1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– На  Гемонскую лестницу,[106]  там твое место! – вопил пронзительным голосом Эмилий Варин.    

– Идите  сюда все! А ну-ка, живее! Эй вы, мерзкий сброд! – воскликнул Катилина и  расправил руки, словно приготовлялся к драке.    

Плебеи  пришли в замешательство.    

– Клянусь  богами Аверна! – крикнул могильщик Арезий. – Меня-то ты не схватишь  сзади, как бедного Гратидиана! Геркулес ты, что ли?    

И он  ринулся на Катилину, но получил такой страшный удар в грудь, что зашатался и  рухнул на руки стоявших позади него; могильщик Лувений, также бросившийся на  Катилину, упал навзничь у ближайшей стены, сраженный ударами мощных кулаков,  которыми Катилина с быстротою молнии, то правой, то левой рукой, барабанил по  его лысому черепу.    

Женщины,  сбившись в кучу, с визгом и плачем прятались за стойкой Лутации. Поднялась  суматоха: люди метались взад и вперед, отшвыривали и опрокидывали скамьи, били  посуду; стояли грохот, крик, оглушительный шум и гам, сыпались проклятия и  ругань. Из другой комнаты долетали голоса Требония, Спартака и других  гладиаторов, упрашивавших Катилину отойти от дверей, чтобы дать им возможность  вмешаться в драку и положить ей конец.    

Тем  временем Катилина мощным пинком в живот свалил нищего Велления, который бросился  на него с кинжалом.    

При виде  упавшего Велления враги Катилины, столпившиеся у дверей задней комнаты, отступили,  а Луций Сергий, обнажив короткий меч, бросился в большую комнату и, нанося  удары плашмя по спинам пьяниц, прерывисто кричал диким голосом, похожим на рев  зверя:    

– Подлая  чернь, дерзкие нахалы! Всегда готовы лизать ноги тому, кто вас топчет, и оскорблять  того, кто снисходит до вас и протягивает вам руку!..    

Вслед за  Катилиной, как только он освободил вход в большую комнату, ворвались один за  другим Требоний, Спартак и их товарищи.    

Под  натиском гладиаторов вся толпа, которая уже стала отступать под градом ударов  Катилины, бросилась со всех ног на улицу. В таверне остались только хрипло  стонавшие Веллений и Лувений, распростертые на полу, оглушенные ударами, и Гай  Тауривий, не принимавший участия в свалке; скрестив на груди руки, он стоял в  углу около очага как безучастный зритель.    

– Мерзкое  отродье! – кричал, тяжело дыша, Катилина; он до самого выхода преследовал  убегающих. Повернувшись к женщинам, не прекращавшим стенания и плач, он  крикнул: – Да замолчите же, проклятые хныксы! На тебе, – сказал он, бросая  пять золотых на стол, за которым сидела Лутация, оплакивавшая свои убытки:  разбитую посуду и скамьи, кушанья и вина, не оплаченные сбежавшими  буянами. – На тебе, несносная болтунья! Катилина платит за всех этих  мошенников!    

В эту  минуту Родопея, смотревшая на Катилину и его друзей расширенными от страха глазами,  вдруг побледнела как полотно и, вскрикнув, бросилась к Спартаку.    

– Я  не ошиблась! Нет, нет, не ошиблась! Спартак!.. Ведь это ты, мой Спартак?    

– Как!.. –  закричал не своим голосом гладиатор, с невыразимым волнением глядя на девушку. –  Ты? Возможно ли это? Ты? Мирца!.. Мирца!.. Сестра моя!..    

Брат и  сестра бросились друг другу в объятия среди воцарившейся мертвой тишины. Но после  первого порыва нежности, поцелуев и слез Спартак вдруг вырвался из объятий  сестры, схватил ее за руки, отодвинул от себя и осмотрел с ног до головы,  бледнея и шепча дрожащим голосом:    

– Ведь  ты?.. ты?.. – воскликнул он и с горьким презреньем, с отвращением  оттолкнул от себя девушку. – Ты стала…    

– Рабыня  я!.. – крикнула она голосом, полным слез. – Я рабыня… А мой господин –  негодяй!.. Он истязал меня, пытал раскаленным железом… Пойми же, Спартак,  пойми!..    

– Бедная!  Несчастная! – дрожащим от волнения голосом произнес гладиатор. –  Приди ко мне, на грудь, сюда, сюда! – Он привлек к себе сестру и, крепко  целуя, прижимал к своей груди.    

Через  минуту, вскинув вверх глаза, полные слез и сверкающие гневом, он с угрозой  поднял свой мощный кулак и со страшным негодованием воскликнул:    

– Да  где же молнии Юпитера?.. Да разве Юпитер – бог? Нет, нет, Юпитер – просто шут!  Юпитер – жалкое ничтожество!    

А Мирца,  прильнув к широкой груди брата, плакала горькими слезами.    

Прошла  минута тяжкого молчания, и вдруг Спартак крикнул голосом, не похожим на человеческий:    

– Да  будет проклята позорная память о первом человеке на земле, из семени которого  произошли два разных поколения: свободных и рабов!    

 Глава четвертая    

ЧТО ДЕЛАЛ СПАРТАК,  ПОЛУЧИВ СВОБОДУ    

     

Со  времени событий, описанных в предыдущих главах, прошло два месяца.    

Накануне  январских ид (12 января) следующего 676 года на улицах Рима утром бушевал  сильный северный ветер, нагоняя серые тучи, придававшие небу унылое  однообразие. На мокрую и грязную мостовую медленно падали мелкие хлопья снега.    

Граждане,  пришедшие на Форум по делам, собирались там кучками. Но лишь немногие толпились  в этот день на открытом воздухе, – тысячи римлян теснились кто под  портиками Форума, а кто под портиками курии Гостилия, Грекостаза,[107]  базилик Порция, Фульвия, Эмилия, Семпронии, храмов Весты, Кастора и Поллукса,  Сатурна, храма Согласия, воздвигнутого в 388 году римской эры Фурием Камиллом,[108] во  времена его последней диктатуры, в честь достижения мирного соглашения между  патрициями и плебеями. Прогуливались и под портиками храма богов, покровителей  Рима. Величественный и вместительный римский Форум был окружен замечательными  зданиями; он тянулся от теперешней площади Траяна до площади Монтанара и от  арки Константина до Пантанов, а в прежнее время занимал все пространство между  холмами Капитолийским, Палатинским, Эсквилином и Виминалом. Поэтому современный  римский Форум представляет собою лишь бледное подобие древнего. Много народа  было внутри базилики Эмилия, великолепного здания, состоявшего из обширного  портика с чудесной колоннадой, от которого шли два других, боковых портика.  Здесь вперемежку толпились патриции и плебеи, ораторы и деловой люд, горожане и  торговцы, которые стояли маленькими группами и обсуждали свои дела. Толпа беспрестанно  двигалась взад и вперед, слышался шумный говор.    

В  глубине главного портика, напротив входной двери, но вдали от нее, высокая  длинная балюстрада отделяла часть портика от базилики и образовывала как бы  отдельное помещение, где разбирались судебные тяжбы; сюда не доходил шум, и  ораторы могли произносить тут свои речи перед судьями. Над колоннадой вокруг  всей базилики шла галерея, откуда удобно было наблюдать за всем, что  происходило внизу.    

В этот  день на балюстраде, окружавшей галерею, работали каменщики, штукатуры и кузнецы:  они украшали ее бронзовыми щитами, на которых с изумительным искусством были  изображены подвиги Мария в войне с кимврами.    

Базилика  Эмилия была воздвигнута предком Марка Эмилия Лепида, который в этом году был  избран в консулы вместе с Квинтом Лутацием Катуллом и приступил к исполнению  обязанностей первого января.    

Марк  Эмилий Лепид, как мы уже говорили, принадлежал к числу приверженцев Мария; став  консулом, он прежде всего приказал украсить базилику, построенную его прадедом  в 573 году римской эры, вышеупомянутыми щитами, желая заслужить признательность  партии популяров в противовес Сулле, разрушившему все арки и памятники,  воздвигнутые в честь его доблестного соперника.    

Среди  праздного люда, глазевшего с верхней галереи на снующую внизу толпу, стоял Спартак;  облокотясь на мраморные перила и подпирая голову руками, он рассеянно и  равнодушно смотрел на весь этот суетившийся и волновавшийся народ.    

На нем  была голубая туника и короткий паллий вишневого цвета, схваченный на правом  плече серебряной тонкой работы застежкой в виде щитка.    

Неподалеку  от него оживленно разговаривали трое граждан. Двое из них уже известны нашим  читателям: атлет Гай Тауривий и наглый Эмилий Варин. Третий был одним из  многочисленных бездельников, живших за счет ежедневных подачек какого-нибудь  патриция; обычно они объявляли себя «клиентами»[109] этого аристократа и  сопровождали его на Форуме, в комиции, подавали голос по его желанию и приказанию,  превозносили его, льстили и надоедали непрестанным попрошайничеством.    

То было  время, когда после побед в Азии и в Африке Рим утопал в роскоши и погряз в восточной  лени; когда Греция, побежденная римским оружием, победила своих покорителей,  заразив их изнеженностью,[110]  развращенностью, привычкой к роскоши; когда неисчислимое и все возрастающее  количество рабов исполняло все работы, которыми до того занимались свободные  трудолюбивые граждане. Все это убило труд – самый мощный источник силы,  нравственности, благоденствия, и Рим, еще носивший личину величия, богатства и  мощи, уже чувствовал, как в нем самом развиваются зловещие зародыши приближающегося  упадка. Клиенты были страшной язвой эпохи, о которой мы повествуем, она  особенно способствовала разложению и повлекла за собою гибельные последствия,  сказавшиеся в новых законах Гракхов, Сатурнина, Друза, в междоусобных раздорах  Суллы и Мария. В дальнейшем стало еще хуже: начались ежедневные стычки, пошли  мятежи – Катилины, Клодия[111]  и Милона,[112]  и все это привело к триумвирату Цезаря, Помпея и Красса.[113] Любой патриций, любой  консул, любой богатый честолюбец имел свиту в пятьсот – шестьсот  клиентов, – были даже такие, у которых число клиентов доходило до тысячи.  Граждане, вполне способные к труду, избирали, однако, профессию клиентов – так  же точно, как их предки в былые времена избирали сапожное, плотничье ремесло  или становились кузнецами, каменщиками; это были нищие в грязной одежде,  преступные и продажные приверженцы какой-либо партии, нарядившиеся в гордую  тогу римлянина; они жили подачками, сплетнями, интригами, низкопоклонством.    

Человек,  болтавший в галерее базилики Эмилия с Гаем Тауривием и Эмилием Варином, как раз  и был одним из этих вырождающихся римлян. Его звали Апулеем Тудертином, потому  что предки его пришли в Рим из Тудера; он был клиентом Марка Красса.    

Все трое  стояли недалеко от Спартака, толкуя об общественных делах. Спартак, углубившись  в серьезные и печальные размышления, не слушал их разговоров.    

С тех  пор как фракиец нашел свою сестру в столь позорном положении, первой мыслью,  первой его заботой было вырвать Мирцу из рук человека, оскорбившего и  унизившего ее. Катилина с свойственной ему щедростью, на этот раз не вполне  бескорыстной, отдал в распоряжение рудиария и остальные восемь тысяч  сестерциев, которые он выиграл в тот день у Долабеллы: он хотел помочь Спартаку  выкупить Мирцу.    

Спартак  с благодарностью взял деньги, обещая вернуть их, хотя Катилина и отказывался от  этого; и тотчас же фракиец отправился к хозяину сестры, чтобы выкупить ее.    

Разумеется,  хозяин Мирцы, видя тревогу Спартака за судьбу сестры и его горячее желание  освободить ее, непомерно поднял цену. Он говорил, что Мирца обошлась ему в  двадцать пять тысяч сестерциев (он приврал наполовину), указывал на то, что она  молода, красива, скромна, и, подытожив свои расчеты, объявил, что девушка  представляет собою капитал по меньшей мере в пятьдесят тысяч сестерциев. Он  поклялся Меркурием и Венерой Мурсийской, что не уступит ни одного сестерция.    

Легче  себе представить, чем описать отчаяние бедного гладиатора. Он просил, он умолял  отвратительного торговца женским телом, но негодяй, уверенный в своих правах,  знал, что закон на его стороне, и, находясь таким образом в выгодном положении,  был непоколебим.    

Тогда  Спартак в бешенстве схватил мерзавца за горло и наверно задушил бы его, если б  его не удержала одна мысль, – это было счастьем для сводника, иначе он  испустил бы дух в страшных объятиях фракийца, – Спартак подумал о Мирце, о  своей родине, о задуманном им тайном деле, которое было для него священным; он  знал, что без него дело это обречено на гибель.    

Спартак  опомнился и выпустил хозяина Мирцы. У сводника глаза чуть не выскочили из орбит,  лицо и шея посинели, он был оглушен и почти потерял сознание. После нескольких  минут раздумья Спартак спокойно обратился к нему, хотя все еще был бледен и  весь дрожал от гнева и пережитого волнения:    

– Так  ты сколько хочешь?.. Пятьдесят тысяч?..    

– Я…  больше не хо… чу… ни… чего… уби… райся!.. Уби… райся… к черту… или я со… зову…  всех сво… их… ра… бов!.. – выкрикивал хозяин заикаясь.    

– Прости  меня, извини!.. Я вспылил. Бедность виновата… любовь к сестре… Выслушай меня,  мы столкуемся.    

– Столковаться  с таким, как ты? Ты ведь сразу бросаешься душить человека! – возразил  сводник, уже несколько успокоившись и ощупывая шею. – Вон! Вон отсюда!    

Спартаку  удалось кое-как успокоить негодяя, и от пришли к такому соглашению: Спартак  вручит ему тут же две тысячи сестерциев, с условием, что Мирце отведут особое  помещение в доме и Спартаку будет разрешено жить вместе с ней. Если через месяц  Спартак не выкупит сестру, она опять станет рабыней.    

Золотые  монеты сверкали очень заманчиво, условие было довольно выгодным: хозяин получал  тут чистого дохода по меньшей мере тысячу сестерциев, ничем не рискуя. И он  согласился.    

Убедившись  в том, что Мирцу поместили в удобной маленькой комнатке, расположенной за  перистилем дома, Спартак попрощался с нею и направился в Субуру, где жил  Требоний.    

Он  рассказал ему все, что случилось, и просил у него совета и помощи.    

Требоний  постарался успокоить Спартака. Он пообещал ему свое содействие и помощь, сказав,  что он похлопочет и найдет способ избавить Спартака от забот, даст ему  возможность если не совсем освободить сестру, то по крайней мере устроить так,  чтобы впредь никто не мог обидеть и оскорбить ее.    

Обнадеженный  обещаниями Требония, Спартак пошел в дом Катилины и с благодарностью вернул ему  свой долг – восемь тысяч сестерциев: сейчас он в них не нуждался. Мятежный патриций  долго беседовал со Спартаком в своей библиотеке; говорили они, видимо, о делах  секретных и весьма важных, судя по предосторожностям, принятым Катилиной для  того, чтобы посторонние не помешали их беседе… Никто не знает, о чем они  говорили, но с этого дня Спартак стал часто бывать в доме патриция; теперь их  связывали узы дружбы и взаимного уважения.    

С того  самого дня, как Спартак получил свободу, его прежний ланиста Акциан ходил за  ним по пятам и надоедал ему бесконечными разговорами о шаткости его положения,  о необходимости устроиться прочно и надежно обеспечить себя. Кончил он тем, что  напрямик предложил Спартаку заведовать его школой или же снова запродать себя  ему в гладиаторы, причем посулил такую сумму, какой он никогда не заплатил бы  даже свободнорожденному.    

Свободнорожденными  назывались люди, родившиеся от свободных граждан или же вольноотпущенников, –  от свободного и служанки или от слуги и свободной гражданки. Не следует забывать,  что, кроме людей, попадавших в рабство во время войн и проданных затем в  качестве гладиаторов, иногда в наказание за какие-либо провинности, были еще и  гладиаторы-добровольцы. Обычно это были бездельники, кутилы и забияки,  погрязшие в долгах, не способные удовлетворить свои необузданные прихоти и  страсть к удовольствиям, буяны, не дорожившие жизнью. Продаваясь в гладиаторы,  они давали клятву, формула которой дошла и до наших дней, – закончить свою  жизнь на арене амфитеатра или цирка.    

Спартак,  разумеется, решительно отверг все предложения своего прежнего хозяина и попросил  ланисту не беспокоить его впредь своими заботами, но Акциан не переставал  преследовать Спартака и вертеться около него, подобно злому гению или  предвестнику несчастья.    

Тем  временем Требоний, который полюбил Спартака, а может быть, имел и некоторые  виды на него в будущем, усердно занялся судьбой Мирцы. Будучи другом Квинта  Гортензия и горячим поклонником его ораторского таланта, он имел возможность  порекомендовать Валерии, сестре Гортензия, купить Мирцу, которая была  воспитанной и образованной девушкой, говорила по-гречески, умела умащивать тело  маслами и благовониями, знала толк в притираниях, употреблявшихся знатными  патрицианками, и могла быть полезной для ухода за ее особой.    

Валерия  не возражала против покупки новой рабыни, если та подойдет ей. Она пожелала ее  увидеть, поговорила с ней и, так как Мирца ей понравилась, тут же купила ее за  сорок пять тысяч сестерциев. Вместе с другими своими рабынями она увезла ее в  дом Суллы, женой которого она стала пятнадцатого декабря прошлого года.    

Хотя это  и не совпадало с планами Спартака, мечтавшего о том, чтобы сестра его стала свободной,  все же в ее положении это оказалось лучшим выходом: по крайней мере, она была  избавлена – и, возможно, навсегда – от позора и бесчестия.    

Почти  перестав беспокоиться о судьбе Мирцы, Спартак занялся другими серьезными и,  по-видимому, требующими тайны делами, судя по частым его беседам с Катилиной и  ежедневным продолжительным свиданиям с ним. Фракиец, кроме того, усердно  посещал все школы гладиаторов, а когда в Риме происходили состязания, то он  бывал во всех кабачках и тавернах Субуры и Эсквилина, где постоянно искал  встреч с гладиаторами и рабами.    

О чем же  он мечтал, за какое дело взялся, что он замыслил?    

Об этом  читатель вскоре узнает.    

Итак,  стоя на верхней галерее базилики Эмилия, Спартак был погружен в глубокое раздумье;  он не слышал ничего, что говорилось вокруг, и ни разу не повернул головы в ту  сторону, где громко болтали между собой Гай Тауривий, Эмилий Варин и Апулей  Тудертин, не слышал их крикливых голосов и грубых острот.    

– Очень  хорошо, отлично, – говорил Гай Тауривий, продолжая разговор с  товарищами. – Ах, этот милейший Сулла!.. Он решил, что можно разрушить  памятники славы Мария? Ах! Ах! Счастливый диктатор думал, что достаточно  свалить статую, воздвигнутую в честь Мария на Пинцийском холме, и арку в Капитолии,  воздвигнутую в честь победы над тевтонами и кимврами, – и память о Марии  исчезнет! Да, да, он считал, что этого достаточно, чтобы стереть всякий след,  всякое воспоминание о бессмертных подвигах уроженца Арпина, несчастный  безумец!.. Из-за его свирепости и страшного могущества в наших городах,  пожалуй, не осталось бы жителей и вся Италия превратилась бы в груду развалин.  Но, как бы то ни было, Югурту победил не он, а Марий! И не кто иной, как Марий,  одержал победу при Аквах Секстиевых и Верцеллах!    

– Бедный  глупец! – визгливо кричал Эмилий Варин. – А вот консул Лепид украшает  базилику чудесными щитами, на которых увековечены победы Мария над кимврами!    

– Я  и говорил, что этот Лепид будет бельмом на глазу у счастливого диктатора!    

– Брось  ты!.. Лепид – ничтожество! – сказал тоном глубочайшего презрения клиент  Красса, толстенький человечек с брюшком. – Какую неприятность может он  доставить Сулле? Не больше, чем мошка слону!    

– Да  ты не знаешь разве, что Лепид не только консул, но еще и очень богат, богаче  твоего патрона Марка Красса?    

– Что  он богат, это я знаю; но что он богаче Красса, этому я не верю.    

– А  портики в доме Лепида ты видел? Самые красивые, самые великолепные портики не  только на Палатине, но и во всем Риме!    

– Ну  и что ж из того, что у него дом самый красивый в Риме?    

– Да  ведь это единственный дом, в котором портики построены из нумидийского мрамора!    

– Ну  и что ж? Этим, что ли, он устрашит Суллу?    

– Это  доказывает, что он могуществен; он силен тем, что народ любит его.    

– Его  любят плебеи. А разве они мало упрекают его за бессмысленную роскошь и безудержное  мотовство?    

– Не  плебеи, а завистливые патриции, которым не под силу с ним тягаться.    

– Запомните  мои слова, – прервал их Варин, – в этом году случится что-нибудь  необыкновенное.    

– Почему  же?    

– Потому,  что в Аримине произошло чудо.    

– А  что там случилось?    

– На  вилле Валерия петух заговорил человеческим голосом.    

– Ну,  если это правда, то действительно такое диво предвещает удивительные события!    

– Если  это правда? Да в Риме все только об этом и говорят. Рассказывали об этом чуде  сам Валерий и его семья, вернувшаяся из Аримина, да и слуги их тоже  подтверждают это.    

– Действительно,  необыкновенное чудо, – бормотал Апулей Тудертин; человек религиозный,  полный предрассудков, он был глубоко потрясен и искал тайный смысл в явлении,  которое, как он твердо верил, представляло собою предупреждение богов.    

– Коллегия  авгуров уже собиралась для разгадки тайны, скрытой в таком странном явлении, –  произнес своим скрипучим голосом Эмилий Варин, а затем, подмигнув атлету, добавил:  – Я хоть и не авгур, а мне все ясно.    

– О! –  воскликнул с удивлением Апулей.    

– Чему  тут удивляться?    

– О-о! –  на этот раз насмешливо воскликнул клиент Марка Красса. – А ну-ка, объясни  нам, разве ты лучше, чем авгуры, понимаешь скрытый смысл этого чуда?    

– Это  предупреждение богини Весты, оскорбленной поведением одной из своих весталок.    

– Ах,  ах!.. Теперь я понял! А ведь правда… недурно придумано… иначе и быть не  может! – смеясь, сказал Гай Тауривий.    

– Ваше  счастье, что вы понимаете друг друга с полуслова, а я, признаюсь, недогадлив и  ничего не понял.    

– Что  ты притворяешься? Как это ты не понимаешь?    

– Нет,  право, клянусь двенадцатью богами Согласия, не понимаю…    

– Да  ведь Варин намекает на преступную связь одной из дев-весталок, Лицинии, с твоим  патроном!    

– Злостная  клевета! – возмущенно воскликнул верный клиент. – Какая наглая ложь!  Этого не только вымолвить, но и подумать нельзя!    

– И  я говорю то же самое, – сказал Варин с насмешливой улыбкой и  издевательским тоном.    

– Так-то  оно так, а вот поди наберись храбрости и внуши это добрым квиритам! Они все в  один голос настойчиво твердят об этом и осуждают святотатственную любовь твоего  патрона к прекрасной весталке.    

– А  я повторяю: это сплетни!    

– Я  понимаю, милейший Апулей Тудертин, что ты должен так говорить. Это очень хорошо  и вполне понятно. Но нас-то не надуешь, нет, клянусь жезлом Меркурия! Любви не  скроешь. И если бы Красс не любил Лицинию, он не сидел бы рядом с ней на всех  собраниях, не выказывал бы особой заботливости о ней, не смотрел бы на нее так  нежно и… Ну, мы-то понимаем друг друга! Ты вот говоришь «нет», а мы говорим  «да». В благодарность за все подачки Красса проси и моли Венеру  Мурсийскую, – если только у тебя хватит духу, – чтобы он в один  прекрасный день не попал в лапы цензора.    

В эту  минуту к Спартаку подошел человек среднего роста, но широкоплечий, с мощной грудью,  сильными руками и ногами, с лицом, дышащим энергией, мужеством и решимостью,  чернобородый, черноглазый и черноволосый. Он легонько ударил фракийца по плечу  и этим вывел его из задумчивости.    

– Ты  так погружен в свои мысли, что никого и ничего не видишь.    

– Крикс! –  воскликнул Спартак и провел рукой по лбу, как будто желал отогнать осаждавшие  его мысли. – Я тебя и не заметил!    

– А  ведь ты на меня смотрел, когда я прогуливался внизу вместе с нашим ланистой  Акцианом.    

– Будь  он проклят! Ну как там, рассказывай скорей! – немного подумав, спросил  Спартак.    

– Я  встретился с Арториксом, когда он вернулся из поездки.    

– Он  был в Капуе?    

– Да.    

– Виделся  он с кем-нибудь?    

– С  одним германцем, неким Эномаем; его считают среди всех его товарищей самым сильным,  как духом, так и телом.    

– Хорошо,  хорошо! – воскликнул Спартак; глаза его сверкали от радостного  волнения. – Ну и что же?    

– Эномай  полон надежд и мечтает о том же, о чем и мы с тобою; он принял поэтому наш  план, присягнул Арториксу и обещал распространять нашу святую и справедливую  идею (прости меня, что я сказал «нашу», я должен был сказать «твою») среди  наиболее смелых гладиаторов школы Лентула Батиата.    

– Ах,  если боги, обитающие на Олимпе, будут покровительствовать несчастным и угнетенным,  я верю, что не так далек тот день, когда рабство исчезнет на земле! – тихо  промолвил глубоко взволнованный Спартак.    

– Но  Арторикс сообщил мне, – добавил Крикс, – что Эномай, хотя и смелый  человек, он слишком легковерен и неосторожен.    

– Это  плохо, очень плохо, клянусь Геркулесом!    

– Я  тоже так думаю.    

Оба  гладиатора некоторое время молчали. Первым заговорил Крикс, он спросил  Спартака:    

– А  Катилина?    

– Я  все больше и больше убеждаюсь, – ответил фракиец, – что он никогда не  примкнет к нам.    

– Значит,  о нем идет ложная слава? И пресловутое величие души его – пустые россказни?    

– Нет,  душа у него великая и ум необычайный, но благодаря воспитанию и чисто латинскому  образованию он впитал в себя всяческие предрассудки. Я думаю, что ему хотелось  бы воспользоваться нашими мечтами, чтобы изменить существующий порядок  управления, а не варварские законы, опираясь на которые Рим сделался тираном  всего мира.    

После  минуты молчания Спартак добавил:    

– Я  буду у него сегодня вечером, встречусь там и с его друзьями и постараюсь  договориться с ними относительно общего выступления. Однако опасаюсь, что это  ни к чему не приведет.    

– Катилине  и его друзьям известна наша тайна?    

– Если  даже они и знают о ней, нам все равно не грозит опасность: они нас не предадут,  если мы даже и не придем к соглашению с ними. Римляне не особенно боятся рабов;  нас, гладиаторов, они не считают сколько-нибудь серьезной угрозой их власти.    

– Да,  это так, мы в их представлении не люди. Даже с рабами, восставшими восемнадцать  лет назад в Сицилии под началом сирийца Эвноя[114] и ожесточенно  боровшимися с римлянами, они считались больше, чем с нами.    

– Да,  те для них были почти что людьми.    

– А  мы какая-то низшая раса.    

– О  Спартак, Спартак! – прошептал Крикс, и глаза его засверкали гневом. –  Больше, чем за жизнь, которую ты мне тогда спас в цирке, я буду благодарен  тебе, за то, что ты стойко будешь бороться с препятствиями и. доведешь до конца  трудное дело, которому себя посвятил. Объедини нас под своим началом, чтобы мы  могли, обнажив мечи, померяться силой в ратном поле с этими разбойниками и  показать им, что гладиаторы не низшая раса, а такие же люди, как и они!    

– О,  я буду с непоколебимой волей, с беспредельной энергией и упорством, всеми  силами души бороться до конца моей жизни за наше дело! Я неуклонно буду вести  борьбу за свободу до победы – или умру за нее смертью храбрых!    

В словах  Спартака чувствовалась глубокая убежденность и вера. Он пожал руку Крикса; тот  поднес ее к сердцу и произнес в сильном волнении:    

– Спартак,  спаситель мой, тебя ждут великие дела! Такие люди, как ты, рождаются для подвигов  и высоких деяний. Из таких людей выходят герои…    

– Или  мученики… – тихо сказал Спартак; лицо его было печально, и голова  склонилась на грудь.    

В эту  минуту раздался пронзительный голос Эмилия Варина:    

– Пойдемте,  Гай и Апулей, в храм Раздора, узнаем новости о решениях сената!    

– А  разве сенат собирается сегодня не в храме Согласия? – спросил Тудертин.    

– Ну  да, – ответил Варин.    

– В  старом или в новом?    

– Какой  же ты дурак! Если бы он собрался в храме Фурия Камилла, посвященном истинному  согласию, я сказал бы тебе: пойдем в храм Согласия. Но ведь я звал тебя в храм  Раздора, – не понимаешь разве, что я говорю о храме, воздвигнутом  нечестивым Луцием Опимием на костях угнетенного народа после позорного и  подлого убийства Гракхов?    

– Варин  прав, – сказал Гай Тауривий, – храм Согласия действительно следовало  бы назвать храмом Раздора.    

И трое  болтунов направились к лестнице, ведущей к портику базилики Эмилия; за ними последовали  оба гладиатора.    

Как только  Спартак и Крикс приблизились к портику, какой-то человек подошел к фракийцу и  сказал ему:    

– Ну,  что же, Спартак, когда ты решишь вернуться в мою школу?    

Это был  ланиста Акциан.    

– Да  поглотят тебя живым воды Стикса? – закричал, дрожа от гнева,  гладиатор. – Долго ли ты будешь надоедать мне своими мерзкими  приставаниями? Скоро ли дашь мне жить спокойно и свободно?    

– Но  ведь я беспокою тебя, – сладким и вкрадчивым голосом сказал Акциан, –  для твоего же собственного блага, я забочусь о твоем будущем, я…    

– Послушай,  Акциан, и хорошенько запомни мои слова. Я не мальчик и не нуждаюсь в опекуне, а  если бы он мне и понадобился, я никогда не выбрал бы тебя. Запомни это, старик,  и не попадайся мне больше на глаза, не то, клянусь Юпитером Родопским, богом  отцов моих, я так хвачу тебя кулаком по лысому черепу, что отправлю прямехонько  в преисподнюю, а потом будь что будет!    

Через  минуту он добавил:    

– Ты  ведь знаешь, какая сила в моем кулаке. Помнишь, как я отделал десятерых твоих рабов-корсиканцев,  которых обучал ремеслу гладиаторов, а они в один прекрасный день набросились на  меня, вооруженные деревянными мечами?    

Ланиста  рассыпался в извинениях и уверениях в дружбе. Спартак в ответ прибавил:    

– Уходи,  и чтоб я тебя больше не видел. Не приставай ко мне!    

Оставив  смущенного и сконфуженного Акциана посреди портика, оба гладиатора направились  через Форум к повороту на Палатин, – там, у портика Катулла, Катилина  назначил свидание Спартаку.    

Дом  Катулла, который был консулом вместе с Марием в 652 году римской эры, то есть  за двадцать четыре года до нашего повествования, считался одним из самых  красивых и роскошных в Риме. Перед домом возвышался великолепный портик,  украшенный военной добычей, отнятой у кимвров, и бронзовым быком, перед которым  эти враги Рима приносили присягу. Портик служил местом встреч молодых римлянок,  они совершали здесь прогулки и занимались гимнастическими упражнениями. Само  собой разумеется, что сюда же приходили и молодые щеголи – патриции и всадники –  полюбоваться прекрасными дочерьми Квирина.    

Когда  оба гладиатора дошли до портика Катулла, они увидели вокруг него толпу  патрициев, любовавшихся женщинами, которых тут собралось больше, чем обычно,  так как была ненастная погода – шел дождь, перемежавшийся со снегом.    

Сверкающие  белизной точеные руки, едва прикрытые прелестные груди, плечи, как у олимпийских  богинь, пышность нарядов и блеск золота, жемчугов, яхонтов и рубинов, пестрота  оттенков нарядных одежд представляли очаровательное зрелище. Тут можно было  увидеть изящнейшие пеплумы, паллии, столы, туники из тончайшей шерсти и других  чудесных тканей.    

Собравшиеся  в портике женщины поражали своей красотой. Там были Аврелия Орестилла, возлюбленная  Катилины; молодая, прекрасная и величественная Семпрония, которая за душевные  свои достоинства и высокие качества ума названа была впоследствии великой: она  погибла в бою, сражаясь, как храбрый воин, бок о бок с Катилиной, в битве при  Пистории; Аврелия, мать Цезаря; Валерия, жена Суллы; весталка Лициния; Целия,  бывшая жена Суллы, уже давно отвергнутая им; Ливия, мать юного Катона; Постумия  Регилия, предок которой одержал победу над латинянами при Регильском озере.  Были там и две красавицы девушки из знаменитого рода Фабия Амбуста; Клавдия  Пульхра, жена Юния Норбана, бывшего два года назад консулом; прекраснейшая Домиция,  дочь Домиция Агенобарба, консула и прадеда Нерона; Эмилия, прелестная дочь  Эмилия Скавра, и молоденькая развратная Фульвия; весталка Вителия, известная  необыкновенной белизной кожи, и сотни других матрон и девушек, принадлежащих к  самой родовитой римской знати.    

Внутри  обширного портика молодые патрицианки упражнялись в гимнастике или же забавлялись  игрой в мяч – любимейшей игрой римлян обоего пола и любого возраста.    

В этот  холодный зимний день большинство собравшихся тут женщин прогуливались взад и  вперед, чтобы согреться.    

Подойдя  к портику Катулла, Спартак и Крикс остановились несколько поодаль от толпы  патрициев и всадников, как полагалось людям низкого звания. Они искали глазами  Луция Сергия; он стоял у колонны с Квинтом Курионом, патрицием, предававшимся  оргиям и разврату (благодаря ему впоследствии был раскрыт заговор Катилины). С  ними стоял и молодой Луций Кальпурний Бестиа, трибун плебеев в год заговора  Катилины.    

Стараясь  не привлекать внимания собравшихся здесь знатных людей, гладиаторы приблизились  к Катилине. А Луций Сергий в эту минуту с саркастическим смехом говорил своим  друзьям:    

– Хочу  на днях познакомиться с весталкой Лицинией, с которой так любезничает толстяк  Марк Красс, и рассказать ей о похождениях его с Эвтибидой.    

– Да,  да, – воскликнул Луций Бестиа, – скажи ей, что Красс преподнес  Эвтибиде двести тысяч сестерциев.    

– Марк  Красс дарит женщине двести тысяч сестерциев?.. – удивился Катилина. –  Ну, это чудо куда занимательнее ариминского чуда. Там будто бы петух заговорил  по-человечьи.    

– Право,  это удивительно только потому, что Марк Красс жаден и скуп, – заметил  Квинт Курион. – В конце-то концов для него двести тысяч сестерциев псе  равно что песчинка в сравнении со всем песком на берегах светлого Тибра.    

– Ты  прав, – сказал с алчным блеском в глазах Луций Бестиа. –  Действительно, для Марка Красса это сущая безделица. Ведь у него свыше семи  тысяч талантов!..    

– Да,  значит, больше полутора биллионов сестерциев!    

– Какое  богатство! Сумма показалась бы невероятной, если бы не было доподлинно известно,  что это именно так!    

– Вот  как хорошо живется в нашей благословенной республике людям с низкой душой, тупым  и ничтожным. Им широко открыт путь к почестям и славе. Я чувствую в себе силы и  способность довести до победы любую войну, но никогда я не мог добиться назначения  командующим, потому что я беден и у меня долги. Если завтра Красс из тщеславия  вздумает получить назначение в какую-нибудь провинцию, где придется воевать, он  добьется этого немедленно: он богат и может купить не только несчастных  голодных плебеев, но и весь богатый, жадный сенат.    

– А  ведь надо сказать, что источник его обогащения, – добавил Квинт  Курион, – не так уж безупречен.    

– Еще  бы! – подтвердил Луций. – Откуда у него все эти богатства? Он скупал  по самой низкой цене имущество, конфискованное Суллой у жертв проскрипций.  Ссужал деньги под огромные проценты. Купил около пятисот рабов, – среди  них были и архитекторы и каменщики, – и построил огромное количество домов  на пустырях, землю приобрел почти даром; там прежде стояли хижины плебеев, уничтоженные  частыми пожарами, истреблявшими целые кварталы, населенные бедняками.    

– Теперь, –  прервал его Катилина, – половина домов в Риме принадлежит ему.    

– Разве  это справедливо? – пылко воскликнул Бестиа. – Честно ли это?    

– Зато  удобно, – с горькой улыбкой отозвался Катилина.    

– Может  ли и должно ли это продолжаться? – спросил Квинт Курион.    

– Нет,  не должно, – пробормотал Катилина. – И кто знает, что написано в  непреложных книгах судьбы?    

– Желать  – значит мочь, – ответил Бестиа. – Четыреста тридцать три тысячи  граждан из четырехсот шестидесяти трех тысяч человек, согласно последней  переписи населяющих Рим, живут впроголодь, у них нет земли даже на то, чтобы  зарыть в нее свои кости. Но погоди, найдется смелый человек, который объяснит  им, что богатства, накопленные остальными тридцатью тысячами граждан,  приобретены всякими неправдами, что богачи владеют этими сокровищами не по  праву! А тогда, ты увидишь, Катилина, обездоленные найдут силы и средства  внушить гнусным пиявкам, высасывающим кровь голодного и несчастного народа,  уважение к нему.    

– Не  бессильными жалобами и бессмысленными выкриками можно, юноша, бороться со  злом, – серьезным тоном сказал Катилина. – Нам следует в тиши наших  домов обдумать широкий план и в свое время привести его в исполнение. Души наши  должны быть сильными, а деяния великими. Молчи и жди, Бестиа! Быть может, скоро  наступит день, когда мы обрушимся со страшной силой на это прогнившее общественное  здание, в темницах которого мы стонем. Несмотря на свой внешний блеск, оно все  в трещинах и должно рухнуть.    

– Смотри,  смотри, как весел оратор Квинт Гортензии, – сказал Курион, как бы желая  дать другое направление разговору. – Должно быть, он радуется отъезду  Цицерона: теперь у него нет соперников в собраниях на Форуме.    

– Ну  что за трус этот Цицерон! – воскликнул Катилина. – Как только он  заметил, что попал у Суллы в немилость за свой юношеский восторг перед Марием,  он немедленно же удрал в Грецию!    

– Скоро  два месяца как его нет в Риме.    

– Мне  бы его красноречие! – прошептал Катилина, сжимая мощные кулаки. – В  два года я стал бы властителем Рима!    

– Тебе  не хватает его красноречия, а ему – твоей силы.    

– Тем  не менее, – сказал с задумчивым и серьезным видом Катилина, – если мы  не привлечем его на свою сторону, – а это сделать нелегко при его мягкотелости:  Цицерон весь пропитан перипатетической философией[115] и ослабляющими дух  платоновскими добродетелями, – то в один прекрасный день он может  превратиться в руках врагов в страшное орудие против нас.    

Трое  патрициев умолкли.    

В эту  минуту толпа, окружавшая портик, немного расступилась, и показалась Валерия,  жена Суллы, в сопровождении нескольких патрициев, среди которых выделялись  тучный, низкорослый Деций Цедиций, тощий Эльвий Медулий, Квинт Гортензий и  некоторые другие. Валерия направилась к своей лектике, задрапированной  пурпурным шелком с золотой вышивкой; лектику держали у самого входа в портик  Катулла четыре могучих раба каппадокийца.    

Выйдя из  портика, Валерия завернулась в широчайший паллий из тяжелой восточной ткани  темно-голубого цвета, и он скрыл от жадных взглядов пылких поклонников те  прелести, которыми так щедро наделила ее природа и которые, насколько это было  дозволено, Валерия выставляла напоказ внутри портика.    

Она была  очень бледна, взгляд ее больших широко открытых черных глаз оставался неподвижным;  ее скучающий вид казался странным для женщины, вышедшей замуж немногим больше  месяца назад.    

Легкими  кивками головы и кокетливой усмешкой отвечала она на поклоны собравшихся у  портика патрициев и, скрывая под милой улыбкой зевоту, пожала руки двум щеголям  – Эльвию Медулию и Децию Цидицию. Это были две тени Валерии, неотступно  следовавшие за ней. Конечно, они никому не пожелали уступить честь помочь ей  войти в лектику. Усевшись в ней, Валерия задернула занавески и знаком приказала  рабам двинуться в путь.    

Каппадокийцы,  подняв лектику, понесли ее; впереди шел раб, расчищавший дорогу, а позади следовал  почетный конвой из шести рабов.    

Когда  толпа поклонников осталась позади, Валерия вздохнула с облегчением и, поправив  вуаль, стала смотреть по сторонам, окидывая унылым взглядом то мокрую мостовую,  то дождливое серое небо.    

Спартак  стоял вместе с Криксом позади толпы патрициев; он увидел красавицу, которая  поднималась в лектику, и сразу узнал в ней госпожу своей сестры, его охватило  какое-то необъяснимое волнение. Толкнув локтем товарища, он шепнул ему на ухо:    

– Погляди,  ведь это Валерия, жена Суллы!    

– Как  она хороша! Клянусь священной рощей Арелата, сама Венера не может быть прекраснее!    

В этот  момент лектика супруги бывшего счастливого диктатора поравнялась с ними; глаза  Валерии, рассеянно смотревшей в дверцу лектики, задержались на Спартаке.    

Она  почувствовала какой-то внезапный толчок, как от электрического тока, и вышла из  задумчивости; по ее лицу разлился легкий румянец, и она устремила на Спартака  черные сверкающие глаза. Когда лектику уже пронесли мимо двух смиренных  гладиаторов, Валерия раздвинула занавеси и, высунув голову, еще раз посмотрела  на фракийца.    

– Ну  и дела! – крикнул Крикс, заметив несомненные знаки благоволения матроны к  его счастливому товарищу. – Дорогой Спартак, богиня Фортуна, капризная и  своенравная женщина, какой она всегда была, схватила тебя за вихор, или,  вернее, ты поймал за косу эту непостоянную богиню!.. Держи ее крепко, держи, а  то она еще вздумает убежать, так пусть хоть что-нибудь оставит в твоих  руках. – Эти слова он добавил, когда повернулся к Спартаку и заметил, что  тот изменился в лице и чем-то сильно взволнован.    

Но  Спартак быстро овладел собой и с непринужденной улыбкой ответил:    

– Замолчи,  безумец! Что ты там болтаешь о Фортуне, о каком-то вихре? Клянусь палицей  Геркулеса, ты видишь не больше любого андабата!    

И, чтобы  прекратить смущавший его разговор, бывший гладиатор подошел к Луцию Сергию Катилине  и тихо спросил его:    

– Приходить  ли мне сегодня вечером в твой дом, Катилина?    

Обернувшись  к нему, тот ответил:    

– Конечно.  Но не говори «сегодня вечером», – ведь уже темнеет: скажи «до скорого свиданья».    

Поклонившись  патрицию, Спартак удалился, сказав:    

– До  скорого свиданья.    

Он  подошел к Криксу и стал что-то говорить ему вполголоса, но с большим  воодушевлением; тот несколько раз утвердительно кивнул головой; затем они молча  пошли по той дороге, которая вела к Форуму и к Священной улице.    

– Клянусь  Плутоном! Я окончательно потерял нить, которая до сих пор вела меня по запутанному  лабиринту твоей души, – сказал Бестиа, изумленно смотревший на Катилину,  который фамильярно беседовал с гладиатором.    

– А  что случилось? – наивно спросил Катилина.    

– Римский  патриций удостаивает своей дружбой презренную и низкую породу гладиаторов!    

– Какой  срам! – саркастически улыбаясь, сказал патриций. – Просто ужасно, не  правда ли? – И, не дожидаясь ответа, добавил, изменив и тон и манеры: –  Жду вас сегодня у себя: поужинаем, повеселимся… и поговорим о серьезных делах.    

Направляясь  по Священной улице к Палатину, Спартак и Крикс вдруг увидели изысканно одетую  молодую женщину, которая шла с пожилой рабыней, а за ними следовал педисеквий.  Она появилась с той стороны, откуда шли гладиаторы.    

Женщина  эта была необыкновенно хороша собой, хороши были рыжие волосы, белоснежный цвет  лица, хороши были большие глаза цвета морской волны. Крикс был поражен и, остановившись,  сказал, глядя на нее:    

– Клянусь  Гезом, вот это красавица!    

Спартак,  грустный и озабоченный, поднял опущенную голову и посмотрел на девушку; та, не  обращая внимания на восторги Крикса, остановила свой взгляд на фракийце и  сказала ему по-гречески:    

– Да  благословят тебя боги, Спартак!    

– От  всей души благодарю тебя, – слегка смутившись, ответил Спартак. –  Благодарю тебя, девушка, и да будет милостива к тебе Венера Гнидская!    

Приблизившись  к Спартаку, девушка прошептала:    

– Свет  и свобода, доблестный Спартак!    

Фракиец  вздрогнул при этих словах и, с изумлением глядя на собеседницу, нахмурив брови,  ответил с явным недоверием:    

– Не  понимаю, что означают твои шутки, красавица.    

– Это  не шутка, и ты напрасно притворяешься. Это пароль угнетенных. Я куртизанка Эвтибида,  бывшая рабыня, гречанка, – ведь и я тоже принадлежу к угнетенным… – И  с чарующей улыбкой взяв большую руку Спартака, она ласково пожала ее своей  маленькой, нежной ручкой.    

Гладиатор,  вздрогнув, пробормотал:    

– Она  произнесла пароль, она знает тайный пароль…    

С минуту  он молча смотрел на девушку; в ее улыбке было выражение торжества.    

– Итак,  да хранят тебя боги! – сказал он.    

– Я  живу на Священной улице, близ храма Януса. Приходи ко мне, я могу оказать тебе  небольшую услугу в благородном деле, за которое ты взялся.    

Спартак  стоял в раздумье, она настойчиво повторила:    

– Приходи!..    

– Приду, –  ответил Спартак.    

– Привет! –  сказала по-латыни куртизанка, сделав приветственный жест рукой.    

– Привет! –  ответил Спартак.    

– Привет  тебе, богиня красоты! – сказал Крикс, который при разговоре Спартака с  Эвтибидой находился на некотором расстоянии от них и не спускал глаз с  прелестной девушки.    

Он замер  неподвижно, глядя вслед удаляющейся Эвтибиде. Неизвестно, сколько времени он  простоял бы в таком оцепенении, если бы Спартак не взял его за плечи и не  сказал:    

– Ну,  что же, Крикс, уйдешь ли ты наконец отсюда?    

Галл  очнулся и пошел рядом с ним, то и дело оборачиваясь. Пройдя шагов триста, он воскликнул:    

– А  ты еще не хочешь, чтобы я называл тебя любимцем Фортуны! Ах, неблагодарный!..  Тебе следовало бы воздвигнуть храм этому капризному божеству, которое  распростерло над тобой свои крылья.    

– Зачем  заговорила со мной эта несчастная?    

– Не  знаю и знать не хочу, кто она! Знаю только, что Венера, – если только  Венера существует, – не может быть прекраснее!    

В эту  минуту один из рабов-педисеквиев, сопровождавших Валерию, нагнал гладиаторов и  спросил:    

– Кто  из вас Спартак?    

– Я, –  ответил фракиец.    

– Сестра  твоя Мирца ждет тебя сегодня около полуночи в доме Валерии, ей надо поговорить  с тобой по неотложному делу.    

– Я  буду у нее в назначенный час.    

Педисеквий  удалился, а оба друга продолжали свой путь и вскоре скрылись за Палатинским  холмом.    

 Глава пятая    

ТРИКЛИНИЙ КАТИЛИНЫ И  КОНКЛАВ ВАЛЕРИИ    

     

Дом  Катилины, расположенный на южном склоне Палатинского холма, не принадлежал к  числу самых больших и величественных в Риме; полвека спустя он вместе с домом  оратора Гортензия вошел в состав владений Августа. Однако по своему внутреннему  устройству и убранству он не уступал домам самых именитых патрициев того  времени, а триклиний, где возлежали, пируя, в час первого факела Луций Сергий  Катилина и его друзья, прославился на весь Рим своим великолепием.    

Продолговатый  просторный зал был разделен на две части шестью колоннами тиволийского мрамора,  увитыми плющом и розами, разливавшими свежесть полей в этом месте, где  искусство служило пресыщенному сладострастию и чревоугодию.    

Вдоль  стен, также убранных благоухающими гирляндами, стояли прекрасные статуи, блистая  бесстыдной красотой. Пол был из драгоценной мозаики; на нем с великим  искусством были изображены вакхические танцы нимф, сатиров и фавнов; богини  сплетались в хоровод, не скрывая манящих форм, которыми их наделила фантазия  художника.    

В  глубине зала, за колоннами, стоял круглый стол из редкостного мрамора и вокруг  него три большие и высокие ложа на бронзовых постаментах; пуховые подушки были  застланы покрывалами из дорогого пурпура. С потолка спускались золотые и  серебряные светильники замечательной работы, озаряя зал ярким светом и разливая  опьяняющий аромат, и от этого сладостного дурмана замирали чувства и цепенела  мысль.    

У стен  стояли три бронзовых поставца тончайшей работы, все в чеканных гирляндах и листьях.  В этих поставцах хранились серебряные сосуды разной формы и разных размеров.  Между поставцами находились бронзовые скамьи, покрытые пурпуром, а двенадцать  бронзовых статуй эфиопов, украшенные драгоценными ожерельями и геммами,  поддерживали серебряные канделябры, усиливавшие и без того яркое освещение  зала.    

На  ложах, облокотясь на пуховые пурпурные подушки, возлежали Катилина и его гости:  Курион, Луций Бестиа[116]  – пылкий юноша, ставший позже народным трибуном; Гай Антоний – молодой  патриций, человек апатичный, вялый и обремененный долгами; впоследствии он  оказался соучастником заговора Катилины в 691 году, а затем соратником Цицерона  по консульству. Благодаря энергии Цицерона Гай Антоний в том же году уничтожил  Катилину, прежнего своего единомышленника. Здесь был и Луций Калпурний Писон  Цесоний[117]  – распутный патриций, тоже запутавшийся в долгах, которые не в силах был  заплатить; он не смог спасти Катилину в 691 году, зато ему было предназначено  судьбой отомстить за него в 696 году, когда он стал консулом и употребил все силы,  чтобы отправить Цицерона в изгнание. Писон был человек грубый, необузданный,  похотливый и невежественный. Рядом с Писоном возлежал на втором ложе, стоявшем  в середине и считавшемся почетным, юноша лет двадцати; его женоподобное  красивое лицо было нарумянено, волосы завиты и надушены, глаза подведены, щеки  же были дряблыми, а голос хриплым от чрезмерных возлияний. Это был Авл Габиний  Нипот, близкий друг Катилины; в 696 году он вместе с Писоном усердно  содействовал изгнанию Цицерона. Габинию хозяин предоставил «консульское» место  на почетном ложе: он возлежал в том конце, который приходился направо от входа  в триклиний, и, следовательно, считался царем пира.    

Рядом с  ним, на другом ложе, возлежал молодой патриций, не менее других развращенный и  расточительный, Корнелий Лентул Сура,[118]  человек храбрый и сильный; в 691 году его задушили в тюрьме по приказанию  Цицерона, бывшего тогда консулом; это произошло накануне восстания Катилины, в  заговоре которого Корнелий Сура принимал самое деятельное участие.    

Возле него  возлежал Гай Корнелий Цетег[119]  – юноша задорный и смелый; он тоже мечтал о восстании, об изменении  государственного строя Рима, о введении новшеств. Последним на этом ложе  расположился Гай Веррес – жестокий и алчный честолюбец, которому вскоре  предстояло стать квестором у Карбона, проконсула Галлии, и затем претором в  Сицилии, где он прославился своими грабежами.    

Триклиний,  как мы видим, был полон; тут собрались далеко не самые добродетельные римские  граждане и отнюдь не для благородных подвигов и деяний.    

Все  приглашенные были в пиршественных одеждах тончайшего белого полотна и в венках  из плюща, лавра и роз. Роскошный ужин, которым Катилина угощал своих гостей,  подходил к концу. Веселье, царившее в кругу этих девяти патрициев, остроты,  шутки, звон чаш и непринужденная болтовня безусловно свидетельствовали о  достоинствах повара, а еще больше – виночерпиев Катилины.    

Прислуживавшие  у стола рабы, одетые в голубые туники, стояли в триклинии напротив почетного  ложа и были готовы по первому знаку предупредить любое желание гостей.    

В углу  залы расположились флейтисты, актеры и актрисы, в очень коротких туниках, украшенные  цветами; время от времени они проносились в сладострастном танце под музыку,  усиливая шумное веселье пира.    

– Налей  мне фалернского, – крикнул хриплым от возлияний голосом сенатор Курион,  протянув руку с серебряной чашей ближайшему виночерпию. – Налей  фалернского. Хочу восхвалить великолепие и щедрость Катилины… Пусть убирается в  Тартар этот ненавистный скряга Красс вместе со всем своим богатством.    

– Вот  увидишь, сейчас этот пьянчужка Курион начнет коверкать стихи Пиндара.[120]  Развлечение не из приятных, – сказал Луций Бестиа своему соседу Катилине.    

– Хорошо  еще, если память ему не изменит. Пожалуй, он уже час тому назад утопил ее в  вине, – ответил Катилина.    

– Красс,  Красс!.. Вот мой кошмар, вот о ком я всегда думаю, вот кто мне снится!.. –  со вздохом произнес Гай Веррес.    

– Бедный  Веррес! Несметные богатства Красса не дают тебе спать, – ехидно сказал Авл  Габиний, испытующе глядя на своего соседа и поправляя белой рукою локон своих  завитых и надушенных волос.    

– Неужели  же не наступит день равенства? – воскликнул Веррес.    

– Не  понимаю, о чем думали эти болваны Гракхи и этот дурень Друз, когда решили  поднять в городе мятеж для того, чтобы поделить между плебеями поля! –  сказал Гай Антоний. – Во всяком случае, о бедных патрициях они совсем не  подумали. А кто же, кто беднее нас? Ненасытная жадность ростовщиков пожирает  доходы с наших земель, под предлогом процентов ростовщик задолго до срока  уплаты долга накладывает арест на наши доходы…    

– И  впрямь, кто беднее нас! Из-за неслыханной скупости неумолимых отцов и  всесильных законов мы обречены проводить лучшие годы молодости в нищете,  томиться неосуществимыми пылкими желаниями, – добавил Луций Бестиа,  оскалив зубы и судорожно сжимая чашу, которую он осушил.    

– Кто  беднее нас? Мы в насмешку родились патрициями! Только издеваясь над нами, можно  говорить о нашем могуществе, только смеха ради можно утверждать, что мы  пользуемся почетом у плебеев, – с горечью заметил Лентул Сура.    

– Оборванцы  в тогах – вот кто мы такие!    

– Нищие,  облачившиеся в пурпур!    

– Мы  обездоленные бедняки… нам нет места на празднике римского изобилия!    

– Смерть  ростовщикам и банкирам!    

– К  черту Законы двенадцати таблиц!..    

– И  преторский эдикт!..[121]    

– К  Эребу[122]  отцовскую власть!..    

– Да  ударит всемогущая молния Юпитера-громовержца в сенат и испепелит его!    

– Только  предупредите меня заблаговременно, чтобы я в этот час не приходил в  сенат, – забормотал, выпучив глаза, пьяный Курион.    

Неожиданное  и глубокомысленное заявление пьяницы вызвало взрыв смеха, которым и закончился  длинный перечень горестей и проклятий гостей Катилины.    

В эту  минуту раб, вошедший в триклиний, приблизился к хозяину дома и прошептал несколько  слов ему на ухо.    

– А,  клянусь богами ада! – громко и радостно воскликнул Катилина. –  Наконец-то! Веди его сюда, пусть с ним идет и его приятель.    

Раб  поклонился и собрался уже удалиться, но Катилина остановил его, сказав:    

– Окажите  им должное внимание. Омойте ноги, умастите благовониями, облачите в пиршественную  одежду и украсьте головы венками.    

Раб  снова поклонился и вышел. А Катилина крикнул дворецкому:    

– Эпафор,  сейчас же распорядись, чтобы убрали со стола и поставили две скамьи напротив  консульского ложа: я ожидаю двух друзей. Вели очистить залу от мимов,  музыкантов и рабов и позаботься, чтобы в зале для собеседований было все готово  для долгого, веселого и приятного пира.    

В то  время как дворецкий Эпафор передавал полученные приказания и из триклиния  удаляли мимов, музыкантов и рабов, гости пили пятидесятилетнее фалернское,  пенившееся в серебряных чашах, с нетерпением и явным любопытством ожидая  гостей, о которых было доложено. Слуга вскоре ввел их; они появились в белых  пиршественных одеждах с венками из роз на головах.    

Это были  Спартак и Крикс.    

– Да  покровительствуют боги этому дому и его благородным гостям, – сказал  Спартак.    

– Привет  вам, – произнес Крикс.    

– Честь  и слава тебе, храбрейший Спартак, и твоему другу! – ответил Катилина,  поднявшись навстречу гладиаторам.    

Он взял  Спартака за руку и подвел к ложу, на котором до этого возлежал сам. Крикса он  усадил на одну из скамей, стоявших напротив почетного ложа, и сам сел рядом с  ним.    

– Почему  ты, Спартак, не пожелал провести этот вечер за моим столом и отужинать у меня  вместе с такими благородными и достойными юношами? – обратился к нему  Катилина, указывая на своих гостей.    

– Не  пожелал? Не мог, Катилина. Я ведь предупредил тебя… Надеюсь, твой привратник передал  тебе мое поручение?    

– Да,  я был предупрежден, что ты не можешь прийти ко мне на ужин.    

– Но  ты не знал причины, а сообщить ее тебе я не мог, не полагаясь на скромность  привратника… Мне надо было побывать в одной таверне, где собираются гладиаторы,  чтобы встретиться кое с кем. Я повидался с людьми, пользующимися влиянием среди  этих обездоленных.    

– Итак, –  заметил тогда Луций Бестиа, и в тоне его прозвучала насмешка, – мы,  гладиаторы, думаем о своем освобождении, говорим о своих правах и готовимся  защищать их с мечом в руке!..    

Лицо  Спартака вспыхнуло, он стукнул кулаком по столу и, порывисто встав, воскликнул:    

– Да,  конечно, клянусь всеми молниями Юпитера!.. Пусть… – Оборвав свой возглас,  он изменил тон, слова, движения и продолжал: – Пусть только будет на то воля  великих богов и ваше согласие, могущественные, благородные патриции, –  тогда во имя свободы угнетенных мы возьмемся за оружие.    

– Ну  и голос у этого гладиатора? Ревет, как бык! – бормотал в дремоте Курион,  склоняя лысую голову то на правое, то на левое плечо.    

– Такая  спесь под стать разве что Луцию Корнелию Сулле Счастливому, диктатору, –  добавил Гай Антоний.    

Катилина,  предвидя, к чему могут привести саркастические выпады патрициев, приказал рабу  налить фалернского вновь прибывшим и, поднявшись со своего ложа, сказал:    

– Благородные  римские патриции, вам, кого немилостивая судьба лишила тех благ, которые по величию  душ ваших принадлежат вам, ибо вы должны были бы в изобилии пользоваться свободой,  властью и богатством, вам, чьи добродетели и храбрость мне известны, вам,  верные и честные друзья мои, я хочу представить отважного и доблестного  человека – рудиария Спартака, который по своей физической силе и душевной  стойкости достоин был родиться не фракийцем, а римским гражданином и патрицием.  Сражаясь в рядах наших легионов, он выказал великое мужество, за которое  заслужил гражданский венок и чин декана…    

– Однако  это не помешало ему дезертировать из нашей армии, как только представился  удобный случай, – прервал его Луций Бестиа.    

– Ну  и что же? – все больше воодушевляясь, воскликнул Катилина. – Неужели  вы станете вменять ему в вину то, что он покинул нас, когда мы сражались против  его родной страны, покинул для того, чтобы защищать свое отечество, своих  родных, свои лары? Кто из вас, находясь в плену у Митридата и будучи зачислен в  его войска, не счел бы своим долгом, при первом же появлении римского орла, покинуть  ненавистные знамена варваров и вернуться под знамена своих сограждан?    

Слова  Катилины вызвали гул одобрения. Ободренный сочувствием слушателей, он продолжал:    

– Я,  вы, весь Рим смотрели и восхищались мужественным и бесстрашным борцом, совершившим  в цирке подвиги, достойные не гладиатора, а храброго, доблестного воина. И этот  человек, стоящий выше своего положения и своей злосчастной судьбы, – раб,  как и мы, угнетенный, как мы, – вот уже несколько лет устремил все свои  помыслы на трудное, опасное, но благородное дело: он составил тайный заговор  между гладиаторами, связав священной клятвой, он замыслил поднять их в  определенный день против тирании, которая обрекает их на позорную смерть в амфитеатре  ради забавы зрителей, он хочет дать рабам свободу и вернуть им родину.    

Катилина  умолк и после короткой паузы продолжал:    

– А  разве вы и я не задумываетесь над этим, и уже давно? Чего требуют гладиаторы?  Только свободы! Чего требуем мы? Против чего, как не против той же олигархии,  хотим мы восстать? С тех пор как в республике властвует произвол немногих, лишь  только им платят дань цари, тетрархи,[123]  народы и нации; а все остальные, достойные, честные граждане – люди знатные и  простой народ – стали последними из последних, несчастными, угнетенными,  недостойными и презренными людьми.    

Трепет  волнения охватил молодых патрициев; глаза их засверкали ненавистью, гневом и  жаждой мести.    

Катилина  продолжал:    

– В  домах наших – нищета, мы кругом в долгах; наше настоящее плачевно, будущее –  еще хуже. Что нам осталось, кроме жалкого прозябания? Не пора ли нам  пробудиться?    

– Проснемся  же! – произнес сиплым голосом Курион, услышав сквозь сон слова Катилины;  смысл этих слов не доходил до него, и, пытаясь их понять, он усиленно тер  глаза.    

Хотя  заговорщики и были увлечены речью Катилины, однако никто не мог удержаться от  смеха при глупой выходке Куриона.    

– Ступай  к Миносу, пусть он судит тебя по твоим заслугам, поганое чучело, винный бурдюк! –  кричал Катилина, сжимая кулаки и проклиная незадачливого пьяницу.    

– Молчи  и спи, негодный! – крикнул Бестиа и так толкнул Куриона, что тот  растянулся на ложе.    

Катилина  медленно отпил несколько глотков фалернского и немного погодя продолжал:    

– Итак,  славные юноши, я вас созвал сегодня, чтобы совместно обсудить, не следует ли  нам для блага нашего дела объединиться со Спартаком и его гладиаторами. Если мы  решим выступить против нобилитета, против сената, которые сосредоточили в своих  руках высшую власть, владеют государственной казной и грозными легионами, то  одни мы не сможем добиться победы и должны будем искать помощи у тех, кто умеет  отстаивать свои права, кто хочет их завоевать, кто умеет мстить за обиду. Война  неимущих против владеющих всем, война рабов против господ, угнетенных против  угнетателей должна стать и нашим делом. Я не могу понять, почему нам не  привлечь гладиаторов, которые будут находиться под нашим руководством и будут  превращены в римские легионы? Убедите меня в противном, и мы отложим  осуществление этого плана до лучших времен.    

Нестройный  ропот сопровождал речь Катилины, – она явно не понравилась большинству.  Спартак, взволнованно слушавший Катилину и испытующе следивший за настроением  молодых патрициев, заговорил спокойным тоном, хотя лицо его было бледно:    

– Я  пришел сюда, чтобы доставить удовольствие тебе, о Катилина, человеку достойнейшему,  которого я уважаю и почитаю, но я вовсе не надеялся, что этих благородных  патрициев убедят твои слова. Ты чистосердечно веришь тому, о чем говоришь, хотя  в глубине души ты и сам в этом не совсем убежден. Позволь же мне и да позволят  мне достойные друзья твои говорить без обиняков и открыть вам душу. Вас, людей  свободных, граждан знатного происхождения, держат в стороне от управления  государственными делами, вас лишают богатств и власти – виной тому каста  олигархов, враждебная народу, враждебная людям смелым, сторонникам  нововведений, каста, чья власть более ста лет омрачает Рим раздорами и  мятежами; теперь она окончательно сосредоточила в своих руках всю полноту  власти, она господствует и распоряжается вами по своему произволу. Для вас  восстание – это свержение нынешнего сената, замена действующих законов другими  законами, более справедливыми для народа, предусматривающими равномерное  распределение богатства и прав и замена теперешних сенаторов другими,  выбранными среди вас и ваших друзей. Но для вас, как и для нынешних  властителей, народы, живущие за Альпами или за морем, навсегда останутся  варварами, и вы захотите, чтобы они все по-прежнему были под вашей властью и вашими  данниками; вы захотите, чтобы дома ваши, как и подобает патрициям, были полны  рабов, а в амфитеатрах, как и теперь, устраивались бы любимые зрелища –  кровавые состязания гладиаторов; они будут служить развлечением, отдыхом от  тяжелых государственных забот, которыми вы, победители, завтра будете  обременены. Только этого вы и можете желать; для вас важно одно: занять место  нынешних властителей.    

Нас же,  обездоленных гладиаторов, волнуют иные заботы. Всеми презираемые «низкие люди»,  лишенные воли, лишенные родины, принужденные сражаться и убивать друг друга на  потеху другим, мы добиваемся свободы полной и совершенной; мы хотим отвоевать  нашу отчизну, наши дома! И, следовательно, целью нашего восстания является  борьба не только против теперешних властителей, но и против тех, которые придут  им на смену, как бы они не назывались: Суллой или Катилиной, Цетегом или  Помпеем, Лентулом или Крассом. С другой стороны, можем ли мы, гладиаторы,  надеяться на победу, если будем предоставлены самим себе и одни восстанем  против страшного и непобедимого господства Рима?.. Нет, победа невозможна, а  значит, и задуманное нами дело безнадежно. Пока я надеялся, что ты, Катилина, и  твои друзья станете нашими верными вождями, пока я мог предполагать, что люди  консульского звания и патриции будут во главе наших гладиаторских легионов,  дадут им свое имя и сообщат свое достоинство, мне удавалось согреть надежды  своих сотоварищей по несчастью жаром моих собственных надежд. Но теперь я вижу,  из долгих бесед с тобой, о Катилина, я понял, что взращенные вашим воспитанием  предрассудки не позволят вам быть нашими вождями, и я убежден в несбыточности  своих надежд, которые я долго лелеял в тайниках своей души, мечтаний, не  покидавших меня и во сне… С чувством беспредельного сожаления я с этой минуты  торжественно отказываюсь от них, как от невообразимого безумия. Разве можно назвать  иначе наше восстание, даже если бы нам удалось поднять пять – десять тысяч  человек? Какой авторитет мог бы иметь, например, я или кто-нибудь другой, мне  равный? Какого влияния достигнет он, даже если бы это был человек еще сильнее  меня? Через какие-нибудь пятнадцать дней от наших легионов ничего не осталось  бы, – так случилось двадцать лет назад с теми тысячами гладиаторов,  которых доблестный римский всадник, по имени Минуций[124] или Веций, собрал близ  Капуи. Они были рассеяны когортами претора Лукулла, несмотря на то, что  гладиаторов вел предводитель высокого рода, смелый и отважный духом…    

Трудно  описать впечатление, произведенное речью Спартака, презренного варвара в глазах  большинства гостей. Одних поражало красноречие фракийца, других – возвышенность  его мыслей, третьих – глубина политических идей, и в то же время всем  понравилось преклонение перед Римом, которое выказал Спартак. Рудиарий искусно  польстил самолюбию патрициев, и они рассыпались в похвалах храброму фракийцу;  все они, – а больше всех Луций Бестиа, – предлагали ему свое  покровительство и дружбу.    

Долго  еще длилось обсуждение всех вопросов, было высказано немало самых различных  мнений; и решено было отложить осуществление задуманного до лучших дней; ждать  от времени доброго совета, а от Фортуны – благоприятного случая для смелого  дела.    

Спартак  предложил Катилине и его друзьям свои услуги и услуги немногих гладиаторов, веривших  в него и уважавших его, – как бы невзначай он все время подчеркивал слово  «немногих». После того как Спартак, а с ним и Крикс выпили из чаши дружбы,  которая пошла вкруговую, и бросили в нее, как и другие гости, лепестки роз из  своих венков, гладиаторы простились с хозяином дома и его друзьями, невзирая на  старания удержать их на празднестве, подготовлявшемся в соседней зале. Наотрез  отказавшись остаться, Спартак с Криксом покинули дом патриция.    

Выйдя на  улицу, Спартак в сопровождении Крикса направился к дому Суллы. Не сделали они и  четырех шагов, как Крикс первый нарушил молчание.    

– Ты  объяснишь мне, надеюсь…    

– Замолчи  во имя Геркулеса! – вполголоса прервал его Спартак. – Позже все  узнаешь.    

Они  прошли молча шагов триста. Первым заговорил рудиарий; он повернулся к галлу и  тихо сказал:    

– Там  было слишком много народа, и не все они на нашей стороне, да и не все эти юноши  владели рассудком, чтобы можно было им довериться. Ты слышал: для них наш  заговор перестал существовать, он рассеялся, как видение безумного. Ступай  сейчас же в школу гладиаторов Акциана и перемени наш пароль приветствия и  тайный знак при рукопожатии. Теперь паролем будет не Свет и Свобода,  а Верность и Победа; а условным знаком – не три коротких  рукопожатия, а три легких удара указательным пальцем правой руки по правой  ладони другого.    

И  Спартак, взяв правую руку Крикса, три раза легонько ударил указательным пальцем  по ладони его руки, говоря:    

– Вот  так, ты понял?    

– Понял, –  ответил Крикс.    

– А  теперь иди, не теряя времени. Пусть каждый из начальников манипул предупредит  своих пятерых гладиаторов о том, что наш заговор едва не был раскрыт. Каждому,  кто произнесет прежний пароль и применит старые знаки, надо отвечать, что  всякая надежда потеряна и совершенно оставлена мысль осуществить безумную  попытку. Завтра рано утром мы встретимся в школе Юлия Рабеция.    

Пожав  руку Крикса, Спартак быстро зашагал к дому Суллы. Он быстро дошел туда, постучался.  Ему открыли, и привратник ввел его в комнатку, отведенную Мирце в покоях  Валерии.    

Девушка  завоевала расположение своей госпожи и уже занимала при ней важную должность –  ведала туалетом Валерии. Мирца тревожилась за брата. Как только он вошел в  комнату, девушка бросилась к нему и, обвив руками шею Спартака, осыпала его  поцелуями.    

А когда  утих бурный порыв нежности, Мирца, сияя от радости, рассказала Спартаку, что  она никогда не позвала бы его в такой час, если бы на то не было приказания ее  госпожи. Валерия часто и подолгу говорит с нею о Спартаке, расспрашивает о нем  и выказывает такое теплое участие к судьбе Спартака, какое не часто встретишь у  знатной матроны к рудиарию, к гладиатору. Узнав, что он еще не поступил на  службу, Валерия приказала позвать его сегодня вечером; собирается предложить  ему управлять школой гладиаторов, которую Сулла недавно устроил на своей вилле  в Кумах.    

Спартак  весь преобразился от радости; слушая Мирцу, он то бледнел, то краснел; в мозгу  его возникали странные мысли, и он энергично мотал головою, словно хотел  отогнать их.    

– Если  я соглашусь управлять этой маленькой школой гладиаторов, будет ли Валерия требовать,  чтобы я опять продался в рабство, или я останусь свободным? – спросил он  наконец сестру.    

– Об  этом она ничего не говорила, – ответила Мирца, – но ведь она так  расположена к тебе и бесспорно согласится, чтобы ты остался свободным.    

– Значит,  Валерия очень добрая?    

– Да,  да, она и добрая и красивая…    

– О,  значит, ее доброта беспредельна!    

– Тебе  она очень нравится, не правда ли?    

– Мне?..  Очень, но чувство мое – почтительное благоговение. Именно такое чувство и должен  питать к такой знатной матроне человек, находящийся в моем положении.    

– Тогда…  пусть тебе будет известно… только умоляю тебя, никому ни слова… она запретила  мне говорить это тебе… Слушай, такое чувство внушили тебе, без сомнения,  бессмертные боги! Это долг благодарности к Валерии, – ведь это она в цирке  уговорила Суллу подарить тебе свободу!    

– Как,  что ты сказала? Правда ли это? – спросил Спартак, вздрогнув всем телом и  бледнея от волнения.    

– Правда,  правда! Но только, повторяю тебе, не подавай вида, что ты это знаешь.    

Спартак  задумался. Через минуту Мирца сказала ему:    

– Теперь  я должна доложить Валерии, что ты пришел, и получить разрешение ввести тебя к  ней.    

Легкая,  словно мотылек, Мирца исчезла, проскользнув в дверцу. Спартак, погруженный в  свои мысли, не заметил ее ухода.    

В первый  раз рудиарий увидел Валерию полтора месяца назад: придя в дом Суллы навестить  сестру, он столкнулся с ней в портике, когда она выходила к носилкам.    

Бледное  лицо, черные сияющие глаза и черные, как смоль, волосы Валерии произвели на  Спартака очень сильное впечатление. Он почувствовал к ней странное,  необъяснимое влечение, которому трудно было противиться; у него зародилось  пламенное желание, мечта поцеловать хотя бы край туники этой женщины, которая  казалась ему прекрасной, как Минерва, величественной, как Юнона, и  обольстительной, как Венера.    

Хотя  знатность и высокое положение супруги Суллы обязывали ее к сдержанности в отношении  человека, находящегося в таком унижении, как Спартак, – все же и у нее, с  первого взгляда, как мы это видели, возникло такое же чувство, какое  взволновало душу гладиатора, когда он впервые увидал Валерию.    

На  первых порах бедный фракиец пытался изгнать из своего сердца это новое для него  чувство; рассудок подсказывал ему, что мысль о любви к Валерии ни с чем не  сравнимое безумие, ибо на пути ее стоят непреоборимые препятствия. Но мысль об  этой женщине возникала вновь и вновь, настойчиво, упорно, овладевала им среди  всех забот и дел, возвращалась ежеминутно, волнуя и тревожа его; разгораясь все  больше, она вскоре овладела всем его существом. Бывало так, что он, сам того не  замечая, влекомый какой-то неведомой силой, оказывался за колонной в портике  дома Суллы и ждал там появления Валерии. Не замеченный ею, он видел ее не раз и  каждый раз находил ее все прекраснее, и с каждым днем все сильнее становилось  его чувство к ней; он преклонялся перед ней, любил ее нежно, боготворил ее.  Никому, даже самому себе, он не мог бы объяснить это чувство.    

Один  только раз Валерия заметила Спартака. И на миг бедному рудиарию показалось, что  она взглянула на него благосклонно, ласково; ему почудилось даже, что ее взгляд  светился любовью, но он тут же отбросил эту мысль, сочтя ее мечтой безумца,  видением, вымыслом разгоряченной фантазии, – он понимал, что подобные  мысли могут свести его с ума.    

Вот что  творилось в душе бедного гладиатора, и поэтому легко понять, какое впечатление  произвели на него слова Мирцы.    

«Я здесь,  в доме Суллы, – думал несчастный, – всего лишь несколько шагов  отделяют меня от этой женщины… Нет, не женщины, а богини, ради которой я готов  пожертвовать жизнью, честью, кровью; я здесь и скоро буду близ нее, может быть  наедине с нею, я услышу ее голос, увижу вблизи ее черты, ее глаза, улыбку…»  Никогда он еще не видел улыбки Валерии, но, должно быть, улыбка у нее чудесная,  как весеннее небо, и отражает ее величественное, возвышенное, божественное  существо. Всего несколько мгновений отделяет его от беспредельного счастья, о  котором он не только не мог мечтать, но которое даже во сне ему не снилось… Что  случилось с ним? Быть может, он стал жертвой волшебной грезы, пылкого  воображения влюбленного? А может быть, он сходит с ума? Или, к несчастью  своему, уже лишился рассудка?    

При этой  мысли он вздрогнул, испуганно озираясь и широко раскрыв глаза, растерянно  отыскивая сестру… Ее не было в комнате. Он поднес руки ко лбу, как будто хотел  сдержать бешеное биение крови в висках, рассеять наваждение и еле слышно прошептал:    

– О  великие боги, спасите меня от безумия!    

Он вновь  огляделся вокруг и мало-помалу начал приходить в себя, узнавать место, где он  находился.    

Это была  комнатка его сестры: в одном углу стояла ее узенькая кровать, две скамейки из позолоченного  дерева у стены, чуть подальше деревянный шкаф с бронзовыми украшениями, на нем  терракотовый масляный светильник, окрашенный в зеленый цвет, – он  представлял собой ящерицу, изо рта которой высовывался горевший фитиль;  дрожащий огонек рассеивал мрак в комнате.    

Ошеломленный,  почти в бреду, Спартак все еще был во власти той мысли, что все это либо снится  ему, либо он сходит с ума. Он подошел к шкафу и, протянув левую руку,  дотронулся указательным пальцем до фитиля светильника, и только когда пламя  больно обожгло его, он пришел в себя и постепенно усилием воли усмирил волнение  в крови.    

Когда  пришла Мирца и позвала его, чтобы проводить до конклава Валерии, он внешне был  уже довольно спокоен и даже весел, хотя чувствовал, как колотится сердце. Мирца  заметила, что он бледен, и заботливо спросила:    

– Что  с тобой, Спартак? Ты плохо чувствуешь себя?    

– Нет,  нет, напротив, никогда еще мне не было так хорошо! – ответил рудиарий, идя  вслед за сестрой.    

Они  спустились по лесенке (рабы в римских домах всегда жили в верхнем этаже) и направились  к конклаву, где их ждала Валерия.    

Конклавом  римской матроны называлась комната, в которой она уединялась для чтения или  принимала близких друзей, вела интимные беседы. На современном языке мы бы  назвали эту комнату кабинетом; естественно, что она примыкала к тем покоям, где  жила хозяйка дома.    

Конклав  Валерии находился в ее зимних покоях (в патрицианских домах обычно было столько  отдельных апартаментов, сколько времен года); это была небольшая уютная  комната, в которой трубы из листового железа, искусно скрытые в складках  роскошных занавесей из восточной ткани, распространяли приятное тепло,  доставлявшее тем большее удовольствие, чем холоднее стояла погода. Стены были  задрапированы красивым голубым шелком, причудливыми складками и фестонами  спускавшимся с потолка почти до самого пола, а поверх была наброшена тонкая,  словно облачко, белая вуаль; в изобилии разбросанные по ней свежие розы  наполняли комнату нежным благоуханием.    

С  потолка свисал золотой чеканный светильник с тремя фитилями, в виде большой  розы среди листьев, – произведение греческого мастера, поражавшее искусной  работой. Разливая голубоватый матовый свет и тонкий запах аравийских  благовоний, которые были смешаны с маслом, пропитывавшим фитили, светильник  только наполовину рассеивал мрак в конклаве.    

В этой  комнате, убранной в восточном духе, не было другой мебели, кроме ложа с одной  спинкой, на котором лежали мягкие пуховые подушки в чехлах из белого шелка с  голубой каймой; там стояли еще скамьи, покрытые таким же шелком, и маленький  серебряный комодик вышиной не более четырех пядей от земли, на каждом из  четырех его ящиков были искусно выгравированы сцены четырех побед Суллы.    

На  комоде стоял сосуд из горного хрусталя с выпуклыми узорами и цветами ярко-пурпурного  цвета, работы знаменитых аретинских мастерских; в нем был подогретый сладкий  фруктовый напиток, часть которого была уже налита в фарфоровую чашку, стоявшую  тут же. Эту чашку Валерия получила от Суллы в качестве свадебного подарка. Она  представляла собою целое сокровище, ибо стоила не меньше тридцати или сорока  миллионов сестерциев; такие чашки считались большой редкостью и высоко ценились  в те времена.    

В этом  уединенном, спокойном и благоуханном уголке покоилась на ложе в тихий час ночи  прекрасная Валерия, завернувшись в белую, тончайшей шерсти тунику с голубыми  лентами. В полумраке блистали красотой ее плечи, достойные олимпийских богинь,  округлые, словно выточенные из слоновой кости руки, белая полуобнаженная грудь,  прикрытая волной черных, небрежно распущенных волос. Опираясь локтем на широкую  подушку, она поддерживала голову маленькой, как у ребенка, белоснежной рукой.    

Глаза ее  были полузакрыты, лицо неподвижно, – казалось, она спала; в  действительности же она так углубилась в свои думы и думы эти, верно, были  такими сладостными, что она как будто находилась в забытьи и не заметила  появления Спартака, когда рабыня ввела его в конклав. Она даже не  пошевельнулась при легком стуке двери, которую Мирца отворила и тотчас же,  выйдя из комнаты, затворила за собой    

Лицо  Спартака было белее паросского мрамора, а горящие глаза устремлены на  красавицу; он замер, погруженный в благоговейное созерцание, вызывавшее в его  душе неописуемое, доныне еще не испытанное им смятение.    

Прошло  несколько мгновений. И если бы Валерия не позабыла обо всем окружающем, она  могла бы отчетливо услышать бурное, прерывистое дыхание рудиария. Вдруг она  вздрогнула, словно кто-то позвал ее и шепнул, что Спартак здесь. Приподнявшись,  она обратила к фракийцу свое прекрасное лицо, сразу покрывшееся румянцем, и,  глубоко вздохнув, сказала нежным голосом:    

– А…  ты здесь?    

Вся  кровь бросилась в лицо Спартаку, когда он услышал этот голос; он сделал шаг к  Валерии, приоткрыл рот, словно собираясь что-то сказать, но не мог вымолвить ни  одного слова.    

– Да  покровительствуют тебе боги, доблестный Спартак! – с приветливой улыбкой  произнесла Валерия, успев овладеть собой. – И… и… садись, – добавила  она, указывая на скамью.    

На этот  раз Спартак, уже придя в себя, ответил ей, но еще слабым, дрожащим голосом:    

– Боги  покровительствуют мне больше, чем я того заслужил, божественная Валерия, раз  они оказывают мне величайшую милость, какая только может осчастливить  смертного: они дарят мне твое покровительство.    

– Ты  не только храбр, – ответила Валерия, и глаза ее засияли от радости, –  ты еще и хорошо воспитан.    

Затем  она вдруг спросила его на греческом языке:    

– До  того, как ты попал в плен, ты был у себя на родине одним из вождей своего  народа, не правда ли?    

– Да, –  ответил Спартак на том же языке; он говорил на нем, если не с аттической, то во  всяком случае с александрийской изысканностью. – Я был вождем одного из  самых сильных фракийских племен в Родопских горах. Был у меня и дом, и  многочисленные стада овец и быков, и плодородные пастбища. Я был богат,  могуществен, счастлив, и, поверь мне, божественная Валерия, я был полон любви к  людям, справедлив, благочестив, добр…    

Он на  миг замолчал, а потом, глубоко вздохнув, сказал голосом, дрожавшим от сильного  волнения:    

– И  тогда я не был варваром, не был презренным и несчастным гладиатором!    

Валерии  стало жаль его, в ее душе зашевелилось какое-то хорошее чувство, и, подняв на рудиария  сияющие глаза, она сказала с нескрываемой нежностью:    

– Мне  много и часто рассказывала о тебе твоя милая Мирца; мне известна твоя необыкновенная  отвага. И теперь, когда я говорю с тобой, мне совершенно ясно, что презренным  ты не был никогда, а по уму, воспитанности и манерам ты более подобен греку,  чем варвару.    

Невозможно  описать, какое впечатление произвели на Спартака эти слова, сказанные нежным  голосом. Глаза его увлажнились, он ответил прерывающимся голосом:    

– О,  будь благословенна… за эти сочувственные слова, милосерднейшая из женщин… и  пусть великие боги… окажут тебе предпочтение перед всеми людьми… как ты этого  заслуживаешь, и сделают тебя самой счастливой из всех смертных!    

Валерия  не могла скрыть своего волнения, его выдавали ее выразительные глаза, частое и  бурное дыхание, вздымавшее ее белую грудь.    

Спартак  был сам не свой; ему казалось, что он жертва каких-то чар, что он попал во  власть какой-то фантасмагории, возникшей в его мозгу, и тем не менее он всей  душой отдавался этому сладостному сновидению, этому колдовскому призраку  счастья. Он смотрел на Валерию восторженным взглядом, полным смирения и  обожания; он с жадностью слушал ее мелодичный голос, казавшийся ему  гармоничными звуками арфы Аполлона, упивался ее горящим, страстным взором,  сулившим, казалось, несказанные восторги любви и, хотя он не мог верить и не  верил тому, что явно отражалось в ее глазах, считал все это лишь галлюцинацией,  плодом разгоряченного воображения, – все же он не спускал влюбленных глаз,  пылающих, как огненная лава, сияющих, как луч солнца, с дивных очей Валерии;  сейчас в них был для него весь смысл жизни; все его чувства, все мысли  принадлежали ей одной.    

Вслед за  последними словами Спартака наступила тишина, слышно было только дыхание  Валерии и фракийца. Почти помимо их сознания, они были погружены в одни и те же  мысли, от одних и тех же чувств трепетали их души; оба они были в смятении.    

Валерия  первая решила прервать опасное молчание и сказала Спартаку:    

– Теперь  ты совершенно свободен. Не хочешь ли управлять школой из шестидесяти рабов, из  которых Сулла решил сделать гладиаторов? Он устроил эту школу у себя на вилле в  Кумах.    

– Я  готов на все, что только ты пожелаешь, – ведь я раб твой и весь принадлежу  тебе, – тихо сказал Спартак, глядя на Валерию с выражением беспредельной  нежности и преданности.    

Валерия  молча посмотрела на него долгим взглядом, потом встала и, точно ее снедала какая-то  тревога, прошлась несколько раз по комнате и, остановившись перед рудиарием,  опять безмолвно устремила на него глаза, а затем очень тихо спросила:    

– Спартак,  скажи мне откровенно: что ты делал много дней назад, спрятавшись за колонной в  портике моего дома?    

Тайна  Спартака уже перестала быть его сокровенной тайной. Валерия, верно, насмехается  в глубине души над дерзостью какого-то гладиатора, поднявшего свой взор на одну  из самых прекрасных и знатных римлянок.    

Точно  пламя разлилось по бледному лицу гладиатора, он опустил голову и ничего не ответил.  Тщетно пытался он поднять глаза на Валерию и заговорить, – его удерживало  чувство стыда.    

И тут он  почувствовал всю горечь своего незаслуженного позорного положения; он проклинал  в душе войну и ненавистное могущество Рима; он стиснул зубы, дрожа от стыда, от  горя и гнева.    

Не зная,  чем объяснить молчание Спартака, Валерия сделала шаг к нему и едва слышно, голосом,  еще более нежным, чем прежде, спросила:    

– Скажи  мне… что ты там делал?    

Рудиарий,  не поднимая головы, упал перед Валерией на колени и прошептал:    

– Прости,  прости меня! Прикажи своему надсмотрщику сечь меня розгами… пускай распнут меня  на Сестерцевом поле, я заслужил это!    

– Что  с тобой? Встань!.. – сказала Валерия, беря Спартака за руку и заставляя  его подняться.    

– Я  боготворил тебя, как боготворят Венеру и Юнону! Клянусь тебе в этом.    

– Ах! –  радостно воскликнула матрона. – Ты приходил, чтобы увидеть меня?    

– Чтобы  поклоняться тебе. Прости меня, прости!..    

– Встань,  Спартак, благородное сердце! – сказала Валерия дрожащим от волнения  голосом, с силой сжимая его руку.    

– Нет,  нет, здесь у твоих ног, здесь мое место, божественная Валерия!    

И,  схватив край ее туники, он горячо и страстно целовал его.    

– Встань,  встань, не тут твое место, – вся дрожа прошептала Валерия.    

Спартак,  покрывая жаркими поцелуями руки Валерии, поднялся и, глядя на нее влюбленными  глазами, повторял точно в бреду глухим и еле слышным голосом:    

– О  дивная… дивная… дивная Валерия!..    

 Глава шестая    

УГРОЗЫ, ЗАГОВОРЫ И  ОПАСНОСТИ    

     

Прекрасная  куртизанка, гречанка Эвтибида, возлежала на пурпурных мягких подушках в зале  для собеседования у себя в доме на Священной улице, близ храма Януса.    

– Итак, –  сказала она, – ты что-нибудь знаешь? Понял ты, в чем тут дело?    

Собеседником  ее был человек лет пятидесяти, с безбородым лицом, изрезанным морщинами,  которые плохо скрывал густой слой румян и белил; по манере одеваться в нем  тотчас же можно было признать актера. Эвтибида, не дождавшись ответа, добавила:    

– Хочешь,  я скажу, что я думаю о тебе, Метробий? Я никогда особенно высоко тебя не ценила,  а сейчас вижу, что ты и вовсе ничего не стоишь.    

– Клянусь  маской Мома,[125]  моего покровителя! – ответил актер писклявым голосом. – Если бы ты, Эвтибида,  не была прекраснее Дианы и обворожительней Венеры, даю тебе слово Метробия,  близкого друга Корнелия Суллы, хранящего эту дружбу ни мало ни много тридцать  лет, что я рассердился бы на тебя! Поговори со мной так кто-нибудь другой, и я,  клянусь Геркулесом Победителем, повернулся бы и ушел, пожелав дерзкому  приятного путешествия к берегам Стикса!    

– Но  что же ты сделал за это время? Что разузнал об их планах?    

– Сейчас  скажу… И много и ничего…    

– Как  это понять?    

– Будь  терпелива, и я все тебе объясню. Надеюсь, ты не сомневаешься в том, что я, Метробий,  старый актер, вот уже тридцать лет исполняющий женские роли во время народных  празднеств, обладаю искусством обольщать людей. К тому же речь идет о варварах,  невежественных рабах, о гладиаторах, несомненных варварах. Я, конечно, сумею  добиться своей цели, тем более что располагаю необходимым для этого средством –  золотом.    

– Потому-то  я и дала тебе это поручение, я не сомневалась в твоей ловкости, а ты…    

– Но  пойми, прелестнейшая Эвтибида, если моя ловкость должна была проявиться в раскрытии  заговора гладиаторов, то тебе придется испытать ее на чем-нибудь другом и иным  образом, ибо заговор гладиаторов никак нельзя раскрыть – его, попросту говоря,  и в помине нет.    

– Так  ли? Ты в этом уверен?    

– Уверен,  совершенно уверен, о прекраснейшая из девушек.    

– Два  месяца назад… да, не больше двух месяцев, я имела сведения о том, что у  гладиаторов заговор, что они объединились в какое-то тайное общество, у них был  свой пароль, свои условные знаки, свои гимны, и кажется, они замышляли  восстание, похожее на восстание рабов в Сицилии.    

– И  ты серьезно верила в возможность восстания гладиаторов?    

– А  почему бы и нет?.. Разве они не умеют сражаться, не умеют умирать?    

– В  амфитеатрах…    

– Вот  именно. Если они умеют сражаться и умирать на потеху толпы, то почему бы им не  подняться и не повести борьбу не на жизнь, а на смерть за свою свободу?    

– Ну  что же, если ты утверждаешь, что это тебе было известно, значит, это правда… и  действительно у них был заговор… но могу тебя заверить, что теперь у них  никакого заговора нет.    

– Ах, –  произнесла с легким вздохом прекрасная гречанка, – я, кажется, знаю, по  каким причинам; боюсь, что я угадываю их!    

– Тем  лучше! А я их не знаю и нисколько не стремлюсь узнать!    

– Гладиаторы  сговорились между собой и подняли бы восстание, если б римские патриции, недовольные  существующими законами и сенатом, возглавили их борьбу и приняли командование  над ними!    

– Но  так как римские патриции, как бы подлы они ни были, еще не такие низкие  подлецы, чтобы стать во главе гладиаторов…    

– А  ведь был такой момент… Впрочем, довольно об этом. Скажи лучше, Метробий…    

– Сперва  удовлетвори мое любопытство, – сказал актер, – от кого ты узнала о  заговоре гладиаторов?    

– От  одного гладиатора… моего соотечественника…    

– Ты,  Эвтибида, более могущественна на земле, чем Юпитер на небе. Одной ногой ты попираешь  Олимп олигархов, а другой грязное болото черни…    

– Что  ж, я делаю, что могу, стараюсь добиться…    

– Добиться  чего?    

– Власти,  добиться власти! – воскликнула Эвтибида дрожащим от волнения голосом; она  вскочила, лицо ее исказилось от гнева, глаза сверкали зловещим блеском, они  были полны глубокой ненависти, отваги, решимости, которых никак нельзя было предположить  в этой очаровательной, хрупкой девушке. – Я хочу добиться власти, стать  богатой, могущественной, всем на зависть… – И шепотом, со страстной силой,  она добавила: – Чтобы иметь возможность отомстить!    

Метробий  хотя и привык к самому разнообразному притворству на сцене, все же был поражен;  открыв рот, он смотрел на искаженное лицо Эвтибиды; гречанка заметила это и,  опомнившись, вдруг громко расхохоталась.    

– Не  правда ли, я недурно сыграла бы Медею? Может быть, не с таким успехом, как  Галерия Эмболария, но все же… Ты от изумления обратился в столб, бедный  Метробий. Хотя ты старый и опытный актер, а навсегда останешься на ролях женщин  и мальчиков!..    

И  Эвтибида снова захохотала, приведя Метробия в полное замешательство.    

– Чтобы  добиться чего? – спросила через минуту куртизанка. – Чего добиться,  старый, безмозглый чурбан?    

Она  щелкнула Метробия по носу и, не переставая смеяться, сказала:    

– Добиться  того, чтобы стать богатой, как Никопола, любовница Суллы, как Флора, старая  куртизанка, которая по уши влюблена в Гнея Помпея и даже серьезно заболела,  когда он ее бросил. Со мной-то таких болезней никогда не случится, клянусь  Венерой Пафосской! Стать богатой, очень богатой, понимаешь ты это, старый  дуралей, для того, чтобы наслаждаться всеми радостями, всеми удовольствиями  жизни, потому что, когда жизнь кончится, – всему конец, небытие, как учит  божественный Эпикур. Ты понял, ради чего я пользуюсь всем своим искусством,  всеми средствами обольщения, которыми меня наделила природа? Ради чего стараюсь  одной ногой стоять на Олимпе, а другой в грязи, и…    

– Но  грязь ведь может замарать?    

– Всегда  можно отмыть ее. Разве в Риме мало бань и душей? Разве в моем доме нет ванны?  Но великие боги! Подумать только, кто смеет читать мне трактат о морали!  Человек, который всю свою жизнь провел в болоте самой постыдной мерзости, в  самой гадкой грязи!    

– Ну,  перестань! К чему рисовать такими живыми красками мой портрет; ты рискуешь сделать  его настолько похожим, что люди будут удирать сломя голову, завидев такую  грязную личность. Ведь «я говорил шутя. Моя мораль у меня в пятках, на что мне  она?    

Метробий  приблизился к Эвтибиде и, целуя ее руку, проговорил:    

– Божественная,  когда же я получу награду от тебя? Когда?    

– Награду?  За что давать тебе награду, старый сатир? – сказала Эвтибида, отнимая руку  и опять дав Метробию щелчок. – А ты узнал, что задумали гладиаторы?    

– Но,  прекраснейшая Эвтибида, – жалобно хныкал старик, следуя за гречанкой,  которая ходила взад и вперед по зале, – мог ли я открыть то, что не  существует? Мог ли я, любовь моя, мог ли я?    

– Ну,  хорошо, – сказала куртизанка и, повернувшись, бросила на него ласковый  взгляд, сопровождаемый нежной улыбкой, – если ты хочешь заслужить мою  благодарность, хочешь, чтобы я доказала тебе мою признательность…    

– Приказывай,  приказывай, божественная…    

– Тогда  продолжай следить за ними. Я не уверена в том, что гладиаторы окончательно бросили  мысль о восстании.    

– Буду  следить в Кумах, съезжу в Капую…    

– Если  хочешь что-нибудь узнать, больше всего следи за Спартаком!    

И,  произнеся это имя, Эвтибида покраснела.    

– О,  что касается Спартака, вот уже месяц как я хожу за ним по пятам, – не  только ради тебя, но и ради самого себя; вернее, ради Суллы.    

– Как?  Почему? Что ты? – с любопытством спросила куртизанка, подойдя к Метробию.    

Озираясь  вокруг, как будто боясь, что его услышат, Метробий приложил указательный палец  к губам, а потом вполголоса сказал Эвтибиде:    

– Это  мое подозрение… моя тайна. Но так как я могу и ошибиться, а дело касается  Суллы… то я об этом не стану говорить ни с одним человеком на свете, пока не  буду убежден, что мои предположения правильны.    

По лицу  Эвтибиды пробежала тень тревоги, которая была непонятна Метробию. Как только  куртизанка услышала, что он ни за что не хочет открыть ей свой секрет, она  загорелась желанием все узнать. Кроме таинственных причин, побуждавших гречанку  допытываться, в чем тут было дело, ее, возможно, подстрекало женское  любопытство, а может быть, и желание посмотреть, насколько велика власть ее очарованья  даже над этим старым развратником.    

– Может  быть, Спартак покушается на жизнь Суллы?    

– Да  что ты! Что тебе вздумалось!    

– Так  в чем же дело?    

– Не  могу тебе сказать… потом, когда-нибудь…    

– Неужели  ты не расскажешь мне, мой дорогой, милый Метробий? – упрашивала Эвтибида,  взяв актера за руку и тихонько поглаживая своей нежной ладонью его увядшее  лицо. – Разве ты сомневаешься во мне? Разве ты еще не убедился, как я  серьезна и как отличаюсь от всех других женщин?.. Ты ведь не раз говорил, что я  могла бы считаться восьмым мудрецом Греции. Клянусь тебе Аполлоном Дельфийским,  моим покровителем, что никто никогда не узнает того, что ты мне расскажешь! Ну,  говори же, скажи своей Эвтибиде, добрый мой Метробий. Моя благодарность будет  беспредельной.    

Она  кокетничала и ласкала старика, дарила его нежными улыбками и чарующими  взглядами и вскоре, подчинив его своей воле, добилась своего.    

– От  тебя, видно, не отделаешься, пока ты не поставишь на своем, – сказал  Метробий. – Так вот, знай! Я подозреваю, – и у меня на это есть  основания, – что Спартак влюблен в Валерию, а она в него.    

– О,  клянусь факелами эриний! – вскричала молодая женщина, страшно побледнев и  яростно сжимая кулаки. – Возможно ли?    

– Меня  все убеждает в этом, хотя доказательств у меня нет… Но помни, никому ни  слова!..    

– Ах, –  воскликнула Эвтибида, вдруг став задумчивой и будто говоря сама с собой. –  Ах… вот почему. Да, иначе и быть не могло!.. Только другая женщина… Другая!..  Другая!.. – воскликнула она в ярости. – Значит… она превзошла меня  красотой… Ах, я несчастная, безумная женщина!.. Значит, есть другая… она тебя  победила!..    

И,  закрыв лицо руками, куртизанка зарыдала.    

Легко  себе представить, как был поражен Метробий этими слезами и нечаянно вырвавшимся  у Эвтибиды признанием.    

Эвтибида,  красавица Эвтибида, по которой вздыхали самые знатные и богатые патриции,  Эвтибида, никого никогда не любившая, теперь сама до безумия увлеклась храбрым  гладиатором; женщина, привыкшая презирать всех своих многочисленных поклонников  из римской знати, оказалась теперь отвергнутой простым рудиарием!    

К чести  Метробия надо сказать, что он от души пожалел бедную гречанку; он подошел к  ней, попытался утешить и, лаская ее, говорил:    

– Но…  может быть, это и не правда… я мог ошибиться… может, это мне только так показалось…    

– Нет,  нет, ты не ошибся! Тебе не показалось… Это правда, правда! Я знаю, я это чувствую, –  ответила Эвтибида, утирая горькие слезы краем своего пурпурового паллия.    

А через  минуту она добавила мрачным и твердым тоном:    

– Хорошо,  что я об этом знаю… хорошо, что ты мне это открыл.    

– Да,  но умоляю… не выдай меня…    

– Не  бойся, Метробий, не бойся. Напротив, я тебя отблагодарю, как смогу; и если ты  поможешь мне довести до конца то, что я задумала, ты на деле увидишь, как  Эвтибида умеет быть благодарной.    

И после  минутного раздумья она сказала прерывающимся голосом:    

– Слушай,  поезжай в Кумы… Только отправляйся немедленно, сегодня же, сейчас же… Следи за  каждым их шагом, каждым словом, вздохом… раздобудь улики, и мы отомстим и за  честь Суллы и за мою женскую гордость!    

Дрожа от  волнения, девушка вышла из комнаты, бросив на ходу ошеломленному Метробию:    

– Подожди  минутку, я сейчас вернусь.    

Она  действительно тотчас же вернулась, принесла с собой толстую тяжелую кожаную  сумку и, протянув ее Метробию, сказала:    

– На,  возьми. Здесь тысяча аурей. Подкупай рабов, рабынь, но привези мне улики, слышишь?  Если тебе понадобятся еще деньги…    

– У  меня есть…    

– Хорошо,  трать их не жалея, я возмещу тебе… Но поезжай… сегодня же… не задерживаясь в  дороге… И возвращайся… как можно скорее… с уликами!    

И,  говоря это, она выталкивала беднягу из комнаты, торопя с отъездом; она проводила  его по коридору мимо гостиной, мимо алтаря домашним ларам, потом мимо бассейна  для дождевой воды, устроенного во дворе, провела через атрий в переднюю до  самой входной двери и сказала рабу-привратнику: