1 2 
– Кто не соблюдает этих правил, – продолжал  он, – тот способен сочинить одну-две трагедии, годные для сцены, но  никогда не займет места в ряду хороших писателей. У нас очень мало хороших  трагедий. Иные пьесы – это идиллии в диалогах, неплохо написанные и неплохо  срифмованные; другие – наводящие сон политические трактаты или отвратительно  многословные пересказы; некоторые представляют собою бред бесноватого,  изложенный бессвязным, варварским слогом, с длинными воззваниями к богам,  потому что автор не умеет говорить с людьми, с неверными положениями, с  напыщенными общими местами.    

Кандид слушал эту речь внимательно и проникся глубоким  уважением к говоруну; а так как маркиза позаботилась посадить его рядом с  собой, то он наклонился к ней и шепотом спросил, кто этот человек, который так  хорошо говорил.    

– Это ученый, – сказала дама, – который не  играет; вместе с аббатом он иногда приходит ко мне ужинать. Он знает толк в  трагедиях и в книгах и сам написал трагедию, которую освистали, и книгу,  которую никогда не видели вне лавки его книгопродавца, за исключением одного  экземпляра, подаренного им мне.    

– Великий человек – сказал Кандид. – Это второй  Панглос. – Затем, обернувшись к нему, он спросил: – Вы, без сомнения,  думаете, что все к лучшему в мире физическом и нравственном и что иначе не  может и быть?    

– Совсем напротив, – отвечал ему ученый, – я  нахожу, что у нас все идет навыворот, никто не знает, каково его положение, в  чем его обязанности, что он делает и чего делать не должен. Не считая этого  ужина, который проходит довольно весело, так как сотрапезники проявляют  достаточное единодушие, все наше время занято нелепыми раздорами: янсенисты  выступают против молинистов [78],  законники против церковников, литераторы против литераторов, придворные против  придворных, финансисты против народа, жены против мужей, родственники против  родственников. Это непрерывная война.    

Кандид возразил ему:    

– Я видел вещи и похуже, но один мудрец, который имел  несчастье попасть на виселицу, учил меня, что все в мире отлично, а зло –  только тень на прекрасной картине.    

– Ваш висельник издевался над людьми, – сказал  Мартен, – а ваши тени – отвратительные пятна.    

– Пятна сажают люди, – сказал Кандид, – они  никак не могут обойтись без пятен.    

– Значит, это не их вина, – сказал Мартен.    

Большая часть понтеров, ничего не понимая в этом разговоре,  продолжала пить; Мартен беседовал с ученым, а Кандид рассказывал о некоторых  своих приключениях хозяйке дома.    

После ужина маркиза повела Кандида в свой кабинет и усадила  его на кушетку.    

– Итак, вы все еще без памяти от баронессы Кунигунды  Тундер-тен-Тронк? – спросила она его.    

– Да, сударыня, – отвечал Кандид.    

Маркиза сказала ему с нежной улыбкой:    

– Вы мне отвечаете, как молодой человек из Вестфалии.  Француз сказал бы: да, я любил баронессу Кунигунду, но, увидев вас, сударыня,  боюсь, что перестал ее любить.    

– О сударыня, – сказал Кандид, – я отвечу как  вам будет угодно.    

– Вы загорелись страстью к ней, – сказала  маркиза, – когда подняли ее платок. Я хочу, чтоб вы подняли мою подвязку.    

– С большим удовольствием, – сказал Кандид и  поднял подвязку.    

– Но я хочу, чтобы вы мне ее надели, – сказала  дама.    

Кандид исполнил и это.    

– Дело в том, – сказала дама, – что вы  иностранец; своих парижских любовников я иногда заставляю томиться по две  недели, но вам отдаюсь с первого вечера, потому что надо же быть гостеприимной  с молодым человеком из Вестфалии.    

Заметив два огромных брильянта на пальцах у молодого  иностранца, красавица так расхвалила их, что они тут же перешли на ее  собственные пальцы.    

Кандид, возвращаясь домой с аббатом-перигорийцем, терзался  угрызениями совести из-за измены Кунигунде. Аббат всей душой разделял его  печаль: он получил всего лишь малую толику из пятидесяти тысяч франков,  проигранных Кандидом, и из стоимости брильянтов, полуподаренных,  полувыпрошенных. Он твердо решил воспользоваться всеми преимуществами, которые  могло ему доставить знакомство с Кандидом. Он охотно говорил с Кандидом о  Кунигунде, и тот сказал, что выпросит прощение у своей красавицы, когда увидит  ее в Венеции.    

Перигориец удвоил любезность и внимание и выказал  трогательное сочувствие ко всему, что Кандид ему говорил, ко всему, что он  делал, ко всему, что собирался делать.    

– Значит, у вас назначено свидание в Венеции? –  спросил он.    

– Да, господин аббат, – сказал Кандид, – я  непременно должен там встретиться с Кунигундой.    

Потом, радуясь возможности говорить о той, кого любил,  Кандид рассказал, по своему обыкновению, часть своих похождений с этой  знаменитой уроженкой Вестфалии.    

– Полагаю, – сказал аббат, – что баронесса  Кунигунда очень умна и умеет писать прелестные письма.    

– Я никогда не получал от нее писем, – сказал  Кандид. – Посудите сами, мог ли я писать Кунигунде, будучи изгнанным из  замка за любовь к ней? Потом меня уверили, будто она умерла, потом я снова  нашел ее и снова потерял; я отправил к ней, за две тысячи пятьсот миль отсюда,  посланца и теперь жду ее ответа.    

Аббат выслушал его внимательно и, казалось, призадумался.  Вскоре он ушел, нежно обняв на прощанье обоих иностранцев. Назавтра,  проснувшись поутру, Кандид получил письмо такого содержания:    

     

     

«Дорогой мой возлюбленный! Я здесь уже  целую неделю и лежу больная. Я узнала, что вы здесь, и полетела бы к вам в объятия,  но не могу двинуться. Я узнала о вашем прибытии в Бордо; там я оставила верного  Какамбо и старуху, которые приедут вслед за мной. Губернатор Буэнос-Айреса взял  все, но у меня осталось ваше сердце. Я вас жду, ваш приход возвратит мне жизнь  или заставит умереть от радости».    

     

     

Это прелестное, это неожиданное письмо привело Кандида в  неизъяснимый восторг; но болезнь милой Кунигунды удручала его. Раздираемый  столь противоречивыми чувствами, он берет свое золото и брильянты и едет с  Мартеном в гостиницу, где остановилась Кунигунда. Он входит, трепеща от  волнения, сердце его бьется, голос прерывается. Он откидывает полог постели,  приказывает принести свет.    

– Что вы делаете, – говорит ему служанка, –  свет ее убьет. – И тотчас же задергивает полог.    

– Дорогая моя Кунигунда, – плача, говорит  Кандид, – как вы себя чувствуете? Если вы не можете меня видеть, хотя бы  скажите мне что-нибудь.    

– Она не в силах говорить, – произносит служанка.    

Дама протягивает с постели пухленькую ручку, которую Кандид  сперва долго орошает слезами, а потом наполняет брильянтами; на кресло он  кладет мешок с золотом.    

В это время входит полицейский, сопровождаемый  аббатом-перигорийцем и стражею.    

– Так вот они, – говорит полицейский, – эти  подозрительные иностранцы.    

Он приказывает своим молодцам схватить их и немедленно  отвести в тюрьму.    

– Не так обращаются с иностранцами в Эльдорадо, –  говорит Кандид.    

– Я теперь еще более манихей, чем когда бы то ни  было, – говорит Мартен.    

– Куда же вы нас ведете? – спрашивает Кандид.    

– В яму, – отвечает полицейский.    

Мартен, к которому вернулось его обычное хладнокровие,  рассудил, что дама, выдававшая себя за Кунигунду, – мошенница, господин  аббат-перигориец – мошенник, ловко злоупотребивший доверчивостью Кандида, да и  полицейский тоже мошенник, от которого легко будет откупиться.    

Чтобы избежать судебной процедуры, Кандид, вразумленный  советом Мартена и горящий нетерпением снова увидеть настоящую Кунигунду,  предлагает полицейскому три маленьких брильянта стоимостью в три тысячи  пистолей каждый.    

– Ах, господин, – говорит ему человек с жезлом из  слоновой кости, – да соверши вы все мыслимые преступления, все-таки вы  были бы честнейшим человеком на свете. Три брильянта, каждый в три тысячи  пистолей! Господи, пусть мне не сносить головы, но в тюрьму я вас не упрячу. Арестовывают  всех иностранцев, но тем не менее я все улажу: у меня брат в Дьеппе в  Нормандии, я вас провожу туда, и если у вас найдется брильянт и для него, он  позаботится о вас, как забочусь сейчас я.    

– А почему арестозывают всех иностранцев? –  спросил Кандид.    

Тут взял слово аббат-перигориец:    

– Их арестовывают потому, что какой-то негодяй из  Артебазии, наслушавшись глупостей, покусился на отцеубийство [79] – не такое, как в тысяча шестьсот десятом  году [80], в мае, а такое, как в  тысяча пятьсот девяносто четвертом году [81],  в декабре; да и в другие годы и месяцы разные людишки, тоже наслушавшись  глупостей, совершали подобное.    

Полицейский объяснил, в чем дело.    

– О чудовища! – воскликнул Кандид. – Такие  ужасы творят сыны народа, который пляшет и поет! Поскорее бы мне выбраться из  страны, где обезьяны ведут себя, как тигры. Я видел медведей на моей  родине, – людей я встречал только в Эльдорадо. Ради бога, господин  полицейский, отправьте меня в Венецию. где я должен дожидаться Кунигунды.    

– Я могу отправить вас только в Нормандию, –  сказал полицейский.    

Затем он снимает с него кандалы, говорит, что вышла ошибка,  отпускает своих людей, везет Кандида и Мартена в Дьепп и поручает их своему  брату. На рейде стоял маленький голландский корабль. Нормандец, получив три  брильянта, сделался самым услужливым человеком на свете; он посадил Кандида и  его слуг на корабль, который направлялся в Портсмут, в Англию. Это не по дороге  в Венецию, но Кандиду казалось, что он вырвался из преисподней, а поездку в  Венецию он рассчитывал предпринять при первом удобном случае.    

 Глава двадцать третья.  Что Кандид и Мартен увидали на английском берегу    

     

– Ах, Панглос, Панглос! Ах, Мартен, Мартен! Ах, моя  дорогая Кунигунда! Что такое ваш подлунный мир? – восклицал Кандид на  палубе голландского корабля.    

– Нечто очень глупое и очень скверное, – отвечал  Мартен.    

– Вы хорошо знаете англичан? Они такие же безумцы, как  французы?    

– У них другой род безумия, – сказал  Мартен. – Вы знаете, эти две нации ведут войну из-за клочка обледенелой  земли в Канаде и израсходовали на эту достойную войну гораздо больше, чем стоит  вся Канада [82]. Мои слабые познания не  позволяют мне сказать вам точно, в какой из этих двух стран больше людей, на  которых следовало бы надеть смирительную рубашку. Знаю только, что в общем  люди, которых мы увидим, весьма желчного нрава.    

Беседуя так, они прибыли в Портсмут. На берегу толпился  народ; все внимательно глядели на дородного человека [83], который с завязанными глазами стоял на  коленях на палубе военного корабля; четыре солдата, стоявшие напротив этого  человека, преспокойно всадили по три пули в его череп, и публика разошлась,  чрезвычайно довольная.    

– Что же это такое, однако? – сказал  Кандид. – Какой демон властвует над землей?    

Он спросил, кем был этот толстяк, которого убили столь  торжественно.    

– Адмирал, – отвечали ему.    

– А за что убили этого адмирала?    

– За то, – сказали ему, – что он убил слишком  мало народу; он вступил в бой с французским адмиралом [84] и, по мнению наших военных, подошел к врагу  недостаточно близко.    

– Но, – сказал Кандид, – ведь и французский  адмирал был так же далеко от английского адмирала, как английский от  французского?    

– Несомненно, – отвечали ему, – но в нашей  стране полезно время от времени убивать какого-нибудь адмирала, чтобы взбодрить  других.    

Кандид был так ошеломлен и возмущен всем увиденным и  услышанным, что не захотел даже сойти на берег и договорился со своим  голландским судовладельцем (даже с риском быть обворованным, как в Суринаме),  чтобы тот без промедления доставил его в Венецию.    

Через два дня корабль был готов к отплытию. Обогнули  Францию, проплыли мимо Лиссабона – и Кандид затрепетал. Вошли через пролив в  Средиземное море; наконец добрались до Венеции.    

– Слава богу, – сказал Кандид, обнимая  Мартена, – здесь я снова увижу прекрасную Кунигунду. Я надеюсь на Какамбо  как на самого себя. Все хорошо, все прекрасно, все идет как нельзя лучше.    

 Глава двадцать  четвертая. О Пакете и о брате Жирофле    

     

Как только Кандид приехал в Венецию, он принялся разыскивать  Какамбо во всех кабачках, во всех кофейнях, у всех веселых девиц, но нигде не  нашел его. Он ежедневно посылал справляться на все корабли, на все барки; ни  слуху ни духу о Какамбо.    

– Как! – говорил он Мартену. – Я успел за это  время попасть из Суринама в Бордо, добраться из Бордо в Париж, из Парижа в  Дьепп, из Дьеппа в Портсмут, обогнуть Португалию и Испанию, переплыть все  Средиземное море, провести несколько месяцев в Венеции, а прекрасной Кунигунды  все нет. Вместо нее я встретил лишь непотребную женщину и аббата-перигорийца.  Кунигунда, без сомнения, умерла, – остается умереть и мне. Ах, лучше бы  мне навеки поселиться в эльдорадском раю и не возвращаться в эту гнусную  Европу. Вы правы, милый Мартен: все в жизни обманчиво и превратно.    

Он впал в черную меланхолию и не выказывал никакого интереса  к опере alla moda [85] и  к другим карнавальным увеселениям; ни одна дама не тронула его сердца. Мартен  сказал ему:    

– Поистине, вы очень простодушны, если верите, будто  слуга-метис, у которого пять-шесть миллионов в кармане, поедет отыскивать вашу  любовницу на край света и привезет ее вам в Венецию. Он возьмет ее себе, если  найдет; а не найдет – возьмет другую; советую вам, забудьте вашего слугу  Какамбо и вашу возлюбленную Кунигунду.    

Слова Мартена не были утешительны. Меланхолия Кандида  усилилась, а Мартен без устали доказывал ему, что на земле нет ни чести, ни  добродетели, разве что в Эльдорадо, куда путь всем заказан.    

Рассуждая об этих важных предметах и дожидаясь Кунигунды,  Кандид заметил на площади св. Марка молодого театинца [86], который держал под руку какую-то девушку. У  театинца, мужчины свежего, полного, сильного, были блестящие глаза, уверенный  взгляд, надменный вид, горделивая походка. Девушка, очень хорошенькая, что-то  напевала; она влюбленно смотрела на своего театинца и порою щипала его за  толстую щеку.    

– Согласитесь, – сказал Кандид Мартену, – что  хоть эти-то люди счастливы. До сих пор на всей обитаемой земле, исключая  Эльдорадо, я встречал одних только несчастных; но готов биться об заклад, что  эта девушка и этот театинец очень довольны жизнью.    

– А я бьюсь об заклад, что нет.    

– Пригласим их на обед, – сказал Кандид, – и  тогда посмотрим, кто прав.    

Тотчас же он подходит к ним, любезно приветствует и  приглашает их зайти в гостиницу откушать макарон, ломбардских куропаток,  осетровой икры, выпить вина «Монтепульчано», «Лакрима-Кристи», кипрского и  самосского. Барышня покраснела, театинец принял предложение, и она последовала  за ним, поглядывая на Кандида изумленными и смущенными глазами, на которые  набегали слезы.    

Едва войдя в комнату Кандида, она сказала ему:    

– Неужели, господин Кандид, вы не узнаете Пакеты?    

При этих словах Кандид, который до того времени смотрел на  нее рассеянным взором, потому что был занят только мыслями о Кунигунде,  воскликнул:    

– Мое бедное дитя, вас ли я вижу? Когда я встретил  доктора Панглоса, он был в славном состоянии, и вноваты в этом были вы, не так  ли?    

– Увы! Это действительно я, – сказала  Пакета. – Значит, вы уже все знаете. Я слышала о страшных несчастьях,  постигших семью госпожи баронессы и прекрасной Кунигунды. Клянусь вам, моя  участь не менее печальна. Я была еще очень неопытна, когда вы меня знали. Один  кордельер, мой духовник, без труда обольстил меня. Последствия были ужасны; мне  пришлось покинуть замок вскоре после того, как господин барон выставил вас  оттуда здоровыми пинками в зад. Я умерла бы, если бы надо мной и не сжалился  один искусный врач. В благодарность за это я некоторое время была любовницей  этого врача. Его жена, ревнивая до бешенства, немилосердно избивала меня каждый  день; не женщина, а настоящая фурия. Этот врач был безобразнейшим из людей, а я  несчастнейшим из всех земных созданий: подумайте сами, каково постоянно ходить  в синяках из-за человека, которого не любишь! Вы понимаете, господин Кандид,  как опасно для сварливой женщины быть женой врача. Доктор, выведенный из себя  поведением жены, дал ей выпить однажды, чтобы вылечить легкую простуду, такое  сильное лекарство, что через два часа она умерла в страшных судорогах.  Родственники дамы притянули его к уголовному суду; он сбежал, а меня упрятали в  тюрьму. Моя невиновность не спасла бы меня, не будь я недурна собой. Судья меня  освободил с условием, что он наследует врачу. Вскоре у меня появилась  соперница, и меня выгнали без всякого вознаграждения. Я принуждена была снова  взяться за это гнусное ремесло, которое вам, мужчинам, кажется таким приятным,  а нам сулит неисчислимые бедствия. Я уехала в Венецию. Ах, господин Кандид, вы  не представляете себе, что это значит – быть обязанной ласкать без разбора и  дряхлого купца, и адвоката, и монаха, и гондольера, и аббата, подвергаясь при  этом несчетным обидам, несчетным притеснениям! Иной раз приходится брать  напрокат юбку, чтобы ее потом задрал какой-нибудь омерзительный мужчина. А  бывает, все, что получишь с одного, украдет другой. Даешь взятки чиновникам, а  впереди видишь только ужасную старость, больницу, свалку. Поверьте, я – одно из  самых несчастных созданий на свете.    

В таких словах Пакета открыла свое сердце доброму Кандиду;  присутствовавший при этом Мартен сказал ему:    

– Вот видите, я уже наполовину выиграл пари.    

– Но позвольте, – сказал Кандид Пакете, – у  вас был такой веселый, такой довольный вид, когда я вас встретил; вы пели, вы  ласкали театинца так нежно и непринужденно! Право, вы показались мне столь же  счастливою, сколь, по вашему утверждению, вы несчастны.    

– Ах, господин Кандид, – отвечала Пакета, –  вот еще одна из бед моего ремесла: вчера меня обокрал и избил какой-то офицер,  а сегодня я должна казаться веселою, чтобы угодить монаху.    

С Кандида было довольно – он признал, что Мартен прав. Они  сели за стол с Пакетой и театинцем: обед прошел довольно оживленно, и под конец  все разоткровенничались.    

– Отец мой, – сказал Кандид монаху, – вы, мне  кажется, так наслаждаетесь жизнью, что всякий вам позавидует; у вас цветущее  здоровье, ваша физиономия выражает счастье, вы развлекаетесь с хорошенькой девушкой  и как будто вполне довольны тем, что стали театинцем.    

– Признаться, я хотел бы, чтобы все театинцы сгинули в  морской пучине, – сказал брат Жирофле. – Сотни раз брало меня  искушение поджечь монастырь и сделаться турком. Мои родители заставили меня в  пятнадцать лет надеть эту ненавистную рясу, чтобы увеличить наследство моего  старшего брата, да поразит его, проклятого, господь бог! В обители царят  раздоры, зависть, злоба. Правда, я произнес несколько плохих проповедей, и они  принесли мне немного денег; впрочем, половину отобрал у меня настоятель;  остальные я трачу на девчонок. Но когда я возвращаюсь вечером в монастырь, мне  хочется разбить себе голову о стены дортуара. Все мои собратья чувствуют себя  не лучше, чем я.    

Мартен обратился к Кандиду с обычным своим хладнокровием:    

– Не считаете ли вы, что я выиграл все пари целиком?    

Кандид дал две тысячи пиастров Пакете и тысячу – брату  Жирофле.    

– Ручаюсь вам, – сказал он, – что с этими  деньгами они будут счастливы.    

– Как раз напротив, – сказал Мартен, – ваши  пиастры, быть может, сделают их еще несчастнее.    

– Ну, будь что будет, – сказал Кандид, – но  кое-что меня все же утешает: я вижу, порою встречаешь людей, которых уже и не  надеялся встретить. Если я нашел моего красного барана и Пакету, то, возможно,  найду и Кунигунду.    

– От души желаю, – сказал Мартен, – чтобы она  когда-нибудь составила ваше счастье, но сильно сомневаюсь в этом.    

– Вы очень жестоки, – сказал Кандид.    

– У меня немалый опыт, – сказал Мартен.    

– Вот посмотрите на этих гондольеров, – сказал  Кандид, – они поют не умолкая!    

– Вы не знаете, какие они дома, с женами и несносными  детишками, – сказал Мартен. – У дожа свои печали, у гондольеров –  свои. Правда, все-таки участь гондольера завиднее, нежели участь дожа, но, я  думаю, разница так невелика, что о ней и говорить не стоит.    

– Мне рассказывали, – сказал Кандид, – о  сенаторе Пококуранте [87],  который живет в прекрасном дворце на Бренте [88] и  довольно охотно принимает иностранцев. Утверждают, будто этот человек никогда  не ведал горя.    

– Хотел бы я посмотреть на такое диво, – сказал  Мартен.    

Кандид тотчас же послал просить у господина Пококуранте  позволения навестить его на следующий день.    

 Глава двадцать пятая.  Визит к синьору Пококуранте, благородному венецианцу    

     

Кандид и Мартен сели в гондолу и поплыли по Бренте ко дворцу  благородного Пококуранте. Его сады содержались в отличном порядке и были  украшены великолепными мраморными статуями; архитектура дворца не оставляла  желать лучшего. Хозяин дома, человек лет шестидесяти, известный богач, принял  наших любознательных путешественников учтиво, но без особой  предупредительности, что смутило Кандида и, пожалуй, понравилось Мартену.    

Сначала две девушки, опрятно одетые и хорошенькие, подали  отлично взбитый шоколад. Кандид не мог удержаться, чтобы не похвалить их  красоту, услужливость и ловкость.    

– Они довольно милые создания, – согласился  сенатор. – Иногда я беру их к себе в постель, потому что городские дамы  мне наскучили своим кокетством, ревностью, ссорами, прихотями, мелочностью,  спесью, глупостью и сонетами, которые нужно сочинять или заказывать в их честь;  но и эти девушки начинают мне надоедать.    

Кандид, прогуливаясь после завтрака по длинной галерее, был  поражен красотою висевших там картин. Он спросил, каким художником написаны  первые две.    

– Они кисти Рафаэля, – сказал хозяин дома. –  Несколько лет назад я из тщеславия заплатил за них слишком дорого. Говорят, они  из лучших в Италии, но я не нахожу в них ничего хорошего: краски очень  потемнели, лица недостаточно округлы и выпуклы, драпировка ничуть не похожа на  настоящую материю – одним словом, что бы там ни говорили, я не вижу здесь  верного подражания природе. Картина нравится мне только тогда, когда при  взгляде на нее я словно созерцаю самое природу, но таких картин не существует.  У меня много полотен, но я уже более не смотрю на них.    

Пококуранте в ожидании обеда позвал музыкантов. Кандиду  музыка показалась восхитительной.    

– Этот шум, – сказал Пококуранте, – можно с  удовольствием послушать полчаса, не больше, потом он всем надоедает, хотя никто  не осмеливается в этом признаться. Музыка нынче превратилась в искусство умело  исполнять трудные пассажи, а то, что трудно, не может нравиться долго. Я, может  быть, любил бы оперу, если бы не нашли секрета, как превращать ее в  отвратительное чудище. Пусть кто хочет смотрит и слушает плохонькие музыкальные  трагедии, сочиненные только для того, чтобы совсем некстати ввести несколько  глупейших песен, в которых актриса щеголяет своим голосом; пусть кто хочет и  может замирает от восторга при виде кастрата, напевающего монологи Цезаря или  Катона и спесиво расхаживающего на подмостках. Что касается меня, я давно  махнул рукой на этот вздор, который в наши дни прославил Италию и так дорого  ценится высочайшими особами.    

Кандид немного поспорил, но без особой горячности. Мартен  согласился с сенатором.    

Сели за стол, а после превосходного обеда перешли в  библиотеку. Кандид, увидев Гомера, прекрасно переплетенного, начал расхваливать  вельможу за его безукоризненный вкус.    

– Вот книга, – сказал он, – которой всегда  наслаждался великий Панглос, лучший философ Германии.    

– Я ею отнюдь не наслаждаюсь, – холодно промолвил  Пококуранте. – Когда-то мне внушали, что, читая ее, я должен испытывать  удовольствие, но эти постоянно повторяющиеся сражения, похожие одно на другое,  эти боги, которые вечно суетятся, но ничего решительного не делают, эта Елена,  которая, послужив предлогом для войны, почти не участвует в действии, эта Троя,  которую осаждают и никак не могут ваять, – все это нагоняет на меня  смертельную скуку. Я спрашивал иной раз ученых, не скучают ли они так же, как  я, при этом чтении. Все прямодушные люди признались мне, что книга валится у  них из рук, но что ее все-таки надо иметь в библиотеке, как памятник древности,  как ржавые монеты, которые не годятся в обращении.    

– Ваша светлость, конечно, иначе судит о  Вергилии? – спросил Кандид.    

– Должен признать, – сказал Пококуранте, –  что вторая, четвертая и шестая книги его «Энеиды» превосходны; но что касается  благочестивого Энея, и могучего Клоанта, и друга Ахата, и маленького Аскания, и  сумасшедшего царя Латина, и пошлой Аматы, и несносной Лавинии, то вряд ли  сыщется еще что-нибудь, столь же холодное и неприятное. Я предпочитаю Тассо [89] и невероятные россказни  Ариосто [90].    

– Осмелюсь спросить, – сказал Кандид, – не  испытываете ли вы истинного удовольствия, когда читаете Горация?    

– У него есть мысли, – сказал Пококуранте, –  из которых просвещенный человек может извлечь пользу; будучи крепко связаны  энергичным стихом, они легко удерживаются в памяти. Но меня очень мало занимает  путешествие в Бриндизи, описание дурного обеда, грубая ссора неведомого Рупилия  [91], слова которого, по  выражению стихотворца, «полны гноя», с кем-то, чьи слова «пропитаны уксусом». Я  читал с чрезвычайным отвращением его грубые стихи против старух и колдуний [92] и не нахожу ничего,  достойного похвалы, в обращении Горация к другу Меценату [93], в котором он говорит, что если этот самый  Меценат признает его лирическим поэтом, то он достигнет звезд своим возвышенным  челом. Глупцы восхищаются всем в знаменитом писателе, но я читаю для  собственного услаждения и люблю только то, что мне по душе.    

Кандид, которого с детства приучили ни о чем не иметь  собственного суждения, был сильно удивлен речью Пококуранте, а Мартен нашел  такой образ мыслей довольно разумным.    

– О, я вижу творения Цицерона! – воскликнул  Кандид. – Ну, этого-то великого человека вы, я думаю, перечитываете  постоянно?    

– Я никогда его не читаю, – отвечал  венецианец. – Какое мне дело до того, кого он защищал в суде – Рабирия или  Клуенция? С меня хватает тяжб, которые я сам вынужден разбирать. Уж скорее я  примирился бы с его философскими произведениями; но, обнаружив, что и он во  всем сомневался, я заключил, что знаю столько же, сколько он, а чтобы  оставаться невеждой, мне чужой помощи не надо.    

– А вот и труды Академии наук в восьмидесяти томах! –  воскликнул Мартен. – Возможно, в них найдется кое-что разумное.    

– Безусловно, – сказал Пококуранте, – если бы  среди авторов этой чепухи нашелся человек, который изобрел бы способ  изготовлять – ну, скажем, булавки. Но во всех этих томах одни только бесполезные  отвлеченности и ни одной полезной статьи.    

– Сколько театральных пьес я вижу здесь, – сказал  Кандид, – итальянских, испанских, французских!    

– Да, – сказал сенатор, – их три тысячи, но  не больше трех десятков действительно хороши. Что касается этих сборников  проповедей, которые все, вместе взятые, не стоят одной страницы Сенеки [94], и всех этих богословских  фолиантов, вы, конечно, понимаете, что я никогда не заглядываю в них, да и  никто не заглядывает.    

Мартен обратил внимание на полки, уставленные английскими  книгами.    

– Я думаю, – сказал он, – что республиканцу  должна быть по сердцу большая часть этих трудов, написанных с такой свободой,    

– Да, – ответил Пококуранте, – хорошо, когда  пишут то, что думают, – это привилегия человека. В нашей Италии пишут только  то, чего не думают; люди, живущие в отечестве Цезарей и Антониев, не  осмеливаются обнародовать ни единой мысли без позволения монаха-якобита [95]. Я приветствовал бы  свободу, которая вдохновляет английских писателей, если бы пристрастность и  фанатизм не искажали всего, что в этой драгоценной свободе достойно уважения.    

Кандид, заметив Мильтона, спросил хозяина, не считает ли он  этого автора великим человеком.    

– Мильтона? – переспросил Пококуранте. –  Этого варвара, который в десяти книгах тяжеловесных стихов [96] пишет длинный комментарий к Первой Книге  Бытия; этого грубого подражателя грекам, который искажает рассказ о сотворении  мира? Если Моисей говорит о Предвечном Существе, создавшем мир единым словом,  то Мильтон заставляет Мессию брать большой циркуль из небесного шкафа и чертить  план своего творения! Чтобы я стал почитать того, кто изуродовал ад и дьяволов  Тассо, кто изображал Люцифера то жабою, то пигмеем и заставлял его по сто раз  повторять те же речи и спорить о богословии, кто, всерьез подражая шуткам Ариосто  об изобретении огнестрельного оружия, вынуждал демонов стрелять из пушек в  небо? Ни мне, да и никому другому в Италии не могут нравиться эти жалкие  нелепицы. Брак Греха со Смертью и те ехидны, которыми Грех разрешается,  вызывают тошноту у всякого человека с тонким вкусом, а длиннейшее описание  больницы годится только для гробовщика. Эта поэма, мрачная, дикая и  омерзительная, при самом своем появлении в свет была встречена презрением; я  отношусь к ней сейчас так же, как некогда отнеслись в ее отечестве  современники. Впрочем, я говорю, что думаю, и очень мало озабочен тем, чтобы  другие думали так же, как я.    

Кандид был опечален этими речами: он чтил Гомера, но  немножко любил и Мильтона.    

– Увы! – сказал он тихо Мартену. – Я очень  боюсь, что к нашим германским поэтам этот человек питает величайшее  пренебрежение.    

– В этом еще нет большой беды, – сказал Мартен.    

– О, какой необыкновенный человек! – шепотом  повторял Кандид. – Какой великий гений этот Пококуранте! Ему все не  нравится!    

Обозрев таким образом все книги, они спустились в сад.  Кандид принялся хвалить его красоты.    

– Этот сад – воплощение дурного вкуса, – сказал  хозяин, – столько здесь ненужных украшений. Но завтра я распоряжусь  разбить новый сад по плану более благородному.    

Когда любознательные посетители простились с вельможей,  Кандид сказал Мартену:    

– Согласитесь, что это счастливейший из людей: он  взирает сверху вниз на все свои владения.    

– Вы разве не видите, – сказал Мартен, – что  ему все опротивело? Платон давным-давно сказал [97], что отнюдь не лучший тот желудок, который  отказывается от всякой пищи.    

– Но какое это, должно быть, удовольствие, –  сказал Кандид, – все критиковать и находить недостатки там, где другие  видят только красоту!    

– Иначе сказать, – возразил Мартен, –  удовольствие заключается в том, чтобы не испытывать никакого удовольствия?    

– Ну хорошо, – сказал Кандид, – значит,  единственным счастливцем буду я, когда снова увижу Кунигунду.    

– Надежда украшает нам жизнь, – сказал Мартен.    

Между тем дни и недели бежали своим чередом, Какамбо не появлялся,  и Кандид, поглощенный своей скорбью, даже не обратил внимания на то, что Пакета  и брат Жирофле не пришли поблагодарить его.    

 Глава двадцать шестая.  О том, как Кандид и Мартен ужинали с шестью иностранцами и кем оказались эти  иностранцы    

     

Однажды вечером, когда Кандид и Мартен собирались сесть за  стол вместе с иностранцами, которые жили в той же гостинице, человек с лицом,  темным, как сажа, подошел сзади к Кандиду и, взяв его за руку, сказал:    

– Будьте готовы отправиться с нами, не замешкайтесь.    

Кандид оборачивается и видит Какамбо. Сильнее удивиться и  обрадоваться он мог бы лишь при виде Кунигунды. От радости Кандид чуть не сошел  с ума. Он обнимает своего дорогого друга.    

– Кунигунда, конечно, тоже здесь? Где она? Веди меня к  ней, чтобы я умер от радости возле нее.    

– Кунигунды: здесь нет, – сказал Какамбо, –  она в Константинополе.    

– О небо! В Константинополе! Но будь она даже в Китае,  все равно я полечу к ней. Едем!    

– Мы поедем после ужина, – возразил  Какамбо. – Больше я ничего не могу вам сказать, я невольник, мой хозяин  меня ждет; я должен прислуживать за столом; не говорите ни слова, ужинайте и  будьте готовы.    

Кандид, колеблясь между радостью и печалью, довольный тем,  что снова видит своего верного слугу, удивленный, что видит его невольником,  исполненный надежды вновь обрести свою возлюбленную, чувствуя, что сердце его  трепещет, а разум мутится, сел за стол с Мартеном, который хладнокровно взирал  на все, и с шестью иностранцами, которые приехали в Венецию на карнавал.    

Какамбо, наливавший вино одному из этих иностранцев,  наклонился к нему в конце трапезы и сказал:    

– Ваше величество, вы можете отплыть в любую минуту –  корабль под парусами.    

Сказав это, он вышел. Удивленные гости молча переглянулись:  в это время другой слуга, приблизившись к своему хозяину, сказал ему:    

– Государь, карета вашего величества ожидает в Падуе, а  лодка готова.    

Господин сделал знак, и слуга вышел. Гости снова  переглянулись, всеобщее удивление удвоилось. Третий слуга подошел к третьему  иностранцу и сказал ему:    

– Государь, заверяю вас, вашему величеству не придется  здесь долго ждать, я все приготовил. И тотчас же исчез.    

Кандид и Мартен уже не сомневались, что это карнавальный  маскарад. Четвертый слуга сказал четвертому хозяину:    

– Ваше величество, если угодно, вы можете ехать. И  вышел, как другие.    

Пятый слуга сказал то же пятому господину. Но зато шестой  слуга сказал совсем иное шестому господину, сидевшему подле Кандида. Он заявил:    

– Ей-богу, государь, ни вашему величеству, ни мне не  хотят более оказывать кредит. Нас обоих могут упрятать в тюрьму нынче же ночью.  Пойду и постараюсь как-нибудь выкрутиться из этой истории. Прощайте.    

Когда слуги ушли, шестеро иностранцев, Кандид и Мартен  погрузились в глубокое молчание, прерванное наконец Кандидом.    

– Господа, – сказал он, – что за странная шутка!  Почему вы все короли? Что касается меня, то, признаюсь вам, ни я, ни Мартен  этим похвалиться не можем.    

Тот из гостей, которому служил Какамбо, важно сказал  по-итальянски:    

– Это вовсе не шутка. Я – Ахмет III [98]. Несколько лет я был султаном; я сверг с престола  моего брата; мой племянник сверг меня; всех моих визирей зарезали; я кончаю  свой век в старом серале. Мой племянник, султан Махмуд, позволяет мне иногда  путешествовать для поправки здоровья; сейчас я приехал на венецианский  карнавал.    

Молодой человек, сидевший возле Ахмета, сказал:    

– Меня зовут Иван, я был императором российским; еще в  колыбели меня лишили престола, а моего отца и мою мать заточили; я был воспитан  в тюрьме; иногда меня отпускают путешествовать под присмотром стражи; сейчас я  приехал на венецианский карнавал.    

Третий сказал:    

– Я – Карл-Эдуард [99],  английский король; мой отец уступил мне права на престол; я сражался, защищая  их; восьмистам моим приверженцам вырвали сердца и этими сердцами били их по  щекам. Я сидел в тюрьме; теперь направляюсь в Рим – хочу навестить короля,  моего отца, точно так же лишенного престола, как я и мой дед. Сейчас я приехал  на венецианский карнавал.    

Четвертый сказал:    

– Я король польский [100];  превратности войны лишили меня наследственных владений; моего отца постигла та  же участь; я безропотно покоряюсь Провидению, как султан Ахмет, император Иван  и король Карл-Эдуард, которым господь да ниспошлет долгую жизнь. Сейчас я  приехал на венецианский карнавал.    

Пятый сказал:    

– Я тоже польский король [101] и терял свое королевство дважды, но  Провидение дало мне еще одно государство, где я делаю больше добра, чем все  короли сарматов сделали когда-либо на берегах Вислы. Я тоже покоряюсь воле  Провидения; сейчас я приехал на венецианский карнавал.    

Слово было за шестым монархом.    

– Господа, – сказал он, – я не столь знатен,  как вы; но я был королем точно так же, как и прочие. Я Теодор [102], меня избрали королем Корсики, называли  «ваше величество», а теперь в лучшем случае именуют «милостивый государь». У  меня был свой монетный двор, а теперь нет ни гроша за душой, было два  статс-секретаря, а теперь лишь один лакей. Сперва я восседал на троне, а потом  долгое время валялся в лондонской тюрьме на соломе. Я очень боюсь, что то же  постигнет меня и здесь, хотя, как и ваши величества, я приехал на венецианский  карнавал.    

Пять других королей выслушали эту речь с благородным  состраданием. Каждый из них дал по двадцать цехинов королю Теодору на платье и  белье; Кандид преподнес ему алмаз в две тысячи цехинов.    

– Кто же он такой, – воскликнули пять королей, –  этот человек, который может подарить – и не только может, но и дарит! – в  сто раз больше, чем каждый из нас? Скажите, сударь, вы тоже король?    

– Нет, господа, и не стремлюсь к этой чести.    

Когда они кончали трапезу, в ту же гостиницу прибыли четверо  светлейших принцев, которые тоже потеряли свои государства из-за превратностей  войны и приехали на венецианский карнавал. Но Кандид даже не обратил внимания  на вновь прибывших. Он был занят только тем, как ему найти в Константинополе  обожаемую Кунигунду.    

 Глава двадцать седьмая.  Путешествие Кандида в Константинополь    

     

Верный Какамбо упросил турка-судовладельца, который должен  был отвезти султана Ахмета в Константинополь, принять на борт и Кандида с  Мартеном. За это наши путешественники низко поклонились его злосчастному  величеству. Поспешая на корабль, Кандид говорил Мартену:    

– Вот мы ужинали с шестью свергнутыми королями, и  вдобавок одному из них я подал милостыню. Быть может, на свете немало  властителей, еще более несчастных. А я потерял всего лишь сто баранов и сейчас  лечу в объятия Кунигунды. Мой дорогой Мартен, я опять убеждаюсь, что Панглос  прав, все к лучшему.    

– От всей души желаю, чтобы вы не ошиблись, –  сказал Мартен.    

– Но то, что случилось с нами в Венеции, – сказал  Кандид, – кажется просто неправдоподобным. Где это видано и где слыхано,  чтобы шесть свергнутых с престола королей собрались вместе в кабачке?    

– Это ничуть не более странно, – сказал  Мартен, – чем большая часть того, что с нами случилось. Короли часто  лишаются престола, а что касается чести, которую они нам оказали, отужинав с  нами, – это вообще мелочь, не заслуживающая внимания. Важно не то, с кем  ешь, а то, что ешь.    

Взойдя на корабль, Кандид немедленно бросился на шею своему  старому слуге, своему другу Какамбо.    

– Говори же, – теребил он его, – как поживает  Кунигунда? По-прежнему ли она – чудо красоты? Все ли еще любит меня? Как ее  здоровье? Ты, наверно, купил ей дворец в Константинополе?    

– Мой дорогой господин, – сказал Какамбо, –  Кунигунда моет плошки на берегу Пропонтиды [103] для  властительного князя, у которого плошек – раз-два и обчелся. Она невольница в  доме одного бывшего правителя по имени Рагоцци [104], которому султан дает по три экю в день  пенсиона. Печальнее всего то, что Кунигунда утратила красоту и стала очень  уродливая.    

– Хороша она или дурна, – сказал Кандид, – я  человек порядочный, и мой долг – любить ее по гроб жизни. Но как могла она  дойти до столь жалкого, положения, когда у нас в запасе пять-шесть миллионов,  которые ты ей отвез?    

– Посудите сами, – сказал Какамбо, – разве  мне не пришлось уплатить два миллиона сеньору дону Фернандо  д'Ибараа-и-Фигеора-и-Маскаренес-и-Лампурдос-и-Суса, губернатору Буэнос-Айреса,  за разрешение увезти Кунигунду? А пират разве не обчистил нас до последнего  гроша? Этот пират провез нас мимо мыса Матапан, через Милое, Икарию, Самое,  Петру, Дарданеллы, Мраморное море, в Скутари. Кунигунда и старуха служат у  князя, о котором я вам говорил, я – невольник султана, лишенного престола.    

– Что за ужасное сцепление несчастий! – сказал  Кандид. – Но все-таки у меня еще осталось несколько брильянтов. Я без  труда освобожу Кунигунду. Как жаль, что она подурнела! – Потом, обратясь к  Мартену, он спросил: – Как по вашему мнению, кого следует больше жалеть –  императора Ахмета, императора Ивана, короля Эдуарда или меня?    

– Не знаю, – сказал Мартен. – Чтобы это  узнать, надо проникнуть в глубины сердца всех четверых.    

– Ах, – сказал Кандид, – будь здесь Панглос,  он знал бы и все разъяснил бы нам.    

– Мне непонятно, – заметил Мартен, – на каких  весах ваш Панглос стал бы взвешивать несчастья людей и какой мерой он оценивал  бы их страдания. Но полагаю, что миллионы людей на земле в сто раз более  достойны сожаления, чем король Карл-Эдуард, император Иван и султан Ахмет.    

– Это вполне возможно, – сказал Кандид.    

Через несколько дней они достигли пролива, ведущего в Черное  море. Кандид начал с того, что за очень дорогую цену выкупил Какамбо; затем, не  теряя времени, он сел на галеру со своими спутниками и поплыл к берегам  Пропонтиды на поиски Кунигунды, какой бы уродливой она ни стала.    

Среди гребцов галеры были два каторжника, которые гребли  очень плохо; шкипер-левантинец время от времени хлестал их кожаным ремнем по  голым плечам. Кандид, движимый естественным состраданием, взглянул на них  внимательнее, чем на других каторжников, а потом и подошел к ним. В их  искаженных чертах он нашел некоторое сходство с чертами Панглоса и несчастного  иезуита, барона, брата Кунигунды. Сходство это тронуло и опечалило его. Он  посмотрел на них еще внимательнее.    

– Послушай, – сказал он Какамбо, – если бы я  не видел, как повесили учителя Панглоса, и не имел бы несчастья самолично убить  барона, я подумал бы, что это они там гребут на галере.    

Услышав слова Кандида, оба каторжника громко вскрикнули,  замерли на скамье и уронили весла. Левантинец подбежал к ним и принялся стегать  их с еще большей яростью.    

– Не трогайте их, не трогайте! – воскликнул  Кандид. – Я заплачу вам, сколько вы захотите.    

– Как! Это Кандид? – произнес один из каторжников.    

– Как! Это Кандид? – повторил другой.    

– Не сон ли это? – сказал Кандид. – Наяву ли  я на этой галере? Неужели передо мною барон, которого я убил, и учитель  Панглос, которого при мне повесили?    

– Это мы, это мы, – отвечали они.    

– Значит, это и есть тот великий философ? –  спросил Мартен.    

– Послушайте, господин шкипер, – сказал  Кандид, – какой вы хотите выкуп за господина Тундертен-Тронка, одного из  первых баронов империи, и за господина Панглоса, величайшего метафизика  Германии?    

– Христианская собака, – отвечал  левантинец, – так как эти две христианские собаки, эти каторжники – барон  и метафизик, и, значит, большие люди в своей стране, ты должен дать мне за них  пятьдесят тысяч цехинов.    

– Вы их получите, господин шкипер; везите меня с  быстротою молнии в Константинополь, и вам будет уплачено все сполна. Нет,  сперва везите меня к Кунигунде.    

Но левантинец уже направил галеру к городу и велел грести  быстрее, чем летит птица.    

Кандид то и дело обнимал барона и Панглоса.    

– Как это я не убил вас, мой дорогой барон? А вы, мой  дорогой Панглос, каким образом вы остались живы, после того, как вас повесили?  И почему вы оба на турецких галерах?    

– Правда ли, что моя дорогая сестра находится в этой  стране? – спросил барон.    

– Да, – ответил Какамбо.    

– Итак, я снова вижу моего дорогого Кандида! –  воскликнул Панглос.    

Кандид представил им Мартена и Какамбо. Они обнимались и  говорили все сразу. Галера летела, и вот они уже в порту. Позвали еврея, и  Кандид продал ему за пятьдесят тысяч цехинов брильянт стоимостью в сто тысяч:  еврей поклялся Авраамом, что больше дать не может. Кандид тут же выкупил барона  и Панглоса. Панглос бросился к ногам своего освободителя и омыл их слезами;  барон поблагодарил его легким кивком и обещал возвратить эти деньги при первом  же случае.    

– Но возможно ли, однако, что моя сестра в  Турции? – спросил он.    

– Вполне возможно и даже более того, – ответил  Какамбо, – поскольку она судомойка у трансильванского князя.    

Тотчас позвали двух евреев, Кандид продал еще несколько  брильянтов, и все отправились на другой галере освобождать Кунигунду.    

 Глава двадцать восьмая.  Что случилось с Кандидом, Кунигундой, Панглосом, Мартеном и другими    

     

– Еще раз, преподобный отец, – говорил Кандид  барону, – прошу прощения за то, что проткнул вас шпагой.    

– Не будем говорить об этом, – сказал  барон. – Должен сознаться, я немного погорячился. Если вы желаете знать,  по какой случайности я оказался на галерах, извольте, я вам все расскажу. После  того как мою рану вылечил брат аптекарь коллегии, я был атакован и взят в плен  испанским отрядом. Меня посадили в тюрьму в Буэнос-Айресе сразу после того, как  моя сестра уехала из этого города. Я потребовал, чтобы меня отправили в Рим к  отцу генералу. Он назначил меня капелланом при французском посланнике в  Константинополе. Не прошло и недели со дня моего вступления в должность, как  однажды вечером я встретил весьма стройного ичоглана [105]. Было очень жарко. Молодой человек вздумал  искупаться, я решил последовать его примеру. Я не знал, что если христианина  застают голым в обществе молодого мусульманина, его наказывают, как за тяжкое  преступление. Кади повелел дать мне сто ударов палкой по пяткам и сослал меня  на галеры. Нельзя себе представить более вопиющей несправедливости. Но хотел бы  я знать, как моя сестра оказалась судомойкой трансильванского князя,  укрывающегося у турок?    

– А вы, мой дорогой Панглос, – спросил  Кандид, – каким образом оказалась возможной эта наша встреча?    

– Действительно, вы присутствовали при том, как меня  повесили, – сказал Панглос. – Разумеется, меня собирались сжечь, но  помните, когда настало время превратить мою персону в жаркое, хлынул дождь.  Ливень был так силен, что не смогли раздуть огонь, и тогда, потеряв надежду  сжечь, меня повесили. Хирург купил мое тело, принес к себе и начал меня резать.  Сначала он сделал крестообразный надрез от пупка до ключицы. Я был повешен так  скверно, что хуже не бывает. Палач святой инквизиции в сане иподьякона сжигал  людей великолепно, надо отдать ему должное, но вешать он не умел. Веревка была  мокрая, узловатая, плохо скользила, поэтому я еще дышал. Крестообразный надрез  заставил меня так громко вскрикнуть, что мой хирург упал навзничь, решив, что  он разрезал дьявола. Затем вскочил и бросился бежать, но на лестнице упал. На  шум прибежала из соседней комнаты его жена. Она увидела меня, растянутого на  столе, с моим крестообразным надрезом, испугалась еще больше, чем ее муж, тоже  бросилась бежать и упала на него. Когда они немного пришли в себя, я услышал,  как супруга сказала супругу:    

– Дорогой мой, как это ты решился резать еретика! Ты  разве не знаешь, что в этих людях всегда сидит дьявол. Пойду-ка я скорее за  священником, пусть он изгонит беса.    

Услышав это, я затрепетал и, собрав остаток сил, крикнул:    

– Сжальтесь надо мной!    

Наконец португальский костоправ расхрабрился и зашил рану;  его жена сама ухаживала за мною; через две недели я встал на ноги. Костоправ  нашел мне место, я поступил лакеем к мальтийскому рыцарю, который отправлялся в  Венецию; но у моего господина не было средств, чтобы платить мне, и я перешел в  услужение к венецианскому купцу; с ним-то я и приехал в Константинополь.    

Однажды мне пришла в голову фантазия зайти в мечеть; там был  только старый имам и молодая богомолка, очень хорошенькая, которая шептала  молитвы. Шея у нее была совершенно открыта, между грудей красовался роскошный  букет из тюльпанов, роз, анемон, лютиков, гиацинтов и медвежьих ушек; она  уронила букет, я его поднял и водворил на место очень почтительно, но делал я  это так старательно и медленно, что имам разгневался и, обнаружив, что я  христианин, позвал стражу. Меня повели к кади, который приказал дать мне сто  ударов тростью по пяткам и сослал меня на галеры. Я попал на ту же галеру и ту  же скамью, что и барон. На этой галере было четверо молодых марсельцев, пять  неаполитанских священников и два монаха с Корфу; они объяснили нам, что  подобные приключения случаются ежедневно. Барон утверждал, что с ним поступили  гораздо несправедливее, чем со мной. Я утверждал, что куда приличнее положить  букет на женскую грудь, чем оказаться нагишом в обществе ичоглана. Мы спорили  беспрерывно и получали по двадцать ударов ремнем в день, пока сцепление событий  в этой вселенной не привело вас на нашу галеру, и вот вы нас выкупили.    

– Ну хорошо, мой дорогой Панглос, – сказал ему  Кандид, – когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на  галерах, неужели вы продолжали считать, что все в мире к лучшему?    

– Я всегда был верен своему прежнему убеждению, –  отвечал Панглос. – В конце концов, я ведь философ, и мне не пристало  отрекаться от своих взглядов; Лейбниц не мог ошибаться, и предустановленная  гармония всего прекраснее в мире, так же как полнота вселенной и невесомая  материя.    

 Глава двадцать девятая.  Как Кандид нашел Кунигунду и старуху    

     

Пока Кандид, барон, Панглос, Мартен и Какамбо рассказывали  друг другу о своих приключениях, обсуждали происшествия случайные и неслучайные  в этом мире, спорили о следствиях и причинах, о зле нравственном и зле  физическом, о свободе и необходимости, об утешении, которое можно найти и на  турецких галерах, – они приплыли к берегу Пропонтиды, к дому  трансильванского князя. Первые, кого они увидели, были Кунигунда со старухою,  развешивающие на веревках мокрые кухонные полотенца.    

Барон побледнел при этом зрелище. Нежно любящий Кандид,  увидев, как почернела прекрасная Кунигунда, какие у нее воспаленные глаза,  иссохшая шея, морщинистые щеки, красные, потрескавшиеся руки, в ужасе отступил  на три шага, но потом, движимый учтивостью, снова приблизился к ней. Она обняла  Кандида и своего брата, они обняли старуху. Кандид выкупил обеих.    

По соседству находилась маленькая ферма. Старуха предложила  Кандиду поселиться на ней, пока вся компания не подыщет себе лучшего приюта.  Кунигунда не знала, что она подурнела, – никто ей этого не говорил; она  напомнила Кандиду о его обещании столь решительным тоном, что добряк не  осмелился ей отказать. Он сообщил барону, что намерен жениться на его сестре.    

– Я не потерплю, – сказал барон, – такой  низости с ее стороны и такой наглости с вашей. Этого позора я ни за что не  допущу – ведь детей моей сестры нельзя будет записать в немецкие родословные  книги. Нет, никогда моя сестра не выйдет замуж ни за кого, кроме как за имперского  барона.    

Кунигунда бросилась к его ногам и оросила их слезами, но он  был неумолим.    

– Сумасшедший барон, – сказал ему Кандид, – я  избавил тебя от галер, заплатил за тебя выкуп, выкупил и твою сестру. Она мыла  здесь посуду, она уродлива – я, по своей доброте, готов жениться на ней, а ты  еще противишься. Я снова убил бы тебя, если бы поддался своему гневу.    

– Ты можешь снова убить меня, – сказал  барон, – но, пока я жив, ты не женишься на моей сестре.    

     

Глава тридцатая.  Заключение    

     

В глубине сердца Кандид не испытывал ни малейшей охоты  жениться на Кунигунде, но чрезвычайная наглость барона подстрекала его вступить  с нею в брак, а Кунигунда торопила его так настойчиво, что он не мог ей  отказать. Он посоветовался с Панглосом, Мартеном и верным Какамбо. Панглос  написал прекрасное сочинение, в котором доказывал, что барон не имеет никаких  прав на свою сестру и что, согласно всем законам империи, она может вступить в  морганатический брак с Кандидом. Мартен склонялся к тому, чтобы бросить барона  в море; Какамбо считал, что нужно возвратить его левантийскому шкиперу на  галеры, а потом, с первым же кораблем, отправить в Рим к отцу генералу. Совет  признали вполне разумным; старуха его одобрила; сестре барона ничего не  сказали. План был приведен в исполнение, – разумеется, за некоторую мзду,  и все радовались тому, что провели иезуита и наказали спесивого немецкого  барона.    

Естественно было ожидать, что после стольких бедствий  Кандид, женившись на своей возлюбленной и живя с философом Панглосом, философом  Мартеном, благоразумным Какамбо и со старухой, имея сверх того так много  брильянтов, вывезенных из отечества древних инков, должен был бы вести  приятнейшее в мире существование. Но он столько раз был обманут евреями, что у  него осталась только маленькая ферма; его жена, делаясь с каждым днем все более  уродливой, стала сварливой и несносной; старуха одряхлела, и характер у нее был  еще хуже, чем у Кунигунды. Какамбо, который работал в саду и ходил продавать  овощи в Константинополь, изнемогал под бременем работ и проклинал судьбу. Панглос  был в отчаянии, что не блещет в каком-нибудь немецком университете. Что  касается Мартена, он был твердо убежден, что везде одинаково плохо, и терпеливо  переносил тяготы жизни. Кандид, Мартен и Панглос спорили иногда о метафизике и  нравственности. Они частенько видели проплывающие мимо их фермы корабли,  набитые пашами, эфенди и кадиями, которых ссылали на Лемнос, на Митилену, в  Эрзерум; другие кади, другие паши, другие эфенди занимали места изгнанных и в  свой черед отправлялись в изгнание; видели они иногда и аккуратно набитые  соломой человеческие головы, – их везли в подарок могучему султану. Эти  зрелища рождали новые споры; а когда они не спорили, воцарялась такая  невыносимая скука, что как-то раз старуха осмелилась сказать:    

– Хотела бы я знать, что хуже: быть похищенной и сто  раз изнасилованной неграми-пиратами, лишиться половины зада, пройти сквозь  строй у болгар, быть высеченным и повешенным во время аутодафе, быть  разрезанным, грести на галерах – словом, испытать те несчастья, через которые  все мы прошли, или прозябать здесь, ничего не делая?    

– Это большой вопрос, – сказал Кандид.    

Речь старухи породила новые споры. Мартен доказывал, что  человек родится, дабы жить в судорогах беспокойства или в летаргии скуки.  Кандид ни с чем не соглашался, но ничего и не утверждал. Панглос признался, что  всю жизнь терпел страшные муки, но, однажды усвоив, будто все идет на диво  хорошо, будет всегда придерживаться этого взгляда, отвергая все прочие точки  зрения.    

Новые события окончательно утвердили Мартена в его отвратительных  принципах, поколебали Кандида и смутили Панглоса. Однажды к ним на ферму  явилась Пакета и брат Жирофле в самом бедственном состоянии. Они очень быстро  проели свои три тысячи пиастров, расстались, потом помирились, снова  поссорились, попали в тюрьму, убежали оттуда, и, наконец, брат Жирофле сделался  турком. Пакета продолжала заниматься своим ремеслом, но уже почти ничего им не  зарабатывала.    

– Я ведь предвидел, – сказал Мартен  Кандиду, – что они быстро промотают ваши дары и тогда станут еще несчастнее,  чем были. Вы и Какамбо растранжирили миллионы пиастров и не более счастливы,  чем брат Жирофле и Пакета.    

– Само небо привело вас сюда к нам, мое бедное  дитя, – сказал Панглос Пакете. – Знаете ли вы, что стоили мне кончика  носа, одного глаза и уха? Да и вы в каком сейчас виде! О, что это за мир, в  котором мы живем!    

Это происшествие дало им новую пищу для философствования.    

По соседству с ними жил очень известный дервиш, который  считался лучшим философом в Турции. Они пошли посоветоваться с ним. Панглос  сказал так:    

– Учитель, мы пришли спросить у вас, для чего создано  столь странное животное, как человек?    

– А тебе-то что до этого? – сказал дервиш. –  Твое ли это дело?    

– Но, преподобный отец, – сказал Кандид, – на  земле ужасно много зла.    

– Ну и что же? – сказал дервиш. – Какое имеет  значение, царит на земле зло или добро? Когда султан посылает корабль в Египет,  разве он заботится о том, хорошо или худо корабельным крысам?    

– Что же нам делать? – спросил Панглос.    

– Молчать, – ответил дервиш.    

– Я льстил себя надеждой, – сказал Панглос, –  что смогу побеседовать с вами о следствиях и причинах, о лучшем из возможных  миров, о происхождении зла, о природе души и о предустановленной гармонии.    

В ответ на эти слова дервиш захлопнул дверь у них перед  носом.    

Во время этой беседы распространилась весть, что в  Константинополе удавили двух визирей и муфтия и посадили на кол нескольких их  друзей. Это событие наделало много шуму на несколько часов. Панглос, Кандид и  Мартен, возвращаясь к себе на ферму, увидели почтенного старика, который  наслаждался прохладой у порога своей двери под тенью апельсинного дерева.  Панглос, который был не только любитель рассуждать, но и человек любопытный,  спросил у старца, как звали муфтия, которого удавили.    

– Вот уж не знаю, – отвечал тот, – да и, признаться,  никогда не знал имен никаких визирей и муфтиев. И о происшествии, о котором вы  мне говорите, не имею понятия. Я полагаю, что вообще люди, которые вмешиваются  в общественные дела, погибают иной раз самым жалким образом и что они этого  заслуживают. Но я-то нисколько не интересуюсь тем, что делается в  Константинополе; хватит с меня и того, что я посылаю туда на продажу плоды из  сада, который возделываю.    

Сказав это, он предложил чужеземцам войти в его дом; две его  дочери и два сына поднесли им несколько сортов домашнего шербета, каймак,  приправленный лимонной коркой, варенной в сахаре, апельсины, лимоны, ананасы,  финики, фисташки, моккский кофе, который не был смешан с плохим кофе из Батавии  и с Американских островов. Потом дочери этого доброго мусульманина надушили  Кандиду, Панглосу и Мартену бороды.    

– Должно быть, у вас обширное и великолепное  поместье? – спросил Кандид у турка.    

– У меня всего только двадцать арпанов, – отвечал  турок. – Я их возделываю сам с моими детьми; работа отгоняет от нас три  великих зла: скуку, порок и нужду.    

Кандид, возвращаясь на ферму, глубокомысленно рассуждал по  поводу речей этого турка. Он сказал Панглосу и Мартену:    

– Судьба доброго старика, на мой взгляд, завиднее  судьбы шести королей, с которыми мы имели честь ужинать.    

– Высокий сан, – сказал Панглос, – связан с  большими опасностями; об этом свидетельствуют все философы. Судите сами [106]: Еглон, царь моавитский,  был убит Аодом; Авессалом повис на своих собственных волосах и был пронзен  тремя стрелами; царь Нават, сын Иеровоама, был убит Ваасою; царь Эла –  Замврием; Охозия – Иеговой; Гофолия – Иодаем; цари Иоаким, Иехония и Седекия  попали в рабство. Знаете вы, как погибли Крез, Астиаг, Дарий, Дионисий  Сиракузский, Пирр, Персей, Ганнибал, Югурта, Ариовист, Цезарь, Помпей, Нерон,  Оттон, Вителлий, Домициан, Ричард II английский, Эдуард ІІ, Генрих VI, Ричард  III, Мария Стюарт, Карл I, три Генриха французских [107], император Генрих IV? Знаете вы…    

– Я знаю также, – сказал Кандид, – что надо  возделывать наш сад.    

– Вы правы, – сказал Панглос. – Когда человек  был поселен в саду Эдема, это было ut operaretur eum, – дабы и он работал [108]. Вот вам доказательство  того, что человек родился не для покоя.    

– Будем работать без рассуждений, – сказал  Мартен, – это единственное средство сделать жизнь сносною.    

Все маленькое общество прониклось этим похвальным  намерением; каждый начал изощрять свои способности. Небольшой участок земли  приносил много плодов. Кунигунда, правда, была очень некрасива, но зато  превосходно пекла пироги; Пакета вышивала; старуха заботилась о белье. Даже  брат Жирофле пригодился: он стал очень недурным столяром, более того – честным  человеком, и Панглос иногда говорил Кандиду:    

– Все события неразрывно связаны в лучшем из возможных  миров. Если бы вы не были изгнаны из прекрасного замка здоровым пинком в зад за  любовь к Кунигунде, если бы не были взяты инквизицией, если бы не обошли пешком  всю Америку, если бы не проткнули шпагой барона, если бы не потеряли всех ваших  баранов из славной страны Эльдорадо, – не есть бы вам сейчас ни лимонной  корки в сахаре, ни фисташек.    

– Это вы хорошо сказали, – отвечал Кандид, –  но надо возделывать наш сад.