1 2 3 4 
Теперь все было по-другому. Мы с девушкой как будто отделились. Стали похожи на заговорщиков. Мы были теперь как два земляка среди иностранцев. Наши друзья почему-то беседовали вполголоса.
      
      
Затем мы расплатились и ушли. Звуки трубы преследовали нас до самого моста. Я держал Тасю под руку. До сих пор вспоминается ощущение гладкой импортной ткани.
      
Из-за угла, качнувшись, выехал трамвай. Все побежали к остановке.
      
— Быстрее! — закричал Женя Рябов.
      
Но девушка помахала всем рукой. И мы почему-то направились в зоопарк.
      
— Запомните, — сказала Тася, — это большая честь для мужчины, когда его называют грубым животным.
      
      
В зоопарке было сыро, чувствовалась осень. Мы взяли билеты и подошли к указателю. Рядом торговали пирожками и мороженым. Трава была усеяна конфетными обертками. Из глубины парка доносились звуки карусели.
      
Мы шли вдоль клеток. Долго разглядывали волков, таких невзрачных и маленьких. Любовались куницей, размеренно бегавшей вдоль тонких железных прутьев. Окликнули ламу, так жеманно приседавшую на ходу. Кормили медведей, беззвучно ступавших на известковые плиты.
      
Верблюд был похож на моего школьного учителя химии. Цесарки разноцветным оперением напоминали деревенских старух. Уссурийский тигр был приукрашенной копией Сталина. Орангутанг выглядел стареющим актером, за плечами у которого бурная жизнь.
      
В этом и есть гениальность Уолта Диснея. Он первым заметил сходство между людьми и животными.
      
      
— Павлин! — воскликнула Тася.
      
Загадочная птица медленно и осторожно ступала тонкими лапами. Хвост ее расстилался, как усеянное звездами небо.
      
Мы остановились перед стеклянным ящиком, в котором шевелился аллигатор. Хищный зверь казался маленьким и безобидным, словно огурец в рассоле. Его хотелось показать дерматологу.
      
      
В столовой зоопарка было тесно. На покрытых линолеумом столах виднелись круги от мокрой тряпки. Мы постояли в очереди и сели у дверей. Я подумал — у меня теперь есть девушка. Я буду звонить ей по телефону. Буду класть ей руку на плечо. Мы будем раньше всех уходить из любой компании.
      
Мы направились к площадке, окруженной голубым забором. Две маленькие лошади возили по кругу низкую тележку. В ней сидели улыбающиеся дети.
      
Тася спросила, можно ли ей прокатиться. Служащий в брезентовом плаще кивнул головой:
      
— Будете присматривать за малышами.
      
— Я передумала, — сказала Тася, — мне лошадь жалко.
      
— У лошади, — говорю, — четыре ноги.
      
— Какой вы наблюдательный…
      
Она стояла рядом. У нее было взволнованное детское лицо. Как будто она ехала в тележке и присматривала за самыми маленькими.
      
      
А потом мы встретили слона. Он был похож на громадную копну сена. Площадка, где слон вяло топтался, была окружена рядами железных шипов. Между ними валялись сушки, леденцы и куски белого хлеба. Слон деликатно принимал еду и, качнув хоботом, отправлял ее в рот. Кожа у него была серая и морщинистая.
      
— Ужасно быть таким громадным, — вдруг сказала Тася.
      
Я ответил:
      
— Ничего страшного.
      
      
Мы погуляли еще немного. В траве желтели обрывки использованных билетов. В лужах плавали щепки от мороженого. Солнце, остывая, исчезло за деревьями. Мы подошли к остановке и сели в трамвай. Быстрая музыка догоняла его на поворотах.
      
Затем мы снова шли по набережной. В сгущавшихся сумерках река была почти невидима. Но близость ее ощущалась.
      
Неоновые огни делали лица прохожих строгими, чистыми и таинственными.
      
      
Я проводил Тасю до ворот. Хотел попрощаться. Вдруг оказалось, что я иду с ней рядом по двору.
      
В подъезде было тихо и сыро. Сбоку мерцали фанерные ящики для писем. За шахтой лифта стояла детская коляска на высоких рессорах. Блестела изразцовая печь.
      
За мутными стеклами видна была гранитная набережная. На другом берегу возвышался силуэт подъемного крана. Он был похож на жирафа из зоопарка.
      
      
— Обратите внимание… — начал я.
      
Но вышло так, что мы поцеловались. Где-то наверху сразу хлопнула дверь, послышались шаги.
      
— Милый, — сказала Тася.
      
А потом, явно кого-то изображая:
      
— Ты выбрал плохой отель.
      
Затем она повернулась и ушла.
      
Я надеялся, что она вернется. Посмотрел вверх. Я видел угол черной юбки и край голубого белья. Я сказал «Тася», но голубой лоскут исчез, дверь захлопнулась.
      
На улице стало пасмурно. Из-за поворота налетал холодный ветер. В глубине двора кто-то чинил мотоцикл. На куске фанеры блестели хромированные детали. Из чьей-то распахнутой форточки доносились слова:
      
        
          
Подари мне лунный камень,
          
Талисман моей любви…
        
      
      
Дома я час просидел на кровати. Все думал о том, что случилось. Как легко удалось этой девушке расстроить меня. Стоило ей уйти не простившись, и все. И вот я уже чуть не плачу.
      
Хотя, казалось бы, чего я ждал? Объяснения в любви на исходе первого дня знакомства? Бурной любовной сцены в холодном подъезде? Предложения сердца и руки?
      
Конечно нет. Однако я страдал и мучился. Ведь каждый из нас есть лишь то, чем себя ощущает. А я ощущал себя глубоко и безнадежно несчастным.
      
Наутро я решил, что буду вести себя по-другому. Я думал:
      
«Женщины не любят тех, кто просит. Унижают тех, кто спрашивает. Следовательно, не проси. И по возможности — не спрашивай. Бери, что можешь, сам. А если нет, то притворяйся равнодушным».
      
Так началась вся эта история.
      
      * * *
      
И вот она стоит на пороге. Такая же, между прочим, высокая и красивая.
      
Сколько лет мы не виделись? Пятнадцать?.. Я слышу:
      
— Как ты постарел! Ты страшно постарел! Ты отвратительно выглядишь!
      
И дальше без особой логики:
      
— Ты — моя единственная надежда. Жизнь кончена. Иван женился. У меня нет денег. И к тому же я беременна… Могу я наконец зайти!
      
Через минуту из уборной доносилось:
      
— Я приехала к Ваньке Самсонову. Но Ванька, понимаешь ли, женился. На этой… как ее?..
      
…………………………………………
      
Я спросил:
      
— Откуда?
      
— Что — откуда?
      
— Откуда ты приехала?
      
— Из Кливленда. Вернее, из Милуоки. Я там читала курс по Достоевскому. Услышала про ваш дурацкий форум. И вот приехала к Самсонову. И выясняется, что он женился. А я, представь себе, беременна.
      
— От Ваньки?
      
— Почему от Ваньки? Я беременна от Левы. Ты знаешь Леву?
      
— Леву? Знаю… Как минимум троих.
      
— Неважно. Все — один другого стоят… Короче, я обожаю Ваньку. Ванька сказал, что устроит меня на работу. Он женился. Кстати, ты знаком с этой бабой? Ей, говорят, лет двести.
      
— Рашель, извини, на два года моложе тебя.
      
— Ну, значит, сто. Какая разница?.. Мне Лева говорит — рожай. Его жене недавно вырезали почку. Деньги кончились. Контракт со мной не продлевают. Ванька обещал работу. Ты моя последняя надежда.
      
— В смысле?
      
— Я должна переодеться. Дай мне свой халат или пижаму.
      
— У меня нет халата и пижамы. Я, как ты, вероятно, помнишь, сплю голый.
      
— Какая мерзость! — слышу. — Ладно, завернусь в простыню. А ты пока купил бы мне зубную щетку. У тебя есть деньги?
      
— На зубную щетку хватит…
      
В холле я увидел знаменитого прозаика Самсонова. Они с женой Рашелью направлялись в бар. Могу добавить — с беззаботным видом.
      
А теперь вообразите ситуацию. Я — анкермен, ведущий. Прилетел в командировку. Остановился в приличной гостинице. Скучаю по жене и детям. И вдруг, буквально за одну минуту — такое нагромождение абсурда. На моем диване, завернувшись в простыню, сидит беременная женщина. Причем беременная черт знает от кого. Сидит и обожает Ваньку. А он направляется в бар с красивой женой. А я несу в кулаке зубную щетку для этой фантастической женщины. И конца беспокойству не видно.
      
Захожу в свой номер. Тася спрашивает:
      
— Ну что?
      
Протягиваю ей зубную щетку.
      
— Так я и знала. Ты купил, что подешевле.
      
— Я купил то, что было. Неужели даже зубные щетки бывают плохие или хорошие?
      
— Еще бы. Я предпочитаю датские.
      
— Не ехать же, — говорю, — специально в Копенгаген.
      
Тася машет рукой:
      
— Ладно. Я тут кое-что заказала. Кстати, у тебя есть деньги?
      
— Смотря на что. Может, ты заказала ведро черной икры?
      
(Я знал, что говорю.)
      
— Почему — ведро? Две порции. Ну, и шампанское. Ты любишь шампанское?
      
— Люблю.
      
— В молодости ты пил ужасную гадость.
      
— Бывало…
      
Появился официант, толкая изящный столик на колесах. Тася с ним кокетничала, завернувшись в простыню. И, кстати, подпоясавшись моим французским галстуком.
      
      
Потом мы выпили. Потом звонили в Кливленд неведомому Леве. Тася говорила:
      
— Я в Лос-Анджелесе… С кем? Что значит — с кем? Одна… Допустим, у подруги. Ты ее не знаешь, она известная писательница.
      
И затем, повернувшись ко мне:
      
— Джессика, хани, сэй гуд найт ту май френд.
      
Я пропищал:
      
— Гуд найт.
      
Тася говорила с Левой минут двадцать. Даже на кровать прилегла.
      
Потом в коридоре раздался шум. Возвращались откуда-то мои коллеги. Я узнал хриплый голос Юзовского:
      
— Русский язык, твою мать, наше единственное богатство!..
      
Тася говорит:
      
— Я бы с удовольствием выкупалась.
      
— Есть душ.
      
— Тут, в принципе, должно быть море.
      
— Точнее, океан.
      
Затем я услышал:
      
— А помнишь, как мы ездили в Солнечное?
      
      * * *
      
Тася подошла ко мне в университетской библиотеке. Она была в кофточке с деревянными пуговицами. Знакомые поглядывали в нашу сторону.
      
И вот она сказала:
      
— Поехали купаться.
      
— Сейчас?
      
— Лучше завтра. Если будет хорошая погода.
      
Я подумал — а сегодня? Чем ты занята сегодня?
      
И снова я целый вечер думал о Тасе. Я утешал себя мыслью: «Должна же она готовиться к зачетам. И потом — не могут люди видеться ежедневно…» При этом я был совершенно уверен, что видеться люди должны ежедневно, а к зачетам готовиться не обязательно.
      
Наутро я первым делом распахнул окно. Небо было ясное и голубое.
      
Я натянул брюки и теннисную рубашку. Кинул в чемоданчик темные очки, полотенце и сборник рассказов Бабеля. Потом заменил Бабеля Честертоном и отправился на вокзал.
      
Тася уже стояла возле газетного киоска. Ее сарафан казался пестрым даже на фоне журнальных обложек.
      
Мы купили билеты в автоматической кассе. Зашли в пригородную электричку. Сели у окна.
      
Было жарко, и я пошел за мороженым. А когда вернулся, Тася сказала:
      
— Еще четыре минуты.
      
Мы помолчали. Вообще гораздо легче молчать, когда поезд тронется. Тем более что разговаривать и одновременно есть — довольно сложная наука. Владеют ею, я заметил, только престарелые кавказцы.
      
      
Тася поправляла волосы. Видно, думала, что я слежу за ней. А впрочем, так оно и было. Жара становилась невыносимой. Я дернул металлические зажимы и растворил окно. Тасины волосы разлетелись, пушистые и легкие.
      
Напротив расположился мужчина с гончим псом. Он успокаивал собаку, что-то говорил ей.
      
За моей спиной шептались девушки. Одна из них громко спрашивала: «Да, Лида?» И они начинали смеяться.
      
Под окнами вагона бродили сизые голуби.
      
      
Народу становилось все больше. Я не хотел уступать своего места. Но затем вошел лейтенант с ребенком, и я поднялся. Девушка тоже встала. Мы протиснулись в тамбур. По дороге я взял у Таси липкий бумажный стаканчик от мороженого. Выбросил его на шпалы. В тамбуре было прохладнее. Кто-то умудрился втащить сюда коляску от мотоцикла. Рядом на полу устроились юноши с гитарой. Один, притворяясь вором-рецидивистом, напевал:
      
        
          
Эх, утону ль я в Северной Двине,
          
А может, сгину как-нибудь иначе,
          
Страна не зарыдает обо мне,
          
Но обо мне товарищи заплачут…
        
      
      
Мы прошли в угол. Тася достала пачку американских сигарет. Я отрицательно покачал головой. Этого требовал мой принцип сдержанности. Она закурила, и я почувствовал себя так, будто женщина выполняет нелегкую работу. А я стою рядом без дела.
      
Потом вспоминали университетских знакомых. Тася сказала, что многие из них — эгоистичные, завистливые люди. Особенно те, которые пишут стихи.
      
Я сказал:
      
— Может, злятся, что их не печатают? Может, у них есть основания для злобы? Может быть, то, что называют эгоизмом, — всего лишь умение дорожить собой?
      
— Вы тоже пишете стихи?
      
В Тасином голосе прозвучало легкое недовольство. Очевидно, до сих пор я казался ей воплощением здоровья и наивности. Первая же моя осмысленная тирада вызвала ее раздражение. Как будто актер позабыл свою роль. Тася даже отвернулась.
      
      
Мы пересекли границу курортной зоны. Теперь можно было выйти на любой станции. Везде можно было найти хороший пляж и чистую столовую.
      
Я взял Тасю за руку и шагнул на платформу. Электричка отъехала, быстро набирая скорость. Толпа двигалась по главной улице к заливу.
      
Вдоль дороги располагались санатории и пионерские лагеря. Навстречу шли дачники, одетые в пригородном стиле. Проезжали велосипеды, сверкая никелированными ободами. Хорошо было идти твердой грунтовой дорогой, пересеченной корнями сосен.
      
Мы перешли шоссе, оставляя следы на горячем асфальте. Дальше начинался сероватый песок.
      
      
Окружающий пейзаж напоминал довоенный любительский фотоснимок. Все было обесцвечено морем, солнцем и песком. Даже конфетные бумажки потускнели от солнечных лучей. Перешагивая через распростертые тела, мы направились к воде. Песок здесь был холодный и твердый.
      
Мне захотелось уйти подальше от людей. Не сомневаюсь, что мое желание уединиться Тася восприняла как любовный призыв. Как хороший партнер на ринге, девушка ответила мне целой серией испытующих взглядов. В голосе ее зазвучали строгие девичьи нотки. И наконец она решила заранее переодеться в специальной кабине. Наподобие ширм, эти раздевалки стояли в десяти метрах от воды.
      
Под фанерными стенками, не достигавшими земли, видны были щиколотки женщин. Я безошибочно узнал в этой сутолоке Тасины желтоватые пятки. Она переступала через нечто легкое и розовое.
      
Я чувствовал себя неловко, разгуливая в темных брюках среди полуголых людей. Затем подошел к воде, стал изучать далекие очертания Кронштадта. Песок опять стал твердым и холодным.
      
Тася подошла ко мне сзади. Она была в модном купальнике и резиновых туфлях. В ней чувствовалась завершенность хорошо отрегулированного механизма.
      
Поймав мой взгляд, Тася смущенно отвернулась. Она зашагала вдоль берега, а я двинулся следом.
      
Я любовался Тасей. Догадывался, что она не случайно идет впереди. То есть предоставляет мне возможность разглядывать себя.
      
У нее были сильные, обозначавшиеся при ходьбе икры. Талию стягивал плотный купальник. Между лопатками пролегал крутой желобок.
      
Я еще подумал — вот иду за ней как телохранитель.
      
      
Я заметил, что на Тасю обращают внимание. Это импонировало мне, вызывая одновременно легкий протест. Несколько парней в сатиновых трусах даже отложили карты.
      
Начинается, — подумал я.
      
Один из них что-то сказал под дружный хохот. Они располагались достаточно широким полукругом, и мне хватило бы короткой серии на всех. Я представил себе, как они лежат — близнецы в жокейских шапочках. А карты валяются рядом.
      
В эту секунду Тася обернулась и говорит:
      
— Не реагируйте. Я привыкла.
      
      
Мы прошли вдоль залива. Оказались в тени. Еще через несколько минут пересекли ручей, который блестел среди зелени. Я не был уверен, что девушке здесь понравится. Возможно, ей хотелось быть там, где звучит эстрадная музыка. Где раздается напряженный стук волейбольного мяча. Где медленно, как леопарды в джунглях, бродят рыхлые юноши. Они втягивают животы, расставляют локти, короче, изнемогают под бременем физического совершенства.
      
Несколько секунд прошло в легком замешательстве. Видно, зря я дал Тасе понять, что хотел бы уединиться. Девушка могла подумать, что за ней охотятся. Это не для меня. Ведь я решил быть сдержанным и небрежным. Я даже гордился этим решением.
      
Я скинул теннисную рубашку и брюки. Людей, далеких от бокса, мой вид способен разочаровать. Им кажется, что спортсмен должен быть наделен рельефной мускулатурой. Такие показатели, как объем грудной клетки, эти люди игнорируют. Зато непомерно развитые бицепсы внушают им священный трепет.
      
Девушка между тем свободно расположилась на одеяле. Мне оставалось лишь сесть на горячий песок. Во избежание ненужной близости, которая противоречила моим спартанским установкам.
      
Наступило молчание. Затем Тася неуверенно выговорила:
      
— Такой прекрасный день может закончиться грозой.
      
Я приподнялся, чтобы узнать, не собираются ли тучи. Туч не было, о чем я с радостью и возвестил.
      
И снова наступила тишина. Я молчал, потому что родился в бедном семействе. А значит, я буду небрежным и сдержанным. И прежде чем действовать, буду узнавать — во сколько мне это обойдется?
      
      
Тася вынула из сумочки маленький приемник без чехла. Раздались звуки джаза, и мы почувствовали себя естественнее. Как будто невидимая рука деликатно убавила свет.
      
Я встал и направился к морю. Думаю, Тася восприняла это как желание охладить свой пыл. Что, в общем-то, соответствовало действительности.
      
Сделав несколько шагов по усеянному камнями дну, я окунулся. Вскоре мне удалось достичь первого буйка. Алый раскаленный бок его покачивался над водой.
      
Я перешел на мерный брасс и вдруг ощутил, что задеваю коленями дно.
      
Я встал. Легкие волны катились по отмели. Ударяли меня ниже пояса. Признаться, я готов был дисквалифицировать весь Финский залив.
      
Можно лишь догадываться, как смешно я выглядел, покоряя эту грозную стихию. Стихию, расстилавшуюся на уровне моих довольно тощих бедер.
      
Я оглянулся. Было неясно, щурится Тася или смеется.
      
      
Я пошел вперед. Наконец уровень воды достиг подбородка. Песчаное дно круто устремилось вниз. Я поплыл, ориентируясь на четкие силуэты Кронштадта. С криком проносились чайки. На воде мелькали их дрожащие колеблющиеся тени. Я заплывал все дальше, с радостью преодолевая усталость. На душе было спокойно и весело. Очертания рыболовных судов на горизонте казались плоскими. Приятно было разглядывать их с огромным вниманием.
      
Я заплыл далеко. Неожиданно ощутил под собой бесконечную толщу воды. Перевернулся на спину, выбрав ориентиром легкую розоватую тучку. На берег я вышел с приятным чувством усталости и равнодушия. Тася помахала мне рукой. Ее купальник потемнел от воды. Значит, она выкупалась у берега.
      
Тасино лицо казалось немного взволнованным и гордым. Как будто муж пришел с войны, а жена дежурит у околицы.
      
Я лег рядом, и Тася сказала:
      
— Какой вы холодный!..
      
Ее лицо помолодело без косметики. Кожа стала розовой и блестящей.
      
      
Мы пролежали без единого слова целую вечность. Наконец я достал часы из кармана брюк. Было около четырех. Свернув одеяло, мы босиком направились к шоссе. Прохожие разглядывали мою девушку с бросающимся в глаза интересом. Заметив это, Тася, не снимая купальника, облачилась в платье. Оно сразу же потемнело на бедрах.
      
Потом мы зашли в открытое кафе. Тася выпила рислинга, достала сигареты. Я чувствовал себя отцом расшалившейся дочери.
      
Иногда я замечал упрек в Тасиных глазах. Я стал думать — что произошло? Чем я провинился? Могу же я просто смотреть на эту девушку? Просто лежать с ней рядом? Просто сидеть в открытом кафе? Разве я виноват, что полон сдержанности?..
      
— Пора, — заявила Тася с обидой.
      
Мы сели в электричку. Девушка вынула из сумки книгу на английском языке и говорит:
      
— Это «Миф о Сизифе» Камю. Рассказ, вернее — эссе. Вы знаете, что такое эссе?
      
Я подумал, отчего ей так хочется считать меня невеждой? Затем сказал:
      
— Я даже знаю, что такое Камю. Не говоря о Сизифе.
      
В ответ прозвучало:
      
— Что вы, собственно, думаете о литературе?
      
(Вопрос был нормальный для той эпохи.)
      
— По-моему, — говорю, — литературе нельзя доверять свою жизнь. Поскольку добро и зло в литературе неразделимы. Так же, как в природе…
      
Тася насмешливо перебила:
      
— Я знаю, вы это у Моэма прочли.
      
Я не обиделся. Было ясно — девушке импонирует нечто грубое во мне. Проблески интеллекта вызывают ее раздражение.
      
Возможно, Тася претендовала на роль духовной опекунши. То есть ждала от меня полного идиотизма. А я невольно разрушал ее планы.
      
      
Затем мы снова направились в тамбур. Я видел, что с Тасей пытаются заговаривать двое гражданских летчиков. Меня это совершенно не обеспокоило. Я смотрел в окно.
      
Мы подъезжали к Ленинграду. Пейзаж за окном становился все более унылым. Потемневшие от дождей сараи, кривые заборы и выцветшая листва. Щегольские коттеджи, сосны, яхты — все это осталось позади. И только песок в сандалиях напоминал о море.
      
Мы вышли на платформу. Обогнали двух гражданских летчиков с фуражками в руках. Летчики явно ждали Тасю, которая равнодушно проследовала мимо.
      
Мы пересекли зал с огромными часами. Вышли на залитую солнцем улицу. Тася казалась обеспокоенной. Может быть, она чувствовала себя жертвой. Жертвой, чересчур опередившей своих преследователей.
      
Она спросила:
      
— Каковы дальнейшие планы?
      
— Вечером, — отвечаю, — я должен быть на Зимнем стадионе. Готовим к спартакиаде одного тяжеловеса из «Буревестника».
      
Тася сказала:
      
— Как я уважаю в людях развитое чувство долга!
      
Произнесено это было с досадой. Я же любовался собственным хладнокровием.
      
      
На стоянке такси было человек пятнадцать. Машины подходили ежесекундно. Наконец мы оказались первыми.
      
— Всего доброго, — говорю.
      
— Будьте здоровы. Желаю вам сегодня получить нокаут.
      
— Должен вас разочаровать. С ассистентами это бывает крайне редко. Разве что люстра упадет им на голову.
      
— Жаль, — откликнулась девушка.
      
И добавила с чуть заметной тревогой:
      
— Так вы мне позвоните?
      
— Разумеется.
      
В свете дня зеленый огонек такси был почти невидим. Шофер невозмутимо читал газету. Я услышал:
      
— Что с вами?
      
Тася была явно готова к уступкам. Как будто я оказался в магазине уцененных товаров. Всюду ярлыки с зачеркнутой цифрой. А рядом — указание новой, гораздо более доступной цены.
      
— Ну и тип! — сказала девушка.
      
Потом села в машину и захлопнула дверцу. А я направился к трамвайной остановке, чрезвычайно довольный собой.
      
      * * *
      
Шампанское было выпито. Часы показывали три.
      
Я услышал:
      
— Хорошо, что здесь две кровати.
      
— В смысле?
      
— Иначе ты бы спал на полу. Вернее, на ковре. А так — здесь две кровати на солидном расстоянии.
      
— Подумаешь, — говорю, — расстояние. Пешком два шага. А на крыльях любви…
      
— Не болтай, — сказала Тася.
      
— Успокойся, — говорю, — все нормально. Твоя неприкосновенность гарантируется.
      
— А вот этого ты не должен был говорить. Это хамство. Это ты сказал, чтобы меня унизить.
      
— То есть?
      
— Что значит — неприкосновенность гарантируется? Мужчина ты или кто? Ты должен желать меня. В смысле — хотеть. Понятно?
      
— Таська, — говорю, — опомнись. Мы тридцать лет знакомы. Двадцать лет назад расстались. Около пятнадцати лет не виделись. Ты обожаешь Ваню. Беременна от какого-то Левы. У меня жена и трое детей. (Я неожиданно прибавил себе одного ребенка.) И вдруг такое дело. Да не желаю я тебя хотеть. Вернее, не хочу желать. Вспомни, что ты мою жизнь исковеркала.
      
— Чем ты рискуешь? Все равно я тебя прогоню.
      
— Тем более.
      
— А ты бы чего хотел?
      
— Ничего. Абсолютно ничего. Абсолютно…
      
— И еще, зачем ты сказал, что я беременна?
      
— Это ты сказала, что беременна.
      
— Разве заметно?
      
— Пусть даже незаметно. Но сам факт… И вообще… Я не понимаю, о чем разговор? Что происходит?
      
— Может, ты стал импотентом?
      
— Не беспокойся, — говорю, — у меня трое детей.
      
(Я вынужден был повторить эту цифру.)
      
— Подумаешь, дети. Одно другому не мешает. Кстати, мне рассказывали сплетню о твоей жене.
      
— Послушай, на сегодня хватит. Я ложусь. Ты можешь выйти на секунду?
      
— Я не смотрю.
      
Я быстро разделся. Слышу:
      
— Знай, что у тебя патологически худые ноги.
      
— Ладно, — отвечаю, — я не франт…
      
      
Тася еще долго бродила по комнате. Роняла какие-то банки. Курила, причесывалась. Даже звонила кому-то. К счастью, не застала абонента дома. Я услышал:
      
— Где эта сволочь шляется в три часа ночи?
      
— Куда ты звонишь?
      
— В Мериленд.
      
— В Мериленде сейчас девять утра.
      
Тася вдруг засмеялась:
      
— Ты хочешь сказать, что он на работе?
      
— Почему бы и нет? И кто это — он?
      
— Он — это Макси. Я хотела побеседовать с Макси.
      
— Кто такой Макси?
      
— Доберман.
      
— Неплохая фамилия для старого ловеласа.
      
— Это не фамилия. Это порода. Их три брата. Одного зовут Мини. Другого — Миди. А третьего — Макси. Его хозяин — мой давний поклонник.
      
— Спокойной ночи, — говорю.
      
Вдруг она неожиданно и как-то по-детски заснула. Что-то произносила во сне, шептала, жаловалась.
      
А я, конечно, предавался воспоминаниям.
      
      * * *
      
Мы тогда не виделись пять дней. За эти дни я превратился в неврастеника. Как выяснилось, эффект моей сдержанности требовал ее присутствия. Чтобы относиться к Тасе просто и небрежно, я должен был видеть ее.
      
Мы столкнулись в буфете. Я, как назло, что-то ел. Тася хмуро произнесла:
      
— Глотайте, я подожду.
      
И затем:
      
— Вы едете на бал?
      
Речь шла о ежегодном студенческом мероприятии в Павловске.
      
Я подумал — конечно. Однако чужой противный голос выговорил за меня:
      
— Не знаю.
      
— Мне бы хотелось знать, — настаивала Тася, — это очень важно.
      
Я посмотрел на Тасю и убедился, что она не шутит. Значит, все будет так, как я пожелаю. Я обрадовался и мысленно поблагодарил девушку за эти слова. Однако сразу же заговорил про каких-то родственников. Тут же намекнул, что родственники — это просто отговорка. Что в действительности тут романтическая история. Какие-то старые узы… Чье-то разбитое сердце…
      
Тася перебила меня:
      
— Я хотела бы поехать с вами.
      
— Вот и прекрасно.
      
Мне показалось, что я заговорил наконец искренним тоном. Помню, как я обрадовался этому. Однако сразу же понял, что это не так. Искренний человек не может прислушиваться к собственному голосу. Не может человек одновременно быть собой и находиться рядом…
      
— Так вы поедете? — слышу.
      
— Да, — говорю, — конечно…
      
Мы собрались около шести часов вечера. На платформе уже лежали длинные фиолетовые тени.
      
На перроне я встретил друзей. Мы решили зайти в магазин. После этого наши карманы стали заметно оттопыриваться.
      
      
Тасю я видел несколько раз. Однако не подошел, только издали махнул ей рукой. Рядом с ней бродил известный молодой поэт. Лицо у него было тонкое, слегка встревоженное. Он был похож на аристократа. Хотя в предисловии к его сборнику говорилось, что он работает фрезеровщиком на заводе.
      
В результате они куда-то исчезли. Растворились в толпе. А может быть, сели в электричку.
      
Разыскивать Тасю я не имел возможности. В карманах моих тихо булькал общественный портвейн.
      
А ведь я мог сразу же подойти к ней. И теперь мы бы сидели рядом. Это могло быть так естественно и просто. Однако все, что просто и естественно, — не для меня.
      
Мы разошлись по вагонам. С нами ехали ребята из «Диксиленда». Они были в американских джинсах и розовых сорочках. Мне нравились их широкие ремни, а вот соломенные шляпы казались чересчур декоративными.
      
Трубач достал блестящий инструмент. Он дважды топнул ногой и заиграл прямо в купе. К нему, расстегнув брезентовый чехол, присоединился гитарист. Через минуту играли все шестеро.
      
Они играли с неподдельным чувством, заглушая шум колес. Кто-то передал мне бутылку вермута. Я сделал несколько глотков. Затем, дождавшись конца музыкальной фразы, протянул бутылку гитаристу. Тот улыбнулся и отрицательно покачал головой.
      
Я перешел в тамбур. Грохот колес тотчас же заглушил джазовую мелодию.
      
      
Когда мы подъехали, стемнело. Из мрака выступал лишь серый угол платформы. Да еще круглый светящийся циферблат вокзальных часов. Несколькими группами мы шли к Павловскому дворцу. «Диксиленд» играл «Бурную реку». Затем «Больницу Святого Джеймса». Музыка, звучавшая в темноте, рождала приятное и странное чувство.
      
Силуэт дворца был почти неразличим во мраке. И только широкие желтые окна подсказывали глазу его внушительные контуры.
      
Бал начался с короткой вступительной речи декана. Закончил он ее словами:
      
— Впереди, друзья, лучшие годы нашей жизни!
      
Затем сел в персональную машину и уехал.
      
      
Мы отправились в буфет и заказали ящик пива. Мы решили, что будем хранить его под столом и вынимать одну бутылку за другой.
      
Тася сидела неподалеку от меня. Она казалась счастливой. Я не глядел в ее сторону. Молодой поэт что-то вполголоса говорил ей. Он был в чуть залоснившемся пиджаке из дорогой материи. Из кармана торчала вторая пара очков. Его тонкое лицо выражало одновременно силу и неуверенность. Тасина сумочка висела на ручке его кресла.
      
В этот момент раздались аплодисменты. Я посмотрел туда, где возвышалась круглая эстрада. Но сцена была уже пуста.
      
— Юмор ледникового периода, — сказал Женя Рябов, убирая магниевую вспышку.
      
Речь шла о предыдущем выступлении.
      
      
Затем появилась толстая девушка с арфой. Она играла, широко расставив ноги. У нее было мрачное выражение лица.
      
Вдруг исчез поэт. Я хотел было развязно сесть на его место. Потом заметил на сиденье очки. Еще через секунду выяснилось, что он уже на эстраде. И более того, читает, страдальчески морщась:
      
        
          
От всех невзгод мне остается имя,
          
От раны — вздох. И угли — дар костра.
          
Еще мне остается — до утра
          
Бродить с дождем под окнами твоими…
        
      
      
Тася повернулась ко мне и неожиданно сказала:
      
— Дайте спички.
      
Спичек у меня не было. Тогда я почти закричал, обращаясь ко всем незнакомым людям доброй воли:
      
— Дайте спички!
      
Тася глядит на меня, а я повторяю:
      
— Сейчас… Сейчас…
      
А друзья уже протягивают мне спичечные коробки и зажигалки.
      
— Милый, — улыбнулась Тася, — что с вами? Я же здесь ради вас.
      
Тогда я зашептал, рассовывая спички по карманам:
      
— Правда? Это правда? Значит, я могу быть рядом с вами?
      
Тася кивнула.
      
— А этот? — спросил я, указывая на забытые очки.
      
— Он мой друг, — сказала Тася.
      
— Кто? — переспросил я.
      
— Друг.
      
Слово «друг» прозвучало чуть ли не как оскорбление.
      
      
Поэт кончил читать. Я как сумасшедший захлопал в ладоши. Кто-то даже обернулся в мою сторону.
      
Поэт возвратился к столу. У него было радостное, совершенно изменившееся от этого лицо. Он поклонился Тасе. Затем уселся на собственные очки. И горячо заговорил с аспирантом, который принес два бокала вина.
      
— Да, но у Блока полностью отсутствовало чувство юмора, — шумел аспирант.
      
Поэт отвечал:
      
— Куда важнее то, что этот маменькин сынок был дико педантичен…
      
      
Тася улыбалась поэту. Было видно, что стихи ей нравятся. Поэт казался взволнованным и одновременно равнодушным.
      
Я злился, что он не интересуется Тасей. Это меня каким-то странным образом унижало. И все же я разглядывал его почти с любовью.
      
Он между тем приподнялся. Не глядя, вытащил из-под себя очки. Установил, что стекла целы. Сел. Достал из кармана несколько помятых листков. Затем начал что-то писать, растерянно и слабо улыбаясь.
      
Над столиками поднимался ровный гул. Иногда в нем отчетливо проступал чей-то голос. То и дело раздавался звук передвигаемого стула. Доносилось позвякивание упавшего ножа.
      
      
Вдруг стало шумно. Все заговорили о пишущих машинках.
      
— Рекомендую довоенные американские модели.
      
Это сказал незнакомый толстяк, вылавливая из банки ускользающий маринованный помидор. Консервы он, вероятно, привез из города. Что меня несколько удивило.
      
Вмешался Женя Рябов:
      
— Мой идеал — «Олимпия» сороковых годов. Сплошное железо. Никакой синтетики.
      
— Синтетика давно уже не в моде, — рассеянно подтвердила Тася.
      
— Что тебя не устраивает в «Оптиме»? — повернулся к Рябову Гага Смирнов.
      
— Цена! — ответили ему все чуть ли не хором.
      
— За такую вещь и двести пятьдесят рублей отдать не жалко.
      
— Отдать-то можно, — согласился Рябов, — проблема, где их взять.
      
— Предпочитаю «Оливетти», — высказался Клейн.
      
— У «Оливетти» горизонтальная тяга.
      
— Это еще что такое?
      
— А то, что ее в починку не берут…
      
      
Неподалеку от меня сидела девушка в бордовом платье. Я увидел ее желтые от никотина пальцы на ручке кресла. Вот она уронила столбик пепла на колени. Я с трудом отвел глаза.
      
— Здравствуй, Тарзан! — сказала девушка.
      
Я молчал.
      
— Здравствуй, дитя природы!
      
Я заметил, что она совершенно пьяная.
      
— Как поживаешь, Тарзан? Где твои пампасы? Зачем ты их покинул?
      
Тася неожиданно и громко уточнила:
      
— Джунгли.
      
Видимо, она прислушивалась к этому разговору.
      
Девушка враждебно посмотрела на Тасю и отвернулась.
      
      
Потом я услышал:
      
— Вот, например, Хемингуэй…
      
— Средний писатель, — вставил Гольц.
      
— Какое свинство, — вдруг рассердился поэт. — Хемингуэй умер. Всем нравились его романы, а затем мы их якобы переросли. Однако романы Хемингуэя не меняются. Меняешься ты сам. Это гнусно — взваливать на Хемингуэя ответственность за собственные перемены.
      
— Может, и Ремарк хороший писатель?
      
— Конечно.
      
— И какой-нибудь Жюль Верн?
      
— Еще бы.
      
— И этот? Как его? Майн-Рид?
      
— Разумеется.
      
— А кто же тогда плохой?
      
— Да ты.
      
— Не ссорьтесь, — попросила Тася и взяла меня за руку.
      
— Что такое? — спрашиваю.
      
— Ничего. Идемте танцевать.
      
Музыка, как назло, прекратилась. Но мы все равно ушли.
      
      
Мы бродили по дворцовым коридорам. Сидели на мягких атласных диванах. Прикасались к бархатным шторам и золоченым лепным украшениям. Обычная наша жизнь была лишена всей этой роскоши, казавшейся театральной, предназначенной исключительно для счастливой минуты.
      
Некоторые двери были заперты, и это тоже вызывало ощущение счастья.
      
Потом заиграла невидимая музыка. Девушка шагнула ко мне, и я положил ей руку на талию.
      
— Да обнимите же меня как следует, — заявила она, — вот так. Уже лучше. Мы не должны игнорировать сексуальную природу танца.
      
Я покраснел и говорю:
      
— Естественно…
      
      
О, если бы кто-нибудь меня толкнул! Я бы затеял драку. Меня бы увели дружинники. Я бы сидел в медпункте, где находился их пикет. Я бы спокойно давал показания и не краснел так мучительно.
      
Однако все как будто сговорились и не задевали меня. Да и в комнате мы были совершенно одни.
      
Тася была рядом. Потом еще ближе. И я уже не мог говорить. А она продолжала:
      
— Допустим, вы танцуете с женщиной. Это не значит, что вы обязательно станете ее любовником. Однако сама эта мысль не должна быть вам противна. Вам не противна эта мысль?
      
— Нет, что вы! — говорю, изнемогая от стыда.
      
Тут меня все же задели. Вернее, я сам задел плечом какую-то бамбуковую ширму.
      
      
Музыка прекратилась. Я обнаружил, что стою в центре комнаты, под люстрой. Тася ждала меня у двери. Она была в каком-то светящемся платье. Я задумался — могла ли она только что переодеться у всех на глазах? А может, она и раньше была в этом платье? Просто я не заметил?
      
Затем мы шли рядом по лестнице. Я долго искал алюминиевый номерок в раздевалке. За деревянным барьером женщины в синих халатах пили из термоса чай. У них были хмурые лица. Музыка сюда почти не доносилась.
      
Тася оделась и спрашивает:
      
— А где ваш плащ?
      
— Не знаю, — сказал я, — отсутствует…
      
      
Мы шли по выщербленным ступеням. Оказались в сыром и теплом парке. В ночи сияли распахнутые окна дворца. Музыка теперь звучала отчетливо и громко. Музыка и свет как будто объединились в эту ночь против холодной тишины.
      
Мы обогнули пруд. Подошли к чугунной ограде. Остановились в зеленой тьме на краю парка. Я услышал: — Ну что ты? Совсем неловкий, да? Хочешь, все будет очень просто? У тебя есть пиджак? Только не будь грубым…
      
Мы подошли к автобусной остановке. Остановились под фонарем. Я заметил у себя на коленях пятна от мокрой травы. Пиджак был в глине. Я хотел свернуть его, но передумал и выбросил.
      
Тася спросила:
      
— Я аморальная, да? Это плохо?
      
— Нет, — говорю, — что ты! Это как раз хорошо!
      
      
Подошел автобус. Оттуда выскочил мужчина с документами. На минуту исчез в фанерной будке.
      
Пожилая женщина в форменной шинели дремала у окна. На груди ее висели катушки с розовыми и желтыми билетами.
      
Помню Тасино отражение в черном стекле напротив.
      
      
Это был лучший день моей жизни. Вернее — ночь. В город мы приехали к утру.
      
Тасина подруга жила на Кронверкской улице в дореволюционном особняке с балконами. У подруги была отдельная квартира, набитая латышскими эстампами, фальшивой хохломой, заграничными грампластинками и альбомами репродукций. Даже в уборной стояла крашеная гипсовая Нефертити. Подруга взглянула на меня и ушла заваривать кофе. В ее шаркающей походке чувствовалась антипатия. Можно было догадаться, что сильного впечатления я не произвел.
      
Подруга вынесла чашки. Еще через секунду она появилась в шерстяной кофте и белых туфлях. Затем надела легкий серый плащ. Однако раньше чем уйти, подруга неожиданно спросила:
      
— Что с вами?
      
— Все нормально, — ответил я бодрым тоном.
      
Я даже испытал желание подпрыгнуть на месте. Так боксер, побывавший в нокдауне, демонстрирует судье, что он еще жив.
      
После этого мы остались вдвоем.
      
      
Сначала я услышал, как тикает будильник на мраморной подставке. Затем донесся шум капающей воды. Тотчас же раздались голоса на улице. И наконец — еле слышное позвякивание лифта за стеной.
      
Из темноты, как на фотобумаге, выплыли очертания предметов. Я увидел брошенную на ковер одежду, мои плебейские сандалии, хрупкие Тасины лодочки.
      
Затем вдруг ощутил чье-то присутствие. Встревоженно оглядевшись, заметил на шкафу клетку с маленькой розовой птицей. Она склонила голову, и вид у нее был дерзкий.
      
Я потушил сигарету. Пепельница в форме автомобильной шины лежала у меня на животе. Донышко у нее было холодное.
      
И тут я произнес:
      
— Ты должна мне все рассказать.
      
Стало тихо. На лестнице звякнуло помойное ведро. Тася прикрыла глаза. Затем почти испуганно шепнула:
      
— Не понимаю.
      
— Ты должна мне все рассказать. Абсолютно все.
      
Тася говорит:
      
— Не спрашивай.
      
А я и рад бы не спрашивать. Но уже знаю, что буду спрашивать до конца. Причем на разные лады будет варьироваться одно и то же:
      
— Значит, я у тебя не первый?
      
      
Вопрос количества тогда стоял довольно остро. Лет до тридцати я неизменно слышал:
      
— Ты второй.
      
Впоследствии, изумленный, чуть не женился на девушке, у которой, по ее заверениям, был третьим.
      
      
Часто бывает — заговоришь о некоторых вещах и с этой минуты лишишься покоя. Все мы знаем, что такое боль невысказанных слов. Однако слово высказанное, произнесенное — может не только ранить. Оно может повлиять на твою судьбу. У меня бывало — скажешь человеку правду о нем и тотчас же возненавидишь его за это.
      
— Ты должна мне все рассказать!
      
— Зачем?.. Ну, хорошо. С этим человеком мы были знакомы три года.
      
— Почему же ты здесь?
      
— Ну, если хочешь, уйдем.
      
— Я хочу знать правду.
      
— Правду? Какую правду? Правда то, что мы вместе. Правда то, что нам хорошо вдвоем. И это все… Какая еще правда? Был один человек. Прошла зима, весна, лето, осень. Потом опять зима. Еще одно лето. И вот мы расстались. Прошлогодний календарь не годится сегодня.
      
Тася рассмеялась, и я подумал, что мог бы ее ударить. И вдруг прошептал со злобой:
      
— Я хочу знать, кто научил тебя всем этим штукам?!
      
— Что? — произнесла она каким-то выцветшим голосом.
      
А затем вырвалась и стала одеваться, повторяя:
      
— Сумасшедший… Сумасшедший…
      
      * * *
      
Рано утром в гостиницу позвонила моя жена. Я был в душе. Тася курила, роняя пепел на одеяло. Она и подошла к телефону. К счастью, заговорила по-английски:
      
— Спикинг!
      
Я выскочил из душа, прикрываясь рулоном туалетной бумаги. Вырвал трубку. Моя жена спросила:
      
— Кто это подходил?
      
Я сказал:
      
— Уборщица.
      
И трусливо добавил:
      
— Негритянка лет шестидесяти пяти.
      
— Подлец, — сказала Тася, впрочем, не очень громко.
      
Моя жена спросила:
      
— Как дела?
      
— Да все нормально!
      
— Ты когда вернешься?
      
— В среду.
      
— Купи по дороге минеральной воды.
      
— Хорошо, — говорю.
      
И с некоторой поспешностью вешаю трубку.
      
Тася спрашивает: — Это была твоя жена? Я ее не узнала. Извинись перед ней. Она мне нравится. Такая неприметная…
      
Мы выпили по чашке кофе. Я должен был ехать на конференцию. У Таси были какие-то другие планы. Она спросила:
      
— Кстати, у тебя есть деньги?
      
— Ты уже интересовалась. Есть. В известных, разумеется, пределах.
      
— Мне необходимо что-то купить.
      
— Что именно?
      
— Откровенно говоря, все, кроме зубной щетки.
      
Видно, на лице моем изобразилось легкое смятение.
      
— Ладно, — слышу, — не пугайся. Я могу использовать «америкен экспресс».
      
— Это мысль, — говорю.
      
      
Потом звонили из моей конторы. Секретарша прочитала мне телекс из главного офиса в Кельне. Там среди прочего было загадочное распоряжение:
      
«Сократить на двенадцать процентов количество авторских материалов».
      
Я стал думать, что это значит. Число авторских материалов на радио было произвольным. Зависела эта цифра от самых разных факторов. Что значит — двенадцать процентов от несуществующего целого?
      
      
Вся эта история напомнила мне далекие армейские годы. Я служил тогда в лагерной охране. Помню, нарядчик сказал одному заключенному:
      
— Бери лопату и копай!
      
— Чего копать-то?
      
— Тебе сказали русским языком — бери лопату и копай!
      
— Да что копать-то? Что копать?
      
— Не понимаешь? В крытку захотел? Бери лопату и копай!..
      
Самое удивительное, что заключенный взял лопату и пошел копать…
      
Я поступил таким же образом. Продиктовал нашей секретарше ответный телекс:
      
«Количество авторских материалов сокращено на одиннадцать и восемь десятых процента».
      
Затем добавил: «Что положительно отразилось на качестве».
      
      
В борьбе с абсурдом так и надо действовать. Реакция должна быть столь же абсурдной. А в идеале — тихое помешательство.
      
Потом я отправился на заседание. Тася оставалась в гостинице. Когда я уходил, она сворачивала тюрбан из моей гавайской рубашки.
      
За день я побывал в трех местах. При этом наблюдал три сенсационные встречи. Первая имела место в Дановер-Холле. На заседании общественно-политической секции выступал Аркадий Фогельсон, редактор ежемесячного журнала «Наши дни». Говорил Фогельсон примерно то же, что и все остальные. А именно, что «Советы переживают кризис». Что эмиграция есть «лаборатория свободы». Или там — «филиал будущей России». Затем что-то о «нашей миссии». Об «исторической роли»…