1 2 
– Ах,   друг, – прерывающимся голосом заговорил Фабиан и с трудом приподнялся в   постели, – я пропал, я совсем пропал! Проклятое колдовское наваждение,   которое – я знаю – наслал на меня мстительный Проспер Альпанус, довело меня до   погибели!      

– Статочное   ли дело? – спросил Бальтазар. – Чародейство! Колдовское наваждение!   Да ты ведь прежде ни во что такое не верил!      

– Ах, –   продолжал Фабиан слезливым голосом, – ах, Я теперь верю во все: в колдунов   и ведьм, в гномов и водяных, в крысиного короля и альраунов корень – во все, во   что хочешь! Кому так непоздоровится, как мне, тот со всем согласен! Помнишь   адский переполох из-за моего сюртука по возвращении от Проспера Альпануса! Да!   Когда б только дело тем и кончилось! Погляди-ка, дорогой Бальтазар, что тут у   меня в комнате!      

Бальтазар   огляделся и увидел, что кругом, по всем стенам развешано несчетное множество   фраков, сюртуков, курток всевозможнейшего покроя и всевозможных цветов.      

– Как? –   вскричал он. – Фабиан, ты собрался торговать ветошью?      

– Не   насмехайся, – отвечал Фабиан, – не насмехайся, дорогой друг. Все эти   платья я заказывал у знаменитейших портных, надеясь когда-нибудь избавиться от   этого злосчастного проклятия, тяготеющего над моей одеждой, но тщетно. Стоит   мне надеть самый лучший сюртук, который сидит на мне превосходно, и поносить   его несколько минут, как рукава собираются к плечам, а фалды волочатся за мной   на шесть локтей. В отчаянии я велел сшить себе вот этот спенсер с нескончаемо   длинными, как у Пьеро, рукавами.      

«А ну,   соберитесь-ка, рукава, – думал я про себя, – растянитесь, полы, и все   придет в надлежащий вид».      

Но в   несколько минут с ним случилось то же самое, что и с остальным платьем! Все   уменье и все усилия самых искусных портных не могут побороть этих проклятых   чар! Что всюду, где я ни появлялся, надо мной потешались, глумились, это   разумеется само собой, но скоро мое безвинное упорство, с каким я продолжал   появляться в таком дьявольском платье, подало повод к иным суждениям. Самым меньшим   злом еще было то, что женщины укоряли меня в безграничной пошлости и тщеславии,   ибо я, наперекор всем обычаям, обнажаю руки, видимо считая их весьма красивыми.   Теологи скоро ославили меня еретиком и только спорили еще, причислить ли меня к   секте рукавианцев или фалдистов, но сошлись на том, что обе секты до   чрезвычайности опасны, ибо обе допускают абсолютную свободу воли и дерзают   думать что угодно. Дипломаты видели во мне презренного смутьяна. Они   утверждали, что своими длинными фалдами я вознамерился посеять недовольство в   народе и возбудить его против правительства и что я вообще принадлежу к тайному   сообществу, отличительный знак которого – короткие рукава. Что уже с давних пор   то здесь, то там замечены были следы короткорукавников, коих так же надлежит   опасаться, как иезуитов, даже больше, ибо они тщатся всюду насаждать вредную   для всякого государства поэзию и сомневаются в непогрешимости князя. Словом,   дело становилось все серьезней и серьезней, пока наконец меня не потребовал к   себе ректор. Я предвидел, что будет беда, если я надену сюртук, и поэтому   явился в одном жилете. Это разгневало ректора, он решил, что я хочу над ним   посмеяться, и накричал на меня, приказав, чтоб я через неделю явился к нему в   благоразумном, пристойном сюртуке; в противном же случае он без всякого снисхождения   распорядится меня исключить. Сегодня настал срок. О я несчастный! О, проклятый   Проспер Альпанус!      

– Постой, –   вскричал Бальтазар, – постой, любезный друг Фабиан, не поноси моего доброго,   милого дядюшку, который подарил мне имение. Он и тебе не желает зла, хотя,   признаюсь, он чересчур жестоко наказал тебя за самонадеянное умствование. Но я   принес тебе избавление. Он прислал тебе вот эту табакерку, которая положит   конец всем твоим мучениям.      

      

       

Тут   Бальтазар вытащил из кармана маленькую черепаховую табакерку, полученную от   Проспера Альпануса, и вручил ее безутешному Фабиану.      

– Чем, –   спросил он, – чем пособит мне эта глупая безделка? Какое действие может   оказать маленькая черепаховая табакерка на покрой моего платья?      

– Того   я не знаю, – ответил Бальтазар, – однако ж мой дядюшка не станет меня   обманывать, у меня к нему совершеннейшее доверие; а потому открой-ка табакерку,   любезный Фабиан, давай поглядим, что в ней.      

Фабиан   так и сделал. Из табакерки выполз превосходно сшитый черный фрак тончайшего   сукна. Оба, Фабиан и Бальтазар, не могли удержаться от крика величайшего   изумления.      

– Ага,   я понимаю тебя, – воскликнул в восторге Бальтазар, – я понимаю тебя,   мой Проспер, мой дорогой дядя! Этот фрак будет впору, он снимет все чары!      

Фабиан   без дальнейших околичностей надел его, и, как Бальтазар предполагал, так и случилось.   Прекрасный фрак сидел на нем великолепно, как никогда, а о том, чтобы рукава   полезли вверх и фалды удлинились, не было и помину.      

Вне себя   от радости, Фабиан порешил тотчас же отправиться в этом новом, так хорошо сидящем   фраке к ректору и уладить все дело.      

Бальтазар   со всеми подробностями рассказал своему другу, как обстоит дело с Проспером   Альпанусом и как тот дал ему средство положить конец мерзким бесчинствам уродливого   карлика. Фабиан, совершенно переменившись, ибо его окончательно покинул дух   сомнения, превозносил высокое благородство Проспера и предложил свою помощь при   расколдовывании Циннобера. В эту минуту Бальтазар увидел в окно своего друга,   референдария Пульхера, который в полном унынии сворачивал за угол.      

По   просьбе Бальтазара Фабиан высунулся из окна, помахал рукой и крикнул референдарию,   чтобы он сейчас же поднялся к нему.      

Едва   Пульхер вошел, как тотчас же воскликнул:      

– Что   за чудесный фрак на тебе, любезный Фабиан!      

Но тот   сказал, что Бальтазар ему все объяснит, и помчался к ректору.      

Когда   Бальтазар обстоятельно поведал референдарию обо всем, что произошло, тот   сказал:      

– Как   раз пришло время умертвить это гнусное чудовище! Знай, – сегодня он   торжественно справляет свою помолвку с Кандидой и тщеславный Мош Терпин   устраивает празднество, на которое пригласил самого князя. Во время этого   празднества мы и вторгнемся в дом профессора и нападем на малыша. Свечей в зале   будет довольно, чтоб тотчас же сжечь ненавистные волоски.      

Друзья   успели переговорить и условиться о многих вещах, когда воротился Фабиан, сияя   от радости.      

– Сила, –   сказал он, – сила, заключенная во фраке, выползшем из черепаховой   табакерки, прекрасно себя оправдала! Едва только я вошел к ректору, он   улыбнулся, весьма довольный. «Ага, – обратился он ко мне, – ага! Я   вижу, любезный Фабиан, что вы отступились от своего странного заблуждения! Ну,   горячие головы, подобные вам, легко вдаются в крайности! Ваше начинание я   никогда не объяснял религиозным изуверством, скорее ложно понятым патриотизмом   – склонностью к необычайному, которая покоится на примерах героев древности.   Да, вот это я понимаю! Какой прекрасный фрак! Как хорошо сидит! Слава государству,   слава всему свету, когда благородные духом юноши носят фраки с так хорошо   прилаженными рукавами и фалдами! Храните верность, Фабиан, храните верность   такой добродетели, такой честности мыс лей, – вот откуда произрастает   подлинное величие героев!» Ректор обнял меня, и слезы выступили у него на   глазах. Сам не зная как, я вытащил из кармана маленькую черепаховую табакерку,   из которой возник фрак. «Разрешите», – сказал ректор, сложив пальцы,   большой и указательный. Я раскрыл табакерку, не зная, есть ли в ней табак.   Ректор взял щепотку, понюхал, схватил мою руку и крепко пожал ее, слезы текли у   него по щекам; глубоко растроганный, он сказал: «Благородный юноша! Славная   понюшка! Все прощено и забыто! Приходите сегодня ко мне обедать». Вы видите,   друзья, всем моим мукам пришел конец, и если нам удастся сегодня разрушить чары   Циннобера, – а иного и ожидать не приходится, – то и вы будете   счастливы!      

В   освещенной сотнями свечей зале стоял крошка Циннобер в багряном расшитом   платье, при большой звезде Зелено-пятнистого тигра с двадцатью   пуговицами, – на боку шпага, шляпа с плюмажем под мышкой. Подле него –   прелестная Кандида в уборе невесты, во всем сиянии красоты и юности. Циннобер   держал ее руку, которую порою прижимал к губам, причем преотвратительно скалил   зубы и ухмылялся. И всякий раз щеки Кандиды заливал горячий румянец, и она   вперяла в малыша взор, исполненный самой искренней любви. Смотреть на это было   весьма страшно, и только ослепление, в которое повергли всех чары Циннобера,   было виной тому, что никто не возмутился бесчестным обманом, не схватил   маленького ведьменыша и не швырнул его в камин. Вокруг этой пары в почтительном   отдалении толпились гости. Только князь Барсануф стоял рядом с Кандидой и   бросал вокруг многозначительные и благосклонные взгляды, на которые, впрочем,   никто не обращал особого внимания. Все взоры были устремлены на жениха и   невесту, все внимание обращено к устам Циннобера, который время от времени   бормотал какие-то невнятные слова, всякий раз исторгавшие у слушателей   негромкое «ах!» величайшего изумления.      

Пришло   время обручения. Мош Терпин приблизился с подносом, на котором сверкали кольца.   Он откашлялся. Циннобер как можно выше приподнялся па цыпочках, так что почти достал   локтя невесты. Все стояли в напряженном ожидании, – и тут вдруг слышатся   чьи-то чужие голоса, двери в залу распахиваются, врывается Бальтазар, с ним   Пульхер, Фабиан! Они прорывают круг гостей. «Что это значит, что нужно этим   незваным?» – кричат все наперебой.      

Князь   Барсануф вопит в ужасе: «Возмущение! Крамола! Стража!» – и быстро прячется за   каминный экран. Мош Терпин узнает Бальтазара, подступившего к Цинноберу, и   кричит:      

– Господин   студент! Вы рехнулись! В своем ли вы уме? Как вы посмели ворваться сюда во   время обручения? Люди! Господа! Слуги! Вытолкайте этого невежу за дверь!      

Но   Бальтазар, не обращая на все это ни малейшего внимания, уже достал лорнет   Проспера Альпануса и пристально глядит через него на голову Циннобера. Словно   пораженный электрическим ударом, Циннобер испускает пронзительный кошачий визг,   разнесшийся по всей зале. Кандида в беспамятстве падает на стул. Тесный круг   гостей рассыпается. Бальтазар отчетливо видит огнистую сверкающую прядь, он подскакивает   к Цинноберу – хватает его. Тот отбрыкивается, упирается, царапается, кусается.      

– Держите!   Держите! – кричит Бальтазар. Тут Фабиан и Пульхер хватают малыша, так что   он не может ни двинуться, ни шелохнуться, а Бальтазар, уверенно и осторожно   схватив красные волоски, единым духом вырывает их, подбегает к камину и бросает   в огонь. Волосы вспыхивают, раздается оглушительный удар. Все пробуждаются,   словно ото сна. И вот, с трудом поднявшись, стоит крошка Циннобер и бранится,   ругается и велит немедленно схватить и заточить в тюрьму дерзких возмутителей,   покусившихся на священную особу первого министра. Но все спрашивают друг у   друга: «Откуда вдруг взялся этот маленький кувыркунчик? Что нужно этому   маленькому чудищу?» – и так как карапуз все еще продолжает бесноваться, топает   ножкой и, не умолкая, кричит: «Я министр Циннобер! Я министр Циннобер!   Зелено-пятнистый тигр с двадцатью пуговицами!» – то все разражаются ужаснейшим   смехом. Малыша окружают. Мужчины подхватывают его и перебрасывают, как мяч.   Орденские пуговицы отлетают одна за другой – он теряет шляпу, шпагу, башмаки.   Князь Барсануф выходит из-за каминного экрана и вмешивается в суматоху. Тут   малыш визжит:      

– Князь   Барсануф! Ваша светлость! Спасите вашего министра! Вашего любимца! На помощь!   На помощь! Государство в опасности! Зелено-пятнистый тигр, горе, горе!      

Князь   бросает на малыша гневный взгляд и быстро проходит к дверям. Мош Терпин заступает   ему дорогу. Князь хватает его за руку, отводит в угол и говорит, сверкая от   ярости глазами:      

– Вы   осмелились перед вашим князем, перед отцом отечества разыграть глупую комедию?   Вы пригласили меня на помолвку вашей дочери с моим достойным министром   Циннобером, и вместо моего министра я нахожу здесь какого-то мерзкого выродка,   которого вы разодели в пышное платье? Знайте, сударь, что это изменническая   шутка, за которую я наказал бы вас весьма строго, когда бы вы не были совсем   шальным сумасбродом, которому место в доме умалишенных. Я отрешаю вас от   должности генерал-директора естественных дел и запрещаю всякое дальнейшее   штудирование в моем погребе. Прощайте!      

И он   стремительно выбежал из дому.      

Дрожа от   бешенства, бросился Мош Терпин на малыша, ухватил его за длинные всклокоченные   волосы и поволок к окну.      

– Проваливай, –   кричал он, – проваливай, мерзкий, презренный выродок, который так постыдно   провел меня и лишил счастья всей жизни!      

Он   собрался было выбросить малыша в открытое окно, однако ж смотритель зоологического   кабинета, случившийся тут же, с быстротою молнии подскочил к ним и выхватил Циннобера   из рук Моша Терпина.      

– Остановитесь, –   сказал смотритель, – остановитесь, господин профессор, не покушайтесь на   то, что принадлежит князю. Это вовсе не выродок, это – Mycetes Beelzebub, Simia   Beelzebub, сбежавший из музея.      

«Simia   Beelzebub! Simia Beelzebub!» – загремел кругом громкий смех. Но едва только   смотритель взял малыша на руки и хорошенько разглядел его, как воскликнул с   досадою:      

– Что   я вижу! да ведь это не Simia Beelzebub – это гадкий, отвратительный альраун!   Тьфу! Тьфу!      

И с   этими словами он швырнул малыша на середину залы. Под раскаты зычного надругательского   смеха, визжа и мяуча, выбежал Циннобер за дверь, скатился по лестнице – скорее,   скорее домой, – так что никто из слуг его даже не заметил.      

Покуда   все это происходило в зале, Бальтазар удалился в гостиную, куда, как он узнал,   отнесли бесчувственную Кандиду. Он упал к ее ногам, прижимал к своим губам ее   руки, называл ее нежнейшими именами. Но вот, глубоко вздохнув, она очнулась и,   увидев Бальтазара, в восторге воскликнула:      

– Наконец-то,   наконец-то ты здесь, любимый мой Бальтазар! Ах, я едва не умерла от тоски и   любовной муки! И мне все слышалось пение соловья, от которого истекает кровью   сердце алой розы!      

И вот,   обо всем, обо всем позабыв, она рассказала ему, какой злой, отвратительный сон   окутал ее, как ей казалось, что у ее сердца лежит безобразное чудище, которое   она была принуждена полюбить, ибо не могла иначе. Чудище умело так   притворяться, что становилось похоже на Бальтазара; а когда она прилежно думала   о Бальтазаре, то, хотя и знала, что чудище не Бальтазар, все же непостижимым   для нее образом ей казалось, будто она любит чудище именно ради Бальтазара.      

Бальтазар   объяснил ей все, насколько это было возможно, не внося расстройства в ее и без   того взволнованную душу. Затем, как это всегда бывает у влюбленных, последовали   тысячи уверений, тысячи клятв в вечной любви и верности. И они обнялись и   прижимали друг друга к груди со всем жаром искренней нежности и были упоены высшим   небесным блаженством и восторгом.      

Вошел   Мош Терпин, ломая руки и горько сетуя; за ним следом – Пульхер и Фабиан, беспрестанно   его утешавшие, но тщетно.      

– Нет, –   вопил Мош Терпин, – нет, я вконец погибший человек! Я уже больше не генерал-директор   естественных дел в нашем государстве! Никаких штудий в княжеском погребе… Немилость   князя… Я надеялся стать кавалером ордена Зелено-пятнистого тигра, по крайней мере   с пятью пуговицами! Все пропало! Что-то теперь скажет его превосходительство   досточтимый министр Циннобер, когда услышит, что я принял за него негодного   выродка Simia Beelzebub cauda prehensili[5]   или не знаю кого там еще. О боже, его ненависть падет на меня! Аликанте! Аликанте!      

– Но   послушайте, дорогой профессор, – утешали его друзья, – уважаемый генерал-директор,   возьмите в толк, что теперь уже больше нет никакого министра Циннобера. Вы   совсем не обманулись: мерзкий уродец в силу волшебного дара, полученного им от   феи Розабельверде, обольстил вас так же, как и всех нас!      

И вот   Бальтазар рассказал, как все это случилось, с самого начала. Профессор слушал,   слушал, пока Бальтазар не кончил, и вдруг воскликнул:      

– Во   сне я или наяву, – ведьмы, волшебники, феи, магические зеркала, симпатии –   и я должен поверить в этот вздор?      

– Ах,   любезный господин профессор, – вмешался Фабиан, – поносили бы вы хоть   малое время сюртук с короткими рукавами да длинным шлейфом, как это довелось   мне, вы бы во все уверовали, так что любо было бы посмотреть!      

– Да, –   вскричал Мош Терпин, – да, да, все это так! Да, меня обольстило заколдованное   чудище, я уже не стою на ногах, я взлетаю под потолок, Проспер Альпанус берет   меня с собой, я выезжаю верхом на мотыльке, меня будет причесывать фея   Розабельверде – канонисса Розеншен, – и я стану министром! Королем!   Императором!      

И он   принялся прыгать по комнате, кричать и издавать радостные возгласы, так что все   опасались за его рассудок, пока наконец, совсем обессилев, не упал в кресла.   Тут Кандида и Бальтазар подошли к нему. Они сказали, что любят друг друга   нежно, больше всего на свете, что не могут друг без друга жить, так что слушать   их было весьма грустно, по какой причине Мош Терпин даже немного всплакнул.      

– Дети, –   воскликнул он, всхлипывая, – дети, делайте все, что хотите! Женитесь,   любите друг друга, голодайте вместе, потому что в приданое Кандиде я не дам ни   гроша!      

Что   касается голода, сказал, улыбаясь, Бальтазар, так он надеется завтра убедить   господина профессора, что об этом никогда не зайдет речь, ибо его дядя, Проспер   Альпанус, о нем хорошо позаботился.      

– Так   и сделай, – пролепетал профессор, улыбаясь, – так и сделай, мой   любезный сын, коли сможешь, но только завтра; а не то я лишусь ума и у меня   треснет голова, если я тотчас не отправлюсь спать!      

Так он и   поступил.      

 Глава девятая      

       

Смущение   верного камердинера. – Как старая Лиза учинила мятеж, а министр Циннобер,   обратившись в бегство, поскользнулся. – Каким удивительным образом   объяснил лейб-медик скоропостижную смерть Циннобера. – Как князь Барсануф   был опечален, как он ел лук и как утрата Циннобера осталась невознаградимой.      

       

Карета   министра Циннобера почти всю ночь тщетно простояла перед домом Моша Терпина.   Егерю не раз говорили, что их превосходительство, должно быть, уже давно   оставили общество, но егерь полагал, что это никак невозможно, ибо не побежит   же их превосходительство домой пешком в такой дождь и ветер. А когда наконец   потушили все огни и заперли двери, егерю все же пришлось отбыть с пустой   каретой, однако в доме министра он тотчас же разбудил камердинера и спросил,   воротился ли министр домой и – праведное небо! – каким образом это   случилось.      

– Их   превосходительство, – шепнул камердинер ему на ухо, – их   превосходительство вчера воротились домой поздно вечером, это доподлинно. Они   легли в постель и теперь почивают! Однако ж! Дорогой егерь! в каком виде! каким   образом! я вам про все расскажу, – но… чур, молчок! я пропал, коли их   превосходительство узнают, что это я повстречался им в темном коридоре, я   лишусь должности, ибо хотя их превосходительство и невеликоньки ростом, однако   же обладают чрезмерно крутым нравом, скоры на гнев и не помнят себя в ярости,   еще вчера они без устали кололи шпагой дрянную мышь, осмелившуюся прошмыгнуть   через опочивальню их превосходительства. Ну, ладно! Так вот, накидываю я в   сумерках свой плащишко и собираюсь улизнуть в кабачок через дорогу – сыграть   партию в трик-трак, вдруг на лестнице что-то как зашуршит, как зашаркает –   прямо на меня, проскакивает в темном коридоре у меня промеж ног, падает на пол   и подымает пронзительный кошачий визг, а потом хрюкает. О боже! Егерь! Только   попридержите язык, вы – благородный человек, а не то я пропал. Подойдите-ка   поближе! И хрюкает, как имеет обыкновение хрюкать наша милость, их   превосходительство, когда повар пережарит телятину или в государстве творится   что-нибудь неладное.      

Последние   слова камердинер прошептал егерю на ухо, прикрыв рот рукой. Егерь отпрянул,   состроил недоверчивую мину и воскликнул:      

– Возможно   ли?      

– Да, –   продолжал камердинер, – нет никакого сом-пения, что это наша милость, их   превосходительство, проскочило у меня промеж ног в коридоре. Я слышал   явственно, как их милость гремели стульями по комнатам и хлопали дверьми, пока   не добрались до опочивальни. Я не отважился пойти следом, но, переждав   несколько часов, подкрался к двери спальни и прислушался. И вот их   превосходительство изволят храпеть, как то у них в обыкновении перед великими   делами. Егерь! «И на земле и в небесах есть многое, о чем еще не грезила земная   наша мудрость!» – как довелось мне слышать в театре; это говорил какой-то меланхолический   принц; он был одет во все черное и очень боялся другого, расхаживавшего в серых   картонных латах. Егерь, вчера, верно, случилось нечто весьма удивительное, что   принудило их превосходительство воротиться домой. У профессора в гостях был   князь, быть может, он что-либо проронил о том о сем, какая-нибудь приятная   реформочка – и вот министр тотчас взялся за дело, спешит с помолвки и начинает   трудиться на благо отечества. Я-то уж сразу приметил по храпу: случится что-то   значительное. Предстоят великие перемены! Ох, егерь, быть может, нам всем рано   или поздно придется снова отращивать косы! Однако ж, бесценный друг, пойдем да   послушаем как верные слуги у дверей спальни, все ли еще их превосходительство   почивают в постели и заняты своими сокровенными мыслями.      

Оба –   камердинер и егерь – прокрались к дверям и прислушались. Циннобер ворчал, храпел   и свистел, пуская удивительнейшие рулады. Слуги застыли в немом благоговении, и   камердинер сказал растроганно:      

– Какой,   однако ж, великий человек наш милостивый господин министр!      

Рано   поутру в прихожей дома, где жил министр, поднялся великий шум. Старая крестьянка,   одетая в жалкое, давно полинявшее праздничное платье, вторглась в дом и стала   просить швейцара немедля провести ее к сыночку – крошке Цахесу. Швейцар   соизволил пояснить, что в доме живет его превосходительство господин министр   фон Циннобер, кавалер ордена Зелено-пятнистого тигра с двадцатью пуговицами, а   среди прислуги никого нет, кого зовут или прозывают крошкой Цахесом. Но тут   женщина, ошалев от радости, закричала, что господин министр с двадцатью   пуговицами – как раз ее любезный сыночек, крошка Цахес. На крики старухи, па раскатистую   брань швейцара сбежался весь дом, и гомон становился все сильнее и сильнее.   Когда камердинер спустился вниз, чтобы разогнать людей, столь бессовестно   тревожащих утренний покой его превосходительства, женщину, которую все почли   рехнувшейся, уже выталкивали на улицу.      

Женщина   присела на каменные ступени дома, расположенного напротив, и стала всхлипывать   и горько сетовать на злых людей, которые не захотели допустить ее к любезному   дитятке, крошке Цахесу, что сделался министром. Мало-помалу вокруг нее   собралось множество народу, которому она беспрестанно повторяла, что министр   Циннобер не кто иной, как ее сын, которого она в малолетстве называла крошкой   Цахесом, так что люди под конец уже не знали, считать ли эту женщину безумной   или, быть может, тут и в самом деле что-то кроется.      

Старуха   не сводила глаз с окон Циннобера. Вдруг она звонко рассмеялась, радостно захлопала   в ладоши и прегромко закричала:      

– Вот   оно, вот оно, мое дитятко ненаглядное – мой крохотный гномик! С добрым утром,   крошка Цахес! С добрым утром, крошка Цахес!      

Все   взглянули вверх и, завидев маленького Циннобера, который стоял в   багряно-красном расшитом платье, с орденской лентой Зелено-пятнистого тигра, у   окна, доходившего до самого пола, так что сквозь большие стекла была явственно   видна вся его фигура, принялись смеяться без удержу, шуметь и горланить:      

– Крошка   Цахес! Крошка Цахес! Ага, поглядите только на маленького разряженного павиана!   Несуразный выродок! Альраун! Крошка Цахес! Крошка Цахес!      

Швейцар,   все слуги Циннобера повыбегали на улицу, чтоб поглядеть, чего это народ так   смеется и потешается. Но едва они завидели своего господина, как, залившись   бешеным смехом, принялись кричать громче всех:      

– Крошка   Цахес! Крошка Цахес! Уродец! Мальчик с пальчик! Альраун!      

Казалось,   министр только теперь заметил, что причиной беснования на улице был он сам, а   не что-нибудь иное. Циннобер распахнул окно, засверкал на толпу гневными очами,   закричал, забушевал, стал от ярости выделывать диковинные прыжки, грозил   стражей, полицией, тюрьмой и крепостью.      

Но, чем   больше бушевали и гневались их превосходительство, тем неистовей становились   смех и суматоха. В злополучного министра принялись бросать камнями, плодами,   овощами – всем, что подвертывалось под руку. Ему пришлось скрыться.      

– Боже   праведный! – вскричал камердинер в ужасе. – Да ведь это мерзкое   чудище выглянуло из окна их превосходительства. Что б это значило? Как попал   этот маленький ведьменыш в покои? – С этими словами он кинулся наверх, но   спальня министра была по-прежнему на запоре. Он отважился тихонько постучать –   никакого ответа!      

Меж тем,   бог весть каким образом, в народе разнеслась глухая молва, что это уморительное   чудовище, стоявшее у окна, и впрямь крошка Цахес, принявший гордое имя   «Циннобер» и возвеличившийся всяческим бесчестным обманом и ложью. Все громче и   громче раздавались голоса: «Долой эту маленькую бестию! Долой! Выколотить его   из министерского камзола! Засадить его в клетку! Показывать его за деньги на   ярмарках! Оклеить его сусальным золотом да подарить детям вместо игрушки.   Наверх! Наверх!» И народ стал ломиться в дом.      

Камердинер   в отчаянии ломал руки.      

– Возмущение!   Мятеж! Ваше превосходительство! Отворите! Спасайтесь! – кричал он, но   ответа не было; слышался только тихий стон.      

Двери   были выломаны, народ с диким хохотом затопал по лестницам.      

– Ну,   пора, – сказал камердинер и, разбежавшись, изо всех сил налетел на дверь   кабинета, так что она со звоном и треском соскочила с петель. Их   превосходительства – Циннобера – нигде не было видно!      

– Ваше   превосходительство! Милостивейшее превосходительство! Неужто вы не слышите   возмущения? Ваше превосходительство! Милостивейшее превосходительство! Да куда   же вы… господи, прости мое прегрешение, да где же это вы изволите находиться?      

Так   кричал камердинер, бегая по комнатам в совершенном отчаянии. Но ответа не было;   только мраморные стены отзывались насмешливым эхом. Казалось, Циннобер исчез   без следа, без единого звука. На улице поутихло. Камердинер заслышал звучный   женский голос, обращавшийся к народу, и, глянув в окно, увидел, что люди   мало-помалу расходятся, перешептываясь и подозрительно посматривая на окна.      

– Возмущение,   кажется, прошло, – сказал камердинер. – Ну, теперь их милостивое   превосходительство, наверное, выйдут из своего убежища.      

Он опять   прошел в опочивальню в надежде, что в конце концов министр объявится там.      

Он   испытующе смотрел по сторонам и вдруг заметил, что из красивого серебряного   сосуда с ручкой, всегда стоявшего подле самого туалета, ибо министр весьма им   дорожил как бесценным подарком князя, торчат совсем маленькие худенькие ножки.      

– Боже,   боже! – вскричал в ужасе камердинер. – Боже, боже! Коли я не   ошибаюсь, то эти ножки принадлежат их превосходительству, господину министру   Цинноберу, моему милостивому господину. – Он подошел ближе и окликнул,   трепеща от ужаса и заглядывая в глубь сосуда: – Ваше превосходительство! Ваше   превосходительство, ради бога, что вы делаете? Чем вы заняты там, внизу?      

Но так   как Циннобер не отзывался, то камердинер воочию убедился в опасности, в какой   находилось их превосходительство, и что пришло время отрешиться от всякого   решпекта. Он ухватил Циннобера за ножки и вытащил его. Ах, мертв, мертв был он   – маленькое их превосходительство! Камердинер поднял громкий горестный вопль,   егерь, слуги поспешили к нему, побежали за лейб-медиком князя. Тем временем   камердинер вытер досуха своего бедного, злополучного господина чистыми   полотенцами, положил его на постель, укрыл шелковыми подушками, так что на виду   осталось только маленькое сморщенное личико.      

Тут   вошла фрейлейн фон Розеншен. Сперва она, бог весть каким образом, успокоила   народ. Теперь она подошла к бездыханному Цинноберу; за ней следовала старая   Лиза, родная мать крошки Цахеса. Циннобер теперь на самом деле был красивее,   чем когда-либо при жизни. Маленькие глазки были закрыты, носик бел, уста чуть   тронула нежная улыбка, а главное – вновь прекрасными локонами рассыпались   темно-каштановые волосы. Фрейлейн провела рукой по голове малыша, и на ней в   тот же миг тускло зажглась красная полоска.      

– О! –   воскликнула фрейлейн, и глаза ее засверкали от радости. – О Проспер   Альпанус! Великий мастер, ты сдержал слово! Жребий его свершился, и с ним   искуплен весь позор!      

– Ах, –   молвила старая Лиза. – Ах, боже ты мой милостивый, да ведь это не крошка Цахес,   тог никогда не был таким пригожим! Так, значит, я пришла в город совсем   понапрасну, и вы мне неладно присоветовали, – досточтимая фрейлейн!      

– Не   ворчи, старая, – сказала фрейлейн. – Когда бы ты хорошенько следовала   моему совету и не вторглась в дом раньше, чем я сюда пришла, то все было бы для   тебя лучше. Я повторяю, – малыш, что лежит тут в постели, воистину и   доподлинно твой сын, крошка Цахес.      

– Ну, –   вскричала старуха, и глаза ее заблестели, – ну, так ежели их маленькое   превосходительство и впрямь мое дитятко, то, значит, мне в наследство   достанутся все красивые вещи, что тут стоят вокруг, весь дом, со всем, что в   нем есть?      

– Нет, –   ответила фрейлейн, – это все миновало, ты упустила надлежащее время, когда   могла приобрести деньги и добро. Тебе, – я сразу о том сказала, –   тебе богатство не суждено!      

– Так   нельзя ли мне, – сказала старуха, и у нее па глазах навернулись   слезы, – нельзя ли мне хоть, по крайности, взять моего бедного малыша в   передник и отнести домой? У нашего пастора много хорошеньких чучел – птичек и   белочек; он набьет и моего крошку Цахеса, и я поставлю его на шкаф таким, как   он есть, в красном камзоле, с широкой лентой и звездой на груди, на вечное   вспоминовение!      

– Ну,   ну! – воскликнула фрейлейн почти с досадой. – Ну, это совсем вздорная   мысль! Это никак невозможно!      

Тут   старушка принялась всхлипывать, жаловаться и сетовать:      

– Что   мне от того, что мой крошка Цахес достиг высоких почестей и большого богатства!   Когда б остался он у меня, я бы взрастила его в бедности, и ему б никогда не   привелось упасть в эту проклятую серебряную посудину, он бы и сейчас был жив и   доставлял бы мне благополучие и радость. Я носила бы его в своей корзине по   округе, люди жалели бы меня и бросали бы мне монеты, а теперь…      

В   передней послышались шаги, фрейлейн спровадила старуху, наказав ей ждать внизу   у ворот, – перед отъездом она вручит ей надежное средство разом избавиться   от всякой нужды и напасти.      

И вот   Розабельверде опять приблизилась к мертвому и мягким, дрожащим, исполненным   глубокой жалости голосом сказала:      

– Бедный   Цахес! Пасынок природы! Я желала тебе добра. Верно, было безрассудством думать,   что внешний прекрасный дар, коим я наделила тебя, подобно лучу, проникнет в   твою душу и пробудит голос, который скажет тебе: «Ты не тот, за кого тебя   почитают, но стремись сравняться с тем, на чьих крыльях ты, немощный,   бескрылый, взлетаешь ввысь». Но внутренний голос не пробудился. Твой косный,   безжизненный дух не мог воспрянуть, ты не отстал от глупости, грубости,   непристойности. Ах! Если бы ты не поднялся из ничтожества и остался маленьким,   неотесанным болваном, ты б избежал постыдной смерти! Проспер Альпанус позаботился   о том, чтобы после смерти тебя вновь приняли за того, кем ты моею властью   казался при жизни. Быть может, мне доведется еще увидеть тебя маленьким жучком,   шустрой мышкой или проворной белкой, я буду этому рада! Спи с миром, крошка   Цахес!      

Едва   только Розабельверде оставила комнату, как вошли лейб-медик князя и камердинер.      

– Ради   бога, – вскричал медик, увидев мертвого Циннобера и убедившись, что все средства   возвратить его к жизни тщетны, – ради бога, господин камердинер, как это   случилось?      

– Ах, –   отвечал тот, – ах, любезный господин доктор, возмущение – или   революция, – все равно как вы это ни назовете, – шумела и бушевала в   прихожей ужаснейшим образом. Их превосходительство, опасаясь за свою   драгоценную жизнь, верно, намеревались укрыться в туалет, поскользнулись и…      

– Так,   значит, – торжественно и растроганно сказал доктор, – так, значит, он   умер от боязни умереть!      

Двери   распахнулись, и в опочивальню стремительно вбежал бледный князь Барсануф, за   ним семь камергеров, еще бледнее.      

– Неужто   правда? Неужто правда? – воскликнул князь; но едва он завидел тельце усопшего,   как отпрянул и, возведя очи горе, сказал голосом, исполненным величайшей   скорби: – О Циннобер!      

И семь   камергеров воскликнули вслед за князем: «О Циннобер!» – и вытащили, подобно   князю, носовые платки и поднесли их к глазам.      

– Какая   утрата, – начал князь по прошествии нескольких минут безмолвной   горести, – какая невознаградимая утрата для государства! Где сыскать   государственного мужа, который бы с таким же достоинством носил орден   Зелено-пятнистого тигра с двадцатью пуговицами, как мой Циннобер. Лейб-медик,   как допустили вы, чтоб у меня умер такой человек! Скажите, как это случилось,   как могло это статься, какая была тому причина, от чего умер несравненный?      

Лейб-медик   весьма заботливо осмотрел малыша, ощупал все места, где раньше бился пульс,   провел рукой по голове усопшего, откашлялся и повел речь:      

– Мой   всемилостивый повелитель! Если бы я должен был довольствоваться только видимой   поверхностью явлений, то я мог бы сказать, что министр скончался от полного   отсутствия дыхания, а это отсутствие дыхания произошло от невозможности дышать,   каковая невозможность, в свою очередь, произведена стихией, гумором, той   жидкостью, в которую низвергся министр. Я бы мог сказать, что, таким образом,   министр умер гумористической смертью, однако ж я далек от суждений столь   неосновательных, я чужд страсти объяснять, исходя из физических начал, то, что   естественно и неопровержимо покоится на чисто психических началах. Мой всемилостивейший   князь, честный муж говорит напрямик! Первопричина смерти министра была   заключена в ордене Зелено-пятнистого тигра с двадцатью пуговицами!      

– Как? –   воскликнул князь, гневно сверкнув очами на лейб-медика. – Как? Что вы   сказали? Орден Зелено-пятнистого тигра с двадцатью пуговицами, который усопший   с таким достоинством, с таким изяществом носил на благо государства, – в   этом причина его смерти? Приведите мне доказательства или… камергеры, какого вы   на сей счет мнения?      

– Он   должен привести доказательства, он должен привести доказательства, или… –   воскликнули все семь бледных камергеров, и лейб-медик продолжал:      

– Мой   славный, всемилостивейший князь! Я это докажу, и потому не надо никакого «или»!   Дело обстоит следующим образом: тяжелый орденский знак на ленте, особливо же   пуговицы на спине оказывали вредное действие на ганглии станового хребта. И в   то же время орденская звезда производила давление на то узловато-волокнистое   сращение между грудобрюшной преградой и верхней брыжейной жилой, которое мы   называем солнечным сплетением и которое предоминирует в лабиринте прочих   нервных сплетений. Сей доминирующий орган находится в мпогоразличнейших   отношениях с церебральной системой, и естественно, что пагубное воздействие на   ганглии было также вредоносно и для него. Но разве нерушимое отправление церебральной   системы не есть необходимое условие сознания, личности как выражения совершеннейшего   соединения целого в едином фокусе? Не является ли весь жизненный процесс   деятельностью в обеих сферах, в гапглиональной и церебральной системах? Итак,   помянутое пагубное воздействие нарушило функции психического организма. Сперва   появились мрачные мысли о тайном самопожертвовании на благо государства через   болезненное ношение ордена и тому подобное; состояние становилось все более   опасным, пока полная дисгармония между ганглиональной и церебральной системами   не привела к совершенному исчезновению сознания, полному уничтожению личности.   Это состояние мы и обозначаем словом «смерть»! Да, всемилостивейший повелитель,   министр уже утратил свою личность и был, таким образом, совершенно мертв, когда   низвергался в этот роковой сосуд. А посему причина его смерти была не   физическая, а неизмеримо более глубокая – психическая.      

– Лейб-медик, –   сказал князь с неудовольствием, – Лейб-медик, вы болтаете битых полчаса,   но будь я проклят, ежели понял хоть одно слово. Что вы разумеете под физическим   и психическим?      

– Физический   принцип, – снова заговорил медик, – есть условие чисто вегетативной   жизни, психический же, напротив, обусловливает человеческий организм, который   находит двигателя своего бытия лишь в духе, в способности мышления.      

– Я   все еще, – воскликнул князь с величайшей досадой, – все еще не   понимаю вас, невразумительный вы человек!      

– Я   полагаю, – сказал доктор, – я полагаю, светлейший князь, что   физическое относится только к чисто вегетативной жизни, лишенной способности   мышления, как это имеет место у растений, психическое же относится к   способности мышления. Но ежели последнее в человеческом организме главенствует,   то медику надлежит всегда начинать со способности мышления, с области духа, и   взирать на тело только как на вассала духа, который должен повиноваться, коль   скоро этого пожелает его повелитель.      

– Ого! –   воскликнул князь. – Ого! Лейб-медик, оставьте вы это! Лечите вы мое тело и   отложите попечение о моем духе, который еще никогда не доставлял мне   беспокойства. Вообще, лейб-медик, вы препотешный человек, и если бы я не стоял   сейчас возле тела своего министра и не был так растроган, я б знал, как мне   поступить. Ну, камергеры, прольем еще слезу над ложем усопшего и отправимся   обедать.      

Князь   приложил платок к глазам и всхлипнул, камергеры поступили точно так же; потом   все вышли.      

Возле   дверей стояла старая Лиза, навесившая на руку несколько вязок прекраснейшего золотистого   луку, лучше какого не сыскать. Ненароком взгляд князя упал на эти овощи. Он остановился,   скорбь исчезла с его лица: он ласково и милостиво улыбнулся и промолвил:      

– Во   всю жизнь не доводилось мне видеть столь прекрасных луковиц, должно быть, они   превосходны на вкус! Вы их продаете, любезная?      

– Как   же, – ответила Лиза, низко приседая, – как же, милостивейшая ваша   светлость, продажей лука я снискиваю себе, как только могу, скудное пропитание.   Они сладки, как чистый мед. Не угодно ли отведать, милостивейший господин?      

Тут она   протянула князю вязку самых ядреных, самых блестящих луковиц. Тот взял, улыбнулся,   причмокнул и воскликнул:      

– Камергеры,   пусть один из вас подаст мне ножик! – Получив нож, князь бережно и изящно   очистил луковицу и отведал.      

– Какой   вкус! Какая сладость! Какая прелесть! Какой огонь! – воскликнул он, и   глаза его заблестели от восхищения. – Мне словно чудится, будто я вижу   перед собой покойного Циннобера, который кивает мне и шепчет: «Покупайте, ешьте   эти луковицы, мой князь, этого требует благо государства».      

Князь   сунул старой Лизе несколько золотых, и камергеры принуждены были рассовать по   карманам остальные вязки. Более того! Он определил, чтоб впредь, кроме старой   Лизы, никто другой не поставлял лук для княжеских завтраков. И вот мать крошки   Цахеса, не став, правда, богачкой, избавилась от всякой нужды и бедности, и,   наверно, в этом ей помогли тайные чары доброй феи Розабельверде.      

Погребение   министра Циннобера было одним из самых великолепных, какие когда-либо   доводилось видеть в Керепесе; князь, все кавалеры ордена Зелено-пятнистого   тигра в глубоком трауре следовали за гробом. Звонили во все колокола, даже   несколько раз выстрелили из обеих маленьких мортир, кои с великими издержками   были приобретены князем для фейерверков. Горожане, народ – все плакали и сокрушались,   что отечество лишилось лучшей своей опоры и что у кормила правления, верно,   никогда больше не станет государственный муж, исполненный столь глубокого   разума, величия души, кротости и неутомимой ревности ко всеобщему благу, как Циннобер.      

И в   самом деле, потеря эта осталась невознаградимой, ибо никогда больше не   сыскалось министра, которому пришелся бы так впору орден Зелено-пятнистого   тигра с двадцатью пуговицами, как отошедшему в вечность незабвенных Цинноберу.      

 Глава последняя      

       

Слезная   просьба автора. – Как профессор Мош Терпин успокоился, а Кандида уже   никогда больше не могла рассердиться. – Как золотой жук прожужжал что-то   на ухо доктору Просперу Альпанусу и как тот уехал, а Бальтазар стал жить в   счастливом супружестве.      

       

Близится   время, когда тот, кто пишет для тебя, любезный читатель, эти листы, принужден   будет с тобой расстаться, и его охватывают тоска и робость. Еще много-много   знает он о примечательных деяниях маленького Циннобера и весьма охотно   пересказал бы тебе все это, о мой читатель, ибо страсть, родившаяся в его душе,   с непреодолимой силой побудила его написать эту повесть! Но! оглядываясь на все   события, как они были представлены в предшествовавших девяти главах, чувствует   он, что в них уже содержится столько диковинного, безрассудного, противного   трезвому разуму, что, нагромождая еще множество подобных вещей, он подвергнет   себя опасности, злоупотребив твоим доверием, любезный читатель, совсем с тобой   не поладить. Он умоляет тебя с тоской и робостью, столь внезапно стеснившими   его грудь, когда он написал «Глава последняя», – да будет тебе угодно с   истинной веселостью и нестесненным сердцем созерцать эти странные образы, даже   сдружиться с ними; они внушены поэту призрачным духом – Фантазусом, – чьей   причудливой, прихотливой натурой он, быть может, позволил чересчур увлечь себя.   А посему не хмурься на обоих – поэта и причудливого духа! А если ты, любезный   читатель, изредка кое-чему улыбался про себя, то ты был в том самом расположении   духа, какое желал вызвать пишущий эти страницы, и тогда, думает он, ты многое   не вменишь ему в вину.      

Собственно,   эта повесть могла бы закончиться трагической смертью маленького Циннобера. Но   разве не приятнее будет, когда вместо печального погребения ее завершит   радостная свадьба?      

Итак,   коротко вспомним еще о прелестной Кандиде и счастливом Бальтазаре.      

Профессор   Мош Терпин раньше был просвещенный, искушенный человек, который, согласно мудрому   изречению: «Nil admirari»,[6]   уже много-много лет ничему на свете не удивлялся. Но теперь, отрешившись от   всей своей мудрости, он принужден был непрестанно удивляться, так что под конец   стал жаловаться, что он больше не знает, впрямь ли он профессор Мош Терпин,   который прежде управлял всеми естественными делами в государстве, и   действительно ли он еще расхаживает на своих ногах, вверх головой.      

Сперва   он удивился, когда Бальтазар представил ему доктора Проспера Альпануса как своего   дядю и тот показал дарственную запись, в силу коей Бальтазар сделался   владельцем расположенного в часе езды от Керепеса сельского дома, вместе с   прилежащими лесными угодьями, полями и лугами; он едва поверил своим глазам,   когда увидел, что в инвентарной росписи помянута драгоценнейшая утварь, даже   золотые и серебряные слитки, ценность которых превосходила все богатство   княжеской сокровищницы. Потом он удивился, поглядев через Бальтазаров лорнет на   великолепный гроб, в котором покоился Циннобер, и ему внезапно показалось, что   никакого министра Циннобера никогда и не было, а был всего только маленький,   нескладный, неотесанный уродец, коего ненароком почли за сведущего, мудрого   министра Циннобера.      

Удивление   Моша Терпина достигло величайшей степени, когда Проспер Альпанус стал водить   его по дому, показывая свою библиотеку и другие весьма диковинные вещи, и даже   произвел целый ряд изящных опытов с редкостными растениями и животными.      

Профессору   пришло на ум, что все его исследования по части естественной истории ровно   ничего не стоят и он заключен в великолепный, пестрый, волшебный мир, словно в яйцо.   Эта мысль так всполошила его, что под конец он принялся жаловаться и плакать,   как ребенок. Бальтазар тотчас же отвел его в поместительный винный погреб, где   взору профессора представились лоснящиеся бочки и сверкающие бутылки. Здесь,   полагал Бальтазар, ему будет вольготнее производить штудии, нежели в княжеском   погребе, и он сможет вдосталь испытывать природу в прекрасном парке.      

Тут   профессор успокоился.      

Свадьбу   Бальтазара справляли в загородном доме. Он, его друзья – Фабиан, Пульхер, все   дивились несравненной красоте Кандиды, волшебной прелести ее одеяния, всего   существа. То в самом деле были чары, ибо присутствовавшая на свадьбе, под видом   канониссы фон Розеншен, фея Розабельверде, позабыв свой гнев, сама одела   Кандиду и убрала ее пышными и прекрасными розами. А ведь хорошо известно, что   платье пойдет хоть кому, ежели за дело возьмется фея. Кроме того, Розабельверде   подарила прелестной невесте сверкающее ожерелье, магическое действие коего   проявлялось в том, что, надев его, она уже никогда не могла быть раздосадована   какой-нибудь безделицей, дурно завязанным бантом, плохо удавшейся прической,   пятном на белье или чем-нибудь тому подобным. Эта способность, которой ожерелье   наделяло Кандиду, придавала ее лицу особенную прелесть и приветливую веселость.      

      

       

Молодые   были на седьмом небе и – такое действие оказывали на них тайные чары мудрого   Альпануса – все ж находили слова и взоры для собравшихся милых друзей. Проспер   Альпанус и Розабельверде позаботились о том, чтобы день свадьбы был ознаменован   прекраснейшими чудесами. Повсюду из кустов и деревьев доносилась сладостная   гармония любви, меж тем как из-под земли вырастали мерцающие столы,   обремененные великолепнейшими яствами и хрустальными графинами, из которых   струилось благороднейшее вино, разливавшееся огнем по жилам.      

Настала   ночь, и огненные радуги перекинулись над парком, и сверкающие птицы и насекомые   запорхали вокруг, и, когда они встряхивали крыльями, с них сыпались миллионы   искр и составляли различные прелестные фигуры, которые беспрестанно сменялись,   плясали и кувыркались в воздухе и внезапно исчезали в кустах. И все громче   звучала лесная музыка, и ночной ветер разносил таинственный шепот и сладостное   благоухание.      

Бальтазар,   Кандида, гости признали действие могущественных чар Проспера Альпануса, но Мош   Терпин, захмелев, громко смеялся и уверял, что за всем этим скрывается не кто   иной, как продувной молодчик – оперный декоратор и фейерверкер князя.      

Раздались   резкие удары колокола. Блестящий золотой жук опустился на плечо Проспера   Альпануса и, казалось, что-то тихонько прожужжал ему на ухо.      

Проспер   Альпанус поднялся со своего места и сказал торжественно и серьезно:      

– Любезный   Бальтазар, прелестная Кандида, друзья мои! Настало время – Лотос зовет, я   принужден с вами расстаться!      

Тут он   подошел к юной чете и стал с ней тихо беседовать. Бальтазар и Кандида были   очень растроганы; казалось, Проспер преподал им различные благие советы; он   обнял их с нежной горячностью.      

Затем он   обратился к фрейлейн фон Розеншен и так же тихо заговорил с ней, –   вероятно, она надавала ему различные поручения по части волшебства и фей, и он   весьма охотно взялся их исполнить.      

Меж тем   с облаков спустилась маленькая хрустальная карета, влекомая двумя сверкающими   стрекозами, которыми правил серебристый фазан.      

– Прощайте,   прощайте! – воскликнул Проспер Альпанус, сел в карету и стал подниматься   все выше и выше над полыхающими радугами, пока наконец не сверкнул в небесной   выси маленькой звездочкой, скрывшейся в облаках.      

– Прекрасный   Монгольфьер! – прохрипел Мош Терпин и, одоленный вином, погрузился в   глубокий сон.      

Бальтазар,   вняв советам Проспера Альпануса, извлекая разумную пользу из обладания чудесной   усадьбой, сделался в самом деле хорошим поэтом, а так как другие свойства этого   имения, о которых говорил, имея в виду Кандиду, Проспер Альпанус, вполне   оправдались и так как Кандида никогда не снимала ожерелья, подаренного ей на   свадьбе канониссой Розеншен, то Бальтазар зажил в счастливом супружестве,   радости и блаженстве, как только мог когда-либо зажить поэт с прелестной и   молодой женой.      

И, таким   образом, сказка о крошке Цахесе, по прозванию Циннобер, теперь и впрямь получила   радостный конец.