1 2 3 4 5 6 
Матрос  донес, что утром пропал матрос из экипажа – Петровский. На это никак не рассчитывал.  Восемь вахт сменилось вчера с левой стороны корабля: был сменен Абрамовым, но  не пошел в кочегарку. Люди подавлены более, чем когда-либо. Помощник обращается  с ними неприветливо, ожидаю неприятностей.    

     

     

17  июля.    

Вчера  один матрос, Олгарен, вошел ко мне в каюту и с испуганным лицом сказал, что, по  его мнению, на корабле находится какой-то посторонний человек. Он сказал, что  когда стоял на вахте, то на время укрылся за рубку, так как была страшная непогода  и лил сильный дождь; и вдруг увидел, как высокий тонкий человек, совершенно непохожий  на кого бы то ни было из членов экипажа, вышел на палубу, прошел по ней и затем  куда-то исчез. Он осторожно пошел за ним следом, но когда дошел до самого  борта, то никого не нашел, а все люки были закрыты. Панический суеверный страх  овладел им, и я боюсь, что паника распространится. Чтобы устранить ее, велю  завтра хорошенько обыскать весь пароход от носа до кормы.    

Немного  позже, днем, я собрал весь экипаж и сказал им, что так как они думают, будто на  шхуне находится посторонний человек, то мы сделаем обыск от носа до кормы.  Первый помощник рассердился, сказал, что это безумие и что поддерживать такие  сумасшедшие идеи, значит деморализовать людей; сказал, что возьмется освободить  их от всех тревог одним средством, но я приказал ему взяться за руль, а  остальные принялись за основательный обыск; все шли рядом, с фонарями в руках;  мы не пропустили ни одного уголка. Так как в трюме стояли одни только  деревянные ящики, то и не оказалось никаких подозрительных углов, где бы мог  спрятаться человек. Люди после обыска сразу успокоились и снова мирно принялись  за работу. Первый помощник хмурился, но ничего не говорил.    

     

     

24  июля.    

Какой-то  злой рок как будто преследует шхуну, и так уже стало одним человеком меньше,  нужно войти в Бискайский залив, предвидится ужасная погода, а тут вчера еще  один человек исчез. Как и первый – пропал по время вахты, и больше его не видели.  Люди снова в паническом страхе. Сделал всеобщий опрос, желательно ли удвоить  вахту, так как они боятся оставаться одни. Помощник рассвирепел.    

Боюсь,  что снова будет тревога: или он, или остальные совершат какую-нибудь жестокость.    

     

     

28  июля.    

Четыре  дня в аду: кружимся все время в каком-то водовороте; а буря не стихает. Ни у  кого нет времени поспать. Люди выбились из сил. Затрудняюсь, кого поставить на  вахту, никто не способен выдержать. Второй помощник взялся за руль и дал возможность  людям насладиться получасовым сном. Ветер стихает, волны еще люты, но меньше,  чем раньше, так как чувствую, что шхуна держится крепче.    

     

     

29  июля.    

Новая  трагедия. Ночью на вахте был всего один матрос, так как экипаж был слишком  утомлен, чтобы ее удваивать. Когда утренняя вахта пришла на смену, то никого не  нашла. Теперь я уже и без второго помощника, и среди экипажа снова паника;  помощник и я решили держать при себе заряженные пистолеты в ожидании объяснения  этой тайны.    

     

     

30  июля.    

Рады,  что приближаемся к Англии. Погода чудесная, паруса все распущены. От усталости  обессилен. Крепко спал, был разбужен помощником, сообщившим мне, что оба  матроса на вахте и рулевой исчезли. На шхуне остались два матроса, помощник и  я.    

     

     

1  августа.    

Два  дня тумана – и ни одного паруса в виду. Надеялся, что в английском канале смогу  подать сигнал о помощи или же зайти куда-нибудь. Мы, кажется, находимся во  власти какого-то ужасного рока. Помощник теперь сильнее деморализован, чем  остальные. Люди в страхе, работают тупо, терпеливо и покорно. Они русские, он –  румын.    

     

     

2  августа.    

Проснулся  после пятиминутного сна от крика, раздавшегося точно у моих дверей. Бросился на  палубу и подбежал к помощнику. Говорит, что также слышал крик и побежал на  помощь, но никого не оказалось на вахте. Еще один пропал. Господи, помоги нам!    

     

     

3  августа.    

В  полночь я пошел к рулевому колесу, заметив там человека, но, подойдя к колесу,  никого там не нашел. Ветер был сильный, и так как мы шли по ветру, то звать  было бесполезно. Я не посмел оставить руль и потому лишь окликнул помощника.  Через несколько минут он выбежал на палубу в нижнем белье; он выглядел дико и истощенно,  я очень опасаюсь за его рассудок. Он подошел ко мне и глухо шепнул в самое ухо,  как будто боясь, чтобы ветер его не услышал: «Оно здесь; я теперь знаю. Я видел  это вчера ночью на вахте, оно – в образе высокого, стройного и  призрачно-бледного человека. Оно было на корме и выглядывало снизу. Я пополз к  нему и ударил его ножом, но нож прошел сквозь него, как сквозь воздух. Но оно  здесь, и я его найду. Оно, может быть, в одном из этих ящиков. Я открою их  поочередно, один за другим и посмотрю. А вы управляйте шхуной». И с угрожающим  видом он направился вниз. Поднялся резкий ветер, так что я не мог отойти от  руля. Я видел, как он снова поднялся на палубу с ящиком для инструментов и  фонарем, и как спускался в передний люк. Он окончательно сошел с ума, и незачем  пробовать его остановить. Он не может испортить этих ящиков; они записаны в  накладной «землею», и передвигать их самая безопасная вещь, какую только можно  сделать.    

Прошло  немало времени. Я стал было надеяться, что помощник вернется в более спокойном  состоянии, ибо слышал, как он что-то колотит в трюме, а работа ему полезна, –  как вдруг раздался страшный крик, от которого вся кровь ударила мне в голову, и  на палубу вылетел взбесившийся безумец с блуждающими глазами и лицом, искаженным  страхом. «Спасите меня, спасите меня!» – кричал он; затем его ужас перешел в  отчаяние, и он сказал решительным тоном: «Лучше и вы бы пришли, капитан, пока  не поздно. Он там! Теперь я знаю, в чем секрет. Море спасет меня! Да поможет  мне Бог!» И раньше, чем я успел сказать ему хоть слово или двинуться, чтобы его  схватить, он бросился в море. Мне кажется, что теперь и я знаю, в чем секрет:  это он, этот сумасшедший, уничтожал людей одного за другим, а теперь сам  последовал за ними. Да поможет мне Бог! Как я отвечу за весь этот ужас, когда  приду в порт? Когда приду в порт?.. Будет ли это когда-нибудь?..    

     

     

4  августа.    

Все  в тумане, сквозь который восходящее солнце не может проникнуть. Я узнаю восход  только инстинктом, как всякий моряк. Я не осмелился сойти вниз – не рискнул  оставить руль; так и оставался здесь всю ночь – и во мраке ночи увидал Его!..  Да простит мне Бог! Помощник был прав, бросившись за борт. Лучше умереть, как  подобает мужчине, бросившись в синее море. Но я – капитан, и не имею права  покинуть свой корабль. Но я поражу этого врага или чудовище, так как привяжу  свои руки к рулевому колесу. Когда силы начнут меня покидать, то вместе с  руками я привяжу то, чего Он – или Оно – не посмеет коснуться; и тем спасу свою  душу и свою честь. Я становлюсь все слабее, а ночь приближается. Если Он снова  посмотрит мне в глаза, у меня может не хватить силы действовать… Если мы  погибнем, то, может быть, кто-нибудь найдет эту бутылку и поймет… если же нет…  прекрасно, пусть тогда весь мир знает, что я был верен долгу. Да помогут Бог, и  Святая Евгения, и все Святые бедной, невинной душе, старавшейся исполнить свой  долг…"    

     

     

Конечно,  решение суда осталось открытым. Ничего определенного не выяснено, и неизвестно,  какой человек совершил эти убийства. Здесь почти весь народ считает капитана  героем, и ему устроят торжественные похороны. Все уже подготовлено и решено,  что его тело повезут в сопровождении целой флотилии лодок, сначала вверх по  реке, затем назад к Тэт Хилл Пир, и, наконец, поднимут по лестнице аббатства, и  похоронят на утесе на кладбище.    

Так  и не нашлось никаких следов громадной собаки; что вызвало массу неудовольствий,  судя по мнению всех жителей, это большое упущение со стороны местных властей.    

     

     Дневник Мины Мюррэй    

     

8  августа.    

Люси  была очень беспокойна, и в эту ночь я также не могла уснуть. Шторм был ужасный,  и при каждом завывании ветра в трубе я содрогалась. Иногда были такие резкие  удары, что казалось, будто где-то вдали стреляют из пушек. Довольно странно:  Люси не просыпалась, но она дважды вставала и начинала одеваться; к счастью, я  каждый раз вовремя просыпалась и укладывала ее обратно в постель.    

Мы обе  встали рано утром и отправились в гавань. Там оказалось очень мало народу и, несмотря  на то, что солнце было ясно, а воздух чист и свеж, большие суровые волны,  казавшиеся черными в сравнении с белой как снег пеной, покрывавшей их гребни,  протискивались сквозь узкий проход в гавань, напоминая человека,  протискивающегося сквозь толпу. Я была счастлива при мысли, что Джонатан вчера  находился не на море, а на суше. Но на суше ли он? Может быть, он на море? Где  он и каково ему? Я продолжаю страшно беспокоиться за него. Если бы я только знала,  что предпринять, я бы все сделала!    

     

10  августа.    

Похороны  бедного капитана были очень трогательны. Кажется, все лодки порта присутствовали,  а капитаны несли гроб всю дорогу от Тэт Хилл Пира до самого кладбища. Мы вместе  с Люси рано отправились к нашему старому месту в то время, как процессия лодок  поднималась вверх по реке. Отсюда было великолепно видно, так что мы могли  наблюдать всю процессию. Бедного капитана опустили в могилу очень близко от  нас. Люси казалась очень взволнованной. Она все время очень беспокойна, и мне  кажется, что это сон прошлой ночи так на ней отзывается. Но она ни за что не  хочет сознаться, что является причиной ее беспокойства… В том, что мистер Свэлз  был найден сегодня утром на нашей скамье мертвым со сломанной шеей, кроется  что-то странное. Он, должно быть, как говорил доктор, в испуге упал со скамьи  навзничь; на лице замерло выражение страха и ужаса, люди говорили, что при виде  его дрожь пробегает по телу. Бедный, славный старичок! Может быть, он увидел  перед собой смерть! Люси так чувствительна, что все отражается на ней гораздо  сильнее, чем на других. Она только что страшно взволновалась из-за сущего пустяка,  на который я совершенно не обратила внимания, хотя и сама очень люблю собак:  пришел какой-то господин, который и раньше часто приходил сюда за лодкой, в  сопровождении своей собаки. Они оба очень спокойные существа: мне никогда не  приходилось видеть этого человека сердитым, а собаку слышать лающей. Во время  панихиды собака ни за что не хотела подойти к своему хозяину, стоявшему вместе  с нами на скамье, а стояла в нескольких ярдах от нас и выла. Хозяин ее говорил  с ней сначала ласково, затем резко и, наконец, сердито; но она все не подходила  и не переставала рычать. Она была в каком-то бешенстве: глаза ее дико сверкали,  шерсть стояла дыбом. Наконец хозяин ее разозлился, соскочил вниз и ударил  собаку ногою, затем, схватив ее за шиворот, потащил и швырнул на надгробную  плиту, на которой стояла наша скамейка. Но едва бедное животное коснулось  камня, как тотчас же притихло и начало дрожать. Оно и не пыталось сойти, а  как-то присело, дрожа и ежась, и находилось в таком ужасном состоянии, что я всячески  старалась успокоить его, но безуспешно. Все эти сцены так взволновали Люси, что  я решила заставить ее совершить перед сном длинную прогулку, чтобы она крепче  заснула.    

     

    

 Глава восьмая    

     

     Дневник Мины Мюррэй    

     

Тот  же день.    

Одиннадцать  часов вечера – ну и устала же я! Если бы я твердо не решила вести ежедневно  дневник, то сегодня ночью не раскрыла бы его. Мы совершили чудесную  продолжительную прогулку. Люси страшно устала, и мы решили как можно скорее  лечь спать. В это время пришел молодой викарий, и миссис Вестенр пригласила его  остаться на ужин, так что нам с Люси пришлось безумно бороться со сном: я знаю,  для меня борьба эта была ужасна – я чувствую себя положительно героиней… Люси  заснула и дышит спокойно, у нее щеки горят сильнее обыкновенного, она очень  красива. Если мистер Холмвуд влюбился в нее в гостиной, то воображаю, что бы он  сказал, если бы увидел ее теперь. Я сегодня очень счастлива – Люси, кажется,  уже лучше. Я убеждена, что она поправляется и что тревожные сны уже  прекратились. Я была бы вполне счастлива, если бы только знала, что с  Джонатаном… Да благословит и хранит его Бог!    

     

11  августа.    

3  часа ночи.    

Снова за  дневником. Не могу спать, лучше уж буду писать. Я слишком взволнована, чтобы  заснуть. С нами приключилось что-то невероятное, какое-то кошмарное событие.  Ночью не успела я закрыть свой дневник, как тотчас же заснула… Вдруг я сразу  проснулась и села на кровати. Ужасное чувство страха охватило меня – я  почувствовала какую-то пустоту вокруг себя. В комнате было темно, так что я не  могла видеть постели Люси; я крадучись пробралась к ней и стала ее ощупывать;  постель оказалась пуста. Я зажгла спичку и увидела, что Люси нет в комнате.  Дверь закрыта, но не заперта, хотя я заперла ее. Я побоялась разбудить ее мать,  поскольку в последнее время она чувствовала себя как-то хуже, чем обыкновенно,  и оделась, решив сама разыскать Люси. Собираясь выйти из комнаты, я догадалась  посмотреть, в чем она ушла, чтобы иметь представление о ее намерениях. Если в  платье – значит, ее надо искать дома, если же в костюме – вне дома. Платье и  костюм оказались на своих местах. «Слава Богу, – подумала я, – она не  могла далеко уйти в одной ночной рубашке».    

Я  спустилась по лестнице и посмотрела в гостиной – ее нет. Тогда я начала искать  по всем остальным комнатам, с постепенно возрастающим чувством страха. Таким  образом я дошла до входной двери, она оказалась открытой, но не настежь, а  слегка приотворенной. Обыкновенно прислуга на ночь тщательно запирает эту  дверь, и я начала бояться, что Люси вышла на улицу. Но раздумывать было  некогда, тем более что страх совершенно лишил меня способности разбираться в  деталях. Я закуталась в большую тяжелую шаль и вышла; часы пробили час, когда я  пробежала по Кресшенду; не было видно ни единой души. Я побежала вдоль Северной  террасы, но белую фигуру, которую я искала, не нашла. С края Западного утеса  над молом я посмотрела через гавань на Восточный утес, колеблясь между надеждой  и страхом увидеть Люси на нашем любимом месте. Круглая луна ярко освещала всю  местность, а окружающие ее облака превратили всю сцену в море света и теней.  Одно время я ничего не могла увидеть, так как церковь Святой Марии и вся  ближайшая к ней местность были в тени. Затем, когда облако освободило луну, я  прежде всего увидела руины аббатства; а когда узкая полоса света двинулась  дальше, то она осветила церковь и кладбище.    

Мое  предположение оправдалось: луна высветила белую как снег фигуру, сидевшую на  нашей любимой скамье. Но тут новое облако погрузило все во мрак, и я больше  ничего не успела разглядеть; мне только показалось, что позади скамейки, на  которой сидела белая фигура, стояла какая-то черная тень и наклонялась над нею.  Был ли это человек или животное – я не могла определить, но я не стала ждать,  пока снова прояснится, а бросилась бежать по ступеням к молу, мимо рыбного ряда  прямо к мосту – единственному пути, который вел к Восточному утесу. Город казался  вымершим. Я была очень рада этому, так как не хотела, чтобы оказались свидетели  ужасного состояния Люси. Время и расстояние казались мне бесконечными, колени  мои дрожали и я, задыхаясь, взбиралась по бесконечным ступенькам к аббатству.  Я, должно быть, шла очень быстро, так как у меня и сейчас такое чувство, будто  мои ноги налиты свинцом, а суставы онемели. Когда я дошла почти до верха, то  уже могла различить скамейку и белую фигуру, несмотря на то, что было темно.  Оказывается – я не ошиблась – какая-то длинная, черная тень стояла нагнувшись  над склонившейся белой фигурой. Я крикнула в испуге «Люси! Люси!», тень подняла  голову, и со своего места я ясно различила бледное лицо с красными сверкающими  глазами. Люси не отвечала, и я побежала к воротам кладбища. Когда я вошла, то  церковь пришлась между мной и скамейкой, так что на мгновение я потеряла Люси  из виду. Когда я вышла из-за церкви, луна, освободившись от облака, так ярко  светила, что я ясно увидела Люси с откинутой на спинку скамьи головой. Она была  теперь совершенно одна. Около нее не было даже признака живого существа.    

     

    

     

Когда я  наклонилась к ней, то увидела, что она еще спала. Рот у нее был полуоткрыт, но  дышала она не так ровно как всегда, а как-то тяжело, как бы стараясь захватить  побольше воздуха. Когда я подошла к ней, она бессознательно подняла руку и  разорвала воротник своей ночной рубашки, который закрывал ей шею, при этом она  вздрогнула, как будто почувствовала холод. Я закутала ее в свою теплую шаль и  плотно стянула края у шеи, так как боялась, чтобы она не простудилась,  разгуливая ночью в одной рубашке. Я боялась разбудить ее сразу и, желая  сохранить свободу рук, чтобы помочь ей, закрепила у шеи английской булавкой. Но  в поспешности я, должно быть неосторожно задела или оцарапала ее булавкой,  потому что после того, как она начала спокойно дышать, она все время хваталась  рукой за горло и стонала. Закутав ее хорошенько, я принялась осторожно будить  ее. Вначале она не отзывалась, потом сон ее стал тревожнее, и временами она  стонала и вздыхала. Наконец, я принялась энергичнее будить ее. Она открыла  глаза и проснулась. Люси нисколько не удивилась, увидев меня, по всей  вероятности, не сразу сообразив, где находится. Когда я сказала, чтобы она  сейчас же шла домой, она моментально встала и послушно, как дитя, последовала  за мною.    

Нам  посчастливилось, и мы дошли до дому, никого не встретив. У меня все время  сердце так сильно билось, что казалось, будто я теряю сознание. Я безумно  перепугалась за Люси, не только за ее здоровье, которое могло пострадать после  этого ночного случая, но также и за ее репутацию, если эта история получит  огласку. Добравшись, наконец, домой, мы прежде всего оттерли ноги и вместе  помолились Богу в благодарность за спасение, затем я уложила Люси в постель.  Перед тем как заснуть она просила и заклинала меня никому, даже матери, не  говорить ни слова о ее приключении. Сначала я колебалась дать ей это обещание,  но вспомнив о состоянии здоровья ее матери и зная, как сильно такая вещь может  напугать ее, я решила, что умнее будет умолчать об этом. Надеюсь, что я  правильно рассудила. Я заперла дверь на ключ и привязала ключ к своей руке, так  что теперь, надеюсь, меня больше не будут беспокоить.    

     

Тот  же день.    

В  полдень.    

Все идет  хорошо. Люси спала, пока я ее не разбудила. Меня очень огорчает, что моя неловкость  с английской булавкой ранила ее. Я, должно быть, ранила ее очень сильно, так  как кожа у нее на шее оказалась проколотой. Вероятно, я захватила булавкой  немного кожи и, застегивая, проколола ее насквозь, так как на горле два маленьких  отверстия, точно от укола иглой; кроме того, на ночной рубашке виднелась капля  крови. Когда я, напуганная этим, извинялась перед нею, она рассмеялась и  приласкала меня, сказав, что даже не чувствует ничего. К счастью, ранки эти не  могут оставить шрама, так как они очень незначительны.    

     

12  августа.    

Мои  предположения о спокойной ночи не оправдались, так как я ночью была дважды разбужена  тем, что Люси старалась уйти. Даже во сне она казалась возмущенной тем, что  дверь оказалась запертой, и очень недовольная легла обратно в постель. Я  проснулась на рассвете и услышала чирикание птичек под окном. Люси тоже  проснулась, и мне было приятно, что она чувствовала себя лучше, чем в  предыдущее утро. К ней опять вернулась вся ее прежняя беззаботная веселость, она  подошла ко мне и, прижавшись ко мне, рассказала все об Артуре. Я же поведала ей  все свои опасения относительно Джонатана, и она старалась меня успокоить.    

     

13  августа.    

Снова  спокойный день и снова сон с ключом на руке. Ночью я опять проснулась и застала  Люси сидящей на постели, уставившейся в окно, но в глубоком сне. Я сошла с  постели и, раздвинув штору, выглянула в окно. Луна ярко светила; под лучами  луны небо и море, как будто слившиеся в одну глубокую, тихую тайну, были полны  невыразимой красоты. Перед окном, беспрестанно кружась, носилась большая  летучая мышь; озаренная лунным светом, она то появлялась, то снова исчезала;  порою она очень быстро подлетала к окну, но затем, должно быть, испугавшись  меня, полетела через гавань к аббатству. Когда я отошла от окна, Люси уже  спокойно лежала и спала. Больше она ни разу не поднималась за всю ночь.    

     

14  августа.    

Сидела  на Восточном утесе и писала целый день. Люси, кажется, так же влюбилась в это местечко,  как и я. Ее трудно отозвать отсюда домой к завтраку, или к чаю, или к обеду.  Сегодня днем она сделала очень странное замечание: мы возвращались домой к  обеду и, когда были наверху лестницы, то остановились, чтобы как всегда  полюбоваться видом. Красные лучи заходящего солнца озаряли Восточный утес и  старое аббатство; казалось, будто все окружающее купалось в великолепном  розовом свете. Мы молча стояли и любовались, как вдруг Люси прошептала как бы  про себя:    

– Опять  его красные глаза, они всегда такие.    

Это  странное выражение, сорвавшееся ни с того ни с сего с ее уст, положительно  испугало меня. Я осторожно оглянулась, чтобы хорошенько рассмотреть Люси, но  так, чтобы она не заметила этого, и увидела, что она была в полусонном  состоянии с очень странным, непонятным мне выражением лица; я ничего не  сказала, но проследила за направлением ее взгляда. Она смотрела на нашу любимую  скамейку, на которой одиноко сидела какая-то темная фигура. Я сама немного  испугалась, ибо мне показалось, что у незнакомца были большие глаза, которые  пылали как факелы; но когда я посмотрела вторично, иллюзия пропала. Это просто  красный свет солнца отражался в окнах церкви Святой Марии. Я обратила внимание  Люси на это явление, она вздрогнула и пришла в себя, но все-таки была печальна;  возможно, она вспомнила приключение той ужасной ночи. Мы никогда не вспоминаем  об этом, так что и теперь я ничего не сказала, и мы пошли домой обедать. У Люси  заболела голова, и она рано пошла спать. Я же прошлась немного по утесам и была  полна сладкой грусти, поскольку думала о Джонатане. Когда я возвращалась домой,  то луна так ярко светила, что за исключением передней части начинающегося около  нас квартала Кресшенд, можно было ясно видеть все. Я взглянула на наше окно и  увидела высунувшуюся из него голову Люси. Я подумала, что она, вероятно,  смотрит на меня, тогда я вынула носовой платок и начала махать. Она не обратила  на это никакого внимания и совсем не двигалась. Тут по углу дома как раз пополз  свет луны и упал на окно, тогда я ясно увидела, что Люси сидит на подоконнике с  откинутой назад головой и закрытыми глазами, а около нее сидит что-то вроде  большой птицы. Боясь, как бы она не простудилась, я быстро побежала наверх по  лестнице, но когда я вошла в спальню, Люси была уже в кровати и крепко спала,  тяжело дыша. Она держала руку у горла, как бы охраняя его от холода. Я не  будила ее, но только закутала ее потеплее и позаботилась о том, чтобы окна и  двери были хорошо заперты.    

Люси  выглядела прекрасно, но немного бледнее обычного, и под глазами у нее были какие-то  странные тени, которые мне вовсе не понравились.    

     

15  августа.    

Встала  позже обыкновенного. Люси была утомлена и продолжала спать до того времени, как  нас позвали к столу. За завтраком нас ожидал приятный сюрприз. Отцу Артура  стало лучше, и он торопит свадьбу. Люси полна безмятежного счастья, а мать ее в  то же время и рада и огорчена. Немного позже в тот же день она разъяснила мне  причину этого. Она очень опечалена, что приходится расстаться с Люси, но она  довольна, что у Люси скоро будет кому за ней присмотреть. Бедная милая леди.  Она поведала мне, что у нее порок сердца. Она не говорила об этом Люси и просила  меня держать это в секрете; доктор сказал, что ей осталось жить самое большее  несколько месяцев.    

     

17  августа.    

Не вела  дневника целых два дня. У меня не хватало духу вести его. Какая-то черная тень  как будто обволакивает наше счастье. Никаких известий о Джонатане. Люси  становится все слабее и слабее, а дни ее матери сочтены. Люси прекрасно спит и  наслаждается чудным воздухом; но несмотря на это, румянец у нее на щеках все  бледнее и бледнее, и она с каждым днем становится все более слабой и вялой. Я  слышу, как она по ночам дышит все тяжелее. Ключ от дверей у меня каждую ночь на  руке, но она встает и ходит по комнате или сидит у открытого окна. Прошлой ночью,  когда я проснулась, я снова застала ее у открытого окна и, когда я хотела ее  разбудить, то не могла: она была в обмороке. Когда мне наконец удалось привести  ее в сознание, она была невероятно слаба и тихо плакала, стараясь отдышаться.  Когда я спросила, как она очутилась у окна, то она покачала головой и отвернулась.  Надеюсь, что ее болезнь не вызвана этим несчастным уколом булавки. Пока она  спала, я осмотрела ее шею. Оказалось, что маленькие ранки еще не зажили, они  все еще открыты и как будто расширились, а края их приобрели бледную окраску.  Они напоминают маленькие белые кружки с красными центрами; если они не заживут  через несколько дней, я настойчиво буду требовать, чтобы их осмотрел доктор.    

     Стряпчие Уайтби Картеру  Патерсон и К°, Лондон    

     

17  августа.    

М.  Г.    

При  сем прилагаю накладную на товар, отправленный по Великой Северной железной  дороге. Он должен быть доставлен в Карфакс близ Пурфлита немедленно по  получении на станции Кинг-Кросс. Дом в настоящее время необитаем, ключи прилагаю,  они пронумерованы.    

Прошу  сложить ящики, количество 50, составляющие эту кладь, в разрушенной части дома,  помеченной буквой «А» на плане, который при сем прилагается. Вашему агенту не  трудно будет найти место, так как это старая часовня дома. Товар отправят  сегодня, в 9 ч. 30 мин. вечера, и он должен быть в Кинг-Кросс завтра в 4 ч. 30  мин. дня. Так как наш клиент желал бы получить кладь как можно скорее, вам  придется к назначенному времени приготовить повозки, чтобы тотчас же доставить  ящики по назначению. Чтобы избежать возможных задержек из-за платежей в вашем  отделении, прилагаю чек на десять фунтов, в получении которого прошу выдать  квитанцию. Если расходов будет меньше, то можете вернуть остаток, если больше,  то мы вам немедленно выпишем чек на израсходованный излишек. Когда вы окончите  дело, оставьте ключи в доме, где владелец сам их возьмет. От входной двери у  него есть свой ключ. Прошу вас не быть на нас в претензии за то, что мы  нарушаем правила вежливости, настойчиво прося вас поторопиться с доставкой.    

Преданный  вам,    

Самуил  Ф. Биллингтон и Сын.    

     

     Письмо Картера Патерсон  и К°, Лондон Биллингтону и Сын, Уайтби    

     

24  августа.    

М.  Г.    

10  фунтов мы получили, просим прислать чек еще на 1 фунт семнадцать шиллингов и девять  пенсов, которые с вас причитаются, как это видно из прилагаемого счета. Товар  доставлен согласно инструкции, а связка ключей оставлена, как было указано, в  передней.    

С  почтением,    

За  Картера Патерсон и К° (подпись неразборчива).    

     

     Дневник Мины Мюррэй    

     

18  августа.    

Сегодня  я счастлива и снова пишу, сидя на нашей скамейке на кладбище. Люси опять гораздо  лучше. Прошлую ночь она спала великолепно и ни разу меня не потревожила.  Румянец постепенно возвращается к ней, хотя она все еще бледна и плохо  выглядит. Если бы она была малокровной, ее состояние было бы понятно, но ведь  этого нет. Она оживлена, весела и мила. Вся болезненность пропала, и она только  что вспоминала о том, как я застала ее спящей на этом самом месте.    

Я  воспользовалась ее разговорчивостью и спросила, проделывала ли она все это во  сне или сознательно. Тут она посмотрела на меня с нежной, ясной улыбкой, как-то  притихла и углубилась в воспоминания той ночи:    

«Я как  будто не совсем спала; мне даже казалось, что все это было наяву. Мне почему-то  вдруг захотелось прийти сюда, но почему, не знаю. Я помню сквозь сон, что я шла  по улицам и перешла мост. Когда я поднималась по лестнице, то услышала вой  стольких собак, что казалось, весь город был полон собак, которые выли все  сразу. Затем мне смутно помнится что-то длинное, темное с красными глазами, как  раз такими, как тот заход солнца, затем что-то нежное и горькое вдруг охватило  меня; потом мне казалось, будто я погружаюсь в глубокую зеленую воду, и я слышала  какое-то пение, как это бывает с утопающими, как мне рассказывали; затем все  закружилось передо мною, и моя душа как будто покинула мое тело и витала где-то  в воздухе. Помнится, мне еще показалось, что Восточный маяк очутился как раз  подо мной; затем меня охватило какое-то мучительное чувство и как бы началось  землетрясение, после чего я вышла из оцепенения и увидела тебя. Я видела, как  ты меня будила, раньше, чем почувствовала это».    

Она  рассмеялась. Мне это показалось неестественным, и я внимательно взглянула на  нее. Ее смех мне совсем не понравился, я решила, что лучше с ней не говорить об  этом, и перешла на другую тему. Люси снова стала прежней. По дороге домой свежий  ветерок подбодрил ее, и щеки порозовели. Мать Люси очень обрадовалась, увидев  ее, и мы провели прекрасный вечер.    

     

19  августа.    

Радость!  Радость! Радость! Хотя и не все радость. Наконец известие о Джонатане. Бедняжка  был болен; вот почему он не писал. Я не боюсь уже теперь об этом думать или  говорить, когда я все знаю. М-р Хаукинс переслал мне письмо и сам приписал пару  трогательных строк. Мне придется сегодня утром поехать к Джонатану, помочь,  если нужно будет, ухаживать за ним и привезти его домой. М-р Хаукинс пишет, что  было бы вовсе не плохо, если бы мы вскоре поженились. Я плакала над письмом  этой славной сестры милосердия. План моего путешествия уже разработан и багаж  уложен. Я беру только одну смену платья; Люси привезет мне все остальное в  Лондон и оставит у себя, пока я не пришлю за ним, так как, может случиться,  что… но больше мне не следует писать, расскажу все Джонатану, моему мужу.  Письмо, которое он видел и трогал, должно утешить меня, пока мы с ним не  встретимся.    

     Письмо сестры Агаты,  больница Святого Иосифа и Святой Марии, мисс Вильгельмине Мюррэй    

     

12  августа.    

Будапешт    

Милостивая  государыня!    

Пишу  по желанию м-ра Джонатана Харкера, который еще недостаточно окреп, чтобы писать  самому, хотя ему уже гораздо лучше, благодаря Богу и Св. Иосифу и Св. Марии. Он  пролежал у нас около шести недель в сильнейшей горячке. Он просил меня  успокоить свою невесту и передать ей, кроме того, что с этой же почтой он  посылает письмо м-ру Питеру Хаукинсу, которому просит передать свое глубокое  почтение и сообщить, что очень огорчен своей задержкой и что дело его  закончено. Он пробудет еще пару недель в нашем санатории, расположенном в горах,  а затем отправится домой. Кроме того, он просил меня сообщить вам, что у него  не хватает денег, чтобы расплатиться, а он желал бы уплатить здесь, ибо  найдутся другие, более нуждающиеся.    

Примите  уверение в полном моем уважении и да благословит вас Бог.    

Ваша  сестра Агата.    

     

     

P.  S. Так как мой пациент заснул, то я вновь открываю это письмо, чтобы сообщить  вам еще кое-что. Он мне все рассказал про вас и о том, что вы скоро будете его  женой. Да благословит вас обоих Создатель. У него был, по-видимому, какой-то потрясающий  удар – так говорит наш доктор – и в своей горячке он все бредит всевозможными  ужасами: волками, ядом и кровью, призраками и демонами и, я боюсь даже сказать,  чем еще, но будьте с ним осторожны и следите за тем, чтобы его ничего не  тревожило; следы такой болезни не скоро исчезнут. Мы уже давно написали бы, да  ничего не знали о его друзьях, а из его разговоров ничего не могли понять. Он  приехал поездом из Клаузенбурга, и начальник станции рассказывал служащему, что  на станции он кричал, чтобы ему дали билет домой. Видя по всему, что он  англичанин, ему выдали билет до конечной станции этой железной дороги. Будьте  спокойны за него, так как за ним заботливо ухаживают. Своей лаской и  благовоспитанностью он победил наши сердца. Теперь ему действительно гораздо  лучше, и я не сомневаюсь, что через несколько недель он совершенно оправится,  но ради его же спасения будьте с ним очень осторожны. Я буду молиться за ваше  долгое счастье Господу Богу и Святому Иосифу и Святой Марии.    

     

     Дневник Мистера Сьюарда    

     

19  августа.    

Вчера  вечером в Рэнфилде произошла странная и неожиданная перемена. Около 8-ми часов  он стал возбужденным и начал рыскать всюду, как собака на охоте. Служащий был  этим поражен и, зная, как я им интересуюсь, постарался, чтобы Рэнфилд  разговорился. Обыкновенно Рэнфилд относится с уважением к служителю, порою даже  с раболепством; но сегодня, по словам служителя, он держался с ним надменно. Ни  за что не захотел снизойти до разговора. Вот все, что тот добился от него:    

«Я не  желаю с вами говорить; вы теперь для меня не существуете; теперь господин мой рядом».    

Служитель  думает, что Рэнфилда вдруг охватил приступ религиозной мании. В 9 часов вечера  я сам посетил его. В чрезмерной самоуверенности разница между мною и служителем  показалась ему ничтожной. Это похоже на религиозную манию, и скоро он,  вероятно, возомнит себя Богом.    

В  продолжение получаса или даже больше Рэнфилд все более и более возбуждался. Я  не подал даже вида, что слежу за ним, но все-таки наблюдал очень внимательно; в  его глазах внезапно появилось то хитрое выражение, которое мы замечаем  обыкновенно у сумасшедшего, занятого какой-нибудь определенной мыслью. Затем он  сразу успокоился и уселся на краю кровати, уставившись в пространство  блестящими глазами. Я решил проверить, притворяется ли он апатичным, или на  самом деле таков, и завел с ним разговор на тему, на которую он всегда  отзывался. Сначала он ничего не отвечал, потом сказал брезгливо:    

– Да  ну их всех! Я нисколько не интересуюсь ими.    

– Что? –  спросил я. – Не хотите ли вы этим сказать, что не интересуетесь пауками?  (Теперь пауки его слабость, и его записная книжка полна рисунков, изображающих  пауков.)    

На что  он двусмысленно ответил:    

– Шаферицы  радуют взоры тех, кто ожидает невесту, но с появлением невесты они перестают  существовать для присутствующих.    

Он не  хотел объяснить значения своих слов и все то время, что я у него пробыл, молча  просидел на своей постели.    

Я вернулся  к себе и лег спать.    

Проснулся  я, когда пробило два часа и пришел дежурный, посланный из палаты с сообщением,  что Рэнфилд сбежал. Я наскоро оделся и тотчас же спустился вниз; мой пациент  слишком опасный человек, чтобы оставлять его на свободе. Его идеи могут слишком  плохо отразиться на посторонних. Служитель ждал меня. Он сказал, что всего 10  минут назад он видел Рэнфилда в дверной глазок спящим. Затем его внимание было  привлечено звоном разбитого стекла. Когда он бросился в комнату, то увидел в  окне только пятки и тотчас же послал за мною. Больной в одной ночной рубашке и,  наверное, не успел убежать далеко. Дежурный решил, что лучше проследить, куда  он пойдет, а то, выходя из дому через двери, можно потерять его из виду.  Дежурный был слишком толст, чтобы пролезть в окно, а так как я худощав, то с  его помощью легко пролез ногами вперед и спрыгнул на землю. Служитель сказал,  что пациент повернул по дороге налево, и я побежал как только мог вслед за ним.  Миновав деревья, я увидел белую фигуру, карабкающуюся по высокой стене, которая  отделяет наше владение от соседей. Я сейчас же вернулся и приказал дежурному  немедленно позвать четырех служителей на тот случай, если больной в буйном состоянии,  и последовать за ним в Карфакс. Сам же я достал лестницу и перелез через стену  вслед за беглецом. Я как раз увидел Рэнфилда, исчезающего за углом дома, и  погнался за ним. Он уже был далеко, и я увидел, как он прижался к обитой  железом дубовой двери церкви. Он разговаривал с кем-то, а я боялся подойти  туда, чтобы его не напугать, иначе он мог убежать. Гнаться за пчелиным роем  ничто в сравнении с погоней за полуголым сумасшедшим, когда на него накатит.  Вскоре я, однако, убедился в том, что он совершенно не обращает внимания на  окружающее, и стал подходить ближе, тем более, что мои люди тоже успели  перелезть через стену и окружить его. Я слушал, как он говорил: «Я здесь,  господин мой, чтобы выслушать Ваше приказание. Я Ваш раб, и Вы вознаградите  меня, так как я буду Вам верен. Я давно уже ожидаю Вас. Теперь Вы здесь, и я жду  Ваших приказаний и надеюсь, что Вы не обойдете меня, дорогой мой Господин, и  наделите меня Вашим добром».    

Как бы  то ни было, он просто старый жадный нищий. Он думает о хлебе и рыбах, когда  убежден, что перед ним Бог. Его мания – какая-то странная комбинация. Когда мы  его захватили, он боролся, как тигр. Он невероятно силен и больше походил на  дикого зверя, чем на человека. Я никогда не видел сумасшедшего в таком припадке  бешенства; и надеюсь, что никогда больше не увижу. Счастье еще, что мы  захватили его вовремя. С его силой и решительностью он мог бы натворить много  бед. Теперь он, во всяком случае, безопасен, так как мы надели на него рубашку  и связали.    

Сейчас  только он проговорил первые связные слова:    

«Я буду  терпеть, Господин мой. Я уже чувствую приближение этого. Время наступает –  наступает – наступает!»    

Сначала  я был слишком возбужден, чтобы заснуть, но этот дневник успокоил меня, и я чувствую,  что сегодня буду спать.    

     

    

 Глава девятая    

     

     Письмо Мины Мюррэй к  Люси Вестенр    

     

24  августа.    

Будапешт.    

Дорогая  моя Люси,    

Я  знаю, что тебе очень хочется знать все, что произошло со мною с тех пор, как мы  расстались на вокзале Уайтби. Дороги я не заметила, так как страшно волновалась  при мысли, каким застану Джонатана.    

Застала  я бедняжку, в ужасном виде – совершенно исхудалым, бледным и страшно слабым.  Глаза совершенно утратили свойственное Джонатану выражение решительности, и то  поразительное спокойствие, которым, как я часто говорила тебе, дышало его лицо  – теперь исчезло. От него осталась одна лишь тень, и он ничего не помнит, что с  ним случилось за последнее время. Во всяком случае, он хочет, чтобы я так  думала. Видно, он пережил страшное нравственное потрясение, и я боюсь, что, если  он станет вспоминать, это отразится на его рассудке. Сестра Агата – доброе существо  и прирожденная сиделка – рассказывала мне, что в бреду он говорил об ужасных  вещах. Я просила ее сказать, о каких именно; но она только крестилась и  ответила, что никогда не в состоянии будет этого передать, что бред больного –  тайна от всех, и что если сестре милосердия и приходится услышать какую-нибудь  тайну во время исполнения своих обязанностей, то она не имеет права ее  выдавать… Он спит… Я сижу у его постели и смотрю на него. Вот он просыпается…  Проснувшись, он попросил, чтобы подали костюм, так как ему нужно было что-то  достать из кармана. Сестра Агата принесла все вещи Джонатана. Среди них я  увидела записную книжку. Мне очень хотелось прочитать ее, поскольку я  догадалась, что найду в ней разгадку всех его тревог. Вероятно, он угадал это  желание, так как вдруг попросил меня отойти к окну, сказав, что ему хочется  остаться одному на короткое время. Немного погодя Джонатан подозвал меня, когда  я подошла, он обратился с очень серьезным видом, держа записную книжку в руках,  со следующими словами: «Вильгельмина, ты знаешь, дорогая, мой взгляд на ту  откровенность, которая должна царить в отношениях между мужем и женой: между  ними не должно быть никаких тайн, никаких недоразумений. Я пережил сильное  нравственное потрясение; когда я вспоминаю о случившемся, то чувствую, что у  меня голова идет кругом, и я положительно не знаю, случилось ли все это со мной  в действительности или же это бред сумасшедшего. Ты знаешь, что я перенес  воспаление мозга, знаешь, что был близок к тому, чтобы сойти с ума. Моя тайна  здесь в тетрадке, но я не хочу ее знать… Затем я хочу напомнить тебе, моя  дорогая, что мы решили пожениться, как только все формальности будут исполнены.  Хочешь ли ты, Вильгельмина, разделить со мной мое назначение? Вот моя тетрадь.  Сохрани ее у себя, прочти, если хочешь, но никогда не говори со мной об этом».    

Тут  он в изнеможении упал на кровать, я же положила тетрадку под подушку и поцеловала  его. Я попросила сестру Агату пойти к директору за разрешением назначить нашу  свадьбу на сегодняшний вечер, и вот я сижу и жду ответа…    

Она  только что вернулась и Сказала, что послали за священником Английской миссии.  Мы венчаемся через час, т. е. как только Джонатан проснется…    

Милая  Люси, вот и свершилось! Я настроена очень торжественно, но я очень, очень счастлива.  Джонатан проснулся час спустя, даже немного позже, когда все уже было  приготовлено; его усадили на постель и обложили подушками, он произнес очень  твердо и решительно свое «Да, я согласен», я же едва была в состоянии говорить;  мое сердце было так полно, что я еле проговорила эти несколько слов. Я должна  тебе сообщить о своем свадебном подарке. Когда священник и сестрица оставили  нас с мужем наедине – я взяла из-под подушки дневник запечатала его и, показав  мужу, сказала, что этот дневник послужит залогом нашей веры друг в друга; что я  никогда не распечатаю его, разве только во имя спасения или во исполнение  какого-нибудь непреложного долга.    

Тогда  он поцеловал и обнял меня своими слабыми руками, и это было как бы торжественным  залогом нашей будущей жизни…    

Знаешь  ли ты, дорогая Люси, почему я рассказываю тебе обо всем? Не только потому, что  это так близко мне, но и потому, что ты всегда была мне дорога. Я хочу поскорее  увидеть тебя, теперь, когда я так счастлива замужем. Я хочу, чтобы ты была так  же счастлива, как я. Дорогая моя, да пошлет тебе Всемогущий Бог такое же  счастье на всю жизнь, да протечет вся твоя жизнь безоблачно, полная  безмятежного счастья! Вечно любящая тебя    

Мина  Харкер.    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

28  августа.    

Болезнь  Рэнфилда протекает все интереснее. Он теперь настолько успокоился, что появился  просвет в его мании. Первая неделя после того ужасного припадка прошла в  невероятно буйном состоянии. В конце недели, ночью, как раз в полнолуние он  вдруг успокоился и начал бормотать про себя: «Теперь я могу ждать; теперь я  могу ждать». Служитель пришел доложить мне об этом, и я немедленно зашел к  нему; он все еще был в смирительной рубашке и находился в обитой войлоком  комнате буйного отделения; но выражение лица стало спокойнее. Я остался вполне  доволен его видом и тотчас же распорядился, чтобы его освободили. Служители  колебались, но в конце концов исполнили мое приказание. Удивительнее всего то,  что у пациента оказалось достаточно юмора, чтобы заметить их колебание; он  подошел ко мне вплотную и прошептал, глядя на них украдкой:    

– Они  боятся, что я вас ударю! Подумайте только – чтобы я вас ударил! Вот дураки-то!    

Но  больше он сегодня вечером не пожелал разговаривать. Даже предложение котенка  или большой кошки не могло его соблазнить. Он ответил:    

– Я  не признаю взяток в виде кошек; у меня есть много другого, о чем нужно  подумать, и я могу подождать; да, я могу подождать.    

Немного  погодя я его покинул. Служитель говорит, что он был спокоен до рассвета, потом  вдруг начал волноваться и наконец впал в буйное состояние, которое дошло у него  до пароксизма и перешло в летаргический сон.    

Три ночи  повторяется с ним то же самое: буйное состояние в течение всего дня, потом спокойствие  с восхода луны до восхода солнца. Как бы мне хотелось иметь ключ к разгадке  этого явления! Кажется, будто что-то систематически влияет на его состояние…  Удачная мысль! Сегодня ночью мы устраиваем ловушку нашему сумасшедшему. Раньше  он убежал против нашей воли; теперь же мы ему сами подстроим побег. Мы дадим  ему возможность убежать, но люди будут следовать за ним по пятам на случай  несчастья.    

     

23  августа.    

Всегда  случается то, чего меньше всего ожидаешь. Наша птичка, найдя свою клетку открытой,  не захотела улететь, так что все наши утонченные планы развеялись в пух и прах.  Во всяком случае, одно нам стало ясно, а именно: что беспокойный период у него  довольно длительный. И мы поэтому сможем в будущем освобождать его только на  несколько часов. Я отдал дежурному служителю распоряжение водворять Рэнфилда за  час до восхода солнца в обитую войлоком комнату: пусть хоть тело этой бедной  больной души наслаждается покоем, которым не может пользоваться дух его. Чу,  снова неожиданность, меня зовут, больной опять сбежал!    

     

Позже.    

Еще одно  ночное приключение. Рэнфилд дождался момента, когда дежурный отвернулся, и улучив  минуту, незаметно улизнул. Я велел служителям отправляться на поиски. Мы  застали его на старом месте, у дубовой двери старой церкви. Увидев меня, он  пришел в бешенство. Не схвати Рэнфилда служители вовремя, он, наверное, убил бы  меня. В то время, когда мы его схватили, случилось нечто странное. Он удвоил  свои силы, желая освободиться, но вдруг совершенно затих. Я инстинктивно  оглянулся, но ничего не заметил. Тогда я проследил за взором больного: оказалось,  он пристально глядел на освещенное луной небо; я не заметил ничего  подозрительного, разве только большую летучую мышь, летевшую на запад. Больной  наш становился все спокойнее и, наконец, произнес:    

– Вам  незачем связывать меня; я и так не стану вырываться.    

Мы дошли  домой совершенно спокойно; я чувствую, в этом спокойствии таится что-то зловещее…  Я не забуду этой ночи…    

     Дневник Люси Вестенр    

     

Гилингэм,  24 августа.    

Мне  необходимо последовать примеру Мины и записывать все, а потом, при встрече, мы  можем обменяться нашими дневниками. Хотелось бы знать, когда же это будет,  наконец? Хотелось бы, чтобы она опять была со мною! Чувствую я себя очень  несчастной. Прошлой ночью мне снилось опять то же, что и тогда в Уайтби. Быть  может, это следствие перемены климата, или же возвращение домой так на меня подействовало,  все в моей голове смутно и перепуталось, я ничего не могу припомнить, но  чувствую непонятный страх и странную слабость. Артур пришел к завтраку и,  увидев меня, ужаснулся, а у меня не хватило силы воли притвориться веселой.  Может быть, мне удастся лечь сегодня спать в спальне мамы; я извинюсь и  попробую ее уговорить.    

     

25  августа.    

Опять  очень плохая ночь. Мама не согласилась на мою просьбу. Ей самой очень плохо, и  она, без сомнения, боялась, что помешает мне спать. Я старалась бодрствовать, и  некоторое время мне удавалось не засыпать; но вместе с боем часов в полночь я  задремала. За окном кто-то шумел – слышался точно шелест больших крыльев;  насколько помню, я не обратила на это внимания; немного погодя, кажется,  заснула. Все время кошмары. Хоть бы вспомнить – какие! Сегодня я очень слаба.  Мое лицо бледно, как у призрака. Кроме того, у меня болит шея. По-видимому,  что-то неладное случилось с моими легкими, так как мне не хватает воздуха. Я  все-таки постараюсь как-нибудь скрыть мое состояние от Артура, а то мой вид его  огорчает.    

     Письмо Артура Холмвуда  к доктору Сьюарду    

     

Гостиница  Альбемарль,    

31  августа.    

Дорогой  Джек!    

Очень  прошу тебя оказать мне услугу. Люси очень больна. Ничего определенного нет, но  выглядит она ужасно и с каждым днем все хуже. Я расспрашивал, что с нею; с  матерью Люси не решаюсь говорить об этом, так как тревожить ее нельзя, учитывая  опасное состояние ее здоровья. Это может иметь для нее роковые последствия.  Миссис Вестенр призналась, что ее участь решена – у нее сильнейший порок  сердца. А между тем я чувствую, что-то угрожает здоровью Люси, – я не могу  без боли смотреть на нее; я сказал ей, что попрошу тебя выслушать ее. Сначала  она ни за что не хотела – я догадываюсь, почему, старый дружище; но в конце  концов, все-таки согласилась. Я понимаю, друг мой, как тяжело тебе будет, но во  имя ее спасения ты должен взять лечение на себя. Приезжай в Хиллингтон завтра в  2 часа к завтраку, чтобы не возбудить подозрений миссис Вестенр; после завтрака  Люси найдет какой-нибудь предлог остаться с тобой наедине. Я приду к чаю, а  затем мы сможем вместе уйти. Я очень взволнован ее болезнью и хочу знать всю  правду после осмотра. Приезжай непременно.    

Твой  Артур.    

     

     Телеграмма Артура  Холмвуда Сьюарду    

     

1  сентября.    

Отцу  плохо. Вызван к нему. Напиши результат подробно в Ринг. Если необходимо, приеду  немедленно.    

     

     Письмо доктора Сьюарда  к Артуру Холмвуду    

     

2  сентября.    

Дорогой  друг.    

Что  касается здоровья мисс Вестенр, то спешу тебя уведомить, что я не нашел ничего  угрожающего, не нашел даже намека на какую-либо болезнь. Но в то же время я  чрезвычайно недоволен ее переменой со времени моей последней встречи с нею; мне  не удалось осмотреть ее так, как следовало бы, этому мешают наши дружеские и  светские отношения. Я решил поэтому подробно описать то, что случилось,  представляя тебе самому делать выводы и принимать надлежащие меры. Итак слушай,  что я сделал и что я предлагаю сделать:    

Я  застал мисс Вестенр в притворно веселом настроении. Вскоре я понял, что она  всячески старается обмануть свою мать, находившуюся тут же, чтобы уберечь ее от  волнения. После завтрака миссис Вестенр пошла отдыхать, и мы остались с Люси  наедине. Как только дверь закрылась, она сбросила с себя маску веселья, упала в  изнеможении на кресло и закрыло лицо руками. Когда я увидел, что все ее веселое  настроение исчезло, я тотчас же воспользовался этим, чтобы заняться  обследованием. Мне не трудно было убедиться в том, что она страдает  малокровием, хотя это и поразило меня, потому что обычных признаков болезни у  нее не было, кроме того, мне совершенно случайно удалось исследовать состав ее  крови, так как Люси, стараясь открыть окно, порезала себе руку разбившимся  стеклом; порез сам по себе был незначителен, но это дало мне возможность  собрать несколько капель крови и проанализировать их, – состав крови оказался  нормальным; я бы сказал, что судя по составу крови, ее здоровье великолепно.  Физическим состоянием Люси я остался доволен, так что с этой стороны опасаться  нечего, но так как причина ее нездоровья должна же где-нибудь крыться, то я  пришел к убеждению, что тут все дело в нравственном самочувствии. Люси жалуется  на затрудненное дыхание, которое, к счастью, мучает ее лишь временами; кроме  того, на тяжелый, как бы летаргический сон с кошмарными сновидениями, которые  ее пугают, но которых она никогда не помнит. Она говорит, что будучи ребенком,  имела привычку ходить во сне, и что в Уайтби эта привычка к ней снова вернулась.  Так, однажды она даже взобралась на Восточный утес, где мисс Мюррэй ее и нашла;  но она уверяет меня, что это с ней больше не повторяется. Я в полном  недоумении, поэтому решился на следующий шаг: я списался с моим старым учителем  и добрым другом, профессором Ван Хелзинком из Амстердама, который великолепно  разбирается в сомнительных случаях, а так как ты меня предупредил, что берешь  все на себя, то я нашел нужным посвятить его в твои отношения к мисс Вестенр.  Сделал я это, исключительно покоряясь твоим желаниям, так как сам я был бы горд  и счастлив сделать для нее все. Ван Хелзинк из личного ко мне расположения готов  прийти к нам на помощь и сделать все возможное. Но независимо от причины, по  которой он согласился приехать, мы заранее должны быть готовы подчиниться его  требованиям. Он очень в себе уверен, но вызвано это тем фактом, что он  действительно необыкновенный врач. Он философ и метафизик и вместе с тем один  из самых выдающихся ученых. Кроме того, это человек большого ума. У него  железные нервы, невероятно решительная натура, страшная сила воли и  терпеливость, при этом он добрейший человек, к которому всякий смело может обратиться  за помощью. Я пишу тебе об этом для того, чтобы ты понял, почему я так ему  доверяю. Я попросил его приехать сейчас же. Завтра я опять увижусь с мисс  Вестенр.    

Вечно  твой,    

Джон  Сьюард.    

     

     Письмо Авраама Ван  Хелзинка доктору Сьюарду    

     

2  сентября.    

Дорогой  друг Получив твое письмо, я тотчас же собрался выехать. К счастью, это удастся,  не причинив никакого ущерба тем, кто мне доверился. В противном случае я  покинул бы их с тяжелым сердцем. Как видишь, я немедленно отозвался на твое приглашение  и еду к другу, чтобы помочь тем, кто ему дорог. Объясни своему приятелю, что  высосав яд из моей раны, образовавшейся у меня от удара грязным ножом нашего  общего нервного друга, ты этим поступком добился раз и навсегда моей полной  готовности помогать тебе и всем твоим близким. Будь любезен приготовить для  меня комнату в Восточной гостинице, чтобы я находился вблизи от больной; кроме  того, устрой так, чтобы я мог увидеть молодую леди не слишком поздно завтра же,  так как очень может быть, что мне придется вернуться домой в эту же ночь. Если  будет нужно, я сумею вернуться через три дня и тогда смогу пробыть у вас уже  дольше, а пока – до свидания, друг мой.    

Ван  Хелзинк.    

     

     Письмо Доктора Сьюарда  Артуру Холмвуду    

     

3  сентября.    

Дорогой  мой Арчи!    

Ван  Хелзинк уже был здесь и уехал. Он вместе со мною отправился в Хиллингам. Благодаря  осторожности Люси мать ее завтракала вне дома, и мы застали ее одну. Ван  Хелзинк очень внимательно исследовал пациентку, потом подробно обо всем рассказал  мне. Посылаю тебе доклад. Я ведь не все время присутствовал при исследовании  больной. После осмотра он был очень озабочен и сказал, что надо подумать. Когда  я ему сообщил о той большой дружбе, которая связывает нас с тобой и как ты мне  доверяешь, он ответил: «Ты должен сказать ему все, что об этом думаешь; передай  ему также и мое мнение, если найдешь это нужным. Нет, я не шучу. Это не шутка,  а борьба между жизнью и смертью, если не больше». Я спросил его, что он этим  хочет сказать, ибо видел, что он говорит серьезно. Он не дал мне никакого ключа  к разгадке; но ты не должен сердиться на него. Арчи, так как его молчание  служит признаком того, что его мозг деятельно работает, чтобы разобраться в  этом случае и помочь Люси. Он подробно все разъяснит, когда настанет время, в  этом же можешь быть уверен. Поэтому я ответил ему, что подробно опишу тебе наш  визит.    

Вот  тебе подробный отчет о нашем посещении. Люси была жизнерадостнее, чем тогда, когда  я увидел ее впервые, и выглядела безусловно лучше. Не было того ужасного вида,  который тебя так взволновал, да и дыхание было нормально. Она была очень мила с  профессором и старалась делать все, что было в ее силах, чтобы профессор  чувствовал себя свободно и хорошо, хотя это удавалось ей с большим трудом.    

Мне  кажется, Ван Хелзинк заметил это, так как знакомый мне косой взгляд из-под  густых бровей выдавал его. Затем он начал болтать о посторонних вещах, в общем,  он говорил обо всем, кроме болезни, и так искусно развлекал ее, что притворное  веселье Люси скоро перешло в искреннее. Понемногу, совершенно незаметно он  переменил тему, перевел разговор на причину своего приезда и сказал нежно и  ласково:    

«Дорогая  моя юная мисс. Мне страшно приятно видеть, что вас так любят. Это очень много  значит в жизни. Он сказал мне, что вы в плохом настроении и невероятно бледны.  Но где же ему знать молодых леди! Он поглощен своими сумасшедшими и занят тем,  что возвращает им по возможности здоровье, а значит, и счастье тем, кому они  дороги. Это стоит большого труда, но зато у нас есть чувство радости и удовлетворения,  что мы в состоянии дать такое счастье. Ну а в молодых леди он ничего не  понимает; у него нет ни жены, ни дочери; да и не дело молодежи – судить  молодежь, это дело таких стариков как я, у которого столько забот и тревог за  них. Итак, моя дорогая, пошлем-ка мы его в сад покурить, а мы с вами поболтаем  наедине». Я понял намек и пошел прогуляться; немного погодя профессор подошел к  окну и подозвал меня. Вид у него был очень суровый; он сказал: «Я ее хорошенько  выслушал и осмотрел и не нашел никаких болезненных процессов. Я с вами  согласен, она потеряла много крови, но это было раньше; во всяком случае, она  отнюдь не малокровна. Я попросил ее позвать служанку, которой мне хочется  задать несколько вопросов, чтобы уяснить себе кое-что, так как в данном случае  важно знать все. Ведь должна же существовать какая-то причина; без причины  ничего не бывает. Придется хорошенько обдумать все дома. Прошу ежедневно  присылать мне телеграммы; если будет необходимо, приеду снова. Болезнь меня  очень интересует, а эта молоденькая леди меня просто очаровала, и я непременно  приеду, когда будет нужно».    

Как  я говорил тебе, больше он не сказал бы ни слова, даже если бы мы были наедине.  Теперь, Арчи, ты знаешь столько же, сколько и я. Я буду зорко следить за нашей  пациенткой. Надеюсь, что твой отец поправляется. Я понимаю, старый друг, каково  тебе теперь: больны двое людей, из которых тебе оба одинаково дороги. Я знаю  твой взгляд на сыновний долг – ты прав, что исполняешь его; но все же, если  понадобится, я немедленно напишу тебе, чтобы ты приехал к Люси, так что тебе  незачем очень волноваться, если я тебя не вызываю.    

Твой  Джон Сьюард.    

     

    

     Дневник доктора Сьюарда    

     

4  сентября.    

Пациент  зоофагос все еще продолжает меня интересовать. У него был всего один припадок;  это случилось вчера в обычное время. Как раз перед восходом солнца им начало овладевать  беспокойство. Служитель был знаком с этими симптомами и сейчас же послал за  помощью. К счастью, люди прибежали как раз вовремя, так как с восходом луны он  стал таким буйным, что им пришлось употребить все силы, чтобы его удержать. Но  через пять минут он стал постепенно успокаиваться и в конце концов впал в  какую-то меланхолию, в которой пребывает и посейчас.    

     

Позже.    

Новая  перемена в моем больном. В пять часов я заглянул к нему, и он оказался таким же  счастливым и довольным как всегда. Он снова ловил мух и глотал их, делая каждый  раз отметку ногтем на стенке. Увидя меня, он подошел ко мне и извинился за свое  дурное поведение, потом очень покорно попросил меня перевести его обратно в  свою комнату и вернуть записную книжку. Я решил, что следует подбодрить  больного, поэтому распорядился перевести Рэнфилда в его палату с открытым  окном. Он снова рассыпал сахар на подоконнике и наловил целый ворох мух.    

Он их  больше не ест, а собирает в коробку, как и раньше, и уже осматривает все углы  комнаты в поисках паука.    

     

Полночь.    

Снова  перемена в нем. Я навестил Люси, которую застал в хорошем состоянии и, вернувшись  назад, остановился у калитки, чтобы посмотреть на заход солнца, как вдруг опять  услышал его вопли. Так как комната выходит именно на эту сторону, то я слышал  все яснее, чем утром. Это больно ударило меня по нервам – переход от восхищения  ярким великолепием солнечного заката с его роскошными красками, оживляющими  мрачные тучи и темную воду – к ужасной суровой действительности моего каменного  здания, полного трепещущего горя и всего того, что так тяготит мою душу. По  мере того, как солнце заходило, бешенство Рэнфилда постепенно уменьшалось; как  только солнце совсем зашло, больной выскользнул из рук тех, кто его держал, и  обессиленный опустился на пол. Удивительно, однако, как сильна бывает реакция у  сумасшедших: через каких-нибудь пять минут он опять спокойно стоял на ногах и  озирался кругом. Я сделал служителям знак не держать его, так как мне интересно  было видеть, что он сделает. Он подошел к окну и выбросил остатки сахара; затем  взял свой короб с мухами, выпустил пленниц и выкинул коробку за окно; потом  закрыл окно и сел на кровать. Все это удивило меня, и я спросил его: «Разве вы  больше не будете разводить мух?» «Нет, – ответил он, – вся эта дрянь  мне надоела!» Вот поразительный тип! Хотелось бы мне разобраться в складе его  ума или же постичь причину внезапных перемен… Стойте! Разгадка, кажется, уже  найдена – если бы только узнать, почему у него был пароксизм в полнолуние и при  заходе солнца. Неужели солнце в определенные периоды дурно или, вернее,  возбуждающе влияет на некоторые натуры – так же, как луна? Увидим!..    

     Телеграмма Сьюарда,  Лондон, Ван Хелзинку, Амстердам    

     

4  сентября.    

Пациентке  сегодня значительно лучше.    

     

     Телеграмма Сьюарда,  Лондон, Ван Хелзинку, Амстердам    

     

5  сентября.    

Больной  гораздо лучше. Хороший аппетит, спокойный сон. Весела. Румянец возвращается.    

     

     Телеграмма Сьюарда,  Лондон, Ван Хелзинку, Амстердам    

     

6  сентября.    

Ужасная  перемена к худшему. Приезжай немедленно. Я не буду телеграфировать Холмвуду,  пока не увижусь с тобой.    

     

    

 Глава десятая    

     

     Письмо Доктора Сьюарда  к Артуру Холмвуду    

     

6  сентября.    

Дорогой  мой Арчи! Мои сегодняшние новости не особенно хороши. Люси сегодня утром  заметно осунулась. С одной стороны это оказалось неплохо, а именно: испуганная  видом Люси, миссис Вестенр обратилась ко мне за советом. Я воспользовался этим  и сказал ей, что Ван Хелзинк, мой старый учитель, знаменитый диагност, как раз  приезжает ко мне в гости, и что я в таком случае совместно с ним займусь  здоровьем ее дочери. Так что теперь мы можем действовать свободно, не возбуждая  подозрений, что при ее опасном положении могло бы закончиться катастрофой; а  для больной Люси это было бы гибельным. Если случится что-нибудь непредвиденное,  я сейчас же напишу тебе, так что мое молчание прими как знак того, что все в  порядке.    

Вечно  твой,    

Джон  Сьюард.    

     

     Дневник Доктора Сьюарда    

     

7  сентября.    

Ван  Хелзинк приехал опять. Прежде всего он спросил меня, сообщил ли я Артуру все  симптомы болезни Люси. Я ответил отрицательно. Он одобрил мой поступок, затем  предложил мне записывать весь дальнейший ход болезни самым тщательным образом,  утверждая, что случай с Люси явится, может быть, одним из интереснейших в  медицине всего мира. Но сообщить подробности он отказался, говоря, что ему  самому не все ясно, и что он до сих пор не совсем уверен в диагнозе.    

Когда мы  пришли, миссис Вестенр тотчас же вышла нам навстречу. Она была встревожена, но  не до такой степени, как я этого ожидал. Нас с Ван Хелзинком провели в комнату  Люси. Если вчерашний вид ее меня потряс, то сегодняшний привел в ужас. Она была  бледна, как призрак; краска сошла даже с губ и десен, щеки ввалились, а скулы  сильно выдавались; мучительно было смотреть и слушать, с каким трудом она  дышит. Люси лежала без движения и по-видимому была не в силах говорить, так что  некоторое время мы все молчали. Затем мы осторожно вышли из комнаты. Как только  за нами закрылась дверь, Ван Хелзинк быстро прошел по коридору до следующей  двери, которая оказалась открытой. Мы вошли туда. Он лихорадочно закрыл дверь и  воскликнул: «Боже мой, это ужасно! Нельзя терять ни минуты. Она умрет! У нее  так мало крови, что нужно немедленно сделать переливание. Кто из нас, ты или я,  пожертвуем собой?»    

– Я  моложе и здоровее, профессор.    

– В  таком случае приготовься сейчас же; я принесу свою сумку.    

– Я  готов.    

Спускаясь  вниз по лестнице, мы услышали стук в дверь; когда мы дошли до передней, то  увидели, что служанка только что открыла дверь и впустила Артура. Он бросился  ко мне и сказал нетерпеливым тоном:    

– Джон,  я очень беспокоился. Я читал между строк твоего письма и был как в агонии; а  так как отцу лучше, то я и примчался сюда чтобы самому увидеть, в чем дело.  Этот джентльмен – доктор Ван Хелзинк? Я так благодарен вам, сэр.    

Сначала  профессор рассердился, что в такой момент ему помещали; но затем, приглядевшись  к Артуру и увидя, каким крепким сложением и великолепным здоровьем тот  обладает, он переменил гнев на милость и, пожимая его руки, обратился к нему с  чрезвычайно серьезным видом:    

– Сэр!  Вы приехали как раз вовремя. Вы жених нашей дорогой мисс? Она плоха, очень,  очень плоха… Нет, дитя мое, так нельзя, – прервал сам себя профессор,  увидя, что тот внезапно побледнел и почти в обмороке упал в кресло. – Вы  должны ей помочь. Вы можете сделать дольше, чем кто-либо из нас, и ваше мужество  – ваша лучшая помощь.    

– Что  же я могу сделать, скажите, я исполню, – хрипло произнес Артур. – Моя  жизнь принадлежит ей, и я готов отдать ей свою кровь до последней капли.    

– Мой  юный сэр, я не требую от вас так много, – возразил профессор, иронически  улыбаясь.    

– Что  же мне делать?    

Ван  Хелзинк ударил его по плечу.    

– Идемте, –  сказал он. – Вы молодой и, слава Богу, очень здоровый человек. Вы здоровее  меня, здоровее моего друга Джона. Молодая мисс плоха, ей нужна кровь, иначе она  умрет. Мы с Джоном только что решили произвести трансфузию крови. Джон  собирался дать свою кровь, так как он моложе и сильнее меня. Но теперь здесь  вы. Вы лучше нас, старых и молодых, которым приходится заниматься таким  усидчивым умственным трудом. Наши нервы не так крепки, а кровь не так ярка, как  ваша.    

Артур  ответил ему:    

– Если  бы вы только знали, как охотно я отдал бы за нее жизнь, вы бы поняли…    

Он  остановился, голос его от волнения сорвался.    

– Милый  мальчик, – сказал Ван Хелзинк, – в скором времени вы будете счастливы  от того, что сделали для спасения той, которую любите. Идемте же и успокойтесь.  Вы можете еще раз поцеловать ее, но потом вам придется уйти – я дам вам знак.    

Мы  направились наверх к Люси. Артур остался за дверью. Люси посмотрела на нас, но  ничего не сказала. Она не спала, но просто была слишком слаба. Только глаза ее  говорили. Ван Хелзинк вынул несколько предметов из своего чемодана и положил их  подальше на столик. Затем он приготовил усыпляющее средство и, подойдя к  кровати, ласково сказал:    

– Вот,  маленькая мисс, ваше лекарство… Выпейте это, будьте пай-девочкой. Я посажу вас,  чтобы легче было его проглотить. Ну, вот!    

Она с  трудом проглотила лекарство – оно долго не действовало. Причиной тому, в  сущности, была ее чрезмерная слабость. Время тянулось бесконечно долго, пока,  наконец, ее не стал одолевать сон, и она заснула. Профессор был вполне  удовлетворен и позвал Артура в комнату, попросив его снять сюртук. Затем он  добавил:    

– Вы  можете ее поцеловать, пока я перенесу стол на место. Джон, дружок, помоги мне.    

Таким образом,  никто из нас не видел, как Артур наклонился к ней.    

Затем  Ван Хелзинк приступил к операции и сделал ее с невероятной быстротой. Во время  трансфузии, казалось, будто жизнь снова возвращалась к бедной Люси, лицо же  Артура становилось все бледнее, хотя оно и сияло от невыразимой радости.    

Но какой  ужасный надлом, должно быть, произошел в здоровье Люси, если то, что в конец  ослабило Артура, дало ей лишь незначительное облегчение. Лицо профессора было  серьезно, он чрезвычайно внимательно и зорко следил за Люси и Артуром. Я слышал  биение своего собственного сердца. Немного погодя профессор тихо проговорил:    

– Довольно.  Помоги ему, а я займусь ею.    

Я  перевязал рану Артура и взял его под руку. Тут Ван Хелзинк, не поворачиваясь к  нам, сказал (у этого человека глаза, кажется, были и на затылке):    

– Храбрый  юноша! По-моему, он заслужил еще один поцелуй, который он сейчас же и получит.    

Покончив  со своей операцией, он поправил подушку у головы пациентки. При этом он слегка  сдвинул с места черную бархатную ленту, которую Люси постоянно носила вокруг  шеи, закалывая ее бриллиантовой пряжкой – подарком жениха – и, показав мне на  маленькие красные знаки на ее шее, тяжело вздохнул. Затем он повернулся ко мне  и сказал:    

– Уведите  теперь нашего храброго юношу, дайте ему портвейну, и пусть он немного отдохнет.  Потом пусть он пойдет домой и хорошенько поест и поспит, чтобы снова  восстановить свои силы после той жертвы, которую он принес своей невесте. Ему  не следует тут больше оставаться… Стойте, еще одну минуту! Вы, сэр, наверное беспокоитесь  за результат, так знайте, что операция была успешна. На этот раз вы спасли ей  жизнь и можете спокойно пойти домой и отдохнуть с сознанием того, что все, что  в наших силах, сделано. Я расскажу ей все, когда она проснется; она вас полюбит  еще больше за то, что вы для нее сделали. Прощайте!    

Когда  Артур ушел, я снова вернулся в комнату. Люси тихо спала, но дыхание ее стало  глубже. Ван Хелзинк сидел близ кровати и не сводил с нее глаз. Бархатка снова  прикрыла красный знак. Я шепотом спросил профессора:    

– Что  же вы сделаете с этим знаком?    

– Что  я с ним сделаю? – повторил профессор.    

Я в  сущности еще не знал, что это за знак, поэтому я отодвинул ленту в сторону. Как  раз над внешней шейной веной виднелись две небольшие точки, злокачественные на  вид. Болезненного процесса в них не было, но края их были очень бледны и точно  разорваны. Сначала мне пришло в голову, что эти ранки появились вследствие  очень большой потери крови; но я тотчас же отбросил эту мысль, так как это было  абсолютно невозможно. Судя по бледности Люси до операции, она, наверное,  потеряла столько крови, что вся ее постель должна была быть ею пропитана.    

– Ну? –  спросил Ван Хелзинк.    

– Да, –  ответил я. – Я с ними ничего не могу сделать.    

Профессор  встал.    

– Мне  необходимо сегодня же вернуться в Амстердам, – сказал он. – Там мои  книги и вещи, которые мне необходимы. Тебе придется провести здесь всю ночь, не  спуская с нее глаз.    

– Сиделки  не нужно? – спросил я.    

– Мы  с тобою самые лучшие сиделки. Следи за тем, чтобы она хорошо питалась и чтобы  ее ничто не тревожило. Тебе придется просидеть всю ночь. Выспаться мы с тобой  сможем потом. Я вернусь, как только успею, и тогда можно будет начать лечение.    

– Начать? –  сказал я. – Что вы хотите этим сказать?    

– Увидишь, –  ответил он, поспешно уходя. Несколько секунд спустя он снова вернулся, просунул  голову в дверь и, грозя мне пальцем, сказал:    

– Помни,  что она на твоем попечении. Если ты хоть на минуту покинешь ее и с нею  что-нибудь случится, то едва ли ты будешь в состоянии когда-нибудь после этого  спокойно уснуть.    

     Дневник доктора Сьюарда    

     

8  сентября.    

Я всю  ночь просидел у Люси. К сумеркам действие усыпляющего средства прекратилось, и  она проснулась; после операции она совершенно изменилась. Даже настроение ее  стало прекрасным. Она была полна жизни. Я сказал миссис Вестенр, что доктор Ван  Хелзинк велел мне просидеть всю ночь у ее дочери, но она восстала против этого  и доказывала, что дочь ее уже достаточно окрепла и даже весела. Но я все-таки  не сдался и приготовил все, что мне было необходимо. Пока прислуга приготовляла  все на ночь, я пошел поужинать, затем вернулся и уселся возле кровати. Люси  нисколько не протестовала, наоборот, была как будто даже благодарна мне. Затем  сон начал одолевать ее, но она как-то вздрагивала, точно боролась с ним. Это  повторялось несколько раз. Ясно было, что она почему-то не хотела засыпать, и я  заговорил с нею:    

– Вам  спать не хочется?    

– Боюсь  заснуть!    

– Боитесь  спать? Отчего? Ведь это благо, которого все мы жаждем.    

– Да,  но если бы вы были на моем месте, если бы сон был для вас предвестником ужаса…    

– Предвестником  ужаса? Не понимаю, что вы хотите этим сказать?    

– Не  знаю, сама не знаю! И это самое страшное. Слабость у меня исключительно от этих  снов; до сих пор я боюсь даже думать о них.    

– Но,  дорогая моя, сегодня вы можете спать спокойно! Я буду вас сторожить и обещаю  вам, что ничего не случится.    

– О,  я знаю, что на вас я могу положиться!    

Я  воспользовался случаем и сказал:    

– Я  обещаю вам, что как только замечу какие-либо признаки кошмара, то немедленно  разбужу вас.    

– Вы  это сделаете? Наверное сделаете? Как вы добры! Ну, тогда я буду спать!    

При этих  словах она с облегчением вздохнула, откинулась назад и заснула.    

Я  продежурил около нее всю ночь. Она не шевелилась и крепко спала спокойным  здоровым сном. Рано утром вошла служанка, я уступил ей свое место, а сам пошел  домой, так как у меня было много других дел. Я написал Ван Хелзинку и Артуру и  сообщил им о хорошем результате операции. Мои дела отняли у меня целый день, и  было уже темно, когда мне удалось справиться насчет моего пациента зоофагуса.  Сведения были хорошие: он был совершенно спокоен в течение последнего дня и  ночи. Во время обеда я получил телеграмму от Ван Хелзинка из Амстердама с  просьбой, чтобы я ночью приехал в Хиллингэм, так как он хотел иметь меня рядом;  он же выедет ночью на почтовых и будет у меня рано утром.    

     

9  сентября.    

Я  приехал в Хиллингэм усталый и утомленный. Две ночи я почти совершенно не спал,  и мозг мой начинал уже цепенеть. Люси проснулась, настроение у нее было  веселое: здороваясь со мною, она посмотрела на меня серьезно и сказала:    

– Сегодня  вам нельзя дежурить. Вы истощены. Мне опять совсем хорошо. Серьезно, я совсем  здорова, и если кому-нибудь из нас непременно нужно бодрствовать, то уж лучше я  постерегу ваш сон.    

Я не  хотел с нею спорить и пошел ужинать. Затем Люси пришла ко мне наверх и повела меня  в комнату, которая была рядом с ее комнатой, где топился камин.    

– Теперь, –  сказала она, – вы расположитесь здесь. Эту дверь я оставлю открытой. Вы  ляжете на кушетке, так как я все равно знаю, что во время дежурства ничто не  заставит вас – докторов – лечь в постель, если около вас находится пациент.  Если мне что-нибудь понадобится, я вас позову, и вы тотчас сможете прийти ко  мне.    

Мне  пришлось повиноваться, тем более, что я устал как собака, и не в силах был  больше бодрствовать, если бы даже и желал этого. Она еще раз повторила, что  позовет меня, если ей что-нибудь понадобится; я лег на кушетку и забыл обо всем  на свете.    

     Дневник Люси Вестенр    

     

9  сентября.    

Сегодня  вечером я чувствую себя совершенно счастливой. Все это время я была очень  слаба, сегодня же я в состоянии двигаться, разговаривать и думать; у меня на  душе точно солнышко выглянуло после пасмурных дней. Мне кажется, что Артур  где-то очень, очень близко от меня – я чувствую его присутствие. Я знаю, где  мои мысли. Если бы только Артур знал! Мой милый, милый! У тебя, наверное,  звенит в ушах. О, благодатный покой прошлой ночи! Как хорошо мне спалось в то  время, как этот славный доктор Сьюард дежурил около меня; сегодня мне тоже не  страшно будет спать, раз он так близко, ведь я каждую минуту могу позвать его.  Бесконечное спасибо всем за доброту ко мне. Благодарю тебя, Создатель мой.  Спокойной ночи, Артур!    

     Дневник доктора Сьюарда    

     

10  сентября.    

Почувствовав  руку профессора на своей голове, я моментально проснулся и вскочил на ноги. Мы  к этому приучились в больнице.    

– Ну,  что с нашей пациенткой?    

– Ей  было хорошо, когда я ее покинул, или, вернее, когда она меня покинула, –  ответил я.    

– Пойдем,  посмотрим, – сказал он, и мы вместе вошли в ее комнату.    

Штора  была спущена; я пошел поднять ее, между тем как Ван Хелзинк тихо, на цыпочках,  подошел к кровати. Когда я поднял штору и солнечный свет залил комнату, я  услышал глубокий вздох профессора. Я знал уже значение этого вздоха, и ужас  охватил меня. Когда я подошел, то увидел, что его суровое лицо исказилось и  побледнело. Я чувствовал, как задрожали мои колени.    

Бедная  Люси лежала в постели, по-видимому, в глубоком обмороке, еще бледнее и безжизненнее  на вид, чем раньше. Даже губы ее побелели.    

– Скорее, –  сказал Ван Хелзинк, – принеси водки.    

Я  помчался в столовую и вернулся с графином. Мы смочили водкой ее губы и натерли  ладони рук и область сердца. Он выслушал ее сердце и после нескольких тревожных  минут сказал:    

– Еще  не поздно. Оно бьется, хотя и слабо. Весь наш прежний труд пропал; придется  начать сначала. Юноши Артура здесь, к сожалению, больше нет; на этот раз мне  придется обратиться к тебе, друг Джон.    

Проговорив  эти слова, он начал рыться в своем чемодане и вынул оттуда инструменты для  трансфузии. Я снял сюртук и засучил рукав рубашки. Не было никакой возможности  прибегнуть к усыпляющему средству, да, в сущности, и незачем было прибегать к  нему; поэтому мы принялись за операцию, не теряя ни минуты. Некоторое время  спустя Ван Хелзинк поднял руку, предостерегающе грозя мне пальцем:    

– Тихо,  не шевелись, – прошептал он, – я боюсь, что благодаря притоку сил и  жизни она с минуты на минуту может прийти в себя, а тогда нам грозит опасность,  ужасная опасность. Впрочем, я приму меры предосторожности. Я сделаю ей  подкожное впрыскивание морфия.    

И он  принялся осторожно приводить свое намерение в исполнение. Морфий хорошо подействовал  на Люси; благодаря этому средству обморок ее медленно перешел в сон. Чувство  гордости охватило меня, когда я увидел, как нежная краска возвращается на ее  бледные щеки и губы. Все-таки приятно сознавать, что принес хоть маленькую  пользу любимой женщине. Профессор внимательно следил за мной.    

– Довольно! –  сказал он.    

– Уже? –  удивился я. – У Арчи ты взял гораздо больше!    

Он  грустно улыбнулся в ответ и сказал:    

– Он  ее возлюбленный, ее жених! А тебе придется немало жертвовать своей жизнью как  для нее, так и для других; а пока – довольно.    

Когда  операция кончилась, он занялся Люси. Я же в ожидании, пока он освободится чтобы  помочь мне, прилег на кушетку, так как чувствовал слабость и даже дурноту.  Вскоре он и мне перевязал рану и послал меня вниз выпить стакан вина. Когда я  выходил из комнаты, он нагнал меня и прошептал:    

– Помни,  никому об этом ни слова, даже Артуру, если он неожиданно придет сюда. Это может  напугать его и вместе с тем возбудить ревность. Ни того, ни другого не нужно.  Пока – все.    

Днем  Люси великолепно спала и, когда проснулась, то вид у нее был хороший, она  казалась окрепшей, хотя все-таки выглядела хуже, чем накануне. Вид ее  удовлетворил Ван Хелзинка, и он пошел прогуляться, строго наказав мне не  спускать с нее глаз. Я слышал, что он в передней спрашивал, как ближе всего  пройти на телеграф.    

Люси  мило болтала со мной и, казалось, понятия не имела о том, что с ней случилось.  Я старался занимать и забавлять ее. Когда миссис Вестенр пришла ее навестить,  то, по-видимому, не заметила в дочери никаких перемен и сказала мне:    

– Мы  так страшно обязаны вам, доктор Сьюард, за все то, что вы для нас сделали; но  очень прошу вас не переутомляться. Вы сами выглядите бледным и осунувшимся. Вам  нужна жена, которая немного поухаживала бы за вами; это вам необходимо.    

При этих  словах Люси покраснела, хотя всего только на секунду, так как ее опустошенные  вены не могли надолго удержать столь неожиданного и непривычного прилива крови  к голове. Реакция наступила мгновенно: Люси невероятно побледнела. Я улыбнулся  и отрицательно покачал головой, приложив палец к губам, чтобы показать больной,  что разговоры ей еще не разрешены. Ван Хелзинк вернулся через два часа и сказал  мне:    

– Теперь  – скорей домой, поешь, выпей вина и подкрепись сном. Я тут останусь на ночь и  сам посижу с маленькой мисс. Мы с тобой должны следить за ее болезнью – другим  ни к чему об этом знать. У меня на это есть свои причины. Не спрашивай о них;  думай, что хочешь. Можешь даже вообразить самое невозможное! Спокойной ночи.    

В  передней две служанки подошли ко мне и спросили, не нужно ли кому-нибудь из них  посидеть у мисс Люси. Они умоляли меня позволить им это. Когда же я сказал, что  доктор Ван Хелзинк желает, чтобы только он сам или же я сидели у кровати  больной, они начали просить меня поговорить с иностранцем. Я был тронут их  любезностью. Моя ли слабость, забота ли о Люси вызвали в них такую преданность  – не знаю, но время от времени мне приходилось выслушивать их просьбы. Я  вернулся в лечебницу к позднему обеду; сделал свой обход – все благополучно.  Тогда я прилег. Безумно хочется спать.    

     

17  сентября.    

Сегодня  вечером я снова был в Хиллингэме. Ван Хелзинка я застал в хорошем расположении  духа. Люси гораздо лучше. Вскоре после моего приезда принесли какой-то пакет  Ван Хелзинку. Он нетерпеливо раскрыл его и показал нам целую кучу белых цветов.    

– Это  для вас, мисс Люси, – сказал он.    

– О,  доктор, как вы любезны!    

– Да,  моя дорогая, для вас, но не для забавы. Это лекарство.    

Тут Люси  сделала недовольное лицо.    

– Нет,  не беспокойтесь. Вам не придется принимать их в отваре или в чем-нибудь неприятном,  так что вам незачем подергивать своим очаровательным носиком; не то я расскажу  своему другу Артуру, сколько горести ему придется пережить, когда он увидит ту  красоту, которую так любит, настолько искаженной. Ага, моя дорогая мисс! Это  выправило ваш носик. Итак – цветы – целебное средство, хотя вы и не понимаете,  какое. Я положу их на ваше окно, сделаю хорошенький венок и надену вам его на  шею, чтобы вы хорошо спали. О да, они как лотос, заставят вас забыть все ваши  горести. Они пахнут как воды Леты и фонтаны юности; сам конквистадор искал их  во Флориде и нашел, но к сожалению, слишком поздно.    

Пока он  говорил, Люси осматривала цветы и вдыхала их аромат. Затем, отбросив их и полуулыбаясь,  полудосадуя, сказала:    

– Ах,  профессор, я надеюсь, что это милая шутка с вашей стороны. Ведь это простой  чеснок!    

К моему  удивлению, Ван Хелзинк встал и сказал совершенно серьезно:    

– Прошу  со мною не шутить. Я никогда ни над кем не насмехаюсь. Я ничего не делаю без  основания; и прошу вас мне не противоречить. Будьте осторожны, если не ради  себя лично, то ради других.    

Затем,  увидя, что Люси испугалась, что было вполне понятно, он продолжал уже более ласково:    

– О  моя дорогая, маленькая мисс, не бойтесь меня. Я ведь желаю вам только добра; в  этих простых цветах почти все ваше спасение. Вот посмотрите – я сам разложу их  у вас в комнате. Я сам сделаю вам венок, чтобы вы его носили. Но – чур! Никому  ни слова, дабы не возбуждать ничьего любопытства. Итак, дитя мое, вы должны  беспрекословно повиноваться, молчание – часть этого повиновения, а повиновение  должно вернуть вас сильной и здоровой в объятия того, кто вас любит и ждет.  Теперь посидите немного смирно. Идем со мною, друг Джон, и помоги мне осыпать  комнату чесноком, присланным из Гарлема. Мой друг Вандерпуль разводит эти цветы  в парниках круглый год. Мне пришлось вчера телеграфировать ему – здесь нечего  было и мечтать достать их.    

Мы пошли  в комнату и взяли с собой цветы. Поступки профессора были, конечно, чрезвычайно  странны; я не нашел бы этого ни в какой медицинской книге: сначала он закрыл  все окна, заперев их на затвор; затем, взяв полную горсть цветов, он натер ими  все щели, дабы малейшее дуновение ветра было пропитано их ароматом. После этого  взял целую связку этих цветов и натер ею косяк двери и притолоку. То же самое  сделал он и с камином. Мне все это казалось неестественным, и я сказал ему:    

– Я  привык верить, профессор, что вы ничего не делаете без основания, но хорошо,  что здесь нет скептика, а то он сказал бы, что вы колдуете против нечистой  силы.    

– Очень  может быть, что так оно и есть, – спокойно ответил он и принялся за венок  для Люси.    

Мы  подождали, пока Люси приготовилась ко сну; затем профессор надел ей венок на  шею. Последние сказанные им слова были:    

– Смотрите,  не разорвите его и не открывайте ни окна, ни дверь, даже если в комнате будет  душно.    

– Обещаю  вам это, – сказала Люси, – и бесконечное спасибо вам обоим за вашу  ласку. Чем я заслужила дружбу таких людей?    

Затем мы  уехали в моей карете, которая меня ожидала. Ван Хелзинк сказал:    

– Сегодня  я могу спать спокойно, я в этом очень нуждаюсь, – две ночи в дороге, в  промежутке днем – масса чтения, а на следующий день – масса тревог. Ночью снова  пришлось дежурить, не смыкая глаз. Завтра рано утром ты придешь ко мне, и мы  вместе пойдем к нашей милой мисс, которая, надеюсь, окрепнет благодаря тому  «колдовству», которое я устроил. Ох-хо, хо!    

Он так  безгранично верил, что мною овладел непреодолимый страх, так как я вспомнил,  как сам был полон веры в благоприятный исход и как печальны оказались  результаты. Моя слабость не позволила мне сознаться в этом моему другу, но  из-за этого в глубине души я страдал еще сильнее.    

     

    

 Глава одиннадцатая    

     

     Дневник Люси Вестенр    

     

12  сентября.    

Как  добры они ко мне! Я очень люблю доктора Ван Хелзинка. Удивляюсь, почему он так  беспокоился из-за этих цветов. Впрочем, он, должно быть, прав – мне при них  как-то лучше стало. Как бы там ни было, меня уже не страшит теперь одиночество,  и я могу без страха пойти спать. Я не стану обращать внимания на хлопанье  крыльев за окном. А какой ужасной борьбы мне стоил сон за последнее время! Как  счастливы те, жизнь которых проходит без страха, без ужасов, для которых сон  является благословением ночи, и не доставляет ничего, кроме сладких сновидений.  Вот я лежу в ожидании сна, лежу как Офелия в драме, с венком на голове и вся в  цветах. Раньше я никогда не любила запаха чеснока, но сегодня этот запах мне  приятен! Что-то в нем мирное – я чувствую, что меня уже клонит ко сну.  Спокойной ночи всем!    

     Дневник доктора Сьюарда    

     

13  сентября.    

Явился в  Беркерли и застал Ван Хелзинка уже вставшим – вовремя, как всегда. Коляска, заказанная  в гостинице, уже ожидала у дверей. Профессор забрал с собою свой чемодан, с  которым он теперь никогда не расстается.    

Мы  приехали в Хиллингэм в 8 часов утра. Когда мы вошли, то встретились с миссис Вестенр,  выходившей из своей комнаты. Она сердечно приветствовала нас и сказала:    

– Вы  будете очень рады, так как Люси лучше. Милое дитя еще спит. Я заглянула к ней в  комнату и видела ее, но не вошла, боясь ее потревожить.    

Профессор  улыбнулся и сказал:    

– Aгa!  Мне кажется, что я поставил верный диагноз. Мое лекарство действует, – на  что она ответила:    

– Вы  не должны приписывать себе всего, доктор. Своим утренним покоем Люси отчасти  обязана и мне.    

– Что  вы хотите этим сказать, сударыня? – спросил профессор.    

– Я  беспокоилась о милом ребенке и вошла к ней в комнату. Она крепко спала, так  крепко, что даже мой приход не разбудил ее. Но в комнате было страшно душно, и  я отворила окно. Там повсюду лежало так много этих ужасно пахнувших цветов,  даже вокруг шеи у нее был обмотан целый пучок; и я решила, что этот тяжелый  запах слишком вреден для милого ребенка при его слабости, так что я убрала  цветы и немного открыла окно, чтобы освежить комнату. Вы будете очень довольны  ею, я убеждена.    

Она ушла  в будуар, где обыкновенно завтракала. Я следил за лицом профессора и увидел,  что оно стало пепельно-серого цвета. Он старался владеть собой в присутствии  бедной леди, так как знал о ее болезни, – он даже улыбался, – но как  только она ушла, он резко втолкнул меня в столовую и запер за нами дверь.    

Тут я  впервые увидел Ван Хелзинка в отчаянии. В немом ужасе он поднял руки над  головой и закричал:    

– Господи,  Господи, Господи! Что мы сделали такого, чем провинился этот бедный ребенок,  что у нас так много горя? Неужели проклятие, посланное самим дьяволом, тяготеет  над нами, раз происходят такие вещи, да еще таким образом? Эта бедная мать  совершенно бессознательно, думая все повернуть к лучшему, совершает поступки,  которые губят душу и тело ее дочери! О, сколько у нас горя! До чего все  дьявольские силы против нас!    

– Идем, –  заговорил он после минутной паузы, – идем, посмотрим, и будем действовать,  один ли дьявол или их много – безразлично; мы все равно его победим.    

Он  бросился в переднюю за чемоданом, и мы вместе поднялись в комнату Люси.    

Я  отодвинул шторы, пока Ван Хелзинк подходил к кровати. На этот раз он не был  поражен, когда взглянул на это несчастное лицо, покрытое той же самой ужасной  восковой бледностью.    

– Так  я и знал, – пробормотал он. Затем, не говоря ни слова, он закрыл дверь и  начал выкладывать инструменты для новой операции переливания крови. Я уже давно  сознавал необходимость этого и начал снимать свой сюртук, но он остановил меня  жестом руки.    

– Нет, –  сказал он. – Сегодня вы будете делать операцию. Я буду объектом. Вы  потеряли слишком много крови.    

Снова  операция, снова применение усыпляющих средств; снова возвращение красок пепельно-серым  щекам и регулярное дыхание здорового сна. На этот раз я сторожил, пока Ван Хелзинк  подкреплялся и отдыхал.    

Он  воспользовался первым представившимся случаем и сказал миссис Вестенр, чтобы  она ничего не выносила из комнаты Люси, не посоветовавшись предварительно с  ним, что цветы имеют ценность как лекарство, и что вдыхание их аромата входило  в план лечения. Затем он сам взялся следить за ходом дела, сказав, что эту и  следующую ночи он проведет у постели больной и что сообщит мне, когда прийти.    

После  двухчасового сна Люси проснулась свежая и веселая, нисколько не чувствуя себя хуже  после ужасного испытания.    

Что все  это значит? Я уже начинаю бояться, не отражается ли на моем мозгу долгое пребывание  среди умалишенных.    

     Дневник Люси Вестенр    

     

17  сентября.    

Четыре  спокойных дня и ночи. Я становлюсь такой сильно, что едва себя узнаю. Мне кажется,  что я просыпаюсь после долгого кошмара.    

Я только  что проснулась, увидела чудное солнце и почувствовала свежий утренний воздух.  Мне смутно припоминается долгое, тоскливое время ожиданий чего-то страшного;  мрак, в котором не было никакой надежды на спасение, а затем – бесконечное  забвение и возвращение к жизни, как у водолаза, вылезающего из глубины вод на  свет Божий. С тех пор, как доктор Ван Хелзинк со мной, все эти ужасные сны,  кажется, прошли; звуки, которые обыкновенно сводили меня с ума, – хлопанье  крыльев за окнами, отдаленные голоса, которые казались мне такими близкими,  резкий звук, который исходил не знаю откуда и требовал от меня, сама не знаю,  чего – все это теперь прекратилось. Теперь я нисколько не боюсь засыпать. Я  даже не стараюсь не спать. Теперь я стала любить чеснок, и мне присылают каждый  день из Гарлема целые корзины его. Сегодня д-р Ван Хелзинк уезжает, так как ему  нужно на несколько дней в Амстердам. Но ведь за мной не надо присматривать; я  достаточно хорошо себя чувствую, чтобы остаться одной. Благодарю Бога за мою  мать, за дорогого Артура и за всех наших друзей, которые так добры. Я даже не  почувствую перемены, так как вчера ночью д-р Ван Хелзинк долгое время спал в  своем кресле. Я дважды заставала его спящим, когда просыпалась; но я не боялась  заснуть снова, несмотря на то, что сучья или летучие мыши довольно сильно  бились об оконную раму.    

     Сбежавший волк    

     

«Pall  Mall Gazette» от 18 сентября    

Опасное  приключение нашего интервьюера.    

Интервью  со сторожем Зоологического сада.    

     

После  долгих расспросов и постоянного упоминания в качестве пароля «Pall Mall  Gazette» мне, наконец, удалось найти надсмотрщика того отделения Зоологического  сада, где содержатся волки. Томас Билдер живет в одном из домиков, находящихся  в ограде за жилищем слонов, и как раз садился пить чай, когда я к нему  постучался. Томас и его жена, очень гостеприимные пожилые люди, и если то  гостеприимство, с которым они меня приняли, – обычное для них явление, то  жизнь их, должно быть, довольно комфортабельно устроена. Сторож отказался заниматься  какими бы то ни было делами, пока не поужинает, против чего я не протестовал.  Затем, когда стол был прибран и он закурил свою трубку, он сказал:    

– Теперь,  сэр, вы можете спрашивать меня о чем угодно. Вы мне простите, что я отказался  разговаривать с вами о делах перед едой. Я даю волкам, шакалам и гиенам во всех  отделениях их чай раньше, чем начинаю предлагать им вопросы.    

– Что  вы хотите этим сказать – «предлагать им вопросы»? – спросил я, желая  втянуть его в разговор.    

– Ударяя  их палкой по голове – это один способ; почесывая у них за ушами – это другой.  Мне в общем-то нравится первый – бить палкой по голове, пока не раздам им  обеда, я предпочитаю ждать, пока они выпьют свой херес и кофе, так сказать,  чтобы почесать у них за ушами. Вы не заметили, – прибавил он,  философствуя, – что в каждом из нас сидит порядочно от той же самой  натуры, что и в них – в этих зверях. Вот вы пришли сюда и предлагаете мне  вопросы относительно моих обязанностей, а я, старый ворчун, желал бы за ваши  паршивые полфунта видеть вас вышвырнутым отсюда раньше, чем вы успеете начать  свой разговор со мной. Даже после того, как вы иронически спросили меня, не  хочу ли я, чтобы вы обратились к надзирателю за разрешением задавать мне  вопросы. Не в обиду будет сказано – говорил ли я вам, чтобы вы убирались к  черту?    

– Да,  сказали.    

– А  когда вы ответили мне, что привлечете меня к ответственности за сквернословие,  то как обухом ударили меня по голове; но полфунта все уладило. Я не собирался  сражаться, я просто ждал ужина и своим ворчанием выражал то же самое, что  волки, львы и тигры выражают своим рыком.    

Ну  а теперь, да хранит Бог вашу душу, после того как старая баба впихнула в меня  кусок своего кекса и прополоскала меня из своего старого чайника, а я зажег  свою трубку, вы можете почесать у меня за ушами, так как вы большего не стоите  и не выдавите из меня ни одного звука. Проваливайте вы с вашими вопросами! Я  знаю, зачем вы пришли – из-за сбежавшего волка?    

– Совершенно  верно! Я хочу узнать ваше мнение. Скажите только, как это случилось; а когда я  узнаю факты, то уж заставлю вас высказаться, почему это произошло и чем, вы  думаете, это кончится.    

– Хорошо,  наставник! Вот почти вся история. Волк этот, которого зовут Берсикр, один из  трех серых волков, привезенных из Норвегии, которого мы купили года четыре  назад. Это был славный, послушный волк, не причинявший никому никаких забот. Я  очень удивляюсь, что убежать вздумалось именно ему, а не другим зверям. И вот теперь  оказывается, что волкам можно верить еще меньше, чем женщинам.    

Это  было вчера, сэр; вчера, приблизительно часа через два после кормления, я  услышал какой-то шум. Я устраивал подстилку в домике обезьян для молодой пумы,  которая больна. Но как только я услышал тявканье и вой, я сейчас же выбежал и  увидел Берсикра, бешено кидавшегося на решетку, точно рвавшегося на свободу. В  этот день в саду было немного народу, и около клетки стоял только один господин  высокого роста, с крючковатым носом и острой бородкой с маленькой проседью. Взгляд  его красивых глаз был суров и холоден; он мне как-то не понравился, так как мне  показалось, что это он раздражает зверей. Руки его были обтянуты белыми  лайковыми перчатками; указывая на зверей, он сказал: «Сторож, эти волки,  кажется, чем-то взволнованы».    

– Возможно,  что так, – ответил я неохотно, так как мне не понравился тон, которым он  со мной говорил. Он не рассердился, хотя я на это рассчитывал, а улыбнулся  доброй, заискивающей улыбкой, открыв при этом рот, полный белых острых зубов.    

– О,  нет, меня-то они любят, – сказал он.    

– О,  да, любят, – возразил я, передразнивая его. – Они всегда любят во  время чаепития поточить свои зубы о косточки, которых у вас целый ящик.    

И  странно было то, что как только звери заметили, что мы разговариваем, то  прилегли, и когда я подошел к Берсикру, то он позволил мне как всегда погладить  себе голову. Этот господин тоже подошел к нему, и представьте, просунул руку  сквозь решетку и погладил его по ушам.    

– Берегитесь, –  сказал я ему, – Берсикр ловкий малый!    

– Ничего, –  ответил он, – я к ним привык.    

– Вы  тоже занимаетесь этим, – спросил я, снимая шляпу перед человеком, промышлявшим  волками; ведь укротитель всегда приятен сторожу.    

– Нет, –  сказал он, – не совсем так, как вы думаете, но я баловался с ними.    

При  этом он снял шляпу так вежливо, как лорд, и удалился. Старый Берсикр глядел ему  вслед, пока тот не скрылся из виду, затем пошел, улегся в углу и не захотел  выходить весь вечер. А ночью, как только зашла луна, здесь завыли все волки.  Казалось бы, выть им было не из-за чего. Вблизи не было никого, кроме какого-то  субъекта, который звал какую-то собаку, находившуюся, по-видимому, далеко в  парке. Я несколько раз выходил посмотреть, все ли в порядке, и не находил  ничего особенного; затем вой прекратился. Около двенадцати я снова вышел  осмотреть сад, раньше, чем пойти спать. Но когда я подошел к клетке Берсикра,  то нашел решетку сломанной, а клетку пустой. Вот все, что я достоверно знаю.    

– Никто  больше ничего не видел?    

– Один  из сторожей возвращался около того времени домой с вечеринки и видел какую-то  большую серую собаку, перескочившую через забор сада. По крайней мере, он так  говорил, но я этому мало верю. Я лично думаю, что это в голове у него гудела  вечеринка.    

– Скажите,  мистер Билдер, можете ли вы чем-нибудь мотивировать бегство волка? – спросил  я, давая ему еще монету.    

– По  моему мнению, волк скрывается где-нибудь вблизи. Какой-то садовник сказал, что  видел волка, мчавшегося галопом к северу быстрее лошади; но я ему не верю, так  как, да вы и сами знаете, волки не могут мчаться галопом. Так же как и  собаки, – они не так устроены. Это только в сказках волк такой шикарный  зверь: там, когда он приходит в ярость или что-нибудь грызет и кажется  страшнее, чем на самом деле, – он способен, производя дьявольский шум, уничтожать  все, что ему попадется. Но в действительности волк, слава Богу, просто-напросто  маленькое животное: собака, например, вдвое умнее и смелее и вчетверо  воинственнее его. А этот тем более не способен ни к борьбе, ни к самозащите;  больше похоже на то, что он скрывается где-нибудь за парком и дрожит от страха,  и если он о чем-нибудь думает, то только о том, где бы ему достать поесть; или,  может, он попал теперь в какой-нибудь двор и сидит теперь в каком-нибудь  угольном подвале. Если у него нет пищи, ему придется пойти ее искать, и тогда  он может наткнуться на лавку какого-нибудь мясника. Если же он не найдет лавки  мясника, и какая-нибудь нянька, прогуливаясь со своим солдатом, оставит ребенка  без надзора в коляске, – ну, тогда я не буду удивлен, если в результате  одним мальчиком станет меньше. Вот и все.    

В  этот момент кто-то подбежал к окну, и лицо мистера Билдера от удивления вытянулось  вдвое своей натуральной величины.    

– Господи! –  воскликнул он. – Не старый ли Берсикр вернулся домой?    

Он  подошел к двери и открыл ее. Это показалось мне совершенно лишним. Я всегда думал,  что дикий зверь выглядит хорошо только тогда, когда между ним и нами находится  какое-нибудь очень прочное препятствие; жизненный опыт скорее усилил, чем  ослабил эту мысль. Но в конце концов во всем важнее всего привычка, так как  Билдеру и его жене присутствие волка было так же безразлично, как для меня  присутствие собаки.    

Вся  эта сцена была не что иное, как смесь комедии и драмы. Тот самый злой волк,  который в течение целой половины дня парализовал весь Лондон и заставил всех  детей дрожать от страха, стоял перед нами точно кающийся грешник, и его приняли  и приласкали, точно лукавого блудного сына. Старый Билдер внимательно, с нежной  заботливостью осмотрел его; когда он кончил осмотр, то сказал:    

– Ну  вот, так я и знал, что бедный зверек попадет в какую-нибудь историю; не говорил  ли я этого все время? Посмотрите, вся его голова порезана и полна осколков  стекла. Это безобразие, что людям позволяют осыпать стены оград осколками бутылок!  Вот к чему это ведет! Пойди сюда, Берсикр.    

Он  взял волка, запер его в клетку, дав ему кусок мяса величиной с доброго теленка,  и прекратил свой рассказ.    

Я  тоже прекращаю свое повествование. Вот единственные сведения, которые мне  удалось получить о странном бегстве волка из Зоологического сада.    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

17  сентября.    

После  обеда я был занят уборкой книг, которые, благодаря тому, что я отвлекался  посторонними делами и мне часто приходилось навещать Люси, пришли в ужасный  беспорядок; вдруг моя дверь открылась, и в комнату ворвался мой пациент с  лицом, совершенно искаженным от гнева и возбуждения. Я был поражен как громом,  так как это небывалый случай, чтобы пациент по собственной воле приходил в  комнату врача без сторожей. Он шел прямо на меня, не произнося ни слова. У него  в руке был столовый нож; заметив, какой я подвергаюсь опасности, я старался стоять  так, чтобы между нами все время был стол. Несмотря на это, он оказался более  ловким и сильным, чем я ожидал, и довольно серьезно порезал мне руку. Но  раньше, чем он успел ударить меня второй раз, я пришел в себя – и он уже  барахтался на полу, лежа на спине. Из моей руки кровь текла ручьем, и на ковре  образовалась маленькая лужица. Видя, что мой приятель не склонен повторять  попытку, я занялся перевязкою руки, причем все время наблюдал за распростертой  фигурой. Когда же прибежали служители и обратили на него внимание, от его  занятия нам положительно стало дурно. Он лежал на животе и вылизывал, как  собака, кровь, вытекшую из моей руки. Его легко усмирили, и он, к моему удивлению,  совершенно спокойно пошел со служителями, повторяя при этом без конца: «Кровь –  это жизнь, кровь – это жизнь»…    

Я не  могу больше терять кровь; я потерял слишком много здоровья за последнее время,  да и продолжительность болезни Люси с ее ужасными фазисами немало сказывается  на мне. Я слишком взволнован и устал, и мне нужен покой, покой, покой. К  счастью, Ван Хелзинк не звал меня сегодня, так что я могу не лишать себя  отдыха; сегодня мне трудно было бы обойтись без него.    

     Телеграмма от Ван  Хелзинка, Антверпен, Сьюарду, Карфакс    

     

(За  необозначением страны вручена на 24 часа позже)    

17  сентября.    

     

Ночуйте  в Хиллинтэме. Если не можете все время сторожить, то часто навещайте, следите,  чтобы цветы были на месте. Будьте внимательны. Буду у вас, как только приеду.    

Ван  Хелзинк.    

     

     Дневник Доктора Сьюарда    

     

18  сентября.    

Выехал в  Лондон.    

Полученная  от Ван Хелзинка телеграмма приводит меня в отчаяние. Целая ночь потеряна, а я  по горькому опыту знаю, что может случиться за ночь. Конечно, возможно, что все  сошло хорошо, но один Бог знает, что могло произойти. Должно быть, какой-то  ужасный рок царит над нами, ибо все вооружилось против нас и мешает нам, как бы  мы ни старались. Возьму с собой этот цилиндр, тогда смогу окончить эту запись  на фонографе Люси.    

     Меморандум, оставленный  Люси Вестенр    

     

17  сентября.    

Ночью. Я  пишу это и оставляю открытым, чтобы никто обо мне не беспокоился. Вот точная  запись того, что случилось в эту ночь. Я чувствую, что умираю от слабости, у  меня едва хватает сил, чтобы писать, но это должно быть сделано, даже если бы я  при этом умерла.    

Я легла  спать как обыкновенно, предварительно позаботившись о том, чтобы цветы лежали  там, куда велел их положить д-р Ван Хелзинк, и вскоре заснула.    

Меня  разбудило то хлопанье крыльев об окно, которое началось после того, как я  ходила во сне на утесы в Уайтби. Я не испугалась, но мне очень хотелось, чтобы  д-р Сьюард был в соседней комнате. Д-р Ван Хелзинк говорил, что он будет –  тогда я смогла бы позвать его. Я старалась заснуть, но не могла. Тут мною снова  овладел прежний страх перед сном, и я решила бодрствовать. Строптивая  сонливость нападала на меня именно тогда, когда я боялась заснуть, так что,  испугавшись одиночества, я открыла дверь и крикнула: «нет ли здесь  кого-нибудь?» Ответа никакого не было. Я боялась разбудить мать, поэтому снова  закрыла дверь. Затем я услышала в кустах какой-то вой, точно собачий, только  более низких и глухой. Я подошла к окну и взглянула, но ничего не увидела,  кроме большой летучей мыши, которая, должно быть, билась своими крыльями об окно.  Тогда я снова легла в постель, но решила не спать. Вскоре дверь моя открылась,  ко мне заглянула мать; видя по моим движениям, что я не сплю, она вошла,  подсела ко мне и нежно сказала:    

– Я  очень беспокоюсь о тебе, дорогая, и пришла посмотреть, как твое здоровье.    

Я  боялась, что она простудится, сидя так, и сказала ей, чтобы она легла со мною  спать, и она легла ко мне в постель; но она не сняла своего халата, потому что  решила пробыть у меня недолго и пойти спать к себе.    

Когда мы  лежали, обнявшись, снова раздался стук и хлопанье крыльев об окно. Она вздрогнула  слегка, испугалась и спросила: «Что это такое?» Я старалась ее успокоить,  наконец мне это удалось, и она тихо лежала; но я слышала, как ужасно билось ее  сердце. Немного погодя снова послышался глухой вой в кустах, и вскоре вслед за  этим раздался треск в окне, и масса разбитых стекол посыпалась на пол. Ворвавшийся  ветер распахнул штору, и в отверстии показалась голова большого, тощего волка.  Мать в страхе вскрикнула, приподнялась на кровати, хватаясь за все, что  попадалось ей под руку. Между прочим, она схватилась и за венок из цветов,  который доктор Хелзинк велел мне носить вокруг шеи, и сорвала его с меня. В течение  нескольких секунд она сидела и, дрожа от страха, указывала на волка; затем  упала навзничь, как пораженная молнией, и падая, так ударила меня по голове,  что на мгновение комната и все остальное закружилось передо мной. Я уставилась  в окно, волк вдруг исчез, и мне показалось, что целые мириады мошек вместе с ветром  ворвались в комнату сквозь разбитое окно и кружились и вертелись как тот столб  пыли, который, по описанию путешественников, образуется из песка в пустыне при  самуме. Я пробовала пошевелить рукой, но находилась под влиянием какого-то  колдовства, и кроме того, тело моей дорогой, несчастной матери, которое,  казалось, уже холодело, так как ее сердце перестало биться, давило меня своей  тяжестью, и я на некоторое время потеряла сознание.    

     

    

     

Время не  казалось мне длинным, но было очень страшно; наконец, я снова пришла в себя.  Где-то вблизи раздался звон колокольчика на проезжей дороге; все собаки в  соседстве завыли; и в кустах, как будто совсем близко, запел соловей. Я была  совершенно ошеломлена и разбита от страданий, от страха и слабости, но пение  соловья казалось мне голосом моей покойной матери, вернувшейся, чтобы утешить  меня. Звуки, кажется, разбудили и прислугу, так как я слышала шлепанье их босых  ног у моих дверей. Я позвала их, они вошли, и когда увидели, что случилось и  кто лежит в моей постели, громко вскрикнули. Ветер ворвался в разбитое окно, и  дверь распахнулась. Они сняли с меня тело моей дорогой матери и положили его,  покрыв простыней, на постель, как только я встала. Они все были до такой  степени перепуганы и расстроены, что я велела им пойти в столовую и выпить по  стакану вина. Дверь на мгновение распахнулась и затем снова закрылась. Девушки  вскрикнули, и мне показалось, что кто-то вошел в столовую; а я положила все  цветы, которые только у меня были, на грудь моей дорогой матери. Тут я  вспомнила, что д-р Ван Хелзинк говорил мне, но я не хотела их больше трогать,  да кроме того решила, что одна из прислуг посидит теперь вместе со мною. Я  очень удивилась, почему девушки так долго не возвращались. Я позвала их, но не  получила ответа, так что сама пошла в столовую посмотреть, что с ними.    

Мое  сердце упало, когда я увидела, что случилось. Все четыре девушки лежали  беспомощно на полу, тяжело дыша. До половины наполненный графин с хересом стоял  на столе, но какой-то странный, дикий запах исходил оттуда. Мне это показалось  подозрительным, и я исследовала графин – пахнет опием; взглянув на буфет, я  увидела, что бутылка, из которой доктор давал лекарство моей матери, была  пуста. Что мне делать? Что мне делать? Я не могу ее оставить, а я одна, потому  что прислуга спит, кем-то отравленная. Одна со смертью! Я боюсь войти туда, так  как слышу глухой вой волка сквозь разбитое окно…    

Воздух  полон кружащимися и вертящимися мошками, и огоньки в глазах волка светятся каким-то  синим тусклым светом. Что мне делать? Да хранит меня Бог от всякого несчастья в  эту ночь! Я спрячу бумагу у себя на груди, где ее найдут, если меня придется  переносить. Моя мать умерла! Пора и мне! Прощай, дорогой Артур, если я не  переживу этой ночи! Да хранит вас Бог, дорогие, да поможет Он мне!