1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Но, вглядевшись, он заметил, что круг был значительно шире,  чем нужно для того, чтобы греться возле королевского костра, и что этот наплыв  зрителей объяснялся не только видом ста роскошно пылавших вязанок хвороста.    

На просторном, свободном пространстве между костром и толпой  плясала девушка.    

Была ли она человеческим существом, феей или ангелом, этого  Гренгуар, философ‑скептик, иронического склада поэт, сразу определить не мог,  настолько был он очарован ослепительным видением.    

Она была невысока ростом, но казалась высокой – так строен  был ее тонкий стан. Она была смугла, но нетрудно было догадаться, что днем у ее  кожи появлялся чудесный золотистый оттенок, присущий андалускам и римлянкам.  Маленькая ножка тоже была ножкой андалуски, – так легко ступала она в  своем узком изящном башмачке. Девушка плясала, порхала, кружилась на небрежно  брошенном ей под ноги старом персидском ковре, и всякий раз, когда ее сияющее  лицо возникало перед вами, взгляд ее больших черных глаз ослеплял вас, как  молнией.    

Взоры толпы были прикованы к ней, все рты разинуты. Она  танцевала под рокотанье бубна, который ее округлые девственные руки высоко  взносили над головой. Тоненькая, хрупкая, с обнаженными плечами и изредка  мелькавшими из‑под юбочки стройными ножками, черноволосая, быстрая, как оса, в  золотистом, плотно облегавшем ее талию корсаже, в пестром раздувавшемся платье,  сияя очами, она казалась существом воистину неземным.    

«Право, – думал Гренгуар, – это саламандра, это  нимфа, это богиня, это вакханка с горы Менад!»    

В это мгновение одна из кос «саламандры» расплелась,  привязанная к ней медная монетка упала и покатилась по земле.    

– Э, нет, – сказал он, – это цыганка.    

Мираж рассеялся.    

Девушка снова принялась плясать. Подняв с земли две шпаги и  приставив их остриями ко лбу, она начала вращать их в одном направлении, а сама  кружилась в обратном. Действительно, это была просто‑напросто цыганка. Но как  ни велико было разочарование Гренгуара, он не мог не поддаться обаянию и  волшебству зрелища. Яркий алый свет праздничного костра весело играл на лицах  зрителей, на смуглом лице девушки, отбрасывая слабый отблеск вместе с их  колышущимися тенями в глубину площади, на черный, покрытый трещинами старинный  фасад «Дома с колоннами» с одной стороны и на каменные столбы виселицы – с  другой.    

Среди множества лиц, озаренных багровым пламенем костра,  выделялось лицо человека, казалось, более других поглощенного созерцанием  плясуньи. Это было суровое, замкнутое, мрачное лицо мужчины. Человеку этому,  одежду которого заслоняла теснившаяся вокруг него толпа, на вид можно было дать  не более тридцати пяти лет; между тем он был уже лыс, и лишь кое‑где на висках  еще уцелело несколько прядей редких седеющих волос; его широкий и высокий лоб  бороздили морщины, но в глубоко запавших глазах сверкал необычайный юношеский  пыл, жажда жизни и затаенная страсть. Он, не отрываясь, глядел на цыганку, и  пока шестнадцатилетняя беззаботная девушка, возбуждая восторг толпы, плясала и  порхала, его лицо становилось все мрачнее. Временами улыбка у него сменяла  вздох, но в улыбке было еще больше скорби, чем в самом вздохе.    

Наконец девушка остановилась, прерывисто дыша, и восхищенная  толпа разразилась рукоплесканиями.    

– Джали! – позвала цыганка.    

И тут Гренгуар увидел подбежавшую к ней прелестную белую  козочку, резвую, веселую, с глянцевитой шерстью, позолоченными рожками и  копытцами, в золоченом ошейнике, которую он прежде не заметил; до этой минуты,  лежа на уголке ковра, она, не отрываясь, глядела на пляску своей госпожи.    

– Джали! Теперь твой черед, – сказала плясунья.    

Она села и грациозно протянула козочке бубен.    

– Джали! Какой теперь месяц?    

Козочка подняла переднюю ножку и стукнула копытцем по бубну  один раз. Был действительно январь. Толна захлопала в ладоши.    

– Джали! – снова обратилась к козочке девушка,  перевернув бубен. Какое нынче число?    

Джали опять подняла свое маленькое позолоченное копытце и  ударила им по бубну шесть раз.    

– Джали! – продолжала цыганка, снова перевернув  бубен. – Который теперь час?    

Джали стукнула семь раз. В то же мгновение на часах «Дома с  колоннами» пробило семь.    

Толпа застыла в изумлении.    

– Это колдовство! – проговорил мрачный голос в  толпе. То был голос лысого человека, не спускавшего с цыганки глаз.    

Она вздрогнула и обернулась. Но гром рукоплесканий заглушил  зловещие слова и настолько сгладил впечатление от этого возгласа, что девушка  как ни в чем не бывало снова обратилась к своей козочке:    

– Джали! А как ходит начальник городских стрелков Гишар  Гран‑Реми во время крестного хода на Сретенье?    

Джали поднялась на задние ножки; заблеяв, она переступала с  такой забавной важностью, что зрители покатились со смеху при виде этой пародии  на ханжеское благочестие начальника стрелков.    

– Джали! – продолжала молодая девушка, ободренная  все растущим успехом. – А как говорит речь в духовном суде королевский  прокурор Жак Шармолю?    

Козочка села и заблеяла, так странно подбрасывая передние  ножки, что все в ней – поза, движения, повадка – сразу напомнило Жака Шармолю,  не хватало только скверного французского и латинского произношения.    

Толпа восторженно рукоплескала.    

– Богохульство! Кощунство! – снова послышался  голос лысого человека.    

Цыганка обернулась.    

– Ах, опять этот гадкий человек!    

Выпятив нижнюю губку, она состроила, по‑видимому, свою  обычную гримаску, затем, повернувшись на каблучках, пошла собирать в бубен  даяния зрителей.    

Крупные и мелкие серебряные монеты, лиарды сыпались градом.  Когда она проходила мимо Гренгуара, он необдуманно сунул руку в карман, и  цыганка остановилась.    

– Черт возьми! – воскликнул поэт, найдя в глубине  своего кармана то, что там было, то есть пустоту. А между тем молодая девушка  стояла и глядела ему в лицо черными большими глазами, протягивая свой бубен, и  ждала. Крупные капли пота выступили на лбу Гренгуара.    

Владей он всем золотом Перу, он тотчас же, не задумываясь,  отдал бы его плясунье; но золотом Перу он не владел, да и Америка в то время  еще не была открыта.    

Неожиданный случай выручил его.    

– Да уберешься ты отсюда, египетская саранча? –  крикнул пронзительный голос из самого темного угла площади.    

Девушка испуганно обернулась. Это кричал не лысый  человек, – голос был женский, злобный, исступленный.    

Этот окрик, так напугавший цыганку, привел в восторг  слонявшихся по площади детей.    

– Это затворница Роландовой башни! – дико хохоча,  закричали они. Это брюзжит вретишница! Она, должно быть, не ужинала. Принесем‑ка  ей оставшихся в городском буфете объедков!    

И тут вся ватага бросилась к «Дому с колоннами»    

Гренгуар, воспользовавшись замешательством плясуньи,  ускользнул незамеченным. Возгласы ребятишек напомнили ему, что и он тоже не  ужинал. Он побежал за ними. Но у маленьких озорников ноги были проворнее, чем у  него, и когда он достиг цели, все уже было ими дочиста съедено. Не осталось  даже хлебца по пяти су за фунт. Лишь на стенах, расписанных в 1434 году Матье  Битерном, красовались среди роз стройные королевские лилии. Но то был слишком  скудный ужин.    

Плохо ложиться спать не поужинав; еще печальнее, оставшись  голодным, не знать, где переночевать. В таком положении оказался Гренгуар. Ни  хлеба, ни крова; со всех сторон его теснила нужда, и он находил, что она  чересчур сурова. Уже давно открыл он ту истину, что Юпитер создал людей в  припадке мизантропии и что мудрецу всю жизнь приходится бороться с судьбой, которая  держит его философию в осадном положении. Никогда еще эта осада не была столь  жестокой; желудок Гренгуара бил тревогу, и поэт полагал, что со стороны злой  судьбы крайне несправедливо брать его философию измором.    

Эти грустные размышления, становившиеся все неотвязней,  внезапно были прерваны странным, хотя и не лишенным сладости пеньем. То пела  юная цыганка.    

И веяло от ее песни тем же, чем и от ее пляски и от ее  красоты: чем‑то неизъяснимым и прелестным, чем‑то чистым и звучным, воздушным и  окрыленным, если можно так выразиться. То было непрестанное нарастание звуков,  мелодий, неожиданных рулад; простые музыкальные фразы перемешивались с резкими  свистящими звуками; водопады трелей, способные озадачить даже соловья, хранили  вместе с тем верность гармонии; мягкие переливы октав то поднимались, то  опускались, как грудь молодой певицы. Ее прелестное лицо с необычайной  подвижностью отражало всю прихотливость ее песни, от самого страстного восторга  до величавого целомудрия. Она казалась то безумной, то королевой.    

Язык песни был неизвестен Гренгуару. По‑видимому, он был не  понятен и самой певице, – так мало соответствовали чувства, которые она  влагала в пенье, словам песни. Эти четыре стиха:    

     

Un cofre de gran nqueza    

Hallaron dentro un pilar,    

Dentro del, nueuus banderas,    

Con figuras de espantar.[19]    

     

в ее устах звучали безумным весельем, а мгновение спустя  выражение, которое она придавала словам:    

     

Alarabes de caballo    

Sin poderse menear,    

Con espadas, у los  cuellot,    

Ballestas de buen echar…[20]    

     

исторгало у Гренгуара слезы. Но чаще ее пение дышало  счастьем, она пела, как птица, ликующе и беспечно.    

Песнь цыганки встревожила течение мыслей Гренгуара, –  так тревожит лебедь водную гладь. Он внимал ей с упоением, забыв все на свете.  Наконец‑то его муки утихли.    

Но это длилось недолго.    

Тот же голос, который прервал пляску цыганки, прервал теперь  и ее пение.    

– Замолчишь ли ты, чертова стрекоза? – послышалось  из того же темного угла площади.    

Бедная «стрекоза» умолкла. Гренгуар заткнул себе уши.    

– О проклятая старая пила, разбившая лиру! –  воскликнул он.    

Зрители тоже ворчали.    

– К черту вретишницу! – возмущались многие.    

Старое незримое пугало могло бы дорого поплатиться за свои  нападки на цыганку, если бы в эту минуту внимание толпы не было отвлечено  процессией шутовского папы, успевшей обежать улицы и хлынувшей теперь с  факелами и шумом на площадь.    

Эта процессия, которую читатель наблюдал, когда она выходила  из Дворца, дорогой установила порядок и вобрала в себя всех мошенников,  бездельников, воров и бродяг Парижа. Прибыв на Гревскую площадь, она являла  собою зрелище поистине внушительное.    

Впереди двигались цыгане. Во главе их, направляя и  вдохновляя шествие, ехал верхом на коне цыганский герцог в сопровождении своих  пеших графов; за ними беспорядочной толпой следовали цыгане и цыганки, таща на  спине ревущих детей; и все – герцог, графы и чернь – были в отрепьях и мишуре.  За цыганами двигались подданные королевства «Арго», то есть все воры Франции,  разделенные по рангам на несколько отрядов; первыми шли самые низшие по званию.  По четыре человека в ряд, со всевозможными знаками отличия соответственно их  ученой степени в области этой особой науки, проследовало множество калек –  хромых и одноруких: карманников, богомольцев, эпилептиков, скуфейников,  христарадников, котов, шатунов, деловых ребят, хиляков, погорельцев, банкротов,  забавников, форточников, мазуриков и домушников, – если перечислить их  всех, то это утомило бы самого Гомера. В центре конклава мазуриков и домушников  можно было с трудом различить короля Арго, великого кесаря, сидевшего на  корточках в тележке, которую тащили две большие собаки. Вслед за подданными  короля Арго шли люди царства галилейского. Впереди бежали дерущиеся и  выплясывающие пиррический танец скоморохи, за ними величаво выступал Гильом Руссо,  царь галилейский, облаченный в пурпурную, залитую вином хламиду, окруженный  своими жезлоносцами, клевретами и писцами счетной палаты. Под звуки достойной  шабаша музыки шествие замыкала корпорация судебных писцов в черных мантиях,  несших украшенные цветами «майские ветви» и большие желтые восковые свечи. В  самом центре этой толпы самые знатные члены братства шутов несли на плечах  носилки, на которых было больше свечей, чем на раке св. Женевьевы во время  эпидемии чумы. А на носилках, облаченный в мантию и митру, с посохом в руке,  блистал вновь избранный папа шутов – звонарь Собора Парижской Богоматери,  Квазимодо‑горбун.    

У каждого отряда этой причудливой процессии была своя  музыка. Цыгане били в балафосы и африканские тамбурины. Народ «арго», не очень  музыкальный, все еще придерживался виолы, пастушьего рожка и старинной рюбебы  XII столетия. Царство галилейское не намного опередило их: в его оркестре с  трудом можно было различить звук жалкой ребеки – скрипки младенческой поры  искусства, имевшей всего три тона. Зато все музыкальное богатство эпохи  разворачивалось в великолепной какофонии, звучавшей вокруг папы шутов. И все же  оно заключалось лишь в ребеках верхнего, среднего и нижнего регистров, если не  считать множества флейт и медных инструментов. Увы! – нашим читателям уже  известно, что это был оркестр Гренгуара.    

Трудно изобразить горделивую и благоговейную радость,  которая все время, пока процессия двигалась от Дворца к Гревской площади,  освещала безобразное и печальное лицо Квазимодо. Впервые испытывал он восторг  удовлетворенного самолюбия. До сей поры он знал лишь унижение, презрение к  своему званию и отвращение к своей особе. Невзирая на глухоту, он, как истинный  папа, смаковал приветствия толпы, которую ненавидел за ее ненависть к себе.  Нужды нет, что его народ был лишь сбродом шутов, калек, воров и нищих! Все же  это был народ, а он его властелин. И он принимал за чистую монету эти  насмешливые рукоплескания, эти озорные знаки почтения, в которых, надо  сознаться, выражался и самый настоящий страх. Ибо горбун был силен, ибо  кривоногий был ловок, ибо глухой был свиреп, а эти три качества укрощают  насмешников.    

Но едва ли вновь избранный папа шутов отдавал себе ясный  отчет в чувствах, какие испытывал он сам, и в тех, какие внушал другим. Дух,  обитавший в его убогом теле, был столь же убог и несовершенен. Поэтому все, что  переживал горбун в эти мгновения, оставалось для него неопределенным, сбивчивым  и смутным. Только источник радости бил в нем все сильнее, и все больше  овладевало им чувство гордости. Его жалкое и угрюмое лицо, казалось, сияло.    

И вдруг, к изумлению и ужасу толпы, в ту минуту, когда  упоенного величием Квазимодо торжественно проносили мимо «Дома с колоннами», к  нему из толпы бросился какой‑то человек и гневным движением вырвал у него из  рук деревянный позолоченный посох – знак его шутовского папского достоинства.    

Этот смельчак был тот самый незнакомец с облысевшим лбом,  который только что, вмешавшись в толпу, окружавшую цыганку, напугал бедную  девушку угрозами и злобными выкриками. На нем была одежда духовного лица. Как  только он отделился от толпы, Гренгуар, который ранее не приметил его, тотчас  же его узнал.    

– Ба! – удивленно воскликнул он. – Да это мой  учитель герметики, отец Клод Фролло, архидьякон! Какого черта ему нужно от  этого отвратительного кривого? Ведь тот его сейчас сожрет!    

И действительно, в толпе послышался крик ужаса. Страшилище  Квазимодо ринулся с носилок; женщины отвернулись, чтобы не видеть, как он  растерзает архидьякона.    

Одним скачком Квазимодо бросился к священнику, взглянул на  него и упал перед ним на колени.    

Архидьякон сорвал с него тиару, сломал посох, разорвал  мишурную мантию.    

Квазимодо, по‑прежнему коленопреклоненный, потупил голову,  сложил руки. Затем между ними завязался странный разговор на языке знаков и  жестов, – ни тот, ни другой не произносили ни слова. Архидьякон стоял  выпрямившись, гневный, грозный, властный; Квазимодо распростерся перед ним,  смиренный, молящий. А между тем Квазимодо мог бы раздавить священника одним  пальцем.    

Наконец, тряхнув Квазимодо за его мощное плечо, архидьякон  жестом приказал ему встать и следовать за ним. Квазимодо встал.    

Но тут братство шутов, очнувшись от изумления, решило  вступиться за своего внезапно развенчанного папу Цыгане, арготинцы и вся  корпорация судейских писцов, визжа, окружили священника.    

Квазимодо заслонил его собою, сжал свои атлетические кулаки  и, скрежеща зубами, как разъяренный тигр, оглядел нападающих.    

Священник все с той же суровой важностью сделал знак  Квазимодо и молча удалился.    

Квазимодо шел впереди, расталкивая толпу, заграждавшую им  путь.    

Когда они пробрались сквозь толпу и перешли через площадь,  туча любопытных и зевак повалила вслед за ними. Квазимодо, заняв место в  арьергарде, двинулся за архидьяконом. Приземистый, взлохмаченный, чудовищный,  настороженный, свирепый, облизывая свои кабаньи клыки, рыча, точно дикий зверь,  он одним движением или взглядом отбрасывал толпу назад.    

Архидьякон и Квазимодо свернули в узкую темную уличку, и  туда никто уже не посмел следовать за ними, ибо одна мысль о скрежещущем зубами  Квазимодо преграждала туда доступ.    

– Чудеса! – пробормотал Гренгуар. – Но где  же, черт возьми, мне поужинать?    

 IV. Неудобства, каким подвергаешься, преследуя вечером хорошенькую женщину    

     

Гренгуар пошел наугад вслед за цыганкой. Он видел, как она  со своей козочкой направилась по улице Ножовщиков, и тоже свернул туда.    

«Почему бы и нет?» – подумал он.    

Гренгуар, искушенный философ парижских улиц, заметил, что  мечтательное настроение чаще всего приходит, когда преследуешь хорошенькую  женщину, не зная, куда она держит путь. В этом добровольном отречении от своей  свободной воли, в этом подчинении своей прихоти прихоти другого, который об  этом даже не подозревает, таится смесь фантастической независимости и слепого  подчинения, – нечто среднее между рабством и свободою, и это пленяло  Гренгуара, наделенного крайне неустойчивым, нерешительным и сложным умом,  который совмещал все крайности, беспрестанно колебался между всеми  человеческими склонностями и подавлял одну при помощи другой. Он охотно  сравнивал себя с гробом Магомета, который притягивается двумя магнитами в  противоположные стороны и вечно колеблется между высью и бездной, между  небесами и мостовой, между падением и взлетом, между зенитом и надиром.    

Если бы Гренгуар жил в наше время, какое почетное место  занял бы он между классиками и романтиками!    

Но он не был первобытным человеком и не мог бы прожить  триста лет, а жаль! Его отсутствие создает пустоту, которая особенно сильно  ощущается именно в наши дни.    

Одним словом, человек, не знающий, где ему переночевать,  охотно следует за прохожими (особенно за женщинами), а Гренгуар был большим  любителем такого рода приключений.    

Итак, он задумчиво брел за девушкой, а та, видя, что  горожане расходятся по домам и что таверны, единственные торговые заведения,  открытые в этот день, запираются, ускоряла шаг и торопила свою козочку.    

«Есть же у нее какой‑нибудь кров, – думал  Гренгуар, – а у цыганок доброе сердце. Кто знает?..»    

Многоточие, которое он мысленно поставил после этого  вопроса, таило в себе некую соблазнительную мысль.    

Время от времени, проходя мимо горожан, запиравших за собой  двери, он улавливал долетавшие до него обрывки разговоров, которые разбивали  цепь его веселых предположений.    

Вот встретились на улице два старика:    

– Знаете, мэтр Тибо Ферникль, а ведь холодно! (Гренгуар  знал об этом с самого начала зимы.)    

– Еще как холодно, мэтр Бонифаций Дизом! Видно, нам  опять предстоит такая же лютая зима, как три года назад, в восьмидесятом году,  когда вязанка дров стоила восемь солей!    

– Это, мэтр Тибо, пустяки по сравнению с зимой тысяча  четыреста седьмого года, когда морозы продолжались с самого Мартынова дня и до  Сретения, да такие крепкие, что у секретаря судебной палаты через каждые три  слова замерзали на пере чернила! Из‑за этого нельзя было вести протокол.    

Поодаль, стоя с зажженными свечами, потрескивавшими от  тумана, у открытых окон, переговаривались две соседки:    

– Вам, госпожа Ла‑Будрак, рассказывал супруг о несчастном  случае?    

– Нет, госпожа Тюркан. А что такое?    

– Лошадь господина нотариуса Шатле Жиля Годена  испугалась фламандцев с их свитой и сбила с ног Филиппе Аврилло, который живет  при монастыре целестинцев.    

– Да что вы?    

– Истинная правда.    

– Лошадь горожанина! Слыханное ли это дело? Добро бы  кавалерийская лошадь!    

Оба окна захлопнулись. Но нить мыслей Гренгуара была  оборвана.    

К счастью, он вскоре нашел и без труда связал ее концы  благодаря цыганке и Джали, которые попрежнему шли впереди него. Его восхищали  крошечные ножки, изящные формы, грациозные движения этих двух хрупких, нежных и  прелестных созданий, почти сливавшихся в его воображении. Своим  взаимопониманием и дружбой они напоминали ему девушек, а легкостью,  подвижностью и проворством – козочек.    

Между тем улицы с каждой минутой становились темнее и  безлюднее. Давно прозвучал сигнал гасить огни, и теперь лишь изредка попадался  на улице прохожий или мелькал в окне огонек. Гренгуар, следуя за цыганкой,  попал в запутанный лабиринт переулков, перекрестков и глухих тупиков,  расположенных вокруг старинного кладбища Невинных и похожих на запутанный  кошкой клубок. «Этим улицам не хватает логики», – подумал Гренгуар, сбитый  с толку бесчисленными поворотами, приводившими его на то же место. Девушке, очевидно,  хорошо была знакома эта дорога, и она двигалась уверенно, все больше ускоряя  шаг. Гренгуар, вероятно, заблудился бы окончательно, если бы не различил на  повороте восьмигранного позорного столба на Рыночной площади, сквозная верхушка  которого резко выделялась своей темной резьбой на фоне еще светившегося окна  одного из домов улицы Верделе.    

Девушка давно уже заметила, что ее кто‑то преследует; она то  и дело с беспокойством оглядывалась, один раз даже внезапно приостановилась,  чтобы, воспользовавшись лучом света, падавшим из полуотворенной двери булочной,  зорко оглядеть Гренгуара с головы до ног. После этого осмотра она сделала  знакомую ему гримаску и продолжала свой путь.    

Эта милая гримаска заставила Гренгуара призадуматься. Она  таила в себе насмешку и презрение. Понурив голову, пересчитывая булыжники  мостовой, он снова пошел за девушкой, но уже на некотором расстоянии от нее. На  одной извилистой уличке он потерял ее из виду, и в ту же минуту до него донесся  ее пронзительный крик.    

Он пошел быстрее.    

Улица тонула во мраке, однако горевший на углу за чугунной  решеткой, у подножия статуи Пречистой девы, фитиль из пакли, пропитанной  маслом, дал возможность Гренгуару разглядеть цыганку, которая отбивалась от  двух мужчин, пытавшихся зажать ей рот. Бедная перепуганная козочка, наставив на  них рожки, жалобно блеяла.    

– Стража, сюда! – крикнул Гренгуар и бросился  вперед.    

Один из державших девушку мужчин обернулся, и он увидел  страшное лицо Квазимодо.    

Гренгуар не обратился в бегство, но и не сделал ни шагу  вперед.    

Квазимодо приблизился к нему и, одним ударом наотмашь  заставив его отлететь на четыре шага и упасть на мостовую, скрылся во мраке,  унося девушку, повисшую на его плече, словно шелковый шарф. Его спутник  последовал за ним, а бедная козочка с жалобным блеянием побежала сзади.    

– Помогите! Помогите! – кричала несчастная  цыганка.    

– Стойте, негодяи, отпустите эту девку! – раздался  громовой голос, и из‑за угла соседней улицы внезапно появился всадник.    

Это был вооруженный до зубов начальник королевских стрелков,  державший саблю наголо.    

Вырвав цыганку из рук ошеломленного Квазимодо, он перебросил  ее поперек седла, и в ту самую минуту, когда опомнившийся от изумления ужасный  горбун ринулся на него, чтобы отбить добычу, показалось человек пятнадцать  вооруженных палашами стрелков, ехавших следом за своим капитаном. То был  небольшой отряд королевских стрелков, проверявший ночные дозоры по распоряжению  парижского прево мессира Робера д'Эстутвиля.    

Квазимодо обступили, схватили, скрутили веревками. Он рычал,  бесновался, кусался; будь это днем, один вид его искаженного гневом лица,  ставшего от этого еще отвратительней, обратил бы в бегство весь отряд. Ночь  лишила Квазимодо самого страшного его оружия – уродства.    

Спутник Квазимодо исчез во время свалки.    

Цыганка, грациозно выпрямившись на седле и положив руки на  плечи молодого человека, несколько секунд пристально глядела на него, словно  восхищенная его приятной внешностью и любезной помощью, какую он оказал ей. Она  первая нарушила молчание и, придав своему нежному голосу еще больше нежности,  спросила:    

– Как ваше имя, господин офицер?    

– Капитан Феб де Шатопер, ваш покорный слуга, моя  красавица, – приосанившись, ответил офицер.    

– Благодарю вас, – промолвила она.    

И пока Феб самодовольно покручивал свои усы, подстриженные  по‑бургундски, она, словно падающая стрела, соскользнула с лошади и исчезла  быстрее молнии.    

– Дьявольщина! – воскликнул Феб и приказал стянуть  потуже ремни, которыми был связан Квазимодо. – Я предпочел бы оставить у  себя девчонку!    

– Ничего не поделаешь, капитан, – заметил один из  стрелков, – пташка упорхнула, нетопырь остался.    

 V. Неудачи продолжаются    

     

Оглушенный падением Гренгуар продолжал лежать на углу улицы,  у подножия статуи Пречистой девы.    

Мало‑помалу он стал приходить в себя; несколько минут он еще  пребывал в каком‑то не лишенном приятности полузабытьи, и воздушные образы  цыганки и козочки сливались в его сознании с тяжелым кулаком Квазимодо. Но это  состояние длилось недолго. Острое ощущение холода там, где его тело прикасалось  к мостовой, заставило его очнуться и привело в порядок его мысли.    

– Отчего мне так холодно? – спохватился он и  только тут заметил, что лежит почти в самой середине сточной канавы.    

– Черт возьми этого горбатого циклопа! – проворчал  сквозь зубы Гренгуар и хотел приподняться, но он был так оглушен падением и так  сильно ушибся, что это ему не удалось. Впрочем, руками он владел свободно;  зажав нос, он покорился своей участи.    

«Парижская грязь, – размышлял он (ибо был твердо  уверен, что этой канаве суждено послужить ему ложем, – А коль на ложе сна  не спится, нам остается размышлять!) – парижская грязь как‑то особенно  зловонна. Она, повидимому, содержит в себе очень много летучей и азотистой соли  – так по крайней мере полагает Никола Фламель и герметики…»    

Слово «герметики» вдруг навело его на мысль об архидьяконе  Клоде Фролло. Он вспомнил происшедшую на его глазах сцену насилия; вспомнил,  что цыганка отбивалась от двух мужчин, что у Квазимодо был сообщник, и суровый,  надменный образ архидьякона смутно промелькнул в его памяти.    

«Вот было бы странно!» – подумал он и, взяв все это за  основание, принялся возводить причудливое здание гипотез – сей карточный домик  философов.    

– Так и есть! Я замерзаю! – воскликнул он, снова  возвращаясь к действительности.    

И правда, положение поэта становилось невыносимым. Каждая  частица воды отнимала частицу тепла У его тела, и температура его мало‑помалу  пренеприятным образом стала уравниваться с температурой.    

А тут еще на Гренгуара обрушилась новая беда. Ватага  ребятишек, этих маленьких босоногих дикарей, которые под бессмертным прозвищем  «гаменов» испокон века гранят мостовые Парижа и которые еще во времена нашего  детства швыряли камнями в каждого из нас, когда мы по вечерам выходили из  школы, только за то, что на наших панталонах не было дыр, – стая этих маленьких  озорников, нисколько не заботясь о том, что все кругом спали, с громким хохотом  и криком бежала к тому перекрестку, где лежал Гренгуар. Они волокли за собой  какой‑то бесформенный мешок, и один стук их сабо о мостовую разбудил бы  мертвого. Гренгуар, душа которого еще не совсем покинула тело, приподнялся.    

– Эй! Генекен Дандеш! Эй! Жеан Пенсбурд! – во все  горло перекликались они. – Старикашка Эсташ Мубон, что торговал железом на  углу, помер! Мы раздобыли его соломенный тюфяк и сейчас разведем праздничный  костер! Сегодня праздник в честь фламандцев!    

Подбежав к канаве и не заметив Гренгуара, они швырнули тюфяк  прямо на него. Тут же один из них взял пучок соломы и запалил его от светильни,  горевшей перед статуей Пречистой девы.    

– Господи помилуй! – пробормотал Гренгуар. –  Кажется, теперь мне будет слишком жарко!    

Минута была критическая. Гренгуар мог попасть из огня да в  полымя. Он сделал нечеловеческое усилие, на какое способен только  фальшивомонетчик, которого намереваются бросить в кипяток. Вскочив, он швырнул  соломенный тюфяк на ребятишек и пустился бежать.    

– Пресвятая дева! – воскликнули дети. –  Торговец железом воскрес! – И бросились врассыпную.    

Поле битвы осталось за тюфяком. Бельфоре, отец Ле Жюж и  Корозе свидетельствуют, что на следующее утро тюфяк этот был подобран  духовенством ближайшего прихода и торжественно отнесен в ризницу церкви Сент‑Опортюне,  ризничий которой вплоть до 1789 года извлекал преизрядный доход из великого  чуда, совершенного статуей богоматери, стоявшей на углу улицы Моконсей. Одним  своим присутствием в знаменательную ночь с 6 на 7 января 1482 года эта статуя  изгнала беса из покойного Эсташа Мубона, который, желая надуть дьявола, хитро  запрятал свою душу в соломенный тюфяк.    

 VI. Разбитая кружка    

     

Некоторое время Гренгуар бежал со всех ног, сам не зная  куда, натыкаясь на углы домов при поворотах, перескакивая через множество  канавок, пересекая множество переулков, тупиков и перекрестков в поисках  спасения и выхода, сквозь все излучины старой Рыночной площади и разведывая в  паническом страхе то, что великолепная латынь хартий называет tota via,  cheminum et viaria[21] Вдруг  наш поэт остановился – во‑первых, чтобы перевести дух, а во‑вторых – его точно  за шиворот схватила неожиданно возникшая в его уме дилемма.    

«Мне кажется, мэтр Пьер Гренгуар, – сказал он себе,  прикладывая палец ко лбу, – что вы просто сошли с ума Куда вы бежите? Ведь  маленькие озорники испугались вас ничуть не меньше, чем вы испугались их По‑моему,  вам прекрасно слышен был стук их сабо, когда они удирали по направлению к югу,  в то время как вы бросились к северу. Значит, одно из двух или они обратились в  бегство, и тогда соломенный тюфяк, брошенный ими с перепугу, и есть то  гостеприимное ложе, за которым вы гоняетесь чуть ли не с самого утра и которое  вам чудесным образом посылает Пресвятая дева в награду за сочиненную вами в ее  честь моралитэ, сопровождаемую торжественными шествиями и переодеваниями, или  же дети не убежали и, следовательно, подожгли тюфяк, – в таком случае у вас  будет великолепный костер, около которого вам приятно будет обсушиться,  согреться, и вы воспрянете духом Так или иначе – в виде ли хорошего костра, в  виде ли хорошего ложа – соломенный тюфяк является для вас даром небес Может  быть. Пресвятая дева Мария, стоящая на углу улицы Моконсей, только ради этого и  послала смерть Эсташу Мубону, и с вашей стороны очень глупо удирать без  оглядки, точно пикардиец от француза, оставляя позади себя то, что вы сами же  ищете, Пьер Гренгуар, вы просто болван!»    

Он повернул обратно и, осматриваясь, обследуя, держа нос по  ветру, а ушки на макушке, пустился на поиски благословенного тюфяка Но все его  старания были напрасны Перед ним был хаос домов, тупиков, перекрестков, темных  переулков, среди которых, терзаемый сомнениями и нерешительностью, он  окончательно завяз, чувствуя себя беспомощней, чем в лабиринте замка Турнель.  Потеряв терпение, он воскликнул:    

– Будь прокляты все перекрестки! Это дьявол сотворил их  по образу и подобию своих вил!    

Это восклицание несколько утешило его, а красноватый  отблеск, который мелькнул перед ним в конце длинной и узкой улички, вернул ему  твердость духа.    

– Слава богу! – воскликнул он. – Это пылает  мой тюфяк. – Уподобив себя кормчему судна, которое терпит крушение в ночи,  он благоговейно добавил: – «Salve, maris stella».[22]    

Относились ли эти слова хвалебного гимна к Пречистой деве  или к соломенному тюфяку – это так и осталось невыясненным.    

Едва успел он сделать несколько шагов по длинной, отлогой,  немощеной и чем дальше, тем все более грязной и крутой уличке, как заметил  нечто весьма странное. Улица отнюдь не была пустынна: то тут, то там вдоль нее  тащились какие‑то неясные, бесформенные фигуры, направляясь к мерцавшему в  конце ее огоньку, подобно неповоротливым насекомым, которые ночью ползут к  костру пастуха, перебираясь со стебелька на стебелек.    

Ничто не делает человека столь склонным к рискованным  предприятиям, как ощущение невесомости своего кошелька. Гренгуар продолжал  подвигаться вперед и вскоре нагнал ту из гусениц, которая ползла медленнее  других. Приблизившись к ней, он увидел, что это был жалкий калека, который  передвигался, подпрыгивая на руках, словно раненый паук‑сенокосец, у которого  только и осталось что две ноги. Когда Гренгуар проходил мимо паукообразного  существа с человечьим лицом, оно жалобно затянуло:    

– La buona mancia, signer! La buona  mancia![23]    

– Чтоб черт тебя побрал, да и меня вместе с тобой, если  я хоть что‑нибудь понимаю из того, что ты там бормочешь! – сказал Гренгуар  и пошел дальше.    

Нагнав еще одну из этих бесформенных движущихся фигур, он  внимательно оглядел ее. Это был калека, колченогий и однорукий и настолько  изувеченный, что сложная система костылей и деревяшек, поддерживавших его,  придавала ему сходство с движущимися подмостками каменщика. Гренгуар, имевший  склонность к благородным классическим сравнениям, мысленно уподобил его живому  треножнику Вулкана.    

Этот живой треножник, поравнявшись с ним, поклонился ему,  но, сняв шляпу, тут же подставил ее, словно чашку для бритья, к самому  подбородку Гренгуара и оглушительно крикнул:    

– Senor caballero, para comprar un  pedazo de pan![24]    

«И этот тоже как будто разговаривает, но на очень странном  наречии. Он счастливее меня, если понимает его», – подумал Гренгуар.    

Тут его мысли приняли иное направление, и, хлопнув себя по  лбу, он пробормотал:    

– Кстати, что они хотели сказать сегодня утром словом  «Эсмеральда»?    

Он ускорил шаг, но нечто в третий раз преградило ему путь.  Это нечто или, вернее, некто был бородатый, низенький слепец еврейского типа,  который греб своей палкой, как веслом; его тащила на буксире большая собака.  Слепец прогнусавил с венгерским акцентом:    

– Facitote caritatem![25]    

– Слава богу! – заметил Гренгуар. – Наконец‑то  хоть один говорит человеческим языком. Видно, я кажусь очень добрым, если,  несмотря на мой тощий кошелек, у меня все же просят милостыню. Друг мой, –  тут он повернулся к слепцу, – на прошлой неделе я продал мою последнюю  рубашку, или, говоря на языке Цицерона, так как никакого иного ты, по‑видимому,  не понимаешь: vendidi hebdomade nuper transita meam ultimam chemisam.[26]    

Сказав это, Гренгуар повернулся спиной к нищему и продолжал  свой путь. Но вслед за ним прибавил шагу и слепой; тогда и паралитик и безногий  поспешили за Гренгуаром, громко стуча по мостовой костылями и деревяшками.  Потом все трое, преследуя его по пятам и натыкаясь друг на друга, завели свою  песню.    

– Caritatem!..[27] – начинал слепой.    

– La buona tancia!..[28] – подхватывал  безногий.    

– Un pedazo de pan![29] – заканчивал музыкальную  фразу паралитик.    

Гренгуар заткнул уши.    

– Да это столпотворение вавилонское! – воскликнул  он и бросился бежать. Побежал слепец. Побежал паралитик. Побежал и безногий.    

И по мере того как Гренгуар углублялся в переулок, вокруг  него все возрастало число безногих, слепцов, паралитиков, хромых, безруких,  кривых и покрытых язвами прокаженных: одни выползали из домов, другие из  ближайших переулков, а кто из подвальных дыр, и все, рыча, воя, визжа,  спотыкаясь, по брюхо в грязи, словно улитки после дождя, устремлялись к свету.    

Гренгуар, по‑прежнему сопровождаемый своими тремя  преследователями, растерявшись и не слишком ясно отдавая себе отчет, чем все  это, может окончиться, шел вместе с другими, обходя хромых, перескакивая через  безногих, увязая в этом муравейнике калек, как судно некоего английского  капитана, которое завязло в косяке крабов.    

Он попробовал повернуть обратно, но было уже поздно. Весь  легион, с тремя нищими во главе, сомкнулся позади него. И он продолжал идти  вперед, понуждаемый непреодолимым напором этой волны, объявшим его страхом, а  также своим помраченным рассудком, которому все происходившее представлялось  каким‑то ужасным сном.    

Он достиг конца улицы. Она выходила на обширную площадь, где  в ночном тумане были рассеяны мерцающие огоньки. Гренгуар бросился туда,  надеясь, что проворные ноги помогут ему ускользнуть от трех вцепившихся в него  жалких привидений.    

– Onde vas, hombre?[30] –  окликнул его паралитик и, отшвырнув костыли, помчался за ним, обнаружив пару  самых здоровенных ног, которые когда‑либо мерили мостовую Парижа.    

Неожиданно встав на ноги, безногий нахлобучил на Гренгуара  свою круглую железную чашку, а слепец глянул ему в лицо сверкающими глазами.    

– Где я? – спросил поэт, ужаснувшись.    

– Во Дворе чудес, – ответил нагнавший его  четвертый призрак.    

– Клянусь душой, это правда! – воскликнул  Гренгуар. – Ибо я вижу, что слепые прозревают, а безногие бегают, но где  же Спаситель?    

В ответ послышался зловещий хохот.    

Злополучный поэт оглянулся кругом. Он и в самом деле  очутился в том страшном Дворе чудес, куда в такой поздний час никогда не  заглядывал ни один порядочный человек; в том магическом круге, где бесследно  исчезали городские стражники и служители Шатле, осмелившиеся туда проникнуть; в  квартале воров – этой омерзительной бородавке на лице Парижа; в клоаке, откуда  каждое утро выбивался и куда каждую ночь вливался выступавший из берегов  столичных улиц гниющий поток пороков, нищенства и бродяжничества; в том  чудовищном улье, куда каждый вечер слетались со своей добычей трутни  общественного строя; в том своеобразном госпитале, где цыган, расстрига‑монах,  развращенный школяр, негодяи всех национальностей – испанской, итальянской,  германской, всех вероисповеданий – иудейского, христианского, магометанского и  языческого, покрытые язвами, сделанными кистью и красками, и просившие  милостыню днем, превращались ночью в разбойников. Словом, он очутился в  громадной гардеробной, где в ту пору одевались и раздевались все лицедеи  бессмертной комедии, которую грабеж, проституция и убийство играют на мостовых  Парижа.    

Это была обширная площадь неправильной формы и дурно  вымощенная, как и все площади того времени. На ней горели костры, а вокруг  костров кишели странные кучки людей. Люди эти уходили, приходили, шумели. Слышался  пронзительный смех, хныканье ребят, голоса женщин. Руки и головы этой толпы  тысячью черных причудливых силуэтов вычерчивались на светлом фоне костров.  Изредка там, где, сливаясь со стелющимися по земле густыми гигантскими тенями,  дрожал отблеск огня, можно было различить пробегавшую собаку, похожую на  человека, и человека, похожего на собаку. В этом городе, как в пандемониуме,  казалось, стерлись все видовые и расовые границы. Мужчины, женщины и животные,  возраст, пол, здоровье, недуги – все в этой толпе казалось общим, все делалось  дружно; все слилось, перемешалось, наслоилось одно на другое, и на каждом лежал  общий для всех отпечаток.    

Несмотря на свою растерянность, Гренгуар при колеблющемся и  слабом отсвете костров разглядел вокруг всей огромной площади мерзкое  обрамление, образуемое ветхими домами, фасады которых, источенные червями,  покоробленные и жалкие, пронзенные одним или двумя освещенными слуховыми  оконцами, в темноте казались ему собравшимися в кружок огромными старушечьими  головами, чудовищными и хмурыми, которые, мигая, смотрели на шабаш.    

То был какой‑то новый мир, невиданный, неслыханный,  уродливый, пресмыкающийся, копошащийся, неправдоподобный.    

Все сильнее цепенея от страха, схваченный, как в тиски,  тремя нищими, оглушенный блеющей и лающей вокруг него толпой, злополучный  Гренгуар пытался собраться с мыслями и припомнить, не суббота ли нынче. Но  усилия его были тщетны: нить его сознания и памяти была порвана, и, сомневаясь  во всем, колеблясь между тем, что видел, и тем, что чувствовал, он задавал себе  неразрешимый вопрос: «Если я существую, – существует ли все окружающее?  Если существует все окружающее, – существую ли я?»    

Но тут в шуме и гаме окружавшей его толпы явственно  послышался крик:    

– Отведем его к королю! Отведем его к королю!    

– Пресвятая дева! – пробормотал Гренгуар. – Я  уверен, что здешний король – козел.    

– К королю! К королю! – повторила толпа.    

Его поволокли. Каждый старался вцепиться в него. Но трое  нищих не упускали добычу. «Он наш!» – рычали они, вырывая его из рук у остальных.  Камзол поэта, и без того дышавший на ладан, в этой борьбе испустил последний  вздох.    

Проходя по ужасной площади, он почувствовал, что его мысли  прояснились. Вскоре ощущение реальности вернулось к нему, и он стал привыкать к  окружающей обстановке. Вначале фантазия поэта, а может быть, самая простая,  прозаическая причина – его голодный желудок породили что‑то вроде дымки, что‑то  вроде тумана, отделявшего его от окружающего, – тумана, сквозь который он  различал все лишь в сумерках кошмара, во мраке сновидений, придающих зыбкость  контурам, искажающих формы, скучивающих предметы в груды непомерной величины,  превращающих вещи в химеры, а людей в призраки. Постепенно эта галлюцинация  уступила место впечатлениям более связным и не таким преувеличенным. Вокруг него  как бы начало светать; действительность била ему в глаза, она лежала у его ног  и мало‑помалу разрушала грозную поэзию, которая, казалось ему, окружала его.  Ему пришлось убедиться, что перед ним не Стикс, а грязь, что его обступили не  демоны, а воры, что дело идет не о его душе, а попросту о его жизни (ибо у него  не было денег – этого драгоценного посредника, который столь успешно  устанавливает мир между честным человеком и бандитом). Наконец, вглядевшись с  большим хладнокровием в эту оргию, он понял, что попал не на шабаш, а в кабак.    

Двор чудес и был кабак, но кабак разбойников, весь залитый  не только вином, но и кровью.    

Когда одетый в лохмотья конвой доставил его, наконец, к цели  их путешествия, то представившееся его глазам зрелище отнюдь не было способно  вернуть ему поэтическое настроение: оно было лишено даже поэзии ада. То была  самая настоящая прозаическая, грубая действительность питейного дома. Если бы  дело происходило не в XV столетии, то мы сказали бы, что Гренгуар спустился от  Микеланджело до Калло.    

Вокруг большого костра, пылавшего на широкой круглой  каменной плите и лизавшего огненными языками раскаленные ножки тагана, на  котором ничего не грелось, были кое‑как расставлены трухлявые столы, очевидно,  без участия опытного лакея, иначе он позаботился бы о том, чтобы они стояли  параллельно или по крайней мере не образовывали такого острого угла. На столах  поблескивали кружки, мокрые от вина и браги, а за кружками сидели пьяные, лица  которых раскраснелись от вина и огня. Толстопузый весельчак чмокал дебелую  обрюзгшую девку. «Забавник» (на воровском жаргоне – нечто вроде солдата‑самозванца),  посвистывая, снимал тряпицы со своей искусственной раны и разминал запеленатое  с утра здоровое и крепкое колено, а какой‑то хиляк готовил для себя назавтра из  чистотела и бычачьей крови «христовы язвы» на ноге. Через два стола от них  «святоша», одетый как настоящий паломник, монотонно гнусил «тропарь царице  небесной». Неподалеку неопытный припадочный брал уроки падучей у опытного  эпилептика, который учил его, как, жуя кусок мыла, можно вызвать пену на губах.  Здесь же страдающий водянкой освобождался от своих мнимых отеков, а сидевшие за  тем же столом воровки, пререкавшиеся из‑за украденного вечером ребенка,  вынуждены были зажать себе носы.    

Все эти чудеса два века спустя, по словам Соваля, казались  столь занятными при дворе, что были, для потехи короля, изображены во  вступлении к балету Ночь в четырех действиях, поставленному в театре Пти‑Бурбон.  «Никогда еще, – добавляет очевидец, присутствовавший при этом в 1653  году, – внезапные метаморфозы Двора чудес не были воспроизведены столь  удачно. Изящные стихи Бенсерада подготовили нас к представлению».    

Всюду слышались раскаты грубого хохота и непристойные песни.  Люди судачили, ругались, твердили свое, не слушая соседей, чокались, под стук  кружек вспыхивали ссоры, и драчуны разбитыми кружками рвали друг на друге  рубища.    

Большая собака сидела у костра, поджав хвост, и пристально  глядела на огонь. При этой оргии присутствовали дети. Украденный ребенок плакал  и кричал. Другой, четырехлетний карапуз, молча сидел на высокой скамье, свесив  ножки под стол, доходивший ему до подбородка. Еще один с серьезным видом  размазывал пальцем по столу оплывшее со свечи сало. Наконец четвертый, совсем  крошка, сидел в грязи; его совсем не было видно за котлом, который он скреб  черепицей, извлекая из него звуки, от коих Страдивариус упал бы в обморок.    

Возле костра возвышалась бочка, а на бочке восседал нищий.  Это был король на троне.    

Трое бродяг, державших Гренгуара, подтащили его к бочке, и  на одну минуту дикий разгул затих, только ребенок продолжал скрести в котле.    

Гренгуар не смел вздохнуть, не смел поднять глаза.    

– Hombre, quila lu sombrero![31] – сказал один из трех плутов, и, прежде чем  Гренгуар успел сообразить, что это могло означать, с него стащили шляпу. Это  была плохонькая шляпенка, но она могла еще пригодиться и в солнце и в дождь.  Гренгуар вздохнул.    

Король с высоты своей бочки спросил:    

– Это что за прощелыга?    

Гренгуар вздрогнул. Этот голос, измененный звучащей в нем  угрозой, все же напоминал ему другой голос – тот, который нынче утром нанес  первый удар его мистерии, прогнусив во время представления: «Подайте Христа  ради!» Гренгуар поднял глаза. Перед ним действительно был Клопен Труйльфу.    

Несмотря на знаки королевского достоинства, на Клопене  Труйльфу было все то же рубище. Но язва на его руке уже исчезла. Он держал  плетку из сыромятных ремней, употреблявшуюся в те времена пешими стражниками,  чтобы оттеснять толпу, и носившую название «метелки». Голову! Клопена венчал  убор с подобием валика вместо полей, так что трудно было разобрать, детская это  шапочка или царская корона.    

Узнав в короле Двора чудес нищего из большой залы Дворца,  Гренгуар, сам не зная почему, приободрился.    

– Мэтр… – пробормотал он. – Монсеньор… Сир…  Как вас прикажете величать? – вымолвил он, наконец, достигнув постепенно  высших титулов и не зная, вознести его еще выше или же спустить с этих высот.    

– Величай меня, как угодно, – монсеньор, ваше  величество или приятель. Только не мямли. Что ты можешь сказать в свое  оправдание?    

«В свое оправдание? – подумал Гренгуар. – Плохо  дело».    

– Я тот самый, который нынче утром… – запинаясь,  начал он.    

– Клянусь когтями дьявола, – перебил его  Клопен, – назови свое имя, прощелыга, и все! Слушай. Ты находишься в  присутствии трех могущественных властелинов: меня, Клопена Труйльфу, короля  Алтынного, преемника великого кесаря, верховного властителя королевства Арго;  Матиаса Гуниади Спикали, герцога египетского и цыганского, – вон того  желтолицого старика, у которого голова обвязана тряпкой, – и Гильома  Руссо, императора Галилеи, – того толстяка, который нас не слушает и обнимает  потаскуху. Мы твои судьи. Ты проник в царство Арго, не будучи его подданным, ты  преступил законы нашего города. Если ты не деловой парень, не христарадник или  погорелец, что на наречии порядочных людей значит вор, нищий или бродяга, то  должен понести за это наказание. Кто ты такой? Оправдывайся! Скажи свое звание.    

– Увы! – ответил Гренгуар. – Я не имею чести  состоять в их рядах. Я автор…    

– Довольно! – не дав ему договорить, отрезал  Труйльфу. – Ты будешь повешен. Это очень несложно, достопочтенные  граждане! Как вы обращаетесь с нами, когда мы попадаем в ваши руки, так и мы  обращаемся с вами здесь у себя. Закон, применяемый вами к бродягам, бродяги  применяют к вам. Если он жесток, то это ваша вина. Надо же иногда полюбоваться  на гримасу порядочного человека в пеньковом ожерелье; это придает виселице  нечто благородное. Ну, пошевеливайся, приятель! Раздай‑ка поживей свое тряпье  вот этим барышням. Я прикажу тебя повесить на потеху бродягам, а ты пожертвуй  им на выпивку свой кошелек. Если тебе необходимо поханжить, то у нас среди  другого хлама есть отличный каменный бог‑отец, которого мы украли в церкви Сен‑Пьер‑о‑Беф.  В твоем распоряжении четыре минуты, чтобы навязать ему свою душу.    

Эта речь звучала устрашающе.    

– Здорово сказано, клянусь душой! – воскликнул  царь галилейский, разбивая свою кружку, чтобы подпереть черепком ножку  стола. – Право, Клопен Труйльфу проповедует не хуже святейшего папы!    

– Всемилостивейшие императоры и короли! –  хладнокровно заговорил Гренгуар (каким‑то чудом он снова обрел самоуверенность,  и в голосе его звучала решимость). – Опомнитесь! Я Пьер Гренгуар, поэт,  автор той самой мистерии, которую нынче утром представляли в большой зале  Дворца.    

– А! Так это ты! – воскликнул Клопен. – Я  тоже там был, ей‑богу! Ну, дружище, если ты докучал нам утром, это еще не резон  для того, чтобы миловать тебя вечером!    

«Нелегко мне будет вывернуться», – подумал Гренгуар, но  тем не менее предпринял еще одну попытку.    

– Не понимаю, почему, – сказал он, – поэты не  причислены к нищенствующей братии. Бродягой был Эзоп, нищим был Гомер, вором  был Меркурий…    

– Ты что нам зубы‑то заговариваешь своей  тарабарщиной? – заорал Клопен. – Тьфу, пропасть! Дай себя повесить,  не кобенься!    

– Простите, всемилостивейший король, – молвил Гренгуар,  упорно отстаивая свои позиции. – Об этом стоит подумать… одну минуту.  Выслушайте меня… Ведь не осудите же вы меня, не выслушав…    

Но его тихий голос был заглушен раздававшимся вокруг него  шумом. Мальчик с еще большим остервенением скреб котел, а в довершение всего  какая‑то старуха поставила на раскаленный таган полную сковороду сала,  трещавшего на огне, словно орава ребятишек, преследующая карнавальную маску.    

Посовещавшись с герцогом египетским и вдребезги пьяным  галилейским царем, Клопен Труйльфу пронзительно крикнул толпе:    

– Молчать!    

Но так как ни котел, ни сковорода не внимали ему и  продолжали свой дуэт, то, соскочив с бочки, он одной ногой дал пинка котлу,  который откатился шагов на десять от ребенка, а другой спихнул сковородку,  причем все сало опрокинулось в огонь, и снова величественно взгромоздился на  свой трон, не обращая внимания ни на заглушенные всхлипывания ребенка, ни на  воркотню старухи, чей ужин сгорал великолепным белым пламенем.    

Труйльфу подал знак, и герцог, император, мазурики и домушники  выстроились полумесяцем, в центре которого стоял Гренгуар, все еще находившийся  под крепкой охраной. Это было полукружие из лохмотьев, рубищ, мишуры, вил,  топоров, голых здоровенных рук, дрожавших от пьянства ног, мерзких, осовелых,  отупевших рож. Во главе этого «круглого стола» нищеты, словно дож этого сената,  словно король этого пэрства, словно папа этого конклава, возвышался Клопен  Труйльфу, – прежде всего благодаря высоте своей бочки, а затем благодаря  грозному и свирепому высокомерию, которое, зажигая его взор, смягчало в его  диком обличье животные черты разбойничьей породы. Это была голова вепря среди  свиных рыл.    

– Послушай! – обратился он к Гренгуару, поглаживая  жесткой рукой свой уродливый подбородок. – Я не вижу причины, почему бы  нам тебя не повесить. Правда, тебе это, по‑видимому, противно, но это вполне  понятно: вы, горожане, к этому не привыкли и воображаете, что это невесть что!  Впрочем, мы тебе зла не желаем. Вот тебе средство выпутаться. Хочешь примкнуть  к нашей братии?    

Легко представить себе, какое действие произвело это  предложение на Гренгуара, уже утратившего надежду сохранить свою жизнь и  готового сложить оружие. Он живо ухватился за него.    

– Конечно, хочу, еще бы! – воскликнул он.    

– Ты согласен вступить в братство коротких  клинков? – продолжал Клопен.    

– Да, именно в братство коротких клинков, –  ответил Гренгуар.    

– Признаешь ли ты себя членом общины вольных  горожан? – спросил король Алтынный.    

– Да, признаю себя членом общины вольных горожан.    

– Подданным королевства Арго?    

– Да.    

– Бродягой?    

– Бродягой.    

– От всей души.    

– Имей в виду, – заметил король, – что все  равно ты будешь повешен.    

– Черт возьми! – воскликнул поэт.    

– Разница заключается в том, – невозмутимо  продолжал Клопен, – что ты будешь повешен несколько позже, более  торжественно, за счет славного города Парижа, на отличной каменной виселице и  порядочными людьми. Это все‑таки утешение.    

– Да, конечно, – согласился Гренгуар.    

– У тебя будут и другие преимущества. В качестве  вольного горожанина ты не должен будешь платить ни за чистку и освещение улиц,  ни жертвовать в пользу бедных, а каждый парижанин вынужден это делать.    

– Аминь, – ответил поэт, – я согласен. Я  бродяга, арготинец, вольный горожанин, короткий клинок и все, что вам угодно.  Всем этим я был уже давно, ваше величество, король Алтынный, ибо я философ. А, как вам известно, et omma in philosophia,  omnes in philosopho contmentur.[32]    

Король Алтынный насупился.    

– За кого ты меня принимаешь, приятель? Что ты там  болтаешь на арго венгерских евреев? Я не говорю по‑еврейски. Я больше не  граблю, я выше этого, я убиваю. Перерезать горло – да, а срезать кошелек – нет!    

Гренгуар силился вставить какие‑то оправдания в этот поток  слов, которым гнев придавал все большую отрывистость.    

– Простите меня, ваше величество, – бормотал  он, – я говорил по‑латыни, а не по‑еврейски.    

– А я тебе говорю, – с запальчивостью возразил  Клопен, – что я не еврей, и прикажу тебя повесить, отродье синагоги,  вместе вот с этим ничтожным иудейским торгашом, который торчит рядом с тобой и  которого я надеюсь вскоре увидеть пригвожденным к прилавку, как фальшивую  монету!    

С этими словами он указал пальцем на низенького бородатого  венгерского еврея, который докучал Гренгуару своим facitote caritatem[33], а теперь, не разумея  иного языка, изумленно взирал на короля Алтынного, не понимая, чем вызвал его  гнев.    

Наконец, его величество Клопен успокоился.    

– Итак, прощелыга, – обратился он к нашему  поэту, – ты хочешь стать бродягой?    

– Конечно, – ответил поэт.    

– Хотеть – этого еще мало, – грубо ответил  Клопен. – Хорошими намерениями похлебки не, сдобришь, с ними разве только  в рай попадешь. Но рай и Арго – вещи разные. Чтобы стать арготинцем, надо  доказать, что ты на что‑нибудь годен. Вот попробуй, обшарь чучело.    

– Я обшарю кого вам будет угодно, – ответил  Гренгуар.    

Клопен подал знак. Несколько арготинцев вышли из полукруга и  вскоре вернулись. Они притащили два столба с лопатообразными подпорками у  основания, которые придавали им устойчивость, и с поперечным брусом сверху. Все  в целом представляло прекрасную передвижную виселицу, и Гренгуар имел  удовольствие видеть, как ее воздвигли перед ним в мгновение ока. Все в этой  виселице было в исправности, даже веревка, грациозно качавшаяся под  перекладиной.    

«Зачем они все это мастерят?» – с некоторым беспокойством  подумал Гренгуар.    

Звон колокольчиков, раздавшийся в эту минуту, положил конец  его тревоге. Звенело чучело, подвешенное бродягами за шею к виселице: это было  нечто вроде вороньего пугала, наряженного в красную одежду и увешанного таким  множеством колокольчиков и бубенчиков, что их хватило бы на украшение упряжки  тридцати кастильских мулов. Некоторое время, пока веревка раскачивалась,  колокольчики звенели, затем стали постепенно затихать и, когда чучело,  подчиняясь закону маятника, вытеснившего водяные и песочные часы, повисло  неподвижно, совсем замолкли.    

Клопен указал Гренгуару на старую, расшатанную скамью,  стоявшую под чучелом:    

– Ну, влезай!    

– Черт побери! – воспротивился Гренгуар. –  Ведь я могу сломать себе шею. Ваша скамейка хромает, как двустишие Марциала:  размер одной ноги у нее – гекзаметр, другой – пентаметр.    

– Влезай! – повторил Клопен.    

Гренгуар взобрался на скамью и, пробалансировав, обрел,  наконец, равновесие.    

– А теперь, – продолжал король Арго, – зацепи  правой ногой левое колено и стань на носок левой ноги.    

– Ваше величество! – взмолился Гренгуар. – Вы  непременно хотите, чтобы я повредил себе что‑нибудь.    

Клопен покачал головой.    

– Послушай, приятель, ты слишком много болтаешь! Вот в  двух словах, что от тебя требуется: ты должен, как я уже говорил, стать на  носок левой ноги; в этом положении ты дотянешься до кармана чучела, обшаришь  его и вытащишь оттуда кошелек. Если ты изловчишься сделать это так, что ни один  колокольчик не звякнет, – твое счастье: ты станешь бродягой. Тогда нам  останется только отлупить тебя хорошенько, на что уйдет восемь дней.    

– Черт возьми! – воскликнул Гренгуар. –  Придется быть осторожным! А если колокольчики зазвенят?    

– Тогда тебя повесят. Понимаешь?    

– Ничего не понимаю, – ответил Гренгуар.    

– Ну так слушай же! Ты обшаришь это чучело и вытащишь у  него из кармана кошелек; если в это время звякнет хоть один колокольчик, ты  будешь повешен. Понял?    

– Да, ваше величество, понял. Ну, а если нет?    

– Если тебе удастся выкрасть кошелек так, что никто не  услышит ни звука, тогда ты – бродяга, и в продолжение восьми дней сряду мы  будем тебя лупить. Теперь, я надеюсь, ты понял?    

– Нет, ваше величество, я опять ничего не понимаю. В  чем же мой выигрыш, коли в одном случае я буду повешен, в другом – избит?    

– А в том, что ты станешь бродягой, – возразил  Клопен. – Этого, по‑твоему, мало? Бить мы тебя будем для твоей же пользы,  это приучит тебя к побоям.    

– Покорно благодарю, – ответил поэт.    

– Ну, живей! – закричал король, топнув ногой по  бочке, загудевшей, словно огромный барабан. – Обшарь чучело, и баста!  Предупреждаю тебя в последний раз: если звякнет хоть один бубенец, будешь  висеть на его месте.    

Банда арготинцев, покрыв слова Клопена рукоплесканиями и  безжалостно смеясь, выстроилась вокруг виселицы. Тут Гренгуар понял, что служил  им посмешищем и, следовательно, мог ожидать от них чего угодно. Итак, не считая  слабой надежды на успех в навязанном ему страшном испытании, уповать ему было  больше не на что. Он решил попытать счастья, но предварительно обратился с  пламенной мольбой к чучелу, которое намеревался обобрать, ибо ему казалось, что  легче умилостивить его, чем бродяг. Мириады колокольчиков с крошечными медными  язычками представлялись ему мириадами разверстых змеиных пастей, готовых  зашипеть и ужалить его.    

– О! – пробормотал он. – Неужели моя жизнь  зависит от малейшего колебания самого крошечного колокольчика? О! –  молитвенно сложив руки, произнес он. – Звоночки, не трезвоньте,  колокольчики, не звените, бубенчики, не бренчите!    

Он предпринял еще одну попытку переубедить Труйльфу.    

– А если налетит порыв ветра? – спросил он.    

– Ты будешь повешен, – без запинки ответил тот.    

Видя, что ему нечего ждать ни отсрочки, ни промедления, ни  возможности как‑либо отвертеться, Гренгуар мужественно покорился своей участи.  Он обхватил правой ногой левую, стал на левый носок и протянул руку; но в ту  самую минуту, когда он прикоснулся к чучелу, тело его, опиравшееся лишь на одну  ногу, пошатнулось на скамье, которой тоже не хватало одной ноги; чтобы  удержаться, он невольно ухватился за чучело и, потеряв равновесие, оглушенный  роковым трезвоном множества колокольчиков, грохнулся на землю; чучело от толчка  сначала описало круг, затем величественно закачалось между столбами.    

– Проклятие! – воскликнул, падая, Гренгуар и  остался лежать, уткнувшись носом в землю, неподвижный, как труп.    

Он слышал зловещий трезвон над своей головой, дьявольский  хохот бродяг и голос Труйльфу:    

– Ну‑ка, подымите этого чудака и повесьте его без  проволочки.    

Гренгуар встал. Чучело уже успели отцепить и освободили для  него место.    

Арготинцы заставили его влезть на скамью. К Гренгуару  подошел сам Клопен и, накинув ему петлю на шею, потрепал его по плечу:    

– Прощай, приятель! Теперь, будь в твоем брюхе кишки  самого папы, тебе не выкрутиться!    

Слово «пощадите» замерло на устах Гренгуара. Он растерянно  огляделся. Никакой надежды: все хохотали.    

– Бельвинь де Летуаль! – обратился король Арго к  отделившемуся от толпы верзиле. – Полезай на перекладину.    

Бельвинь де Летуаль проворно вскарабкался на поперечный брус  виселицы, и мгновение спустя Гренгуар, посмотрев вверх, с ужасом увидел, что  Бельвинь примостился на перекладине над его головой.    

– Теперь, – сказал Клопен Труйльфу, – ты,  Андри Рыжий, как только я хлопну в ладоши, вышибешь коленом у него из‑под ног  скамейку, ты, Франсуа ШантПрюн, повиснешь на ногах этого прощелыги, а ты,  Бельвинь, прыгнешь ему на плечи, да все трое разом. Слышали?    

Гренгуар содрогнулся.    

– Ну, поняли? – спросил Клопен трех арготинцев,  готовых ринуться на Гренгуара, словно пауки на муху. Несчастная жертва  переживала ужасные мгновения, пока Клопен спокойно подталкивал ногою в огонь  несколько еще не успевших загореться прутьев виноградной лозы. –  Поняли? – повторил он и уже хотел хлопнуть в ладоши. Еще секунда – и все  было бы кончено.    

Но вдруг он остановился, точно осененный какойто мыслью.    

– Постойте! – воскликнул он. – Чуть не  забыл!.. По нашему обычаю, прежде чем повесить человека, мы спрашиваем, не  найдется ли женщины, которая захочет его взять. Ну, дружище, это твоя последняя  надежда. Тебе придется выбрать между потаскушкой и веревкой.    

Этот цыганский обычай, сколь ни покажется он странным  читателю, весьма пространно описывается в старинном английском  законодательстве. О нем можно справиться в Заметках Берингтона.    

Гренгуар перевел дух: но в течение получаса он уже второй  раз возвращался к жизни, стало быть, особенно доверять этому счастью он не  смел.    

– Эй! – крикнул Клопен, снова взобравшись на  бочку. – Эй! Бабье, девки! Найдется ли среди вас – будь то ведьма или ее  кошка – какая‑нибудь потаскушка, которая пожелала бы взять его себе? Эй, Колета  Шарон, Элизабета Трувен, Симона Жодуин, Мари Колченогая, Тони Долговязая,  Берарда Фануэль, Мишель Женайль, Клодина Грызи‑Ухо, Матюрина Жирору! Эй, Изабо  ла Тьери! Глядите сюда! Мужчина задаром! Кто хочет?    

По правде сказать, Гренгуар представлял собой  малопривлекательное зрелище в том плачевном состоянии, в каком он находился.  Женщины отнеслись равнодушно к этому предложению. Бедняга слышал, как они  ответили: «Нет, лучше повесьте. Тогда мы все получим удовольствие».    

Три особы женского пола, однако, отделились от толпы и  подошли посмотреть на него. Первая была толстуха с квадратным лицом. Она  внимательно оглядела жалкую куртку философа. Его камзол был до такой степени  изношен, что на нем было больше дыр, чем в сковородке для жаренья каштанов.  Девушка скорчила гримасу.    

– Рвань! – пробурчала она. – А где твой  плащ? – спросила она Гренгуара.    

– Я потерял его.    

– А шляпа?    

– У меня ее отняли.    

– А башмаки?    

– У них отваливаются подошвы.    

– А твой кошелек?    

– Увы, – запинаясь, ответил Гренгуар, – у  меня нет ни полушки.    

– Ну так попроси, чтобы тебя повесили, да еще скажи  спасибо! – отрезала она и повернулась к нему спиной.    

Вторая – старая, смуглая, морщинистая, омерзительная  нищенка, до того безобразная, что даже во Дворе чудес она составляла  исключение, – покружила вокруг Гренгуара. Ему даже стало страшно, что  вдруг она пожелает его взять.    

– Слишком тощий! – пробормотала она и отошла.    

Третья была молоденькая девушка, довольно свеженькая и не  слишком безобразная. «Спасите меня!» – шепнул ей бедняга. Она взглянула на него  с состраданием, затем потупилась, поправила складку на юбке и остановилась в  нерешительности. Он следил за всеми ее движениями: это была его последняя  надежда. «Нет, – проговорила она. – Нет, Гильом Вислощекий меня поколотит».  И она замешалась в толпу.    

– Ну, приятель, тебе не везет, – заметил Клопен.    

Поднявшись во весь рост на своей бочке, он, всем на забаву,  крикнул, подражая тону оценщика на аукционе:    

– Никто не желает его приобрести? Раз, два, три!    

Затем повернулся лицом к виселице и, кивнув головой,  добавил: – Остался за вами!    

Бельвинь де Летуаль, Андри Рыжий и Франсуа Шант‑Прюн снова  приблизились к Гренгуару.    

В эту минуту среди арготинцев раздался крик:    

– Эсмеральда! Эсмеральда!    

Гренгуар вздрогнул и обернулся в ту сторону, откуда  доносились возгласы. Толпа расступилась и пропустила непорочное, ослепительное  создание.    

То была цыганка.    

– Эсмеральда! – повторил Гренгуар, пораженный,  несмотря на свое волнение, той быстротой, с какою это магическое слово связало  все его сегодняшние впечатления.    

Казалось, это удивительное существо простирало до самого  Двора чудес власть своего очарования и красоты. Арготинцы и арготинки безмолвно  уступали ей дорогу, и их зверские лица как бы светлели от одного ее взгляда.    

Своей легкой поступью она приблизилась к осужденному.  Хорошенькая Джали следовала за ней. Гренгуар был ни жив ни мертв. Эсмеральда  молча глядела на него.    

– Вы хотите повесить этого человека? – с важностью  обратилась она к Клопену.    

– Да, сестра, – ответил король Алтынный, – разве  только ты захочешь взять его в мужья.    

Она сделала свою очаровательную гримаску.    

– Я беру его, – сказала она.    

Тут Гренгуар непоколебимо уверовал в то, что все  происходящее с ним с утра лишь сон, а это – продолжение сна.    

Развязка хотя и была приятна, но слишком сильно потрясла  его.    

С шеи поэта сняли петлю и велели ему спуститься со скамьи.  Он вынужден был сесть – так он был ошеломлен. Цыганский герцог молча принес  глиняную кружку. Цыганка подала ее Гренгуару.    

– Бросьте ее на землю, – сказала она.    

Кружка разлетелась на четыре части.    

– Брат! – произнес цыганский король, возложив на  их головы свои руки. – Она твоя жена. Сестра! Он твой муж. На четыре года.  Ступайте.    

 VII. Брачная ночь    

     

Спустя несколько минут наш поэт очутился в каморке со  сводчатым потолком, уютной и жарко натопленной, перед столиком, который,  казалось, только того и ждал, чтобы позаимствовать какой‑нибудь снеди из  висевшего на стене шкапчика. В перспективе у Гренгуара была удобная постель и  общество хорошенькой девушки. Приключение было похоже на волшебство. Он начал  не шутя почитать себя за сказочного принца; время от времени он осматривался,  как бы желая убедиться, не здесь ли еще огненная колесница, запряженная двумя  крылатыми химерами, которая одна могла столь стремительно перенести его из  преисподней в рай. Порой, чтобы не совсем оторваться от земли, он, цепляясь за  действительность, устремлял упорный взгляд на прорехи своего камзола. Его  рассудок, блуждая в фантастических просторах, держался только на этой нити.    

Девушка не обращала на него никакого внимания; она уходила,  возвращалась, передвигала табуретку, болтала с козочкой, строила по временам  свою гримаску; наконец села возле стола, и теперь Гренгуар мог ее разглядеть.    

Вы были когда‑то ребенком, читатель, а может быть, вам  посчастливилось остаться им по сей день. Вы, конечно, не раз в сияющий  солнечный день, сидя на берегу быстрой речки, ловили взором прелестную  стрекозу, зеленую или голубую, которая стремительным, резким косым летом  переносилась с кустика на кустик и словно лобзала кончик каждой ветки. (Я  проводил за этим занятием долгие дни – плодотворнейшие дни моей жизни.)  Вспомните, с каким любовным вниманием ваша мысль и взор следили за этим  маленьким вихрем пурпуровых и лазоревых крыл, свистящим и жужжащим, в центре  которого трепетал какой‑то неуловимый образ, затененный стремительностью своего  движения. Это воздушное создание, чуть видное сквозь трепетанье крылышек,  казалось вам нереальным, призрачным, неосязаемым, неразличимым. А когда,  наконец, стрекоза опускалась на верхушку тростника и вы, затаив дыхание, могли  разглядеть продолговатые прозрачные крылья, длинное эмалевое одеяние и два  хрустальных глаза, – как бывали вы изумлены и как боялись, что этот образ  снова превратится в тень, а живое существо – в химеру! Припомните эти  впечатления, и вам будет понятно, что испытывал Гренгуар, созерцая под видимой  и осязаемой оболочкой ту Эсмеральду, которую до сей поры он видел лишь мельком  за вихрем пляски, песни и суеты.    

«Так вот что такое Эсмеральда!» – думал он, следя за ней  задумчивым взором и все более и более погружаясь в мечтания. – Небесное  создание и уличная плясунья! Как много и как мало! Она нанесла нынче утром  последний удар моей мистерии, и она же вечером спасла мне жизнь. Мой злой гений!  Мой ангел‑хранитель! Прелестная женщина, клянусь честью! Она должна любить меня  до безумия, если решилась завладеть мной таким странным способом. Да,  кстати, – встав внезапно из‑за стола, сказал он себе, охваченный тем  чувством реальности, которое составляло основу его характера и  философии, – как‑никак, но ведь я ее муж!»    

Эта мысль отразилась в его глазах, и он с таким  предприимчивым и галантным видом подошел к девушке, что она невольно  отшатнулась.    

– Что вам угодно? – спросила она.    

– Неужели вы сами не догадываетесь, обожаемая  Эсмеральда? – воскликнул Гренгуар с такой страстью в голосе, что сам себе  удивился.    

Цыганка изумленно посмотрела на него.    

– Я не понимаю, что вы хотите сказать.    

– Как же так? – продолжал Гренгуар, все более и  более воспламеняясь и воображая, что в конце концов он имеет дело всего лишь с  добродетелью Двора чудес. – Разве я не твой, нежная моя подруга? Разве ты  не моя?    

С этими словами он простодушно обнял ее за талию.    

Она выскользнула у него из рук, как угорь. Отскочив на  другой конец каморки, она наклонилась, затем выпрямилась, и, раньше чем  Гренгуар успел сообразить, откуда он взялся, в ее руке сверкнул маленький  кинжал. Гордая, негодующая, сжав губы, красная, как наливное яблочко, стояла  она перед ним; ноздри ее раздувались, глаза сверкали. Тут же выступила вперед и  белая козочка, наставив на Гренгуара лоб, вооруженный двумя хорошенькими  позолоченными, острымиострыми рожками. Все это произошло в мгновение ока.    

Стрекоза превратилась в осу и стремилась ужалить.    

Наш бедный философ опешил и с глупым видом смотрел то на  козочку, то на Эсмеральду.    

– Пресвятая дева! – воскликнул он, опомнившись и  обретая дар речи. Вот так храбрецы!    

Цыганка нарушила молчание:    

– А ты, как я погляжу, предерзкий плут!    

– Простите, мадемуазель, – улыбаясь, молвил Гренгуар, –  но зачем же вы взяли меня в мужья?    

– А было бы лучше, если бы тебя повесили?    

– Значит, вы вышли за меня замуж только ради того,  чтобы спасти от виселицы? – спросил Гренгуар, слегка разочаровавшись в  своих любовных мечтах.    

– А о чем же другом я могла думать?    

Гренгуар закусил губы. «Ну, ну, – пробормотал  он, – видимо. Купидон далеко не столь благосклонен ко мне, как я  предполагал. Но для чего же тогда было разбивать эту злосчастную кружку?»    

Кинжал молодой цыганки и рожки козочки все еще находились в  оборонительном положении.    

– Мадемуазель Эсмеральда! – сказал поэт. –  Заключим перемирие. Я не актуариус Шатле и не буду доносить, что вы, вопреки  запрещениям и приказам парижского прево, носите при себе кинжал. Но все же вы  должны знать, что восемь дней назад Ноэль Лекривен был присужден к уплате  штрафа в десять су за то, что носил шпагу. Ну да меня это не касается; я  перехожу к делу. Клянусь вам вечным спасением, что я не подойду к вам без  вашего согласия и разрешения, только дайте мне поужинать.    

В сущности Гренгуар, как и господин Депрео, был «весьма мало  сластолюбив». Он не принадлежал к породе грубоватых и развязных мужчин, которые  берут девушек приступом. В любви, как и во всем остальном, он был противником  крайних мер и предпочитал выжидательную политику. Приятная беседа с глазу на  глаз и добрый ужин, в особенности, когда человек голоден, казались ему  великолепной интермедией между прологом и развязкой любовного приключения.    

Цыганка оставила его речь без ответа. Состроив презрительную  гримаску, она, точно птичка, подняла головку и вдруг расхохоталась; маленький  кинжал исчез так же быстро, как появился, и Гренгуар не успел разглядеть, куда  пчелка спрятала свое жало.    

Скоро на столе очутились ржаной хлеб, кусок сала, сморщенные  яблоки и жбан браги. Гренгуар с увлечением принялся за еду. Слыша бешеный стук  его железной вилки о фаянсовую тарелку, можно было предположить, что вся его  любовь обратилась в аппетит.    

Сидя напротив него, девушка молча наблюдала за ним, явно  поглощенная какими‑то другими мыслями, которым она порой улыбалась, и милая ее  ручка гладила головку козочки, нежно прижавшуюся к ее коленям.    

Свеча желтого воска освещала эту сцену обжорства и  мечтательности.    

Заморив червячка, Гренгуар устыдился, заметив, что на столе  осталось несъеденным всего одно яблоко.    

– А вы не голодны, мадемуазель Эсмеральда? –  спросил он.    

Она отрицательно покачала головой и устремила задумчивый  взор на сводчатый потолок комнатки.    

«Что ее там занимает? – спросил себя Гренгуар,  посмотрев туда же, куда глядела цыганка. – Не может быть, чтобы рожа  каменного карлика, высеченного в центре свода. Черт возьми! С ним‑то я вполне  могу соперничать».    

– Мадемуазель! – окликнул он Эсмеральду.    

Она, казалось, не слышала.    

Он повторил громче:    

– Мадемуазель Эсмеральда!    

Напрасно! Ее мысли витали далеко, и голос Гренгуара был  бессилен отвлечь ее от них. К счастью, вмешалась козочка: она принялась  тихонько дергать свою хозяйку за рукав.    

– Что тебе, Джали? – словно пробудившись от сна,  быстро спросила цыганка.    

– Она голодна, – ответил Гренгуар, обрадовавшись  случаю завязать разговор.    

Эсмеральда накрошила хлеба, и козочка грациозно начала его  есть с ее ладони.    

Гренгуар, не дав девушке времени снова впасть в  задумчивость, отважился задать ей щекотливый вопрос:    

– Итак, вы не желаете, чтобы я стал вашим мужем?    

Она пристально поглядела на него и ответила:    

– Нет.    

– А любовником? – спросил Гренгуар.    

Она состроила гримаску и сказала:    

– Нет.    

– А другом? – настаивал Гренгуар.    

Она опять пристально поглядела на него и, помедлив,  ответила:    

– Может быть.    

Это «может быть», столь любезное сердцу философа, ободрило  Гренгуара.    

– А знаете ли вы, что такое дружба? – спросил он.    

– Да, – ответила цыганка. – Это значит быть  братом и сестрой; это две души, которые соприкасаются, не сливаясь; это два перста  одной руки.    

– А любовь?    

– О, любовь! – промолвила она, и голос ее дрогнул,  а глаза заблистали. – Любовь – это когда двое едины. Когда мужчина и  женщина превращаются в ангела. Это – небо!    

Тут лицо уличной плясуньи просияло дивной красотой; Гренгуар  был потрясен – ему казалось, что красота Эсмеральды находится в полной гармонии  с почти восточной экзальтированностью ее речи. Розовые невинные уста Эсмеральды  чуть заметно улыбались, ясное, непорочное чело, как зеркало от дыхания, порой  затуманивалось какой‑то мыслью, а из‑под опущенных длинных черных ресниц  струился неизъяснимый свет, придававший ее чертам ту идеальную нежность,  которую впоследствии уловил Рафаэль в мистическом слиянии девственности,  материнства и божественности.    

– Каким же надо быть, чтобы вам понравиться? –  продолжал Гренгуар.    

– Надо быть мужчиной.    

– А я? – спросил он. – Разве я не мужчина?    

– Мужчиной, у которого на голове шлем, в руках шпага, а  на сапогах золотые шпоры.    

– Так! – заметил Гренгуар. – Значит, без  золотых шпор нет и мужчины. Вы любите кого‑нибудь?    

– Любовью?    

– Да, любовью.    

Она призадумалась, затем сказала с каким‑то особым  выражением:    

– Я скоро это узнаю.    

– Отчего же не сегодня вечером? – нежно спросил  поэт. – Почему не меня?    

Она серьезно взглянула на него.    

– Я полюблю только того мужчину, который смеет защитить  меня.    

Гренгуар покраснел и принял эти слова к сведению. Девушка,  очевидно, намекала на ту слабую помощь, какую он оказал ей два часа тому назад,  когда ей грозила опасность. Теперь ему вспомнился этот случай, полузабытый им  среди других его ночных передряг. Он хлопнул себя по лбу:    

– Мне следовало бы с этого и начать! Простите мою  ужасную рассеянность, мадемуазель. Скажите, каким образом вам удалось вырваться  из когтей Квазимодо?    

Этот вопрос заставил цыганку вздрогнуть.    

– О! Этот страшный горбун! – закрыв лицо руками,  воскликнула она и задрожала, словно ее охватило холодом.    

– Он действительно страшен! Но как же вам удалось  ускользнуть от него? – настойчиво повторил свой вопрос Гренгуар.    

Эсмеральда улыбнулась, вздохнула и промолчала.    

– А вы знаете, почему он вас преследовал? –  спросил Гренгуар, пытаясь обходным путем вернуться к интересовавшей его теме.    

– Не знаю, – ответила девушка и тут же прибавила –  Вы ведь тоже меня преследовали, а зачем?    

– Клянусь честью, я и сам не знаю.    

Оба замолчали. Гренгуар царапал своим ножом стол, девушка  улыбалась и пристально глядела на стену, словно что‑то видела за ней. Вдруг она  едва слышно запела:    

     

Quando las pintadas aves    

Mudas estan у la tierra.[34]    

     

Оборвав песню, она принялась ласкать Джали.    

– Какая хорошенькая козочка! – сказал Гренгуар.    

– Это моя сестричка, – ответила цыганка.    

– Почему вас зовут Эсмеральдой?[35] – спросил поэт.    

– Не знаю.    

– А все же?    

Она вынула из‑за пазухи маленькую овальную ладанку, висевшую  у нее на шее на цепочке из зерен лаврового дерева и источавшую сильный запах  камфары. Ладанка была обтянута зеленым шелком; посредине была нашита зеленая  бусинка, похожая на изумруд.    

– Может быть, поэтому, – сказала она.    

Гренгуар хотел взять ладанку в руки. Эсмеральда  отстранилась.    

– Не прикасайтесь к ней! Это амулет. Либо вы повредите  ему, либо он вам.    

Любопытство поэта разгоралось все сильнее.    

– Кто же вам его дал?    

Она приложила пальчик к губам и спрятала амулет на груди.  Гренгуар попытался задать ей еще несколько вопросов, но она отвечала неохотно.    

– Что означает слово «Эсмеральда»?    

– Не знаю, – ответила она.    

– На каком это языке?    

– Должно быть, на цыганском.    

– Я так и думал, – сказал Гренгуар. – Вы  родились не во Франции?    

– Я ничего об этом не знаю.    

– А кто ваши родители?    

Вместо ответа она запела на мотив старинной песни:    

     

Отец мой орел,    

Мать – орлица.    

Плыву без ладьи.    

Плыву без челна.    

Отец мои орел,    

Мать – орлица.    

     

– Так, – сказал Гренгуар. – Сколько же вам  было лет, когда вы приехали во Францию?    

– Я была совсем малюткой.    

– А в Париж?    

– В прошлом году. Когда мы входили в Папские ворота, то  над нашими головами пролетела камышовая славка; это было в конце августа; я  сказала себе: «Зима нынче будет суровая».    

– Да, так оно и было, – сказал Гренгуар, радуясь  тому, что разговор, наконец, завязался. – Мне все время приходилось дуть  на пальцы. Вы, значит, обладаете даром пророчества?    

Она снова прибегла к лаконической форме ответа:    

– Нет.    

– А тот человек, которого вы называете цыганским  герцогом, – глава вашего племени?    

– Да.    

– А ведь это он сочетал нас браком, – робко  заметил поэт.    

Она состроила свою обычную гримаску.    

– Я даже не знаю, как тебя зовут.    

– Сейчас вам скажу! Пьер Гренгуар.    

– Я знаю более красивое имя.    

– Злюка! – сказал поэт. – Но пусть так, я не  буду сердиться. Послушайте, может быть, вы полюбите меня, узнав поближе. Вы так  доверчиво рассказали мне свою историю, что я должен отплатить вам тем же. Итак,  вам уже известно, что мое имя Пьер Гренгуар. Я сын сельского нотариуса из  Гонеса. Двадцать лет назад, во время осады Парижа, отца моего повесили  бургундцы, а мать мою зарезали пикардийцы. Таким образом, шести лет я остался  сиротой, и подошвами моим ботинкам служили мостовые Парижа. Сам не знаю, как  мне удалось прожить с шести до шестнадцати лет. Торговка фруктами давала мне  сливу, булочник бросал корочку хлеба; по вечерам я старался, чтобы меня  подобрал на улице ночной дозор: меня отводили в тюрьму, и там я находил для  себя охапку соломы. Однако все это не мешало мне расти и худеть, как видите.  Зимою я грелся на солнышке у подъезда особняка де Сане, недоумевая, почему  костры Иванова дня зажигают летом. В шестнадцать лет я решил выбрать себе род  занятий. Я испробовал все. Я пошел в солдаты, но оказался недостаточно храбрым.  Потом пошел в монахи, но оказался недостаточно набожным, а кроме того, не умел  пить. С горя я поступил в обучение к плотникам, но оказался слабосильным.  Больше всего мне хотелось стать школьным учителем; правда, грамоте я не знал,  но это меня не смущало. Убедившись через некоторое время, что для всех этих  занятий мне чего‑то не хватает и что я ни к чему не пригоден, я, следуя своему  влечению, стал сочинять стихи и песни. Это ремесло как раз годится для бродяг,  и это все же лучше, чем промышлять грабежом, на что меня подбивали вороватые  парнишки из числа моих приятелей. К счастью, я однажды встретил его преподобие  отца Клода Фролло, архидьякона Собора Парижской Богоматери. Он принял во мне  участие, и ему я обязан тем, что стал по‑настоящему образованным человеком,  знающим латынь, начиная с книги Цицерона Об обязанностях и кончая Житиями  святых, творением отцов целестинцев. Я кое‑что смыслю в схоластике, пиитике,  стихосложении и даже в алхимии, этой премудрости из всех премудростей. Я автор  той мистерии, которая сегодня с таким успехом и при таком громадном стечении  народа была представлена в переполненной большой зале Дворца. Я написал также  труд в шестьсот страниц о страшной комете тысяча четыреста шестьдесят пятого  года, из‑за которой один несчастный сошел с ума. На мою долю выпадали и другие  успехи. Будучи сведущ в артиллерийском деле, я работал над сооружением той  огромной бомбарды Жеана Мога, которая, как вам известно, взорвалась на мосту  Шарантон, когда ее хотели испробовать, и убила двадцать четыре человека зевак.  Вы видите, что я для вас неплохая партия. Я знаю множество презабавных штучек,  которым могу научить вашу козочку, – например, передразнивать парижского  епископа, этого проклятого святошу, мельницы которого обдают грязью прохожих на  всем протяжении Мельничного моста. А потом я получу за свою мистерию большие  деньги звонкой монетой, если только мне за нее заплатят. Словом, я весь к вашим  услугам; и я, и мой ум, и мои знания, и моя ученость, я готов жить с вами так,  как вам будет угодно, мадемуазель, – в целомудрии или в веселии: как муж с  женою, если вам так заблагорассудится, или как брат с сестрой, если вы это  предпочтете.    

Гренгуар умолк, выжидая, какое впечатление его речь  произведет на девушку. Глаза ее были опущены.    

– Феб, – промолвила она вполголоса и, обернувшись  к поэту, спросила: – Что означает слово «Феб»?    

Гренгуар хоть и не очень хорошо понимал, какое отношение  этот вопрос имел к тому, о чем он говорил, а все же был не прочь блеснуть своей  ученостью и, приосанившись, ответил:    

– Это латинское слово, оно означает «солнце».    

– Солнце!.. – повторила цыганка.    

– Так звали прекрасного стрелка, который был  богом, – присовокупил Гренгуар.    

– Богом! – повторила она с мечтательным и  страстным выражением.    

В эту минуту один из ее браслетов расстегнулся и упал.  Гренгуар быстро наклонился, чтобы поднять его. Когда он выпрямился, девушка и  козочка уже исчезли. Он услышал, как щелкнула задвижка. Дверца, ведшая, по‑видимому,  в соседнюю каморку, заперлась изнутри.    

«Оставила ли она мне хоть постель?» – подумал наш философ.    

Он обошел каморку. Единственной мебелью, пригодной для  спанья, был довольно длинный деревянный ларь; но его крышка была резная, и это  заставило Гренгуара, когда он на нем растянулся, испытать ощущение, подобное  тому, какое испытал Микромегас, улегшись во всю длину на Альпах.    

– Делать нечего, – сказал он, устраиваясь  поудобней на этом ложе, приходится смириться. Однако какая странная брачная  ночь! А жаль! В этой свадьбе с разбитой кружкой было нечто наивное и  допотопное, – мне это понравилось.    

     

 Книга третья    

     

I. Собор Богоматери    

     

Собор Парижской Богоматери еще и теперь являет собой  благородное и величественное здание. Но каким бы прекрасным собор, дряхлея, ни  оставался, нельзя не скорбеть и не возмущаться при» виде бесчисленных  разрушений и повреждений, которые и годы и люди нанесли почтенному памятнику  старины, без малейшего уважения к имени Карла Великого, заложившего первый его  камень, и к имени Филиппа‑Августа, положившего последний.    

На челе этого патриарха наших соборов рядом с морщиной  неизменно видишь шрам. Теtрun edax, homo edacior[36], что я охотно перевел бы так: «Время слепо,  а человек невежествен».    

Если бы у нас с читателем хватило досуга проследить один за  другим все следы разрушения, которые отпечатались на древнем храме, мы бы  заметили, что доля времени ничтожна, что наибольший вред нанесли люди, и  главным образом люди искусства. Я вынужден упомянуть о «людях искусства», ибо в  течение двух последних столетий к их числу принадлежали личности, присвоившие  себе звание архитекторов.    

Прежде всего – чтобы ограничиться наиболее яркими примерами  – следует указать, что вряд ли в истории архитектуры найдется страница  прекраснее той, какою является фасад этого собора, где последовательно и в  совокупности предстают перед нами три стрельчатых портала; над ними – зубчатый  карниз, словно расшитый двадцатью восемью королевскими нишами, громадное  центральное окно‑розетка с двумя другими окнами, расположенными по бокам,  подобно священнику, стоящему между дьяконом и иподьяконом; высокая изящная  аркада галереи с лепными украшениями в форме трилистника, поддерживающая на  своих тонких колоннах тяжелую площадку, и, наконец, две мрачные массивные башни  с шиферными навесами. Все эти гармонические части великолепного целого,  воздвигнутые одни над другими и образующие пять гигантских ярусов, спокойно  развертывают перед нашими глазами бесконечное разнообразие своих бесчисленных  скульптурных, резных и чеканных деталей, в едином мощном порыве сливающихся с  безмятежным величием целого. Это как бы огромная каменная симфония;  колоссальное творение и человека и народа, единое и сложное, подобно Илиаде и  Романсеро, которым оно родственно; чудесный итог соединения всех сил целой эпохи,  где из каждого камня брызжет принимающая сотни форм фантазия рабочего,  направляемая гением художника; словом, это творение рук человеческих могуче и  преизобильно, подобно творению бога, у которого оно как будто заимствовало  двойственный его характер: разнообразие и вечность.    

То, что мы говорим здесь о фасаде, следует отнести и ко  всему собору в целом, а то, что мы говорим о кафедральном соборе Парижа,  следует сказать и обо всех христианских церквах средневековья. Все в этом  искусстве, возникшем само собою, последовательно и соразмерно. Смерить один  палец ноги гиганта – значит определить размеры всего его тела.