1 2 3 
— Куда мы едем? — спросил я его.
— Сам не знаю, — сказал он. — Дорогой надумаю. Мы поехали по Уайтхед-стрит, и он не говорил ни слова, а на перекрестке свернул налево, и мы поехали через центр города к Уайт-стрит и по ней к берегу. Все время Гарри не говорил ни слова, и мы свернули на набережную и по ней ехали до бульвара. Выехав на бульвар, он затормозил и остановился у самого тротуара.
— Тут какие-то иностранцы хотят зафрахтовать мою лодку на один рейс, — сказал он.
— Твоя лодка арестована таможней.
— Они этого не знают.
— Что за рейс?
— Им нужно переправить одного человека, у которого есть дело на Кубе, но ни пароходом, ни самолетом ему ехать нельзя. Так мне сказал Краснобай.
— А это можно?
— Понятно. После переворота это сплошь да рядом делается. Тут нет ничего особенного. Тьма народу переправляется так.
— Как же быть с лодкой?
— Лодку придется выкрасть. Они держат моторы незаправленными, так что я не могу сразу запустить их.
— Как ты выведешь ее из гавани?
— Выведу.
— А как мы вернемся?
— Это еще придется обдумать. Если не хочешь ехать, скажи прямо.
— Я с охотой поеду, если на этом можно заработать.
— Слушай, — сказал он. — Ты получаешь семь с половиной долларов в неделю. У тебя трое малышей, которых нечем кормить, когда они приходят из школы. У тебя семья, и у всех у вас животы подводит от голода, а я даю тебе случай немного заработать.
— Ты не сказал, сколько заработать. Если уж рисковать, так хоть было б из-за чего.
— Теперь, сколько ни рискуй, много не заработаешь, Эл, — сказал он. — Взять хоть бы меня. Я, бывало, весь сезон возил любителей на рыбную ловлю и получал по тридцать пять долларов в день. И вот в меня стреляют, и я остаюсь без руки и без лодки из-за паршивого груза спиртного, который весь не стоит моей лодки. Но одно могу тебе сказать: я не допущу, чтоб у моих детей подводило животы от голода, и я не стану рыть канавы для правительства за гроши, которых не хватит, чтобы их прокормить. Да я и не могу теперь рыть землю. Я не знаю, кто выдумывает законы, но я знаю, что нет такого закона, чтоб человек голодал…
— Я бастовал против такой оплаты, — ответил я ему.
— И вернулся на работу, — сказал он. — Они заявили, что вы бастуете против благотворительности. Ты, кажется, всю жизнь работал, не так ли? Ты никогда ни у кого не просил милостыни.
— Теперь нет работы, — сказал я. — Нигде теперь нет такой работы, чтоб можно было жить не впроголодь.
— А почему?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю. Но только моя семья будет сыта до тех пор, пока другие сыты. Они хотят выморить вас, кончей, отсюда, чтобы можно было сжечь ваши лачуги и настроить отелей и сделать из Ки-Уэст туристский город. Так я слышал. Я слышал, что они скупают земельные участки, а потом, когда голод погонит бедняков голодать в другое место, тогда они явятся и устроят здесь красивый уголок для туристов.
— Ты говоришь, как красный, — сказал я.
— И никакой я не красный, — сказал он. — Просто меня зло берет. Меня уже давно зло берет.
— Оттого, что ты остался без руки, тебе не легче.
— Черт с ней, с рукой. Без руки так без руки. Бывают вещи похуже, чем остаться без руки. У человека ведь две руки, да кроме рук есть еще что-то. И если он потерял одну руку, а все остальное у него цело, он еще все-таки человек. Ладно, к черту это, — говорит он. — Я не желаю об этом разговаривать. — Потом минуту спустя он говорит: — Остальное у меня все цело. — Потом он включил мотор и сказал: — Поехали, надо повидать этих людей.
Мы поехали вдоль бульвара, где с моря дул ветер и навстречу изредка шли другие машины, и от мостовой пахло тиной в тех местах, где волны в сильный шторм перехлестывали через волнорез. Гарри правил левой рукой. Он мне всегда нравился, и я не раз ходил с ним на его лодке в прежние времена, но он стал совсем другой с тех пор, как лишился руки, да еще таможенные власти захватили его лодку, потому что этот тип из Вашингтона, который тогда отдыхал здесь, показал, что видел, как с нее выгружали спиртное. На лодке Гарри никогда не унывал, а без лодки сразу приуныл. Должно быть, он обрадовался поводу выкрасть ее. Он знал, что это будет ненадолго, но за это время, может быть, удастся выколотить немного денег. Мне деньги нужны были до зарезу, но я не хотел попадаться. Я сказал ему:
— Только как бы нам не попасться, Гарри.
— Хуже не попадешься, чем ты попался, — сказал он. — Что может быть хуже, чем умирать с голоду?
— Вовсе я не умираю с голоду, — сказал я. — Какого черта ты заладил одно и то же.
— Ты, может, и нет, а вот дети твои наверно.
— Ну, будет, — сказал я. — Работать с тобой я согласен, но разговоры эти ты брось.
— Ладно, — сказал он. — Но смотри, подходит ли тебе это дело. А то в городе охотники найдутся.
— Подходит, — сказал я. — Я же тебе сказал, что подходит.
— Тогда встряхнись.
— Сам ты встряхнись, — сказал я. — Это ты тут рассуждал, совсем как красный.
— Ну, ну, встряхнись, — сказал он. — Все вы, кончи, — кисляи.
— С каких это пор ты перестал быть кончем?
— С тех пор как первый раз наелся досыта.
Свинство это было так говорить, но он и мальчишкой ни к кому не знал жалости. Правда, и к себе он тоже никогда жалости не знал.
— Ладно, — сказал я ему.
— Ты, главное, поспокойнее, — сказал он. Впереди уже показались огни бара Ричарда.
— Здесь мы их увидим, — сказал Гарри. — Только застегни свой рот на все пуговицы.
— Иди ты к черту.
— Ну, ну, поспокойнее, — сказал Гарри, сворачивая в переулок и подъезжая к бару с черного хода. Он был задира, и язык у него был скверный, но он мне всегда нравился, честное слово.
Мы остановили машину у черного хода и вошли в кухню, где жена хозяина стряпала у плиты.
— Привет, Фреда, — сказал ей Гарри. — Краснобай здесь?
— Только сейчас пришел. Привет, Элберт.
— Привет, миссис Ричард, — сказал я. Я знал ее, еще когда она жила в "джунглях"6, но у нас в городе немало работящих замужних женщин вышло из таких, а уж эта — одна из самых работящих, можете мне поверить.
— Дома все здоровы? — спросила она меня.
— Все в порядке.
Мы прошли через кухню в комнату за баром. Там за столом сидел Краснобай, адвокат и с ним четверо кубинцев.
— Садитесь, — сказал один по-английски. Это был здоровенный детина, грузный, широколицый, с хриплым голосом, и он уже здорово накачался, это сразу видно было. — Как вас зовут?
— А вас как? — спросил Гарри.
— Ладно, — сказал этот кубинец. — Пусть будет по-вашему. Где лодка?
— Стоит в гавани для морских яхт, — сказал Гарри.
— А это кто? — спросил кубинец, глядя на меня.
— Мой помощник, — сказал Гарри. Кубинец оглядел меня, a двое других кубинцев оглядели нас обоих. — У него голодный вид, — сказал он и засмеялся. Другие не смеялись. — Выпить хотите?
— Можно, — сказал Гарри.
— Чего? Бакарди?
— Что вы сами пьете, — ответил ему Гарри.
— Ваш помощник пьет?
— От рюмки не откажусь, — сказал я.
— Тебе никто еще не предлагал, — сказал рослый кубинец. — Я только спросил, пьешь ли ты.
— Да будет тебе, Роберто, — сказал другой кубинец, молодой, почти совсем еще мальчик. — Неужели ты не можешь обойтись без придирок?
— Какие тут придирки. Я только спросил, пьет ли он.
— Налей ему, и все, — сказал второй кубинец. — Давайте говорить о деле.
— Сколько вы хотите за лодку, приятель? — спросил кубинец с хриплым голосом, тот, которого звали Роберто.
— Смотря по тому, что вам нужно, — сказал Гарри.
— Нам нужно, чтобы вы перевезли нас четверых на Кубу.
— А куда на Кубу?
— В Кабаньяс. За Кабаньяс. На побережье, немного дальше Мариэля. Вы знаете, где это?
— Еще бы, — сказал Гарри. — Только перевезти вас туда?
— Больше ничего. Перевезти нас туда и высадить на берег.
— Триста долларов.
— Это много. А если мы зафрахтуем вашу лодку поденно и гарантируем вам двухнедельную оплату?
— Сорок долларов в день и полторы тысячи залогу на случай, если что-нибудь приключится с лодкой. Разрешение брать нужно?
— Нет.
— Бензин и масло ваши, — сказал им Гарри.
— Мы вам дадим двести долларов за то, чтобы перевезти нас и высадить на берег.
— Не пойдет.
— Сколько вы хотите?
— Я вам сказал.
— Это слишком много.
— Совсем немного, — ответил ему Гарри. — Я не знаю, кто вы такие. Не знаю, что вы затеяли, и не знаю, может быть, в вас будут стрелять по дороге. Я должен два раза пересечь пролив в зимнее время. И как бы то ни было, я рискую своей лодкой. Я перевезу вас за двести долларов, но тысячу вы должны внести в залог, на случай, если с лодкой что-нибудь стрясется.
— Это справедливо, — сказал им Краснобай. — Это более чем справедливо.
Кубинцы заговорили между собой по-испански. Я не понимал их, но я знал, что Гарри понимает.
— Ладно, — сказал рослый, которого звали Роберто. — Когда вы можете выехать?
— Завтра вечером в любой час.
— Возможно, нам придется задержаться до послезавтра, — сказал один из них.
— Ваше дело, — сказал Гарри. — Только предупредите меня вовремя.
— Лодка ваша в исправности?
— Можете не сомневаться, — сказал Гарри.
— Славное суденышко, — сказал младший кубинец.
— Где вы ее видели?
— Вот мистер Симмонс, ваш адвокат, мне ее показывал.
— Aга, — сказал Гарри.
— Выпейте, — сказал другой кубинец. — Вы бывали на Кубе?
— Был несколько раз.
— По-испански говорите?
— Так и не научился, — сказал Гарри. Я видел, как Краснобай, адвокат, взглянул на него, но он сам такой продувной плут, что ему всегда приятно, если другие говорят неправду. Ведь вот, когда он пришел поговорить с Гарри об этом деле, он тоже не заговорил прямо. Нет, он должен был выдумать, будто ему нужен Хуан Родригес, несчастный оборванец gallego, вор из воров, которого он сам подвел под суд, чтобы потом защищать его.
— Мистер Симмонс отлично говорит по-испански, — сказал кубинец.
— Он человек образованный.
— Править лодкой вы хорошо умеете?
— Туда и обратно доберусь.
— Вы рыбак?
— Да, сэр, — сказал Гарри.
— Как же вы ловите рыбу одной рукой? — спросил широколицый.
— Очень просто: вдвое быстрее, — ответил ему Гарри. — Я вам еще зачем-нибудь нужен?
— Нет.
Они заговорили между собой по-испански.
— Тогда я пойду, — сказал Гарри.
— Я вам дам знать насчет лодки, — сказал Краснобай Гарри.
— Сначала пусть внесут залог, — сказал Гарри.
— Это мы завтра сделаем.
— Ну, спокойной ночи, — сказал им Гарри.
— Спокойной ночи, — сказал младший, самый вежливый. Широколицый ничего не сказал. Остальные двое, с медной, как у индейцев, кожей, за все время ничего не сказали, кроме нескольких слов по-испански широколицему.
— Мы еще увидимся сегодня, — сказал Краснобай.
— Где?
— У Фредди.
Мы снова вышли через кухню, и Фреда сказала:
— Как Мария, Гарри?
— Теперь хорошо, — сказал ей Гарри. — Теперь она уже совсем успокоилась. — И он вышел на улицу. Мы сели в машину, и он снова выехал на бульвар и все время не говорил ни слова. Он, видно, думал о чем-то.
— Завезти тебя домой?
— Завези.
— Ты теперь живешь на шоссе?
— Да. Ну, как насчет рейса?
— Не знаю, — сказал он. — Не знаю еще, пойдем ли мы в этот рейс. Завтра увидимся.
Он высаживает меня у дверей дома, в котором я живу, и я вхожу и не успеваю еще открыть дверь, как моя старуха накидывается на меня за то, что я шлялся и пьянствовал и опоздал к ужину. Я спрашиваю ее, как же я мог пьянствовать без денег, а она говорит, наверно, я беру в долг. Я спрашиваю, как она думает, кто мне поверит в долг, если я на общественных работах, а она говорит, чтобы я не дышал на нее водкой и садился за стол. Я и сажусь. Детей нет дома, они ушли смотреть бейсбол, и я сижу за столом, и она подает мне ужин, и не хочет разговаривать со мной.
   
   Глава десятая
   
Не хотел бы я ввязываться в такое дело, но у меня нет выбора. В наше время выбирать не приходится. Отказаться можно; только неизвестно, что еще подвернется завтра. Я сам не набивался на это, но раз надо, значит, надо. Пожалуй, мне не нужно брать с собой Элберта. Он глупый, но честный, и он хороший матрос. Он не из трусливых, но я не знаю, стоит ли мне брать его. Да ведь не возьмешь на такое дело пьянчугу или негра. Мне нужен человек, на которого я бы мог положиться. Если дело выгорит, он у меня не останется в накладе. Но я не могу рассказать ему, иначе он на это не пойдет, а мне нужно, чтобы со мной был кто-нибудь. Лучше было бы одному, одному всегда лучше, но тут мне, пожалуй, не справиться одному. Было бы гораздо лучше одному. Для Элберта и самого лучше, если он ничего не будет знать об этом. Вся беда в Краснобае. Этот Краснобай будет знать обо всем. Но ведь они должны были подумать об этом. Они должны были принять это в расчет. Неужели Краснобай так глуп, что не догадывается, что именно они хотят сделать. Вряд ли. Конечно, может быть, они вовсе не это собираются делать. Может быть, они не станут делать ничего такого. Но ничего удивительного, если они хотят сделать именно это, и я ведь слышал это слово. Если они хотят сделать это, они должны сделать это перед самым закрытием, иначе самолет береговой охраны успеет прилететь из Майами. Теперь в шесть уже темнеет. Самолету нужно не меньше часа. Когда стемнеет, им нечего бояться. Так, но если мне взяться перевезти их, нужно обдумать насчет лодки. Вывести ее не так трудно, но если я ее выведу сегодня и там хватятся, ее могут найти. Шум-то наверняка подымется. И все-таки вывести ее нужно сегодня. Можно вывести ее, когда начнется отлив, и потом спрятать. Я успею посмотреть, чего там не хватает, если там чего-нибудь не хватает, если они сняли что-нибудь. Но мне еще придется набрать бензину и воды. Мне придется здорово повозиться эту ночь. Потом, когда уже она будет спрятана, Элберт должен будет привезти их на моторке. Хотя бы на моторке Уолтона. Я могу нанять ее. Или Краснобай наймет ее. Это лучше. Краснобай поможет мне сегодня вывести лодку. Именно Краснобай и никто другой. Потому что слепому ясно, что насчет Краснобая они решили. Они наверно решили насчет Краснобая. А что, если они решили и насчет нас с Элбертом? Похож кто-нибудь из них на моряка? Похож кто-нибудь из них хоть немного на моряка? Ну-ка, подумаем. Пожалуй. Вот тот, что помоложе, пожалуй. Самый симпатичный из всех. Это мне нужно выяснить, потому что если они рассчитывают обойтись без меня или Элберта с самого начала, это не годится. Рано или поздно они решат насчет нас. Но в пути времени будет достаточно. Я тоже все время думаю. Я должен все хорошенько обдумать. Чтоб не вышло ошибки. Никаких ошибок. Ни одной. Что ж, теперь, по крайней мере, у меня есть о чем подумать. Есть что делать и есть о чем думать, а не только сидеть и гадать, чем это кончится. Сидеть и гадать, чем только вся эта чертова музыка может кончиться. Раз уж дело начато. Раз уж ты ввязался в игру. Раз уж тебе представился случай. Вместо того чтоб смотреть, как все катится к черту в зубы. Без водки и, значит, без куска хлеба. Ох, этот Краснобай. Он и не знает, в какое дело он впутался. Ему и в голову не приходит, как все это обернется. Только бы не пришлось его дожидаться у Фредди. У меня сегодня еще дел куча. Надо пойти поесть чего-нибудь.
   
   Глава одиннадцатая
   
Было около половины десятого, когда Краснобай пришел к Фредди. Сразу можно было сказать, что он здорово хватил у Ричарда, потому что, когда он выпьет, он становится нахальным, а тут вид у него был здорово нахальный.
— Ну, дружище, — говорит он Гарри.
— Я вам не дружище, — ответил ему Гарри.
— Я желаю поговорить с вами, дружище.
— Где? В вашей приемной за баром? — спросил его Гарри.
— Да, за баром. Кто-нибудь там есть, Фредди?
— Кто там будет при таких законах. Скажите-ка, это запрещение после шести часов — надолго?
— А вы бы меня наняли, чтобы похлопотать на этот счет, — говорит Краснобай.
— Пусть вас черт нанимает, — отвечает ему Фредди. И Гарри с адвокатом уходят за бар, туда, где кабинеты и где стоят ящики с пустыми бутылками.
На потолке горела одна электрическая лампочка, и Гарри заглянул во все кабинеты, где было темно, и убедился, что там никого нет.
— Ну? — сказал он.
— Они хотят послезавтра вечером, — сказал ему Краснобай.
— Что они задумали?
— Вы понимаете по-испански, — сказал Краснобай.
— Но вы им этого не сказали?
— Нет. Вы же знаете, что я вам друг.
— Вы и отца родного не задумались бы продать.
— Бросьте это. Посмотрите, какое дело я вам даю в руки.
— С каких это пор вы такими делами занимаетесь?
— Мне нужны деньги. Я должен выбраться отсюда. Я тут совсем запутался. Вы же это знаете, Гарри.
— Кто этого не знает.
— Вы слыхали, как они там добывают деньги на революционные надобности — киднапинг и тому подобное?
— Слыхал.
— Ну так и тут в том же роде. Они считают, что это ради идеи.
— Так-то так. Но ведь это здесь. В родном городе. Ведь знаешь всех служащих.
— Никто не пострадает.
— С этими молодцами ни за что не поручишься.
— Я думал, вы настоящий мужчина.
— Я-то настоящий мужчина. Насчет этого можете не беспокоиться. Но я рассчитываю еще пожить здесь.
— А я нет, — сказал Краснобай.
— Господи, подумал Гарри. Он сам сказал это.
— Я хочу выбраться отсюда, — сказал Краснобай. — Когда вы думаете вывести лодку?
— Сегодня.
— Кто вам будет помогать?
— Вы.
— Где вы ее думаете поставить?
— Там, где всегда ставлю.
Вывести лодку оказалось совсем не трудно. Все было очень просто, как и рассчитывал Гарри. Ночной сторож делал обход каждый час, а остальное время он сидел у внешних ворот старого Военного порта. Они на ялике пробрались к причалу, перерезали канат, и когда начался отлив, лодка, буксируемая яликом, легко вышла в море. Дорогой, когда она скользила по каналу, Гарри проверил моторы, и оказалось, что они в порядке, только головки разъединены. Он проверил запас бензина, и оказалось, что еще есть около полутораста галлонов. Бензин не выкачивали из баков, и все, что осталось от последнего переезда, было цело. Перед выходом он тогда наполнил оба бака, а выгорело совсем немного, потому что море было бурное и ехать пришлось очень медленно.
— Дома у меня в баке есть бензин, — сказал он Краснобаю. — Я могу перелить его в бутыли и привезти на машине, а Элберт может привезти еще, если понадобится. Лодка будет стоять на реке как раз там, где проходит шоссе. Они могут подъехать на машине.
— Они хотят, чтоб вы ждали их у самого Портер-Дока.
— Как же я могу поставить там лодку, прямо на виду?
— Не можете. Но я думаю, что они не согласятся на машине.
— Ну, хорошо, тогда я ее пока поставлю на реке, заправлю и сделаю все, что требуется, а потом перегоню. Вы можете привезти их на моторке. А пока мне нужно ее туда поставить. У меня еще дел куча. Вы идите на ялике к берегу, берите машину и приезжайте за мной к мосту. Я буду на шоссе часа через два. Оставлю ее и приду на шоссе.
— Я приеду за вами, — ответил ему Краснобай, и Гарри, приглушив мотор так, что лодка бесшумно двигалась по воде, развернулся на буксире и повел ялик туда, где виднелись огни сторожевой шхуны. Он выключил мотор и придержал ялик, пока Краснобай пересаживался.
— Значит, часа через два, — сказал он.
— Хорошо, — сказал Краснобай. Сидя у штурвала, медленно подвигаясь в темноте вперед, стараясь не попасть в полосу света от причальных огней, Гарри думал о том, что Краснобаю приходится все-таки потрудиться за свои деньги. Интересно, сколько он думает получить. Интересно, как он вообще спутался с этими молодцами. Плут он большой, но в свое время из него мог выйти толк. И он неплохой адвокат. Но меня прямо в дрожь бросило, когда он сам это сказал. Он просто сам накликал это на себя. Чудно, как это человек может накликать что-нибудь. Когда я услышал, как он сам накликает на себя, мне даже страшно стало.
   
   Глава двенадцатая
   
  
Придя домой, он не стал зажигать свет, он снял внизу башмаки и в носках поднялся по каменной лестнице. Он разделся и, оставшись в одной рубашке, лег в постель, прежде чем проснулась его жена. Она окликнула в темноте: "Гарри", — и он сказал: "Спи, спи,старуха".
— Гарри, в чем дело?
— Собираюсь в рейс.
— С кем?
— Ни с кем. Может быть, с Элбертом.
— На какой лодке?
— Я взял свою лодку.
— Когда?
— Только что.
— Ты попадешь в тюрьму, Гарри.
— Никто не знает, что я взял ее.
— Где она?
— Спрятана.
Лежа неподвижно в постели, он почувствовал на своем лице ее ищущие губы и потом прикосновение ее руки, и он повернулся и крепко прижался к ней.
— Ты хочешь?
— Да. Сейчас.
— Я спала. Помнишь, как мы делали это во сне?
— Слушай, тебе не мешает культяпка? Тебе не противно?
— Ты глупый. Мне даже нравится. Все, что твое, мне нравится. Положи ее сюда. Нет, сюда. Вот так. Правда, мне нравится.
— Точно ласт у морской черепахи.
— Ты вовсе не черепаха. А верно, что они это делают целых три дня?
— Верно. Слушай, ты потише. Мы разбудим девочек.
— Они не знают, какой ты у меня. Они никогда не узнают, какой ты у меня. Ох, Гарри, если б тебе не надо было уезжать. Если б тебе никогда не надо было уезжать. Скажи, ты со многими женщинами спал — кто лучше всех?
— Ты.
— Неправда. Ты всегда говоришь мне неправду.
— Правда. Ты лучше всех.
— Я уже старая.
— Ты никогда не будешь старая.
— И я болела.
— Если женщина хорошая, это не имеет значения.
— Положи культяпку сюда. Вот так. Так. Так.
— Мы слишком шумим.
— Мы говорим шепотом.
— Я должен уйти до рассвета.
— Ты спи. Я разбужу тебя. Когда ты вернешься, мы повеселимся. Поедем в Майами и остановимся в гостинице, как когда-то. Совсем как когда-то. В таком месте, где нас никто никогда не видел. Знаешь что? Давай поедем в Новый Орлеан?
— Может быть, — сказал Гарри. — Ладно, Мария, мне теперь надо спать.
— Поедем в Новый Орлеан?
— Отчего не поехать. Только сейчас мне надо спать.
— Ну, спи. Ты мой сладкий. Спи, спи. Я разбужу тебя. Не беспокойся.
Он уснул, вытянув на подушке обрубок ампутированной руки, а она еще долго лежала и смотрела на него. Свет уличного фонаря падал в окно, и его лицо было освещено. Я счастливая, думала она. Глупые девочки. Они не знают, что у них будет. Я знаю, что у меня есть и что у меня было. Я счастливая женщина. Он говорит, как у морской черепахи. Я рада, что это случилось с рукой, а не с ногой. Я бы не хотела, чтоб он потерял ногу. Почему это нужно было, чтоб он потерял руку? Чудно все-таки, но мне это не мешает. С ним мне ничего не мешает. Я счастливая женщина. Таких мужчин больше нет. Кто не пробовал, тот не знает. У меня их было много. Я счастливая, что мне достался такой. Может ли быть, что черепахи чувствуют то же, что и мы? Может ли быть, что они все время это чувствуют? Или, может быть, самке это больно? Черт знает, о чем только я думаю. Как он спит, совсем как маленький. Лучше мне не спать, чтобы вовремя разбудить его. Господи, я бы это могла всю ночь, если б мужчины были иначе устроены. Я бы хотела так: всю ночь, и совсем не спать. Совсем, совсем, совсем не спать. Совсем-совсем. Только подумать, а? В моем возрасте. Я еще не стара. Он сказал, что я все еще хорошая. Сорок пять, это еще не старость. Я на два года старше его. Как он спит, точно маленький мальчик.
За два часа до рассвета они уже возились в гараже у бака с бензином, наливали и закупоривали бутыли и устанавливали их в багажнике машины. Гарри прицепил к правой руке крючок и очень ловко двигал и поднимал оплетенные ивовыми прутьями бутыли.
— Ты позавтракать не хочешь?
— Когда вернусь.
— Даже кофе не хочешь?
— А есть?
— Есть. Я поставила на плиту, когда мы выходили.
— Ну, принеси сюда.
Она принесла кофе, и он выпил его в темноте, присев на колесо машины. Она взяла чашку и поставила ее на стеллаж.
— Я поеду с тобой, помогу тебе перетаскивать бутыли, — сказала она.
— Ладно, — ответил он, и она села с ним рядом, крупная женщина с длинными ногами, крупными руками, крупными бедрами, все еще красивая, в шляпе, низко надвинутой на крашеные золотистые волосы. В предрассветной темноте и прохладе они ехали по шоссе сквозь туман, тяжело нависший над равниной.
— Чем ты встревожен, Гарри?
— Не знаю. Так просто тревожно. Ты что, решила отпускать волосы?
— Да, думаю, может, отпустить. Девочки все ко мне пристают.
— Ну их к черту. Оставь так, как сейчас.
— Ты правда так хочешь?
— Да, — сказал он. — Мне так нравится.
— Тебе не кажется, что я уже старая и некрасивая?
— Ты красивее их всех.
— Хорошо, я подстригусь опять. Я могу сделать цвет еще светлее, если тебе нравится.
— Что вообще за дело девочкам до того, что ты делаешь? — сказал Гарри. — Нечего им надоедать тебе.
— Ты же знаешь, какие они. Ты же знаешь, девочки всегда такие. Слушай, если у тебя рейс будет удачный, мы поедем в Новый Орлеан, хорошо?
— В Майами.
— Ну, хотя бы в Майами. А их оставим здесь.
— Раньше я должен сделать этот рейс.
— Ты чем-то встревожен, скажи?
— Нет.
— Ты знаешь, я целых четыре часа не могла заснуть, все думала о тебе.
— Ты славная старуха.
— Мне стоит только подумать о тебе, и я сейчас же хочу тебя.
— Ну, теперь давай переливать бензин в баки, — сказал ей Гарри.
   
   Глава тринадцатая
   
 
В десять часов утра, в баре Фредди, Гарри стоял у стойки вместе с тремя или четырьмя другими, и только что оттуда вышли двое таможенных чиновников. Они спрашивали его о лодке, и он сказал, что ничего о ней не знает.
— Где вы были вчера вечером? — спросил один из них.
— Здесь и дома.
— До которого часу вы были здесь?
— Пока бар не закрылся.
— Кто-нибудь видел вас здесь?
— Все видели, — сказал Фредди.
— А в чем дело? — спросил их Гарри. — По-вашему, я украл свою собственную лодку. А что бы я стал с ней делать?
— Я только спросил, где вы были, — сказал таможенник. — Не злитесь.
— Я не злюсь, — сказал Гарри. — Я тогда злился, когда у меня забрали лодку без всяких доказательств, что она везла контрабанду.
— У нас было показание, данное под присягой, — сказал таможенный чиновник. — Не я давал это показание. Вы знаете, кто его давал.
— Ну, ладно, — сказал Гарри. — Только не говорите, что я злюсь оттого, что вы меня спросили об этом. Для меня бы лучше, если б она оставалась там, где вы ее привязали. Тогда у меня была бы надежда получить ее обратно. А какие могут быть надежды, если ее украли?
— Никаких, прямо сказать, — ответил ему таможенник.
— Ладно, вы знайте свои бумажонки, — сказал Гарри.
— Только не скандалить, — сказал таможенник, — а не то я вам доставлю случай поскандалить в другом месте.
— Это я пятнадцать лет слышу, — сказал Гарри.
— Пятнадцать лет вы не скандалили.
— Да, и в тюрьме тоже не сидел.
— Так вот и не скандальте, а не то придется посидеть.
— Ладно, успокойтесь, — сказал Гарри. Тут входит придурковатый кубинец, что ездит шофером на такси, и с ним какой-то тип, только что с самолета, и вот Дылда Роджер и говорит кубинцу:
— Хэйсус, у тебя, говорят, ребенок родился?
— Да, сэр, — говорит Хэйсус очень гордо.
— Когда ж это вы поженились? — спросил его Роджер.
— Прошла месяц. Месяц, который до эта. Вы приходил на свадьба?
— Нет, — сказал Роджер. — Я не приходил на свадьба.
— Вы много потерял, — сказал Хэйсус. — Вы потерял весела свадьба. Почему так, вы не приходил?
— Ты меня не звал.
— Да, да, — сказал Хэйсус. — Я забыл. Я вас не звал. Вы получил, что хотел? — спросил он приезжего.
— Да. Как будто. Это самый дорогой бакарди, какой у вас есть?
— Да, сэр, — ответил ему Фредди. — Это настоящий carta del oro.7
— Слушай, Хэйсус, а с чего ты взял, что это твой ребенок? — спрашивает его Роджер. — Это не твой ребенок.
— Как это так не мой ребенок? Как это так? Черт дери, вы не смел так говорить! Как это так не мой ребенок? Вы покупал корову и вы не получал теленок? Это мой ребенок. Черт дери, да. Мой ребенок. Мой собственность. Да, сэр!
Он уходит вместе с приезжим и с бутылкой бакарди, и смеются в конце концов над самим Роджером. Этот Хэйсус — штучка все-таки. Да и тот другой кубинец, Суитуотер, тоже.
Тут входит Краснобай, адвокат, и он говорит Гарри:
— Только что таможенники поехали за вашей лодкой.
Гарри посмотрел на него, и глаза у него были такие, точно он собирался кого-то убить. Краснобай продолжал все так же, без всякого выражения в голосе:
— Кто-то с высокого грузовика увидел ее среди манглий и позвонил по телефону на таможню. Я только что встретил Германа Фредерикса. Он и сказал мне.
Гарри ничего не ответил, но глаза его стали опять, как у всех людей. Потом он сказал Краснобаю:
— Всегда вы все знаете.
— Я думал, вам это будет интересно, — сказал Краснобай тем же ровным голосом.
— Меня это не касается, — сказал Гарри. — Стерегли бы получше.
Оба они стояли у стойки, и ни тот, ни другой не сказал больше ни слова, пока Дылда Роджер и все остальные не убрались оттуда. Тогда они пошли в помещение за баром.
— Зараза вы, и больше ничего, — сказал Гарри. — За что ни возьметесь, все идет к черту.
— Я виноват, что лодку было видно с грузовика? Вы сами выбирали место. Вы сами ее прятали.
— Заткнитесь, — сказал Гарри. — Почему это раньше там такие высокие грузовики не ездили? Это был для меня последний случай честно заработать деньги. Последний случай пойти в рейс, где пахло деньгами.
— Я вам вовремя дал знать.
— Вы просто старый ворон.
— Ну, будет, — сказал Краснобай. — Они хотят ехать сегодня вечером.
— И пусть себе хотят.
— Они что-то начинают беспокоиться.
— В котором часу они хотят ехать?
— В пять часов.
— Я достану лодку. Отвезу их хоть к черту в зубы.
— Это неплохая мысль.
— Вот накаркаете еще. Не суйтесь в мои дела и не каркайте.
— Слушайте, вы, бешеный, — сказал Краснобай, — я вам хочу помочь, стараюсь для вас…
— А сами только портите. Заткнитесь. С такой заразой, как вы, лучше не связываться.
— Да будет вам, наконец.
— Ну, ладно, — сказал Гарри. — Мне нужно подумать. До сих пор я все обдумывал одну вещь, а теперь я уже ее обдумал, и мне нужно обдумать кое-что другое.
— Почему вы не хотите, чтобы я помог вам?
— Вы приходите сюда в двенадцать часов и принесите залог за лодку.
Когда они вышли в общую комнату, там был Элберт, и он сразу подошел к Гарри.
— Очень жалею, Элберт, но я не могу тебя взять, — сказал Гарри. Это он уже успел обдумать.
— Я бы недорого спросил, — сказал Элберт.
— Очень жалею, — сказал Гарри, — но мне уже не нужно.
— Никто другой с тобой за такую плату не поедет, — сказал Элберт.
— Я поеду один.
— Разве можно в такой рейс пускаться одному? — сказал Элберт.
— Заткнись, — сказал Гарри. — Что ты понимаешь в моих делах. Или тебя этому на общественных работах учат?
— Иди ты к черту, — сказал Элберт.
— Может, и пойду, — сказал Гарри. Всякий, взглянув на него, увидел бы, что он напряженно думает о чем-то и не хочет, чтобы ему мешали.
— Я бы все-таки хотел поехать, — сказал Элберт.
— Я не могу тебя взять, — сказал Гарри. — Знаешь что, оставь меня в покое.
Элберт ушел, а Гарри все стоял у стойки и так смотрел на автоматы для монет в пять, десять и двадцать пять центов и на репродукцию "Последнего бивуака" Кэстера на стене, точно никогда не видел их раньше.
— А ловко Хэйсус отбрил Дылду Роджера насчет ребенка, верно? — сказал ему Фредди, опуская грязные стаканы в лохань с мыльной водой.
— Дай-ка мне пачку "Честерфилдских", — сказал ему Гарри. Он прижал пачку обрубком и, вскрыв ее с одного конца, вынул сигарету и вставил в рот, потом уронил пачку в карман и прикурил у Фредди.
— Твоя лодка в порядке? — спросил он.
— Я на ней недавно ходил, — сказал Фредди. — Она в полном порядке.
— Хочешь, у тебя ее зафрахтуют?
— Для чего?
— Для рейса на Кубу.
— Только под залог полной стоимости.
— А сколько она стоит?
— Тысячу двести долларов.
— Я ее фрахтую, — сказал Гарри. — Мне поверишь без залога?
— Нет, — ответил ему Фредди.
— Отвечаю своим домом.
— Мне твой дом не нужен. Мне нужно тысячу двести монет.
— Идет, — сказал Гарри.
— Раньше деньги принеси, — сказал ему Фредди.
— Когда придет Краснобай, пусть он меня подождет, — сказал Гарри и вышел.
   
   Глава четырнадцатая
   
  
Дома Мария и девочки сидели за завтраком.
— Здравствуй, папа, — сказала старшая девочка. — Папа пришел.
— Что у вас на завтрак? — спросил Гарри.
— Есть жареное мясо, — сказала Мария.
— Говорят, твою лодку украли, папа?
— Уже нашли, — сказал Гарри. Мария посмотрела на него.
— Кто нашел? — спросила она.
— Таможенники.
— Ох, Гарри! — сказала она жалостно.
— Ведь это же хорошо, что ее нашли, пaпa? — спросила вторая девочка.
— За едой не разговаривают, — ответил ей Гарри. — Ну, где же мой завтрак? Чего ты дожидаешься?
— Сейчас несу.
— Мне некогда, — сказал Гарри. — Девочки, вы кончайте и уходите отсюда. Мне надо поговорить с матерью.
— Дай нам денег, папа, мы пойдем в кино.
— Шли бы лучше купаться. Это бесплатно.
— Ну, папа, купаться уже холодно, и нам хочется в кино.
— Ладно, — сказал Гарри. — Ладно.
Когда девочки вышли из комнаты, он сказал Марии:
— Ты мне нарежь.
— Сейчас, мой хороший.
Она разрезала ему мясо на кусочки, как маленькому.
— Спасибо, — сказал Гарри. — Ни к черту я теперь не гожусь. От девчонок наших прок невелик, верно?
— Верно, мой хороший.
— Чудно, что у нас не было ни одного мальчика.
— Это потому, что ты такой. От таких мужчин всегда бывают только девочки.
— Какой я теперь, к черту, мужчина, — сказал Гарри. — Слушай, я иду в рейс — прямо к черту в зубы.
— Расскажи, что с лодкой.
— Ее увидели с грузовика. С высокого грузовика.
— Дело дрянь.
— Просто сказать, дерьмо.
— Ну, ну, Гарри, пожалуйста, без таких слов.
— Ты иногда в постели не такие слова говоришь.
— Это другое дело. У себя за столом я не хочу слышать "дерьмо".
— Все дерьмо.
— Ты совсем расстроен, мой хороший, — сказала Мария.
— Нет, — сказал Гарри. — Я просто думаю.
— Ну думай, думай. Я в тебя верю.
— Я тоже в себя верю. Больше мне верить не во что.
— Ты мне не хочешь рассказать, в чем дело?
— Нет. Но не тревожься, что бы ты ни услышала.
— Я не буду тревожиться.
— Слушай, Мария. Подымись наверх и принеси мой "томпсон", а в деревянном ящике найди патроны и проверь, все ли магазины заряжены.
— Не бери автомат.
— Надо.
— Коробки с патронами тоже нужны?
— Нет. Я сам не могу заряжать. У меня есть четыре магазина.
— Скажи, мой хороший, это будет такой рейс?
— Это будет скверный рейс.
— О, господи! — сказала она. — О, господи, как бы я хотела, чтобы тебе не нужно было этого делать.
— Иди достань автомат и принеси сюда. Свари мне кофе.
— Сейчас, — сказала Мария. Она перегнулась через стол и поцеловала его в губы.
— Не трогай меня, — сказал Гарри. — Мне нужно подумать.
Он сидел за столом и смотрел на пианино, буфет и радиоприемник, гравюру "Сентябрьское утро" и гравюры с купидонами, поднимающими лук над головой, блестящий дубовый стол и блестящие дубовые стулья и занавеси на окнах и думал: придется ли еще спокойно жить у себя дома? Почему мне теперь хуже, чем было, когда я начинал? Если я не разыграю как следует эту партию — пропало и это все. Нет, черта с два. У меня и шестидесяти долларов не осталось, если не считать дома, но я все поставлю на карту. Чертовы девчонки! Ничего лучшего мы со старухой не сумели сделать. Может быть, все мальчики кончились в ней еще до того, как мы поженились?
— Вот, — сказала Мария, держа автомат за холщовый ремень. — Все четыре полны.
— Мне пора, — сказал Гарри. Он поднял разобранный на части автомат Томпсона, бесформенной грудой оттягивавший замасленный холщовый чехол. — Положи в машину, под переднее сиденье.
— До свидания, — сказала Мария.
— До свидания, старушка.
— Я не буду тревожиться. Но смотри береги себя.
— Ох, Гарри, — сказала она и крепко прижала его к себе.
— Ну, пусти. Некогда мне.
Он потрепал ее по плечу своей культяпкой.
— Ты, морская черепаха, — сказала она. — Ох, Гарри! Будь осторожен.
— Мне пора. До свидания, старуха.
— До свидания, Гарри.
Она смотрела, как он вышел из дому, высокий, широкоплечий, прямой, с узкими бедрами, все еще по-звериному гибкий в движении, думала она, быстрый и легкий и еще не старый, он так свободно и плавно двигается, думала она, и когда он садился в машину, она увидела его светлые, выжженные солнцем волосы, его лицо с широкими монгольскими скулами и узкие глаза, перешибленную переносицу, большой рот и круглый подбородок, и, садясь в машину, он улыбнулся ей, и она заплакала. Проклятое лицо, думала она. Как только увижу это проклятое лицо, мне хочется плакать.
   
   Глава пятнадцатая
   
Трое туристов сидели у стойки в баре Фредди, и Фредди наливал им. Один был очень высокий, худой, широкоплечий мужчина, в шортах и в очках с толстыми стеклами, загорелый, с коротко подстриженными рыжеватыми усиками. У его спутницы были светлые вьющиеся волосы, остриженные по-мужски, землистый цвет кожи и сложение женщины-борца. Она тоже была в шортах.
— Все — мура, — говорила она третьему туристу, у которого было одутловатое багровое лицо, усы цвета ржавчины, белая полотняная кепка с зеленым целлулоидным козырьком и странная манера произносить слова, оттопыривая губы, как будто он ел что-то слишком горячее.
— Очаровательно, — сказал человек с зеленым козырьком. — Я еще никогда не слыхал этого выражения в разговоре. Я полагал, что это коллоквиальный оборот, из числа тех, которые не употребляются в… э-э… литературной речи.
— Мура и есть, — сказала дама, похожая на борца, в неожиданном приступе кокетства награждая его возможностью полюбоваться ее прыщеватым профилем.
— Прелестно, — сказал человек с зеленым козырьком. — Вы так мило это произносите. Интересно, откуда пошло это выражение?
— Не обижайтесь на нее. Это моя жена, — сказал высокий турист. — Вы с ней знакомы?
— А все равно все — мура, — сказала жена. — Как вы себя тут чувствуете?
— Ничего, — сказал человек с зеленым козырьком. — А вы как?
— Она себя чувствует замечательно, — сказал высокий. — Вот увидите сами.
Тут как раз вошел Гарри, и жена высокого туриста сказала:
— До чего бесподобен! Как раз то, что я хотела. Купи мне это, папочка!
— Можно мне с тобой поговорить? — сказал Гарри, обращаясь к Фредди.
— Ну конечно. Сейчас же и о чем угодно, — сказала жена высокого туриста.
— Заткнись ты, шлюха, — сказал Гарри. — Выйдем туда, Фредди.
В задней комнате за столом сидел Краснобай.
— Привет, дружище, — сказал он Гарри.
— Заткнитесь, — сказал Гарри.
— Слушай, — сказал Фредди. — Ты это, пожалуйста, брось. Когда приходят по делу, так не ругаются. Даму шлюхой не называют в приличном заведении.
— Шлюха и есть, — сказал Гарри. — Слышал, что она мне сказала?
— Что бы там ни было, а в лицо так не говорят.
— Ну, ладно. Вы принесли деньги?
— Конечно, — сказал Краснобай. — Почему бы мне не принести деньги? Разве я не сказал, что принесу деньги?
— Покажите-ка.
Краснобай передал ему деньги. Гарри сосчитал десять бумажек по сотне долларов и четыре по двадцать.
— Должно быть тысяча двести.
— Это за вычетом моей комиссии, — сказал Краснобай.
— Дайте сюда остальное!
— Нет.
— Дайте!
— Не дурите.
— Берегись, гнида!
— Уймись, буян, — сказал Краснобай. — Не вздумайте отнимать их силой, потому что их у меня тут нет.
— Ясно, — сказал Гарри. — Я должен был подумать об этом. Слушай, Фредди. Мы с тобой не первый день знакомы. Я знаю, что твоя лодка стоит тысячу двести долларов. Тут не хватает ста двадцати. Возьми и рискни остальными и платой за фрахт.
— Триста двадцать долларов, значит, — сказал Фредди. Это было нешуточное дело для него, рискнуть такой суммой, и он даже вспотел, думая об этом.
— У меня есть машина и радиоприемник, которые стоят этих денег, можешь их считать залогом.
— Я могу составить залоговый акт, — сказал Краснобай.
— Не надо мне никаких актов, — сказал Фредди. Он снова вспотел, и в его голосе слышалось колебание. Потом он сказал: — Ладно, я рискну. Но, ради бога, будь осторожен с лодкой, обещаешь, Гарри?
— Как со своей.
— Свою ты упустил, — сказал Фредди, вспотев еще сильнее, так как это воспоминание удвоило его муки.
— Я буду очень осторожен.
— Я положу деньги в свой сейф в банке, — сказал Фредди.
Гарри посмотрел на Краснобая.
— Место надежное, — сказал он и усмехнулся.
— Хозяин! — позвал кто-то из бара.
— Это тебя, — сказал Гарри.
— Хозяин! — послышался тот же голос. Фредди вышел в бар.
— Этот человек оскорбил меня, — услышал Гарри визгливый голос, но он уже разговаривал с Краснобаем.
— Я буду стоять у пристани, в конце улицы. Это с полквартала, не дальше.
— Ладно.
— Вот и все.
— Ладно, дружище!
— Я вам не дружище!
— Ну, как хотите.
— Я там буду с четырех часов.
— Еще что?
— Они должны захватить лодку силой, понятно? Я ничего не знаю. Я просто проверяю мотор. У меня даже ничего не готово для рейса. Я нанял у Фредди лодку, чтобы везти любителей на рыбную ловлю. Они должны под угрозой револьвера заставить меня запустить мотор и сами должны перерубить канаты.
— А как же Фредди? У него-то вы не для рыбной ловли ее просили?
— Фредди я скажу.
— Не советую.
— Скажу.
— Не советую.
— Слушайте, я еще во время войны делал дела с Фредди. Дважды мы с ним были компаньонами, и никогда у нас не выходило неприятностей. Вы знаете, сколько я ему возил товару. Из всей городской сволочи он единственный, кому я могу довериться.
— Я бы никому не стал доверяться.
— Вы-то нет. Каждый ведь по себе судит.
— Не обо мне разговор.
— Ну, ладно. Идите теперь к своим приятелям. А что вы будете говорить?
— Они кубинцы. Я встретил их в гостинице. Одному из них нужно помочь получить по акцептованному чеку. Что тут невероятного?
— И вы ничего не заметили?
— Ничего. Я уговорился встретиться с ними в банке.
— На чем они приедут?
— На такси.
— А шофер что будет думать, — что они музыканты, что ли?
— Мы найдем такого, который вообще не думает. В этом городе сколько угодно таких. Взять хоть Хэйсуса.
— Хэйсус себе на уме. Он только разговаривает, как дурачок.
— Я скажу им, чтоб выбрали поглупее.
— Достаньте такого, у которого нет детей.
— У них у всех есть дети. Видели вы когда-нибудь бездетного шофера такси?
— Продажная вы шкура!
— Зато я никогда еще никого не убивал, — ответил ему Краснобай.
— И никогда не убьете. Давайте выйдем отсюда. С вами, когда сидишь, точно вшей набираешься.
— Они у вас, верно, и так есть.
— А разве они от разговоров заводятся?
— Если не заклеить рта.
— Вот вы и заклейте свой. А я пойду выпью, — сказал Гарри.
   
В первой комнате бара туристы сидели на своих высоких табуретах. Когда Гарри подошел к стойке, женщина повернулась к нему спиной в знак своего отвращения.
— Что будешь пить? — спросил Фредди.
— Что пьет дамочка? — спросил Гарри.
— Cuba libre.
— Тогда мне дай чистого виски.
Высокий рыжеусый турист в очках с толстыми стеклами наклонил к Гарри свое широкое, с прямым носом лицо и сказал:
— Послушайте, с какой стати вы нагрубили моей жене?
Гарри оглядел его сверху донизу и сказал Фредди:
— Что это у тебя тут делается?
— А все-таки? — спросил высокий.
— Успокойтесь, — сказал ему Гарри.
— Со мной это вам даром не пройдет.
— Слушайте, — сказал Гарри. — Вы приехали сюда, чтоб поправиться и набраться сил, так? Вот и успокойтесь. — И он вышел из бара.
— Вероятно, я должен был его ударить, — сказал высокий турист. — Как ты думаешь, дорогая?
— Жаль, что я не мужчина, — сказала его жена.
— Вы бы далеко пошли при таком сложении, — сказал в свою кружку человек с зеленым козырьком.
— Что вы сказали? — спросил высокий.
— Я сказал, что вы можете узнать его фамилию и адрес и написать ему письмо с изложением всего, что вы о нем думаете.
— Послушайте, как ваша фамилия? Вы, кажется, смеетесь надо мной.
— Можете звать меня профессор Мак-Уолси.
— Моя фамилия Лафтон, — сказал высокий. — Я писатель.
— Очень рад познакомиться, — сказал профессор Мак-Уолси. — И часто вы пишете?
Высокий человек посмотрел по сторонам.
— Уйдем отсюда, дорогая, — сказал он. — Здесь все или нахалы, или сумасшедшие.
— Это необыкновенный уголок, — сказал профессор Мак-Уолси. — Но поистине обворожительный. Его называют американским Гибралтаром, и он на триста семьдесят пять миль южнее Каира. Правда, этот бар единственное, что я здесь успел повидать. Бар, впрочем, хороший.
— Я вижу, вы в самом деле профессор, — сказала жена. — Знаете, вы мне нравитесь.
— Вы мне тоже нравитесь, милочка, — сказал профессор Мак-Уолси. — Но мне пора уходить.
Он встал и пошел искать свой велосипед.
— Здесь все сумасшедшие, — сказал высокий. — Выпьем еще, дорогая.
— Мне понравился профессор, — сказала жена. — Он очень обходительный.
— А тот, что приходил…
— Ах, он просто красавец, — сказала жена. — Похож на татарина. Жаль, что он такой нахал. У него лицо просто как у какого-то Чингис-хана. Ух, до чего хорош.
— У него нет одной руки, — сказал ее муж.
— Я не заметила, — сказала жена. — Выпьем еще. Интересно, кого мы тут еще увидим?
— Может быть, Тамерлана, — сказал ее муж.
— Ух, какой ты ученый, — сказала жена. — Но с меня довольно этого Чингис-хана. Почему профессору понравилось, что я говорю "мура"?
— Не знаю, дорогая, — сказал Лафтон, писатель. — Мне это никогда не нравилось.
— Я ему, видно, понравилась такой, как я есть, — сказала жена. — До чего мил!
— Ты его, вероятно, увидишь еще.
— Вы его всегда увидите, когда бы ни пришли сюда, — сказал Фредди. — Он тут живет. Он уже две недели тут.
— А кто тот человек, который так грубо разговаривает?
— Тот? А это наш, здешний.
— Чем он занимается?
— Да всем понемножку, — ответил ей Фредди. — Он рыбак.
— Почему у него нет руки?
— Не знаю. Повредил где-то.
— Какой красивый! — сказала жена. Фредди засмеялся.
— Много чего мне о нем приходилось слышать, но такого не слыхал никогда.
— По-вашему, у него не красивое лицо?
— Будет вам, леди, — ответил ей Фредди. — У него лицо похоже на свиной окорок, да еще нос переломлен.
— Фу, какие мужчины глупые! — сказала жена. — Он мне по ночам снился.
— Дурные сны вам снятся, — сказал Фредди. Все это время лицо писателя сохраняло какое-то бессмысленное выражение, которое сходило только в те минуты, когда он восхищенно глядел на свою жену. Нужно в самом деле быть писателем или чиновником Управления общественных работ, чтобы иметь такую жену, подумал Фредди. Господи, ну и страшилище!
Тут в бар вошел Элберт.
— Где Гарри?
— Пошел на пристань.
— Спасибо, — сказал Элберт.
Он ушел, а жена и писатель по-прежнему сидели у стойки, и Фредди стоял у стойки, беспокоясь о своей лодке и думая о том, как у него болят ноги, оттого что приходится стоять целый день. Он сделал поверх цементного пола деревянную решетку, но это не очень помогло. Ноги все время ныли. Зато торговля у него идет хорошо, лучше всех в городе, и накладных расходов меньше. Ну и чучело все-таки эта баба! И мужчина тоже хорош, если не нашел себе лучшей. С такой даже с закрытыми глазами не рискнешь, подумал Фредди. А заказывают все время коктейли. Дорогие коктейли. И то хорошо.
— Да, сэр — сказал он. — Сию минуту.
Вошел загорелый, светловолосый, хорошо сложенный мужчина в полосатой матросской фуфайке и шортах защитного цвета и с ним очень хорошенькая смуглая молодая женщина в белом шерстяном свитере и темно-синих брюках.
— Кого я вижу! — сказал Лафтон, вставая. — Это же Ричард Гордон с прелестной миссис Эллен.
— Привет, Лафтон, — сказал Ричард Гордон. — Не видели вы тут пьяного профессора?
— Он только что вышел отсюда, — сказал Фредди.
— Хочешь вермуту, детка? — спросил Ричард Гордон свою жену.
— Если ты будешь, я тоже выпью, — сказала она. Потом поздоровалась с обоими Лафтонами. — Мне, пожалуйста, пополам, Фредди, французский с итальянским.
Она сидела на высоком табурете, поставив ноги на перекладину, и смотрела в окно. Фредди смотрел на нее с восхищением. Он считал, что она самая хорошенькая из всех женщин, проводивших эту зиму в Ки-Уэст. Лучше даже, чем прославленная красавица миссис Брэдли. Миссис Брэдли уже начинала полнеть. У этой молодой женщины было миловидное лицо ирландки, темные локоны почти до самых плеч и гладкая, чистая кожа. Фредди посмотрел на ее смуглую руку, державшую стакан.
— Как работа? — спросил Лафтон у Ричарда Гордона.
— Идет неплохо, — сказал Гордон. — А у вас как?
— Джеймс не хочет работать, — сказала миссис Лафтон, — он только пьет.
— Скажите, кто такой этот профессор Мак-Уолси? — спросил Лафтон.
— Какой-то профессор экономики, кажется, а сейчас в годичном отпуску или что-то в этом роде. Это приятель Эллен.
— Он мне нравится, — сказала Эллен Гордон.
— Он мне тоже нравится, — сказала миссис Лафтон.
— Он мне первой понравился, — радостно сказала Эллен Гордон.
— О, можете взять его себе, — сказала миссис Лафтон. — Такие примерные девочки, как вы, всегда получают, что хотят.
— Оттого мы такие примерные, — сказала Эллен Гордон.
— Я выпью еще вермуту, — сказал Ричард Гордон. — А вы? — спросил он Лафтонов.
— Можно, — сказал Лафтон. — Скажите, вы идете завтра на вечер, который устраивает Брэдли?
— Конечно, он идет, — сказала Эллен Гордон.
— Она мне нравится, знаете, — сказал Ричард Гордон. — Она интересует меня и как женщина, и как социальное явление.
— Ух! — сказала миссис Лафтон. — Вы выражаетесь почти так же учено, как профессор.
— Не стоит кичиться своим невежеством, дорогая, — сказал Лафтон.
— А с социальными явлениями спят? — спросила Эллен Гордон, глядя в открытую дверь.
— Не говори глупостей, — сказал Ричард Гордон.
— Я хочу узнать, входит ли это в задачи писателя? — спросила Эллен.
— Писатель должен знать обо всем, — сказал Ричард Гордон. — Он не может ограничивать свой жизненный опыт в угоду буржуазной морали.
— Вот как, — сказала Эллен Гордон. — А что должна делать жена писателя?
— Массу всяких вещей, — сказала миссис Лафтон. — Ах, вы бы видели, только что сюда приходил человек и оскорбил меня и Джеймса. Какой страшный!
— Я должен был его ударить, — сказал Лафтон.
— Очень страшный, — сказала миссис Лафтон.
— Я иду домой, — сказала Эллен Гордон. — Ты идешь, Дик?
— Я, пожалуй, еще побуду в городе, — сказал Ричард Гордон.
— Да? — сказала Эллен Гордон, глядясь в зеркало поверх головы Фредди.
— Да, — сказал Ричард Гордон. Фредди, глядя на нее, подумал, что она сейчас заплачет. Ему не хотелось, чтоб это случилось в баре.
— Хочешь еще чего-нибудь выпить? — спросил ее Ричард Гордон.
— Нет. — Она покачала головой.
— Скажите, что такое с вами? — спросила миссис Лафтон. — Разве вам здесь не весело?
— Мне страшно весело, — сказала Эллен Гордон. — Но все-таки я, пожалуй, пойду домой.
— Я вернусь рано, — сказал Ричард Гордон.
— Можешь не торопиться, — ответила она. Она вышла. Она так и не заплакала. И Джона Мак-Уолси она так и не нашла.
   
   Глава шестнадцатая
   
 
Гарри Морган оставил машину у пристани, против того места, где стояла лодка Фредди, убедился, что вокруг никого нет, приподнял переднее сиденье, вытащил плоский холщовый, заскорузлый от масла чехол и бросил его на дно лодки.
Он вошел сам, и поднял средний люк, и спрятал чехол с автоматом внизу, между моторами. Он открыл клапаны и запустил оба мотора. Правый мотор спустя несколько минут заработал бесперебойно, но левый заскакивал на втором и четвертом цилиндрах, и он обнаружил трещины в запальных свечах и поискал запасных свечей, но не мог найти.
"Надо налить бензин и достать новые свечи", — подумал он.
Сидя внизу, у моторов, он расстегнул чехол и собрал автомат. Он нашел два куска широкого ремня и четыре винта и, сделав в коже прорезы, устроил нечто вроде двойной лямки, в которой и укрепил автомат под самой палубой, слева от люка, как раз над левым мотором. Автомат висел в ней, слегка покачиваясь, и он выбрал один из четырех магазинов, лежавших в боковых отделениях чехла, и вставил его на место. Опустившись на колени между моторами, он протянул руку и попытался схватить автомат. Достаточно было двух движений. Сначала отцепить кусок ремня, который проходил под прикладом. Потом вытянуть пулемет из второй петли. Он попробовал, и это было нетрудно, даже одной рукой. Он передвинул рычажок с полуавтоматического хода на автоматический и удостоверился, что предохранитель закрыт. Затем он снова укрепил автомат в лямке. Он не мог придумать, куда положить запасные магазины; поэтому он засунул чехол под бензиновый бак, откуда его было легко достать, и магазины уложил концами к себе. При первом же удобном случае, когда мы уже будем в пути, я могу взять два и положить в карман, подумал он.
Он встал. День был хороший, не слишком холодный, и дул легкий северный бриз. День в самом деле был славный. Уже начался отлив, и у самого берега сидели на сваях два пеликана. Темно-зеленая рыбачья лодка пропыхтела мимо, в сторону рыбного рынка; негр-рыбак сидел на корме у руля. Гарри посмотрел на воду, спокойную под береговым ветром, серо-голубую в лучах солнца, и на песчаный островок, образовавшийся, когда в этом месте углубляли дно. Над островом летали белые чайки.
Тихая будет ночь, подумал Гарри. Славная ночь для переправы.
Он немного вспотел от возни внизу, у моторов, и, выпрямившись, вытер тряпкой лицо.
На пристани стоял Элберт.
— Слушай, Гарри, — сказал он. — Может, ты все-таки возьмешь меня с собой?
— А что еще случилось?
— Нас на общественных работах переводят на трехдневную неделю. Я только сегодня узнал об этом. Мне нужно искать что-нибудь другое.
— Ладно, — сказал Гарри. За это время он опять передумал. — Ладно.
— Вот и хорошо, — сказал Элберт. — А то я боялся показаться на глаза своей старухе. Она мне устроила утром такую трепку, как будто это я сократил общественные работы.
— Да что она, в самом деле, твоя старуха, — весело сказал Гарри. — Ты бы ее отодрал разок.
— Попробуй, отдери, — сказал Элберт. — Хотел бы я услышать, что она скажет на это. У нее такой язык, что лучше не связываться.
— Слушай, Эл, — сказал ему Гарри. — Бери мою машину, поезжай в порт на железоскобяной склад и купи шесть запальных свечей, таких, как эта. Потом купи на двадцать центов льду и полдюжины краснобородок. Купи две банки кофе, четыре банки мясных консервов, две буханки хлеба и две банки сгущенного молока. Заезжай к Синклеру и скажи, чтоб сюда доставили полтораста галлонов бензину. Возвращайся как можно скорее и перемени в левом моторе вторую и четвертую свечу, считая от маховика. Скажи, что за бензин я заплачу потом сам. Пусть подождут, или ищут меня у Фредди. Запомнишь все, что я тебе сказал? Мы завтра выходим с любителями на тарпона.
— Уже слишком холодно для тарпона, — сказал Элберт.
— Мои любители говорят, что нет, — сказал ему Гарри.
— Может быть, лучше взять дюжину краснобородок? — спросил Элберт. — На всякий случай, вдруг на них щуки накинутся. Тут у берегов теперь видимо-невидимо морских щук.
— Ну, бери дюжину. Только чтобы через час ты был на месте и бензин налит.
— Зачем тебе столько бензину?
— Придется, может быть, день и ночь пробыть в море, и у нас не будет времени заправляться.
— А куда делись те кубинцы, которых ты хотел перевезти?
— Ничего с тех пор о них не слышал.
— Хорошее было дело!
— Это тоже не плохое. Ну, собирайся.
— Сколько я буду получать?
— Пять монет в день, — сказал Гарри. — Не хочешь, не надо.
— Ладно, — сказал Элберт. — Какие, ты говорил, свечи?
— Вторая и четвертая, считая от маховика, — ответил ему Гарри. Элберт кивнул головой.
— Постараюсь запомнить, — сказал он. Он сел в машину, развернулся и покатил по улице.
Со своего места на лодке Гарри хорошо видел каменное здание и главный подъезд Первого американского кредитного банка. Банк стоял в начале улицы, не дальше квартала от пристани. Бокового подъезда Гарри не мог видеть. Он посмотрел на часы. Было начало третьего. Он захлопнул средний люк и вылез на пристань. Ну, была не была, подумал он. Я сделал все, что мог. Пойду потолкую с Фредди, а потом вернусь и буду ждать. Выйдя с пристани, он повернул налево и пошел переулком, чтобы не проходить мимо банка.
   
   Глава семнадцатая
   
  
Сидя у Фредди, он хотел рассказать ему обо всем, но не смог. В баре никого не было, и он сидел на табурете и хотел рассказать, но это было невозможно. Когда он уже совсем собрался рассказывать, он почувствовал, что Фредди на это не пойдет. Когда-то, может быть, и пошел бы, но теперь нет. А может, и тогда не пошел бы. Только когда он подумал о том, чтобы рассказать Фредди, он понял, какое это скверное дело. Можно просто остаться здесь, подумал он, и тогда ничего не будет. Можно просто остаться здесь и выпить еще несколько стаканов и опьянеть, и тогда я не впутаюсь в это. Вот только, что "томпсон" мой там. Но никто, кроме моей старухи, не знает, что он мой. Я купил его на Кубе, в один из рейсов, когда я еще возил контрабанду. Никто не знает, что я купил его. Можно сейчас остаться здесь и разделаться с этим. Но как же тогда жить? Откуда взять средства, чтобы прокормить Марию и девочек? У меня нет лодки, нет денег, у меня нет образования. Что может делать безрукий калека? Можно остаться здесь и выпить еще, ну, пять стаканов, и тогда все сорвется, я пропущу время. А можно ничего не делать, и будь что будет.
— Дай чего-нибудь выпить, — сказал он Фредди. Сейчас можно продать дом или внаем сдать, пока я не найду какую-нибудь работу. Какую работу? Никакой работы. Можно пойти в банк и донести, а что я получу за это? Спасибо. Ну конечно. Спасибо. Кубинские гады-чиновники стреляли в меня без всякой надобности, и это стоило мне руки, а американские отняли у меня лодку. Что ж, теперь еще и от дома отказаться и получить спасибо? Нет, спасибо. К чертовой матери, подумал он. У меня нет выбора.
Ему хотелось рассказать Фредди, чтобы хоть кто-нибудь знал, что он собирается сделать. Но он не мог ему рассказать, потому что он знал, что Фредди не пойдет на это. Он теперь наживает большие деньги. Днем у него почти никого нет, зато потом бар набит до двух часов ночи. Его нужда за горло не берет. Гарри знал, что он не пойдет на это. Я должен сделать это один, думал он, да еще с этим злосчастным Элбертом. Господи, до чего голодный был у него вид, когда он стоял там, на пристани. Есть кончи, которые умрут с голоду, прежде чем решатся украсть. Сколько теперь в городе таких, с пустым брюхом. Но никто из них пальцем не шевельнет. Будут умирать с голоду понемножку, день за днем. Они с рождения только этим и занимаются; не все, но многие.
— Слушай, Фредди, — сказал он. — Мне нужно две бутылки.
— Чего?
— Бакарди.
— Ладно.
— Только откупорь их. Ты ведь знаешь, я зафрахтовал твою лодку, чтобы перевезти компанию кубинцев.
— Да, ты говорил.
— Я не знаю, когда они поедут. Может быть, сегодня вечером. Мне еще не дали знать.
— Лодка может выйти когда угодно. Сегодня ночь будет тихая, ехать хорошо.
— Они как будто хотели сегодня выехать на рыбную ловлю.
— На борту есть снасть, если ее еще не утащили пеликаны.
— Нет, она там.
— Ну что ж, счастливого пути, — сказал Фредди.
— Спасибо. Вот что, дай мне еще бутылку.
— Чего?
— Виски.
— Ты, кажется, пьешь бакарди?
— Это я буду пить, если замерзну ночью в море.
— Будешь идти все время при попутном ветре, — сказал Фредди. — Я бы сам охотно пошел в рейс в такую ночь.
— Да, ночь должна быть хорошая. Так дашь мне еще бутылку?
Тут вошли высокий турист и его жена.
— Да ведь это же мой красавец, — сказала она и уселась на табурет рядом с Гарри. Он оглянулся на нее и встал.
— Я еще зайду, Фредди, — сказал он. — Пойду на пристань, может, мои рыболовы хотят выехать.
— Не уходите, — сказала жена. — Пожалуйста, не уходите.
— Не валяй дурака, — сказал ей Гарри и вышел из бара.
Ричард Гордон шел по улице, направляясь к большой зимней вилле Брэдли. Он рассчитывал, что миссис Брэдли сейчас одна. Наверно, она сейчас одна. Миссис Брэдли коллекционировала писателей, точно так же, как она коллекционировала их книги, но Ричард Гордон еще не знал этого. Его жена в это время шла берегом домой. Она так и не встретила Джона Мак-Уолси. Может быть, она увидит его из окна, когда он пройдет мимо ее дома.
   
   Глава восемнадцатая
   
  
Элберт был уже на лодке, и баки были наполнены бензином.
— Я запущу мотор и проверю те два цилиндра, — сказал Гарри. — Ты уложил провизию?
— Да.
— Так приготовь наживку.
— Ты хочешь крупную наживку?
— Крупную. Для тарпона.
Элберт на корме готовил наживку, а Гарри у штурвала разогревал мотор, как вдруг на берегу что-то бахнуло, как будто лопнула автомобильная шина. Он оглянулся и увидел, как из банка выбежал человек. В руке у него был револьвер. Он бежал по улице, пока не скрылся из виду. Выбежали еще двое с револьверами и кожаными портфелями и побежали в том же направлении. Гарри оглянулся на Элберта, занятого наживкой. Четвертый, тот рослый широколицый кубинец, который говорил с ним в баре, показался в дверях банка с томпсоновским автоматом в руках, и когда он начал пятиться от двери, в банке протяжно и надрывно завыла сирена, и Гарри увидел, как дуло автомата задергалось, скок-скок, и услышал боп-боп-боп-боп, дробное и глухое среди воя сирены. Человек повернулся и побежал, выстрелив еще раз в дверь банка, и когда Элберт, вскочив, закричал: "Господи, банк грабят! Господи, что нам делать!" — Гарри услышал в переулке шум машины и увидел фордик-такси, во всю мочь несущийся к пристани.
Трое кубинцев сидели сзади и один рядом с шофером.
— Где лодка? — заорал один по-испански.
— Вот она, болван, — сказал другой.
— Это не та лодка.
— Капитан тот самый.
— Живей. Живей, черт тебя побери!
— Вылезай, — сказал один кубинец шоферу. — Руки вверх.
Когда шофер вышел из машины, он засунул ему за пояс нож и, рванув к себе, разрезал на нем пояс и брюки почти до колен. Он дернул брюки вниз.
— Не двигаться, — сказал он.
Те двое, у которых были портфели, швырнули их на дно лодки, и все четверо, толкая друг друга, бросились в лодку.
— Пошел, — сказал один. Рослый с автоматом ткнул Гарри дулом в спину.
— Живо, капитан, — сказал он. — Поехали.
— Только поспокойнее, — сказал Гарри. — Отверните эту штуку куда-нибудь в сторону.
— Отчаливай, — сказал рослый. И Элберту: — Ну-ка.
— Стой, Гарри! — закричал Элберт. — Не запускай моторы. Это бандиты, они ограбили банк.
Рослый кубинец повернулся, взмахнул своим "томпсоном" и направил его на Элберта.
— Ой, не надо! Не надо! — сказал Элберт. — Не надо!
Дуло было так близко от его груди, что все три пули вошли почти рядом. Элберт медленно опустился на колени, с выпученными глазами, с раскрытым ртом. Казалось, он еще раз хочет сказать: "Не надо!" — Обойдешься без помощника, — сказал рослый кубинец. — Сволочь однорукая! — Потом по-испански: — Возьмите нож и перережьте канаты. — И по-английски: — Живо. Поехали. — Потом по-испански: — Приставьте ему к спине револьвер! — И по-английски: — Живо. Поехали, не то я тебе голову размозжу!
— Сейчас поедем, — сказал Гарри.
Один из меднокожих кубинцев приставил ему пистолет к боку, с той стороны, где не было руки. Дуло почти касалось крючка на культяпке.
Когда он отваливал от пристани, поворачивая штурвал здоровой рукой, он оглянулся назад, чтобы не задеть свай, и на корме увидел Элберта, на коленях, в темной луже, со свесившейся теперь набок головой. На пристани стояло такси, и рядом с ним толстый шофер, в одних подштанниках, брюки сползли у него до самых щиколоток, руки все еще были подняты над головой, рот раскрыт почти так же широко, как у Элберта. Все еще никого не было видно на улице.
Сваи пристани остались позади, и он уже вел лодку мимо маяка к выходу в открытое море.
— Живо, живо, — сказал рослый кубинец. — Давай полный ход.
— Уберите револьвер! — сказал Гарри. Он думал: — Можно посадить ее на мель у Кроуфиш-Бара, но этот чертов кубинец сейчас же прихлопнет меня.
— Ходу, ходу, — сказал рослый кубинец. Потом по-испански: — Все ложись. Капитана держать на мушке. — Сам он лег на корме, стащив Элберта в кокпит. Остальные трое плашмя растянулись на дне кокпита. Гарри сидел на штурвальной скамье. Глядя вперед, он вел лодку мимо входа в гавань для морских яхт и мимо зеленой мигалки, в объезд мола, потом мимо форта, мимо красной мигалки; тут он оглянулся назад. Рослый кубинец вынул из кармана зеленую коробку с патронами и заряжал магазин. Автомат лежал рядом с ним, и он заряжал, не глядя, ощупью, глядя назад, за корму. Остальные тоже смотрели назад, кроме того, который сторожил Гарри. Это был один из меднокожих, и он револьвером сделал ему знак смотреть вперед. Погони за ними еще не было. Моторы работали бесперебойно, и благодаря отливу идти было легко. Проходя мимо, он заметил, как грузно наклонился в сторону моря буй, вокруг которого бурлило течение.
Есть две быстроходные лодки, которые могут нагнать нас, думал Гарри. Одна — моторная лодка Рэя — возит почту из Матекумбе. Где сейчас вторая? Несколько дней тому назад я видел ее на судоверфи Эда Тэйлора, вспомнил он. Это та самая, которую я хотел нанять через Краснобая. Нет, есть еще две, поправил он себя. Одну Государственное дорожное управление держит на островах. Другая стоит в Гаррисон-Байт. На сколько мы отошли? Он оглянулся и увидел, что форт уже далеко позади, краснокирпичное здание старого почтамта уже показалось из-за построек Военного порта, и желтое здание отеля стало теперь самой высокой точкой короткого городского горизонта. Виднелась бухта у форта и вышка маяка над шеренгой домов, тянувшейся к большому зимнему отелю. Мили четыре, не меньше, подумал он. А, вот и погоня, подумал он. Две белые рыбацкие лодки огибали волнорез, направляясь им вдогонку. Эти и десяти миль в час не сделают, подумал он.
Кубинцы переговаривались по-испански.
— Какая у вас скорость, капитан? — спросил рослый, глядя с кормы назад.
— Около двенадцати, — сказал Гарри.
— Сколько могут делать те лодки?
— Не больше десяти.
Теперь все кубинцы смотрели назад, даже и тот, который должен был держать его, Гарри, на мушке. "Но что я могу сделать? — подумал он. — Ничего пока не сделаешь!" Две белые лодки не становились больше.
— Посмотри-ка сюда, Роберто, — сказал тот, что был повежливее.
— Куда?
— Посмотри.
Далеко позади, так что едва можно было разглядеть, взлетело над водой небольшое облако.
— Они стреляют в нас, — сказал тот, что был повежливее. — Как глупо!
— С ума сошли, — сказал широколицый. — На расстоянии трех миль!
Четырех, подумал Гарри. Все четыре будет!
Гарри видел, как крошечные облака взлетали над гладкой поверхностью воды, но не слышал звука выстрелов.
Куда им, этим кончам, подумал он. Смех один.
— Есть здесь какое-нибудь правительственное судно, капитан? — спросил широколицый, повернув голову к Гарри.
— Катер береговой охраны.
— Сколько он может делать в час?
— Не больше двенадцати.
— Значит, нам нечего опасаться? 
Гарри не отвечал.
— Чего же нам еще опасаться?
Гарри ничего не говорил. Он оставил слева вытягивавшийся все выше и шире остроконечный конус Сэнд-Ки, а отмели Сэнд-Ки приходились теперь почти под прямым углом к его правому борту. Еще четверть часа — и они минуют полосу мелей.
— Что с тобой такое? Говорить разучился?
— Что вы спрашивали?
— Может еще кто-нибудь догнать нас?
— Самолет береговой охраны, — сказал Гарри.
— Мы перерезали телефонные провода, как только приехали в город, — сказал тот, что был повежливее.
— А радио вы тоже перерезали? — спросил Гарри.
— Вы думаете, самолет может долететь сюда?
— Пока не стемнеет, можно его ожидать, — сказал Гарри.
— А ты как думаешь, капитан? — спросил Роберто, широколицый. Гарри не отвечал.
— Ну же, как ты думаешь?
— Зачем вы дали этой сволочи убить моего помощника? — сказал Гарри вежливому, который стоял рядом с ним и следил за курсом по компасу.
— Молчать, — сказал Роберто. — Тебя тоже убью.
— Сколько вы взяли денег? — спросил Гарри вежливого.
— Мы не знаем. Мы еще не считали. Все равно, ведь эти деньги не наши.
— Вот это верно, — сказал Гарри. Он уже миновал маяк и взял курс по компасу 225° — как всегда, когда шел на Гавану.
— Я хочу сказать, что мы сделали это не для себя. Для нашей организации.
— А моего помощника убили — тоже для вашей организации?
— Мне очень жаль, — сказал юноша. — Не могу передать вам, до чего это мне тяжело.
— А вы и не старайтесь, — сказал Гарри.
— Видите ли, — сказал юноша спокойным тоном, — этот Роберто — дурной человек. Хороший революционер, но дурной человек. Он столько убивал во времена Мачадо, что привык к этому. Ему теперь даже нравится убивать. Правда, ведь он убивает ради дела. Ради нашего дела. — Он оглянулся на Роберто, который сидел теперь на корме, на одном из привинченных стульев, держа на коленях свой "томпсон", и смотрел на белые лодки позади, сейчас показавшиеся Гарри гораздо меньше.
— Есть что-нибудь выпить? — крикнул Роберто с кормы.
— Ничего нет, — сказал Гарри.
— Наплевать, буду пить свое, — сказал Роберто. Один из кубинцев лег на скамью, вделанную над бензиновым баком. Видно было, что его уже укачало. Другого тоже мутило, но он еще держался.
Оглянувшись назад, Гарри увидел свинцового цвета судно, которое только что прошло форт и теперь нагоняло обе белые лодки.
Катер береговой охраны, подумал он. Тоже ни к чему.
— Вы думаете, можно ждать самолета? — спросил юноша.
— Через полчаса будет темно, — сказал Гарри. Он сел на штурвальную скамью. — Что вы думаете делать со мной? Убить меня?
— Я бы не хотел, — сказал юноша. — Я не люблю убивать.
— Ты что там делаешь? — спросил Роберто, который держал теперь в руке бутылку виски. — Заводишь дружбу с капитаном? Тебе чего захотелось? Обедать за капитанским столом?
— Возьмите-ка штурвал, — сказал Гарри юноше. — Видите курс? Двести двадцать пять. — Он слез со скамьи и пошел на корму.
— Дайте мне выпить, — сказал он Роберто. — Вон он, катер береговой охраны, но ему не догнать нас.
Он решил откинуть, как ненужную роскошь, гнев, ненависть и обиду и принялся разрабатывать план.
— Ну конечно, — сказал Роберто. — Где ему догнать нас. Полюбуйтесь на этих малюток, которых мутит от качки. Что вы сказали? Вы хотите выпить? Других предсмертных желаний не имеется, капитан?
— Вы шутник, — сказал Гарри. Он долго тянул из бутылки.
— Полегче, — запротестовал Роберто. — Больше у меня нет.
— У меня есть, — ответил ему Гарри. — Я пошутил.
— А ты со мной не шути, — сказал Роберто, подозрительно глядя на него.
— Больше не собираюсь.
— Что у тебя есть?
— Бакарди.
— Давай сюда.
— Но, но, поспокойнее, — сказал Гарри. — Зачем так торопиться?
Он перешагнул через тело Элберта, направляясь в носовую часть. Проходя мимо штурвала, он взглянул на компас. Юноша отклонился от курса почти на двадцать пять градусов, и стрелка компаса колебалась. Он не моряк, подумал Гарри. Значит, у меня есть еще время. Посмотрим на след.
След убегал двумя пенистыми кривыми назад, туда, где, прямо за кормой теперь виднелся коричневый, островерхий силуэт маяка, тонко вычерченный над горизонтом. Лодок уже почти нельзя было различить. Темное пятно расплывалось в том месте, где должны были находиться городские радиомачты. Моторы работали бесперебойно. Гарри наклонился и достал одну из бутылок бакарди. Он вернулся с ней на корму. Там он сначала выпил сам, потом протянул бутылку Роберто. Стоя на корме, он посмотрел вниз, на Элберта, и ему стало не по себе. Дождался, горемыка несчастный, подумал он.
— В чем дело? Ты его боишься? — спросил широколицый кубинец.
— Что, если нам его сбросить за борт? — сказал Гарри. — Какой смысл возить его с собой.
— Идет, — сказал Роберто. — Голова у тебя работает.
— Берите его под мышки, — сказал Гарри. — Я возьму за ноги.
Роберто положил свой "томпсон" на широкую корму и, наклонившись вперед, приподнял труп за плечи.
— Нет ничего тяжелее мертвеца, — сказал он. — Ты когда-нибудь пробовал поднимать такого вот мертвого дядю, капитан?
— Нет, — сказал Гарри. — А вы пробовали поднимать мертвую тетю?
Роберто втащил труп на корму.
— Ты малый с перцем, — сказал он. — Как насчет того, чтобы выпить?
— Не откажусь, — сказал Гарри.
— Честное слово, я жалею, что убил его, — сказал Роберто. — Когда я тебя убью, буду жалеть еще больше.
— Бросьте эти разговоры, — сказал Гарри. — Зачем это вам такие разговоры нужны?
— Давай, — сказал Роберто. — Раз, два, три. Когда, наклонившись вперед, они волокли тело по корме к борту, Гарри ногой столкнул за борт автомат. Он шлепнулся в воду вместе с Элбертом, но в то время как Элберт, прежде чем погрузиться, дважды перевернулся в белой пене, бурлившей за кормой, автомат сразу пошел ко дну.
— Так-то лучше, — сказал Роберто. — Все в полном порядке теперь. — Потом, увидев, что автомата нет: — Где он? Куда ты его дел?
— Что?
— La ametralladora! — От волнения он перешел на испанский.
— А что это?
— Ты знаешь, что это.
— Я его не видел.
— Ты сбросил его с кормы. Сейчас я тебя убью, сейчас.
— Успокойтесь, — сказал Гарри. — За что, черт возьми, вы хотите меня убить?
— Дай мне револьвер, — сказал Роберто по-испански одному из лежавших кубинцев. — Дай револьвер, живо!
Гарри стоял на корме, чувствуя, что никогда еще он не был таким большим и широким, чувствуя, как пот выступает у него под мышками, чувствуя, как он течет у него по спине.
— Довольно тебе убивать, — услышал он голос одного из кубинцев, лежавших на дне. — Ты уже убил помощника. Теперь ты хочешь убить капитана. Кто довезет нас до Кубы?
— Оставь его в покое, — сказал второй. — Убьешь его, когда мы приедем.
— Он сбросил автомат за борт, — сказал Роберто.
— Деньги у нас. Зачем тебе теперь автомат? На Кубе пулеметов сколько хочешь.
— Увидишь, мы пожалеем, если не убьем его сейчас, увидишь. Дай револьвер.
— А, да ну тебя. Ты пьян. Ты всегда как напьешься, так ищешь, кого бы убить.
— Вы лучше выпейте еще, — сказал Гарри, глядя поверх серой зыби Гольфстрима туда, где круглое красное солнце уже касалось воды. — Вот смотрите. Когда оно совсем спрячется, вода станет ярко-зеленая.
— К черту, — сказал широколицый кубинец. — Думаешь, тебе это так пройдет?
— Я вам другой автомат куплю, — сказал Гарри. — На Кубе такой стоит всего сорок пять долларов. Успокойтесь. Вам теперь нечего бояться. Теперь никакой самолет не полетит за нами.
— Я тебя все равно убью, — сказал Роберто, оглядывая его. — Ты это сделал нарочно. Ты для того и заставил меня поднимать тело.
— Вам нельзя убить меня, — сказал Гарри. — Кто вас довезет до Кубы?
— Надо было тебя давно уже убить.
— Успокойтесь, — сказал Гарри. — Я пойду взгляну на моторы.
Он поднял люк, спустился вниз, подвинтил масленки и тронул рукой приклад "томпсона". Еще рано, подумал он. Да, еще рано. Черт, это удачно вышло. Элберту ведь все равно, раз он умер. Не придется его старухе тратиться на похороны. Сволочная морда! Сволочная разбойничья морда! Черт, как бы я хотел прихлопнуть его сейчас. Но лучше подождать.
Он встал, вылез наверх и опустил люк.
— Ну как дела? — спросил он Роберто. Он положил руку на его жирное плечо. Широколицый кубинец посмотрел на него и ничего не сказал.
— Видели, как вода позеленела? — спросил Гарри.
— Ну тебя к черту, — сказал Роберто. Он был пьян, но он был подозрителен и, как животное, чуял что-то неладное.
— Пустите меня к штурвалу, — сказал Гарри юноше. — Как вас зовут?
— Зовите меня Эмилио, — сказал юноша.
— Идите вниз, там найдете кой-чего поесть, — сказал Гарри. — Там есть хлеб и консервы. Можете сварить кофе, если хотите.
— Я не хочу кофе.
— Я сам потом сварю, — сказал Гарри. Он сидел у штурвала при свете нактоузного огня, без труда держа взятый курс в спокойном безбурном море, глядя, как ночь спускается над водою. Бортовых огней он не зажигал.
Славная сегодня ночь для переправы, думал он, славная ночь. Как только станет совсем темно, я должен взять восточнее. Если я этого не сделаю, через час мы увидим вечернее зарево над Гаваной. Самое большее, через два. Как только этот сукин сын увидит зарево, ему опять захочется убить меня. Это мне повезло, что удалось избавиться от автомата. Еще как повезло! Интересно, что там Мария приготовила на ужин. Ох, и тревожится она, должно быть. Так, должно быть, тревожится, что ей не до еды. Интересно, сколько денег награбили эти молодцы? Чудно, что они даже не пересчитали. Хорош способ добывать деньги на революцию. Ну и народ все-таки эти кубинцы. А Роберто просто мерзавец. Я его прикончу сегодня. Что бы там ни было дальше, а его я прикончу. Хоть бедняге Элберту этим не поможешь. Не очень приятно мне было спускать его на дно. Не знаю, как я додумался до этого.
Он зажег папиросу и курил в темноте. Все идет хорошо, думал он. Все идет лучше, чем я ожидал. А парнишка в самом деле славный. Хорошо, если б те двое лежали на одной стороне. Хорошо, если б как-нибудь можно было согнать всех в одно место. Что ж, нужно постараться сделать все как можно умнее. Чем спокойнее они пока будут, тем лучше. Чем глаже все сойдет, тем лучше.
— Хотите сандвич? — спросил юноша.
— Спасибо, — сказал Гарри. — Вы лучше дайте своему товарищу.
— Он пьет. Он есть не станет, — сказал юноша.
— А другие как?
— Их укачало, — сказал юноша.
— Сегодня хорошая ночь для переправы, — сказал Гарри. Он видел, что юноша не смотрит на компас, и продолжал отклоняться к востоку.
— Все было бы хорошо, — сказал мальчик, — если б не ваш помощник.
— Он был хороший парень, — сказал Гарри. — А что, в банке кто-нибудь пострадал?
— Адвокат. Как его фамилия — Симмонс.
— Убит?
— Кажется.
Так, подумал Гарри. Мистер Краснобай. А чего, черт дери, он мог ждать? Как он мог думать, что до него не дойдет? Вот что получается, когда берутся не за свое дело. Вот что получается, когда хотят перехитрить всех. Мистер Краснобай. Прощайте, мистер Краснобай.
— Как это вышло, что его убили?
— Наверно, вы и сами догадываетесь, — сказал юноша. — Тут совсем не то, что с вашим помощником. Мне очень тяжело думать об этом. Он ведь ничего дурного не замышлял. Просто на данном этапе революции иначе нельзя было.
— Человек он, кажется, был неплохой, — сказал Гарри и тут же подумал: послушать только, что произносит мой язык. Черт возьми, язык может произнести все что угодно. Но важно мне заручиться расположением этого паренька, на случай если…
— А какую такую революцию вы сейчас готовите? — спросил он вслух.
— Мы — единственная настоящая революционная партия, — сказал юноша. — Мы хотим покончить со всеми прежними политическими руководителями, с американским империализмом, который нас душит, с тиранией военщины. Мы хотим начать все сызнова и дать каждому человеку свой шанс в жизни. Мы хотим, чтобы guajiros, то есть крестьяне, перестали быть рабами и чтобы крупные сахарные плантации были поделены между теми, кто работает на них. Но мы — не коммунисты.
Гарри поднял на него глаза от компаса.
— И как вы этого думаете добиться? — спросил он.
— А вот мы сейчас добываем деньги, нужные для борьбы, — сказал юноша. — Ради этого приходится пользоваться такими методами, которыми мы потом никогда пользоваться не будем. И прибегать к помощи таких людей, к которым мы потом не станем обращаться. Но цель оправдывает средства. В царской России тоже приходилось так поступать.
Он радикал, подумал Гарри. Вот он кто: радикал.
— Что ж, программа у вас хорошая, — сказал он вслух. — Если все это для того, чтобы помочь рабочему человеку. Я сам сколько раз участвовал в забастовках в прежние времена, когда еще у нас на Ки-Уэст были сигарные фабрики. Я бы вам с радостью помог, если бы раньше знал, кто вы такие.
— Нам многие хотели бы помочь, — сказал юноша. — Но при том, как сейчас обстоит дело с движением, мы не можем доверять людям. Нынешний этап вызван необходимостью, но я об этом очень жалею. Я ненавижу террор. И мне очень не по душе вот такие методы добывания денег. Да только выбирать не приходится. Вы не представляете, как тяжело сейчас на Кубе.
— Я знаю, что там тяжело.
— Нет, нет, вы не можете знать, насколько там тяжело. Там царит кровавая тирания, и нет такой глухой деревушки, которая не испытывала бы гнет этой тирании. Три человека не смеют сойтись вместе на улице. У Кубы нет внешних врагов, и ей не нужна армия, но тем не менее она содержит двадцатипятитысячную армию, и вся эта военщина, начиная от капралов и выше, сосет кровь из страны. Даже каждый рядовой и тот думает только о том, как бы набить карман. А кроме того, есть еще военный резерв, в котором состоят все жулики, бандиты и осведомители, оставшиеся от режима Мачадо, и чем погнушается армия, то подбирают они. Пока мы не избавимся от армии, ничего хорошего не может быть. Прежде нами правили дубинки. А теперь нами правят винтовки, револьверы, пулеметы и штыки.
— Да, плохо ваше дело, — сказал Гарри, слегка поворачивая штурвал, чтобы лодка отклонялась к востоку.
— Так плохо, что вы и вообразить себе не можете, — сказал юноша. — Я люблю мою бедную родину, и я на все, на все готов, чтобы освободить ее от тирании, которая там процветает. То, что я делаю сейчас, мне глубоко противно. Но даже если б оно мне было в тысячу раз противнее, я бы все равно делал это.
Выпить бы сейчас, думал Гарри. Какое мне дело до его революции. Плевать я хотел на его революцию. Чтобы помочь рабочему человеку, он грабит банк и убивает того, кто ему в этом помог, а потом еще и злополучного горемыку Элберта, который никому ничего не сделал дурного. Ведь это же рабочего человека он убил. Такая мысль ему и в голову не приходит. Да к тому же семейного. Кубой правят кубинцы. Они там все друг друга предать и продать готовы. Вот и получают по заслугам. К черту все эти их революции. Я знаю одно: мне нужно прокормить свою семью, и я не могу ее прокормить. А он мне тут про революцию рассказывает. К черту его революцию.
— Да, плохо дело, — сказал он юноше. — Послушайте, вы не смените меня ненадолго у штурвала? Я пойду выпью.
— Пожалуйста, — сказал юноша. — Как держать?
— Двести двадцать пять, — сказал Гарри. Было уже совсем темно, и здесь, посреди Гольфстрима, они попали в полосу мертвой зыби. Он прошел мимо обоих кубинцев, которые лежали на скамьях, и направился к корме, где на привинченном стуле сидел Роберто. Вода бурлила за кормой в темноте. Роберто сидел, положив ноги на второй стул.
— Дайте мне глотнуть, — сказал ему Гарри.
— Убирайся к черту! — хрипло ответил широколицый. — Это мое.
— Ладно, — сказал Гарри и пошел за второй бутылкой. Внизу, в темноте, придерживая бутылку обрубком правой руки, он вынул пробку, вытащенную и снова вставленную Фредди, и отхлебнул из горлышка.
Сейчас самое подходящее время, сказал он себе. Больше ждать нет смысла. Та мордастая сволочь пьяна. Двое остальных лежат влежку. Почему бы не сейчас?
Он отпил еще, и бакарди согрел и ободрил его, но он по-прежнему чувствовал холод и пустоту под ложечкой. Все у него внутри было холодное.
— Хотите выпить? — спросил он юношу у штурвала.
— Нет, спасибо, — сказал юноша. — Я не пью. — В свете нактоузного огня Гарри видел, как он улыбнулся.
— Я глотну разок, — сказал Гарри. Он отпил порядочно, но бакарди не разогнал пронизывающего холода, который поднялся теперь выше и заполнил всю грудь. Он поставил бутылку на пол.
— Держите тот же курс, — сказал он юноше. — Я хочу взглянуть на моторы.
Он поднял люк и спустился вниз. Потом подпер крышку люка длинным крючком, вделанным в настил пола. Он нагнулся к моторам, здоровой рукой ощупал газопровод, цилиндры и положил руку на сальники. Он на полтора оборота завернул обе масленки. Хватит тянуть, сказал он себе. Хватит тянуть, слышишь? Куда делась вся твоя прыть? Была, да вышла, подумал он.
Он выглянул из люка. Он мог бы достать рукой обе скамьи над бензиновыми баками, на которых лежали кубинцы. Юноша сидел к нему спиной, на высоком табурете, четко выделяясь в свете нактоузного огня. Оглянувшись, он на темном фоне воды увидел фигуру Роберто, развалившегося на корме.
Двадцать один патрон в магазине, это самое большее — четыре очереди по пять, подумал он. Зевать не приходится. Ладно. Давай. Хватит тянуть, размазня несчастная! О, черт, чего бы я не отдал за хороший глоток. Поздно, теперь уже никаких глотков. Он протянул левую руку, отцепил первую ременную петлю, схватился за спусковой крючок, отодвинул предохранитель и вытянул автомат. Присев на корточки возле моторов, он тщательно прицелился в затылочную ямку юноши, ясно различимую в свете нактоузного огня.
Пламя ярко вспыхнуло в темноте, и пули защелкали по откинутой крышке люка и по мотору. Пока тело юноши тяжело сползало с табурета, он обернулся и выстрелил в темную фигуру на левой скамье, почти приставив в упор вздрагивающее огнедышащее дуло, так что запахло паленым сукном. Потом повернулся кругом, чтобы всадить заряд во второго, который уже приподнялся на локте и пытался выхватить револьвер. Он присел как можно ниже и оглянулся на корму. Широколицего кубинца там больше не было. Оба стула стояли пустые, выделяясь на фоне неба. Юноша не шевелился. Тут дело было верное. Один из кубинцев бился на своей скамье. Другой, — он видел это краем глаза, — лежал ничком, наполовину свесясь за борт.
Гарри попытался отыскать в темноте широколицего. Лодка теперь кружилась на месте, и в кокпите стало немного светлее. Он затаил дыхание и стал осматриваться. Вот он, наверное, эта тень в углу у самого пола. Он вгляделся внимательнее, и тень шевельнулась. Это был он.
Он полз к нему. Нет, к тому кубинцу, который лежал, свесясь за борт. Он хотел взять его револьвер. Пригибаясь почти к самому полу, Гарри следил за его движениями, пока не увидел его совершенно отчетливо. Тогда он выстрелил. Вспышка осветила колени и руки ползущего, и когда боп-боп-боп-боп смолкло, Гарри услышал, как он судорожно бьется на полу.
— А, сукин сын, — сказал Гарри. — Сволочь мордастая!
Ощущение холода внутри исчезло, и в сердце был знакомый звонкий гул, и он пригнулся совсем низко и сунул руку под четырехугольный бензиновый бак, чтобы достать новый магазин. Магазин он достал, но рука была вся мокрая и быстро высыхала.
Пробил бак, сказал он себе. Нужно выключить моторы. Не угадаешь, в каком месте бак течет.
Он выбросил пустой магазин, вставил новый и вылез наверх.
Когда он выпрямился с автоматом в руке, чтобы осмотреться, прежде чем захлопнуть обрубком крышку люка, кубинец на левой койке, трижды раненный в плечо, причем две пули прошли навылет и попали в бак, вдруг сел, тщательно прицелился и выстрелил ему в живот.
Гарри качнулся назад и тяжело сел. Ему показалось, что его ударили в живот дубинкой. Спина его уперлась в одно из железных гнезд, куда вставлялись ножки стула, и когда кубинец выстрелил в него еще раз, расщепив перекладину стула над самой его головой, он пошарил возле себя, нашел автомат, осторожно поднял его, своим крючком придерживая приклад, и всадил половину магазина в кубинца, который сидел, наклонившись вперед, и спокойно расстреливал его. Тот бесформенной массой рухнул навзничь, а Гарри продолжал шарить по полу, и, найдя широколицего, который лежал на спине, он крючком зацепил его голову и повернул ее к себе, потом приставил к ней дуло автомата и спустил курок. Звук от выстрела был такой, какой бывает, когда палкой ударишь по зрелой тыкве. Гарри положил автомат и лег на пол.
— Я сволочь, — сказал он, губами почти касаясь досок пола. — Я сволочь, и теперь мне пришел конец. "Нужно выключить моторы, не то все сгорим, — подумал он. — Еще не все пропало. Еще нельзя сказать, что все пропало. О, черт! Чтобы одна случайность испортила все дело! Чтобы из-за одной случайности сорвалось! А, будь оно проклято! Будь ты проклят, кубинская сволочь! Кто б мог подумать, что я не прикончил его?" Он встал на четвереньки и, толкнув крышку люка так, что она с шумом захлопнулась над моторами, пополз через нее вперед, к штурвальному сиденью. Он уцепился за него и подтянулся, удивляясь тому, что может так свободно двигаться; потом, стоя на ногах, вдруг почувствовал слабость и дурноту, наклонился вперед, обрубком опираясь на компас, и повернул оба рычага. Моторы смолкли, и было слышно, как плещется о борт вода. Больше ничего не было слышно. Лодка повернулась поперек течения и закачалась на волнах, поднявшихся с северным ветром.
Он повис на штурвале, потом опустился на сиденье и прислонился к спинке. Он чувствовал, как все силы вытекают из него в долгом приступе тошноты. Он расстегнул рубашку здоровой рукой и ощупал рану, сперва ладонью, потом пальцами. Крови было очень мало. Вся пошла внутрь, подумал он. Лучше не двигаться, тогда она, может быть, остановится.
Луна взошла, и он теперь мог рассмотреть, что делается вокруг.
Разгром, подумал он, настоящий разгром, черт подери!
Лучше лечь самому, пока я не упал, подумал он и осторожно сполз на пол.
Он лег на бок, и в это время лодка, качаясь, повернулась так, что луна осветила ее всю.
Полным-полно, подумал он. Вот ведь как, полным-полно. Потом он стал думать о том, что она теперь будет делать. Что Мария будет делать. Может быть, ей выплатят награду. Будь он проклят, этот кубинец. Пожалуй, как-нибудь она проживет. Она женщина с головой. Пожалуй, мы бы все как-нибудь прожили. Пожалуй, это с самого начала была нелепая затея. Я откусил больше, чем мог прожевать. Не надо было мне лезть в это дело. Но ведь я обдумал все до конца. Никто не узнает, как это случилось. Если б я мог что-нибудь сделать для Марии. Куча денег здесь, на лодке. Я даже не знаю сколько. С такими деньгами всякий мог бы жить, ни о чем не думая. Наверно, береговая охрана растащит их. Половину, во всяком случае. Если б можно было дать знать моей старухе о том, что случилось. Что же она станет делать? Не знаю. Верно, нужно было мне искать работы где-нибудь на заправочной станции, что ли. Нужно было мне бросить думать о лодке. Теперь с лодкой честно денег не заработаешь. Хоть бы ее не качало, чертову колоду! Хоть бы перестало ее качать! А то у меня внутри все ходит вверх и вниз. Я, и мистер Краснобай, и Элберт. Все, кто только был причастен к этому. И вся эта сволочь тоже! Должно быть, это дело такое. Такое уж это несчастное дело! Пожалуй, для такого, как я, самое подходящее было бы держать заправочную станцию. Черта бы я сумел держать заправочную станцию. Вот Мария — та что-нибудь такое сумеет. Она уже теперь стара, чтоб трепать хвостом. Если б только эту чертову колоду не качало.
Ладно, нужно только быть поспокойнее. Как можно спокойнее. Говорят, если не пить воды и лежать неподвижно. Главное, говорят, если не пить воды.
Он посмотрел на то, что было видно в свете луны.
Что ж, убирать ведь мне это не придется, подумал он. Поспокойнее. Вот все, что от меня требуется. Поспокойнее. Как можно спокойнее. Все-таки еще не все пропало. Если лежать неподвижно и не пить воды.
Он лег на спину и старался ровно дышать. Лодку качало на волнах Гольфстрима, и Гарри Морган плашмя лежал на полу. Сначала он пробовал упираться здоровой рукой, чтобы меньше чувствовать качку. Потом он затих и перестал сопротивляться.
   
   Глава девятнадцатая
   
  
На другое утро, в Ки-Уэст, Ричард Гордон возвращался домой из бара Фредди, куда он ездил на велосипеде расспросить про ограбление банка. По дороге он встретил толстую, громоздкую голубоглазую женщину, с крашеными золотистыми волосами, выбивавшимися из-под старой мужской фетровой шляпы; она торопливо переходила улицу, и глаза у нее были красны от слез. Посмотреть только на эту коровищу, подумал он. Интересно, о чем может думать такая женщина. Интересно, какая она может быть в постели. Что должен чувствовать муж к жене, которая так безобразно расплылась? С кем, интересно, он путается тут, в городе? Просто страх смотреть на такую женщину. Настоящий броненосец. Ужас!
Он был уже около дома. Он оставил велосипед у подъезда и вошел в холл, закрыв за собой источенную термитами парадную дверь.
— Ну, что ты узнал, Дик? — окликнула его из кухни жена.
— Не разговаривай со мной, — сказал он. — Я сажусь работать. У меня все готово в голове.
— Вот и прекрасно, — сказала она. — Я тебе не буду мешать.
Он уселся за большой стол в первой комнате. Он писал роман о забастовке на текстильной фабрике. В сегодняшней главе он собирался вывести толстую женщину с заплаканными глазами, которую встретил по дороге домой. Муж, возвращаясь по вечерам домой, ненавидит ее, ненавидит за то, что она так расплылась и обрюзгла, ему противны ее крашеные волосы, слишком большие груди, отсутствие интереса к его профсоюзной работе. Глядя на нее, он думает о молодой еврейке с крепкими грудями и полными губами, которая выступала сегодня на митинге. Это будет здорово. Это будет просто потрясающе, и притом это будет правдиво. В минутной вспышке откровения он увидел всю внутреннюю жизнь женщины подобного типа.
Ее раннее равнодушие к мужниным ласкам. Жажда материнства и обеспеченного существования. Отсутствие интереса к стремлениям мужа. Жалкие попытки симулировать наслаждение половым актом, который давно уже вызывает в ней только отвращение. Это будет замечательная глава.
Женщина, которую он встретил, была Мария, жена Гарри Моргана, возвращавшаяся домой от шерифа.
   
   Глава двадцатая
   
Лодка Фредди Уоллэйса, "Королева Кончей", тридцати четырех футов в длину, с номерным знаком "Тампа-V"8, была выкрашена в белый цвет; носовая палуба была выкрашена зеленой краской, известной под названием "веселой", и стенки кокпита тоже были выкрашены "веселой" краской. Того же зеленого цвета был и навес над штурвалом. Название лодки и порта, — к которому она была приписана — Ки-Уэст, Флорида, — значилось черными буквами на корме. Ни мачты, ни утлегарей у лодки не было. Передний из стеклянных щитков был разбит. Свежевыкрашенная обшивка корпуса была пробита в нескольких местах, и дерево вокруг отверстий расщеплено. Пробоины виднелись на обеих сторонах корпуса в средней части, примерно на фут ниже планшира. Еще несколько таких пробоин приходилось почти у самой ватерлинии с правой стороны, напротив задней подпорки, поддерживавшей навес. Из самой нижней пробоины вытекла какая-то темная жидкость и липкими ручьями застыла на свежей краске.
Лодка двигалась вместе с течением, бортом к ветру, милях в десяти от маршрутной границы для отправляющихся на север танкеров, и ее бело-зеленая окраска весело выделялась на темной синеве Гольф-стрима. Пучки пожелтелых от солнца водорослей, плававшие на поверхности воды, медленно скользили мимо, уносимые течением на северо-восток, тогда как лодку легкий северный ветер отклонял немного от прямого пути, все время унося ее дальше, в Гольф-стрим. На ней не заметно было никаких признаков жизни, хотя из-за планшира виднелось слегка раздувшееся тело мужчины, лежащее на скамье над левым бензиновым баком, а с длинной скамьи, идущей вдоль правого борта, другой человек, казалось, перегнулся, чтобы достать рукой воду. Его голова и плечи были на солнце, а в том месте, где его пальцы почти касались воды, собралась стайка мелких рыб, не больше двух дюймов длиной, с овальным золотистым в красноватую полоску туловищем; рыбки эти покинули куст водорослей, чтобы спрятаться в тени скользящей по течению лодки, и каждый раз, когда что-то капало с лодки в воду, они бросались к упавшей капле и сновали и суетились вокруг нее, пока не уничтожали ее бесследно. Две серые прилипалы, дюймов по восемнадцать длиной, кружились тут же в тени лодки, то открывая, то закрывая щелевидные присоски на своих плоских головах; но они, видимо, не улавливали равномерности падения капель, которыми питались мелкие рыбки, и в нужный момент зачастую оказывались по другую сторону лодки. Мелкие карминно-красные сгустки и волокна, которые тянулись по воде от нижних пробоин в корпусе, они давно уже проглотили, при каждом глотке встряхивая свои уродливые головы и продолговатые, суживающиеся к хвосту тела. Они не хотели теперь уходить оттуда, где им удалось так сытно и неожиданно поесть.
В кокпите было еще три человека. Один, мертвый, лежал на спине возле штурвального сиденья, с которого он, по-видимому, соскользнул. Другой, тоже мертвый, сгорбившись, привалился к правой задней подпорке тента. Третий, еще живой, но с помутившимся сознанием, лежал на боку, положив голову на руку.
Двойное днище лодки было полно бензину, и когда ее качало, слышно было, как он там плескался. Раненый, Гарри Морган, думал, что этот звук идет у него из живота, и ему теперь казалось, что живот у него большой, как озеро, и это озеро плещется у обоих берегов сразу. Это происходило оттого, что он теперь лежал, подняв колени и запрокинув голову. Вода в озере, которым был его живот, была очень холодная; такая холодная, что, когда он ступил в нее, у него онемели ноги, и теперь ему было невыносимо холодно, и во всем был привкус бензина, как будто он сосал шланг для перекачки бензина из одного бака в другой. Он знал, что никаких баков тут нет, хотя он чувствовал холод резинового шланга, который как будто вошел через его рот и теперь свернулся, большой, холодный и тяжелый, у него внутри. При каждом его вдохе кольца шланга в животе стягивались еще туже и холоднее, и сквозь плеск озера он ощущал его, точно большую, медленно ворочающуюся змею. Он боялся ее, но хотя она была в нем, казалось, что она где-то бесконечно далеко, и беспокоило его только одно: холод.
Холод пронизывал его насквозь, режущий холод, который не хотел его отпускать, и он теперь лежал спокойно и прислушивался к ощущению холода. Одно время ему казалось, что, если он сумеет сложиться пополам, ему станет тепло, как под одеялом, и ему даже показалось, что он сумел сложиться так, и он уже почувствовал тепло. Но на самом деле это было кровотечение, которое он вызвал, подняв колени; и когда ощущение тепла прошло, он понял, что сложиться пополам невозможно и что с холодом ничего поделать нельзя и не стоит сопротивляться. Он лежал, изо всех сил стараясь не умереть как можно дольше после того, как уже остановятся мысли. Лодка поворачивалась на волнах, и он теперь был в тени, и ему становилось все холоднее.
Лодку несло течением с десяти часов вечера, а теперь было уже далеко за полдень. На всей поверхности Гольфстрима не было видно ничего, кроме морских водорослей, нескольких пухлых розовых медуз, плававших на поверхности воды, и далекого дымка танкерного судна, шедшего с грузом из Тампико на север.
   
   Глава двадцать первая
   
— Ну? — сказал Ричард Гордон своей жене.
— У тебя губная помада на сорочке, — сказала жена. — И около уха.
— Что ты скажешь на это?
— Что я скажу на это?
— Что ты скажешь на то, что я тебя застал лежащей на диване с этим неумытым пьяницей?
— Это неправда.
— А как я вас застал?
— Ты нас застал сидящими на диване.
— В темноте.
— Где ты был?
— У Брэдли.
— Да, — сказала она. — Я знаю. Не подходи ко мне. От тебя пахнет этой женщиной.
— А от тебя чем пахнет?
— Ничем. Я сидела и разговаривала с хорошим знакомым.
— Ты его целовала?
— Нет.
— Он тебя целовал?
— Да, мне это было приятно.
— Ты сука.
— Если ты будешь меня так называть, я уйду от тебя.
— Ты сука.
— Пусть, — сказала она. — Все равно все кончено. Если б ты не был таким самонадеянным и если б я тебя так не жалела, ты бы понял, что все уже давно кончено.
— Ты сука.
— Нет, — сказала она. — Я не сука. Я старалась быть хорошей женой, но ведь ты самонадеян и себялюбив, как петух. Только и знаешь кукарекать: "Посмотри, что я сделал. Посмотри, какое я дал тебе счастье. Ты должна бегать вокруг меня и кудахтать". Так вот, ты мне вовсе не дал счастья, и с меня довольно. Я свое откудахтала.
— Тебе нечего кудахтать. Ты не произвела на свет ничего такого, над чем можно было бы кудахтать.
— Чья это вина? Разве я не хотела ребенка? Но мы никак не могли себе этого позволить. Зато мы могли себе позволить ездить на Кап-д'Антиб купаться и в Швейцарию ходить на лыжах. Мы могли себе позволить приехать сюда, в Ки-Уэст. С меня довольно. Ты мне опротивел. Эта толстая Брэдли сегодня была последней каплей.
— Ах, пожалуйста, не припутывай ее сюда!
— Человек приходит домой весь в губной помаде. Неужели ты не мог хоть умыться? Вон, на лбу тоже.
— Ты целовала это пьяное ничтожество.
— Нет, этого не было. Но было бы, если б я знала, чем ты в это время занимаешься.
— Почему ты позволяла ему целовать себя?
— Я была взбешена. Мы ждали, ждали, ждали. Ты даже не подошел ко мне. Ты ушел с этой женщиной и пропал на полдня. Джон проводил меня домой.
— Ах вот как, Джон?
— Да, Джон. Джон. ДЖОН.
— А фамилия его как? Томас?
— Его фамилия Мак-Уолси.
— А как это пишется — вместе или отдельно?
— Не знаю, — сказала она и засмеялась. Но потом она перестала смеяться. — Не воображай, что, раз я смеюсь, значит, все обошлось, — сказала она, на глазах у нее выступили слезы, губы дрожали. — Ничего не обошлось. Это не обычная ссора. Все кончено. У меня к тебе нет ненависти. Тут проще. Ты мне противен. Ты мне глубоко противен, и с меня довольно.
— Хорошо, — сказал он.
— Нет. Совсем не хорошо. Все кончено. Разве ты не понимаешь?
— Кажется, понимаю.
— Пусть тебе не кажется.
— Не устраивай мелодраму, Эллен!
— Это я устраиваю мелодраму? Ничего подобного. Просто я ухожу от тебя.
— Нет, ты не уйдешь.
— Я сказала. Больше повторять не буду.
— Что ты собираешься делать?
— Не знаю. Может быть, выйду за Джона Мак-Уолси.
— Не выйдешь.
— Выйду, если захочу.
— Он на тебе не женится.
— Не беспокойся, женится. Он только сегодня просил меня быть его женой.
Ричард Гордон ничего не сказал. Пустота образовалась у него на том месте, где раньше было сердце, и все, что он слышал или говорил, казалось нечаянно подслушанным.
— О чем он тебя просил? — сказал он голосом, который шел откуда-то издалека.
— Быть его женой.
— Зачем?
— Затем, что он меня любит. Затем, что он хочет, чтобы я жила с ним. Он зарабатывает достаточно, чтобы прокормить меня.
— Ты обвенчана со мной.
— Не по-настоящему. Не в церкви. Ты не хотел венчаться в церкви, и ты знаешь, что это разбило сердце моей бедной мамы. Я так была влюблена в тебя, что я разбила бы чье угодно сердце. Господи, какая же я была дура. Я и свое сердце разбила. Оно разбито, и у меня больше нет сердца. Все, во что я верила, все, чем я дорожила, я бросила ради тебя, потому что ты был такой необыкновенный и так сильно любил меня, что только любовь имела значение. Любовь была важнее всего на свете, верно? Любовь — это было то, что было только у нас и не могло быть ни у кого другого. И ты был гений, а я была вся твоя жизнь. Я была твой друг, твой маленький черный цветок. Чушь. Любовь — это просто гнусная ложь. Любовь — это пилюли эргоаппола, потому что ты боялся иметь ребенка. Любовь — это хинин, и хинин, и хинин до звона в ушах. Любовь — это гнусность абортов, на которые ты меня посылал. Любовь — это мои искромсанные внутренности. Это катетеры вперемежку со спринцеваниями. Я знаю, что такое любовь. Любовь всегда висит в ванной за дверью. Она пахнет лизолем. К черту любовь. Любовь — это когда ты, дав мне счастье, засыпаешь с открытым ртом, а я лежу всю ночь без сна и боюсь даже молиться, потому что я знаю, что больше не имею на это права. Любовь — это гнусные фокусы, которым ты меня обучал и которые ты, наверно, вычитал из книг. Хватит. Я теперь покончила с тобой и покончила с любовью. С твоей мерзкой любовью. Эх ты, писатель!
— А ты просто дрянь.
— Не ругайся. Я для тебя тоже знаю подходящее название.
— Ну, хорошо.
— Нет, совсем не хорошо. Плохо, и очень плохо. Если б еще ты был хорошим писателем, я, может быть, стерпела бы остальное. Но я насмотрелась на то, как ты злишься, завидуешь, меняешь свои политические убеждения в угоду моде, в глаза льстишь, а за глаза сплетничаешь. Я столько насмотрелась, что с меня довольно. И, наконец, еще сегодня эта богатая развратная сука Брэдли. Нет, с меня довольно. Я пробовала и заботиться о тебе, и ухаживать за тобой, и стряпать для тебя, и молчать, когда тебе хочется, и смеяться, когда тебе хочется, и не сопротивляться твоим вспышкам, и делать вид, что я очень счастлива, и терпеть твои бешеные выходки, и сцены ревности, и всякие подлые каверзы, но теперь я с этим покончила.
— Значит, теперь ты хочешь начать сначала с пьяницей-профессором?
— Он настоящий человек. Он добрый и сердечный, и с ним так покойно, и мы из одного круга, и у нас есть общие духовные интересы, каких у тебя никогда не будет. Он похож на моего отца.
— Он пьяница.
— Он пьет. Но мой отец тоже пил. И мой отец носил шерстяные носки и по вечерам вытягивал ноги в шерстяных носках на соседний стул и читал газету. А когда мы болели крупом, он ухаживал за нами. Он был котельщиком, и руки у него были все в трещинах, и он любил драться, когда выпивал, но умел драться и тогда, когда был трезв. Он ходил в церковь, потому что этого хотелось матери, и справлял пасху ради нее и ради господа бога, но больше ради нее, и он был членом профсоюза, а если он и изменял ей когда-нибудь, она об этом ничего не знала.
— Пари держу, что он ей изменял направо и налево.
— Может быть, но если это и было, он об этом рассказывал священнику, а не ей, и если это было, то только потому, что он не мог совладать с собой, и потом жалел и раскаивался. Он это делал не из любопытства, и не из петушиного самолюбия, и не для того, чтобы рассказывать потом жене, какой он замечательный мужчина. Если это и было, то только потому, что мать на целое лето уезжала с ребятишками, а он гулял с товарищами, напивался пьян. Он был настоящий человек.
— Тебе бы стать писателем и написать о нем роман.
— Я была бы лучшим писателем, чем ты. И Джон Мак-Уолси тоже настоящий человек. А ты нет. И не можешь быть. Дело тут не в политических убеждениях и не в религии.
— У меня нет никакой религии.
— У меня тоже нет. А когда-то была и теперь опять будет. И ты уже не придешь, чтобы отнять ее у меня, как ты все у меня отнял.
— Нет.
— Нет. Ты теперь можешь спать с какой-нибудь богатой дрянью вроде Helene Брэдли. Как она, довольна тобой? Говорит она, что ты необыкновенный?
Глядя на ее печальное, сердитое лицо, похорошевшее от слез, ее губы, набухшие, как почки после дождя, ее темные локоны, в беспорядке падающие на лицо, Ричард Гордон понял, что ему не удержать ее.
— И ты меня больше не любишь?
— Я даже слова этого не могу слышать.
— Хорошо, — сказал он и вдруг с силой ударил ее по лицу.
Она заплакала, теперь уже не от гнева, а от боли, уронив голову на стол.
— Этого не нужно было, — сказала она.
— Нет, нужно было, — сказал он. — Ты все на свете знаешь, но ты не знаешь, как мне это нужно было.