал к ребенку. А конвоир-мулат, делая вид, что  заподозрил попытку к бегству, безжалостно вытянул его чамбоком и рассмеялся,  когда улыбка радости несчастного отца смешалась со слезами и с кровью.    

На  француза это зловещее веселье подействовало, как пощечина. Он резко выпрямился  во весь свой гигантский рост, подскочил к насильнику, вырвал у него чамбок и  так хватил его этим самым чамбоком по скотской роже, что тот сразу облился  кровью.    

– Это  белый из Европы! – пробормотал мулат сдавленным голосом. – Это  настоящий белый!    

– Да,  мерзавец, я белый, и я европеец, и ты мне сейчас за все ответишь! На колени,  презренная тварь! На колени перед всеми этими людьми, которых ты лишил свободы!    

Крик  радости вырвался у чернокожих, когда они увидели, что возмездие близко. Но  другие работорговцы, сообразив, что положение становится угрожающим,  приготовились к борьбе.    

– Бросить  оружие, или я сейчас же застрелю этого мерзавца! – приказал им неумолимый  мститель. – Альбер, Жозеф, возьмите их на мушку! И пулю в лоб тому, кто  шевельнется.    

Когда  работорговцы увидели, что на них смотрят стволы крупнокалиберных карабинов, рассчитанных  на слонов, они поняли, что белые незнакомцы держат их жизнь в руках. Тогда они  побросали ружья на землю. И хорошо сделали, потому что оба наших каталонца,  Альбер и Жозеф, были в таком состоянии, что еще немножко, и они бы застрелили  работорговцев, как гиен.    

Пусть не  удивляется читатель, что три случайных человека смогли так сразу отбить у мулатов  всякую охоту к сопротивлению. Надо знать, как велик у этих первобытных народов  престиж чистокровных белых, насколько он выше престижа людей со смешанной  кровью, особенно тех, кто происходит от португальцев и туземных женщин. Эти  презренные полукровки бесчеловечно жестоки в обращении со своими, но один лишь  вид европейца внушает им почтение.    

– А  теперь, – сказал Александр, – освободите-ка этих людей, которых вы  хотели угнать! Развяжите их! И живей!    

Покуда у  мулата страдала только шкура, он молчал. Но когда под угрозой оказался его карман,  он заволновался и попробовал торговаться. Жадность сильнее страха.    

– Но  позвольте, белый сеньор, эти люди принадлежат мне. Я купил их… И дорого за них  заплатил… Я их купил у родного брата царя Сикомо. Я должен доставить их на  Вааль, бурам. Им там будет очень хорошо. Смотрите, как они здесь несчастны, в  этой пустыне, где нечего ни пить, ни есть… А там о них будут заботиться. Вот  что, белый сеньор, если вы хотите купить их у меня, я их уступлю вам без всякой  наживы. Не захотите же вы этак вот разорить бедного человека, я надеюсь. Вы мне  заплатите за них сколько хотите и когда хотите. Слово белого человека свято.    

– Ах,  трижды мерзавец! – воскликнул Александр, которому эта беседа уже начала  надоедать. – Ну погоди же, я тебе заплачу сейчас же! И с лихвой! То, что  ты получил от меня чамбоком по роже, пока только задаток. Подожди минуту,  сейчас мы произведем полный расчет.    

Он  поднял чамбок, который все время судорожно сжимал в руке, и стал так  добросовестно обрабатывать шкуру негодяя, что тот, задыхаясь, запросил пощады и  милости.    

– Развяжи  этих людей, – приказал ему Александр.    

Несчастные  невольники, почуяв свободу и видя, что их враги обезврежены, стали кричать от  радости. Некоторые пытались поломать свое «бревно рабства», как здесь называют  деревянные колодки, надеваемые на невольников.    

Освободитель,  желая, чтобы его приказание было выполнено в точности, сделал неграм знак не  шевелиться. Затем он взял за ухо мулата, тяжело дышавшего после полученной  трепки, и, поведя его по рядам, заставил развязать одного за другим всех невольников,  и в первую очередь женщин. Альбер и Жозеф, держа в одной руке большие кухонные  ножи, другой рукой схватили каждый по одному мулату, и даже мастер Виль схватил  здоровой рукой пятого и поволок его, несмотря на сопротивление. Один только  преподобный довольно растерянно смотрел на шестого мулата. Но этот последний,  видя, что все его сообщники поневоле покорились и развязывают путы на невольниках,  подчинился беспрекословно. Он был счастлив, что дело обошлось для него без  проклятого ремня.    

Не  прошло и пятнадцати минут, как справедливость восторжествовала – невольники получили  свободу. Колодки были свалены в кучу, а Зуга, угадывая мысль белых, развел  костер и бросил «бревна рабства» в огонь. Бушмены затеяли бешеную пляску, на  которую шестеро работорговцев смотрели разочарованно и понуро.    

– Вы  нарушили самые священные права человека! – строго сказал им  Александр. – Вы лишили этих людей свободы. Я мог бы отдать вас им на  растерзанно, но мы судьи, а не палачи. Я ограничусь тем, что отберу у вас  оружие. Идите на все четыре стороны. Где-нибудь вы свою воровку найдете.  Марш!..    

Мулаты  были подавлены. Они робко поглядывали на бушменов, которые, вероятно, с удовольствием  разорвали бы их на куски. Опустив головы и побросав все свое оружие, они  медленно удалились.    

Александр  позвал проводника.    

– Собери  все эти ружья, сабли, ножи, раздай людям – пусть у них будет чем защищать свою  жизнь и свободу.    

Затем он  резко обернулся, почувствовав какое-то теплое и мягкое прикосновение к своей руке.  И тотчас лицо его, доселе бледное от гнева, осветилось доброй улыбкой: он  увидел бушмена и его жену, склонявшихся над заснувшим ребенком.    

Бушмен  весь сиял от счастья. Тихие слезы текли по его лицу, и он их не сдерживал. Одна  из этих жемчужин, в тысячу раз более ценная, чем настоящий жемчуг, и упала  Александру на руку.    

Тут  раздался веселый голос Жозефа:    

– Карай!  Теперь, когда бся эта падаль ушла, а доврые вушмены бернулись домой, можно немного  и побеселиться! Не прабда ли, месье Альвер?    

И  действительно, в этот день в краале был праздник. Бушменам хотелось достойным  образом чествовать своих белых заступников. На стол поставили все, что было, и  европейцы увидели такие яства, существования которых никогда и не подозревали.    

Много  было блюд не только странных, но даже таких, на которые наши друзья поглядывали  с опаской. Сначала пошли вкруговую красивые тарелки, искусно сплетенные из трав  и наполненные зелеными гусеницами «лапанес», которые имеют до десяти  сантиметров в длину. Бушмены набросились на них с жадностью. Затем гостям  подали второе блюдо. Это были личинки некоего крылатого насекомого, покрытые  сладковатой слизью. Насекомое называется «мопанес». Этим именем туземцы  обозначают, собственно, дерево, на котором данное насекомое живет. Европейское  название дерева – баугиння. Оно очень красиво, но обладает странной  особенностью, вследствие которой его листья дают мало тени. В жаркие часы дня  они свертываются и подставляют солнечным лучам только жилки. А в складках этих  листьев находит себе приют маленькое съедобное насекомое. Жареные кузнечики,  эти воздушные креветки, как их шутливо назвал Альбер, имели у наших европейцев  немного больший успех. Вид больших сушеных ящериц, сухих, как вяленая треска,  вызвал у Жозефа тошноту. Зато он налег на восхитительный корнеплод, имеющий до  метра в окружности. По-бушменски он называется «маркуэ». Его сочная и  питательная мякоть тает во рту и напоминает сметану. Затем ели «камерос» и  «киамало», похожие на картошку, но сладкие. Они были поданы в вареном виде, и  люди, которые несколько дней не видели никакой горячей пищи, ели их с  аппетитом.    

Белые не  соблазнились ни гусеницами, ни ящерицами, ни личинками, но отдали честь питательным  растениям и были уже сыты, когда торжественно внесли новое блюдо.  Восхитительный запах, который оно издавало, стал еще больше раздражать аппетит,  так что лакомства вегетарианские были отставлены.    

Альбер  без всякой церемонии поднял крышку с блюда, на котором легко мог бы поместиться  средней величины теленок. Там оказалось штук шесть черепах. Они были  приправлены ароматичными травами и варились вместе со своими панцирями.    

– Браво! –  воскликнул каталонец. – Конечно, и ящерица – друг человека, но но в  вареном виде! Да здравствуют черепахи!    

– И  лягушки! Да здравствуют лягушки! – воскликнул Александр, хватая второй  котел. – Вот это уж вполне французское кушанье. Отказаться от него было бы  не то что неблагодарностью, но просто-таки преступлением против кулинарии.  Господа англичане, – обратился он к его преподобию и к полицейскому, –  не угодно ли?    

Но оба  гражданина Соединенного Королевства, у которых это милое земноводное еще не завоевало  симпатий, ответили выразительной гримасой.    

– Напрасно,  господа, поверьте моему опыту. В Нельсонс-Фонтейне мне не раз случалось дополнять  обед этим блюдом, и я, право, не знаю ничего вкусней.    

– Что  черепахи и лягушки встречаются на алмазных полях, где поблизости имеются  болота, меня ничуть не удивляет, – заметил Альбер, – но не понимаю,  как они попали в здешние выжженные места?    

– Я  тебе объясню. Но прежде всего я должен отметить, что бушмены готовят их гораздо  лучше, чем мой бывший повар-китаец. Он попросту варил их в кастрюле, а наши  хозяева, по-видимому, ставят их в духовку.    

– Как  – в духовку? Я здесь не вижу никакой духовки.    

– Ну  вот! Неужели я должен тебе описывать Южную Африку? Ты, кажется, исколесил ее с  севера на юг и с востока на запад, в то время как я ничего не видел, кроме  своего участка в Нельсонс-Фонтейне!    

– А  все-таки!    

Да ведь  очень просто. Видишь этот конусообразный холм? Ты, быть может, принимаешь его  за хижину? Ошибка, дорогой мой. Это муравейник. Наши бушмены проделали у самого  основания отверстие, просунули туда огонь и выжгли муравьев. Потом они  хорошенько все прочистили, и получилась прекрасная печь. Ею пользуется вся  деревня. Каждый варит, жарит и печет в ней что хочет.    

– Ладно,  а причем тут лягушки и черепахи? Они, правда, восхитительны. Но посмотри, какие  они крупные. Особенно лягушки. Если у них и голоса соответствующие, то это  должны быть басы-профундо, они должны заглушать рычанье льва и крик страуса.  Взгляни-ка на эту. Она не меньше пулярки. Да и вкусом не хуже.    

Местные  жители зовут их… Вот я уже и забыл!    

Здесь их  зовут матламетло, напомнил его преподобие, который до сих пор разжимал Зубы  только для того, чтобы поглощать пищу. Он ел с жадностью человека, который  страдает солитером.    

– Матламетло,  вот именно! Благодарю вас, ваше преподобие. Туземцы думают, что эти лягушки  падают с неба.    

Шумная  манна, я вам доложу! И тяжеловесная!..    

– Ах  ты, Фома неверующий! Во всяком случае, в дождливое время года они живут в  лужах, которые образуются на здешних твердых грунтах. Когда наступает засуха,  матламетло устраивают себе жилища под кустами и прячутся там до новых дождей.  Они выходят только в дождь, а дождей здесь не бывает месяцами. Этим пользуется  громадный паук, которому нужно ткать паутину: он закрывает ею весь вход в  убежище лягушки. Но лягушку это спасает от комаров. Так что когда бушмены  выходят на охоту, они не упускают случая поднять этот занавес, зная, что найдут  здесь добычу. А что касается поверья об их небесном происхождении, то вот чем  оно объясняется. Перед грозой, когда вот-вот пойдет дождь, лягушки выползают из  своих норок и начинают громко квакать, напоминая обезьяну-ревуна. А бушмены  страшно боятся молнии. Они прячутся у себя в хижинах, накрывшись кароссами.[19] Их поражает  оглушительное кваканье, и они уверены, что так громко квакать могут только  небесные создания. Что касается черепах, то они тоже водятся в песке, осевшем  на дне высохших луж. До начала дождей они находятся в состоянии глубокого летаргического  сна, если только их не пригласят на пирушку вроде сегодняшней.    

– Вот  уж поистине чудная страна! – пробормотал Жозеф, уписывая туземное  рагу. – Все в земле: корни, вода, животные; воду носят в яичной скорлупе и  пиво подают в плетенках. Ведь эта кислятина – пиво? Но так ли, месье Александр?    

– Кислятина? –  возмутился Александр. – Да ведь это пиво из сорго! Прекрасное пиво!..    

– Оно  вполне может выстоять против лучших страсбургских и мюнхенских сортов, –  прибавил Альбер. – Но меня не меньше удивляет посуда. Ведь это плетенки!  Они сделаны из растительного волокна. Но посмотрите, как искусно! Они  совершенно водонепроницаемы!    

Пирушка  затянулась до поздней ночи и закончилась плясками, каких гости-европейцы еще не  видали. Если судить по фантастическим телодвижениям, которые танцующим  подсказывала африканская Терпсихора, их радость была ни с чем не сравнима,  разве только с их неутомимостью. А ведь всего неделю назад эти бедные люди,  выйдя на охоту, были пойманы враждебным племенем, вступившим в союз с  португальскими мулатами-работорговцами! Но каких только чудес не совершает и с  людьми первобытными, и с людьми цивилизованными магическое чувство свободы!    

Несмотря  на бешеную пляску и обильные возлияния, какими она сопровождалась, утро застало  жителей крааля бодрыми, как стадо прыгающих газелей.    

Поскольку  из-за подлого нападения работорговцев сорвалась большая охота, на которую ушли  все здоровые мужчины, а бушменам все же хотелось продолжить увеселения, они  пригласили своих новых друзей на грандиозную облаву. Засуха вызвала сильную  нехватку продуктов, так что устроить облаву было необходимо, и решено было  закончить ее грандиозной травлей, во время которой сотни, а быть может, и вся  тысяча животных должна была попасть в «хопо».    

Как ни  хотелось нашим трем приятелям продолжать путь на север, они не могли отказаться  от приглашения. Да им и самим необходимо было спокойно провести хоть несколько  дней в краале, во-первых, чтобы восстановить силы, во-вторых, чтобы закрепить  дружбу с бушменами, на помощь которых они еще рассчитывали в будущем.    

Мастер  Виль вполне основательно сослался на свою больную руку и изъявил желание  остаться в деревне. Проповедник, который до сих пор ничего не проповедовал по  причине отсутствия слушателей, нашел наконец где применить свои таланты и стал  всерьез наставлять на путь веры бушменских женщин и детей. Это позволило ему  уклониться от столь светского развлечения, как охота, и он тоже остался в  деревне.    

А  бушмены, попивая местную сливовую водку «муцуни», условились немедленно приступить  к приготовлениям. На это требовалось не меньше двух дней.    

Европейцы  постарались использовать эти сорок восемь часов с наибольшей пользой.    

 11    

     

     Взгляды человека с  двойным зрением. – О чувствительности. – Утерянный медальон. –  Облава. – Что такое «хопо». – Антилопы, жирафы, буйволы, зебры,  лоси. – Охотничий праздник. – Невиданное скопище южноафриканских  зверей. – Паника. – Избиение. – Что произошло, когда убили  куаггу. – Носом к носу с огромным крокодилом. – Смертельная  опасность.    

     

– Знаете,  дружище Жозеф, ваши суеверия подарите бушменам! Где это видано, чтобы белый  человек так расстраивался из-за сновидения!    

– Из-за  сновидения, месье Александр? Карай, скажите лучше – из-за страшного кошмара.    

– А  хоть бы и кошмара. Но ведь вы проснулись, и неприятные вещи, которые вы видели,  исчезли?    

– Что  вы! Они все еще стоят у меня перед глазами, и мне страшно. Знаете, мы,  каталонцы, верим в двойное зрение.    

– А  бушмены и бечуаны верят, что их колдуны могут вызвать дождь! Впрочем, они  правы, в конце концов. Когда их колдуны несколько недель подряд заклинают  солнце, луну и звезды, дождь все-таки начинает идти… раньше или позже.    

– Да,  но знаете, месье Александр, двойное зрение…    

Александр  только рассмеялся.    

– А  ты, Альбер, – спросил он своего друга, – ты тоже видел кошмар этой  ночью? Ты нем, как рыба; и бледен, как саван того привидения, которое посетило  Жозефа. Эх вы, горцы! Вы забыли, где родились и где находитесь! Вы бродите в  густом тумане, в обществе героев Вальтера Скотта, – всяких гномов,  кобольдов и домовых. Не забывайте, что мы находимся в Южной Африке. Здесь все  призраки и привидения можно потрогать руками, и легенды нашего Старого Света  здесь еще хождения не имеют.    

Альбер  де Вильрож, всегда казавшийся веселым, тоже обнаружил в этот день какую-то  странную озабоченность.    

– Ах,  дорогой мой Александр, – ответил он угрюмым, почти страдальческим  голосом, – усилиями разума можно иногда разогнать страхи, которые нагнало  ночное сновидение. Однако у некоторых особенно чувствительных субъектов сны  вызывают совершенно реальные мучения.    

– Так!  Вот тебе еще один перепуганный!..    

– Можешь  смеяться сколько угодно! А мы, южане, народ нервный, и от иных переживаний нам  бывает не так легко отделаться. Взгляни на эту гигантскую мимозу, под которой  мы лежим. Ты не находишь, что есть что-то общее между чувствительностью ее  нежно-зеленой листвы к разным метеорологическим влияниям и моей душой, которую  терзают таинственные ночные сновидения?    

– Знаешь,  у тебя получается какая-то смесь метафизики с ботаникой, и я ничего не понимаю.    

– Сейчас  объясню. Еще вчера это прекрасное дерево было величественным и пышным. Его  ветви смело поднимались вверх, к небу, и нежные листья сладострастно принимали  поцелуи солнца. А сегодня оно выглядит больным, ветви обвисли, листья  свернулись, короче – больное дерево.    

– Да  ведь приближается гроза, И меня уже мучает мой застарелый ревматизм, а ведь  я-то далеко не мимоза.    

– Значит,  ты допускаешь, что растение может заранее, за несколько дней или часов, предчувствовать  приближение разных явлений природы? А человек, человеческая мысль не может,  по-твоему, предчувствовать катастрофу?    

– Конечно,  не может! Не будем смешивать причину со следствием. Мимоза съеживается оттого,  что воздух насыщен электричеством. А твой разум поразило…    

– Мой  разум поразило то, что он видел во сне, и он чувствует, или ему кажется, что он  чувствует, приближение опасности.    

– Да,  но атмосферное электричество и гроза – вещи вполне реальные, а твоя опасность вымышленная.    

– Этого  ты не знаешь!..    

– Ты  просто болен, друг мой. У тебя лихорадка, вот ты и несешь какую-то околесицу.    

– Да  нет же! Заметь, все у нас в экспедиции пошло плохо с самого начала.    

– Вот  уж чего бы я не сказал! Правда, у нас были приключения, и довольно-таки  сложные, но ведь мы очень хорошо выпутались из всех бед. И мы все-таки хоть и  потихоньку, а приближаемся к цели нашего путешествия.    

– Я  не об этом говорю. Со мной однажды случилась не приятность. Я не хотел тебе  даже и рассказывать, но сегодня она мне как-то очень уж отчетливо припомнилась,  и все из-за этих ночных сновидений. Когда мы уходили из Нельсонс-Фонтейна, я  потерял медальон с портретом Анны. Не знаю, где, в каком именно месте и в какую  минуту я его потерял. Возможно, когда мы были в фургоне у того торговца. Так  или иначе, но на другой день, когда я захотел взглянуть на портрет моей  любимой, я увидел, что цепочка оборвана, а медальона нет.    

– Конечно, –  мягко сказал Александр, – это большая потеря, я не буду спорить. Однако, дорогой  мой Альбер, ты потерял только портрет. А ведь оригинал остался, и он возместит  тебе твою потерю. Конечно, это досадно и грустно, но ведь беда поправима, и с ней  можно примириться.    

– Я  и примирился. Не ребенок же я, черт возьми! Однако поверь, несмотря на все  успокоительные слова, которые мне подсказывает рассудок, я не могу побороть  мрачные предчувствия в отношении Анны.    

– Вполне  естественный результат разлуки.    

– Хочу  так думать. Но сегодня ночью я видел Анну. Она умоляла помочь ей, у нее был  такой душераздирающий голос, она так страшно кричала, что я проснулся весь в  поту. Я был как сумасшедший. У меня стучало в висках, теснило в груди… И тут  появляется Жозеф, и у него тоже расстроенный вид. Оказывается, что ровно в ту  же самую минуту он тоже видел Анну в каком-то отчаянном положении. Но что это с  тобой? Ты так побледнел…    

– Ничего.  Это со мной бывает… Нервы… – ответил Александр и подумал про себя: «А  вдруг они правы? Я не знаю госпожи Анны де Вильрож. Но она жена моего самого  близкого друга, и я люблю ее, как сестру. А ведь и мне приснилось, что она  переживает страшные затруднения и зовет на помощь…»    

Другу  своему он сказал:    

– Дорогой  мой, твоей жене ничто не грозит. Она живет со своим отцом в большом цивилизованном  городе. А что касается нас, то мы должны выполнить определенную задачу. Нам  нельзя быть малодушными, надо идти вперед и вперед. Пустыня иногда действует  расслабляюще на самых закаленных людей, но это проходит. А мы целых два дня  ничего не делаем. Да еще такие переживания. Конечно, это тоже повлияло. Надо  сняться с места и пойти. Двадцать четыре часа ходьбы по направлению к тайнику,  где лежат сокровища кафрских королей, – и все будет забыто.    

– Я,  кстати, хотел тебе сказать по этому поводу два слова, пока мы одни.    

– Пожалуйста!  Его преподобие сбывает свой запас проповедей, а мастер Виль ему помогает, как  будто он всю жизнь ничем другим не занимался. Говори, мы с Жозефом слушаем.    

– Надо  было бы еще раз и самым тщательным образом просмотреть карту.    

– Мне  это не нужно, я твердо полагаюсь на свою память. У меня в голове все очертания  местности – и деревья, и базальтовая стрелка, и весь островок. Все это я могу  воспроизвести по памяти.    

– А  ты, Жозеф?    

– Ну,  знаете, у меня для таких вещей голова неподходящая! Вот если бы я там разок побывал,  то уж второй раз нашел бы это место с завязанными глазами. Идите вы вперед, а я  пойду за вами по пятам. Покажите мне место издали. Если это вершина крутой  скалы, я взберусь, как ящерица. Если надо нырнуть в соленую или пресную воду –  пожалуйста. Если надо пуститься в лес    

– пожалуйста.  В болото – пожалуйста. По болоту я скольжу еще лучше, чем по снегам у нас в  Канигу. Но чтобы я разбирался в этой мазне, в этой тарабарщине, – нет, этого  вы от меня не требуйте. Я отказываюсь. Это по вашей части, вас даже латыни  учили…    

– Ладно, –  решил Александр, – ничего не поделаешь. Я вижу, Жозеф относится к  топографии враждебно. Но поскольку мы не имеем в виду расставаться, то это  значения не имеет. А теперь послушай моего совета: давай уничтожим эту карту.  Бог его знает, что может случиться. Мы можем заболеть, нас могут ранить или  захватить в плен, а этот документ не должен попасть в чужие руки.    

– Если  хотите, – сказал Жозеф, – доверьте его мне. В случае опасности я  всегда сумею его уничтожить.    

– Идея!  На, возьми. И не забывай, что ты держишь при себе все наше богатство.    

Сорок  восемь часов, которые были нужны на изготовление хопо – огромной туземной ловушки,  в которую должны были попасть звери после облавы, истекли.    

Депутация  от бушменов пришла в полной военной форме официально пригласить французов.  Охота должна была скоро начаться.    

Его  преподобие и мастер Виль были поглощены своим благочестивым занятием и снова изъявили  желание остаться в краале. Александр, Альбер и Жозеф были готовы в одну минуту  и пошли с бушменами, которые должны были расставить их на хорошие места и  позаботиться обо всех их нуждах.    

Участие  в такой грандиозной облаве, в которой наши три француза могли бы увидеть южноафриканскую  фауну во всем ее разнообразии, конечно, весьма привлекало этих трех заядлых  охотников, но они все же но могли подавить тяжелые воспоминания, оставленные  ночным кошмаром.    

Особенно  был расстроен Жозеф. Его напускная веселость никого не обманывала, и славный малый  решил не упускать своих спутников из виду, боясь, как бы с ними не случилось  какой-нибудь беды.    

Покуда  приглашенные на охоту загонщики из соседних племен уходили далеко, на свои места,  бушмены, счастливые, как дети, показывали своим новым друзьям хопо, и французы  без долгих объяснений поняли его незатейливое устройство.    

Представьте  себе два частокола вышиной в два метра. Колья перевязаны лианами и крепко сидят  в земле. Каждый такой частокол имеет от трех до четырех километров в длину и ни  малейшей щели. Они поставлены в долине и почти сходятся под острым углом, в  форме колоссальной латинской цифры V. Расстояние между свободными концами равно  длине одной из сторон угла. Эти стороны, однако, но сходятся и угла не  образуют. Метрах в семи – десяти от точки, где могло бы произойти скрещение,  они начинают идти параллельно, на расстоянии метров двадцати один от другого.  Так образуется коридор. Он заканчивается ямой, имеющей примерно двадцать квадратных  метров по поверхности и четыре метра в глубину. На краях ямы, с той стороны,  откуда звери должны появиться, и на противоположной стороне, там, куда они  попытаются бежать, лежат поваленные деревья, так что всякая попытка к бегству  становится невозможной. Яму прикрывает легкий настил из прутьев,  замаскированный травой и листьями, и в нее неизбежно сваливается каждое  животное, которое попадает между частоколами.    

Загонщики  собираются в наивозможно большем числе и уходят далеко, за пять-шесть километров.  Там они образуют огромный полукруг и медленно направляются к открытому  основанию цифры V. При этом они исступленно кричат. Дичь, смертельно напуганная  их голосами и шумом, который они производят, беспрерывно ударяя копьями по  щитам, не пытается прорваться сквозь их ряды, а бежит от них. Она бежит  стремглав в сторону хопо и попадает между частоколами. Иногда, заметив, что  стенки начинают сближаться, зверь пытается повернуть обратно, но поздно.  Поблизости, в засаде, сидят охотники. Они появляются внезапно, как дьяволы,  потрясают копьями, бьют животных не глядя, а те, имея перед собой только одну  дорогу, мчатся в узкий проход и падают в яму. Они валятся одно на другое,  покуда вся яма не заполняется трепещущей массой, по которой скачут последние из  оставшихся в живых.    

Именно  здесь поставили бушмены трех французов, которым предстояло принять участие во  всех перипетиях этой шумной и оживленной охоты.    

Хопо  установлено так, что один частокол идет вдоль открытой местности, а второй  тянется вдоль леса. Благодаря такому расположению европейцы смогли укрыться в  тени больших деревьев. К тому же теперь неизбежно попадет в загон не только  лесная дичь, но и та, которая обычно живет в пустыне.    

Прошло  часа два терпеливого ожидания, когда в отдалении стали видны густые клубы пыли.  По-видимому, это бежали поднятые и обезумевшие от испуга звери. Затем  показалась как бы пунктирная линия, образуемая черными точками, поставленными  на равном расстоянии одна от другой. Точки резко выделялись на белом песке.  Послышался отдаленный гул – началась охота.    

В  авангарде, прыгая с изумительной легкостью, шли грациозные блюбоки. Вот наконг  с опасными рогами, с синеватой шерстью, с большими ногами, имеющими до тридцати  сантиметров в обхвате. Наконг встречается редко в этих местах, он живет в  топких болотах, по которым удивительно легко бегает на своих уродливых толстых  ногах. Очертя голову мчатся несколько страусов. Мелкой рысью, как  рекогносцировка в легкой кавалерии, идет табун жирафов. Эти странные животные,  ростом до семи метров, смешно покачивают на бегу своими маленькими головами, а  шеи у них от страха извиваются. Внезапно охваченные ужасом, они сбиваются в  кучу, вертят хвостами и в бешеном галопе налетают на эскадрон зебр и куагг.  Вскоре появляются лоси с покатой грудью, а за ними – стадо разъяренных серых  буйволов с глазами, налитыми кровью.    

Но  больше всего было антилоп. Самые разнообразные виды, самые разнообразные масти  предстали перед изумленными европейцами, которые так залюбовались этим  необычным зрелищем, что даже забыли свой охотничий пыл.    

До сих  пор животные особого шума не поднимали. Они лишь проявляли некоторое беспокойство,  видя, что их собралось так много и что все так перемешалось.    

Тем  временем полукруг загонщиков медленно, но неотвратимо сжимается. Их крики слышны  все более отчетливо, и беспокойство животных, которые, кроме буйволов, все  безобидны, переходит в ужас. Передовые видят частокол, прямая линия закрывает  перед ними горизонт.    

Животные  делают крюк, с быстротой метеора пересекают пространство, лежащее между обоими  частоколами, но каждый раз натыкаются на частокол и уходят все дальше и дальше  вглубь, подталкиваемые все новыми и новыми потоками, наседающими сзади.    

Здесь  великолепный подбор антилоп. Самый наименее впечатлительный натуралист замер бы  от восторга, только увидев это разнообразие пород, блеск шерсти, грациозно  посаженные головы и глаза, полные испуга. Огненно-красные гризбоки, едва  достигающие роста козы; белые газели с рыжеватым оттенком; огромные куду с  неправильными вертикальными полосами и четырехугольными завитыми рогами;  антилопы конеподобные, которых зовут так потому, что по величине они не  уступают лошади; черные гаррисбоки, у которых откинутые назад рога длиной не  меньше метра имеют форму кривой сабли, а черная, как уголь, шерсть и  развевающаяся грива придают этим животным живописный вид; ориксы, которым  длинные рога, заостренные, как копье, позволяют не бояться даже льва.    

И еще  много других животных напирали друг на друга, сшибались лбами, с испугу прыгали  одно другому на спину, падали, вставали и бежали дальше, ослепленные страхом.    

Однако  буйволы, зебры и куагги, по природе далеко не такие мирные, не хотят следовать  за этой обезумевшей массой. Ни за что не хотят они идти дальше, когда видят,  что расстояние между частоколами сужается. Они резко поворачивают назад и  намерены броситься на загонщиков. Но тут с шумом появляются охотники. Вместе с  тремя европейцами они сидели в засаде, замаскированной воткнутыми в землю  ветками. Теперь они внезапно выскакивают, оглушительно шумят, потрясают копьями  и тычут животным прямо в глаза свои ярко раскрашенные длинные щиты.    

Европейцы  берут ружья на изготовку. Сейчас начнется истребление.    

Вид  людей доводит страх и ярость зверей до предела. Буйволы с ревом бросаются на  бушменов, но те уклоняются с ловкостью, достойной испанских тореадоров. Зебры  громко ржут и яростно бьют ногами. Но взлетают копья и впиваются в животных.  Куагги пытаются перегрызть древко зубами.    

Раздается  несколько выстрелов, и два буйвола, зебра и жираф падают, пораженные насмерть.    

Тогда  прибегают загонщики. Они кричат еще более дико и громко. Животных охватывает  паника, и они наконец бегут к яме. Жирафы, буйволы, страусы, антилопы напирают  друг на друга и давят друг друга. Целый лес рогов – прямых, остроконечных,  хрупких, прочных, длинных, изогнутых, завитых спиралью! И все это движется,  переплетается, ломается, трещит! И затем – страшный рев боли!    

Настил,  перекрывающий яму, проваливается, и яма заполняется в один миг. Ничто не может  больше остановить это беспорядочное бегство. Задние подталкивают передних, и  передние проваливаются. Страшное зрелище!    

Но  черные охотники опьянены удачей, они испускают крики радости. Европейцы тоже  увлечены и не жалеют зарядов.    

Александр  только что тяжело ранил куаггу. Он имел в виду сделать из ее желудка бурдюк  взамен того, который они недавно потеряли. Но животное вырвалось сквозь пролом  в частоколе, сделанный разъяренным буйволом. Тогда Александр тоже выбрался  через пролом и стал преследовать свою добычу, а та убежала в лес. Александр  видел, что куагга на каждом шагу спотыкается, и решил, что сможет ее догнать.  Мало-помалу он углубился в лес и очутился на берегу илистой речки. Куагга вошла  в воду, чтобы освежиться. Охотник счел момент подходящим и вскинул ружье. Ногу  он поставил на ствол поваленного дерева. Ему нужно было упереться локтем в  колено, потому что после бега у не то не было достаточной твердости в руках.    

Внезапно  дерево зашевелилось у него под ногой, он потерял равновесие, оступился и почти  по колено увяз в тине. То, что он принял за поваленное дерево, оказалось не  больше не меньше, как огромным крокодилом. Обозлившись на неосторожность  охотника, который нарушил его сладостную дремоту, крокодил раскрыл свою  вместительную пасть и собрался проглотить обидчика. Но Александр не растерялся,  увидев эту страшную прорву, утыканную громадными зубами, из которой шел  отвратительный запах мускуса. Он снова вскинул карабин и выстрелил крокодилу прямо  в глотку.    

Но эти  исполинские ящеры так живучи, что, несмотря на страшную рану, крокодил еще  успел вплотную подойти к молодому человеку, который, увязнув в тине, не мог  сдвинуться с места.    

Прогремел  второй выстрел. Пуля, порох, пыж – все попало чудовищу в самую утробу, и пасть  захлопнулась.    

Александр,  считая, что крокодил наконец убит, попытался вырваться из трясины, как вдруг  крокодил снова распялил свои страшные челюсти. Тут охотник схватил карабин за  ствол и грохнул своего врага изо всей силы по голове. Но приклад скользнул и  попал между челюстями. Они захлопнулись. Напрасно пытался Александр вытащить  оружие. Уж если крокодил что-нибудь держит, так держит. Нужно топором разрубить  его на куски, чтобы заставить челюсти разжаться.    

Молодой  человек тщетно напрягал все свои силы. Он уже хотел позвать друзей на помощь,  но крик застрял у него в горле. Шони почувствовал, что какая-то петля сжимает  его горло, и поднял руку, чтобы попытаться высвободиться, но кто-то тащил его  сзади, и он почувствовал, что голова его касается земли. Он задыхался и вскоре  потерял сознание.    

 12    

     

     Обмен опытом. Подарок  «людей обезьяны». – Бесчисленные ответвления семьи бечуанов. – Как  добывают соль жители Калахари. – Отсутствие Александра. –  Тревога. – Бесплодные поиски. – Александр в плену. –  Португальские мулаты. – Предложения мерзавца. – Страшная  угроза. – Алчность и жестокость. – Покинутый крааль. – Казнь  белого. – Страшные пытки. – Пролом в частоколе.    

     

Когда  Альбер и Жозеф увидели, что Александр пустился проследовать подраненное животное,  им и в голову не пришло встревожиться: они слишком хорошо знали, что их товарищ  – охотник ловкий и осторожный.    

Их тоже  увлекла невиданная облава, и вместе с бушменами они побежали к яме.    

А как  раз в эту минуту Александр и выстрелил в крокодила.    

– Ага! –  сказал де Вильрож. – Это наш Александр воюет с какой-то дичью, еще  способной защищаться.    

Де  Вильрож и не подозревал, как он близок к истине.    

– А  не пойти ли и нам к нему? – предложил Жозеф.    

– Пожалуй,  это не совсем удобно, – ответил де Вильрож. – Если мы все идем, наши  хозяева могут обидеться. Ведь они отвели нам почетные места. Подождем немного,  он вернется.    

Тем  временем бушмены приступили к дележу добычи. Дележ производился замечательно  справедливо: учитывалось, сколько у каждого охотник едоков в семье. И так как  охота была удачной, то каждый получил обильный запас пищи.    

Но это  еще не все. Воины из соседних племен, желая достойным образом поблагодарить  бушменов, которые пригласили их на охоту, объявили, что поделятся с ними солью.  Это вызвало взрыв радости, которую сможет понять лишь тот, кому приходилось  подолгу обходиться без этой необходимой приправы. Приветственные клики  раздавались в честь «обезьян», которые получили таким образом непререкаемые права  на благодарность хозяев.    

Чтобы  понять, почему бушмены называли своих гостей обезьянами, надо знать, что у бечуанов  каждое племя носит имя какого-нибудь животного. Так, например, «бакуана»  означает «люди аллигатора», «батлапи» – «люди рыбы», «батаус» – «люди льва»,  «баногас» – «люди змеи», и так далее. Каждое из бесчисленных мелких племен,  образующих большую семью бечуанов, носит другое имя: бангуакетцы, бахорутцы,  баролонги, бамангутос, батуанос бакоас, бамотларос и т. п. Каждое из этих  племен питает суеверный страх к животному, имя которого оно носит, как на  Дальнем Западе краснокожие боятся своего тотема. Это животное не только нельзя  убивать – с ним нельзя плохо обращаться. Наконец, его именем каждое племя  называет свой собственный, особый танец. Поэтому у туземца не спрашивают, какое  имя носит его племя. Спрашивают, какова его «бина» – танец. И он отвечает, что  «танцует» льва, змею, гиппопотама и т. д. «Люди обезьяны», или племя  бакатлас, в последнее время нуждались в мясе, но они были богаты солью. Впрочем,  богатство было относительное, если принять во внимание, какую редкость здесь  представляет это драгоценное вещество и каким способом оно добывается.    

Когда  соль не приносят на собственных плечах из глубины пустыни Калахари, где есть  соленые озера, когда совершенно высыхают лужи с соленой водой, когда нужда  дошла до крайности, туземцы поступают следующим образом. Они срезают в болотах  особый тростник и ветки растения, называемого «цитла», сжигают их и тщательно  собирают пепел. Затем они делают из тонких и гибких веток широкую воронку,  напоминающую опрокинутый улей, и внутри этого примитивного приспособления  выкладывают слой трав. Затем золу пересыпают в наполненную водой тыкву и  потихоньку переливают в воронку. Вода, насыщенная пеплом, фильтруется и, испаряясь,  отделяет находящуюся в растворе соль.[20]    

Бушменам,  по крайней мере на время, больше не надо было бояться желудочных заболеваний,  вызываемых отсутствием соли. Следует отметить, что недостаток соли, равно как  пища, насыщенная почти одним азотом, вызывает бездеятельность желудка, которая  проявляется в плохом переваривании пищи. От этого страдают не только туземцы,  но и европейцы.    

Лучшее  лекарство – кофейная ложка соли. Болезнь проходит мгновенно.    

     

Альбер и  Жозеф смотрели, как негры обмениваются любезностями, и, правда, не понимая, в  чем дело, разделяли общую радость. Однако длительное отсутствие Александра уже  начинало серьезно их беспокоить. В такой совершенно дикой стране, где опасность  может предстать в самом неожиданном виде, где любое дерево, растение, цветок,  насекомое может в любую минуту стать источником смертельной опасности,  беспокойство очень скоро переходит в мучительную тревогу.    

Негры  тоже заметили отсутствие белого вождя, которого полюбили за мужество и силу.    

Вокруг  Альбера и Жозефа стали собираться. У людей был озабоченный вид. Отец ребенка,  которого спас Александр, энергично жестикулировал и говорил больше других. Он  встал во главе всей группы, перескочил через частокол и направился в лес, идя  по следам Александра. Время от времени он останавливался, внимательно  прислушивался к лесному шуму, как если бы надеялся услышать какие-нибудь  посторонние звуки, затем встряхивал головой и шел дальше, пригибаясь к земле,  осматривая примятую траву и следы на песке, ища и безошибочно находя след,  который мог бы кому-нибудь другому показаться совершенно невидимым.    

Так  дошли до болотца, которое сохранило бесспорные доказательства того, что  Александр здесь проходил. Вытянувшись на боку и выпучив глаза, лежал  застреленный крокодил. Его могучие челюсти еще сжимали приклад карабина,  длинные зубы впились в дерево, как железные гвозди. Негры топором разрубили  голову на части и освободили ружье. Альбер и Жозеф, с замиранием сердца и  бледные от тревоги, тщательно осматривали окрестности.    

Теперь  они уже могли восстановить часть драмы, относившуюся к борьбе их друга с крокодилом.  Страшная мысль пришла им в голову, когда они увидели, как громадно это  животное. Было вполне возможно, что Александра съел крокодил.    

Бушмен  разгадал их мысли и понял их тревогу. Он медленно покачал головой и показал им,  что на зубах крокодила нет никаких следов крови. Для большей уверенности он  рассек крокодилу живот. Конечно, человек легко мог бы там поместиться, но живот  был пуст.    

На  топких местах никаких следов не сохранилось: все затянуло. Но в нескольких  метрах, на твердой земле, следов оказалось много. Прежде всего примятая полоса  в траве, как если бы здесь прошел крупный зверь или протащили тяжелое тело.  Странная вещь: примятые растения оказались в одном месте облиты водой и на  листьях еще кое-где сверкали капли.    

Бушмен  осмотрел стебли, сделал несколько шагов, нагнулся и, исчезая в зарослях, сделал  рукой знак, означавший, что следовать за ним не надо. Он вернулся примерно  через полчаса и посмотрел на Альбера и Жозефа с необыкновенно красноречивым  выражением скорби. Затем он произнес всего лишь одно слово: «лекоа», что  означает «белый человек». Затем он приказал шестерым неграм сделать вид, что  они ловят седьмого, и прибавил: «макоа» то есть несколько белых.    

Альбер  понимал, что значат эти два слова, часто употребляемые туземцами. Он стал догадываться,  что его друга похитили несколько белых.    

Как  жалел де Вильрож, что их проводник Зуга остался в краале! Но Зуга принадлежал к  племени, у которого антилопа была эмблемой, он не мог участвовать в охоте.  Между тем этот славный малый все же знал хоть несколько слов по-английски, он  мог бы перевести Альберу, что говорят бушмены об Александре.    

А бушмен  и сам понимал, что европейцы хотят все знать. Он знаками предложил им приготовить  оружие, позвал своих товарищей, снова углубился в заросли и теперь уже просил  своих спутников не отставать от него. В каких-нибудь трехстах метрах лежала  просторная полянка, на которую падала тень больших деревьев. На полянке росла  редкая трава. Сразу бросались в глаза многочисленные следы некованых лошадей, а  также остатки поспешно покинутого бивуака.    

Затем  стало видно, что таинственные всадники разъехались в разные стороны; следы вели  в шести направлениях.    

Альбер  заметил, что одна из лошадей оставляла более глубокий след, чем другие, и заключил,  что она несла двух всадников.    

Хотя  сердце и сжалось у него от боли, но открытие все же несколько его успокоило.  Александр, заключил он, быть может, ранен и похищен, но он жив. Раз  таинственные похитители не убили его, надежда еще не пропала.    

Альбер  был очень далек от того, чтобы догадаться, какого рода катастрофа произошла с  его другом.    

     

Александр  почти потерял сознание, но ощущение холода привело его в чувство. Он открыл  глаза и удивился, увидев незнакомца, который кропил ему лицо водой из фляги.    

Александр  был человек бесстрашный, но он невольно вздрогнул, увидев скотскую физиономию  этого человека, наискось пересеченную лиловым рубцом. Он узнал мерзавца  португальца и его сообщников. Они все были тут и разглядывали Александра с  чувством удовлетворенной ненависти.    

Пленник  захотел встать, но у него были связаны ноги и руки, невозможно было сделать ни  малейшего движения.    

Человек  с рубцом, увидев, что Александр пришел в себя, перестал брызгать на него водой  и убрал ремень, сжимавший ему горло.    

– Вы  наконец решили все-таки очнуться, белый красавчик? – сказал он на ломаном  английском языке. – Я, быть может, слишком туго завязал вам этот галстук?  Но теперь ваш обморок прошел, давайте побеседуем.    

Александр  хранил презрительное молчание.    

– Что-то  у вас сегодня голос не такой громкий, как третьего дня в краале, когда вы так  ловко увели у нас этих черных скотов. Нет ваших дружков с карабинами? Вы один,  совсем один… И в полной моей власти… Молчите? Что ж, ваше дело! А у меня есть  верный способ заставить вас разговориться. Как бы нам даже не пришлось просить  вас помолчать, потому что скоро вы у меня сделаетесь разговорчивым, как серый  попугай.    

– Попробуй, –  спокойно сказал француз.    

– Сначала  выслушайте меня. Я на вас не очень сержусь, хотя вы и здорово огрели меня чамбоком.  Я честный купец и люблю делать дела мирно. А вы помешали мне и моим компаньонам  доставить товар на место и этим причинили нам большие убытки. Вы их нам  возместите, не правда ли, белый сеньор?    

Александр  пожал плечами.