1 2 3 4 
   
Лоре было приятно, что дом хорошо и небрежно обставлен. Что на стенах литографии Шемякина, а в холодильнике есть торт. Что в гараже стоит японская машина, а шкафы набиты добротной одеждой.
   
Лора еще днем говорила мужу:
   
— Пусть живет. Пусть остается здесь сколько угодно… Не хочу я ей мстить за обиды, пережитые в юности. Не хочу демонстрировать своего превосходства… Мы будем выше этого. Ответим ей добром на зло… О чем ты думаешь?..
   
— Я думаю — как хорошо, что у меня есть ты!
   
— А у меня — соответственно — ты!..
   
   
Лора подарила Марусе свитер и домашние туфли. Маруся их даже не примерила.
   
Лора предоставила Марусе с ребенком отдельную комнату. Маруся Лору даже не поблагодарила.
   
Лора предложила ей: «Бери из холодильника все, что тебе захочется». Но Маруся в основном довольствовалась картофельными чипсами.
   
Театры Марусю не интересовали. В магазинах она разглядывала только детские игрушки. Ночной Бродвей показался ей шумным и грязным.
   
Так прошла неделя.
   
В субботу появился гость, Джи Кей Эплбаум, развязный и шумный толстяк. Он был менеджером в корпорации, где работал Фима. Вчетвером они жарили сосиски у заднего крыльца и пили «Бадвайзер».
   
На этот раз Джи Кей пришел один. До этого, сказала Лора, он приводил невесту — Карен Роуч.
   
На вопрос: «Где Карен?» — менеджер ответил:
   
— Она меня бросила. Я был в отчаянии. Затем купил себе новую машину и поменял жилье. Теперь я счастлив…
   
Эплбауму понравилась Маруся. Он захотел учиться русскому языку. Маруся спела ему несколько частушек. Например, такую: «Строят мощную ракету, посылают на Луну. Я хочу в ракету эту посадить мою жену…» Фима перевел.
   
Когда Эплбаум попрощался и уехал, Маруся сказала:
   
— По-моему, он дурак!
   
Лора возмутилась:
   
— Просто Джи Кей — типичный американец со здоровыми нервами. Если русские вечно страдают и жалуются, то американцы устроены по-другому. Большинство из них — принципиальные оптимисты…
   
Лора объясняла Мусе:
   
— Америка любит сильных, красивых и нахальных. Это страна деловых, целеустремленных людей. Неудачников американцы дружно презирают. Рассчитывать здесь можно только лишь на одного себя…
   
— В Америке, — брал слово Фима, — нужно ежедневно переодеваться. Как-то я забыл переодеться, и Эплбаум спросил меня: «Ты где ночевал, дружище?!.»
   
Днем Маруся возилась с Левушкой. Хлопот особых не было. Тем более что вместо пеленок Маруся использовала удобные и недорогие дайперсы.
   
Эти самые дайперсы — первое, что Маруся оценила на Западе. Кроме того, ей нравились чипсы, фисташки и разноцветная бумажная посуда. Поел и выбросил…
   
Муся испытывала беспокойство. Ей надо было срочно искать работу. Тем более что Левушку определили в детский сад.
   
Сначала он плакал. Через неделю заговорил по-английски.
   
А Маруся все думала, чем бы заняться. В Союзе она была интеллигентом широкого профиля. Работать могла где угодно. От министерства культуры до районной газеты.
   
А здесь? Кино, телевидение, радио, пресса? Всюду, как минимум, нужен английский язык.
   
Программистом ей быть не хотелось. Медсестрой или няней — тем более. Ее одинаково раздражали цифры, чужие болезни и посторонние дети.
   
Ее внимание привлекла реклама ювелирных курсов. В принципе это имело отношение к драгоценностям. А в драгоценностях Маруся разбиралась.
   
Ювелирные курсы занимали весь третий этаж мрачноватого блочного дома на Четырнадцатой улице. Руководил ими мистер Хигби, человек с наружностью умеренно выпивающего офицера. Он сказал Марусе через переводчика:
   
— Я десять лет учился живописи, а стал несчастным ювелиром. Разве это жизнь?!.
   
Переводчиком у него работал эмигрант из Борисполя — Леня. В будущем Леня собирался открыть магазин ювелирных изделий. Он говорил:
   
— На этом я всегда заработаю свою трудовую копейку…
   
Всех учащихся разбили на группы. Каждому выдали набор инструментов. У каждого на столе была паяльная лампа, тиски и штатив.
   
В углу постоянно гудел никелированный кипятильник. Рядом возвышался дубовый стеллаж. Там в специальных коробках хранились работы бывших учащихся. Они показались Марусе безвкусными. Какой-то Барри Льюис выковал из серебра миниатюрный детородный орган…
   
В каждой группе был преподаватель. Марусе достался пан Венчислав Глинский, беженец из Кракова. Он целыми днями курил, роняя пепел себе на брюки.
   
Занятий фактически не было. Каждый делал все, что ему хотелось. Одни паяли, другие сверлили, третьи вырезали фигурки из жести.
   
Среди учащихся было несколько чернокожих. Они часами слушали музыку, покачиваясь на табуретках. Возле каждого на полу стоял транзистор. Иногда Маруся ощущала странный запах. Переводчик Леня объяснил ей, что это марихуана.
   
Марусиным соседом был китаец, тихий и приветливый. Он скручивал из медной проволоки тонкую косичку. Маруся занялась тем же самым.
   
Потом она вырезала из жести букву М. Обработала напильником края. Проделала специальное отверстие для цепочки. Вроде бы получился кулон. Китаец взглянул и одобрительно помахал ей рукой.
   
У Маруси за спиной остановился пан Венчислав. Несколько секунд он молчал, затем раздельно выговорил:
   
— Прима!
   
И уронил Марусе на рукав бесцветный столбик пепла…
   
   
В четверг Маруся получила семьдесят три доллара. Что-то вроде стипендии. На эти деньги она купила Левушке заводной мотоцикл, сестре — цветы, а Фиме — полгаллона виски. Оставшиеся сорок долларов предназначались на хозяйство.
   
Лора брать деньги не хотела. Маруся настаивала:
   
— Я же вам и так должна большую сумму.
   
— Заработаешь, — говорил Фима, — отдашь с процентами…
   
Рано утром Маруся бежала к остановке сабвея. Дальше — около часа в грохочущем, страшном подземном Нью-Йорке. Ежедневная порция страха.
   
Нью-Йорк был для Маруси происшествием, концертом, зрелищем. Городом он стал лишь месяц или два спустя. Постепенно из хаоса начали выступать фигуры, краски, звуки. Шумный торговый перекресток вдруг распался на овощную лавку, кафетерий, страховое агентство и деликатесный магазин. Череда автомобилей на бульваре превратилась в стоянку такси. Запах горячего хлеба стал неотделим от пестрой вывески «Бекери». Образовалась связь между толпой ребятишек и кирпичной двухэтажной школой…
   
Нью-Йорк внушал Марусе чувство раздражения и страха. Ей хотелось быть такой же небрежной, уверенной, ловкой, как чернокожие юноши в рваных фуфайках или старухи под зонтиками. Ей хотелось достичь равнодушия к шуму транзисторов и аммиачному зловонию сабвея. Ей хотелось возненавидеть этот город так просто и уверенно, как можно ненавидеть лишь одну себя…
   
Маруся завидовала детям, нищим, полисменам — всем, кто ощущал себя частью этого города. Она завидовала даже пану Глинскому, который спал в метро и не боялся черных хулиганов. Он говорил, что коммунисты в десять раз страшнее…
   
От метро до ювелирных курсов — триста восемьдесят пять шагов. Иногда, если Маруся почти бежит, триста восемьдесят. Триста восемьдесят шагов сквозь разноцветную, праздную, горланящую толпу. В облаках бензиновой гари, табачного дыма и запаха уличных жаровен. Мимо захламленных тротуаров и ослепительных безвкусных витрин. Под крики лотошников, вой автомобильных сирен и нескончаемый барабанный грохот…
   
Ежедневная порция страха и неуверенности…
   
Занятия на ювелирных курсах прекратились в среду.
   
Сначала все шло нормально. Муся раскалила на огне латунную пластинку. Держа ее щипцами, потянулась за канифолью. Пластинка выскользнула, описала дугу, а затем бесследно исчезла. Вскоре из голенища Марусиного лакированного сапога потянулся дымок.
   
Еще через секунду Марусин крик заглушил пронзительные вопли транзисторов. Застежка-молния конечно же не поддавалась. Окружающие не понимали, в чем дело.
   
Все это могло довольно плохо кончиться, если бы не Шустер.
   
   
Шустер работал на курсах уборщиком. До эмиграции тренировал молодежную сборную Риги по боксу. Лет в пятьдесят сохранял динамизм, рельефную мускулатуру и некоторую агрессивность. Его раздражали чернокожие.
   
Целыми днями Шустер занимался уборкой. Он выметал мусор, наполнял кипятильник, перетаскивал стулья. Когда он приближался со шваброй, учащиеся вставали, чтобы не мешать. Все, кроме чернокожих.
   
Черные юноши продолжали курить и раскачиваться на табуретках. Всякое рвение было им органически чуждо.
   
Шустер ждал минуту. Затем подходил ближе, отставлял швабру и на странном языке угрожающе выкрикивал:
   
— An, блядь!..
   
Его лицо покрывалось нежным и страшным румянцем:
   
— Я кому-то сказал — ап, блядь!
   
И еще через секунду:
   
— Я кого-то в последний раз спрашиваю — ап?! Или не ап?!
   
Черные ребята нехотя поднимались, бормоча:
   
— О’кей! О’кей…
   
— Понимают, — радовался Шустер, — хоть и с юга…
   
Так вот, когда Маруся закричала, появился Шустер. Мигом сориентировавшись, он достал из заднего кармана фляжку бренди. Потом без колебаний опорожнил ее в Марусин лакированный сапог. Все услышали медленно затихающее шипение.
   
Тот же Шустер разорвал заклинившую молнию.
   
Маруся тихо плакала.
   
— Покажите ногу доктору, — сказал ей Шустер, — тут как раз за углом городская больница.
   
— Покажите мне, — заинтересовался, откуда-то возникнув, Глинский.
   
Но Шустер оттеснил его плечом.
   
Врач, осмотрев Марусю, разрешил ей покинуть занятия. Маруся, хромая, уехала домой и решила не возвращаться…
   
Фима с Лорой отнеслись к ее решению нормально, даже благородно.
   
Лора сказала:
   
— Крыша над головой у тебя есть. Голодной ты не останешься. Так что не суетись и занимайся английским. Что-нибудь подвернется.
   
Фима добавил:
   
— Какой из тебя ювелир! Ты сама у нас золото!
   
— Вот только пробы негде ставить, — засмеялась Маруся…
   
Так она стала домохозяйкой.
   
Утром Фима с Лорой торопились на работу. Фима ехал на своей машине. Лора бежала к остановке автобуса.
   
Сначала Маруся пыталась готовить им завтраки. Потом стало ясно, что это не требуется. Фима выпивал чашку растворимого кофе, а Лора на ходу съедала яблоко.
   
Просыпалась Маруся в десятом часу. Левушка к этому времени сидел у телевизора. На завтрак ему полагалась горсть кукурузных хлопьев с молоком.
   
Затем они шли в детский сад. Вернувшись, Маруся долго перелистывала русскую газету. Внимательно читала объявления.
   
В Манхэттене открывались курсы дамских парикмахеров. Страховая компания набирала молодых честолюбивых агентов. Русскому ночному клубу требовались официантки, предпочтительно мужчины. Так и было напечатано — «официантки, предпочтительно мужчины».
   
Все это было реально, но малопривлекательно. Кого-то стричь? Кого-то страховать? Кому-то подавать закуски?..
   
Попадались и такие объявления:
   
«Хорошо устроенный джентльмен мечтает познакомиться с интеллигентной женщиной любого возраста. Желательно фото».
   
Ниже примечание мелким шрифтом: «Только не из Харбина».
   
Что значит — только не из Харбина, удивлялась Маруся, как это понимать? Чем ему досадил этот несчастный Харбин? А может быть, он сам как раз из Харбина? Может, весь Харбин его знает как последнего жулика и афериста?..
   
Хорошо устроенный джентльмен ищет женщину любого возраста… Желательно фото…
   
Зачем ему фото, думала Маруся, только расстраиваться?..
   
Днем она ходила в магазин, стирала и пыталась заниматься английским. В три забирала Левушку. К шести возвращались Фима и Лора. Вечера проходили у телевизора за бокалом коктейля.
   
По субботам они ездили в город. Бродили по музеям. Обедали в японских ресторанах. Посмотрели музыкальную комедию с Юлом Бриннером.
   
Так прошел сентябрь, наступила осень. Хотя на газонах еще зеленела трава и днем было жарко, как в мае…
   
Маруся все чаще задумывалась о будущем.
   
Сколько можно зависеть от Лоры? Сколько можно есть чужой хлеб? Сколько можно жить под чужой крышей? Короче, сколько все это может продолжаться?..
   
Маруся чувствовала себя, как на даче у родственников. Рано или поздно надо будет возвращаться домой.
   
Но куда?
   
А пока что Маруся была сыта и здорова. Одежды у нее хватало. Деньги на хозяйство лежали в коробке из-под торта. Не жизнь, а санаторий для партийных работников. Стоило ли ради этого ехать в такую даль?..
   
В общем, чувство тревоги с каждым днем нарастало…
   
   
Однажды Маруся написала такое письмо родителям:
   
«Дорогие мама и папа!
   
Представляю себе, как вы меня ругаете, и зря. Дело в том, что абсолютно нечего писать. Ну абсолютно.
   
Лазька улетел на свою историческую родину, где одни, пардон, евреи. Но он говорит — ничего, мол, пробьемся.
   
Что еще сказать?
   
Вена — тихий городок на берегу реки. Все говорили тут — Донау, Донау… Оказывается — река Дунай и больше ничего.
   
Вроде бы имеется оперный театр. Хотя я его что-то не заметила.
   
Люди одеты похуже, чем в Доме кино. Однако получше, чем в Доме науки и техники.
   
В Австрии мы жили три недели. Почти не выходили из гостиницы. У входа дежурили эти самые, которые не просто, а за деньги. В общем, ясно. У одной была совершенно голая жэ. Папка бы ахнул. В этом плане свободы больше чем достаточно.
   
Леве из вещей купила носки шерстяные и джемпер. Себе ничего.
   
В Америку летели около семи часов. В самолете нам показывали кино. Вы думаете — какое? В жизни не догадаетесь. „Великолепная семерка“. Стоило ли ехать в такую даль?
   
Поселилась я у Лоры с Фимой. Левка ходит в детский сад. А я все думаю, чем бы мне заняться.
   
Свободы здесь еще больше, чем в Австрии. В специальных магазинах продаются каучуковые органы. Вы понимаете? Мамуля бы сейчас же в обморок упала.
   
Чернокожих в Америке давно уже не линчуют. Теперь здесь все наоборот. Короче, я еще не сориентировалась. Скоро напишу. И вы пишите.
   
Обнимаю. Ваша несознательная дочь Мария».
  
  
   
    
Таланты и поклонники
   
   
Как-то раз появился Зарецкий. Узнав, что хозяев нет дома, выразил смущение:
   
— Простите, что врываюсь без звонка.
   
— Ничего, — ответила Маруся, — только я в халате…
   
Через минуту он пил кофе с бело-розовым зефиром. Сахарная пудра оседала на тщательно выглаженных кримпленовых брюках…
   
Зарецкий любил культуру и женщин. Культура была для него источником заработка, а женщины — предметом вдохновения. То есть культурой он занимался из прагматических соображений, а женщинами — бескорыстно. Идея бескорыстия подчеркивалась явным сексуальным неуспехом.
   
Дело в том, что Зарецкого раздирали противоречивые страсти. Он добивался женщин, но при этом всячески их унижал. Его изысканные комплименты перемежались оскорблениями. Шаловливые заигрывания уступали место взволнованным нравственным проповедям. Зарецкий горячо взывал к морали, тотчас же побуждая ее нарушить. Кроме того, он был немолод. Самолеты называл аэропланами, как до войны…
   
Он ел зефир, пил кофе и любовался Марусиными ногами. Полы ее халата волнующе разлетались. Две верхние пуговки ночной сорочки были расстегнуты.
   
Зарецкий поинтересовался:
   
— Чем изволите зарабатывать на пропитание?
   
— Я еще не работаю, — ответила Маруся.
   
— А чем, ежели не секрет, планируете заниматься в будущем?
   
— Не знаю. Я, вообще-то, музработник.
   
— С вашими данными я бы подумал о Голливуде.
   
— Там своих хватает. А главное — им уж больно тощие нужны.
   
— Я поговорю с друзьями, — обещал Зарецкий.
   
Потом он сказал:
   
— У меня к вам дело. Я заканчиваю работу над книгой «Секс при тоталитаризме». В этой связи мной опрошено более четырехсот женщин. Их возраст колеблется от шестнадцати до пятидесяти семи лет. Данные обработаны и приведены в систему. Короче — я буду задавать вопросы. Отвечайте просто и без ложной застенчивости. Думаю, вы понимаете, что это — сугубо научное исследование. Мещанские предрассудки здесь неуместны. Садитесь.
   
Зарецкий вытащил портфель. Достал оттуда магнитофон, блокнот и авторучку. Корпус магнитофона был перетянут изоляционной лентой.
   
— Внимание, — сказал Зарецкий, — начали.
   
Он скороговоркой произнес в микрофон:
   
— Объект четыреста тридцать девять. Шестнадцатое апреля восемьдесят пятого года. Форест-Хиллс, Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки. Беседу ведет Натан Зарецкий.
   
И дальше, повернувшись к Марусе:
   
— Сколько вам лет?
   
— Тридцать четыре.
   
— Замужем?
   
— В разводе.
   
— Имели половые сношения до брака?
   
— До брака?
   
— Иными словами — когда подверглись дефлорации?
   
— Чему?
   
— Когда потеряли невинность?
   
— А-а… Мне послышалось — декларация…
   
Маруся слегка раскраснелась. Зарецкий внушал ей страх и уважение. Вдруг он сочтет ее мещанкой?
   
— Не помню, — сказала Маруся.
   
— Что — не помню?
   
— До или после. Скорее все-таки — до.
   
— До или после чего?
   
— Вы спросили — до или после замужества.
   
— Так до или после?
   
— Мне кажется — до.
   
— До или после венгерских событий?
   
— Что значит — венгерские события?
   
— До или после разоблачения культа личности?
   
— Вроде бы после.
   
— Точнее?
   
— После.
   
— Хорошо. Вы занимаетесь мастурбацией?
   
— Раз в месяц, как положено.
   
— Что — как положено?
   
— Ну, это… Женские дела…
   
— Я спрашиваю о мастурбации.
   
— О Господи! — сказала Маруся.
   
Что-то мешало ей остановить или даже выпроводить Зарецкого. Что-то заставляло ее смущенно бормотать:
   
— Не знаю… Может быть… Пожалуй…
   
С нарастающим воодушевлением Зарецкий говорил:
   
— Отбросить ложный стыд! Забыть о ханжеской морали! Человеческая плоть священна! Советская власть лишает человека естественных радостей! Климакс при тоталитаризме наступает значительно раньше, чем в демократических странах!..
   
Маруся кивала:
   
— Еще бы…
   
Зарецкий вдруг совсем преобразился. Начал как-то странно шевелить плечами, обтянутыми лиловой бобочкой. Вдруг перешел на звучный шепот. Задыхаясь, говорил:
   
— О Маша! Ты — как сама Россия! Оскверненная монголами, изнасилованная большевиками, ты чудом сохранила девственность!.. О, пусти меня в свою зеленую долину!
   
Зарецкий двинулся вперед. От его кримпленовых штанов летели искры. Глаза сверкали наподобие хирургических юпитеров. Магнитофон затих, тихонько щелкнув.
   
— О, дай мне власть, — шептал Зарецкий, — и я тебя прославлю!
   
Маруся на секунду задумалась. Пользы от этого болтливого старика — не много. Радости — еще меньше. К тому же надо спешить за ребенком.
   
Зарецкий положил ей руки на талию. Это напоминало приглашение к старомодному бальному танцу.
   
Маруся отступила. Ученый человек, и так себя ведет. А главное, пора идти за Левой…
   
Зарецкий был опытным ловеласом. Его тактические приемы заключались в следующем. Первое — засидеться до глубокой ночи. Обнаружить, что автобусы не ходят. Брать такси — дороговато… Далее — «Разрешите мне посидеть в этом кресле?» Или — «Можно я лягу рядом чисто по-товарищески?..» Затем он начинал дрожать и вскрикивать. Оттолкнуть его в подобных случаях у женщин не хватало духа. Неудовлетворенная страсть могла обернуться психическим расстройством. И более того — разрывом сердца.
   
Зарецкий плакал и скандалил. Угрожал и требовал. Он клялся женщинам в любви. К тому же предлагал им заняться совместной научной работой. Порой ему уступали даже самые несговорчивые.
   
Так бывало ночью. В свете дня приемы часто оказывались недействительными.
   
Маруся сказала:
   
— Я скоро приду.
   
Через минуту появилась, одетая в строгий бежевый костюмчик.
   
Зарецкий, хмурясь, уложил магнитофон в портфель. Затем таинственно и мрачно произнес:
   
— Ты — сфинкс, Мария!
   
— Почему же свинство?! — рассердилась Муся. — Это что еще за новости! А если я люблю другого?
   
Зарецкий саркастически расхохотался, взял жетон на метро и ушел.
   
   
С этого дня Марусе уже не было покоя. Женихи и ухажеры потянулись вереницей.
   
Видимо, свободная женщина распространяет какие-то особенные флюиды. Красивая — тем более.
   
Мужчины заговаривали с ней всюду, где она появлялась. В магазинах, на автобусной стоянке, перед домом, около газетного киоска. Иногда американцы, чаще — соотечественники.
   
Они звонили ей по телефону. Являлись в дом с какими-то непонятными предложениями. Даже посылали ей открытки в стихах. Например, диссидент Караваев прислал ей такое стихотворение:
   
«Марусь! Ты любишь Русь?!»
   
С Караваевым Маруся познакомилась в аптеке. Он пригласил ее на демонстрацию в защиту Сахарова. Маруся сказала:
   
— С кем я оставлю ребенка?
   
Караваев рассердился:
   
— Если каждый будет заботиться только о своих детях, Россия погибнет.
   
Маруся возразила:
   
— Наоборот. Если каждый позаботится о своем ребенке, все будет хорошо.
   
Караваев сказал:
   
— Вы — типичная эмигрантка, развращенная Западом. Думаете только о себе.
   
Маруся задумалась. «Один говорит — сама Россия, изнасилованная большевиками. Другой — эмиграция, развращенная Западом. Кто же я на самом-то деле?..»
   
Караваев предложил ей сообща вести борьбу за новую Россию. Маруся отказалась.
   
   
Издатель Друкер тоже призывал ее к борьбе. Но — за единство эмиграции.
   
Он говорил:
   
— Нас мало. Мы разобщены и одиноки. Мы должны объединиться на почве русской культуры.
   
Друкер пригласил Марусю в свое захламленное жилище. Показал десяток редких книг с автографами Георгия Иванова, Набокова, Ходасевича. Преподнес ей злополучного «Фейхтвагнера». И вновь заговорил насчет единства:
   
— Нас объединяет многое. Язык, культура, образ мыслей, историческое прошлое…
   
Марусе было не до этого. Объединение с Друкером не разрешало ее жизненных проблем. Интересовало Марусю главным образом не прошлое, а будущее. Она предложила:
   
— Будем друзьями.
   
Друкер, криво улыбаясь, согласился.
   
   
А вот таксисты действовали более решительно. Перцович говорил ей:
   
— Летим во Флориду, о’кей? Беру на себя дорогу, гостиницу и развлечения, о’кей? Покупаю модельные туфли, о’кей?
   
— Но у меня ребенок.
   
— Это не моя забота, о’кей?
   
— Я подумаю…
   
Еселевский вел себя поскромнее. Действовал с меньшим размахом. Предложил ей дешевый мотель на Лонг-Айленде. А вместо туфель — развесной шоколад из деликатесного магазина.
   
Будучи отвергнут, Еселевский не расстроился. Кажется, даже вздохнул с облегчением…
   
   
Лучше всех повел себя Баранов. Оказался самым благородным. Он сказал:
   
— Я зарабатываю долларов семьсот в неделю. Двести из них систематически пропиваю. Хотите, буду отдавать вам сотню. Просто так. Мне это даже выгодно. Пить буду меньше.
   
— Это неудобно, — сказала Маруся.
   
— Чего тут неудобного, — удивился Баранов, — деньги есть… И не подумайте худого. Женщины меня давно уже не интересуют. Лет двадцать пять назад я колебался между женщинами и алкоголем. С этим покончено. В упорной борьбе победил алкоголь.
   
— Я подумаю, — сказала Маруся.
   
   
Евсей Рубинчик тоже предложил содействие. И тоже бескорыстно. Обещал ей временную работу. Он спросил:
   
— Вы рисуете?
   
— Смотря что, — ответила Маруся.
   
Рубинчик пояснил:
   
— Надо ретушировать цветные фотографии.
   
— Как это — ретушировать?
   
— Подкрасить губы, щеки… В общем, чтобы клиенты были довольны.
   
Маруся подумала — дело знакомое.
   
— А сколько мне будут платить?
   
— Три доллара в час.
   
Рубинчик обещал позвонить.
   
   
Религиозный деятель Лемкус тоже заинтересовался Марусей. Сначала он подарил ей Библию на английском языке. Затем сказал, что Бог предпочитает неустроенных и одиноких. Наконец, пообещал хорошие условия в иной, загробной жизни.
   
— Когда это будет! — вздыхала Маруся.
   
— На то Господня воля, — опускал ресницы Лемкус.
   
Он же любил повторять, что деньги — зло.
   
— Особенно те, — соглашалась Маруся, — которых нет…
   
   
Хозяин магазина «Днепр» Зяма Пивоваров иногда шептал ей:
   
— Получены свежие булочки. Точная копия — вы…
   
Торговец недвижимостью Лернер приглашал:
   
— Поедем как-нибудь в Атлантик-Сити. Выиграешь тысяч двадцать.
   
Реализовать свою идею Лернеру пока не удавалось. Он ленился даже записать Марусин телефон.
   
Так пролетело месяца четыре. Дни тянулись одинаковые, как мешки из супермаркета…
  
  
   
    
Те же и Гонзалес
   
   
К этому времени я уже года полтора был натурализованным американцем. Жил в основном на литературные заработки. Книги мои издавались в хороших переводах. Не случайно один мой коллега любил повторять:
   
— Довлатов явно проигрывает в оригинале…
   
Рецензенты мною восхищались, называли советским Керуаком, упоминая попутно Достоевского, Чехова, Гоголя.
   
В одной из рецензий говорилось:
   
«Персонажи Довлатова горят значительно ярче, чем у Солженицына, но в куда более легкомысленном аду».
   
Рецензии меня почти не интересовали. К тому, что пишут обо мне, я совершенно равнодушен. Я обижаюсь, когда не пишут…
   
И все-таки мои романы продавались слабо. Коммерческого успеха не было. Известно, что американцы предпочитают собственную литературу. Переводные книги здесь довольно редко становятся бестселлерами. Библия — исключительный случай.
   
Литературный агент говорил мне:
   
— Напиши об Америке. Возьми какой-нибудь сюжет из американской жизни. Ведь ты живешь здесь много лет.
   
Он заблуждался. Я жил не в Америке. Я жил в русской колонии. Какие уж тут американские сюжеты!
   
Взять, например, такую историю. Между прачечной и банком грузин Дариташвили торгует шашлыками. Какая-то женщина выражает ему свои претензии:
   
— Почему вы дали господину Лернеру большой шашлык, а мне — совсем крошечный?
   
— Э-э, — машет рукой грузин.
   
— И все-таки почему?
   
— Э-э-э, — повторяет грузин.
   
— Я настаиваю, я буду жаловаться! Я этого так не оставлю! Почему?
   
Грузин с трагической физиономией воздевает руки к небу:
   
— Почему? Да потому, что он мне нравится!..
   
По-моему, это готовый сюжет. Только что в нем американского?..
   
И вот однажды раздается телефонный звонок. Слышу голос Муси Татарович:
   
— Принеси мне сигареты. Можешь?
   
— Что-нибудь случилось?
   
— Ничего особенного. У меня синяк под глазом. На улицу стесняюсь выйти. Деньги сразу же верну.
   
— Откуда?
   
— Тебе какое дело? Шубу продала.
   
— Я не про деньги говорю. Синяк откуда?
   
— С Рафкой поругалась.
   
— Я сейчас приеду…
   
С Марусей я познакомился за год до этого. В дни знаменитой авантюры с русским телевидением.
   
Двое бизнесменов, Лелик и Маратик, сняли офис в центре города. Дали объявления в русских газетах. Пообещали установить в каждом доме специальные репродукторы. Короче, взялись дублировать на русский язык передачи американского телевидения.
   
Затея имела успех, в особенности — среди пенсионеров. Старики охотно высылали деньги. Лелик и Маратик пригласили на работу шестерых сотрудников. Двух секретарш, бухгалтера, охранника, рекламного агента и меня как творческую единицу.
   
Я дописывал на работе свою книгу «Чемодан». Секретарши целыми днями болтали. Агент вымогал у рекламодателей деньги под несуществующее телевидение. Бухгалтер писал стихи. Охранник, бывший чемпион Молдавии по самбо, то и дело ходил за выпивкой.
   
Охрана предназначалась Лелику с Маратиком. На случай появления обманутых клиентов.
   
Одной из секретарш была Маруся Татарович.
   
Она мне сразу же понравилась — высокая, нарядная и какая-то беспомощная. Бросалась в глаза смесь неуверенности и апломба. Так чаще всего и бывает.
   
Я быстро понял, что она не создана для коллектива. Вот, например, характерный случай.
   
У второй секретарши был муж. Он подарил жене браслет на именины. Та захватила его на работу — похвастать. Маруся повертела его в руках и говорит:
   
— Какая прелесть! У меня в Союзе был такой же. Только платиновый…
   
После этого секретарша ее возненавидела…
   
Маруся слишком часто вспоминала о своих утраченных номенклатурных привилегиях. Слишком охотно рассказывала про своего знаменитого мужа. Чересчур размашисто бросала на диван ондатровую шубу.
   
Коллектив предпочитает, чтобы люди в ее обстоятельствах держались поскромнее.
   
Раза три я подолгу беседовал с Марусей за чашкой кофе. Она рассказала мне всю свою довольно-таки нелепую историю. В какой-то степени мы подружились. Я люблю таких — отпетых, погибающих, беспомощных и нахальных. Я всегда повторял: кто бедствует, тот не грешит…
   
— Плохо, — говорила Маруся, — что вы женаты. Мы бы поладили… А главное, ваша жена — потрясающе интересная дама. Через месяц завела бы себе кого-нибудь получше…
   
Устроившись на работу, Маруся поторопилась снять квартиру. Деньги она заняла у Лоры. Тогда в нашем районе еще можно было отыскать жилье долларов за четыреста.
   
Внезапно Лелик и Маратик объявили:
   
— Первый месяц все работают бесплатно. Это традиция. Ведь мы создаем новую фирму.
   
Прошло четыре недели. Боссы помалкивали. Если с ними заговаривали о деньгах, переходили на английский язык.
   
Я понял, что нас обманули. (Старики это поняли еще через месяц.) Зашел к нашим боссам. Сказал им все, что думаю о них. Так, что даже в коридоре было слышно.
   
Маруся удивилась:
   
— Я и не подозревала, что вы знаете такие слова.
   
   
Короче, телевидение закрылось, не успев родиться. Лелика с Маратиком все еще разыскивают обманутые подписчики.
   
Исчезновение двух бизнесменов сопровождалось фельетонами в русской прессе. Фельетонисты выражали уверенность, что Лелик и Маратик засланы госбезопасностью. Цель — разложение капиталистической системы изнутри.
   
Один из фельетонов назывался:
   
«Крайм родной, навек любимый!..» [1]
   
Бухгалтер Фалькович сказал:
   
— Подамся в управдомы.
   
И действительно, пошел работать супером в Асторию.
   
Замужняя секретарша улетела к дочке в Торонто. Рекламный агент стал торговать магнитофонными записями. Я вернулся к бедственному, но родному положению свободного художника. Охранник работает телохранителем у Якова Смирнова. Говорят, Смирнов его побаивается.
   
Маруся оказалась в пустой квартире и без денег. Раза два я возил ее на своей машине по каким-то учреждениям. Раздобыл ей кое-что из мебели. Подарил наш старый телевизор. Что еще я мог для нее сделать? Не разводиться же мне было по такому случаю!
   
Иногда мы сталкивались на улице. Глупо было расспрашивать: на что ты живешь? Вероятно, ей удалось добиться какого-то пособия.
   
Маруся говорила, что Левушка болеет. Что она пытается давать уроки музыки. Предполагает открыть небольшой детский сад.
   
Я почти не слушал. В таких делах, если начнешь прислушиваться, одно расстройство. Как говорится, беспомощный беспомощному — не помощник…
   
   
Тут как раз и появился этот латиноамериканец. Точнее говоря, не появился, а возник. Возник из хаоса чужой, заморской, непонятной жизни.
   
Что его породило? Однообразная вибрирующая музыка, долетающая из транзисторов? Смешанные запахи пиццерии, косметики и бензиновой гари? Разноцветные огни, плавающие в горячем асфальте? Отблески витрин на бортах проносящихся мимо автомобилей?..
   
Рафаэль материализовался из общего чувства неустойчивости. Из ощущения праздника, беды, успеха, неудачи, катастрофической феерии.
   
Маруся не помнила дня их знакомства. Не могла припомнить обстоятельств встречи. Рафаэль возник загадочно и неуклонно, как само явление третьего мира.
   
Марусе вспоминались лишь черты его давнишнего присутствия. Какие-то улыбки на лестнице. (Возможно, она принимала Рафаэля за человека из домовой хозобслуги.) Какие-то розы, брошенные в ее сторону из потрепанной автомашины. Протянутые Левушке конфеты за четыре цента.
   
Был запах дорогого одеколона в лифте. Теснота между дверьми. Приподнятая шляпа. Велюровый пиджак, сигара, кремовые брюки. Кольцо с фальшивым бриллиантом. Галстук цвета рухнувшей надежды.
   
Сначала Рафаэль был для Маруси — улицей, особенностью пейзажа. Принадлежностью данного места наряду с витриной фирмы «Рейнбоу», запахом греческих жаровен или хриплым басом Адриано Челентано.
   
Сначала Рафаэль был обстоятельством места и времени.
   
Затем оказалось, что Маруся сидит в его разбитом автомобиле. Что они возвращаются из ресторана «Дель Монико». Что Левушка уснул в машине. И что рука с фальшивым перстнем гладит Мусину ладонь.
   
— Ноу, — сказала Муся.
   
И переложила чью-то руку на горячее сиденье.
   
— Вай нот? — спросил латиноамериканец.
   
И ласково потрогал ее округлое колено.
   
— Ноу, — сказала Муся.
   
И прикрыла его рукой свою ладонь.
   
— Вай нот? — спросил латиноамериканец.
   
И потянулся к вырезу на ее блузке.
   
— Ноу.
   
Она переложила его руку на колено.
   
— Вай нот?
   
Он положил ей руку на бедро.
   
— Ноу.
   
Маруся потянула вверх его ладонь.
   
— Вай нот?..
   
Одна его рука возилась с пуговицами на блузке. Вторая с некоторым упорством раздвигала ей колени.
   
Маруся успела подумать: «Как он ведет машину? Вернее — чем?..»
   
Автомобиль тем не менее двигался ровно. Только раз они задели борт чужого «мерседеса».
   
При этом рук своих латиноамериканец так и не убрал. Лишь шевельнул коленями.
   
— Ты ненормальный, — она старалась говорить погромче, — крейзи!
   
Рафаэль, не останавливая машины, достал из кармана синий фломастер. Приставил его к своей выпуклой груди, обтянутой нейлоновым джемпером. Быстро нарисовал огромных размеров сердце. И сразу полез целоваться.
   
Теперь он развернулся к Мусе целиком. Руль поворачивал (как утверждает Муся) своим не очень тощим задом…
   
Приглашать его домой Маруся не хотела. Она стеснялась пустой квартиры.
   
Левушка спал в продавленном дерматиновом кресле. Сама Маруся — на погнутой раскладушке. Все это мы когда-то притащили с улицы.
   
В холодильнике лежали голубоватые куриные ноги. И все. Какие уж тут могут быть гости?!
   
Затем произошло следующее. Рафаэль откинул багажник. Извлек оттуда свернутый колесом матрас в полиэтиленовом чехле. За ним — бутылку рома, связку пепси-колы, четыре апельсина и галеты.
   
Матрас был совершенно новый, в упаковке.
   
К этому времени Маруся перестала удивляться. Она спросила:
   
— Как тебя зовут? Вот из ер нейм?
   
В ответ прозвучало:
   
— Рафаэль Хосе Белинда Чикориллио Гонзалес.
   
— Коротко и ясно, — сказала Маруся, — буду звать тебя Рафа.
   
— Рафа, — подтвердил латиноамериканец.
   
Затем добавил:
   
— Мусья!
   
Еду и выпивку он быстро рассовал по карманам. Левушку тащил на плече. Матрас (я лично верю этому!) катился сам.
   
К тому же свободной рукой латиноамериканец поглаживал Мусю. При этом курил и галантно распахивал двери.
   
Вдруг Маруся уловила странное потрескивание. Прислушалась. Как выяснилось, это штаны латиноамериканца трещали от напора буйной плоти.
   
Следует отметить еще и такую подробность. Когда они выходили из лифта, мальчик неожиданно проснулся. Он посмотрел на Рафаэля безумными, как у месячного щенка, глазами и спросил:
   
— Ты кто? Мой папа?
   
И что, вы думаете, ответил латиноамериканец? Латиноамериканец ответил:
   
— Вай нот?
  
  
   
    
Разговоры
   
   
Я сел в автомобиль. Проехал три квартала. Вспомнил, что Маруся просила купить сигареты. Развернулся.
   
Наконец затормозил около ее подъезда. Может, думаю, гаечный ключ захватить на всякий случай? В качестве орудия самозащиты? Что, если Рафаэль полезет драться?..
   
Я не трус. Но мы в чужой стране. Языка практически не знаем. В законах ориентируемся слабо. К оружию не привыкли. А тут у каждого второго — пистолет. Если не бомба…
   
При этом латиноамериканцы, говорят, еще страшнее негров. Те хоть рабами были двести лет, что отразилось соответственно на их ментальности. А эти? Все, как один, здоровые, нахальные и агрессивные…
   
Драки, конечно, и в Ленинграде бывали. Но обходилось все это без роковых последствий.
   
Сидели мы, помню, в одной компании. Прозаик Стукалин напился и говорит литературоведу Зайцеву:
   
— Я сейчас тебе морду набью.
   
А тот ему отвечает:
   
— Ни в коем случае, потому что я — толстовец. Я отрицаю всякое насилие. Если ты меня ударишь, я подставлю другую щеку.
   
Стукалин подумал и говорит:
   
— Ну и хрен с тобой!..
   
Мы успокоились. Решили, что драка не состоится. Вышли на балкон.
   
Вдруг слышим грохот. Бежим обратно в комнату. Видим, Стукалин лежит на полу. А толстовец Зайцев бьет его по физиономии своими огромными кулаками…
   
Но дома все это происходило как-то безболезненно. А здесь?..
   
Ну, ладно, думаю, пора идти. Звоню.
   
Дверь открывает Муся Татарович. Действительно синяк под глазом. К тому же нижняя губа разбита и поцарапан лоб.
   
— Не смотри, — говорит.
   
— Я не смотрю. А где он?
   
— Рафка? Убежал куда-то в расстроенных чувствах.
   
— Может, — спрашиваю, — в госпиталь тебя отвезти?
   
— Не стоит. Я все это косметикой замажу.
   
— Тогда звони в полицию.
   
— Зачем? Подумаешь, событие — испанец дал кому-то в глаз. Вот если бы он меня зарезал или пристрелил.
   
— Тогда, — говорю, — можно уже и не звонить.
   
— Бессмысленно, — повторила Муся.
   
— Может, посадят его суток на двенадцать? Ради профилактики?
   
— За что? За драку? В этом сумасшедшем городе Нью-Йорке?! Да здесь в тюрьму попасть куда сложнее, чем на Марс или Юпитер! Для этого здесь надо минимум сто человек угробить. Причем желательно из высшего начальства. Здесь очередь в тюрягу, я думаю, примерно лет на сорок. А ты говоришь — посадят… Главное, не беспокойся. Я все это сейчас подретуширую…
   
Я огляделся. Марусино жилище уже не казалось таким пустым и заброшенным. В углу я заметил стереоустановку. По бокам от нее стояли два вельветовых кресла. Напротив — диван. У стены — трехколесный велосипед. Занавески на окнах…
   
Я сказал Марусе:
   
— Дверь запри как следует.
   
— Бесполезно. У него есть ключ.
   
Еще, думаю, не легче…
   
— Он тебе хоть помогает материально?
   
— Более или менее. Он вообще-то добрый. Всякое барахло покупает. Особенно для Левки. Испанцы, видно, к маленьким неравнодушны.
   
— И еще — к блондинкам.
   
— Уж это точно! Рафа в этом смысле — настоящий пионер!
   
— Не понял?
   
— Вроде Павлика Морозова. Всегда готов! Одна мечта: поддать — и в койку! Я иногда думаю, не худо бы его к турбине присоединить! Чтобы энергия такая зря не пропадала… А в смысле денег он не жадный. Кино, театры, рестораны — это запросто. Однако на хозяйство сотню дать — жалеет. Или, скорее всего, не догадывается. А мне ведь надо за квартиру платить…
   
Маруся переоделась, заслонившись кухонной дверью.
   
— Хочешь кофе?
   
— Нет, спасибо… Чем он вообще занимается? — спрашиваю.
   
— Понятия не имею.
   
— Ну а все-таки?
   
— Что-то продает. А может, что-то покупает. Вроде бы учился где-то месяц или два… Короче, не Спиноза. Спрашивает, например, меня: «Откуда ты приехала?» — «Из Ленинграда». — «А, говорит, знаю, это в Польше…» Как-то раз вижу, газету читает. Я даже удивилась — грамотный, и на том спасибо…
   
Маруся налила себе кофе и продолжала:
   
— Их здесь целый клан: мамаша, братья, сестры. И все более-менее солидные люди, кроме Рафы. У его маман четыре дома в Бруклине. У одного брата — кар-сервис. У другого — прачечная. А Рафка, в общем-то, не деловой. И деньги его мало беспокоят. Ему лишь бы штаны пореже надевать…
   
— Ну, хорошо, — говорю, — а все-таки что будет дальше?
   
— В смысле?
   
— Каковы перспективы на будущее? Он хочет на тебе жениться?
   
— Я тебе уже сказала, чего он хочет. Больше ничего. Все остальное — так, издержки производства.
   
— Значит, никаких гарантий?
   
— Какие могут быть гарантии? И что тут говорить о будущем? Это в Союзе только и разговоров что о будущем. А здесь — живешь, и ладно…
   
— Надо же о Левушке подумать.
   
— Надо. И о себе подумать надо. А замуж выходить совсем не обязательно. Я дважды замужем была, и что хорошего?.. И вот что я тебе скажу. Когда-то мне случалось ездить на гастроли. Жила я там в гостиницах с командированными. Платили им два сорок. Это в сутки. На эти жалкие гроши они должны были существовать. А именно: три раза в день питаться. Плюс сигареты, транспорт, мелкие расходы. Плюс непременно выпить. Да еще и отложить чего-то женам на подарки. Да еще и бабу трахнуть по возможности. И все это на два, пардон, рубля сорок копеек…
   
— К чему ты это говоришь?
   
— С тех пор я всех этих командированных упорно ненавижу. Вернее, дико презираю.
   
Маруся зло прищурилась:
   
— Ты посмотри вокруг. Я говорю о наших эмигрантах. Они же все — командированные. У каждого в руке — два сорок. Тогда уж лучше Рафаэль с его, что называется, любовью…
   
Я спросил:
   
— И у меня в руке — два сорок?
   
— Допустим, у тебя — четыре восемьдесят… Кстати, я тебе должна за сигареты… Но у большинства — два сорок… Есть тут один из Черновиц, владелец гаража. Жена по медицинской части. Вместе зарабатывают тысяч шестьдесят. Ты знаешь, как он развлекается по вечерам? Залезет в черный «олдсмобиль» и слушает кассеты Томки Миансаровой. И это — каждый вечер. Я тебе клянусь. Жена на лавочке читает «Панораму» от и до, а Феликс слушает кассеты. Разве это жизнь? Уж лучше полоумный Рафа, чем отечественное быдло.
   
— Владелец гаража свою жену, я думаю, не избивает.
   
— Естественно. Не хочет прикасаться лишний раз…
   
Переодевшись и накрасившись, Маруся явно осмелела. Хотя синяк под слоем грима и косметики заметно выделялся. Да и царапина над бровью производила удручающее впечатление. А вот разбитую губу ей удалось закрасить фиолетовой помадой…
   
   
Тут снизу позвонили. Маруся надавила розовую кнопку. Сказала:
   
— Возвращение Фантомаса…
   
Затем добавила спокойно:
   
— Вдруг он к тебе полезет драться? Если что, ты дай ему как следует.
   
— Ого, — говорю, — вот это интересно! Я-то здесь при чем? Он что, вообще, здоровый?
   
— Как горилла. Видишь эту лампу?
   
Я увидел лампочку, свисающую на перекрученном шнуре.
   
— Ну?
   
— Он ее вечно задевает, — сказала Муся.
   
— Подумаешь, — говорю, — я тоже задеваю.
   
— Ты головой, а он плечом…
   
Тут снова позвонили. Теперь уже звонок раздался с лестничной площадки. Одновременно повернулся ключ в замке.
   
Затем в образовавшуюся щель протиснулась громоздкая и странная фигура.
   
Это был мужчина лет пятидесяти в коричневой футболке с надписью «Хелло!» и узких гимнастических штанах. На голове его белела марлевая повязка. Правая рука лежала в гипсе. Ногу он волочил, как старое ружье.
   
Я с некоторым облегчением вздохнул. Мужчина явно выглядел не хищником, а жертвой. На лице его застыло выражение страха, горечи и укоризны. В комнате запахло йодом.
   
— Полюбуйся-ка на это чучело, — сказала Муся.
   
Увидев меня, Рафа несколько приободрился и заговорил:
   
— Она меня избила, сэр! За что?.. Сначала она била меня вешалкой. Но вешалка сломалась. Потом она стала бить меня зонтиком. Но и зонтик тоже сломался. После этого она схватила теннисную ракетку. Но и ракетка через какое-то время сломалась. Тогда она укусила меня. Причем моими собственными зубами. Зубами, которые она вставила на мои деньги. Разве это справедливо?..
   
Рафа скорбно продолжал:
   
— Я обратился в госпиталь, пошел к хирургу. Хирург решил, что я был в лапах террористов. Я ответил: «Доктор! Террористы не кусаются! Я был у русской женщины…»
   
— Заладил, — сказала Муся.
   
Рафа продолжал:
   
— Я ее люблю. Я дарю ей цветы. Я говорю ей комплименты. Вожу ее по ресторанам. И что же я слышу в ответ? Она говорит, что я паршивый старый негритос. Она требует денег. Она… Мне больно это говорить, но я скажу. Сегодня она плюнула на моего тигренка…
   
Я приподнял брови.
   
— На моего веселого парнишку…
   
Я не понял.
   
— Короче, она плюнула на мой восставший член. Не знаю, может быть, в России это принято? Но мне стало обидно…
   
Я спросил у Муси:
   
— Что же все-таки произошло?
   
— Да ничего особенного. Мне понадобились деньги, за квартиру уплатить. А он говорит — нету. Тебе, говорит, вечно нужны деньги. А я говорю, ты ничтожество. Я десять лет была женой великого артиста, русского Синатры. Ты ему ботинки чистить не достоин. Ты, говорю, паршивый черномазый сифилитик. А он говорит — я тебя люблю. Смотри, как я тебя люблю. И вдруг, ты понимаешь, стаскивает брюки. А я говорю — плевать мне на твое сокровище. И плюнула ему на это дело. А он мне говорит — ты сука. А я беру пластмассовую вешалку… И в результате происходит драка…
   
— Учтите, — вставил Рафаэль, — я не сопротивлялся. Я только закрывал лицо. Она меня загнала в угол. И я был вынужден ее толкнуть…
   
Рафаэль производил впечатление скромного и незлобивого человека. Вызывал если не жалость, то сочувствие. Застенчиво присел на край дивана.
   
Я сказал Марусе:
   
— Думаю, вам надо помириться.
   
И еще:
   
— Предложи ты ему чашку кофе.
   
— Я бы предпочел стаканчик рома.
   
— Еще чего?! — сказала Муся.
   
Тем не менее вытащила из холодильника плоскую бутылку.
   
   
Образовалась довольно странная компания. Женщина с подбитым глазом. Изувеченный ею латиноамериканец. И я, неизвестно почему здесь оказавшийся. А в центре — начатая бутылка рома.
   
Маруся говорила Рафаэлю:
   
— Ты посмотри на Серджио. Он — выдающийся писатель. Естественно, что у него проблемы в смысле денег… А ты? Ведь ты же — зеро, ноль! Так хоть бы зарабатывал как следует!..
   
В ответ на это Рафаэль беззлобно повторял:
   
— о, факен Раша! Крейзи рашен вумен!..
   
Я твердил Марусе:
   
— Он мне нравится. Оставь его в покое. К тому же от него есть прок. Смотри, как ты заговорила по-английски.
   
Маруся отвечала:
   
— Для того язык и выучила, чтобы ругать его последними словами…
   
Мы немного выпили. Маруся вскипятила чайник. Рафаэль сиял от удовольствия. Даже когда я спотыкался об его вытянутую ногу.
   
Забыв про все свои увечья, латиноамериканец явно жаждал благосклонности. Он смотрел на Мусю преданными и блестящими глазами. Все норовил коснуться ее платья.
   
Тем сильнее я был поражен, узнав, что Рафаэль — марксист. До этого я был уверен, что вожделение и политика — несовместимы.
   
Но Рафаэль воскликнул:
   
— Я уважаю русских. Это замечательные люди. Они вроде поляков, только говорят на идиш. Я уважаю их за то, что русские добились справедливости. Экспроприировали деньги у миллионеров и раздали бедным. Теперь миллионеры целый день работают, а бедняки командуют и выпивают. Это справедливо. Октябрьскую революцию возглавил знаменитый партизан — Толстой. Впоследствии он написал «Архипелаг ГУЛАГ»…
   
— О Господи, — сказала Муся.