1 2 3 
Инсаров глянул на нее, улыбнулся и начал играть картузом.   Улыбаясь, он быстро моргал глазами и выдвигал вперед губы, что придавало ему   очень добродушный вид.      

— Андрей Петрович, вероятно, вам также сказал, что я   ушел с какими-то… безобразными людьми, — проговорил он, продолжая   улыбаться.      

Елена немного смутилась, но тотчас почувствовала, что   Инсарову надо всегда говорить правду.      

— Да, — сказала она решительно.      

— Что же вы подумали обо мне? — спросил он ее   вдруг.      

Елена подняла на него глаза.      

— Я подумала, — промолвила она… — я подумала, что   вы всегда знаете, что делаете, и что вы ничего дурного не в состоянии сделать.      

— Ну, и спасибо вам за это. Вот видите ли, Елена   Николаевна, — начал он, как-то доверчиво подсаживаясь к ней, — наших   здесь небольшая семейка; есть между нами люди малообразованные; но все крепко   преданы общему делу. К несчастию, без ссор нельзя, а меня все знают, верят мне;   вот и позвали меня разобрать одну ссору. Я отправился.      

— Далеко отсюда?      

— Я за шестьдесят верст ездил, в Троицкий посад. Там,   при монастыре, тоже есть наши. По крайней мера, недаром хлопотал: уладил дело.      

— И трудно вам было?      

— Трудно. Один все упрямился. Деньги не хотел отдать.      

— Как? Из-за денег была ссора?      

— Да; и деньги-то небольшие. А вы что полагали?      

— И вы для таких пустяков за шестьдесят верст ездили?   Три дня потеряли?      

— То не пустяки, Елена Николаевна, когда свои земляки   замешаны. Тут отказаться грех. Вы вот, я вижу, даже щенкам не отказываете в   помощи, и я вас хвалю за это. А что я время-то потерял, это не беда, потом   наверстаю. Наше время не нам принадлежит.      

— Кому же?      

— А всем, кому в нас нужда. Я вам все это так с   бухта-барахта рассказал, потому что я дорожу вашим мнением. Я воображаю, как   Андрей Петрович вас удивил!      

— Вы дорожите моим мнением, — проговорила Елена   вполголоса, — почему?      

Инсаров опять улыбнулся.      

— Потому что вы хорошая барышня, не аристократка… вот и   все.      

Настало небольшое молчание.      

— Дмитрий Никанорович, — сказала Елена, —   знаете ли вы, что вы в первый раз со мной так откровенны?      

— Как так? Мне кажется, я всегда говорил вам все, что   думал.      

— Нет, это в первый раз, и я очень этому рада, и я тоже   хочу быть откровенною с вами. Можно?      

Инсаров засмеялся и сказал:      

— Можно.      

— Предваряю вас, что я очень любопытна.      

— Ничего, говорите.      

— Мне Андрей Петрович много рассказывал о вашей жизни,   о вашей молодости. Мне известно одно обстоятельство, одно ужасное   обстоятельство… Я знаю, что вы ездили потом к себе на родину… Не отвечайте мне,   ради бога, если мой вопрос вам покажется нескромным, но меня мучит одна мысль…   Скажите, встретились ли вы с тем человеком…      

Дыхание захватило у Елены. Ей стало и стыдно и страшно своей   смелости. Инсаров глядел на нее пристально, слегка прищурив глаза и трогая   пальцами подбородок.      

— Елена Николаевна, — начал он наконец, и голос   его был тише обыкновенного, что почти испугало Елену, — я понимаю, о каком   человеке вы сейчас упомянули. Нет, я не встретился с ним, и слава богу! Я не   искал его. Я не искал его не потому, чтоб я не почитал себя вправе убить его, —   я бы очень спокойно убил его, — но потому, что тут не до частной мести,   когда дело идет о народном, общем отмщении… или нет, это слово не годится…   когда дело идет об освобождении народа. Одно помешало бы другому. В свое время   и то не уйдет. И то не уйдет, — повторил он и покачал головой.      

Елена посмотрела на него сбоку.      

— Вы очень любите свою родину? — произнесла она   робко.      

— Это еще неизвестно, — отвечал он. — Вот   когда кто-нибудь из нас умрет за нее, тогда можно будет сказать, что он ее   любил.      

— Так что, если бы вас лишили возможности возвратиться   в Болгарию, — продолжала Елена, — вам было бы очень тяжело в России?      

Инсаров потупился.      

— Мне кажется, я бы этого не вынес, — проговорил   он.      

— Скажите, — начала опять Елена, — трудно   выучиться болгарскому языку?      

— Нисколько. Русскому стыдно не знать по-болгарски.   Русский должен знать все славянские наречия. Хотите, я вам принесу болгарские   книги? Вы увидите, как это легко. Какие у нас песни! не хуже сербских. Да вот   постойте, я вам переведу одну из них. В ней говорится про… Да вы знаете ли хоть   немножко нашу историю?      

— Нет, я ничего не знаю, — ответила Елена.      

— Постойте, я вам принесу книжку. Вы из нее хоть   главные факты узнаете. Так слушайте же песню… Впрочем, я вам лучше принесу   написанный перевод. Я уверен, вы полюбите нас: вы всех притесненных любите.   Если бы вы знали, какой наш край благодатный! А между тем его топчут, его   терзают, — подхватил он с невольным движением руки, и лицо его   потемнело, — у нас все отняли, все: наши церкви, наши права, наши земли;   как стадо гоняют нас поганые турки, нас режут…      

— Дмитрий Никанорович! — воскликнула Елена.      

Он остановился.      

— Извините меня. Я не могу говорить об этом   хладнокровно. Но вы сейчас спрашивали меня, люблю ли я свою родину? Что же   другое можно любить на земле? Что одно неизменно, что выше всех сомнений, чему   нельзя не верить после бога? И когда эта родина нуждается в тебе… Заметьте:   последний мужик, последний нищий в Болгарии и я — мы желаем одного и того же. У   всех у нас одна цель. Поймите, какую это дает уверенность и крепость!      

Инсаров замолк на мгновение и снова заговорил о Болгарии.   Елена слушала его с пожирающим, глубоким и печальным вниманием. Когда он   кончил, она еще раз спросила его:      

— Так вы ни за что не остались бы в России?      

А когда он ушел, она долго смотрела ему вслед. Он в этот   день стал для нее другим человеком. Не таким она провожала его, каким встретила   его за два часа тому назад.      

С того дня он стал ходить все чаще и чаще, а Берсенев все   реже. Между обоими приятелями завелось что-то странное, что они оба хорошо   чувствовали, но назвать не могли, а разъяснить боялись. Так прошел месяц.      

 XV      

       

Анна Васильевна любила сидеть дома, как уже известно   читателю; но иногда, совершенно неожиданно, проявлялось в ней непреодолимое   желание чего-нибудь необыкновенного, какой-нибудь удивительной partie de   plaisir[10]; и чем затруднительнее   была эта partie de plaisir, чем больше требовала она приготовлений и сборов,   чем больше волновалась сама Анна Васильевна, тем ей было приятнее. Находил ли   на нее этот стих зимой — она приказывала нанять две-три ложи рядом, собирала   всех своих знакомых и отправлялась в театр или даже в маскарад; летом — она ехала   за город, куда-нибудь подальше. На другой день она жаловалась на головную боль,   кряхтела и не вставала с постели, а месяца через два в ней опять загоралась   жажда «необыкновенного». То же случилось и теперь. Кто-то упомянул при ней о   красотах Царицына, и Анна Васильевна внезапно объявила, что она послезавтра   намерена ехать в Царицыно. Поднялась тревога в доме: нарочный поскакал в Москву   за Николаем Артемьевичем; с ним же поскакал и дворецкий закупать вина, паштетов   и всяких съестных припасов; Шубину вышел приказ нанять ямскую коляску (одной кареты   было мало) и приготовить подставных лошадей; казачок два раза сбегал к   Берсеневу и Инсарову и снес им две пригласительные записки, написанные сперва   по-русски, потом по-французски Зоей; сама Анна Васильевна хлопотала о дорожном   туалете барышень. Между тем partie de plaisir чуть не расстроилась: Николай   Артемьевич прибыл из Москвы в кислом и недоброжелательном, фрондерском   расположении духа (он все еще дулся на Августину Христиановну) и, узнав, в чем   дело, решительно объявил, что он не поедет; что скакать из Кунцева в Москву, а   из Москвы в Царицыно, а из Царицына опять в Москву, а из Москвы опять в Кунцево   — нелепость, — и наконец, прибавил он, пусть мне сперва докажут, что на   одном пункте земного шара может быть веселее, чем на другом пункте, тогда я   поеду. Это ему никто, разумеется, доказать не мог, и Анна Васильевна, за   неимением солидного кавалера, уже готова была отказаться от partie de plaisir,   да вспомнила об Уваре Ивановиче и с горя послала за ним в его комнатку, говоря:   «Утопающий и за соломинку хватается». Его разбудили; он сошел вниз, выслушал   молча предложение Анны Васильевны, поиграл пальцами и, к общему изумлению,   согласился. Анна Васильевна поцеловала его в щеку и назвала миленьким; Николай   Артемьевич улыбнулся презрительно и сказал: «Quelle bourde!»[11] (он любил при случае употреблять   «шикарные» французские слова) — а на следующее утро, в семь часов, карета и   коляска, нагруженные доверху, выкатились со двора стаховской дачи. В карете   сидели дамы, горничная и Берсенев; Инсаров поместился на козлах; а в коляске   находились Увар Иванович и Шубин. Увар Иванович сам движением пальца подозвал к   себе Шубина; он знал, что тот будет дразнить его всю дорогу, но между   «черноземной силой» и молодым художником существовала какая-то странная связь и   бранчивая откровенность. Впрочем, на этот раз Шубин оставил своего толстого   друга в покое: он был молчалив, рассеян и мягок.      

Солнце уже высоко стояло на безоблачной лазури, когда   экипажи подкатили к развалинам Царицынского замка, мрачным и грозным даже в   полдень. Все общество спустилось на траву и тотчас же двинулось в сад. Впереди   шли Елена и Зоя с Инсаровым; за ними, с выражением полного счастия на лице,   выступала Анна Васильевна под руку с Уваром Ивановичем. Он пыхтел и переваливался,   новая соломенная шляпа резала ему лоб, и ноги горели в сапогах, но и ему было хорошо;   Шубин и Берсенев замыкали шествие. «Мы будем, братец, в резерве, как некие   ветераны, — шепнул Берсеневу Шубин. — Там теперь Болгария», —   прибавил он, показав бровями на Елену.      

Погода была чудесная. Все кругом цвело, жужжало и пело;   вдали сияли воды прудов; праздничное, светлое чувство охватывало душу. «Ах,   хорошо! ах, хорошо!» — беспрестанно твердила Анна Васильевна; Увар Иванович   потряхивал одобрительно головой в ответ на ее восторженные восклицания и раз   даже промолвил: «Что толковать!» Елена изредка менялась словами с Инсаровым;   Зоя придерживала двумя пальчиками край широкой шляпы, кокетливо выносила из-под   розового барежевого платья свои маленькие ножки, обутые в светло-серые ботинки   с тупыми носками, и посматривала то вбок, то назад, «Эге! — воскликнул   вдруг вполголоса Шубин, — Зоя Никитишна, никак, оглядывается. Пойду-ка я к   ней. Елена Николаевна теперь меня презирает, а тебя, Андрей Петрович, уважает,   что на одно выходит. Пойду; довольно я кис. Тебе же, мой друг, советую   ботанизировать: в твоем положении это самое лучшее, что ты придумать можешь:   оно же и в ученом отношении полезно. Прощай!» Шубин подбежал к Зое, подставил   ей руку кренделем и, сказав: «Ihre Hand, Madame»[12], подхватил ее и пустился с ней   вперед. Елена остановилась, подозвала Берсенева и тоже взяла его руку, но   продолжала говорить с Инсаровым. Она спрашивала у него, как на его языке   называется ландыш, клен, дуб, липа… («Болгария!» — подумал бедный Андрей   Петрович.      

Вдруг впереди раздался крик; все подняли голову: сигарочница   Шубина летела в куст, брошенная рукой Зои. «Погодите, я с вами за это   рассчитаюсь!» — воскликнул он, полез в куст, нашел там сигарочницу и вернулся   было к Зое; но не успел он к ней приблизиться, как уже опять его сигарочница   летела через дорожку. Раз пять повторилась эта проделка, он все хохотал и грозился,   а Зоя только втихомолку улыбалась и пожималась, как кошечка. Наконец он поймал   ее пальцы и так их тиснул, что она пискнула и долго потом дула на руку,   притворно сердилась, а он ей напевал что-то на ухо.      

— Шалуны, молодой народ, — весело заметила Анна   Васильевна Увару Ивановичу.      

Тот поиграл перстами.      

— Какова Зоя Никитишна? — сказал Берсенев Елене.      

— А Шубин? — отвечала она.      

Между тем все общество подошло к беседке, известной под   именем Миловидовой, и остановилось, чтобы полюбоваться зрелищем Царицынских   прудов. Они тянулись один за другим на несколько верст; сплошные леса темнели   за ними. Мурава, покрывавшая весь скат холма до главного пруда, придавала самой   воде необыкновенно яркий, изумрудный цвет. Нигде, даже у берега, не вспухала   волна, не белела пена; даже ряби не пробегало по ровной глади. Казалось,   застывшая масса стекла тяжело и светло улеглась в огромной купели, и небо ушло   к ней на дно, и кудрявые деревья неподвижно гляделись в ее прозрачное лоно. Все   долго и молча любовались видом; даже Шубин притих, даже Зоя задумалась. Наконец   все единодушно захотели покататься по воде. Шубин, Инсаров и Берсенев побежали   вниз по траве взапуски. Они отыскали большую, раскрашенную лодку, отыскали двух   гребцов и позвали дам. Дамы сошли к ним; Увар Иванович осторожно спустился за   дамами. Пока он входил в лодку, пока усаживался, много было смеху. «Смотрите,   барин, не затопите нас», — заметил один из гребцов, молодой курносый   парень в александрийской рубахе. «Ну, ну, фуфыря!» — проговорил Увар Иванович.   Лодка отчалила. Молодые люди взялись было за весла, но грести умел из них один   Инсаров. Шубин предложил спеть хором какую-нибудь русскую песню и сам затянул:   «Вниз по матушке…» Берсенев, Зоя и даже Анна Васильевна подхватили (Инсаров не   умел петь), но вышла разноголосица; на третьем стихе певцы запутались, один   Берсенев пытался продолжать басом: «Ничего в волнах не видно», — но тоже   скоро сконфузился. Гребцы перемигнулись и оскалили зубы молча. «Что? —   обратился к ним Шубин, — видно, господа петь-то не умеют?» Малый в   александрийской рубахе только головой тряхнул. «Так погоди ж, курносый, —   возразил Шубин, — мы тебе покажем. Зоя Никитишна, спойте нам: „Le lac“[13] Нидермейера. Не гребите,   вы!» Мокрые весла поднялись на воздух, как крылья, и так и замерли, звонко   роняя капли; лодка проплыла еще немного и остановилась, чуть-чуть закружившись   на воде, как лебедь. Зоя поломалась… «Allons!»[14], —   ласково промолвила Анна Васильевна… Зоя скинула шляпу и запела: «Oh lac!   L'annee a peine a fini sa carriere…»[15]      

Ее небольшой, но чистый голосок так и помчался по зеркалу   пруда; далеко в лесах отзывалось каждое слово; казалось, и там кто-то пел   четким и таинственным, но нечеловеческим, нездешним голосом. Когда Зоя кончила,   громкое браво раздалось из одной прибрежной беседки, и оттуда выскочило   несколько краснорожих немцев, приехавших покнейпироватъ в Царицыно. Некоторые   из них были без сюртуков, без галстухов и даже без жилетов и до того неистово   кричали bis!, что Анна Васильевна велела поскорее отъехать на другой конец   пруда. Но прежде чем лодка пристала к берегу, Увару Ивановичу еще раз удалось   удивить своих знакомых: заметив, что в одном месте леса эхо особенно ясно   повторяло каждый звук, он вдруг начал кричать перепелом. Сперва все вздрогнули,   но тотчас же почувствовали истинное удовольствие, тем более что Увар Иванович   кричал очень верно и похоже. Это его поощрило, и он попробовал мяукать; но   мяуканье выходило у него не так хорошо; он крикнул еще раз перепелом, посмотрел   на всех и умолк. Шубин бросился его целовать; он оттолкнул его. В это мгновение   лодка причалила, и все общество вышло на берег.      

Между тем кучер с лакеем и горничной принесли корзинки из   кареты и приготовили обед на траве под старыми липами. Все уселись вокруг   разостланной скатерти и принялись за паштет и прочие яства. У всех аппетит был   отличный, а Анна Васильевна то и дело угащивала и уговаривала своих гостей,   чтобы побольше ели, уверяя, что на воздухе это очень здорово; она обращалась с   такими речами к самому Увару Ивановичу. «Будьте спокойны», — промычал он   ей с набитым ртом. «Дал же господь такой славный день!» — твердила она   беспрестанно. Ее нельзя было узнать: она точно двадцатью годами помолодела.   Берсенев заметил ей это, «Да, да, — сказала она, — была и я в мое   время хоть куда: из десятка бы меня не выкинули». Шубин присоседился к Зое и   беспрестанно наливал ей вина; она отказывалась, он ее потчевал и кончал тем,   что сам выпивал стакан и потом опять ее потчевал; он также уверял ее, что   желает приклонить свою голову к ней на колени; она никак не хотела позволить   ему «этакую большую вольность». Елена казалась серьезнее всех, но на сердце у   ней было чудное спокойствие, какого она давно не испытала. Она чувствовала себя   бесконечно доброю, и ей все хотелось иметь возле себя не одного только Инсарова,   но и Берсенева… Андрей Петрович смутно понимал, что это значило, и вздыхал украдкой.      

Часы летели; вечер приближался. Анна Васильевна вдруг   всполошилась. «Ах, батюшки мои, как поздно, — заговорила она. —   Пожито, попито, господа; пора и бороду утирать». Она засуетилась, и все   засуетились, встали и пошли в направлении к замку, где находились экипажи.   Проходя мимо прудов, все остановились, чтобы в последний раз полюбоваться   Царицыном. Везде горели яркие, передвечерние краски; небо рдело, листья   переливчато блистали, возмущенные поднявшимся ветерком; растопленным золотом   струились отдаленные воды; резко отделялись от темной зелени деревьев   красноватые башенки в беседки, кое-где разбросанные по саду. «Прощай, Царицыно,   не забудем мы сегодняшнюю поездку!» — промолвила Анна Васильевна… Но в это мгновенье,   и как бы в подтверждение ее последних слов, случилось странное происшествие,   которое действительно не так-то легко было позабыть.      

А именно: не успела Анна Васильевна послать свой прощальный   привет Царицыну, как вдруг в нескольких шагах от нее, за высоким кустом сирени,   раздались нестройные восклицания, хохотня и крики — и целая гурьба растрепанных   мужчин, тех самых любителей пения, которые так усердно хлопали Зое, высыпала на   дорожку. Господа любители казались сильно навеселе. Они остановились при виде   дам; но один из них, огромного росту, с бычачьей шеей и бычачьими воспаленными   глазами, отделился от своих товарищей и, неловко раскланиваясь и покачиваясь на   ходу, приблизился к окаменевшей от испуга Анне Васильевне.      

— Бонжур, мадам, — проговорил он сиплым   голосом, — как ваше здоровье?      

Анна Васильевна пошатнулась назад.      

— А отчего вы, — продолжал великан дурным русским   языком, — не хотел петь bis, когда наш компани кричал bis, и браво, и   форо?      

— Да, да, отчего? — раздалось в рядах компании.      

Инсаров шагнул было вперед, но Шубин остановил его и сам заслонил   Анну Васильевну.      

— Позвольте, — начал он, — почтенный   незнакомец, выразить вам то неподдельное изумление, в которое вы повергаете   всех нас своими поступками. Вы, сколько я могу судить, принадлежите к   саксонской отрасли кавказского племени; следовательно, мы должны предполагать в   вас знание светских приличий, а между тем вы заговариваете с дамой, которой вы   не были представлены. Поверьте, в другое время я в особенности был бы очень рад   сблизиться с вами, ибо замечаю в вас такое феноменальное развитие мускулов   biceps, triceps и deltoideus, что, как ваятель, почел бы за истинное счастие   иметь вас своим натурщиком; но на сей раз оставьте нас в покое.      

«Почтенный незнакомец» выслушал всю речь Шубина,   презрительно скрутив голову на сторону и уперши руки в бока.      

— Я ничего не понимайт, что вы говорит такое, —   промолвил он наконец. — Вы думает, может быть, я сапожник или часовых дел   мастер? Э! Я официр, я чиновник, да.      

— Я не сомневаюсь в этом, — начал было Шубин…      

— А я вот что говорю, — продолжал незнакомец,   отстраняя его своею мощною рукой, как ветку с дороги, — я говорю: отчего   вы не пел bis, когда мы кричал bis? А теперь я сейчас, сей минутой уйду, только   вот нушна, штоп эта фрейлейн, не эта мадам, нет, эта не нушна, а вот эта или   эта (он указал на Елену и Зою) дала мне einen Kuss, как мы это говорим   по-немецки, поцалуйшик, да; что ж? это ничего.      

— Ничего, einen Kuss, это ничего, — раздалось   опять в рядах компании.      

— Jh! der Sakramenter![16] —   проговорил, давясь от смеху, один уже совершенно чирый немец.      

Зоя ухватила за руку Инсарова, но он вырвался у нее и стал   прямо перед великорослым нахалом.      

— Извольте идти прочь, — сказал он ему не громким,   но резким голосом.      

Немец тяжело захохотал.      

— Как прочь? Вот это и я люблю! Разве я тоже не могу   гуляйт? Как это прочь? Отчего прочь?      

— Оттого что вы осмелились беспокоить даму, —   проговорил Инсаров и вдруг побледнел, — оттого что вы пьяны.      

— Как? я   пьян? Слышить? Horen Sie das, Herr   Provisor?[17] Я   официр, а он смеет… Теперь я требую Satisfaction! Einen Kuss will ich![18]      

— Если вы сделаете еще шаг, — начал Инсаров…      

— Ну? И что тогда?      

— Я вас брошу в воду.      

— В воду? Herr Je![19] И   только? Ну, посмотрим, это очень любопытно, как это в воду…      

Господин официр поднял руки и подался вперед, но вдруг   произошло нечто необыкновенное: он крякнул, все огромное туловище его   покачнулось, поднялось от земли, ноги брыкнули на воздухе, и, прежде чем дамы   успели вскрикнуть, прежде чем кто-нибудь мог понять, каким образом это   сделалось, господин официр, всей своей массой, с тяжким плеском бухнулся в пруд   и тотчас же исчез под заклубившейся водой.      

— Ай! — дружно взвизгнули дамы.      

— Mein Gott![20] —   послышалось с другой стороны.      

Прошла минута… и круглая голова, вся облепленная мокрыми   волосами, показалась над водой; она пускала пузыри, эта голова; две руки   судорожно барахтались у самых ее губ…      

— Он утонет, спасите его, спасите! — закричала   Анна Васильевна Инсарову, который стоял на берегу, расставив ноги и глубоко   дыша.      

— Выплывет, — проговорил он с презрительной и   безжалостной небрежностью. — Пойдемте, — прибавил он, взявши Анну   Васильевну за руку, — пойдемте, Увар Иванович, Елена Николаевна.      

— А… а… о… о… — раздался в это мгновение вопль   несчастного немца, успевшего ухватиться за прибрежный тростник.      

Все двинулись вслед за Инсаровым, и всем пришлось пройти   мимо самой «компании». Но, лишившись своего главы, гуляки присмирели и ни   словечка не вымолвили; один только, самый храбрый из них, пробормотал,   потряхивая головой: «Ну, это, однако… это бог знает что… после этого»; а другой   даже шляпу снял. Инсаров казался им очень грозным, и недаром: что-то недоброе,   что-то опасное выступило у него на лице. Немцы бросились вытаскивать своего   товарища, и тот, как только очутился на твердой земле, начал слезливо браниться   и кричать вслед этим «русским мошенникам», что он жаловаться будет, что он к   самому его превосходительству графу фон Кизериц пойдет…      

Но «русские мошенники» не обращали внимания на его возгласы   и как можно скорее спешили к замку. Все молчали, пока шли по саду, только Анна   Васильевна слегка охала. Но вот они приблизились к экипажам, остановились, и   неудержимый, несмолкаемый смех поднялся у них, как у небожителей Гомера. Первый   визгливо, как безумный, залился Шубин, за ним горохом забарабанил Берсенев, там   Зоя рассыпалась тонким бисером, Анна Васильевна тоже вдруг так и покатилась,   даже Елена не могла не улыбнуться, даже Инсаров не устоял наконец. Но громче   всех, и дольше всех, и неистовее всех хохотал Увар Иванович: он хохотал до   колотья в боку, до чихоты, до удушья. Притихнет немного да проговорит сквозь   слезы: «Я… думаю… что это хлопнуло?.. а это… он… плашмя…» И вместе с последним,   судорожно выдавленным словом новый взрыв хохота потрясал весь его состав. Зоя   его еще больше подзадоривала. «Я, говорит, вижу, ноги по воздуху…» — «Да,   да, — подхватит Увар Иванович, — ноги, ноги… а там хлоп! а это он   п-п-плашмя!..» — «Да и как они это ухитрились, ведь немец-то втрое больше их   был?» — спросила Зоя. «А я вам доложу, — ответил, утирая глаза, Увар   Иванович, — я видел: одною рукой за поясницу, ногу подставил, да как хлоп!   Я слышу: что это?.. а это он, плашмя…»      

Уже экипажи давно тронулись, уже Царицынский замок скрылся   из виду, а Увар Иванович все не мог успокоиться. Шубин, который опять с ним   поехал в коляске, пристыдил его наконец.      

А Инсарову было совестно. Он сидел в карете против Елены (на   козлах поместился Берсенев) и молчал; она тоже молчала. Он думал, что она его   осуждает; а она не осуждала его. Она очень испугалась в первую минуту; потом ее   поразило выражение его лица; потом она все размышляла. Ей не было совершенно   ясно, о чем размышляла она. Чувство, испытанное ею в течение дня, исчезло: это   она сознавала; но оно заменилось чем-то другим, чего она пока не понимала.   Partie de plaisir продолжалась слишком долго: вечер незаметно перешел в ночь.   Карета быстро неслась то вдоль созревающих нив, где воздух был душен и душист и   отзывался хлебом, то вдоль широких лугов, и внезапная их свежесть била легкою   волной по лицу. Небо словно дымилось по краям. Наконец выплыл месяц, тусклый и   красный. Анна Васильевна дремала; Зоя высунулась из окна и глядела на дорогу.   Елене пришло наконец в голову, что она более часу не говорила с Инсаровым. Она   обратилась к нему с незначительным вопросом; он тотчас радостно ответил ей. В   воздухе стали носиться какие-то неясные звуки; казалось, будто вдали говорили   тысячи голосов: Москва неслась им навстречу. Впереди замелькали огоньки; их   становилось все более и более; наконец под колесами застучали камни. Анна Васильевна   проснулась; все заговорили в карете, хотя никто уже не мог расслышать, о чем   шла речь: так сильно гремела мостовая под двумя экипажами и тридцатью двумя   лошадиными ногами. Длинным и скучным показался переезд из Москвы в Кунцево; все   спали или молчали, прижавшись головами к разным уголкам; одна Елена не   закрывала глаз: она не сводила их с темной фигуры Инсарова. На Шубина напала   грусть: ветерок дул ему в глаза и раздражал его; он завернулся в воротник   шинели и чуть-чуть было не всплакнул. Увар Иванович благополучно похрапывал,   качаясь направо и налево. Экипажи остановились наконец. Два лакея вынесли Анну   Васильевну из кареты; она совсем расклеилась и, прощаясь с своими спутниками,   объявила им, что она чуть жива; они стали ее благодарить, а она только   повторила: «Чуть жива». Елена пожала (в первый раз) руку Инсарову и долго не   раздевалась, сидя под окном; а Шубин улучил время шепнуть уходившему Берсеневу:      

— Ну как же не герой: в воду пьяных немцев бросает!      

— А ты и того не сделал, — возразил Берсенев и   отправился домой с Инсаровым.      

Заря уже занималась в небе, когда оба приятеля возвратились   на свою квартиру. Солнце еще не вставало, но уже заиграл холодок, седая роса   покрыла травы, и первые жаворонки звенели высоко-высоко в полусумрачной   воздушной бездне, откуда, как одинокий глаз, смотрела крупная последняя звезда.      

 XVI      

       

Елена вскоре после знакомства с Инсаровым начала (в пятый   или шестой раз) дневник. Вот отрывки из этого дневника:      

Июня… Андрей Петрович мне приносит книги, но я их читать не   могу. Сознаться ему в этом — совестно; отдать книги, солгать, сказать, что   читала, — не хочется. Мне кажется, это его огорчит. Он все за мной   замечает. Он, кажется, очень ко мне привязан. Очень хороший человек Андрей   Петрович.      

…Чего мне хочется? Отчего у меня так тяжело на сердце, так   томно? Отчего я с завистью гляжу на пролетающих птиц? Кажется, полетела бы с   ними, полетела — куда, не знаю, только далеко, далеко отсюда. И не грешно ли   это желание? У меня здесь мать, отец, семья, Разве я не люблю их? Нет, я не   люблю их так, как бы хотелось любить. Мне страшно вымолвить это, но это правда.   Может быть, я большая грешница; может быть, оттого мне так грустно, оттого мне   нет покоя. Какая-то рука лежит на мне и давит меня. Точно я в тюрьме, и вот-вот   сейчас на меня повалятся стены. Отчего же другие этого не чувствуют? Кого же я   буду любить, если я к своим холодна? Видно, папенька прав: он упрекает меня,   что я люблю одних собак да кошек. Надо об этом подумать. Я мало молюсь; надо   молиться… А кажется, я бы умела любить!      

…Я все еще робею с господином Инсаровым. Не знаю отчего; я,   кажется, не молоденькая, а он такой простой и добрый. Иногда у него очень   серьезное лицо. Ему, должно быть, не до нас. Я это чувствую, и мне как будто   совестно отнимать у него время. Андрей Петрович — другое дело. Я с ним готова   болтать хоть целый день. Но и он мне все говорит об Инсарове. И какие страшные   подробности! Я его видела сегодня ночью с кинжалом в руке. И будто он мне   говорит: «Я тебя убью и себя убью». Какие глупости!      

…О, если бы кто-нибудь мне сказал: вот что ты должна делать!   Быть доброю — этого мало; делать добро… да; это главное в жизни. Но как делать   добро? О, если б я могла овладеть собою! Не понимаю, отчего я так часто думаю о   господине Инсарове. Когда он приходит и сидит и слушает внимательно, а сам не   старается, не хлопочет, я гляжу на него, и мне приятно — но только; а когда он   уйдет, я все припоминаю его слова и досадую на себя и даже волнуюсь… сама не   знаю отчего. (Он плохо говорит по-французски, и не стыдится — это мне   нравится.) Впрочем, я всегда много думаю о новых лицах. Разговаривая с ним, я   вдруг вспомнила нашего буфетчика Василия, который вытащил из горевшей избы   безногого старика и сам чуть не погиб. Папенька назвал его молодцом, мамаша   дала ему пять рублей, а мне хотелось ему в ноги поклониться. И у него было   простое, даже глупое лицо, и он потом сделался пьяницей.      

…Я сегодня подала грош одной нищей, а она мне говорит:   отчего ты такая печальная? А я и не подозревала, что у меня печальный вид. Я   думаю, это оттого происходит, что я одна, все одна, со всем моим добром, со   всем моим злом. Некому протянуть руку. Кто подходит ко мне, того не надобно; а   кого бы хотела… тот идет мимо.      

…Я не знаю, что со мною сегодня; голова моя путается, я   готова упасть на колени и просить и умолять пощады. Не знаю, кто и как, но меня   как будто убивают, и внутренно я кричу и возмущаюсь; я плачу и не могу молчать…   Боже мой! боже мой! укроти во мне эти порывы! Ты один это можешь, все другое   бессильно: ни мои ничтожные милостыни, ни занятия, ничего, ничего мне помочь не   может. Пошла бы куда-нибудь в служанки, право: мне было бы легче.      

К чему молодость, к чему я живу, зачем у меня душа, зачем   все это?      

…Инсаров, господин Инсаров, — я, право, не знаю, как   писать, — продолжает занимать меня. Мне хочется знать, что у него там в   душе? Он, кажется, так открыт, так доступен, а мне ничего не видно. Иногда он   глядит на меня какими-то испытующими глазами… или это одна моя фантазия? Поль   меня все дразнит — я сердита на Поля. Что ему надобно? Он в меня влюблен… да   мне не нужно его любви. Он и в Зою влюблен. Я к нему несправедлива; он мне   вчера сказал, что я не умею быть несправедливой вполовину… это правда. Это   очень дурно.      

Ах, я чувствую, человеку нужно несчастье, или бедность, или   болезнь. А то как раз зазнаешься.      

…Зачем Андрей Петрович рассказал мне сегодня об этих двух   болгарах! Он как будто с намерением рассказал мне это. Что мне до господина   Инсарова? Я сердита на Андрея Петровича.      

…Берусь за перо и не знаю, как начать. Как неожиданно он   сегодня заговорил со мною в саду! Как он был ласков и доверчив! Как это скоро   сделалось! Точно мы старые, старые друзья и только сейчас узнали друг друга.   Как я могла не понимать его до сих пор! Как он теперь мне близок! И вот что   удивительно: я теперь гораздо спокойнее стала. Мне смешно: вчера я сердилась на   Андрея Петровича, на него, я даже назвала его господин Инсаров, а сегодня… Вот   наконец правдивый человек; вот на кого положиться можно. Этот не лжет; это   первый человек, которого я встречаю, который не лжет: все другие лгут, все лжет.   Андрей Петрович, милый, добрый, за что же я вас обижаю? Нет! Андрей Петрович,   может быть, ученее его, может быть, даже умнее. Но, я не знаю, он перед ним   такой маленький. Когда тот говорит о своей родине, он растет, растет, и лицо   его хорошеет, и голос как сталь, и нет, кажется, тогда на свете такого   человека, перед нем бы он глаза опустил. И он не только говорит — он делал, и   будет делать. Я его расспрошу… Как он вдруг обернулся ко мне и улыбнулся мне!..   Только братья так улыбаются. Ах, как я довольна! Когда он пришел к нам в первый   раз, я никак не думала, что мы так скоро сблизимся. А теперь мне даже нравится,   что я в первый раз осталась равнодушною… Равнодушною! Разве я теперь не равнодушна?      

…Я давно не чувствовала такого внутреннего спокойствия. Так тихо   во мне, так тихо. И записывать нечего. Я его часто вижу, вот и все. Что еще   записывать?      

…Поль заперся; Андрей Петрович стал реже ходить… бедный! Мне   кажется, он… Впрочем, это быть не может. Я люблю говорить с Андреем Петровичем:   никогда ни слова о себе, все о чем-нибудь дельном, полезном. Не то что Шубин.   Шубин наряден, как бабочка, да любуется своим нарядом: этого бабочки не делают.   Впрочем, и Шубин и Андрей Петрович… я знаю, что я хочу сказать.      

…Ему приятно к нам ходить, я это вижу. Но отчего? что он   нашел во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и он и я, мы оба стихов не любим, оба   не знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен, а я в   вечной тревоге; у него есть дорога, есть цель — а я, куда я иду? где мое   гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет время, и он покинет нас   навсегда, уйдет к себе, туда, за море. Что ж? Дай бог ему! А я все-таки буду   рада, что я его узнала, пока он здесь был.      

Отчего он не русский? Нет, он не мог быть русским.      

И мамаша его любит; говорит: скромный человек. Добрая   мамаша! Она его не понимает. Поль молчит: он догадался, что мне его намеки   неприятны, но он к нему ревнует. Злой мальчик! И с какого права? Разве я   когда-нибудь…      

Все это пустяки! Зачем мне это все в голову приходит?      

…А ведь странно, однако, что я до сих пор, до двадцати лет,   никого не любила! Мне кажется, что у Д. (буду называть его Д., мне нравится это   имя: Дмитрий) оттого так ясно на душе, что он весь отдался своему делу, своей   мечте. Из чего ему волноваться? Кто отдался весь… весь… весь… тому горя мало,   тот уж ни за что не отвечает. Не я хочу: то хочет. Кстати, и он и я, мы одни   цветы любим. Я сегодня сорвала розу. Один лепесток упал, он его поднял… Я ему   отдала всю розу.      

Я с некоторых пор вижу странные сны. Что бы это значило?      

…Д. к нам ходит часто. Вчера он просидел целый вечер. Он   хочет учить меня по-болгарски. Мне с ним хорошо, как дома. Лучше, чем дома.      

…Дни летят… И хорошо мне, и почему-то жутко, и бога   благодарить хочется, и слезы недалеко. О, теплые, светлые дни!      

…Мне все по-прежнему легко и только изредка, изредка   немножко грустно. Я счастлива. Счастлива ли я?      

…Долго не забуду я вчерашней поездки. Какие странные, новые,   страшные впечатления! Когда он вдруг взял этого великана и швырнул его, как мячик,   в воду, я не испугалась… но он меня испугал. И потом — какое лицо зловещее,   почти жестокое! Как он сказал: выплывет! Это меня перевернуло. Стало быть, я   его не понимала. И потом, когда все смеялись, когда я смеялась, как мне было   больно за него! Он стыдился, я это чувствовала, он меня стыдился. Он мне это   сказал потом в карете, в темноте, когда я старалась его разглядеть и боялась   его. Да, с ним шутить нельзя, и заступиться он умеет. Но к чему же эта злоба,   эти дрожащие губы, этот яд в глазах? Или, может быть, иначе нельзя? Нельзя быть   мужчиной, бойцом, и остаться кротким и мягким? Жизнь дело грубое, сказал он мне   недавно. Я повторила это слово Андрею Петровичу; он не согласился с Д. Кто из   них прав? А как начался этот день! Как мне было хорошо идти с ним рядом, даже   молча… Но я рада тому, что случилось. Видно, так следовало.      

…Опять беспокойство… Я не совсем здорова.      

…Я все эти дни ничего не записывала в этой тетрадке, потому   что писать не хотелось. Я чувствовала: что бы я ни написала, все будет не то,   что у меня на душе… А что у меня на душе? Я имела с ним большой разговор,   который мне открыл многое. Он мне рассказал свои планы (кстати, я теперь знаю,   отчего у него рана на шее… Боже мой! когда я подумаю, что он уже был приговорен   к смерти, что он едва спасся, что его изранили…). Он предчувствует войну и   радуется ей. И со всем тем я никогда не видала Д. таким грустным. О чем он…   он!.. может грустить? Папенька из города вернулся, застал нас обоих и как-то   странно поглядел на нас. Андрей Петрович пришел; я заметила, что он очень стал   худ и бледен. Он упрекнул меня, будто бы я уже слишком холодно и небрежно   обращаюсь с Шубиным. А я совсем забыла о Поле. Увижу его, постараюсь загладить   свою вину. Мне теперь не до него… и ни до кого в мире. Андрей Петрович говорил   со мною с каким-то сожалением. Что все это значит? Отчего так темно вокруг меня   и во мне? Мне кажется, что вокруг меня и во мне происходит что-то загадочное,   что нужно найти слово…      

…Я не спала ночь, голова болит. К чему писать? Он сегодня   ушел так скоро, а мне хотелось поговорить с ним… Он как будто избегает меня.   Да, он меня избегает.      

…Слово найдено, свет озарил меня! Боже! сжалься надо мною… Я   влюблена!      

 XVII      

       

В тот самый день, когда Елена вписывала это последнее,   роковое слово в свой дневник, Инсаров сидел у Берсенева в комнате, а Берсенев   стоял перед ним, с выражением недоумения на лице. Инсаров только что объявил   ему о своем намерении на другой же день переехать в Москву.      

— Помилуйте! — воскликнул Берсенев, — теперь   наступает самое красное время. Что вы будете делать в Москве? Что за внезапное   решение! Или вы получили какое-нибудь известие?      

— Я никакого известия не получал, — возразил   Инсаров, — но, по моим соображениям, мне нельзя здесь оставаться.      

— Да как же это можно…      

— Андрей Петрович, — проговорил Инсаров, —   будьте так добры, не настаивайте, прошу вас. Мне самому тяжело расстаться с   вами, да делать нечего.      

Берсенев пристально посмотрел на него.      

— Я знаю, — проговорил он наконец, — вас не   убедишь. Итак, это дело решенное?      

— Совершенно решенное, — отвечал Инсаров, встал и   удалился.      

Берсенев прошелся по комнате, взял шляпу и отправился к   Стаховым.      

— Вы имеете сообщить мне что-то, — сказала ему   Елена, как только они остались вдвоем.      

— Да; почему вы догадались?      

— Это все равно. Говорите, что такое?      

Берсенев передал ей решение Инсарова.      

Елена побледнела.      

— Что это значит? — произнесла она с трудом.      

— Вы знаете, — промолвил Берсенев, — что   Дмитрий Никанорович не любит отдавать отчета в своих поступках. Но я думаю…   Сядемте, Елена Николаевна, вы как будто не совсем здоровы… Я, кажется, могу   догадаться, какая, собственно, причина этого внезапного отъезда.      

— Какая, какая причина? — повторила Елена, крепко   стискивая, и сама того не замечая, руку Берсенева в своей похолодевшей руке.      

— Вот видите ли, — начал Берсенев с грустною   улыбкой, — как бы это вам объяснить? Придется мне возвратиться к нынешней   весне, к тому времени, когда я ближе познакомился с Инсаровым. Я тогда   встретился с ним в доме одного родственника; у этого родственника была дочка,   очень хорошенькая. Мне показалось, что Инсаров к ней неравнодушен, и я сказал   ему это. Он рассмеялся и отвечал мне, что я ошибался, что сердце его не   пострадало, но что он немедленно бы уехал, если бы что-нибудь подобное с ним   случилось, так как он не желает, — это были его собственные слова, —   для удовлетворения личного чувства изменить своему делу и своему долгу. «Я   болгар, — сказал он, — и мне русской любви не нужно…»      

— Ну… и что же… вы теперь… — прошептала Елена, невольно   отворачивая голову, как человек, ожидающий удара, но все не выпуская схваченной   руки Берсенева.      

— Я думаю, — промолвил он и сам понизил   голос, — я думаю, что теперь сбылось то, что я тогда напрасно предполагал.      

— То есть… вы думаете… не мучьте меня! — вырвалось   вдруг у Елены.      

— Я думаю, — поспешно подхватил Берсенев, —   что Инсаров полюбил теперь одну русскую девушку и, по обещанию своему, решается   бежать.      

Елена еще крепче стиснула его руку и еще ниже наклонила   голову, как бы желая спрятать от чужого взора румянец стыда, обливший внезапным   пламенем все лицо ее и шею.      

— Андрей Петрович, вы добры, как ангел, —   проговорила она, — но ведь он придет проститься?      

— Да, я полагаю, наверное он придет, потому что не   захочет уехать…      

— Скажите ему, скажите…      

Но тут бедная девушка не выдержала: слезы хлынули у ней из   глаз, и она выбежала из комнаты.      

«Так вот как она его любит, — думал Берсенев, медленно   возвращаясь домой. — Я этого не ожидал; я не ожидал, что это уже так   сильно. Я добр, говорит она, — продолжал он свои размышления… — Кто   скажет, в силу каких чувств и побуждений я сообщил все это Елене? Но не по доброте,   не по доброте. Все проклятое желание убедиться, действительно ли кинжал сидит в   ране? Я должен быть доволен — они любят друг друга, и я им помог… „Будущий   посредник между наукой и российскою публикой“, — зовет меня Шубин; видно,   мне на роду написано быть посредником. Но если я ошибся? Нет, я не ошибся…»      

Горько было Андрею Петровичу, и не шел ему в голову Раумер.      

На следующий день, часу во втором, Инсаров явился к   Стаховым. Как нарочно, о ту пору в гостиной Анны Васильевны сидела гостья,   соседка протопопица, очень хорошая и почтенная женщина, но имевшая маленькую   неприятность с полицией за то, что вздумала в самый припек жара выкупаться в   пруду, близ дороги, по которой часто проезжало какое-то важное генеральское   семейство. Присутствие постороннего лица было сперва даже приятно Елене, у   которой кровинки в лице не осталось, как только она услышала походку Инсарова;   но сердце у ней замерло при мысли, что он может проститься, не поговоривши с   ней наедине. Он же казался смущенным и избегал ее взгляда. «Неужели он сейчас   будет прощаться?» — думала Елена. Действительно, Инсаров обратился было к Анне   Васильевне; Елена поспешно встала и отозвала его в сторону, к окну. Протопопица   удивилась и попыталась обернуться; но она так туго затянулась, что корсет   скрипел на ней при каждом движении. Она осталась неподвижною.      

— Послушайте, — торопливо проговорила   Елена, — я знаю, зачем вы пришли; Андрей Петрович сообщил мне ваше   намерение, но я прошу вас, я вас умоляю не прощаться с нами сегодня, а прийти   завтра сюда пораньше, часов в одиннадцать. Мне нужно сказать вам два слова.      

Инсаров молча наклонил голову.      

— Я вас не буду удерживать… Вы мне обещаете?      

Инсаров опять поклонился, но ничего не сказал.      

— Леночка, поди сюда, — промолвила Анна   Васильевна, — посмотри, какой у матушки чудесный ридикюль.      

— Сама вышивала, — заметила протопопица.      

Елена отошла от окна.      

Инсаров остался не более четверти часа у Стаховых. Елена   наблюдала за ним украдкой. Он переминался на месте, по-прежнему не знал, куда   девать глаза, и ушел как-то странно, внезапно; точно исчез.      

Медлительно прошел этот день для Елены; еще медлительнее   протянулась долгая, долгая ночь. Елена то сидела на кровати, обняв колени   руками и положив на них голову, то подходила к окну, прикладывалась горячим   лбом к холодному стеклу и думала, думала, до изнурения думала все одни и те же   думы. Сердце у ней не то окаменело, не то исчезло из груди; она его не чувствовала,   но в голове тяжко бились жилы, и волосы ее жгли, и губы сохли. «Он придет… он   не простился с мамашей… он не обманет… Неужели Андрей Петрович правду сказал?   Быть не может… Он словами не обещал прийти… Неужели я навсегда с ним   рассталась?» Вот какие мысли не покидали ее… именно не покидали: они не   приходили, не возвращались — они беспрестанно колыхались в ней, как туман. «Он   меня любит!» — вспыхивало вдруг во всем ее существе, и она пристально глядела в   темноту; никому не видимая, тайная улыбка раскрывала ее губы… но она тотчас   встряхивала головой, заносила к затылку сложенные пальцы рук, и снова, как   туман, колыхались в ней прежние думы. Перед утром она разделась и легла в   постель, но заснуть не могла. Первые огнистые лучи солнца ударили в ее комнату…   «О, если он меня любит!» — воскликнула она вдруг и, не стыдясь озарившего ее света,   раскрыла свои объятия…      

Она встала, оделась, сошла вниз. Еще никто не просыпался в   доме. Она пошла в сад: но в саду так было тихо, и зелено, и свежо, так   доверчиво чирикали птицы, так радостно выглядывали цветы, что ей жутко стало.   «О! — подумала она, — если это правда, нет ни одной травки счастливее   меня, да правда ли это?» Она вернулась в свою комнату и, чтоб как-нибудь убить   время, стала менять платье. Но все у ней падало и скользило из рук, и она еще   сидела полураздетая перед своим туалетным зеркальцем, когда ее позвали чай   пить. Она сошла вниз; мать заметила ее бледность, но сказала только: «Какая ты   сегодня интересная», — и, окинув ее взглядом, прибавила: «Это платье очень   к тебе идет; ты его всегда надевай, когда вздумаешь кому понравиться». Елена   ничего не отвечала и села в уголок. Между тем пробило девять часов; до   одиннадцати оставалось еще два часа. Елена взялась за книгу, потом за шитье,   потом опять за книгу; потом она дала себе слово пройтись сто раз по одной   аллее, и прошлась сто раз; потом она долго смотрела, как Анна Васильевна   пасьянс раскладывала… да взглянула на часы: еще десяти не было. Шубин пришел в   гостиную. Она попыталась заговорить с ним и извинилась перед ним, сама не зная   в чем… Каждое ее слово не то чтоб усилий ей стоило, но возбуждало в ней самой   какое-то недоумение. Шубин нагнулся к ней. Она ожидала насмешки, подняла глаза   и увидела перед собою печальное и дружелюбное лицо… Она улыбнулась этому лицу.   Шубин тоже улыбнулся ей, молча, и тихонько вышел. Она хотела удержать его, но   не тотчас вспомнила, как позвать его. Наконец пробило одиннадцать часов. Она   стала ждать, ждать, ждать и прислушиваться. Она уже ничего не могла делать; она   перестала даже думать. Сердце в ней ожило и стало биться громче, все громче, и   странное дело! время как будто помчалось быстрее. Прошло четверть часа, прошло   полчаса, прошло еще несколько минут, по мнению Елены, и вдруг она вздрогнула:   часы пробили не двенадцать, они пробили час. «Он не придет, он уедет, не   простясь…» Эта мысль, вместе с кровью, так и бросилась ей в голову. Она   почувствовала, что дыхание ей захватывает, что она готова зарыдать… Она побежала   в свою комнату и упала, лицом на сложенные руки, на постель.      

Полчаса пролежала она неподвижно; сквозь ее пальцы на   подушку лились слезы. Она вдруг приподнялась и села; что-то странное   совершалось в ней: лицо ее изменилось, влажные глаза сами собой высохли и   заблестели, брови надвинулись, губы сжались. Прошло еще полчаса. Елена в последний   раз приникла ухом: не долетит ли до нее знакомый голос? встала, надела шляпу,   перчатки, накинула мантилью на плечи и, незаметно выскользнув из дома, пошла   проворными шагами по дороге, ведущей к квартире Берсенева.      

 XVIII      

       

Елена шла потупив голову и неподвижно устремив глаза вперед.   Она ничего не боялась, она ничего не соображала; она хотела еще раз увидаться с   Инсаровым. Она шла, не замечая, что солнце давно скрылось, заслоненное тяжелыми   черными тучами, что ветер порывисто шумел в деревьях и клубил ее платье, что   пыль внезапно поднималась и неслась столбом по дороге… Крупный дождик закапал,   она и его не замечала; но он пошел все чаще, все сильнее, сверкнула молния,   гром ударил. Елена остановилась, посмотрела вокруг… К ее счастию, невдалеке от   того места, где застала ее гроза, находилась ветхая заброшенная часовенка над   развалившимся колодцем. Она добежала до нее и вошла под низенький навес. Дождь   хлынул ручьями; небо кругом обложилось. С немым отчаянием глядела Елена на   частую сетку быстро падавших капель. Последняя надежда увидеться с Инсаровым   исчезала. Старушка нищая вошла в часовенку, отряхнулась, проговорила с   поклоном: «От дождя, матушка», — и, кряхтя и охая, присела на уступчик   возле колодца. Елена опустила руку в карман: старушка заметила это движение, и   лицо ее, сморщенное и желтое, но когда-то красивое, оживилось. «Спасибо тебе,   кормилица, родная», — начала она. В кармане Елены не нашлось кошелька, а   старушка протягивала уже руку…      

— Денег у меня нет, бабушка, — сказала   Елена, — а вот возьми, на что-нибудь пригодится.      

Она подала ей свой платок.      

— О-ох, красавица ты моя, — проговорила   нищая, — да на что же мне платочек твой? Разве внучке подарить, когда   замуж выходить будет. Пошли тебе господь за твою доброту!      

Раздался удар грома.      

— Господи, Иисусе Христе, — пробормотала нищая и   перекрестилась три раза. — Да, никак, я уже тебя видела, — прибавила   она, погодя немного. — Никак, ты мне Христову милостыню подавала?      

Елена вгляделась в старуху и узнала ее.      

— Да, бабушка, — отвечала она. — Ты еще меня   спросила, отчего я такая печальная.      

— Так, голубка, так. То-то я тебя признала. Да ты и   теперь словно кручинна живешь. Вот и платочек твой мокрый, знать, от слез. Ох   вы, молодушки, всем вам одна печаль, горе великое!      

— Какая же печаль, бабушка?      

— Какая? Эх, барышня хорошая, не моги ты со мной, со старухой,   лукавить. Знаю я, о чем ты тужишь: не сиротское твое горе. Ведь и я была   молода, светик, мытарства-то эти я тоже проходила. Да. А я тебе, за твою   доброту, вот что скажу: попался тебе человек хороший, не ветреник, ты уже   держись одного; крепче смерти держись. Уж быть, так быть, а не быть, видно,   богу так угодно. Да. Ты что на меня дивишься? Я та же ворожея. Хошь, унесу с   твоим платочком все твое горе? Унесу, и полно. Вишь, дождик реденький пошел;   ты-то подожди еще, а я пойду. Меня ему не впервой мочить. Помни же, голубка:   была печаль, сплыла печаль, и помину ей нет. Господи, помилуй!      

Нищая приподнялась с уступчика, вышла из часовенки и   поплелась своею дорогой. Елена с изумлением посмотрела ей вслед. «Что это   значит?» — прошептала она невольно.      

Дождик сеялся все мельче и мельче, солнце заиграло на   мгновение. Елена уже собиралась покинуть свое убежище… Вдруг в десяти шагах от   часовни она увидела Инсарова. Закутанный плащом, он шел по той же самой дороге,   по которой пришла Елена; казалось, он спешил домой.      

Она оперлась рукой о ветхое перильце крылечка, хотела   позвать его, но голос изменил ей… Инсаров уже проходил мимо, не поднимая   головы…      

— Дмитрий Никанорович! — проговорила она наконец.      

Инсаров внезапно остановился, оглянулся… В первую минуту он   не узнал Елены, но тотчас же подошел к ней.      

— Вы! вы здесь! — воскликнул он.      

Она отступила молча в часовню. Инсаров последовал за Еленой.      

— Вы здесь? — повторил он.      

Она продолжала молчать и только глядела на него каким-то   долгим, мягким взглядом. Он опустил глаза.      

— Вы шли от нас? — спросила она его.      

— Нет… не от вас.      

— Нет? — повторила Елена и постаралась   улыбнуться. — Так-то вы держите ваши обещания? Я вас ждала с утра.      

— Я вчера, вспомните, Елена Николаевна, ничего не   обещал.      

Елена опять едва улыбнулась и провела рукой по лицу. И лицо   и рука были очень бледны.      

— Вы, стало быть, хотели уехать, не простившись с нами?      

— Да, — сурово и глухо промолвил Инсаров.      

— Как? После нашего знакомства, после этих разговоров,   после всего… Стало быть, если б я вас здесь не встретила случайно (голос Елены   зазвенел, и она умолкла на мгновение)… так бы вы и уехали, и руки бы мне не   пожали в последний раз, и вам бы не было жаль?      

Инсаров отвернулся.      

— Елена Николаевна, пожалуйста, не говорите так. Мне и   без того невесело. Поверьте, мое решение мне стоило больших усилий. Если б вы   знали…      

— Я не хочу знать, — с испугом перебила его   Елена, — зачем вы едете… Видно, так нужно. Видно, нам должно расстаться.   Вы без причины не захотели бы огорчить ваших друзей. Но разве так расстаются   друзья? Ведь мы друзья с вами, не правда ли?      

— Нет, — сказал Инсаров.      

— Как?.. — промолвила Елена. Щеки ее покрылись   легким румянцем.      

— Я именно оттого и уезжаю, что мы не друзья. Не   заставляйте меня сказать то, что я не хочу сказать, что я не скажу.      

— Вы прежде были со мной откровенны, — с легким   упреком произнесла Елена. — Помните?      

— Тогда я мог быть откровенным, тогда мне скрывать было   нечего; а теперь…      

— А теперь? — спросила Елена.      

— А теперь… А теперь я должен удалиться. Прощайте.      

Если бы в это мгновение Инсаров поднял глаза на Елену, он бы   заметил, что лицо ее все больше светлело, чем больше он сам хмурился и темнел;   но он упорно глядел на пол.      

— Ну, прощайте, Дмитрий Никанорович, — начала   она. — Но по крайней мере, так как мы уже встретились, дайте мне теперь   вашу руку.      

Инсаров протянул было руку.      

— Нет, и этого я не могу, — промолвил он и   отвернулся снова.      

— Не можете?      

— Не могу. Прощайте.      

И он направился к выходу часовни.      

— Погодите еще немножко, — сказала Елена. —   Вы как будто боитесь меня. А я храбрее вас, — прибавила она с внезапной   легкой дрожью во всем теле. — Я могу вам сказать… хотите?.. отчего вы меня   здесь застали? Знаете ли, куда я шла?      

Инсаров с изумлением посмотрел на Елену.      

— Я шла к вам.      

— Ко мне?      

Елена закрыла лицо.      

— Вы хотели заставить меня сказать, что я вас   люблю, — прошептала она, — вот… я сказала.      

— Елена! — вскрикнул Инсаров.      

Она приняла руки, взглянула на него и упала к нему на грудь.      

Он крепко обнял ее и молчал. Ему не нужно было говорить ей,   что он ее любит. Из одного его восклицания, из этого мгновенного преобразования   всего человека, из того, как поднималась и опускалась эта грудь, к которой она   так доверчиво прильнула, как прикасались концы его пальцев к ее волосам, Елена   могла понять, что она любима. Он молчал, и ей не нужно было слов. «Он тут, он   любит… чего ж еще?» Тишина блаженства, тишина невозмутимой пристани,   достигнутой цели, та небесная тишина, которая и самой смерти придает и смысл и   красоту, наполнила ее всю своею божественной волной. Она ничего не желала,   потому что она обладала всем. «О мой брат, мой друг, мой милый!..» — шептали ее   губы, и она сама не знала, чье это сердце, его ли, ее ли, так сладостно билось   и таяло в ее груди.      

А он стоял неподвижно, он окружал своими крепкими объятиями   эту молодую, отдавшуюся ему жизнь, он ощущал на груди это новое, бесконечно   дорогое бремя; чувство умиления, чувство благодарности неизъяснимой разбило в   прах его твердую душу, и никогда еще не изведанные слезы навернулись на его   глаза…      

А она не плакала; она твердила только: «О мой друг! о мой   брат!»      

       

       

— Так ты пойдешь за мною всюду? — говорил он ей   четверть часа спустя, по-прежнему окружая и поддерживая ее своими объятиями.      

— Всюду, на край земли. Где ты будешь, там я буду.      

— И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители   твои никогда не согласятся на наш брак?      

— Я себя не обманываю; я это знаю.      

— Ты знаешь, что я беден, почти нищий?      

— Знаю.      

— Что я не русский, что мне не суждено жить в России, что   тебе придется разорвать все твои связи с отечеством, с родными?      

— Знаю, знаю.      

— Ты знаешь также, что я посвятил себя делу трудному,   неблагодарному, что мне… что нам придется подвергаться не одним опасностям, но   и лишениям, унижению, быть может?      

— Знаю, все знаю… Я тебя люблю.      

— Что ты должна будешь отстать от всех твоих привычек,   что там, одна, между чужими, ты, может быть, принуждена будешь работать…      

Она положила ему руку на губы.      

— Я люблю тебя, мой милый.      

Он начал горячо целовать ее узкую розовую руку. Елена не   отнимала ее от его губ и с какою-то детскою радостью, с смеющимся любопытством   глядела, как он покрывал поцелуями то самую руку ее, то пальцы…      

Вдруг она покраснела и спрятала свое лицо на его груди.      

Он ласково приподнял ее голову и пристально посмотрел ей в   глаза.      

— Так здравствуй же, — сказал он ей, — моя   жена перед людьми и перед богом!      

 XIX      

       

Час спустя Елена, с шляпою в одной руке, с мантильей в   другой, тихо входила в гостиную дачи. Волосы ее слегка развились, на каждой   щеке виднелось маленькое розовое пятнышко, улыбка не хотела сойти с ее губ,   глаза смыкались и, полузакрытые, тоже улыбались. Она едва переступала от   усталости, и ей была приятна эта усталость: да и все ей было приятно. Все   казалось ей милым и ласковым. Увар Иванович сидел под окном; она подошла к   нему, положила ему руку на плечо, потянулась немного и как-то невольно   засмеялась.      

— Чему? — спросил он, удивившись.      

Она не знала, что сказать. Ей хотелось поцеловать Увара   Ивановича.      

— Плашмя… — промолвила она наконец.      

Но Увар Иванович даже бровью не повел и продолжал с   удивлением глядеть на Елену. Она уронила на него и мантилью и шляпу.      

— Милый Увар Иванович, — проговорила она, — я   спать хочу, я устала, — и она опять засмеялась и упала на кресло возле   него.      

— Гм, — крякнул Увар Иванович и заиграл   пальцами. — Это, надо бы, да…      

А Елена глядела вокруг себя и думала: «Со всем этим я скоро   должна расстаться… и странно: нет во мне ни страха, ни сомнения, ни сожаления…   Нет, мамаши жалко!» Потом опять возникла перед ней часовенка, прозвучал опять   его голос, она почувствовала вокруг себя его руки. Сердце ее радостно, но слабо   шевельнулось: истома счастия лежала и на нем. Вспомнилась ей старушка нищая.   «Точно, унесла она мое горе, — подумала она. — О, как я счастлива!   как незаслуженно! как скоро!» Ей бы стоило дать себе крошечку воли, и полились   бы у нее сладкие, нескончаемые слезы. Она удерживала их только тем, что   посмеивалась. Какое положение она ни принимала, ей казалось, что уж лучше и   ловчее нельзя: точно ее баюкали. Все движения ее были медленны и мягки; куда   девалась ее торопливость, ее угловатость? Вошла Зоя: Елена решила, что она не   видала прелестнее личика; Анна Васильевна вошла: что-то кольнуло Елену, но с   какою нежностию она обняла свою добрую мать и поцеловала ее в лоб, подле волос,   уже слегка поседелых! Потом она отправилась в свою комнатку: как там ей все   улыбнулось! С каким чувством стыдливого торжества и смирения села она на свою   кроватку, на ту самую кроватку, где три часа тому назад она провела такие   горькие мгновения! «А ведь уж я тогда знала, что он меня любит, — подумала   она, — да и прежде… Ай, нет! нет! это грех». «Ты моя жена…» — прошептала   она, закрывшись руками, и бросилась на колени.      

К вечеру она стала задумчивее. Грусть ее взяла при мысли,   что она не скоро увидится с Инсаровым. Он не мог, не возбуждая подозрения,   оставаться у Берсенева, и потому вот на чем они с Еленой порешили: Инсаров   должен был вернуться в Москву и приехать к ним в гости раза два до осени; с   своей стороны, она обещалась писать ему письма и, если будет можно, назначить   ему свидание где-нибудь около Кунцева. К чаю она сошла в гостиную и застала там   всех своих домашних и Шубина, который зорко посмотрел на нее, как только она   появилась; она хотела было заговорить о ним дружески, по-старому, да боялась   его проницательности, боялась самой себя. Ей сдавалось, что он недаром более   двух недель оставлял ее в покое. Скоро пришел Берсенев и передал Анне   Васильевне поклон от Инсарова вместе с извинением его в том, что он вернулся в   Москву, не засвидетельствовав ей своего почтения. Имя Инсарова в первый раз в   течение дня произносилось перед Еленой; она почувствовала, что покраснела; она   поняла в то же время, что ей следовало выразить сожаление о внезапном отъезде   такого хорошего знакомого, но она не могла принудить себя к притворству и   продолжала сидеть неподвижно и безмолвно, между тем как Анна Васильевна охала и   горевала. Елена старалась держаться около Берсенева; она его не боялась, хоть   он и знал часть ее тайны; она спасалась под его крылышко от Шубина, который все   продолжал посматривать на нее, — не насмешливо, но внимательно. На   Берсенева в течение вечера тоже находило недоумение: он ожидал, что увидит   Елену более печальной. К счастию ее, между ним и Шубиным завязался спор об   искусстве; она отодвинулась и словно сквозь сон слушала их голоса. Понемногу не   только они, но и вся комната, все, что окружало ее, показалось ей как бы сном —   все: и самовар на столе, и коротенький жилет Увара Ивановича, и гладкие ногти   Зои, и масляный портрет великого князя Константина Павловича на стене: все   уходило, все покрывалось дымкой, все переставало существовать. Только жаль ей   было их всех. «Для чего живут?» — думала она.      

— Ты спать хочешь, Леночка? — спросила ее мать.      

Она не слышала вопроса матери.      

— Полусправедливый намек, говоришь ты?.. — Эти   слова, резко произнесенные Шубиным, внезапно возбудили внимание Елены. —   Помилуй, — продолжал он, — в этом-то самый вкус и есть. Справедливый   намек возбуждает уныние — это не по-христиански; к несправедливому человек   равнодушен — это глупо, а от полусправедливого он и досаду чувствует и   нетерпение. Например, если я скажу, что Елена Николаевна влюблена в одного из   нас, какого рода это будет намек, ась?      

— Ах, мсье Поль, — проговорила Елена, — я бы   хотела показать вам мою досаду, да, право, не могу. Я очень устала.      

— Что ж ты не ляжешь? — промолвила Анна   Васильевна, которая вечером сама всегда дремала и оттого охотно посылала спать   других. — Простись со мной да ступай с богом. Андрей Петрович извинит.      

Елена поцеловала свою мать, поклонилась всем и пошла. Шубин   проводил ее до двери.      

— Елена Николаевна, — шепнул он ей на   пороге, — вы топчете мсье Поля, вы безжалостно ходите по нем, а мсье Поль   благословляет вас, и ваши ножки, и башмаки на ваших ножках, и подошвы ваших   башмаков.      

Елена пожала плечом, нехотя протянула ему руку — не ту,   которую целовал Инсаров, — и, вернувшись к себе в комнату, тотчас   разделась, легла и заснула. Она спала глубоким, безмятежным сном… Так даже дети   не спят: так спит только выздоровевший ребенок, когда мать сидит возле его   колыбельки, и глядит на него, и слушает его дыхание.      

 XX      

       

— Зайди ко мне на минутку, — сказал Берсеневу   Шубин, как только тот простился с Анной Васильевной, — у меня есть кое-что   тебе показать.      

Берсенев отправился к нему во флигель. Его поразило   множество студий, статуэток и бюстов, окутанных мокрыми тряпками и   расставленных по всем уголкам комнаты.      

— Да ты, я вижу, работаешь не на шутку, — заметил   он Шубину.      

— Что-нибудь надобно ж делать, — ответил   тот. — Одно не везет, надо пробовать другое. Впрочем, я, как корсиканец,   занимаюсь больше вендеттой, нежели чистым искусством. Trema, Bisanzia![21]      

— Я тебя не понимаю, — проговорил Берсенев.      

— А вот погоди. Вот извольте поглядеть, любезный друг и   благодетель, мою месть номер первый.      

Шубин раскутал одну фигуру, и Берсенев увидел отменно   схожий, отличный бюст Инсарова. Черты лица были схвачены Шубиным верно до   малейшей подробности, и выражение он им придал славное: честное, благородное и   смелое.      

Берсенев пришел в восторг.      

— Да это просто прелесть! — воскликнул он. —   Поздравляю тебя. Хоть на выставку! Почему ты называешь это великолепное   произведение местью?      

— А потому, сэр, что я намерен поднести это, как вы   изволили выразиться, великолепное произведение Елене Николаевне в день ее   именин. Понимаете вы сию аллегорию? Мы не слепые, мы видим, что около нас   происходит, но мы джентльмены, милостивый государь, и мстим по-джентльменски.      

— А вот, — прибавил Шубин, раскутывая другую   фигурку, — так как художник, по новейшим эстетикам, пользуется завидным   правом воплощать в себе всякие мерзости, возводя их в перл создания, то мы, при   возведении сего перла, номера второго, мстили уже вовсе не как джентльмены, а   просто en canaille[22].      

Он ловко сдернул полотно, и взорам Берсенева предстала   статуэтка, в дантановском вкусе, того же Инсарова. Злее и остроумнее невозможно   было ничего придумать. Молодой болгар был представлен бараном, поднявшимся на   задние ножки и склоняющим рога для удара. Тупая важность, задор, упрямство,   неловкость, ограниченность так и отпечатались на физиономии «супруга овец   тонкорунных», и между тем сходство было до того поразительно, несомненно, что   Берсенев не мог не расхохотаться.      

— Что? забавно? — промолвил Шубин, — узнал   ироя? На выставку тоже советуешь послать? Это, братец ты мой, я сам себе в   собственные именины подарю… Ваше высокоблагородие, позвольте выкинуть коленце!      

И Шубин прыгнул раза три, ударяя себя сзади подошвами.      

Берсенев поднял с полу полотно и забросил им статуэтку.      

— Ох ты, великодушный, — начал Шубин, — кто   бишь в истории считается особенно великодушным? Ну, все равно! А теперь, —   продолжал он, торжественно и печально раскутывая третью, довольно большую массу   глины, — ты узришь нечто, что докажет тебе смиренномудрие и прозорливость   твоего друга. Ты убедишься в том, что он, опять-таки как истинный художник, чувствует   потребность и пользу собственного заушения. Взирай!      

Полотно взвилось, и Берсенев увидел две, рядом и близко   поставленные, точно сросшиеся, головы… Он не тотчас понял, в чем дело, но,   приглянувшись, узнал в одной из них Аннушку, в другой самого Шубина. Впрочем,   это были скорее карикатуры, чем портреты. Аннушка была представлена красивою   жирною девкой с низким лбом, заплывшими глазами и бойко вздернутым носом. Ее   крупные губы нагло ухмылялись; все лицо выражало чувственность, беспечность и   удаль, не без добродушия. Себя Шубин изобразил испитым, исхудалым жуиром, с   ввалившимися щеками, с бессильно висящими косицами жидких волос, с   бессмысленным выражением в погасших глазах, с заостренным, как у мертвеца,   носом.      

Берсенев отвернулся с отвращением.      

— Какова двоешка, брат? — промолвил Шубин. —   Не соблаговолишь ли сочинить приличную подпись? К первым двум штукам я уже   подписи придумал. Под бюстом будет стоять: «Герой, намеревающийся спасти свою   родину». Под статуэткой: «Берегитесь, колбасники!» А под этой штукой — как ты   думаешь? — «Будущность художника Павла Яковлева Шубина…» Хорошо?      

— Перестань, — возразил Берсенев. — Стоило   терять время на такую… — Он не тотчас подобрал подходящее слово.      

— Гадость? — хочешь ты сказать. Нет, брат, извини,   уж коли чему на выставку идти, так этой группе.      

— Именно гадость, — повторил Берсенев. — Да и   что за вздор? В тебе вовсе нет тех залогов подобного развития, которыми до сих   пор, к несчастию, так обильно одарены наши артисты. Ты просто наклеветал на   себя.      

— Ты полагаешь? — мрачно проговорил Шубин. —   Если во мне их нет и если они ко мне привьются, то в этом будет виновата… одна   особа… Ты знаешь ли, — прибавил он, трагически нахмурив брови, — что   я уже пробовал пить?      

— Врешь?!      

— Пробовал, ей-богу, — возразил Шубин и вдруг   осклабился и просветлел, — да невкусно, брат, в горло не лезет и голова   потом как барабан. Сам великий Лущихин — Харлампий Лущихин, первая московская,   а по другим, великороссийская воронка — объявил, что из меня проку не будет.   Мне, по его словам, бутылка ничего не говорит.      

Берсенев замахнулся было на группу, но Шубин остановил его.      

— Полно, брат, не бей; это как урок годится, как   пугало.      

Берсенев засмеялся.      

— В таком случае, пожалуй, пощажу твое пугало, —   промолвил он, — и да здравствует вечное, чистое искусство!      

— Да здравствует! — подхватил Шубин. — С ним   и хорошее лучше, и дурное не беда!      

Приятели крепко пожали друг другу руку и разошлись.      

 XXI      

       

Первым ощущением Елены, когда она проснулась, был радостный   испуг. «Неужели? неужели?» — спрашивала она себя, и сердце ее замирало от   счастия. Воспоминания нахлынули на нее… она потонула в них. Потом опять ее   осенила та блаженная, восторженная тишина. Но в течение утра Еленой понемногу   овладело беспокойство, а в следующие дни ей стало и томно и скучно. Правда, она   теперь знала, чего она хотела, но от этого ей не было легче. То незабвенное   свидание выбросило ее навсегда из старой колеи: она уже не стояла в ней, она   была далеко, а между тем кругом все совершалось обычным порядком, все шло своим   чередом, как будто ничего не изменилось; прежняя жизнь по-прежнему двигалась,   по-прежнему рассчитывая на участие и содействие Елены. Она пыталась начать   письмо к Инсарову, но и это не удалось: слова выходили на бумаге не то мертвые,   не то лживые. Дневник свой она покончила: она под последнею строкой провела   большую черту. То было прошедшее, а она всеми помыслами своими, всем существом   ушла в будущее. Ей было тяжело. Сидеть с матерью, ничего не подозревающей,   выслушивать ее, отвечать ей, говорить с ней — казалось Елене чем-то преступным;   она чувствовала в себе присутствие какой-то фальши; она возмущалась, хотя краснеть   ей было не за что; не раз поднималось в ее душе почти непреодолимое желание   высказать все без утайки, что бы там ни было потом. «Для чего, — думала   она, — Дмитрий не тогда же, не из этой часовни увел меня, куда хотел? Не   сказал ли он мне, что я его жена перед богом? Зачем я здесь?» Она вдруг стала   дичиться всех, даже Увара Ивановича, который более чем когда-либо недоумевал и   играл перстами. Уже ни ласковым, ни милым, ни даже сном не казалось ей все   окружающее: оно как кошмар давило ей грудь неподвижным, мертвенным бременем;   оно как будто и упрекало ее, и негодовало, и знать про нее не хотело… Ты, мол,   все-таки наша. Даже ее бедные питомцы, угнетенные птицы и звери, глядели на   нее, — по крайней мере, так чудилось ей, — недоверчиво и враждебно.   Ей становилось совестно и стыдно своих чувств. «Ведь это все-таки мой   дом, — думала она, — моя семья, моя родина…» — «Нет, это больше не   твоя родина, не твоя семья», — твердил ей другой голос. Страх овладевал   ею, и она досадовала на свое малодушие. Беда только начиналась, а уж она теряла   терпение… То ли она обещала?      

Не скоро она совладела с собою. Но прошла неделя, другая…   Елена немного успокоилась и привыкла к новому своему положению. Она написала   две маленькие записочки Инсарову и сама отнесла их на почту — она бы ни за что,   и из стыдливости и из гордости, не решилась довериться горничной. Она начинала   уже поджидать его самого… Но вместо его, в одно прекрасное утро, прибыл Николай   Артемьевич.      

       

XXII      

       

Еще никто в доме отставного гвардии поручика Стахова не   видал его таким кислым и в то же время таким самоуверенным и важным, как в тот   день. Он вошел в гостиную в пальто и шляпе — вошел медленно, широко расставляя   ноги и стуча каблуками; приблизился к зеркалу и долго смотрел на себя, с   спокойною строгостью покачивая головой и кусая губы. Анна Васильевна встретила   его с наружным волнением и тайною радостью (она его иначе никогда не   встречала); он даже шляпы не снял, не поздоровался с нею и молча дал Елене поцеловать   свою замшевую перчатку. Анна Васильевна стала его расспрашивать о курсе лечения   — он ничего не отвечал ей; явился Увар Иванович — он взглянул на него и сказал:   «Ба!» С Уваром Ивановичем он вообще обходился холодно и свысока, хотя признавал   в нем «следы настоящей стаховской крови». Известно, что почти все русские   дворянские фамилии убеждены в существовании исключительных, породистых   особенностей, им одним свойственных: нам не однажды довелось слышать толки   «между своими» о «подсаласкинских» носах и «перепреевских» затылках. Зоя вошла   и присела перед Николаем Артемьевичем. Он крякнул, опустился в кресло,   потребовал себе кофею и только тогда снял шляпу. Ему принесли кофею; он выпил   чашку и, посмотрев поочередно на всех, промолвил сквозь зубы: «Sortez, s'il   vous plait»[23], — и, обратившись к   жене, прибавил: «Et vous, madame, restez, je vous prie».[24]      

Все вышли, кроме Анны Васильевны. У нее голова задрожала от   волнения. Торжественность приемов Николая Артемьевича ее поразила. Она ожидала   чего-то необыкновенного.      

— Что такое! — воскликнула она, как только дверь   затворилась.      

Николай Артемьевич бросил равнодушный взгляд на Анну   Васильевну.      

— Ничего особенного, что это у вас за манера тотчас   принимать вид какой-то жертвы? — начал он, безо всякой нужды опуская углы   губ на каждом слове. — Я только хотел вас предуведомить, что у нас сегодня   будет обедать новый гость.      

— Кто такой?      

— Курнатовский, Егор Андреевич. Вы его не знаете. Обер-секретарь   в сенате.      

— Он будет сегодня у нас обедать?      

— Да.      

— И вы только для того, чтобы мне это сказать, велели   всем выйти?      

Николай Артемьевич снова бросил на Анну Васильевну взгляд,   на этот раз уже иронический.      

— Вас это удивляет? Погодите удивляться.      

Он умолк. Анна Васильевна тоже помолчала немного.      

— Я желала бы, — заговорила она…      

— Я знаю, вы меня всегда считали за «имморального»   человека, — начал вдруг Николай Артемьевич.      

— Я! — с изумлением пробормотала Анна Васильевна.      

— И, может быть, вы и правы. Я не хочу отрицать, что   действительно я вам иногда подавал справедливый повод к неудовольствию («серые   лошади!» — промелькнуло в голове Анны Васильевны), хотя вы сами должны   согласиться, что при известном вам состоянии вашей конституции…      

— Да я вас нисколько не обвиняю, Николай Артемьевич.      

— C'est possible.[25] Во   всяком случае, я не намерен себя оправдывать. Меня оправдает время. Но я   почитаю своим долгом уверить вас, что знаю свои обязанности и умею радеть о… о   пользах вверенного мне… вверенного мне семейства.      

«Что все это значит?» — думала Анна Васильевна, (Она не   могла знать, что накануне, в английском клубе, в углу диванной, поднялось   прение о неспособности русских произносить спичи. «Кто у нас умеет говорить?   Назовите кого-нибудь!» — воскликнул один из споривших. «Да хоть бы Стахов,   например», — отвечал Другой и указал на Николая Артемьевича, который тут   же стоял и чуть не пискнул от удовольствия.)      

— Например, — продолжал Николай Артемьевич, —   дочь моя, Елена. Не находите ли вы, что пора ей наконец ступить твердою стопою   на стезю… выйти замуж, я хочу сказать. Все эти умствования и филантропии   хороши, но до известной степени, до известных лет. Пора ей покинуть свои   туманы, выйти из общества разных артистов, школяров и каких-то черногорцев и   сделаться как все.      

— Как я должна понять ваши слова? — спросила Анна   Васильевна.      

— А вот извольте выслушать, — отвечал Николай   Артемьевич все с тем же опусканием губ. — Скажу вам прямо, без обиняков: я   познакомился, я сблизился с этим молодым человеком — господином Курнатовским, в   надежде иметь его своим зятем. Смею думать, что, увидевши его, вы не обвините   меня в пристрастии или в опрометчивости суждений. (Николай Артемьевич говорил и   сам любовался своим красноречием.) Образования отличного, он правовед, манеры   прекрасные, тридцать три года, обер-секретарь, коллежский советник, и Станислав   на шее. Вы, надеюсь, отдадите мне справедливость, что я не принадлежу к числу   тех peres de comedie[26],   которые бредят одними чинами; но вы сами мне говорили, что Елене Николаевне   нравятся дельные, положительные люди: Егор Андреевич первый по своей части   делец; теперь, с другой стороны, дочь моя имеет слабость к великодушным   поступкам: так знайте же, что Егор Андреевич, как только достиг возможности, вы   понимаете меня, возможности безбедно существовать своим жалованьем, тотчас   отказался в пользу своих братьев от ежегодной суммы, которую назначал ему отец.      

— А кто его отец? — спросила Анна Васильевна.      

— Отец его? Отец его тоже известный в своем роде,   человек, нравственности самой высокой, un vrai stoicien[27], отставной, кажется, майор, всеми   имениями графов Б… управляет.      

— A! — промолвила Анна Васильевна.      

— А! что: а? — подхватил Николай   Артемьевич. — Ужели и вы заражены предрассудками?      

— Да я ничего не сказала, — начала было Анна   Васильевна…      

— Нет, вы сказали: а!.. Как бы то ни было, я счел   нужным вас предупредить о моем образе мыслей и смею думать… смею надеяться, что   господин Курнатовский будет принят a bras ouverts[28]. Это не какой-нибудь черногорец.      

— Разумеется; надо будет только Ваньку-повара позвать,   блюдо приказать прибавить.      

— Вы понимаете, что я в это не вхожу, — проговорил   Николай Артемьевич, встал, надел шляпу и, посвистывая (он от кого-то слышал,   что посвистывать можно только у себя на даче и в манеже), отправился гулять в   сад. Шубин поглядел на него из окошка своего флигеля и молча высунул ему язык.      

В четыре часа без десяти минут к крыльцу стаховской дачи   подъехала ямская карета, и человек еще молодой, благообразной наружности,   просто и изящно одетый, вышел из нее и велел доложить о себе. Это был Егор   Андреевич Курнатовский.      

Вот что, между прочим, писала на следующий день Инсарову   Елена:      

«Поздравь меня, милый Дмитрий, у меня жених. Он вчера у нас   обедал; папенька познакомился с ним, кажется, в английском клубе и пригласил   его. Разумеется, он приезжал вчера не женихом. Но добрая мамаша, которой   папенька сообщил свои надежды, шепнула мне на ухо, что это за гость. Зовут его   Егор Андреевич Курнатовский; он служит обер-секретарем при сенате. Опишу тебе   сперва его наружность. Он небольшого роста, меньше тебя, хорошо сложен; черты у   него правильные, он коротко острижен, носит большие бакенбарды. Глаза у него   небольшие (как у тебя), карие, быстрые, губы плоские, широкие; на глазах и на   губах постоянная улыбка, официальная какая-то; точно она у него дежурит.   Держится он очень просто, говорит отчетливо, и все у него отчетливо: он ходит,   смеется, ест, словно дело делает. „Как она его изучила!“ — думаешь ты, может   быть, в эту минуту. Да; для того, чтоб описать тебе его. Да и как же не изучать   своего жениха! В нем есть что-то железное… и тупое и пустое в то же время — и   честное; говорят, он точно очень честен. Ты у меня тоже железный, да не так,   как этот. За столом он сидел возле меня, против нас сидел Шубин. Сперва речь   зашла о каких-то коммерческих предприятиях: говорят, он в них толк знает и чуть   было не бросил своей службы, чтобы взять в руки большую фабрику. Вот не догадался!   Потом Шубин заговорил о театре; господин Курнатовский объявил, и — я должна сознаться   — без ложной скромности, что он в художестве ничего не смыслит. Это мне тебя   напомнило… но я подумала: нет, мы с Дмитрием все-таки иначе не понимаем   художества. Этот как будто хотел сказать: я не понимаю его, да оно и не нужно,   но в благоустроенном государстве допускается. К Петербургу и к comme il faut   он, впрочем, довольно равнодушен: он раз даже назвал себя пролетарием. Мы,   говорит, чернорабочие! Я подумала: если бы Дмитрий это сказал, мне бы это не понравилось,   а этот пускай себе говорит! пусть хвастается! Со мной он был очень вежлив; но   мне все казалось, что со мной беседует очень, очень снисходительный начальник.   Когда он хочет похвалить кого, он говорит, что у такого-то есть правила — это   его любимое слово. Он должен быть самоуверен, трудолюбив, способен к   самопожертвованию (ты видишь: я беспристрастна), то есть к пожертвованию своих   выгод, но он большой деспот. Беда попасться ему в руки! За столом заговорили о   взятках…      

— Я понимаю, — сказал он, — что во многих   случаях берущий взятку не виноват; он иначе поступить не мог. А все-таки, если   он попался, должно его раздавить.      

Я вскрикнула.      

— Раздавить невиноватого!      

— Да, ради принципа.      

— Какого? — спросил Шубин.      

Курнатовский не то смешался, не то удивился и сказал:      

— Этого нечего объяснять.      

Папаша, который, кажется, благоговеет перед ним, подхватил,   что, конечно, нечего, и, к досаде моей, разговор этот прекратился. Вечером   пришел Берсенев и вступил с ним в ужасный спор. Никогда я еще не видала нашего   доброго Андрея Петровича в таком волнении. Господин Курнатовский вовсе не   отрицал пользы науки, университетов и т.д…. а между тем я понимала негодование   Андрея Петровича. Тот смотрит на все это как на гимнастику какую-то. Шубин   подошел ко мне после стола и сказал: «Вот этот и некто другой (он твоего имени   произнести не может) — оба практические люди, а посмотрите, какая разница: там   настоящий, живой, жизнью данный идеал; а здесь даже не чувство долга, а просто   служебная честность и дельность без содержания». Шубин умен, и я для тебя   запомнила его слова; а по-моему, что же общего между вами? Ты веришь, а тот   нет, потому что только в самого себя верить нельзя.      

Он уехал поздно, но мамаша успела мне сообщить, что я ему   понравилась, что папенька в восторге… Уж не сказал ли он обо мне, что и у меня   есть правила? А я чуть было не ответила мамаше, что мне очень жалко, но что у   меня уже есть муж. Отчего тебя папенька так не любит? С мамашей еще можно было   бы как-нибудь…      

О мой милый! Я тебе так подробно описала этого господина для   того, чтобы заглушить мою тоску. Я не живу без тебя, я беспрестанно тебя вижу,   слышу… Я жду тебя, только не у нас, как ты было хотел, — представь, как   нам будет тяжело и неловко! — а знаешь, где я тебе писала — в той роще… О   мой милый! Как я тебя люблю!»      

 XXIII      

       

Недели три после первого посещения Курнатовского Анна   Васильевна, к великой радости Елены, переселилась в Москву, в свой большой   деревянный дом возле Пречистенки, дом с колоннами, белыми лирами и венками над   каждым окном, с мезонином, службами, палисадником, огромным зеленым двором,   колодцем на дворе и собачьей конуркой возле колодца. Анна Васильевна никогда   так рано не съезжала с дачи, но в тот год у ней от первых осенних холодов   разыгрались флюсы; Николай Артемьевич, с своей стороны, окончивши курс лечения,   соскучился по жене; притом же Августина Христиановна уехала погостить к своей   кузине в Ревель; в Москву прибыло какое-то иностранное семейство, показывавшее   пластические позы, des poses plastiques, описание которых в «Московских   ведомостях» сильно возбудило любопытство Анны Васильевны. Словом, дальнейшее   пребывание на даче оказалось неудобным и даже, по словам Николая Артемьевича,   несовместным с исполнением его «предначертаний». Последние две недели   показались очень длинными Елене. Курнатовский приезжал два раза, по   воскресеньям; в другие дни он был занят. Он приезжал, собственно, для Елены, не   разговаривал больше с Зоей, которой он очень понравился. «Das ist ein Mann!»[29] — думала она про себя,   глядя на его смуглое и мужественное лицо, слушая его самоуверенные,   снисходительные речи. По ее мнению, ни у кого не было такого чудного голоса,   никто не умел так отлично произнести: «я имел чес-с-ть» или «я весьма доволен».   Инсаров не был у Стаховых, но Елена видела его раз украдкой в небольшой рощице   над Москвой-рекой, где она назначила ему свидание. Они едва успели сказать   несколько слов друг другу. Шубин возвратился в Москву вместе с Анной   Васильевной; Берсенев несколькими днями позже.      

Инсаров сидел у себя в комнате и в третий раз перечитывал   письма, доставленные ему из Болгарии с «оказией»; по почте их боялись посылать.   Он был очень встревожен ими. События быстро развивались на Востоке; занятие   княжеств русскими войсками волновало все умы; гроза росла, слышалось уже веяние   близкой, неминуемой войны. Кругом занимался пожар, и никто не мог предвидеть,   куда он пойдет, где остановится; старые обиды, давние надежды — все зашевелилось.   Сердце Инсарова сильно билось: и его надежды сбывались. «Но не рано ли? не   напрасно ли? — думал он, стискивая руки. — Мы еще не готовы. Но так и   быть! Надо будет ехать».      

Что-то слегка зашумело за дверью, она быстро распахнулась —   и в комнату вошла Елена.      

Инсаров затрепетал весь, бросился к ней, упал перед нею на   колени, обнял ее стан и крепко прижался к нему головой.      

— Ты меня не ждал? — заговорила она; едва переводя   дух. (Она быстро взбежала по лестнице.) — Милый! милый! — Она положила ему   обе руки на голову и оглянулась. — Так вот где ты живешь? Я тебя скоро   нашла. Дочь твоего хозяина меня проводила. Мы третьего дня переехали. Я хотела   тебе написать, но подумала, лучше я сама пойду. Я к тебе на четверть часа.   Встань, запри дверь.      

Он поднялся, проворно запер дверь, воротился к ней и взял ее   за руки. Он не мог говорить; радость его душила. Она с улыбкой глядела ему в   глаза… в них было столько счастия… Она застыдилась.      

— Постой, — сказала она, ласково отнимая у него   руки, — дай мне шляпу снять.      

Она развязала ленты шляпы, сбросила ее, спустила с плеч   мантилью, поправила волосы и села на маленький, старенький диванчик. Инсаров не   шевелился и глядел на нее, как очарованный.      

— Сядь же, — проговорила она, не поднимая на него   глаз и указывая ему на место возле себя.      

Инсаров сел, но не на диван, а на пол, у ее ног.      

— На, сними с меня перчатки, — промолвила она   неровным голосом. Ей становилось страшно.      

Он принялся сперва расстегивать, потом стаскивать одну   перчатку, стащил ее до половины и жадно прильнул губами к забелевшей под нею   тонкой и нежной кисти.      

Елена вздрогнула и хотела отслонить его другой рукою, он   начал целовать другую руку. Елена потянула ее к себе, он откинул голову, она   посмотрела ему в лицо, нагнулась — и губы их слились…      

Прошло мгновение… Она вырвалась, встала, шепнула: «Нет,   нет», — и быстро подошла к письменному столу.      

— Ведь я здесь хозяйка, для меня не должно быть у тебя   тайны, — проговорила она, стараясь казаться беспечной и становясь к нему   спиной. — Сколько бумаг! Это что за письма?      

Инсаров наморщил брови.      

— Эти письма? — промолвил он, вставая с   полу. — Ты можешь их прочесть.      

Елена повертела их в руке.      

— Их так много, и они так мелко написаны, а я сейчас   должна уйти… Бог с ними! Не от соперницы?.. Да они и не по-русски, —   прибавила она, перебирая тонкие листы.      

Инсаров приблизился к ней и коснулся ее стана. Она вдруг   обернулась к нему, светло ему улыбнулась и оперлась на его плечо.      

— Эти письма из Болгарии, Елена; друзья мне пишут, они   меня зовут.      

— Теперь? Туда?      

— Да… теперь. Пока еще время, пока проехать можно.      

Она вдруг бросила ему обе руки вокруг шеи.      

— Ведь ты меня возьмешь с собой?      

Он прижал ее к сердцу.      

— О моя, милая девушка, о моя героиня, как ты   произнесла это слово! Но не грешно ли, не безумно ли мне, мне, бездомному,   одинокому, увлекать тебя с собою… И куда же!      

Она зажала ему рот.      

— Тсс… или я рассержусь и никогда больше не приду к   тебе. Разве не все решено, не все кончено между нами? Разве я не твоя жена?   Разве жена расстается с мужем?      

— Жены не идут на войну, — промолвил он с   полупечальной улыбкой.      

— Да, когда они могут остаться. А разве я могу остаться   здесь?      

— Елена, ты ангел!.. Но подумай, мне, может быть,   придется выехать из Москвы… через две недели. Мне уже нельзя помышлять ни об   университетских лекциях, ни об окончании работ.      

— Что же такое? — перебила Елена. — Ты должен   скоро ехать? Да хочешь ли, я теперь же, сейчас, сию минуту останусь у тебя, с   тобой навсегда, и домой не вернусь, хочешь? Поедем сейчас, хочешь?      

Инсаров с удвоенною силой заключил ее в свои объятия.      

— Так пусть же бог накажет меня, — воскликнул   он, — если я делаю дурное дело! С нынешнего дня мы соединены навек!      

— Я остаюсь? — спросила Елена.      

— Нет, моя чистая девушка; нет, мое сокровище. Ты   сегодня вернешься домой, но будь готова. Это дело нельзя разом сделать; надо   хорошенько все обдумать. Тут нужны деньги, паспорт…      

— Деньги у меня есть, — перебила Елена, —   восемьдесят рублей.      

— Ну, это не много, — заметил Инсаров, — а   все годится.      

— Да я могу достать, я займу, я попрошу у мамаши… Нет,   я у ней просить не буду… Да можно часы продать… У меня серьги есть, два   браслета… кружево.      

— Не в деньгах дело, Елена; паспорт, твой паспорт, как   с этим быть?      

— Да, как с этим быть? А непременно нужен паспорт?      

— Непременно.      

Елена усмехнулась.      

— Что мне в голову пришло! Помнится, я была еще   маленькая… У нас ушла горничная. Ее поймали, простили, и она долго жила у нас…   а все-таки все ее величали: Татьяна беглая. Не думала я тогда, что и я, может   быть, буду беглая, как она.      

— Елена, как тебе не стыдно!      

— А что? Конечно, лучше поехать с паспортом. Но если   нельзя…      

— Это мы все уладим после, после, погоди, —   промолвил Инсаров. — Дай мне только осмотреться, дай подумать. Мы обо всем   переговорим с тобой как следует. А деньги есть и у меня.      

Елена отвела рукой волосы, падавшие на его лоб.      

— О Дмитрий! как нам весело будет ехать вдвоем!      

— Да, — сказал Инсаров, — а там, куда мы   приедем…      

— Что ж? — перебила Елена, — разве умирать   вдвоем тоже не весело? Да нет, зачем умирать? Мы будем жить, мы молоды. Сколько   тебе лет? Двадцать шесть?      

— Двадцать шесть.      

— А мне двадцать. Еще много времени впереди. А! ты   хотел убежать от меня? Тебе не нужно было русской любви, болгар! Посмотрим   теперь, как ты от меня отделаешься! Но что бы было с нами, если б я тогда не   пошла к тебе!      

— Елена, ты знаешь, что заставляло меня удаляться.      

— Знаю: ты полюбил а испугался. Но неужели ты не   подозревал, что и тебя любили?      

— Честью клянусь, Елена, нет.      

Она быстро и неожиданно его поцеловала.      

— Вот за это-то я тебя и люблю. А теперь прощай.      

— Ты не можешь больше остаться? — спросил Инсаров.      

— Нет, мой милый. Ты думаешь, мне легко было уйти   одной? Четверть часа давно минуло. — Она надела мантилью и шляпу. — А   ты приходи к нам завтра вечером. Нет, послезавтра. Будет натянуто, скучно, да   делать нечего: по крайней мере, увидимся. Прощай. Выпусти меня. — Он обнял   ее в последний раз. — Ай! смотри, ты мою цепочку сломал. О мой неловкий!   Ну, ничего. Тем лучше. Я пройду на Кузнецкий моет, отдам ее в починку. Если   меня спросят, я скажу, что была на Кузнецком мосту. — Она взялась за ручку   двери. — Кстати, я тебе и забыла сказать: мусье Курнатовский, вероятно, на   днях сделает мне предложение. Но я сделаю ему… вот что. — Она приставила   большой палец левой руки к кончику носа и поиграла остальными пальцами на воздухе. —   Прощай. До свидания. Теперь я дорогу знаю… А ты не теряй времени…      

Елена открыла немножко дверь, прислушалась, обернулась к   Инсарову, кивнула головой и выскользнула из комнаты.      

С минуту стоял Инсаров перед затворившеюся дверью и тоже   прислушивался. Дверь внизу на двор стукнула. Он подошел к дивану, сел и закрыл   глаза рукой. С ним еще никогда ничего подобного не случалось. «Чем заслужил я   такую любовь? — думал он. — Не сон ли это?»      

Но тонкий запах резеды, оставленный Еленой в его бедной,   темной комнатке, напоминал ее посещение. Вместе с ним, казалось, еще оставались   в воздухе и звуки молодого голоса, и шум легких, молодых шагов, и теплота и   свежесть молодого девственного тела.      

 XXIV      

       

Инсаров решился подождать еще более положительных известий,   а сам начал готовиться к отъезду. Дело было очень трудное. Собственно, для него   не предстояло никаких препятствий: стоило вытребовать паспорт, — но как   быть с Еленой? Достать ей паспорт законным путем было невозможно. Обвенчаться с   ней тайно, а потом явиться к родителям… «Они тогда отпустят нас, — думал   он. — А если нет? Мы все-таки уедем. А если они будут жаловаться… если…   Нет, лучше постараться достать как-нибудь паспорт».      

Он решился посоветоваться (разумеется, никого не называя) с   одним своим знакомым, отставным или отставленным прокурором, опытным и старым   докой по части всяких секретных дел. Почтенный этот человек жил не близко:   Инсаров тащился к нему целый час на скверном ваньке, да еще вдобавок не застал   его дома; а на возвратном пути промок до костей благодаря внезапно набежавшему   ливню. На следующее утро Инсаров, несмотря на довольно сильную головную боль,   вторично отправился к отставному прокурору. Отставной прокурор выслушал его   внимательно, понюхивая табачок из табакерки, украшенной изображением   полногрудой нимфы, и искоса посматривая на гостя своими лукавыми, тоже   табачного цвету, глазками; выслушал и потребовал «большей определительности в   изложении фактических данных»; а заметив, что Инсаров неохотно вдавался в   подробности (он и приехал к нему скрепя сердце), ограничился советом вооружиться   прежде всего «пенензами» и попросил побывать в другой раз, «когда у вас, —   прибавил он, нюхая табак над раскрытою табакеркою, — прибудет доверчивости   и убудет недоверчивости (он говорил на о). А паспорт, — продолжал он как   бы про себя, — дело рук человеческих; вы, например, едете: кто вас знает,   Марья ли вы Бредихина или же Каролина Фогельмейер?» Чувство гадливости   шевельнулось в Инсарове, но он поблагодарил прокурора и обещался завернуть на   днях.      

В тот же вечер он поехал к Стаховым. Анна Васильевна   встретила его ласково, попеняла ему, что он совсем их забыл, и, найдя его   бледным, осведомилась о его здоровье; Николай Артемьевич ни «лова ему не   сказал, только поглядел на него с задумчиво-небрежным любопытством; Шубин   обошелся с ним холодно; но Елена удивила его. Она его ждала; она для него   надела то самое платье, которое было на ней в день их первого свидания в   часовне; но она так спокойно его приветствовала и так была любезна и беспечно   весела, что, глядя на нее, никто бы не подумал, что судьба этой девушки уже   решена и что одно тайное сознание счастливой любви придавало оживление ее   чертам, легкость и прелесть всем ее движениям. Она разливала чай вместо Зои,   шутила, болтала; она знала, что за ней будет наблюдать Шубин, что Инсаров не   сумеет надеть маску, не сумеет прикинуться равнодушным, и вооружилась заранее.   Она не ошиблась: Шубин не спускал с нее глаз, а Инсаров был очень молчалив и   пасмурен в течение всего вечера. Елена чувствовала себя до того счастливой, что   ей захотелось подразнить его.      

— Ну что? — спросила она его вдруг, — план   ваш подвигается?      

Инсаров смутился.      

— Какой план? — проговорил он.      

— А вы забыли? — ответила она, смеясь ему в лицо:   он один мог понять значение этого счастливого смеха. — Ваша болгарская   хрестоматия для русских?      

— Quelle bourde![30] —   пробормотал сквозь зубы Николай Артемьевич.      

Зоя села за фортепьяно. Елена едва заметно пожала плечом и   показала Инсарову глазами на дверь, как бы отпуская его домой. Потом она с   расстановкой два раза коснулась пальцем стола и посмотрела на него. Он понял,   что она ему назначала свидание через два дня, и она быстро улыбнулась, когда   увидела, что он ее понял. Инсаров встал и начал прощаться: он чувствовал себя нездоровым.   Явился Курнатовский. Николай Артемьевич вскочил, поднял правую руку выше головы   и мягко опустил ее на ладонь обер-секретаря. Инсаров остался еще несколько   минут, чтобы посмотреть на своего соперника. Елена украдкой лукаво покачала   головой, хозяин не счел нужным их представить друг другу, и Инсаров ушел, в   последний раз обменявшись взором с Еленой. Шубин подумал, подумал — и яростно   заспорил с Курнатовским о юридическом вопросе, в котором ничего не смыслил.      

Инсаров не спал всю ночь и утром чувствовал себя дурно;   однако он занялся приведением в порядок своих бумаг и писанием писем, но голова   у него была тяжела и как-то запутана. К обеду у него сделался жар: он ничего   есть не мог. Жар быстро усилился к вечеру; появилась ломота во всех членах и   мучительная головная боль. Инсаров лег на тот самый диванчик, где так недавно   сидела Елена; он подумал: «Поделом я наказан, зачем таскался к этому старому   плуту», — и попытался заснуть… Но уже недуг завладел им. С страшною силой   забились в нем жилы, знойно вспыхнула кровь, как птицы закружились мысли. Он впал   в забытье. Как раздавленный, навзничь лежал он, и вдруг ему почудилось: кто-то   над ним тихо хохочет и шепчет; он с усилием раскрыл глаза, свет от нагоревшей   свечки дернул по ним, как ножом… Что это? Старый прокурор перед ним, в халате   из тармаламы, подпоясанный фуляром, как он видел его накануне… «Каролина Фогельмейер», —   бормочет беззубый рот. Инсаров глядит, а старик ширится, пухнет, растет, уж он   не человек — он дерево… Инсарову надо лезть по крутым сучьям. Он цепляется,   падает грудью на острый камень, а Каролина Фогельмейер сидит на корточках, в   виде торговки, и лепечет: «Пирожки, пирожки, пирожки», — а там течет   кровь, и сабли блестят нестерпимо… Елена!.. И все исчезло в багровом хаосе.      

       

XXV      

       

— К вам пришел какой-то, кто его знает, слесарь, что   ль, какой, — говорил на следующий вечер Берсеневу его слуга, отличавшийся   строгим обхождением с барином и скептическим направлением ума, — хочет вас   видеть.      

— Позови, — промолвил Берсенев.      

Вошел «слесарь». Берсенев узнал в нем портного, хозяина   квартиры, где жил Инсаров.      

— Что ты? — спросил он его.      

— Я к вашей милости, — начал портной, медленно   переставляя ноги и по временам взмахивая правою рукой с захваченным тремя   последними пальцами обшлагом. — Наш жилец, кто его знает, очень болен.      

— Инсаров?      

— Точно так, наш жилец. Кто его знает, вчера еще с утра   был на ногах, вечером только пить просил, наша хозяйка ему и воду носила, а   ночью залопотал, нам-то слышно, потому перегородка; а сегодня утром уж и без   языка, лежит, как пласт, а жар от него, боже ты мой! Я подумал, кто его знает,   умрет, того и гляди; в квартал, Думаю, надо дать знать. Потому как он один; да   хозяйка мне говорит: «Сходи, мол, ты к тому жильцу, у кого наш-то на даче   нанимался: может, он тебе что скажет аль сам придет». Вот я к вашей милости и   пришел, потому как нам нельзя, то есть…      

Берсенев схватил фуражку, сунул портному в руку целковый и   тотчас поскакал с ним на квартиру Инсарова.      

Он нашел его лежащего на диване в беспамятстве, не   раздетого. Лицо его страшно изменилось. Берсенев тотчас приказал хозяину с   хозяйкой раздеть его и перенесть на постель, а сам бросился к доктору и привез   его. Доктор прописал разом пиявки, мушки, каломель и велел пустить кровь.      

— Он опасен? — спросил Берсенев.      

— Да, очень, — отвечал доктор. — Сильнейшее   воспаление в легких; перипневмония в полном развитии, может быть, и мозг   поражен, а субъект молодой. Его же силы теперь против него направлены. Поздно   послали, а впрочем, мы все сделаем, что требует наука.      

Доктор был еще сам молод и верил в науку.      

Берсенев остался на ночь. Хозяин и хозяйка оказались добрыми   и даже расторопными людьми, как только нашелся человек, который стал им   говорить, что надо было делать. Явился фельдшер — и начались медицинские   истязания.      

К утру Инсаров очнулся на несколько минут, узнал Берсенева,   спросил: «Я, кажется, нездоров?» — посмотрел вокруг себя с тупым и вялым   недоумением трудно больного и опять забылся. Берсенев поехал домой, переоделся,   захватил с собой кое-какие книги и вернулся на квартиру Инсарова. Он решился   поселиться у него, по крайней мере на первое время. Он огородил его кровать   ширмами, а себе устроил местечко около диванчика. Невесело и нескоро прошел   день. Берсенев отлучился только для того, чтобы пообедать. Настал вечер. Он   зажег свечку с абажуром и принялся за чтение. Все было тихо кругом. У хозяев за   перегородкой слышался то сдержанный шепот, то зевок, то вздох… Кто-то у них   чихнул, и его шепотом побранили; за ширмами раздавалось тяжелое и неровное   дыхание, изредка прерываемое коротким стоном да тоскливым метанием головы по   подушке… Странные нашли на Берсенева думы. Он находился в комнате человека,   жизнь которого висела на нитке, человека, которого, он это знал, любила Елена…   Вспомнилась ему та ночь, когда Шубин нагнал его и объявил ему, что она его   любит, его, Берсенева! А теперь… «Что мне теперь делать? — спрашивал он   самого себя. — Известить ли Елену об его болезни? Подождать ли? Это   известие печальнее того, которое я же ей сообщил когда-то: странно, как судьба   меня все ставит третьим лицом между ними!» Он решил, что лучше подождать. Взоры   его упали на стол, покрытый грудами бумаг… «Исполнит ли он свои замыслы? —   подумал Берсенев, — Неужели все исчезнет?» И жалко ему становилось молодой   погибающей жизни, и он давал себе слово ее спасти…      

Ночь была нехороша. Больной много бредил. Несколько раз   вставал Берсенев с своего диванчика, приближался на цыпочках к постели и   печально прислушивался к его несвязному лепетанию. Раз только Инсаров произнес   с внезапной ясностью: «Я не хочу, я не хочу, ты не должна…» Берсенев вздрогнул   и посмотрел на Инсарова: лицо его, страдальческое и мертвенное в то же время,   было неподвижно, и руки лежали бессильно… «Я не хочу», — повторил он едва   слышно.      

Доктор приехал поутру, покачал головой и прописал новые   лекарства.      

— Еще далеко до кризиса, — сказал он, надевая   шляпу.      

— А после кризиса? — спросил Берсенев.      

— После кризиса? Исход бывает двоякий: aut Caesar, aut   nihil.[31]      

Доктор уехал. Берсенев прошелся несколько раз по улице: ему   нужен был чистый воздух. Он вернулся и взялся за книгу. Payмера уж он давно   кончил: он теперь изучал Грота.      

Вдруг дверь тихо скрипнула, и осторожно вдвинулась в комнату   головка хозяйской дочери, покрытая, по обыкновению, тяжелым платком.      

— Здесь, — заговорила она вполголоса, — та   барышня, что тогда мне гривенничек…      

Головка хозяйской дочери внезапно скрылась, и на место ее   появилась Елена.      

Берсенев вскочил, как ужаленный; но Елена не шевельнулась,   не вскрикнула… Казалось, она все поняла в одно мгновение. Страшная бледность   покрыла ее лицо, она подошла к ширмам, заглянула за них, всплеснула руками и   окаменела. Еще мгновение, и она бы бросилась к Инсарову, но Берсенев остановил   ее.      

— Что вы делаете? — проговорил он трепещущим   шепотом. — Вы его погубить можете!      

Она зашаталась. Он подвел ее к диванчику и посадил ее.      

Она посмотрела ему в лицо, потом окинула его взглядом, потом   уставилась на пол.      

— Он умирает? — спросила она так холодно и   спокойно, что Берсенев испугался.      

— Ради бога, Елена Николаевна, — начал он, —   что вы это? Он болен, точно, — и довольно опасно… Но мы его спасем; за это   я вам ручаюсь.      

— Он без памяти? — спросила она так же, как в   первый раз.      

— Да, он теперь в забытьи… Это всегда бывает в начале   этих болезней, но это ничего не значит, ничего, уверяю вас. Выпейте воды.      

Она подняла на него глаза, и он понял, что она не слышала   его ответов.      

— Если он умрет, — проговорила она все тем же   голосом, — и я умру.      

Инсаров в это мгновение простонал слегка; она затрепетала,   схватила себя за голову, потом стала развязывать ленты шляпы.      

— Что это вы делаете? — спросил ее Берсенев.      

Она не отвечала.      

— Что вы делаете? — повторил он.      

— Я остаюсь здесь.      

— Как… надолго?      

— Не знаю, может быть, на весь день, на ночь, навсегда…   не знаю.      

— Ради бога, Елена Николаевна, придите в себя. Я,   конечно, никак не мог ожидать вас здесь увидеть; но я все-таки… предполагаю,   что вы зашли сюда на короткое время. Вспомните, вас могут хватиться дома…      

— И что же?      

— Вас будут искать… Вас найдут…      

— И что же?      

— Елена Николаевна! Вы видите… Он вас теперь защитить   не может.      

Она опустила голову, словно задумалась, поднесла платок к   губам, и судорожные рыдания с потрясающею силою внезапно исторглись из ее   груди… Она бросилась лицом на диван, старалась заглушить их, но все ее тело   поднималось и билось, как только что пойманная птичка.      

— Елена Николаевна… ради бога… — твердил над ней   Берсенев.      

— А? Что такое? — раздался вдруг голос Инсарова.      

Елена выпрямилась, а Берсенев так и замер на месте… Погодя   немного он подошел к постели… Голова Инсарова по-прежнему бессильно лежала на   подушке; глаза были закрыты.      

— Он бредит? — прошептала Елена.      

— Кажется, — отвечал Берсенев, — но это   ничего; это тоже всегда так бывает, особенно если…      

— Когда он занемог? — перебила Елена.      

— Третьего дня; со вчерашнего дня я здесь. Положитесь   на меня, Елена Николаевна. Я не отойду от него; все средства будут употреблены.   Если нужно, мы созовем консилиум.      

— Он умрет без меня, — воскликнула она, ломая   руки.      

— Я вам даю слово извещать вас ежедневно о ходе его   болезни, и если бы наступила действительная опасность…      

— Клянитесь мне, что вы тотчас пошлете за мною, когда   бы то ни было, днем, ночью; пишите записку прямо ко мне… Мне все равно теперь.   Слышите ли вы? обещаетесь ли вы это сделать?      

— Обещаюсь, перед богом.      

— Поклянитесь.      

— Клянусь.      

Она вдруг схватила его руку и, прежде чем он успел ее   отдернуть, припала к ней губами.      

— Елена Николаевна… что вы это, — пролепетал он.      

— Нет… нет… не надо… — произнес невнятно Инсаров и   тяжело вздохнул.      

Елена подошла к ширмам, стиснула платок зубами и долго,   долго глядела на больного. Безмолвные слезы потекли по ее щекам.      

— Елена Николаевна, — сказал ей Берсенев, —   он может прийти в себя, узнать вас; бог знает, хорошо ли это будет. Притом же я   с часу на час жду доктора…      

Елена взяла шляпу с диванчика, надела ее и остановилась.   Глаза ее печально блуждали по комнате. Казалось, она вспоминала…      

— Я не могу уйти, — прошептала она наконец.