1 2 3 4 5 6 7 
Из  четырнадцати офицеров второго батальона гордонцев уцелели только двое. Один из  них казался неуязвимым, несмотря на то что выделялся среди всех своим ростом и  блестящим мундиром. Находясь все время в первых рядах, он руководил атакой,  сплачивал людей, вел их на приступ, подбадривая примером собственного мужества.    

Этот  офицер – герцог Ричмондский.    

Под ним  пало уже три коня, он служит мишенью для пятисот стрелков, и все же он остается  живым и невредимым, без единой царапины, под стальным дождем снарядов.    

Теперь  он бился пешим, так как под рукой не осталось ни одного свободного коня. Рядом  с ним дрался горделивый юноша, вернее, мальчик, судя по внешности,  принадлежащий к аристократии, в мундире младшего лейтенанта Гордоновского  полка. У него то же, что и у полковника, несколько высокомерное мужество, то же  презрение к смерти и, наконец, ярко бросающееся в глаза внешнее сходство.    

Очевидно,  это отец и сын.    

Время от  времени, не прекращая ни на секунду выполнять свой долг солдата, герцог бросает  на сына взгляд, один из тех красноречивых, хотя и беглых взглядов, в которых  можно прочесть и страх за его жизнь и восхищение его мужеством.    

Сын уже  не первый раз бросается вперед, чтобы прикрыть своим телом отца и начальника.    

Но  полковник неизменно отстраняет его жестом и кричит:    

– На  место, Патрик! Вернись к своим людям! Воинский долг прежде всего!    

Младший  лейтенант тоже невредим. И это также чудо, ибо пули словно ножом раскроили в  нескольких местах его мундир.    

В левой  руке у него револьвер, в правой – тяжелая шотландская сабля со стальной рукояткой.    

В жаркой  схватке боя он сталкивается лицом к лицу с капитаном Сорви-голова. Англичанин и  француз, смерив один другого взглядом, бросаются друг на друга. Маузер без  штыка – единственное оружие француза. Он прицелился и на расстоянии четырех шагов  спустил курок. Но в пылу боя он и не заметил, что израсходовал все патроны  своего ружья, не оставив даже одного, на крайний случай. Курок щелкнул с сухим  треском.    

Англичанин  тоже выстрелил; это был его последний заряд. Он стрелял почти в упор и все-таки  промахнулся.    

Капитан  Молокососов схватил свой маузер за ствол и, замахнувшись им, как дубиной, обрушил  бы смертельный удар на голову шотландца, если бы тот не парировал его саблей.  Стальное лезвие разлетелось в куски. Все же шотландцу удалось смягчить удар.  Скользнув по его плечу, приклад маузера ударился о землю и разбился у самой  казенной[22]  части.    

Молодые  люди, вскрикнув от бешенства, бросили обломки оружия и схватились врукопашную.  Их силы равны, равно и ожесточение. Они падают, вскакивают, снова падают на  землю, катаются по ней, крепко обхватив и стараясь задушить друг друга.    

Вдруг  Сорви-голова заметил на земле обломок только что разбитой им сабли. Рискуя искалечить  руку, Жан схватил его и, замахнувшись им, как кинжалом, крикнул:    

– Сдавайтесь!    

– Нет! –  зарычал офицер, бешено отбиваясь. Жан ударил его острием клинка и снова крикнул:    

– Сдавайтесь!..  Да сдавайтесь же, гром и молния!    

– Ни  за что! – истекая кровью, отвечал шотландец.    

Видя,  что сын упал, полковник поспешил к нему на помощь с поднятой саблей. Казалось,  сейчас он рассечет голову капитана Молокососов, который в исступлении, ничего  не замечая, все наносил и наносил противнику ожесточенные удары.    

Но юный  Поль Поттер спас своего друга.    

Этот  изумительно хладнокровный подросток в течение всего боя предусмотрительно и спокойно  пополнял патронами магазин своего маузера. Он узнал полковника и, взревев от  радости, прицелился и выстрелил.    

Однако в  тот самый миг, когда Поль спустил курок, волынщик, не перестававший наигрывать  боевой марш гайлендеров Гордона, бросился вперед, чтобы заслонить собой своего  начальника.    

Это был  красивый семнадцатилетний малый с румяным лицом, почти мальчик, как и большинство  участников этой страшной драмы. Пуля, пронзив его навылет немного выше сердца,  угодила полковнику прямо в грудь.    

Несчастный  волынщик уронил свой инструмент и, зажав рукой рану, хрипло простонал:    

– О,  мама… бедная моя мама! Я умираю… Я знал, что это случится…    

В то же  мгновение герцог Ричмондский зашатался и взмахнув руками, опрокинулся навзничь.    

– Прощай,  Патрик!.. Прощай, мой любимый!.. – с усилием вымолвил он.    

Еле  дышавший Патрик сквозь красный туман в залитых кровью глазах увидел, как упал  его отец. Отчаянным усилием он вырвался из рук Жана Грандье, приподнялся на  одно колено и тут заметил юного Поля, ружье которого еще дымилось.    

Голосом,  прерывающимся от рыданий, он воскликнул:    

– Да  будь ты проклят, убийца моего отца!    

– Он  убил моего! – ожесточенно возразил юный бур. Но Патрик уже не слышал;  кровавая пелена все гуще застилала его взор, прерывалось дыхание, и он упал без  чувств к ногам капитана Молокососов.    

Ярость  Жана Грандье мгновенно угасла. Побежденный противник был для него всего лишь  страждущим человеком, душевные и физические раны которого священны.  Сорви-голова тотчас же кликнул санитаров.    

Они  прибежали и, оказав первую помощь раненому, уложили его на носилки.    

Снова  послышались жалобные стоны умирающего волынщика. Слабеющим голосом он звал свою  мать; похолодевшими уже руками он достал из кармана еще не запечатанное письмо  и, протянув его Полю, пробормотал:    

– Моей  бедной маме… отправьте… умоляю вас…    

– Клянусь! –  ответил юный бур, в глазах которого блеснули слезы.    

– Благодарю… –  прошептал умирающий. Кровь двумя алыми струйками брызнула из его пронзенной  груди, на губах показалась пурпурная пена, глаза остекленели, и все тело  содрогнулось в предсмертной конвульсии.    

– Письмо…  мама… – в последний раз пробормотал он коснеющим языком.    

И, сжав  кулаки, вытянулся и умер.    

На этом  участке борьба окончилась поражением шотландцев. Остатки гордонцев стали поспешно  отступать.    

Буры,  гуманность которых, проявленная во время этой войны, завоевала им всеобщую симпатию,  поспешили оказать помощь раненым. Сорви-голова влил Патрику в рот несколько  капель спирта. Шотландец вздрогнул, открыл глаза, узнал своего противника и,  прочитав у него в глазах бесконечное сострадание, схватил его за руку и тихим,  как дыхание, голосом произнес:    

– Что  с отцом?    

– Пойду  узнать… Сейчас вернусь.    

Сорви-голова  побежал к месту сражения и, найдя полковника среди груды тел, заметил, что тот  еще дышит. Он поручил его санитарам, а сам уже собирался вернуться к Патрику,  чтобы сообщить ему, что отец его жив и надежда на его выздоровление еще не  потеряна, когда раздавшееся поблизости рыдание заставило его оглянуться. Он  увидел Поля, который, стоя на коленях возле тела волынщика, читал посмертное  письмо шотландца к матери.    

– На,  прочти, – сказал Поль, увидев Жана Грандье. – Как это ужасно!..    

И  Сорви-голова, взяв из его рук письмо, прерывающимся от волнения голосом  прочитал:    

"Под  Ледисмитом, 23 ноября 1899 г.    

Милая  мамочка, сегодня не ваша очередь, сегодня я должен бы писать отцу. Но я не могу  не писать вам, потому что какое-то предчувствие говорит мне, что это последнее  мое письмо. Не понимаю, что со мной происходит; я здоров и чувствую себя  превосходно. Но прошлой ночью я видел страшный сон… Мне кажется, что завтра  буду убит. Так тяжело на душе, и сердце ноет… Только что я выходил из палатки –  стоит чудная ночь. Я глядел на синее ясное небо, на яркую звезду над моей  головой и подумал, милая мама, что она смотрит сейчас и на вас, и мне захотелось  тоже взглянуть на вас…    

Если  бы вы только знали, что здесь творится!.. На днях возле меня в окопе упал один  солдат моей роты. Он не умер сразу; осколок снаряда попал ему в живот. О, как  страшно было смотреть на него!.. Он рыдал, умоляя врача прикончить его, чтобы  избавить от страданий, и даже сам доктор не мог удержаться, чтобы не сказать:  «Воистину проклятая штука война!»    

И  знаете, дорогая мама, мне очень не хотелось бы умереть такой смертью. Я думаю,  вам было бы очень больно, если бы вы узнали об этом. Я хотел бы умереть  побыстрее, чтобы не слишком долго страдать.    

Но  будьте покойны: что бы ни случилось, я честно исполню свой долг до конца. И  хотя мне очень жаль покинуть вас, я все же счастлив, что отдал свою жизнь за  нашу королеву и Великобританию.    

Прощайте  же, милая мама, крепко вас целую.    

Джемми".    

– И  это я убил его! – дрожащим от слез голосом сказал юный бур. – Как  ужасно! Сердце разрывается… И все-таки где-то в глубине души я чувствую, что  только исполнял свой долг.    

– Верно,  Поль, и ты выполнил его с честью, – ответил Сорви-голова, указав рукою на  отступавшие по всей линии английские войска.    

Королевская  армия разбита. Ее потери – две тысячи человек и двенадцать пушек. Бессовестные  политиканы, рыцари разбоя и наживы, развязавшие эту войну, могут быть довольны!    

Грохот  сражения сменился мертвой тишиной. Англичане, потерпевшие еще одно поражение, в  беспорядке отступили в Ледисмит. Буры укрылись в своих неприступных  укреплениях, с замечательным искусством возведенных вокруг Ледисмита. Это был  своего рода укрепленный лагерь, охраняемый выдвинутыми вперед «патрулями».[23]    

В лагере  закипела мирная жизнь. На скорую руку исправляли всякие повреждения, чистили  орудия, перевязывали раненых коней, чинили разорванную одежду, подлечивали  раны. С невозмутимым спокойствием люди готовились к новой битве.    

Под  защитой холма, прикрывающего их от снарядов, вытянулись четыре большие палатки,  над которыми развевался белый флаг с изображением красного креста.    

Это  бурский походный госпиталь.    

В каждой  палатке до сотни раненых – буров и англичан, причем последних вдвое больше. Все  они лежат кто на маленьких походных койках, кто на носилках, а кто и прямо на  земле. Примиренные одинаковыми страданиями, буры и англичане относятся теперь  друг к другу без всякой вражды.    

Все  раненые перемешаны здесь по-братски: рядом с бородатыми, заросшими до самых  глаз бурами королевские стрелки атлетического сложения, краснощекие юноши и  рослые шотландские горцы, отказавшиеся сменить свой национальный костюм[24] на форму  хаки. Бледные, исхудавшие, потеряв много крови, они мужественно подавляют  стоны, боясь, очевидно, уронить жалобами свое национальное достоинство.    

 ГЛАВА 6    

     

     Бурский походный  госпиталь. – «Современные ранения». – Доктор Тромп. – «Гуманная  пуля». – Об одном оригинале. – На войне идут умирать всегда одни и те  же. – Чудесные исцеления. – Последствия ранений осколками. –  Душа англичанина. – Непризнанные герои. – Ночной выстрел.    

     

И среди  всех этих страдальцев бесшумно сновали скромные ловкие женщины, исполненные  сочувствия к несчастным и желания помочь им. Они разносили чашки с укрепляющим  бульоном, сосуды с разведенной карболовой кислотой, компрессы.    

Это  жены, матери и сестры бойцов, покинувшие фермы, чтобы идти вместе с близкими им  людьми на войну. С одинаковым самоотвержением ухаживали они не только за  своими, но и за теми, кто угрожал их жизни и свободе.    

Ждали  доктора. В одну из палаток вихрем влетел Жан Грандье в сопровождении своего  неразлучного друга Фанфана. Хотя юный парижанин еще прихрамывал и волочил ногу,  он был счастлив, что не числился уже больным. А в ожидании того дня, когда,  оправившись окончательно, он смог бы вернуться к своей суровой службе  разведчика, Фанфан взялся за работу санитара полевого госпиталя.    

Взгляд  капитана Молокососов тотчас же устремился к двум койкам, стоявшим рядом в центре  палатки. На одной из них лежал герцог Ричмондский, на другой – его сын.    

Герцог,  казалось, умирал. Из его груди вырывалось тяжелое дыхание; бледный, как  полотно, он сжимал руку с отчаянием глядевшего на него сына.    

Сорви-голова,  быстро подойдя к ним, снял шапку и сказал молодому человеку:    

– Простите,  я запоздал. Я прямо с дежурства. Как себя чувствуете?    

– Неплохо…  Вернее, лучше… Благодарю. Но мой бедный отец… Взгляните!    

– Доктор  сейчас придет. Он обещал мне заняться вашим отцом в первую очередь. Я уверен,  он извлечет пулю.    

– Благодарю  вас за участие! Вы благородный и честный противник. От всего сердца благодарю  вас! – сказал молодой шотландец.    

– Ба!  Есть о чем говорить! На моем месте вы, наверное, поступили бы так же.    

– Судя  по вашему произношению, вы – француз?    

– Угадали.    

– В  таком случае, мне особенно дорого ваше дружеское расположение. Вы даже не представляете  себе, как мы с отцом любим французов! Однажды вся наша семья: отец, сестра и я,  очутились в страшном, прямо-таки отчаянном положении. И французы вырвали нас  буквально из объятий смерти. – А вот и доктор! – воскликнул  Сорви-голова, тронутый доверием, оказанным ему его вчерашним противником.    

Они  оглянулись на вошедшего. Это был человек лет сорока, высокий, сильный, ловкий в  движениях, с чуть обозначившейся лысиной, со спокойным и решительным взглядом;  плотно сжатые губы его оттенялись белокурыми усами. За спиной у него висел  карабин, а на поясном ремне – туго набитый патронташ. Всем своим видом он  походил скорее на партизанского главаря, чем на врача. Ни галунов, ни нашивок,  ни каких бы то ни было других знаков отличия.    

Голландец  из Дортрехта,[25]  ученый-энциклопедист и замечательный хирург, доктор Тромп после первых же  выстрелов в Южной Африке прибыл в Оранжевую республику и вступил добровольцем в  армию буров. Он мужественно сражался в ее рядах вместе со своими собратьями – бурами,  а в случае необходимости превращался во врача. Добрый, человеколюбивый,  самоотверженный, он страдал только одним недостатком – был неисправимым болтуном.  Впрочем, недостаток ли это? Он, действительно, по каждому поводу мог  разразиться целым потоком слов, но мысли его были настолько интересны, что все  его охотно слушали.    

Доктор  достал из подвешенного под патронташем холщового мешка свои медицинские инструменты,  быстро разложил их на походном столике и сразу же потерял свой воинственный  вид. Со всех сторон к нему неслись теплые слова привета; вокруг него хлопотали  санитарки. Одна принесла ему воды, в которую он погрузил губку, другая зажгла  большую спиртовку. Добродушный доктор улыбался направо и налево, благодарил,  отвечал на приветствия, мыл руки и приговаривал:    

– Раствор  сулемы! Превосходное антисептическое средство!.. Я к вашим услугам,  Сорви-голова… Так. Отлично. Теперь оботрем губкой лицо.    

Прокалив  затем на спиртовке свои инструменты, он направился к полковнику.    

Раненые,  лежавшие поближе, заворчали.    

– Терпение,  друзья! Позвольте мне прежде сделать операцию этому джентльмену. Кажется, он  при смерти…    

У  превосходного врача была своеобразная манера преподносить больным горькие  истины.    

С  помощью Жана Грандье и Фанфана он усадил раненого на кровати, поднял его  рубашку и, обнажив торс, воскликнул:    

– Великолепная  рана, милорд! Можно подумать, что я сам нанес ее вам, чтобы мне легче было ее  залечить. Нет, вы только взгляните! Третье правое ребро точно резцом проточено.  Ни перелома, ни осколка! Одно только маленькое отверстие диаметром в пулю.  Затем пуля прошла по прямой через легкое и должна была выйти с другой стороны.  Нет?.. Куда же она, в таком случае, девалась? Странная история… Ба! Да она  застряла в середине лопатки. Сейчас я извлеку ее… Потерпите, милорд. Это не  больнее, чем когда вырывают зуб. Раз… два… Готово!    

Глухой  хрип вырвался из уст раненого; конвульсивным движением он до боли сжал руку  сына.    

Из раны  брызнула сильная струя крови, и одновременно раздался тихий свистящий вздох.    

– Чудесно, –  продолжал хирург, – легкое освободилось… Дышите, полковник, не стесняйтесь!    

Офицер  глубоко вздохнул, в его глазах появилась жизнь, щеки слегка порозовели.    

– Ну  как, легче теперь, а?    

– О  да! Гораздо легче.    

– Я  так и знал!.. Ну, что вы теперь скажете, Сорвиголова? А? Терпение! Немного  терпения, ребята…    

Он  говорил без умолку то по-английски, то по-голландски, то по-французски, но  делал при этом все же гораздо больше, чем говорил. Обратившись к шотландцу, он  произнес:    

– Через  три недели вы будете на ногах, милорд. Видите ли, эта маузеровская пуля –  прелестный снарядец и притом же чистенький, как голландская кухарка. Благодаря  своей огромной скорости – шестьсот сорок метров в секунду! – он, как  иголка, проходит через живую ткань, не разрывая ее. Ничего общего с этим  дурацким осколочным снарядом, который все рвет и ломает на своем пути. Нет,  решительно, маузеровская пуля очень деликатная штука… словом, a gentlemanly  bullet.[26]    

И  неумолчный говорун, ни на секунду не прерывая потока слов, вставил в отверстия,  пробуравленные пулей при ее входе и выходе, большие тампоны гигроскопической  ваты, пропитанной раствором сулемы, затем наложил на них обеззараживающие  компрессы и закончил очередную перевязку словами:    

– Вот  и все! Диета? Супы, молоко, сырые яйца, немного сода-виски… А через восемь дней  – ростбиф, сколько душа запросит. Благодаря вашей крепкой конституции у вас  даже не повысится температура.    

И, не  дожидаясь благодарности, этот чудак крикнул: «Следующий!» – и перешел к другому  больному.    

– А  вы, Сорви-голова и Фанфан, за мной! Молодой лейтенант, изумленный этим потоком  слов, но еще более восхищенный счастливым исходом дела, нежно обнял отца. А  доктор и его случайные помощники продолжали обход.    

На  каждом шагу им приходилось сталкиваться с необычайно тяжелыми на вид ранениями.  Современная баллистика[27]  словно глумилась над современной хирургией.    

Четыре  дня назад один ирландский солдат во время стычки на аванпостах был поражен пулей,  попавшей ему в самое темя. Пуля пронзила мозг, небо, язык и вышла через щеку.  Положение раненого считалось безнадежным.    

В той же  стычке другой ирландец был ранен в левую сторону головы. Пуля прошла через мозг  и также вышла с противоположной стороны.[28]    

– Ну,  что вы на это скажете, молодые люди? – с гордостью воскликнул  доктор. – В былые времена, при старинном оружии, головы этих молодцов  разлетелись бы, как тыквы. А деликатная, гуманная маузеровская пулька сумела  нежно проскочить сквозь кости и мозговую ткань, причинив моим раненым только  одну неприятность: временно лишив их способности нести боевую службу.    

– Сногсшибательно! –  воскликнул Фанфан, не веря своим ушам.    

– Изумительно, –  согласился Сорви-голова.    

– Через  две недели они будут здоровы, как мы с вами! – торжествовал доктор.    

– И  даже без осложнений? – спросил Сорви-голова,    

– Даже  без мигрени! – ответил доктор. – Я, впрочем, опасаюсь, как бы один из  них не стал страдать страбизмом.    

– То  есть, попросту говоря, не окосел?    

– Да,  да, вот именно – не окосел. Именно так.    

– Но  какой же тогда смысл воевать, если мертвые воскресают, а убитые, восстав,  получают возможность биться с новой силой? – изумился Жан.    

– Напротив,  раз уж наша идиотская и звериная цивилизация не в силах избавиться от такого  бича, как война, надо, по крайней мере, сделать это бедствие как можно менее  убийственным. В чем, в конце концов, цель войны? На мой взгляд – в том, чтобы  вывести из строя возможно большее количество воюющих, а не в том, чтобы  уничтожить их. Значит, вовсе не надо уничтожить все и всех, чтобы одержать  победу. Достаточно помешать в течение некоторого времени противнику драться,  остановить его наступление, уменьшив количество его солдат. Таким образом,  приобрело бы реальность фантастическое изречение одного ворчуна-генерала: «На  войну идут умирать всегда одни и те же».    

– А  вот еще более удивительный случай! – воскликнул хирург, исследуя одного  шотландского солдата.    

– Да  разве он ранен, доктор? – удивился Жан.    

Солдат  спокойно потягивал свою трубку и, казалось, чувствовал себя совсем неплохо. На  его шее зияла рана, нанесенная «гуманной» пулей.    

Пуля  вошла чуть повыше левой ключицы в то время, когда гордонец в ожидании атаки, лежал,  прижавшись к земле.    

Доктор  принялся искать «выходное» отверстие и нашел его немного повыше правого бедра,  в двух сантиметрах от подвздошной кости.    

– Смотрите-ка! –  восхищенно воскликнул он. – Пуля пробила себе дорогу через легкие,  брюшину, кишки, через таз и, наконец, через подвздошную кость. Таким образом,  этот бравый горец прошит ею сверху донизу, сзади и спереди. Тут уж нам и вовсе  нечего делать…    

– Значит,  он обречен? – печально спросил Сорвиголова.    

– Напротив!  Встанет на ноги без малейшего хирургического вмешательства, которое только  повредило бы ему Постельный режим. Диета: супы, сырые яйца, сода-виски и,  разумеется, трубка, раз уж он такой курильщик. Продолжайте в том же духе, мой  мальчик, и поправляйтесь Следующий!    

У этого  поражена была печень.    

– Тут  нам тоже нечего делать. Иначе говоря, вмешательство излишне. Постельный режим,  антисептика и поначалу легкая пища… Рана в пояснице? Такое же лечение. Ранение  желудка? И в этом случае ничего другого рекомендовать не могу.    

И при  этом доктор каждый раз неизменно добавлял:    

– Отлично.  Все идет как по маслу. Быстрое и верное излечение. Но вот он подошел к группе  буров, лежавших на матрацах прямо на земле:    

– Черт  возьми, вот это мне уже не нравится!    

Их было  пятеро. Изуродованные, окровавленные, искалеченные, они без малейшего стона  переносили ужасные страдания.    

Это были  жертвы крупнокалиберного английского снаряда, который попал в кучку солдат и,  разорвавшись, убил наповал десять человек. Эти – единственные, оставшиеся в  живых. Но, боже, в каком они состоянии!    

Растерзанные  мышцы, раздробленные кости, разорванные сосуды – страшное месиво из мяса,  обломков костей, тряпья и сгустков запекшейся крови. Вид этих несчастных был  так страшен, что у Фанфана и Сорви-головы сжалось сердце.    

Даже  доктор утратил свой дар красноречия и умолк: несмотря на профессиональную выдержку,  он был не в силах скрыть волнение.    

Один,  лишь с помощью Фанфана и Жана Грандье, исполненных усердия, но близких к обмороку  от жалости и страха, доктор приступил к своей работе.    

Что за  ужасная работа! Он ампутировал конечности, резал живое тело, рылся в нем в поисках  осколков или разорванной артерии, накладывал швы. Ему приходилось теперь иметь  дело с огромными повреждениями, трудность излечения которых увеличивалась  неизбежными осложнениями. Прибавьте к этому два потрясения: шок, причиненный  ранением, и шок, вызванный самой операцией. Они ослабляют больного и уменьшают  силу сопротивления организма, этого могущественнейшего помощника хирургии. А  тут еще сильная потеря крови, вконец истощающая раненого.    

Как  долго тянулись и как мучительны были эти операции, производившиеся без наркоза!  Но бесстрашные буры со свойственным им мужеством стойко переносили все  страдания.    

Закончив  тяжелые операции, доктор Тромп направился к младшему лейтенанту, терпеливо  ожидавшему своей очереди. Его левая ключица была надломлена ударом; который  нанес ему Сорви-голова прикладом маузера; не действовала рука; грудь была  исполосована глубокими ранами, нанесенными обломком сабли, превратившимся в  руках капитана Молокососов в опасное оружие.    

Доктор  тщательно промыл раны обеззараживающим раствором и наложил тугую повязку, чтобы  воспрепятствовать проникновению в них болезнетворных микробов. Затем, покончив  наконец с печальными обязанностями врача, он вскинул на плечи свой карабин,  нацепил на поясной ремень патронташ и уже готов был вновь наносить с помощью  маленькой «гуманной пули» человеколюбивые раны, которыми он так восхищался,  исцеляя их.    

Сорви-голова  и младший лейтенант гайлендеров сразу же почувствовали взаимную симпатию,  несмотря на то, что во время первого своего знакомства они, мягко выражаясь,  так неучтиво обошлись друг с другом.    

Оба  молодые, почти мальчики, в высшей степени храбрые и прямые, они были решительными  противниками во время битвы. Но их благородным натурам чужда была и ненависть  оскорбленного самолюбия и низкая злоба расовой вражды. Отвага одного возбудила  в другом лишь чувство уважения. Теперь уже не существовало ни англичанина, ни  француза-бура, ни победителя, ни побежденного, а были двое отважных юношей,  ставших друзьями.    

Прошло  около недели.    

Ежедневно  в свободное от службы время Сорви-голова часами просиживал у изголовья раненого,  который встречал его неизменной улыбкой и дружеским рукопожатием.    

Патрику  становилось лучше, точно так же как и его отцу, хотя выздоровление последнего  шло гораздо медленнее, чем предсказывал слишком уж оптимистически настроенный  доктор.    

Сорви-голова  приносил им новости, стараясь чем только можно облегчить участь пленников. В  дружеской беседе незаметно шло время. Патрик рассказывал о своих приключениях в  Индии, Жан – о том, что пережил в стране «Ледяного ада». Все это – к немалому  возмущению Поля Поттера, непосредственная и простая натура которого никак не  могла примириться с этой дружбой между вчерашними смертельными врагами.    

Ненависть  к завоевателям пылала в душе юного бура с той же силой, как и в первый день их  вторжения. Это чувство патриота обострялось еще ненавистью к убийце его отца  Ничто не могло ни смягчить, ни тронуть его. Затаив в душе мщение, он шел к  намеченной цели, не сворачивая, и сожалел лишь о том, что пуля, уложившая  волынщика, не покончила также и с полковником.    

Неудивительно  поэтому, что в его отношениях с начальником появился заметный холодок. А в душе  его зрел мрачный план мести герцогу Ричмондскому.    

Офицеры-шотландцы,  в свою очередь, не могли понять как это Жан Грандье, образованный и богатый  человек, мог до такой степени увлечься борьбой каких-то мужиков южноафриканских  республик за свою независимость    

Однажды  Патрик, желая объясниться, со своей обычной прямотой спросил Жана:    

– Вы  ненавидите Англию?    

– Нисколько.  Англия – великая страна, и я восхищаюсь ею. Но теперь она ведет несправедливую  войну, и потому я сражаюсь против нее.    

– Но  это наше внутреннее дело: мы подавляем бунт в своей стране.    

– Отнюдь  нет. Буры не являются подданными Англии, следовательно, их нельзя рассматривать  как мятежников.    

– Не  будем играть словами, – возразил Патрик. – Южноафриканские республики  находятся в самом центре сферы английского влияния, и мы считаем, что они  составляют неотъемлемую часть королевских владений.    

– Но,  черт возьми, тут я не согласен с вами!    

При этих  словах Сорви-голова вспыхнул, потом побледнел и готов уже был взорваться и выложить  собеседнику начистоту свое возмущение, однако сдержался и, решив юмористически  парировать этот выпад, ответил добродушным тоном:    

– Но,  милейший, эти дикари пользуются электричеством, строят железные дороги, у них  есть типографии, они производят современное вооружение… Забавные дикари, не  правда ли? Думаю, что они неплохо выглядели бы и в Европе, хотя бы, например, в  вашей Ирландии! А?.. Что же касается главы этих «дикарей» – президента Крюгера,  то князь Бисмарк ставил его куда повыше биржевых спекулянтов, этих вождей  европейских сиуксов.[29]  А Бисмарк разбирался в людях!    

– О,  Крюгер! Бесхвостая макака!.. Шут, еще более смешной и нелепый, чем его  изображают карикатуристы.    

– А  буры находят, что он самый прекрасный человек обеих республик, как и вы,  вероятно, видите в своей королеве Виктории самую прекрасную женщину  Соединенного королевства. Охотно присоединяюсь к обоим суждениям: старый бур и  старая английская леди прекрасны, как полубоги, но каждый в своем роде.    

Этот  меткий ответный удар так точно попал в цель, что ни отец, ни сын не нашли слов  для возражения.    

После  неловкого молчания полковник обрел наконец дар речи.    

– Все  это только слова, мой юный друг, – задумчиво произнес он, – одни  слова. Война – страшная вещь, и тот, кто начинает ее, должен быть неумолим. Мой  сын прав: буры – бунтовщики и дикари, и мы должны уничтожать их как бунтовщиков  и дикарей. Мы пришли сюда не для того, чтобы сентиментальничать. Мы сражаемся  здесь за самое существование Британской империи, и последнее слово в этой войне  скажем мы, хотя бы ради этого нам пришлось принести в жертву двести тысяч  человеческих жизней и потратить двести миллионов фунтов стерлингов.    

Сорви-голова  вторично был вынужден подавить свое негодование.    

Он как  бы воочию увидел пропасть, которая отделяла его от джентльмена, только что обнажившего  перед ним всю свою высокомерную, эгоистическую и жестокую душу английского аристократа.  Жан вдруг почувствовал такой приступ возмущения, что голос его задрожал:    

– Не  говорите так, милорд! Посмотрите, как добры и человечны к пленным эти патриоты,  которых вы хотите уничтожить. Они усердно ухаживают даже за вами, несмотря на  то что вы так безжалостно поступили с фермером Давидом Поттером.    

– Это  был мой долг председателя военного суда, который я готов исполнить снова хоть  завтра.    

– Вы  снова приказали бы убить, почти без суда и следствия, патриота, лишить семью  супруга и отца только потому, что он защищал свою жизнь и свободу?    

– Без  колебания! В полном соответствии с волей ее величества королевы, желающей завоевать  и окончательно присоединить к своим владениям обе республики.    

Сорви-голова  вскочил, готовый на решительный отпор. Его остановил чей-то крик, раздавшийся  извне:    

– Ты  никого больше не убьешь, английский пес!    

Угроза  была произнесена дрожащим от ярости голосом. Капитану разведчиков показался  знакомым этот юношеский голос.    

Очевидно,  кто-то подслушивал их разговор, стоя за тонкой полотняной стеной палатки.    

Сорви-голова  поспешно вышел, не сказав ни слова, отчасти для того, чтобы узнать, кто кричал,  но больше с целью прервать этот возмущавший его разговор. – Не сердитесь  же! – крикнул ему вдогонку Патрик. – Все это ничуть не относится к  вам. Лично вас мы глубоко уважаем. А угрозы мы не боимся. Каждый бур в этом  лагере отлично знает, как жестоко поплатятся за убийство герцога Ричмондского  буры, находящиеся у нас в плену.    

Но до  капитана Сорви-голова не дошел смысл этих слов.    

В ушах у  него шумело, лицо пылало от негодования. Машинально он обошел вокруг большой  прямоугольной палатки, в которой помещался госпиталь, но никого не встретил.    

Незнакомец,  подслушивавший разговор, исчез. Тем не менее наблюдательный Сорви-голова увидел  резко выделявшееся на белизне полотна черное пятно, словно нанесенное углем.    

Возможно,  это было старое, не замеченное раньше пятно. Да и теперь оно бросилось ему в  глаза только потому, что, как показалось Жану, пятно это находилось у того  места палатки, где стояли кровати полковника шотландцев и его сына. Впрочем,  Жан не придал никакого значения этому открытию, весьма существенному для  герцога, которого Жану не суждено было больше увидеть.    

Вечером  того же дня Сорви-голова ушел на ночное дежурство с десятью Молокососами. С  ними должен был идти и Поль Поттер. Однако юный бур, всегда добросовестно  исполнявший свои воинские обязанности, почему-то не явился на перекличку. Это  случилось с ним впервые.    

Было  около десяти часов вечера. Над обоими лагерями нависла тишина. Сквозь дымчатые  облака струился мягкий свет луны.    

Вдруг из  ложбины, прикрывавшей госпиталь, выскользнула какая-то безмолвная тень и  быстрым, решительным шагом направилась к палатке, в которой спали полковник и  его сын.    

Человек  шел босиком, вероятно, для того, чтобы не шуметь, и с ружьем на перевязи. Подойдя  к палатке, он оглянулся и, убедившись, что никто не следит за ним, остановился  у черного пятна, несколько часов назад замеченного капитаном Сорви-голова.    

Он  достал из кармана нож и с бесконечными предосторожностями, не спеша, нитку за  ниткой стал разрезать толстую ткань палатки. Когда образовалось отверстие, достаточное,  чтобы просунуть сквозь него руку, он заглянул внутрь палатки, освещенной  тусклым светом ночников. Как раз против него стояла кровать, покрытая той  клетчатой материей, из которой делается военная форма шотландцев.    

Легкая  дрожь пробежала по телу полуночника, когда он узнал мужественное лицо крепко  спавшего полковника.    

Обнаженная  голова шотландца находилась всего в тридцати сантиметрах от полотна.    

Без  малейшего колебания незнакомец просунул в отверстие ствол своего ружья,  приставил его к голове полковника и твердой рукой спустил курок.    

Грянул  выстрел, удушливый пороховой дым поплыл по палатке.    

Поднялась  невообразимая суматоха, и сестры милосердия, прибежавшие на крики испуганных  больных, увидели младшего лейтенанта гордонцев бьющимся в жестокой истерике у  тела своего отца, распростертого на кровати с пробитой головой…    

 ГЛАВА 7    

     

     О том, к чему приводит  излишняя бдительность. – Слишком сильное увлечение разведкой. –  Пленник. – У англичан. – Известность, которая доставляет  неприятности. – Неожиданные последствия некоторых писем. – Два члена  военного суда. – Что понимают англичане под выражением «подколоть  свинью». – Варварское обращение. – Генерал. – Великодушный  враг. – «Вольно!»    

     

В то  время, когда так трагически погиб полковник герцог Ричмондский, Сорви-голова  стоял на часах у самого переднего края.    

Буры –  храбрые, но беспечные воины – были плохими сторожами и разведчиками. Впрочем,  дисциплина вообще не пользовалась особенно большим уважением в этой скроенной  по-семейному армии. Приказы командиров выполнялись спустя рукава, а часовые  были далеки от сознания лежащей на них огромной ответственности, которое  свойственно дозорным европейских армий.    

Трудно  поверить, но именно наши юные сорванцы лучше всех справлялись с этой нелегкой  задачей. Их бдительность никогда не ослабевала. И начальники бывали спокойны,  когда ночная охрана бурского лагеря поручалась Молокососам.    

В тот  вечер Сорви-голова, который, подобно истому сыну могикан, смотрел во все глаза,  заметил в зоне, разделяющей передовые линии обеих воюющих сторон, какие-то  медленно движущиеся серые тени. Луна скрылась за облаками, стало темно.    

Капитан  Молокососов решил разобраться, в чем дело.    

Лучше  всего, конечно, пойти самому и посмотреть. Средство верное, но рискованное. Можно  как раз угодить под перекрестный огонь буров и англичан.    

И все же  Сорви-голова отправился, взяв с собой юнгу Финьоле, бура Иориса, итальянца  Пьетро, португальца Гаетано и креола из Реюньона. Все шестеро скинули маузеры,  которые стесняли бы их движения во время разведки, оставив при себе только  револьверы.    

И вот  они поползли, сдерживая дыхание, с чисто кошачьей ловкостью обходя малейшие  препятствия.    

Они  продвинулись таким образом на триста-четыреста метров, когда Сорви-голова, находившийся  впереди, различил шагах в двадцати от себя какую-то темную массу. Вглядевшись,  Жан убедился, что ему навстречу, распластавшись на животе, ползет человек.  Легкий, еле слышный шелест выдавал каждое его движение.    

Благоразумие  требовало от Жана Грандье сомкнуть линию разведки и поднять тревогу. Разведчик  должен по возможности избегать боя.    

Но  попробуйте говорить о благоразумии с парнем, который на каждом шагу так и ищет  случая оправдать свое энергичное и славное прозвище!    

«Английский  разведчик! – мелькнуло в голове Жана. – Я в два счета подцеплю его и  возьму в плен».    

Сорви-голова  поднялся, в несколько гигантских прыжков очутился возле английского разведчика,  бросился на него и что есть силы сдавил в своих объятиях. Но что за чудо! Его  пальцы ощутили лишь пустоту, вернее – рыхлую грубошерстную ткань, по всей вероятности,  одеяло. Однако вместе с тем он почувствовал и сопротивление.    

Чьи-то  невидимые руки тянули к себе одеяло, очевидно, за привязанные к нему бечевки.    

– Меня  провели! – прошептал Сорви-голова, постигший наконец легкомысленность  своего поведения.    

Увы,  провели не его одного! Его товарищи точно так же, как и он, полонили вместо  вражеских разведчиков тряпье.    

Но к  чему эта уловка?    

Только  для того, чтобы заманить их, взять в плен и напасть затем на бурских часовых,  мирно дремавших с трубкой во рту.    

Все произошло  в несколько секунд.    

Два  взвода англичан – о, эти не скрывались! – окружили капитана Молокососов и  его товарищей, схватили и повалили их прежде, чем они успели крикнуть.    

Насмешливый  голос сказал по-английски: – Эти юные болваны попались на удочку. Полузадушенный  Сорви-голова зарычал от бешенства.    

– Молчание  или смерть! – приказал тот же голос. – Вперед, и без шума!    

Сорви-голова  понял грозившую бурам опасность. Во что бы то ни стало надо предупредить их,  поднять тревогу, хотя бы ценою собственной жизни.    

Подобно  рыцарю Д'Ассасу,[30]  он ни минуты не колебался.    

Отчаянным  усилием он вырвался из рук солдата, сжимавшего его горло, и пронзительно закричал:    

– Тревога!..  Тревога!.. Англичане!..    

Солдат  занес саблю над его головой и непременно рассек бы ее, если бы Сорви-голова не  уклонился. В то же мгновение он выхватил свой револьвер и, выстрелив в упор,  убил солдата. Потом, чувствуя, что все равно пропал, Жан крикнул насмешливо;    

– Не  вышло! Испорчен сюрприз, господа англичане!.. Навсегда запомните эту последнюю  шутку, которую сыграл с вами Сорви-голова!    

Он  сделал было попытку выпустить во врагов еще несколько оставшихся в револьвере  пуль, чтобы как можно дороже продать свою жизнь, но множество рук уже схватили  его. В то же мгновение десятки здоровенных кулаков обрушились и на других  Молокососов.    

Жана,  вероятно, прикончили бы тут же, если бы до чьих-то ушей не дошло так гордо брошенное  им слово: «Сорви-голова».    

– Не  убивайте его! Это Брейкнек![31]  Тому, кто приведет его живым, обещано двести фунтов! – завопил кто-то  истошным голосом.    

Жану  повезло, он оказался счастливей героя Клостеркампа: он жив и знает, что  принесенная им жертва не оказалась напрасной, – буры услыхали его крик и  выстрел.    

В  бурском лагере уже протрубили тревогу. Мгновенно ожили окопы, загремели  выстрелы, загудели большие пушки… Ночная атака была отбита.    

Зато  Сорви-голова и его товарищи попали в плен. Навсегда умолкли креол из Реюньона и  молодой итальянец Пьетро Один только капитан Брейк-нек, как называли англичане  Жана, мог самостоятельно передвигаться, остальные были в таком состоянии, что  их пришлось нести.    

Вот они  уже в английском лагере. По тому, как часто повторялось его имя английскими солдатами,  капитан Молокососов понял, что он пользуется тут столь же почетной, сколь и  опасной популярностью.    

Пленников  побросали как попало в каземат, стены которого были выложены, словно блиндаж,  железнодорожными рельсами, и заперли, не дав ни корки хлеба, ни глотка воды.    

Бедные  сорванцы провели тяжелую ночь; их мучила жажда, они истекали кровью и задыхались.  Сорви-голова утешал и подбадривал товарищей, насколько это было возможно, но,  несмотря на все старания, так и не смог перевязать их раны в этой кромешной  тьме.    

Наконец  наступил день. Разумеется, он облегчит их участь!    

Первым  из каземата извлекли капитана Сорви-голова. Его привели к офицеру.    

Судя по  форме доломана цвета хаки, на эполетах которого вышиты две золотые звезды, это  был драгунский капитан. С нескрываемой иронией он разглядывал капитана  Молокососов, которого окружили четыре английских солдата, прямые, как деревянные  истуканы, и надменные, как истые англичане.    

Вдоволь  наглядевшись, драгунский капитан без дальних околичностей приступил к допросу:    

– Так,  значит, вы и есть тот самый француз, известный под именем «Сорви-голова», командир  интернациональною отряда юных волонтеров?    

– Да,  это я! – гордо ответил Жан Грандье, глядя прямо в лицо офицеру.    

Офицер  зловеще улыбнулся, расстегнул свой доломан, вынул из внутреннего кармана небольшой  бумажник и достал оттуда сложенную вдвое визитную карточку.    

С  нарочитой и насмешливой медлительностью он разогнул ее и, поднеся к глазам Жана  Грандье, произнес:    

– Значит,  вы – автор этого фарса?    

Сорви-голова  узнал одно из писем, которые он разослал после смерти Давида Поттера пяти  членам военного суда.    

Он  напоминал в этом письме, что бур приговорил к смерти своих судей, а он,  Сорви-голова, исполняя последнюю волю своего друга, поклялся истребить их всех.    

Слово  «фарс» прозвучало в ушах Сорви-головы как пощечина. Он покраснел и крикнул:    

– Этот  фарс кончится вашей смертью!    

– Я  капитан Руссел, – продолжал, улыбаясь, офицер, – командир второй роты  седьмого драгунского полка. Как видите, осужденный на смерть чувствует себя  неплохо.    

– Поживем  – увидим, – без признака смущения ответил Жан.    

– Милый  мой французик, вы настоящий хвастун! Советую вам прекратить эти шутки. Вам не  удастся взбесить меня, честное слово! Скорее вы добьетесь кнута.    

– Человека,  голову которого оценили в двести фунтов, не наказывают кнутом… Между прочим,  моя голова стоит гораздо больше. Кроме того, я – солдат и требую, чтобы со мной  обращались, как подобает обращаться с пленным воином. Я убил столько ваших  людей, что вполне заслуживаю такого обращения.    

Офицер  слегка побледнел, закусил ус и, перестав наконец улыбаться, отрывисто, точно пролаял,  крикнул:    

– Нужна  информация! Отвечайте! Отказываться не советую. Все равно заставим.    

– Спрашивайте!    

– Сколько  буров против наших линий?    

– Восемь  дней назад их было вполне достаточно, чтобы побить вас, хотя вас было во много  раз больше.    

Офицер  побледнел еще сильнее.    

– Сколько  у вас ружей? – продолжал он.    

– Маузеров?  Не знаю. Но ли-метфордов[32]  около тысячи: мы отобрали их у ваших солдат.    

– Последний  вопрос: что стало с герцогом Ричмондским и его сыном?    

– Я  лично приказал перенести этих двух тяжело раненных джентльменов в бурский госпиталь.  Теперь они вне опасности.    

– Достаточно.  Вы отказались ответить на два первых вопроса, и я вынужден передать вас в  распоряжение Колвилла – майора третьего уланского полка.    

Это имя  заставило молодого француза вздрогнуть. Колвилл! Еще один из убийц Давида Поттера.  Сорви-голова, не скрывая ненависти, пристально взглянул на вошедшего Колвилла.  Это был длинный, как жердь, сухопарый и желчный англичанин с высокомерным и  жестоким выражением лица. Жан поклялся самому себе никогда не забыть его, если  только удастся вырваться из этого осиного гнезда.    

– Дорогой  мой Колвилл, позвольте представить вам мистера Сорви-голова, небезызвестного  вам нашего будущего палача.    

– Вот  как! – презрительно ответил майор. – Тот самый мальчишка, который  осмелился послать офицерам ее величества свои идиотские и оскорбительные  письма? Ну что же, теперь пришла наша очередь позабавиться.    

– Клянусь, –  пробормотал Руссел, – не хотел бы я очутиться в шкуре этого хвастунишки,  над которым Колвилл собирается позабавиться.    

Майор  поднес к губам свой хлыст, рукоятка которого оканчивалась свистком.    

На  пронзительный зов свистка прибежал уланский сержант.    

– Максуэл, –  процедил сквозь зубы Колвилл, – забери-ка этого парня, и можешь позабавиться  со своими товарищами игрой «подколем свинью».    

«Pigsticking»  – свирепая игра английских улан, которые любили предаваться ей, заменяя свинью  пленниками «низшей расы».    

Но  никогда еще, насколько известно, белый человек не служил объектом этого  варварского развлечения. Бедному Жану предстояло стать первой жертвой глумления  которое вскоре распространилось на многих плененных буров.    

Услыхав  передававшийся из уст в уста призыв «pigsticking!», десятка два улан схватили  свое оружие и вскочили на коней.    

Жана  поставили лицом к полю, на котором выстроился взвод сержанта[33] Максуэла.    

Майор  Колвилл, желая продлить удовольствие, приказал одному из пехотинцев:    

– Дать  ему ранец!    

Передавая  Жану военный ранец, солдат, более человечный, чем его начальник, шепнул:    

– Защищайся  им, как щитом. Главное, не бойся и старайся парировать удары.    

Вокруг  столпились офицеры всех родов оружия, с любопытством ожидая зрелища, жестокость  которого не может сравниться ни с чем.    

Прозвище  «Сорви-голова» не сходило с их уст, но произносилось оно без ненависти, скорее  с оттенком сочувствия, к которому примешивалась известная доля уважения.    

– Сорви-голова!  Так это Сорви-голова?.. Бедный парень!    

– Смотрите,  да он совсем и не боится. Ну и храбрец!    

– Хотите  пари, Руссел? – предложил майор. – Ставлю десять фунтов, что этот  мошенник пустится наутек, как лисица от гончих, и его с одного маху подколют  чуть пониже спины.    

– Идет! –  смеясь, ответил драгунский офицер. Взвод стоял в двухстах метрах.    

– Колоть! –  проревел сержант. – Вперед!    

И взвод  помчался бешеным галопом…    

На Жана  Грандье несся ощетинившийся пиками, сверкавший сталью смерч людей и коней.    

Сорви-голова  заслонил ранцем грудь и, крепко упершись расставленными ногами в землю, ждал  удара.    

И удар  не заставил себя ждать. Ужасный удар!    

Сорви-голова  почувствовал, что его буквально подбросило в воздух, он два или три раза перекувырнулся  и тяжко рухнул на землю.    

Его  левое плечо было изодрано, правая рука сильно кровоточила. Но все же ранец  отвел и ослабил удары, направленные в грудь.    

Под  крики «ура» уланские кони молнией пронеслись мимо, даже не задев Жана. –  Вы проиграли, Колвилл! – воскликнул капитан Русел. – Этот мошенник  ведет себя неплохо.    

– Подождем, –  с холодной ненавистью ответил майор.    

Оглушенный  падением и тяжело дыша, Сорви-голова с трудом встал и поднял свой разодранный  ранец.    

Он был  намерен бороться до конца, а уланы не теряли даром времени: проделав быстрый поворот,  взвод перестроился.    

Снова  раздалась команда сержанта:    

– Колоть!  Вперед!..    

Первоначальное  сострадание сменилось у них нездоровым любопытством. Вид крови пробуждал в  человеке зверя.    

Сорви-голова  выпрямился усилием воли и крикнул:    

– Трусы!  Подлые, низкие трусы!.. – и снова упал, сбитый сокрушительным ударом.    

Против  всяких ожидании, ранец и на этот раз защитил его. Впрочем, уланы сами, рисуясь  своим мастерством, старались попадать пикой только в импровизированный щит.  Все, что было за ранцем, для них не существовало, они видели в Жане лишь  осужденную на казнь жертву.    

Несчастный  мальчик совсем разбит. Одежда его изодрана в клочья, тело изранено. Он едва  поднимается Его ноги дрожат и подгибаются, его налившиеся кровью глаза  потускнели, а шум в ушах заглушает ироническое «ура» англичан. Ослабевшие руки  уже не в силах поднять защищавший его до сих пор ранец.    

Он  понял, что все для него кончено, что спасенья нет; сейчас он будет растоптан  безжалостным зверьем. Но у него хватило еще силы выпрямиться, скрестить на  груди руки и с гордо поднятой головой, мужественно повернуться лицом навстречу  уланскому взводу.    

Мысленно  он простился с жизнью, которая до сих пор так улыбалась ему, и послал последний  привет своей сестре и своей горячо любимой родине, которую ему не суждено было  больше увидеть.    

И когда  в третий раз прозвучала команда сержанта «Вперед!» – он ответил на нее  возгласом:    

– Да  здравствует Франция!.. Да здравствует свобода!..    

Пригнувшиеся  к шеям коней уланы проскакала уже половину расстояния, отделявшего их от Жана.  Еще несколько секунд – и омерзительное преступление совершится.    

Но вдруг  какой-то всадник на всем скаку врезался между уланами и их жертвой. Это был  один из тех замечательных наездников, при виде которых невольно вспоминается  легенда о кентаврах.[34]    

Всадник  поднял хлыст и повелительно выкрикнул те слова, которые с равным успехом заставляют  атакующих остановиться, а толпу – успокоиться:    

– Стоп!..  Ни с места!..    

Увидев  генерала, – ибо всадник был английским генералом, – уланы так круто  осадили коней, что те, вздыбившись, едва не опрокинулись вместе с наездниками.    

Остановив  своего скакуна в четырех шагах от пленника, генерал привстал на стременах и  оказался на целую голову выше смешавших свои ряды кавалеристов. Красный от  гнева и отчеканивая слова, каждое из которых хлестало, как пощечина, он  прокричал:    

– Подлецы!  Подлые трусы, позорящие английский мундир! Какой офицер разрешил это гнусное  дело?.. Отвечайте, сержант!    

– Майор  Колвилл, – произнес Максуэл, превозмогая страх.    

– Прислать  его ко мне! Немедленно!    

Сорви-голова  окровавленной рукой отдал честь генералу. Тот в свою очередь поднес к козырьку  каски пальцы, затянутые в перчатку, и, увидев перед собой мальчика, спросил его  невольно смягчившимся голосом:    

– Кто  вы?    

– Француз  на службе бурской армии, – ответил пленник, держась почтительно, но с  большим достоинством.    

– Ваше  имя?    

– Жан  Грандье, по прозвищу Сорви-голова, капитан разведчиков.    

– Так,  значит, это вы и есть знаменитый Брейк-нек?.. Поздравляю! Вы храбрец!    

– Такая  похвала и к тому же из ваших уст, генерал… Я смущен и горжусь ею!    

– Вы  так молоды! Право же, любого пленника вашего возраста я тут же отпустил бы на  свободу. Любого, да… Но вы слишком опасный противник и слишком много причинили  нам неприятностей. Я оставляю вас в качестве военнопленного, но вы будете  пользоваться всеми привилегиями, каких заслуживает столь храбрый враг.    

Вконец  обессилевший и оглушенный, Сорви-голова с великим трудом пробормотал несколько  слов благодарности и тут же, страшно побледнев и мягко осев на землю, потерял  сознание.    

– Отнести  этого юношу в госпиталь! – приказал генерал. – Я требую, чтобы о нем  хорошо позаботились. Я сам присмотрю за этим. Слышали?.. А, вот и вы, майор  Колвилл! За жестокую расправу с военнопленным – пятнадцать суток строгого  ареста. Сержант, командовавший «Pigsticking», лишается своего звания и  переводится в рядовые уланы. Все уланы взвода назначаются на пятнадцать  внеочередных полевых караулов. Вольно!    

 ГЛАВА 8    

     

     В вагоне. – На  крейсере. – На рейде Саймонстауна. – Бегство. – Преследуемый  акулами. – Лестница подземного хода. – Серое платье, белый передник и  судки с провизией. – Оригинальное бегство. – Коттедж и  англичанка. – Служанка на все руки.    

     

Капитану  Сорви-голова было нанесено много ран, но ни одна из них не оказалась тяжелой.  После пятнадцати дней лечения в госпитале почти все они зажили. Приказ спасшего  его генерала строго выполнялся, благодаря чему в течение двух недель Жан был  предметом особого внимания врачей, что, разумеется, немало способствовало его быстрому  выздоровлению. В душе поднявшегося с постели Жана навсегда осталось чувство  бесконечной благодарности к великодушному джентльмену.    

Теперь в  качестве военнопленного Сорви-голова разделял участь трехсот буров, плененных в  начале осады Ледисмита. Присутствие их в осажденном городе представляло немалую  обузу для коменданта города, ибо, несмотря на бдительный надзор, буры то и дело  бежали, рискуя жизнью. Для большинства беглецов дело кончалось трагической  смертью. Зато те, кому удавалось ускользнуть, доставляли осаждавшим важнейшие  военные сведения.    

К тому  же питание пленных значительно уменьшало запасы пищи гарнизона. И если бы осада,  как все предвещало, затянулась, это обстоятельство неизбежно сократило бы  продолжительность сопротивления. Поэтому высшее командование распорядилось  эвакуировать всех здоровых военнопленных в Наталь,[35] а затем на Капскую  Землю.    

В то  время кольцо окружения было еще не столь плотным, и поезда могли время от  времени пробиваться в Дурбан.    

Хотя  Колензо, наиболее важный в военном отношении пункт, и обстреливался бурской артиллерией,  он все же находился пока в руках англичан, и мост через Тугелу мог еще служить  для передвижения легких составов.    

От  Ледисмита до Дурбана около двухсот километров.    

Несчастных  пленников разместили в товарных вагонах, приставили к ним достаточное количество  солдат-конвоиров – и в путь! Путешествие было рассчитано на один день. Однако,  ввиду жалкого состояния железных дорог, переезд длился два дня. Двое суток без  хлеба и воды, в вагонах, набитых людьми, как бочка сельдями. Пленные не имели  возможности выйти оттуда ни на минуту. Подумай, читатель: ни на минуту!    

Легко  представить себе, в каком состоянии находились все эти несчастные, разбитые  усталостью, стонавшие от голода и жажды и задыхавшиеся в насыщенных зловонием  вагонах, тогда как англичане, удобно разместившись в блиндированных вагонах,  ели, пили и шумно веселились.    

Так  различно складываются судьбы народов, разъединенных чудовищем, имя которому война!    

В  Дурбане английские власти приступили к мытью пленников и очистке вагонов.  Делалось это очень просто: в вагоны направили рукава мощных насосов, служивших  для мойки кораблей в доках, и стали обильно поливать водой все и всех. Насквозь  промокшие, ослепленные сильнейшими струями хлеставшей по ним воды, буры отбивались,  падали, фыркали, как жалкие тонущие собаки.    

Но  гигиена – прежде всего!    

А теперь  обсушивайтесь, как хотите.    

А вот и  еда. Огромные котлы, наполненные густой массой протухшего и полусырого риса.  Ложек не полагалось. И хотя пленные вынуждены были черпать это отвратительное  месиво прямо руками, они глотали его с такой жадностью, которая лучше всяких  слов говорила о перенесенной голодовке.    

– Плохое  начало, – ворчал Сорви-голова. – Профессия пленника меня мало  устраивает, и, разумеется, я тут не заживусь.    

Пленных  связали попарно и теми же веревками прикрепили последовательно одну пару к  другой, так что весь конвоируемый отряд имел вид индейской цепочки.[36]    

Практичные  люди – эти англичане!    

Наконец  несчастным объявили, что их посадят на военный корабль, стоявший на рейде, и  повели.    

Все  население города сбежалось посмотреть на пленных. Люди тесными рядами стояли по  обеим сторонам дороги.    

Как  страшен был путь побежденных среди враждебной и насмешливой толпы! Ее жестокость  не знала пощады, оскорбления так и сыпались на бедняг, горькая участь которых  должна бы, казалось, вызывать в людях святое чувство сострадания.    

Потом  под палящими лучами жаркого солнца, от которого трескались губы и, словно кипящий  котел, дымилось мокрое платье, пленников стали размещать по шаландам. Когда  последние были битком набиты, мрачный караван тронулся в путь и скоро подплыл к  крейсеру «Каледония», стоявшему под парами на рейде.    

Наконец-то  можно будет хоть немного отдохнуть, растянуться где-нибудь, поспать, избавиться  от голода и от оскорблений конвоиров.    

Не  тут-то было! Опять нумерование, опять перекличка, опять «куча мала» в  бронированной башне, без воздуха, без света, где виднеются лишь смутно  вырисовывающиеся жерла пушек, нацеленных на живую массу людей.    

Протяжно  завыла сирена, заскрипела якорная цепь, раздалось монотонное сопенье винта.  Началась килевая и боковая качка, эти неизбежные предшественники морской  болезни.    

«Каледония»  со скоростью акулы неслась по волнам бурного Индийского океана; буры, заключенные  в башне, рыдали, как дети. Этим простым людям, никогда не видавшим моря, казалось,  что их навсегда отрывают от родной земли и осуждают на вечное изгнание. А  «Каледония», немилосердно дымя, все плыла и плыла, разрезая волны и пожирая  милю за милей. Она держала курс на Саймонстаун – морской форт в восьми лье к  югу от Кейптауна.    

От  Дурбана до Саймонстауна тысяча четыреста километров. Сорок восемь часов пути,  быть может, еще более тяжкого, чем переезд по железной дороге.    

По  прибытии крейсера на рейд пленных разместили на четырех понтонах,[37] стоявших на  якоре в трех милях от берега. А разгруженная «Каледония» снова взяла курс на  Дурбан.    

Сорви-голова  и шестьдесят других пленных буров были интернированы на понтоне «Террор».[38]    

Настоящий  ад было это судно, необыкновенно метко названное. Войдите – и вам покажется,  что вы в больнице, но в больнице, где нет ни сиделок, ни докторов, ни лекарств.    

Грязная  клетка, до отказа набитая людьми. Их тела покрыты ранами, по которым ползают  насекомые. Прибавьте к этому невыносимую жару, от которой можно сойти с ума, и  питание, отпускаемое лишь в количестве, необходимом для «поддержания жизни».  Прелестная формула, изобретенная англичанами. Под ней подразумевается паек,  достаточный только для того, чтобы не дать пленнику умереть с голоду.    

Как это  экономно! И другое преимущество: ослабевшие от голода люди не могли бежать. Они  мерли, как мухи. «Тем хуже для них!» Похороны были недолгими. Открывали  орудийный люк и, недолго думая, бросали тело в залив, воды которого кишели  акулами.    

«Тем  лучше для акул», – смеялись англичане.    

Уже  через сутки Сорви-голова почувствовал, что не в силах больше терпеть грубого  обращения, голода, вшей, жалкого вида товарищей по заключению, ослабевших,  безжизненных, похожих скорее на призраков, чем на людей. Он твердо решил  покончить со всем этим. Утонуть, быть расстрелянным, съеденным акулами – и то  лучше, чем это медленное и мучительное умирание.    

Он  поделился своим планом с некоторыми больными товарищами. Однако те не решились  одобрить его. План Жана показался им слишком рискованным. «Террор» стоял на  якоре посередине залива в шесть миль шириной. Значит, до берега было по крайней  мере три мили.    

Хороший  пловец и мог бы, пожалуй, доплыть, несмотря на акул, на часовых и на сторожевые  суда, всегда готовые погнаться за ним. Но как проникнуть в Саймонстаун? В этом  городе, представляющем собою одновременно военный порт, арсенал и  судостроительную верфь, кажется, нет такого уголка, который не охранялся бы со  стороны моря.    

Но  Сорви-голова не колебался. Будь что будет! В ближайшую же ночь он бежит.    

Товарищи  отдали ему веревку, похищенную где-то одним из пленных, у которого в первые дни  заключения не хватило решимости бежать, а теперь не было на это сил.    

Наступила  ночь. В башне, едва освещенной двумя походными фонарями, было темно.    

Сорви-голова  разделся донага и ремнем привязал за спину свою одежду: штаны, куртку, шляпу,  шерстяную фуфайку. Башмаки он не взял.    

Кабельтов,  привязанный к одному из передних пушечных люков, свешивался до самой поверхности  моря. Стояла непроглядная тьма. Часовые, полагавшиеся на слабость узников, а  еще того больше на акул, заснули.    

Сорви-голова  простился с товарищами, которые окружили его и не переставали восхищаться его  силой и отвагой. Он смело подошел к люку и взялся за кабельтов, чтобы  соскользнуть вниз.    

– Who  goes there?[39] –  раздался над самой его головой окрик часового, стоявшего на баке.    

Казалось  бы, элементарное благоразумие должно было заставить Жана Грандье вернуться в  башню и переждать несколько минут.    

Куда  там! Он с такой быстротой скользнул по стальному тросу, что содрал кожу с  ладоней, и при этом у него не вырвалось ни одного крика, стона или даже вздоха.    

Часовой  услышал всплеск воды, но, подумав, что это резвятся акулы, снова задремал.    

Теплая,  насыщенная солью вода, будто серная кислота, обожгла ободранные руки беглеца.    

«Ничего,  соль обеззараживает раны», – подумал, ныряя, Жан с тем изумительным присутствием  духа, которое никогда не покидало его.    

Он  проплыл под водой около двадцати саженей, потом вынырнул, набрал воздуха и  снова ушел под воду.    

Бр-р!..  Под ним, над ним, во всех направлениях тянулись и пересекались длинные фосфорические  полосы. Акулы! Не очень, правда, крупные и не очень проворные, но сколько же их  было тут, этих невероятно прожорливых бестий!    

Беглецу  вспомнился совет побольше барахтаться, вертеться, дрыгать ногами и, наконец, в  тот момент, когда акула повернется брюхом вверх, чтобы схватить его, нырнуть  поглубже. И он вертелся что было мочи, дрыгал ногами, барахтался. Но кругом  стояла такая темень, что разглядеть акул, этих морских гиен, не было никакой  возможности; об их присутствии говорила лишь фосфоресценция.    

Были  минуты, когда он холодел от страха, чувствуя прикосновение плавника или слыша,  как лязгают зубы хищника. Но ничего! Еще одно тяжелое переживание, еще одна  ложная тревога – смерть и на сей раз промахнулась!    

Проплыть  три мили – это не шутка для мальчика шестнадцати с половиной лет, да к тому же  едва оправившегося от ран и изнуренного двумя мучительными переездами – сначала  в вагоне для скота, потом в бронированной башне крейсера. Тем более что все последние  дни он почти ничего не ел, теперь же его преследовала целая стая акул, а  морская вода, разъедавшая его израненные руки, причиняла невыносимо острую  боль.    

И все же  наш храбрый Сорви-голова бесстрашно плыл вперед. Трудно было дышать, ломило все  тело, волны то и дело опрокидывали его, ударяя по тюку с одеждой, который он,  как улитка свою раковину, тащил на спине.    

Ничего!  Мужайся, Сорви-голова! Еще каких-нибудь четверть часа – и ты спасен. Крепись  же, черт побери! Городские огни приближаются. Самое трудное уже позади.    

Ну и  молодчина этот капитан Молокососов! Трудности и опасности только умножали его  мужество. К несчастью, чтобы спастись от ожесточенно преследующих его акул, ему  приходилось прибегать к довольно неритмичной гимнастике, и эти беспорядочные движения  вконец истощили его силы.    

Он ушел  под воду и хлебнул изрядную порцию морской воды. О, только не это,  Сорви-голова! Он тут же перестает барахтаться, координирует свои движения и  снова продвигается вперед.    

Опять  ушел под воду. Опять глотнул соленой воды. Закашлялся. Сперло дыхание. Отяжелели  ноги…    

«Неужели  конец? – подумал мужественный юноша. – Скверная штука!.. А впрочем,  это все же лучше заточения!»    

Бум! То  загремел и отдался по воде пушечный выстрел, сопровождаемый вспышкой огня. В то  же мгновение вспыхнули электрические прожекторы на кораблях и в форту. По воде  забегали широкие полосы света, эти своеобразные бинокли кораблей. Стало светло,  как днем.    

Неужели  конец? Такой героизм – и все напрасно!    

Нет, это  еще не конец.    

В ту  самую минуту, когда Сорви-голова уже считал себя погибшим, он почувствовал под  ногами твердую почву. Его затуманенные глаза смутно различили в темноте за  прожектором, светлый луч которого застыл посреди гавани, какую-то темную массу.    

То была  цепь скал, выступавших из воды почти на уровне моря.    

Ух! Он  вылез и растянулся на них, чуть живой, и, зарывшись из предосторожности в  густые водоросли, тут же заснул мертвым сном. Заснул под грохот пушек, под  ослепительными лучами электрических прожекторов. Казалось, пушки гремели, а  прожекторы светили во славу его мужества.    

Когда он  проснулся, было совсем светло. Но морские водоросли отлично скрывали его. Он  чувствовал себя менее утомленным, чем ожидал, но умирал от голода.    

Кругом  царила удивительная тишина. Раздвинув мягкие стебли водорослей и оглядевшись,  Жан убедился, что нашел пристанище у самого основания форта Саймонстауна. Он  лежал у подножия крепостной стены и так близко к ней, что его невозможно было  увидеть ни через бойницы, ни даже с вышки форта.    

Но как  утолить этот волчий голод, от которого пучит живот и бурчит в кишках?    

К  счастью, тут было множество устриц. Под все заглушавший шум прибоя Жан стал  разбивать камнем раковины и с неутолимой жадностью глотал одну устрицу за  другой. Этот оригинальный завтрак длился до десяти часов. И неудивительно, если  принять во внимание голод беглеца, род пищи и способ ее приготовления.    

Насытившись,  он снова уснул под благодетельным покровом морских растений О, всего на  каких-нибудь три часа! Небольшой послеобеденный отдых.    

Потом,  осмелев от царившей вокруг и ничем не нарушаемой тишины, Сорви-голова облачился  на всякий случай в свое промокшее платье и приступил к разведке, желая  запечатлеть в уме топографию местности, откуда ему придется выбираться ночью.  Внезапно он провалился по самые плечи в яму под фундаментом крепости и тотчас  же ощутил под ногами высеченную в стене лесенку, которая круто поднималась  вверх до самой потерны.    

«А что,  если взобраться!» – подумал Сорви-голова.    

На  первый взгляд, эта мысль может показаться безумной. Однако чаще всего бывает  так, что самые дерзкие замыслы наиболее легко осуществляются. С наступлением  сумерек он окончательно решился.    

Поднимаясь  медленно и осторожно, он дошел до потерны[40]  и с изумлением заметил, что она не заперта. В нее можно было проникнуть по  проходу, в стене которого оказалось окно в форме бойницы. Из-за окна доносился  звон посуды. Очевидно, это была кухня или столовая, а может быть, кладовая.    

Сорви-голова  заглянул в бойницу и увидел пустое помещение, которое, в свою очередь, через  полуоткрытую дверь сообщалось с другой комнатой, откуда, собственно, и  доносился звон стаканов и тарелок.    

На  подоконнике стояли наполненные какой-то едой судки. Рядом висело серое домашнее  платье и белый передник. Одежда, очевидно, оставленная здесь служанкой.    

У  капитана Сорви-голова мелькнула нелепая, а быть может, и гениальная мысль. Он  схватил платье, влез в него прямо в своем мужской одежде, взял в руки судки и  решительно толкнул дверь На все это у него ушло гораздо меньше времени, чем у  нас на описание.    

Он  очутился в узкой открытой галерее, затем вышел на небольшую площадку, охранявшуюся  часовым, и, низко опустив голову, прошмыгнул мимо него.    

– Как  вы сегодня торопитесь, мисс Мод, – заметил ему вдогонку часовой.    

Округлые  щеки, свежий цвет и женственные черты юношеского лица Жана – все это при сумеречном  свете ввело солдата в заблуждение.    

Жан  пошел вперед, обходя строения, пересек широкий двор, проскочил через ворота на  подъемный мост и удачно проскользнул мимо другого часового, который крикнул ему  вдогонку:    

– Good  night, miss Maud![41]!    

И вот с  сильно бьющимся сердцем, сам не веря в свое освобождение, он уже шагает по  улице Если бы не боль в ладонях, с которых содрана кожа, все было бы прекрасно.  Он превратился в известную всему гарнизону мисс Мод, платье которой надежно  защищало его от подозрительных взглядов.    

Кроме  того, в его распоряжении оказался изрядный запас съестного, достаточный, чтобы  накормить целый взвод английских солдат.    

Он шел  наобум; единственной его целью было поскорее выбраться из военной зоны, оставить  позади все ее строения.    

Скоро он  вышел на широкую улицу, застроенную по обеим сторонам домами. Очевидно, это  было предместье Саймонстауна. Послышались свистки паровозов и лязг вагонов.    

Где-то  поблизости находился вокзал. А он все шагал и шагал, преследуемый поднимавшимся  из судков вкусным, щекочущим ноздри запахом.    

«А не  присесть ли пообедать? – подумал он. – Мой желудок уже давно успел  позабыть об устрицах, и я голоден, как акула».    

Он  находился невдалеке от одинокого коттеджа, окруженного легкой проволочной изгородью,  у подножия которой пышно разрослась высокая душистая трава.    

Теплая  ночь, луна… Как чудесно жить на свете! Особенно беглецу, счастливо вырвавшемуся  из страшного каземата на понтоне.    

Расположившись  на траве, Сорви-голова открыл судки, извлек оттуда свежеиспеченный хлеб, нежный  и сочный ростбиф, полцыпленка, сыр, две бутылки эля и прочие деликатесы, неопровержимо  свидетельствовавшие о разнообразии гастрономических вкусов солдат ее величества.    

Он с  жадностью заправского обжоры набросился на съестное, оросил его доброй порцией  вина и нашел, что первое бесподобно, второе же прямо-таки божественно. А  наевшись досыта, уснул сном праведника.    

Разбудил  его, уже на рассвете, яростный собачий лай. Жан почувствовал себя бодрым и веселым.  Он потянулся и вдруг увидел по ту сторону изгороди датского дога, свирепо  скалившего на него клыки. В нижнем этаже коттеджа открылась дверь, и в сад  вышла старая леди, высокая, сухопарая, седая, с длинным, оседланным очками  носом, с огромными зубами, похожими на кости домино, и не менее внушительных  размеров руками и ногами, – словом, истая англичанка.    

Увидев  приближавшуюся к нему старую леди, Сорвиголова мысленно сказал себе:    

«Ну,  теперь не плошай, старина!»    

А старая  леди, погладив и успокоив ласковым словом собаку, обратилась к нему:    

– Кто  вы и что вам нужно, дитя мое?    

Сорви-голова  сделал реверанс, потупил глаза и, приняв скромный вид, который так удивительно  шел к нему, тоненьким фальцетом[42]  ответил:    

– Я  несчастная служанка, миледи… господа прогнали меня.    

– За  что же?    

– Я  наполняла лампу и нечаянно пролила керосин, он вспыхнул. Весь дом сгорел бы,  если бы не эти бедные руки, которые я сожгла, гася огонь… Нет, вы только  взгляните на них, миледи!    

– О  да, это ужасно! – сочувственно сказала старая леди.    

– И,  несмотря на это, меня выгнали, не заплатив ни шиллинга, не дав мне белья, почти  без одежды!    

– Жестокие  люди!.. Но почему вы так плохо говорите по-английски? – недоверчиво  спросила старая леди.    

– Очень  просто, миледи я из Канады, а родители мои французы по происхождению. И мы  никогда не разговариваем дома по-английски… Мое имя Жанна Дюшато. Я родилась в  городе Сент-Бонифейс, что близ Виннипега.    

– Что  же мне с вами делать, дитя мое? Хотите поступить ко мне в услужение?    

– Как  мне благодарить вас, миледи?!    

Вот как  знаменитый Брейк-нек, отважный капитан Сорви-голова, превратился в служанку  миссис Адамс, старой леди из Саймонстауна.    

Чего  только не случается в жизни!    

 ГЛАВА 9    

     

     Образцовая  служанка. – Все в жизни приедается. – Телеграмма. – Ехать, и  немедленно! – Санитарный поезд. – На пути в Кимберли. – О том,  что может открыть путешествие по железной дороге. – Трудное  путешествие. – Умер. – Несчастная мать. – Бегство. – Между  двух огней. – Белый чепчик. – Походный марш Молокососов.    

     

Сорви-голова,  не видя другого выхода из положения, вынужден был примириться с более чем  скромным положением. Правда, та легкость, с которой он сошел за девушку,  немного удивила его, а может быть, даже задела где-то в глубине души его  самолюбие.    

Подумайте  только: капитан разведчиков, герой осады Ледисмита, солдат, бежавший из плена –  и вдруг служанка!    

Но  события следовали с такой быстротой, что у него не хватало времени задуматься.    

Старая  леди уже ввела его в дом.    

– Я  буду платить вам один фунт в месяц. Согласны?    

– На  старом месте мне платили полтора, – не моргнув, ответила мнимая Жанна  Дюшато. – Но леди так нравится мне, что я согласна и на один фунт.    

– Отлично!  Платье у вас еще довольно чистое, оставайтесь в нем. Я дам вам белье, башмаки и  чепчик… Да, да, вы будете носить чепчик Я на этом настаиваю. А почему вы так  коротко острижены?    

– У  меня был солнечный удар, и косы мешали прикладывать лед, пришлось их обрезать.  О, если бы вы только видели, миледи, какие они были длинные да толстые! А  какого красивого, золотистого цвета! Я так горевала!..    

– Довольно,  довольно! Уж не кокетка ли вы? Терпеть этого не могу!    

– Я?!  Кокетка? Господь с вами, миледи! Я не ношу даже корсета.    

– И  хорошо делаете! Девушка вашего класса должна быть скромна, трудолюбива, бережлива,  предана своим господам.    

– Надеюсь,  миледи скоро убедится, что я обладаю всеми этими качествами.    

– Отлично!..  Вот кухня. Приготовьте чай.    

Эта  задача – сущий пустяк для капитана Сорви-голова: в бытность свою в Клондайке он  приобрел недюжинные кулинарные познания.    

Первый  успех на новом поприще! Чай заварен отменно, тосты[43] запечены в меру, ветчина  нарезана тонкими, как кружева, ломтиками, а сгущенное молоко разбавлено водой в  должной пропорции.    

Чепчик,  надетый на слишком длинные для мужчины и слегка вьющиеся волосы, – новый  успех!    

Когда  Сорви-голова оставался один, он тщательно изучал перед зеркалом все повадки служанок:  как придавать смиренное выражение лицу, опускать глаза и не сдвигать набекрень  привычным мужским движением свой более чем скромный головной убор.    

Переодевание  удалось на славу! В этой высокой и сильной девушке, немного нескладной,  молчаливой, застенчивой и охотно бравшейся за любую работу, трудно было бы  узнать молодого борца за независимость Трансвааля. Настоящая находка эта  служанка, мастерица на все руки.    

О вы,  герои трагических приключений в «Ледяном аду» – Леон Фортэн, Поль Редон, Лестанг,  Дюшато, Марта Грандье, настоящая Жанна Дюшато, Тоби, Серый Медведь, –  поглядели бы вы на вашего Жана, охотника на гризли,[44] победителя бандитов  «Коричневой звезды», в комичном облике служанки!    

Или вы,  отважные Молокососы и мужественные буры, оплакивающие храбрейшего из храбрых –  капитана Сорви-голова! Что стало бы с вами, если бы вы увидели, как он в  белоснежном чепце, завязанном бантиком под подбородком, в юбке до пят и  переднике орудует возле печки, бежит на звонок и отвечает своим фальцетом «Да,  миледи… Нет, миледи…»    

Нетрудно  представить, какой бешеный взрыв хохота вызвал бы у вас этот маскарад, сменивший  драму воинской жизни. А между тем для самого Жана Грандье в этом не было ничего  забавного.    

Дни шли  за днями, не внося никаких изменений в его нелепое и полное риска существование,  грозящее каждое мгновение при малейшей оплошности с его стороны превратиться в  настоящую катастрофу.    

Для  человека более зоркого, чем старая леди, достаточно было бы одного неловкого  движения или случайно вырвавшейся нотки мужского голоса, чтобы тотчас же  разгадать тайну, скрытую от миссис Адамс. А это повлекло бы за собой страшные  для беглеца последствия.    

К  счастью, вечно молчаливая, всегда чем-то озабоченная и часто грустившая старая  леди жила в полном одиночестве. Провизию ей доставляли на дом. Единственное  занятие затворницы состояло в усердном чтении описаний военных событий в  местных газетах.    

Терпение  Жана истощалось. С каждым днем ему становилось все труднее и труднее переносить  «прелести» своего нелепого положения, безысходность которого он ощущал все  более остро. Его тянуло на поле битвы, откуда до него доходили отрывочные  известия о новых победах, одержанных его друзьями бурами.    

Но как  бежать из Саймонстауна без денег, без платья? Как пройти через всю Капскую Землю,  обмануть подозрения, которые навлекал на себя каждый иностранец, и ускользнуть  от цепких лап полиции?    

Оставаться  служанкой миссис Адамс? Нет! Лучше смерть! Лучше сто смертей, только не это!    

На  шестнадцатый день своего пребывания у миссис Адамс Жан Грандье уже готов был совершить  безумный шаг, как вдруг к нему явилось неожиданное спасение в образе  телеграфиста.    

Телеграмма  для старой леди!    

Она  лихорадочно открыла ее, прочла и в полуобморочном состоянии упала на кушетку.    

– Сын…  Бедное дитя?.. Боже, помоги нам! – бормотала она.    

Лжеслужанка  привела ее в себя: – Миледи, что с вами? О миледи!    

– Мой  сын, артиллерийский капитан, очень тяжело ранен под Кимберли, осажденным этими  проклятыми бурами.    

«Артиллерийский  капитан Адамс? Знакомое имя! Уж не тот ли это самый Адамс, что был в пятерке  палачей Давида Поттера?» – размышлял Жан Грандье.    

Но  раздумывать было некогда. Старая англичанка уже взяла себя в руки и поднялась.    

– Немедленно  туда! Ухаживать за ним, утешать, окружить его материнской заботой… Да, да, как  можно скорей! – твердила она. – Готовы ли вы сопровождать меня,  Жанна?    

Сорви-голова  замер от восторга при мысли, что ему представляется возможность без малейшего  риска, без затрат и с наивозможной скоростью вернуться на театр военных  действий.    

– О,  конечно, миледи! – ответил он.    

– Благодарю  вас, дитя мое, вы славная девушка! Ничего лишнего не брать, только самое необходимое.  По небольшому саквояжу для каждой из нас – и в путь. О да, скорей, скорей в  путь!    

Она  наскоро уложила вещи, набила карманы золотом, заперла дом на ключ, который  отдала соседям, поручив их же заботам собаку, и устремилась на вокзал.    

От  Саймонстауна, или, вернее, от Кейптауна, до Кимберли примерно девятьсот  километров по прямой линии и тысяча сто по железной дороге, то есть столько же,  сколько от Парижа до Ниццы. Но скорость путешествия не всегда пропорциональна  расстоянию. Если, например, расстояние от Парижа до Ниццы экспрессы проходят за  восемнадцать часов, то даже в мирное время самым скорым поездам требуется не  менее тридцати часов, чтобы проделать путь из Капа до Кимберли. А во время  войны тем более нельзя установить точного графика.    

Человек,  который не принадлежал к военному сословию, не был солдатом, хирургом или газетным  корреспондентом, считал себя счастливцем, если ему удавалось попасть на поезд.  Именно перед такого рода затруднением и очутилась миссис Адамс со своей  служанкой.    

Каждую  минуту отходили от дебаркадеров и медленно двигались на север поезда, набитые  солдатами и трещавшие под тяжестью пушек и снарядов. Протяжно выли сирены,  лязгали вагоны, громыхали поворотные круги; отовсюду несся адский концерт  железа.    

Напрасно  несчастная мать бегала от одного железнодорожника к другому, напрасно расспрашивала,  умоляла, раздавала золото. Все составы были до отказа набиты военными грузами.  Среди этого невиданного нагромождения смертоносных машин и пушечного мяса – не  нашлось бы места даже для крысы. Миссис Адамс уже совсем отчаялась и пустилась  в слезы при мысли, что ей никак не попасть туда, где страдают и терпят жестокие  лишения несчастные жертвы войны. Как вдруг перед ней остановился с почтительным  поклоном человек в форме капитана медицинской службы. Это был знакомый миссис  Адамс военный хирург.    

Узнав  его, старая леди воскликнула:    

– Доктор  Дуглас! Если бы вы только знали!..    

– Миссис  Адамс! Какими судьбами? Вы покинули Англию?    

– Для  того чтобы отыскать своего сына, а вашего друга, нашего дорогого Дика. Он тяжко  ранен под Кимберли, а я лишена возможности поехать к нему. Мне повсюду  отказывают. Подумайте только: нет места для матери, которая стремится к своему  умирающему сыну! Какая жестокая вещь эта война!    

– Так  едемте со мной, миссис Адамс! Через десять минут отправляется в Магерсфонтейн санитарный  поезд номер два. Я его начальник. И будьте уверены, уж у меня-то найдется  местечко для матери моего лучшего друга. – Да благословит вас бог, доктор!    

Доктор  подхватил миссис Адамс под руку и повел к поезду, а нагруженная двумя саквояжами  лже-Жанна замыкала шествие. Расталкивая толпу, наше трио направилось на  запасный путь, где уже пыхтел и весь содрогался под парами санитарный поезд.    

Поезд  состоял из кухни, аптеки и двенадцати просторных вагонов с расположенными одна  над другой койками; на дверцах вагонов были изображения красного креста.    

Два  хирурга, четыре сестры и двадцать четыре санитара ожидали там своего  начальника. Из них состояло пока все население поезда.    

Не  успели доктор Дуглас, миссис Адамс и лже-Жанна разместиться в одном из его  вагонов, как раздался свисток паровоза, состав тронулся и мягко покатил по  единственному еще свободному пути.    

Если в  дороге ничего не случится, поезд будет останавливаться лишь для того, чтобы  набрать воды или сменить паровоз. Ему справедливо присвоена привилегия обгонять  другие поезда, которые почтительно уступают ему дорогу.    

И вот  они мчатся на всех парах через горы, равнины. долины, проносятся мимо городов,  сел и деревушек, догоняя и обгоняя воинские составы, которые непрестанно  следуют один за другим. Сорви-голова, в ком снова проснулся дух разведчика, не  в силах был даже сосчитать эти поезда. Количество их изумляло, а еще больше  тревожило капитана Молокососов.    

Какая  напряженная жизнь, что за неистовое движение царит на этих стальных путях! Эскадроны,  пушки, батареи, артиллерийские парки, штабы, полки, скот, фураж,  продовольственные склады – целая армия, да нет, целых две армии вторгались на  всех парах в маленькие южноафриканские республики!    

Вся  Англия, вся Британская империя вместе с войсками своих колоний шла на приступ  Трансвааля и Оранжевой республики.    

Грандиозное,  потрясающе жуткое зрелище!    

Канадцы,  африканцы, австралийцы, бирманцы, индусы вперемешку с бесчисленными солдатами  метрополии! И все поют. Впрочем, солдаты, идущие в бой, всегда поют: ведь надо  же как-то забыться.    

Но,  увидев поезд с красными крестами, они мгновенно умолкают. Этот поезд открывает  перед ними завесу той жестокой действительности, которая ожидает их впереди.    

«Бедные  буры!» – с грустью думал Сорви-голова, глядя на всю эту силу, на это огромное  скопище людей Тут, как нигде, чувствовалась железная решимость врага победить  любою ценой, даже если бы для этого пришлось пожертвовать последним золотым и  послать на убой послед него солдата.    

Но и это  еще не все! Чтобы обеспечить безопасность движения этой армии, другие тыловые  воинские части охраняли железнодорожные пути, вдоль которых повсюду виднелись  сторожевые посты, окопы, редуты для защиты виадуков, мостов, туннелей и  станций. В целом это была прекрасно продуманная система неприступных  укреплений.    

– Их  слишком много, – забывшись, прошептал Сорви-голова, но голос миссис Адамс  вывел его из раздумья:    

– Жанна,  сходите за чаем!    

Жанна?..  Ах да! Ведь он все еще служанка на все руки у старой англичанки.    

В  санитарном поезде жизнь протекала, как на корабле. Персонал ел, пил и спал, не  выходя из вагона. А лже-Жанне по-прежнему приходилось обслуживать свою хозяйку.