1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
Когда Ульрих проводил Бонадею вниз и снова остался один, у  него уже не было желания продолжать работу. Он вышел на улицу с намерением  отправить к Вальтеру и Клариссе посыльного с несколькими строчками и сообщить  им, что навестит их сегодня вечером. Проходя маленьким валом, он заметил на  стене оленьи рога, в них было движение, похожее на то, каким Бонадея перед  зеркалом опускала вуаль, только они не улыбались со сморенным видом. Он  оглянулся, озирая свое окружение. Все эти линии, округлые, пересекающиеся,  прямые, изгибы и сплетения, из которых состоит меблировка квартиры и которые  скопились вокруг него, не были ни природой, ни внутренней необходимостью, нет,  в них все, до последней мелочи, было полно витиеватой пышности. Ток и  сердцебиенье, постоянно пронизывающие все предметы нашего окружения, на миг  прекратились. «Я лишь случайна», – ухмыльнулась необходимость; «я не очень‑то  отличаюсь по виду от лица больного волчанкой, если глядеть на меня без  предрассудков», – призналась красота. Ничего особенного для этого, в  сущности, не требовалось; слетел лоск, исчезло внушение, ожидание и напряжение  ушли, нарушилось на секунду подвижное, тайное равновесие между чувством и  миром. Все, что ты чувствуешь и делаешь, идет как‑то «в направлении жизни», и  малейший отход от этого направления тяжел или страшен. Это совершенно так же,  как при простой ходьбе: поднимаешь центр тяжести, продвигаешь его вперед и  опускаешь; но стоит лишь изменить в этом какую‑нибудь мелочь, немножко  испугаться этой готовности упасть в будущее или хотя бы удивиться ей – и уже  невозможно держаться на ногах! Нельзя об этом задумываться. И у Ульриха  мелькнула мысль, что во все решающие мгновения его жизни у него бывало чувство,  подобное этому.    

Он подозвал посыльного и передал ему записку. Было около  четырех часов дня, и он решил медленно пройтись пешком. Весенне‑осенний день  привел его в восторг. Воздух бродил. В лицах людей было что‑то от плавающей  пены. После однообразного напряжения своих мыслей в последние дни он чувствовал  себя перенесенным из темницы в мягкую ванну. Он старался шагать приветливо и  раскованно. В натасканном гимнастикой теле столько готовности к движению и  борьбе, что сегодня это показалось ему неприятным, как лицо старого комедианта,  полное часто играемых ложных страстей. Точно так же стремление к правде  наполнило его естество формами движения ума, разложило это естество на хорошо  противоборствующие друг другу группы мыслей и придало ему, строго говоря,  ложное и комедиантское выражение, какое принимает все, даже сама искренность,  как только делается привычкой. Так думал Ульрих. Он тек как волна сквозь волны‑собратья,  если так можно сказать; а почему нельзя так сказать, когда наработавшийся в  одиночестве человек возвращается в общество и испытывает счастье оттого, что он  течет туда же, куда и оно!    

В такой миг нет, наверно, ничего более далекого, чем  представление, что жизнь, которую они ведут и которая ведет их, затрагивает  людей не сильно, не внутренне. Тем не менее каждый знает это, пока он юн.  Ульрих вспомнил, как выглядел для него такой день на этих же улицах десяток или  полтора десятка лет назад. Тогда все было вдвое великолепнее, и, однако, в этом  кипении желаний очень явственным было мучительное предчувствие плена;  беспокойное чувство: все, чего я, как мне думается, достигаю, достигает меня;  гложущее предощущение, что в этом мире ложные, небрежные и не имеющие личной  важности слова отзовутся сильнее, чем самые точные и самые истинные. Эта  красота? – думалось тогда, – ну, что ж, превосходно, но разве она  моя? Разве истина, которую я узнаю, моя истина? Цели, голоса, реальность, все  то соблазнительное, что манит и направляет, за чем следуешь и во что бросаешься  – реальная ли это реальность или от нее виден всего только налет, неуловимо  лежащий на предложенной нам реальности?! Готовые разряды и формы жизни – вот  что так ощутимо для недоверия, это «все то же», эти созданные уже многими  поколениями заготовки, готовый язык не только слов, но и ощущений и чувств.  Ульрих остановился перед церковью. Боже мой, если бы здесь в тени сидела  исполинская матрона с большим, ступенчато падающим животом, прислонив спину к  стенам домов, а наверху, в тысяче складок, на бугорках и пупырышках ее лица, лежал  свет заката – разве он с такой же легкостью не мог бы найти красивым и то? Бог  мой, ведь как это было красиво! Ты же ведь отнюдь не отмахиваешься от того, что  рожден с обязанностью восхищаться этим; но, как сказано уже, не было бы ничего  невозможного и в том, чтобы найти красивыми широкие, спокойно свисающие формы и  филигрань складок достопочтенной матроны, проще только сказать, что она  древняя. А этот переход от признания мира древним к признанию его красивым  таков же примерно, как переход от умонастроения молодых людей к более высокой  морали взрослых, которая остается смешным назиданием до тех пор, пока вдруг сам  не усвоишь ее, Ульрих стоял перед этой церковью всего несколько секунд, но они  разрослись в глубину и сжали его сердце всей мощью инстинктивного  первоначального сопротивления этому затвердевшему в миллионы центнеров камня  миру, этому застывшему лунному ландшафту чувства, куда ты брошен помимо твоей  воли.    

Возможно, что большинству людей служит приятной поддержкой  тот факт, что они настают мир уже готовым, за вычетом нескольких мелочей  личного характера, и не подлежит никакому сомнению, что существующая во всем  устойчивость не только консервативна, но и являет собой основу всяких  прогрессов и революций, хотя нельзя не сказать и о смутном, но глубоком  беспокойстве, испытываемом при этом людьми, живущими на свой риск. Когда  Ульрих, с полным пониманием архитектурных тонкостей, рассматривал это священное  здание, до его сознания вдруг поразительно живо дошло, что и людей пожирать  можно было бы с точно такой же легкостью, как строить или сохранять подобные  достопримечательности. Дома по соседству, потолок неба над ними, вообще какое‑то  невыразимое согласие всех линий и пространств, встречавших и направлявших  взгляд, вид и выражение лиц людей, проходивших мимо внизу, их книги и их  мораль, деревья на улице…– ведь все это иногда такое же жесткое, как ширма, и  такое же твердое, как штамп пресса, и такое – не скажешь иначе – завершенное,  такое завершенное и готовое, что рядом с этим ты как ненужный туман, как вытолкнутый  при выдохе воздух, до которого богу нет больше дела. В этот миг он пожелал себе  быть человеком без свойств. Но совсем иначе не бывает, наверно, вообще ни с  кем. В сущности, мало кто в середине жизни помнит, как, собственно, они пришли  к самим себе, к своим радостям, к своему мировоззрению, к своей жене, к своему  характеру, но у них есть чувство, что теперь изменится уже мало что. Можно даже  утверждать,, что их обманули, ибо нигде не видно достаточной причины, чтобы все  вышло именно так, как вышло; могло выйти и по‑другому: ведь события редко  определялись ими самими, чаще они зависели от всяческих обстоятельств, от  настроения, от жизни, от смерти совсем других людей, а на них как бы только  налетали в тот или иной момент. В юности жизнь еще лежала перед ними, как  неистощимое утро, полная, куда ни взгляни, возможностей и пустоты, а уже в  полдень вдруг появилось нечто смеющее притязать на то, чтобы быть отныне их  жизнью, и в целом это так же удивительно, как если к тебе вдруг явится человек,  с которым ты двадцать лет переписывался, не знал его, и ты представлял себе его  совершенно иначе. Но куда более странно то, что большинство людей этого вовсе  не замечает; они усыновляют явившегося к ним человека, чья жизнь в них вжилась,  его былое кажется им теперь выражением их свойств, и его судьба – это их  заслуга или беда. Нечто обошлось с ними как липучка с мухой, зацепило волосок,  задержало в движении и постепенно обволокло, похоронило под толстой пленкой,  которая соответствует их первоначальной форме лишь отдаленно. И лишь смутно  вспоминают они уже юность, когда в них было что‑то вроде силы противодействия,  эта другая сила копошится и ерепенится, она никак не хочет угомониться и  вызывает бурю бесцельных попыток бегства; насмешливость юности, ее бунт против  существующего, готовность юности ко всему, что героично, к самопожертвованию и  преступлению, ее пылкая серьезность и ее непостоянство – все это не что иное,  как ее попытки бегства. Выражают они по сути только то, что ни в одном  начинании молодого человека нет внутренней необходимости и бесспорности, хотя и  выражают это таким манером, словно все, на что он ни бросится, крайне  необходимой неотложно. Кто‑нибудь изобретает какой‑нибудь великолепный новый  жест, внешний пли внутренний… Как это объяснить? Позу, в которой живешь? Форму,  в которую внутреннее содержание накачивается, как газ в баллон? Внешнее  выражение того, что давит изнутри? Технику бытия? Это могут быть новые усы или  новая мысль. Это лицедейство, но, как всякое лицедейство, оно, конечно, имеет  смысл – и тут же, как воробьи с крыш, если насыпать им корму, бросаются на это  юные души. Нужно только представить себе: если снаружи на язык, руки и глаза  давит тяжелый мир, остывшая луна земли – домов, обычаев, картин и книг, а  внутри – ничего, кроме никак не укладывающегося тумана, какое же это счастье  увидеть чью‑то ужимку, в которой, как тебе кажется, ты узнаешь самого себя.  Есть ли что‑либо естественнее, чем то, что всякий страстный человек овладевает  этой повой формой раньше обыкновенных людей?! Она дарит ему мгновение бытия,  равновесия между внутренним и внешним напряжением, между тем, что его  раздавливает, и тем, что его разрывает. Не на чем другом, – думал Ульрих,  и, конечно, все это затрагивало и лично его, он держал руки в карманах, а лицо  его выглядело таким тихим и сонносчастливым, словно он умирал сладостной  смертью, замерзая в струившихся лучах солнца, – не на чем другом, как этом  – думал он, – основан и тот вечный феномен, который называют новым  поколением, отцами и детьми, духовным переворотом, переменой стиля, развитием,  модой и обновлением. В перпетуум мобиле эту тягу существования к новизне  превращает та беда, что между туманным собственным и уже застывшим в чужой  панцирь «я» предшественников вставляется опять‑таки лишь мнимое «я», лишь  приблизительно подходящая групповая душа. И если только немного напрячь  внимание, то, наверно, всегда можно увидеть в только что наступившем последнем  будущем уже грядущее Старое Время. Новые идеи тогда только на тридцать лет  старше, но удовлетворены и обросли жирком или отжили свое, – так рядом с  сияющим лицом девочки видишь погасшее лицо ее матери; или же они не имели  успеха, зачахли и скрючились и проект реформы, отстаиваемый каким‑нибудь старым  болваном, которого пятьдесят его почитателей называют «великий Такой‑то».    

Он снова остановился, на сей раз на площади, где узнал  несколько домов и вспомнил об общественных стычках и идейных волнениях,  сопровождавших их строительство. Он подумал о друзьях своей юности; все они  были друзьями его юности, знал ли он их лично или только по имени, были ли они  одного с ним возраста или старше, бунтари, желавшие создать новые вещи и новых  людей, и было ли это здесь или во всех других местах мира, которые он узнал.  Теперь эти дома стояли в предвечернем, уже бледневшем свете, как добропорядочные  тетушки в старомодных шляпах, мило, неприметно и уж никак не волнующе. Хотелось  усмехнуться. Но люди, оставившие эти уже непритязательные реликты, сделались  между тем профессорами, знаменитостями и именами, известной частью известного  прогрессивного развития, они более или менее коротким путем перешли из  туманного в застывшее состояние, и поэтому история когда‑нибудь скажет о них по  ходу описания их столетия: а жили в то время…    

 35    

Директор Лео Фишель и принцип недостаточного основания.    

     

В этот миг Ульриха прервал один знакомый, который неожиданно  к нему обратился. Как раз в тот день, открыв утром перед уходом из дому свой  портфель, этот знакомый обнаружил в малоупотребительном его отделении, что  стало для него неприятным сюрпризом, циркуляр графа Лейнсдорфа, на который  давно забыл ответить, потому что его здоровый деловой ум не жаловал исходивших  от высших кругов патриотических акций. «Пустое дело», – наверно, сказал он  себе тогда; ни в коем случае он не сказал бы этого публично, но его память –  так уж устроена память – сыграла с ним злую шутку, подчинившись первой,  эмоциональной и неофициальной реакции и небрежно отмахнувшись от этого дела,  вместо того чтобы дождаться продуманного решения. и поэтому в письме, когда он  снова его открыл, оказалось нечто крайне ему неприятное, чего он раньше вообще  не заметил: было это, собственно, только одно выражение, одно словечко,  повторявшееся в послании в разных местах, но оно стоило этому статному мужчине  с портфелем в руке нескольких минут нерешительности перед уходом, и слово это  было «истинный».    

Директор Фишель – ибо так он именовался, директор Лео Фишель  из Ллойд‑банка, всего только, собственно, управляющий со званием директора;  Ульрих мог считать себя его младшим другом в прошлом и в последний свой приезд  был в довольно дружеских отношениях с его дочерью Гердой, но после возвращения  посетил ее всего один раз, – директор Фишель знал его сиятельство как  человека, заставляющего свои деньги работать и идущего в ногу со временем,  более того, проверяя заметы своей памяти, он «котировал его» – таков деловой  термин – как лицо очень важное, ибо Ллойд‑банк был одним из тех учреждений,  которым граф Лейнсдорф поручал свои биржевые дела. Поэтому Лео Фишель не мог  понять небрежности, с какой он отнесся к столь трогательному приглашению его  сиятельства, призывавшего избранный круг людей приготовиться к великому  совместному труду. Сам он, собственно, вошел в этот круг лишь благодаря особым  обстоятельствам, которые будут упомянуты позже, и все это объясняло, почему он  бросился к Ульриху, как только его увидел; он узнал, что Ульрих связан с этим  делом, да еще к тому же «играет важную роль» – что было одним из тех  непонятных, но нередких утверждений молвы, которые верно передают факты еще до  того, как они стали фактами, – и теперь нацелил на него, как трехствольный  пистолет, три вопроса – что, собственно, понимает он под «истинной любовью к  отечеству», «истинным прогрессом» и «истинной Австрией»?!    

Всполошенный, но еще пребывавший в прежнем своем настроении  Ульрих ответил в той манере, в какой он всегда разговаривал с Фишелем:    

– ПНО.    

– Что? – Директор Фишель простодушно повторил это  по буквам, не думая на сей раз ни о каких шутках, ибо хотя подобные сокращения  тогда еще не были так распространены, как теперь, их знали по картелям и  трестам, и они внушали большое доверие. Но потом он все‑таки сказал: –  Пожалуйста, без шуток; я тороплюсь, у меня совещание.    

– Принцип недостаточного основания! – повторил  Ульрих. – Вы же философ и, наверно, знаете, что понимают под принципом  недостаточного основания. Человек делает исключение из этого правила только для  самого себя: в пашей реальной, то есть в нашей личной и нашей общественно‑исторической  жизни всегда происходит то, на что, собственно, нет должного основания.    

Лео Фишель поколебался – возразить или нет: директор Лео  Фишель из Ллойд‑банка любил пофилософствовать, есть еще такие люди на  практическом поприще, но он действительно торопился; поэтому он ответил:    

– Вы не хотите меня понять. Я знаю, что такое прогресс,  я знаю, что такое Австрия, и, наверно, знаю также, что такое любовь к  отечеству. Но я, пожалуй, не способен вполне ясно представить себе, что такое  истинная любовь к отечеству, истинная Австрия и истинный прогресс. И об этом я  вас и спрашиваю!    

– Хорошо; знаете ли вы, что такое энзим или что такое  катализатор?    

Лео Фишель лишь отклоняюще поднял руку.    

– Материально это ничего не привносит, но это приводит  вещи в движение. Вы должны знать из истории, что никогда не было истинной веры,  истинной нравственности и истинной философии; тем не менее развязанные из‑за  них войны, пакости и козни плодотворно преобразили мир.    

– Другой раз! – взмолился Фишель и попытался  сыграть в откровенность. – Поймите, мне приходится иметь с этим дело на  бирже, и я действительно хочу знать настоящие намерения графа Лейнсдорфа: какую  цель преследовал он этим добавлением слова «истинный»?    

– Клянусь вам, – ответил Ульрих серьезно, –  что ни я, ни кто‑либо вообще не знает, что такое истинный, истинная, истнное;  но могу вас заверить, – что оно собирается претвориться в действительность!    

– Вы циник! – заявил директор Фишель и поспешил  прочь, но, сделав шаг, обернулся и поправился: – Как раз недавно я говорил  Герде, что из вас вышел бы великолепный дипломат. Надеюсь, вы скоро к нам  заглянете.    

     

36    

Благодаря названному принципу параллельная акция осязаема еще до того, как  становится известно, что же это такое    

     

Директор Лео Фишель из Ллойд‑банка, как все директора банков  перед войной, верил в прогресс. Как специалист своего дела, он знал, конечно,  что убеждение, на которое ты сам рискнешь поставить, можно иметь только насчет  того, в чем ты действительно хорошо разбираешься; невероятное размножение видов  деятельности закрывает связанным с ними знаниям доступ к чему‑либо другому.  Поэтому у дельных и работящих людей нет, кроме как в их самой узкой специальной  области, таких убеждений, которыми бы они тотчас не поступились, едва  почувствовав нажим извне; впору даже сказать, что они просто по  добросовестности вынуждены действовать иначе, чем думают. У директора Фишеля, к  примеру, с истинной любовью к отечеству и с истинной Австрией не связывалось  вообще никаких представлений, зато насчет истинного прогресса у него было  личное мнение, и оно, конечно, отличалось от мнения графа Лейнсдорфа;  замученный закладами и векселями или чем там он еще ведал, не зная другого  отдыха, кроме как кресло в опере раз в неделю, он верил в общий прогресс,  который должен был как‑то походить на картину возрастающей прибыли его банка.  Но когда граф Лейнсдорф, показывая, что и это он знает лучше, начал давить на  совесть Лео Фишеля, тот почувствовал, что «знать никогда не дано» (кроме как  насчет закладов и векселей), а поскольку, хоть знать и не дано, оплошать, с  другой стороны, тоже не хочется, он решил спросить невзначай своего  генерального директора, что тот думает об этой затее.    

Когда он, однако, исполнил свое намерение, генеральный  директор успел уже по сходным причинам переговорить об этом с главой  Государственного банка и был вполне в курсе дела. Ибо не только генеральный  директор Ллойд‑банка, но, разумеется, и глава Государственного банка получил  приглашение от графа Лейнсдорфа, а Лео Фишель, всего‑навсего заведующий  отделом, получил приглашение вообще лишь благодаря семейным связям жены,  которая была родом из высшей бюрократии и никогда не забывала этого факта, ни в  светских своих отношениях, ни в домашних раздорах с Лео. Поэтому, говоря со  своим начальником о параллельной акции, он ограничился тем, что  многозначительно качал головой, что значило теперь «великое дело», но и «пустое  дело» тоже сошло бы; покачивание головой не могло повредить ни при каких  обстоятельствах, но из‑за своей жены Фишель, пожалуй, обрадовался бы больше,  если бы дело оказалось пустым.    

Пока, однако, у самого фон Мейер‑Баллота, того главы банка,  с которым советовался генеральный директор, впечатление было прекрасное.  Получив «обращение» графа Лейнсдорфа, он подошел к зеркалу, – хотя, вполне  естественно, и не по этой причине, – и оттуда, поверх фрака и орденских  ленточек, на него взглянуло благополучное лицо буржуазного министра, лицо, в  котором разве что где‑то в глубине глаз еще сохранилось что‑то от жестокости  денег, а пальцы его повисли на руках, как флаги в безветрие, словно им никогда  в жизни не приходилось выполнять торопливых счетных движений банковского  ученика. Этот финансовый туз, приобретший бюрократический лоск и уже почти  ничего общего не имевший с голодными, повсюду рыщущими дикими псами биржевой  игры, видел перед собой неопределенные, но хорошо темперированные возможности и  уже в тот же вечер имел случай утвердиться в этом ощущении, поговорив в  Промышленном клубе с бывшими министрами фон Гольцкопфом и бароном Виснечки, Оба  они были хорошо осведомленными, аристократичными и сдержанными обладателями  каких‑то высоких пестов, на которые их отодвинули, когда снова отпала нужда в том  промежуточном между двумя политическими кризисами правительстве, куда они  входили; это были люди, прожившие жизнь на службе государству и короле и  никогда не выступавшие на первый план, кроме как по призыву своего Высочайшего  Повелителя. Они знали о слухе, что великая акция будет топко направлена против  Германии. И до, и после провала своей миссии они были убеждены, что  огорчительные обстоятельства, уже тогда сделавшие политическую жизнь двуединой  монархии очагом заразы для всей Европы, чрезвычайно запутанны. Но точно так же,  как до провала, они, получив соответствующий приказ, чувствовали себя  обязанными считать эти трудности разрешимыми, они и теперь не исключали, что  средствами, которые предлагал граф Лейнсдорф, можно чего‑то достигнуть: нет,  они чувствовали, что «веха», «блестящее свидетельство жизненной силы», «мощное  внешнеполитическое выступление, оказывающее благотворное действие на внутреннюю  обстановку»,что все эти пожелания сформулированы графом Лейнсдорфом настолько  удачно, что не отозваться на них так же немыслимо, как если бы потребовали,  чтобы откликнулся каждый, кто желает добра.    

Возможно, конечно, что как у людей сведущих и опытных в  делах общественных, кое‑какие опасения у Гольцкопфа и у Виснечки все‑таки были,  тем более что можно было предположить, что какая‑то роль в дальнейшем развитии  этой акции назначена им самим. Но людям, никуда не поднявшимся, легко быть  критичными и отклонять что‑то, что им не подходит; если твоя гондола жизни  вознесла тебя на трехсотметровую высоту, то из нее так просто не вылезешь, даже  если ты не со всем согласен. А поскольку в этих кругах бывают действительно  лояльны и, в отличие от вышеупомянутой буржуазной толпы, не любят поступать  иначе, чем думают, то во многих случаях здесь довольствуются тем, что не задумываются  о чем‑либо слишком уж глубоко. Вот почему глава банка фон Мейер‑Балдот еще  более утвердился в своем благоприятном впечатлении от этого дела, выслушав  рассуждения обоих сановников: и хотя он лично, да и в силу своей профессии,  склонен был к известной осторожности, услышанного было все‑таки достаточно,  чтобы решить, что это одно из тех дел, при дальнейшем развитии которых надо во  что бы то ни стало выжидательно присутствовать.    

Между тем параллельной акции тогда, собственно, еще не  существовало, и в чем она будет состоять, не зная еще даже граф Лейнсдорф. Во  всяком случае, единственно определенным, что ему к тому времени пришло на ум,  был, можно с уверенностью сказать, ряд имен.    

Но и это необычайно много. Ведь, значит, уже тогда, не  требуя ни от кого никаких конкретных представлений, существовала сеть  готовности, охватывавшая большой круг связей; и можно, пожалуй, утверждать, что  это правильная последовательность. Ведь сперва надо было изобрести нож и вилку,  а уж потом человечество научилось пристойно есть; так выразил эту ситуацию граф  Лейнсдорф.    

 37    

Один публицист доставляет изобретением «австрийского года» большие  неприятности графу Лейнсдорфу; его сиятельство крайне нуждается в Ульрихе    

     

Хотя граф Лейнсдорф и направил свои призывы, которые должны  были «будить мысль», в самые разные стороны, он все‑таки не продвинулся бы  вперед так скоро, если бы один влиятельный публицист, узнавший, что что‑то  носится в воздухе, быстро не напечатал в своей газете двух больших статей, где  как собственную инициативу высказал все, что, по его предположению, сейчас  заваривалось. Знал он немного – да и откуда ему было узнать? – но это не  было заметно, более того, это как раз и дало обеим его статьям возможность  увлечь читателей. Он‑то и был изобретателем идеи «австрийский год», о которой  он, сам не представляя себе, что под этим имелось в виду, строил все новые и  новые фразы, благодаря чему это словосочетание связалось, как во сне, с другими  словами, вошло в обиход и вызвало невероятный энтузиазм. Граф Лейнсдорф сначала  ужасался, но напрасно. По словосочетанию «австрийский год» можно судить, что  такое публицистический гений, ибо открыл эту формулу верный инстинкт. Она  заставляла звучать чувства, которые идея австрийского века оставила бы немыми,  а уж призыв начать таковой люди разумные сочли бы причудой, просто не  заслуживающей серьезного к себе отношения. Почему это так, трудно сказать.  Может быть, какая‑то неточность и символичность, при которой о реальности  думают меньше обычного, окрыляла не только чувство графа Лейнсдорфа. Ибо  неточность обладает возвышающей и увеличительной силой.    

Похоже, что добропорядочно‑практичный реалист реальность  никогда всем сердцем не любит и не принимает. Ребенком он залезает под стол,  чтобы этим гениально простым приемом придать комнате родителей, когда их нет  дома, необычайный и фантастический вид; мальчиком он мечтает о часах; юношей с  золотыми часами о подходящей к ним жене; мужчиной с часами и женой – о высоком  положении; и когда он счастливо завершает этот малый круг желаний и спокойно  качается в нем, как маятник, похоже, что его запас несбывшихся мечтаний так и  не становится хоть сколько‑то меньше. Ибо когда он хочет возвыситься, он  прибегает к сравнению, символу. Явно по той причине, что снег иногда неприятен  ему, он сравнивает его с белеющими женскими грудями, а как только ему наскучат  груди его жены, он сравнивает их с белеющим снегом; он пришел бы в ужас, если  бы ее губки оказались однажды роговидным голубиным клювом или вставными  кораллами, но поэтически это его волнует. Он в состоянии превратить все во все  – снег в кожу, кожу в лепестки, лепестки в сахар, сахар в пудру, а пудру снова  в сыплющийся снег, – ибо, кажется, ничего ему так не нужно, как превращать  что‑либо в то, чем оно не является, а это, пожалуй, доказывает, что, где бы он  ни находился, ему нигде долго не выдержать. Но пуще всего не выдерживал  внутренне настоящий каканец жизни в Какании. И если бы от него потребовали  австрийского века, это показалось бы ему адской мукой, которой только в  насмешку можно добровольно подвергнуть себя и мир. Совсем другое дело был  австрийский год. Это значило: давайте‑ка покажем, кем мы, собственно, дюжем  быть; но, так сказать, временно, до отмены, максимум в течение года.  Подразумевать под этим можно было что угодно, речь же не шла о вечности, а сердце  от этого согревалось невыразимо. Это пробуждало глубочайшую любовь к отечеству.    

Вот как вышло, что граф Лейнсдорф снискал неожиданный успех.  Ведь и он первоначально напал на свою идею как на такой символ, но, кроме того,  ему пришел на ум ряд имен, и его нравственная природа стремилась выйти из  состояния нетвердости; он отчетливо сознавал, что фантазию народа, или, как он  сказал теперь одному преданному ему журналисту, фантазию публики надо направить  на цель, которая была бы ясной, здоровой, разумной и согласной с истинными  целями человечества и отечества. Журналист этот, подхлестнутый успехом своего  коллеги, тотчас же все это накатал, а поскольку перед своим предшественником он  обладал тем преимуществом, что узнал это из «первоисточника», то техника его  ремесла потребовала, чтобы он крупным шрифтом сослался на эту «информацию,  полученную из влиятельных кругов», а этого‑то как раз и ждал от него граф  Лейнсдорф, ибо его сиятельство считал очень важным для себя быть реалистическим  политиком, а не идеологом, и хотел провести тонкую черту между австрийским  годом гениального публицистического ума и рассудительностью ответственных  кругов. Для этого он воспользовался техникой вообще‑то не жалуемого им как  образец Бисмарка – выражать истинные намерения устами газетных писак, чтобы  иметь возможность в зависимости от обстановки признать эти свои намерения или  отречься от них.    

Но, действуя так умно, граф Лейнсдорф не учитывал одного. Не  только такой человек, как он, видел то истинное что нам нужно, но и несметное  множество других людей мнит, что они обладают истиной. Это можно, пожалуй  назвать отвердевшей формой того вышеупомянутого состояния, в котором еще  прибегают к сравнениям. Раньше или позже пропадает радость и от них, и тогда  многие, в ком застревает толика окончательно неудовлетворенных мечтаний,  облюбовывают себе какую‑то одну точку, в которую тайно вперяются, словно там  начинается мир, недоданный им. Уже вскоре после распространения своей  информации через газету его сиятельство, как ему показалось, заметил, что все,  у кого нет денег, носят в себе взамен какого‑то неприятного сектанта. Этот  своенравный человек в человеке ходит с ним по утрам на службу и вообще никаким  действенным образом не может протестовать против хода вещей, но зато он всю  свою жизнь не отрывает глаз от одной тайной точки, никем другим упор– но не  замечаемой, хотя там‑то явно и начинаются все беды мира, который не узнает  своего спасителя. Такими облюбованными точками, где центр тяжести личности  совпадает с центром тяжести мира, являются, например, плевательница,  запирающаяся простым движением руки, или отмена в ресторанах солонок, в которые  лезут ножами, благодаря чему одним махом приостанавливается распространение  бичующего человечество туберкулеза, или введение стенографической системы «Эль»,  решающей заодно, благодаря беспримерной экономии времени, и социальную  проблему, или пропаганда естественного, останавливающего повсеместное  опустошение земли образа жизни, но также и какая‑нибудь метафизическая теория  движения небесных тел, упрощение административного аппарата или какая‑нибудь  реформа половой жизни. Если обстоятельства благоприятствуют человеку, он  ублажает себя тем, что в один прекрасный день пишет книгу о своем пунктике или  брошюру или хотя бы газетную статью и этим как бы подшивает к делам  человечества протокол своего протеста, что невероятно успокаивает, даже если  написанного им никто не читает; но обычно это кого‑нибудь да привлекает, и  такие люди уверяют авторе, что он новый Коперник, после чего представляют ему  себя как непонятых Ньютонов. Этот обычай взаимовычесывания пунктиков очень  благотворен и распространен, но действует недолго, потому что участники вскоре  ссорятся и остаются опять совершенно одни; случается, однако, что тот или иной  собирает вокруг себя небольшой круг поклонников, которые единодушно клянут небо  за то, что оно не оказывает достаточной поддержки помазанному своему сыну. И  если на такие кучки с пунктиками вдруг упадет луч надежды с заоблачной высоты,  как то случилось, когда граф Лейнсдорф позволил публично заявить, что  австрийский год, если таковой действительно состоится, хотя последнее еще  неизвестно, будет во всяком случае отвечать истинным целям бытия, – если  на них вдруг упадет луч надежды, то они воспринимают это как святые, которым  посылает видение бог.    

Граф Лейнсдорф полагал, что его детище будет мощной  демонстрацией, поднимающейся из самой гущи народа. Он думал при этом об  университете, о духовенстве, о некоторых именах, всегда фигурировавших в  отчетах о благотворительных начинаниях, думал даже о газетах; он принимал в  расчет патриотические партии, «здравый смысл» буржуазии, вывешивающей флаги в  день рождения кайзера, и поддержку финансовых тузов, принимал он в расчет и  политику, втайне надеясь сделать именно ее, благодаря своему великому детищу,  излишней, привести к общему знаменателю «отчая земля», который он намеревался  позднее разделить на «землю», чтобы единственным итогом остался властитель‑отец;  но об одном его сиятельство не подумал, и он был поражен широко  распространенной потребностью улучшить мир, которая от тепла великого случая  созревает, как яйца насекомых во время пожара. Этого его сиятельство не принял  в расчет; он ожидал очень большого патриотизма, но он не был подготовлен к  открытиям, теориям, системам мира и людям, требовавшим от него освобождения из  духовных тюрем. Они осаждали его дворец, славили параллельную акцию как  возможность помочь наконец прорваться правде, и граф Лейнсдорф не знал, что ему  с ними делать. Сознавая свое общественное положение, он ведь не мог сесть со  всеми этими людьми за один стол, а с другой стороны, как человек  высоконравственного ума, не хотел их избегать, и поскольку образование у него  было политическое и философское, но отнюдь не естественное и не техническое, он  никак не мог разобраться, есть ли в этих предложениях что‑то дельное или нет.    

В этой ситуации он все сильней тосковал по Ульриху,  рекомендованному ему как именно тот человек, в котором он нуждался, ибо его  секретарю, да и вообще любому обыкновенному секретарю, такие задачи были,  конечно, не по плечу. Один раз, очень уж рассердившись на своего служащего, он  даже помолился богу, – хотя на следующий день устыдился этого, –  чтобы Ульрих наконец явился к нему. И когда этого не последовало, его  сиятельство сам начал систематические розыски. Он велел заглянуть в адресный  справочник, но Ульриха там еще не было. Затем он направился к своей  приятельнице Диотиме, которая обычно знала, как быть, и в самом деле, эта  восхитительная женщина уже успела поговорить с Ульрихом, но она забыла узнать,  где он живет, или сослалась на это, чтобы воспользоваться случаем и предложить  его сиятельству другую, куда лучшую кандидатуру на пост секретаря великой  акции. Но граф Лейнсдорф был очень взволнован и решительно заявил, что уже  привык к Ульриху, что ему не нужен пруссак, хотя бы и пруссак‑реформатор, и что  он вообще не хочет больше никаких осложнений. Он смутился, когда его  приятельница показала ему, что обижена, и тут его осенила самостоятельная  мысль; он объявил ей, что тотчас поедет прямо к своему другу, начальнику  полиции, который в конце концов может добыть адрес любого подданного.    

 38    

Кларисса и ее демоны    

     

Когда пришло письмо Ульриха, Вальтер и Кларисса снова так  бурно играли на рояле, что плясала тонконогая, фабричного производства  художественная мебель и дрожали на стенах гравюры Данте Габриэля Россетти.  Старику‑посыльному, заставшему все двери открытыми и никем не задержанному,  ударили в лицо громы и молнии, когда он пробрался к гостиной, и священный гул,  в который он уступил, заставил его благоговейно прижаться к стене. Освободила  его Кларисса, разрядив наконец двумя мощными ударами неунимавшийся музыкальный  восторг. Пока она читала письмо, прерванный поток еще лился, извиваясь, из рук  Вальтера; мелодия побежала, дергаясь, как аист, а потом расправила крылья.  Кларисса недоверчиво следила за этим, разбирая записку Ульриха.    

Когда она сообщила Вальтеру о предстоящем приходе их друга,  он сказал: «Жаль!»    

Она снова села с ним рядом на вращающийся табурет, и улыбка,  которую Вальтер почему‑то нашел жестокой, разомкнула ее чувственные с виду  губы. Это был тот миг, когда играющие задерживают ток крови, чтобы начать в  одном ритме, и оси глаз торчат у них из голов, как четыре одинаково  направленных длинных стержня, а седалищами они напряженно удерживают на месте  всегда норовящий качнуться на длинной шее своего винта табурет.    

В следующий миг Кларисса и Вальтер уже рвались вперед, как  два несущихся рядом локомотива. Пьеса, которую они играли, летела им в глаза,  как сверкающие полосы рельсов, исчезала в грохочущей машине и ложилась позади  них звенящим, слышимым, никуда каким‑то чудом не отступающим ландшафтом. Во  время этой неистовой езды все, что чувствовали эти два человека, сжималось  воедино; слух, кровь, мышцы безвольно отдавались одному и тому же ощущению;  мерцающие, клонящиеся стены звуков направляли их тела в одну колею, сгибали их  разом, расширяли и теснили грудь единым вздохом. В одни и те же доли секунды  Вальтера и Клариссу пронзали веселье, грусть, злость и страх, любовь и  ненависть, желанье и пресыщенье. Это было слияние воедино, похожее на слияние в  великом ужасе, когда сотни людей, еще только что во всем различных, одинаково  гребут воздух руками, пытаясь убежать, издают одинаковые нелепые крики,  одинаково разевают рты и таращат глаза, когда всех вместе бросает вперед и  назад, влево и вправо бессмысленная сила, когда все вместе орут, трепещут,  мечутся и дрожат. Но не было у этого слияния той тупой всеподавляющей силы, что  есть у жизни, где подобное случается не с такой легкостью, но зато без  сопротивления уничтожает все личное. Злость, любовь, счастье, веселье и грусть,  которыми на лету проникались Кларисса и Вальтер, не были полными чувствами, а  были только чуть большим, чем их взбудораженная до буйства телесная оболочка!  Оцепенело и отрешенно сидели они на своих табуретах и не были ли на что злы, ни  во что влюблены и ни о чем не грустили или же были злы, влюблены и грустили –  каждый на что‑то другое, во что‑то другое и о чем‑то другом, думали о разном и  каждый о своем; веление музыки соединяло их в величайшей страсти и в то же  время оставляло им что‑то отсутствующее, как в насильственном сне под гипнозом.    

Каждый из двоих ощущал это по‑своему. Вальтер был счастлив и  взволнован. Он, как большинство музыкальных людей, принимал эти бури, эти  похожие на чувства внутренние волнения, то есть взбаламученную телесную  подпочву души за простой, соединяющий всех людей язык вечности. Он был в  восторге оттого, что прижимал к себе Клариссу сильной рукой первозданного  чувства. В этот день он пришел со службы домой раньше обычного. Он занимался  каталогизацией произведений искусства, которые еще были отмечены печатью  великих, цельных времен и излучали таинственную силу воли. Кларисса встретила  его приветливо, теперь, в неистовом мире музыки, она была крепко привязана к  нему. Все в этот день несло в себе тайную удачу, беззвучный марш, как бывает,  когда боги в пути. «Может быть, сегодня как раз этот день?» – думал Вальтер. Он  ведь не хотел возвращать себе Клариссу силой, а хотел, чтобы она по глубокому  внутреннему пониманию ласково склонилась к нему.    

Рояль вколачивал сверкавшие шляпками гвозди нот в стену из  воздуха. Хотя по своему происхождению процесс этот был совершенно реален, стены  комнаты исчезали, и на их месте поднимались золотые стены музыки, таинственное  пространство, где «я» и мир, восприятие и чувство, внутреннее и внешнее  смыкаются самым неопределенным образом, хотя само это пространство состоит  сплошь из ощутимости, определенности, точности, даже, можно сказать, из  иерархии блеска подчиненных определенному порядку деталей. К этим‑то ощутимым  деталям и были прикреплены нити чувства, тянувшиеся из клубящегося марева душ;  и марево это отражалось в точности стен и казалось ясным себе самому. Как  куколки в коконах, висели на этих нитях и лучах души обоих. Чем толще они были  закутаны и чем шире расходились лучи, тем больше блаженствовал Вальтер, и мечты  его принимали настолько младенческую форму, что он то и дело фальшиво и  сентиментально подчеркивал отдельные ноты.    

Но до того как это началось и привело к тому, что  пробивавшаяся сквозь золотой туман искра обыкновенного чувства восстановила их  земное отношение друг к другу, мысли Клариссы по самому роду их были так  отличны от его мыслей, как только возможно это у двух человек, бушующих рядом с  одинаковыми, словно близнецы, жестами отчаяния и блаженства. В колышущихся  туманах возникали картины, сливались, накладывались одна на другую, исчезали:  таков был способ Клариссы думать; она думало на свой особый лад; порой было  сразу много мыслей одна за другой, порой не было совсем никаких, но тогда  чувствовалось, что мысли, как демоны, стоят за сценой, и временная  последовательность ощущений, которая служит другим людям верной опорой,  превращалась у Клариссы в пелену, то собиравшуюся плотными складками, то  рассеивавшуюся до почти невидимой дымки.    

Три человека было на этот раз вокруг Клариссы – Вальтер,  Ульрих и убийца женщин Моосбругер.    

О Моосбругере ей рассказал Ульрих.    

Притягательное и отталкивающее смешались тут в странном  очаровании.    

Кларисса грызла корень любви. Он раздвоен, с поцелуем и  укусом, со сцеплением взглядов и страдальчески отведенными глазами в последний  миг. «Неужели полюбовное сосуществование толкает к ненависти? – спрашивала  она себя. – Неужели благопристойная жизнь хочет грубости? Неужели мирный  покой нуждается в жестокости? Неужели порядок требует, чтобы его растерзали?»  Вот это и в то же время не это вызывал Моосбругер. Под гром музыки вокруг нее  витал мировой пожар, еще не вспыхнувший мировой пожар; он глодал балки внутри  здания. Но это было и как в метафоре, где вещи одинаковы и все‑таки совершенно  различны, а из несходства сходного и из сходства несходного вырастают два  столба дыма со сказочным ароматом печеных яблок и брошенных и огонь сосновых  веток.    

«Надо бы играть без конца», – сказала себе Кларисса и,  быстро перелистав ноты, начала пьесу сначала, когда та кончилась. Вальтер  смущенно улыбнулся и присоединился к ней.    

– Какие, собственно, у Ульриха дела с  математикой? – спросила она.    

Вальтер, продолжая играть, пожал плечами, словно он вел  гоночный автомобиль.    

«Играть бы и играть до самого конца, – думала  Кларисса. – Если бы можно было непрерывно играть до конца жизни, кем был  бы тогда Моосбругер? Чем‑то ужасным? Идиотом? Черной птицей неба?» Она не знала  этого.    

Она вообще ничего не знала. Однажды – она могла бы высчитать  с точностью до одного дня, когда это случилось, – она пробудилась ото сна  детства, и уже сразу готово было убеждение, что она призвана что‑то совершить,  сыграть особую роль, может быть, даже избрана для чего‑то великого. Тогда она  еще ничего не знала о мире, и она не верила ничему из того, что ей о нем  рассказывали – родители, старший брат: это были громкие слова, вполне милые и  вполне прекрасные, но то, что они говорили, нельзя было сделать своим; просто  нельзя было, как не может одно химическое вещество вобрать в себя другое, которое  ему не «подходит». Затем появился Вальтер, это и был тот день; с этого дня все  стало «подходить». Вальтер носил усики щеточкой; он сказал ей: «фрейлейн»; мир  вдруг перестал быть хаотической, неправильной, разломанной плоскостью, он стал  сияющим кругом. Вальтер стал средоточием, она стала средоточием, они стали  двумя совпадающими средоточиями. Земля, дома, опавшие и неподметенные листья,  причиняющие боль воображаемые кратчайшие линии (как мучительнейшие в ее  детство, вспоминала она минуты, когда однажды озирала с отцом «пейзаж» и он,  живописец, бесконечно долго им восхищался, а ей было только больно глядеть на  мир вдоль этих длинных кратчайших линий, как больно было бы провести пальцем по  ребру линейки) – из таких вещей состояла жизнь прежде, а теперь она вдруг стала  своей, как плоть от ее плоти.    

Она знала с тех пор, что совершит что‑то титаническое; что  именно, она еще не могла сказать, но пока она ощущала это острее всего за  музыкой и надеялась в такие минуты, что Вальтер будет даже большим гением, чем  Ницше, и уж подавно – чем Ульрих, который возник позднее и просто подарил ей  сочинения Ницше.    

С той поры все и пошло. Насколько быстро, сейчас уже нельзя  было сказать. Как плохо играла она прежде на пианино, как мало понимала в  музыке; теперь она играла лучше, чем Вальтер. А сколько книжек она прочла!  Откуда они все взялись? Она представила себе все это в виде черных птиц,  вьющихся стаями вокруг девочки, которая стоит на снегу. А немного позднее она  увидела черную стену и белые пятна на ней; черным было все, чего она не знала,  и хотя белое стекалось в островки и острова, черное оставалось неизменно  бесконечным. От этой черноты исходили страх и волнение. «Это дьявол?» –  подумала она. «Дьявол стал Моосбругером?» – подумала она. Между белыми пятнами  она заметила теперь тонкие серые дорожки; так приходила она в своей жизни от  одного к другому; это были события: отъезды, приезды, взволнованные объяснения,  борьба с родителями, замужество, дом, неимоверная борьба с Вальтером. Топкие  серые дорожки змеились. «Змеи! – подумала она. – Заманивают!» Эти  события обвивали ее, задерживали, не пускали туда, куда ей хотелось, они были  скользкими и заставили ее внезапно метнуться к точке, которой она не желала.    

Змеи, заманивающие, засасывающие: так бежала жизнь. Ее мысли  побежали, как жизнь. Кончики ее пальцев окунались в водопад музыки. По руслу  этого водопада спускались змеи и петли. И тут спасительно, как тихая заводь,  открылась тюрьма, где был упрятан Моосбругер. Мысли Клариссы, содрогаясь, вошли  в его камеру. «Надо играть и играть до конца!»– повторяла она себе в ободрение,  но сердце ее трепетало. Когда она успокоилась, всю камеру заполнило ее «я». Это  было чувство приятное, как болеутоляющая мазь, но когда она захотела закрепить  его навсегда, оно стало раскрываться и раздвигаться, как сказка или как сон.  Моосбругер сидел, подперев рукой – голову, и она, Кларисса, снимала с него  оковы. Когда ее пальцы двигались, в камеру входили сила, мужество, добродетель,  доброта, красота, богатство, словно вызванный ее пальцами ветер с разных лугов.  «Совершенно безразлично, почему я могу это делать, – чувствовала  Кларисса, – важно только, что я сейчас это делаю!» Она положила ему на  глаза свои руки, часть собственного своего тела, и когда она отняла ладони,  Моосбругер уже превратился в прекрасного юношу, а она стояла с ним рядом дивной  красоты женщиной, чье тело было сладким и мягким, как южное вино, и совсем не  строптивым, каким тело маленькой Клариссы обычно бывало. «Это наш образ  невинности!» – определила она думающим где‑то далеко в глубине слоем сознания.    

Но почему Вальтер не был таким?! Поднимаясь из глубин  музыкального сна, она вспомнила, сколько в ней еще было ребяческого, когда она  уже любила Вальтера, тогда, в пятнадцать лет, и хотела мужеством, силой и  добротой спасти его от всех опасностей, грозивших его гению. И как было  прекрасно, когда Вальтер везде замечал эти глубокие духовные опасности! И она  спросила себя, было ли все это только ребячеством. Брак затмил это резким  светом. Великое смущение для любви вышло вдруг из этого брака. Хотя этот  последний период был, конечно, тоже чудесен, может быть, содержательней и  насыщенней, чем предшествующий, все‑таки гигантский пожар и сполохи на небе  обернулись трудностями никак не разгорающегося очага. Кларисса была не вполне  уверена в том, что ее сражения с Вальтером действительно еще величавы. А жизнь  бежала, как эта музыка, которая исчезала под руками. Того и гляди, она пройдет.  Постепенно Клариссу охватил отчаянный страх. И в этот миг она заметила, какой  неуверенной стала игра Вальтера. Как крупные капли дождя, шлепалось на клавиши  его чувство. Она сразу угадала, о чем он думает: ребенок. Она знала, что он  хочет привязать ее к себе ребенком. Это был их каждодневный спор. А музыка ни  на секунду не останавливалась, музыка не знала никаких «нет». Как сеть, вокруг  нее стягивавшаяся, это все опутало ее со страшной быстротой.    

Кларисса вскочила среди игры и захлопнула рояль, так что  Вальтер едва успел отдернуть пальцы.    

О, до чего было больно! Еще не оправившись от страха, он все  понял. Приход Ульриха, одно лишь оповещение о нем – вот что привело Клариссу в  такое неуравновешенное состояние! Он причинял ей вред, грубо волнуя то, чего  Вальтер сам едва осмеливался касаться, пагубную гениальность Клариссы, тайную  каверну, где что‑то зловещее натягивало цепи, которые когда‑нибудь могут не  выдержать.    

Он не трогался с места и только растерянно смотрел на  Клариссу.    

А Кларисса не давала никаких объяснений, она просто стояла  перед ним и учащенно дышала.    

Она вовсе не любит Ульриха, заверила она Вальтера, когда он  заговорил об этом. Если бы она любила его, она бы это сразу сказала. Но она  чувствует себя зажженной им, как свеча. Она каждый раз чувствует, что чуть  больше светит и значит, когда он близко. А Вальтер всегда хочет только  затворить ставни. А что она чувствует, до этого никому нет дела, ни Ульриху, ни  Вальтеру!    

Но Вальтеру все‑таки показалось, что среди злости и  негодования, которыми дышали ее слова, на него пахнуло дурманяще‑гибельной  крупицей чего‑то, что не было злостью.    

Наступил вечер. Комната была черная. Рояль был черный. Тени  двух любивших друг друга людей были черные. Глаза Клариссы светились в темноте,  загоревшись, как свечи, а во рту Вальтера, перекошенном болью, эмаль на одном  зубе поблескивала, как слоновая кость. Какие бы великие государственные дела ни  вершились где‑то там в мире, это было, казалось, несмотря ни все свои неприятие  стороны, одно из тех мгновений, ради которых бог сотворил землю.    

 39    

Человек без свойств состоит из свойств без человека    

     

Однако Ульрих в этот вечер не пришел. После того как  директор Фишель поспешно покинул его, он снова занялся вопросом своей юности –  почему мир так зловеще благосклонен ко всяким ненастоящим и в высшем смысле  неправдивым словам. «На шаг вперед продвигаешься всякий раз именно тогда, когда  лжешь, – подумал он. – Надо было мне еще и это сказать ему».    

Ульрих был страстным человеком, но под страстью не следует в  данном случае подразумевать собирательное обозначение того, что называют  страстями. Что‑то, правда, было, по‑видимому, такое, что вовлекало его в них  снова и снова, и это, возможно, была страсть, но в состоянии волнения и даже  взволнованных действий его поведение было одновременно страстным и безучастным.  Он прошел чуть ли не через все, через что можно пройти, и чувствовал, что и  теперь еще всегда готов кинуться во что‑то, пусть даже ничего для него не  значащее, лишь бы оно пробуждало его инстинкт действия. Поэтому с его стороны  не было бы большим преувеличением, если бы он сказал о своей жизни, что все в  ней совершалось так, словно все соответствовало скорее друг другу, чем ему  самому. За А всегда следовало Б, будь то в борьбе или в любви. И потому он  должен был, верно, считать, что личные свойства, которые он при этом  приобретал, соответствовали больше друг другу, чем ему самому, и правда, каждое  из них, если он испытывал себя как следует, оказывалось связано с ним не  глубже, чем с другими людьми, которые тоже могли обладать им.    

Но, несомненно, определяют тебя все‑таки они и состоишь ты  из них, даже если ты не одно и то же с ними. И порой поэтому ты кажешься себе в  спокойном состоянии таким же чужим, как в своем непокое. Если бы Ульриху надо  было сказать, каков же он на самом деле, он пришел бы в замешательство, ибо,  как и многие, никогда не испытывал себя иным способом, чем на какой‑нибудь  задаче и в своем отношении к ней. Его чувство собственного достоинства не было  ущемлено, оно не было ни изнеженным, ни суетным и не знало потребности в том  ремонте и той смазке, которые называют проверкой собственной совести. Был ли он  сильным человеком? Этого он не знал; на этот счет он пребывал, может быть, в  роковом заблуждении. Но наверняка он всегда был человеком, полагающимся на свою  силу. Он и теперь не сомневался, что эта разница между обладанием собственными  опытом и свойствами и чуждостью им есть лишь разница в манере держаться, в  каком‑то смысле акт воли или некая выбранная ступень между всеобщим и личным,  на которой живешь. Говоря совсем просто, к вещам, которые с тобой улучаются или  которые ты делаешь, можно относиться более обще или более лично. Какой‑нибудь  удар можно воспринять не только как боль, но и как обиду, отчего он невыносимо  усиливается; но можно посмотреть на него и со спортивной точки зрения, как на  препятствие, которого не нужно страшиться и от которого нельзя приходить в  слепую ярость, и тогда нередко его вообще не замечаешь. Но в этом втором случае  ты просто‑напросто отводишь этому удару место в какой‑то общей системе, в  данном случае в системе боя, а сущность удара зависит от задачи, которую он  должен выполнить. И как раз этот феномен – что пережитое получает свое  свечение, даже свое содержание лишь в зависимости от своего моста в цепи  последовательных действий – демонстрирует каждый, кто смотрит на него, то есть  на пережитое не как на событие чисто личное, а как на вызов своим духовным силам.  Он тоже слабее ощущает тогда то, что он делает; но удивительно: то самое, что в  боксе считается превосходством духа, называют лишь холодностью и  бесчувственностью, когда у людей, боксом не занимающихся, это возникает от  интеллектуального подхода к жизни. Есть и всяческие разграничения, чтобы в  зависимости от ситуаций проявлять и рекомендовать более общее или более личное  отношение к чему‑либо. Если убийца действует деловито, это квалифицируется как  особая жестокость; если профессор продолжает свои вычисления в объятиях  супруги, это толкуется как верх сухости; если политик идет в гору по трупам,  это, в зависимости от успеха, именуют подлостью или величием; а от солдат,  палачей и хирургов прямо‑таки требуют, напротив, как раз этой самой  непоколебимости, которую в других осуждают. Незачем пускаться в долгие  рассуждения насчет моральной стороны этих примеров – и без того видна  ненадежность, с какой каждый раз заключается компромисс между объективно  правильным и лично правильным поведением.    

Эта ненадежность создавала личному вопросу Ульриха широкий  фон. Быть индивидуальностью раньше можно было с более чистой совестью, чем  сегодня. Люди походили на колосья в поле: бог, град, пожары, чума и войны  шевелили их, вероятно, сильнее, чем теперь, но совокупно – городами, землями,  как ниву, а если, кроме того, для отдельного колоска оставалось еще и какое‑то  индивидуальное шевеленье, то за него можно было отвечать и оно четко  определялось. А сегодня главная тяжесть ответственности лежит не на человеке, а  на взаимосвязи вещей. Разве незаметно, что переживания сделались независимы от  человека? Они ушли в театр, в книги, в отчеты исследовательских центров и  экспедиции, в идеологические и религиозные корпорации, развивающие определенные  виды переживаний за счет других, как в социальном эксперименте, и переживания,  не находящиеся в данный момент в работе, пребывают просто в пустоте; кто  сегодня может еще сказать, что его злость – это действительно его злость, если  его настропаляет так много людей и они смыслят больше, чем он? Возник мир  свойств – без человека, мир переживаний – без переживающего, и похоже на то,  что в идеальном случае человек уже вообще ничего не будет переживать в частном  порядке и приятная тяжесть личной ответственности растворится в системе формул  возможных значений. Распад антропоцентрического мировоззрения, которое так  долго считало человека центром вселенной, но уже несколько столетий идет на  убыль, добрался, видимо, наконец до самого «я»; ибо вера, что в переживании  самое важное – это переживать, а в действии – действовать, начинает большинству  людей казаться наивной. Вероятно, есть еще люди, живущие совершенно  индивидуально, они говорят: «Вчера мы были у того‑то и того‑то» или «мы делаем  сегодня то‑то и то‑то» и радуются этому, не ища за этим никакого другого  значения и содержания. Они любят все, что ни соприкасается с их пальцами, и  являют собой частное лицо в столь чистом виде, сколь это возможно; при  соприкосновении с ними мир становится чистым миром и светится как радуга. Может  быть, они очень счастливы; но эта порода людей обычно уже кажется другим  нелепой, хотя еще отнюдь не установлено – почему… И среди этих раздумий Ульрих  вдруг должен был с улыбкой признать, что он при всем при том – некий характер,  хотя характера у него нет.    

 40    

Человек со всеми свойствами, но они ему безразличны. Князь духа попадает  под арест, и параллельная акция получает почетного секретаря    

     

Нетрудно описать в главных чертах этого тридцатидвухлетнего  человека по имени Ульрих, даже если он знает о себе только то, что ему  одинаково близко и одинаково далеко до всех свойств и что все они, приобрел он  их или нет ему каким‑то странным образом безразличны. С живостью ума,  объясняющейся просто очень разнообразными задатками, у него соединяется и  известная агрессивность. Склад ума у него мужской. Он не чувствителен, когда  дело касается других людей, и редко вникал в их положение, если не хотел  раскусить их для своих целей. Он не уважает права, если не уважает того, кто  ими обладает, а это случается редко. Ибо со временем в нем развились известная  готовность к отрицанию, гибкая диалектика чувства, легко подбивающая его  находить какой‑нибудь вред в чем‑то, что все одобряют, а что‑то запретное,  наоборот, защищать и отвергать обязанности с тем раздражением, которое  происходит от желания создать себе собственные обязанности. Но несмотря на это  желание, нравственное руководство собой он предоставляет, допуская известные  исключения из этого правила, просто тому рыцарскому кодексу приличий, которого  в буржуазном обществе держатся почти все мужчины, пока живут в нормальных  условиях, и с высокомерием, бесцеремонностью и небрежностью человека,  призванного вершить свое дело, ведет жизнь некоего другого человека, находящего  своим склонностям и способностям более или менее обычное полезное и  рациональное применение. Он привык, по естественному побуждению и без  тщеславия, считать себя орудием для какой‑то немаловажной цели, узнать которую  надеялся еще вовремя, и даже теперь, в этот начавшийся год ищущей чего‑то  тревоги, после того как он признал, что жизнь его течет без руля и ветрил, у  него вскоре опять появилось чувство, что он на верном пути, и он не очень‑то  утруждал себя своими планами. Не так легко распознать движущую страсть в  подобной натуре: задатки и обстоятельства сформировали ее многозначно, судьба  ее еще не обнажена никаким действительно твердым противодействием, а главное –  для решения еще недостает чего‑то неизвестного ей. Ульрих – человек, которого  что‑то принуждает жить наперекор себе самому, хотя с виду он живет очень  непринужденно.    

Сравнение мира с лабораторией вновь пробудило в нем один  старый образ. Раньше он часто представлял себе жизнь, какой она правилась бы  ему, подобием опытной станции, где испытываются лучшие способы быть человеком и  открываются новые. Что работала вся эта лаборатория довольно непланомерно и что  не было тут ни заведующих, ни теоретиков – это был другой вопрос. Можно,  пожалуй, сказать, что он сам был не прочь стать чем‑то вроде князя и владыки  духа – да и кто отказался бы?! Это так естественно, что дух считается самым высоким  и надо всем главенствующим. Этому учат. Все, что может, украшает себя духом,  прихорашивается. Дух в соединении с чем‑то – это самая распространенная вещь на  свете. Дух верности, дух любви, мужественный дух, просвещенный дух, величайший  среди живущих титан духа, будем свято хранить дух того или иного дела и будем  действовать в духе нашего движения – как твердо и безупречно звучит это и на  самых низких уровнях. Все остальное, обыденные преступления или кропотливое  приобретательство, кажется рядом с этим чем‑то таким, в чем стыдно признаться,  грязью, которую бог удаляет из‑под ногтей своих ног.    

Но если дух оказывается в одиночестве, голым  существительным, нагим, как призрак, которому хочется дать напрокат  простыню, – что тогда? Можно читать поэтов, изучать философов, покупать  картины и ночи напролет дискутировать – но то, что при этом приобретают, разве  это дух? Допустим, ты и впрямь приобретаешь его – но разве потом ты им  обладаешь? Очень уж прочно связан этот дух со случайной формой своего  появления! Через человека, который хочет его вобрать, он проходит насквозь и  оставляет лишь чуточку потрясения. Что нам делать со всем этим обилием духа? Он  снова и снова производится в поистине астрономических количествах на грудах  бумаги, камня, холста и столь же непрестанно, с гигантскими затратами нервной  энергии, истребляется и вкушается. Но что происходит с ним потом? Исчезает, как  мираж? Распадается на частицы? Не подчиняется земному закону сохранения  вещества? Пылинки, оседающие в нас и медленно успокаивающиеся, не идут ни в  какое сравнение с этим обилием. Куда он девается, где он, что он такое? Может  быть, знай мы об этом побольше, вокруг этого существительного «дух» воцарилась  бы гнетущая тишина?!    

Наступил вечер; дома, словно выломанные из пространства,  асфальт, стальные рельсы составляли остывшую раковину города, материнскую  раковину, полную ребяческого, радостного, злого человеческого движения. Где  каждый начинает как капелька, как взбрызг; начинается с маленького взрыва,  подхватывается стенами, охлаждается, становится мягче, неподвижнее, нежно  лепится к чаше материнской раковины и наконец застывает в крупинку на ее стене.  «Почему, – подумал вдруг Ульрих, – я не стал паломником?» Чистое,  свободное от всяких условностей житье, изнуряюще свежее, как совсем чистый воздух,  представилось ему; кто не хочет принять жизнь, должен бы по крайней мере  сказать «нет», как святые. И все же было просто невозможно серьезно об этом  подумать. Точно так же не мог бы он стать искателем приключений, хотя тут жизнь  сулила что‑то вроде непрестанного медового месяца, а его тело и его отвага  чувствовали такое желанье. Он не мог стать ни поэтом, ни одним из тех  разочарованных, что верят только в деньги да силу, хотя для всего этого у него  были задатки. Он забыл свой возраст, он представил себе, что ему  двадцать, – все равно внутренне было так же решено, что никем из всех  перечисленных ему не стать; ко всему на свете его что‑то влекло, а что‑то более  сильное не давало ему туда идти. Почему же он жил так смутно и нерешительно?  Несомненно, – сказал он себе, – на уединенную и безымянную форму  существования обрекала его властная потребность в том умении разрешать и вязать  мир, что одним словом, словом, которое неприятно встречать в  одиночестве, – называется «дух». И, сам не зная почему, Ульрих вдруг  опечалился и подумал: «Я просто не люблю самого себя». Он почувствовал, как в  самой глубине замерзшего, окаменевшего тела города бьется его, Ульриха, сердце.  Что‑то в нем было такое, что нигде не хотело остаться, чувствовало себя  скользящим вдоль стен мира и думало: ведь есть же еще миллионы других стен; эта  медленно остывающая, смешная капля «я», которая не хотела отдавать свои огонь,  свою крошечную частицу жара.    

Дух узнал, что благодаря красоте можно стать добрым, плохим,  глупым или очаровательным. Он анализирует овцу и кающегося грешника и находит в  той и в другом смирение и терпение. Он исследует вещество и выясняет, что в  больших дозах оно яд, а в малых – возбуждающее средство. Он знает, что  слизистая оболочка губ родственна слизистой оболочке кишки, но знает также, что  смирение этих губ родственно смирению всего святого. Он смешивает, разбирает и  складывает по‑новому. Добро и зло, верх и низ для него не относительные, полные  скепсиса понятия, а члены функции, величины, зависящие от связи, в которой они  находятся. Столетия научили его, что пороки могут стать добродетелями, а  добродетели пороками, и он считает это просто‑напросто неумелостью, если еще не  удается в течение одной жизни сделать из преступника полезного человека. Он не  признает ничего недозволенного и ничего дозволенного, ибо все может обладать  свойством, благодаря которому оно в один прекрасный день получит место в  великой, новой системе связей. Он тайно ненавидит, как смерть, все, что  притворяется установленным раз навсегда, великие идеалы и законы и их маленький  окаменевший слепок – ограниченного человека. Он ничто не считает прочным –  никакое ' «я», никакой порядок; поскольку знания наши меняются с каждым днем,  он не верит ни в какие связи, и все обладает той ценностью, какую оно имеет лишь  до следующего акта творения, подобно тому как лицо человека, к которому  обращена твоя речь, меняется с каждым твоим словом.    

Таким образом, дух – это высокий приспособленец, но сам он  неуловим, и впору поверить, что от его воздействия не остается ничего, кроме  распада. Всякий прогресс – это выигрыш в чем‑то отдельном и разъединение в  целом; это прирост силы, переходящий в прогрессирующий прирост бессилия, и от  этого никуда не уйти. Ульриху вспомнилось это растущее чуть ли не по часам тело  фактов и открытий, из которого должен сегодня вынырнуть дух, если он хочет  точно рассмотреть тот или иной вопрос. Плоть эта, вырастая, удаляется от  сердцевины. Правда, бесчисленные концепции, мнения, классифицирующие идеи всех  широт и времен, всех видов мозгов, здоровых и больных, бодрых и сонных,  пронизывают ее как тысячи чувствительных нервных нитей, но центра, где все они  сходились бы, нет. Человек чувствует, что ему грозит опасность разделить участь  тех исполинских допотопных животных, что погибли из‑за своей огромности; но  отступиться он не может… Это снова напомнило Ульриху ту довольно сомнительную  идею, в которую он долгое время верил и которую даже сегодня еще не совсем  искоренил в себе, – что лучше всего миром управлял бы сенат знающих и  передовых людей. Ведь вполне естественно думать, что у человека, который,  заболев, обращается к получившим специальное образование врачам, а не к  пастухам, нет причин, когда он здоров, обращаться за помощью к сведущим не  более, чем пастухи, болтунам, как он это делает в вопросах существенных, и  молодые люди, которым важно в жизни действительно существенное, поначалу  считают поэтому все на свете, что нельзя назвать ни истинным, ни добрым, ни  прекрасным, например финансовые органы были еще ближе к теме, парламентские  дебаты, второстепенным; по крайней мере тогда молодые люди так думали, ведь  теперь, благодаря политическому и экономическому образованию, они, по слухам,  другие. Но и тогда научались с возрастом и после более длительного знакомства с  коптильней духа, где мир коптит свое деловое сало, приспособляться к  реальности, и окончательное состояние духовно подкованного человека было  примерно таково, что он ограничивался своей «специальностью» и на остаток жизни  вооружался убеждением, что все должно было бы, пожалуй, быть другим, но нет  никакого смысла об этом задумываться. Так примерно выглядит внутреннее  равновесие людей, которые достигают каких‑то духовных успехов. И все это вдруг  комичным образом предстало Ульриху в виде вопроса, не в том ли в конце концов  вся беда – ведь духа‑то наверняка хватает на свете, – что сам дух  бездуховен?    

Ему стало смешно. Он же сам был одним из этих  отмахивающихся. Но разочарованное, еще живое честолюбие пронзило его как меч.  Два Ульриха шли в этот миг по улице. Один, улыбаясь, озирался и думал: «Вот где  я, значит, когда‑то хотел сыграть роль, среди таких кулис как эти. В один  прекрасный день я проснулся, не уютно, как в колыбельке, а с суровым  убеждением, что должен что‑то исполнить. Мне подбрасывали реплики, а я  чувствовал, что они меня не касаются. Как волнением перед выходом на сцену, все  было тогда заполнено моими собственными замыслами и ожиданиями. А площадка тем  временем незаметно повернулась, я прошел кусок своего пути и, может быть, уже  стою перед выходом. Скоро круг вынесет меня со сцены, а я только и скажу из  всей своей великой роли: „Лошади оседланы“. Черт бы вас всех побрал!» Но в то  время, как один Ульрих, улыбаясь, шел с этими мыслями сквозь плывший над землей  вечер другой сжимал кулаки с болью и злостью; он был менее видимым, и думал он  о том, что бы найти заклинание, рычаг, за который можно ухватиться, настоящий  дух духа, недостающий, маленький, быть может, кусок, который замкнет сломанный  круг. Этот второй Ульрих не находил надобных ему слов. Слова скачут, как  обезьяны с дерева на дерево, но в той темной области, где прячутся твои корни,  ты лишен дружественного посредничества слов. Почва уходила у него из‑под ног.  Ему трудно было открыть глаза. Может ли чувство выть, как буря, и быть, однако  же, вовсе не бурным чувством? Когда говорят о буре чувств, имеют в виду такую  бурю, при которой кора человека скрипит, а ветви человека качаются так, словно  вот‑вот обломятся. Но это была буря при полном спокойствии на поверхности. Не  совсем даже состояние изменения, поворота; ни одна черточка в лице не дрогнула,  а внутри, кажется, ни один атом не остался на месте. Сознание Ульриха было  ясно, но иначе, чем обычно, воспринимался каждый встречный зрением, а каждый  звук – слухом. Не то чтобы острее; в сущности, и не глубже, да и помягче, и не  то чтобы естественней или неестественней. Ульрих ничего не мог сказать, но в  эту минуту он думал о странной вещи «дух» как о любимой, которая всю жизнь тебя  обманывает, но не становится менее любимой, и это соединяло его со всем, что  ему встречалось. Ведь когда любишь, то все любовь, даже если это боль и  отвращение. Веточка на дереве и бледное оконное стекло в вечернем свете стали  глубоко погруженным в его, Ульриха, собственную суть впечатлением, которое едва  ли можно было передать словами. Вещи состояли, казалось, не из дерева и камня,  а из грандиозной и бесконечно нежной безнравственности, которая в тот миг,  когда она с ним соприкасалась, становилась глубоким нравственным потрясением.    

Это длилось не долее, чем длится улыбка, и только Ульрих  подумал: «Ну, что ж, останусь там, куда меня занесло», как эта напряженность, к  несчастью, раскололась о помеху.    

То, что произошло теперь, идет и правда совсем из другого  мира, чем тот, где Ульрих только что пережил деревья и камень как чувствующее  продолжение собственной жизни.    

Одна рабочая газета огульно оплевала, как выразился бы граф  Лейнсдорф, его Великую Идею, назвав ее всего лишь ноной сенсацией для господ,  стоящей в этом смысле в одном ряду с последними садистскими убийствами, чем и  раззадорила одного рабочего парня, выпившего несколько больше, чем следует. Он  привязался к двум добропорядочным гражданам, довольным сделанными за день  делами и, в сознании, что благонамеренность прятаться не должна, весьма громко  обсуждавшим свою солидарность с отечественной акцией, о которой они прочли в  своей газете. Возникла словесная перепалка, и поскольку близость полицейского  ободряла благонамеренных в такой же мер», в какой она дразнила приставшего,  спор принимал все более резкие формы. Полицейский следил за ним сперва через  плечо, позднее – повернувшись к нему, потом – с близкого расстояния; он  наблюдал за ним как выступ железного механизма «государство», оканчивающийся  пуговицами и другими металлическими частями. Постоянная жизнь в благоустроенном  государстве определенно содержит в себе что‑то призрачное; нельзя ни выйти на  улицу, ни выпить стакан воды, ни сесть в трамвай, не коснувшись хорошо  сбалансированных рычагов гигантского аппарата законов и связей, не приведя их в  движение или не позволив им поддерживать покой нашего существования; мы знаем  лишь малую часть этих рычагов, уходящих глубоко в механизм и теряющихся другой  своей стороной в сети, распутать всю сложность которой еще не удавалось вообще  никому: поэтому их существование не признают, как не признает гражданин  государства существования воздуха, утверждая, что он – пустота, но в том‑то,  видно, и состоит определенная призрачность жизни, что все, чего не признают,  все лишенное цвета, запаха и вкуса, веса и морали, как вода, воздух,  пространство, деньги и ход времени, на самом‑то деле и есть самое важное;  человека порой охватывает паника, как в безвольности сна, буйство, когда он  мечется, как зверь, попавший в непонятный ему механизм сети. Такое воздействие  оказали на рабочего пуговицы полицейского, и страж государства, почувствовав, что  его не уважают, как то положено, в этот же миг приступил к аресту.    

Прошел таковой не без сопротивления и повторных проявлений  мятежного образа мыслей. Пьяному льстил вызванный им переполох, и утаиваемая  дотоле полная неприязнь твари к сотвари живой сбросила оковы. Началась  страстная борьба за самоутверждение. Высокое чувство собственного «я» спорило с  жутковатым чувством неплотного прилегания собственной шкуры. Мир тоже не был  прочен; он был чем‑то эфемерным, то и дело менявшим форму и облик. Дома стояли выломанные  наискось из пространства; смешным, но родным дурачьем кишели среди них люди. Я  призван навести у них порядок, чувствовал пьяный. Вся сцена была заполнена чем‑то  мерцающим, какой‑то отрезок происходившего ясно приближался к нему, но потом  стены опять закружились. Оси глаз торчали из головы, как рукоятки, а подошвы  удерживали землю на месте. Начался поразительный излив изо рта; изнутри  поднимались слова, непонятно как вошедшие туда прежде, возможно, это были  ругательства. Так уж точно различить это нельзя было. Наружное а внутреннее  свалились друг в друга. Злость была не внутренней злостью, а только  взволнованным до неистовства плотским вместилищем злости, и лицо полицейского  очень медленно приблизилось к сжатому кулаку, а потом стало; кровоточить.    

Но и полицейский тем временем утроился; вместе с  подоспевшими сотрудниками службы безопасности сбежались люди, пьяный бросился  на землю и стал отбиваться. Тут Ульрих совершил неосторожность. Услышав в толпе  слова «оскорбление величества», он заметил, что в таком: состоянии этот человек  не способен нанести кому‑либо оскорбление и что его нужно отправить выспаться.  Он сказал это невзначай, но напал не на тех. Пьяный закричал, что и Ульрих и  его величество пусть катятся к…! – и полицейский, явно приписывая вину за  этот рецидив вмешательству постороннего, грубо велел Ульриху уматываться. Тот,  однако, не привык смотреть на государство иначе, чем на гостиницу, где  обеспечено вежливое обслуживание, и возразил против тона, которым с ним  говорили, а это неожиданно навело полицию на мысль, что одного пьяного для трех  полицейских маловато, отчего они заодно прихватили и Ульриха.    

Пальцы человека в военной форме сжали его руку. Его рука  была куда сильнее, чем этот оскорбительный зажим, но он не смел разорвать его,  если не хотел вступить в безнадежную драку с вооруженной государственной мощью,  так что ему ничего не осталось, как вежливо попросить разрешения следовать  добровольно. Караулка находилась в здании полицейского комиссариата, и как  только Ульрих вошел туда, от пола и стен на него пахнуло казармой, здесь шла  такая же мрачная борьба между упорно вносимой грязью и грубыми дезинфицирующими  средствами. Затем он заметил здесь непременный символ гражданской власти, два  письменных стола с балюстрадой, в которой не хватало нескольких балясинок,  немудреные ящики с разорванным и прожженным суконным покрытием покоившиеся на  очень низких шарообразных ножках и покрытые во времена императора Фердинанда  желто‑коpчневым лаком, уже почти совсем облупившимся. Третьим, что наполняло  эту комнату, было железное чувство, что здесь надо ждать, не задавая вопросов.  Доложив причину ареста, его полицейский стал рядом с ним как столб, Ульрих  попытался сразу же что‑то объяснить, унтер, командовавший этой крепостью,  поднял один глаз, оторвав его от бланка, который он, когда конвой и  арестованные вошли, уже заполнял, осмотрел Ульриха, а затем глаз опять  опустился, и чин молча продолжал заполнение бланка. У Ульриха возникло ощущение  бесконечности. Затем унтер отстранил от себя бланк, взял с полки какую‑то  книгу, что‑то занес в нее, посыпал сверху песком, положил книгу ни место, взял  другую, занес, посыпал, извлек какую‑то папку из кипы таких же и продолжил свою  деятельность уже над ней. У Ульриха создалось впечатление, что разматывается  вторая бесконечность, во время которой звезды ходят по своим кругам, а его  самого нет на свете.    

Открытая дверь вела из канцелярии в коридор, вдоль которого  шли камеры. Туда сразу же отвели ульриховского подопечного, и, судя по тому,  что больше его не было слышно, его хмель даровал ему благодать сна; но другие  жутковатые действия давали о себе знать. Коридор с камерами имел, по всей  вероятности, еще одни вход; Ульрих слышал тяжелые шаги входивших и выходивших,  хлопанье дверей, приглушенные голоса, и вдруг, когда снова кого‑то привели,  один такой голос поднялся до высокой ноты, и Ульрих услышал, как он в отчаянье  взмолился: «Если в вас есть хоть искорка человеческого чувства, не  арестовывайте меня!» Голос упал куда‑то, и странно неуместно, почти смехотворно  прозвучал этот призыв к чувствам функционера, ведь функции исполняются только  по‑деловому. Унтер на миг поднял голову, не вполне оторвавшись от своих  документов. Ульрих услышал грузное шарканье множества ног, чьи тела явно молча  теснили какое‑то сопротивляющееся тело. Затем шатнулся только звук двух ног,  как после толчка. Затем с силой защелкнулась дверь, звякнула задвижка, сидевший  за столом человек в форме снова уже склонил голову, и к воздухе повисло  молчание точки, поставленной после фразы там, где нужно.    

Но Ульрих, видимо, ошибся, ретив, что сам он еще не сотворен  для полицейского космоса, ибо, подняв голову в следующий раз, унтер взглянул на  него, написанные только что строчки остались непосыпанными и влажно блестели, и  вдруг оказалось, что дело Ульриха давно уже вступило в здешнее официальное  бытие. Имя и фамилия? Возраст? Занятие? Местожительство?.. Ульриха допрашивали.    

Ему казалось, что он угодил в машину, которая стала  расчленять его на безличные, общие составные части еще до того, как вообще  зашла речь о его виновности или невиновности. Его имя и фамилия, эти два слова,  по содержанию самые бедные, но эмоционально самые богатые слова языка, не  говорили здесь ничего. Его работ, снискавших ему уважение в научном мире,  который вообще‑то считается солидным, в этом, здешнем мире не было вовсе; его  ни разу о них не спросили. Его лицо имело значение только как совокупность  примет; ему показалось, что никогда раньше он не думал о том, что глаза его  были серыми глазами, одной из четырех официально признанных разновидностей глаз,  имеющейся в миллионах экземпляров; волосы его были светло‑русыми, рост высоким,  лицо овальным, а особых примет у него не было, хотя сам он держался другого  мнения на этот счет. По собственному его чувству, он был крупного сложения, у  него были широкие плечи, его грудная клетка выпирала, как надутый парус на  мачте, а суставы его тела замыкали его мышцы, как узкие стальные звенья, когда  он сердился, спорил или когда к нему льнула Бонадея; напротив, он был тонок,  хрупок, темен и мягок, как висящая в воде медуза, когда читал книгу, которая  его захватывала, или когда на него веяло дыханьем бесприютной великой любви,  присутствия которой в мире ему никогда не удавалось понять. Вот почему даже в  эту минуту он смог оценить статистическое развенчание своей персоны, и  примененный к нему полицией способ измерения и описания воодушевил его, как  любовное стихотворение, сочиненное сатаной. Замечательнее всего тут было то,  что полиция может не только расчленить человека так, что от него ничего не  останется, но что из этих ничтожных составных частей она безошибочно собирает  его и по ним узнает. Чтобы совершить это, ей нужно только, чтобы, произошло  нечто невесомое, именуемое ею подозрением.    

Ульрих вдруг понял, что лишь хладнокровной находчивостью  сможет он выпутаться из этого положения, в которое попал из‑за своей глупости.  Его продолжали допрашивать. Он представил себе, какое это возымеет действие,  если на вопрос о его местожительстве он ответит, что его адрес есть адрес  незнакомого ему лица. Или если но вопрос, почему он сделал то, что сделал,  заявит, что всегда делает не то, что для него действительно важно. Но во  внешней реальности он невозмутимо назвал улицу и номер дома и попытался  придумать оправдание своего поведения. Внутренний престиж духа был при этом  удручающе бессилен против внешнего престижа унтера. Наконец Ульрих все‑таки  углядел спасительную лазейку. Отвечая на вопрос о роде занятий – «свободная  профессия», – назваться «не состоящим на службе» у него не повернулся  язык, он еще чувствовал на себе взгляд, меривший его в точности так, как если  бы он сказал: «бездомный»; но когда в ходе допроса зашла речь о его отце и  выяснилось, что тот член Верхней палаты, взгляд этот стал другим. Он был все  еще недоверчив, но отчего‑то у Ульриха появилось такое чувство, с каким человек,  которого швыряли взад и вперед морские волны, касается дна большим пальцем  ноги. С быстро вернувшимся к нему самообладанием он это использовал. Он  мгновенно смягчил все, что уже признал, противопоставил престижу верных присяге  и находившихся на посту ушей настойчивое желание, чтобы его допросил сам  комиссар, и, когда это вызвало только усмешку, соврал – со счастливой  естественностью, походя и в готовности сразу же замять это утверждение, если из  него ему скрутят петлю требующего точности вопросительного знака, – что он  друг графа Лейнсдорфа и секретарь великой патриотической акция, о которой,  наверно, все читали в газетах. Он сразу заметил, что вызвал этим ту более  серьезную задумчивость по поводу своей персоны, в какой ему до сих пор отказывали,  и закрепил свое преимущество. Следствием было то, что унтер стал глядеть на  него со злостью, потому что ни отвечать за дальнейшее задержание этой добычи,  ни отпускать ее на волю он не хотел: и поскольку никого из более высоких  чиновников на месте в этот час не было, он нашел выход, как нельзя лучше  свидетельствовавший о том, что по части решения неприятных вопросов этот  простой унтер кое‑чему научился у своего начальства. Он сделал важную мину и  самым серьезным образом предположил, что Ульрих виновен но только в оскорблении  стражей закона и вмешательстве в действия должностных лиц, но как раз ввиду  положения, которое он, по его словам, занимает, вероятно, еще и в каких‑то  невыясненных, может быть, политических махинациях, отчего и должен быть передан  политическому отделу управления полиции.    

И вот через несколько минут Ульрих ехал сквозь ночь в такси,  которое ему позволили взять, а рядом сидел неразговорчивый чин в штатском.  Когда они приблизились к управлению, арестованный увидел, что окна второго  этажа празднично освещены, ибо, несмотря на позднее время у главного начальника  происходило важное заседание дом этот не был темным сараем, а походил на какое‑нибудь  министерство, и Ульрих дышал уже более привычным воздухом. Вскоре он также  заметил, что ночной дежурный, к которому его привели, в два счета распознал  глупость, учиненную донесением раздраженного периферийного органа; тем не менее  ему показалось чрезвычайно неблагоразумным выпускать из лап закона человека  имевшего неосторожность самочинно в них угодить. Чиновник управления, чье лицо  тоже носило железную машину, заверил задержанного, что из‑за его опрометчивости  взять на себя его освобождение крайне трудно. Арестованный уже дважды выложил  все, что так благоприятно подействовало раньше на унтера, но на вышестоящего  чиновника это не произвело никакого впечатления, и Ульрих уже счел свое дело  проигранным, как вдруг в лице того, в чьих руках он сейчас находился, произошла  удивительная, почти счастливая перемена. Он еще раз хорошенько рассмотрел  донесение, велел Ульриху еще раз назвать ему свою фамилию, проверил его адрес  и, вежливо попросив его немного подождать, вышел из комнаты. Через десять минут  он вернулся с видом человека, вспомнившего что‑то приятное, и уже необыкновенно  вежливо пригласил арестованного последовать за ним. У двери одной из освещенных  комнат этажом выше он сказал только «Господин начальник полиции хочет  поговорить с вами сам», а в следующий миг Ульрих стоял перед вышедшим из  соседнего зала заседаний господином с бакенбардами который был ему уже знаком.  Он хотел с мягким упреком объяснить свое появление здесь оплошностью  участкового унтера, но начальник полиции опередил его, приветствуя Ульриха  словами: «Недоразумение, дорогой доктор, коммиссар мне уже все рассказал.  Однако мы должны будем немного вас наказать, поскольку…» При этих словах он  плутовато (если слово «плутовато» вообще применимо к высшему чину полиции)  взглянул на Ульриха, словно предоставляя ему самому разрешить эту загадку.    

Но Ульрих не сумел ее разрешить.    

– Иго сиятельство! – помог начальник  полиции. – Его сиятельство граф Лейнсдорф, – прибавил он, –  всего несколько часов назад справлялся у меня о вас с самым живым интересом.    

Ульрих понял только наполовину.    

– Вы не значитесь в адресной книге, господин  доктор! – объяснил начальник полиции с шутливым упреком, словно только в  этом и состояла провинность Ульриха.    

Ульрих поклонился, сдержанно улыбаясь.    

– Полагаю, что завтра вам надо будет наведаться к его  сиятельству по делу большой общественной важности, и не решусь помешать этому,  заключив вас в тюрьму.    

Так владыка железной машины закончил свою маленькую шутку.    

Можно предположить, что и в любом другом случае начальник  полиции счел бы арест несправедливостью и что комиссар, случайно вспомнивший  связь, в которой несколько часов назад в этом доме впервые прозвучала фамилия  Ульриха, представил бы начальнику дело в точности таким, каким тот должен был  увидеть его, чтобы прийти к этому мнению, и, стало быть, в ход вещей никто  произвольно не вмешивался. Его сиятельство, кстати сказать, обо всех этих  совпадениях так и не узнал. Ульрих почувствовал себя обязанным нанести ему  визит на следующий после оскорбления величества день и сразу же стал тогда  почетным секретарем великой патриотической акции. Узнай граф Лейнсдорф, как это  получилось, он не мог бы сказать ничего, кроме того, что все произошло просто  чудом.    

 41    

Рахиль и Диотима    

     

Вскоре после этого у Диотимы состоялось первое большое  заседание по поводу отечественной акции.    

Столовая рядом с салоном была переоборудована в комнату для  совещаний. Обеденный стол, раздвинутый и покрытый зеленым сукном, стоял  посередине комнаты. Листы министерской, цвета слоновой кости, бумаги и  карандаши разной твердости лежали у каждого места. Буфет вынесли. Углы комнаты  были пусты и строги. Стены были Почтительно голые, если не считать повешенного  Диотимой портрета его величества и портрета какой‑то дамы в корсаже, откуда‑то  привезенного некогда господином Туцци в бытность его консулом, хотя этот  портрет вполне мог сойти за изображение какой‑нибудь прародительницы, а Диотима  с удовольствием поставила бы еще во главе стола распятие, но начальник отдела  Туцци высмеял ее, прежде чем, по соображениям такта, покинул дом.    

Ибо параллельная акция должна была начаться совершенно  неофициально. Ни министров, ни высоких чиновников не пригласили; отсутствовали  и политики; так было задумано; сначала нужно было собрать лишь самоотверженных  слуг идеи в самом узком кругу. Ожидались глава Государственного банка, господин  фон Гольцкопф и барон Виснечки, несколько дам из высшей аристократии, известные  деятели общественной благотворительности и, в соответствии с принципом графа  Лейнсдорфа «собственность и образованность», представители высшей школы,  артистических объединений, промышленности, крупного землевладения и церкви.  Правительственные инстанции поручили представлять себя незаметным молодым  чиновникам, подходившим по светским меркам к этому кругу и пользовавшимся  доверием своих начальников. Этот состав отвечал желаниям графа Лейнсдорфа,  который хоть и помышлял о демонстрации, идущей без принужденья из гущи народа,  но после опыта с четырьмя пунктами находил все‑таки весьма успокоительным  знать, с кем при этом имеешь дело.    

Маленькая горничная Рахиль (ее госпожа несколько самовольно  перевела это имя на французский и произносила «Рашель») была уже с шести часов  утра на ногах. Она раздвинула большой обеденный стол, приставила к нему два  ломберных стола, покрыла все зеленым сукном, особенно тщательно вытерла пыль и  совершила все эти обременительные манипуляции со светлым восторгом. Накануне вечером  Диотима сказала ей: «Завтра, возможно у нас будет твориться мировая история!» –  и все тельце Рахили сгорало от счастья жить в доме, где происходили такого рода  событие, что очень даже говорило в пользу события, ибо тело Рахили под черным  платьицем было прелестно, как мейсенский фарфор.    

Рахили было девятнадцать лет, и она верила в чудеса. Она  родилась в Галиции, в безобразной лачуге, где на дверном косяке висела полоска  бумаги с текстом из торы а в полу были трещины, через которые пробивалась земля  Ее прокляли и выгнали из дому. Лицо матери выражало при этом беспомощность, а  сестры и братья испуганно ухмылялись. Она, умоляя, ползала на коленях, и стыд  разрывал ей сердце, но ничто ей не помогло. Ее совратил один бессовестный  малый, она уже не помнила как. Ей пришлось родить у чужих людей, а потом  покинуть родные места. И Рахиль уехала; под грязным деревянным ящиком вагона, в  котором она ехала, с нею катилось отчаяние; выплакавшись до пустоты, она  увидела перед собой столицу, куда ее погнал какой‑то инстинкт, только как  огромную огненную стену, на которую ей хотелось броситься, чтобы умереть. Но,  диво дивное, эта стена разомкнулась и приняла ее; с тех пор у Рахили всегда  было такое чувство, словно она живет внутри золотого пламени. Случай привел ее  в дом Диотимы, и та нашла очень естественным убежать из родительского дома в  Галиции, если благодаря этому попадаешь к ней. Она рассказывала малышке, когда  они сошлись поближе, о знаменитых и высокопоставленных людях, бывавших в доме,  где «Рашели» выпала честь им прислуживать; и даже насчет параллельной акции она  уже кое‑что поведала ей, потому что это была сущая радость – глядеть на зрачки  Рахили, вспыхивающие от каждой новости и похожие на золотые зеркала, которые  лучились отражением госпожи.    

Ибо хотя маленькую Рахиль и проклял отец из‑за какого‑то  бессовестного парня, она была все‑таки девушка порядочная и любила в Диотиме  просто‑напросто все: мягкие темные волосы, которые ей утром и вечером  доводилось расчесывать, платья, которые она помогала ей надевать, китайские  лакированные безделушки и разные индийские столики, разбросанные повсюду, книги  на иностранных языках, в которых она не понимала ни слова; любила она и  господина Туцци, а с недавних пор и набоба, навестившего уже на второй день  после своего приезда – она сделала из второго дня первый – ее госпожу; Рахиль  глядела на него в передней со светлым восторгом, как на христианского  Спасителя, вышедшего из своей золотой раки, и огорчало ее единственно то, что  он не взял с собой своего Солимана, чтобы вместе с ним засвидетельствовать  почтение ее хозяйке.    

Но сегодня, пребывая в соседстве с таким мировым событием,  она была убеждена, что произойдет что‑то, касающееся и ее самой, и полагала,  что на сей раз Солиман, Сверло, прибудет в обществе своего господина, как того  Требует торжественность случая. Ожидание это, однако, вовсе не было самым  главным, а было только надлежащей завязкой, узлом или интригой, непременными во  всех романах, на которых воспиталась Рахиль. Ибо Рахили разрешалось читать  романы, брошенные Диотимой, как разрешалось ей перешивать для себя белье, когда  Диотима переставала его носить. Рахиль шила и читала с легкостью, это было ее  еврейское наследство, но когда в руках у нее оказывался роман, который Диотима  называла великим произведением искусства, – а такие Рахиль любила больше  всего, – то, конечно, описываемое в нем она воспринимала лишь так, как  смотрят на какие‑нибудь бурные события с большого расстояния или в чужой  стране; ее занимало, даже захватывало непонятное ей движение, но вмешаться в  него она не могла, и это‑то она больше всего любила. Когда ее посылали за чем‑нибудь  на улицу или когда в доме бывали важные гости, она точно так же наслаждалась  великой и волнующей атмосферой имперского города, не поддающимся пониманию  обилием блестящих деталей, к которым она была причастна просто потому, что  находилась на привилегированном месте в их центре. Она вовсе и не хотела  понимать это лучше; свое начальное еврейское образование, мудрость, услышанную  в родительском доме, она забыла со злости и не нуждалась в них так же, как не  нужны цветку ложка и вилка, чтобы питаться соками земли и воздуха.    

И вот теперь она еще раз собрала все карандаши и стала  осторожно всовывать блестящие их острия в стоявшую в углу стола машинку,  которая, если покрутить ее за ручку, строгала дерево с таким совершенством, что  при повторении этого процесса уже не отлетало ни волоконца; затем она опять  положила карандаши к мягким, как бархат, листам бумаги, к каждому по три  разных, думая о том, что совершенная эта машинка, которую ей довелось  обслуживать, родом из министерства иностранных дел и императорского дома, ибо  оттуда принес ее вчера вечером слуга вместе с карандашами и бумагой. Время  между тем подошло к семи; Рахиль быстро окинула генеральским взглядом все  мелочи и поспешно вышла из комнаты, чтобы разбудить Диотиму, ибо уже на  четверть одиннадцатого было назначено заседание, а Диотима после ухода хозяина  осталась еще ненадолго в постели.    

Эти утренние часы с Диотимой были особой радостью для  Рахили; слово «любовь» тут не годится: скорее подойдет слово «самозабвение»,  понимать которое нужно так, что человек настолько полон почтительности, что в  нем уже не остается места ему самому. После того приключения на родине у Рахили  была полуторагодовалая теперь девочка, чьей приемной матери она пунктуально  каждые первое воскресенье месяца отдавала большую часть своего жалованья; по  тем же дням она и видела свою дочь; но хотя она и не пренебрегала своими  материнскими обязанностями, она видела в них только заслуженное в прошлом  наказанье, и чувства ее стали снова чувствами девушки, чье невинное тело еще не  открыто любовью. Она подошла к постели Диотимы, и с благоговением альпиниста,  взирающего на снежную вершину, которая вздымается из утренней темноты в первую  голубизну, взгляд ее скользнул но плечу госпожи, прежде чем она коснулась  пальцами перламутрово‑нежного тепла кожи. Затем она насладилась тонким и  сложным благоуханием руки, сонно выпроставшейся из‑под одеяла, чтобы дать  поцеловать себя, и пахнувшей духами предыдущего дня, но также и испарениями  ночного покоя; подала ищущей голой ступне домашнюю туфлю и поймала  пробуждающийся взгляд. Чувственное соприкосновение с этим великолепным женским  телом было бы для нее, однако, вовсе не так прекрасно, если бы она не была вся  проникнута сознанием нравственной значительности Диотимы.    

– Ты поставила для его сиятельства стул с  подлокотниками? У моего места серебряный колокольчик? Положила перед местом  секретаря двенадцать листов бумаги? И шесть карандашей, Рашель, шесть, а не  три, у места секретаря? – сказала Диотима на этот раз. При каждом из этих  вопросов Рахиль мысленно еще раз пересчитывала но пальцам все, что она сделала,  и от честолюбия пугалась так, словно для нее решался вопрос жизни. Госпожа ее  накинула халат и направилась в комнату, где должно было происходить совещание.  Ее способ воспитывать «Рашель» состоял в том, что какое бы дело ее горничная ни  делала или оставляла несделанным, Диотима напоминала ей, что оно имеет не  только личное, но н всеобщее значение. Если Рахиль разбивала стакан, то «Рашель»  узнавала, что урон тут сам но себе совершенно ничтожен, но что прозрачное  стекло есть символ маленьких повседневных обязанностей, которых глаз почти не  воспринимает, потому что рад устремиться ввысь, но которым именно поэтому  следует уделять особое внимание… И при таком церемонно‑вежливом отношении у  Рахили увлажнялись глаза от раскаянья и счастья, когда она сметала в кучу  осколки. Кухарки, от которых Диотима требовала корректности в мыслях и  признания собственных ошибок, уже не раз менялись с тех пор, как Рахиль  поступила на службу, но Рахиль любила эти дивные фразы всем сердцем, как любила  императора, похороны и сверкающие свечи в сумраке католических церквей. От  случая к случаю она лгала, чтобы выпутаться из какой‑нибудь неприятности, но  после этого она казалась себе очень скверной; она, может быть, даже и любила  мелкую ложь, потому что благодаря ей чувствовала всю свою скверность но  сравнению с Диотимой, но обычно позволяла себе врать только тогда, когда  надеялась, что еще сумеет быстренько и тайком превратить ложь в правду.    

Когда человек так во всем оглядывается на другого, то  случается, что его тело от него прямо‑таки улетает и, как маленький метеорит,  падает на солнце другого тела. Диотима не нашла ни в чем непорядка и ласково  похлопала но плечу свою маленькую служанку; затем она направилась в ванную и  приступила к туалету для великого дня. Когда Рахиль разбавляла воду, вспенивала  мыло или вытирала мохнатым полотенцем тело Диотимы с такой смелостью, спорно  это было ее собственное тело, ей доставляло все это куда больше удовольствия,  чем если бы то было и в самом деле всего‑навсего ее собственное тело. Оно  казалось ей ничтожным и недостойным доверия, о нем она даже и в порядке  сравнения совершенно не думала, у нее, когда она дотрагивалась до скульптурной полноты  Диотимы, было на душе так, как у рекрута из мужичья, который попал в блестящий  красотой полк.    

Так была оснащена Диотима для великого дня.    

 42    

Великое заседание    

     

Когда к назначенному часу скакнула последняя минута,  появился граф Лейнсдорф в сопровождении Ульриха. Рахиль, уже пылавшая, потому  что дотоле непрерывно прибывали гости, которым она отпирала дверь и помогала  раздеться, узнала Ульриха сразу же и удовлетворенно приняла к сведению, что и  он был не рядовым посетителем, а человеком, приведенным в дом ее госпожи  важными обстоятельствами, как то обнаружилось теперь, когда он прибыл вторично  в обществе его сиятельства. Она порхнула к той внутренней двери, которую  торжественно отворяла, и примостилась перед замочной скважиной, чтобы узнать,  что теперь будет. Скважина была широкая, и Рахиль увидела бритый подбородок  главы банка, фиолетовый шейный платок прелата Недоманского, а также золотой  темляк генерала Штумма фон Бордвера, делегированного военным министерством,  хотя оно, собственно, не было приглашено; тем не менее в письме к графу  Лейнсдорфу оно заявило, что не хочет оставаться в стороне от такого  «высокопатриотического дела», хотя и не имеет непосредственного касательства к  его истокам и его нынешней стадии. Диотима, однако, забыла сообщить это Рахили,  а потому та была очень взволнована присутствием на совещании офицера, но пока  не могла ничего больше выяснить насчет того, что происходило в комнате.    

Диотима тем временем принимала его сиятельство и не  оказывала Ульриху особого внимания, ибо представляла присутствующих и первым  представила его сиятельству доктора Пауля Арнгейма, заявив, что счастливая  случайность привела сюда этого знаменитого друга ее дома и что хотя он, как  иностранец, не смеет притязать на участие в заседаниях но всей форме, она просит  оставить его как ее личного консультанта, ибо – и тут она присовокупила мягкую  угрозу – его большой опыт и контакты в области международной культуры и но  части связей этих вопросов с вопросами экономики – неоценимая опора для нее, а  заниматься всем этим ей до сих пор приходилось одной, да и в будущем заменить  ее удастся, вероятно, не так скоро, хотя она слишком хорошо знает  недостаточность своих сил.    

Граф Лейнсдорф почувствовал, что его атакуют, и впервые с  начала их отношений подивился бестактности своей буржуазной приятельницы.  Арнгейм тоже почувствовал смущенье, как суверен, чье прибытие не подготовили  подобающим образом, ибо был твердо убежден, что граф Лейнсдорф знает, что его,  Арнгейма, пригласили, и это одобрил. Но Диотима, чье лицо в этот миг покраснело  и приняло упрямое выражение, не отступила, и, как все женщины, у которых в  вопросах супружеской нравственности совесть слишком чиста, она способна была  проявить невыносимую женскую настырность, если речь шла о чем– то  достопочтенном.    

Она уже тогда была влюблена в Арнгейма, успевшего несколько  раз у нее побывать, но по неопытности понятия не имела о природе своего  чувства. Они обсуждали друг с другом все, что волнует душу, которая  облагораживает плоть от пят до корней волос и превращает сумбурные впечатления  цивилизованной жизни в гармоническую вибрацию духа. Но и это было уже много, а  поскольку Диотима привыкла к осторожности и всю жизнь старалась ни в коем  случае не скомпрометировать себя, эта доверительность показалась ей слишком  внезапной, и она ; вынуждена была мобилизовать очень большие чувства, прямо‑таки  великие, а где найдешь таковые скорее всего? Там, где им все на свете отводят  место – в истории. Параллельная акция была для Диотимы и Арнгейма, так сказать,  островком безопасности среди усиливавшегося движения их душ друг к другу; в  том, что свело их в такой важный момент, они усматривали особую судьбу и ни на  йоту не расходились во мнении, что великое отечественное предприятие – это  невероятный случай и невероятная ответственность для людей умных. Арнгейм тоже  говорил это, хотя ни разу не забывал прибавить, что самое важное тут – сильные,  опытные как в области экономики, так и по части идей люди, а объем организации  имеет второстепенное значение. Так параллельная акция неразделимо сплелась у Диотимы  с Аригеймом и скудость представлений, связанная поначалу с этим предприятием,  уступила место великому их обилию. Ожидание, что заключенное в австрийском духе  богатство чувств : может быть усилено прусской дисциплиной мысли, оправдалось  самым счастливым образом, и впечатления эти были настолько сильны, что эта  корректная женщина оказалась нечувствительной к самоуправству, которое она  совершила, пригласив Арнгейма на учредительное заседание. Теперь уже поздно  было передумывать; но Арнгейм, интуитивно понимавший, как тут все связано,  находил в этой связи что‑то существенно примирительное, хоть и досадовал на  положение, в которое его поставили, а его сиятельство был, в сущности, слишком  благосклонен к своей приятельнице, чтобы выразить свое удивление резче, чем  непроизвольно; он промолчал в ответ на объяснение Диотимы и после маленькой  неловкой паузы милостиво протянул руку доктору Арнгейму, самым вежливым и самым  лестным образом назвав его при этом желанным гостем, каковым тот и был. Из  прочих собравшихся большинство, конечно, заметили эту сценку и если знали, кто  такой Арнгейм, то удивлялись его присутствию, но в обществе благовоспитанных  людей предполагается, что на все есть свои причины, и считается дурным тоном с  любопытством до них доискиваться.    

Между тем Диотима вновь обрела свое скульптурное  спокойствие, открыла через несколько минут заседание и попросила его  сиятельство оказать ее дому честь, взяв на себя обязанности председателя.    

Его сиятельство произнес речь. Он уже не одни день готовил  ее, а характер его мышления был слишком тверд, чтобы он сумел изменить в ней  что‑либо в последний момент; он смог только смягчить самые явные намеки на  прусское игольчатое ружье (коварно опередившее в тысяча восемьсот шестьдесят  шестом году австрийское дульнозарядное).    

– Спасло нас, – сказал граф Лейнсдорф, – наше  согласие в том, что могучая, идущая из гущи народа демонстрация не может быть  отдана на волю случая, а требует прозорливого руководства со стороны инстанции  с широким кругозором, то есть сверху. Его величество, наш любимый император и  владыка, справит в 1918 году уникальнейший праздник семидесятилетнего  благословенного правления – дай бог, в том добром здоровье и с той бодростью  сил, какими мы привыкли в нем восхищаться. Мы уверены, что благодарные народы Австрии  отметят этот праздник таким способом, который покажет миру не только нашу  глубокую любовь, но и тот факт, что австро‑венгерская монархия прочно, как  скала, сплотилась вокруг своего властителя.    

Тут граф Лейнсдорф заколебался, не зная, следует ли саму упомянуть  о приметах распада, которому скала эта была подвержена даже при дружном  чествовании императора и короля; ведь при этом приходилось считаться с  сопротивлением Венгрии, признававшей только короля. Поэтому его сиятельство  первоначально хотел говорить о двух скалах, стоявших в тесной сплоченности. Но  и это еще не давало его чувству австро‑венгерской государственности верного  выражения.    

Это чувство австро‑венгерской государственности строилось  настолько странно, что почти напрасный труд – объяснять его тому, кто сам с ним  не сталкивался. Состояло оно вовсе не из австрийской и венгерской частей,  которые, как следовало бы думать, дополняли друг друга, а из целого и части, а  именно из чувства венгерской и чувства австро‑венгерской государственности, и  это второе процветало в Австрии, отчего чувство австрийской государственности  по сути не имело отечества. Австриец встречался только в Венгрии, да и там как  объект неприязни; дома он называл себя подданным представленных в имперском  совете королевств и земель австро‑венгерской монархии, а это то же самое, что  австриец плюс венгр минус этот венгр, и делал он это отнюдь не с восторгом, а в  угоду идее, которая была ему противна, ибо он так же терпеть не мог венгров,  как венгры его, отчего вся эта взаимосвязь делалась еще запутаннее. Многие  называли себя поэтому просто чехом, поляком, словенцем или немцем, а отсюда  начинались тот дальнейший распад и те известные «неприятные явления  внутриполитического характера», как их называл граф Лейнсдорф, которые, по его  словам, были «делом безответственных, незрелых, падких на сенсации элементов»,  не получивших должного отпора у политически отсталого населения. После этих  намеков, о предмете которых с тех пор написано множество компетентных и умных  книг, читатель будет рад принять заверение в том, что ни в данном месте, ни  ниже не будет предпринято серьезной попытки нарисовать историческую картину и  вступить в состязанье с реальностью. Вполне достаточно замечания, что тайны  дуализма (так звучал специальный термин) понять было по меньшей мере так же  трудно, как тайны триединства; ведь более или менее везде исторический процесс  походит на юридический – с сотнями оговорок, приложений, компромиссов и  протестов, и обращать внимание следовало бы только на них. Обыкновенный человек  живет и умирает среди них, ни о чем не подозревая, но только себе на благо,  ибо, захоти он дать себе отчет в том, в какой процесс, с какими адвокатами,  издержками и мотивами он впутался, его бы, наверно, охватила мания  преследования в любом государстве. Понимание реальности – дело исключительно  историко‑политического мыслителя. Для него настоящее время следует за битвой  при Мохаче или при Лютцене, как жаркое за супом, он знает все протоколы и  обладает в любой момент чувством процессуально обоснованной необходимости; а уж  если он, как граф Лейнсдорф, мыслитель‑аристократ, прошедший политико‑историческую  школу, деды, родственники и свойственники которого сами участвовали в  предварительных переговорах, то обозреть результат ему так же легко, как плавно  восходящую линию.    

Поэтому его сиятельство граф Лейнсдорф сказал себе перед  заседанием: «Мы не должны забывать, что великодушное решение его величества  даровать народу известное право участия в собственных делах имеет не настолько  большую давность, чтобы уже повсюду появилась та политическая зрелость, которая  во всех отношениях достойна доверия, великодушно выраженного высочайшей  инстанцией. Не следует, стало быть, как недоброжелательная заграница, видеть в  вообще‑то злосчастных явлениях, всеми, увы, наблюдаемых, признак одряхления:  это скорее признак еще незрелой, а потому неистощимой юношеской силы  австрийского народа!» Об этом же он хотел напомнить и на заседании, но ввиду  присутствия Арнгейма сказал не все, что держал в уме, а ограничился намеком на  незнание за границей истинной обстановки в Австрии и на переоценку некоторых  неприятных явлений. «Ибо, так заключил его сиятельство, – если мы хотим  ясно указать на нашу силу и единство, то хотим этого безусловно и в  международных интересах, поскольку счастливые отношения внутри европейской  семьи государств основаны на взаимном респекте и на уважении к силе другого».  Затем он только еще раз повторил, что такое стихийное проявление силы должно  действительно идти из гущи народа и потому должно быть руководимо сверху, а  изыскать соответствующие пути как раз и призвано это собрание. Если вспомнить,  что еще недавно графу Лейнсдорфу ничего, кроме ряда имен, не приходило на ум, а  извне он получил вдобавок только идею австрийского года, то нельзя не отметить  большого прогресса, хотя его сиятельство высказал даже не все, что думал.    

После этой речи взяла слово Диотима, чтобы разъяснить  намерения председателя. Великая патриотическая акция, заявила она, должна найти  великую цель, поднимающуюся, как сказал его сиятельство, из гущи парода. «Собравшись  сегодня впервые, мы не чувствуем себя призванными определить эту цель уже  сейчас, пока мы только встретились, чтобы создать организацию, которая положит  начало подготовке предложений, к этой цели ведущих». Этими словами она открыла  дискуссию.    

Сперва наступило молчание. Запри в одну клетку птиц разного  происхожденья и языка, не знающих, что им предстоит, и они в первый миг будут  молчать точно так же.    

Наконец попросил слова какой‑то профессор. Ульрих его не  знал, его сиятельство пригласил этого господина, видимо, в последний момент  через своего личного секретаря. Он говорил о пути истории. Если мы поглядим  вперед, – сказал он, – перед нами непроницаемая стена! Если поглядим  налево и направо – избыток важных событий, но их направление нельзя распознать!  Он приведет лишь кое‑какие примеры. Нынешний конфликт с Черногорией. Тяжелые  бои, которые должны вести в Марокко испанцы. Обструкция, устроенная украинцами  в австрийском имперском совете. А если оглянуться назад, то все словно чудом  обрело порядок и цель… Поэтому, если ему позволено так сказать: каждый миг мы  сталкиваемся: с тайной чудесного промысла. И он приветствует как великую мысль  намерение открыть, так сказать, глаза народу, заставить его сознательно  взглянуть на Провидение, призвав этот народ по особо высокому поводу… Вот все,  что он хотел сказать. Это ведь как в современной педагогике, требующей, чтобы  ученик работал сообща с учителем, а не получал готовые результаты.    

Собрание с любезным видом окаменело уставилось в зеленое  сукно; даже прелат, представлявший архиепископа, сохранял во время этой  религиозной самодеятельности такую же вежливо‑выжидательную осанку, как  министерская братия, не выражая лицом ни малейшего сердечного согласия. Было,  казалось, такое чувство, как если бы внезапно на улице кто‑то громко и со всеми  разом заговорил; все, даже те, кто только что ни о чем не думал, вдруг  чувствуют тогда, что они идут по каким‑то серьезным, конкретным делам или что  улицей кто‑то пользуется не так, как положено. Пока профессор говорил, он  должен был бороться со смущением, через которое речь его пробивалась так  отрывисто и так скромно, словно у него дух захватывало от ветра; теперь же он  подождал, ответят ли ему, и не без достоинства убрал со своего лица выражение  ожидания.    

Для всех было спасением, когда после этого эпизода быстро  взял слово представитель императорского казначейства и дал собранию отчет о  пожертвованиях, предусматриваемых на юбилейный год личной казной его  величества. Он начал с ассигнования средств на строительство церкви для паломничества  и учреждения фонда вспомоществования неимущим священникам, затем последовали  союзы ветеранов имени эрцгерцога Карла и имени Радецкого, вдовы и сироты  участников походов 66‑го и 78‑го годов, затем фонд помощи отставным унтер‑офицерам  и академия наук и так далее; в этих списках не – было ничего волнующего, у них  были твердая последовательность и привычное место во всех официальных  свидетельствах высочайшего благоволения. Как только они были прочитаны, встала  некая госпожа Вегхубер, жена фабриканта, дама по части благотворительности  очень заслуженная и совершенно не способная представить себе что‑либо более  важное, чем предметы ее забот, и обратилась к собранию, которое одобрительно ее  слушало, с предложением насчет «Великоавстрийской супораздаточной столовой  имени Франца‑Иосифа». Представитель министерства по делам культов и просвещения  заметил только, что и в его ведомстве возникла более или менее сходная  инициатива, а именно – издание монументального труда «Император Франц‑Иосиф и  его время». Но после этого счастливого разбега снова наступило молчанье, и  большинство присутствующих почувствовало себя неловко.    

Если бы у них, когда они направлялись сюда, спросили, знают  ли они, что такое исторические, великие или тому подобные события, они бы,  конечно, ответили утвердительно, но перед лицом напряженного требования  изобрести такое событие они постепенно увяли, и в них поднялось что‑то вроде  ропота самого естественного естества.    

В этот опасный момент обладавшая безошибочным тактом  Диотима, у которой было приготовлено легкое угощение, прервала заседание.    

 43    

Первая встреча Ульриха с великим человеком. В мировой истории не происходит  ничего неразумного, но Диотима выдвигает тезис, что истинная Австрия – это весь  мир    

     

В перерыве Арнгейм заметил: чем шире организация, тем  сильнее будут различаться предложения. Это – характерная черта нынешнего  развития, построенного только на разуме. Но именно поэтому задача огромнейшая –  заставить целый народ вспомнить о воле, о вдохновении и о сути, лежащей глубже,  чем разум.    

Ульрих ответил вопросом, верит ли тот, что из этой акции что‑то  возникнет.    

«Несомненно, – отвечал Арнгейм. – Великие события  всегда выражают общую ситуацию!» Эта ситуация, продолжал он, сегодня налицо; и  самый факт, что такая встреча, как нынешняя, оказалась где‑то возможна,  доказывает ее глубокую необходимость.    

Но тут кое‑где трудно провести грань, полагал Ульрих.    

– Предположим, композитор, автор последней снискавшей  мировой успех оперетты, оказался бы интриганом и объявил себя президентом мира,  что при огромной его популярности было бы в пределах возможного. Оказалось бы  это скачком в истории или выражением духовной ситуации?    

– Это совершенно невозможно! – сказал доктор  Арнгейм строгo. – Такой композитор не может быть ни интриганом, ни  политиком; иначе его комическо‑музыкальная гениальность была бы немыслима, а в  мировой истории не происходит ничего неразумного.    

– Но в мире сколько угодно!    

– В мировой истории – никогда!    

Арнгейм явно нервничал. Поблизости стояли, ведя оживленно‑тихий  разговор, Диотима и граф Лейнсдорф. Его сиятельство теперь все‑таки выразил  приятельнице свое удивление тем, что встретил пруссака по этому сугубо  австрийскому случаю. Хотя бы только по соображениям такта он считал совершенно  недопустимым, чтобы иностранец играл ведущую роль в параллельной акции, а  Диотима указывала на выгодное и успокоительное впечатление, которое произведет  на заграницу такая свобода от политического своекорыстия. Но теперь она  изменила способ борьбы и неожиданно расширила свой план. Она говорила о женском  такте как об уверенности чувства, глубоко безразличной к предрассудкам  общества. Пусть его сиятельство только послушает этот голос. Арнгейм –  европеец, известное во всей Европе светило духа; и как раз потому, что он не  австриец, его участие доказывает, что в Австрии дух как таковой у себя дома, и  вдруг она выдвинула тезис, что истинная Австрия – это весь мир. Мир, пояснила  она, не обретет покоя до тех пор, пока народы не будут жить в нем в высшем  единстве так, как живут австрийские племена в своем отечестве. Сверхвеликая  Австрия, всемирная Австрия – вот на что навел ее в эту счастливую минуту его  сиятельство, вот она, та венчающая идея, которой до сих пор не хватало  параллельной акции… Увлеченной повелительницей‑пацифисткой стояла прекрасная  Диотима перед своим сиятельным другом. Граф Лейнсдорф еще не решился отказаться  от своих доводов, но он снова восхищался пламенным идеализмом и широтой взгляда  этой женщины и взвешивал, не выгоднее ли все‑таки вовлечь Арнгейма в разговор,  чем сразу ответить на столь чреватую последствиями инициативу.    

Арнгейм был неспокоен, потому что чуял этот разговор, не  имея возможности как‑либо повлиять на него. Его и Ульриха обступили любопытные,  которых привлекал к себе этот Крез, и Ульрих как раз сказал:    

– Есть тысячи профессий, в которые люди уходят целиком;  там весь их ум. Если же потребовать от них чего‑то вообще человеческого и  общего всем, то остаются, собственно, три вещи – глупость, деньги или, в лучшем  случае, слабые воспоминания о религии!    

– Совершенно верно, религия! – энергично вставил  Арнгейм и спросил Ульриха, считает ли тот, что она уже полностью и с корнями  исчезла… Он так громко подчеркнул слово «религия», что этого не мог не услышать  граф Лейнсдорф.    

Его сиятельство в этот момент уже, по‑видимому, заключил с  Диотимой мировую, ибо теперь, ведомый своей приятельницей, приблизился к  группе, которая тактично рассыпалась, и заговорил с доктором Арнгеймом.    

Ульрих вдруг увидел себя в одиночестве и стал кусать губы.    

Он начал – бог весть зачем, чтобы убить время или чтобы не  чувствовать себя таким заброшенным, – думать о том, как ему ехалось на это  собрание. У графа Лейнсдорфа, который взял его с собой, были, как у человека,  идущего в ногу со временем, автомобили, но поскольку он одновременно хранил  верность традициям, то иногда пользовался парой роскошных гнедых, которых тоже  держал вместе с кучером и коляской, и, отдавая распоряжения дворецкому, его  сиятельство счел, что на учредительное заседание параллельной акции подобает  ехать на таких двух красивых, почти уже исторических тварях. «Это Пепи, а это  Ганс», – объяснил по пути граф Лейнсдорф; видны были пляшущие гнедые холмы  крупов и временами одна из кивающих голов, которая ритмично поворачивалась в  сторону, отчего с морды слетала пена. Трудно было понять, что происходило в животных;  было прекрасное утро, и они бежали. Корм и бег – это, может быть, единственные  большие лошадиные страсти, если учесть, что Пепи и Ганс были выхолощены и знали  любовь не как конкретное желание, а лишь как тонкую светящуюся дымку, туманно  заволакивавшую порой их образ мира. Страсть корма хранилась в мраморных яслях с  лакомым овсяным зерном, в кормушке с зеленым сеном, в звуке трущегося о кольцо  недоуздка и сосредоточивалась в квасном запахе теплой конюшни, пряный, густой  дух которой пронизывало иглами насыщенное аммиаком чувство самих себя, чувство,  что здесь лошади! Несколько иначе, вероятно, обстояло дело с бегом. Тут бедная  душа еще связана с табуном, где на жеребца‑вожака впереди или вдруг на всех  сразу находит откуда‑то прыть, и стая несется навстречу солнцу и ветру; ибо  когда животное одиноко и все четыре стороны ему открыты, то часто через его  череп проходит безумная дрожь, и оно мчится куда глаза глядят, бросается в  страшную свободу, которая в любом направлении так же пуста, как в другом, и  наконец останавливается в растерянности, и его можно приманить миской овса.  Пепи и Ганс были хорошо объезженными лошадьми; они бежали, они били копытами  освещенную солнцем, огражденную домами дорогу; люди были для них серой толпой,  не распространявшей ни радости ни страха; пестрые витрины магазинов,  красующиеся яркими красками женщины – несъедобными полосками лугов; шляпы,  галстуки, книги, брильянты вдоль улицы – пустыней. Только два успокоительных  острова – конюшня и рысь – поднимались из нее, и порой Ганс и Пепи пугались,  как во сне или в игре, какой‑нибудь тени, теснились к дышлу и, снова  взбадриваясь, когда их вытягивали кнутом, благодарно повиновались поводьям.    

И вдруг граф Лейнсдорф выпрямился на подушках спросил  Ульриха:    

– Штальбург рассказывал мне, господин доктор, что вы  хлопочете за одного человека?    

Ульрих от неожиданности не сразу уловил, о чем идет речь, и  Лейнсдорф продолжал:    

– Очень хорошо с вашей стороны. Я все знаю. Думаю, что  сделать удастся немного, это же ужасный малый; не часто как раз в связи с такими  субъектами и проявляет себя то непостижимо личное, взыскующее милости, что  несет в себе каждая христианская душа, и если ты сам хочешь сделать что‑то  великое, ты должен думать о беспомощных с величайшим смирением. Может быть, его  можно еще раз подвергнуть медицинскому освидетельствованию.    

После того как граф Лейнсдорф, несмотря на тряску экипажа,  произнес эту длинную речь выпрямившись, он снова откинулся на подушки и  прибавил:    

– Но мы не вправе забывать, что в данный момент все  наши силы должны быть отданы событию историческому.    

Ульрих испытывал, в сущности, известную симпатию к этому  наивному старому аристократу, который все еще беседовал с Диотимой и Арнгеймом,  и чуть ли не ревность. Ибо разговор протекал, казалось, очень живо: Диотима  улыбалась, граф Лейнсдорф стоял с озадаченным гидом, широко раскрыв глаза,  чтобы лучше следить за мыслью, а Арнгейм говорил с благородным спокойствием.  Ульрих уловил слова «нести идеи в сферы власти». Он терпеть не мог Арнгейма  просто как форму бытия, в принципе, самый тип Арнгейма. Это сочетание ума,  делячества, благополучия и начитанности было для него в высшей степени  невыносимо. Он был убежден, что Арнгейм уже накануне вечером все рассчитал так,  чтобы явиться утром на это заседание не первым и не последним, но что он тем не  менее, безусловно, не взглянул на часы перед выходом из дому, а взглянул на них  в последний раз, может быть, перед тем, как сел завтракать и выслушал доклад  принесшего почту секретаря: время, имевшееся в его распоряжении, он превратил  во внутреннюю деятельность, которую собирался совершить до выхода из дому, и,  непринужденно предаваясь затем этой деятельности, был уверен, что она займет  ровно столько времени, сколько надо, ибо то, что надо, и его время были связаны  таинственной силой, как скульптура и помещение, где она на своем месте, или как  копьеметатель и цель, которую тот поражает не глядя. Ульрих уже многое слышал  об Арнгейме и кое‑что читал из написанного им. В одной из его книг сказано  было, что человек, который тщательно рассматривает свой костюм в зеркале,  неспособен действовать твердо. Ибо зеркало, созданное первоначально для  радости, – так рассуждал он, – стало орудием страха, как часы,  являющиеся компенсацией за то, что виды нашей деятельности уже не чередуются  естественным образом.    

Ульрих должен был отвлечься, чтобы не глазеть самым  невежливым образом на соседнюю группу, и глаза его остановились на маленькой  горничной, которая скользила между болтавшими группками и, благоговейно  поднимая глаза, предлагала напитки. Но маленькая Рахиль его не заметила, она  забыла его и даже не подошла к нему со своим подносом. Она приблизилась к  Арнгейму и предложила ему свои напитки как богу; она бы с радостью поцеловала  его короткопалую, спокойную руку, когда та брала лимонад и рассеянно держала  стакан, ибо набоб пить не стал. После этой кульминации она выполняла свои  обязанности как запутавшийся маленький автомат, спеша убраться из комнаты  мировой истории, где все было заполнено ногами и разговорами, снова в переднюю.    

 44    

Продолжение и конец великого заседания. Ульрих находит приятность в Рахили,  Рахиль – в Солимане. Параллельная акция получает твердую организационную форму    

     

Ульрих любил девушек этого рода, честолюбивых, строгого  поведения и похожих в своей благовоспитанной робости на фруктовые деревца, чья  сладкая спелость упадет когда‑нибудь в рот какому‑нибудь молодому бездельнику,  если он соизволит разомкнуть губы. «Они, наверно, храбры и закалены, как  женщины каменного века, которые ночью делили ложе, а днем в походе носили  оружие и утварь своего воина», – подумал он, хотя сам, кроме как в далекую  первобытную пору пробуждавшейся мужественности, никогда не ходил по таким  военным тропам. Он со вздохом сел на свое место, ибо совещание возобновилось.    

Ему вдруг подумалось, что черно‑белая одежда, в которую  облачают этих девушек, тех же цветов, что одежда монахинь; он впервые это  заметил и удивился этому. Но вот уже держала речь божественная Диотима; она  говорила: вершиной параллельной акции должен быть некий великий знак. То есть  не всякая отовсюду видная цель, пусть даже самая патриотическая, приемлема для  нее нет, цель эта должна захватывать сердце мира. Она не смеет быть только  практической, она должна быть поэзией. Она должна быть вехой. Она должна быть  зеркалом взглянув в которое мир покраснел бы. Не только покраснел бы, но и, как  в сказке, увидел бы истинное свое лицо и не мог бы уже забыть его. Его  сиятельство выдвинул вдохновляющую идею: «император‑миротворец».    

В свете сказанного, продолжала она, нельзя не признать, что  рассмотренные до сих пор предложения не отвечают этому требованию. Когда она в  первой части заседания говорила о символах, она имела в виду, конечно, не  супораздаточные столовые; нет, речь идет не о меньшем, чем об обретении заново  человеческого единства, утраченного из‑за того, что так разошлись человеческие  интересы. Тут, правда, напрашивается вопрос, способны ли вообще наше время и  нынешние народы выработать такие великие общие идеи. Ведь все сделанные  предложения превосходны, но они тянут в разные стороны, из чего уже видно, что  ни одно из них не обладает той объединяющей силой, которая так нужна!    

Ульрих наблюдал за Арнгеймом во время речи Диотимы.  Неприятны в нем были не какие‑то детали внешности, а просто‑напросто все. Хотя  детали эти – по‑финикийски крепкий череп купца‑хозяина, острое, но как бы  вылепленное из слишком малого количества материала и потому плоское лицо,  спокойствие английского покроя фигуры и, во втором месте, где человек  выглядывает из костюма, руки с коротковатыми пальцами, – детали эти были  достаточно примечательны. Раздражала Ульриха хорошая соразмеренность во всем.  Этой уверенностью обладали и аригеймовские книги; мир оказывался в порядке,  когда рассматривал его Арнгейм. В Ульрихе пробуждалось достойное уличного  мальчишки желание забросать этого человека, выросшего среди совершенства и  богатства, камнями и мусором, когда он смотрел, с каким напускным вниманием  наблюдает тот за дурацкой процедурой, при которой им довелось присутствовать;  он смаковал ее поистине как знаток, чье лицо выражает: не хочу преувеличивать,  на это вино действительно благороднейшее!    

Диотима между тем кончила. Сразу после перерыва, когда они  снова расселись по местам, по лицам всех присутствующих было видно, что теперь  какой‑то результат будет найден. Никто в промежутке об этом не думал, но все  приняли такую позу, в какой ожидают чего‑то важного. И вот Диотима заключила:  если, стало быть, напрашивается вопрос, способно ли вообще наше время  выработать великие общие идеи, то можно и даже нужно добавить: способно ли оно  выработать спасительную силу! Ибо дело идет о спасении. О спасительном подъеме.  Коротко говоря; хотя его и нельзя еще точно представить себе, Он должен прийти  из всего в совокупности, или он вообще не придет. Поэтому, посоветовавшись с  его сиятельством, она позволяет себе заключить сегодняшнее заседание следующим  предложением. Его сиятельство справедливо заметил, что высокие ведомства уже,  собственно, олицетворяют собой разделение мира по таким его главным аспектам,  как религия и просвещение, торговля, промышленность, право и так далее. Если  поэтому будет решено учредить комитеты, каждый из которых возглавит  уполномоченный этих правительственных инстанций, а в помощь ему изберут  представителей соответствующих корпораций и слоев населения, то создастся  структура, которая уже содержит в систематизированном виде главные нравственные  силы мира и через которую они будут вливаться и фильтроваться. Окончательное  обобщение последует затем в главном комитете, и эту структуру нужно лишь  дополнить кое‑какими особыми комитетами и подкомитетами, например, комиссией по  пропаганде, по изысканию денежных средств и тому подобными, причем она лично  хотела бы оставить за собой образование интеллектуального комитета для  дальнейшей обработки основополагающих идей, разумеется, в согласии со всеми  другими комитетами.    

Снова все промолчали, но на этот раз облегченно. Граф  Лейнсдорф несколько раз кивнул головой. Кто‑то для большей ясности спросил, как  войдет в акцию, задуманную изложенным образом, специфически австрийский  элемент.    

Для ответа поднялся генерал Штумм фон Бордвер, хотя до него  все ораторы говорили сидя. Он отлично знает, сказал он, что в совете солдату  принадлежит скромная роль. Если он тем не менее берет слово, то не для того,  чтобы вмешиваться в превосходную критику поступивших до сих пор предложений,  которые все были бесподобны. Однако он хотел бы под конец представить на  доброжелательное рассмотрение следующую мысль. Планируемая акция должна оказать  воздействие за рубежом. А все, что оказывает воздействие за рубежом, есть мощь  народа. Да и положение в европейской семье государств, как сказал его  сиятельство, таково, что подобная демонстрация была бы наверняка не бесполезна.  В конце концов идея государства есть идея мощи, как говорит Трейчке;  государство – это мощь, нужная для того, чтобы уцелеть в борьбе народов. Он  только бередит всем известную рану, на поминая о неудовлетворительном  состоянии, в котором из‑за безучастности парламента находятся развитие нашей  артиллерии и развитие военно‑морского флота. Он просит поэтому, если не будет  найдено другой цели, что пока неясно, учесть, что широкое, всенародное участие  в делах армии и ее вооружения было бы очень достойной целью. Si vis pacern,  para bellum!    

Сила, демонстрируемая в мирное время, отдаляет войну или, по  крайней мере, сокращает ее. Он может, стало быть, поручиться, что такое  мероприятие примиряюще воздействует на народы и явится выразительной  демонстрацией стремления к миру.    

Сейчас в комнате происходило что‑то странное. Поначалу у  большинства присутствующих было такое впечатление, что эта речь не соответствует  действительной задаче их встречи, но по мере того как генерал распространял– ся  акустически все дальше и дальше, это все больше звучало как успокоительный  походный шаг хорошо построенных батальонов. Первоначальный смысл параллельной  акции – «лучше, чем Пруссия» – выплывал тихонько, словно где‑то вдали полковой  оркестр наигрывал марш принца Евгения, который пошел на турок, или «Храни,  боже…». Впрочем, если бы сейчас его сиятельство, чего он вовсе не собирался  делать, встал, чтобы предложить поставить во главе полкового оркестра прусского  брата Арнгейма, то в том неопределенно‑приподнятом состоянии, в каком все  находились, они подумали бы, что слышат «Славься в венце побед», и вряд ли  могли бы против этого возразить.    

У замочной скважины «Рашель» сигнализировала: «Заговорили о  войне!»    

В конце перерыва она устремилась назад в переднюю отчасти и  потому, что на этот раз Арнгейм в самом деле притащил с собой своего Солимана.  Погода ухудшилась, и маленький мавр последовал за своим господином с пальто. Он  скорчил дерзкую гримасу, когда Рахиль отворила ему, ибо был испорченным юным  берлинцем, которого женщины избаловали так, что он еще не знал, как ему вести  себя с ними. А Рахиль подумала, что говорить с ним надо по‑мавритански, и ей  просто не пришло в голову попробовать по‑немецки; поскольку объясниться ей было  необходимо, она просто положила руку на плечо этому шестнадцатилетнему  мальчику, указала ему на кухню, поставила ему стул и пододвинула находившиеся  поблизости пирожные и напитки. Ничего подобного ей еще не приходилось делать ни  разу в жизни, и когда она выпрямилась у стола, сердце стучало у нее так, словно  сахар толкли в ступке.    

– Как вас зовут? – спросил Солиман; боже, он  говорил по‑немецки!    

– Рашель! – сказала Рахиль и убежала.    

Солиман тем временем угостился в кухне пирожными, вином и  бутербродами, закурил и завел беседу с кухаркой. Когда Рахиль вернулась с  подносом, это кольнуло ее. Она сказала: «Там сейчас опять обсуждают что‑то  очень важное!» Но на Солимана это не произвело никакого впечатления, и кухарка,  особа немолодая, засмеялась. «Может и война получиться!»– взволнованно  прибавила Рахиль, и уже, как кульминация, пришло теперь от замочной скважины ее  сообщение, что дело близко к тому.    

Солиман насторожился.    

– Там есть австрийские генералы? – спросил он.    

– Поглядите сами! – сказала Рахиль. – Один уж  точно.    

И они пошли вместе к замочной скважине.    

Видны были то белый листок бумаги, то чей‑то нос, то  мелькала какая‑нибудь большая тень, то вспыхивало кольцо. Жизнь распалась на  яркие детали; зеленое сукно простиралось как лужок; чья‑то белая рука,  восковая, как в паноптикуме, покоилась неведомо где, где‑то, а совсем скосив  глаз, можно было увидеть, как тлеет в углу золотой темляк генерала. Даже  избалованный Солиман не мог скрыть свое волнение. Сказочно и жутковато ширилась  жизнь, если глядеть на нее сквозь отверстие в двери и воображение. От согнутой  позы кровь гудела в ушах, и голоса за дверью то бухали, как каменные глыбы, то  скользили, как по намыленным половицам. Рахиль медленно выпрямилась. Пол, казалось,  поднимался под ее ногами, и дух вершившегося окутывал ее, словно она сунула  голову под один из тех черных платков, которыми пользуются фокусники и  фотографы. Затем выпрямился и Солиман, в кровь, дрожа, отхлынула от их голов.  Маленький негр улыбнулся, и за синими его губами блеснули ярко‑красные десны.    

В то время, как эта секунда медленно, словно ее играли на  трубе, истекала в передней, среди висевшей по стенам верхней одежды влиятельных  лиц, внутри комнаты принималась общая резолюция, ибо граф Лейнсдорф сказал там,  что важная инициатива господина генерала заслуживает всяческой благодарности,  но что пока еще не следует входить в существо дела, а нужно определить  организационные основы. А для этого, кроме приспособления плана к запросам мира  по их главным аспектам представленным министерствами, требовалась лишь  заключительная резолюция, где было бы сказано, что присутствующие единодушно  согласились, как только благодаря их акции выяснится воля народа, передать  таковую его величеству с верноподданнейшей просьбой, чтобы его величество  соблаговолило свободно располагать средствами для ее материального  осуществления, которые должны быть к тому времени подготовлены… Это имело то  преимущество, что народ мог сам, но все же через посредство высочайшей воли,  ставить себе достойнейшую, по его мнению, цель, и резолюция эта была принята по  особому желанию его сиятельства, ибо хотя дело тут шло только о форме, он  считал важным, чтобы народ ничего не предпринимал по собственному почину и без  второго конституционного фактора; не предпринимал даже в честь этого второго.    

Остальные участники не придавали таким оттенкам особой  важности, но именно поэтому они не возразили против формулировки его  сиятельства. А что заседание завершалось принятием резолюции, это было в  порядке вещей. Ибо ставят ли при драке точку ножом, ударяют ли в конце  музыкальной пьесы одновременно всеми десятью пальцами по клавишам раз‑другой,  отвешивает ли танцор поклон своей даме или принимают резолюцию, – мир был  бы жуток, если бы события просто проходили, еще раз не заверив нас, как  полагается, под конец, что они произошли; а поэтому и принято так поступать.    

 45    

Молчаливая встреча двух горных вершин    

     

Когда заседание окончилось, доктор Арнгейм незаметно устроил  все так, чтобы остаться последним, побуждение к этому исходило от Диотимы;  начальник отдела Туцци соблюдал определенный срок отсутствия, чтобы наверняка  ре вернуться домой до конца заседания.    

В эти минуты между уходом гостей и закреплением итоговой  ситуации, во время следования из одной комнаты в другую, прерывавшегося  маленькими попутными распоряжениями, соображениями и беспокойством, которые  оставляет за собой, уходя, большое событие, Арнгейм, улыбаясь, наблюдал за  Диотимой. Диотима чувствовала, что ее квартира дрожит и движется; все вещи,  которые из‑за этого события должны были покинуть свое место, возвращались  теперь одна за другой назад, так по песку, бывает, откатывается большая волна,  обнажая бесчисленные бороздки и ямки. И пока Арнгейм в благородном молчании  ждал, чтобы она и это движение вокруг нее вновь успокоились, Диотима вспомнила,  что, сколько ни бывало, у нее людей, ни разу еще ни один мужчина, кроме  начальника отдела Туцци, не был с ней так по‑домашнему наедине, что ощущалась  эта немая жизнь пустой квартиры. И вдруг ее непорочность смутило одно совсем  непривычное представление: ее опустевшая квартира, где не было даже мужа,  показалась ей штанами, которые влез Арнгейм. Бывают такие мгновения, они, как  исчадия ночи, могут случиться у самых непорочных людей, и чудесный сон такой  любви, где душа и тело совершенно едины, засиял в Диотиме.    

Арнгейм ничего не подозревал об этом. Его штаны составляли  безупречный перпендикуляр к зеркальному паркету, его визитка, его галстук, его  спокойно улыбавшаяся благородная голова не выражали ничего, так они был совершенны.  Он собирался, собственно, упрекнуть Диотиму за инцидент при его появлении и  принять меры предосторожности на будущее; но было что‑то в эту минуту что  заставило этого человека, который общался с американскими финансовыми магнатами  как с равными, которого принимали императоры и короли, который любо женщине мог  заплатить платиной, зачарованно глядеть вместо этого на Диотиму, которую на  самом деле звали Эрмелинда, а то и вовсе уж Гермина Туцци и которая была всего‑навсего  женой какого‑то высокого чиновника. Для обозначения этого «чего‑то» здесь  приходится еще раз употребить слово «душа».    

Слово это фигурировало уже неоднократно, но отнюдь не в  самых ясных связях. Например, как то, что утрачено нынешним временем и никак не  соединяется с цивилизацией; как то, что идет вразрез с физическими нуждами и  супружескими привычками; как то, в чем убийца пробудил не одно лишь  негодование; как то, что должно была высвободить параллельная акция; как  религиозное созерцание и contemplatio in caligine divina графа Лейнсдорфа; как  любовь к символам у многих людей и так далее. Самая, однако, замечательная из  всех особенностей этого слова та, что молодые люди не могут произнести его без  смеха. Даже Диотима и Арнгейм боялись, употреблять его без определений; ведь  «большая, благородная, трусливая, смелая, низкая душа» – это еще куда ни шло,  но сказать просто «моя душа» язык не повернется. Это слово создано для пожилого  возраста, и понять это обстоятельство можно, только предположив, что в ходе  жизни все ощутимее делается что‑то, для чего настоятельно требуется  наименование, а поскольку таковое никак не удается найти, то в конце концов с  неудовольствием пользуются вместо него тем, которым первоначально пренебрегали.    

Как же это описать? Можно стоять или идти, как угодно,  существенное – это не то, что перед тобой, не то, что ты видишь, слышишь, не  то, чего ты хочешь, за что берешься и чем овладеваешь. Оно как горизонт, как  полукруг, лежит впереди; но концы этого полукруга соединяет хорда, плоскость  которой проходит через центр мира. Спереди за эту плоскость заглядывают лицо и  руки, за нее забегают чувства и стремления, и никто не сомневается: то, что мы  тут делаем, всегда разумно или хотя бы исполнено страсти; то есть внешние  обстоятельства требуют наших действий так, что это понятно любому, а если мы в  порыве страсти делаем непонятные вещи, то в конце концов и в этом есть свой  толк и лад. Но хотя все кажется тут вполне понятным и самодовлеющим, никуда не  деться от смутного чувства, что все это – только полдела. Чего‑то не хватает  для равновесия, и человек стремится вперед, чтобы не качаться, как канатоходец.  А поскольку стремится он вперед через жизнь и оставляет позади себя прожитое,  это прожитое и то, что еще предстоит прожить, образуют стену, и путь его в  общем‑то походит на путь червя в дереве, который может как угодно  изворачиваться, даже поворачивать назад, но всегда оставляет позади себя пустое  пространство. И по этому ужасному чувству, что за всем заполненным осталось  слепое, отрезанное пространство, по этой половине, которой по‑прежнему  недостает, хотя все уже стало целым, замечают в конце концов то, что называют  душой.    

Мыслью, догадкой, чувством ее, конечно, всегда и во все  привносят; в виде самых разных заменителей и в зависимости от темперамента. В  юности как ясное чувство неуверенности во всем, что ни делаешь, даже если  делаешь то, что нужно. В старости как удивленность тем, как мало, в сущности,  сделано из того, что ты собирался сделать. В промежутке как утешение, что ты,  черт возьми, толковый и славный парень, хотя не все, что ты делаешь, можно  оправдать порознь; или что и мир‑то ведь тоже не таков, каким ему надо бы быть,  так что в итоге все, в чем ты оплошал, представляет собой, как‑никак,  справедливый компромисс; и наконец, многие люди думают, даже помимо всего  прочего, и о боге, который носит в кармане недостающую часть их самих. Особое  положение занимает при этом только любовь, ибо в этом исключительном случае  вторая половина прирастает. Кажется, что тот, кого любишь, стоит там, где  обычно всегда чего, недостает. Души соединяются, так сказать, dos a dos  делаются при этом излишними. Отчего по прошествии первой большой юношеской  любви большинство люде уже даже не чувствуют, что им недостает души, и эта так  называемая глупость выполняет благодарную социальную задачу.    

Ни Диотима, ни Арнгейм никогда не любили. О Диотиме это уже  известно, но и у великого финансиста была в широком смысле девственная душа. Он  всегда боялся, что чувства, вызываемые им в женщинах, относятся не к нему, а к  его деньгам, и водился поэтому только с женщинами, которым и он давал не  чувства, а деньги. У него никогда не было друга, потому что он боялся быть для  чего‑то использованным, а были только деловые друзья, даже если деловое общение  было духовным. Таким образом, он был богат житейским опытом, но девствен и  рисковал остаться в одиночестве, когда ему встретилась Диотима, которую  предназначила ему судьба. Таинственные силы в них столкнулись одна с другой.  Сравнить это можно только с пассатными ветрами, с Гольфстримом, с вулканическим  сотрясением земной коры; силы, чудовищно большие, чем силы человека,  родственные звездам, пришли в движение, от одного к другому, вне пределов часа  и дня; потоки, которые нельзя измерить. В такие мгновения совершенно неважно,  что говорят. Поднимаясь из вертикальной складки брюк, тело Арнгейма высилось,  казалось, в божественном одиночестве гор‑исполинов; соединенная с ним волной  долины, стояла на другой стороне озаренная одиночеством Диотима – в платье  тогдашней моды, образовывавшем у плеч небольшие буфы, отпускавшем грудь на искусно  сглаженный выточками простор над животом и снова прилегавшем к икрам ниже;  подколенной ямки. Стеклярусные нити портьер блестели, как пруды, копья и стрелы  на стенах дрожали от своей оперенной и смертельной страсти, а желтые тома  Кальман‑Леви на столах молчали, как лимонные рощи. Мы с благоговением  пропускаем начало их разговора.    

 46    

Идеалы и нравственность – лучшее средство, чтобы заполнить ту большую дыру,  которую называют душой    

     

Арнгейм первым стряхнул чары. Ибо длить такое состояние  было, на его взгляд, невозможно; это значило либо догрузиться в тупую,  бессодержательную, сентиментальную задумчивость, либо подвести под благоговение  прочный каркас мыслей и убеждений, который, однако, по своей сути уже не совсем  тождествен с благоговением.    

Таким средством, хоть и убивающим душу, но потом как бы  консервирующим ее маленькими порциями для всеобщего употребления, испокон веков  является ее связь с разумом, с убеждениями и практическим действием, успешно  устанавливавшаяся всеми нравственными учениями, философиями и религиями. Одному  богу известно, как уже было сказано, что это вообще такое – душа! Не подлежит  никакому сомнению, что пылкое желание слушаться только ее чревато безмерной  свободой действий, настоящей анархией, и есть примеры тому, что, так сказать,  химически чистые души совершают прямо‑таки преступления. Но стоит душе  обзавестись нравственностью и религией, философией, углубленным буржуазным  образованием и идеалами в области долга и прекрасного, как ей даруется система  предписаний, условий и указаний, которой она должна соответствовать, прежде чем  помышлять о том, чтобы ее считали душой достойной внимания, и жар ее, как жар  доменной печи, отводится в красивые прямоугольники из песка. Тогда остаются, в  сущности, только логические проблемы толкования, вроде вопроса, подпадает ли то  или иное действие под ту или иную заповедь, и душа приобретает спокойную  обозримость поля после битвы, где мертвецы лежат смирно и сразу видно, где еще  шевелится или стонет крупица жизни. Поэтому человек совершает этот переход как  можно скорее. Если его мучат религиозные сомнения, как то бывает иногда в  юности, он вскоре переходит к преследованию неверующих; если его смущает  любовь, он превращает ее в брак; а если его одолевает какое‑либо другое  воодушевление, то от невозможности жить постоянно в его пламени он спасается  тем, что начинает жить ради этого пламени. То есть множество мгновений дня,  каждое из которых нуждается в содержании и стимуле, он заполняет вместо своего  идеального состояния деятельностью ради своего идеального состояния, то есть  всяческими средствами, ведущими к цели, всяческими препятствиями инцидентами,  надежно гарантирующими, что ему никого не придется достигнуть ее. Ибо только  дураки, душевнобольные и люди с навязчивыми идеями способны долго терпеть пламя  воодушевления; здоровый человек должен удовлетворяться заявлением, что без  искры этого таинственного пламени ему и жизнь не в жизнь.    

Бытие Арнгейма было заполнено деятельностью; он был  человеком реальности и с доброжелательной усмешкой не без ощущения отличной  социальной повадки староавстрийцев, слушал, как на заседании, свидетелем  которого он был, говорили о супораздаточном заведении имени императора Франца‑Иосифа  и о связи между чувством долга и военными походами; он был далек от того, чтобы  потешаться над этим, как то делал Ульрих, ибо Арнгейм был убежден, что  понимание великих идей свидетельствует о мужестве и превосходстве гораздо  меньше, чем умение находить трогательное идеалистическое зерно в таких  будничных и немного комичных в своем благобразье умах.    

Но когда среди всего этого Диотима, эта античная статуя с  венской примесью, произнесла слова «всемирная Австрия», слова, почти такие же  жаркие и по‑человечески непонятные, как пламя, – тут его что‑то проняло.    

О нем рассказывали одну историю. В его берлинское доме был  зал, битком набитый скульптурами барокко готикой. А католическая церковь (у  Арнгейма была в дикая к ней любовь) изображает своих святых и подвижников  обычно в очень блаженных, даже восторженны позах. Святые умирали тут во всех  положениях, и душа выкручивала тела, как белье, из которого выжимают вод  Скрещенные, как сабли, руки и перекошенные шеи, выхваченные из своего  первоначального окружения собранные в чужой комнате, производили впечатление  толпы кататоников в сумасшедшем доме. Собрание это высоко ценилось и приводило  к Арнгейму многих специалистов по искусству, с которыми он вел ученые беседы но  часто он сиживал в своем зале в полном одиночестве и тогда ощущение у него  бывало совсем другое: в нем появлялось тогда похожее на испуг удивление, словно  перед ним представал какой‑то полубезумный мир. Ой ощущал, что в нравственности  первоначально пылал несказанный огонь, после которого даже такому уму, как он,  только, пожалуй, и оставалось, что пялиться на про» уевшие угли. Это темное  проявление того, что все религии у мифы выражают через рассказ, будто  первоначально законы были дарованы людям богами, ощущение, стало быть, некоего  раннего состояния души, хоть и жутковатого но, по‑видимому, любезного богам,  составляло тогда странную кромку тревоги вокруг его вообще‑то самодовольно  растекавшихся мыслей. Был у Арнгейма младший садовник, глубоко простой, как он  это называл, человек, с которым он часто беседовал о жизни цветов, потому что у  таких людей можно научиться большему, чем у ученых. Пока однажды Арнгейм не  обнаружил, что этот младший садовник его обкрадывает. Он прямо‑таки отчаянно,  можно сказать, уносил все, что мог ухватить, и копил выручку, чтобы стать  независимым, это была единственная мысль, владевшая им денно и нощно; но как‑то  исчезла и одна небольшая скульптура, и призванная на помощь полиция раскрыла, в  чем дело. В тот вечер, когда Арнгейма известили об этом открытии, он велел  позвать виновного и до ночи корил его за непутевость страстного  приобретательства. Рассказывали, что сам он при этом очень волновался и  временами чуть ли не плакал в темной смежной комнате. Ибо он завидовал этому  человеку по причинам, которые не мог себе объяснить, а на следующее утро он  передал его полиции.    

Эта история подтверждалась одним из близких друзей Арнгейма,  и так же примерно было у него на душе и на сей раз, когда он стоял наедине с  Диотимой в какой‑то комнате и чувствовал что‑то похожее на беззвучное полыхание  мира вокруг ее четырех стен.    

     

47    

То, что все прочие представляют собой порознь, Арнгейм представляет собой в  одном лице    

     

В следующие недели салон Диотимы переживал новый мощный  подъем. Туда приходили, чтобы получить последние сведения о параллельной акции  и поглядеть на того нового человека, о котором говорили, что Диотима продала  ему свою душу, на немецкого набоба, на богатого еврея, на оригинала, который  писал стихи, диктовал цены на уголь и был личным другом германского императора.  Являлись не только дамы и господа из кругов графа Лейнсдорфа и из  дипломатической сферы, повышенный интерес выказывали и те, кто олицетворял  экономическую и духовную жизнь буржуазии. Так сталкивались друг с другом  специалисты по языку эве и композиторы, дотоле ни звука друг от друга не  слышавшие, кабинки грузовиков и кабинки исповедален, люди, которые, услыхав  слово «курс», думали о курсе лечения, о биржевом курсе или о курсе учебном. Но  теперь произошло нечто, чего еще никогда не было: явился человек, который мог с  каждым говорить на его языке, и это был Арнгейм. От официальных заседаний он  держался в дальнейшем после неприятного впечатления, полученного им в начале  первого из них, в стороне, да и в светских сборищах участвовал он тоже не  всегда, ибо нередко уезжал из из города. О месте секретаря речи, само собой  разумеется больше не было; он сам объяснил Диотиме, что эта идея неприемлема,  неприемлема и для него тоже, и хотя Диотима не могла, глядя на Ульриха, не  чувствовать в нем узурпатора, она подчинилась суждению Арнгейма. Он приезжал и  уезжал; три дня или пять дней проходили совсем незаметно, а он успевал  вернуться из Парижа, Рима, Берлина; то, что совершалось у Диотимы, было лишь  маленьким кусочком его жизни. Но он оказывал ему предпочтение и отдавался ему  всем своим существом.    

Что он умел говорить с крупными промышленниками о  промышленности, а с банкирами об экономике, это было понятно; но он был в  состоянии столь же свободно болтать о молекулярной физике, мистике или о  стендовой стрельбе. Он был незаурядный говорун; если уж он начинал, то не мог  остановиться, как нельзя закончить книгу, пока в ней не сказано все, что просится  на бумагу но манера говорить была у него благородно‑тихая, плавная, почти  грустящая о самой себе, как ручей, окаймленный темными кустами, и это придавало  его многословью словно бы какую‑то нужность. Его начитанность и его память были  действительно необыкновенными; он способен был бросать специалистам тончайшие  термины из их области знаний, но также хорошо был знаком с любым важным лицом  из английской, французской или японской знати и был в курсе дел на ипподромах и  площадках для гольфа не только Европы, но и Америки и Австралии.    

Поэтому даже охотники на серн, укротители лошадей и  владельцы лож в придворных театрах, приходившие поглядеть на сумасшедшего  богача‑еврея («Это, доложу я вам, из ряда вон», – как они выражались),  покидали дом Диотимы, почтительно качая головами.    

Однажды его сиятельство отвел Ульриха в сторону и сказал  ему:    

– Знаете, последние сто лет родовой знати не везло с  гувернерами! Прежде это были люди, многие из которых оставляли потом свои имена  в энциклопедическом словаре, а они в свою очередь приводили учителей музыки и  рисования, и те в благодарность за это делали вещи, которые сегодня называют  нашей старой культурой. Но с тех пор, как существует новое всеобщее образование  и люди моего круга приобретают, простите, докторскую степень, домашние учителя  как‑то ухудшились. Наша молодежь, конечно, совершенно права, когда палит в  фазанов и кабанов, сидит верхом и ищет смазливых бабенок, тут ничего не  возразишь, на то и молодость; но прежде‑то домашние учителя направляли часть  этой молодой силы на то, чтобы заботиться о духе и об искусстве так же, как о  фазанах, а сегодня этого нет и в помине.    

Так уж это пришло на ум его сиятельству, а ему иногда  приходили на ум такие вещи; вдруг он совсем повернулся к Ульриху и заключил:    

– Это, знаете ли, роковой сорок восьмой год разделил  буржуазию и аристократию на беду обеим.    

Он озабоченно поглядел на собравшихся. Он всегда злился;  когда в парламентских речах ораторы оппозиции кичились буржуазной культурой, и  порадовался бы, если бы истинную буржуазную культуру можно было бы найти у  аристократии; бедная аристократия, однако, ничего не могла в ней найти,  буржуазная культура была невидимым для аристократии оружием, которым ее  побивали, и поскольку в ходе этого процесса она все больше утрачивала власть,  то в конце концов ты приходил к Диотиме и видел это воочию. Так огорчался  иногда граф Лейнсдорф, наблюдая за происходившим вес салоне; ему хотелось,  чтобы к служению, возможность которого предоставлял этот дом, относились  серьезнее.    

– С интеллигентами, ваше сиятельство, у буржуазии  сегодня точно такие же отношения, как в свое время у аристократии с  гувернерами! – пытался утешить его Ульрих. – Это чужие ей люди.  Поглядите, пожалуйста, как все дивятся этому доктору Арнгейму.    

Но граф Лейнсдорф и без того глядел все время только на  Арнгейма.    

– Это, впрочем, уже не ум, – прибавил Ульрих по  поводу объекта такого удивления, – это такой же феномен, как радуга,  которую можно схватить за концы и ощутить осязанием. Он говорит о любви и  экономике, о химии и плаванье на байдарках, он ученый, помещик и биржевик;  короче говоря, то, что все мы представляем собой порознь, он представляет собой  в одном лице; и мы удивляемся. Вы качаете головой, ваше сиятельство? Но я  убежден, что поставило его вот здесь у нас на виду облако так называемого  прогресса, внутрь которого никому заглянуть не дано.    

– Я качал головой не по поводу ваших слов, –  поправил Ульриха его сиятельство, – я думал о докторе Арнгейме. В общем  нужно признать, что личность он интересная.    

 48    

Три причины славы Арнгейма и тайна целого    

     

Но все это было лишь обычное воздействие личности доктора  Арнгейма.    

Он был человек крупный.    

Его деятельность распространялась по континентам земного  шара и по континентам знания. Он зная все: философов, экономику, музыку, мир,  спорт. Он свободно объяснялся на пяти языках. Самые знаменитые художники мира  были его друзьями, а искусство завтрашнего дня он покупал на корню, по еще не  установленным ценам. Он общался с императорским двором и беседовал с рабочими.  Он владел виллой в стиле ультрамодерн, фотографии которой красовались во всех  специальных журналах по современной архитектуре, и ветхим старым замком где‑то  в аристократическом медвежьем углу Бранденбурга, выглядевшим прямо‑таки как  трухлявая колыбель прусской идеи.    

Такая широта и всеядность редко сопровождаются собственной  продуктивностью; но и тут Арнгейм составлял исключение. Раз или два раза в году  он удалялся в свое имение и записывал там заметы, опыты своего ума. Эти его  книги и статьи, составлявшие уже внушительную серию, пользовались большим  спросом, достигали больших тиражей и переводились на многие языки; ведь к  больному врачу доверия нет, а в том, что может сказать человек, сумевший о себе  позаботиться, должна же, наверно, быть какая‑то истина. Это был первый источник  его славы.    

Второй вытекал из природы науки. Наука у нас в большой  чести, и по праву; но хотя наверняка можно заполнить всю свою жизнь, посвятив  себя изучению деятельности почек, выпадают все‑таки при этом такие мгновения,  гуманистические мгновения, можно сказать, когда ты чувствуешь необходимость  напомнить о связи почек с народом в целом. Поэтому в Германии так часто  цитируют Гете. Если же человек с университетским дипломом хочет особенно  подчеркнуть, что он обладает не только ученостью, но и живым, устремленным в  будущее умом, то для этого нет лучшего способа, чем ссылка на труды, знакомство  с которыми не только делает честь, но и сулит еще большую честь, как акция,  курс которой повышается, и в таких случаях все возраставшей популярностью  пользовались цитаты из Пауля Арнгейма. Не всегда, правда, экскурсы в области  наук, предпринимаемые им для подкрепления общих своих концепций, удовлетворяли  строжайшим требованиям. Хотя они и свидетельствовали об огромной начитанности и  об умении играючи пускать ее в ход, специалист непременно находил в них те  маленькие неточности и ошибки, по которым работу дилетанта распознать так же  легко, как отличить платье, сшитое домашней портнихой, от платья из настоящего  ателье. Только отнюдь не следует думать, что‑то мешало специалистам восхищаться  Арнгеймом. Они самодовольно улыбались; он импонировал им как нечто в высшей  степени современное, как человек, о котором кричали все газеты, король  экономики, с чьими заслугами духовные заслуги прежних королей не шли ни в какое  сравненье, а если им, специалистам, случалось заметить, что в своей области они  представляют собой все‑таки еще нечто совершенно иное, чем он, то за это они  выражали ему благодарность, называя его блестящим, гениальным или просто  универсальным человеком, что в устах специалистов то же самое, как если бы в  мужском обществе о какой‑нибудь женщине сказали, что она красавица на женский  вкус.    

Третий источник славы Арнгейма находился в сфере экономики.  Ему не доставляли неприятностей ее старые, избороздившие все моря капитаны;  если ему надо было согласовать с ними какое‑нибудь большое дело, он обводил  вокруг пальца и самых прожженных. Они, впрочем, были о нем как о коммерсанте  невысокого мнения и называя его «наследным принцем» – в отличие от его отца,  чей короткий, толстый язык не умел ловко болтать, но зато на большом расстоянии  и по тончайшим признакам чуял дело действительно стоящее. Того они боялись и  почитали, а когда они слышали о философских требованиях которые предъявлял их  сословию и даже вплетал в самый деловые разговоры наследный принц, они  посмеивались. Он стяжал дурную славу тем, что на заседаниях правлений цитировал  поэтов и утверждал, что экономика есть нечто неотделимое от других видов  человеческой деятельности и заниматься ею можно только с учетом широкой  взаимосвязи всех вопросов национальной, духовной и даже самой интимной жизни.  Но и посмеиваясь над ним, они не могли не видеть, что именно этими приправами к  коммерции Арнгейм‑младший все больше и больше занимал общественное мнение. В  больших газетах всех стран, то в экономическом, то в политическом отделе или в  отделу культуры, время от времени появлялись какие‑либо упоминания о нем,  похвала ли его сочинению, отчет ли о замечательной речи, которую он где‑то  произнес, сообщение ли о приеме, оказанном ему тем или иным правителем или  объединением деятелей искусства, и не было вскоре в кругу крупных  предпринимателей, укрытом обычно от посторонних глаз и ушей двойными дверями,  никого, о ком бы вне этого круга говорили столько, сколько о нем. Притом не  следует думать, что президенты, члены наблюдательных советов, генеральные  директора и директора банков, концернов, металлургических заводов, рудников и  пароходств действительно такие злобные люди, какими их часто изображают. Если  не считать их сильно развитых родственных чувств, внутренний смысл их жизни  равнозначен смыслу денег, а это смысл с очень здоровыми зубами и немудрящим  желудком. Все они были убеждены, что мир был бы гораздо лучше, если бы его  просто предоставили свободной игре спроса и предложения, а не броненосцам,  штыкам, монархам и не сведущим в экономике дипломатам; но поскольку мир таков,  каков он есть и жизнь, которая служит прежде всего своим собственным интересам  и лишь через это общей выгоде, оценивается в угоду старым предрассудкам ниже,  чем рыцарственность и государственный подход к любому вопросу, а  государственные заказы морально котируются выше, частные, они с этим очень даже  считались и, как известно вовсю пользовались теми выгодами, какие дают общему  благу подкрепляемые оружием переговоры о пошлинах или пущенная в ход против  бастующих военная сила. Однако этим путем коммерция ведет к философии, ибо без  философии вредить другим людям отваживаются сегодня только преступники, и  потому они привыкли видеть в Арнгейме‑младшем что‑то вроде ватиканского  представителя их интересов. При всей иронии, с какой они относились к его  склонностям, им было приятно иметь в его лице человека, способного представлять  их нужды на собрании епископов с таким же успехом, как на конгрессе социологов;  более того, он в конце концов приобрел в их среде влияние, подобное тому, каким  пользуется красивая и эстетствующая супруга, которая поносит вечную конторскую  возню, но приносит пользу делу, потому что вызывает у всех восхищение.  Достаточно представить себе еще эффект метерлинковской или бергсоновской  философии в приложении к вопросам цен на уголь или политики картелирования,  чтобы понять, как подавлял всех младший Арнгейм на собраниях промышленников или  в кабинетах дирекции, в Париже ли, в Петербурге или Кейптауне, куда он прибывал  посланником своего родителя и где его надлежало выслушивать от начала и до  конца. Его деловые успехи были столь же значительны, сколь и таинственны, и из  всего этого возникла общеизвестная легенда об из ряда вон выходящем значении  этого человека и о его счастливой руке.    

Многое еще можно было бы рассказать об успехах Арнгейма. О  дипломатах, которые подходили к чуждой им по природе, но важной области  экономики с осторожностью людей, вынужденных опекать не совсем покладистого  слона, тогда как он проявлял в обращении с нею беспечность прирожденного  сторожа зоопарка. О художниках, которым он редко приносил какую‑либо пользу, но  у которых все‑таки было чувство, что перед ними меценат. Наконец, о  журналистах, которых, пожалуй, следовало бы упомянуть даже в первую очередь,  потому что они‑то своим восхищением и сделали из Арнгейма великого человека; но  они не замечали, что на самом деле последовательность тут была обратная: им  нашептывали, а они думали, что слышат, как растет трава времени. Схема его  успеха была везде одна и та же; окруженный волшебным светом своего богатства и  молвой о своем значении, он всегда имел дело с людьми, которые превосходили его  в своей области, но он нравился им как неспециалист, обладавший поразительными  знаниями по их специальности, и внушал им робость, олицетворяя связи их с  другими мирами, им совершенно неведомыми. Так стал его второй натурой  производить в обществе людей, замкнувшихся в определенной специальности,  впечатление натуры цельной и широкой. Порой ему виделся этакий веймарский или  флорентийский век промышленности торговли, главенство сильных, умножающих  благосостояние личностей, способных объединить в себе и направит с высокой  позиции все, чего порознь достигли техника, наука и искусство. Способность к  этому он в себе чувстве вал. У него был талант никогда не обладать  превосходством в чем‑либо доказуемом и частном, но зато выплывать наверх в  любом положении благодаря какому‑то своему подвижному и ежеминутно  самообновляющемуся равновесию, что, возможно и есть главный дар политика но  Арнгейм был убежден, что это великая тайна. Он называл это «тайной целого».  Ведь и красота человека не состоит почти ни в чем отдельно взятом и доказуемом,  а состоит в том волшебном «что‑то», которое даже маленькие уродства обращает  себе на пользу; точно так же глубокая доброта и любовь, достоинство и величие  человеческого существа почти не зависят от того, что оно делает, скорей уж они  в состоянии облагородить все, что оно ни делает. Таинственным образом целое  важнее в жизни, чем частности. Пускай себе, стало быть, маленькие люди состоят  из своих добродетелей и недостатков важными свои свойства делает только большой  человек; и если тайна его успеха заключена в том, что успех этот нельзя  объяснить ни одной из его заслуг и ни одним из его свойств, то как раз это наличие  силы, большей, чем каждое из ее проявлений, и есть тайна, на которой основано  все великое в жизни. Так описывал это Арнгейм одной из своих книг и, написав  так, почти поверил, что схватил за складку плаща сверхъестественное, на что и  прозрачно намекнул в тексте.    

 49    

Начало разнобоя между старой и новой дипломатией    

     

Контакт с людьми, чьей узкой специальностью была  принадлежность к родовой знати, не составлял тут исключения. Арнгейм приглушал  свою утонченную светскость и так скромно довольствовался аристократизмом  духовным, который знает свои преимущества и границы, что вскоре носители самых  аристократических имен производили рядом с ним такое впечатление, будто от  ношения этого груза у них навсегда согнулась натруженная спина. Пристальнее  всех наблюдала за этим Диотима. Тайну целого она познала умом художника,  видящего мечту своей жизни осуществленной в такой мере, что какие бы то ни было  улучшения исключены.    

Она теперь опять была в полном мире со своим салоном.  Арнгейм предостерегал от переоценки внешней организации; грубые материальные  интересы могут захватить власть над чистым намерением; он придавал большое  значение салону.    

Начальник отдела Туцци высказал, напротив, опасение, что  этим путем никак не перейдешь через пропасть разговоров к делу.    

Он закинул ногу на ногу и скрестил на колене жилистые,  худые, смуглые руки; со своими усиками и южными глазами он выглядел рядом с  Арнгеймом, который сидел выпрямившись, в безукоризненном костюме из мягкой  ткани, как левантийский карманный вор рядом с главой ганзейской торговой фирмы.  Здесь столкнулись два аристократизма, и австрийский, который в угоду некоему  весьма сложному и изысканному вкусу напускал на себя небрежность, отнюдь не  считал себя меньшим. У начальника отдела Туцци была милая манера справляться об  успехах параллельной акции так, словно ему самому, без помощи посредников, не  дано было знать, что происходит у него в доме. «Мы были бы рады как можно  скорее узнать, что планируется», – сказал он и взглянул на свою супругу и  Арнгейма с любезной улыбкой, которая должна была выразить, что я‑то, мол, в  данном случае здесь человек посторонний. Затем он рассказал, что общее дело его  жены и его сиятельства уже доставляет ведомствам немало тяжких забот. Во время  последнего доклада его величеству министр попытался прощупать, какие внешние  демонстрации по поводу юбилея могут при случае рассчитывать на высочайшее  одобрение, насколько, в частности, приемлемо для высочайшей инстанции намерение  предвосхитить тенденцию времени, возглавив международную пацифистскую акцию, –  ибо это единственная возможность, объяснил Туцци, перевести на язык политики  возникшую у его сиятельства идею всемирной Австрии. Но его величество, по своей  высочайшей и всемирно известной совестливости и сдержанности, продолжал он,  сразу же отмахнулся энергичным замечанием: «А, не хочу высовываться», –  теперь неизвестно, надо ли считать это высочайшим, решительно отрицательным  волеизъявлением или нет.    

С маленькими тайнами своей службы Туцци деликатным образом,  обращался так неделикатно, как это делают люди, умеющие в то же время хорошо  хранить большие тайны. Он кончил тем, что посольства должны сейчас «выяснить  настроение иностранных дворов, потому что относительно, настроения собственного  двора нет уверенности, а какую‑то опору где‑то все‑таки нужно найти. Ведь в  конце: концов чисто технических возможностей предостаточно – от созыва всеобщей  мирной конференции до встречи двадцати правителей и дальше вниз – до украшения  гаагского дворца стенной росписью австрийские художников или до пожертвования в  пользу детей и сирот домашнего обслуживающего персонала в городе Гааге. К этому  он привязал вопрос о том, что думают о юбилейном годе при прусском дворе.  Арнгейм отвечал, что он не в курсе дела. Австрийский цинизм его отталкивал он,  умевший сам так изящно болтать, чувствовал себя рядим с Туцци замкнутым, как  человек, желающий подчеркнуть, что, когда речь идет о делах государственных  должны царить серьезность и холод. Так, не без соперничества, проявились перед  Диотимой два противоположных аристократизма, два государственных и жизненных  стиля. Но поставь борзую рядом с мопсом, иву – рядом с тополем, рюмку – на  вспаханное поле или портрет не в магазине художественных изделий, а на парусной  лодке, короче, помести рядом две высокопородные и ярко выраженные формы жизни –  и между ними возникнет пустота, взаимоуничтожение, злокачественный беспочвенный  комизм. Диотима чувствовала это зрением и слухом не понимая, что происходит, и  в испуге дала разговору другое направление, с большой решительностью заявив  мужу, что параллельной акцией она намеревается достичь, в первую очередь, чего‑то  духовно великого и при проведении ее будет учитывать лишь потребности  действительно современных людей!    

Арнгейм был благодарен за то, что идее, опять вернули ее  достоинство, ибо именно потому, что в иные моменты ему приходилось силой  удерживаться, на плаву, он так же не хотел шутить с вещами, грандиозно  оправдывавшими его общение с Диотимой, как не хочет шутить со своим  спасательным поясом утопающий. Но, к собственному удивлению, он не без сомнения  в голосе спросил Диотиму кого же она тогда хочет избрать в духовную верхушку  параллельной акции.    

Диотиме это было, конечно, еще совершенно неясно; дни  Общения с Арнгеймом одарили ее таким обилием стимулов и идей, что она пока не  остановилась на чем‑то определенном. Правда, Арнгейм несколько раз повторял ей  что самое важное – это не демократия комитетов, а сильные и разносторонние  личности, но тут у нее появлялось просто чувство: «ты и я» – а отнюдь еще не  решение и даже не понимание; именно об этом, вероятно, и напомнили ей  пессимистические нотки в голосе Арнгейма, ибо она ответила:    

– Существует ли сегодня вообще что‑либо бесспорно  великое и важное, чему стоило бы отдать все свои силы?    

– Признак времени, утратившего внутреннюю уверенность  здоровых времен, – заметил в ответ Арнгейм, – в том и состоит, что в  такое время трудно признать что‑либо самым важным и самым великим.    

Начальник отдела Туцци опустил глаза к пылинке на своих  брюках, отчего его улыбку можно было счесть знаком согласия.    

– В самом деле, что бы это могло быть? – испытующе  продолжал Арнгейм. Религия?    

Начальник отдела Туцци поднял теперь свою улыбку; Арнгейм  произнес это слово хоть и не так настойчиво и непоколебимо, как в свое время в  соседстве его сиятельства, но все‑таки с благозвучной серьезностью.    

Диотима отвергла улыбку супруга и бросила:    

– Почему нет? И религия тоже!    

– Конечно, но поскольку нам нужно принять практическое  решение, то позвольте спросить: приходило ли вам когда‑нибудь в голову выбрать  в комитет какого‑нибудь епископа, чтобы он нашел для акции соответствующую духу  времени цель? Бог глубоко несовременен: мы не в силах представить себе его во  фраке, гладко выбритым и с пробором, а представляем себе его на патриархальный  манер. А что имеется еще, кроме религии? Нация? Государстве?    

Тут Диотима порадовалась, потому что Туцци обычно смотрел на  государство как на дело мужское, о котором с женщинами не говорят. А теперь он  молчал и только глаза его показывали, что об этом можно было бы сказать и еще  кое‑что.    

– Наука? – продолжал вопрошать Арнгейм. –  Культура? Остается искусство. Оно в самом деле прежде всего должно было бы  отражать единство бытия и внутренний его строй. Но мы же знаем картину, которую  оно являет сегодня. Всеобщая разъединенность; крайности без связав Эпос новой,  механизированной социальной и эмоциональной жизни уже в начале ее создали  Стендаль, Бальзак в Флобер, демонические глубины вскрыли Достоевский Стриндберг  и Фрейд. У нас, ныне живущих, есть глубокое чувство, что в этой области нам уже  нечего делать.    

Тут начальник отдела Туцци вставил, что он берет Гомера,  когда ему хочется почитать что‑нибудь добротное или Петера Розеггера.    

Арнгейм тут же отозвался на эти слова:    

– Вам следовало бы прибавить еще Библию. Библией,  Гомером и Розеггером или Рейтером    

можно обойтись и тут‑то мы в самой сердцевине проблемы!  Допустим у нас был бы новый Гомер, – спросим себя с предельное  искренностью, были бы мы вообще способны слушать его. Думаю, ответить надо  отрицательно. У нас его нет, потому что он нам не нужен! – Теперь Арнгейм  сидел в седле и гарцевал. – Если бы он был нам нужен, мы бы имели его!  Ведь в конечном счете в мировой истории а происходит ничего негативного. Что же  означает, что мы переносим в прошлое все воистину великое и существенное?  Уровень Гомера и Христа не достигнут и уж подавно не превзойден; нет ничего  прекраснее Песни Песней; готика и Ренессанс рядом с новым временем – как горная  страна рядом с выходом на равнину; где сегодня великие властелины?! Какими  жалкими кажутся даже деяния Наполеона по сравнению с деяниями фараонов, труд  Канта – по сравнению с трудом Будды, творчество Гете – по сравнению с  творчеством Гомера! Но в конце концов мы живем и должны для чего‑то жить. Какой  же вывел следует нам из этого сделать? Только один, а именно… Тут Арнгейм,  однако, запнулся и заверил, что у него не поворачивается язык: оставался ведь  только вывод, что все, к чему относишься серьезно и что считаешь великим не  имеет ничего общего с тем, что составляет внутренний стержень нашей жизни.    

– Что же это за стержень? – спросил начальник отдела  Туцци; против того, что к большинству вещей относишься слишком серьезно, у него  не было возражений.    

– Ни один человек не в состоянии сегодня это  сказать, – отвечал Арнгейм. – Проблему цивилизации можно решить  только сердцем. Появлением новой личности. Внутренним зрением и чистой волей.  Разум не добился ничего, кроме того, что низвел до либерализма великое прошлое.  Но, может быть, мы видим недостаточно далеко в меряем слишком малыми мерками;  каждый миг может быть поворотным моментом мировой истории!    

Диотима хотела возразить, что тогда для параллельной акции  не остается вообще ничего. Но, как ни странно, темные видения Арнгейма  захватили ее. Возможно, что в ней застрял какой‑то остаток «нудных домашних  заданий», который угнетал ее, когда ей то и дело приходилось читать новейшие  книги и говорить о новейших картинах; пессимизм по отношению к искусству  освобождал ее от многих красот, которые ей, в сущности, нисколько не нравились;  а пессимизм в отношении науки облегчал ее страх перед цивилизацией, перед избытком  достойного быть познанным и способного оказать влияние. Поэтому безнадежное  суждение Арнгейма о времени было для нее благодеянием, которое она вдруг  ощутила. И ее приятно щекотнула мысль, что меланхолия Арнгейма каким‑то образом  связана с ней.    

 50    

Дальнейшее развитие. Начальник отдела Туцци решает получить ясное  представление о личности Арнгейма    

     

Диотима не ошиблась. С той минуты, как Арнгейм заметил, что  грудь этой замечательной женщины, читавшей его книги о душе, вздымается и  колышется под действием силы, которую нельзя превратно истолковать, он впал в  вообще‑то несвойственное ему уныние. Говоря коротко и с учетом его собственного  вывода, это было уныние моралиста, вдруг неожиданно встретившего небо на земле,  а при желании проникнуться его чувством достаточно представить себе, каково  было бы, если бы нас не окружало ничего, кроме этой тихой синей лужи с  плавающими в ней мягкими, белыми воланами.    

Сам по себе нравственный человек смешон и неприятен как учит  запах тех смирившихся бедняг, у которых и ничего за душой, кроме их  нравственности; нравственности нужны великие задачи, ибо благодаря им она  обретает значение, и потому дополнения своей склони к нравственности природы  Арнгейм всегда искал в мировых событиях, в мировой истории, в идеологической  насыщенности своей деятельности. Это был его пунктик привносить мысль в сферы  власти и вершить дела лишь связи с духовными вопросами. Он любил подбирать себе  аналогии в истории, чтобы наполнять их новой жизнью роль финансового капитала в  современном мире казалась ему сходной с ролью католической церкви – как силы,  действующей из‑за кулис, неуступчиво‑уступчивой в контактах с властями  предержащими, и порой он рассматривал себя в своей деятельности как некоего  кардинала. Но на сей раз он отправился в поездку собственно больше из прихоти;  и хотя даже поездок из прихоти он и предпринимал совсем уж без всяких  намерений, он все таки никак не мог вспомнить, как первоначально возни у него  этот план, план, кстати сказать, значительный. Было что‑то от наития и  внезапного решения в его поездке, и, наверно, из‑за этой маленькой доли свободы  даже каникулярное путешествие в Бомбей вряд ли произвело бы на него более  экзотическое впечатление, чем этот лежащий на отшибе немецкий большой город,  куда он попал. Совершенно невозможная в Пруссии мысль, что его пригласили,  чтобы он играл какую‑то роль в парад дельной акции, довершила дело и настроила  его на фантастически‑нелогический лад, как сон, нелепость которого хоть и не  ускользнула от его практической сметки, но сметка эта была не в силах рассеять  очарование сказочности. Цели своего приезда он достиг бы, вероятно, куда проще  прямым путем, но на свои все новые и новые возвращения сюда он смотрел как на  каникулярный отдых от разума, и за такое бегство в сказку его деловитость  наказывала его тем, что черную отметку по поведению, которую ему приходилось  ставить себе, он размывал до серого налета на всем вообще.    

До столь широких обобщений в мрачном ключе, как в тот раз в  присутствии Туцци, дело, впрочем, больше не доходило; уже потому хотя бы, что  начальник отдела Туцци показывался лишь мельком и Арнгейм должен был  распределять свои высказывания между самыми различными лицами, которых он в  этой прекрасной стране находил поразительно восприимчивыми. В присутствии его  сиятельства он назвал критику неплодотворной, а современность лишенной богов,  еще раз давая понять, что избавить человека от такого негативного существования  может одно только сердце, и прибавив для Диотимы утверждение, что лишь  высококультурный юг Германии способен еще очистить немецкую сущность, а тем  самым, быть может, и мир от бесчинств рационализма и расчетливости. Окруженный  дамами, он говорил, что необходимо мобилизовать весь запас внутренней нежности,  чтобы спасти человечество от гонки вооружений и бездушия. Кружку деловых мужчин  он разъяснил гельдерлиновскую фразу, что в Германии нет больше людей, а есть  только виды занятий. «И никто ничего не достигнет в своей профессии без чувства  высшего единства – а уж финансист и вовсе!» – закончил он это рассуждение.    

Его с удовольствием слушали, потому что было приятно, что  человек, обладавший таким множеством мыслей, обладал и деньгами; а то  обстоятельство, что каждый, поговорив с ним, уносил впечатление, что такое  предприятие, как параллельная акция, дело весьма сомнительное, отягощенное  опаснейшими духовными противоречиями, укрепляло всех во мнении, что никто  другой так не подходит для руководства этой авантюрой, как он.    

Однако начальник отдела Туцци не был бы втихомолку одним из  ведущих дипломатов своей страны, если бы он совсем не заметил основательного  присутствия Арнгейма в своем доме; он только никак не мог понять, что тут к  чему. Но он этого не показывал, потому что дипломат никогда не показывает своих  мыслей. Этот иностранец был ему в высшей степени неприятен – и лично, и, так сказать,  в принципе; и то, что он явно избрал салон его жены плацдармом для  осуществления каких‑то тайных планов, Туцци воспринял как вызов. Он ни на  секунду не поверил заверениям Диотимы, что так часто императорскую столицу на  Дунае набоб посещает лишь потому, что среди старинной культуры его дух  чувствует себя лучше всего, и все‑таки поначалу он, Туцци, стоял перед задачей,  для решения которой у него не было никакой отправной точки, ибо по службе он с  подобным человеком еще не сталкивался.    

А с тех пор, как Диотима посвятила его в свой план –  предоставить Арнгейму ведущее место в параллельной акции – и стала жаловаться  на сопротивление его сиятельства, Туцци был не на шутку смущен. Ни о  параллельной акции, ни о графе Лейнсдорфе он не был высокого мнения, но прихоть  своей жены он нашел такой поразительной политической бестактностью, что в этот  раз него было чувство, что вся многолетняя супружеская и воспитательная работа,  им, как он смел льстить себе, пред данная, рушится, как карточный домик. Даже  это сравнение начальник отдела Туцци употребил про себя, он вообще никогда не  позволял себе сравнений, потому что они слишком литературны и отдают дурным  тоном; но сей раз он был совершенно потрясен. Впоследствии Диотима, впрочем,  снова улучшила см позицию своим упрямством. Она стала мягко агрессия и  рассказала о новом типе людей, не желающем больше сложа руки уступать  ответственность за судьбы мира профессиональным лидерам. Затем она заговорила о  чуде женщины, равноценном порой дару провидения и спое ном, пожалуй, направить  взгляд в более дальние да чем ежедневная профессиональная деятельность. Наконец  она сказала, что Арнгейм – европеец, ум, известный всей Европе, что  государственными делами в Европе верша очень уж не по‑европейски и очень уж  бездуховно и мир не обретет покоя до тех пор, пока всемирно‑австрийский дух не  пронижет его так, как старая австрийская культура обвивает разноязычные племена  на почве монархии… Она никогда еще не отваживалась так решительно противиться  превосходству мужа, но начальника отдела Туцци это на какое‑то время вновь  успокоило, ибо стремлениям супруги он никогда не придавал больше важности, чем  портняжным вопросам, был счастлив, когда ею восхищались другие, и стал теперь  смотреть и на все эти новости снисходительнее, так примерно, как если бы  любящая яркие краски женщина выбрала однажды слишком пестрое платье. Он  ограничился тем, что с серьезной вежливостью повторил ей причины, по которым в  мире мужчин начисто исключалось, чтобы пруссаку открыто доверили решать дела  Австрии, но в остальном согласился, что дружба с человеком такого уникального  положения имеет свои преимущества, и заверил Диотиму, что та истолкует его  возражения ложно, если заключит из них, что ему неприятно видеть Арнгейма в ее  обществе сколь можно часто. Про себя он надеялся, что тут‑то и выпадет случай  поставить ловушку этому чужаку.    

Лишь оказавшись вместе с другими свидетелем повсеместного  успеха Арнгейма, Туцци снова вернулся к тому, что Диотима слишком занята этим  человеком, но вновь обнаружил, что его, мужа, волю она не уважает, как прежде,  перечит ему и объявляет его опасения блажью. Он решил было, что, как мужчина,  не станет спорить с женской логикой, а дождется часа, когда его прозорливость  восторжествует сама собой; но тут вышло так, что он получил мощный толчок. Однажды  ночью его потревожило что‑то, показавшееся ему бесконечно далеким плачем;  сначала это ему не очень мешало, он просто не понимал этого, но время от  времени душевное расстояние резко уменьшалось, и вдруг это угрожающее  неспокойствие достигло самых его ушей, и он так резко проснулся, что  приподнялся в постели. Диотима лежала отвернувшись и ничем не выдавала себя, но  он почему‑то почувствовал, что она не спит. Он тихо назвал ее по имени,  повторил этот вопрос и ласковыми пальцами попытался повернуть ее белое плечо к  себе. Но когда он повернул его и в темноте над плечом стало различимо лицо, оно  глядело на него зло, выражало строптивость и плакало. К сожалению, Туцци снова  одолевал его крепкий соя, упрямо притягивая его сзади к подушкам, и лицо  Диотимы виделось ему только сплошной светлой и совсем уже непонятной гримасой  боли. «Что такое?» – пробормотал он тихим басом засыпающего и отчетливо услыхал  ясный, раздраженный, неприятный ответ, который упал в его сонливость и остался  лежать в ней, как поблескивающая монета в воде. «Ты спишь так беспокойно, что  рядом с тобой невозможно спать!»– сказала Диотима твердо и четко; его слух  вобрал это, но тут Туцци уже снова отключился от яви, не успев вникнуть в  полученный упрек.    

Он почувствовал только, что по отношению к нему совершена  тяжкая несправедливость. Спокойный сон принадлежал, на его взгляд, к главным  достоинствам дипломата, ибо это было условием всякого успеха. На этом он стоял  твердо, а в замечании Диотимы он почувствовал серьезную угрозу себе. Он понял,  что с ней произошли какие‑то перемены. Хотя ему даже во сне не приходило в  голову подозревать жену в настоящей неверности, он ни секунды не сомневался в  том, что личная обида, ему нанесенная, связана с Арнгеймом. Он гневно, так  сказать, проспал до утра и проснулся с твердым решением добиться ясности насчет  этого нарушителя спокойствия.    

 51    

Фишель и его домочадцы    

     

Директор Фишель из Ллойд‑банка был тот директор банка или,  вернее, управляющий с директорским званием, который сперва по непонятным  причинам забыл ответить на приглашение графа Лейнсдорфа, а потом уже не был  приглашен снова. Да и тем, первым, вызовом он обязан был только связям супруги  своей Клементины. Клементина Фишель происходила из старой чиновничьей семьи, ее  отец был президентом высшей счетной палаты, дед – камеральным советником, а три  ее брата занимали высокое положение в разных министерствах. Двадцать четыре  года назад она вышла замуж за Лео по двум причинам: во‑первых, оттого, что в  семьях высоких чиновников бывает иногда больше детей, чем средств, а во‑вторых,  еще из романтических побуждений, оттого что по контрасту с мучительно  бережливой ограниченностью родительского дома банковское дело представилось ей  профессией вольнодумной, соответствующей духу времени, а в девятнадцатом веке  человек просвещенный судит о другом человеке не по тому, иудей он или католик;  больше того, по тем временам она видела чуть ли не какую‑то особую  просвещенность в умении стать выше наивного антисемитского предрассудка  обыкновенного люда.    

Бедняжке позднее пришлось стать свидетельницей того, как во  всей Европе взыграл дух национализма, а с ним поднималась волна нападок на  евреев, превращая ее мужа, так сказать, в ее объятиях из уважаемого вольнодумца  в порицаемого за подрывной дух инородца. Сначала она бунтовала против этого со  всей яростью «большого сердца», но с годами ее изнурила наивно жестокая, все  шире распространявшаяся враждебность и запугало всеобщее предубеждение. Дошло  даже до того, что и себе самой при разногласиях между нею и ее мужем, – а  они выявлялись все резче, когда он по причинам, излагать которые никогда не  хотел, так и не поднялся со ступени управляющего и потерял всякую надежду стать  однажды настоящим директором банка, – что и себе самой она многие свои  обиды объясняла, пожимая плечами, тем, что характер Лео все‑таки чужд ее  характеру, хотя перед посторонними никогда не поступалась принципами своей  юности.    

Разногласия эти, впрочем, состояли, по сути, не в чем ином,  как в отсутствии у них гармонии; во многих браках естественная, так сказать,  беда выходит на поверхность, как только они перестают быть ослепленно  счастливыми. С тех пор, как карьера Лео застопорилась и остановилась на  должности банковского управляющего, Клементина уже не могла оправдывать  определенные его свойства тем, что сидит‑то он не в зеркальной тишине старого  министерского кабинета, а у «стучащего ткацкого станка эпохи», а ведь, кто  знает, не из‑за этой ли цитаты из Гете она и вышла за него замуж?! Его  бакенбарды, которые в сочетании с восседавшим на середине носа пенсне  напоминали ей некогда английского лорда с бородой по щекам и выбритым  подбородком, наводили ее теперь на мысль о биржевом маклере, а отдельные  привычки по части жестикуляции и оборотов речи стали казаться ей просто  невыносимыми. Клементина сначала пыталась исправить своего супруга, но  столкнулась тут с чрезвычайными трудностями, ибо оказалось, что нигде на свете  нет мерки, позволяющей судить, кого напоминают бакенбарды – лорда или маклера,  и сидит ли пенсне на таком месте носа, которое в сочетании с движением руки  выражает энтузиазм или цинизм. Да и Лео Фишель отнюдь не был тем человеком,  который дал бы исправить себя. Придирки, направленные да то, чтобы сделать из  него христианско‑германский идеал чиновничьей красоты, он объявил светской  дурью и отказывался их обсуждать, считая это недостойным разумного человека,  ибо чем больше раздражалась его супруга по поводу тех или иных частностей, тем  больше напирал он на основополагающие веления разума. Из‑за этого дом Фишелей  постепенно превратился в арену борьбы двух мировоззрений.    

Директор Ллойд‑банка Фишель был охотник пофилософствовать,  но не более десяти минута день. Он любил считать человеческую жизнь разумно  обоснованной, верил в ее духовную рентабельность, которую представлял себе  неким подобием порядка в благоустроенном большом банке, и ежедневно с  удовольствием принимал к сведению все, что вычитывал о новых успехах в газете.  Эта вера» непреложные веления разума и прогресса долго давала, ему возможность  отделываться от нареканий жены пожатием плеч или хлестким словцом. Но так как в  течение этого брака время, по несчастью, отвернулось от старых, благоприятных  для Лео Фишеля принципов либерализма, от великих велений свободомыслия,  человеческого достоинства и свободной торговли, а прогресс и разум были  вытеснены в западном мире расовыми теориями и уличными лозунгами, то и его тоже  это затронуло. Сначала он просто отрицал этот процесс, в точности так же, как  граф Лейнсдорф обычно отрицал определенные «нежелательные явления общественного  характера»; он ждал, что они исчезнут сами собой, а это ожидание есть первая,  еще почти неощутимая степень той пытки недовольством, под знаком которой  проходит жизнь людей с твердыми убеждениями. Вторую степень обычно называют – а  потому она называлась так и у Фишеля – «отравой». Отрава – это такое постепенное,  по капле, появление новых взглядов в морали, искусстве, политике, семье,  газетах, книгах я человеческих контактах, которое сопровождается уже бессильным  чувством необратимости и возмущенным отрицанием, не могущим, однако, совсем не  признать того, что налицо. Но директору Фишелю пришлось изведать и третью,  последнюю степень, когда отдельные брызги и струи нового сливаются в затяжной  дождь, а это со временем делается одной из ужаснейших мук, какие только может  пережить человек, у которого времени на философию всего лишь десять минут в  день. Лео узнал, о сколь многих вещах у человека могут быть разные мнения.  Стремление быть правым, потребность почти равнозначная человеческому  достоинству, начало справлять оргии в доме Фишелей. За много тысячелетий это  стремление родило тысячи замечательных философий, произведений искусства, книг,  дел и приверженностей, и если это замечательное, хотя и фанатичное, и  чудовищное, неотделимое от человеческой природы стремление должно  довольствоваться десятью минутами философии жизни или дискуссии но  принципиальным вопросам домашнего быта, то оно непременно, как капля  раскаленного свинца, лопается, распадается на бесчисленные острия и зубцы,  которые могут пребольно ранить. Оно раздрызгивалось на вопросе, уволить или нет  горничную и полагается ли, или нет держать на столе зубочистки; но на чем бы  оно ни раздрызгивалось, оно обладало способностью тотчас же дорастать до двух,  неисчерпаемо богатых деталями мировоззрений.    

Днем это куда ни шло, ибо днем директор Фишель пребывал на  службе, но ночью он был человеком, и это необычайно ухудшало отношения между  ним и Клементиной. При нынешней сложности всех вещей человек может хорошо  ориентироваться, в сущности, только в какой‑то одной области, и у Лео этой  областью были заклады и векселя, отчего он ночью склонялся к известной  уступчивости. Клементина, напротив, и тогда оставалась колючей и неуступчивой,  ибо она выросла в проникнутой чувством долга, устойчивой атмосфере чиновничьего  дома, а к тому же ее сословное достоинство отвергало раздельные спальни,  которые бы уменьшили и без того тесную квартиру. Общие же спальни, когда они  затемнены, ставят мужчину в положение актера, который должен перед невидимым  партером играть благодарную, но очень уже заигранную роль героя,  перевоплощающегося в разъяренного льва. Темный зрительный зал Лео годами при  этом не отзывался ни самыми тихими хотя бы аплодисментами, ни самым скупым хотя  бы знаком неприятия, а это в самом деле может расшатать и самые крепкие нервы.  Утром за завтраком, – завтракали но почтенной традиции вместе, –  Клементина бывала каменная, как застывший труп, а Лео весь дрожал от обиды.  Даже их дочь Герда каждый раз что‑то из этого замечала и с ужасом и отвращением  рисовала себе супружескую жизнь как кошачью драку в ночной темноте.    

Герде было двадцать три года, и она составляла  предпочтительный объект борьбы между ее родителями. Лео Фишель находил, что ему  пора подумать о подходящей для нее партии. Герда же говорила: «Ты старомоден,  папочка», – и выбирала себе друзей в стае христианско‑германских  сверстников, не подававших ни малейшей надежды на обеспеченное существование,  но зато презиравших капитал и учивших, что еще ни один еврей не доказал своей  способности создать какой‑либо великий символ человечества. Лео Фишель называл  их олухами‑антисемитами и хотел отказать им от дома, но Герда говорила: «Ты не  понимаешь, папа, это ведь только символически», – а Герда была нервная,  страдала малокровием в сразу начинала волноваться, когда с ней обходились  неосторожно. И Фишель терпел это общество, как некогда Одиссей терпел в своем  доме женихов Пенелопы, ибо Герда была лучом света в его жизни; но терпел не  молча, ибо это было не в его натуре. Он считал, что сам знает, что такое  нравственность и великие идеи, и повторял это при каждом удобном случае, чтобы  оказывать благотворное влияние на Герду. А Герда каждый раз отвечала: «Да, ты  был бы, конечно, прав, папа, если бы теперь на эти вещи не смотрели уже в корне  иначе!» А что делала Клементина, когда Герда так говорила? Ничего! Она молчала  при этом со смиренным видом, но Лео мог быть уверен, что за его спиной она  поддержит Герду, как будто она понимает, что такое символы! У Лее всегда  хватало причин полагать, что его хорошая еврейская голова превосходит голову  его супруги, и ничто его так не возмущало, как наблюдение, что она извлекает  пользу из помешательства Горды. Почему это вдруг именно он уже не в состоянии  думать но‑современному? Тут была какая‑то система! Затем он припоминал ночь.  Это было уже не просто оскорбление; это было надругательство над честью. Ночью  на человеке только ночная рубашка, а под ней уже сразу характер. Никакие  специальные знания, никакая премудрость его не защищают. Ставишь на карту всего  себя. Ни больше, ни меньше. Так как же это понимать, что, когда заходила речь о  христианско‑германской точке зрения, Клементина делала такое лицо, словно он  дикарь? А человек – существо, которое не выносит пребывания под подозрением,  как папиросная бумага – дождя. С тех пор, как Клементина перестала находить Лео  красивым, она находила его невыносимым, а с тех. пор, как Лео почувствовал, что  Клементина подвергает его сомнению, он чуял при любом поводе заговор в своем  доме. При этом Клементина и Лео, как все люди на свете, которым это внушается  обычаем и литературой, жили в ложном убеждении, что они зависят друг от друга  из‑за своих страстей, характеров, судеб и действий. На самом же деле, конечно,  жизнь больше чем наполовину состоит не из действий, а из готовых рассуждений,  смысл которых вбираешь в себя, из мнений и соответствующих контрмнений и из  накопленной безличности того, что ты слышал и знаешь. Судьба обоих эти супругов  зависела главным образом от мутного, вязкого, беспорядочного наслоения мыслей,  принадлежавших вовсе не им, а общественному мнению и претерпевших вместе с ним  перемену, от которой им не удалось уберечься. Рядом с этой зависимостью их  личная зависимость друг от друга была крошечным, безумно переоцениваемым  остатком. И в то время как они убеждали себя, что у них есть частная жизнь и  подвергали сомнению характер и волю другой стороны, отчаянная трудность  состояла в нереальности этого спора, которую они прикрывали всяческими  неприятностями.    

Беда Лео Фишеля была в том, что он не играл в карты и не  находил удовольствия в развлечениях с красивыми девушками, а, измотанный  службой, страдал от великой привязанности к семье, тогда как у его супруги,  которой нечего, было делать, кроме как днем и ночью составлять лоно этой семьи,  не было уже на ее счет никаких романтических заблуждений. Иногда Лео Фишеля  охватывало чувство, что он задыхается, оно не сосредоточивалось в каком‑то  определенном месте, а давило его со всех сторон. Он был прилежной клеточкой  социального организма, которая добросовестно делала свое дело, но отовсюду,  получала ядовитые соки. И хотя это выходило далеко, за пределы его потребности  в философии, он, когда его подвела спутница жизни, стареющим уже человеком, не  видевшим никаких, оснований отказываться от разумных, взглядов своей молодости,  начал чувствовать глубокую ничтожность духовной жизни, ее вечно меняющую формы  бесформенность, медленное, но непрестанное коловращение, которое захватывает  всегда все.    

В одно из таких утр, когда его мысли были заняты семейными  проблемами, Фишель забыл ответить на письмо его сиятельства, а по утрам многих  последующих дней; он получал описания событий в кругу начальника отдела Туцци,  заставлявшие его сильно жалеть, что упущена такая возможность для Герды попасть  в высшее общество. Даже у самого Фишеля совесть была не совсем чиста, поскольку  его собственный генеральный директор и управляющий Государственного банка  явились на зов, но, как известно, упреки отметаешь тем резче, чем больней  разрываешься сам между виной и невиновностью. Но всякий раз, когда Фишель  пытался с превосходством делового человека посмеяться над этим патриотическим  делом, ему заявляли, что такой идущий в ногу со временем финансист, как Пауль  Арнгейм, совсем другого мнения. Приходилось только поражаться количеству  сведении, собранных об этом человеке Клементиной и Гердой, которая вообще‑то,  конечно, во всем перечила матери, и поскольку на бирже о нем тоже рассказывали  удивительные вещи, Фишель почувствовал себя загнанным в угол, ибо, с одной  стороны, он всего этого просто не понимал, а с другой – никак не мог утверждать  о человеке с такими деловыми связями, что его нельзя принимать всерьез.    

А когда Фишель чувствовал себя загнанным в угол, то это  естественным образом принимало форму биржевого контрманевра, то есть он отвечал  как можно, более непроницаемым молчанием на все намеки насчет дома Туцци,  Арнгейма, параллельной акции и его собственной оплошности и втайне надеялся на  какое‑нибудь событие, которое одним махом обнаружит внутреннюю пустоту всего  этого и покончит с высоким курсом этой затеи в его семье.    

 52    

Начальник отдела Туцци отмечает пробел в работе своего министерства    

     

Решив получить ясность относительно фигуры доктора Арнгейма,  начальник отдела Туцци вскоре, к своему удовлетворению, открыл существенный  пробел в структуре составлявшего предмет его забот министерства иностранных дел  императорского дома: оно не было готово к появлению таких людей, как Арнгейм.  Из изящной словесности сам он читал, кроме мемуаров, только Библию, Гомера и  Розеггера и немало этим гордился, потому что это предохраняло его от  внутреннего разлада; во что и во всем министерстве иностранных дел не было  никого, кто прочел бы хоть одну книгу Арнгейма, это он счел ошибкой.    

Начальник отдела Туцци имел право вызывать к себе других  руководящих чиновников, но в утро после той потревоженной слезами ночи он сам  направился к начальнику департамента печати, движимый чувством, что поводу,  заставившему его искать обмена мнениями, незачем придавать такой уж официальный  вид. Начальник департамента печати восхитился обилием подробностей личного  характера, известных начальнику отдела Туцци об Арнгейме, признал, что и сам  часто уже слышал это имя, но сразу отверг предположение, что этот человек  фигурирует в документах его департамента, ибо Арнгейм, насколько он помнит,  никогда не составлял темы официальных реляций, а обработка газетного материала  не распространяется, разумеется, на деятельность частных лиц. Туцци согласился,  что ничего другого и не следовало ожидать, но заметил, что граница между  официальным и частным значением людей и явлений сегодня не всегда отчетливо  различима, это начальник департамента печати нашел весьма метким наблюдением,  после чего оба начальника отделов сошлись во мнении, что налицо весьма  интересный недочет системы.    

То было явно утро, когда Европа жила более или менее  спокойно, ибо оба начальника отделов пригласили управляющего канцелярией и велели  ему завести папку, озаглавив ее «Арнгейм Пауль, доктор», хотя она пока и будет  пуста. После управляющего канцелярией пришла очередь заведующих архивом  документов и архивом газетных вырезок, и оба, сияя от усердия, смогли сказать  по памяти, что в их реестрах никакого Арнгейма не значится. Наконец, призвали  еще референтов, обязанных ежедневно обрабатывать газеты и представлять  начальникам выдержки, и все они напустили на лица значительность, когда их  спросили об Арнгейме, и заверили, что в их газетах он упоминается очень часто и  с благоприятным акцентом, но ничего не сумели сообщить о содержании его  писаний, поскольку его деятельность, как они сразу смогли сказать, не входит в  круг задач официального реферирования. Безупречная работа механизма министерства  иностранных дел видна была, как только нажимали на кнопку, и все чиновники  покидали комнату с чувством, что показали в самом лучшем свете свою надежность.  «Все в точности так, как я вам сказал, – удовлетворенно повернулся к Туцци  начальник департамента печати, – никто ничего не знает».    

Оба начальника отделов выслушали доклады с полной  достоинства улыбкой; сидя в роскошных кожаных креслах, стоявших на мягком  красном ковре, за темно‑красными высокими гардинами бело‑золотой комнаты времен  еще Марии‑Терезии, словно бы для вечности, как муха в янтаре, препарированные  окружавшей их обстановкой, они определили, что пробел а системе, теперь ими, по  крайней мере, обнаруженный, трудно будет восполнить.    

– В моем департаменте, – хвастался шеф по  печати, – обрабатывается каждое публичное заявление; но за какие‑то  пределы понятие публичности не должно выходить. Я могу поручиться, что любую  реплику, брошенную депутатом в каком‑либо ландтаге в текущем году, можно за  десять минут найти в наших архивах, а реплику последних десяти лет, если она  относится к внешней политике, самое большее за полчаса. Так же обстоит дело с  любой политической газетной статьей; мои люди работают на совесть. Но это  конкретные, ответственные, так сказать, высказывания, связанные с определенными  условиями, силами и понятиями. И если посмотреть на вещи чисто технически, то в  какую рубрику должен чиновник, делающий выписки или каталог, поместить эссе,  автор которого лишь от своего имени… ну, кого бы тут назвать для примера?    

Туцци пришел на помощь, назвав фамилию одного из самых  молодых писателей, бывавших у Диотимы.    

Начальник департамента печати встревоженно взглянул на него  с видом тугого на ухо человека.    

– Что ж, допустим, его; но где провести границу между  тем, на что нужно обратить внимание, и тем, мимо чего можно пройти? Уже  появлялись даже политические стихи. Так что же, каждого рифмоплета?.. Или,  может быть, только авторов Бургтеатра?    

Оба засмеялись.    

– Как вообще точно извлечь то, что такие люди имеют в  виду, будь они хоть сами Шиллер и Гете?! Высший смысл есть в этом, конечно,  всегда, но так, для практических целей, они противоречат себе через каждые два  слева.    

Обоим стало теперь ясно, что они рискуют взяться за что‑то  «невозможное», употребляя это слово и с тем привкусом комичного с точки зрения света,  который так тонко чувствуют дипломаты.    

– Нельзя присоединить к нашему министерству целый штаб  литературных и театральных критиков, – с улыбкой заметил Туцци, – но,  с другой стороны, обратив на это однажды внимание, нельзя отрицать, что такие  люди очень даже влияют на формирование господствующих и мире взглядов, а через  это и на политику.    

– Ни в одном министерстве иностранных дел мира этого не  делают, – помог ему начальник печати.    

– Конечно. Но капля камень долбит. – Туцци нашел,  что эта поговорка очень хорошо выражает известную долю опасности. – Может  быть, следовало бы все‑таки принять какие‑нибудь организационные меры?    

– Не знаю, у меня есть на этот счет сомнения, –  сказал другой начальник отдела.    

– У меня тоже, конечно! – прибавил Туцци. К концу  этой беседы ему стало не по себе, словно у него язык был обложен, и он не мог  разобрать, чепуху ли он нес или же это еще оценят как проявление  проницательности, которой он славился. Начальник департамента печати тоже не  мог тут разобраться, и потому они заверили друг друга, что позднее еще раз  обсудят этот вопрос. Начальник департамента печати распорядился приобрести для  библиотеки министерства все труды Арнгейма, чтобы как‑то покончить с этим  вопросом, а начальник отдела Туцци направился в политический отдел, где  попросил поручить посольству в Берлине представить подробный доклад о личности  Арнгейма. Это было единственное, что ему в тот момент оставалось сделать, и до  поступления доклада из Берлина он мог осведомляться об Арнгейме только у своей  жены, что было ему теперь весьма неприятно, Он вспомнил изречение Вольтера, что  люди пользуются словами только для того, чтобы скрывать свои мысли, а мыслями  только для того, чтобы обосновывать свои несправедливые поступки. Конечно,  дипломатия всегда в том и состояла. Но что кто‑то мог столько, сколько Арнгейм,  говорить и писать, чтобы скрывать за словами истинные свои намерения, –  это его тревожило: это было уже что‑то новое, и он должен был разгадать, где  тут собака зарыта.    

 53    

Моосбругера переводят в новую тюрьму    

     

О Кристиане Моосбругере, убийце проститутки, забыли через  несколько дней после того, как газеты перестали печатать отчеты о его судебном  процессе, и волнение публики переключилось на другие предметы. Им продолжал  заниматься лишь узкий круг экспертов. Его защитник подал кассационную жалобу,  потребовал новой проверки его психического состояния и сделал еще кое‑что;  казнь была отложена на неопределенный срок, и Моосбругера перевели в другую  тюрьму.    

Меры предосторожности, которые были при этом приняты,  льстили ему; заряженные винтовки, множество людей, кандалы на руках и на ногах;  ему оказывали внимание, его боялись, а Моосбругер это любил. Перед тем как  сесть в арестантский фургон, он стал искать восхищения, заглядывая в глаза  удивленным прохожим. Холодный ветер, продувавший улицу, играл его волосами,  воздух истощал его силы. Так прошли две секунды; затем судейский охранник  подтолкнул его сзади в фургон…    

Моосбругер был тщеславен; он не любил, чтобы его так  подталкивали; он боялся, что охрана будет его бить, кричать на него или  глумиться рад ним; коварный великан не осмелился взглянуть ни на одного из  своих конвоиров и добровольно прошел к передней стенке фургона.    

Боялся он, однако, не смерти. В жизни приходится выносить  многое, что наверняка больнее повешения, а проживешь ты на несколько лет больше  или меньше – это уж и вовсе неважно. Пассивная гордость человеку, давно  находящегося в заключении, запрещала ему бояться наказания; но он и вообще не  был привязан к жизни. Что ему было любить в ней? Ведь не весенний же ветер, или  широкие проселки, или солнце? От этого только усталость жара да пыль. Никто  этого не любит, если знаком с этим по‑настоящему. «Возможность  рассказать, – подумал Mоосбругер, – что, мол, вчера в том трактире на  углу я е отличную жареную свинину!» Это было уже побольше. Но от этого можно  было отказаться. Порадовало бы его удовлетворение его честолюбия, на долю  которого всегда выпадали лишь глупые обиды. Беспорядочная тряска колес  передавалась через скамейку его телу; за прутьями решетки в дверце убегали  назад булыжники, отставая, ломовые повозки, иногда сквозь прутья мелькали  мужчины, женщины, дети, издалека сзади надвигался фиакр, приближался,  разбрасывая брызги жизни, как разбрасывает искры железо на наковальне,  лошадиные головы казалось, вот‑вот пробьют дверь, затем стук подков и мягкий  шелест резиновых шин проносились за стенкой мимо. Моосбругер медленно  поворачивал голову назад и снов видел перед собой потолок в месте его  пересечения с боковой стенкой. Шум снаружи журчал, грохотал; был натянут как полотно,  по которому то и дело шмыгает тень чего‑то происходящего. Моосбругер  воспринимал эту поездку как новое впечатление после долгого однообразия и не  очень‑то задумывался об ее смысле. Между двумя темными неподвижными тюремными  временами пронеслись четверть часа непрозрачно белого пенящегося времени. Такой  он и воспринимал всегда свою свободу. Не то чтобы прекрасной. «История с  последней трапезой, – думал он, – с тюремным священником, с палачами  и с пятнадцатью минутами до того, как все кончится, будет мало чем отличаться  от нынешней поездки; она тоже проскачет вперед на своих колесах, все время надо  будет что‑то делать, как сейчас, чтобы при толчке не свалиться со скамейки,  увидишь и услышишь мало что, потому что вокруг тебя будут все время мельтешить люди.  Самое, наверно, милое дело – избавиться наконец от всего этого!»    

Превосходство человека, освободившегося от желания жить,  очень велико. Моосбругер вспомнил комиссара, который первым допрашивал его в  полицейском участке. Это был человек благородный, он говорил тихо. «Послушайте,  господин Моосбругер, – сказал он, – я вас просто очень прошу: дайте  мне сейчас добиться успеха!» И Моосбругер ответил: «Ладно, если вам нужен  сейчас успех, составим протокол». Судья потом не верил этому, но комиссар  подтвердил это перед судом. «Раз уж вы не хотите сами облегчить свою совесть,  то сделайте это ради меня, скажите услугу мне лично», – комиссар повторил  это перед всем судом, даже председатель дружелюбно усмехнулся, и Моосбругер  поднялся. «Я высоко чту это заявление господина комиссара полиции! –  громко провозгласил он и с элегантным поклоном прибавил: – Хотя господин  комиссар отпустили меня со словами: „Мы, наверно, никогда больше не увидимся“,  сегодня мне все‑таки выпали честь и удовольствие увидеть господина комиссара  опять».    

Улыбка согласия с самим собой озарила лицо Моосбругера, и он  забыл о солдатах, сидевших против него и точно так же, как он, трясшихся от  толчков фургона.    

     

54    

Ульрих показывает себя реакционером в беседе с Вальтером и Клариссой    

     

Кларисса сказала Ульриху: «Надо что‑то сделать для  Моосбругера, этот убийца музыкален!»    

Наконец, в один из свободных дней, Ульрих нанес тот визит,  который был сорван его имевшим столько последствий арестом.    

Кларисса держала лацкан его пиджака на высоте груди, Вальтер  стоял рядом с ее совсем искренним лицом.    

– Как это понимать – музыкален? – спросил Ульрих с  улыбкой.    

Кларисса сделала весело сконфуженное лицо. Непроизвольно.  Словно стыд прорывался наружу в каждой черточке и ей надо было весело напрягать  лицо, чтоби он оставался внутри. Она пустила его на волю.    

– А так, – сказала она. – Ты же стал теперь  влиятельным человеком!    

Разобраться в ней не всегда было легко.    

Зима уже один раз начиналась, а потом опять кончилась.  Здесь, за городом, был еще снег; белые поля, а в промежутках, как темная вода,  черная земля. Солнце заливало все равномерно. На Клариссе были оранжевая куртка  и синяя шерстяная шапочка. Они гуляли втроем, и среди беспорядка оголившейся  природы Ульрих должен был объяснять ей писания Арнгейма. В них шла речь об алгебраических  рядах и о бензоловых кольцах, о материалистическом и универсалистском подходе к  истории, о мостовых опорах, о развитии музыки, о духе автомобиля, о гата‑606,  теории относительности, атомистике Бора, автогенной сварке, флоре Гималаев,  психоанализе, индивидуальной психологии, экспериментальной психологии,  физиологической психологии, социальной психологии и обо всех других  достижениях, мешавших богатому ими времени рождать добрых, цельных и целостных  людей. Но все это излагалось в писаниях Арнгейма очень успокоительным образом,  ибо он уверял, что все, что мы не понимаем, означает лишь невоздержность  неплодотворных сил разума, тогда как истинное – это всегда простое, это  человеческое достоинство и инстинктивное чувство сверхчеловеческих истин, доступное  каждому, кто просто живет и находится в союзе со звездами.    

– Многие утверждают сегодня нечто подобное, –  пояснил Ульрих, – но Арнгейму верят, потому что его можно представить себе  большим, богатым человеком, который наверняка точно знает все, о чем говорит,  сам был на Гималаях, владеет автомобилями и носит столько бензоловых колец,  сколько захочет.    

Кларисса пожелала узнать, как выглядят бензоловые кольца; ею  руководило неясное воспоминание о кольцах с карнеолами.    

– Все равно ты очаровательна, Кларисса! – сказал  Ульрих.    

– Слава богу, ей незачем понимать всякий химический  вздор! – защитил ее Вальтер; затем, однако, он стал защищать сочинения  Арнгейма, которые он читал. Он не хочет сказать, что Арнгейм – это лучшее, что  можно себе представить, но все‑таки это лучшее из того, что создано  современностью; это новый дух! Хоть и чистейшая наука, но в то же время и  выходит за пределы знания! Так прошла прогулка. Результатом для всех были  мокрые ноги, раздраженный мозг, словно тонкие, блестевшие на зимнем солнце голые  ветки занозами застряли в сетчатке, общее желание горячего кофе и чувство  человеческой потерянности.    

От таявшего на башмаках снега шел пар, Кларисса была рада,  что в комнате наследили, а Вальтер все время надувал свои по‑женски пухлые  губы, потому что искал спора. Ульрих рассказывал о параллельной акции. Когда  дело дошло до Арнгейма, они снова заспорили.    

– Я скажу тебе, в чем я против него, – повторил  Ульрих. – Научный человек – это сегодня совершенно неизбежное дело; нельзя  не хотеть знать! И никогда разница между опытом специалиста и опытом профана не  была так велика, как теперь. По мастерству массажиста или пианиста это видит  любой; сегодня и лошадь уже не выпускают на беговую дорожку без специальной  подготовки. Только насчет того, как быть человеком, каждый еще считает себя  вправе судить, и старый предрассудок утверждает, что человеком родишься и  умираешь! Но хоть я и знаю, что пять тысяч лет назад женщины писали своим  любовникам дословно такие же письма, как сегодня, я уже не могу читать такое  письмо, не спрашивая себя, не должно ли и тут что‑то измениться!    

Кларисса показала, что склонна согласиться с ним. Зато  Вальтер улыбался как факир, который старается и глазом не моргнуть, когда ему  прокалывают щеки шляпной булавкой.    

– Это означает не что иное, как то, что ты пока  отказываешься быть человеком! – возразил он.    

– Примерно. Это неотделимо от какого‑то неприятного  чувства дилетантства!    

– Но я готов признать и нечто совсем другое, –  продолжил Ульрих после некоторого размышления. – Специалисты никогда не  доводят дело до конца. Не только сегодня; они вообще не в силах представить  себе завершение своей деятельности. Не в силах, может быть, даже желать его.  Можно ли, например, представить себе, что у человека останется еще душа, когда  он научится полностью понимать ее биологически и психологически и с ней  обращаться? Тем не менее мы стремимся к этому состоянию! Вот в чем вся штука.  Знание – это поведение, это страсть. Поведение по сути непозволительное; ведь  так же, как алкоголизм, как сексуальная мания и садизм, неодолимая тяга к  знанию создает неуравновешенный характер. Совершенно неверно, что исследователь  гонится за истиной, она гонится за ним. Он ее претерпевает. Истинное истинно, а  факт реален, и до исследователя им нет никакого дела; он одержим лишь страстью  к ним, алкоголизмом в отношении фактов, накладывающим печать на его характер, и  ему наплевать, получится ли из его определений нечто цельное, человечное,  совершенное и вообще что‑либо. Это противоречивое, страдающее и притом  невероятно активное существо!    

– Ну, и?.. – спросил Вальтер.    

– Что: «ну, и»?    

– Ты же не хочешь сказать, что на этом можно поставить  точку?    

– Я поставил бы на этом точку, – сказал Ульрих  спокойно. – Наш взгляд на наше окружение, да и на самих, себя меняется с  каждым днем. Мы живем в переходное, время. Если мы не будем решать наши  глубочайшие проблемы лучше, чем до сих пор, оно продлится, может быть до конца  света. И все равно, очутившись в темноте, и надо, как ребенок, начинать петь от  страха. А это и есть петь от страха, когда делают вид, что знают, как нужно  вести себя здесь, на земле; можешь рыча ниспровергая что угодно – все равно это  только страх! Впрочем, убежден: мы мчимся галопом! Мы еще далеки от своих  целей, они не приближаются, мы их вообще не видим, и еще часто будем заезжать  не туда и менять лошадей; но однажды – послезавтра или через две тысячи лет –  горизонт потечет и с шумом ринется нам навстречу!    

Стемнело. «Никто не может заглянуть мне в лицо, –  додумал Ульрих. – Я и сам не знаю, лгу ли я». Он говорил так, как говорят,  когда в какую‑то минуту, которая не уверена в себе самой, подводят итог  многолетней уверенности. Он вспомнил, что ведь эта юношеская мечта, которой он  сейчас побивал Вальтера, давно стала пустой. Ему не хотелось больше говорить.    

– И мы должны, – едко ответил Вальтер, –  отказаться от всякого смысла жизни?!    

Ульрих спросил его, зачем ему, собственно, нужен смысл. Ведь  можно и так обойтись, заметил он.    

Кларисса хихикнула. Без ехидства, просто вопрос Ульриха  представился ей забавным.    

Вальтер зажег свет, ибо счел ненужным, чтобы Ульрих  пользовался при Клариссе преимуществом скрытого темнотой человека. Всех троих  неприятно ослепило.    

Ульрих, упорствуя, продолжал объяснять: – Единственное, что  нужно в жизни, – это убежденность, что дело идет лучше, чем у соседа. То есть  твои картины, моя математика, чьи‑то дети и жена; все заверяющее человека, что  хоть он отнюдь не есть нечто необыкновенное, но что, при его манере не быть  необыкновенным, сравняться с ним не так‑то легко!    

Вальтер еще не успел сесть снова. В нем было беспокойство.  Торжество. Он воскликнул:    

– Знаешь, что ты говоришь? Тянуть тут же волынку! Ты  просто австриец. Ты учишь австрийской государственной философии – тянуть  волынку!    

– Это, может быть, не так скверно, как ты  думаешь, – сказал Ульрих в ответ. – Из страстной потребности в  четкости, точности или красоте можно дойти до того, что тянуть волынку тебе  станет милее, чем предпринимать какие бы то ни было усилия в новом духе.  Поздравляю тебя с тем, что ты открыл всемирно‑историческую миссию Австрии.    

Вальтер хотел возразить. Но оказалось, что чувство,  поднявшее его на ноги, было не только торжеством, но и – как бы сказать? –  желанием на минутку выйти. Он колебался между двумя желаниями. Но совместить  одно с другим нельзя было, и его взгляд соскользнул с лица Ульриха на путь к  двери.    

Когда они остались вдвоем, Кларисса сказала:    

– Этот убийца музыкален. То есть. – Она запнулась,  потом таинственно продолжила: – Сказать ничего нельзя, но ты должен что‑то для  него сделать.    

– Что же я должен сделать?    

– Освободить его.    

– Ты с ума сошла!    

– Ты ведь совсем не так обо всем думаешь, как говоришь  Вальтеру?! – спросила Кларисса, и глаза ее, казалось, добивались от него  ответа, смысла которого он не мог угадать.    

– Не знаю, чего ты хочешь, – сказал он.    

Кларисса упрямо посмотрела на его губы; потом повторила:    

– Все равно тебе следовало бы сделать то, что я  сказала; ты бы преобразился.    

Ульрих глядел на нее. Он не понимал толком. Наверно, он что‑то  пропустил мимо ушей; какое‑нибудь сравнение или какое‑нибудь «словно бы»,  придававшее смысл ее вдовам. Странно было слышать, что без этого смысла она  говорила так естественно, как будто речь шла о чем‑то обыкновенном и ею  испытанном.    

Но тут вернулся Вальтер.    

– Могу согласиться с тобой…– начал он. Перерыв лишил  этот разговор остроты.    

Он снова сидел на своей табуретке у рояля и удовлетворением  глядел на свои башмаки, к которым пристала земля. Он подумал: «Почему земля не  пристает к башмакам Ульриха? Она – последнее спасение европейского человека».    

А Ульрих глядел на ноги над башмаками Вальтера они были в  черных хлопчатобумажных носках и имели некрасивую форму мягких девичьих ног.    

– Надо ценить, если у человека сегодня есть еще  стремление быть чем‑то цельным, – сказал Вальтер.    

– Этого больше нет, – ответил Ульрих. –  Достаточно тебе заглянуть в газету. Она полна абсолютной непроницаемости. Там  речь идет о стольких вещах, что это выше умственных способностей какого‑нибудь  Лейбница. Но этого даже не замечают; все стали другими. Нет больше  противостояния целостного человека целостному миру есть движение чего‑то  человеческого в общей питательной жидкости.    

– Совершенно верно, – тотчас сказал  Вальтер. – Нет больше универсального образования в гетевском смысле. Но  поэтому на каждую мысль найдется сегодня противоположная мысль и на каждую  тенденцию сразу же и обратная. Любое действие и противодействие находят сегодня  в интеллекте хитроумнейшие причины, которыми можно и оправдать и осудить. Не  понимаю, как ты можешь брать это под защиту!    

Ульрих пожал плечами.    

– Надо совсем устраниться, – тихо сказал Вальтер.    

– Сойдет и так, – отвечал его друг. – Может  быть, на пути к государству‑муравейнику или к какому‑нибудь другому  нехристианскому разделению труда.    

Про себя Ульрих отметил, что соглашаться и спорить одинаково  легко. Презрение проглядывало в вежливости так же ясно, как лакомый кусок в  желе. Он знал, что последние его слова рассердят Вальтера, но ему, Ульриху,  отчаянно захотелось поговорить с человеком, с которым он мог бы целиком  согласиться. Такие разговоры у него с Вальтером когда‑то бывали. Тут слова из груди  вырывает какая‑то тайная сила, и каждое попадает в самую точку. А когда  говоришь неприязненно, они поднимаются как туман над плоскостью льда. Он  поглядел на Вальтера без злобы. Ульрих был уверен, что и у того было чувство,  что этот разговор, чем дальше он заходит, тем больше расшатывает его, Вальтера,  внутреннюю убежденность, но что тот винит в этом его, Ульриха. «Все, что ни  думаешь, есть либо симпатия, либо антипатия!» – подумал Ульрих. И мысль эта так  живо представилась ему в тот миг верной, что он ощутил ее как физический  толчок, подобный импульсу, шатающему сразу целую толпу тесно прижатых друг к  другу людей. Он оглянулся на Клариссу.    

Но Кларисса, по всей видимости, уже давно перестала слушать;  в какой‑то момент она взяла лежавшую перед ней на столе газету, потом стала  копаться в себе, доискиваться, почему это доставляет ей такое глубокое  удовольствие. Она чувствовала абсолютную непроницаемость, о которой говорил  Ульрих, перед глазами и газету между кистями рук. Руки расправляли темноту и  раскрывались сами. Руки составляли со стволом тела две поперечины, и между ними  висела газета. В этом состояло удовольствие, но слов, чтобы описать это, в  Клариссе не оказалось. Она знала только, что смотрит на газету, не читая, и что  ей кажется, будто в Ульрихе скрыто что‑то варварски таинственное, какая‑то  родственная ей самой сила, но ничего более точного насчет этого ей не приходило  на ум. Губы ее, правда, открылись, словно бы для улыбки, но это произошло  безотчетно, в каком‑то напряженно‑вольном оцепенении.    

Вальтер тихо продолжал:    

– Ты прав, когда говоришь, что сегодня нет уже ничего  серьезного, разумного или хотя бы прозрачного; но почему ты не хочешь понять,  что виновата в этом как раз возрастающая разумность, которой заражено все на  свете? Все мозги заражены желанием делаться все разумнее, более, чем когда‑либо,  рационализировать и специализировать жизнь, но одновременно и неспособностью  вообразить, что из нас станет, когда мы все познаем, разложим, типизируем,  превратим в машины и нормируем. Так продолжаться не может.    

– Господи, – равнодушно отвечал Ульрих, –  христианину монашеских времен приходилось верить, хотя он мог вообразить только  небо, которое со своими облаками и арфами было довольно скучным; а мы боимся  неба разума, которое напоминает нам линейки, прямые скамьи и ужасные, сделанные  мелом чертежи школьных времен.    

– У меня такое чувство, что следствием будет  безудержный разгул фантазии, – прибавил Вальтер задумчиво. В этих словах  была маленькая трусость и хитрость. Он думал о таинственной враждебности разуму  в Клариссе, а говоря о разуме, доводящем эту враждебность до крайности, думал  об Ульрихе. Те этого не ощущали, и это награждало его болью и торжеством  человека недопитого. Охотней всего он попросил бы Ульриха не появляться больше  до конца его .пребывания в городе у них в доме, если бы только такая просьба не  вызвала у Клариссы бунта.    

Так оба молча наблюдали за Клариссой.    

Кларисса заметила вдруг, что они уже не спорят, потерла  глаза и приветливо подмигнула Ульриху и Вальтеру, которые под лучами желтого света  сидели перед синими вечерними окнами как в стеклянном шкафу.    

 55    

Солиман и Арнгейм    

     

У убийцы Кристиана Моосбругера была, однако, и вторая  доброжелательница. Вопрос о его виновности или о его недуге взволновал  несколько недель назад ее сердце столь асе живо, как многие другие сердца, и у  нее имелась своя концепция этого дела, несколько отличавшаяся от концепции  суда. Ей нравилось имя Кристиан Моосбругер, оно вызывало у нее представление об  одиноком мужчине высокого роста, который сидит у заросшей мхом мельницы и  прислушивается к грохоту воды. Она была твердо убеждена, что выдвинутые против  него обвинения объяснятся каким‑то совершенно неожиданным образом. Когда она  сидела в кухне или в столовой со своим рукодельем, случалось, что Моосбругер,  сбросив с себя цепи, подходил к ней, и тогда начинались совсем уже безумные  фантазии. В них отнюдь не исключалось, что если бы Кристиан познакомился с нею,  Рахилью, вовремя, то он отказался бы от своей карьеры убийцы девушек и оказался  разбойничьим атаманом с невероятным будущим.    

Этот бедняга в своей тюрьме и не подозревал о сердце,  которое билось для него, склонившись над нуждавшимся в починке бельем Диотимы.  От квартиры начальника отдела Туцци до окружного суда било совсем недалеко.  Чтобы перелететь с одной крыши на другую, орлу понадобилось бы лишь раз‑другой  взмахнуть крыльями; но для современной души, играючи наводящей мосты через  океаны и континенты, нет ничего столь невозможного, как найти связь с душами,  живущими за ближайшим углом.    

Поэтому магнетические токи сошли на нет, и с некоторых пор  Рахиль любила вместо Моосбругера параллельную акцию. Даже сели во внутренних  покоях дела налаживались не совсем так, как им следовало бы, в передних события  обгоняли друг друга. Рахиль, прежде всегда находившая время читать газеты,  попадавшие от хозяев я кухню, уже не успевала делать это с тех пор, как с утра  до вечера стояла на страже параллельной акции маленьким часовым. Она любила  Диотиму, начальника отдела Туцци, его сиятельство графа Лейнсдорфа, набоба, а с  тех пор, как заметила, что Ульрих начинает играть какую‑то роль в этом доме, и  Ульриха тоже; так собака любит друзей своего дома: это одно чувство, а все‑таки  разные запахи, создающие волнующее разнообразие. Но Рахиль была умна. Что  касается Ульриха, например то она прекрасно заметила, что он всегда немного  противостоит другим, и ее фантазия начала приписывать ему особую, еще не  выясненную роль в параллельной акции. Он всегда приветливо смотрел на нее, и  маленькая Рахиль замечала, что особенно долго он разглядывает ее тогда, когда  думает, что она этого не видит. Она не сомневалась, что он чего‑то от нее  хочет; вот и пускай бы; ее белая кожа съеживалась от ожидания, и из ее красивых  черных глаз вылетала к нему время от времени крошечная золотая стрелка. Ульрих  чувствовал искры этой малютки, когда она сновала вокруг монументальной мебели и  посетителей, и это немного развлекало его.    

Своей долей внимания со стороны Рахили он был в немалой мере  обязан таинственным разговорам в передней, пошатнувшим господствующее положение  Арнгейма; ибо этот блистательный человек имел, не зная того, кроме него и  Туцци, еще и третьего врага в лице своего маленького слуги Солимана. Этот  арапчонок был сверкающей пряжкой в том волшебном кушаке, которым опоясала  Рахиль параллельная акция. Смешной малыш, пришедший вслед за своим господином  из сказочной страны на улицу, где служила Рахиль, он был просто принят ею во  владение как часть сказки, предназначенная непосредственно ей; так было создано  специально; набоб был солнцем и принадлежал Диотиме, Солиман принадлежал Рахили  и был светящимся на солнце, восхитительно пестрым осколком, который она  прибрала к рукам. Но мальчик был не совсем такого мнения. Несмотря на свою  миниатюрность, он уже вступил в семнадцатый год жизни я был существом, поеным  романтики, злости и личных претензий. Арнгейм вытащил его когда‑то на юге  Италии из труппы плясунов и взял к себе; этот на редкость вертлявый малый с  грустным обезьяньим взглядом тронул его сердце, и богач решал открыть ему более  высокую жизнь. То была тоска но искренней, верной дружбе, нередко нападавшая на  одинокого Арнгейма как приступ какой‑то слабости, хотя он обычной прятал это  чувство за усиленной деятельностью, и до того, как Солиман достиг четырнадцати  лет, он обращался с ним как с равным с такой же примерно неосмотрительностью, с  какой прежде в богатых домах воспитывали молочных братьев и сестер собственных  детей, позволяя им участвовать во всех играх и увеселениях до того момента,  когда нужно было показать, что материнская грудь вспаивает худшим молоком, чем  грудь кормилицы. Днем и ночью, у письменного ли стола или во время многочасовых  бесед со знаменитыми посетителями, Солиман торчал у ног, за спиной или на  коленях своего господина. Он читал Скотта, Шекспира и Дюма, если именно Скотт,  Шекспир и Дюма валялись на столах, и научился разбирать буквы по настольному  словарю гуманитарных наук. Он ел конфеты своего господина и рано начал тайком  курить его папиросы. Приходил частный учитель и давал ему – несколько  нерегулярно из‑за множества поездок – уроки по курсу начального обучения. При  всем при том Солиман ужасно скучал и ничего не любил так горячо, как труды  камердинера, в которых ему тоже разрешалось участвовать, ибо это была настоящая  и взрослая деятельность, льстившая его рабочему рвению. Но однажды, и было это  не так давно, его господин вызвал его к себе и дружески объяснил ему, что он,  Солиман, не совсем оправдал его, господина, надежды, что он, Солиман, уже не  ребенок и что он, Арнгейм, как его хозяин, отвечает за то, чтобы из Солимана,  маленького слуги, вышел порядочный человек; отчего он решил обращаться с ним  отныне только как с тем, кем он некогда станет, чтобы он, Солиман, привык к  этому вовремя. Многие из преуспевших в жизни людей, прибавил Арнгейм, начинали  чистильщиками сапог и мойщиками посуды, в чем как раз и заключалась их сила,  ибо нет ничего важнее, как с самого начала целиком отдаться делу.    

Этот час, когда из некоего одушевленного предмета роскоши  Солиман был произведен в живущего на всем готовом слугу с небольшим жалованьем,  учинил в его сердце опустошение, о котором Арнгейм и не подозревал. Того, что  ему изложил Арнгейм, он вообще не понял, но чувством угадал смысл сказанного и  с момента такой перемены в своем положении ненавидел своего господина. Он и в  дальнейшем отнюдь не отказывался от книг, конфет и папирос, но если раньше он  только брал то, что доставляло ему радость, то теперь он обкрадывал Арнгейма  вполне сознательно и, не в силах утолить эту жажду мести, иногда и просто  ломал, прятал или выбрасывал вещи, которые потом, к удивлению Арнгейма, смутно  вспоминавшего их, никогда больше не обнаруживались. Мстя, так, по способу гнома  из сказки, своему хозяину, Солиман в то же время не давал себе ни малейшей  поблажки по части служебных обязанностей и приятных манер. Он по‑прежнему  пользовался огромным успехом у всех поварих, горничных, у персонала гостиниц и  визитерш женского пола, которые баловали его своими взглядами и улыбками, тогда  как уличные мальчишки насмешливо на него глазели, и сохранил привычку  чувствовать себя занимательным и важным лицом, хотя бы его и угнетали. Даже его  господин дарил ему еще порой довольный и польщенный взгляд или приветливое и  мудрое слово, его повсюду хвалили как милого, славного мальчика, и если  случалось, что как раз недавно Солиман отяготил свою совесть чем‑то особенно  скверным, то, услужливо осклабливаясь, он наслаждался своим превосходством как  проглоченным шариком обжигающе ледяного мороженого.    

Доверие этого мальчика Рахиль завоевала в тот миг, когда  сообщила ему, что в ее доме, может быть, готовится война, и с тех пор ей  доводилось выслушивать от него скандальнейшие вещи об ее идоле Арнгейме.  Несмотря на его заносчивость, фантазия Солимана походила на подушечку для  иголок, утыканную мечами и кинжалами, и во всем, что он рассказывал Рахили об  Арнгейме, раздавался гром подков, качались факелы и веревочные лестницы. Он  доверил ей, что зовут его вовсе не Солиманом, и назвал длинное, странно  звучащее имя, которое произносил так быстро, что ей никогда не удавалось  запомнить его. Позднее он прибавил тайну, что он сын негритянского князя и был  украден у отца, владеющего тысячами воинов, голов скота, рабов и драгоценных  камней; Арнгейм купил его, чтобы потом когда‑нибудь перепродать этому князю за  бешеные деньги, но он, Солиман, хочет убежать и не сделал этого до сих пор  только потому, что его отец живет так далеко.    

Рахиль была не столь глупа, чтобы поверить этим историям; но  она верила им, потому что в параллельной акции никакая мера невероятного не  была для нее достаточно велика. Она бы и рада была запретить Солиману вести  такие разговоры об Арнгейме, но ей приходилось довольствоваться смешанным с  ужасом недоверием к его, Солимана, наглости, ибо в утверждении, что его хозяину  нельзя доверять, она, несмотря на все сомнения, чуяла какое‑то огромное,  приближающееся, увлекательное осложнение в параллельной акции.    

Это были грозовые тучи, за которыми исчезал высокого роста  мужчина на поросшей мхом мельнице, и мертвенно бледный свет собирался в  морщинах гримас на обезьяньим личике Солимана.    

 56    

Напряженная работа в комитетах параллельной акции. Кларисса пишет его  сиятельству и предлагает год Ницше    

     

В эту пору Ульриху приходилось бывать у его сиятельства два‑три  раза в неделю. Он заставал приготовленной к его приходу высокую, стройную,  очаровательную уже одними своими пропорциями комнату. У окна стоял большой  письменный стол времен Марии‑Терезии. На стене висела темная картина с тускло  светившимися красными, синими и желтыми пятнами, которая изображала каких‑то  всадников, протыкавших копьями другим всадникам, выбитым из седла, мягкие части  тела; а на противоположной стене находилась одинокая дама, чьи мягкие части  были тщательно защищены вышитым золотом осиным корсетом. Непонятно было, почему  ее сослали на эту стену совершенно одну, ибо она явно принадлежала к семейству  Лейнсдорфов, и ее юное напудренное лицо было так же похоже на лицо графа, как  отпечаток ноги на сухом снегу похож на ее отпечаток в мокрой глине. Впрочем,  Ульриху не часто представлялся случай разглядеть лицо графа. Со времени  последнего заседания внешнее течение параллельной акции так оживилось, что его  сиятельство никак не успевал посвятить себя великим идеям и должен был отдавать  все свое время чтению прошений, посетителям, переговорам и выездам. Он провел  уже разговор с премьер‑министром, переговоры с архиепископом, совещание в  дворцовой канцелярии и несколько раз в Верхней палате вступал в контакт с  представителями родовое знати и одворянившейся буржуазии. Ульрих не  присутствовал на этих собеседованиях и узнал лишь, что каждая сторона считалась  с сильным политическим сопротивлением своей оппозиции, отчего все эти инстанции  заявили, что смогут поддержать параллельную акцию тем энергичнее, чем меньше их  будут упоминать в связи с ней, и пожелали, чтобы в комитетах их представляли  покамест лишь наблюдатели.    

К счастью, комитеты эти делали большие успехи от недели к  неделе. Как было решено на учредительном заседании, они разделили мир по  широким аспектам религии, образования, торговли, сельского хозяйства и так  далее, в каждом комитете сидел уже представитель соответствующего министерства,  и все комитеты занимались теперь своим делом, состоявшим в том, что каждый  комитет в полном согласии со всеми другими комитетами ждал представителей  компетентных организаций и слоев населения, чтобы узнать и препроводить в  главный комитет их пожелания, предложения и просьбы. Таким способом надеялись  влить в него, предварительно систематизировав и синтезировав их, «основные»  моральные силы страны и получали удовлетворение уже от того, что эта переписка  все росла и росла. Письма комитетов в главный комитет могли уже вскоре  ссылаться на другие письма, посланные в главный комитет ранее, и стали  начинаться фразой, которая делалась с каждым разом все весомее и начиналась  словами: «Ссылаясь на наше серия номер такой‑то, соответственно номер такой‑то  дробь римская цифра…», после чего опять следовала цифра; и все эти цифры  делались больше с каждым письмом. В этом было уже что‑то от здорового роста, а  вдобавок и посольства начали уже полуофициальными путями докладывать о  впечатлении, производимом за границей этой демонстрацией силы австрийского  патриотизма; иностранные посланники уже осторожно искали случая получить  информацию; насторожившиеся депутаты парламента осведомлялись о дальнейших  намерениях; частная инициатива стала проявляться в запросах торговых домов,  которые не стеснялись выступать с предложениями или домогались твердой основы  для связи их фирмы с патриотизмом. Аппарат был налицо, и поскольку он был  налицо, он должен был работать, и поскольку он работал, он начал двигаться, а  если автомобиль начнет двигаться в чистом поле, то хоть и за рулем никого не  будет, он все равно проделает определенный, даже очень внушительный и особенный  путь.    

Таким образом, возникло мощное движение вперед, и граф  Лейнсдорф его чувствовал. Он надевал пенсне и с большой серьезностью читал от  начала до конца все письма. То были уже не предложения и пожелания неизвестных  энтузиастов, сыпавшиеся на него вначале, до того, как тут установили надлежащий  порядок, и даже если эти ходатайства и запросы шли из гущи народа, то подписаны  они бывали председателями альпинистских обществ, либеральных объединений,  обществ попечения об одиноких девушках, ремесленных союзов, клубов и корпораций  и всех тех черновых группок, что мечутся перед переходом от индивидуализма к  коллективизму, как кучки мусора перед вихревым ветром. И хотя его сиятельство  соглашался не со всем, чего от него требовали, он отмечал в целом существенный  прогресс. Он снимал пенсне, возвращал письмо министерскому советнику или  секретарю, которым оно было передано ему, и удовлетворенно кивал головой, ни  слова не проронив; у него было такое чувство, что параллельная акция находится  на добром и достойном пути, а уж истинный путь приложится.    

Министерский советник, получив письмо во второй раз, обычно  клал его на кипу других писем, и когда последнее оказывалось сверху, читал  написанное в глазах его сиятельства. Тогда уста его сиятельства обычно  говорили: «Все это превосходно, но нельзя сказать ни „да“, ни „нет“, пока мы не  знаем ничего основополагающего относительно средоточия наших усилий». Но именно  это министерский советник читал уже в глазах его сиятельства по поводу каждого  предшествующего письма, и в точности таково же было и собственное его мнение, и  в руке он держал карманный карандаш в золотой оправе, которым в конце каждого  письма уже начертывал магическую формулу «рез.». Эта магическая формула «рез.»,  употребительная в каканских учреждениях, означала «резервировать», а в переводе  «отложить для позднейшего решения», и была образцом осмотрительности, ничего не  теряющей и ни в чем не проявляющей чрезмерной поспешности. Например, прошение  мелкого чиновника об особом пособии по случаю родов у жены резервировалось до  тех пор, пока ребенок не становился взрослым и трудоспособным, не по какой‑либо  другой причине, кроме как по той, что к тому времени вопрос мог ведь, чего  доброго, и решиться законодательным путем, а сердце начальника не хотело  преждевременно отклонять эту просьбу; но резервировалось и предложение какого‑нибудь  влиятельного лица или какой‑нибудь инстанции, которую нельзя было обижать  отказом, хотя знали, что другая влиятельная инстанция против этого предложения,  и в принципе все, поступавшее в учреждение впервые, резервировалось до тех пор,  пока какой‑нибудь сходный случай не создавал прецедента.    

Но было бы совершенно неверно смеяться над этой привычкой  учреждений, ибо вне канцелярий резервирование практикуется в куда большей мере.  Даже тот факт, что в тронных присягах королей все еще встречается обещание  пойти войной на турок или язычников, – это пустяк, если подумать, что в  истории человечества еще ни одна фраза не была зачеркнута полностью или  дописана до конца, из чего и возникает порой тот сбивающий с толку темп  прогресса, который поразительно походит на крылатого вола. Притом в учреждениях  ведь хоть что‑то да пропадает, а в мире – ничего. Таким образом, резервирование  есть одна из основных формул нашей структуры жизни. Если же что‑либо казалось  его сиятельству особенно срочным, он выбирал другой метод. Тогда он сперва  посылал полученное предложение ко двору, своему другу графу Штальбургу, с  запросом, можно ли полагать его, как он выражался, «временно окончательным».  Через некоторый срок каждый раз приходил ответ, что по данному пункту в  настоящий момент высочайшее соизволение передано быть не может, но представляется  целесообразным дать сначала сформироваться общественному мнению и, позднее  опять рассмотреть эту инициативу с. учетом и того, как общественное мнение  воспримет ее, и всего прочего, что потребуется впредь. Дело, в которое тем  самым превращалось это предложение, шло тогда в соответствующую министерскую  инстанцию и возвращалось оттуда с пометкой, что там не считают себя достаточно  компетентными для самостоятельного решения, а уж потом граф Лейнсдорф намечал  себе предложить на одном из ближайших заседаний главного комитета, чтобы для  изучения этого вопроса был образован межминистерский подкомитет.    

Неумолимо решителен бывал он только в том единственном  случае, когда поступало письмо, под которым не было подписи правления какого‑либо  общества или какой‑нибудь официально признанной церковной, научной или  художнической организации. Такое письмо пришло в эти дни от Клариссы, в нем она  ссылалась на Ульриха и предлагала учредить австрийский год Ницше, а  одновременно сделать что‑то для убийцы женщин Моосбругера; предложить это,  писала она, она чувствует себя обязанной как женщина, а также из‑за  знаменательного совпадения, состоящего в том, что Ницше был душевнобольным и  Моосбругер тоже душевнобольной. Ульрих с трудом скрыл свею досаду за шуткой,  когда граф Лейнсдорф показал ему это письмо, которое он сразу узнал по на  редкость незрелому почерку с рубцами жирных горизонтальных линий и  подчеркиваний. Но граф Лейнсдорф, заметив, как ему показалось, смущение  Ульриха, сказал серьезно и благоскловно:    

– Это небезынтересно. Это, я сказал бы, пылко и  энергично; но, к сожалению, все такие отдельные предложения мы должны  отправлять ad acta, иначе мы ничего не достигнем. Поскольку вы знаете даму,  написавшую это письмо, вы, может быть, передадите его вашей кузине?    

 57    

Великий подъем. Диотима делает странные открытия относительно сущности  великих идей    

     

Ульрих спрятал письмо у себя, чтобы убрать его с глаз долой,  да и не так‑то легко было бы заговорить об этом с Диотимой, ибо с тех пор, как  вышла статья об австрийском годе, та чувствовала какой‑то донельзя сумбурный  подъем. Мало того что Ульрих передавал ей, до возможности непрочитанными, все  дела, которые он получал от графа Лейнсдорфа, почта ежедневно доставляла кипи  писем и газетных вырезок, книготорговцы присылали на просмотр груды книг, суета  в ее доме набухала, как набухает море, когда его сообща отсасывают ветер и  луна, телефон тоже не умолкал ни на минуту, и если бы маленькая Рахиль не  дежурила у аппарата с усердием архангела в не давала большей части справок  сама, то Диотима рухнула бы под тяжестью навалившихся на нее дел.    

Но этот нервный срыв, так и не наступивший, а лишь  непрестанно заявлявший о своей близости дрожью каждой жилки, дарил Диотиме  счастье, какого она еще не знала. Это был трепет, это была захлестывающая волна  значительности, это был скрежет, как от давления на камень, венчающий  мироздание, это было щекотно, как чувство пустоты, когда стоишь на  возвышающейся надо всем верхушке горы. Одним словом, это было чувство своего  положения, вдруг дошедшее до создания дочери скромного учителя средней школы и  молодой супруги буржуа‑вицеконсула, каковой она до сих пор все‑таки, видимо,  осталась в самых свежих сферах своего существа, несмотря ни на какие успехи в  свете… Такое чувство своего положения принадлежит к незаметным, но столь же  существенным элементам нашего бытия, как тот факт, что мы не замечаем вращения  земли или личного интереса, который мы вносим в свои ощущения. Поскольку  человека учили, что тщеславие нельзя носить в сердце, он носит большую его  часть под ногами, находясь на почве какого‑нибудь великого отечества, какой‑нибудь  религии или какой‑нибудь ступени подоходного налога, а при отсутствии такого  положения он удовлетворяется тем, – и это доступно каждому, – что  пребывает на высшей в данный момент точке встающей из пустоты колонны времени,  то есть живет именно теперь, когда все, кто жил прежде, стали прахом, а из тех,  кто будет жить позже, никого еще нет на свете. Если же это тщеславие, обычно  безотчетное, вдруг по каким‑либо причинам ударяет из ног в голову, то дело  может дойти до легкого помешательства, похожего на блажь девственниц,  воображающих, что они беременны земным шаром. Даже начальник отдела Туцци  оказывал теперь Диотиме честь тем, что осведомлялся у нее о событиях и порой  просил ее выполнять то или иное мелкое поручение, прячем улыбка, с какой он  обычно говорил о ее салоне, уступила место чинной серьезности. Все еще не было  известно, насколько приемлема для высочайшей инстанции перспектива, например,  оказаться во главе международной пацифистской демонстрации, но в связи с этой  возможностью Туцци озабоченно повторял свою просьбу, чтобы Диотима не  вмешивалась ни в какой, пусть даже самый незначительный вопрос из области  внешней политики, не посовещавшись предварительно с ним. Он даже сразу  посоветовал немедленно позаботиться о том, чтобы не возникло никаких  политических осложнений, если когда‑либо всерьез зайдет речь о международной  мирной акции. Такую прекрасную идею, объяснял он своей супруге, вовсе незачем  отклонять, незачем даже в том случае, если представится возможность ее  осуществить, но совершенно необходимо с самого начала держать в запасе все  способы маневрирования и отступления. Затем он объяснил Диотиме различия между  разоружением, мирной конференцией, встречей государей и так далее, вплоть до  упомянутого уже пожертвования на украшение дворца мира в Гааге фресками местных  художников. У него никогда еще не было таких деловых разговоров с супругой.  Иногда он даже возвращался в спальню с кожаной папкой под мышкой, чтобы  дополнить свои объяснения, например, когда забыл прибавить, что все связанное с  термином «всемирная Австрия» он лично считает разумеется, лишь применимым к  какому‑нибудь пацифистскому или гуманитарному мероприятию, не больше ибо  большее отдавало бы опасной безответственностью,или по другому подобному  поводу.    

Диотима отвечала с терпеливой улыбкой:    

– Я постараюсь учесть твои желания, но не преувеличивай  значение для нас внешней политики. Сейчас наблюдается прямо‑таки спасительный  подъем внутри страны, и начало его – в безымянной гуще народа; ты не знаешь,  каким количеством просьб и предложений засыпают меня каждодневно.    

Она была достойна восхищения, ибо ей приходилось не подавая  виду, бороться с огромными трудностями. На совещаниях большого, главного  комитета, отражавшего в своей структуре такие области, как религия, правосудие  сельское хозяйство, образование и так далее, всякие высокие соображения  встречали ту ледяную и пугливую сдержанность, которую Диотима хорошо знала по  мужу, по тем временам, когда он еще не стал так внимателен; и порой она совсем  падала духом от нетерпения и не могла скрыть от себя, что это сопротивление  косного мира сломить будет трудно. Насколько ясным для нее самой образом  австрийский год являлся всемирно‑австрийским годом и должен был представлять  народы Австрии прототипом всемирного содружества народов, для чего не  требовалось, собственно, ничего другого, как доказать, что истинная родина духа  – в Австрии, настолько же ясно обнаружилось, что для тяжелых на подъем  тугодумов это нуждалось еще в каком‑то особом содержании и дополнении какой‑то  удобопонятной, в силу своей более конкретной, чем отвлеченной природы, идеей. И  Диотима часами изучала самые разные книги, чтобы найти такую идею, причем идея  эта, конечно, должна была быть каким‑то особым образом и символически  австрийской; но Диотима делала; странные открытия относительно сущности великих  идей.    

Оказалось, что она живет в великое время, ибо это время  полно великих идей; но осуществить самое великое и самое важное в них  невероятно трудно, когда для этого даны все условия, кроме одного – что считать  самым великим и самым важным! Всякий раз, когда Диотима почти уже решалась  выбрать такую идею, она замечала, что осуществление прямо противоположного тоже  было бы чем‑то великим. Так уж устроено, и тут она ничего не могла поделать.  Идеалы имеют любопытные свойства среди них и то, что они обращаются в свою  противоположность, когда их точно придерживаются. Вот, например, Толстой и  Берта Зуттнер, – два писателя, о чьих идеях говорили тогда примерно  одинаково много, – но как же, думала Диотима, человечество добудет себе  без насилия хотя бы только цыплят для жаркого? И как быть с солдатами, если,  как учат эти писатели, нельзя убивать? Они, бедняги, окажутся безработными, а  для преступников наступит золотая пора. А такие предложения вносились, и  говорили, что уже идет сбор подписей. Диотима никогда не могла представить себе  жизнь без вечных истин, а теперь она, к своему удивлению, заметила, что каждая  вечная истина существует в двух и более видах. Поэтому человек разумный – а им  в данном случае был начальник отдела Туцци, чью честь это даже в известной мере  спасало, – питает глубоко укоренившееся недоверие к вечным истинам; он,  правда, не станет оспаривать их необходимости, но он убежден, что люди,  понимающие их буквально, – сумасшедшие. По его мнению, которым он рад был  поделиться с женой, чтобы ей помочь, человеческие идеалы содержат некий избыток  требовательности, который непременно приводит к гибели, если не принимать его  уже наперед не совсем всерьез. В доказательство Туцци ссылался на то, что в  учреждениях, где дело идет о серьезных вещах, таких слов, как «идеал» и «вечная  истина», вообще не услышишь; референту, которому вздумалось бы употребить их в  официальной бумаге, тут же предложили бы пройти медицинское освидетельствование  для получения отпуска в оздоровительных целях. Но хотя и слушала его Диотима с  грустью, в этих минутах слабости она в конце концов черпала и новую силу, чтобы  опять уйти в свои изыскания.    

Даже граф Лейнсдорф был поражен ее умственной энергией,  когда он наконец нашел время заглянуть посоветоваться. Его сиятельству хотелось  демонстрации, идущей из гущи народа. Он искренне желал узнать волю народа и  облагородить ее осторожным влиянием сверху, ибо хотел передать ее некогда его  величеству не как дар, отдающий византийством, а как знак сознательности  народов, втянутых в водоворот демократии. Диотима знала, что его сиятельство  все еще не отказался от идеи «императора‑миротворца» и от блестящей  манифестации истинной Австрии, хотя он и не отклонял в принципе предложения  насчет всемирной Австрии, поскольку оно способно как следует выразить чувство  сплоченной вокруг своего патриарха семьи народов. Из этой семьи, впрочем, его  сиятельство украдкой и молча убирал Пруссию, хотя не находил никаких возражений  против фигуры доктора Арнгейма и даже недвусмысленно определил ее как  интересную.    

– Нам ведь, конечно, не нужно ничего патриотического в  устаревшем смысле, – напоминал он, – мы должна встряхнуть нацию, мир.  Идею проведения австрийского года я нахожу очень хорошей, да и сам я,  собственно, сказал журналистам, что к такой цели воображение публики направить  следует. Но задумывались ли вы уже над тем, дорогая, что нам делать в этом  австрийском году, если будет решено его провести? Вот видите! Знать это тоже  нужно. Тут нужно немножко посодействовать сверху, не то ведь возобладают  незрелые элементы. А я совершенно не нахожу времени придумать что‑либо!    

Диотима нашла его сиятельство озабоченным и с живостью  ответила:    

– Увенчать акцию можно только каким‑то великим знаком!  Это ясно. Она должна тронуть сердце мира, но требует и влияния сверху. Это  бесспорно. Австрийский год – великолепное предложение, но еще прекрасней, по‑моему,  был бы год всего мира; всемирно‑австрийский год, когда европейский дух увидел  бы в Австрии истинную свою родину!    

– Осторожней! Осторожней! – предостерег граф  Лейнсдорф, который часто уже приходил в испуг от духовной смелости своей  приятельницы. – Ваши идеи, пожалуй, всегда немножко слишком велики,  Диотима! Вы говорили об этом и раньше, знаю, но осторожность никогда не мешает.  Так что же вы придумали, что мы, по‑вашему, должны делать в этом австрийском  году?    

Но этим вопросом граф Лейнсдорф, движимый прямотой, которая  придавала его уму такое своеобразие, угодил в самое больное место Диотимы.    

– Ваше сиятельство, – сказала она, немного  помедлив, – вы хотите получить у меня ответ на самый трудный в мире  вопрос. Я намерена как можно скорее созвать у себя некий круг выдающихся людей,  писателей и мыслителей, и хочу дождаться предложений этого собрания, прежде чем  что‑либо говорить.    

– Превосходно! – воскликнул его сиятельство, сразу  же склонившись к выжиданию. – Превосходно! Осторожность никогда не мешает?  Если бы вы знали, чего только мне не приходится теперь слышать каждый божий  день!    

 58    

Параллельная акция вызывает тревогу. Но в истории человечества не бывает  добровольных поворотов назад    

     

Однажды у его сиятельства нашлось также время подробнее  поговорить с Ульрихом.    

– Мне этот доктор Арнгейм не очень приятен, –  доверился ему граф. – Спору нет, человек необычайного ума, не приходится  удивляться вашей кузине; но в конце концов он пруссак. Он за всем так  наблюдает. Знаете, когда я был маленьким мальчиком, в шестьдесят пятом году,  мой покойный отец принимал в замке Хрудим какого‑то приехавшего поохотиться  гостя, и тот тоже все время так наблюдал за всем, а через год выяснилось, что  ни одна душа не знала, кто его, собственно, ввел в наш дом и что он был майором  прусского генерального штаба! Разумеется, я не хочу ничего этим сказать, но мне  неприятно, что Арнгейм все о нас знает.    

– Ваше сиятельство, – сказал Ульрих, – я рад,  что вы предоставляете мне случай высказаться. Пора что‑то предпринять; есть  вещи, заставляющие меня задуматься и которых лучше бы не видеть иностранному  наблюдателю. Ведь параллельная акция должна вызывать у всех счастливое  волнение, ведь вы, ваше сиятельство, тоже хотите. этого?    

– Ну конечно!    

– А получается как раз обратное! – воскликнул  Ульрих. – У меня такое впечатление, что у всех образованных людей она  вызывает явную тревогу и грусть!    

Его сиятельство покачал головой и покрутил одним большим  пальцем вокруг другого, как всегда делал, когда душу его омрачала задумчивость.  И правда, у него тоже были наблюдения, сходные с теми, о которых ему сообщил  Ульрих.    

– С тех пор, как стало известно, что я имею какое‑то  отношение к параллельной акции, – продолжал тот, – стоит лишь кому‑нибудь  заговорить со мной на общие темы, как он заявляет мне: «Чего, собственно, вы  хотите достичь этой параллельной акцией? Ведь на свете нет уже ни великих  подвигов, ни великих людей!»    

– Да, только самих себя они не имеют при этом в  виду! – вставил его сиятельство. – Знакомое дело, мне тоже случается  слышать такое. Крупные промышленники ругают политику, от которой им перепадает  мало протекционных пошлин, а политики ругают промышленность, отпускающую  слишком мало средств на избирательную кампанию.    

– Совершенно верно! – подхватил Ульрих. –  Хирурги безусловно думают, что хирургия ушла вперед со времен Бильрота; они  говорят только, что прочая медицина и все естествознание приносит хирургии  слишком мало пользы. Я даже, с позволения вашего сиятельства, сказал бы, что и  богословы убеждены, что со времен Христа богословие как‑то продвинулось…    

Граф Лейнсдорф поднял руку, мягко протестуя.    

– Прошу прощения, если сказал что‑то не к месту, да в  этом и не было нужды; ведь то, к чему я клоню, означает, по‑видимому, что‑то  весьма общее. Хирурги, как я сказал, утверждают, что естествознание выдает не  совсем те, чего от него надо бы ждать. А если говоришь о современности,  наоборот, с естествоиспытателем, то он жалуется на то, что вообще‑то он не  прочь бы заглянуть в сферы более высокие, но в театре скучает и не находит  романа, который его занимал бы и волновал. А поговори с писателем, он скажет,  что нет веры. А заговорив, поскольку богословов я больше касаться не стану, с  художником, можно быть почти уверенным, что он заявит, что в эпоху с такой  убогой литературой и философией художники но могут проявить свой талант в  полную меру. Последовательность, в какой один валит на другого, не всегда,  конечно, одна и та же, но каждый раз есть в этом что‑то от детской карточной  игры в «дурачки», если вы, ваше сиятельство, ее знаете, или от игры в «соседи»;  а вывести правило, лежащее в основе этого, или закон я не могу? Боюсь, что чем‑то  в отдельности и собою самим каждый человек еще как‑то доволен, но в общем ему  по какой‑то универсальной причине не по себе в своей шкуре, и кажется, что  назначение параллельной акции – выявить это.    

– Господи, – отвечал на эти рассуждения его  сиятельство, и было не вполне ясно, что он имеет в виду, – сплошная  неблагодарность!    

– Между прочим, – продолжал Ульрих, – у меня  набралось уже две папки предложений общего характера, возвратить которые вашему  сиятельству я еще не нашел случая. Одну из них я озаглавил «Назад к …!».  Поразительное множество лиц сообщает нам, что в прежние времена мир находился в  лучшем, чем теперь, положении, к каковому параллельной акции достаточно его  только вернуть. Помимо само собой разумеющегося желания «назад к вере», есть  еще «назад к барокко», «к готике», «к природе», «к Гете», «к германскому  праву», «к чистоте нравов» и всякое другое.    

– Гм, да; но, может быть, во всем этом есть какая‑нибудь  истинная мысль и ее не следовало бы расхолаживать? – возразил граф  Лейнсдорф.    

– Возможно; но как отвечать? «Внимательно изучив Ваше  многоуважаемое от такого‑то числа, мы полагаем, что в данный момент еще не  пришла пора…»? Или: «Прочитав с интересом, просим Вас сообщить детали,  касающиеся Вашего пожелания относительно возврата мира к барокко, готике и так  далее»?    

Ульрих улыбнулся, но граф Лейнсдорф нашел, что тот в эту  минуту несколько чересчур весел, и стал, протестуя, изо всей силы вращать один  большой палец вокруг другого. Лицо его с толстыми прямыми усами напомнило,  посуровев, времена Валленштейна, и он сделал одно очень примечательное  заявление.    

– Дорогой доктор, – сказал он, – в истории  человечества не бывает добровольных поворотов назад!    

Это заявление поразило прежде всего самого графа Лейнсдорфа,  ибо сказать он хотел, собственно, нечто совсем другое. Он был консервативен, он  сердился на Ульриха и хотел заметить, что буржуазия отвергла универсальный дух  католической церкви и сама же теперь страдает от последствий этого. Впору было  также воздать хвалу абсолютному централизму, при котором мир управлялся еще  сознающими свою ответственность людьми по каким‑то единым принципам. Но пока он  искал слов, ему вдруг пришло в голову, что он был бы действительно неприятно  удивлен, если бы, проснувшись однажды утром, обнаружил, что нет ни теплой  ванны, ни железных дорог, а вместо утренних газет по улицам скачет на коне  императорский глашатай. И граф подумал: «Что было однажды, то никогда не  повторится точно таким же образом», и, думая так, он очень удивлялся. Ведь при  допущении, что в истории не бывает добровольных поворотов назад, человечество,  походит на человека, которого ведет вперед жутковатая страсть к бродяжничеству,  который не может ни вернуться назад, ни достигнуть какой‑то цели, a это очень  примечательное состояние.    

Вообще‑то его сиятельство обладал чрезвычайной способностью  так удачно разъединять две противоречащие друг другу мысли, что они никогда не  встречались в ее сознании, но эту мысль, направленную против всех его  принципов, ему следовало отклонить. Однако он испытывал уже известную симпатию  к Ульриху, и когда выдавалось свободное от дел время, графу доставляло большое  удовольствие строго логично объяснять политические; предметы этому человеку  живого ума и отличной рекомендации, который только как буржуа стоял несколько в  стороне от действительно великих вопросов. Но уж когда пускаешь в ход логику,  так что каждая мысль сама вытекает из предыдущей, то потом и сам не знаешь, чем  все это кончится. Поэтому граф Лейнсдорф не взял своих слов обратно, а только  молча и проникновенно взглянул на Ульриха.    

Ульрих взял в руки еще одну, вторую папку и воспользовался  паузой, чтобы передать его сиятельству обе.    

– Вторую мне пришлось озаглавить «Вперед к …!», –  начал он объяснять, но его сиятельство встрепенулся и нашел, что время уже  истекло. Он настойчиво попросил отложить продолжение до другого раза, когда  будет больше времени на раздумье.    

– Кстати, ваша кузина соберет у себя для этих целей  самые выдающиеся умы, – сообщил он уже стоя. – Сходите туда; сходите  туда, пожалуйста, непременно; не знаю, дозволено ли будет присутствовать при  этом мне самому.    

Ульрих сложил папки, и уже в темноте дверного проема граф  Лейнсдорф обернулся еще раз.    

– Великий эксперимент, конечно, всех подавляет; ничего,  мы их встряхнем!    

Его чувство долга не позволяло оставить Ульриха без  утешения.    

 59    

Моосбругер размышляет    

     

Тем временем Моосбругер обосновался, как мог, в своей новой  тюрьме. Едва закрылись ворота, как на него прикрикнули. Когда он возмутился,  ему, насколько он помнил, пригрозили побоями. Его сунули в камеру‑одиночку. На  прогулку по двору его выводили в наручниках, и сторожа в это время не спускали  с него глаз. Его остригли, хотя приговор еще не вступил в силу, якобы для  измерения роста. Его натерли вонючим серым мылом, под предлогом дезинфекции. Он  был старый бродяга, он знал, что все это незаконно, но за железными воротами не  так‑то просто постоять за себя. Они делали с ним что хотели. Он потребовал,  чтобы его отвели к начальнику тюрьмы, и пожаловался. Начальник должен был  признать, что кое‑что не соответствует инструкции, но это не наказание, сказал  он, а мера предосторожности. Моосбругер пожаловался тюремному священнику; но  это был добрый старик, чье ласковое попечение о душе имело ту устаревшую  слабость, что оно пасовало перед сексуальными преступлениями. Он отшатывался от  них со всем недоумением тела, никогда и стороной ими не задевавшегося, и даже  испугался того, что своей честной наружностью Моосбругер вызвал в нем слабость  личного сострадания; он направил его к тюремному врачу, а сам, как во всех  таких случаях, только послал мольбу творцу, которая не входила ни в какие  подробности и говорила о земных заблуждениях в столь общей форме, что в момент  молитвы Моосбругер подразумевался в точно такой же мере, как вольнодумцы и  атеисты. Врач же сказал Моосбругеру, что все, на что тот жалуется, не так уж и  страшно, дал ему шлепка и не захотел вникать в его претензии, ибо, насколько  понял Моосбругер, это было излишне, пока на вопрос, болен он или симулирует, не  ответила медицинская экспертиза. В ярости Моосбругер смутно чувствовал, что все  они говорили так, как им было удобно, и что это‑то говоренье и давало им силу  обходиться с ним так, как они хотели. У него было свойственное простым людям  чувство, что образованным следовало бы отрезать язык. Он глядел в докторское  лицо со шрамами, в высохшее изнутри священническое лицо, в строго прибранное  канцелярское лицо администратора, видел, как каждое смотрит в его лицо по‑другому,  и сквозило в этих лицах что‑то недостижимое для него, но общее им всем, что всю  жизнь было его врагом.    

Та сжимающая сила, которая на воле втискивает каждого  человека с его самомнением в массу всей другой плоти, была под крышей  исправительного дома, несмотря на дисциплину, немного мягче, ведь здесь все  жили ожиданием, и живое отношение людей друг к другу, даже если оно было грубым  и резким, выхолащивалось тенью нереальности. На спад напряжения после борьбы  судебного разбирательства Моосбругер реагировал всем своим сильным телом. Он  казался себе шатающимся зубом. Кожа у него зудела. Он чувствовал себя  зараженным и несчастным. То была жалобная, нежно‑нервная сверхчувствительность,  иногда на него нападавшая; женщина которая лежала под землей и заварила ему эту  кашу, виделась ему грубой, злой бабищей, а сам он казался ее ребенком по  сравнению с ней. И все‑таки в целом Моосбругер не был в обиде; по многим признакам  он замечал что он здесь важная персона, и это льстило ему. Да довольствие,  положенное всем без различия заключенным доставляло ему удовлетворение.  Государство обязано было кормить их, купать, одевать и заботиться об их работе,  книгах и об их пенье, с тех пор как они в чем‑то провинились, а дотоле оно  никогда не делало этого. Моосбругер наслаждался этим вниманием, хотя оно было и  строгим, как ребенок, которому удалось заставить мать занимать им, пусть и со  злостью; но он не хотел, чтобы оно длило долго; мысль, что его помилуют  пожизненной тюрьме или снова передадут в психиатрическую лечебницу, вызывала в  нем то сопротивление, какое мы чувствуем, когда все наши усилия уйти от своей  жизни снова и снова возвращают нас в те же ненавистные ситуации. Он знал, что  его защитник хлопочет о пересмотре дела и что его еще раз должны  освидетельствовать, но он решил вовремя выступить против этого и настоять на  том, чтобы его убили.    

В том, что его уход должен быть достойным его, он не  сомневался, ибо его жизнь была борьбой за его право. В одиночке Моосбругер  размышлял о том, что такое право. Сказать это он не мог. Но это было то, чего  ему не давали всю жизнь. В тот миг, когда он об этом думал, чувство его  набухало. Язык его изгибался и начинал двигаться, как жеребец, обученный  церемониальному шагу; так изысканно пытался выразить это его язык.  «Право, – думал он чрезвычайно медленно, чтобы определить это понятие, и  думал так, словно говорил с кем‑то, – право – это когда не поступаешь  несправедливо, так ведь?» И вдруг его осенило: «Право – это закон». Вот оно  что, его право было его законом! Он поглядел на свое деревянное ложе, чтобы  сесть, неспеша повернулся, сделал безуспешную попытку подвинуть привинченный к  полу топчан и медленно на него опустился. Ему не дали его закона! Он вспомнил  хозяйку, которая была у него в шестнадцать лет. Ему приснилось, что у него  вздувается на животе что‑то холодное, потом оно исчезло в его теле, он  закричал, упал с кровати, а на следующее утро чувствовал себя совсем разбитым.  И вот другие подмастерья как‑то сказали ему, что если показать женщине кулак,  просунув большой палец между средним и указательным, то ей никак не устоять. Он  был в смятении; они все уверяли, что уже это испробовали, но когда он думал об  этом, земля уходила у него из‑под ног или голова начинала держаться на шее как‑то  иначе, – словом, с ним происходило что‑то, чуть‑чуть отступавшее от  естественного порядка и не совсем безопасное. «Хозяйка, – сказал  он, – я хочу сделать вам приятное…» Они были одни, она посмотрела ему в глаза,  прочла в них, по‑видимому, что‑то и ответила: «А ну вон из кухни!» Тогда он  показал ей кулак с просунутым большим пальцем. Но колдовство подействовало  только наполовину; хозяйка побагровела и быстро, так что он не успел  увернуться, ударила его по лицу деревянной ложкой; он понял это лишь тогда,  когда кровь полилась у него по губам. Но этот миг он прекрасно помнил, ибо  кровь вдруг повернула, потекла вверх и поднялась выше глаз; он бросился на эту  могучую бабу, которая его так мерзко обидела, прибежал хозяин, и все, что  произошло с той минуты до той, когда он с подкашивающимися ногами стоял на  улице, а ему вслед швырнули его пожитки, было как если бы рвали в клочья  большую красную тряпку. Так высмеяли и побили его закон, и он стал снова  бродяжничать. Можно ли найти закон на дороге?! Все бабы уже были чьим‑то  законом, и все яблоки и места для ночлега; а жандармы и участковые судьи были  хуже собак.    

Но за что, собственно, надо было всегда хватать его людям и  почему они бросали его в тюрьмы и сумасшедшие дома, этого Моосбругер так  никогда и не мог толком узнать. Он долго пялился на пол и на углы своей камеры;  он чувствовал себя как человек, уронивший на землю ключ. Но он не мог найти  его; пол и углы опять становились при свете дня серыми и трезвыми, хотя еще только  что они были как какая‑то фантастическая почва, на которой вдруг вырастает вещь  или человек, если упадет слово. Моосбругер напрягал всю свою логику. Точно  вспомнить он способен был лишь все места, где это начиналось. Он мог бы  перечесть их и описать. Один раз это было в Линце, а другой раз в Брайле. В  промежутке прошло много лет. А последний раз здесь в городе. Он видел перед  собой каждый камень. Так ясно, как это обычно не бывает с камнями. Он помнил  также скверное настроение, которым каждый раз это сопровождалось. Словно у него  в жилах был яд вместо крови, можно сказать, или что‑то в этом роде. Он,  например, работал под открытым небом, а женщины проходили мимо; он не хотел  глядеть на них, потому что они мешали ему, по проходили все новые и новые; в конце  концов глаза его начинали с отвращеньем следить за ними, и опять это медленное  поворачивание глаз туда и сюда было таким, словно они шевелились из смоле или в  застывающем цементе. Затем он замечал, что мысли его тяжелеют. Думал он и так  медленно, слова затрудняли его, ему всегда не хватало слов, и порой, когда он с  кем‑нибудь говорил, случалось, что тот вдруг удивленно глядел на него и не  понимал, как много значило отдельное слово, медленно произнесенное  Моосбругером. Он завидовал всем, кто уже смолоду научился легко говорить; когда  он нуждался в словах больше всего, они, как назло, прилипали резиной к небу, и  тогда, бывало, проходило безмерное время, прежде чем слог отрывался и снова  продвигался вперед. Напрашивалось объяснение, что причины тому какие‑то  неестественные. Но когда он говорил на суде, что таким способом его преследуют  масоны, или иезуиты, или социалисты, его не понимал никто. Говорить юристы  умели, конечно, лучше, чем он, и они всячески ему возражали, но они понятия не  имели, в чем тут дело.    

И когда это длилось некоторое время, Моосбругера охватывал  страх. Попробуй‑ка выйти со связанными руками на улицу и поглядеть, как ведут  себя люди! Сознание, что его язык или что‑то находившееся внутри у него еще  глубже как бы схвачено клеем, наполняло его жалкой неуверенностью, которую он  целыми днями должен был стараться скрыть. Но потом появлялась вдруг резкая,  можно даже сказать, беззвучная граница. Внезапно веяло холодом. Или в воздухе,  вплотную перед ним, возникал большой шар и влетал ему в грудь. И в тот же миг  он что‑то чувствовал в себе, в глазах, на губах или в мышцах лица; все кругом  исчезало, чернело, и когда дома ложились на деревья, из кустов выскакивала,  может быть, кошка‑другая и давала стрекача. Продолжалось это только одну  секунду, а потом это состояние проходило.    

И тут‑то, собственно, и начиналось время, о котором они все  хотели что‑то узнать и без конца говорили. Они выдвигали против него самые  нелепые возражения, а сам он, к сожалению, помнил испытанное им лишь смутно,  только по общему смыслу. Ибо эти периоды бывали полны смысла! Длились они  иногда минуты, но иногда затягивались и на целые дни, а иногда переходили в  другие, похожие, которые могли продолжаться месяцами. Если начать с этих, как с  более простых, доступных я пониманию судьи, по мнению Моосбругера, то тогда он  слышал голоса или музыку или же шорохи и жужжанье, а также гул и звон или  стрельбу, гром, смех, крики, говор и шепот. Это надвигалось отовсюду; это было  в стенах, в воздухе, в одежде и в его теле. Ему казалось, что он носит это в  теле с собой, пока это молчало; а как только это выходило, оно пряталось в  окружающем, но всегда не очень далеко от него. Когда он работал, голоса  убеждали его большей частью очень отрывочными словами и короткими стразами, они  ругали и критиковали его, а когда он что‑то думал, они высказывали это, прежде  чем успевал высказать он сам, или со зла говорили противоположное тому, что  хотел сказать он. Моосбругеру было просто смешно, что из‑за этого его хотели  объявить больным; сам он обходился с этими голосами и видениями не иначе, чем с  обезьянами. Ему было забавно слышать и видеть, что они вытворяют; это было  несравненно прекраснее тягучих, тяжелых мыслей, которые были у него самого; но  когда они очень досаждали ему, он впадал в гнев, это было в конце концов  совершенно естественно. Будучи очень внимателен ко всем словам, которые  применялись к нему, Моосбругер знал, что это называют галлюцинациями, и  соглашался с тем, что способность к галлюцинациям составляет его преимущество  перед теми, кто ею не обладает; ибо он видел многое, чего другие не видят,  красивые пейзажи и адских зверей, но важность, которую этому придавали, он  находил сильно преувеличенной, а когда пребывание в психиатрических лечебницах  делалось очень уж неприятным ему, он, не долго думая, утверждал, что все врет.  Умники спрашивали его, насколько оно громко; толку в этом вопросе было мало:  конечно, иной раз то, что он слышал, было громко, как удар грома, а иной раз  это был тихий‑претихий шепот. Также и боли, порой его мучившие, могли быть невыносимыми  или совсем легкими, как что‑то воображаемое. Не в этом была важность. Часто он  не смог бы описать точно, что он видел, слышал и ощущал; однако он знал, что  это было. Это бывало иногда очень неотчетливо; видения приходили извне, но  проблеск наблюдательности говорил ему в то же время, что идут они все‑таки из  него самого. Важно было то что не составляет никакой важности, находится ли что‑то  снаружи или внутри; в его состоянии это было как светлая вода по обе стороны  прозрачной стеклянной стенки.    

И в великие свои времена Моосбругер совсем не обращал  внимания на голоса и видения, а думал. Он называл это так, потому что слово это  всегда производило на него впечатление. Он думал лучше, чем другие, ибо думал  снаружи и внутри. В нем думалось против его воли. Он говорил, что мысли в него  закладываются. И хотя он не терял своей спокойной мужской медлительности, его  волновал и малейший пустяк, как то бывает с женщиной, когда груди ее набухают  от молока. Его мысли текли тогда как ручей, питаемый сотнями родников, через  тучный луг.    

Теперь Моосбругер опустил голову и глядел на дерево у него  между пальцами. «Здесь люди называют белку кошкой‑дубнячкой, – пришло ему  в голову. – Но попробуй‑ка всерьез и с серьезным видом сказать „дубняковая  кошка“! Все удивленно подняли бы глаза, как если бы на маневрах среди  перестрелки холостыми раздался вдруг настоящий выстрел! А в Гессене зато  говорят „лиса‑древесница“. Человек бывалый знает такие вещи». А психиатры  изображали бог знает какое любопытство, когда они показывали Моосбругеру  цветную картинку с белкой, а он им отвечал: «Это, пожалуй, лиса или, возможно,  заяц; а может быть, и кошка или что‑нибудь такое». Тогда они каждый раз  довольно быстро спрашивали его: «Сколько будет четырнадцать да четырнадцать?» И  он отвечал им неторопливо: «Так, примерно, двадцать восемь – сорок». Это  «примерно» вызывало у них затруднения, над которыми Моосбругер усмехался. Ведь  это же совсем просто; он тоже знает, что дойдешь до двадцати восьми, если от  четырнадцати пройти на четырнадцать дальше, но кто сказал, что там надо  остановиться? Взгляд Моосбругера скользит еще немного дальше, как взгляд  человека, который достиг гребня холма, вырисовывавшегося на фоне холма, и  теперь видит, что за этим холмом много других таких же. И если кошка‑дубнячка не  кошка и не лиса и бывает такого цвета, как заяц, которого жрет лиса, то не надо  так мелочно разбирать эту штуку, ведь она как‑то сшита из всего этого и бегает  по деревьям. По опыту и убеждению Моосбругера, ни одну вещь не следовало брать  в отрыве от прочих, потому что одно цеплялось за другое. И в его жизни уже  случалось, что он говорил какой‑нибудь– девушке «Ваш алый, как роза, ротик!», а  слова эти рвались вдруг по швам, и возникало что‑то очень неприятное: лицо  делалось серым, похожим на землю, по которой стелется туман, а на длинном  стволе торчала роза; тогда искушение взять нож и отрезать ее или нанести ей  удар, чтобы она вернулась на свое место в лице, бывало огромным. Конечно,  Моосбругер не всегда брал сразу нож; он делал это только тогда, когда иначе не  мог справиться. Обычно он как раз и пускал в ход всю свою исполинскую силу,  чтобы не дать миру распасться.    

При хорошем настроении он мог посмотреть человеку и лицо и  увидеть в нем свое собственное лицо, как если бы оно меж рыбок и светлых  камешков глядело назад из какого‑нибудь ручейка; а в плохом настроении ему  достаточно было лишь бегло взглянуть на лицо человека, чтобы узнать, что это  тот самый, с кем он везде ссорился, хотя тот каждый раз притворялся другим. Что  можно ему возразить?! Мы все почти всегда ссоримся с одним и тем же человеком.  Если бы исследовать, кто те, к кому мы так нелепо привязаны, то оказалось бы,  что это человек с ключом, к которому у нас есть замок. А в любви? Сколько людей  изо дня в день глядят в одно и то же любимое лицо, а закрыв глаза, уже не могут  сказать, как оно выглядит. Пли даже без любви и ненависти: сколько перемен  непрестанно претерпевают вещи в зависимости от привычки, настроения и точки  зрения! Как часто выгорает радость и показывается неразрушимое ядро печали?! Как  часто человек равнодушно избивает другого, а мог бы точно так же оставить его в  покое. Жизнь образует поверхность, прикидывающуюся, будто она должна быть  такой, какова есть, но под ее кожей вещи толкаются и напирают. Моосбругер  всегда стоял на земле обеими ногами, разумно стараясь избегать всего, что могло  его смутить; но иногда слова разрывались у него на языке, и какая революция,  какая фантасмагория вещей била тогда ключом из таких остывших, выгоревших слов,  как «кошка‑дубнячка» или «алые губки»!    

Сидя в камере на скамье, которая была также его кроватью и  его столом, он клял воспитание, не научившее его выражать свой опыт так, как то  следовало бы. Та маленькая, с мышиными глазками, что и теперь, когда она давно  уже лежала под землей, причиняла ему столько неприятностей, злила его. Все были  на ее стороне. Он тяжело встал. Он чувствовал, что рассыпается, как  обуглившееся дерево. Ему снова хотелось есть; тюремный рацион был слишком  скуден для этого великана, а денег, чтобы улучшить его, у него не было. В таком  состоянии он никак не мог припомнить все, что от него хотели узнать. Тогда  просто наступила одна из таких перемен, на сколько‑то дней, на сколько‑то  недель, как наступает март или апрель, а на поверхности‑то и случилась эта  история. Он не знал о ней больше, чем значилось в полицейском протоколе, и не  знал даже, как она попала туда. Причины, соображения, которые он помнил, –  их он и так изложит на суде; а то, что реально произошло, представлялось ему  таким, словно он вдруг бегло сказал на чужом языке что‑то, что сделало его  очень счастливым, но чего он уже не мог повторить.    

«Поскорее бы только все это кончилось!» – подумал  Моосбругер.    

 60    

Экскурсия в царство логики и морали    

     

Все, что можно было сказать о Моосбругере с юридической  точки зрения, уместилось бы в одной фразе. Моосбругер был одним из тех  пограничных случаев, которые не профанам в юриспруденции и судебной медицине  известны как случаи ограниченной вменяемости.    

Характерно для этих несчастных, что у них не только  неполноценное здоровье, но и неполноценная болезнь. Природа обладает странным  пристрастием    

– создавать таких людей в огромном количестве; natura  non fecit saltus, природа не делает скачков, она любит переходы и, по большому  счету, тоже держит мир в переходном состоянии между слабоумием и здоровьем. Но  юриспруденция не принимает этого к сведению. Она говорит: non datar tertium  sive medium inter duo contradictoria, то eсть человек либо способен к  противозаконным действиям, либо нет, ибо между двумя противоречиями нет  третьего и среднего. В силу этой способности он становится наказуем, в силу  этого своего свойства, наказуемости, он становится лицом юридическим, а как  лицо юридическое он получает долю сверхличной благодати закона. Кому это  невдомек, тот пусть подумает о кавалерии. Если при каждой попытке вскочить на  нее лошадь ведет себя как бешеная, то за ней ухаживают с особой тщательностью,  ей достаются самая мягкая сбруя, лучшие наездники, отборный корм и терпеливей  всего обращаются именно с ней. Если же в чем‑то провинится кавалерист, то его  бросают в полную блох клетку, лишают пищи и надевают на него кандалы. Основано  это различие на том, что лошадь принадлежит к эмпирическому животному царству,  а драгун причастен к царству логики и морали. В этом смысле человека от  животного и, можно прибавить, от душевнобольного отличает то, что он по своим  умственным и нравственным свойствам способен действовать наперекор закону и  совершить преступление и поскольку, стало быть лишь наказуемость есть то  свойство, которое возводит его в ранг человека нравственного, понятно, что  юрист должен железно держаться за нее.    

Вдобавок, увы, судебные психиатры, призванные, казалось бы,  тому противиться, бывают обычно при исполнении своих профессиональных  обязанностей гораздо трусливее, чем юристы; действительно больными они признают  только тех, кого они не могут вылечить, что является огромным преувеличением,  ибо вылечить других они тоже не могут. Они различают неизлечимые душевные  болезни, затем такие, которые с божьей помощью сами собой пойдут со временем на  поправку, и наконец такие, которых врач, правда, тоже не может вылечить, но  пациент мог бы избежать, при условии, конечно, что волею небес на него вовремя  подействовали бы надлежащие влиянии и соображения. Эта вторая и третья группы  поставляют тех просто неполноценных больных, с которыми ангел медицины, правда,  обходится как с больными, когда принимает их в порядке частной практики, но  которых он робко передает в ведение ангела права, когда сталкивается с ними в  практике судебной.    

Таким случаем был Моосбругер. В течение его честной жизни,  прерывавшейся преступлениями ужасного кровавого хмеля, его столько же раз  задерживали в сумасшедших домах, сколько выпускали оттуда, и признавали и  паралитиком, и параноиком, и эпилептиком, и одержимым циркулярным психозом,  пока в ходе последнего процесса два особенно добросовестных судебных врача не  вернули ему здоровье. Конечно, в большом, набитом людьми зале не было тогда  никого, включая и тех двоих, кто не считал бы, что Моосбругер в каком‑то роде  болен; по это был не тот род болезни, который отвечал поставленным законом  условиям и мог быть признан добросовестными умами. Ведь кто частично болен,  тот, на взгляд правоведов, частично и здоров; а кто частично здоров, тот хотя  бы частично вменяем; а кто вменяем частично, тот вменяем вполне; ибо  вменяемость – это, как они говорят, такое состояние человека, в котором у него  есть сила самому независимо ни от какой принуждающей его необходимости,  определить для себя какую‑то определенную цель, а такую определенность нельзя  одновременно иметь и не иметь.    

Это, правда, не исключает наличия лиц, чье состояние и чьи  задатки мешают им противостоять «безнравственным побуждениям» и «склонить чашу  весов к добру», как выражаются юристы, и таким лицом, в котором обстоятельства,  другого человека вовсе не задевающие, уже вызывают «решимость» совершить  наказуемое действие, был Моосбругер. Но, во‑первых, его умственные способности  были, на взгляд суда, настолько исправны, что, пусти он их в ход, преступление  вполне могло бы остаться несовершенным, и, значит, не было оснований отнимать у  него нравственное благо ответственности. Во‑вторых, правовой порядок требует,  чтобы каждое преступное действие было наказано, если оно было совершено  сознательно и намеренно. А в‑третьих, юридическая логика предполагает, что у  всех душевнобольных – за исключением тех совсем уж несчастных, что высовывают  язык, когда их спрашивают, сколько будет семью семь, или говорят «я», когда  нужно назвать имя его кайзеровского и королевского величества, – есть еще  какой‑то минимум способности различать и самоопределяться, и нужно только  особое напряжение ума и силы воли, чтобы распознать преступный характер того  или иного действия и воспротивиться преступным побуждениям. Но этого, пожалуй  меньше всего можно требовать от столь опасных субъектов.    

Суды похожи на погреба, где мудрость предков лежите в  бутылках; их открываешь – и плакать хочется: до чего же негодным для  употребления становится высший перебродивший градус человеческого стремления к  точности, прежде чем он успевает достичь совершенства. Тем не менее он, видимо,  опьяняет незакаленных людей. Общеизвестно, что, наслушавшись юристов, ангел  медицины очень часто забывает собственную свою миссию. Тогда он со звоном  складывает крылья и ведет себя в зале суда как запасной ангел юриспруденции.    

     

61    

Идеал трех статей, или Утопия точной жизни    

     

Так пришел Моосбругер к своему смертному приговору, и только  благодаря влиянию графа Лейнсдорфа и его расположению к Ульриху сохранились  виды на еще одно психиатрическое освидетельствование. Ульрих, однако, вовсе не  собирался тогда печься о судьбе Моосбругера и в дальнейшем. Унылая смесь  жестокости и несчастности, составляющая естество таких людей, была ему так же  неприятна, как смесь точности и небрежности, являющаяся признаком выносимых им  приговоров. Он точно знал, что ему думать о Моосбругере, когда трезво  рассматривал этот случай, и какие меры надо попробовать применить к таким  людям, которым не место ни в тюрьме, ни на свободе, да и в сумасшедших домах  тоже нечего делать. Но ему было столь же ясно, что это знали и тысячи других  людей, что каждый такой вопрос они без конца разбирают, подходя к нему с тех  сторон, которые им особенно интересны, и что государство в конце концов убьет  Моосбругера, потому что при таком состоянии незрелости это просто яснее, дешевле  и надежней всего. Может быть, оно и жестоко – примириться с этим, но и  скоростные средства передвижения требуют больше жертв, чем все тигры Индии, а  бессовестность и беспечность нашего к этому невозмутимого отношения есть, с  другой стороны, явная причина наших неоспоримых успехов.    

Самое знаменательное свое выражение этот склад ума, такой  зоркий, когда речь идет о чем‑то ближайшем, и такой слепой, когда речь идет обо  всем в целом, получает в идеале, который можно назвать идеалом труда всей  жизни, состоящего не больше, чем из трех статей. Есть виды умственной  деятельности, где предмет гордости человека составляют не большие книги, а  маленькие статьи. Если бы кто‑нибудь, например, открыл, что при обстоятельствах  доселе еще не наблюдавшихся, камни способны говорить, ему понадобилось бы всего  несколько страниц, чтобы описать и объяснить такое сногсшибательное явление.  Зато о благомыслии можно всегда написать еще одну книгу, и дело это отнюдь не  узкоакадемическое, ибо это означает метод, которым никогда не удастся выяснить  важнейшие вопросы жизни. Разновидности человеческой деятельности можно  разделить по числу слов, которые им нужны: чем больше слов, тем хуже обстоит  дело с характером деятельности. Все знания, доведшие наш биологический вид от  меховой одежды до полета по воздуху, заполнили бы вместе с их готовыми  доказательствами ни больше чем справочную библиотеку. Но и книжного шкафа  величиной с Землю никак не хватило бы, чтобы поместить все остальное, даже  исключая весьма широкую дискуссию, которая велась не только пером, но и мечом и  цепями. Напрашивается мысль, что свои человеческие дела мы ведем крайне  нерационально, если вершим их по способу наук, столь образцово продвинувшихся в  своей линии.    

Таково и в самом деле было настроение и мнение эпохи, –  скольких‑то лет, вряд ли десятилетий, – которую еще успел застать Ульрих.  Тогда об этом думали, но расплывчатость этого неопределенно‑личного «думали»  нарочита; нельзя сказать, кто и сколько людей так думали, и все же это носилось  в воздухе, – что можно, вероятно. жить точно. Сегодня спросят: что это  значит? Ответ, пожалуй, таков, что труд жизни может ведь так же, как из трех  статей, состоять из трех стихотворений или из трех действий, в которых личная  продуктивность повышена до предела. Это значило бы, следовательно, примерно то  же, что молчать, когда тебе нечего сказать; делать только необходимое, когда  тебе не надо добиваться чего‑то особенного; а самое важное – оставаться  бесчувственным, когда у тебя нет несказанного чувства, что ты распростер руки и  поднят волной творчества. Нетрудно заметить, что тем « самым прекратилась бы  большая часть пашей психической жизни, но ведь это, может быть, и не такая уж  страшная беда. Тезис, что большой сбыт мыла свидетельствует о большой  чистоплотности, не нужно распространять на мораль, где справедливее более новое  положение, что ярко выраженная потребность в мытье указывает на не совсем  чистый внутренний уклад. Это был бы полезный эксперимент – свести к минимуму  потребление морали, сопровождающее (какого бы рода она ни была) все наши  действия, и быть нравственными лишь в тех исключительных случаях, когда это  имеет смысл, а во всех других думать о своих действиях не иначе, чем о  необходимой стандартизации карандашей и винтов. Хорошего, правда, произошло бы  не бог весть как много, но что‑то получше все‑таки получилось бы; талантов не  осталось бы, а только гений; из картины жизни ушли бы тусклые копии,  возникающие из бледного сходства действий с добродетелями, а на их место пришло  бы опьяняющее единство добродетелей в святости. Одним словом, от каждого  центнера морали остался бы миллиграмм эссенции, которая и в количестве одной  миллионной грамма волшебно отрадна.    

Но возразят, что ведь это утопия! Конечно, утопия. Утопии  примерно равнозначны возможностям; если какая‑то возможность не стала  действительностью, то это означает только, что обстоятельства, с которыми она в  данный момент сплетена, мешают ей это сделать, ведь иначе она была бы просто  невозможностью; а если освободить ее от того, что ее связывает, и дать ей  развиться, возникает утопия. Это процесс, сходный с тем, который происходит,  когда исследователь наблюдает изменение какого‑то элемента в сложном феномене и  делает отсюда свои выводы; утопия означает эксперимент, где наблюдают возможное  изменение какого‑то элемента и воздействие, оказываемое этим изменением на тот  сложный феномен, который мы называем жизнью. И если наблюдаемый элемент – это  сама точность, то, выделив его и дав ему развиться, видя в нем привычку ума и  манеру жить и предоставив ему распространять свою образцовую силу на все, что с  ним ни соприкоснется, приходишь логически к такому человеку, в котором  парадоксально сочетаются скрупулезность и неопределенность. Он обладает тем  неподкупным намеренным хладнокровием, которое и есть темперамент точности: но  все другое, не захватываемое этим свойством, определенности лишено. Прочный  внутренний уклад, обеспечиваемый моралью, не представляет собой большой  ценности для человека, чье воображение направлено на перемены; а уж когда  требование точнейшего и максимального осуществления переносится из  интеллектуальной области в область страстей, то и вовсе обнаруживается, как  было уже намеком сказано, тот удивительный результат, что страсти исчезают, а  на их место выходит какая‑то похожая на изначальный огонь доброта… Такова  утопия точности. Неизвестно, как должен проводить этот человек свой день, ведь  он же не может непрерывно пребывать в акте творчества и, наверно, жертвует  печным огнем ограниченных чувств ради какого‑то воображаемого пожара. Но этот  точный человек существует сегодня! Как человек в человеке, он живет не только в  исследователе, но и в коммерсанте, в организаторе, в спортсмене, в технике;  хотя пока только в те главные часы дня, которые они называют не своей жизнью. а  своей работой. Ибо его, так глубоко и непредубежденно во все вникающего, ничто  так не отвращает, как идея глубокого проникновения в себя самого, и, увы, почти  не приходится сомневаться, что утопию самого себя он сочтет безнравственным  опытом, поставленным на людях, занятых серьезным делом.    

Поэтому в вопросе, следует или нет подчинить наиболее мощной  группе внутренних достижений все остальные, другими словами, можно или нельзя  найти цель и смысл чему‑либо происходящему и происшедшему с нами, – в этом  вопросе Ульрих всю жизнь оставался довольно‑таки одинок.    

 62    

И земля, а Ульрих в особенности, преклоняется перед утопией эссеизма    

     

Точность, как человеческая манера держать себя, требует и  точных поступков и действий. Она требует максимально возможного в поступках и  действиях. Однако тут нужно установить одно различие.    

В действительности существует ведь не только фантастическая  точность (которой в действительности вовсе еще нет), но и точность  педантическая, и различаются они тем, что фантастическая придерживается фактов,  а педантическая – плодов фантазии. Точность, например, с какой странный ум  Моосбругера был введен в систему двухтысячелетних правовых понятий, походила на  педантические попытки идиота насадить на булавку летающую на воле птицу, но  заботилась она совсем не о фактах, а о фантастическом понятии правопорядка.  Точность зато, проявлявшаяся психиатрами в их отношении к великому вопросу,  можно ли приговорить Моосбругера к смерти или нельзя, была совершенно  безупречна, ибо она не осмеливалась сказать ничего больше, кроме того, что  картина его болезни точно не соответствует ни одной доселе известной картине  болезни, и предоставляла юристам решать дальнейшее. В этом случае картина зала  суда являла собой картину жизни, ибо все деятельные люди жизни, которые считают  совершенно невозможным пользоваться автомобилем, прослужившим больше пяти лет,  или лечить болезнь по наилучшим десять лет назад принципам, люди, которые сверх  того все свое время добровольно‑недобровольно посвящают содействию таким  нововведениям и заняты рационализацией всего, что попадает в их сферу, эти люди  предпочитают, чтобы вопросы красоты, справедливости, любви и веры, короче, все  гуманитарные вопросы, не затрагивающие их деловых интересов, решались не ими, а  их женами, а пока таковым это еще не совсем по зубам, разновидностью мужчин,  рассказывающих им о чаше и мече жизни тысячелетними фигурами речи, которые они  легкомысленно, досадливо и скептически слушают, не веря этим рассказам и не  помышляя о возможности чего‑то иного. В действительности есть, стало быть, два  склада ума, и они не только борются друг с другом, но, что хуже, обычно  существуют бок о бок, не обмениваясь ни словом, кроме взаимных уверений в том,  что оба желательны, каждый на своем месте. Один удовлетворяется тем, что  стремится к точности и придерживается фактов; другой не удовлетворяется этим, а  охватывает всегда все и выводит свое знание из так называемых вечных и великих  истин. Один выигрывает при этом в успехе, а другой в широте и достоинстве.  Пессимист мог бы, разумеется, сказать, что результаты одного ничего не стоят, а  результаты другого не в ладу с истиной. Ведь что тебе делать на Страшном суде,  когда лягут на весы труды человеческие, с твоими тремя статьями о муравьиной  кислоте, да хоть бы и с тридцатью?! С другой стороны, что ты знаешь о Страшном  суде, если и того даже не знаешь, во что только дотоле не превратится  муравьиная кислота?!    

Между обоими полюсами этого «ни то, ни другое» и качалось  развитие по прошествии несколько более восемнадцати и несколько менее двадцати  веков с той поры, когда человечество впервые узнало, что мир кончится таким  духовным судом. Из опыта явствует, что за одним направлением всегда следует  противоположное. И хотя мыслимо и желательно, чтобы такой поворот совершался по  принципу спирали, поднимающейся с каждой переменой направления все выше,  развитие почему‑то редко выигрывает в этом процессе больше, чем проигрывает из‑за  окольных путей и разрушений. Доктор Пауль Арнгейм был, следовательно,  совершенно прав, когда сказал Ульриху, что мировая история никогда не позволяет  себе ничего негативного; мировая история оптимистична, она всегда с  воодушевлением делает выбор в пользу чего‑то и лишь потом в пользу его  противоположности! Так же и за первыми фантазиями точности отнюдь не  последовала попытка осуществить их, о нет, их отдали в бескрылое пользование  инженерам и ученым и вновь обратились к более достойному и более широкому  складу ума.    

Ульрих еще хорошо помнил, как неопределенность снова вошла в  почет. Все больше накапливалось высказываний. где люди несколько  неопределенного рода занятии, писатели, критики, женщины и лица, сделавшие  принадлежность к молодому поколению своей профессией, жаловались на то, что  чистое знание есть нечто пагубное, раздирающее на части без надежды собрать их  снова все высшие человеческие творения, и требовали для человечества новой  веры, возврата к внутренней первоприроде, духовного подъема и тому подобных  вещей. Сначала он наивно предполагал, что это люди, которые натерли себе седлом  ягодицы и с трудом слезают с коня, крича, чтобы их смазали экстрактом души, но  постепенно он убедился, что этот повторяющийся крик, казавшийся ему поначалу  таким смешным, получает широкий резонанс, знание становилось несвоевременным,  пробиваться начал тот расплывчатый тип человека, который ныне господствует.    

Ульрих восстал против того, чтобы принять это всерьез, и  продолжал развивать свои духовные склонности на собственный лад.    

От первых проблесков юной самонадеянности, от поры, оглядка  на которую бывает потом так трогательна и так потрясает, в памяти его и сегодня  еще сохранялись иные, любимые когда‑то представления, и среди них  словосочетание «жить гипотетически». Оно все еще выражало то мужество и то  невольное незнание жизни, когда каждый шаг есть риск без опыта, и то желание  великих взаимосвязей, то веяние перемен, которое чувствует молодой человек, когда  он медлительно вступает в жизнь. Ульрих думал, что ничего из этого вернуть, в  сущности, нельзя. Захватывающее чувство, что ты для чего‑то предназначен, есть  нечто прекрасное и единственно определенное в том, чей взгляд впервые окидывает  мир. Следя за своими ощущениями, он ни с чем не может согласиться без оговорки;  он ищет возможную возлюбленную, но не знает, та ли это, что нужна; он способен  убить без уверенности в том, что он должен сделать это. Стремление его  собственной природы развиваться запрещает ему верить в совершенство; но все,  что выступает против него, притворяется совершенным. Он смутно чувствует: этот  порядок не такой прочный, каким прикидывается; любая вещь, любое «я», любая  форма, любой принцип – все ненадежно, все находится в невидимом, но никогда не  прекращающемся изменении, в нетвердом – больше будущего, чем в твердом, и  настоящее – не что иное, как гипотеза, которую ты еще не отбросил. Что может  быть лучше для него, чем держаться за свою свободу от мира, свободу в том  хорошем смысле, в каком исследователь сохраняет ее по отношению к фактам,  соблазняющим его преждевременно в них поверить! Поэтому он не торопится что‑то  из себя сделать; характер, профессия, определенный душевный склад – это все для  него представления, где уже проглядывает костяк, который, в конце концов, от  него останется. Он старается понять себя иначе; тяготея ко всему, от чего он  внутренне растет, будь то даже морально или интеллектуально запретные вещи, он  чувствует себя неким подобием шага, который может быть сделан в какую угодно  сторону, но, чтобы сохранить равновесие, непременно ведет к следующему шагу и  всегда вперед. А когда он полагает, что напал на то, что нужно, ему кажется,  что на землю упала капля несказанного жара, придающего миру иной вид своим  полыханьем.    

Из этого позднее, когда умственные способности Ульриха  выросли, у него возникло представление, которое он связывал уже не с  неуверенным словом «гипотеза», а по определенным причинам со своеобразным  понятием «эссе». Примерно так же, как эссе чередою своих разделов берет предмет  со многих сторон, не охватывая его полностью, ибо предмет, охваченный  полностью, теряет вдруг свой объем и убывает в понятие, – примерно так же  следовало, считал он, подходить к миру и к собственной жизни. Ценность какого‑либо  действия или какого‑либо свойства, даже их сущность и природа зависят, казалось  ему, от обстоятельств, которые их окружают, от целей, которым они служат, одним  словом, от устройства целого, к которому они принадлежат. Это, кстати, лишь  простое описание того факта, что убийство может представать нам преступлениям  или героическим подвигом, а час любви – пером, выпавшим из крыла ангела или из  крыла гуся. Но Ульрих обобщал это. Все моральные события происходили, стало  быть, в силовом поле, ситуация которого заряжала их смыслом, и добро и зло  содержалось в них так, как содержатся в атоме возможности химического  соединения. Они были в известной мере тем, чем они становились, и так же как  слово «твердый» обозначает четыре совершенно разных сущности в зависимости от  того, связывается ли твердость с любовью, грубостью, ретивостью или строгостью,  все моральные факты казались ему в их значении зависимой функцией других  фактов. Так возникала бесконечная система связей, где вообще уже не было тех  независимых значений, какие в грубом первом приближении приписывает действиям и  свойствам обыкновенная жизнь; казавшееся плотным становилось здесь проницаемым  предлогом для многих других значений, происходящее – символом чего‑то, что,  может быть, не происходило, но благодаря происходившему чувствовалось, и  человек как высшее проявление своих возможностей, потенциальный человек,  ненаписанная поэма своего бытия, выступал против человека как исписанной  страницы, как реальности и характера. Глядя на вещи таким образом, Ульрих  чувствовал себя способным, по сути, к любой добродетели и к любому пороку, и  тот факт, что в уравновешенном обществе и добродетели и пороки воспринимаются  всеми, хотя и втихую, как одинаковая докука, служил для него лишним  доказательством тому повсюду в природе наблюдаемому явлению, что всякая игра  сил стремится со временем к средней ценности и среднему состоянию, к равновесию  и стабилизации. Мораль в обычном смысле была для Ульриха не более чем  старческой формой системы сил, которую нельзя путать с моралью без ущерба для  этической силы.    

Возможно, что и в этих взглядах выражалась известная  неуверенность в жизни; однако неуверенность есть порой не что иное, как  неудовлетворенность обычными уверениями и гарантиями, а к тому же  позволительно, пожалуй, напомнить, что и такое опытное лицо, как человечество,  действует, кажется, по очень похожим принципам. Оно, в конце концов, отменяет  все, что им сделано, и заменяет другим, для него, человечества, преступления со  временем тоже превращаются в добродетели и наоборот, оно выстраивает великие  духовные взаимосвязи всего на свете и позволяет им рухнуть через несколько  поколений; только происходит это последовательно, а не в силу какого‑то единого  восприятия жизни, и цепь его, человечества, опытов не обнаруживает никакого  возрастания, тогда как сознательный человеческий эссеизм увидел бы чуть ли не  свою задачу в том, чтобы эту беспечную несознательность мира превратить в волю.  И множество отдельных линий развития указывает на то, что это может скоро  случиться. Больничная лаборантка в лилейно‑белой одежде, растирающая в белой  фарфоровой мисочке кал пациента с помощью кислот в багровую массу, правильный  цвет которой вознаграждает ее, лаборантки, внимательность, – она уже  сейчас, хотя и не знает этого, находится в более удобоизменяемом мире, чем  молодая дама, которая ужасается, увидев тот же предмет на улице. Преступник,  попавший в моральное силовое поле своего преступления, движется только как  пловец, которого уносит мощный поток, и каждая мать, чье дитя попадало в такой  поток, это знает; просто ей до сих пор не верили, потому что не было места для  такой веры. Психиатрия, называющая большую веселость веселым расстройством, как  если бы она была веселой тоской, установила, что все повышенное, будь то  повышенное целомудрие или повышенная чувствительность, повышенная  добросовестность или повышенное легкомыслие, жестокость или сострадание,  переходит в нечто патологическое; как мало значила бы здоровая жизнь, имей она  целью лишь середину между двумя крайностями! Как убога она была бы, если бы ее  идеал действительно заключался лишь в отрицании преувеличения ее идеалов! Такие  открытия заставляют видеть в моральной норме уже не покой застывших заповедей,  а подвижное равновесие, требующее каждый миг усилий для его поддержания. Это  все больше кажется ограниченностью – возводить в характер человека  непроизвольно приобретенные им тенденции к тем или иным повторениям и потом  возлагать ответственность за эти повторения на его характер. Идет познание  взаимодействия между внутренним миром и внешним, и как раз благодаря признанию  в человеке безличного начала удалось найти новые ключи к личности, напасть на  какие‑то простейшие основные типы поведения, на инстинкт построения своего «я»,  который, как инстинкт гнездования у птиц, сооружает свое «я» из разных  материалов всего несколькими способами. Люди уже настолько близки к тому, чтобы  путем определенных воздействий ставить преграду всякому вырождению, как  плотиной – потоку, что, если из преступников не делают своевременно настоящих  архангелов, причина тут уже только, пожалуй, в социальной беспечности или в  остатке нерасторопности. И можно привести очень много разрозненных, еще не  соприкоснувшихся друг с другом причин, из‑за совокупности которых люди устают  от грубых приблизительностей, возникших и пущенных в ход при более простых  условиях, и постепенно ощущают необходимость изменить в основных ее формах  мораль, которая за две тысячи лет приспособилась к менявшемуся вкусу лишь в  малом, и заменить ее другой, точнее подогнанной к подвижности фактов.    

По убеждению Ульриха, для всего этого недоставало,  собственно, только формулы, выражения, которое в какой‑то счастливый миг, еще  до того, как цель движения достигнута, должно найти ее, чтобы можно было пройти  последний отрезок пути, а выражение это – всегда рискованное, еще не оправдываемое  положением вещей, – сочетает в себе аккуратность с неаккуратностью,  точность – со страстью. Но как раз в те годы, что могли, казалось бы,  раззадорить его, с ним произошло нечто странное. Он не был философом. Философы  – это притеснители, не имеющие в своем распоряжении армии и потому подчиняющие  себе мир путем заключения его в систему. Вот почему, наверно, во времена  тирании и появлялись великие философские умы, а во времена развитой цивилизации  и демократии не удается создать убедительную философию, судя хотя бы по  сетованиям, которые обычно приходится слышать по этому поводу. Оттого сегодня  ужасающе много философствуют малыми дозами, так что только в лавке и можно еще  что‑то получить без мировоззрения в придачу, а большие дозы философии вызывают  явное недоверие. Их просто считают невозможными, и Ульрих тоже отнюдь не был  свободен от этого, напротив, его научный опыт побуждал его думать о них  довольно насмешливо. Этим и определялось его поведение: все, что он видел,  заставляло его задумываться, а слишком много думать он в то же время как‑то  побаивался. Но решающим для его поведения оказалось и нечто другое. Было в  натуре Ульриха что‑то, что с каким‑то рассеянным, парализующим, обезоруживающим  упорством противилось логическому порядку, однозначной воле, целеустремленным  стимулам честолюбия, и это тоже было связано с выбранным им некогда словцом  «эссеизм», хотя и содержало как раз те составные части, которые он со временем  исключил из этого понятия с неосознанной тщательностью. Общепринятый перевод слова  «эссе» как «опыт», «попытка» лишь примерно передает существеннейший намек на  литературный образец, ведь эссе не есть предварительное и попутное выражение  какого‑то убеждения, которое при более удобном случае может быть либо возведено  в истину, либо признано ошибочным (таковы только статьи и рефераты, публикуемые  учеными лицами как «отходы их мастерской»); нет, эссе‑это уникальный и  неизменный облик, который принимает внутренняя жизнь человека в какой‑то  решающей мысли. Нет ничего более чуждого ей, чем именуемая субъективностью  безответственность фантазий, но и «верно», «неверно», «умно», «неумно» –  понятия тоже неприложимые к таким мыслям, которые тем не менее подвластны  законам столь же строгим, сколь тонкими и невыразимыми они кажутся. Было немало  таких эссеистов и мастеров маячащей внутри жизни, но называть их незачем; их  царство лежат между религией и знанием, между примером и учением, между amor  mtehectualis и поэзией, они святые – с религией и без оной, а иногда они просто  мужчины, запутавшиеся в каком‑нибудь приключении.    

Нет, кстати сказать, ничего характернее того, в чем поневоле  убеждаешься на примере ученых и разумных попыток истолковать таких великих  эссеистов, превратить мудрость жизни в теорию жизни и извлечь из волнения  взволнованных какое‑то «содержание»; от мудрости и волнения остается после  таких попыток примерно столько же) сколько от нежного, переливчатого тела  медузы, когда ее вытащат из воды и положат на песок. Мудрость одержимых  рассыпается в прах в разуме неодержимых, превращается в противоречия и вздор, и  все‑таки ее нельзя назвать нежной и нежизнеспособной, а то ведь нежным пришлось  бы назвать и слона, поскольку он тоже не выживет в безвоздушном, не  соответствующем его жизненным потребностям помещении. Было бы очень жаль, если  бы эти описания произвели впечатление тайны или хотя бы музыки, где преобладают  звуки арфы и похожие на стоны глиссандо. Дело обстоит прямо противоположным  образом, и лежащий в их основе вопрос представал Ульриху отнюдь не только как  смутное ощущение, но и вполне членораздельно в следующей форме: человек,  который хочет истины, становится ученым; человек, который хочет дать волю своей  субъективности, становится, вероятно, писателем; а что делать человеку, который  хочет чего‑то промежуточного между тем и другим? Примеры же «промежуточного»  дает каждое правило морали, хотя бы самое общеизвестное и простое: не убий. С  первого взгляда видно, что оно не есть ни истина, ни субъективное утверждение.  Все знают, что в одних отношениях мы строго его придерживаемся, а в других  допускаются определенные и весьма многочисленные, однако точно ограниченные  исключения, но в очень большом числе случаев третьего рода, скажем, в фантазии,  в желаниях, на спектакле в театре или наслаждаясь газетными новостями, мы  совершенно беспорядочно блуждаем между отвращением и соблазном. Нечто, не  являющееся ни истиной, ни субъективным утверждением, называют иногда  постулатом. Этот постулат прикреплен к догмам религии и догмам закона,  благодаря чему он получает характер производной истины, но романисты  рассказывают нам об исключениях, от жертвы Авраама до недавней красивой  женщины, застрелившей своего возлюбленного, и все опять растворяется в  субъективности. Можно, стало быть, либо держаться за колышки, либо носиться  между ними туда и сюда на вольной волне; но с каким чувством?! Чувство,  испытываемое человеком к этому правилу, есть смесь тупого повиновения (включая  «здоровую натуру», которая противится тому, чтобы даже помыслить о таких вещах,  но, сдвинь ее хоть чуть‑чуть с места алкоголь или страсть, делает их тотчас же)  и бездумного плесканья в волне возможностей. Действительно ли следует понимать  это правило только так? Это означало бы, чувствовал Ульрих, что человек, всей  душою желающий что‑то сделать, тем самым не знает, должен ли он это сделать или  должен воздержаться от этого. И все‑таки Ульрих подозревал, что можно и сделать  это, и воздержаться от этого всем своим существом. Ни прихоть, ни запрет ничего  для него не значили. Ссылка на высший или внутренний закон вызывала критику со  стороны его разума, больше того, было что‑то обесценивающее в этой потребности  облагородить уверенный в себе миг ссылкой на его родословную. Все это оставляло  его сердце немым, и говорила только его голова; но он чувствовал, что каким‑то  другим образом его решение могло бы совпасть с его счастьем. Он мог бы быть  счастлив, потому что не убивает, или счастлив, потому что убивает, но он  никогда не мог бы быть равнодушным исполнителем поставленного перед ним  постулата. То, что он сейчас чувствовал, было не заповедью, а заповедной  областью, куда он вступил. Он понимал, что в ней все уже решено и успокоительно  для сознания, как материнское молоко. Но говорили ему это уже не мысли, да и не  чувства в их обычной бессвязности; это были уже не мысли и не чувства, а некое  «сплошное понимание». И все же, опять‑таки, только такое, как если бы ветер  принес издалека весть, и весть эта не казалась ему ни верной, ни неверной, ни  разумной, ни противоразумной, а захватывала его целиком, словно какое‑то тихое  блаженное преувеличение запало в его сердце.    

И как нельзя сделать, истину из настоящих частей эссе, так  нельзя извлечь из такого состояния какое‑то убеждение, во всяком случае не  отказываясь от этого состояния; так любящий должен оставить свою любовь, чтобы  ее описать. Безграничная растроганность, порой нецеленаправленно волновавшая  Ульриха, противоречила его активному началу, настаивавшему на границах и  формах. Оно ведь, наверно, правильно и естественно – хотеть знать, прежде чем  позволишь говорить чувству, и он невольно представлял себе, что то, что он  когда‑то найдет, не уступит в прочности истине, даже и не будучи истиной; но в  своем особом случае он походил из‑за этого на человека, у которого, пока он  снаряжается, умирает намерение. Если бы у него во время его работы над  математическими или математическо‑логическими проблемами или занятий  естественными науками спросили, какая цель перед ним маячит, он ответил бы, что  только один вопрос действительно стоит того, чтобы о нем думать, и это вопрос  правильной жизни. Но когда долго ставишь какое‑то требование, а с ним ничего не  происходит, мозг немеет точно так, как немеет рука, когда она слишком долго  поднята вверх с каким‑то предметом, и мысли наши так же не могут стоять все  время на одном месте, как летом солдаты на параде; если им приходится ждать  слишком долго, они просто падают в обморок. Поскольку Ульрих закончил набросок  своего суждения о жизни примерно на двадцать шестом году, оно представлялось  ему на тридцать втором уже не совсем искренним. Он не разрабатывал своих идей  дальше, и если не считать какого‑то неуверенного и напряженного чувства, вроде  того, которое испытываешь, ожидая чего‑то с закрытыми глазами, в нем мало  давало себя знать личное волнение, с тех пор как дни трепетных первых открытий  прошли. И все же, наверно, именно подспудное волнение такого рода замедлило со  временем его научную работу и помешало ему сосредоточить на ней свою волю.Из‑за  него он оказался в своеобразном разладе с самим собой. Нельзя забывать, что  разновидность ума, тяготеющая к точности, в сущности религиознее, чем  эстетическая; ибо первая подчинилась бы Ему, соизволь он показаться при  условиях, устанавливаемых ею для его признания, тогда как наши эстеты, если бы  Он объявился, нашли бы только, что его талант недостаточно самобытен, а его  система мира недостаточно понятна, чтобы поставить его на одну ступень с  дарованиями, где видна действительно искра божья. С такой же легкостью, как  представители этой второй разновидности, Ульрих не мог, стало быть, предаваться  смутным догадкам, но, с другой стороны, не мог закрывать глаза на то, что все  эти годы сплошной точности жил только наперекор самому себе, и ему хотелось,  чтобы с ним произошло что‑нибудь непредвиденное, ибо, проделывая то, что он  насмешливо называл своим «отпуском от жизни», он ни в том, ни в другом  направлении не находил ничего, что его успокоило бы.    

В его оправдание можно, пожалуй, заметить, что в  определенные годы жизнь убегает невероятно быстро. Но день, когда нужно начать  жить по своей последней воле, прежде чем ты завещаешь ее остаток, находится  далеко впереди, и передвинуть его нельзя. Это стало Ульриху угрожающее ясно с  тех пор, как прошло почти полгода, а ничего не изменилось. Пошевеливаясь в ходе  маленькой и дурацкой деятельности, за которую он взялся, разговаривая, с  удовольствием разговаривая слишком много, живя с отчаянным упорством рыбака,  забрасывающего свои сети в пустую реку, не делая, однако, ничего, что  соответствовало бы личности, каковую он все‑таки представлял собой, причем  нарочно не делая, Ульрих ждал. Он ждал позади своей личности, поскольку это  слово обозначает часть человека, сформированную миром и жизненным путем, и его  спокойное, отгороженное ее плотиной отчаяние поднималось все выше день ото дня.  Он находился в самой бедственной поре своей жизни и презирал себя за свои упущения.  Являются ли великие испытания привилегией великих натур? Он рад был бы поверить  этому, но это неверно, ибо и у простейших нервных натур есть свои кризисы.  Значит, единственным, с чем он, в сущности, оставался в этом великом смятении,  была та доля невозмутимости, которой обладают все преступники и герои, это не  мужество, не воля, не вера, а просто способность упрямо держаться за самого  себя, которую так же трудно вытряхнуть, как жизнь из кошки, даже совсем уже  растерзанной псами.    

Если угодно представить себе, как живет такой человек, когда  он один, то рассказать можно разве только, что ночью в комнату глядят  освещенные окна, а мысли, побывав в употреблении, сидят вокруг, как клиенты в  передней адвоката, которым они недовольны. Или, может быть, что однажды в такую  ночь Ульрих открыл окна и, глядя на по‑змеиному голые стволы деревьев, на  странную гладкость и черноту их изгибов между снежными одеялами макушек и  земли, вдруг почувствовал желание спуститься в сад прямо в пижаме; ему хотелось  ощутить холод всей кожей. Сойдя вниз, он выключил свет, чтобы не стоять перед  освещенной дверью, и только из его кабинета свет крышей вдавался в темень. Одна  дорожка вела к решетке выходивших на улицу ворот, эту дорожку различимо‑темно  пересекала другая. Ульрих медленно пошел ко второй. И вдруг высившаяся между  кронами деревьев темнота фантастически напомнила ему исполинскую фигуру  Моосбругера, а голые деревья показались ему на редкость телесными, безобразными  и мокрыми, как черви, и все же такими, что хотелось обнять их и припасть к ним  с залитым слезами лицом. Но он этого не сделал. Сентиментальность этого порыва  оттолкнула его сразу же, как только коснулась его. Сквозь молочную пену тумана  перед решеткой сада в этот миг проходили запоздалые прохожие, и он, наверно,  показался им сумасшедшим, когда его фигура в красной пижаме выделилась вдруг  среди черных стволов, но он твердо ступил на дорожку и пошел, относительно  удовлетворенный, обратно в дом, ибо если что‑то было припасено для него, это  должно было быть нечто совсем другое.    

 63    

У Бонадеи видение    

     

Когда утром, последовавшим за этой ночью, Ульрих поднялся  поздно и очень разбитый, ему доложили о приходе Бонадеи; после ссоры они ни  разу не виделись.    

Во время разлуки Бонадея много плакала. В эту пору Бонадея  часто чувствовала себя поруганной. Она часто вибрировала, как приглушенный  барабан. У нее было много приключений и много разочарований за это время. И  хотя воспоминание об Ульрихе тонуло при каждом приключении в глубоком колодце,  оно после каждого разочарования снова выплывало оттуда; беспомощное и  укоризненное, как одинокая боль на лице ребенка. Мысленно Бонадея уже сто раз  просила у него прощения за свою ревность, «наказывая», как она это называла,  свою «злую гордыню», и наконец она решилась предложить ему заключить мир.    

Когда она сидела перед ним, она была мила, грустна и красива  и чувствовала какую‑то муть в животе. Он стоял перед ней «как юноша». Его кожа  мраморно отполирована, думалось ей, великими событиями и дипломатией. Она  никогда еще не замечала, как много силы и решительности в его лице. Она с  удовольствием капитулировала бы всем своим существом, но она не осмеливалась  заходить так далеко, а он не делал никаких попыток призвать ее к этому. Такая  холодность была несказанно печальна для нее, но огромна, как статуя. Бонадея  внезапно взяла его опущенную руку и поцеловала ее. Ульрих задумчиво погладил ее  по волосам. Ее ноги самым женственным на свете образом ослабели, и она готова  была упасть на колени. Ульрих мягко прижал ее к стулу, принес виски с содовой и  закурил.