1 2 3 4 
   
— Интересное кино…
   
— А подруга ее, миссис Гарсиа, с ней полностью согласна. Только мне, наверное, не надо все это повторять. В конце концов, у всякого есть право на собственное мнение.
   
Кларк не ответил, что само по себе признак очень скверный, развернулся и пошел к выходу. Тут я испугалась — не перестаралась ли — окликнула его, но он даже не обернулся. Кларк — он слышит-то прилично, но поди заставь его слушать, что говорят…
   
Что ж, дело было сделано, а потому я просто надела мягкие крепления для грузов, нагрузилась до моей расчетной венерианской нормы и пробежалась по «бегущей ленте», пока не созрела для душа и переодевания.
   
На самом деле мне было плевать, что там случится с этими гарпиями — только бы ловкость Кларковых рук не подвела. Чтобы даже малейших подозрений на него не было. Я же ему и половины всего не рассказала!
   
Никогда прежде не поверила бы, что можно презирать кого-то только за его происхождение или за то, где он живет! Конечно, я много раз видела туристов с Земли, манеры у которых оставляли, мягко говоря, желать лучшего — но папочка говорил, любой турист в чужой стране выглядит не блестяще. Просто потому, что не знает местных обычаев. Я верила — как же папочке не верить? И те прилетающие с Земли профессора, которых папочка иногда приглашает к обеду, всегда держат себя просто замечательно — значит, бывают которые умеют себя вести…
   
С самого начала я заметила, что наши попутчики нас как бы сторонятся, но мне и в голову не приходило… В конце концов, на Марсе тоже никто не кинется обниматься с незнакомым, хотя нравы у нас простые, мы пока что — фронтир. Кроме того, остальные, пока летели от Земли к Марсу, уже перезнакомились и передружились между собой, а мы были все равно как новички в школе.
   
Но я со всеми, кого встречала в коридоре, здоровалась. Если не отвечали — относила на счет глуховатости. Ничего странного, в таком-то возрасте… К тому же я не шибко и рвалась дружить с пассажирами — хотела поближе познакомиться с офицерами корабля, особенно с пилотами, и попробовать на самом деле сделать то, что уже выучила по учебникам. Девушке непросто поступить в летное — для этого надо быть раза в четыре лучше любого парня. Тут уж всякая мелочь сгодится.
   
И с самого начала мне здорово повезло: мы попали за столик самого капитана!
   
Ну как же — дядя Том… Я не настолько самоуверенна, чтоб полагать, будто «мисс Подкейн Фриз» в списке пассажиров что-нибудь для кого-нибудь значит. Ладно-ладно, вот лет через десять… А дядя Том, хотя для меня он просто любимый дядечка, обожающий пинокль и легко относящийся к жизни, еще и сенатор республики с большим стажем и чрезвычайными полномочиями. Естественно, директор Марсополисского филиала «Трайкорна» об этом знал и проследил, чтобы суперинтендант «Трайкорна» тоже был в курсе.
   
Я не из тех, кто презрительно воротит нос от даров небесных, — мне без разницы, каким образом они прибывают. С первого же раза я начала обрабатывать капитана Дарлинга. Нет, это фамилия такая; его зовут Бэррингтон Бэбкок Дарлинг! Интересно, жена не называет его «Бэби Дарлинг»?
   
Конечно, на корабле у капитана имени нет. На службе он — «капитан», «хозяин», «шкипер» и даже «старик», когда Его Величество не присутствует при разговоре. Капитан для всех просто величественное олицетворение безликой власти.
   
Интересно… Значит, меня теперь за глаза будут обзывать «старухой»? Впрочем, это вовсе не одно и то же!
   
Однако со мной капитан Дарлинг не так уж безлик и величествен. Я хотела убедить его, что я вот такая миленькая, маленькая, ужасно от него в восторге и притом глуповата. Мужчине — любого возраста — нельзя с самого начала показывать свой интеллект, это тут же возбудит в нем подозрительность и тревогу. Помните, как Цезарь опасался Кассия, который был «тощ, в глазах голодный блеск»? Вначале мужчину надо заарканить, а уже потом можно понемногу проявлять умственные способности. Тогда он, может, даже гордиться будет: вот, мол, сколь благотворно мое влияние.
   
В общем, я постаралась заставить капитана пожалеть, что я не его дочь (у него, к счастью, только сыновья), и еще до окончания первого совместного обеда открыла ему свою мечту о летном училище. О дальнейших устремлениях пока — ни гугу.
   
Дядя Том и Кларк прекрасно поняли, к чему я клоню, но дядечка меня, конечно же, не подвел, а Кларк просто молчал со скучающе-презрительным видом. Ему и на Армагеддон будет наплевать, если он с него процентов десять чистоганом не отхватит.
   
Тактика моя, что бы там родственнички о ней ни думали, сработала. Капитана Дарлинга мои грандиозные и «несбыточные» планы немало позабавили… и он предложил сводить меня в рубку управления!
   
Ага. Первый раунд — за Подди. По очкам.
   
Теперь я — неофициальный корабельный талисман с правом свободного посещения рубки и (иногда) машинного отделения. Конечно, у капитана и в мыслях не было убивать время на обучение меня астрогации; он просто провел меня по рубке, объяснил на детсадовском уровне, что и как, — а я старательно делала большие глаза и всему удивлялась — но интерес его ко мне был чисто человеческим. Он хочет вроде как бы усаживать меня на колени (совсем-то усаживать — для этого он слишком практичен и порядочен), а я не то чтобы позволяю ему это, но стараюсь, насколько возможно, поддерживать отношения — внимаю его рассказам с видом самого озадаченного котенка в мире и позволяю литрами вливать в меня чай. Нет, слушать мне взаправду интересно: никогда нельзя знать заранее, откуда почерпнешь что-нибудь полезное. Вдобавок любая женщина во все времена могла прослыть «очаровательной», просто не перебивая.
   
Но капитан Дарлинг — не единственный астрогатор на корабле.
   
Он обеспечил мне право прохода в рубку, от него только это и требовалось. Второй пилот, мистер Суваннавонг, полагает, что я на удивление быстро усваиваю математику. Знаете, он думает, что именно он научил меня решать дифференциальные уравнения! Вообще-то, это правда — если иметь в виду те, ужасно сложные, по которым корректируют вектор тяги корабля, но если бы я не пошла на дополнительные занятия в последнем семестре, то вообще бы не поняла нынче ни слова. Сейчас он показывает мне, как составлять программы для курс-компьютера.
   
Третий пилот, мистер Кланси, пока еще доучивается, чтобы получить полные права, и у него есть все учебники, какие мне нужны. Он мне тоже охотно помогает. Он ненамного старше меня и вполне мог бы дать волю рукам, однако только круглый дурак пойдет этим неверным путем, когда девушка не делает ему никаких авансов. Мистер Кланси далеко не дурак, а я внимательно слежу за своим поведением.
   
Может быть, я даже поцелую его — ровно за две минуты до того, как навсегда покинуть корабль. Не раньше.
   
Короче говоря, все рады мне помочь и считают, что мне очень к лицу такое серьезное Отношение К. Но, честно говоря, практическая астрогация гораздо сложнее, чем я могла себе вообразить.
   
   
Я догадывалась, что причина явной (хотя я всегда со всеми приветливо здоровалась) неприязни по отношению ко мне — наше пребывание за столиком капитана. Конечно, брошюрка «Добро пожаловать на „Трайкорн“!», лежавшая во всех каютах, предупреждала, что перемена мест бывает в каждом порту и, по корабельным обычаям, гости капитана избираются из новых пассажиров.
   
Однако от предупреждения процедура пересаживания приятнее не делается. Мне, например, будет совсем не радостно — покидать стол капитана на Венере.
   
Но дело, похоже, не только в этом.
   
По правде, дружески ко мне относились только трое наших попутчиков — миссис Грю, Герди и миссис Ройер. С миссис Ройер я познакомилась раньше всех, и поначалу она мне нравилась, хотя с ней и было скучновато. Зато она была очень приветлива, а скуку, если надо, я могу и перетерпеть. Я встретила ее в первый же день в холле, и она тут же мне заулыбалась, пригласила подсаживаться, начала расспрашивать обо всем…
   
Ну, я ей в общих чертах рассказала о себе. Сказала, что папочка преподает, мама — домохозяйка, а нас с братом везет в путешествие дядя. Я никогда не хвастаю своей семьей — невежливо, да и не поверят. Куда как лучше, чтобы люди сами узнавали, что в тебе хорошего, а что — плохого, и делали выводы. Хотя не понимаю, что можно такого нехорошего узнать про маму с папочкой.
   
Когда я назвала свое имя, она сказала:
   
— Подди? Кажется, в списке пассажиров было как-то иначе…
   
— Да, полностью «Подкейн», — пояснила я. — В честь марсианского святого; вы, наверное, слышали.
   
Ничего она такого не слышала, потому что сказала:
   
— Довольно странно: девочку назвали мужским именем…
   
Что ж, имя у меня и вправду необычное, даже для Марса. Только по другой причине.
   
— Возможно, — согласилась я. — Но у марсиан ведь понятие пола довольно условно.
   
Она заморгала.
   
— Ты… шутишь?
   
Я начала было объяснять, что марсиане вообще бывают какого-нибудь из их трех полов только в самом начале зрелого периода и на очень короткий — относительно — срок, но вскоре умолкла: ей это все было как об стенку горох. Миссис Ройер просто не могла себе представить, как можно жить иначе, чем она. Пришлось в срочном порядке переключаться.
   
— Святой Подкейн жил ужасно давно; даже никто не знает точно, мужчина он был или женщина. Остались только легенды.
   
Конечно, в легендах этих все ясно и понятно. Многие ныне живущие марсиане считают себя потомками святого Подкейна. Папочка говорит, марсианская история на миллионы лет назад известна гораздо лучше, чем земная двухтысячелетней давности. Во всяком случае, большинство марсиан включают в свои длиннющие перечни имен (у них каждое имя — кратенькая родословная) и «Подкейн». Согласно традиции, всякий, кто носит его имя, может воззвать к его (ее — или как-то еще) покровительству в трудную минуту.
   
Как я уже говорила, мой папочка — романтик. Он решил, что хорошо будет обеспечить мне всю удачу, связанную с этим именем. Я же не суеверна и не романтична, но, по-моему, лучше иметь имя не как у всех. Подди Фриз — не какая-нибудь Элизабет или Дороти, которых хоть пруд пруди.
   
И без очков было видно: мои объяснения только приводят миссис Ройер в еще большее недоумение. Мы перешли к другим материям. Как «бывалый косможитель» — то есть опираясь на свой опыт перелета «Земля — Марс» — она посвятила меня в уйму разных разностей касательно космических кораблей и путешествий на них. В большинстве своем все ее сентенции не имели ничего общего с действительностью, но я вежливо ее слушала. Еще она представила меня куче народу; ввела в курс всех слухов и сплетен о пассажирах, офицерах и прочих, а также — своих болячек, хворей и немочей; рассказала, какой важный пост занимает ее сын, какой важной персоной был ее покойный муж, а напоследок заверила, что, как только мы прибудем на Землю, она обязательно познакомит меня с Кем Надо.
   
— Может быть, в провинции, вроде Марса, такие вещи и не имеют значения, но в Нью-Йорке, деточка моя, оччень важно правильно начать.
   
И я занесла миссис Ройер в разряд «глуповатых, благонамеренных болтушек».
   
Однако вскоре я вдруг обнаружила, что избавиться от нее не могу! Скажем, иду через холл — его по пути в рубку не миновать, — и тут она меня перехватывает, так что, если не хочешь грубить или что-нибудь сочинять, приходится терять массу времени.
   
Потом она уже начала давать мне поручения!
   
— Подкейн, душечка, будь любезна, сбегай в мою каюту, принеси лиловую шаль, я так озябла, она на кровати или, кажется, в гардеробе, вот молодец, вот умница…
   
Или:
   
— Подди, деточка, я уж звонила-звонила, а стюардесса не отвечает, и все тут, ты не принесешь мое вязанье и книгу, а по дороге захвати в буфете чашечку чаю…
   
Конечно, ничего особенного в этом нет, у меня ноги, в отличие от нее, молодые, — но сколько ж можно?! К тому же она, похоже, решила возложить на меня обязанности персональной сиделки! Сначала попросила «почитать на сон грядущий», голова, мол, просто раскалывается, а у тебя, мол, дорогуша, такой успокаивающий голос…
   
Я ей читала битый час, а потом еще виски растирала сколько времени. Ну, это тоже ничего — для практики невредно иногда оказывать другим подобные услуги. Когда мама много работает, у нее тоже жуткая мигрень; массаж, я знаю, помогает.
   
Но в этот раз она хотела дать мне «на чай»! Я, конечно, отказалась. Она давай настаивать:
   
— Ну, детка, ну не спорь с тетей Флосси…
   
А я сказала:
   
— Нет, миссис Ройер, правда не надо. Лучше пожертвуйте в фонд ветеранов космоса, и все в порядке. А я взять не могу.
   
Она хмыкнула и хотела сунуть деньги мне в карман, а я увернулась и ушла к себе.
   
За завтраком ее не было — ей всегда подают в каюту — а потом ко мне подошла стюардесса и сказала, что миссис Ройер просила ее навестить. Мне некогда было с ней объясняться: мистер Суваннавонг сказал, что если я зайду к нему на вахту, часам к десяти, он покажет мне полностью коррекцию курса и объяснит, что и как. Задержусь больше пяти минут — опоздаю.
   
Все-таки я заглянула к ней. Она, как обычно, мне обрадовалась:
   
— О, милочка, вот и ты! Я так долго ждала; эта дурища-стюардесса… Подди, лапушка, ты прямо чудесно мою мигрень вчера вылечила, а наутро у меня спину всю прямо-таки парализовало, представляешь, какой кошмар, Подди, ангел мой, помассируй хоть пять минуточек, ну, полчасика, я уверена, все пройдет, возьми крем, он, кажется, на туалете, хотя нет, помоги мне вначале снять халат…
   
— Миссис Ройер…
   
— Что, солнышко? Крем вон в том большом розовом тюбике, ты его чуть-чуть…
   
— Миссис Ройер, я не могу. У меня назначена встреча.
   
— Ничего, подождут, на этом корабле вообще никогда ничего вовремя не делается, наверное, тебе сначала надо руки погреть…
   
— Миссис Ройер, я не стану вас массировать. Если парализовало, мне даже прикасаться нельзя, я же не врач. Хотите, я зайду к главному хирургу и скажу ему?
   
От ее радости и следа не осталось.
   
— Значит, ты не хочешь?!
   
— Если хотите — понимайте так. Так позвать врача?
   
— Ах ты нахалка! Поди вон!
   
Ну я и ушла.
   
А по дороге на обед встретила ее в коридоре. Она посмотрела сквозь меня, так что я тоже не стала с ней говорить. Шла она чуть не проворнее моего; наверное, прошел ее паралич. В этот день мы встречались еще дважды, и оба раза она меня подчеркнуто не замечала.
   
На следующее утро я сидела у проектора в холле диванной и читала одну из пленок мистера Кланси — о маневрировании по радару и стыковке. Проектор стоит в углу, за кадками с искусственными пальмами; наверное, они меня не заметили. А может, просто плевать хотели.
   
Словом, я выключила на минутку проектор, чтобы глаза и уши отдохнули, и услышала, как миссис Гарсиа говорит миссис Ройер:
   
— … на Марсе просто невыносимо; сплошные производственные интересы… Ну, почему бы не оставить природу как есть, во всей ее прекрасной простоте?
   
М-С РОЙЕР: — А чего вы хотите? Это ведь просто ужасные люди.
   
Официальный язык корабля — орто, однако многие говорят между собой по-английски, и чаще всего — с таким видом, будто никто их не понимает. Эти даже голосов не понижали. Я продолжала слушать.
   
М-С ГАРСИА: — И я миссис Римски то же самое говорила. К тому же, если разобраться, все они — уголовники.
   
М-С РОЙЕР: — Или даже хуже. Вы обратили внимание на эту маленькую марсианку? Племянницу, так сказать, того здоровенного черного дикаря?
   
Я сосчитала по-древнемарсиански от десяти до нуля и напомнила себе, что мне будет, если я кого-нибудь убью. Ладно, пусть меня называют марсианкой, это вовсе не обидно, они же не понимают ничего! Марсианская цивилизация существовала задолго до того, как люди начали вставать на ноги. Но «здоровенный черный дикарь»!.. Да, дядя Том так же черен, как я светла; благодаря предкам-маори да жаркому пустынному солнцу лицо его — замечательного цвета старой дубленой кожи. Мне лично очень нравится. Вдобавок он образован, воспитан, вежлив, и все его уважают!
   
М-С ГАРСИА: — Да, припоминаю. Довольно вульгарна. Броская, броская; но все это — дешевка. Привлекательный тип для мужчин известного сорта.
   
М-С РОЙЕР: — Дорогая моя, вы даже наполовину не представляете себе, какова она на самом деле! Я пыталась помочь ей — мне ее искренне жаль; я считаю, что к людям нужно быть снисходительнее, в особенности к людям из низов…
   
М-С ГАРСИА: — Святая истина, дорогая моя!
   
М-С РОЙЕР: — Я дала ей несколько советов, как вести себя в приличном обществе… Что там; я даже ОПЛАЧИВАЛА ей пустяковые услуги, чтобы она не чувствовала неловкости перед опекуном… Но она оказалась совершенно неблагодарной маленькой негодницей! Она решила, что из меня можно выжать и побольше! И сделала это в крайне грубой форме, в такой грубой, угрожающей форме, что… Конечно, пришлось приказать ей покинуть мою каюту…
   
М-С ГАРСИА: — Мудрее вы не могли бы и придумать! Но — кровь! Кровь — дурная ли, добрая ли — всегда сказывается. А самого худшего разбора — кровь смешанная! Началось с уголовников, кончилось бесстыднейшим смешением рас! За примером далеко ходить не надо — взять хоть эту семейку. Мальчишка на сестру ни капли не похож, а уж дядюшка… Хмммм! Дорогая, вы, как будто, намекнули на что-то? Вы полагаете, она не племянница его, а, скажем так, поближе?
   
М-С РОЙЕР: — Во всяком случае, я бы не удивилась.
   
М-С ГАРСИА: — О, Флосси, продолжайте, не утаивайте! Расскажите, что вам известно?
   
М-С РОЙЕР: — Я не сплетница… Но и не слепая! Как и вы.
   
М-С ГАРСИА: — И это — прямо на виду у всех!..
   
М-С РОЙЕР: — В голове не укладывается, почему компания позволяет этим путешествовать с нами? Конечно, отказать она не может из-за всяких дурацких соглашений, но как можно вынуждать нас общаться с ними?! И даже сидеть вместе за обедом!..
   
М-С ГАРСИА: — Я вас понимаю. Я сама собираюсь сразу же по приезде домой написать им, что я обо всем этом думаю. Всему есть предел. Знаете, я считала капитана Дарлинга джентльменом, но когда увидела за его столиком этих типов… Я глазам своим не поверила! Мне стало дурно!
   
М-С РОЙЕР: — Я вас понимаю. Но ведь капитан — и сам с Венеры…
   
М-С ГАРСИА: — Да! Но на Венеру никогда не ссылали каторжников. И этот мальчишка… Он сидит в моем кресле, напротив капитана…
   
Тут я подумала: не забыть бы попросить главного стюарда сменить Кларку кресло. Еще, не дай бог, подхватит чего…
   
После этого они оставили в покое «марсиан», то есть нас, и взялись за Герди, качество пищи и обслуживания и даже запустили несколько шпилек в адрес остальных ведьм на борту. Но я уже не слушала, а потихоньку молилась о ниспослании сил для смирения духа. Если бы они заметили меня в ту минуту, я бы им скормила их собственные спицы!
   
Наконец они ушли — отдохнуть и набраться сил перед обедом — а я помчалась переодеваться, чтобы пойти в спортзал, отвлечься в тяжком труде и не принять греха на душу.
   
В зале, как вы уже знаете, оказался Кларк, и я сказала ему вполне достаточно. Или все же многовато?
  
  
   
    
Глава 7
   
   
Мистер Суваннавонг говорит, в любую минуту может начаться радиационная буря, поэтому пассажирам нужно потренироваться в действиях по тревоге. Меркурианская станция наблюдения за Солнцем предупредила все корабли, находящиеся в открытом пространстве, и космические станции, управляемые людьми, что на Солнце ожидается вспышки, а потому необходимо соблюдать бдительность. И продолжаться это будет предположительно до…
   
Вауууууууу! Сирена тревоги оторвала меня от дневника на середине фразы. Тренировка. Кажется, капитан как следует всех запугал. Некоторые пассажиры тревогу игнорировали — то есть собирались игнорировать — но матросы в гермоскафах высокой защиты вытащили их из кают. В том числе — Кларка. Его нашли последним, а потом капитан Дарлинг публично отчитал его (у капитана здорово получается) и напоследок предупредил: если в следующий раз Кларк не добежит до убежища первым, то будет посажен туда до самого конца рейса, на все двадцать четыре часа в сутки.
   
Кларк выслушал капитана с обычной своей непроницаемой миной, однако все принял к сведению, особенно последнюю угрозу. На прочих пассажиров нотация тоже произвела впечатление — накал ее был таков, что слушатели могли бы заработать ожоги даже на расстоянии шагов в двадцать. Наверное, представление и было устроено ради этих самых, прочих.
   
А потом — уже тоном бесконечно терпеливого учителя — капитан доступно объяснил, отчего по тревоге нужно немедля мчаться в убежище (хотя бы прямо из ванны) и насколько в убежище безопасно.
   
Вспышки на Солнце, сказал он, вызывают излучение, самое обычное, вроде рентгеновского (и прочих видов, добавила я про себя); вообще-то такое излучение присутствует в пространстве постоянно. Но при вспышке его интенсивность возрастает в тысячу — а то и в десять тысяч — раз по сравнению с нормой. Поскольку мы уже находимся в пределах орбиты Земли, для здоровья радиационная буря очень вредна. Летальный исход для незащищенного человека обеспечен — вернее, чем от пули в лоб.
   
Потом он объяснил, почему нам не потребуется для безопасности в тысячу или десять тысяч раз более толстая защита. Дело — в каскадном принципе. Девяносто процентов любого излучения задерживает внешняя обшивка, потом трюм (грузовые отсеки и цистерны с водой), а еще — обшивка внутренняя, являющаяся полом кают первого класса.
   
Фоновую радиацию наша защита поглощает без остатка, и в наших каютах радиационный фон даже ниже, чем дома, и намного ниже, чем в большинстве мест Земли — особенно в горах. (Я так хочу увидеть настоящие горы! Страшновато только.)
   
И вот, допустим, начинается сильная солнечная буря. Интенсивность излучения подскакивает в десять тысяч раз, смертельную дозу можно получить прямо в своей постели и проснуться потом готовым трупом.
   
Но погибать не обязательно. Убежище находится посередине корабля, и его защищают еще четыре защитных слоя, каждый из которых задерживает девяносто процентов дошедшего до него излучения. Вот так.
   
10000 норм.
   
1000 (после первого слоя внутренней защиты, то есть потолка пассажирского отделения).
   
100 (второй слой).
   
10 (третий).
   
1 (проникает за четвертый слой, в убежище).
   
На деле защита работает еще эффективнее, а во время солнечной бури убежище безопаснее Марсополиса.
   
Одно плохо: убежище находится в геометрическом центре корабля, чуть позади рубки управления, и в нем очень мало места. Если собрать всех пассажиров и команду — мы будем, как щенята в корзине. Моя ячейка — полметра в ширину, полметра в высоту и лишь самую малость длиннее меня. Шевельни локтем — толкнешь соседку сбоку. Я клаустрофобией не страдаю, но, похоже, в гробу и то просторнее.
   
Питание — консервы из НЗ; санитарные удобства — просто ужас. Надеюсь, эта буря — лишь шквал, после которого на Солнце установится хорошая погода. Страх подумать — сидеть в этом убежище до самой Венеры!
   
Напоследок капитан сказал вот что:
   
— Со станции «Гермес» нам, вероятнее всего, пошлют предупреждение за пять-десять минут. Но это не означает, что после тревоги можно еще пять минут не являться в убежище. Услышав сирену, идите сюда немедленно и как можно быстрее. Если не одеты, хватайте, что под рукой, оденетесь здесь. Малейшее промедление может стоить вам жизни. Матросы будут обыскивать по тревоге все пассажирские помещения. Каждому из них приказано доставить найденных в убежище, даже если придется для этого применить силу. Спорить с вами они не станут — просто выловят, дадут пинка и отволокут. И, кроме благодарности, им за это ничего не будет. И последнее. Некоторые пассажиры манкируют персональными радиометрами. Закон позволяет мне налагать за это солидный штраф. Обычно я не замечаю таких мелких нарушений: здоровье не мое, а ваше собственное. Но на протяжении опасного периода это правило будет соблюдаться неукоснительно. Каждому будет выдан новый радиометр, а старые следует сдать главному врачу для проверки и занесения показаний в ваши медицинские карты.
   
Затем капитан объявил, что все свободны, и мы, потные и встрепанные (по крайней мере, я), спустились обратно в пассажирское отделение. Только я успела ополоснуть лицо, как опять завыла сирена, и я пролетела вверх все четыре палубы, точно испуганная кошка.
   
Но к финишу пришла лишь второй — Кларк обогнал меня на полпути.
   
   
И опять тревога оказалась учебной. Но на этот раз все пассажиры собрались в убежище за четыре минуты, и капитан мог быть доволен.
   
Я всегда спала голышом, но теперь, пока это не кончится, буду надевать пижаму, а рядом класть халат. Капитан — он, конечно, дарлинг, но, по всему судя, понимать его следовало буквально. Совершенно незачем изображать из себя леди Годиву,[10] тем более, на корабле ни одной лошади нет.
   
К обеду ни миссис Гарсиа, ни миссис Ройер не вышли, хотя по тревоге выказывали сногсшибательное проворство. В холле после обеда их тоже не было, двери кают были закрыты, а один раз я видела, как от миссис Гарсиа выходил главврач.
   
Странно. Что же Кларк — отравил их? С него станется; и спросить страшно — вдруг правду скажет…
   
Спрашивать у врача тоже не хотелось. Не стоит обнаруживать какую-то связь семейства Фриз с этим делом. Черт, как иногда жалко, что я не умею видеть сквозь стены! Если такое вообще в природе возможно…
   
Надеюсь, Кларк не дал своим талантам разгуляться на полную катушку. Да, я до сих пор зла как черт на эту парочку; во всей их грязной трепотне было вполне достаточно правды, чтобы сделать больно. Верно, я — плод смешения рас и знаю, что некоторые видят в этом какую-то неполноценность, хотя на Марсе таких предрассудков нет. Верно, и «каторжники» среди моих предков были, но я этого никогда не стыдилась. Ну, может, только чуть-чуть, хотя, пожалуй я чаще думаю о предках, тщательно отобранных для колонизации. К тому же не всякий каторжник — уголовник. Да, когда история Марса только начиналась, Землей заправляли комиссары; именно они устроили из Марса тюрьму. Всем это известно, и скрывать просто глупо было бы…
   
И большинство ссыльных были политзаключенными — «контрреволюционерами» и «врагами народа». Что же тут стыдного?
   
Зато, когда все переменилось, на Марс прибыло раз в пятьдесят больше колонистов, первых граждан Марса, а отбирали их так же придирчиво, как невеста выбирает подвенечное платье! Только, конечно, с научными критериями. А после нашей революции и независимости положение стало, как сейчас: для здоровых физически и умственно иммигрантов никаких препятствий нет.
   
И нечего мне стыдиться своих предков и сограждан! Какого бы они ни были цвета и происхождения, я ими горжусь и изгаляться над ними никому не позволю. Могу поспорить, эти ведьмы даже при нынешней политике открытых дверей не получили бы у нас постоянного гражданства. Как слабоумные.
   
Все-таки, надеюсь, что Кларк не переборщил. Не дай бог, пожизненно упекут его на Титан! А ведь я люблю этого хулигана.
   
Вроде бы.
  
  
   
    
Глава 8
   
   
В радиационную бурю мы все-таки попали. На мой вкус, крапивницей заболеть и то приятнее. То есть, сама буря — еще ничего. Просто интенсивность излучения вдруг возросла в 1500 раз, когда мы находились примерно в 0,8 астрономической единицы — или в 120 000 000 км, если вам так понятнее — от Солнца. Мистер Суваннавонг уверяет, что пассажиров первого класса достаточно было бы просто перевести на палубу выше — это было бы куда как удобнее, чем всем вместе тесниться в склепе «убежища максимальной защиты». Помещения второго класса мрачные и тесные, а уж третий — я лично скорее поехала бы на том грузовозе, но даже там — просто прогулка по травке по сравнению с 18 часами в радиационном убежище.
   
В первый раз позавидовала я нашим инопланетным попутчикам. Их-то в убежище не загоняли, они все остались в своих спецкаютах. Нет, не думайте, им не позволили так просто взять да изжариться; каюты «X» находятся почти в центре корабля, рядом с отделением для команды, и имеют собственную защиту. Нельзя же вытаскивать, например, марсианина из привычной среды обитания и запихивать в убежище, рассчитанное на людей! Это — все равно что макнуть его в ванну вниз головой (если у него, конечно, есть «голова»).
   
Хотя еще неизвестно, что лучше — потерпеть каких-то восемнадцать часов или всю дорогу сидеть взаперти. Тот же марсианин запросто может в течение всего перелета развлекаться созерцанием разницы между нулем и ничем; венерианец попросту впадет в спячку; я же так не могу. Мне просто необходимо активное времяпрепровождение, иначе в мозгах такое замыкание сделается, что дым из ушей пойдет.
   
Однако капитан Дарлинг не мог заранее знать, что буря будет непродолжительной и относительно слабой, он отвечал за безопасность пассажиров и команды, а значит, должен был готовиться к самому худшему. Как позже выяснилось из показаний приборов, одиннадцати минут в убежище хватило бы на все про все. Но это выяснилось задним числом, а капитан не может использовать для спасения своего корабля и людей, в нем находящихся, информацию, полученную задним числом.
   
Да, оказывается, быть капитаном — не только слава, приключения, четыре золотых лычки и все тебе честь отдают… Капитан Дарлинг младше папочки, но морщины у него такие, что он с виду совсем старик.
   
Вопрос: Подди, а ты уверена, что справишься с обязанностями капитана исследовательского судна?
   
Ответ: А что такого было у Колумба, чего у меня нет?! Кроме Изабеллы, конечно… Semper toujours, девушка!
   
До бури я уйму времени проводила в рубке. Станция наблюдения за Солнцем «Гермес» на самом деле не сообщала нам о приближении бури — она не прислала подтверждения о норме. Выглядит чушью, но дело в следующем.
   
Наблюдателям с «Гермеса» ничто не угрожает: станция находится глубоко под грунтом на темной стороне Меркурия. А ее приборы, чуть-чуть заглядывающие за горизонт из сумеречной зоны, поставляют все данные о погоде на Солнце, включая постоянное телефотографирование в нескольких спектральных диапазонах. Однако Солнце совершает оборот за двадцать пять дней, и «Гермес» не может постоянно наблюдать его целиком. Хуже того, Меркурий вращается вокруг Солнца в том же направлении — один оборот за 88 дней, — и когда Солнце опять поворачивается тем же полушарием к той точке, где он был, его там уже нет. Значит, одно и то же место Солнца станция «Гермес» наблюдает раз в семь недель.
   
Поди тут предскажи солнечную бурю, которая назревает всего-то за пару дней, а потом в считаные минуты достигает максимума и может прикончить вас в долю секунды!
   
Поэтому Солнце наблюдают и с Луны, и с орбитальных станций Венеры, да еще с Деймоса, но передача информации на Меркурий запаздывает из-за скорости радиоволн. С Луны — минут на пятнадцать, а с Деймоса аж на целую тысячу секунд, каждая из которых дорога.
   
Но сезон бурь лишь малая доля солнечного цикла (ведь Солнце — переменная звезда). Примерно один год из каждых шести. (Я имею в виду настоящие, марсианские. Земных лет, за которые так упорно цепляются астрономы, в солнечном цикле выйдет одиннадцать.)
   
Это все же полегче! Целых пять лет из шести вероятность попадания в радиационную бурю близка к нулю.
   
Зато в штормовой сезон осторожный (иными словами, имеющий шанс дожить до пенсии) капитан спланирует полет так, чтобы войти в опасную зону, то есть внутрь гелиоцентрической орбиты Земли, когда Меркурий окажется между Солнцем и кораблем, и станция «Гермес» сможет в случае чего сразу послать предупреждение. Именно так и поступил капитан Дарлинг. Он задержал «Трайкорн» в порту Деймоса недели на три дольше, чем следовало по расписанию, и взял курс на Венеру уже тогда, когда станция «Гермес» смогла предупредить его о надвигающейся буре заранее, потому что сезон был в самом разгаре.
   
Наверное, бухгалтерия компании «Треугольник» с ума сходит из-за таких убыточных, но неизбежных проволочек. Может быть, компания в штормовой сезон даже не получает никакой прибыли. Но лучше уж недели на три задержать корабль, чем потерять его вместе с пассажирами.
   
Когда же начинается буря, вся радиосвязь летит к чертям и «Гермес» не может разослать кораблям предупреждений.
   
Где же выход? А вот где. Наблюдая, как назревает буря, станция вполне в силах сказать, в какой момент она может разразиться. Тогда рассылают предупреждения, и «Трайкорн» с прочими кораблями проводит учебные тревоги. А потом все сидят и ждут. День ждем, два, неделю, после чего Солнце либо успокаивается, либо начинает плеваться гигантскими дозами излучения.
   
Все это время с темной стороны Меркурия радиостанция космической гвардии продолжает передавать штормовые предупреждения и сводки о положении на Солнце.
   
И вдруг передача прерывается.
   
Возможно, это всего лишь технические неполадки, и станция вот-вот возобновит передачу с дублирующей аппаратуры. Возможно, это самое простое «затухание», а буря на самом деле не возникала, о чем всех вскоре и оповестят.
   
А возможен и третий вариант: на Меркурий со скоростью света обрушилась первая «волна» и предупреждений больше не будет, так как все «глаза» станции вырубились, а «голос» полностью забит мощным излучением.
   
Вахтенный офицер в рубке, конечно же, не может знать, что произошло на самом деле, а гадать — не имеет права. Едва «Гермес» прерывает передачу, он немедля бьет ладонью по тумблеру, включающему таймер. Если через положенное время станция не возобновит передачу, включается сигнал тревоги. Сколько именно времени надо ждать, зависит от местоположения корабля: как далеко он от Солнца, и сколько секунд потребуется волне, накрывшей Меркурий, чтобы до него добираться.
   
Вот тут капитан грызет ногти, седеет раньше времени и отрабатывает свое громадное жалованье — ведь именно он решал, на сколько секунд устанавливать таймер. Взаправду-то, если самая сильная первая волна несется со скоростью света, времени нет вовсе; сигнал с «Гермеса» пропадет одновременно с волной, которая накроет корабль. А если угол неблагоприятен, может оказаться, что это корабельная рация на приеме забивается, а «Гермес» все еще передает… Как тут сказать наверняка?
   
Зато капитан прекрасно знает: если бить тревогу и гнать всех в убежище каждый раз, как радио на несколько секунд смолкнет, люди привыкнут к тревожному крику «Волк идет!», перестанут его бояться и в случае настоящей опасности они не отреагируют на сигнал тревоги с должной быстротой.
   
Знает он также и то, что внешняя обшивка корабля отфильтрует почти весь электромагнитный спектр и из всех предназначенных нам фотонов (больше со скоростью света ничто не движется) внутрь проникнет только самое жесткое рентгеновское излучение, да и то в малом количестве. Однако следом прибудут штуковины куда опаснее — крупные, средние и мелкие частицы, осколки от взрыва атомных ядер. Все это тоже движется быстро, но все же медленнее скорости света, и до подхода второй волны капитан должен обеспечить безопасность своих людей.
   
   
Исходя из нашего местоположения, капитан Дарлинг установил таймер на двадцать пять секунд. Я спросила, как он это рассчитывал, а он невесело усмехнулся и сказал:
   
— Вызвал тень моей прабабушки.
   
Пока я была в рубке, вахтенный раз пять запускал таймер, и связь с «Гермесом» всегда восстанавливалась меньше чем за двадцать пять секунд.
   
Вот таймер заработал в шестой раз. Все затаили дыхание. На этот раз связь не восстановилась, и сирена тревоги завыла громче труб Страшного суда.
   
Лицо капитана закаменело. Он двинулся к люку в убежище, а я продолжала стоять — надеялась, что разрешат остаться в рубке. Она, строго говоря, и так часть убежища — защищена по тому же каскадному принципу, только расположена чуть впереди.
   
Диву даешься, сколько людей твердо убеждены, будто капитан управляет кораблем, глядя в иллюминатор! Как на пескоходе. Нет, конечно! Рубка находится почти в самой середине корабля, а пилотировать по экранам и приборам гораздо удобнее и надежнее. Единственный иллюминатор «Трайкорна» находится на носу и сделан специально, чтобы показывать пассажирам звездное небо. Нас туда так и не сводили — смотровая защищена от солнечного излучения, только когда ее прикрывает корпус корабля; естественно, она всю дорогу до Венеры была заперта.
   
Уверенная, что в рубке безопасно, я осталась на месте, надеясь воспользоваться положением «любимой ученицы»; очень уж не хотелось часами — а то и днями — киснуть на полке среди истерически кудахчущих вдовушек.
   
И просчиталась. Капитан, помедлив долю секунды у люка, обернулся и резко сказал:
   
— Идемте, мисс Фриз.
   
Да, деваться некуда. Он всегда называл меня «Подди», и сейчас его голос звучал, как хороший удар хлыста.
   
Пассажиры третьего класса уже собрались в убежище — им ближе всех, и матросы размещали их по ячейкам. Команда с момента первого предупреждения от «Гермеса» находилась в состоянии «аварийной готовности». Вместо восьми часов через каждые шестнадцать матросы стояли вахту четыре часа, после чего четыре часа отдыхали и заступали на вахту снова. Несколько матросов постоянно дежурили у пассажирского отделения, не вылезая из радиационных скафандров (должно быть, страшно неудобно!); снимать их они не имели права ни под каким видом, пока не придет смена, тоже в скафандрах. Эти матросы называются «спасательной командой»; они здорово рискуют — им нужно успеть обыскать все пассажирское отделение, вытащить отставших и самим добраться до убежища, пока не накопили смертельной дозы облучения. Все они добровольцы, и те, на чью вахту выпадет тревога, получают солидную премию, а те, кому в это время повезло оказаться на отдыхе, — премию поменьше.
   
Первую спасательную команду возглавляет старший помощник, вторую — суперинтендант. Им никаких премий не положено, хотя по закону и обычаю тот из них, кто окажется на вахте во время тревоги, должен войти в убежище последним. Не очень-то справедливо, правда? Но зато это не только обязанность, но и дело чести.
   
Остальные матросы несут вахту в убежище, вооружившись списками пассажиров и планами размещения по ячейкам.
   
Конечно, сервис не улучшается от того, что большая часть команды оторвана от своих прямых обязанностей, чтобы быть наготове — и действовать по первому же звуку сирены быстро и четко. Самая большая нагрузка по тревожному расписанию ложится на стюардов и клерков — ведь механиков, связистов и т. п. от дела отрывать нельзя, — и потому каюты иногда по полдня не прибираются, если сам не приберешь, как я, например; за столом приходится просиживать раза в два дольше обычного, а холл не обслуживают вовсе.
   
И что же? Вы думаете, пассажиры все понимают и благодарят тех, кто заботится об их безопасности?
   
Ничего подобного. Это может прийти в голову только совершенному идеалисту, который не знает ни жизни, ни богатых пожилых землян, зацикленных на том, что они считают принадлежащим себе по праву. Они полагают, будто, купив билет, купили все и вся. Был случай, когда одного, примерно дядиного возраста (а дожив до таких лет, пора бы начать кое в чем разбираться), чуть кондрашка не хватил — побагровел (буквально!), забормотал, точно индюк, и все только потому, что стюард из бара не подбежал к нему на полусогнутых по первому же зову со свежей колодой карт!
   
А стюард из бара в это время дежурил в спасательной команде и не мог оставить пост, стюард из холла пытался одновременно обслужить сразу троих да еще ответить на звонки из кают. Но для нашего развеселого попутчика это ровно ничего не значило; едва обретя дар речи, он начал грозиться, что подаст в суд на компанию и всех ее директоров.
   
Конечно, не все так себя ведут. Миссис Грю вот, несмотря на солидную комплекцию, сама заправляет кровать и не делает из этого события. Да и некоторые другие, пользовавшиеся раньше множеством услуг, делают почти все сами и не ворчат.
   
Но кое-кто — просто дети малые! В истерике и ребенок-то не слишком приятен, а уж пожилой человек…
   
Следуя за капитаном в убежище, я поняла, как великолепно работает команда «Трайкорна» тогда, когда это особенно важно. Меня подхватили, как мячик, и передали по цепочке. Я не тяжелая (здесь, почти на осевой линии корабля, не больше 0,1 g), однако дух захватывает. Чьи-то руки впихнули меня в ячейку, уже приготовленную для меня, с таким же безразличием, как хозяйка, укладывающая белье в шкаф. Чей-то голос объявил:
   
— Фриз Подкейн!
   
Ему ответили:
   
— Отмечено!
   
Соседние ячейки заполнялись с поразительной быстротой; матросы работали точно, как автоматы, сортирующие капсулы пневмопочты. Где-то заплакал ребенок. Раздался голос капитана:
   
— Все?
   
— Все, капитан, — ответил голос суперинтенданта. — Как мы уложились во время?
   
— Две минуты тридцать семь секунд. Твои парни могут готовить кошельки — тревога не учебная.
   
— Так я и думал. Стало быть, выиграл у старшего помощника.
   
И суперинтендант прошел мимо моей ячейки, неся кого-то на руках. Я было села, но треснулась лбом о верхнюю полку — аж искры из глаз посыпались.
   
Пассажирка, которую нес суперинтендант, была без сознания, голова ее бессильно запрокинулась на его плече. Вначале я не поняла, кто это, потому что лицо было ярко-красного цвета, а потом узнала — и сама чуть не хлопнулась в обморок. Миссис Ройер…
   
Ну да, покраснение — первый симптом… Даже если солнечный ожог или просто под ультрафиолетовой лампой пересидишь, прежде всего кожа розовеет — или красной становится…
   
Но как она ухитрилась так быстро набрать эту дозу жесткого излучения? Ожог ведь просто ужасный! Неужели только из-за того, что в убежище ее принесли последней?!
   
Но если такой ожог, то она не в обмороке — она уже мертвая!
   
Значит, все, кто добрался до убежища последними, успели накопить по две-три летальных дозы! Еще несколько часов они не почувствуют этого и еще несколько дней проживут… но они на самом деле такие же мертвые, как если бы остыли и закоченели.
   
Сколько же здесь таких? Наверное… то есть, наверняка — все пассажиры первого класса, там защита слабее и до убежища дальше.
   
Значит, и дядя Том с Кларком…
   
Я впала в отчаянье и пожалела, что была в рубке, а не с ними. Не хочу я жить, если дядя Том с Кларком там умирают.
   
К миссис Ройер я не питала никакой симпатии. Пламенно-красное лицо ее меня потрясло, но она мне нисколечки не нравилась. Я считала ее паразиткой с грязными мыслишками. Умри она, скажем, от порока сердца, я бы и не вздрогнула; ведь никто не плачет по миллионам и миллиардам умерших в прошлом и по тем, кто сейчас живет или родится на свет с тем, чтобы неизбежно умереть когда-нибудь (чего и мне лично не миновать), так что же печалиться оттого, что рядом закончил свой жизненный путь нелюбимый и даже презираемый тобой человек? В любом случае, на сожаления по поводу миссис Ройер меня уже не хватило бы; сердце мое было переполнено бедой, случившейся с дядей и братишкой. Я кляла себя за то, что не была поласковее с дядей Томом и, напротив, всегда вынуждала бросать личные дела ради моих дурацких проблем. Я жалела о всех наших драках с Кларком — он же, в конце концов, еще маленький, а я уже почти взрослая женщина; надо было снисходительнее относиться к нему…
   
Из глаз ручьем хлынули слезы, и я чуть не прослушала первые слова капитана.
   
— Друзья, — сказал он спокойно и твердо, — команда и гости корабля. Тревога не учебная. Мы на самом деле попали в радиационную бурю. Пугаться не следует. Все мы, до единого, в полной безопасности. Главный хирург проверил личный радиометр у того, кто прибыл в убежище последним; показания — в пределах нормы. Даже если эта доза добавится тому, кто облучен больше всех на корабле — кстати, это не пассажир, а член экипажа, — она все еще будет оставаться в пределах, безопасных для здоровья. Как личного, так и генетического. С вашего позволения, повторюсь: никто не переоблучился и не переоблучится. Просто придется потерпеть некоторые незначительные неудобства. Хотелось бы мне знать, как долго нам придется пребывать в убежище. Но, к сожалению, я этого не знаю. Возможно, несколько часов; возможно, несколько дней. Самая длительная по времени из зафиксированных бурь длилась менее недели. Будем надеяться, что наше Солнце не обойдется с нами слишком сурово. Однако убежища не покинет никто, пока с «Гермеса» не придет радиосигнал об окончании бури. Как только мы его получим — проверить корабль и безопасность ваших комфортабельных кают недолго. Но до того следует проявлять дисциплинированность и быть терпимыми друг к другу.
   
Как только капитан заговорил, мне стало полегче. Голос его успокаивал — как голос матери, утешающей ребенка: все хорошо, все уже кончилось… Напряжение и испуг сменились усталостью.
   
Но вскоре я подумала: а не мог ли капитан Дарлинг объявить, что Все В Порядке, когда Все — Хуже Некуда? Именно потому, что терять больше нечего…
   
Я припомнила все, что знала о лучевой болезни, — от простых гигиенических правил, которым учат еще в садике, до пленки мистера Кланси, которую прочла на той неделе.
   
Скорее всего, капитан сказал чистую правду.
   
Почему? А вот почему. Если бы сбылись мои самые страшнейшие страхи и нас накрыло бы так, как будто рядом взорвалась атомная бомба, все равно можно было бы что-нибудь предпринять. Нас в таком случае разделили бы на три группы: во-первых — это те, кто вовсе не облучен и умирать не собирается (то есть все из рубки и убежища, да еще почти все пассажиры третьего класса), во-вторых — облученные так, что их уже не спасти (почти все из первого класса), и в-третьих, те (не знаю, сколько), чья жизнь в опасности, но их можно спасти с помощью быстрых и решительных мер.
   
И эти самые решительные и быстрые меры уже принимались бы. Проверка радиометров, изоляция тех, кому срочно нужна помощь. А тем, кто наверняка умрет, кололи бы морфий и держали бы их отдельно от остальных, ну а необлученных собрали бы всех вместе, чтобы не путались под ногами, или приставили бы помогать санитарам спасать тех, кого еще можно спасти.
   
Это — наверняка. Однако вокруг вообще ничего подобного не происходило, только малыши попискивали да соседки что-то бубнили между собой. Точно; и радиометры-то далеко не у всех проверяли — только у нескольких, прибывших последними…
   
Значит, капитан сказал нам чистую-пречистую правду.
   
На душе стало так легко — я и думать забыла, что лицо у миссис Ройер — цвета спелого помидора; по телу разлилась приятная теплота… Какое счастье, что дядя Том вовсе не собирается умирать и братишка будет жить и еще доставит мне немало хлопот! С этими мыслями я почти заснула…
   
…и тут же соседка справа завизжала:
   
— Выпустите меня! Выпустите меня отсюда!!!
   
Вот тут я смогла своими глазами полюбоваться на «принятие быстрых и решительных мер».
   
Откуда ни возьмись, рядом возникли двое матросов со стюардессой; крикунью схватили, стюардесса одним махом запечатала ей рот кляпом и сделала укол в руку. Женщину придержали, пока она не перестала биться, а потом один из матросов поднял ее и унес куда-то.
   
Вскоре другая стюардесса принесла снотворное и собрала радиометры. Многие снотворное приняли, но я отказалась — не люблю таблеток и уж всяко не собираюсь глотать их, чтобы вырубиться и не видеть окружающего. Стюардесса настаивала, но меня переупрямить тяжело. Пришлось ей, пожав плечиками, удалиться. После этого было еще три-четыре случая клаустрофобической истерики — а может, просто истерики, кто знает. Все они были пресечены быстро и без шума; вскоре в убежище стало тихо — разве что кто-то храпел, кто-то шептался, да без конца то здесь, то там плакали малыши.
   
В первом-то классе младенцев не было — как и детей вообще. Во втором ехало довольно много ребят; третий же был ими просто напичкан, точно каждая семья везла как минимум одного. Скорее всего, так оно и было — в третьем классе почти одни земляне, переселяющиеся на Венеру. Земля слишком уж перенаселена, и человек с большим семейством очень легко может дойти до состояния, когда отъезд на Венеру покажется ему лучшим выходом из безвыходного положения. Он подписывает контракт, и «Венус Корпорейшн» оплачивает его проезд авансом, в счет будущих заработков.
   
Наверное, тут все по-честному. Люди хотят уехать с Земли, а на Венере людей не хватает. Но я лично только рада, что Марсианская Республика таких субсидий иммигрантам не дает — иначе мы бы в этих иммигрантах просто потонули. Конечно, мы иммигрантов принимаем, но для этого надо самому оплатить проезд в оба конца (обратные билеты хранятся в комиссии по ДОЗ, и деньги за них можно получить обратно только через два года).
   
И совершенно правильно. Минимум треть иммигрантов просто не могут приспособиться к нашей жизни, и если ностальгия и уныние кого-нибудь из них вконец замучили, обратный билет окажется очень кстати. Не могу понять, как это Марс может не понравиться. Однако, если уж так случилось, лучше уехать поскорее.
   
Так я и лежала, размышляя о подобных вещах; непривычная обстановка малость утомила, и еще непонятно было, отчего никто не займется бедными малышами.
   
Свет в убежище притушили, и, когда ко мне подошла Герди, я узнала ее только по голосу.
   
— Подди, — тихонько, но отчетливо шепнула она, — ты здесь?
   
— Да вроде, — я тоже понизила голос. — А что?
   
— Ты малышей пеленать умеешь?
   
— Еще бы!
   
Я вспомнила Дункана — совестно сказать, но уже дней несколько такого не бывало. Может, и он меня уже забыл? Вот вернется старушка Подди, а он ее и не узнает…
   
— Тогда идем, дело есть.
   
Да, дел оказалось невпроворот! Внизу, в четырех пролетах от моей ячейки, прямо над машинным отделением был закуток, вроде торта, разрезанного на четыре части: санузлы, лазарет из двух палат — мужской и женской (и обе до отказа забиты), а между ними — еще крохотная комнатенка не больше двух метров в каждом измерении, которую приспособили под ясли. На трех ее стенках были развешаны брезентовые колыбельки, колыбельки заполняли и часть женской палаты. И почти все младенцы голосили вовсю!
   
В самой середине этого пандемониума две измученные стюардессы пеленали маленьких на столике, выдвинутом из стены. Его едва-едва хватало. Герди хлопнула одну из них по плечу:
   
— Порядок, девочки, пополнение заходит на посадку. Идите, отдохните немного да перекусите.
   
Старшая слабо запротестовала, но обе, судя по всему, были жутко рады сделать перерыв. Они ушли, а мы с Герди встали на их место и взялись за дело. Не знаю, сколько времени это продолжалось — некогда было об этом думать — нам никак не удавалось уменьшить количество мокрых младенцев, лишь бы только их больше не становилось. Ладно; все лучше, чем лежать на полке и наблюдать другую полку всего в нескольких сантиметрах от носа. Хуже всего была невообразимая теснота. Все время приходилось поджимать локти, чтобы не толкнуть Герди или колыбельку, качавшуюся с другой стороны.
   
Нет, я не жалуюсь. Тот, кто конструировал это убежище, был вынужден запихнуть как можно больше народу в как можно меньшее пространство; как же иначе — нужно ведь всех укрыть от бури. Вряд ли конструктор много думал о пеленании маленьких, ему хватало забот об их жизни.
   
Но маленьким-то этого не объяснишь!
   
Герди работала на удивление спокойно и без единого лишнего движения (а я-то сомневалась, что она вообще когда-нибудь держала малыша на руках!). Дело она знала отлично и работала куда быстрее моего.
   
— А мамаши их куда запропастились? — поинтересовалась я, имея в виду, что этим лентяйкам не следовало бы бросать детей на стюардесс да добровольцев.
   
Герди меня прекрасно поняла.
   
— Почти все они, а пожалуй — даже все, занимаются другими малышами; без дела не сидят. А две-три просто свалились и отсыпаются, — она кивнула в сторону женской палаты.
   
В этом был резон. В клетушках, куда поместили пассажиров, обиходить ребенка как следует невозможно, а если все каждый раз будут таскать малышей сюда, тут такое начнется!.. Нет, без поточного метода не обойтись.
   
— Герди, пеленки на исходе.
   
— В шкафчике позади тебя еще есть. Ты видела, что с лицом миссис Гарсиа?
   
— А? — я присела на корточки и добыла из шкафа свежих пеленок. — Ты хочешь сказать, с лицом миссис Ройер?
   
— Да с обеими. Просто сначала я имела удовольствие лицезреть миледи Гарсиа и, пока ее успокаивали, рассмотрела ее лицо хорошенько. А ты ее не видела?
   
— Нет.
   
— Освободимся — загляни потихоньку в женскую палату. Лицо — так и сияет! Такого замечательного «крона желтого» я еще ни на одной палитре не видела. Не говоря уж о человеческом лице.
   
Я так и ахнула.
   
— Боже милостивый! Я видела миссис Ройер; только она не желтая, а ярко-красная… Герди, да что же такое с ними стряслось?
   
— Могу поспорить, я наверняка знаю, что, — не спеша ответила Герди, — зато уже никому не под силу вычислить, как.
   
— Не понимаю.
   
— Да по оттенкам все ясно. Это — красители, применяемые в фотографии; они растворяются в воде. Ты, дорогуша, в фотографии что-нибудь смыслишь?
   
— Н… не особенно.
   
Уточнять свои познания я не стала. Вот Кларк для любителя просто замечательно фотографирует, но об этом упоминать тоже было бы как-то не к месту.
   
— Ну, ты, скорее всего, хотя бы раз видела, как это делается. Листок, который вынимают из аппарата, уже готовое фото, только изображения пока нет. Ясное дело, его помещают в воду, держат там секунд тридцать — изображения все еще нет. Тогда его помещают на свет, и картинка начинает проявляться. Когда цвета становятся достаточно насыщенными, сушишь листок в темноте, и цветовой перенасыщенности не получается, — Герди хихикнула. — Судя по всему, они не сообразили вовремя, что надо закрыть лица и остановить процесс. Наверное, отмыться пытались — и вышло только хуже.
   
Озадаченно — поскольку мало что поняла — я сказала:
   
— И все равно не понимаю, как это могло произойти.
   
— Никто не понимает. Главный хирург считает, что им подменили полотенца.
   
— Зачем?
   
— У кого-то из пассажиров были с собой красители. Этот кто-то пропитал бесцветными, неактивированными красителями два полотенца, как следует высушил в полной темноте, а потом тайком пробрался в каюты и подменил их в ванных. Если не мандражировать, это несложно — сервис в каютах за последние день-два покатился через пень-колоду из-за солнечной бури; где тут углядеть, что сегодня меняли, а что нет, тем более что все полотенца на корабле одинаковые. Просто не обратишь внимания.
   
Ну точно! — воскликнула я про себя, а вслух добавила:
   
— Да уж.
   
— Конечно. Это могла сделать одна из стюардесс или кто-то из пассажиров. Непонятно, где этот кто-то взял красители. В корабельном магазине их нет — только рулоны готовой пленки. А главврач говорил, что достаточно знает химию и головой может поручиться: выделить красители из пленок под силу только химическому гению — и то лишь в специальной лаборатории. Он считает также, что — поскольку на Марсе таких красителей не производят — виновника следует искать среди тех, кто садился на корабль на Земле, — покосившись на меня, Герди улыбнулась. — Так что ты, Подди, вне подозрений. В отличие от меня.
   
— Подозревать тебя? Что за ерунда?
   
Ага! Если я вне подозрений, то братец — и подавно!
   
— Конечно, ерунда. Даже будь у меня красители, я бы в жизни не додумалась. Зато у меня была возможность запастись ими и не было причин любить этих дамочек.
   
— Да я от тебя слова против них не слышала!
   
— Верно. Зато все слышали от них несколько тысяч слов обо мне. Так что я — одна из основных подозреваемых, Подди. Но ты не волнуйся, я этого не делала, и никто не докажет, что я виновата, — она хмыкнула. — Надеюсь, того, кто это сделал, никогда не найдут.
   
У меня чуть не вырвалось, что я тоже на это надеюсь. Кому, как не мне, знать, кто способен выделить из пленок красители безо всяких лабораторий…
   
Я быстренько припомнила, что такого было в комнате у Кларка. Нет, ничего похожего на красители я не видела — даже пленок.
   
Каковой факт отнюдь не доказывает его невиновности. Надеюсь, он не оставил отпечатков пальцев?
   
   
Наконец в «пеленальную» подошли еще две стюардессы, мы покормили малышей, потом я и Герди кое-как помылись, наскоро перекусили, я отправилась на свое место и, к немалому своему удивлению, заснула.
   
Проспала, должно быть, часа три-четыре, потому что пропустила, как у миссис Дирксон родился ребенок. Она эмигрировала с Земли на Венеру, и роды должны были быть после перелета, но, надо думать, всяческие треволнения ускорили события. В общем, как только она начала стонать, ее перенесли в крохотный изолятор, а д-р Торланд только глянул на нее и приказал нести в рубку — в убежище просто не было места.
   
И малыш появился на свет прямо между ящиком для карт и компьютером. Д-р Торланд и капитан Дарлинг стали крестными отцами, старшая стюардесса — крестной матерью, а окрестили девочку Радиантой. Так себе каламбурчик, хотя и к месту.
   
Тут же, в рубке, для Радианты соорудили инкубатор, а миссис Дирксон отнесли в лазарет и дали снотворного. Я к этому времени уже проснулась и была в курсе событий.
   
Капитан, вероятно, сейчас в добром расположении духа, и этим следует воспользоваться. Пробравшись к рубке, я заглянула в дверь:
   
— Можно, я на маленькую посмотрю?
   
Капитан, кажется, рассердился, но потом слегка улыбнулся и сказал:
   
— Ладно, Подди; посмотри и ступай на место.
   
Так я и сделала. Радианта весила около килограмма и выглядела так, что страшно было ее спасать, но д-р Торланд сказал, это со временем исправится и Радианта станет симпатичной, здоровенькой девочкой — еще лучше, чем я. Он, без сомнения, свое дело знает, но пока что ей до меня — как до Шанхая пешком. Пока что она того же цвета, что и лицо миссис Ройер, и вся в морщинах.
   
Но это, конечно, скоро пройдет. Она — точь-в-точь как на одной из последних картинок в очень милой книжке «Таинство жизни», и более ранние картинки выглядят гораздо хуже. Наверное, это хорошо, что ребеночка не видно, пока он не готов к выходу в свет, иначе человечество давно бы вымерло, потеряв желание размножаться.
   
И вообще, наверное, откладывать яйца все же удобнее. Человек, надо сознаться, сконструирован не самым лучшим образом — особенно мы, женщины.
   
   
Я отправилась вниз — может, понадоблюсь малышам постарше. Оказалось, в данный момент я им не нужна: их уже успели еще раз покормить, и стюардесса с какой-то незнакомой молодой дамой объявили, что заступили на дежурство буквально только что. Все-таки, прежде чем отправиться в свою ячейку, я еще поторчала там немного; а через некоторое время попыталась помочь: протиснулась за спины работавших и проверяла младенцев, чтобы разобраться, кого надо подавать на стол, как только освободится место.
   
События малость ускорились. Потом я вынула из колыбельки маленького пискуна и принялась его баюкать; стюардесса посмотрела на меня с укором:
   
— Я уже готова, давай.
   
— Да он сухой, — ответила я, — просто одиноко ему — или ей. Компания ему нужна.
   
— Времени нет на пустяки.
   
— По-твоему, это пустяк?
   
В этих ясельках стоял невообразимый гам. Малыши будили друг друга и как бы раззадоривали, так что децибелы нарастали с дикой скоростью. Понятное дело; одиноко им и страшно, наверное. Я бы на их месте тоже разревелась, да еще как!
   
— Почти все эти малыши прежде всего нуждаются в ласке.
   
— Но я же им всем дала бутылочки…
   
— Бутылочка — дело другое.
   
Она не ответила и начала проверять остальных. На мой взгляд, я ничего глупого не сказала. Ребенок слов не понимает; откуда ему знать, что случилось, почему его утащили от мамы — вот он и кричит. Нужно же его успокоить!
   
Тут подошла Герди.
   
— Помощь нужна?
   
— Еще бы! Вот, держи этого.
   
В несколько минут я собрала трех девушек примерно моего возраста да еще прихватила Кларка, болтавшегося по галерейкам вместо того, чтобы лежать смирно в своей ячейке. Не то чтобы ему так уж хотелось возиться с маленькими, но все лучше, чем скучать без дела, и он согласился.
   
Больше помощников не требовалось — места мало. И работа пошла: две «няньки» немножко вдвинулись в палаты, а церемониймейстер — то есть я — стояла на малюсеньком пятачке у подножия трапа, готовая в любую минуту шарахнуться в сторону, пропуская идущих по трапу или коридору. Герди, как самая высокая, встала рядом с двумя пеленальщицами и передавала самых ревучих малышей мне, а мокрых — на пеленание, и наоборот: а сухих и укачанных — в колыбельки, пока снова не заплачут.
   
Таким образом, свою долю внимания получали минимум семеро малышей одновременно, а то даже десять-одиннадцать (при 0,1 g ноги почти не устают, а ребенок почти ничего не весит, так что время от времени некоторые из нас брали на себя сразу двоих, по одному в каждую руку).
   
Через десять минут гвалт был низведен до уровня отдельных, быстро затихающих всхлипов. Вот не думала, что Кларк выдержит до конца, а он выдержал. Наверное, присутствие Герди помогло. С угрюмо-величественной физиономией, какой я у него сроду не видела, он баюкал малышей и вскоре уже бормотал «баю-баю, спи-усни, сладкий сон тебя возьми», точно всю сознательную жизнь работал нянькой. Больше того — детям он, похоже, нравился; у него они умолкали куда быстрее, чем у нас. Что он их — гипнотизирует?
   
Так продолжалось несколько часов. Уставших сменяли новые добровольцы, и меня раз подменили; так что я опять смогла перекусить и отдохнуть часок на своей полке, чтобы потом снова заняться делом.
   
Только я вернулась к «операционному столу», по внутренней связи зазвучал голос капитана:
   
— Прошу внимания. Через пять минут отключается тяга, и корабль будет находиться в состоянии невесомости до окончания ремонтных работ на внешней стороне обшивки. Всем пассажирам — пристегнуться. Всем членам экипажа — принять меры к безопасности.
   
Я продолжала работать — нельзя ведь ребятенка так бросать. Остальные разложили детишек, которых нянчили, по колыбелькам и побежали на свои места, пристегиваться — тут вращение корабля и прекратилось. Один оборот за двенадцать секунд в центре корабля почти не чувствуется, но когда вращение прекращается, попробуй не заметь! Стюардесса, на пару со мной занимавшаяся пеленанием, сказала:
   
— Подди, иди-ка быстренько пристегнись!
   
— Бергитта, не валяй дурака, — ответила я. — Тут дел невпроворот.
   
И, запихнув спеленутого малыша на место, застегнула молнию его колыбельки.
   
— Ты же пассажир! Ну пожалуйста!
   
— А со всеми этими детьми кто будет заниматься? Может, ты? А те четверо, в женской палате?
   
Бергитта вытаращила глаза, хлопнула себя по лбу и поспешила к ним. Прочие стюардессы проверяли, все ли пассажиры как надо пристегнулись, и она больше не досаждала мне своими «ну пожалуйста», ей хватало возни с уборкой выдвижного стола и закреплением люлек. Я проверяла остальных малышей — молнии почти у всех были расстегнуты. Конечно, при поточном методе укачивания так удобнее, но застегнуть в невесомости люльку с малышом так же необходимо, как и ремни безопасности — на взрослом. Такая конструкция оставляет свободной только голову и держит малыша удобно, но крепко.
   
Управиться со всеми к тому моменту, когда завыла сирена и капитан вырубил двигатели, я, конечно, не успела.
   
Ой, мамочки, что тут началось! Ужасы преисподней. Сирена спавших малышей перебудила, а те, кто не спал, вообще напугались до смерти. И все эти маленькие, извивающиеся червячки заверещали вовсю, а один, которого я не успела застегнуть, выскользнул из колыбельки и поплыл на середину комнаты! Я ухватила его за ножку, но оторвалась от пола сама и вместе с ним уткнулась в гирлянду колыбелек на стене. Только теперь это была не стена, а препятствие на пути моего полета. Невесомость человека непривычного здорово дезориентирует, я же, надо признаться, как раз к непривычным и отношусь. То есть тогда относилась. Стюардесса нас обоих сцапала, засунула маленького вертунчика в люльку и застегнула молнию, а я тем временем висела на другой ее руке. И тут из колыбелек вывернулись еще двое.
   
На этот раз у меня вышло лучше — я тут же поймала одного и просто держала, пока Бергитта занималась вторым. Она-то в невесомости как рыба в воде — двигалась плавно и грациозно, будто прима-балерина в замедленной съемке. Я себе отметила, что обязательно научусь двигаться так же, и еще подумала, что неприятности позади. Ан черта с два. Малышам невесомость не нравится, они при ней жутко боятся; вдобавок она на их сфинктеры действует расслабляюще. Конечно, последнее обстоятельство можно бы пока оставить без внимания, но ведь пеленки и подгузники всего не удерживают, а шестерых маленьких покормили не больше часа назад.
   
Теперь понятно, зачем всех стюардесс обязательно отправляют на курсы нянечек. В следующие пять минут, если бы не мы, пятеро маленьких насмерть бы задохнулись! Бергитта прочистила горлышко первому, отрыгнувшему свое молоко; я, глядя на нее, занялась вторым, а она уже взялась за третьего — и так далее.
   
А потом нам хватило забот с чисткой воздуха пеленками. Девочки! Если вы страдаете, когда младшего братишку стошнило на ваше новое выходное платье, вам надо бы пережить такие детские шалости в невесомости. Тут-то все это никуда не падает, а просто летает вокруг, как мыльные пузыри, пока его не догонишь. Или пока «оно» не догонит тебя.
   
А комнатушка-то — тесная! А малышей-то — шестеро!
   
   
К тому времени как мы, наконец, процентов на девяносто пять очистили воздух и обе уляпались с головы до ног кислым молоком, капитан объявил готовность к пуску двигателей и, слава богу, сразу же их запустил. Тут появилась старшая стюардесса и пришла в ужас, что я не пристегнута, а я ей вежливо ответила, что пусть идет куда хочет (конечно, в выражениях, подобающих моему полу и нежному возрасту), и что бы, интересно, сказал капитан Дарлинг, если бы я, согласно всем правилам и распоряжениям ушла, а кто-нибудь из маленьких задохнулся бы насмерть? Бергитта поддержала меня, подтвердив, что я спасла от удушья по меньшей мере двоих — как следует сосчитать ей было некогда. Тогда эта миссис Пил быстренько взяла тоном ниже, извинилась, поблагодарила меня, вздохнула, отерла лоб, слегка задрожала, и тут я поняла, что она едва держится на ногах — однако всех малышей проверила самолично и умчалась. Нас тут же подменили, мы с Бергиттой втиснулись в женскую уборную и кое-как помылись, хотя лучше от этого не стало — все равно переодеться было не во что.
   
Словом, отбой прозвучал точно как «восстаньте из чистилища», а горячая ванна показалась мне сущим раем с ангельским пением. Палуба А во время ремонта была проверена радиометрами, а сам ремонт, как потом выяснилось, был вполне рутинным. Разные антенны, датчики и другие наружные приборы радиационной бури не переносят, сгорают — и, едва буря кончается, приходится матросам залезать в скафандры повышенной защиты, выбираться наружу и все восстанавливать. Это здесь в порядке вещей, все равно как дома менять перегоревшую лампочку. Однако матросы-ремонтники получают такие же «радиационные», как и спасатели: старое доброе Солнце вполне может спалить их одним-единственным «кхе-кхе» напоследок.
   
Я возлежала в теплой, прозрачной воде и думала, как худо нам пришлось в эти восемнадцать часов, а потом решила, что все, в конце концов, не так уж было и плохо.
   
Лучше пусть будет как угодно худо, чем от тоски зеленеть.
  
  
   
    
Глава 9
   
   
Мне теперь двадцать семь лет.
   
Венерианских, конечно, но все же — звучит здорово. Вот как все относительно на свете.
   
Но оставаться на Венере я не согласна — пусть мне пообещают, что я проживу хоть тысячу лет в таком прекрасном возрасте. Венусберг как будто нарочно создали так, чтобы нервы трепать ежесекундно, а окрестности его еще хуже. Той малости, что я уже видела, хватит мне за глаза; больше не требуется. И почему эту унылую туманную планетку назвали именем богини любви и красоты? Да ее, небось, сляпали из всяких остатков, когда вся прочая Солнечная система уже была готова…
   
Из Венусберга я бы в жизни никуда бы не выехала — только очень уж посмотреть хочется, как феи летают. Пока что я видела только одну, в вестибюле нашего хилтона, но она никуда не летала — из нее чучело сделали.
   
Правду сказать, я жду не дождусь отлета на Землю. Венера оказалась Сплошным Разочарованием… Не дай бог, и с Землей так же получится! Нет, не верю. Планета, где можно ходить под открытым небом без всяких яких… Есть в этом что-то потрясающе первобытное. Да что там! Я слышала (дядя Том говорил), что на берегах Средиземноморья (океан такой в Ля Белль Франс) туземцы купаются вообще без одежды — не то что без костюмов и масок…
   
Но вообще-то мне такие штуки не нравятся. Нет, я не то чтобы против «плотских радостей»; добрую сауну любят все марсианцы, но океан… Подумать страшно. Ни за что в воду не полезу, если ее больше, чем в ванне! Видела раз, как ранней весной из Большого Канала выловили утопленника. Его пришлось размораживать, прежде чем кремировать.
   
Уверяют, что на Средиземноморском побережье температура воздуха в летнее время часто равна температуре человеческого тела, а вода — лишь немного холодней. Может быть, может быть. Но Подкейн Фриз еще не настолько выжила из ума, чтобы проверять это на себе.
   
И все-таки я жду не дождусь, когда увижу Землю во всей ее невообразимой ниначтонепохожести. Правда, все мои самые яркие представления о ней взяты из сказок про страну Оз, а на этот источник, скорее всего, не стоит слишком полагаться. Слов нет, беседы Дороти с Волшебником весьма поучительны, но о жизни из них, что узнаешь? Маленькой я свято верила каждому слову с пленок о стране Оз, но теперь-то я уже не в том возрасте и знаю, что смерч не самое лучшее транспортное средство, и вряд ли кто сталкивался на дороге из желтого кирпича с Железными Дровосеками…
   
Вот Тик-Таки — дело другое. Их у нас, в Марсополисе, используют там, где работа попроще да понуднее. Ясное дело, они не совсем такие, как тот, из страны Оз, и Тик-Таками их только детишки называют, однако похожи, похожи… Уже одно это доказывает, что истории о стране Оз основаны на реальных фактах — если только не правда от начала до конца.
   
И в Ненасытного Тигра я верю — попробуй тут не поверь! Когда я была маленькая, в нашем зоопарке был один такой — подарок от Калькуттского Кивани-Клуба марсополисским одноклубникам. Он на меня всегда смотрел, словно прикидывал, с какого бока вкуснее начать меня есть. Когда мне было лет пять, он умер, и я не знала — жалеть или радоваться. Тигр был просто прекрасный — только очень уж Ненасытный…
   
Но на Землю я попаду только через несколько месяцев, а пока что — на Венере для новичка, вроде меня, тоже найдется на что посмотреть.
   
Всем путешественникам могу дать бесплатный совет: отправляясь в дорогу, обязательно возьмите с собой дядю Тома. Когда мы добрались до места, нам ни секунды не пришлось ждать в этих идиотских «добропожаловательных» залах. Мы — к жуткому возмущению миссис Ройер — были приняты как «почетные гости». То есть никто не совал носа в чемоданы, и даже документов никаких не спросили — никаких там паспортов, медсправок, удостоверений личности, свидетельств о благонадежности, платежеспособности, рождении и еще не менее девятнадцати дурацких вещах. Нетушки; нас сразу перебросили с космической станции в космопорт на личной яхте председателя Совета, а в порту нас встретил сам председатель. Он усадил нас в свой «роллс», и до «Хилтон-Тангейзера» мы домчались просто по-королевски.
   
Мы получили приглашение остановиться в его официальной резиденции (то есть в «коттедже»; так на Венере дворец называется), но, кажется, господин председатель и не надеялся, что мы его приглашение примем. Дядя Том только изогнул свою левую бровь и едко заметил:
   
— Ну что вы, господин председатель, вам ведь не хотелось бы всех сразу оповестить о том, что вам удалось меня подкупить — если бы даже это вам удалось?
   
И г-н председатель, кажется, совсем не обиделся, только захохотал — так, что живот у него затрясся, точно у Санта-Клауса (он здорово на него похож: и борода, и щеки красные. Но что интересно — хотя смеется он часто, глаза у него никогда не смеются — всегда такие холоднющие…).
   
— Сенатор, — сказал он, — вы же меня не первый год знаете! Мои способы подкупа га-арраздо тоньше! Возможно, я действовал бы через эту юную леди… Мисс Подкейн, вы любите драгоценности?
   
Я честно ответила, что не очень — они всегда теряются. Он сморгнул и обратился к Кларку:
   
— Ну а ты, сынок?
   
— Наличные предпочитаю, — буркнул Кларк.
   
Председатель опять сморгнул и больше не сказал ничего.
   
Даже шоферу ничего не сказал, когда дядя Том отверг его кров; похоже, мы с самого начала ехали прямо в «хилтон». Вот почему я считаю, что он не рассчитывал на наше согласие.
   
В этот момент мне стало ясно: для дяди все это путешествие — не просто развлечение. Я как следует прочувствовала то, что раньше знала только умом: дядя Том — не только лучший игрок в пинокль в Марсополисе, иногда он играет и в другие игры, причем ставки в них гораздо выше. Надо сказать, я в подобных вещах не очень-то разбираюсь и все «зачем» и «почему» лежат за пределами моего малолетнего кругозора… Близится Конференция Трех Планет, но это-то всякому известно.
   
Вопрос: а не участвует ли в ней и дядя Том? Как консультант, например? Не дай бог, участвует — ему же два месяца придется на Луне торчать, а мне лично ни минутки на этот комок пыли и мрака тратить неохота, когда впереди все Чудеса Земли. Дядя ведь может не захотеть отпустить меня одну.
   
Еще — очень хотелось бы верить, что ответ Кларка г-ну председателю не был правдой.
   
Не продаст же он за какие-то паршивые деньги родного дядю!
   
Хотя для Кларка деньги никогда не были «паршивыми»… Это надо обдумать.
   
Одно хорошо: если кто задумает подкупить Кларка, то и оглянуться не успеет, как братец вместе с протянутым пальцем всю руку оттяпает.
   
   
Наш номер в «Тангейзере», наверное, тоже был вроде подкупа. Интересно, кто его оплачивает? Боюсь спрашивать у дяди, но знаю одно: обслуга с нас чаевых не берет. Ни под каким видом. Я изучала обычаи, связанные с чаевыми — как на Земле, так и на Венере, — и поняла так, что на Венере чаевые берут ВСЕ. Даже церковные привратники и кассиры в банках!
   
А наши слуги — ни в какую. За мной таскаются хвостиком две маленьких, янтарно-желтых куколки, идентичные близняшки — они бы меня и в ванне купали, если бы я позволила. Говорят по-португальски, на орто ни слова не понимают, а мой португальский пока — одно-единственное «кулды-булды», которое у них означает «спасибо». Как тут объяснишь, что я, слава богу, уже научилась сама одеваться и раздеваться? Вдобавок — до сих пор точно не знаю, как их зовут. Обе откликаются на «Марию».
   
А может, мне только кажется, что они не знают орто? Надо бы проверить.
   
На Венере два официальных языка — орто и португальский, но я в первый же час услышала — честное слово, не вру! — еще языков двадцать! Немецкий — «человека душат», французский — «дерутся как кошки», кантонский — когда человек, на дух не выносящий Баха, все-таки его напевает…
   
К счастью, почти все прекрасно понимают орто. За исключением двух Марий — что еще следует проверить.
   
Без такого роскошества, как личные служанки, я прекрасно могу обойтись, но должна признаться: простой, неизбалованной марсианской девочке (то есть мне) в таком номере живется — лучше некуда. Особенно если учесть, что я уже в нем безвылазно проторчала бог знает сколько времени, и этому еще не конец. Главный врач, д-р Торланд, сделал мне множество специальных прививок для посещения Венеры — даже описывать не собираюсь этой варварской процедуры — но и их, оказывается, для полной безопасности (особенно за городом) далеко не достаточно. Едва мы добрались до нашего номера, явился не запылился местный врач и принялся разыгрывать своими царапалками на моей спине шахматную партию: красные начинают и дают мат в пять ходов. Через три часа на мне было, в общей сложности, десятка три шрамов. Вот сиди тут и гадай, от которого из них все тело чешется…
   
А Кларк успел удрать и свою порцию получил только на следующее утро. Точно, помереть бы ему от «багреца чесоточного», кабы карма не берегла его для виселицы.
   
Дядя от прививок отказался, сказал, что выработал иммунитет от всех здешних болезней еще лет двадцать назад, а «…тысячи лишений, присущих телу…» есть не что иное, как чистая иллюзия сознания.
   
Теперь я минимум на дня два обречена прожигать жизнь в «Тангейзере». Выходя наружу — даже в городе — придется носить перчатки и маску… Зато в гостиной нашего номера целая стена — только слово скажи — превращается в стереоэкран, который показывает — хочешь в записи, хочешь живьем — представления любого венусбергского театра или клуба. Некоторые из этих «развлекательных программ» не развлекательные, а просто развратные (особенно когда дяди поблизости нет). Да, оказывается, на Марсе нравы самые что ни на есть пуританские!
   
Еще бы — законов на Венере нет, одни только правила и инструкции Корпорации, которые личного поведения никаким боком не касаются. Я всю сознательную жизнь была убеждена, что Марс — республика свободная, и сейчас в этом ничуть не сомневаюсь; только — видно, разные бывают свободы…
   
На Венере всем мало-мальски стоящим владеет Корпорация. Она же управляет всем, что приносит доход, — да так управляет, что любой марсианин, увидев, упадет в обморок. И венерианцы, наверное, тоже в обморок бы попадали, узнав, какие мы пуритане. Я лично знаю одну марсианскую девочку, которая — в первый раз за бог знает сколько лет — покраснела, как помидор, и выключила одну передачу, хоть и не поверила, что такое взаправду может быть…
   
Но этот громадный экран — далеко не единственное чудо нашего номера. Сам номер такой огромный, что отправляясь осматривать его, неплохо бы запастись водой и пищей. В гостиной вполне хватит места для небольшой бури, а в моей личной ванной можно разместить приличный гостиничный номер. И в ней столько разных устройств, что без инженерного образования не сумеешь руки помыть, но я вскоре разобралась во всем и просто влюбилась в мою ванную! Подумать только — всю жизнь прожила я без самых элементарных удобств!
   
Прежде пределом моих мечтаний в этой области была полочка в ванной, отдельная от Кларка, а то просто опасно для жизни пользоваться, не глядя, своим же, на Рождество подаренным одеколоном (в пузырьке вполне может оказаться азотная кислота или еще что похуже). Кларк ванной пользуется в основном как химической лабораторией; личная гигиена его волнует гораздо меньше.
   
Но замечательнее всего в нашем номере — рояль. Нет-нет, не просто клавиши и электроника — настоящий. Деревянный, огромный, какой-то плавно-грациозный и вместе с тем неуклюжий — его ни к чему не приставишь и в угол не задвинешь… Хочешь, можешь открыть крышку и убедиться, что внутри взаправдашние струны и разная хитрая механика.
   
На всем Марсе настоящих роялей, кажется, еще всего четыре! Один в Музее, и на нем никто не играет — может, он даже не работает. Второй — в Лоуэлловской Академии, но у него внутри нет струн, и он все равно что электронный. Третий — в Розовом Доме (можно подумать, президенту только и дела, что на нем играть!). И четвертый — в Галерее Изящных Искусств; на нем иногда играют заезжие артисты, хотя я ни разу не слышала. Больше на Марсе, скорее всего, роялей нет — появись вдруг еще один, знаете, сколько шуму газетчики бы подняли?
   
Рояль в нашем номере сделан человеком по фамилии Стейнвей — небось, всю жизнь мучился, бедолага… Я на нем играла «собачий вальс» (лучший опус из моего ограниченного репертуара), пока дядя не попросил «прекратить это раз и навсегда». Тогда я все закрыла — клавиши и верхнюю крышку, — потому что Кларк уже ходил кругами и масляными глазами поглядывал на механизм внутри. А я его ласково, но твердо предупредила, что, если он рояль тронет хоть одним пальчиком, я ему ночью, когда будет спать, все пальцы переломаю. Он, как всегда, отмахнулся, но понял, что я серьезно говорю. Рояль — «он муз служенью посвящен», и нечего всяким малолетним архимедам разбирать его на винтики.
   
Что бы там ни говорили электронщики, между их «роялями» и роялями настоящими — разница огромная, хотя ихние осциллографы и показывают, будто звук идентичен. Есть ведь разница: закутаться, когда холодно, в сто одежек или крепко-крепко прижаться к папочке и согреться как следует?
   
Впрочем, я не все карантинное время просидела в номере — я ходила в различные казино, с Герди и Декстером[11] Кунха, сыном г-на председателя, Курта Кунха. Герди с нами дальше не полетит, она — вот жалость-то! — остается на Венере. Я ее спросила:
   
— А почему?
   
   
Мы сидели вдвоем в нашей роскошной гостиной. Герди остановилась в этом же «хилтоне», но ее номер точно такой же, как каюта на «Трайкорне». До меня только потом дошло, как бестактно я поступила, позвав ее посмотреть на наши роскошества… Извиняет меня только то, что мне требовалась кое-какая помощь. Мне здесь приходится носить кучу разных суппортеров (брррррр!). В туфлях — супинаторы, там — подвязки, там — подтяжки… Чтобы не растечься на манер амебы. Даже вспоминать не стоит, как называет все эти штуки Кларк — он невоспитанный, невежественный недоросль и вообще варвар.
   
Терпеть всю эту сбрую ненавижу, однако 0,84 g, несмотря на все мои старания в спортзале, дают о себе знать. Вот еще почему не хочу жить ни на Венере, ни на Земле, хотя бы они были так же прекрасны, как Марс.
   
А Герди помогла облачиться — кстати, все эти штуки она сама мне и купила, а потом еще заставила сменить макияж, который я так тщательно скопировала из самого последнего номера «Афродиты».
   
А Герди посмотрела и сказала:
   
— Иди умойся, Подди, и начнем сначала.
   
Я надула губы:
   
— Ни за что!
   
Мне на Венере сразу бросилось в глаза, что женщины, все до единой, красятся, как те Краснокожие из кино, что гоняются за Хорошими Ребятами. Даже Марии на работу красятся каждый день раза в три сильнее, чем мама на официальные приемы (на работу мама вообще не красится).
   
— Подди, будь умницей.
   
— Я и так умница. Я с детства знаю: если хочешь быть вежливой, делай, как окружающие. Ты на себя посмотри!
   
Ее грим был взят из того же супермоднейшего венерианского журнала.
   
— Правильно, но я вдвое старше. Никому и в голову не придет искать во мне юность, нежность и невинность. Подди, всегда нужно оставаться самой собой. Никогда не представляйся. Вот миссис Грю — приятная, старая, толстая дама, не кокетка какая-нибудь, и общаться с ней — одно удовольствие.
   
— Ты что, деревенщину из меня хочешь сделать, которая попала в город первый раз?
   
— Я хочу, чтобы ты выглядела, как Подди Фриз. Идем, дорогая, поищем золотую середину. Надо тебе заметить, здесь даже девочки твоего возраста красятся куда сильнее, чем взрослые женщины на Марсе. Нужно отыскать компромисс. Мы не станем размалевывать тебя под венусбергскую шлюху; мы из тебя сделаем воспитанную юную леди из приличной семьи, много путешествующую, привычную к любым манерам и обычаям и достаточно уверенную в себе, чтобы поступать так, как она считает нужным, без оглядки на местные причуды.
   
Да, Герди — просто мастер! Она начала с самого начала и обрабатывала меня больше часа, а когда закончила, макияжа на мне будто вовсе не было!
   
Однако ясно было видно: я стала года на два старше (настоящих, марсианских два года; венерианских — шесть), лицо сделалось тоньше, нос не торчал пуговкой… Я стала такой очаровательно-утомленной жизнью!.. И глаза просто громадные!
   
— Ну как? — спросила Герди.
   
— Да я же… просто красавицей стала!
   
— Верно. А все потому, что осталась сама собой. Я просто нарисовала такую Подди, какой ты скоро станешь.
   
Из глаз моих хлынули слезы — пришлось скорее промокнуть салфеткой, а потом Герди зашпаклевала повреждения.
   
— Ну вот, — сказала она, — осталось только захватить с собой дубинку. И маску твою, безусловно.
   
— А зачем дубинку? И — маску поверх такой красоты я ни за что не надену!
   
— Дубинка — чтобы отбиваться от акционеров с толстыми кошельками, бросающихся к твоим ногам. А маску ты наденешь обязательно, или мы никуда не пойдем.
   
Сошлись на том, что я потерплю маску, пока не доедем до места, а потом Герди подрисует все, что сотрется. Еще она пообещала научить меня самой так делать макияж, сколько бы времени это ни потребовало.
   
Воздух в казино очищается, и должен быть в порядке: там его не просто фильтруют да кондиционируют, а регенерируют полностью, очищая от пыльцы, вирусов, коллоидной взвеси и всякого такого прочего. Все — ради туристов, которым, по большей части, не нравится проходить полный курс иммунизации против всех мыслимых венерианских зараз. Корпорация не может даже допустить мысли, что хоть один турист покинет планету прежде, чем из него будет выжато все, что можно, а потому в хилтонах и казино воздух чист, и еще турист может застраховать здесь свое здоровье на солидную сумму. После он обнаруживает, что может в любой момент обменять страховой полис на игральные фишки. Ясное дело, Корпорации нечасто приходится выплачивать по этим полисам.
   
Венусберг назойливо лезет в глаза и уши — даже когда сидишь в кабине такси. Я знаю, свобода предпринимательства — вещь хорошая и нужная, и уважаю ее, как все марсианцы. Она — одна из основ нашей веры и главная причина нашего нежелания объединяться с Землей (нас ведь всегда запросто смогут забаллотировать, пятьсот голосов против одного). Но даже свобода предпринимательства не может служить извинением, если тебя — стоит только высунуть нос на улицу — начинают оглушать и ослеплять. Магазины здесь не закрываются никогда (по-моему, в Венусберге вообще никогда ничего не закрывается), и полноцветная стерео-реклама вламывается в такси, усаживается тебе на колени и орет прямо в ухо.
   
Черт их разберет, как они умудряются добиваться такого эффекта. Инженер, который это изобрел, вероятно, улетел потом на метле.
   
К нам из-под переборки, отделяющей водительское место, выскочил багровый дьяволенок около метра ростом (без всяких телеизображений!) и как ткнет прямо в нас своими вилами!
   
— Спешите!!! — завопил он. — Привыкайте к Хай-Хоу-Хэбит!!! Успокоибельно! Легкопривыкабельно! Пр-росто пр-рельстибельно! Хай-Хоу-Хэбит — п-па самый хобот!!!
   
Я с перепугу шарахнулась в угол, а Герди сказала водителю в микрофон:
   
— Будьте любезны, уберите это.
   
— Не могу, мадам, — сказал водитель. — У нас на это концессию купили.
   
Пока он говорил, дьяволенок поблек до прозрачно-розового, а голос его почти пропал, но, едва водитель замолчал, разошелся пуще прежнего.
   
Тут мне был преподан практический урок относительно чаевых. Герди раскрыла кошелек и показала водителю купюру. Он не отреагировал, и она добавила вторую. Звук и изображение снова сошли на нет; купюры были переданы водителю, и дальше мы ехали спокойно. Конечно, бледно-розовый призрак и шепоток остались, пока их не сменила другая реклама, но говорить не мешали. А гигантская уличная реклама была еще гораздо шумнее и ярче; не знаю уж, как водитель еще и за дорогой следил. Обстановочка на дороге была аховая: невероятное множество машин, все несутся с жуткой скоростью, но наш водитель менял уровни и перескакивал с полосы на полосу, точно «мчался наперегонки со смертью», отвозя в больницу умирающего.
   
Когда мы приземлились на крыше казино «Дон Педро», у меня было чувство, что мы едва улизнули от смерти.
   
Потом мне объяснили, отчего такси носятся с такой скоростью. Таксисты здесь — как и почти все на Венере — служащие Корпорации, однако они не на жалованье, а работают сдельно. Каждый день они «сшибают» определенную сумму для Корпорации, а потом, накатав положенное количество оплаченных километров, из всего остального дневного заработка часть могут взять себе. Вот и гоняют как сумасшедшие, чтобы поскорее выплатить положенное и начать зарабатывать что-то для себя, причем продолжают ездить с сумасшедшей скоростью, чтобы успеть заработать побольше.
   
Дядя Том говорит, на Земле почти все вынуждены подчиняться такой же точно системе, только деньги с них берут сразу за целый год. «Подоходный налог» называется.
   
«Построил в Занаду Кубла Чертог, земных соблазнов храм…»
   
И казино «Дон Педро» — тоже вроде того храма. Красотища! Экзотика! Настоящее чудо! На арке над входом — надпись: «Все развлеченья, известные миру», и, судя по тому, что я слышала, это чистая правда. Но мы с Герди посетили только игорные залы.
   
В жизни не видала столько денег сразу!
   
А над входом в игорные залы висел транспарант:
   
    ПРИВЕТ, ФРАЕРОК!
    ЗДЕСЬ ИГРАЮТ ЧЕСТНО, НО КАЗИНО ВСЕГДА ВЫИГРЫВАЕТ,
    ТЫ ВЫИГРАТЬ НЕ МОЖЕШЬ.
    ВХОДИ, РАЗВЛЕКАЙСЯ, И УБЕДИШЬСЯ САМ.
    ЧЕКИ — ПРИНИМАЮТСЯ.
    ВСЕМ КРЕДИТНЫМ КАРТОЧКАМ — НАШЕ ПОЧТЕНИЕ.
    БЕСПЛАТНЫЙ ЗАВТРАК И ТАКСИ ДО ТВОЕГО ХИЛТОНА, КОГДА ПРОИГРАЕШЬСЯ.
    С УВАЖЕНИЕМ, ДОН ПЕДРО.
   
   
— Герди, а там правда есть такой — дон Педро?
   
Герди пожала плечами.
   
— Он на жалованье у Корпорации, а имя — не настоящее, но выглядит просто по-королевски! Я тебе покажу. Если хочешь, можешь с ним познакомиться, и он поцелует тебе руку. Если, конечно, тебе такие штуки нравятся. Идем.
   
Она направилась к столам рулетки, а у меня просто глаза разбежались. Там, внутри, было — как в калейдоскопе. Шикарно разнаряженные люди (в основном, служащие); люди, одетые кто во что горазд, от смокингов и фраков до футболок с шортами (в основном, туристы); яркие лампы, резкая музыка, треск, звон, шарк, лязг, роскошные драпировки, вооруженная охрана в опереточной униформе, подносы с напитками и закусками, всеобщее возбуждение и — деньги, деньги, деньги…
   
И… Кларк! Я притормозила; Герди остановилась тоже. Братец восседал за полукруглым столом, а напротив него потрясающей красоты дама сдавала карты. А перед братцем лежали несколько внушительных стопок фишек и громадная пачка денег!
   
На самом деле, ничего удивительного тут не было. Если вы полагаете, что шести- (а по здешнему счету — восемнадцати-) летнему пацаненку не позволят играть в венусбергском казино, вы просто никогда не бывали на Венере. Как бы ни обстояли такие дела в Марсополисе, здесь к игроку предъявляется только два требования. Он должен: 1) быть живым; 2) иметь деньги. Можно не знать ни орто, ни португальского, вообще ни одного из известных языков. Пока ты в состоянии кивать, моргать, хрюкать или шевелить псевдоподиями, твою ставку примут и сдерут с тебя последнюю рубаху, как со всех прочих.
   
Нет, удивляться было нечему. Кларка к деньгам тянет сильнее, чем ион к электроду. Теперь ясно, куда он слинял в первый же вечер и где с тех пор почти все время ошивался.
   
Я подошла к нему и положила руку на плечо. Он оглянулся не сразу, но рядом — точно из ковра вырос — возник человек, который крепко взял меня за руку. Кларк сказал даме-банкомету:
   
— Себе, — и оглянулся. — Привет, сестренка! Порядок, Джо, это моя сестра.
   
— Порядок? — переспросил тот, все еще не отпуская моей руки.
   
— Да, да. Она безопасна. Сестренка, это — Хосе Мендоса из полиции Корпорации; сегодняшний вечер работает на меня. О, Герди, привет!
   
Голос его радостно зазвенел, однако он не забыл сказать:
   
— Джо, сядь на мое место, присмотри за деньгами.
   
И продолжал:
   
— Герди! Вот здорово! Хочешь сыграть в двадцать одно? Садись на мое место.
   
Да, это любовь. Или температура.
   
Герди объяснила, что хочет сыграть в рулетку.
   
— Давай помогу! — живо вызвался он. — С этой крутилкой я тоже прилично разбираюсь!
   
Герди мягко отказалась от помощи, сказав, что играет по собственной системе, и пообещав найти его позже. Вообще, она с Кларком неимоверно терпелива. Я бы на ее месте…
   
Хотя и со мной она терпелива не меньше.
   
В игре Герди никакой системы не чувствовалось. Мы отыскали два места рядом, и она дала мне несколько фишек. Мне не хотелось играть, и я ей об этом сказала, но она объяснила, что тогда придется освободить место. Учитывая, что ножки мои бедные не привыкли к 0,84 g, я купила несколько фишек на собственные деньги и стала во всем подражать Герди — то есть ставить по минимуму сразу на красное и черное или на чет и нечет. Так не выигрываешь и не проигрываешь, за исключением тех редких случаев, когда шарик попадает на «зеро», и ты теряешь обе фишки. Что ж, нас загодя предупредили: казино всегда выигрывает…
   
Крупье отлично видел, что мы делаем, однако мы играли, не нарушали правил, и он не возражал. Почти сразу выяснилось, что напитки и закуски на подносах для всех игроков бесплатны.
   
Герди взяла себе бокал вина, а я спиртного даже на своем дне рождения не пью, и хай-хоу после той отвратительной рекламы тоже пить не хотелось; я только съела два-три сэндвича и заказала стакан молока. За ним куда-то сходили и принесли, а я дала официанту на чай — так же, как Герди.
   
Так мы провели целый час, и я выиграла уже три или четыре фишки. Но я как-то резко выпрямилась и вышибла бокал из рук стоявшего позади мужчины. Большая часть досталась ему, но и на мою долю хватило.
   
— О господи! — я вскочила из-за стола и принялась промокать пятна на его костюме носовым платком. — Я ужасно сожалею…
   
Он поклонился.
   
— Ничего особенного, это была всего лишь содовая. Но я боюсь, из-за моей неловкости платье мадемуазель безвозвратно погублено…
   
— Осторожнее, маленькая, — шепнула Герди, почти не разжимая губ, но я ответила:
   
— Ну, если это просто вода, на платье через десять минут не останется ни морщин, ни пятен. Это — мое дорожное платье.
   
— Так вы в нашем городе гостья? Тогда позвольте представиться более формально, не поливая вас содовой.
   
Он выдернул из кармана визитку. Герди хмурилась, но мне он, пожалуй, нравился. На самом деле он был ненамного старше меня, по-марсиански — лет двенадцати (по-здешнему — тридцати трех; как потом выяснилось, ему тридцать два). Одет он был в элегантнейший венерианский вечерний костюм: плащ-накидка, стек, круглый плоеный жесткий воротник… и маленькие, прелестные нафабренные усики.
   
В карточке значилось: «Декстер Курт Кунха, акц-р».
   
Я прочла, перечитала и сказала:
   
— Декстер Курт… А вы не родственник…
   
— Родной сын.
   
— Так ведь я знакома с вашим отцом! — я протянула ему руку.
   
А вам когда-нибудь целовали руку? Мурашки бегут вверх, к плечу, перебегают на другое… Конечно, на Марсе так никто не умеет. Явный пробел в воспитании на нашей планете, но я намерена его исправить — хотя бы пришлось подкупать Кларка, чтобы ввел этот обычай в моду.
   
Словом, мы все друг другу представились, и Декстер пригласил нас отужинать с ним и потанцевать в саду на крыше. Однако Герди не торопилась.
   
— Мистер Кунха, карточка у вас, спору нет, замечательная… Но я отвечаю за Подкейн перед ее дядей и с радостью взглянула бы на ваше удостоверение личности.
   
На долю секунды Декстер замер, но потом улыбнулся и сказал:
   
— Я могу сделать лучше, — и поднял руку.
   
К нам поспешно подошел самый импозантный пожилой джентльмен из тех, что я видела когда-нибудь. Судя по количеству медалей у него на груди, он с первого класса побеждал во всех конкурсах по правописанию. Осанка у него была совершенно королевская, а уж костюм — просто невероятный!
   
— Слушаю вас, акционер.
   
— Дон Педро, не будете ли вы любезны назвать леди мое имя?
   
— С удовольствием, сэр.
   
И Декстер оказался взаправду Декстером, а мне еще раз поцеловали руку. Дон Педро проделал это с неподражаемым величием, но того же эффекта, как в первый раз, не вышло — наверное, Декстер, в отличие от дона Педро, вкладывал в процесс душу…
   
Герди настояла на том, чтобы задержаться и взять с собой Кларка — тот испытал суровое раздвоение личности: он все еще выигрывал, а тут пришлось выбирать одно из двух. Наконец любовь победила, и он пошел наверх об руку с Герди, а Хосе тащил за ним добычу. Надо сказать, у Кларка есть-таки выдержка и самообладание. Необходимость платить за охрану выигрыша должна была бы привести его душу (если у него есть душа, в чем я лично сомневаюсь) в еще большее смятение, чем отказ от игры, когда везет.
   
Сад на крыше назывался Бразильским Залом и оказался еще роскошнее, чем все прочие залы казино. На купол, закрывавший его, проецировалось звездное небо — и Млечный Путь, и Южный Крест — хотя с Венеры еще никто звездного неба не видел. Перед бархатным шнуром, перекрывающим вход, выстроилась большая очередь, но нам ждать не пришлось. Мы услышали: «Пожалуйте сюда, акционер», и нас усадили за столик на возвышении; эстраду было видно прекрасно, и вместе с тем оркестр не оглушал.
   
Мы потанцевали, потом нам подали какие-то неслыханные блюда, и я позволила налить мне бокал шампанского, только пить его не стала — пузырьки в носу щекочутся. Чего мне действительно хотелось, так это молока или воды, потому что в еде была уйма специй, но заказывать было как-то неловко.
   
А Декстер наклонился ко мне и сказал:
   
— Подди, ты, по моим агентурным данным, любишь молоко.
   
— Верно…
   
— И я тоже; только заказывать неудобно, если кто-нибудь не составит компанию.
   
Он поднял палец, и нам тут же принесли два стакана молока.
   
Но я заметила, что из своего он только чуть-чуть отпил.
   
Я все еще не понимала, что сцена разыгрывается специально для меня. Но потом певица на эстраде, приятная, высокая темнокожая девушка, одетая в так называемом «цыганском» стиле (а по-моему, вряд ли цыгане когда-нибудь так одевались) и объявленная, как «цыганка Роза», начала обходить столики по кругу, напевая на популярный мотив что-нибудь про всех, кто за ними сидел.
   
Остановившись перед нами, она уставилась прямо на меня, улыбнулась, взяла пару аккордов на своей гитаре и запела:
   
    
     
Вот так чудо, вот так радость,
     
Ах, какой для нас сюрприз!
     
Городок наш посетила
     
Ах-Подди-Подди-Подди Фриз!
    
    
     
Платье — неба голубее,
     
Белей мрамора — чело,
     
Подди Фриз — у нас сегодня;
     
Вот как всем нам повезло!
    
    
     
К нам примчалась издалека
     
В серебряных туфельках,
     
Вот везунчик этот Декстер!
     
Пьем за нашу куколку!
    
   
   
И все захлопали, а Кларк забарабанил по столу, а цыганка Роза сделала мне реверанс, а у меня на глазах выступили слезы. Я закрыла лицо руками, потом вспомнила про макияж и начала промокать глаза салфеткой, надеясь, что ничего не смажу. Тут по всему залу вдруг появились серебряные ведерки с шампанским, и наступила тишина. Декстер встал, и все выпили за меня стоя, под барабанную дробь и мощный заключительный аккорд оркестра.
   
Я просто-таки онемела, едва-едва догадавшись не вставать вместе со всеми, а встретившись взглядом с Декстером, улыбнулась и кивнула…
   
…а он, выпив, разбил об пол свой бокал — совсем как в исторических романах — и все последовали его примеру, так что некоторое время по всему залу стоял звон и треск, а я чувствовала себя, как Озма, когда она из Типатториуса превратилась обратно в Озму, и постоянно напоминала себе о макияже.
   
Позже, когда я немного успокоилась и уняла дрожь, мы опять танцевали с Декстером. Танцует он — просто потрясающе, ведет уверенно, твердо, но при этом не превращает танец в борцовский поединок. Во время медленного вальса я спросила:
   
— Декстер, ведь ты сам, нарочно, опрокинул тот бокал с содовой? Да?
   
— Да. А как ты догадалась?
   
— «Платье — неба голубее»… На мне действительно платье того самого цвета, что на Земле называется небесно-голубым, сама я неба голубого цвета ни разу не видела… И серебряные туфли… Не может это выйти случайно.
   
А он только усмехнулся и совсем не смутился.
   
— Верно, никаких случайностей. Вначале я поехал в ваш хилтон и с полчаса выяснял, где ты и с кем, и был в бешенстве, потому что папа мне такое устроил бы… Слава богу, я тебя отыскал.
   
Я все это мысленно разжевала, и вкус мне не слишком понравился.
   
— Значит, ты только потому, что тебе отец велел… Велел меня развлекать, потому что дядя Том…
   
— Да нет же, Подди.
   
— Ну да… Именно так по всему выходит.
   
— Нет, Подди. Папа никогда не стал бы заставлять меня развлекать дам, за исключением официальных случаев, — например, соседку по столу на званом обеде… Он просто показал мне твою фотографию и попросил — если у меня окажется время и желание. Я решил, что и то и другое найдется. Правда, фотография была так себе, это я сейчас понял. Тебя снял скрытой камерой один из лакеев в «Тангейзере».