1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Незнакомец снова сунул кошелек в карман, снял ранец,  поставил его на пол у двери и, не выпуская из рук палки, присел на низенький  табурет перед камином. Динь лежит в горах. Октябрьские вечера там очень  холодны.    

Между тем трактирщик, продолжая сновать взад и вперед,  внимательно разглядывал путника.    

– Скоро ли обед? – спросил тот.    

– Сейчас будет готов, – ответил трактирщик.    

Пока пришелец грелся у огня, повернувшись к хозяину спиной,  почтенный трактирщик Жакен Лабар вынул из кармана карандаш и оторвал уголок  старой газеты, валявшейся на столике у окна. Написав на полях несколько слов,  он сложил этот клочок бумаги и, не запечатывая, вручил мальчугану, который, как  видно, служил ему одновременно и поваренком и рассыльным. Трактирщик что-то  шепнул на ухо поваренку, и тот бегом пустился по направлению к мэрии.    

Путник ничего не заметил.    

Он снова спросил:    

– Скоро ли обед?    

– Сейчас будет готов, – ответил трактирщик.    

Мальчик вернулся. Он принес записку обратно. Хозяин, видимо  ожидавший ответа, поспешно развернул ее. Внимательно прочитав написанное, он  покачал головой и на минуту задумался. Затем подошел к путнику, который казался  погруженным в далеко не веселые размышления.    

– Сударь! – сказал он. – Я не могу оставить  вас у себя.    

Незнакомец привстал.    

– Как так? Вы боитесь, что я не заплачу? Хотите, я  отдам плату вперед? Говорят вам, у меня есть деньги.    

– Дело не в этом.    

– А в чем же?    

– У вас есть деньги…    

– Да, – еще раз подтвердил незнакомец.    

– Но у меня-то, – продолжал трактирщик, – нет  свободной комнаты.    

– Так устройте меня в конюшне, – спокойно возразил  незнакомец.    

– Не могу.    

– Почему?    

– Там нет места – все занято лошадьми.    

– Ну что ж, – снова возразил незнакомец, – в  таком случае отведите мне уголок на чердаке. Дайте охапку соломы. Впрочем, мы  потолкуем об этом после обеда.    

– Я не могу дать вам обед.    

Эти слова, произнесенные сдержанным, но решительным тоном,  заставили незнакомца насторожиться. Он встал.    

– Ах, вот оно что! – вскричал он. – Но  послушайте, я умираю от голода. Я без отдыха иду с самого восхода солнца. Я  прошел двенадцать лье. Я плачу деньги. И хочу есть.    

– У меня ничего нет, – сказал трактирщик.    

Незнакомец захохотал и повернулся к камину и к плите.    

– Ничего? А все это?    

– Все это заказано другими.    

– Кем?    

– Господами возчиками.    

– Сколько же их?    

– Двенадцать.    

– Да тут хватит еды на двадцать человек.    

– Все это они заказали для себя и уплатили вперед.    

Незнакомец сел на прежнее место и сказал, не повышая голоса:    

– Я в трактире, я голоден и остаюсь здесь.    

Тогда трактирщик наклонился к нему и сказал ему на ухо таким  тоном, что тот вздрогнул:    

– Уходите отсюда.    

В эту минуту путник, нагнувшись, подталкивал в огонь угольки  железным наконечником своей палки; он живо обернулся и уже открыл рот, чтобы  возразить что-то, но трактирщик пристально посмотрел на него и добавил все так  же тихо:    

– Послушайте, довольно лишних слов. Сказать вам, как  вас зовут? Ваше имя – Жан Вальжан. А теперь – сказать вам, кто вы такой? Когда  вы вошли, я кое-что заподозрил, послал в мэрию, и вот что мне ответили. Вы  умеете читать?    

С этими словами он протянул незнакомцу развернутую записку,  которая успела пропутешествовать из трактира в мэрию и из мэрии обратно в  трактир. Незнакомец пробежал ее взглядом. Немного помолчав, трактирщик сказал:    

– Я привык вежливо обращаться со всеми. Уходите отсюда.    

Незнакомец опустил голову, поднял с пола свой ранец и ушел.    

Он направился вдоль главной улицы. Он шагал наудачу, держась  поближе к домам, униженный и печальный. Он ни разу не обернулся. Если бы он  обернулся, то увидел бы, что хозяин «Кольбасского креста» стоит на пороге и,  окруженный всеми постояльцами своего заведения и всеми прохожими, оживленно  говорит им что-то, указывая на него пальцем; и тут подозрительные, испуганные  взгляды всех этих людей сказали бы ему: что его появление не замедлит  всполошить весь город.    

Но ничего этого он не видел. Те, кто удручен горем, не  оглядываются назад. Они слишком хорошо знают, что их злая участь идет за ними  следом.    

Так он брел некоторое время, все вперед, выбирая наудачу  улицы, которых не знал, и забыв об усталости, как это бывает в минуты уныния.  Вдруг он снова почувствовал сильный голод. Надвигалась ночь. Он осмотрелся по  сторонам, надеясь найти какое-нибудь пристанище.    

Богатый трактир закрыл перед ним свои двери; теперь он искал  какой-нибудь скромный кабачок, какую-нибудь убогую лачугу.    

Вдруг в конце улицы блеснул огонек; сосновая ветка,  подвешенная к железной балке, ясно вырисовывалась на бледном фоне сумеречного  неба. Он направился к ней.    

Это и в самом деле был кабачок, – кабачок на улице  Шафо.    

На секунду путник остановился и заглянул через окно в  низенькую залу кабачка, освещенную стоявшей на столе маленькой лампой, а также  ярким пламенем очага. Какие-то люди сидели там и пили. Хозяин грелся у огня.  Подвешенный на крюке железный котелок кипел над очагом.    

В этом кабачке, являвшемся также и своего рода постоялым  двором, были две двери. Одна открывалась на улицу, а другая вела во дворик,  заваленный навозом.    

Путник не решился войти с улицы. Он проскользнул во двор,  опять остановился, потом робко нажал на щеколду и толкнул дверь.    

– Кто там? – спросил хозяин.    

– Человек, который хотел бы поужинать и переночевать.    

– За чем же дело стало? Здесь получите и ужин и ночлег.    

Он вошел. Все посетители, пившие за столом, обернулись.  Лампа освещала пришельца с одной стороны, огонь очага-с другой. Пока он  отвязывал свой ранец, все внимательно разглядывали его.    

Кабатчик сказал:    

– Вот огонь. В этом котелке варится ужин. Подойдите  ближе и погрейтесь, приятель.    

Путник сел перед очагом. Он протянул к огню нывшие от  усталости ноги; вкусный запах шел от котелка. Лицо пришельца, насколько его  можно было разглядеть из-под низко надвинутой на лоб фуражки, приняло выражение  какого-то неопределенного удовлетворения, к которому примешивался скорбный  оттенок, придаваемый длительной привычкой к страданию.    

Вообще у него был мужественный, энергичный и вместе с тем  грустный вид. Это лицо производило какое-то странное, двойственное впечатление:  сначала оно казалось кротким, а потом суровым. Глаза из-под бровей сверкали,  словно пламя из-под груды валежника.    

Один из посетителей, сидевших за столом, был рыбный  торговец; прежде чем прийти в этот кабачок, он заходил к Лабару, чтобы  поставить к нему в конюшню свою лошадь. По воле случая, утром того же дня он  повстречался с этим подозрительным незнакомцем, когда тот шел по дороге между  Бра д'Асс и… (забыл название, – кажется, Эскублоном). И вот, поравнявшись  с ним, прохожий, который уже и тогда казался очень усталым, попросил подвезти  его, в ответ на что рыбный торговец лишь подхлестнул лошадь. Полчаса назад этот  самый торговец находился среди людей, окружавших Жакена Лабара, и рассказал  посетителям «Кольбасского креста» о своей неприятной утренней встрече. Не  вставая с места, он сделал кабатчику незаметный знак. Тот подошел к нему. Они  шепотом обменялись несколькими словами. Путник тем временем снова погрузился в  свои думы.    

Кабатчик подошел к очагу, грубо взял незнакомца за плечо и  сказал:    

– Немедленно убирайся отсюда.    

Незнакомец обернулся и кротко ответил:    

– Ах, так? Вы уже знаете?..    

– Да.    

– Меня прогнали из одного трактира.    

– А теперь тебя выгоняют из этого.    

– Куда же мне деваться?    

– Куда хочешь.    

Путник взял свою палку, ранец и вышел.    

На улице мальчишки, которые провожали его от самого  «Кольбасского креста» и, видимо, поджидали здесь, стали бросать в него камнями.  Он в гневе повернул назад и погрозил им палкой; детвора рассыпалась в разные  стороны, словно птичья стайка.    

Oн зашагал дальше и оказался напротив тюрьмы. У ворот весела  железная цепь, прикрепленная к колокольчику. Он позвонил.    

Окошечко в воротах приоткрылось.    

– Господин привратник! – сказал прохожий,  почтительно снимая фуражку. – Сделайте милость, откройте н дайте мне приют  на одну ночь.    

Голос ответил ему:    

– Тюрьма не постоялый двор. Пусть тебя арестуют, тогда  открою.    

Окошечко захлопнулось.    

Он забрел в переулок, где было много садов. Некоторые вместо  забора были обнесены живой изгородью, что придает улице веселый вид. Посреди  этих садов и изгородей путник увидел маленький одноэтажный домик с освещенным  окном. Он заглянул в это окно, как раньше в окно кабачка. Перед ним была  большая, выбеленная комната, с кроватью, затянутой пологом из набивного ситца,  детской люлькой в углу, несколькими деревянными стульями и двуствольным ружьем,  висевшим на стене. Посреди комнаты стоял накрытый стол. Медная лампа освещала  грубую белую холщовую скатерть, оловянный кувшин, блестевший, как серебро, и  полный вина, и коричневую суповую мяску, от которой шел пар. За столом сидел  мужчина лет сорока с веселым, открытым лицом; он подбрасывал на коленях  ребенка. Сидевшая рядом с ним молоденькая женщина кормила грудью второго  ребенка. Отец смеялся, ребенок смеялся, мать улыбалась.    

На миг незнакомец остановился в задумчивости перед этой  мирной, отрадной картиной. Что происходило в его душе? Ответить на этот вопрос  мог бы он один. Вероятно, он подумал, что этот дом, где царит радость, не  откажет ему в гостеприимстве и что там, где он видит столько счастья, быть  может, найдется для него крупица сострадания.    

Он стукнул в окно тихо и нерешительно.    

Никто не услышал его.    

Он стукнул еще раз.    

И услыхал, как женщина сказала:    

– Послушай, муженек, мне кажется, кто-то стучится.    

– Нет, – ответил муж.    

Он стукнул в третий раз.    

Муж встал, взял лампу, подошел к двери и отворил ее.    

Это был мужчина высокого роста, полукрестьянин,  полуремесленник. Широкий кожаный передник слева доходил ему до плеча; из-за  нагрудника, словно из кармана, торчал молоток, красный носовой платок,  пороховница и разные другие предметы, поддерживаемые снизу кушаком. Он  стоял, – подняв голову; открытый ворот расстегнутой рубахи обнажал белую  бычью шею. У него были густые брови, огромные черные бакенбарды, глаза  навыкате, выступавшая вперед нижняя челюсть и то не поддающееся описанию  выражение лица, которое свойственно человеку, знающему, что он у себя дома.    

– Извините, сударь, – сказал путник, – не  можете ли вы за плату дать мне тарелку похлебки и угол для ночлега вон в том  сарае, что стоит у вас в саду? Могли бы? За плату?    

– Кто вы такой? – спросил хозяин дома.    

Человек ответил:    

– Я иду из Пюи – Муасона. Шел пешком целый день. Я  прошагал двенадцать лье. Скажите, вы могли бы? За плату.    

– Я бы не отказался пустить к себе хорошего человека,  который согласен заплатить, – сказал крестьянин. – Но почему вы не  идете на постоялый двор?    

– Там нет места.    

– Ну, этого не может быть. Ведь сейчас не ярмарка и не  базарный день. У Лабара вы были?    

– Да.    

– И что же?    

– Не знаю, право, но он меня не пустил, – в  замешательстве ответил путник.    

– А были вы у этого, как бишь его? Ну, что на улице  Шафо?    

Замешательство незнакомца возрастало.    

– Он тоже не пустил меня, – пробормотал он.    

Лицо крестьянина отразило недоверие; он оглядел пришельца с  головы до ног и вдруг в ужасе вскричал:    

– Да уж не тот ли вы человек?    

Он снова оглядел незнакомца, отступил на три шага, поставил  лампу на стол и снял со стены ружье.    

Между тем, услышав слова крестьянина: «Да уж не тот ли вы  человек?», женщина вскочила с места, схватила детей на руки и поспешно, даже не  прикрыв обнаженную грудь, спряталась за спиной мужа, со страхом уставившись на  незнакомца и тихо шепча про себя. «Воровское отродье!».    

Все это произошло с невероятной быстротой. Несколько секунд  хозяин рассматривал незнакомца так, словно перед ним была ядовитая змея, потом  снова подошел к двери и сказал:    

– Убирайся.    

– Ради бога, хоть стакан воды! – попросил путник.    

– А не хочешь ли пулю в лоб? – ответил крестьянин  и захлопнул дверь; путник услышал, как заскрипели один за другим два тяжелых  железных засова. Через минуту окно закрылось ставнем, задвинулся поперечный  железный брус.    

Между тем мрак все сгущался. С Альп дул холодный ветер. При  слабом свете угасавшего дня незнакомец разглядел в одном из садов, окаймлявших  улицу, что-то вроде землянки, как ему показалось, крытой дерном. Он смело  перепрыгнул через дощатый забор и очутился в саду. Затем подошел к землянке,  дверью ей служило узкое, очень низкое отверстие; она походила на те шалаши,  которые обычно сооружают себе шоссейные рабочие на краю дороги. Должно быть, незнакомец  решил, что это и в самом деле такой шалаш; он страдал от холода и голода; с  голодом он уже примирился, но перед ним было по крайней мере убежище от стужи.  Обычно такого рода жилище по ночам пустует. Он лег на живот и ползком пролез в  землянку. Внутри было тепло, он нашел там довольно сносную соломенную  подстилку. С минуту он лежал, вытянувшись на этой подстилке, не в силах сделать  ни одного движения, до того он устал. Затем, чувствуя, что ранец на спине  мешает ему, и сообразив, что он может заменить ему подушку, путник начал  отстегивать один из ремней. В этот момент раздалось грозное рычание. Он поднял  глаза. Голова огромного пса показалась в темном отверстии землянки.    

Он попал в собачью конуру.    

Он и сам был силен и страшен; вооружившись палкой и превратив  свой ранец в щит, он кое-как выбрался из землянки, причем прорехи в его рубище  сделались еще шире.    

Он выбрался из сада, пятясь к выходу и размахивая палкой;  чтобы удержать пса на почтительном расстоянии, он был вынужден прибегнуть к  приему, известному среди мастеров фехтовального искусства под названием  «закрытая роза».    

Когда он не без труда вторично перелез через забор и опять  оказался на улице, один, без жилья, без крова, без приюта, лишившись даже  соломенной подстилки, выгнанный из жалкой собачьей конуры, он тяжело опустился  на камень; говорят, что какой-то прохожий слышал, как он воскликнул: «Собаке –  и той лучше, чем мне!»    

Вскоре он встал и снова отправился в путь. Он вышел из  города, надеясь найти в поле дерево или стог сена, где можно было бы укрыться.    

Долго брел он так, низко опустив голову. Наконец, очутившись  вдали от всякого человеческого жилья, он поднял глаза и осмотрелся по сторонам.  Он был в поле; перед ним простирался пологий холм с низким жнивьем, –  такие холмы после жатвы напоминают стриженую голову.    

Горизонт был совершенно черен – и не только из-за ночного  мрака: темноту сгущали низкие облака, которые, казалось, прилегали к самому  холму и, поднимаясь кверху, заволакивали все небо. Но так как вскоре должна  была взойти луна, а в зените еще реяли отблески сумеречного света, эти облака  образовали в высоте нечто вроде белесоватого свода, отбрасывавшего на землю  бледный отсвет.    

Земля из – за этого была освещена ярче, чем небо, что всегда  производит особенно зловещее впечатление; холм с его однообразными, унылыми  очертаниями, мутным сизым пятном вырисовывался на темном горизонте. Все вместе  создавало впечатление чего-то отталкивающего, убогого, угрюмого, давящего. На  все поле и на весь холм – только одно уродливое дерево; качаясь и вздрагивая под  ветром, оно стояло в нескольких шагах от путника.    

Человек этот, по-видимому, не принадлежал к числу людей  тонкого духовного и умственного склада, чутко воспринимающих таинственную  сторону явлений; однако это небо и холм, равнина и дерево дышали такой безотрадной  тоской, что после минуты неподвижного созерцания он внезапно повернул назад.  Бывают мгновенья, когда сама природа кажется враждебной.    

Он пустился в обратный путь. Городские ворота были уже  закрыты. В 1815 году Динь, выдержавший во времена религиозных войн три осады,  был еще окружен старинными крепостными стенами с четырехугольными башнями,  которые были снесены лишь впоследствии. Путник отыскал пролом в стене и снова  вошел в город.    

Было около восьми часов. Не зная города, он опять отправился  наудачу.    

Он дошел до префектуры, потом очутился у семинарии. Проходя  по Соборной площади, он погрозил кулаком церкви.    

На углу площади находится типография. Именно здесь были  впервые отпечатаны воззвания императора и императорской гвардии к армии,  привезенные с острова Эльбы и продиктованные самим Наполеоном.    

Выбившись из сил и ни на что больше не надеясь, путник  растянулся на каменной скамье у дверей типографии.    

В это время из церкви вышла старая женщина. Она заметила  лежащего в темноте человека.    

– Что вы здесь делаете, друг мой? – спросила она.    

– Разве вы не видите, добрая женщина? Я ложусь  спать, – ответил он резко и злобно.    

Доброй женщиной, вполне достойной этого имени, была маркиза  де Р.    

– На этой скамье? – снова спросила она.    

– Девятнадцать лет я спал на голых досках, –  сказал человек, – сегодня досплю на голом камне.    

– Вы служили в солдатах?    

– Да, добрая женщина, в солдатах.    

– Почему же вы не идете на постоялый двор?    

– Потому что у меня нет денег.    

– Как жаль! – сказала маркиза де Р. – У меня  в кошельке только четыре су.    

– Все равно. Давайте.    

И он взял четыре су. Маркиза де Р. продолжала:    

– Этих денег вам не хватит на постоялый двор. Но,  скажите, пытались ли вы устроиться где-нибудь? Не можете же вы провести так всю  ночь. Вам, наверное, холодно, вы голодны. Кто-нибудь мог бы приютить вас просто  из сострадания.    

– Я стучался во все двери.    

– И что же?    

– Меня отовсюду гнали.    

Добрая женщина прикоснулась к плечу незнакомца и указала ему  на низкий домах, стоявший по ту сторону площади, рядом с епископским дворцом.    

– Вы говорите, что стучались во все двери? – еще  раз спросила она.    

– Да.    

– А в эту?    

– Нет.    

– Так постучитесь.    

 Глава вторая.    Мудрость, предостерегаемая благоразумием    

     

В этот вечер, после обычной прогулки по городу, епископ  Диньский довольно долго сидел, затворившись у себя в комнате. Он был занят  обширным трудом на тему об обязанностях, который, к сожалению, так и остался  незавершенным. Он тщательно собирал вое сказанное отцами церкви и учеными по  этому важному вопросу. Его труд делился на две части: в первой говорилось об  обязанностях общечеловеческих, во второй – об обязанностях каждого человека, в  зависимости от общественного его положения. Общечеловеческие обязанности – суть  великие обязанности. Их четыре. Апостол Матфей определяет их так: обязанности  по отношению к богу (Матф., VI), обязанности по отношению к самому себе (Матф.,  V. 29, 30), обязанности по отношению к ближнему (Матф., VII, 12], обязанности  по отношению к творениям божиим (Матф., VI, 20, 25). А что до остальных  обязанностей, то епископ нашел их обозначенными и предписанными в других  местах: обязанности государей и подданных – в Послании к Римлянам; судей, жен,  матерей и юношей – у апостола Петра; мужей, отцов, детей и слуг – в Послании к  Ефесянам; верующих – в Послании к Евреям; девственниц – в Послании к  Коринфянам. Все эти предписания он старательно объединял в одно гармоническое  целое, которое ему хотелось сделать достоянием человеческих душ.    

В восемь часов вечера он еще работал, держа на коленях  раскрытую толстую книгу и ухитряясь при этом делать записи на четвертушках  бумаги. Как всегда в это время, в комнату вошла Маглуар, чтобы взять столовое  серебро из шкафчика, висевшего над его кроватью. Через минуту, вспомнив, что  стол накрыт и что сестра, должно быть, уже ждет его, епископ закрыл книгу,  встал из-за стола и вышел в столовую.    

Столовая представляла собой продолговатую комнату с камином,  с дверью, выходившей прямо на улицу (мы уже говорили об этом), и окном в сад.    

Маглуар действительно кончала накрывать на стол.    

Не отрываясь от дела, она разговаривала с Батистиной.    

На столе горела лампа; стол стоял близко от камина, где был  разведен довольно яркий огонь.    

Нетрудно представить себе этих двух женщин, из которых  каждой было за шестьдесят: Маглуар – низенькую, полную, подвижную; Батистину –  кроткую, худощавую, хрупкую, немного выше ростом, чем ее брат, в шелковом  платье красновато-бурого цвета, которое было модно в 1806 году в Париже, когда  она купила его, и которое верно служило ей до сих пор. Употребляя  простонародное выражение, имеющее ту заслугу, что оно одним словом передает  мысль, на которую едва хватило бы целой страницы, скажем, что с виду Маглуар  была «из простых», а Батистина – «из господ». Маглуар носила на голове белый  чепец с гофрированными оборками, а на шее золотой крестик – единственное  золотое женское украшение, которое можно было найти в этом доме; белоснежная  косынка оживляла ее черное платье из толстой шерстяной материи с широкими  короткими рукавами; передник из бумажной ткани в красную и зеленую клетку,  перехваченный на талии зеленым кушаком, и такой же нагрудник, приколотый сверху  двумя булавками, довершал ее туалет; на ногах у нее были грубые башмаки и  желтые чулки, какие носят жительницы Марселя. Платье Батистины было скроено по  фасону 1806 года; короткая талия, узкая юбка, рукава с наплечниками, клапаны и  пуговки. Свои седые волосы она прикрывала завитым париком, причесанным «под  ребенка», как тогда говорили. Маглуар производила впечатление неглупой, живой и  добродушной женщины, хотя неодинаково приподнятые углы рта и верхняя губа,  которая была у нее толще нижней, придавали выражению ее лица оттенок  грубоватости и властности. Пока монсеньор молчал, она разговаривала с ним  весьма решительно, сочетая почтительность с фамильярностью, но стоило  монсеньору заговорить, и – мы уже убедились в этом – она повиновалась так же  беспрекословно, как и ее хозяйка. Батистина даже не разговаривала. Она  ограничивалась тем, что повиновалась и одобряла. Даже в молодости она не  отличалась миловидностью: у нее были большие голубые глаза навыкате и длинный,  с горбинкой, нос, но все лицо ее, все ее существо – мы уже говорили об этом  вначале – дышало невыразимой добротой. Она и всегда была предрасположена к  кротости, а вера, милосердие, надежда – эти три добродетели, согревающие  душу, – мало-помалу возвысили эту кротость до святости. Природа сделала ее  агнцем, религия превратила ее в ангела. Бедная святая девушка! Милое  исчезнувшее воспоминание!    

Батистина так часто рассказывала о том, что произошло в  епископском доме в тот вечер, что многие из тех, кто еще остался в живых,  помнят все до мельчайших подробностей.    

В ту минуту, когда вошел епископ, Маглуар что-то горячо  говорила Батистине. Она беседовала с Батистиной на свою излюбленную тему, к  которой епископ уже успел привыкнуть. Речь шла о щеколде у наружной двери.    

По-видимому, Маглуар, закупая провизию для ужина,  наслушалась разных разностей. Поговаривали о каком-то бродяге подозрительного  вида, о том, что в городе появился опасный незнакомец, что он шатается по  улицам и что у тех, кому бы вздумалось поздно вернуться домой этой ночью, может  произойти неприятная встреча. Говорили также, что полиция никуда не годится,  потому что префект и мэр не ладят между собой и, стараясь подставить друг другу  ножку, нарочно устраивают всякие происшествия. Поэтому люди благоразумные  должны сами взять на себя обязанности полиции, быть настороже и позаботиться о  том, чтобы их дома были закрыты, входы загорожены, а двери снабжены засовами и  накрепко заперты.    

Маглуар особенно подчеркнула последние слова, но епископ,  войдя в столовую из своей комнаты, где было холодновато, теперь грелся, сидя у  камина, и вообще думал о другом. Он оставил без внимания многозначительную  фразу Маглуар. Она повторила ее. Тогда Батистина, которой хотелось доставить  удовольствие Маглуар, не вызвав при этом неудовольствия брата, осмелилась робко  спросить у него:    

– Вы слышите, братец, что говорит госпожа Маглуар?    

– Да, я мельком слышал об этом, – ответил епископ.    

Отодвинув стул и опершись обеими руками о колени, он обратил  к старой служанке свое приветливое, веселое лицо, освещенное снизу пламенем  камина, и спросил:    

– Итак, в чем же дело? Что случилось? Нам, стало быть,  угрожает большая опасность?    

Маглуар начала всю историю сначала, немного прикрашивая ее,  незаметно для себя самой. Выходило так, что в городе находится какой-то цыган,  какой-то оборванец, какой-то опасный нищий. Он хотел остановиться у Жакена  Лабара, но тот не пустил его к себе. Люди видели, что он прошел по бульвару  Гассенди и бродил по городу до самых сумерек. Наружность у него самая разбойничья  – настоящий висельник.    

– В самом деле? – спросил епископ.    

Этот снисходительный вопрос ободрил Маглуар; она решила, что  епископ уже близок к тому, чтобы обеспокоиться, и с торжеством продолжала:    

– Да, ваше преосвященство. Так оно и есть. Нынешней ночью  в городе непременно случится несчастье. Все это говорят. А полиция никуда не  годится (полезное повторение). Жить в горной местности и не поставить на улице  ни одного фонаря! Выходишь, а кругом тьма кромешная! Вот я и говорю, ваше  преосвященство, да и барышня тоже говорит, что…    

– Я ничего не говорю, – прервала ее Батистина –  Все, что делает мой брат, хорошо!    

Словно не слыша этого возражения, Маглуар продолжала:    

– Вот мы и говорим, что наш дом ненадежен и что если  его преосвященство позволит, я схожу к Полену Мюзбуа, к слесарю, и скажу ему,  чтобы он приладил к дверям те задвижки, что были прежде; они в сохранности, так  что это минутное дело. Право, ваше преосвященство, задвижки необходимы, хотя бы  только на нынешнюю ночь, потому что, право, нет ничего ужаснее, чем дверь на  щеколде, которую может открыть снаружи любой прохожий. И потом ваше  преосвященство имеет привычку всегда говорить: «Войдите», будь это хоть глухой  ночью. О господи, да чего уж тут! Незачем и спрашивать разрешения…    

В эту минуту кто-то громко постучал в дверь.    

– Войдите! – сказал епископ.    

 Глава третья.    Героизм слепого повиновения    

     

Дверь открылась.    

Она открылась широко, настежь; видимо, кто-то толкнул ее  решительно и сильно.    

Вошел человек.    

Мы уже знаем его. Это тот самый путник, который только что  блуждал по городу в поисках ночлега.    

Он вошел, сделал шаг вперед и остановился, не закрывая за  собой двери. На плече у него висел ранец, в руке он держал палку, выражение его  глаз было жесткое, дерзкое, усталое и злобное. Огонь камина ярко освещал его.  Он был страшен. В этой внезапно появившейся фигуре было что-то зловещее.    

У Маглуар не хватило сил даже вскрикнуть. Она задрожала и  словно остолбенела.    

Батистина обернулась, увидела входящего человека и в испуге  приподнялась со стула; потом, медленно повернув голову в сторону камина,  посмотрела на брата, и лицо ее снова стало безмятежным и ясным.    

Епископ устремил на вошедшего пристальный и спокойный  взгляд.    

Он уже открыл рот, видимо, собираясь спросить у пришельца,  что ему угодно, но человек обеими руками оперся на палку, окинул взглядом  старика и обеих женщин и, не ожидая, пока заговорит епископ, начал громким  голосом:    

– Вот что. Меня зовут Жан Вальжан. Я каторжник. Я  пробыл на каторге девятнадцать лет. Четыре дня назад меня выпустили, и я иду в  Понтарлье, к месту назначения. Вот уже четыре дня, как я иду пешком из Тулона.  Сегодня я прошел двенадцать лье. Вечером, придя в этот город, я зашел на  постоялый двор, но меня выгнали из-за моего желтого паспорта, который я  предъявил в мэрии. Ничего не поделаешь! Я зашел на другой постоялый двор. Мне  сказали: «Убирайся!» Сначала на одном, потом на другом. Никто не захотел  впустить меня. Я был и в тюрьме, но привратник не открыл мне. Я залез в собачью  конуру. Собака укусила меня и выгнала вон, словно это не собака, а человек.  Можно подумать, что она знала, кто я такой. Я вышел в поле, чтобы переночевать  под открытым небом. Но небо заволокло тучами. Я решил, что пойдет дождь и что  нет бога, который мог бы помешать дождю, и я вернулся в город, чтобы устроиться  хотя бы в какой-нибудь нише. Здесь, на площади, я уже хотел было лечь спать на  каменной скамье, но какая-то добрая женщина показала мне на ваш дом и сказала:  «Постучись туда». Я постучался. Что здесь такое? Постоялый двор? У меня есть  деньги Целый капитал Сто девять франков пятнадцать су, которые я заработал на  каторге за девятнадцать лет… Я заплачу. Отчего же не заплатить? У меня есть  деньги. Я очень устал, я шел пешком двенадцать лье и сильно проголодался. В+  позволите мне остаться?    

– Госпожа Маглуар! – сказал епископ. –  Поставьте на стол еще один прибор.    

Человек сделал несколько шагов вперед и подошел к столу, на  котором горела лампа.    

– Погодите, – продолжал он, словно не поверив  своим ушам, – тут что-то не то. Вы слышали? Я каторжник Галерник Я прямо с  каторги.    

Он вынул из кармана большой желтый лист бумаги и развернул  его.    

– Вот мой паспорт. Как видите – желтый. Это для того,  чтобы меня гнали отовсюду, куда бы я ни пришел. Хотите прочитать? Я и сам умею  читать. Выучился в заключении. Там есть школа для тех, кто желает учиться.  Посмотрите, вот что они вписали в паспорт «Жан Вальжан, освобожденный  каторжник, уроженец…» – ну да это вам безразлично… – «пробыл на каторге  девятнадцать лет. Пять лет за кражу со взломом. Четырнадцать за четырехкратную  попытку к побегу. Человек этот весьма опасен». Ну вот! Все меня выбрасывали  вон. А вы? Согласны вы пустить меня к себе? Это что, постоялый двор? Согласны  вы дать мне поесть и переночевать? У вас найдется конюшня?    

– Госпожа Маглуар! – сказал епископ. –  Постелите чистые простыни на кровати в алькове.    

Мы уже говорили о том, как повиновались епископу обе  женщины.    

Маглуар вышла исполнить его приказания.    

Епископ обратился к незнакомцу:    

– Сядьте, сударь, и погрейтесь. Сейчас мы будем  ужинать, а тем временем вам приготовят постель.    

Только теперь смысл сказанного дошел до сознания путника. На  его лице, до этой минуты суровом и мрачном, изобразилось чрезвычайное  изумление, недоверие, радость. Он забормотал, словно помешанный:    

– Правда? Быть этого не может! Вы оставите меня здесь?  Не выгоните вон? Меня? Каторжника? Вы называете меня «сударь», вы не говорите  мне «ты». «Убирайся прочь, собака!» – вот как всегда обращаются со мной. Я был  уверен, что вы тоже прогоните меня. Ведь я сразу сказал вам, кто я такой.  Спасибо той славной женщине, что научила меня зайти сюда! Сейчас я буду  ужинать! Кровать с матрацем и с простынями, как у всех людей! Кровать! Вот уже  девятнадцать лет, как я не спал на кровати! Вы позволили мне остаться? Право,  вы добрые люди! Впрочем, у меня есть деньги. Я хорошо заплачу вам. Прошу  прощенья, как вас зовут, господин трактирщик? Я заплачу, сколько потребуется.  Вы славный человек. Ведь вы трактирщик, правда?    

– Я священник и живу в этом доме, – сказал  епископ.    

– Священник! – повторил пришелец. – Ох, и  славный же вы священник! Вы, значит, не спросите с меня денег? Вы – кюре, не  так ли? Кюре из этой вот большой церкви? Ну и дурак же я, право! Не заметил  вашей скуфейки.    

С этими словами он поставил в угол ранец и палку, положил в  карман паспорт и сел. Батистина кротко смотрела на него. Он продолжал:    

– Вы добрый человек, господин кюре, вы никем не  гнушаетесь. Это так хорошо – хороший священник! Вам, значит, не понадобятся мои  деньги?    

– Нет, – ответил епископ, – оставьте ваши  деньги при себе. Сколько у вас? Кажется, вы сказали – сто девять франков?    

– И пятнадцать су, – добавил путник.    

– Сто девять франков пятнадцать су. А сколько же  времени вы потратили, чтобы их заработать?    

– Девятнадцать лет.    

– Девятнадцать лет!    

Епископ глубоко вздохнул.    

Путник продолжал:    

– У меня покуда все деньги целы. За четыре дня я  истратил только двадцать пять су, которые заработал в Грассе, помогая  разгружать телеги. Вы аббат, поэтому я хочу рассказать вам, что у нас на  каторге был тюремный священник. А потом однажды я видел епископа. Его называют:  ваше преосвященство. Это был епископ Майоркский в Марселе. Епископ – это такой  кюре, который поставлен над всеми кюре. Простите меня, я, знаете, плохо  рассказываю, но уж очень мне все это непонятно! Вы подумайте только – наш брат  и он! Он служил обедню на тюремном дворе, там поставили престол, а на голове у  епископа была какая-то остроконечная штука из чистого золота. Она так и горела  на полуденном солнце. Мы стояли с трех сторон, рядами, и на нас были наведены  пушки с зажженными фитилями. Нам было очень плохо видно. Он говорил что-то, но  стоял слишком далеко от нас, мы ничего не слышали. Вот что такое епископ.    

Не прерывая его, епископ встал и закрыл дверь, которая все  это время была открыта настежь.    

Вошла Маглуар. Она принесла прибор и поставила его на стол.    

– Госпожа Маглуар! – сказал епископ. –  Поставьте этот прибор как можно ближе к огню. – И, повернувшись к гостю,  добавил: – Ночной ветер в Альпах – это очень холодный ветер. Вы, должно быть,  сильно озябли, сударь?    

Всякий раз, как он произносил слово сударь ласковым,  серьезным и таким дружелюбным тоном, лицо пришельца озарялось радостью. Сударь  для каторжника – это все равно, что стакан воды для человека, умирающего от  жажды. Опозоренные жаждут уважения.    

– Как тускло горит лампа! – заметил епископ.    

Маглуар поняла епископа; она пошла в его спальню, взяла с  камина два серебряных подсвечника и поставила их с зажженными свечами на стол.    

– Господин кюре! – сказал пришелец. – Вы  добрый человек. Вы не погнушались мною. Вы приютили меня у себя. Вы зажгли для  меня свечи. А ведь я не утаил от вас, откуда я пришел, не утаил, что я  преступник.    

Епископ, сидевший с ним рядом, слегка прикоснулся к его  руке.    

– Вы могли бы и не говорить мне, кто вы. Это не мой  дом, это дом Иисуса Христа. У того, кто входит в эту дверь, спрашивают не о  том, есть ли у него имя, а о том, нет ли у него горя. Вы страдаете, вас мучит  голод и жажда – добро пожаловать! И не благодарите меня, не говорите мне, что я  приютил вас у себя в доме. Здесь хозяин лишь тот, кто нуждается в приюте.  Говорю вам, прохожему человеку: этот дом скорее ваш, нежели мой. Все, что здесь  есть, принадлежит вам. Для чего же мне знать ваше имя? Впрочем, еще прежде чем  вы успели назвать мне себя, я знал другое ваше имя.    

Человек изумленно взглянул на него.    

– Правда? Вы знали, как меня зовут?    

– Да, – ответил епископ, – вас зовут «брат  мой».    

– Знаете что, господин кюре! – вскричал  путник. – Входя к вам, я был очень голоден, но вы так добры, что сейчас я  и сам уж не знаю, что со мной, – у меня как будто и голод пропал.    

Епископ посмотрел на него и спросил:    

– Вы очень страдали?    

– Ох! Арестантская куртка, ядро, прикованное к ноге  цепью, голые доски вместо постели, зной, стужа, работа, галеры, палочные удары!  Двойные кандалы за ничтожную провинность. Карцер за одно слово. Даже на  больном, в постели, – все равно кандалы. Собаки, и те счастливее нас!  Девятнадцать лет! А всего мне сорок шесть. Теперь вот желтый паспорт. Вот и  все.    

– Да, – сказал епископ, – вы вышли из юдоли  печали. Но послушайте. Залитое слезами лицо одного раскаявшегося грешника доставляет  небесам больше радости, чем незапятнанные одежды ста праведников. Если вы вышли  из этих печальных мест, затаив в душе чувство гнева и ненависти к людям, вы  достойны сожаления; если же вы вынесли оттуда доброжелательность, кротость и  мир, то вы лучше любого из нас.    

Между тем Маглуар подала ужин: постный суп с размоченным  хлебом и солью, немного свиного сала, кусок баранины, несколько смокв, творог и  большой каравай ржаного хлеба. Она сама догадалась добавить к обычному меню  епископа бутылку старого мовского вина.    

На лице епископа внезапно появилось веселое выражение,  свойственное радушным людям.    

– Прошу к столу! – с живостью сказал он.    

Он усадил гостя по правую руку, как делал всегда, когда у  него ужинал кто-либо из посторонних. Батистина, державшаяся невозмутимо  спокойно и непринужденно, заняла место слева от брата.    

Епископ прочитал перед ужином молитву и, по своему  обыкновению, налил всем суп. Гость жадно набросился на еду.    

Вдруг епископ заметил:    

– Однако у нас на столе как будто чего-то не хватает.    

В самом деле, Маглуар положила на стол только три прибора,  по числу сидевших за столом человек. Между тем, когда у епископа оставался  ужинать гость, обычай дома требовал раскладывать на скатерти все шесть  серебряных приборов – невинное тщеславие! Наивное притязание на роскошь  являлось своего рода ребячеством, которое в этом гостеприимном и в то же время  строгом доме, возводившем бедность в достоинство, было исполнено особого  очарования.    

Маглуар поняла намек; она молча вышла из комнаты, и через  минуту три прибора, которые потребовал епископ, сверкали на скатерти,  симметрично разложенные перед каждым из трех сотрапезников.    

 Глава четвертая.    Некоторые подробности о сыроварнях в Понтарлье    

     

А теперь, чтобы дать представление о том, что происходило за  ужином, лучше всего привести здесь отрывок из письма Батистины к г-же де  Буашеврон, где с простодушной добросовестностью передана беседа каторжника с  епископом:    

«…Наш гость ни на кого не обращал внимания. Он ел с  прожорливостью изголодавшегося человека. Однако после ужина он сказал:    

– Господин кюре, служитель божий! Для меня-то все, что  здесь на столе, даже слишком хорошо, но, признаться, возчики, которые не  разрешили мне поужинать с ними, едят куда лучше вас.    

Между нами говоря, это замечание немного меня задело. Мой брат  ответил:    

– У них больше работы, чем у меня.    

– Нет, – возразил человек, – у них больше  денег. Я вижу, вы бедны. А может быть, вы даже и не священник? Скажите, вы  правда священник? Если господь бог справедлив, вы, конечно, должны быть  священником.    

– Бог более чем справедлив, – ответил мои брат.  Затем он спросил:    

– Скажите, господин Жан Вальжан, вы ведь направляетесь  в Понтарлье?    

– Да, по принудительному маршруту.    

Кажется, этот человек выразился именно так. Потом он  продолжал:    

– Завтра мне надо выйти чуть свет. Тяжело ходить  пешком. Ночи холодные, а дни жаркие.    

– Вы идете в хорошие места, – сказал мой  брат. – Во время революции семья моя была разорена. Сначала я нашел  убежище в Франш – Конте и там некоторое время жил трудами своих рук. Мне очень  хотелось работать. И я нашел, чем заняться. Там есть из чего выбирать.  Писчебумажные фабрики, кожевенные заводы, винокурни, маслобойни, крупные  часовые заводы, сталелитейные и меднолитейные заводы, не менее двадцати  железоделательных заводов; из них четыре очень крупных, находятся в Лодсе,  Шатильоне, Оденкуре и Бере.    

По-моему, я не ошибаюсь; именно эти предприятия перечислил  мой брат. Затем он прервал свою речь и обратился с вопросом ко мне.    

– Сестрицам – сказал он. – Кажется, у насесть  родственники в этих краях?    

Я ответила:    

– Прежде были, и при старом режиме один из них,  господин де Люсене, служил в Понтарлье начальником городской стражи.    

– Так, так, – продолжал брат, – но в  девяносто третьем году родных больше не было, были только собственные руки. Я  работал. В Понтарлье, куда вы направляетесь, господин Вальжан, есть одна  отрасль промышленности, весьма патриархальная и просто очаровательная,  сестрица. Я говорю об их сыроварнях, которые там называют «сырнями».    

Тут мой брат, не забывая угощать этого человека, подробно разъяснил  ему, что такое понтарлийские общественные сыроварни. Он рассказал, что они  бывают двух родов: «большие сараи», принадлежащие богатым, где держат по  сорок-пятьдесят коров и где за лето выделывают от семи до восьми тысяч сыров, и  «артельные сыроварни», принадлежащие беднякам, – то есть крестьянам с  предгорий, которые содержат коров сообща и делят доход между собой. Они сообща  нанимают сыровара, который у них называется «сыроделом»; сыродел три раза в  день принимает от членов артели молоко, отмечая полученное количество нарезками  на бирке. Работа сыроварни начинается в конце апреля, а около середины июня  сыровары выгоняют коров в горы.    

За едой этот человек стал понемногу приходить в себя. Брат  подливал ему отличного мовского вина, которое сам он не пьет, считая, что оно  слишком дорого. Все эти подробности он рассказывал с той непринужденной  веселостью, которая вам хорошо знакома, и время от времени прерывал свой  рассказ, ласково обращаясь ко мне Он много раз принимался хвалить ремесло  «сыродела», словно желая натолкнуть нашего гостя на мысль, что это занятие было  бы для него спасением, но не советуя ему это прямо и грубо. Меня поразило вот  что. Я уже сказала вам, кто был этот человек. Так вот, за исключением  нескольких фраз об Иисусе Христе, сказанных сразу по приходе незнакомца, брат в  продолжение всего ужина и даже всего вечера не обмолвился ни одним словом,  которое могло бы напомнить этому человеку о том, кто он такой и кто такой мой  брат. Казалось бы, для него, как для епископа, это был самый подходящий случай  сказать небольшую проповедь и воздействовать на каторжника, чтобы навсегда  запечатлеть в его душе эту встречу. Возможно, всякий другой на месте брата,  увидев этого несчастного у себя в доме, счел бы уместным дать ему пищу не  только телесную, но и духовную, заставил бы его выслушать слова укоризны,  приправленной советами и моралью, а может быть, уделил бы ему немного  сострадания, увещевая вести в будущем более нравственную жизнь. Брат не спросил  у него даже о том, откуда он родом, не спросил о его прошлом. Ведь в прошлом он  и совершил проступок, а брат явно избегал всего, что могло бы вызвать это  воспоминание. Говоря о горных жителях Понтарлье, «которые мирно трудятся под  самыми облаками» и которые, – добавил он, – «счастливы, потому что безгрешны»,  брат вдруг остановился, испугавшись, как бы эти нечаянно вырвавшиеся у него  слова не оскорбили нашего гостя. Хорошенько поразмыслив, я, кажется, поняла,  что происходило в сердце моего брата. Очевидно, он решил, что этот человек, по  имени Жан Вальжан, и без того слишком много думает о своем позоре и что  наилучший способ отвлечь его от этих мыслей и внушить ему, хотя бы на миг, что  он такой же человек, как все, – это обращаться с ним как со всеми. Не в  этом ли и состоит правильно понятое милосердие? Не находите ли вы, моя дорогая,  что в этой деликатности, которая воздерживается от нравоучений, морали и  намеков, есть что-то поистине евангельское и что подлинное сострадание  заключается именно в том, чтобы вовсе не касаться больного места человека,  когда он страдает? Мне кажется, что такова была тайная мысль моего брата. Так  или иначе, если у него и были эти мысли, то он не поделился ими ни с кем, даже  со мной; весь вечер он был таким же, как всегда, и, ужиная с этим Жаном  Вальжаном, вел себя точно так же, как если бы ужинал с великим библейским  судией Гедеоном или с нашим приходским священником.    

К концу ужина, когда мы ели смокву, кто-то постучал в дверь.  Это пришла тетушка Жербо с малышом на руках. Брат поцеловал малютку в лоб, взял  у меня пятнадцать су, случайно оказавшихся при мне, и отдал их тетушке Жербо.  Наш гость в это время почти не обращал внимания на окружающее. Он молчал и  казался очень усталым. Когда бедная старушка Жербо ушла, брат прочитал молитву,  потом, обращаясь к гостю, сказал: «Вам, наверное, хочется поскорее лечь в  постель?» Маглуар поспешила убрать со стола. Я поняла, что нам следует уйти,  чтобы путник мог лечь спать, и мы обе поднялись наверх. Однако через минуту я  послала Маглуар отнести гостю шкуру шварцвальдской косули, которая лежит в моей  спальне. Ночи здесь морозные, а мех хорошо греет. Жаль только, что шкура такая  старая, шерсть из нее так и лезет. Брат купил ее, когда был в Германии, в  Тотлингене, у истоков Дуная; там же он купил и ножичек, ручка которого сделана  из слоновой кости, я пользуюсь им во время еды.    

Маглуар сейчас же вернулась, потом мы помолились богу в  комнате, где обычно развешиваем белье, и разошлись по своим спальням, ничего не  сказав друг другу».    

 Глава пятая.    Спокойствие    

     

Пожелав сестре спокойной ночи, монсеньор Бьенвеню взял со  стола один из серебряных подсвечников, другой отдал своему гостю и сказал:    

– Пойдемте, сударь, я провожу вас в вашу комнату.    

Путник последовал за ним.    

Как известно, расположение комнат в доме было таково, что  войти в молельню, где находился альков, или же выйти из нее можно было только  через спальню епископа.    

В ту минуту, когда они проходили через спальню, Маглуар  убирала столовое серебро в шкафчик, висевший над изголовьем кровати. Она каждый  вечер заканчивала этим свои хозяйственные дела, перед тем как лечь спать.    

Епископ проводил гостя до самого алькова. Там его ожидала  постель с чистым и свежим бельем. Путник поставил подсвечник на столик.    

– Ну, желаю вам спокойной ночи, – сказал  епископ. – Завтра утром, перед уходом, вы выпьете чашку парного молока от  наших коров, совсем еще теплого.    

– Спасибо, господин аббат, – сказал путник.    

Не успел он произнести эти миролюбивые слова, как вдруг, без  всякого перехода, в нем произошла странная перемена, которая привела бы в ужас  обеих достойных женщин, если бы они присутствовали при этом. Даже и сейчас нам  трудно отдать себе отчет, какое именно чувство руководило им в ту минуту. Что  это было – предостережение или угроза? Или он просто повиновался безотчетному  побуждению, которое не было понятно и ему самому? Он живо обернулся к старику,  скрестил руки на груди и, устремив на своего хозяина дикий взгляд, хрипло  закричал:    

– Вот оно что! Так вы, значит, укладываете меня в доме,  вот здесь, рядом с собой!    

Помолчав, он прибавил с усмешкой, в которой таилось что-то  страшное:    

– Подумали ли вы о том, что делаете? Почем вы знаете,  может быть, мне случалось на своем веку убить человека?    

– Про то ведает милосердный бог, – ответил  епископ.    

Торжественно подняв руку со сложенными для крестного  знаменья пальцами и шевеля губами, словно молясь или разговаривая сам с собой,  он благословил путника, даже не наклонившего головы, и, не оглядываясь, пошел к  себе.    

Когда в алькове кто-нибудь спал, широкая саржевая занавеска,  протянутая в молельне от стены к стене, закрывала престол. Проходя мимо этой  занавески, епископ встал на колени и сотворил краткую молитву.    

Минуту спустя он был уже в саду и шагал по дорожкам,  размышляя, созерцая, отдаваясь душой и мыслью великой тайне, которую бог  открывает ночью очам тех, кто бодрствует.    

А путник так сильно устал, что даже не порадовался  прекрасным чистым простыням. Зажав одну ноздрю и сильно дунув из другой, он  погасил свечу, как это обычно делают каторжники, потом, одетый, бросился на  кровать и тотчас же заснул крепким сном.    

Когда епископ возвращался из сада в спальню, пробило  полночь.    

Через несколько минут все в домике спало.    

 Глава шестая.    Жан Вальжан    

     

Ночью Жан Вальжан проснулся.    

Жан Вальжан родился в бедной крестьянской семье, в Бри. В  детстве он не учился грамоте. Возмужав, он стал подрезалыциком деревьев в  Фавероле. Его мать звали Жанной Матье, отца – Жаном Вальжаном, или  Влажаном, – по всей вероятности, «Влажан» было прозвище, получившееся от  сокращения слов voila Jean[12].    

Жан Вальжан был задумчив, но не печален, – свойство  привязчивых натур. А в общем этот Жан Вальжан, по крайней мере с виду, казался  существом довольно вялым и заурядным. Еще в раннем детстве он потерял отца и  мать. Мать, вследствие дурного ухода, умерла от родильной горячки. Отец, тоже  подрезальщик, убился насмерть, свалившись с дерева. У Жана Вальжана не осталось  никого, кроме старшей сестры, вдовы с семью детьми – мальчиками и девочками.  Сестра и вырастила Жана Вальжана. До тех пор, пока был жив ее муж, она кормила  и содержала брата. Муж умер. Старшему из семерых малышей было восемь лет,  младшему – год. Жану Вальжану минуло тогда двадцать четыре года. Он заменил  детям отца и стал поддерживать вырастившую его сестру. Это совершилось само  собой; Жан Вальжан угрюмо выполнял свой долг. Так, в тяжелом труде, за который  он получал гроши, проходила его молодость. Никто не слыхал, чтобы у него была  подружка. Ему некогда было влюбляться.    

Вечером он приходил домой усталый я молча съедал свою  похлебку. Пока он ел, сестра его, тетушка Жанна, частенько вылавливала из его  миски лучший кусочек мяса, ломтик сала или капустный лист, чтобы отдать  кому-нибудь из детей. Нагнувшись над столом, почти уткнувшись носом в похлебку,  не убирая длинных волос, падавших на глаза и свисавших над миской, он продолжал  есть, казалось, ничего не замечая и не мешая сестре делать свое дело. В  Фавероле, недалеко от хижины Вальжана, на противоположной стороне улички, жила  фермерша Мари – Клод; малыши из семейства Вальжан, почти всегда голодные, иной  раз прибегали к Мари – Клод, чтобы занять у нее, якобы от имени матери, кринку  молока, которую и выпивали где-нибудь за забором или в глухом закоулке, вырывая  друг у друга горшок с такой поспешностью, что молока больше проливалось им на  фартучки, чем попадало в рот. Если б мать узнала об этом мошенничестве, она  строго наказала бы виновных. Резкий и суровый Жан Вальжан тайком от матери  уплачивал Мари – Клод за молоко, и дети избегали кары.    

В сезон подрезки деревьев он зарабатывал восемнадцать су в  день, а потом нанимался жнецом, поденщиком, волопасом на ферме, чернорабочим.  Он делал все, что мог. Сестра его тоже работала, но нелегко прокормить семерых  малышей. Нужда все сильнее зажимала в тиски злополучное семейство. Одна зима  оказалась особенно тяжелой. Жан Вальжан потерял работу. Семья очутилась без  хлеба. Без хлеба – в буквальном смысле. Семеро детей без хлеба!    

В один воскресный вечер Мобер Изабо, владелец булочной, что  на Церковной площади в Фавероле, уже собирался ложиться спать, как вдруг  услышал сильный удар в защищенную решеткой стеклянную витрину своей лавчонки.  Он прибежал вовремя и успел заметить руку, которая просунулась сквозь дыру,  пробитую ударом кулака в решетке и в стекле. Рука схватила каравай хлеба и  исчезла. Изабо бросился на улицу: вор убегал со всех ног; Изабо погнался за ним  и догнал. Вор успел уже бросить хлеб, но рука у него оказалась в крови. Это был  Жан Вальжан.    

Дело происходило в 1795 году. Жан Вальжан был предан суду  «за кражу со взломом, учиненную ночью в жилом помещении». У него оказалось  ружье, – он отлично стрелял и немного промышлял браконьерством, – и  это повредило ему. Против браконьеров существует вполне законное предубеждение.  Браконьер, так же как контрабандист, недалеко ушел от разбойника. Однако  заметим мимоходом, что между этой породой людей и отвратительным типом убийцы –  горожанина лежит целая пропасть. Браконьер живет в лесу, контрабандист – в  горах или на море. Города создают кровожадных людей, потому что они создают  людей развращенных. Горы, море, лес создают дикарей; они развивают суровость  нрава, не всегда уничтожая человечность.    

Жан Вальжан был признан виновным. Статьи закона имели вполне  определенный смысл. Нашей эпохе знакомы грозные мгновения: это те минуты, когда  карательная система провозглашает крушение человеческой жизни. Как зловещ этот  миг, когда общество отстраняется н навсегда отталкивает от себя мыслящее  существо! Жан Вальжан был приговорен к пяти годам каторжных работ.    

22 апреля 1796 года в Париже праздновали победу под  Монтеноте, одержанную главнокомандующим Итальянской армией, которого в послании  Директории к Совету пятисот от 2 флореаля IV года называют Буона – Парте; в тот  самый день в Бисетре заковывали в цепи большую партию каторжников. В эту партию  попал и Жан Вальжан. Бывший привратник тюрьмы – сейчас ему около девяноста лет  – все еще хорошо помнит беднягу, который был прикован к концу четвертой цепи в  северном углу двора. Он сидел на земле, как и все остальные. Казалось, он  совершенно не понимал своего положения, сознавая лишь, что оно ужасно. Быть  может также, из глубины его смутных представлений – представлений бедного  невежественного человека – просачивалась мысль о чрезмерной жестокости его  судьбы. Когда сильными ударами молота ему заклепывали железный ошейник, он  плакал; слезы душили его, мешали говорить, и только время от времени ему  удавалось произнести: «Я был подрезалыциком деревьев в Фавероле». Затем, не  переставая рыдать, он поднимал правую руку и опускал ее семь раз, с каждым  разом все ниже, как бы прикасаясь к семи детским головкам, и по этому жесту  можно было догадаться, что преступление. в чем бы оно ни состояло, было  совершено для того, чтобы накормить и одеть семерых малышей.    

Он был отправлен в Тулон. Его везли туда двадцать семь суток  на телеге, с цепью на шее. В Тулоне на него надели красную арестантскую куртку.  Все прежнее, что было когда-то его жизнью, перестало существовать, вплоть до  имени; он даже перестал быть Жаном Вальжаном, он превратился в номер 24601. Что  сталось с его сестрой? Что сталось с ее семерыми детьми? Кому до этого дело?  Что станется с горсточкой листьев молодого деревца, если подпилить его под  самый корень?    

Все та же история. Эти злополучные живые существа, эти  создания божии, потерявшие отныне всякую опору, покровителя, пристанище,  разбрелись куда глаза глядят – кто знает, куда именно, быть может, в разные  стороны, – и потонули в холодном тумане, поглощающем одинокие  существования, в печальной мгле, где постепенно, в безрадостном шествии рода  человеческого, исчезает столько несчастных. Они покинули родные места.  Колокольня сельской церкви забыла их; межа их собственного поля забыла их;  после нескольких лет, проведенных на каторге, Жан Вальжан и сам позабыл о них.  В сердце, где прежде зияла рана, теперь остался рубец. Вот и все. За то время,  пока он был в Тулоне, он всего лишь раз услышал о сестре. Кажется, это  случилось в конце четвертого года его заключения. Не знаю, право, каким путем  дошло до него это известие. Кто-то, знавший их семью еще на родине, встретил  его сестру. Она была в Париже. Она жила на бедной маленькой улице возле Сен –  Сюльпис, на улице Хлебопеков. При ней оставался только один мальчуган, самый  младший. Где были шестеро остальных? Возможно, что этого не знала и она сама.  Каждое утро она ходила в типографию, что на Башмачной улице, дом 3, где  работала фальцовщицей и брошюровщицей. На работу надо было являться к шести часам  утра, в зимнее время – задолго до рассвета. В одном доме с типографией  помещалась школа, и она водила в эту школу своего малыша, которому исполнилось  семь лет. Но в типографию она приходила к шести часам, а школа открывалась  только в семь, и ребенку нужно было ждать во дворе, пока откроется школа, целый  час, – целый час зимой, на холоде, в темноте. Мальчику не позволяли  входить в типографию, «потому что он мешает». Утром, проходя мимо, рабочие  видели это бедное маленькое созданьице: сидя прямо на мостовой, малыш дремал, а  нередко и засыпал тут же в темноте, съежившись в комочек и склонившись над  своей корзинкой. Когда шел дождь, старуха привратница из жалости брала его к  себе в каморку, где стояла убогая кровать, прялка да два деревянных стула, и  мальчуган спал там, в уголке, прижав к себе кошку, чтобы немного согреться. В  семь часов школу отпирали, и он уходил туда. Вот что сообщили Жану Вальжану.  Этот рассказ явился для него как бы вспышкой молнии, окном, которое, внезапно  распахнувшись и позволив ему увидеть судьбу тех, кого он любил когда-то, снова  захлопнулось; больше он ничего о них не слышал – ничего и никогда. Никакие  вести о них больше не приходили, он никогда больше их не видел, ему ни разу не  случилось их встретить, и в дальнейшем нашем горестном повествовании о них не  будет больше ни слова.    

К концу четвертого года пришла очередь Жана Вальжана бежать  с каторги. Товарищи помогли ему, согласно обычаям этих невеселых мест. Он  бежал. Двое суток он бродил по полям, на свободе, если можно назвать свободой  положение человека, которого травят, который оборачивается каждую секунду,  вздрагивает от малейшего шума, боится всего: дыма из трубы, человека,  проходящего мимо, залаявшей собаки, быстро скачущей лошади, боя часов на  колокольне; боится дня – потому что светло, ночипотому что темно, боится  дороги, тропинки, куста, боится, как бы не уснуть. К вечеру второго дня его  поймали. Он не ел и не спал тридцать шесть часов. За его проступок морской суд  продлил срок наказания на три года, что составило уже восемь лет. На шестой год  снова пришла его очередь бежать; он воспользовался этим, но побег не удался.  Его хватились на перекличке. Был дан выстрел из пушки, и ночью часовые нашли  его под килем строившегося судна; он оказал сопротивление схватившей его  страже. Побег и бунт. Это преступление, предусмотренное в специальном пункте  кодекса законов, каралось увеличением срока на пять лет, из коих два года Жан  Вальжан должен был носить двойные кандалы. Тринадцать лет. На десятом году  снова настала его очередь бежать, и он снова воспользовался ею. И опять с таким  же успехом. Еще три года за эту новую попытку. Шестнадцать лет. Наконец,  кажется на тринадцатом году, он бежал в последний раз, лишь для того, чтобы  быть пойманным через четыре часа. За эти четыре часа отсутствия – три года.  Девятнадцать лет. В октябре 1815 года его освободили, а попал он на каторгу в  1796 году за то, что разбил оконное стекло и взял каравай хлеба.    

Позволим себе краткое отступление. Изучая вопросы уголовного  права и осуждения именем закона, автор этой книги вторично сталкивается с  кражей хлеба, как с исходной точкой крушения человеческой судьбы. Клод Ге украл  хлеб; Жан Вальжан украл хлеб. Английской статистикой установлено, что в Лондоне  из каждых пяти краж четыре имеют непосредственной причиной голод.    

Жан Вальжан вошел в каторжную тюрьму дрожа и рыдая; он вышел  оттуда бесстрастным. Он вошел туда полный отчаянья; он вышел оттуда мрачным.    

Что же произошло в этой душе?    

 Глава седьмая.    Глубина отчаянья    

     

Попытаемся рассказать об этом.    

Общество обязано вглядеться в такого рода явления, ибо оно  само создает их.    

Это был, как мы уже говорили, человек невежественный, но  далеко не глупый. В нем светился природный ум. А несчастье, которое по-своему  просветляет человека, раздуло огонек, тлевший в этой душе. Под ударами палки, в  цепях, в карцере, на тяжелой работе, изнемогая под палящим солнцем, лежа на  голых досках арестантских нар, он исследовал свою совесть и стал размышлять.    

Он назначил себя судьей.    

И прежде всего призвал к суду самого себя.    

Он признал, что был осужден вовсе не невинно. Он понял, что  совершил отчаянный поступок, достойный порицания, что если бы он попросил  хлеба, ему, быть может, и не отказали бы; что, так или иначе, лучше было  подождать, чтобы ему дали хлеба или из сострадания, или за работу; что на слова  «разве может человек ждать, когда он голоден?» – нетрудно привести множество  возражений: что, во-первых, такие случаи, когда умирают от голода, в прямом  значении этого слова, крайне редки, а во-вторых, к несчастью или счастью,  человек создан так, что он долго и много может страдать физически и  нравственно, не умирая; что, следовательно, надо было запастись терпением; что  так было бы лучше даже и для несчастных детей; что он, жалкий, ничтожный  человек, совершил безумный поступок, схватив за горло общество и вообразив, что  можно уйти от нищеты с помощью кражи; что, так или иначе, выход, который вел из  нищеты в бесчестие, – дурной выход; словом, он признал себя виновным.    

Затем он спросил себя:    

Один ли он был виновен во всей этой роковой истории? И,  прежде всего, не является ли весьма существенным то обстоятельство, что он,  рабочий, остался без работы, что он, трудолюбивый человек, остался без куска  хлеба? Далее, не слишком ли жестока и чрезмерна была кара для преступника,  который открыто сознался в своем преступлении? Не допустило ли правосудие,  столь сурово наказав его, большего злоупотребления, нежели сам преступник? Не  перевешивает ли одна из чаш весов, и притом именно та, на которой лежит  искупление? Не сглаживается ли чрезмерностью наказания совершенный проступок и  не меняет ли этот перевес всего положения вещей, на место вины осужденного  подставляя вину карающей власти, превращая виновного в жертву, должника в  кредитора и привлекая закон на сторону того, кто его нарушил? И, наконец, не  является ли это наказание, отягченное последовательными увеличениями срока за  неоднократные попытки убежать, своего рода покушением сильного на слабого,  преступлением общества по отношению к личности, – преступлением,  возобновляемым каждый день, преступлением, длящимся девятнадцать лет?    

Он спросил себя: вправе ли человеческое общество в равной  мере подвергать всех своих членов безрассудной своей неосмотрительности, с  одной стороны, и беспощадной предусмотрительности – с другой, навсегда зажимая  несчастного человека в тиски между отсутствием и чрезмерностью – отсутствием  работы, чрезмерностью наказания?    

Он спросил себя: не чудовищно ли, что общество так  обращается именно с теми из своих членов, которые по воле случая,  распределяющего жизненные блага, одарены наименее щедро и, следовательно,  наиболее достойны снисхождения?    

Поставив и разрешив все эти вопросы, он подверг общество  суду и вынес приговор.    

Он приговорил его к своей ненависти.    

Он возложил на общество ответственность за свою судьбу и  сказал себе, что, быть может, настанет день, когда он отважится потребовать у  него отчета. Он заявил себе, что между ущербом, причиненным им, и ущербом,  причиненным ему, нет равновесия; наконец он пришел к выводу, что его наказание,  не будучи, правда, беззаконием, все же никак не являлось и актом  справедливости.    

Гнев может быть безрассуден и слеп; раздражение бывает  неоправданным; негодование же всегда внутренне обосновано так или иначе. Жан  Вальжан был полон негодования.    

К тому же человеческое общество причиняло ему только зло. Он  всегда видел лишь тот разгневанный лик, который оно именует своим правосудием и  открывает только тем, кого бьет. Люди всегда приближались к нему лишь затем,  чтобы причинить боль. Всякое соприкосновение с ними означало для него удар.  После того как он расстался со своим детством, с матерью, с сестрой, он ни  разу, ни одного разу не слышал ласкового слова, не встретил дружеского взгляда.  Переходя от страдания к страданию, он постепенно убедился, что жизнь-война и  что в этой войне он принадлежит к числу побежденных. Единственным его оружием  была ненависть. Он решил отточить это оружие на каторге и унести с собой, когда  выйдет оттуда.    

В Тулоне существовала школа для арестантов, которую  содержали монахи-игнорантинцы и где обучали самому необходимому тех несчастных,  у кого была охота учиться. Жан Вальжан принадлежал к числу последних. Он начал  ходить в школу сорока лет и выучился читать, писать и считать. Он чувствовал,  что, укрепляя свой ум, он тем самым укрепляет и свою ненависть. В иных случаях  просвещение и знания могут усилить могущество зла.    

Грустно говорить об этом, но, предав суду общество, которое  было творцом его несчастья, он предал суду провидение, сотворившее общество, и  тоже вынес ему приговор.    

Таким образом, в течение девятнадцати лет пытки и рабства эта  душа одновременно возвысилась и пала. С одной стороны в нее проник свет, а с  другой – тьма.    

Как мы видели, Жан Вальжан не был от природы дурным  человеком. Когда он попал на каторгу, он был еще добрым. Именно там он осудил  общество и почувствовал, что становится злым; именно там он осудил провидение и  почувствовал, что становится нечестивым.    

Здесь мы не можем не остановиться для минутного размышления.    

Способна ли человеческая натура измениться коренным образом,  до основания? Может ли человек, которого бог создал добрым, стать злым по вине  другого человека? Может ли душа под влиянием судьбы совершенно переродиться и  стать злой, если судьба человека оказалась злой? Может ли сердце под гнетом  неизбывного горя стать дурным и уродливым, заболев неизлечимым недугом, подобно  тому как искривляется позвоночный столб под чрезмерно низким, давящим сводом?  Нет ли в душе любого человека, в частности не было ли в душе Жана Вальжана той  первоначальной искры, той божественной основы, которая не подвержена тлению в  этом мире и бессмертна в мире ином и которую добро может развить, разжечь,  воспламенить и превратить в лучезарное сияние, а зло никогда не может погасить  до конца?    

Это важные и неизученные вопросы, причем на последний из них  любой физиолог, по всей вероятности, без колебаний ответил бы нет, если бы  увидел в Тулоне Жана Вальжана, когда тот, в часы отдыха – часы его  размышлений, – сунув в карман конец цепи, чтобы он не волочился, и  скрестив руки, сидел у судового ворота, мрачный, серьезный, молчаливый, задумчивый  – пария закона, гневно взиравший на человека, отверженец цивилизации, сурово  взиравший на небо.    

Да, несомненно, – и мы вовсе не собираемся скрывать  это, наблюдатель-физиолог усмотрел бы здесь неисцелимый недуг, он, возможно,  пожалел бы этого больного, искалеченного по милости закона, но не сделал бы ни  малейшей попытки его лечить; он отвратил бы свой взгляд от бездн, зияющих в  этой душе, и, как Данте со врат ада, стер бы с этого существования слово,  которое перст божий начертал на челе каждого человека, – слово надежда.    

Понимал ли сам Жан Вальжан свое душевное состояние, в  котором мы только что попытались разобраться, с той ясностью, с какой, быть  может, представляет его себе читатель этой книги после наших разъяснений?  Вполне ли отчетливо различал Жан Вальжан те элементы, из которых слагался его  нравственный недуг, по мере их возникновения и формирования? Мог ли этот  неотесанный и безграмотный человек отдать себе точный отчет в последовательной  смене мыслей, с помощью которых он, шаг за шагом, поднимался и опускался до  мрачных представлений о жизни, составлявших столько лет его умственный  кругозор? Сознавал ли он все то, что произошло в его душе и что шевелилось в  ней? Мы не смеем утверждать это, больше того – мы в это не верим. Жан Вальжан  был чересчур невежествен, и даже после того как он испытал столько горя, многое  в нем самом оставалось для него туманным. Порою он с трудом разбирался в  собственных ощущениях Жан Вальжан пребывал во мраке, страдал во мраке,  ненавидел во мраке; можно сказать, он заранее ненавидел все и вся. И он брел во  тьме, ощупью находя путь, как слепой или как мечтатель. Однако время от  времени, по внутренней или по внешней причине им овладевал порыв гнева, приступ  невыносимого страдания; мгновенная вспышка молнии озаряла вдруг его душу, и в  зловещем отблеске этого мертвенного света ему внезапно являлись, окружая его со  всех сторон, страшные пропасти и мрачные картины будущего.    

Но молния гасла, и снова воцарялся мрак. Что это было? Он не  помнил.    

Особенностью такого рода наказаний, в которых преобладает  беспощадность, то есть нечто, притупляющее разум, является то, что они изменяют  человека, мало-помалу превращая его путем какого-то бессмысленного преображения  в дикого зверя, а иногда и в кровожадного зверя. Одни только попытки Жана  Вальжана к бегству, последовательные и упорные, с достаточной ясностью говорят  о странном воздействии закона на человеческую душу. Жан Вальжан был готов  возобновлять эти попытки, такие бесполезные и безрассудные, столько раз,  сколько бы ни представлялся к тому случай, ни на миг не задумываясь над их  последствиями или над опытом предыдущих. Он убегал стремительно, как убегает  волк, который вдруг замечает, что его клетка открыта. Инстинкт говорил ему:  «Беги!» Разум сказал бы ему: «Останься!» Но перед столь сильным искушением  разум исчезал, оставался голый инстинкт. Действовал только зверь. Новые  жестокости, которым его подвергали после поимки, только способствовали большему  его одичанию.    

Не следует упускать из вида то обстоятельство, что Жан  Вальжан обладал огромной физической силой; ни один из обитателей каторги не мог  с ним в этом сравниться. На тяжелой работе, отдавая канат или поворачивая  судовой ворот, Жан Вальжан стоил четырех человек. Иногда он поднимал и держал  на спине огромные тяжести и при случае заменял орудие, которое теперь называют  домкратом, а в старину называли orgueil, и от которого, кстати сказать,  произошло название улицы Монторгейль, находящейся недалеко от парижских рынков.  Товарищи прозвали его Жан-Домкрат. Однажды, при ремонте балкона тулонской ратуши,  одна из чудесных кариатид Пюже, поддерживающих этот балкон, отошла от стены и  чуть было не упала. Жан Вальжан, случайно оказавшийся при этом, поддержал  кариатиду плечом и простоял так, пока не подоспели рабочие.    

Гибкость была развита у него еще больше, чем сила. Некоторые  из каторжников, беспрестанно мечтая о побеге, в конце концов из умения сочетать  ловкость с силой создают своеобразную науку. Это наука управления мускулами.  Это таинственное искусство сохранения равновесия, ежедневно совершенствуемое арестантами  – людьми, которые завидуют насекомым и птицам. Вскарабкаться на отвесную стену  и найти точку опоры там, где глаз едва видит крохотный выступ, было детской  игрой для Жана Вальжана. Уцепившись за угол стены, напрягая мышцы спины н ног,  вдавливая локти и пятки в неровности камня, он, словно по волшебству, взбирался  на четвертый этаж. Иногда ему случалось таким же способом подняться до самой  крыши острога.    

Он мало говорил. Он никогда не смеялся. Необходимо было  какое-нибудь чрезвычайное душевное потрясение, чтобы вызвать у него раз или два  в год зловещий хохот-хохот каторжника, звучащий, как отголосок сатанинского  cмexa. Казалось, он был постоянно занят созерцанием чего-то страшного.    

И действительно, он был поглощен своими мыслями.    

Сквозь дымку болезненных восприятий недоразвитой натуры и  угнетенного сознания он смутно ощущал, что над ним тяготеет какая-то чудовищная  сила. Пытаясь оглянуться и оторвать взгляд от тусклого и унылого полумрака, в  котором он прозябал, Жан Вальжан всякий раз с яростью и страхом видел, как  воздвигается над ним, уступ за уступом, круто вздымаясь в недоступную для глаза  высь, какая-то жуткая громада вещей, законов, предрассудков, людей и  событий, – громада, чьи очертания ускользали от него, чья давящая масса  преисполняла его отчаянием; пред ним была колоссальная пирамида, называемая  нами цивилизацией. В этой полной движения и бесформенной груде он вдруг  различал то совсем рядом с собой, то вдали, на недосягаемых высотах,  какую-нибудь ярко освещенную группу или отдельную фигуру: надсмотрщика с  палкой, жандарма с саблей или архиепископа в митре, а на вершине в солнечном  нимбе, самого императора в сверкающей короне. И казалось ему, что этот далекий  блеск не только не рассеивает, но, напротив, сгущает мрак окружающей его ночи,  делает его еще более зловещим Все это – законы, предрассудки, события, люди,  предметы – кружилось, проносилось над его головой, повинуясь сложному и  таинственному велению, которое бог продиктовал цивилизации, и все это топтало и  уничтожало его с какой-то невозмутимой жестокостью, с неумолимым равнодушием.  Души, упавшие в самую глубину бедствия, несчастливцы, затерянные на самом дне  земного чистилища, куда уже не заглядывает ничей глаз, люди, отринутые законом,  чувствуют на себе весь гнет человеческого общества, столь грозного для тех, кто  вне его, столь страшного для тех, кто внизу.    

Таково было умонастроение Жана Вальжана, предававшегося  своим думам. В чем же заключалась сущность его размышлений?    

Если бы зерно проса, попавшее между мельничными жерновами,  могло думать, у него, наверно, были бы те же мысли, что и у Жана Вальжана.    

В конце концов все это – действительность, населенная  призраками, фантасмагория, населенная образами из реальной жизни, –  привело его в особое душевное состояние, которое почти невозможно выразить  словами.    

Случалось, в самый разгар своего тяжкого, мучительного труда  он вдруг останавливался. Он задумывался. Его рассудок, более зрелый, чем  прежде, но и более смятенный, возмущался. Все, что случилось с ним, казалось  ему бессмысленным, все, что окружало его, казалось неправдоподобным. Он говорил  себе: «Это сон» Он глядел на надсмотрщика, стоявшего в нескольких шагах от  него: надсмотрщик казался ему привидением; и вдруг это привидение ударяло его  палкой.    

Видимый мир почти не существовал для него. Пожалуй, можно  сказать, что для Жана Вальжана не было ни солнца, ни чудесных летних дней, ни  ясного неба, ни свежих апрельских зорь. Свет проникал в эту душу, словно через  подвальное оконце.    

Подводя итоги и делая выводы из всего вышесказанного, если  только возможно сделать из этого какие-либо определенные выводы, мы  устанавливаем, что за девятнадцать лет Жан Вальжан, безобидный фаверольский  подрезалыцик деревьев, Жан Вальжан, опасный тулонский каторжник, стал способен  – таким воспитала его каторжная тюрьма – к дурным поступкам двоякого рода:  во-первых, к дурному поступку, внезапному, необдуманному, чисто инстинктивному,  который совершается в беспамятстве и является как бы местью за все, что он  выстрадал; во-вторых, – к дурному поступку, серьезному и значительному,  который обдуман заранее и основан на ложных понятиях, порожденных его  несчастьем. Размышления, предшествовавшие его поступкам, проходили у него через  три последовательные фазы, что имеет место только у людей определенного склада:  через рассудок, через волю, через упорство. Им руководили постоянный протест,  душевная горечь, глубокая обида, вызванная перенесенными несправедливостями,  возмущение даже против добрых, невинных и праведных, если бы они существовали.  Исходной и конечной точкой его мыслей являлась ненависть к человеческим законам  – та ненависть, которая, не будучи остановлена какой-нибудь спасительной  случайностью в самом начале, превращается с течением времени в ненависть к  обществу, затем в ненависть к человеческому роду, затем в ненависть ко всему  сущему и выражается в смутном, беспрестанном и животном стремлении вредить –  все равно кому, любому живому существу. Как мы видим, паспорт не без оснований  определял Жана Вальжана как весьма опасного человека.    

Душа его черствела из года в год – медленно, но непрерывно.  Черствое сердце – сухие глаза. К тому времени, когда Жан Вальжан уходил с  каторги, исполнилось девятнадцать лет, как он пролил последнюю слезу.    

 Глава восьмая.    Море и мрак    

     

Человек за бортом!    

Ну так что же! Корабль не останавливается. Дует ветер. У  этого мрачного корабля свой путь, и он вынужден его продолжать. Он уходит  дальше.    

Человек исчезает, потом появляется снова, погружается и  снова выплывает на поверхность, он взывает о помощи, он простирает руки; никто  не слышит его. Корабль, сотрясаемый ураганом, неуклонно идет вперед; матросы и  пассажиры уже не видят тонущего человека; голова несчастного – лишь крошечная  точка в необъятной громаде волн.    

Он испускает отчаянные крики, но они замирают в глубинах  вод. Каким страшным призраком кажется ему этот исчезающий парус! Человек  смотрит на него, смотрит безумным, исступленным взглядом. Парус удаляется,  бледнеет, уменьшается. Только что человек был еще там, на корабле, он был  членом экипажа, он ходил по палубе вместе с другими, он имел право на свою долю  воздуха и солнца, он принадлежал к числу живых. Что же такое произошло с ним?  Он поскользнулся, упал – все кончено.    

Он в чудовищной пучине. Под ним все уплывает, все рушится.  Волны, изодранные и растрепанные ветром, держат его в своих ужасных объятиях;  бездна уносит его в своей качке, водяные клочья валов кружатся над его головой,  разнузданная чернь вод оплевывает его, невидимые провалы хотят его поглотить;  погружаясь в воду, он видит, как перед ним разверзаются пропасти, полные мрака;  отвратительные неведомые растения хватают его, цепляются за ноги, тянут к себе;  он чувствует, как сливается с бездной, становится частицей морской пены; валы  перебрасывают его друг другу, он глотает их горечь; коварный океан с  остервенением топит его; беспредельность тешится его предсмертной мукой.  Кажется, что вся эта масса воды – воплощенная ненависть.    

И все же он борется.    

Он пытается сопротивляться, держаться на поверхности, он  делает усилие, он плывет. Он – это жалкое создание, силы которого истощаются  так быстро, – сражается с неистощимым.    

А где же корабль? Там, вдали. Едва заметный в бледном  сумраке горизонта.    

На человека налетают шквалы; его душит пена. Он поднимает  глаза – над ним только свинцовые тучи. Расставаясь с жизнью, он присутствует  при неописуемом бесновании моря. И он – жертва этого безумия. Он слышит чуждые  человеку звуки, которые, кажется, исходят из какого-то потустороннего,  страшного мира.    

Подобно ангелам, реющим над человеческой скорбью, в облаках  реют птицы, но чем могут они помочь ему? Они летают, поют, парят в небе, а он –  он хрипит, задыхаясь, в предсмертной муке.    

Он чувствует себя погребенным меж двух бесконечностей-меж  океаном и небом: первый-могила, второе – саван.    

Надвигается ночь, он плывет уже столько часов, силы его  приходят к концу; этот корабль, этот далекий маяк, где были люди, скрылся из  виду; он один среди гигантской темной пучины; он тонет, коченеет, корчится, он  чувствует под водой движение бесформенных чудищ, невидимого; он зовет на  помощь.    

Людей больше нет. Где же бог?    

Он зовет: «Спасите! Спасите!» Он зовет и зовет.    

Ничего не видно на горизонте. Ничего – в небе.    

Он взывает к пространству, к волне, к водоросли, к  подводному камню – они глухи. Он молит бурю, но безучастная буря послушна лишь  бесконечности.    

Вокруг него мрак, туман, одиночество, бессмысленное буйство,  бесконечная рябь свирепых вод. В нем самом ужас и изнеможение. Под ним – омут.  Ни одной точки опоры. Ему представляются мрачные скитания трупа в безграничной  тьме. Смертельный холод сковывает его тело. Судорожно сжимаясь, его руки  хватают пустоту. Ветры, тучи, вихри, дуновения, бесполезные звезды! Что делать?  Человек, доведенный до отчаяния, отдается на волю судьбы; тот, кто устал,  решается умереть. Он перестает бороться, уступает, сдается и наконец исчезает,  навеки поглощенный темными глубинами океана.    

О беспощадное шествие человеческого общества! Уничтожение  людей и человеческих душ, оказавшихся на дороге! Океан, куда падает все, чему  дает упасть закон! О зловещее исчезновение опоры! О нравственная смерть!    

Море-это неумолимая социальная ночь, куда карательная  система сталкивает тех, кого она осудила. Море – это безграничное страдание.    

Душа, попавшая в эту бездну, может превратиться в труп. Кто  воскресит ее?    

 Глава девятая.    Новые горести    

     

Когда пришло время покинуть острог, когда в ушах Жана  Вальжана прозвучали необычные слова: «Ты свободен!» – наступила  неправдоподобная, неслыханная минута; луч яркого света, луч истинного света из  мира живых внезапно проник в его душу. Однако этот луч не замедлил померкнуть.  Жан Вальжан был ослеплен мыслью о свободе. Он поверил в новую жизнь. Но он  очень скоро узнал, что такое свобода для человека с желтым паспортом.    

У него било немало горьких минут. Он высчитал, что его  заработок за время пребывания на каторге должен составить сто семьдесят один  франк. Правда, надо добавить, что в своих расчетах он забыл о вынужденном  отдыхе по воскресным и праздничным дням, который за девятнадцать лет уменьшил  его капитал приблизительно на двадцать четыре франка. Так или иначе, но  вследствие всевозможных вычетов его заработок свелся к сумме в сто девять  франков пятнадцать су, которая и была ему отсчитана при выходе из каторжной  тюрьмы.    

Он ничего в этом не понял и счел себя обиженным. Попросту  говоря – обворованным.    

На другой день после освобождения, проходя через Грасс, он  увидел перед воротами винокуренного завода людей, выгружавших бутыли. Он  предложил свои услуги. Работа была спешная, и его взяли. Он принялся за дело.  Он был сообразителен, силен и ловок, он старался изо всех сил; хозяин, видимо,  был доволен им. В то время как он работал, проходивший мимо жандарм заметил его  и потребовал у него документы. Пришлось показать желтый паспорт. Затем Жан  Вальжан снова взялся за работу. Перед этим он спросил у одного из рабочих,  сколько они получают в день; тот ответил: «Тридцать су». Наутро ему предстоял  дальнейший путь, и вечером он попросил хозяина рассчитаться с ним. Не говоря ни  слова, тот вручил ему пятнадцать су. Жан Вальжаи запротестовал. Ему сказали:  «Хватит с тебя и этого». Он продолжал настаивать. Посмотрев на него в упор,  хозяин сказал ему: «Смотри, как бы на тебя снова не надели колодки».    

Он опять счел себя обворованным.    

Общество, государство, уменьшив сумму его заработка,  обокрало его оптом. Теперь настала очередь отдельных лиц, которые обкрадывали  его в розницу.    

Освобождение – это еще не свобода. Выйти из острога – еще не  значит уйти от осуждения.    

Вот что произошло с Жаном Вальжаном в Грассе. Мы уже видели,  как его встретили в Дине.    

 Глава десятая.    Человек проснулся    

     

Итак, когда на соборной колокольне пробило два часа  пополуночи, Жан Вальжан проснулся.    

Он проснулся оттого, что постель его была слишком мягка.  Почти двадцать лет он не спал в постели, и хотя он лег не раздеваясь, все же  это ощущение было слишком ново, и оно нарушило его сон.    

Он проспал более четырех часов. Усталость его прошла. Он не  привык отдыхать подолгу.    

Открыв глаза, он с минуту всматривался в окружавшую его  темноту, потом опять закрыл их, пытаясь уснуть.    

Если у человека было много разных впечатлений днем, если  множество мыслей тревожит его ум, он легко засыпает с вечера, но когда  проснется, ему уже не уснуть. Первый сон приходит легче, чем второй. Так было и  с Жаном Вальжаном. Он больше не мог уснуть и принялся размышлять.    

Он находился в том состоянии духа, когда все мысли и  представления бывают смутны. В голове у него был хаос. Воспоминания о прошлом и  только что пережитом беспорядочно носились в его мозгу и, сталкиваясь друг с  другом, теряли форму, бесконечно разрастались и вдруг исчезали, как во  взбаламученной, мутной воде. У него возникало и исчезало множество мыслей, но  одна из них упрямо возвращалась, вытесняя все остальные. Эту мысль мы сейчас  откроем: он заметил шесть серебряных приборов и разливательную ложку, которые  Маглуар разложила за ужином на столе.    

Эти шесть приборов не давали ему покоя. Они были здесь… В  нескольких шагах… Когда он проходил через соседнюю комнату, направляясь в ту,  где находился сейчас, старуха-служанка убирала их в шкафчик у изголовья  кровати… Он отлично заметит этот шкафчик… С правой стороны, если идти из  столовой… Они были тяжелые и притом из старинного серебра… За них, вместе с  разливательной ложкой, можно было выручить по меньшей мере двести франков…  Вдвое больше того, что он заработал за девятнадцать лет… Правда, он заработал  бы больше, если бы начальство не «обокрало» его.    

Целый час он провел в колебаниях и сомнениях, во внутренней  борьбе. Пробило три. Он снова открыл глаза, приподнялся на постели, протянул  руку и нащупал ранец, который, ложась, бросил в угол алькова; затем свесил  ноги, коснулся ими пола и сел, почти не сознавая, как это произошло.    

Некоторое время он сидел задумавшись, в позе, которая,  наверно, показалась бы зловещей всякому, кто разглядел бы в темноте этого  человека, одиноко бодрствовавшего в уснувшем доме. Вдруг он нагнулся, снял башмаки  и осторожно поставил их на циновку у кровати; потом принял прежнее положение и  застыл на месте, снова погрузившись в задумчивость.    

Среди этого страшного раздумья мысль, о которой мы уже  говорили, ни на минуту не оставляла его в покое; она появлялась, исчезала и  появлялась снова, она точно давила его; и потом, сам не зная почему, он не  переставал думать об одном каторжнике, по имени Бреве, с которым вместе отбывал  наказание и у которого штаны держались на одной вязаной подтяжке. Шахматный  рисунок этой подтяжки с механической назойливостью мелькал перед его глазами.    

Он сидел все в той же позе и, может быть, просидел бы так до  рассвета, если бы часы не пробили один раз: четверть или половину. Этот звук  словно сказал ему: «Иди!»    

Он встал, в нерешительности постоял еще несколько секунд и  прислушался: все в доме молчало; тогда мелкими шагами он направился прямо к  окну, смутно белевшему перед ним. Ночь была не очень темная; светила полная  луна, которую временами заслоняли широкие тучи, гонимые ветром. Снаружи происходила  постоянная смена тени и света, затмение и прояснение, а в комнате царил  полумрак. Этот полумрак, достаточный для того, чтобы различать предметы, и  разрежавшийся, когда луна показывалась из-за облаков, походил на сизую дымку,  проникающую в подвал через отдушину, мимо которой снуют прохожие. Подойдя к  окну, Жан Вальжан внимательно осмотрел его. Оно было без решеток, выходило в  сад и, по местному обыкновению, запиралось только на задвижку. Он открыл окно,  холодная резкая струя воздуха ворвалась в комнату, и он тут же захлопнул его.  Он окинул сад тем испытующим взглядом, который не рассматривает, а скорее  изучает. Сад окружала невысокая белая стена, через которую легко было  перелезть. За ней, в отдалении Жан Вальжан различил верхушки деревьев, расположенных  на одинаковом расстоянии друг от друга; это свидетельствовало о том, что там  была аллея бульвара или обсаженный деревьями переулок.    

Покончив с этим осмотром и, по-видимому, приняв  окончательное решение, он направился к алькову, взял свой ранец, пошарил в нем,  вынул какой-то предмет, положил его на кровать, засунул башмаки в карман, снова  застегнул ранец, вскинул его на спину, надел фуражку, надвинув козырек на  глаза, ощупью достал палку и поставил ее на окно, прислонив к косяку, затем  снова подошел к кровати и без колебаний схватил тот предмет, который оставил на  ней. Он походил на железный брус, заостренный с одного конца, как копье.    

Было бы трудно определить в темноте, для чего мог  предназначаться этот кусок железа. Возможно, это был какой-нибудь рабочий  инструмент. А возможно – дубинка.    

Днем каждому стало бы ясно, что это попросту подсвечник  рудокопа. В то время каторжников посылали иногда в каменоломни, находившиеся на  высоких холмах в окрестностях Тулона, и давали орудия рудокопов. Подсвечник рудокопа  сделан из массивного железа и заканчивается острием, которое вонзают в горную  породу.    

Он взял подсвечник в правую руку и, затаив дыхание,  неслышным шагом направился к двери соседней комнаты, как известно, служившей  епископу спальней. Подойдя к этой двери, он нашел ее полуоткрытой. Епископ даже  не затворил ее как следует.    

 Глава одиннадцатая.    Что он делает    

     

Жан Вальжан прислушался. Ни малейшего шума.    

Он толкнул дверь.    

Он толкнул ее кончиком пальца, тихонько, с осторожной и  беспокойной мягкостью крадущейся в комнату кошки.    

Дверь подалась едва заметным, бесшумным движением, слегка  расширившим отверстие.    

Он подождал секунду, потом еще раз толкнул дверь уже смелее.    

Дверь продолжала бесшумно открываться. Теперь отверстие  расширилось настолько, что он мог бы пройти. Однако возле двери стоял столик,  который углом своим загораживал вход.    

Жан Вальжан заметил это препятствие. Надо было во что бы то  ни стало сделать отверстие еще шире.    

Он решился и в третий раз толкнул дверь сильнее, чем прежде.  На этот раз одна из петель, видимо, плохо смазанная, вдруг издала во мраке  резкий и протяжный звук.    

Жан Вальжан затрепетал. Скрип этой петли прозвучал в его  ушах с оглушительной и грозной силой, словно трубный глас, возвещающий час  Страшного суда.    

Охваченный сверхъестественным ужасом, в первую минуту он  готов был вообразить, что петля внезапно ожила, превратилась в страшное живое  существо и залаяла, как собака, чтобы предостеречь спящих людей и разбудить  весь дом.    

Он остановился, дрожащий, растерянный, и тяжело переступил с  носков на всю ногу. Ему казалось, что кровь стучит у него в висках, как два  кузнечных молота, а дыхание вырывается из груди со свистом, словно ветер из  пещеры. Он считал невероятным, чтобы ужасный вопль этой разгневанной петли не  поколебал весь дом, подобно землетрясению. Дверь, которую он толкнул, подняла  тревогу и позвала на помощь; сейчас проснется старик, закричат женщины,  сбегутся на помощь люди; не пройдет и четверти часа, как в городе подымется шум  и будет поставлена на ноги полиция. Одно мгновение он считал себя погибшим.    

Он застыл на месте, превратившись в соляной столб, не смея  пошевелиться. Прошло несколько минут. Дверь была отворена настежь. Он отважился  заглянуть в комнату. Оттуда не доносилось ни звука. Он прислушался. В доме  стояла тишина. Скрип ржавой петли не разбудил ни одной души.    

Первая опасность миновала, но в душе у него продолжала  бушевать страшная буря. Однако он не отступил. Он не думал об отступлении даже  и в тот момент, когда счел себя погибшим. Теперь он хотел одного – поскорее  покончить с тем, что задумал. Сделав шаг вперед, он вошел в комнату.    

В комнате царило полное спокойствие. Можно было различить  смутные, неясные очертания предметов, – днем это были просто разбросанные  по столу листы бумаги, раскрытые фолианты, груды книг на табурете, кресло со  сложенной на нем одеждой или налой, но теперь, в этот час, все представлялось  лишь темным силуэтом или белесоватым пятном. Жан Вальжан осторожно подвигался  вперед, боясь задеть за мебель. Из глубины комнаты доносилось ровное, спокойное  дыхание спящего епископа.    

Внезапно Жан Вальжан остановился. Он был уже у кровати. Он  дошел до нее скорее, чем ожидал.    

Иногда природа с помощью своих явлений и эффектов весьма  своевременно, с каким-то мрачным и мудрым искусством вмешивается в наши  действия, как бы желая навести нас на размышления. Уже около получаса большая  туча заволакивала небо. В ту минуту, когда Жан Вальжан остановился у кровати,  туча, словно нарочно, разорвалась, и луч луны, проникший сквозь высокое окно,  внезапно озарил бледное лицо епископа. Он мирно спал. Ночи в Нижних Альпах  холодны, и он лежат в постели почти одетый; рукава коричневого шерстяного  подрясника закрывали его руки до кистей. Голова его откинулась на подушку, вся  поза говорила о полном и безмятежном отдыхе; рука с пастырским перстнем на  пальце, сотворившая столько добрых дел и оказавшая столько милостей, свесилась  с кровати. Лицо его было озарено мягким выражением удовлетворения, надежды и  покоя. Оно не улыбалось, оно сияло. Чудесное отражение невидимого света  трепетало на челе спящего. Душам праведников снится небо, полное тайн.    

Отблеск этого неба лежал на лице епископа.    

И в то же время оно светилось изнутри, ибо это небо  заключено было в нем самом. То была его совесть.    

Когда лунный луч коснулся лица епископа и как бы слился с  этим внутренним сиянием, вокруг его головы словно засверкал венец. Однако вся  эта картина была смягчена и словно окутана не поддающимся описанию полусветом.  Луна в небе, уснувшая природа, недвижный сад, мирный дом, ночной час, эта  минута, это безмолвие – все вместе придавало невыразимую торжественность  священному отдыху этого человека и окружало ореолом величия и покоя его седины  и сомкнутые веки, его лицо, исполненное надежды и веры, его голову старика и  его младенческий сон.    

Что-то почти божественное чувствовалось в этом человеке,  который был столь величествен, хотя сам того не ведал.    

Жан Вальжан стоял в тени неподвижно, держа в руке железный  подсвечник, и смотрел, ошеломленный, на этого светлого старца. Никогда в жизни  не видел он ничего подобного. Эта доверчивость ужасала его. Нравственному миру  неведомо более высокое зрелище, нежели смущенная, нечистая совесть, стоящая на  пороге преступного деяния и созерцающая сон праведника. Сон в уединении, в  присутствии такого человека, заключал в себе нечто возвышенное, и Жан Вальжан  ощущал это смутно, но с непреодолимой силой.    

Никто не мог бы сказать, что происходило в его душе, даже он  сам. Чтобы разобраться в его ощущениях, надо вообразить себе все самое жестокое  пред лицом самого кроткого. В глазах его тоже трудно было прочитать что-либо  определенное. Какое-то угрюмое изумление – и только. Он смотрел – вот и все. Но  о чем он думал? Кто мог разгадать это? Он был явно взволнован и потрясен. Но  что означало это волнение?    

Его взгляд не отрывался от старца. Единственно, о чем с  полной ясностью говорила его поза и выражение лица, – это о какой-то  странной нерешительности. У него был такой вид, словно он колебался между двумя  безднами: той, где гибнут, и той, где спасаются. Казалось, он готов был  размозжить этот череп или поцеловать эту руку.    

Прошло несколько секунд, его левая рука медленно поднялась,  и он снял фуражку; потом, все так же медленно, рука его опустилась, и Жан  Вальжан вновь предался созерцанию, держа в левой руке фуражку, а в правой –  железный брусок; короткие волосы ощетинились над его нахмуренным лбом.    

Под этим страшным взглядом епископ спал все тем же глубоким  и мирным сном.    

Освещенное луной распятие, вырисовывавшееся над камином,  словно раскрывало им объятия, благословляя одного, даруя прощение другому.    

Внезапно Жан Вальжан надел фуражку, затем быстро, не глядя  на епископа, прошел вдоль кровати прямо к шкафчику, видневшемуся у изголовья;  он поднял железный брус, видимо желая взломать замок, но ключ торчал в  скважине; он открыл дверцу; первое, что он увидел, была корзинка с серебром; он  взял ее, прошел большими шагами, без всяких предосторожностей и не обращая  внимания на производимый им шум, через всю комнату, дошел до двери, вошел в  молельню, распахнул окно, схватил палку, перешагнул через подоконник, положил  серебро в ранец, бросил корзинку на землю, пробежал по саду и, с ловкостью  тигра перепрыгнув через забор, скрылся.    

 Глава двенадцатая.    Епископ за работой    

     

На следующее утро, когда солнце только еще всходило,  монсеньор Бьенвеню прогуливался по саду. Вдруг к нему подбежала сильно  встревоженная Маглуар.    

– Ваше преосвященство, ваше преосвященство! –  кричала она. – Вы не знаете, где корзинка, в которой я держу серебро?    

– Знаю, – ответил епископ.    

– Слава богу! – обрадовалась она. – А то я  понять не могла, куда это она делась.    

Епископ только что подобрал на клумбе эту корзинку. Он подал  ее Маглуар.    

– Вот она, – сказал он.    

– То есть как? – удивилась она. – Пустая? А  серебро?    

– Ах, вы беспокоитесь о серебре? – проговорил  епископ. – Я не знаю, где оно.    

– Господи помилуй? Оно украдено! Это ваш вчерашний  гость – вот кто его украл!    

В мгновение ока, со всей живостью, на какую была способна  эта подвижная старушка, Маглуар побежала в молельню, заглянула в альков и снова  вернулась к епископу. Тот стоял нагнувшись и, вздыхая, рассматривал росток  ложечника, сломанный корзинкой при падении на клумбу. Услыхав крик Маглуар,  епископ выпрямился.    

– Ваше преосвященство! – кричала она. – Он  ушел! Серебро украдено!    

В то время как она произносила эти слова, ее взгляд упал на  дальний конец сада, где виднелись следы бегства. Верхняя доска забора была  оторвана.    

– Посмотрите! Вот где он перелез. Он спрыгнул прямо в  переулок Кошфиле! Как же ему не совестно! Он украл наше серебро!    

Епископ помолчал, затем поднял на Маглуар серьезный взгляд и  кротко спросил:    

– А где сказано, что это серебро наше?    

Маглуар оцепенела от изумления. Снова наступило молчание,  потом епископ продолжал:    

– Госпожа Маглуар! Я был неправ, пользуясь, и так  долго, этим серебром. Оно принадлежало бедным. А кто такой этот человек?  Несомненно, бедняк.    

– Господи Иисусе! Дело ведь не во мне и не в  барышне, – возразила Маглуар. – Нам-то все равно. Все дело в вашем  преосвященстве. Чем вы будете теперь кушать?    

Епископ взглянул на нее с удивлением.    

– Ах, вот что! Но разве не существует оловянных  приборов?    

Маглуар пожала плечами.    

– У олова неприятный запах.    

– А железных?    

Маглуар сделала выразительную гримасу.    

– У железных привкус.    

– В таком случае, – сказал епископ, – мы  обзаведемся деревянными.    

Через несколько минут он завтракал за тем же столом, за  которым накануне сидел Жан Вальжан. За завтраком он весело доказывал сестре,  слушавшей его молча, и Маглуар, тихонько ворчавшей, что нет ни малейшей нужды  ни в ложках, ни в вилках, хотя бы и деревянных, чтобы обмакнуть кусок хлеба в  чашку с молоком.    

– Ведь надо же придумать! – бормотала Маглуар,  суетясь у стола. – Пустить к себе такого человека! И оставить его на ночь  рядом с собой! Счастье еще, что он только обокрал! Господи помилуй! Просто  дрожь пробирает, как подумаешь!..    

Брат с сестрой собирались уже встать из-за стола, как вдруг  раздался стук в дверь.    

– Войдите, – сказал епископ.    

Дверь открылась. Необычная группа возбужденных людей  появилась на пороге. Три человека держали за шиворот четвертого. Трое были  жандармы, четвертый – Жан Вальжан.    

Жандармский унтер-офицер, по-видимому, главный из трех  жандармов, остановился в дверях. Затем вошел в комнату и, подойдя к епископу,  отдал ему честь по-военному.    

– Ваше преосвященство… – начал он.    

При этих словах Жан Вальжан, стоявший с угрюмым и подавленным  видом, в изумлении поднял голову.    

– Преосвященство! – прошептал он. – Значит,  это не простой священник…    

– Молчать! – сказал жандарм. – Перед тобой  его преосвященство епископ.    

Между тем монсеньор Бьенвеню пошел к ним навстречу с той  быстротой, какую только позволял его преклонный возраст.    

– Ах, это вы! – воскликнул он, обращаясь к Жану  Вальжану. – Очень рад вас видеть. Но послушайте, ведь я вам отдал и  подсвечники. Они тоже серебряные, как и все остальное, и вы вполне можете  получить за них франков двести. Почему же вы не захватили их вместе с вашими  приборами?    

Жан Вальжан широко раскрыл глаза и взглянул на почтенного  епископа с таким выражением, которое не мог бы передать человеческий язык.    

– Ваше преосвященство, – сказал жандармский  унтер-офицер, – так значит, то, что нам сказал этот человек, –  правда? Он бежал нам навстречу. У него был такой вид, словно он спасался от  погони. На всякий случай мы задержали его. При нем оказалось это серебро.    

– И он вам сказал, – улыбаясь, прервал  епископ, – что это серебро ему подарил старичок священник, в доме которого  он провел ночь? Понимаю, понимаю. А вы привели его сюда? Это недоразумение.    

– В таком случае, мы можем отпустить его? –  спросил унтер-офицер.    

– Разумеется, – ответил епископ. Жандармы  выпустили Жана Вальжана, тот невольно попятился.    

– Это правда, что меня отпускают? – произнес он  почти невнятно, словно во сне.    

– Ну да, отпускают, не слышишь, что ли? – ответил  один из жандармов.    

– Друг мой! – сказал епископ. – Не забудьте  перед уходом захватить ваши подсвечники. Вот они.    

Он подошел к камину, взял подсвечники и протянул их Жану  Вальжану. Обе женщины смотрели, не говоря ни слова, не делая ни одного  движения, не бросая ни одного взгляда, которые могли бы помешать епископу.    

Жан Вальжан дрожал всем телом. Машинально, с растерянным  видом, он взял в руки два подсвечника.    

– А теперь, – сказал епископ, – идите с  миром. Между прочим, мой друг, когда вы придете ко мне в следующий раз, вам не  к чему идти через сад. Вы всегда можете входить и выходить через парадную дверь.  Она запирается только на щеколду, и днем и ночью.    

Затем он обернулся к жандармам:    

– Господа! Вы можете идти.    

Жандармы вышли.    

Казалось, Жан Вальжан вот-вот потеряет сознание.    

Епископ подошел к нему и сказал тихим голосом:    

– Не забывайте, никогда не забывайте, что вы обещали  мне употребить это серебро на то, чтобы сделаться честным человеком.    

Жана Вальжана, не помнившего, чтобы он что-нибудь обещал,  охватило смятение. Епископ произнес эти слова, как-то особенно подчеркнув их. И  торжественно продолжал:    

– Жан Вальжан, брат мой! Вы более не принадлежите злу,  вы принадлежите добру. Я покупаю у вас вашу душу. Я отнимаю ее у черных мыслей  и духа тьмы и передаю ее богу.    

 Глава тринадцатая.    Малыш Жерве    

     

Жан Вальжан вышел из города с такой поспешностью, словно  убегал от кого-то. Быстрым шагом он шел среди полей, сворачивая на первые  попавшиеся дороги и тропинки и не замечая, что кружится на одном месте. Он  проблуждал так целое утро, не евши и не ощущая голода. Он был во власти  множества неведомых ему доселе ощущений. Он чувствовал, как в нем поднимается  глухая злоба. На кого? – этого он не знал. Он не мог бы сказать, растроган  он или унижен. Минутами на него находило какое-то странное умиление; он боролся  с ним и противопоставлял ему ожесточение последних двадцати лет своей жизни.  Это состояние угнетало его. Он с тревогою замечал, как рушится страшное  внутреннее спокойствие, которое даровано было ему незаслуженностью его  несчастья. Он спрашивал себя; что же теперь заменит его? Были мгновения, когда  он предпочел бы, пожалуй, оказаться в тюрьме среди жандармов, только бы не было  того, что произошло; это бы меньше взволновало его. Хотя стояла глубокая осень,  кое-где в живых изгородях, мимо которых он проходил, еще попадались запоздалые  цветы, и долетавший до него запах воскрешал в нем воспоминания детства. Эти  воспоминания были ему почти невыносимы – ведь уже столько времени они не  возникали перед ним!    

Так в течение всего дня накапливались в нем мысли, которые  было бы трудно выразить словами.    

Когда солнце склонялось к западу и самый крошечный камешек  уже отбрасывал длинную тень, Жан Вальжан сидел за кустом на широкой, бурой,  пустынной равнине. На горизонте не видно было ничего, кроме Альп. Ничего – даже  колокольни какой-нибудь отдаленной сельской церкви. Жан Вальжан находился  приблизительно в трех лье от Диня. В нескольких шагах от куста вилась тропинка,  пересекавшая равнину.    

Погруженный в мрачное раздумье, которое придавало еще более  устрашающий вид его лохмотьям в глазах случайного прохожего, Жан Вальжан вдруг  услышал веселую песенку.    

Он обернулся и увидел на тропинке маленького савояра,  мальчика лет десяти; мальчик, напевая, приближался к нему с небольшой шарманкой  через плечо и с сурком в ящике за спиной, – это был один из тех ласковых и  веселых малышей, что бродят по свету в рваных штанишках, сквозь которые  светятся голые коленки.    

Не прерывая пения, мальчик время от времени останавливался  и, словно играя в камешки, подкидывал на ладони мелкие монеты – должно быть,  весь свой капитал. Среди медяков была одна монета в сорок су.    

Мальчик остановился у куста и, не замечая Жана Вальжана,  подбросил пригоршню монет, которую до сих пор ему удавалось ловко подхватывать  всю целиком тыльной стороной руки.    

Однако па этот раз монета в сорок су отскочила и покатилась  к кустарнику, по направлению к Жану Вальжану.    

Жан Вальжан наступил на нее ногой.    

Мальчик, следивший за монетой взглядом, заметил это.    

Он ничуть не удивился и подошел прямо к Жану Вальжану.    

Место было безлюдное. Насколько видел глаз, ни на равнине,  ни на тропинке не было ни души. Только еле слышные крики перелетных птиц,  летевших стаей где-то на огромной высоте, доносились сверху. Мальчик стоял  спиной к солнцу, вплетавшему в его волосы золотые нити и заливавшему  кроваво-красным светом свирепое лицо Жана Вальжана.    

– Сударь! – сказал маленький савояр с той детской  доверчивостью, которая слагается из неведения и невинности. – А моя  монета?    

– Как тебя зовут? – спросил Жан Вальжан.    

– Малыш Жерве, сударь.    

– Убирайся прочь! – сказал Жан Вальжан.    

– Сударь! – повторил мальчик. – Отдайте мне  мою монету.    

Жан Вальжан опустил голову и ничего не ответил.    

– Мою монету, сударь! – еще раз повторил мальчик.    

Жан Вальжан по-прежнему смотрел в землю.    

– Мою монету! – кричал ребенок. – Мою  светленькую монетку! Мои деньги!