1 2 3 
— Это очень хорошо, — сказал Байнеберг, —  теперь у нас есть искомая возможность разделаться с ним. Ты мог бы велеть ему  прийти куда-нибудь сегодня вечером.    

— Куда? В нашу клетушку?    

— Думаю — нет, о ней ему пока незачем знать. Прикажи  ему явиться на чердак, где ты был с ним тогда.    

— В котором часу?    

— Скажем… в одиннадцать.    

— Хорошо… Хочешь еще немного погулять?    

— Да. У Тёрлеса, наверное, есть еще дела, правда?  Никакой работы у Тёрлеса больше не было, но он чувствовал, что у обоих есть еще  что-то общее, что они хотят утаить от него. Он досадовал на свою чопорность, не  позволявшую ему вклиниться.    

И вот он ревниво смотрел им вслед, представляя себе всякое,  о чем они могли, наверно, втайне договориться.    

При этом ему бросилось в глаза, до чего невинна и мила  прямая, гибкая походка Райтинга — совершенно так же, как и его слова. И в  противовес этому он попытался представить себе его таким, каким он должен был  быть в тот вечер; внутреннюю, психологическую сторону этого. Это было, наверно,  долгое, медленное падение двух вцепившихся друг в друга душ и затем бездна как  в подземном царстве. А в промежутке — миг, когда наверху, далеко наверху,  умолкли и замерли все звуки мира.    

Неужели после чего-то подобного человек снова может быть  таким довольным и легким? Наверняка это не так уж много для него значило.  Тёрлесу очень хотелось спросить его. А вместо того он в детской робости отдал  его этому паукообразному Байнебергу!    

Без четверти одиннадцать Тёрлес увидел, что Байнеберг и  Райтинг вышмыгнули из постели, и тоже оделся.    

— Тсс!.. Погоди. Заметят ведь, если мы уйдем сразу все  трое.    

Тёрлес снова спрятался под одеяло. Затем в коридоре они  соединились и с привычной осторожностью стали подниматься на чердак.    

— Где Базини? — спросил Тёрлес.    

— Он придет с другой стороны. Райтинг дал ему ключ  оттуда.    

Они все время оставались в темноте. Лишь наверху перед  большой железной дверью Байнеберг зажег свой потайной фонарик.    

Замок сопротивлялся. Из-за многолетнего бездействия его  заело, и он не слушался подобранного ключа. Наконец он отомкнулся с резким  звуком; тяжелая створка терлась, застревая, о ржавчину петель и подавалась  медленно.    

С чердака потянуло теплым, застоявшимся воздухом, как из  теплицы.    

Байнеберг запер дверь снова.    

Они спустились по маленькой деревянной лестнице и сели,  скорчившись, возле мощной поперечной балки.    

Рядом с ними стояли огромные бочки с водой, предназначенной  для тушения пожара. Воду в них явно давно уже не меняли, и она издавала  сладковатый запах.    

Вообще все окружение было крайне удручающее. Жара под  крышей, скверный воздух и лабиринт мощных балок, которые частью уходили наверх  и терялись в темноте, частью расползались понизу таинственной сетью.    

Байнеберг затемнил фонарик, и они, не говоря ни слова,  неподвижно сидели во мраке — в течение нескольких долгих минут.    

Тут в темноте на противоположном конце скрипнула дверь. Тихо  и нерешительно. Это был шум, от которого забилось, запрыгало сердце, как от  первого звука приближающейся добычи.    

Последовали неуверенные шаги, удар ноги о загудевшее дерево;  глухой шум, как от толчка тела… Тишина… Затем снова нерешительные шаги…  Ожидание… Тихий человеческий звук…    

— Райтинг?    

Тут Байнеберг снял колпачок с фонарика и метнул широкий луч  к тому месту, откуда донесся голос.    

Несколько мощных балок высветились с резкими тенями, дальше  ничего, кроме конуса пляшущих пылинок, не было видно.    

Но шаги стали увереннее и приближались.    

Тут — совсем близко — снова ударилась о дерево нога, и в  следующий миг в широком основании светового конуса возникло — пепельно-бледное  — при этом неверном освещении — лицо Базини.    

Базини улыбался. Ласково, мило. Застыв, как на портрете,  улыбка его выступала за рамку света.    

Тёрлес сидел, прижавшись к балке, и чувствовал, как у него  дрожат глазные мышцы.    

Байнеберг стал перечислять позорные поступки Базини;  однотонно, хриплыми словами.    

Затем вопрос:    

— Значит, тебе нисколько не стыдно?    

Затем взгляд Базини на Райтинга, говоривший, казалось: «Пора  тебе, пожалуй, помочь мне». И в тот же миг Райтинг ударил его кулаком в лицо,  так что тот качнулся назад, споткнулся о балку, упал. Байнеберг и Райтинг  прыгнули к нему.    

Фонарик опрокинулся, и свет бессмысленно и вяло тек по полу  к ногам Тёрлеса.    

По звукам Тёрлес понял, что они сорвали с Базини одежду и  хлестали его чем-то тонким, гибким. Они явно все это уже подготовили. Он слышал  хныканье и негромкие жалобы Базини, который, не переставая, молил пощадить его;  наконец он слышал лишь стоны, похожие на сдавленные вопли, а в промежутках  негромкие ругательства и горячее, страстное дыхание Байнеберга.    

Он не тронулся с места. В самом начале его, правда, охватило  животное желание прыгнуть туда и бить, но чувство, что он опоздает и будет  лишним, удержало его. На его членах лежала тяжелая рука скованности.    

С виду безучастно смотрел он в пол. Он не напрягал слуха,  чтобы разбирать звуки, и не чувствовал, чтобы его сердце било быстрее обычного.  Он уставился в лужицу света, разлившуюся у его ног. Светились пылинки и  маленькая безобразная паутина. Дальше свет просачивался в зазоры между балками  и задыхался в пыльном, грязном сумраке.    

Тёрлес сидел бы так и час, ничего не чувствуя. Он ни о чем  не думал и все же был внутренне предельно занят. При этом он сам наблюдал за  собой. Но так, словно, в сущности, глядел в пустоту и видел себя только как бы  нечетким пятном и со стороны. Однако из этой неясности — со стороны — в  отчетливое сознание медленно, но все явственнее проталкивалась одна  потребность.    

Что-то заставило Тёрлеса улыбнуться по этому поводу. Затем  эта потребность снова усилилась. Она согнала его со своего места вниз — на  колени, на пол. Его тянуло прижаться телом к половицам; он чувствовал, что  глаза его делаются большими, как рыбьи, он чувствовал, как сквозь голое тело  бьется о дерево его сердце.    

Теперь в Тёрлесе действительно все кипело, и он должен был  ухватиться за балку, чтобы не поддаться головокружению, тянувшему его вниз.    

На лбу его выступили капли пота, и он испуганно спрашивал  себя, что все это значит.    

Выведенный из своего безразличия, он снова теперь  прислушался сквозь темноту к тем троим.    

Там стало тихо, только Базини жалобно бормотал что-то,  ощупью ища свою одежду.    

Тёрлес почувствовал какую-то приятность в этих жалобных  звуках. Словно паучьими лапками пробежала у него по спине дрожь вверх и вниз;  застряла между лопатками и коготками оттянула назад кожу на голове. К своему  изумлению, Тёрлес понял, что находится в состоянии полового возбуждения. Он  стал вспоминать и, не вспомнив, когда оно наступило, припомнил, что оно уже  сопровождалось странной потребностью прижаться к полу. Он устыдился этого; но  словно мощной волной крови это ударило ему в голову.    

Байнеберг и Райтинг ощупью пробрались назад и молча сели с  ним рядом. Байнеберг посмотрел на фонарик.    

В этот миг Тёрлеса опять потянуло вниз. От глаз — он  чувствовал это теперь, — от глаз шло к мозгу как бы гипнотическое  оцепенение. То был какой-то вопрос, да, какой-то… нет, какое-то отчаяние… о,  ведь это было знакомо ему… стена, тот общественный сад, низкие лачуги, то  воспоминание детства… то же самое! то же самое! Он посмотрел на Байнеберга.  «Неужели этот ничего не чувствует?» — подумал он. Но Байнеберг нагибался, чтобы  поднять фонарик. Тёрлес задержал его руку.    

— Разве не похоже это на глаз? — сказал он, указывая  на растекшийся на полу свет.    

— Ты что, настроился на поэтический лад?    

— Нет. Но разве ты сам не говорил, что с глазами дело  обстоит особо? От них иногда — вспомни любимые свои идеи насчет гипноза —  исходит какая-то сила, которой не встретишь ни в каком курсе физики… Несомненно  также, что по глазам человека часто узнаешь куда лучше, чем по его речам…    

— Ну… и что?    

— Для меня этот свет как глаз. Глядящий в неведомый  мир. У меня такое чувство, будто я должен что-то отгадать. Но я не могу. Мне  хочется вобрать это в себя…    

— Ну… тебя все-таки тянет на поэзию.    

— Нет, я всерьез. Я в полном отчаянии. Вдумайся только,  и ты тоже это почувствуешь. Потребность поваляться в этой луже… на  четвереньках, совсем вплотную к ней, проползти в пыльные углы, словно так это можно  отгадать…    

— Дорогой мой, баловство, сантименты. Оставь сейчас,  пожалуйста, такие вещи.    

Байнеберг наконец нагнулся и поставил фонарик на место. А  Тёрлес злорадствовал. У него было такое ощущение, что он вобрал в себя эти  события одним чувством больше, чем его спутники.    

Он ждал сейчас появления Базини и с тайным трепетом  чувствовал, что кожа на голове опять напряглась под коготками.    

Он ведь уже совсем точно знал, что для него что-то  приберегается, и вновь и вновь и через все более короткие промежутки напоминало  ему о себе; ощущение это, другим непонятное, было явно очень важно для его  жизни…    

Только вот что означала здесь эта чувственность, он не знал,  но помнил, что она появлялась каждый раз, когда события представали странными  только ему и мучили его, потому что он не знал, в чем тут причина.    

И он решил при следующем случае серьезно обдумать это. Пока  же он целиком отдался возбуждающему трепету, который предшествовал появлению  Базини.    

Байнеберг установил фонарик, и лучи снова вырезали в темноте  круг, как пустую рамку.    

И вдруг в этой рамке снова оказалось лицо Базини; точно так  же, как в первый раз, с той же застывшей, слащавой улыбкой; словно в промежутке  ничего не случилось, только по его верхней губе, рту и подбородку прочерчивали  извилистую, как червяк, дорожку медленные капли крови.    

— Сядь там! — Райтинг указал на мощную балку.  Базини повиновался. Райтинг начал говорить:    

— Ты уже, наверно, думал, что дешево отделался, да?  Думал, вероятно, я помогу тебе? Ну, так ты ошибся. То, что я с тобой делал, я  делал, только чтобы посмотреть, до чего дойдет твоя подлость.    

Базини сделал протестующее движение. Райтинг пригрозил снова  броситься на него. Тогда Базини сказал:    

— Прошу вас, Бога ради, я не мог иначе.    

— Молчи! — крикнул Райтинг. — Надоели нам  твои увертки! Теперь мы узнали раз и навсегда, чего от тебя можно ждать, и  поступать будем соответственно…    

Наступило короткое молчание. Вдруг Тёрлес тихо, почти  ласково сказал:    

— Скажи-ка: «Я вор».    

Базини сделал большие, почти испуганные глаза; Байнеберг  одобрительно засмеялся.    

Но Базини молчал. Тогда Байнеберг толкнул его в бок и  прикрикнул на него:    

— Не слышишь, что ли, ты должен сказать, что ты вор!  Говори сейчас же!    

Снова наступила короткая, почти мгновенная тишина; затем  Базини тихо, одним духом и как можно более безобидным тоном сказал:    

— Я вор.    

Байнеберг и Райтинг довольно засмеялись, глядя на Тёрлеса.    

— Это ты хорошо придумал, малыш. И обратились к Базини:    

— А теперь ты скажешь еще: я скотина, я вор и скотина,  я ваша скотина, вор и свинья.    

И Базини сказал это не переводя дыхания и с закрытыми  глазами.    

Но Тёрлес уже опять откинулся в темноту. Ему было тошно от  этой сцены и стыдно, что он выдал другим пришедшее ему в голову.    

На занятиях по математике Тёрлеса вдруг осенила одна мысль.    

В последние дни он слушал уроки в школе с особым интересом,  ибо про себя думал: «Если это действительно подготовка к жизни, как они  говорят, то значит, тут должен найтись и какой-то намек на то, чего я ищу».    

При этом он думал именно о математике; еще со времени тех  мыслей о бесконечности.    

И в самом деле, среди занятий его вдруг озарило. Сразу после  окончания урока он подсел к Байнебергу — единственному, с кем он мог говорить о  подобных вещах.    

— Слушай, ты это вполне понял? — Что?    

— Эту историю с мнимыми числами?    

— Да. Это же совсем не так трудно. Надо только  запомнить, что квадратный корень из минус единицы — это еще одна величина при  вычислении.    

— Но вот в том-то и дело. Такого же не существует.  Любое число, положительное или отрицательное, дает в квадрате что-то  положительное. Поэтому не может быть в действительности числа, которое было бы  квадратным корнем из чего-то отрицательного.    

— Совершенно верно. Но почему бы, несмотря на это, не  попытаться произвести извлечение квадратного корня и при отрицательном числе?  Конечно, это не может дать никакой действительной величины, но потому-то и  называют такой результат мнимым. Это все равно как сказать: здесь вообще всегда  кто-то сидел, поставим и сегодня стул для него. И даже если он тем временем  умер, сделаем вид, будто он придет.    

— Но как же так, если точно, с математической точностью  знаешь, что это невозможно.    

— Вот и делают вид, будто это не так. Видимо, какой-то  толк от этого есть. А разве иначе обстоит дело с иррациональными числами?  Деление, которое никогда не кончается, дробь, величину которой нельзя  вычислить, сколько бы долго ты ни считал? А как ты можешь представить себе, что  параллельные линии пересекаются в бесконечности? Я думаю, если бы мы были  чересчур добросовестны, то математики не было бы на свете.    

— В этом ты прав. Если все так и представлять себе, то  получается и правда довольно странно. Но этот-то и Удивительно, что с этими  мнимыми или еще какими-либо невозможными величинами можно действительно  производить вычисления, дающие осязаемый результат!    

— Только эти мнимые факторы должны в ходе вычисления  взаимно уничтожаться.    

— Да, да. Все, что ты говоришь, я знаю. Но не остается  ли, несмотря ни на что, во всем этом что-то необыкновенное? Как бы объяснить  это тебе? Задумайся только: сначала в таком вычислении идут вполне солидные  числа, представляющие собой метры, или вес, или еще что-нибудь ощутимое и хотя  бы являющиеся действительно числами. В конце вычисления числа такие же. Но те и  другие связаны между собой чем-то, чего вообще нет. Не похоже ли это на мост,  от которого остались только опоры в начале и в конце и который все же  переходишь так уверенно, словно он весь налицо? Для меня в таком вычислении  есть что-то головокружительное. Словно часть пути заходит бог весть куда. Но  самое жуткое, по-моему, — сила, которая скрыта в таком вычислении и держит  тебя так крепко, что ты все-таки попадаешь туда, куда нужно.    

Байнеберг ухмыльнулся.    

— Ты говоришь уже почти совсем как наш поп: «Ты видишь  яблоко… это колебания света, а глаза и так далее… и ты протягиваешь руку, чтобы  украсть его… это мышцы и нервы приводят ее в движение… Но между тем и другим  есть что-то, что рождает одно из другого… а это бессмертная душа, которая  согрешила сейчас… да… да… ни одного вашего действия нельзя объяснить без души,  она играет вами, как фортепианными клавишами…» — И он передразнил интонацию, с  какой преподаватель катехизиса рассказывал эту старую притчу.    

— Впрочем, вся эта история мало интересует меня.    

— Я думал, как раз тебя она должна интересовать. Я, во  всяком случае, сразу подумал о тебе, потому что это — если это действительно  так необъяснимо — почти подтверждение твоей веры.    

— Почему это не должно быть объяснимо? Я вполне  допускаю, что изобретатели математики споткнулись тут о собственные ноги.  Почему, в самом деле, то, что находится за пределами нашего разума, не могло  позволить себе сыграть такую шутку именно с этим самым разумом? Но меня это не  занимает, ведь такие вещи ни к чему не ведут.    

Еще в тот же день Тёрлес попросил у учителя математики  разрешения прийти к нему, чтобы тот объяснил ему некоторые места последней  лекции.    

На следующий день во время обеденного перерыва он поднялся  по лестнице в маленькую квартиру преподавателя.    

Он проникся теперь каким-то совершенно новым уважением к  математике, потому что она внезапно перестала быть для него мертвым учебным  заданием и сделалась чем-то очень живым. И из-за этого уважения он испытывал  какую-то зависть к учителю, который, конечно, прекрасно знал все эти связи,  всегда носил с собой свое знание, как ключ от запертого сада. Но, кроме того,  Тёрлесом двигало любопытство, несколько, впрочем, нерешительное. Он никогда еще  не был в комнате молодого мужчины, и ему очень хотелось узнать, как выглядит  жизнь такого другого, знающего и все же спокойного человека, узнать хотя бы  настолько, насколько о нем можно судить по внешнему виду, по окружению.    

Вообще-то он был по отношению к своим учителям робок и  сдержан и считал, что потому особым их расположением не пользуется. Его просьба  показалась ему поэтому, когда он теперь взволнованно остановился у двери, рискованным  предприятием, где дело идет не столько о том, чтобы получить  разъяснение, — ибо в глубине души он теперь уже сомневался в этом, —  сколько о том, чтобы заглянуть как бы за учителя, в его каждодневное  соприкосновение с математикой.    

Его провели в кабинет. Это была продолговатая комната с  одним окном; у окна стоял закапанный чернилами письменный стол, а у стены —  диван, обитый рубчатой зеленой колючей тканью и украшенный кисточками. Над  диваном висели выцветшая студенческая шапочка и множество коричневых,  потемневших фотографий формата визитной карточки, сделанных в университетские  времена. На овальном столе с крестообразным подножием, завитки которого,  претендуя на изящество, походили на неудавшуюся любезность, лежали трубка и  пластинчатый, крупно нарезанный табак. Вся комната пропахла поэтому дешевым  кнастером.    

Не успел Тёрлес вобрать в себя эти впечатления и отметить в  себе известное неудовольствие, словно от соприкосновения с чем-то неаппетитным,  как вошел учитель.    

Это был молодой человек, не старше тридцати лет, блондин,  нервный, недюжинный математик, уже представивший ученому миру несколько важных  работ.    

Он сразу сел за свой письменный стол, покопался в лежащих на  нем бумагах (Тёрлесу поздней показалось, что он укрылся за ним), протер носовым  платком пенсне, закинул ногу на ногу и выжидательно посмотрел на Тёрлеса.    

Тёрлес тоже начал уже разглядывать его. Он заметил белые  грубошерстные носки и еще — что тесемки подштанников выпачкались о ваксу  полусапожек.    

Носовой платок зато выделялся по контрасту белизной и  манерностью, а галстук был хоть и лоскутный, но зато пестрел всеми цветами  радуги, как палитра.    

Тёрлес чувствовал, что эти маленькие наблюдения невольно  отталкивают его дальше, он уже не мог надеяться, что этот человек действительно  обладает значительными знаниями, коль скоро ни в его внешности, ни во всем его  окружении явно не было ни малейшего признака таковых. Кабинет математика он  втихомолку представлял себе совершенно иным: с каким-нибудь внешним проявлением  ужасных вещей, которые здесь продумывались. Обыкновенность оскорбила его; он  перенес ее на математику, и его почтение перед ней стало сменяться недоверчивой  строптивостью.    

А поскольку и учитель нетерпеливо ерзал на своем месте, не  зная, как истолковать столь продолжительное молчание и столь пытливые взгляды,  между обоими уже в эту минуту установилась атмосфера недоразумения.    

— Ну, давайте… пожалуйста… я с удовольствием объясню  вам, — начал учитель.    

Тёрлес изложил свои возражения, стараясь разъяснить, что они  для него значат. Но у него было такое чувство, будто он говорит сквозь плотный,  мутный туман, и лучшие его слова застревали у него уже в горле.    

Учитель улыбался, покашливал, сказал «с вашего позволения»  и, закурив папиросу, курил ее торопливыми затяжками; бумага — Тёрлес все это  замечал и находил обыкновенным — густо тускнела и каждый раз с треском  скукоживалась; учитель снял пенсне, снова надел его, кивнул головой… наконец не  дал Тёрлесу договорить.    

— Я рад, да, дорогой мой Тёрлес, я действительно очень  рад, — прервал он его. — Ваши сомнения свидетельствуют о серьезности,  о вдумчивости, о… гм… но не так-то легко дать вам нужное объяснение… Не поймите  меня превратно… Видите ли, вы говорили о вмешательстве трансцендентных гм… да…  это называется трансцендентный… факторов…    

Я же не знаю, как вы это ощущаете. Сверхчувственное,  находящееся по ту сторону строгих границ разума, — это статья особая. Я,  собственно, не очень-то вправе вмешиваться в такие вещи, это не относится к  моему предмету. На сей счет можно подумать и так, и этак, и я отнюдь не собираюсь  с кем-либо полемизировать… Что же касается математики, — и он подчеркнул  слово «математика», словно раз и навсегда захлопывая какую-то роковую дверь,  что, стало быть, касается математики, то тут, несомненно, есть также  естественная и только математическая связь. Мне пришлось бы только — строгой  научности ради — сделать несколько допущений, которые вы вряд ли поймете, да и  времени на это у нас нет. Я, знаете, готов признать, что, например, эти мнимые,  эти не существующие в действительности величины, ха-ха, весьма твердый орешек  для молодого ученика. Удовлетворитесь тем, что такие математические понятия —  это чисто математическая логическая неизбежность. Поймите, на той элементарной  ступени обучения, где вы еще находитесь, многому, чего приходится касаться,  очень трудно дать верное объяснение. К счастью, это мало кто чувствует, но если  такой, как вы, сегодня, — но, повторяю, меня это очень обрадовало, —  действительно вдруг находится, то ему можно только сказать: дорогой друг, ты  должен просто поверить; когда ты будешь знать математику в десять раз больше,  чем сейчас, ты поймешь, а пока поверь! Иначе нельзя, дорогой Тёрлес, математика  — это особый мир, и надо в нем довольно долго пожить, чтобы почувствовать все,  что в нем требуется.    

Тёрлес был рад, когда учитель умолк. С тех пор как та дверь  захлопнулась, у него было такое чувство, что слова удаляются все дальше и  дальше… в другую, безразличную сторону, туда, где находятся все верные и все же  ничего не говорящие объяснения.    

Но он был оглушен потоком слов и своей неудачей и не сразу  понял, что пора подняться.    

Тогда, чтобы окончательно решить дело, учитель поискал  последний, убедительный аргумент.    

На маленьком столике лежал роскошно изданный том Канта.  Учитель взял его и показал Тёрлесу.    

— Видите эту книгу, это философия, здесь даны  определяющие элементы наших поступков. И если бы вы могли проникнуть в их  подоплеку, вы увидели бы сплошь такие логические неизбежности, которые все  определять-то определяют, а сами-то не так уж понятны. Это очень похоже на то,  с чем мы сталкиваемся в математике. И все же мы то и дело поступаем в  соответствии с ними. Вот вам и доказательство того, насколько важны такие вещи.  Однако, — усмехнулся он, увидев, что Тёрлес и впрямь раскрыл книгу и стал  листать ее, — оставьте это пока. Я хотел только привести вам пример,  который вы вдруг когда-нибудь вспомните. Пока это, пожалуй, слишком трудно для  вас.    

Весь остаток дня Тёрлес находился в состоянии  взволнованности. То обстоятельство, что он держал в руках Канта, это случайное  обстоятельство, на которое он в ту минуту особого внимания не обратил,  отзывалось в нем теперь с большой силой. Имя Канта было известно ему понаслышке  и котировалось у него так, как оно вообще котируется в обществе, далеком от  гуманитарных наук, — как последнее слово философии. И этот авторитет был  даже одной из причин того, что Тёрлес мало занимался дотоле серьезными книгами.  Ведь обычно, преодолев период, когда им хотелось стать кучером, садовником или  кондитером, очень молодые люди выбирают себе в фантазии поприще прежде всего  там, где, как им кажется, их честолюбию представится наибольшая возможность  совершить что-нибудь выдающееся. Если они говорят, что хотят стать врачом, то  наверняка они видели где-нибудь красивую и заполненную приемную, или стеклянный  шкаф с жутковатыми хирургическими инструментами, или еще что-то подобное; если  они говорят о дипломатической карьере, то думают о блеске и изысканности  международных салонов. Словом, они выбирают себе профессию по той среде, в  какой им больше всего хочется видеть себя, и по той позе, в какой они нравятся  себе больше всего.    

При Тёрлесе имя Канта произносилось не иначе, как к слову и  с таким выражением лица, словно это имя какого-нибудь наводящего жуть святого.  И Тёрлес не мог не думать, что Кант окончательно решил проблемы философии и с  тех пор заниматься ею — пустое дело, ведь точно так же он, Тёрлес, считал, что  после Гете и Шиллера незачем уже сочинять стихи.    

Дома эти книги стояли в шкафу с зелеными стеклами в папином  кабинете, и Тёрлес знал, что шкаф этот никогда не открывался, кроме тех  случаев, когда его показывали какому-нибудь гостю. Это было как святилище  некоего божества, к которому стараются не приближаться и которое чтут только  потому, что благодаря его существованию можно уже не печься об определенных  вещах.    

Это искаженное отношение к философии и литературе оказало  впоследствии на дальнейшее развитие Тёрлеса то злосчастное влияние, которому он  обязан был множеством печальных часов. Ибо из-за этого его честолюбие  оттеснялось от истинных своих объектов и попадало — пока он, утратив свою цель,  искал какой-нибудь новый — под грубое и решительное влияние его спутников. Его  склонности возвращались уже только изредка и стыдливо и каждый раз оставляли  сознание, что он совершил что-то ненужное и смешное. Но они были все же  настолько сильны, что ему не удавалось освободиться от них совсем, и эта  постоянная борьба лишала его нрав твердых линий и прямоты.    

Сегодня, однако, это отношение вступило, казалось, в  какую-то новую фазу. Мысли, ради которых он сегодня тщетно искал разъяснения,  уже не были беспочвенной игрой воображения, нет, они взбудоражили, они не  отпускали его, и всем своим телом он чувствовал, что за ними бьется кусок его  жизни. Это было для Тёрлеса что-то совершенно новое. В душе его была  определенность, которой он вообще-то не знал за собой. Это было что-то  мечтательно-таинственное. Это, по-видимому, потихоньку развивалось под влиянием  последнего времени и теперь вдруг постучалось властной рукой. У него было на  душе, как у матери, впервые почувствовавшей повелительные движения внутри своей  утробы.    

Вторая половина дня выдалась сладостная.    

Тёрлес извлек из ящика все свои поэтические опыты, которые  он там хранил. Он сел с ними к печке и оказался в полном одиночестве и невидим  за ее могучим прикрытием. Одну за другой перелистывал он тетради, затем очень  медленно рвал их на клочки и бросал каждый отдельно в огонь, снова и снова  упиваясь умилением прощания.Он хотел этим отбросить назад весь прежний груз, словно  сейчас пришло время — не отягощенное ничем — направить все внимание на шаги,  которые надо сделать вперед.    

Наконец он встал и вышел к другим. Он чувствовал себя  свободным от всяких боязливых взглядов со стороны. То, что он совершил,  произошло, в сущности, исключительно инстинктивно; ничто не давало ему  уверенности, что отныне он действительно сможет быть другим, кроме самого  появления этого импульса. «Завтра, — сказался себе, — завтра я все  тщательно проверю и уж сумею обрести ясность».    

Он походил по залу, между отдельными скамьями, глядя в  раскрытые тетради, на пальцы, деловито сновавшие при письме по их яркой белизне  и тянувшие за собой каждый свою маленькую коричневатую тень, — он смотрел  на это так, словно вдруг проснулся с глазами, которым все кажется значительнее.    

Но следующий же день принес горькое разочарование. Уже утром  Тёрлес купил дешевое издание того тома, который видел у учителя, и  воспользовался первым же перерывом, чтобы приступить к чтению. Но из-за  сплошных скобок и сносок он не понимал ни слова, а если он добросовестно  следовал глазами за фразами, у него появлялось такое ощущение, словно старая  костлявая рука вывинчивает у него мозг из головы.    

Когда он примерно через полчаса, устав, перестал читать, он  дошел только до второй страницы, и на лбу у него выступил пот.    

Но он сжал зубы и прочел еще одну страницу, пока не кончился  перерыв.    

А вечером ему уже не хотелось прикасаться к этой книге.  Страх? Отвращение? Он не знал точно. Одно лишь мучило его обжигающе явственно —  что у учителя, человека такого невысокого, казалось, полета, книга эта лежала  на виду в комнате, словно была его повседневным чтением.    

В таком настроении и застал его Байнеберг.    

— Ну, Тёрлес, каково было вчера у учителя?    

Они сидели вдвоем в амбразуре окна, загородившись широкой  вешалкой, где висело множество шинелей, так что из класса к ним проникал лишь  то нараставший, то затихавший гул и отсвет ламп на потолке. Тёрлес рассеянно  играл с висевшей перед ним шинелью.    

— Ты спишь, что ли? Что-то уж он тебе, наверное,  ответил? Могу, впрочем, представить себе, что он был изрядно смущен, не так ли?    

— Почему?    

— Ну, такого глупого вопроса он, наверно, не ждал.    

— Вопрос был совсем не глупый. Я все еще не могу  отделаться от него.    

— Да я ведь вовсе не в дурном смысле. Только для него  он, наверно, был глуп. Они заучивают свои сведения наизусть, как поп свой  катехизис, и если спросить их не совсем по-заведенному, они всегда смущаются.    

— Ах, смутился он не из-за того, что не знал, что  ответить. Он даже не дал мне договорить, так быстро нашелся ответ у него.    

— Как же он объяснил эту историю?    

— По сути, никак. Он сказал, что мне этого еще не  понять, что это логические неизбежности, которые становятся ясными только тому,  кто уже занимался этими вещами обстоятельнее.    

— Вот это-то и жульничество! Человеку просто разумному  они не в состоянии изложить свои истории! Только если его десять лет  промуштруют. А за такой срок он тысячи раз произведет вычисления на той основе  и воздвигнет целые здания, где все будет правильно. И тогда он просто поверит в  зло, как католик в богоявление, оно ведь всегда замечательно подтверждало себя…  Велика ли хитрость навязать доказательство такому человеку? Напротив, никто не  сможет убедить его, что хоть его здание и стоит, а каждый отдельный камень  станет воздушным, если захочешь дотронуться до него!    

Тёрлес почувствовал, что это байнеберговское преувеличение  неприятно ему.    

— Ну, не так уж, вероятно, все скверно, как ты  изображаешь. Я никогда не сомневался в правоте математики — в конце концов,  успех убеждает в ней. Странно мне было только то, что иное порой так  противоречит разуму. А ведь возможно, что это только кажется.    

— Что ж, подожди эти десять лет, может быть, у тебя и  будет тогда надлежаще препарированный разум… Но я тоже размышлял об этом после  нашего последнего разговора; и я твердо убежден, что тут есть загвоздка.  Кстати, и ты тоже тогда говорил об этом совсем не так, как сегодня.    

— О нет. У меня это и сегодня вызывает сомнения, только  я не хочу сразу все так преувеличивать, как ты. Странным я нахожу все это тоже.  Представление об иррациональном, мнимом, о линиях, которые параллельны и в  бесконечности — значит, все-таки где-то — пересекаются, меня волнует. Когда я  об этом думаю, я бываю оглушен, словно от удара по голове. — Тёрлес  наклонился вперед, совсем ушел в тень, и голос его стал глуше. — Прежде в  голове у меня все было очень ясно и четко распределено. А теперь мне кажется,  что мои мысли — как облака, и когда я подхожу в них к определенным местам,  кажется, что дальше — провал, через который виден какой-то бесконечный, не  поддающийся определению мир. Математика-то, конечно, права. Но что с моей  головой и что со всеми другими? Неужели они совсем не чувствуют этого? Как это  отражается в них? Неужели совсем никак?    

— По-моему, ты мог видеть это на примере своего  учителя. Ты — ты, столкнувшись с таким, сразу оглядываешься и спрашиваешь: как  согласовать это со всем прочим во мне? А они просверлили себе в собственном  мозгу ходы и оглядываются не далее, чем на ближайший угол — цела ли еще нить,  которую они за собой тянут. Твоя манера задавать вопросы загоняет их в тупик.  Никто из них не способен вернуться назад. Как можешь ты, кстати, утверждать,  что я преувеличиваю. Эти взрослые, эти умники целиком вплелись в какую-то сеть,  одна петля держит другую, и все в целом кажется на диво естественным. Но где  находится первая петля, благодаря которой все держится, никто не знает.    

Мы с тобой никогда еще так серьезно об этом не говорили, в  конце концов не очень-то хочется распространяться о таких вещах, но теперь ты  видишь всю слабость того взгляда на мир, которым люди довольствуются.    

Это обман, жульничество и слабоумие! Малокровие! Ведь разума  у них хватает ровно настолько, чтобы выдумать в голове свое научное объяснение,  но вне головы оно замерзает, ты понимаешь? Ха-ха! Все эти вершины, эти  крайности, о которых учителя говорят нам, что они так тонки, что мы сейчас еще  не способны до них дотронуться, — они мертвы… они замерзли… ты понимаешь?  Во все стороны торчат острия этих боготворимых ледышек, и никто на свете не  знает, что с ними делать, такие они безжизненные!    

Тёрлес давно уже снова откинулся назад. Горячее дыхание  Байнеберга застревало в шинелях и нагревало этот закуток. И как всегда, когда  он бывал возбужден, Байнеберг был неприятен Тёрлесу. Тем более сейчас, когда он  придвинулся так близко, что глаза его уперлись в Тёрлеса двумя зеленоватыми камешками,  в то время как руки с какой-то особенно безобразной юркостью ходили ходуном в  полумраке.    

— Все спорно, что они утверждают. Все, говорят они,  происходит естественным образом: если камень падает, то это, мол, сила тяжести.  А почему не воля Бога и почему тот, кто угоден ему, не может быть избавлен им  от участи камня? Но зачем я тебе это рассказываю?! Ты же навсегда останешься  межеумком! Найти походя что-нибудь странное, немного покачать головой, немного  ужаснуться — это по тебе. Но за эти пределы ты не сунешься. Впрочем, это не моя  беда.    

— Моя, что ли? Но ведь и твои-то утверждения не так уж  бесспорны.    

— Как можешь ты это говорить? Они вообще — единственно  бесспорная вещь на свете. Зачем мне, впрочем, ссориться с тобой из-за этого?!  Ты это еще увидишь, дорогой Тёрлес. Готов даже пари держать, что ты еще  чертовски заинтересуешься, в чем тут дело. Например, когда с Базини выйдет так,  как я…    

— Оставь это, пожалуйста, — прервал его  Тёрлес, — как раз сейчас мне не хочется это припутывать.    

— О, почему же?    

— Ну, так. Просто не желаю. Мне это неприятно. Базини и  это для меня две разные вещи. А разное я не имею обыкновения валить в одну  кучу.    

У Байнеберга перекосилось лицо от этой непривычной  решительности, даже грубости его младшего товарища.    

Но Тёрлес чувствовал, что одно упоминание о Базини подкосило  всю его уверенность, и чтобы скрыть это, он вознегодовал.    

— Ты вообще утверждаешь какие-то вещи с прямотаки  сумасшедшей уверенностью. А ты не считаешь, что твои теории точно так же  построены на песке, как другие? И ходы у тебя гораздо более извилистые, и  гораздо больше доброй воли требуется, чтобы их понять.    

Байнеберг удивительным образом не разозлился; он только  улыбнулся правда, немного криво, и глаза его сверкнули вдвое беспокойнее — и  скороговоркой сказал:    

— Увидишь еще, увидишь еще…    

— Что же я увижу? А и увижу — так хотя бы увижу. Но  меня это очень мало интересует, Байнеберг! Ты не понимаешь меня. Ты совершенно  не знаешь, что меня интересует. Если меня мучит математика и если меня… —  но он быстро одумался и ничего не сказал о Базини, — если меня мучит  математика, то я ищу за ней чего-то совсем другого, чем ты, я не ищу ничего  сверхъестественного, а ищу именно естественное… понимаешь? Ничего не ищу вне  себя… я ищу что-то в себе. В себе! Что-то естественное! Чего я, несмотря на  это, не понимаю! Но тебе это так же невдомек, как тому математику… ах, отстань  от меня сейчас со своими рассуждениями!    

Тёрлес, вставая, дрожал от волнения. А Байнеберг повторил  скороговоркой:    

— Ну, увидим, увидим…    

Лежа вечером в постели, Тёрлес не мог уснуть. Четверти часа  украдкой, как медицинские сестры, удалялись от его ложа, ноги у него были  ледяные, а одеяло давило его, вместо того чтобы греть.    

В дортуаре слышалось лишь спокойное и ровное дыхание  воспитанников, которые после труда учебных занятий, гимнастики и бега на  воздухе уснули здоровым, животным сном.    

Тёрлес прислушивался к дыханию спящих. Это было дыхание  Байнеберга, это — Райтинга, это — Базини; которое? Он этого не знал; но одно из  многих, равномерных, равно спокойных, равно уверенных, поднимавшихся и  опускавшихся, как механическое устройство.    

Одна из полотняных занавесок размоталась, опускаясь, только  на половину; ниже ее в комнату глядела светлая ночь, вычерчивая по полу бледный  неподвижный четырехугольник. Шнурок ее то ли зацепился вверху, то ли выскочил и  безобразно извивался, свисая, а тень его на полу ползла по светлому  четырехугольнику, как червяк.    

Во всем этом было какое-то пугающее, гротескное безобразие.    

Тёрлес попробовал думать о чем-нибудь приятном. Ему  вспомнился Байнеберг. Разве не перещеголял он его сегодня? Не нанес удар его  превосходству? Разве не удалось ему сегодня впервые отстоять перед кем-то свою  самобытность? Так подчеркнуть ее, что тот почувствовал бесконечную разницу в  тонкости ощущений, отделявшую друг от друга их восприятие? Сумел ли тот еще  как-то возразить? Да или нет?..    

Но это «да или нет?» пузырилось в его голове и лопалось, «да  или нет?.. да или нет?..» пузырилось опять и опять, не переставая, в ритме  топота, как грохот поезда, как колыханье цветов на слишком высоких стеблях, как  стук молотка, слышный через множество тонких стен в тихом доме… Это навязчивое,  самодовольное «да или нет?» было противно Тёрлесу. Его радость была неправедна,  походила на какие-то смешные подскоки.    

И в довершение, когда он встрепенулся, показалось, что это  кивает его голова, перекатывается по плечам или ритмично поднимается и  опускается…    

Наконец в Тёрлесе все умолкло. Перед его глазами была только  широкая черная плоскость, кругообразно расходившаяся во все стороны.    

Вот издалека, от края… двинулись через стол… две маленькие  шатающиеся фигурки. Это были явно его родители. Но такие маленькие, что он не  мог испытывать к ним какие-либо чувства.    

На другой стороне они исчезли.    

Потом появились опять двое… Но вот кто-то сзади пробежал  мимо них шагами, которые были вдвое длинней его роста… и вот он уже скрылся за  краем. Не был ли это Байнеберг?.. Ну, а те двое — ведь один из них был же  учитель математики? Тёрлес узнал его по платочку, кокетливо выглядывавшему из  кармана. А другой? С очень, очень толстой книгой под мышкой, книгой в половину  его роста? Он еле тащил ее… Через каждые два шага они останавливались и клали  книгу на землю. И Тёрлес услышал, как писклявый голос его учителя сказал: «Если  дело обстоит так, мы найдем то, что нужно, на странице двенадцатой, страница  двенадцатая отсылает нас дальше, на страницу пятьдесят вторую, но тогда  остается в силе и то, что было замечено на странице тридцать первой, а при  таком условии…» При этом они стояли, склонившись над книгой, и совали в нее руки,  отчего страницы разлетались. Через некоторое время они опять выпрямились, и  другой пять или шесть раз погладил учителя по щекам. Затем они вновь прошли  несколько шагов, и Тёрлес снова услышал этот голос, в точности так, как если бы  тот на уроке математики перечислял пункты какого-нибудь длиннющего  доказательства. Это продолжалось до тех пор, пока другой опять не погладил  учителя.    

Этот другой?.. Тёрлес нахмурил брови, чтобы лучше видеть. Не  носил ли он косичку? И довольно старинное платье? Очень старинное? Даже  шелковые штаны до колен? Это уж не?.. О! Тёрлес проснулся с криком: «Кант!»    

В следующий миг он улыбался; вокруг было очень тихо, дыхание  свящих притихло. Он тоже спал. И в постели его тем временем стало тепло. Он  сладко потянулся под одеялом.    

«Мне, значит, снился Кант, — подумал он, — почему  не дольше? Может быть, он мне все же что-нибудь выболтал бы?» Он вспомнил, как  однажды, не подготовившись по истории, он всю ночь так живо видел во сне  относящиеся к предмету лица и события, что на следующий день мог рассказать обо  всем так, словно сам при этом присутствовал, и выдержал экзамен с отличием. И  тут ему опять пришел на ум Байнеберг, Байнеберг и Кант — вчерашний разговор.    

Медленно уходил от Тёрлеса сон — медленно, как шелковое  одеяло, которое, сползая, скользит по коже голого тела и никак не кончается.    

И все же улыбка его вскоре снова сменилась какимто странным  беспокойством. Разве в своих мыслях он действительно продвинулся хотя бы на  шаг? Разве хоть что-нибудь вычитал в этой книге, что содержало бы разгадку всех  загадок? А его победа? Конечно, только его неожиданная живость заставила  замолчать Байнеберга.    

Опять им овладели глубокое отвращение и буквально физическая  тошнота. Несколько минут он пролежал совершенно раздавленный омерзением.    

Затем, однако, до его сознания вдруг снова дошло, что его  тела всюду касается мягкое, теплое полотно постели. Осторожно, очень медленно и  осторожно повернул Тёрлес голову. Верно, на каменному полу лежал еще тот  тусклый четырехугольник, хоть и с немного смещенными сторонами, но по нему еще  ползла та извивающаяся тень. Ему показалось, что там сидит на цепи какая-то  опасность, за которой он из своей постели, как бы защищенный решеткой, может  наблюдать со спокойствием неуязвимости.    

В его коже, вокруг всего его тела, проснулось при этом некое  чувство, которое вдруг превратилось в образ памяти. Когда он был совсем  маленький да, да, это было тогда, когда он еще носил платьица и еще не ходил в  школу, — бывали времена, когда ему невыразимо страстно хотелось быть  девочкой. И это страстное желание шло тоже не от головы — о нет — и не от  сердца, — оно вызывало щекотку во всем теле и зудело под кожей. Да, бывали  мгновения, когда он настолько живо ощущал себя девочкой, что думал, что иначе и  быть не может. Ибо тогда он ничего не знал о значении соматических различий и  не понимал, почему ему со всех сторон твердили, что теперь он навсегда  останется мальчиком. А когда его спрашивали, почему он считает, что лучше быть  девочкой, он чувствовал, что выразить это нельзя…    

Сегодня он впервые снова ощутил нечто подобное. Снова вот  так, зудом под кожей…    

Нечто, казавшееся и телом, и душой одновременно. Бег и спех,  тысячами бабочек с бархатными щупальцами бившиеся в его теле. И одновременно то  упорство, с каким убегают девочки, когда чувствуют, что взрослые все равно не  поймут их, надменность, с какой они потом украдкой подсмеиваются над взрослыми,  эту боязливую, всегда готовую к быстрому побегу надменность, чувствующую, что  она в любой миг может улизнуть в какое-то ужасное глубокое укрытие в маленьком  теле…    

Тёрлес тихо засмеялся про себя и снова сладко потянулся под  одеялом.    

Этот суетливый человечек, приснившийся ему, как жадно  перебирал он страницы пальцами! А четырехугольник там внизу? Ха-ха. Замечали ли  когда-нибудь в своей жизни что-либо подобные такие умные человечки? Он  показался себе бесконечно защищенным от этих умников и впервые почувствовал,  что его чувственность — ведь что это она, он давно уже знал — есть нечто такое,  чего у него никто не сможет отнять и в чем подражать ему тоже никто не сможет,  нечто такое, что, словно высочайшей, потаеннейшей стеной, защищает его от  всякой чужой умности.    

Лежали ли когда-нибудь в жизни, продолжал он эти мечты,  такие умные человечки под уединенной стеной и пугались ли при каждом шорохе за  известкой, словно там что-то мертвое искало слов, чтобы заговорить с ними?  Чувствовали ли они когда-нибудь так музыку, которую заводит ветер в осенних  листьях, — так до конца и насквозь, что за ней вдруг открывался какой-то  ужас, который медленно, медленно превращался в чувственность. Но в такую  странную чувственность, которая скорее походит на бегство и на взрыв смеха  потом. О, легко быть умным, если не знаешь всех этих вопросов…    

Но между тем то и дело казалось, что этот маленький  человечек вырастает с неумолимо строгим лицом в исполина, и каждый раз дрожь,  как от электрического удара, мучительно пробегала от мозга по телу Тёрлеса. Вся  боль из-за того, что он все еще стоит перед запертой дверью, — то самое,  что еще миг назад вытесняли теплые удары его крови, — вся эта боль пробуждалась  тогда снова, и душу Тёрлеса наполняла бессловесная жалоба, как вой собаки,  дрожащий над широкими ночными полями.    

Так он уснул. Уже в полусне он еще несколько раз взглянул на  пятно у окна, так машинально дотрагиваются до каната крепления, чтобы убедиться,  что он еще натянут. Затем неясно всплыло намерение хорошенько поразмыслить о  себе завтра — лучше всего с пером и бумагой, — затем, совсем под конец,  была лишь приятная теплота — как ванна и чувственное возбуждение, — однако  как таковая эта теплота уже не была им осознана, а каким-то совершенно  непостижимым, но очень явственным образом связалась с Базини.    

Затем он спал крепко и без сновидений.    

И все же это было первое, с чем Тёрлес проснулся на  следующий день. Ему очень хотелось знать, что он, собственно, тогда под конец  то ли думал, то ли видел во сне о Базини, но он не был в состоянии вспомнить  это.    

Осталось от всего только такое ласковое чувство, какое царит  на Рождество в доме, где дети знают, что подарки уже доставлены, но еще заперты  за той таинственной дверью, сквозь щели которой нет-нет да проникнет луч  елочного сияния.    

Вечером Тёрлес остался в классе; Байнеберг и Райтинг куда-то  ушли, наверно, в каморку на чердаке; Базини сидел впереди на своем месте,  подперев обеими руками склоненную над книгой голову.    

У Тёрлеса была припасена тетрадь, и он тщательно приготовил  перо и чернила. Затем написал на первой странице, немного помедлив: De natura  hominum О природе людей (лат.)., он полагал, что философский предмет требует  латинского названия. Затем нарисовал большую искусную виньетку вокруг заглавия  и откинулся на стуле, чтобы подождать, пока она высохнет.    

Но это произошло уже давно, а он все еще не брался за перо  снова. Что-то удерживало его в неподвижности. Это было гипнотическое  воздействие больших жарких ламп, животного тепла, исходившего от этой массы  людей. Он всегда был подвержен этому состоянию, доходившему у него порой до  физического ощущения жара, которое всегда бывало связано с чрезвычайной  духовной чувствительностью. Так и сегодня. Он давно уже подспудно наметил, что,  собственно, запишет: весь ряд впечатлений определенного рода от той встречи у  Божены до той смутной чувственности, которая появлялась у него в последние  разы. Когда все это будет по порядку, факт за фактом, описано, надеялся он, само  собой получится и правильное, разумно-закономерное построение, подобно тому,  как из путаницы стократно пересекающихся кривых выступает форма обводящей их  линии. И большего он не хотел. Но до сих пор с ним было так же, как с рыбаком,  который по дрожанию сети чувствует, что добыча попалась тяжелая, но, несмотря  ни на какие усилия, не может вытащить ее на свет.    

И вот Тёрлес все-таки начал писать — но торопливо и уже не  обращая внимания на форму. «Я чувствую что-то в себе, — записал он, —  и сам не знаю, что это такое». Однако он быстро зачеркнул эту строчку и написал  вместо нее: «Наверно, я болен… безумен!» Тут у него мурашки пошли по телу, ибо  в этом слове есть что-то приятно-патетическое. «Безумен — иначе почему меня  изумляют вещи, которые кажутся другим обыкновенными? Почему это изумление мучит  меня? Почему оно пробуждает во мне нечестивые чувства?» Он нарочно выбрал это  полное библейской елейности слово, потому что оно показалось ему темнее и  полновеснее. «Прежде я противостоял этому, как каждый молодой человек, как все  мои товарищи…» Но тут он остановился. «Правда ли это? — подумал он. —  У Божены, например, было ведь уже так странно. Когда же это, собственно,  началось?.. Все равно, — подумал он, — когда-то, во всяком случае».  Но фразу он так и не довел до конца.    

«Какие вещи изумляют меня? Самые незначительные. Чаще всего  неодушевленные предметы. Что изумляет меня в них? Что-то, чего я не знаю. Но  то-то и оно! Откуда же я беру это „что-то“? Я ощущаю его присутствие. Оно  воздействует на меня — так, словно оно хочет заговорить. Я испытываю волнение  человека, который должен по движениям губ парализованного догадаться, что тот  хочет сказать, и никак не догадывается. Словно у меня на одно чувство больше,  чем у других, но чувство это не вполне развито, оно есть, оно напоминает о  себе, но оно не работает. Мир для меня полон беззвучных голосов. Кто я поэтому  — ясновидящий или одержимый галлюцинациями?    

Но воздействует на меня не только неодушевленное: нет, и это  гораздо больше ввергает меня в сомнения, и люди тоже. До какой-то поры я видел  их такими, какими они видят себя. Байнеберг и Райтинг, например, — у них  имеется своя каморка, самая обыкновенная, потайная каморка на чердаке, потому  что им доставляет удовольствие обладать таким убежищем. Одно они делают, потому  что злы на кого-то, другое — чтобы предотвратить чье-то влияние на товарищей.  Все понятные, ясные причины. А сегодня они иногда предстают мне такими, словно  я вижу сон и они — действующие лица этого сна. Не только их слова, их поступки,  нет, все в них, связанное с их физическим присутствием, оказывает на меня такое  же воздействие, как неодушевленные предметы. И все-таки я слышу, как они рядом  со мной говорят совершенно по-прежнему, вижу, что их поступки и их слова все  еще выстраиваются совершенно по тем же формам… Все это непрестанно пытается  уверить меня, что ничего необычайного не происходит. И тем не менее так же  непрестанно что-то во мне против этого восстает. Перемена эта началась, если я  не ошибаюсь, после того как Базини…»    

Тут Тёрлес непроизвольно посмотрел на него.    

Базини все еще сидел, склонившись над своей книгой, и,  казалось, учил урок. При этом зрелище в Тёрлесе умолкли его мысли, и ему  представился случай снова почувствовать те сладостные муки, которые он только  что описывал. Ибо достаточно было ему отметить, как спокойно и невинно сидит  перед ним Базини, решительно ничем не отличаясь от других, сидевших справа и  слева, чтобы в Тёрлесе ожили унижения, которые Базини вынес. Ожили… то есть он  и думать не думал — с той снисходительностью, которая следует за  морализированием, — говорить себе, что всякий, претерпев унижения,  старается поскорей обрести хотя бы внешнюю непринужденность, нет, в нем что-то  безумно завертелось, сразу же сжав и извратив, а затем невидимым образом  разорвав на части образ Базини так, что у него самого голова пошла кругом. Это,  впрочем, были только сравнения, которые он придумал позднее. В этот миг у него  было только чувство, что что-то в нем, как бешеная юла, вихрем поднимается из  сдавленной груди к голове, чувство головокружения. Россыпью цветных точек  вкраплялись в это ощущение чувства, которые Базини внушал ему в разное время.    

По сути же это было всегда только одно и то же чувство. И по  сути даже вообще не чувство, а землетрясение далеко в глубине, землетрясение  это никаких заметных волн не отбрасывало., и все-таки вся душа вздрагивала от  него с такой сдержанной мощью, что волны даже самых бурных чувств кажутся по  сравнению с этим безобидной рябью.    

Если это одно чувство в разное время осознавалось им все же  по-разному, то причина была в том, что для истолкования этой волны,  захлестывавшей весь его организм, он располагал только теми образами, которые  мог чувственно воспринять, — так из зыби, бесконечно простирающейся во  мраке, взлетают лишь брызги у скал освещенного берега, чтобы сразу же снова  беспомощно выпасть из пучка света и утонуть.    

Эти впечатления были поэтому непрочны, изменчивы,  сопровождались сознанием их случайности. Тёрлесу никогда не удавалось задержать  их, ибо приглядываясь к ним внимательно, он чувствовал, что эти представители  на поверхности совершенно несопоставимы с мощью той темной, косной массы,  которую они якобы представляли.    

Никогда он не «видел» Базини в живой пластике той или иной  позы, никогда у него не было настоящего видения, а всегда лишь иллюзия такового,  как бы лишь видения его видений. Ибо всегда у него бывало такое ощущение, будто  какая-то картина только что промелькнула по таинственной плоскости, и никогда  не удавалось ему схватить сам этот миг. Поэтому в нем никогда не унималось то  беспокойство, какое испытываешь в кинематографе, когда при иллюзии целостности  нельзя все же избавиться от смутного ощущения, что за картиной, которую  воспринимает твой глаз, мелькают сотни совсем других, если взять их в  отдельности, картин.    

Но где ему, собственно, искать в себе эту родящую иллюзию  силу, эту силу, всегда недодающую неизмеримо малую долю иллюзии, Тёрлес не  знал. Он лишь смутно догадывался, что она связана все с тем же загадочным  свойством его души — чувствовать иногда, как и неодушевленные вещи, просто предметы  атакуют ее сотнями молчаливых вопрошающих глаз.    

Итак, Тёрлес сидел тихо и неподвижно, непрестанно поглядывая  на Базини, целиком захваченный вихрем, бушевавшим внутри у него. И снова, и  снова вставал все тот же вопрос: что это за особое свойство, которым я обладаю?  Постепенно он перестал видеть и Базини, и пышущие жаром лампы, перестал  чувствовать животное тепло вокруг себя, и жужжанье, и гул, которые поднимаются  от множества людей, даже если они говорят только шепотом.    

Жаркой, темной, пылающей массой все это неразличимо  кружилось вокруг него. Он чувствовал только жжение в ушах и ледяной холод в  кончиках пальцев. Он находился в том состоянии жара больше души, чем тела,  которое очень любил. Все больше нарастало это настроение, примешивавшее к себе  и нежные чувства. В этом состоянии он раньше охотно предавался тем  воспоминаниям, какие оставляет женщина, когда ее теплое дыхание впервые овеет  такую юную душу. И сегодня тоже в нем проснулось это усталое тепло. Вот оно:  одно воспоминание… Это было в поездке… в одном итальянском городке… он жил с  родителями на постоялом дворе недалеко от театра, там каждый вечер давали одну  и ту же оперу, и каждый вечер он слышал каждое слово, каждый звук, доносившийся  оттуда. Но он не знал языка. И все же он каждый вечер сидел у открытого окна и  слушал. Так влюбился он в одну из актрис, ни разу ее не увидев. Никогда не  захватывал его театр так, как тогда; он ощущал страсть мелодий, как взмахи  крыльев больших темных птиц, словно бы чувствуя линии, которые проводил в его  душе их полет. Это были уже не человеческие страсти то, что он слышал, нет, это  были страсти, вылетевшие из людей, как из слишком тесных и слишком будничных  клеток.    

В этом волнении он никогда не думал о людях, что там, в  театре невидимые — исполняли эти страсти; стоило ему попытаться представить  себе их, как тотчас перед глазами у него вспыхивало темное пламя или что-то  неслыханно огромных размеров, наподобие того, как в темноте вырастают  человеческие тела, а человеческие глаза светятся как зеркала глубоких колодцев.  Это мрачное пламя, эти глаза в темноте, эти черные взмахи крыльев он любил  тогда под именем той незнакомой ему актрисы.    

А кто создал эту оперу? Он не знал. Может быть, либретто ее  было пошлым, сентиментальным любовным романом. Чувствовал ли его создатель, что  благодаря музыке оно станет чем-то другим?    

Тёрлес весь сжался от одной мысли. Таковы ли и взрослые?  Таков ли мир? Не общий ли это закон, что в нас есть что-то, что сильнее,  больше, прекраснее, страстнее, темнее, чем мы? Над чем мы настолько не властны,  что можем лишь наудачу разбрасывать тысячи зерен, пока одно вдруг не прорастет  темным пламенем, которое поднимется далеко выше нас?.. И в каждом нерве его  тела дрожало в ответ нетерпеливое «да».    

Тёрлес посмотрел вокруг блестящими глазами. Все еще были на  месте лампы, тепло, свет, усердные люди. Но среди всего этого он показался себе  каким-то избранником. Каким-то святым, которому являются небесные видения. Ибо  об интуиции великих художников он ничего не знал.    

Торопливо, с поспешностью страха он схватил перо и записал  несколько строк о своем открытии, казалось, все это еще раз озарило его душу,  как некий свет… а затем глаза ему застлало пепельно-серым дождем, и пестрый  блеск в нем погас…    

…Но эпизод с Кантом был почти полностью преодолен. Днем  Тёрлес вообще не думал об этом больше; убежденность, что сам он уже близок к  разрешению своих загадок, была слишком жива в нем, чтобы ему заботиться еще о  чьих-то путях. После этого последнего вечера ему казалось, что он уже держал в  руке ручку ведущей туда двери, только она вдруг выскользнула. Но поняв, что от  помощи философских книг надо отказаться, да и не очень-то доверяя им, он  пребывал в некоторой растерянности насчет того, как снова найти эту  ускользнувшую ручку. Он несколько раз пытался продолжить свои записи, однако  написанные слова оставались мертвы, оставались вереницей угрюмых, давно  знакомых вопросительных знаков, не пробуждая снова того мгновения, когда он  сквозь них заглядывал как бы в подвал, освещенный дрожащими огоньками свечей.    

Поэтому он решил как можно чаще снова и снова искать  ситуации, которые несли в себе это, такое необыкновенное для него содержание; и  особенно часто останавливался его взгляд на Базини, когда тот, не подозревая,  что за ним наблюдают, вращался среди других как ни в чем не бывало. «Уж когда-нибудь,  думал Тёрлес, — оно оживет снова и станет, может быть, живее и яснее, чем  прежде». И он совсем успокаивался от этой мысли, что по отношению к таким вещам  находишься просто в темной комнате и, когда ускользает из-под пальцев нужное  место, ничего другого не остается, как еще и еще раз ощупывать наобум темные  стены.    

Ночами, однако, эта мысль несколько блекла. Тут на него  находил вдруг какой-то стыд из-за того, что он все увиливает от своего  первоначального намерения постараться извлечь из книги, которую ему показал  учитель, содержащееся там все-таки, может быть, объяснение. Тогда он спокойно  лежал, прислушиваясь к Базини, чье поруганное тело дышало мирно, как тела всех  других. Он лежал спокойно, как охотник в засаде, с чувством, что время, проведенное  в таком ожидании, еще вознаградит себя. Но как только возникала мысль о книге,  в это спокойствие мелкими зубками вгрызалось сомнение, подозрение, что он  делает не то, нерешительное признание своего поражения.    

Как только это неясное чувство заявляло о себе, внимание его  утрачивало ту неприятную невозмутимость, с какой наблюдаешь за ходом научного  эксперимента. Тогда казалось, что от Базини исходит какое-то физическое  влияние, какое-то возбуждение, словно спишь близ женщины, с которой можешь в  любой миг сорвать одеяло. Щекотка в мозгу, идущая от сознания, что достаточно  только протянуть руку. То, что часто толкает молодые пары к излишествам,  выходящим далеко за пределы их чувственной потребности.    

В зависимости от того, насколько живо он ощущал, что его затея  показалась бы ему, быть может, смешной, если бы он знал все то, что знает Кант,  знает его учитель, знают все, прошедшие курс наук, в зависимости от силы этого  потрясения ослабевали или усиливались чувственные стимулы, из-за которых глаза  его не остывали и не закрывались, несмотря на тишину общего сна. А порой эти  стимулы вспыхивали в нем даже с такой мощью, что заглушали любую другую мысль.  Когда он в эти мгновения полупокорно-полуотчаянно отдавался их нашептываниям, с  ним происходило лишь то, что происходит со всеми людьми, которые тоже ведь  никогда не бывают так склонны к бешеной, разнузданной, разрывающей душу,  сладострастно-намеренно разрывающей душу чувственности, как тогда, когда они  потерпели неудачу, нарушившую равновесие их самоуверенности…    

Когда он потом после полуночи лежал наконец в беспокойной  дремоте, ему несколько раз казалось, что кто-то в стороне Райтинга или  Байнеберга вставал с кровати, накидывал шинель и подходил к Базини. Затем они  покидали зал… Но это могло и почудиться…    

Наступили два дня праздника; поскольку они пришлись на  понедельник и вторник, директор отпустил воспитанников уже в субботу, и  получились четырехдневные каникулы. Для Тёрлеса, однако, это был слишком малый  срок, чтобы предпринять дальнюю поездку домой; поэтому он надеялся, что хотя бы  родители навестят его, но отца задерживали неотложные дела в министерстве, а  мать чувствовала себя не совсем здоровой и не могла отправиться в утомительный  путь одна.    

Лишь получив письмо, в котором родители сообщали, что не  приедут, и присовокупляли всякие нежные утешения, Тёрлес почувствовал, что так  оно, собственно, и лучше для него. Он воспринял бы это чуть ли не как помеху,  во всяком случае, это привело бы его в большое смятение, — если бы ему  пришлось предстать перед родителями именно сейчас.    

Многие воспитанники получили приглашения из близлежащих  имений. Джюш, у его родителей было прекрасное поместье на расстоянии одного дня  езды на коляске от городка, тоже взял отпуск, и Байнеберг, Райтинг, Гофмайер  сопровождали его. Базини Джюш тоже пригласил, однако Райтинг велел ему  отказаться. Тёрлес сослался на то, что не знает, не приедут ли все же родители;  он был совершенно не расположен к бесхитростному праздничному веселью и  развлечениям.    

Уже в субботу во второй половине дня весь большой дом умолк  и почти опустел.    

Когда Тёрлес шагал по коридорам, гул проходил от одного их  конца к другому; решительно никому не было до него дела, ибо и большинство  учителей уехало на охоту или еще куда-нибудь. Только во время трапез, которые  подавали теперь в маленькой комнатке возле покинутой столовой, виделись  немногие оставшиеся воспитанники; после еды шаги их снова рассеивались в  длинной череде коридоров и комнат, безмолвие дома как бы поглощало их, они  сейчас вели жизнь не более заметную, чем жизнь пауков и многоножек в подвале и  на чердаке.    

Из класса Тёрлеса остались только он и Базини, не считая  тех, кто лежал в палатах для больных. При прощании Тёрлес обменялся с Райтингом  несколькими тайными словами, которые касались Базини. Райтинг боялся, что  Базини воспользуется случаем, чтобы поискать защиты у кого-нибудь из учителей,  и очень просил Тёрлеса хорошенько следить за ним.    

Однако в этом вовсе не было нужды, внимание Тёрлеса и так  было сосредоточено на Базини.    

Едва ушла из дома суета подъезжающих колясок, несущих  чемоданы слуг, весело прощающихся воспитанников, как Тёрлесом властно овладело  сознание, что он остался с Базини наедине.    

Это было после первой обеденной трапезы. Базини сидел  спереди на своем месте и писал письмо; Тёрлес сел в самом заднем углу комнаты и  пытался читать.    

То была впервые опять та самая книга, и Тёрлес тщательно  продумал эту ситуацию заранее: Базини сидит впереди, он сзади, конечно, держа  его глазами, входя в него, как бурав. И читать он хотел так. После каждой  страницы глубже погружаясь в Базини. Так, должно быть, это получится; так  должен был он найти истину, не выпустив из рук жизнь, живую, сложную,  сомнительную жизнь…    

Но это не получалось. Как всегда, когда он чересчур  тщательно продумывал все заранее. Слишком мало было непосредственности, и  нужное настроение пропадало, превращаясь в вязкую, как размазня, скуку,  противно прилипавшую к каждой слишком нарочитой новой попытке.    

Тёрлес со злостью швырнул книгу на пол. Базини испуганно  обернулся, но сразу поспешно стал снова писать.    

Так подползли часы к сумеркам. Тёрлес сидел в полном  отупении. Единственным, что из какого-то общего чувства жужжащей, гудящей  духоты поднималось до его сознания, было тиканье его карманных часов. Как  хвостик, виляло оно за вялым туловищем времени. В комнате все расплывалось…  Базини, конечно, давно уже не мог больше писать… «а, наверно, он не  осмеливается зажечь свет», подумал Тёрлес. Сидит ли он вообще еще на своем  месте? Тёрлес глядел в окно на холодный, сумеречный пейзаж, и глаза его должны  были сперва привыкнуть к темноте комнаты. Нет, сидит. Вон та неподвижная тень,  это, наверно, он. Ах, он даже вздыхает — один раз… два раза, уж не уснул ли он?    

Вошел служитель и зажег лампы. Базини встрепенулся и протер  глаза. Затем вынул книгу из ящика и, казалось, принялся за чтение. Тёрлесу  донельзя хотелось заговорить с ним, и во избежание этого он поспешно вышел из  комнаты.    

Ночью Тёрлес чуть не бросился на Базини. Такая ужасная  чувственность проснулась в нем после муки бездумного, тупого дня. К счастью,  подоспел избавительный сон.    

Прошел следующий день. Он не принес ничего, кроме той же  бесплодности тишины. Молчание, ожидание извели Тёрлеса… постоянное внимание  поглотило все его умственные силы, он был не способен ни о чем думать.    

Разбитый, разочарованный, до злейших сомнений недовольный  собой, он рано лег в постель.    

Он уже долго лежал в беспокойном, разгоряченном полусне,  когда услыхал, как вошел Базини.    

Не шевелясь, он проводил глазами темную фигуру, которая  прошла мимо его кровати; он слышал шорохи, вызываемые раздеванием, затем шелест  натягиваемого на тело одеяла.    

Тёрлес задержал дыхание, однако ничего больше не услышал. И  все же его не покидало чувство, что Базини не спит, а так же напряженно, как  он, прислушивается к темноте. Так проходили минуты… часы. Прерываемые лишь изредка  тихим шорохом ворочающихся в постели тел.    

Тёрлес находился в странном состоянии, не дававшем ему  уснуть. Вчера его лихорадило от чувственных картин, которые ему рисовало  воображение. Лишь совсем под конец они повернули к Базини, как бы под неумолимой  рукой сна, погасившего их, после того, как они вспыхнули напоследок, и как раз  от этого у него и осталось только очень смутное воспоминание. А сегодня с  самого начала было лишь инстинктивное желание встать и пойти к Базини. Пока у  него было чувство, что Базини не спит и прислушивается к нему, выдержать это  было почти невозможно; а теперь, когда тот, вероятно, все же уснул уже, и вовсе  несносно хотелось напасть на спящего, как на добычу.    

Тёрлес уже чувствовал, как во всех его мышцах дрожат  движения, которые нужно сделать, чтобы приподняться и встать с постели. Однако  он все еще не был в силах стряхнуть с себя свою неподвижность.    

«Что мне, собственно, от него нужно?» — спросил он себя  почти вслух от страха. И должен был признаться себе, что его жестокость и  чувственность никакой настоящей цели совсем не имели. Он пришел бы в  замешательство, если бы действительно бросился на Базини. Он же не хотел бить  его? Боже упаси! Каким же образом должно было уняться его чувственное  возбуждение? Он невольно почувствовал отвращение, подумав о разных мальчишеских  пороках. Так позориться перед другим человеком? Никогда!..    

Но по мере того как росло это отвращение, усиливалось и  стремление пойти к Базини. Наконец Тёрлес целиком проникся сознанием  бессмысленности такой затеи, но какая-то поистине физическая сила, казалось,  тянула его, словно за веревку, с кровати. И в то время как все картины уходили  у него из головы и он твердил себе, что самое лучшее сейчас — это постараться  уснуть, он машинально приподнялся на своем ложе. Приподнялся очень медленно  прямо-таки чувствуя, как эта внутренняя сила лишь мало-помалу оттесняет  препятствия. Сначала оперся на локоть, затем высунул из-под одеяла колено…  затем… он вдруг босиком, на цыпочках, подбежал к Базини и сел на край его  кровати.    

Базини спал.    

Вид у него был такой, словно ему снилось что-то приятное.    

Тёрлес все еще не управлял своими действиями. Несколько  мгновений он просидел тихо, уставившись в лицо спящего. В мозгу его мелькали те  короткие, отрывочные мысли, как бы лишь контрастирующие ситуацию, которые  приходят, когда теряешь равновесие, падаешь или когда у тебя вырывают из рук  какой-то предмет. И, не опомнившись, он схватил Базини за плечо и растормошил.    

Спавший несколько раз вяло потянулся, затем приподнялся и  посмотрел на Тёрлеса сонными глазами.    

Тёрлес испугался; он был в полном смятении; его поступок  впервые дошел до его сознания, и он не знал, что делать теперь. Ему было ужасно  стыдно. Сердце громко стучало. На языке вертелись слова объяснения, отговорки.  Он хотел спросить Базини, нет ли у него спичек, не может ли он сказать, который  сейчас час…    

Базини смотрел на него все еще непонимающе.    

Тёрлес уже отнял руку, не выдавив из себя ни слова, уже  соскользнул с кровати, чтобы бесшумно юркнуть в свою постель, — и тут  Базини, кажется, уразумел ситуацию и выпрямился одним рывком.    

Тёрлес нерешительно остановился у изножья кровати. Базини  еще раз посмотрел на него вопросительным, испытующим взглядом, затем совсем  поднялся с постели, накинул шинель, сунул ноги в домашние туфли и, шаркая ими,  пошел вперед.    

Тёрлесу мгновенно стало ясно, что это случается не в первый  раз.    

Проходя мимо, он захватил ключ от клетушки, который был  спрятан у него под подушкой…    

Базини шагал прямиком к чердачной каморке. Он успел,  казалось, хорошо усвоить дорогу, которую тогда ведь еще утаивали от него. Он  поддержал ящик, когда Тёрлес влезал на него, он отодвигал кулисы в сторону,  осторожно, сдержанными движениями, как вышколенный лакей.    

Тёрлес отпер дверь, и они вошли. Он стал спиной к Базини и  зажег фонарик.    

Когда он обернулся, Базини стоял перед ним нагишом.    

Он невольно сделал шаг назад. Внезапное зрелище этого  голого, белого, как снег, тела, за которым красный цвет стен превращался в  кровь, ослепило и потрясло его. Базини был хорошо сложен; в его теле не было  почти ничего от мужских форм, в нем была целомудренная, стройная, девичья  худощавость. И Тёрлес почувствовал, как от вида этой наготы загораются белым  пламенем его нервы. Он не мог уйти от власти этой красоты. Он не знал раньше,  что такое красота. Ведь что ему в его возрасте было искусство, что он, в  сущности, знал о нем?! Оно ведь любому выросшему на вольном воздухе человеку до  известного возраста непонятно и скучно!    

А тут оно пришло к нему дорогой чувственности. Тайно  нагрянуло. Одуряющее, теплое дыхание шло от обнаженной кожи, мягкая,  сладострастная угодливость. И все же было в этом что-то такое торжественное и  покоряющее, что хотелось молитвенно сложить руки.    

Но после первого изумления Тёрлес устыдился и того и  другого. «Он же мужчина!» Эта мысль возмутила его, но у него было такое  ощущение, словно и девушка не была бы иной.    

Устыдившись, он прикрикнул на Базини:    

— Ты что? Ну-ка, сейчас же!..    

Теперь, казалось, смутился тот; медля и не спуская глаз с  Тёрлеса, он поднял с пола шинель.    

— Садись! — приказал Тёрлес Базини. Тот  повиновался. Тёрлес прислонился к стене скрещенными за спиной руками.    

— А почему ты разделся? Чего ты хотел от меня?    

— Ну, я думал… Заминка.    

— Что ты думал? — Другие…    

— Что другие?    

— Байнеберг и Райтинг…    

— Что Байнеберг и Райтинг? Что они делали? Ты должен  все рассказать мне! Я так хочу — понятно? Хотя я и слышал это уже от других.    

Тёрлес покраснел от этой неуклюжей лжи. Базини кусал губы.    

— Ну, долго еще?    

— Нет, не требуй, чтобы я рассказывал! Пожалуйста, не  требуй этого! Я ведь сделаю все, что ты захочешь. Но не заставляй меня  рассказывать… О, у тебя такой особый способ мучить меня!..    

Ненависть, страх и мольба боролись в глазах Базини. Тёрлес  невольно уступил.    

— Я вовсе не хочу тебя мучить. Я хочу только, чтобы ты  сам сказал полную правду. Может быть, в твоих же интересах.    

— Но я же не делал ничего, что стоило бы особо  рассказывать.    

— Вот как? А почему же ты тогда разделся?    

— Они требовали этого.    

— А почему ты делал то, что они требовали? Ты, значит,  трус? Жалкий трус?    

— Нет, я не трус! Не говори так!    

— Заткнись! Если ты боишься получить от них взбучку, то  тебе невредно было бы получить ее и от меня!    

— Да не боюсь я никакой взбучки.    

— Вот как? А чего же?    

Тёрлес опять говорил спокойно. Его уже коробило от  собственной грубой угрозы. Но она вырвалась у него невольно, только потому, что  ему показалось, что Базини ведет себя с ним вольнее, чем с другими.    

— А если ты, как ты говоришь, не боишься, то в чем же  дело?    

— Они говорят, что если я буду им подчиняться, то через  некоторое время мне все простят.    

— Они оба?    

— Нет, вообще.    

— Как могут они это обещать? Есть ведь еще и я!    

— Об этом уж они позаботятся, говорят они!    

Это подействовало на Тёрлеса, как удар. Ему вспомнились  слова Байнеберга, что при случае Райтинг обошелся бы с ним в точности так же,  как с Базини. А если бы дело и впрямь дошло до интриги против него, как  следовало бы ему действовать? В таких вещах он не мог тягаться с ними обоими,  насколько далеко зашли бы они? Как с Базини?.. Все в нем восставало против этой  язвительной мысли.    

Несколько минут протекло между ним и Базини. Он знал, что  ему недостает отваги и выдержки для таких козней, но только потому, что они  слишком мало интересовали его, потому что он никогда не участвовал в них всей  душой. Тут ему всегда приходилось больше проигрывать, чем выигрывать. Но  случись однажды иначе, у него, чувствовал он, появилось бы и совсем другое  упорство, совсем другая храбрость. Только следовало знать, когда надо все  поставить на карту.    

— Они говорили тебе подробнее?.. как это они  представляют себе?.. насчет меня?    

— Подробнее? Нет. Они говорили только, что уж  позаботятся.    

Однако… Опасность была налицо… она где-то затаилась… и  поджидала Тёрлеса; каждый шаг мог завести в капкан, каждая ночь могла быть  последней перед боями. Огромная ненадежность заключалась в этой мысли. Это было  уже совсем не то, что спокойно отдаваться течению, совсем не то, что играть с  загадочными видениями: это имело твердые углы и было ощутимой реальностью.    

Разговор возобновился.    

— А что они делают с тобой? Базини промолчал.    

— Если ты всерьез хочешь исправиться, ты должен сказать  мне все.    

— Они заставляют меня раздеться.    

— Да, да, это я видел же… а потом?..    

Прошло несколько мгновений, и вдруг Базини сказал:    

— Разное.    

Он сказал это с женственной блудливой интонацией.    

— Ты, значит, их… любов… ница?    

— О нет, я их друг.    

— Как ты смеешь это говорить!    

— Они сами это говорят. — Что?..    

— Да, Райтинг.    

— Вот как, Райтинг?    

— Да, он очень любезен со мной. Обычно я должен,  раздевшись, читать ему что-нибудь из книг по истории; о Риме и римских  императорах, о семействе Борджиа, о Тимурхане… ну, тебе уже ясно, все такое  кровавое, с таким размахом. Тогда он бывает даже ласков со мной.    

— А после он обычно бьет меня…    

— После чего?!! Ах, вот как!    

— Да. Он говорит, что если бы не бил меня, то  непременно думал бы, что я мужчина, а тогда он и не смог бы быть со мной таким  мягким и ласковым. А так, мол, я его вещь, и тут он не стесняется.    

— А Байнеберг?    

— О, Байнеберг ужасен. Ты не замечал, как отвратительно  пахнет у него изо рта?    

— Замолчи! Не твое дело, что я замечаю! Расскажи, чем  Байнеберг занимается с тобой!    

— Ну, тоже, как Райтинг, только… Но не ругайся опять…    

— Говори.    

— Только… другим, обходным путем. Он сперва читает мне  длинные лекции о моей душе. Я ее замарал, но как бы лишь первое ее преддверие.  По отношению к глубинному это нечто ничтожное и внешнее. Только это надо  умертвить. Так уже многие превратились из грешников в святых. Грех поэтому в  высшем смысле не так уж плох. Только его нужно довести совсем до крайности,  чтобы он изжил себя. Байнеберг заставляет меня сидеть и глядеть на шлифованное  стекло.    

— Он гипнотизирует тебя?    

— Нет, он говорит, что ему надо лишь усыпить и сделать  бессильным все, что плавает на поверхности моей души. Только тогда он может  войти в общение с самой душой.    

— И как же он общается с ней?    

— Это эксперимент, который ему еще ни разу не удавался.  Он сидит, а я ложусь на пол, чтобы он мог поставить ноги на мое туловище. После  стекла я становлюсь довольно вялым и сонным. Потом он вдруг приказывает мне  лаять. Он дает подробные указания: тихо, больше скулежа, — как лает собака  со сна.    

— Зачем это?    

— Неизвестно зачем. Он заставляет меня еще хрюкать, как  свинья, и все повторяет мне, что во мне есть что-то от этого животного. Но не  то чтобы он ругал меня, нет, он повторяет это очень тихо и ласково, чтобы — как  он говорит — хорошенько вдолбить это в мои нервы. Ведь он утверждает, что  таковым было, возможно, одно из моих прежних существований и что его нужно  выманить, чтобы обезвредить.    

— И ты во все это веришь?    

— Упаси Боже. По-моему, он сам в это не верит. Да и он  под конец всегда совсем другой. Как можно верить в такие вещи? Кто верит  сегодня в какую-то душу?! А тем более в такое переселение душ?! Что я  провинился, я прекрасно знаю. Но я всегда надеялся загладить свою вину. Для  этого вовсе не нужно никаких фокусов. И я совсем не ломаю себе голову по поводу  того, как меня угораздило совершить подобный проступок. Такие вещи делаются  быстро, сами собой, лишь потом замечаешь, что сделал какую-то глупость. Но если  ему доставляет удовольствие искать за этим чего-то сверхчувственного, то, по  мне, на здоровье. Ведь пока я должен подчиняться ему. Вот если бы он перестал  колоть меня… — Что?    

— Да, иголкой — ну, несильно, только чтобы посмотреть,  как я на это реагирую… не будет ли что-нибудь заметно в каком-либо месте тела.  Но все же больно. Он утверждает, что врачи в этом ничего не смыслят. Я не  запомнил, чем он это доказывает, помню только, что он много говорит о факирах,  которые, когда они смотрят в свою душу, будто бы не воспринимают физической  боли.    

— Ну да, я знаю эти идеи. Но ты же сам сказал, что это  не все!    

— Конечно, нет. Но я же сказал, что считаю это лишь  обходным путем. Потом каждый раз следует четверть часа, когда он молчит, и я не  знаю, что происходит в нем. А затем он вдруг поднимается и требует от меня  услуг — как одержимый — гораздо хуже, чем Райтинг.    

— И ты делаешь все, что от тебя требуют?    

— Что мне остается? Я хочу снова стать порядочным  человеком и чтобы меня оставили в покое.    

— А то, что тем временем произошло, тебе будет  совершенно безразлично?    

— Я же ничего не могу поделать.    

— Теперь хорошенько послушай и ответь на мои вопросы.  Как ты мог красть?    

— Как? Понимаешь, мне до зарезу нужны были деньги. Я  задолжал трактирщику, и он не давал мне больше отсрочки. К тому же я был  уверен, что деньги мне вот-вот пришлют. Никто из товарищей не давал мне взаймы;  у одних не было и у самих, а бережливые просто ведь рады, если кто-то, кто не  скупится, оказывается к концу месяца в затруднительном положении. Я, конечно,  не хотел никого обманывать, я хотел только тайком взять в долг…    

— Не то я имею в виду, — нетерпеливо прервал  Тёрлес этот явно облегчавший Базини рассказ, — я спрашиваю: как… каким  образом ты смог это сделать, как ты себя чувствовал? Что происходило в тебе в  этот миг?    

— Ну, да… ничего. Это же был только миг, я ничего не  почувствовал, ничего не обдумал. Это просто случилось вдруг.    

— А первый раз с Райтингом? Когда он впервые потребовал  от тебя этих вещей? Понимаешь?..    

— О, неприятно-то это уж было. Потому что все  происходило по приказу. Ведь вообще… подумай, сколько людей делают такие дела  добровольно, для удовольствия, а другие об этом не знают. Тогда это, вероятно,  не так скверно.    

— Но ты делал это по приказу. Ты унижался. Как если бы  ты полез в дерьмо, потому что так захотел другой.    

— Это я признаю. Но я был вынужден.    

— Нет, ты не был вынужден.    

— Они бы избили меня, донесли на меня. Весь позор пал  бы на меня.    

— Ну, ладно, оставим это. Я хочу узнать от тебя нечто  другое. Слушай, я знаю, что ты оставлял много денег у Божены. Ты хвастался  передней, хорохорился, бахвалился своей мужественностью. Ты, значит, хочешь  быть мужчиной? Не только речами и… но и всей душой? Ну вот, и вдруг кто-то  требует от тебя таких унизительных услуг, ты в тот же миг чувствуешь, что ты  слишком труслив, чтобы сказать «нет», — не прошла ли тут какая-то трещина  через все твое существо? Какой-то ужас — неопределенный, — словно в тебе  только что совершилось что-то невыразимое?    

— Господи, я не понимаю тебя. Я не знаю, чего ты  хочешь. Я не могу сказать тебе ничего, совсем ничего.    

— Ну, так слушай. Я сейчас прикажу тебе снова  раздеться.    

Базини улыбнулся.    

— Лечь ничком на землю передо мной. Не смейся! Я  действительно приказываю это тебе! Слышишь?! Если ты сейчас же не повинуешься,  увидишь, что с тобой будет, когда вернется Райтинг!.. Так. Видишь, теперь ты  лежишь голый передо мной на земле. Ты даже дрожишь. Тебе холодно? Я мог бы  сейчас плюнуть на твое голое тело, если бы захотел. Прижмись плотней головой к  земле. Не странно ли выглядит пыль на полу? Как пейзаж с облаками и скалами  высотой с дом? Я мог бы колоть тебя иголками. Там, в нише, возле фонаря, есть  еще несколько. Ты же чувствуешь их кожей?.. Но я не хочу… я мог бы заставить  тебя лаять, как это делает Байнеберг, жрать пыль, как свинья, мог бы заставить  тебя делать движения — сам знаешь, — и ты должен был бы в лад им стонать:  о моя мамоч… — Тёрлес, однако, резко оборвал эти поношения. Но я не хочу,  не хочу, понимаешь?! Базини заплакал:    

— Ты мучишь меня…    

— Да, я мучу тебя. Но не это мне нужно. Я только одно  хочу знать. Когда я все это вонзаю в тебя, как нож, что происходит в тебе? Что  творится в тебе? В тебе что-то разбивается? Скажи! Стремительно, как стекло,  которое вдруг разлетается на тысячи осколков, прежде чем на нем покажется  трещина? Твой образ, который сложился у тебя, — не гаснет ли он, словно от  одного дуновения? Не выскакивает ли на его место другой, как выскакивают из  темноты картины волшебного фонаря? Неужели ты совсем не понимаешь меня? Точнее  я это не могу тебе объяснить. Ты должен сам мне сказать!..    

Базини плакал, не переставая. Его девические плечи дрожали;  он твердил только одно и то же:    

— Я не знаю, чего ты хочешь! Я не могу тебе ничего  объяснить. Это происходит сейчас. Это и тогда не может происходить иначе. Ты  поступил бы так же, как я.    

Тёрлес молчал. Изнуренный, он неподвижно стоял, прислонясь к  стене, и смотрел прямо перед собой в пустоту.    

«Окажись ты в моем положении, ты поступил бы так же», —  сказал Базини. Случившееся принималось им как простая неизбежность, спокойно и  искаженно.    

Тёрлесовское чувство собственного достоинства с великим  презрением бунтовало даже против самого такого допущения. И все же этот бунт  всего его естества не казался ему достаточной гарантией. «…Да, у меня характер  оказался бы тверже, чем у него, я бы таких допущений не потерпел — но разве это  важно? Разве важно то, что я по своей твердости, по своей порядочности, сплошь  по причинам, которые сейчас для меня совсем несущественны, поступил бы иначе?  Нет, дело не в том, как я поступил бы, а в том, что если бы я действительно  поступил, как Базини, я бы, как и он, не усматривал в этом ничего  чрезвычайного. Вот в чем суть: мое самоощущение было бы точно таким же простым  и далеким от всего сомнительного, как самоощущение Базини…»    

Эта мысль — она думалась отрывочными, захлестывавшими друг  друга, все снова и снова начинавшимися сначала фразами, — мысль эта,  дополнявшая презрение к Базини какой-то очень интимной, тихой, но гораздо  глубже, чем то смогла бы мораль, затрагивающей душевное равновесие болью, мысль  эта пришла от памяти об одном только что испытанном ощущении, которое не  отпускало Тёрлеса. Когда он узнал от Базини об опасности, грозившей ему,  возможно, со стороны Райтинга и Байнеберга, он просто испугался. Просто  испугался, как при нападении, и мгновенно, не размышляя, стал искать защиты и  укрытий. Было это, значит, в момент действительной опасности; и ощущение,  испытанное при этом, возбуждало его. Эти быстрые, бездумные импульсы. Он тщетно  пытался снова вызвать их в себе. Но он знал, что они мгновенно лишили опасность  всякой странности и двусмысленности.    

И все-таки это была бы та же опасность, которую он не далее  как несколько недель назад почувствовал на этом же месте. Тогда, когда он  пришел в такой странный испуг из-за каморки, которая, как забытое  средневековье, таилась вдали от теплой и светлой жизни, учебных залов, и из-за  Байнеберга и Райтинга, потому что те из людей, которыми они там были, вдруг  стали, казалось, чем-то другим, чем-то мрачным, кровожадным, лицами совсем из  другой жизни. Тогда это было для Тёрлеса метаморфозой, прыжком, словно картина  его окружения вдруг предстала другим, проснувшимся от столетнего сна глазам.    

И все-таки это была та же опасность… Он непрестанно повторял  себе это. И снова пытался сравнить друг с другом воспоминания об этих двух  разных ощущениях…    

Базини тем временем давно поднялся; он заметил осоловелый,  отсутствующий взгляд своего спутника, тихо собрал свою одежду и улизнул.    

Терлее видел это — как сквозь туман, — но не сказал ни  слова.    

Внимание его было целиком поглощено стремлением снова  отыскать в себе ту точку, где вдруг произошла та перемена внутренней  перспективы.    

Но как только он приближался к ней, с ним происходило то,  что происходит при сравнении близкого с далеким: он никак не мог поймать  запомнившиеся образы своих чувств одновременно, каждый раз словно бы каким-то  тихим щелчком вторгалось чувство, которое в физическом мире соответствует  примерно едва заметным мышечным ощущениям, сопровождающим настройку взгляда. И  каждый раз это в решающий миг отвлекало все внимание на себя, работа сравнения  заслоняла собою предмет сравнения, происходил едва ощутимый толчок — и все  останавливалось.    

И снова, и снова Тёрлес начинал все сначала.    

Этот механически однообразный процесс усыпил его, привел в  ледяное оцепенение полусна, который долго держал его в неподвижности.  Неопределенно долго.    

Разбудила Тёрлеса одна мысль — как тихое прикосновение  теплой руки. Такая с виду естественная мысль, что Тёрлес удивился, что давно не  напал на нее.    

Мысль, которая всего-навсего регистрировала только что  узнанное: простым, неискаженным, в естественных, обыденных пропорциях приходит  всегда то, что издали кажется таким большим и таинственным. Словно вокруг  человека проведена невидимая граница. То, что готовится вне его и приближается  издалека, — оно как туманное море, полное исполинских, меняющихся обличий;  то, что подступает к нему, становится действием, сталкивается с его  жизнью, — оно ясно и мало, имеет человеческие измерения и человеческие  очертания. А между жизнью, которой живешь, и жизнью, которую чувствуешь,  предчувствуешь, видишь издалека, встает, как узкая дверь, где образы событий  должны сжаться, чтобы войти в человека, эта невидимая граница.    

И все же, хотя это как нельзя более соответствовало его  опыту, Тёрлес задумчиво склонил голову. «Странная мысль…», — почувствовал  он.    

Наконец он лежал в своей постели. Он уже ни о чем больше не  думал, ибо это давалось с таким трудом и было так бесплодно. То, что он узнал о  тайнах своих друзей, хоть и мелькало в его уме, но так же безразлично и  безжизненно, как новость, прочитанная в какой-то чужой газете.    

От Базини уже нечего было ждать. Однако сама проблема!.. Но  она была так запутана, а он так устал и так разбит. Может быть, все это —  иллюзия.    

Только зрелище Базини, его светящейся наготы, благоухало,  как куст сирени, в сумраке ощущений, который предшествовал сну. Даже всякое  нравственное отвращенье ушло. Наконец Тёрлес уснул.    

Никакие сны не нарушали его покоя. Но бесконечно приятное  тепло расстилало мягкие ковры под его телом. В конце концов он проснулся из-за  этого. И чуть не вскрикнул. У его кровати сидел Базини! И с бешеным проворством  тот в следующее мгновенье снял рубашку, подлез под одеяло и прижал к Тёрлесу  свое голое, дрожащее тело.    

Едва придя в себя от этого нападения, Тёрлес оттолкнул от  себя Базини.    

— Ты что?..    

Но Базини взмолился.    

— О, не будь снова таким! Таких, как ты, больше нет.  Они презирают меня не так, как ты. Они делают это только для вида, чтобы самим  казаться совсем другими. Но ты? Именно ты?! Ты даже младше меня, хотя и  сильнее… мы оба младше, чем другие… ты не такой грубый, не такой хвастливый,  как они… ты ласковый, ялюблютебя!    

— Что — что ты говоришь? Что мне с тобой делать? Ступай  — сейчас же ступай отсюда!    

И Тёрлес страдальчески уперся рукой в шею Базини. Но горячая  близость мягкой чужой кожи преследовала его, охватывала, душила. И Базини  скороговоркой зашептал:    

— Да… да… пожалуйста… о, мне было бы наслажденьем тебе  услужить…    

Тёрлес не находил ответа. Пока Базини говорил, в эти секунды  сомнения и размышления его органы чувств опять как бы затопило густо-зеленое море.  Лишь быстрые слова Базини вспыхивали в нем, как сверканье серебряных рыбок.    

Он все еще упирался руками в туловище Базини. Но их  обволакивало как бы влажным, тяжелым теплом, их мускулы ослабели; он забыл о  них… Только когда до него дошло какое-то новое из этих трепещущих слов, он  очнулся, потому что почувствовал, как что-то ужасное, непостижимое, что только  что — словно во сне — его руки притянули к себе Базини.    

Он хотел встрепенуться, крикнуть себе: Базини обманывает  тебя, он хочет только стянуть тебя вниз к себе, чтобы ты уже не мог презирать  его. Но крик этот захлебнулся. Во всем просторном доме стояла мертвая тишина;  во всех коридорах, казалось, неподвижно уснули темные потоки молчания.    

Он хотел найти самого себя, но они, как черные сторожа,  заградили все двери.    

Тёрлес уже не искал слов. Чувственность, которая мало-помалу  прокрадывалась в него из отдельных мгновений отчаянья, проснулась теперь в  полном своем объеме. Она лежала рядом с ним голая и закрывала ему голову своим  мягким черным плащом. И нашептывала ему на ухо сладостные слова смирения, и  отметала своими теплыми пальцами, как пустые, все вопросы и все задачи. И  шептала: в одиночестве позволено все.    

Лишь в мгновенье, когда его захватило, он на миг очнулся и  отчаянно уцепился за одну мысль: это не я!.. не я!.. Завтра я опять буду  собой!.. Завтра…    

Во вторник вечером вернулись первые воспитанники. Другая  часть прибыла лишь с ночными поездами. В доме царила суматоха.    

Тёрлес встретил своих друзей неприветливо и хмуро; он все  помнил. К тому же они принесли с собой из внешнего мира какую-то свежесть и  светскость. Это заставляло его, любившего теперь спертый воздух тесных комнат,  испытывать чувство стыда.    

Ему теперь вообще часто бывало стыдно. Но не из-за того, в  сущности, на что он дал себя совратить — ведь это в закрытых заведениях не  такая уж редкость, — а потому, что он действительно не мог избавиться от  какой-то нежности к Базини, а с другой стороны, острее, чем когда-либо,  чувствовал, в каком презрении и унижении пребывал этот человек.    

У него часто бывали тайные встречи с ним. Он водил его во  все закоулки, которые знал благодаря Байнебергу, и так как сам он не отличался  ловкостью при таких тайных походах, Базини сориентировался быстрее и вскоре  стал вожаком.    

А ночами ему не давала покоя ревность, с какой он следил за  Байнебергом и Райтингом.Оба, однако, держались в стороне от Базини. Может быть, он  им уже наскучил. Во всяком случае, с ними как будто произошла какая-то  перемена. Байнеберг был мрачен и замкнут; когда он говорил, то это бывали  обычные таинственные намеки на что-то предстоящее. Райтинг, казалось, направил  свой интерес уже на что-то другое; с привычной ловкостью плел он сеть какой-то  интриги, стараясь задобрить одних мелкими любезностями и запугать других тем,  что с помощью тайной хитрости завладел их секретом.    

Когда они собрались втроем, оба настаивали на том, чтобы  вскоре опять вызвать Базини в клетушку или на чердак.    

Тёрлес пытался под всякими предлогами отложить это, но сам  страдал от такого тайного участия.    

Еще несколько недель назад он вообще не понял бы подобного  состояния, будучи от природы силен, здоров и безыскусствен.    

Но и правда не следует думать, что Базини вызывал у Тёрлеса  настоящее и — при всей мимолетности и сумбурности — истинное вожделение. В нем  хоть и проснулось какое-то подобие страсти, но назвать это любовью можно было,  конечно, лишь случайно, вскользь, и, как человек, Базини был не более чем  заменительной и временной целью этой потребности. Ибо хотя Тёрлес и был с ним в  близких отношениях, его, Тёрлеса, желание никогда не насыщалось им, а  возрастало в новый, нецеленаправленный голод, выходивший за пределы Базини.    

Ослепила его сперва вообще только нагота стройного  отроческого тела.    

Впечатление было таким же, как если бы перед ним предстали  только красивые, еще далекие от всего связанного с полом формы совсем юной  девушки. Потрясение. Изумление. И чистота, невольно исходившая от такого  состояния, она-то и внесла в его отношение к Базини иллюзию влечения, это  новое, дивно-беспокойное чувство. А все прочее имело мало общего с этим. Это  остальное, входящее в вожделение, присутствовало уже давно — уже в отношениях с  Боженой и еще гораздо раньше. Это была тайная, нецеленаправленная, ни к чему не  относящаяся, меланхолическая чувственность созревания, подобная влажной,  черной, плодородной земле весной и темным подземным водам, которым нужен только  случайный повод, чтобы прорваться через свои преграды.    

Явление, пред ставшее Тёрлесу, стало таким поводом.  Неожиданность, непонятность, недооцененность этого впечатления распахнула  тайники, где собралось все скрытое, запретное, душное, смутное и одинокое, что  было в душе Тёрлеса, и направила эти темные чувства на Базини. Ибо тут они  сразу напали на что-то теплое, что дышало, благоухало, было плотью, что  придавало этим туманным мечтам какие-то очертания и отдавало им часть своей  красоты вместо того глумливого безобразия, которым их в одиночестве бичевала  Божена. Это одним махом открыло им дверь к жизни, и все смешалось в возникшем  полумраке — желания и действительность, буйные фантазии и впечатления, еще  сохранявшие теплые следы жизни, ощущения, шедшие извне, и пламя, которое  рвалось изнутри им навстречу и, охватив, изменяло их до неузнаваемости.    

Но для самого Тёрлеса все это было уже неразличимо,  соединялось в одном-единственном, неясном, нерасчлененном чувстве, которое он в  первом изумлении вполне мог принять за любовь.    

Вскоре, однако, он научился оценивать это правильнее. С этой  поры его не отпускало какое-то беспокойство. Едва дотронувшись до какой-нибудь  вещи, он тут же клал ее на место. При любом разговоре с товарищами он без  причины умолкал или в рассеянности неоднократно менял тему. Случалось также,  что среди речи его захлестывала волна стыда, отчего он краснел, начинал  заикаться, отворачиваться…    

Он избегал днем Базини. Если ему случалось все же взглянуть  на него, его почти всегда охватывало какое-то отрезвление. Каждое движение  Базини наполняло его отвращением, расплывчатые тени его иллюзий уступали место  холодной, тупой ясности, душа его, казалось, сжималась настолько, что ничего  уже не оставалось, кроме воспоминания о прежнем вожделении, которое  представлялось ему донельзя неразумным и отвратительным. Он топал ногой и  скрючивался, только чтобы избавиться от этого мучительного стыда.    

Он спрашивал себя, что сказали бы ему другие, узнай они его  тайну, родители, учителя?    

Но эта последняя мысль, как правило, прекращала его муки. Им  овладевала прохладная усталость; его горячая и одрябнувшая кожа снова  напрягалась в приятном ознобе. Тогда он всех тихо пропускал мимо. Но ко всем  испытывал какое-то неуважение. Втайне он подозревал всех, с кем говорил, в  самых скверных делах.    

А сверх того, ему недоставало в других стыда. Он не думал,  что они так страдали, как это он знал о себе. Терновый венец его угрызений  совести у них, казалось, отсутствовал.    

А себя он чувствовал так, словно очнулся от глубокой агонии.  Так, словно его коснулись потаенные руки распада. Так, словно не мог забыть  тихую мудрость долгой болезни.    

В этом состоянии он чувствовал себя счастливым, и то и дело  повторялись мгновения, когда он о нем тосковал.    

Начинались они с того, что он снова мог равнодушно глядеть  на Базини и с улыбкой выдерживал отвратительное и низкое. Тогда он знал, что  унизится, но вкладывал в это новый смысл. Чем гнуснее и недостойнее было то,  что ему предоставлял Базини, тем больше был контраст с тем чувством страдающей  утонченности, которое обычно появлялось потом.    

Тёрлес удалялся в какой-нибудь уголок, откуда мог вести  наблюдение, оставаясь невидимым. Когда он закрывал глаза, в нем поднималось  какое-то неясное теснение, а когда он открывал их, не находил ничего, что мог  бы с этим сравнить. А потом вдруг вырастала мысль о Базини и все тянула к себе.  Вскоре она теряла всякую определенность. Казалось, она уже не принадлежала  Тёрлесу и уже, казалось, не относилась к Базини. Вокруг нее шумели чувства, как  похотливые женщины в доверху закрытых одеждах, укрытые под масками.    

Ни одного Тёрлес не знал по имени, ни об одном не знал, что  скрыто за ним; но в этом-то как раз и был пьянящий соблазн. Он уже не знал себя  самого; и из этогото как раз и вырастало его желание дикого, презрительного  распутства, как на галантном празднике, когда вдруг погаснут огни и никто уже  не знает, кого он тянет на землю и осыпает поцелуями.    

Тёрлес стал позднее, когда преодолел события своей юности,  молодым человеком с очень тонким и чувствительным умом. Он принадлежал тогда к  тем эстетически-интеллектуальным натурам, которым следование законам, а  отчасти, пожалуй, и общественной морали дает некое успокоение, избавляя их от  необходимости думать о чем-то грубом, далеком от душевных тонкостей, к натурам,  которые, однако, соединяют какое-то скучающее безразличие с этой большой  внешней, немного ироничной корректностью, стоит лишь потребовать от них более  личного интереса к ее объектам. Ибо этот действительно захватывающий их интерес  сосредоточен у них исключительно на росте души, духа или как там назвать то,  что то и дело умножается в нас от какой-нибудь мысли между словами книги или  перед замкнутыми устами картины; то, что подчас пробуждается, когда какая-то одинокая,  своенравная мелодия дергает ту тонкую красную нить, нить нашей крови, которую  она за собой тянет; но что всегда исчезает, когда мы пишем канцелярские бумаги,  строим машины, ходим в цирк или занимаемся сотнями других подобных дел…    

Предметы, стало быть, взывающие лишь к их моральной  корректности, этим людям в высшей степени безразличны. Поэтому в позднейшей  своей жизни Тёрлес и не сожалел о том, что случилось тогда. Его потребности  обладали такой односторонне эстетической сосредоточенностью, что если бы,  например, ему рассказали очень похожую историю о распутстве какого-нибудь  развратника, ему наверняка и в голову не пришло бы направить свое возмущение  против случившегося. Он презирал бы такого человека как бы не за то, что он  развратник, а потому, что он ничего лучшего не представляет собой; не за его  распутство, а за то психологическое состояние, которое заставляет его  распутничать; потому что он глуп или потому, что его разум не знает  психологического противовеса… — во всех случаях, стало быть, только за тот  грустный, ущербный, жалкий вид, в котором он предстает. И он презирал бы его  одинаково независимо от того, состоял ли бы его порок в половом распутстве, или  в маниакальном курении, или в алкоголизме.    

И как для всех, кто настолько сосредоточен исключительно на  развитии своего ума, для него само существование душных и бурных чувств еще  мало что значило. Он готов был считать, что способность наслаждаться,  художественный талант, всякая утонченная духовная жизнь — это украшение, о  которое легко пораниться. Он полагал, что у человека с богатой и подвижной  внутренней жизнью непременно должны быть мгновения, когда ему дела нет до  других, и воспоминания, которые он хранит в потайных ящиках. И требовал он от  него только, чтобы тот впоследствии умел ими тонко пользоваться.    

И когда однажды кто-то, кому он поведал историю своей  юности, спросил его, не стыдно ли бывает порой этого воспоминания, он с улыбкой  дал следующий ответ:    

— Я, конечно, не отрицаю, что тут было унижение. А  почему бы и нет? Оно прошло. Но что-то от него навсегда осталось — та малая  толика яда, которая нужна, чтобы отнять у души слишком уверенное и успокоенное  здоровье и дать ей взамен более тонкое, обостренное, понимающее.    

Смогли бы вы, кстати, сосчитать часы унижения, которые  вообще выжигает в душе, как клеймо, каждая большая страсть? Подумайте только о  часах нарочитого унижения в любви! Об этих отрешенных часах, когда любящие  склоняются над некими глубокими колодцами или прикладывают ухо друг другу к  сердцу — не услышат ли там, как когти больших, неспокойных кошек нетерпеливо  скребутся о тюремные стены? Только чтобы почувствовать, как дрожишь! Только  чтобы испугаться своего одиночества над этими темными, клеймящими безднами!  Только чтобы внезапно — в стране одиночества с этими мрачными силами совсем  убежать друг в друга!    

Загляните-ка в глаза молодым супружеским парам. Ты  думаешь?.. — написано там, — но ты же не подозреваешь, как глубоко  можем мы погрузиться! В этих глазах видна веселая насмешка над тем, кто о  стольком не знает, и нежная гордость тех, кто друг с другом прошел через все  круги ада.    

И как эти любящие друг с другом, так я тогда прошел через  это с самим собой.    

Однако, хотя позднее Тёрлес судил так, в ту пору, когда он  пребывал в буре одиноких, чувственных ощущений, в нем отнюдь не всегда была эта  уверенность, убежденная в благом конце. От загадок, недавно лишь его мучивших,  оставался еще смутный отголосок, различимый в глубине происходившего с ним, как  глухой далекий звук. Как раз об этом ему не хотелось теперь думать.    

Но порой приходилось. И тогда им овладевала глубочайшая  безнадежность, и совсем другой, усталый, безысходный стыд охватывал его при  этих воспоминаниях.    

Однако и в этом стыде он тоже не отдавал себе отчета.    

Тому способствовали особые условия училища. Там, где  молодые, настойчивые силы сдерживались за серыми стенами, они без разбора  заполняли воображение сладострастными картинами, которые у многих отнимали  рассудок.    

Известная степень распутства считалась даже чем-то  мужественным, отважным, смелостью в получении запретных удовольствий. Особенно  когда сравнивали себя с почтенно-хилыми по большей части учителями. Ибо тогда  призыв к морали приобретал смешную связь с узкими плечами, острыми животиками  на тонких ножках и глазками, которые невинными овечками паслись за стеклами своих  очков, словно мир не что иное, как поле, полное цветов строгой назидательности.    

В конце концов в училище еще не знали жизни и не подозревали  обо всех тех градациях от подлости и беспутства до болезни и комизма, которые  наполняют взрослого прежде всего отвращением, когда он слышит о подобных вещах.    

Все эти тормоза, чью действенность мы и ценить не способны,  у него отсутствовали. Он поистине наивно угодил в свои прегрешения.    

Ведь и этической сопротивляемости, этой тонкой  чувствительности духа, которую он так высоко позднее ценил, у него тогда еще не  было. Но она уже давала о себе знать. Тёрлес заблуждался, он видел лишь тени,  падавшие от чего-то еще неведомого ему в его сознание, и принимал их ошибочно  за действительность, но он должен был выполнить на самом себе некую задачу,  некую задачу души, — хотя задача эта была ему еще не по силам.    

Он знал только, что последовал за чем-то еще неясным  дорогой, которая вела в глубь его души, и он при этом устал. Он привык  надеяться на необычайные, тайные открытия, а попал в тесные заколуки  чувственности. Не от извращенности, а вследствие бесцельного в данное время  состояния души.    

И именно эта измена чему-то серьезному, уже достигнутому в  себе наполняла его неясным сознанием вины; никогда его полностью не покидало  какое-то неопределенное, подспудное отвращение, и смутный страх преследовал его  так, словно он не знал в темноте, идет ли он еще своей дорогой или где-то уже  потерял ее.    

Он старался тогда вообще ни о чем не думать. Он молча и  отупело влачил бездумное существование, забывая обо всех прежних вопросах.  Тонкое наслаждение своими унижениями случалось все реже и реже.    

Оно еще не ушло от него, однако в конце этой поры Тёрлес уже  не сопротивлялся, когда принимались дальнейшие решения о судьбе Базини.    

Это произошло через несколько дней, когда они втроем  собрались в клетушке. Байнеберг был очень серьезен. Начал говорить Райтинг.    

— Байнеберг и я считаем, что дальше так быть с Базини  нельзя. Он смирился с тем, что обязан нам подчиняться, и уже не страдает от  этого. Он нагло фамильярен, как слуга. Пора, значит, двинуться с ним дальше. Ты  согласен?    

— Я не знаю, что вы хотите с ним сделать.    

— Это нелегко и придумать. Нам нужно еще поунижать его  и поприжать. Мне интересно, насколько далеко тут можно зайти. Каким образом,  это, конечно, другой вопрос. У меня, впрочем, есть на этот счет несколько  славных идей. Можем, например, отстегать его кнутом, а он пусть поет при этом  благодарственные псалмы. Недурно бы послушать, с каким выражением он будет петь  — по каждому звуку пробегали бы как бы мурашки. Можем заставить его подавать,  как собаку, всякую грязную дрянь. Можем взять его к Божене, заставить там  читать все письма его матери, а уж тут Божена сумеет нас позабавить. Но все это  от нас не уйдет. Мы можем все спокойно обдумать, разработать и найти еще  что-нибудь новое. Без соответствующих деталей это пока еще скучно. Может быть,  мы вообще выдадим его классу. Это, пожалуй, самое умное. Если каждый из такого  множества людей внесет свою долю, пусть маленькую, этого хватит, чтобы  растерзать его на части. Мне вообще нравятся эти массовые движения. Никто не  хочет особенно усердствовать, и все же волны поднимаются все выше и покрывают  всех с головой, увидите, никто не пошевелится, а буря поднимется страшная.  Поставить такую сцену — для меня огромное удовольствие.    

— Но что вы хотите сделать сначала?    

— Я же сказал, мне хотелось бы решить это потом, пока  мне хватило бы довести его до того — угрозами и битьем, что он снова согласится  на все.    

— На что? — вырвалось у Тёрлеса. Они пристально  посмотрели друг другу в глаза.    

— Ах, не притворяйся, я же прекрасно знаю, что ты об  этом осведомлен.    

Тёрлес промолчал. Узнал ли Райтинг что-нибудь? Или он только  сказал это наугад?    

— … Еще с тех пор. Байнеберг сказал же тебе, на что  идет Базини.    

Тёрлес облегченно вздохнул.    

— Ну, не делай такие большие глаза. Тогда ты тоже их  вытаращил, а дело-то не такое уж страшное. Кстати, Байнеберг признался мне, что  делает с Базини то же самое.    

При этом Райтинг с иронической гримасой взглянул на  Байнеберга. Такова была его манера — подставлять ножку другому совершенно  открыто и не стесняясь.    

Но Байнеберг ничего не ответил; он остался сидеть в своей  задумчивой позе и едва приоткрыл глаза.    

— Ну, не пора ли тебе выкладывать?! У него, понимаешь,  есть одна сумасшедшая идея насчет Базини, и он хочет непременно осуществить ее,  прежде чем мы предпримем что-то другое. Но идея очень забавная.    

Байнеберг сохранял серьезность; он посмотрел на Тёрлеса  настойчивым взглядом и сказал:    

— Помнишь, о чем мы говорили тогда за шинелями?    

— Да.    

— Я больше об этом не заговаривал, потому что от  разговоров нет толку. Но я об этом думал — можешь мне поверить — часто. И то,  что Райтинг сказал тебе сейчас, правда. Я делал с Базини то же, что он. Может  быть, и еще кое-что. Потому что, как я уже сказал, верил, что чувственность —  это, возможно, верная дверь. Это был такой опыт. Я не знал другого пути к тому,  чего я ищу. Но эта непланомерность бессмысленна. Я думал — а ночами думал о  том, как заменить ее чем-то систематическим. Теперь я, мне кажется, нашел —  как, и мы проделаем этот опыт. Теперь ты тоже увидишь, насколько ты был тогда  не прав. Все, что утверждают о мире, сомнительна но, все происходит иначе.  Тогда мы узнавали это как бы только с обратной стороны, отыскивая точки, где  все это естественное объяснение споткнется о собственные ноги, а теперь я  надеюсь, что смогу показать нечто позитивное, нечто другое!    

Райтинг раздал чашки с чаем; при этом он с удовольствием  толкнул Тёрлеса.    

— Следи хорошенько… Он очень лихо придумал. А Байнеберг  быстрым движением погасил фонарь.    

В темноте только пламя спиртовки бросало неспокойные  синеватые блики на три эти головы.    

— Я потушил фонарь, Тёрлес, потому что так лучше  говорить о таких вещах. А ты, Райтинг, можешь и соснуть, если ты слишком глуп,  чтобы понимать всякие сложности.    

Райтинг весело рассмеялся.    

— Ты, значит, помнишь еще наш разговор. Ты сам тогда  выкопал эту маленькую странность в математике. Этот пример, что наша мысль  лишена твердой, надежной почвы и проходит над дырами… Она закрывает глаза, она  на миг перестает существовать и все же благополучно переносится на другую  сторону. Нам следовало бы, в сущности, давно отчаяться, ибо во всех областях  наше знание испещрено безднами, это обломки, дрейфующие в бездонном океане.    

Но мы не отчаялись, мы тем не менее чувствуем себя так же  уверенно, как на твердой почве. Не будь у нас этого чувства уверенности,  надежности, мы бы, отчаявшись в своем разуме, наложили на себя руки. Это  чувство сопровождает нас постоянно, оно не дает нам распасться, каждое второе  мгновение оно берет наш разум, как малое дитя, на руки, оно защищает его. Отдав  себе в этом отчет, мы уже не можем отрицать существование души. Расчленяя свою  духовную жизнь и познавая недостаточность разума, мы это поистине чувствуем.  Чувствуем — понимаешь, — ибо не будь этого чувства, мы бы опали, как  пустые мешки.    

Мы только разучились обращать внимание на это чувство, а оно  — одно из древнейших. Уже тысячи лет назад народы, жившие в тысячах миль друг  от друга, знали о нем. Однажды занявшись им, уже нельзя отрицать эти вещи. Однако  я не хочу убеждать тебя словами, я скажу тебе только самое необходимое, чтобы  ты не был совсем не подготовлен. Доказательство представят факты.    

Предположим, что душа существует, тогда само собой  разумеется, что у нас не может быть более пылкого устремления, чем восстановить  утраченный с ней контакт, снова сблизиться с ней, вновь научиться лучше  пользоваться ее силами, склонить на свою сторону частицы сверхчувственных сил,  дремлющих в ее глубине.    

Ибо все это возможно, это уже не раз удавалось; чудеса, святые,  индийский священный трепет — это все свидетельства таких явлений.    

— Послушай, — вставил Тёрлес, — ты немного  подогреваешь в себе эту веру своими речами. Для этого-то тебе и надо было  погасить фонарик. Но стал бы ты так говорить, если бы мы сидели сейчас внизу,  среди других, учили географию, историю, писали письма домой, а лампы ярко  горели бы и мимо скамей, может быть, ходил надзиратель? Не показались бы тебе  тогда твои слова немного рискованными, немного самоуверенными, словно мы на  особом положении, живем в другом мире, лет на восемьсот раньше?    

— Нет, дорогой Тёрлес, я утверждал бы то же самое.  Кстати, это твоя ошибка — всегда оглядываться на других. Ты слишком  несамостоятелен. Писать письма домой! За такими делами ты думаешь о своих  родных! Кто тебе сказал, что они вообще способны понять нас? Мы молоды, мы  следующее поколение, может быть, нам уготованы вещи, о которых они и не  подозревали никогда в жизни. Я, во всяком случае, чувствую это в себе.    

Но зачем долго говорить? Я же докажу вам это.    

После того как они некоторое время помолчали, Тёрлес сказал:    

— Как же ты примешься овладевать своей душой?    

— Не буду сейчас это тебе растолковывать, мне же все  равно придется сделать это при Базини.    

— Но пока хотя бы скажи.    

— Ну, ладно. История учит, что для этого есть только  один путь погрузиться в себя. Но в том-то и трудность. В старину, например, во  времена, когда душа еще выражалась в чудесах, святые могли достичь этой цели  усердной молитвой. В те времена душа-то как раз и была иного рода, ибо сегодня  этот путь ничего не дает. Сегодня мы не знаем, что нам делать. Душа изменилась,  и, к сожалению, прошло много времени с тех пор, как на это не обратили должного  внимания, и связь безвозвратно пропала. Новый путь мы можем найти только  тщательным размышлением. Этим я усиленно занимался в последнее время. Ближе  всего к цели, вероятно, гипноз. Только таких попыток еще не предпринималось.  Тут всегда только показывают маленькие, немудреные фокусы, а потому эти методы  еще не испытаны, еще неизвестно, ведут ли они к высшему. Последнее, что я скажу  об этом уже сейчас, вот что: Базини я буду гипнотизировать не этим общепринятым  способом, а своим собственным, который, если не ошибаюсь, походит на способ,  уже применявшийся в средневековье.    

— Не сокровище ли этот Байнеберг? — засмеялся  Райтинг. — Только ему следовало бы жить во времена пророчеств о конце  мира, тогда он и впрямь поверил бы, что мир уцелел благодаря его магическим  манипуляциям с душой.    

Когда Тёрлес после этой насмешки взглянул на Байнеберга, он  заметил, что его лицо исказилось, застыв как бы в напряженном внимании. В  следующий миг он почувствовал хватку ледяных пальцев. Тёрлес испугался этого  повышенного волнения; затем напряжение сжавшей его руки ослабло.    

— О, пустяк. Всего только мысль. Мне показалось, что  меня осенило, что мелькнуло указание, как это сделать…    

— Слушай, ты действительно немного переутомился, —  покровительственно сказал Райтинг, — ты же всегда был железный малый и  занимался такими вещами только для спорта. А сейчас ты как какая-то баба.    

— Ах, что там… ты ведь понятия не имеешь, каково это —  знать, до чего близки такие вещи, каждый день ждать, что вот-вот будешь ими  владеть!    

— Не спорьте, — сказал Тёрлес, за несколько недель  он стал гораздо тверже и энергичнее, — по мне, пусть каждый поступает, как  хочет. Я ни во что не верю. Ни твоему изощренному мучительству, Райтинг, ни  надеждам Байнеберга. А самому мне нечего сказать. Подожду, что вы выкинете.    

— Когда же?    

Назначили через ночь.    

Тёрлес уступил им, не сопротивляясь. В этой новой ситуации  его чувство к Базини тоже совсем остыло. Это было даже наилучшее решение, оно,  по крайней мере, одним махом освобождало от колебаний между стыдом и  вожделением, от которых Тёрлес собственными силами не мог отделаться. Теперь у  него было хотя бы прямое, ясное отвращение к Базини, словно уготованные тому  унижения еще и марали его.    

Вообще же он был рассеян и не хотел ни о чем думать серьезно  — особенно о том, что когда-то так его занимало.    

Только когда он с Райтингом поднимался по лестнице на  чердак, куда Байнеберг уже прошел с Базини, в нем ожило воспоминание о том, что  было в нем некогда. У него не выходили из головы самоуверенные слова, которые  он бросил по поводу этой истории Байнебергу, и ему страстно хотелось вновь  обрести такую уверенность. Медля, он задерживал ногу на каждой ступеньке. Но  прежняя уверенность не возвращалась. Хоть он и вспоминал все мысли, которые у  него были тогда, они, казалось, проходили мимо где-то вдалеке от него, словно  были лишь тенями того, что когда-то думалось.    

Наконец, поскольку он ничего в себе так и не нашел, его  любопытство снова устремилось к событиям, которые надвигались извне, и погнало  его вперед.    

Быстрым шагом он поднялся вслед за Райтингом по оставшимся  ступенькам.    

Когда за ним со скрежетом закрывалась железная дверь, он со  вздохом почувствовал, что байнеберговская затея — всего лишь смешной фокус, но  зато хотя бы что-то твердое и обдуманное, тогда как в нем самом все неразличимо  смешалось.    

Они сели на одну из поперечных балок — в напряжении ожидая,  как в театре.    

Байнеберг был уже здесь с Базини.    

Обстановка, казалось, благоприятствовала его замыслу.  Темнота, затхлый воздух, гнилой, сладковатый запах, исходивший от бочек с  водой, создавали чувство погружения в беспробудный сон, усталую, ленивую  вялость.    

Байнеберг велел Базини раздеться. В этой темноте нагота  отдавала мертвенной синевой и нисколько не волновала.    

Вдруг Байнеберг вынул из кармана револьвер и направил его на  Базини.    

Даже Райтинг наклонился вперед, чтобы в любой миг вскочить и  вмешаться.    

Но Байнеберг улыбался. По сути, криво; словно он вовсе этого  не хотел, а лишь под напором каких-то фантастических слов губы его сдвинулись в  сторону.    

Базини, как подкошенный, упал на колени и широко раскрытыми  от страха глазами глядел на револьвер.    

— Встань, — сказал Байнеберг, — если ты точно  исполнишь все, что я тебе скажу, с тобой ничего не случится. Но если ты хоть  малейшим возражением перебьешь меня, я тебя застрелю. Запомни.    

Я, впрочем, и так тебя убью, но ты снова вернешься к жизни.  Смерть не так чужда нам, как ты думаешь. Мы умираем каждый день — в глубоком,  без сновидений сне.    

Рот Байнеберга снова исказила эта неясная улыбка.    

— Стань теперь на колени вон там повыше, — на  высоте половины их роста проходила широкая горизонтальная балка, — так,  прямее… держись совершенно прямо… Втяни живот. А теперь смотри вот сюда. Но не  моргая, глаза раскрой как только можешь шире!    

Байнеберг поднес к нему огонек спиртовки таким образом, что  Базини должен был чуть откинуть назад голову, чтобы хорошенько смотреть во все  глаза.    

Мало что было видно, но через некоторое время тело Базини  словно бы закачалось, как маятник, туда-сюда. Синеватые блики на его коже  двигались взад-вперед. Порой Тёрлесу казалось, что он видит перекошенное  страхом лицо Базини.    

Через некоторое время Байнеберг спросил:    

— Ты устал?