1 2 3 4 
Мне не хотелось им поддакивать.
   
— Зато он добрый.
   
— Добрый, — соглашался Никитин, — жену чуть не зарезал. Все платья ейные спалил. Ребятишки в кедах бегают зимой… А так он добрый…
   
— Миша — человек безрассудный, я понимаю, но добрый и внутренне интеллигентный…
   
Действительно, было в Михал Иваныче что-то аристократическое. Пустые бутылки он не сдавал, выбрасывал.
   
— Совестно мне, — говорил он, — чего это я буду, как нищий…
   
Как-то раз проснулся он, и было ему совсем худо. Пожаловался:
   
— Колотит всего.
   
Я дал ему рубль. В обед спрашиваю:
   
— Ну как, полегче?
   
— Кого?
   
— Опохмелился?
   
— Ну. Как на сковороду плеснул, аж зашипело!
   
Вечером ему опять стало плохо.
   
— К Никитину пойду. Или рупь даст, или так нальет…
   
Я вышел на крыльцо. Слышу разговор:
   
— Сосед, холера, дай пятерку.
   
— Ты мне с Покрова должен.
   
— Отдам.
   
— Отдашь — тогда поговорим.
   
— Да принесу с аванса.
   
— Какой аванс?! Тебя давно уж маханули по статье…
   
— А… Конем их!.. Все же дай пятерочку. Из принципа дай, бляха-муха! Покажи наш советский характер!
   
— На водку, что ли?
   
— Кого? На дело…
   
— Какое у тебя, паразита, дело?
   
Трудно лгать Михал Иванычу, ослаб.
   
— Выпить надо, — говорит он.
   
— Не дам. Хочешь, обижайся — не дам!
   
— Так я ж верну с аванса.
   
— Не дам.
   
И чтобы кончить разговор, уходит Никитин в избу, хлопнув тяжелой дверью с голубым почтовым ящиком.
   
— Ну, погоди, сосед! — возмущается Михал Иваныч. — Погоди!.. Дождешься! Ох, дождешься! Вспомнишь этот разговор!..
   
В ответ — ни звука. Бродят куры. Золотистые связки лука над крыльцом…
   
— Я тебе устрою веселую жизнь! Ты у меня…
   
Краснолицый, взъерошенный, Михал Иваныч продолжает орать:
   
— Забыл?! Все, гад, забыл?! Начисто?!.
   
— Чего забыл-то? — выглядывает Никитин.
   
— Забыл — так мы напомним!
   
— Чего забыл-то, ну?
   
— Все напомним. Напомним семнадцатый год! Мы тебя это… Мы тебя, холеру, раскулачим! Всех партейных раскулачим! В чека тебя отправим, как этого… Как батьку Махно… Там живо…
   
И, выждав некоторую паузу:
   
— Сосед, выручи, дай пятерочку… Ну, трояк… Христом-Богом прошу… Сучара ты бацильная…
   
   
Наконец я отважился приступить к работе. Мне досталась группа туристов из Прибалтики. Это были сдержанные, дисциплинированные люди. Удовлетворенно слушали, вопросов не задавали. Я старался говорить коротко и не был уверен, что меня понимают.
   
Впоследствии меня обстоятельно проинструктировали. Туристы из Риги — самые воспитанные. Что ни скажи, кивают и улыбаются. Если задают вопросы, то, как говорится, по хозяйству. Сколько было у Пушкина крепостных? Какой доход приносило Михайловское? Во что обошелся ремонт господского дома?
   
Кавказцы ведут себя иначе. Они вообще не слушают. Беседуют между собой и хохочут. По дороге в Тригорское любовно смотрят на овец. Очевидно, различают в них потенциальный шашлык. Если задают вопросы, то совершенно неожиданные. Например: «Из-за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым?»
   
Что касается соотечественников, то их необходимо дифференцировать. Работягам излагать коротко и просто. К служащим быть повнимательнее. Среди них попадаются весьма эрудированные. Начитавшиеся Пикуля, Рождественского, Мейлаха. Почерпнувшие дикие сведения у Новикова…
   
Интеллигенция наиболее придирчива и коварна. Готовясь к туристскому вояжу, интеллигент штудирует пособия. Какой-нибудь третьестепенный факт западает ему в душу. Момент отдаленного родства. Курьезная выходка, реплика, случай… Малосущественная цитата… И так далее.
   
На третий день работы женщина в очках спросила меня:
   
— Когда родился Бенкендорф?
   
— Году в семидесятом, — ответил я.
   
В допущенной мною инверсии звучала неуверенность.
   
— А точнее? — спросила женщина.
   
— К сожалению, — говорю, — забыл…
   
Зачем, думаю, я лгу? Сказать бы честно: «А пес его знает!»… Не такая уж великая радость — появление на свет Бенкендорфа.
   
— Александр Христофорович Бенкендорф, — укоризненно произнесла дама, — родился в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году. Причем в июне…
   
Я кивнул, давая понять, что нахожу это сообщение ценным.
   
С этой минуты она не переставала иронически улыбаться. Так, словно мое равнодушие к Бенкендорфу говорило о полной духовной нищете…
   
   
Итак, я приступил к работе. Первую экскурсию методисты обычно не слушают. Дают тебе возможность освоиться, почувствовать себя увереннее. Это меня и спасло. А произошло вот что.
   
Я благополучно миновал прихожую. Продемонстрировал рисунок землемера Иванова. Рассказал о первой ссылке. Затем о второй. Перебираюсь в комнату Арины Родионовны… «Единственным по-настоящему близким человеком оказалась крепостная няня…» Все, как положено… «…Была одновременно — снисходительна и ворчлива, простодушно религиозна и чрезвычайно деловита…» Барельеф работы Серякова… «Предлагали вольную — отказалась…»
   
И наконец:
   
— Поэт то и дело обращался к няне в стихах. Всем известны такие, например, задушевные строки…
   
Тут я на секунду забылся. И вздрогнул, услышав собственный голос:
   
    
     
Ты еще жива, моя старушка,
     
Жив и я, привет тебе, привет!
     
Пусть струится над твоей избушкой…
    
   
   
Я обмер. Сейчас кто-нибудь выкрикнет:
   
«Безумец и невежда! Это же Есенин — „Письмо к матери“…»
   
Я продолжал декламировать, лихорадочно соображая:
   
«Да, товарищи, вы совершенно правы. Конечно же это Есенин. И действительно — „Письмо к матери“. Но как близка, заметьте, интонация Пушкина лирике Сергея Есенина! Как органично реализуются в поэтике Есенина…» И так далее.
   
Я продолжал декламировать. Где-то в конце угрожающе сиял финский нож… «Тра-та-тита-там в кабацкой драке, тра-та-там под сердце финский нож…» В сантиметре от этого грозно поблескивающего лезвия мне удалось затормозить. В наступившей тишине я ждал бури. Все молчали. Лица были взволнованны и строги. Лишь один пожилой турист со значением выговорил:
   
— Да, были люди…
   
В следующем зале я приписал «Мнемозину» Дельвигу. Затем назвал Сергея Львовича — Сергеем Александровичем. (Видно, Есенин надолго оккупировал мое подсознание.) Но это были сущие пустяки. Я уж не говорю о трех сомнительных литературоведческих догадках.
   
В Тригорском и в монастыре экскурсия прошла благополучно. Надо было сделать логичнее переходы из одного зала в другой. Продумать так называемые связки. В одном случае мне это долго не удавалось. Между комнатой Зизи и гостиной. Наконец я придумал эту злополучную связку. И в дальнейшем неизменно ею пользовался:
   
«Друзья мои! Здесь, я вижу, тесновато. Пройдемте в следующий зал!..»
   
Параллельно я слушал чужие экскурсии. В каждой находил что-то любопытное для себя. Подружился с ленинградскими экскурсоводами. Уже который год они приезжали в заповедник на лето.
   
Один из них — Володя Митрофанов. Он-то меня и сагитировал. И сам приехал вслед. Хотелось бы рассказать подробнее об этом человеке.
   
В школьные годы Митрофанов славился так называемой «зеркальной памятью». С легкостью заучивал наизусть целые главы из учебников. Его демонстрировали как чудо-ребенка. Мало того, Бог одарил его неутолимой жаждой знаний. В нем сочетались безграничная любознательность и феноменальная память. Его ожидала блестящая научная карьера.
   
Митрофанова интересовало все: биология, география, теория поля, чревовещание, филателия, супрематизм, основы дрессировки… Он прочитывал три серьезных книги в день… Триумфально кончил школу, легко поступил на филфак.
   
Университетская профессура была озадачена. Митрофанов знал абсолютно все и требовал новых познаний. Крупные ученые сутками просиживали в библиотеках, штудируя для Митрофанова забытые теории и разделы науки. Параллельно Митрофанов слушал лекции на юридическом, биологическом и химическом факультетах.
   
Уникальная память и безмерная жажда знаний — в сочетании — творили чудеса. Но тут выявилось поразительное обстоятельство. Этими качествами натура Митрофанова целиком и полностью исчерпывалась. Другими качествами Митрофанов не обладал. Он родился гением чистого познания.
   
Первая же его курсовая работа осталась незавершенной. Более того, он написал лишь первую фразу. Вернее — начало первой фразы. А именно: «Как нам известно…» На этом гениально задуманная работа была прервана.
   
Митрофанов вырос фантастическим лентяем, если можно назвать лентяем человека, прочитавшего десять тысяч книг.
   
Митрофанов не умывался, не брился, не посещал ленинских субботников. Не возвращал долгов и не зашнуровывал ботинок. Надевать кепку он ленился. Он просто клал ее на голову.
   
В колхоз — не поехал. Взял и не явился без уважительной причины.
   
Из университета Митрофанова отчислили. Друзья пытались устроить его на работу. Некоторое время он был личным секретарем академика Фирсова. Поначалу все шло замечательно. Он часами сидел в библиотеке Академии наук. Подбирал для Фирсова нужные материалы. Охотно делился уже имеющимися в памяти сведениями. Престарелый ученый ожил. Он предложил Володе совместно разрабатывать теорию диатонального гидатопироморфизма. (Или чего-то в этом роде.) Академик сказал:
   
— Записывать будете вы. Я близорук.
   
На следующий день Митрофанов исчез. Он ленился записывать.
   
Несколько месяцев бездельничал. Прочитал еще триста книг. Выучил два языка — румынский и хинди.
   
Обедал у друзей, расплачиваясь яркими пространными лекциями. Ему дарили поношенную одежду…
   
Затем Митрофанова пытались устроить на Ленфильм. Более того, специально утвердили новую штатную единицу: «Консультант по любым вопросам».
   
Это была редкая удача. Митрофанов знал костюмы и обычаи всех эпох. Фауну любого уголка земли. Мельчайшие подробности в ходе доисторических событий. Парадоксальные реплики второстепенных государственных деятелей. Он знал, сколько пуговиц было на камзоле Талейрана. Он помнил, как звали жену Ломоносова…
   
Митрофанов не смог заполнить анкету. Даже те ее разделы, где было сказано: «Нужное подчеркнуть». Ему было лень…
   
Его устроили сторожем в кинотеатр. Ночная работа, хочешь — спи, хочешь — читай, хочешь — думай. Митрофанову вменялась единственная обязанность. После двенадцати нужно было выключить какой-то рубильник. Митрофанов забывал его выключить. Или ленился. Его уволили…
   
Впоследствии мы с горечью узнали, что Митрофанов не просто лентяй. У него обнаружилось редкое клиническое заболевание — абулия. То есть полная атрофия воли.
   
Он был явлением растительного мира. Прихотливым и ярким цветком. Не может хризантема сама себя окучивать и поливать…
   
Наконец Митрофанов услышал о Пушкинском заповеднике. Приехал, осмотрелся. И выяснил, что это единственное учреждение, где он может быть полезен.
   
Что требуется от экскурсовода? Яркий впечатляющий рассказ. И больше ничего.
   
Рассказывать Митрофанов умел. Его экскурсии были насыщены внезапными параллелями, ослепительными гипотезами, редкими архивными справками и цитатами на шести языках.
   
Его экскурсии продолжались вдвое дольше обычных. Иногда туристы падали в обморок от напряжения.
   
Были, конечно, и сложности. Митрофанов ленился подниматься на Савкину Горку. Туристы карабкались на гору, а Митрофанов, стоя у подножия, выкрикивал:
   
— Как и много лет назад, этот большой зеленый холм возвышается над Соротью. Удивительная симметричность его формы говорит об искусственном происхождении. Что же касается этимологии названия — «Сороть», то она весьма любопытна. Хоть и не совсем пристойна..
   
Был случай, когда экскурсанты, расстелив дерматиновый плащ, волоком тащили Митрофанова на гору. Он же довольно улыбался и вещал:
   
— Предание гласит, что здесь стоял один из монастырей Воронича…
   
В заповеднике его ценили…
   
Не менее яркой личностью был Стасик Потоцкий. Родился он в городе Чебоксары. До шестнадцати лет не выделялся. Играл в хоккей, не задумываясь о серьезных проблемах. Наконец, с делегацией юных спортсменов попал в Ленинград.
   
В первый же день его лишила невинности коридорная гостиницы «Сокол». Ему повезло. Она была старая и чуткая. Угостила юниора вином «Алабашлы». Шептала ему, заплаканному, пьяному, влюбленному:
   
— Гляди-ка, маленький, а ёбкий…
   
Потоцкий быстро уяснил, что на земле есть две вещи, ради которых стоит жить. Это — вино и женщины. Остальное не заслуживает внимания. Но женщины и вино стоят денег. Следовательно, надо уметь их зарабатывать. Желательно — без особого труда. И чтобы хорошо платили. И чтобы не угодить в тюрьму…
   
Он решил стать беллетристом. Прочитал двенадцать современных книг. Убедился, что может писать не хуже. Приобрел коленкоровую тетрадь, авторучку и запасной стержень.
   
Первое же его сочинение было опубликовано в «Юности». Рассказ назывался «Победа Шурки Чемоданова». Юный хоккеист Чемоданов много возомнил о себе и бросил учебу. Затем одумался. Стал прекрасно учиться и еще лучше играть в хоккей. Произведение заканчивалось так:
   
«— Главное — быть человеком, Шурка, — сказал Лукьяныч и зашагал прочь.
   
Шурка долго, долго глядел ему вслед…»
   
Рассказ был на удивление зауряден. Десятки и сотни его близнецов украшали молодежные журналы. К Потоцкому отнеслись снисходительно. Как провинциальный автор он, видимо, заслуживал скидки.
   
В течение года ему удалось напечатать семь рассказов и повесть. Сочинения его были тривиальны, идейно полноценны, убоги. В каждом слышалось что-то знакомое. От цензуры их защищала надежная броня литературной вторичности. Они звучали убедительно, как цитаты. Наиболее яркими в них были стилистические погрешности и опечатки:
   
«В октябре Мишутке кануло тринадцать лет…» (Рассказ «Мишуткино горе».)
   
«— Да будет ему земля прахом! — кончил свою речь Одинцов…» (Рассказ «Дым поднимается к небу».)
   
«— Не суйте мне белки в колеса, — угрожающе произнес Лепко…» (Повесть «Чайки летят к горизонту».)
   
Впоследствии Потоцкий говорил мне:
   
«…Я — писатель, бля, типа Чехова. Чехов был абсолютно прав. Рассказ можно написать о чем угодно. Сюжетов навалом. Возьмем любую профессию. Например, врач. Пожалуйста. Хирург, бля, делает операцию. И узнает в больном — соперника. Человека, с которым ему изменила жена. Перед хирургом нравственная, бля, дилемма. То ли спасти человека, то ли отрезать ему… Нет, это слишком, это, бля, перегиб… В общем, хирург колеблется. А потом берет скальпель и делает чудо. Конец, бля, такой: „Медсестра долго, долго глядела ему вслед…“ Или, например, о море, — говорил Потоцкий, — запросто… Моряк, бля, уходит на пенсию. Покидает родное судно. На корабле остаются его друзья, его прошлое, его молодость. Мрачный, он идет по набережной Фонтанки. И видит, бля, парнишка тонет. Моряк, не раздумывая, бросается в ледяную пучину. Рискуя жизнью, вытаскивает паренька… Конец такой: „Навсегда запомнил Витька эту руку. Широкую, мозолистую руку с голубым якорем на запястье…“ То есть моряк всегда остается моряком, даже если он, бля, на пенсии…»
   
Потоцкий сочинял один рассказ в день. У него вышла книга. Она называлась «Счастье трудных дорог». Ее доброжелательно рецензировали, мягко указывая на захолустное происхождение автора.
   
Стасик решил покинуть Чебоксары. Ему хотелось расправить крылья. Он переехал в Ленинград. Полюбил ресторан «Европа» и двух манекенщиц.
   
В Ленинграде к его сочинениям отнеслись прохладно. Стереотипы здесь были повыше. Полная бездарность не оплачивалась. Талант настораживал. Гениальность порождала ужас. Наиболее рентабельными казались — «явные литературные способности». У Потоцкого не было явных способностей. Что-то мерцало в его сочинениях, проскальзывало, брезжило. Какие-то случайные фразы, отдельные реплики… «Перламутровая головка чеснока…», «Парафиновые ноги стюардессы…». Однако явных способностей не было.
   
Издавать его перестали. То, что прощалось захолустному новичку, раздражало в столичном литераторе. Стасик запил, и не в «Европе», а в подвалах у художников. И не с манекенщицами, а со знакомой коридорной. (Теперь она продавала фрукты с лотка…)
   
Так он пьянствовал года четыре. Год отсидел за бродяжничество. Коридорная (она же — работник торговли) покинула его. То ли он избил ее, то ли обокрал…
   
Его одежда превратилась в лохмотья. Товарищи перестали одалживать рубли и уже не дарили бросовых штанов. Милиция снова грозила тюрьмой за нарушение паспортного режима. Кто-то надоумил его поехать в заповедник. Стасик воспрянул духом. Подготовился. Стал водить экскурсии. Причем водил неплохо. Главным его козырем была доверительная интимность:
   
«Личная трагедия Пушкина и сейчас отзывается в нас мучительной душевной болью…»
   
Потоцкий украшал свои монологи фантастическими деталями. Разыгрывал в лицах сцену дуэли. Один раз даже упал на траву. Заканчивал экскурсию таинственным метафизическим измышлением:
   
«Наконец после долгой и мучительной болезни великий гражданин России скончался. А Дантес все еще жив, товарищи…»
   
То и дело он запивал, бросая работу. «Бомбил» по гривеннику на крыльце шалмана. Собирал пустые бутылки в кустах. Спал на треснувшей могильной плите Алексея Николаевича Вульфа.
   
Капитан милиции Шатько, встречая его, укоризненно говорил:
   
«Потоцкий, вы своим обликом нарушаете гармонию здешних мест…»
   
Затем Потоцкий выдумал новый трюк. Он бродил по монастырю. Подстерегал очередную группу возле могилы. Дожидался конца экскурсии. Отзывал старосту и шепотом говорил:
   
«Антр ну! Между нами! Соберите по тридцать копеек. Я укажу вам истинную могилу Пушкина, которую большевики скрывают от народа!»
   
Затем уводил группу в лес и показывал экскурсантам невзрачный холмик. Иногда какой-нибудь дотошный турист спрашивал:
   
— А зачем скрывают настоящую могилу?
   
— Зачем? — сардонически усмехался Потоцкий. — Вас интересует — зачем? Товарищи, гражданина интересует — зачем?
   
— Ах да, я понимаю, понимаю, — лепетал турист…
   
Ко дню моего приезда Стасик был изнурен недельным запоем. Он выпросил у меня рубль и коричневые перфорированные сандалии. Затем рассказал драматическую историю:
   
— Дед, я чуть не разбогател. Я придумал исключительный финансовый трюк. Послушай, идея такова. Я знакомлюсь с каким-нибудь фрайером. У него машина, деньги, бля, и прочее. Мы берем одну, заметь — одну чувиху и едем на пленэр. Там мы вдвоем отмечаемся…
   
— Не понял.
   
— По очереди ее того… Утром я бегу к нему. «Дед, у меня закапало». Он в панике. Тогда я ему говорю: «Можно, бля, посодействовать. Будет стоить всего лишь четвертак». Фрайер прыгает от радости. Я беру шприц с чистой водой из-под крана. Делаю укол в задницу ему и себе. Фрайер с благодарностью откидывает мне четвертак. И мы расстаемся друзьями. Чувиха получает колготки за семь рублей. Восемнадцать рэ чистой прибыли. Все было гениально задумано. Операция — «Фиктивный трипак»… И надо же, бля, сорвалось…
   
— То есть?
   
— Сначала все шло хорошо. Фрайер меня дико полюбил. Взяли коньяку, бутербродов. Я ангажировал Милку косоглазую из «Витязя»… Едем, бля, на пленэр. Киряем, отмечаемся. И что ты думаешь? Фрайер сам прибегает наутро: «Дед, — орет, — у меня с конца закапало!..» Садится, бля, в машину и уезжает. Я бегу в поликлинику к Фиме. Так, мол, и так. Фима говорит: «Двадцать пять рублей!..» Мама родная! Где их взять?! Всю Псковщину обегал, еле наскреб. Одиннадцать дней не пил… Потом, бля, разговелся… Ты как насчет этого?
   
— Насчет пленэра?
   
— Насчет портвейна.
   
Я замахал руками. Мне ведь — стоит только начать. Останавливаться я не умею. Самосвал без тормозов…
   
Стасик подкинул металлический рубль на ладони и ушел…
   
   
— Завтра вас будут прослушивать, — сказала Галина.
   
— Уже?
   
— По-моему, вы готовы. Зачем откладывать?
   
Поначалу я нервничал, заметив среди туристов Викторию Альбертовну. Вика улыбалась, то ли дружелюбно, то ли иронически.
   
Постепенно я осмелел. Группа попалась требовательная. Активисты ДОСААФ из Торжка. Без конца задавали вопросы.
   
— Это, — говорю, — знаменитый портрет работы Кипренского… Заказан Дельвигом… Возвышенная трактовка… Черточки романтической приукрашенности… «Себя как в зеркале я вижу…» Куплен Пушкиным у вдовы барона…
   
— Когда? В каком году?
   
— Я думаю, в тридцатом.
   
— За сколько?
   
— Какая разница! — не выдержал я.
   
Вика мне что-то подсказывала, беззвучно шевеля губами.
   
Перешли в кабинет. Демонстрирую портрет Байрона, трость, этажерку… Перехожу к творчеству… «Интенсивный период… Статьи… Проект журнала…», «Годунов», «Цыганы»… Библиотека… «Я скоро весь умру, но тень мою любя…» И так далее.
   
Вдруг слышу:
   
— Пистолеты настоящие?
   
— Подлинный дуэльный комплект системы Лепажа.
   
Тот же голос:
   
— Лепажа? А я думал — Пушкина.
   
Объясняю:
   
— Пистолеты той эпохи. Системы знаменитого оружейника Лепажа. Пушкин знал и любил хорошее оружие. У него были такие же пистолеты…
   
— А калибр?
   
— Что — калибр?
   
— Меня интересует калибр.
   
— Калибр, — говорю, — подходящий.
   
— Чу́дно, — вдруг успокоился турист.
   
Пока моя группа осматривала домик няни, Виктория Альбертовна шептала:
   
— Вы хорошо излагаете, непринужденно… У вас какое-то свое отношение. Но иногда… Я просто в ужасе… Вы назвали Пушкина сумасшедшей обезьяной…
   
— Не совсем так.
   
— Я вас очень прошу — сдержаннее.
   
— Постараюсь.
   
— А в целом — неплохо…
   
Я стал водить экскурсии регулярно. Иногда по две за смену. Очевидно, мною были довольны. Если приезжали деятели культуры, учителя, интеллигенция — с ними работал я. Мои экскурсии чем-то выделялись. Например, «свободной манерой изложения», как указывала хранительница Тригорского. Тут сказывалась, конечно, изрядная доля моего актерства. Хотя дней через пять я заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать взволнованную импровизацию. Я искусственно заикался, как бы подыскивая формулировки, оговаривался, жестикулировал, украшая свои тщательно разработанные экспромты афоризмами Гуковского и Щеголева. Чем лучше я узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нем. Да еще на таком постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое вознаграждение. (Полная экскурсия стоила около восьми рублей.)
   
В местной библиотеке я нашел десяток редких книг о Пушкине. Кроме того, перечитал его беллетристику и статьи. Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику и жертве.
   
Не монархист, не заговорщик, не христианин — он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом.
   
Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе… Впрочем, я не литературовед…
   
Моя работа начиналась с девяти утра. Мы сидели в бюро, ожидая клиентов. Разговоры велись о Пушкине и о туристах. Чаще о туристах. Об их вопиющем невежестве.
   
«Представляете, он меня спрашивает, кто такой Борис Годунов?..»
   
Лично я в подобных ситуациях не испытывал раздражения. Вернее, испытывал, но подавлял. Туристы приехали отдыхать. Местком навязал им дешевые путевки. К поэзии эти люди, в общем-то, равнодушны. Пушкин для них — это символ культуры. Им важно ощущение — я здесь был. Необходимо поставить галочку в сознании. Расписаться в книге духовности..
   
Моя обязанность — доставить им эту радость, не слишком утомляя. Получив семь шестьдесят и трогательную запись в книге отзывов:
   
«Мы увидели живого Пушкина благодаря экскурсоводу такому-то и его скромным знаниям…»
   
Дни мои проходили однообразно. Экскурсии заканчивались в два. Я обедал в «Лукоморье» и шел домой. Несколько раз Митрофанов с Потоцким звали выпить. Я отказывался. Это не стоило мне больших усилий. От первой рюмки я легко воздерживаюсь. А вот останавливаться не умею. Мотор хороший, да тормоза подводят…
   
Жене и дочке я не писал. Это не имело смысла. Думал, подожду, там видно будет…
   
Короче, жизнь несколько стабилизировалась. Я старался меньше размышлять на отвлеченные темы. Мои несчастья были вне поля зрения. Где-то за спиной. Пока не оглянешься — спокоен. Можно не оглядываться…
   
Между делом я прочитал Лихоносова. Конечно, хороший писатель. Талантливый, яркий, пластичный. Живую речь воспроизводит замечательно. (Услышал бы Толстой подобный комплимент!) И тем не менее в основе — безнадежное, унылое, назойливое чувство. Худосочный и нудный мотив: «Где ты, Русь?! Куда все подевалось?! Где частушки, рушники, кокошники?! Где хлебосольство, удаль и размах?! Где самовары, иконы, подвижники, юродивые?! Где стерлядь, карпы, мед, зернистая икра?! Где обыкновенные лошади, черт побери?! Где целомудренная стыдливость чувств?!.»
   
Голову ломают:
   
«Где ты, Русь?! Куда девалась?! Кто тебя обезобразил?!»
   
Кто, кто… Известно кто…
   
И нечего тут голову ломать…
   
Отношения с Михал Иванычем были просты и рациональны. Первое время он часто заходил ко мне. Вытаскивал из карманов бутылки. Я махал руками. Он пил из горлышка, что-то многословно бормоча. Я не без труда улавливал смысл его пространных монологов.
   
И вообще, Мишина речь была организована примечательно. Членораздельно и ответственно Миша выговаривал лишь существительные и глаголы. Главным образом, в непристойных сочетаниях. Второстепенные же члены употреблял Михал Иваныч совершенно произвольно. Какие подвернутся. Я уже не говорю о предлогах, частицах и междометиях. Их он создавал прямо на ходу. Речь его была сродни классической музыке, абстрактной живописи или пению щегла. Эмоции явно преобладали над смыслом.
   
Допустим, я говорил:
   
— Миша, пора тебе завязывать хотя бы на время.
   
В ответ раздавалось:
   
— Эт сидор-пидор бозна где… Пятерку утром хва и знато бысь в гадюшник… Аванс мой тыка што на дипоненте… Кого же еньть завязывать?.. Без пользы тыка… И душа не взойде…
   
Мишины выступления напоминали звукопись ремизовской школы.
   
Болтливых женщин он называл таратайками. Плохих хозяек — росомахами. Неверных жен — шаландами. Пиво и водку — балдой, отравой и керосином. Молодое поколение — описью…
   
«На турбазе опись гаешная бозна халабудит…»
   
В смысле — молодежь, несовершеннолетняя шпана озорничает и творит бог знает что…
   
Отношения наши были построены четко. Миша брал для меня у тещи лук, сметану, грибы и картофель. Плату с негодованием отвергал. Зато я каждое утро давал ему рубль на вино. И удерживал от попыток застрелить жену Лизу. Иногда с риском для моей собственной жизни.
   
Получалось — мы в расчете.
   
Что он за личность, я так и не понял. С виду — нелепый, добрый, бестолковый. Однажды повесил двух кошек на рябине. Петли смастерил из рыболовной лески.
   
— Расплодились, — говорит, — шумовки, сопсюду лузгают…
   
Как-то раз я нечаянно задвинул изнутри щеколду. И он до утра просидел на крыльце, боялся меня разбудить…
   
Был он нелепым и в доброте своей, и в злобе. Начальство материл в лицо последними словами. А проходя мимо изображения Фридриха Энгельса, стаскивал шапку. Без конца проклинал родезийского диктатора Яна Смита. Зато любил и уважал буфетчицу в шалмане, которая его неизменно обсчитывала:
   
«Без этого нельзя, порядок есть порядок!»
   
Самое жуткое его проклятие звучало так:
   
«Работаете на капиталистов!»
   
Как-то раз милиционер Довейко отобрал у него, у пьяного, германский штык.
   
— Капиталистам служишь, гад! — орал ему Михал Иваныч.
   
Жена и теща унесли в его отсутствие радиоприемник.
   
— Все равно от капиталистов спасиба не дождутся, — заверял Михал Иваныч.
   
Беседовали мы с ним всего раза два. Помню, Миша говорил (текст слегка облагорожен):
   
— Я пацаном был, когда здесь немцы стояли. Худого не делали, честно скажу. Кур забрали, свинью у деда Тимохи… А худого не делали. И баб не трогали. Те даже обижаться стали… Мой батя самогонку гнал. На консервы менял у фашистов… Правда, жидов и цыган они того…
   
— Расстреляли?
   
— Увезли с концами. Порядок есть порядок…
   
— А ты говоришь, худого не делали.
   
— Худого, ей-богу, не делали. Жидов и цыган — это как положено…
   
— Чем же тебе евреи не угодили?
   
— Евреев уважаю. Я за еврея дюжину хохлов отдам. А цыган своими руками передушил бы.
   
— За что?
   
— Как за что?! Во дает! Цыган и есть цыган…
   
   
В июле я начал писать. Это были странные наброски, диалоги, поиски тона. Что-то вроде конспекта с неясно очерченными фигурами и мотивами. Несчастная любовь, долги, женитьба, творчество, конфликт с государством. Плюс, как говорил Достоевский, — оттенок высшего значения.
   
Я думал, что в этих занятиях растворятся мои невзгоды. Так уже бывало раньше, в пору литературного становления. Вроде бы это называется — сублимация. Когда пытаешься возложить на литературу ответственность за свои грехи. Сочинил человек «Короля Лира» и может после этого год не вытаскивать шпагу…
   
Вскоре отослал жене семьдесят рублей. Купил себе рубашку — поступок для меня беспрецедентный.
   
Доходили слухи о каких-то публикациях на Западе. Я старался об этом не думать. Ведь мне безразлично, что делается на том свете. Прямо так и скажу, если вызовут…
   
Кроме того, я отправил несколько долговых писем. Мол, работаю, скоро верну, извините…
   
Все кредиторы реагировали благородно: не спеши, деньги есть, заработаешь — отдашь…
   
Короче, жизнь обрела равновесие. Стала казаться более осмысленной и логичной. Ведь кошмар и безнадежность — еще не самое плохое. Самое ужасное — хаос…
   
Стоит пожить неделю без водки, и дурман рассеивается. Жизнь обретает сравнительно четкие контуры. Даже неприятности кажутся законным явлением.
   
Я очень боялся нарушить это зыбкое равновесие. Грубил, если звали выпить. Раздражался, если со мной заговаривали девушки в экскурсионном бюро.
   
Потоцкий говорил:
   
— Борька трезвый и Борька пьяный настолько разные люди, что они даже не знакомы между собой…
   
И все-таки я чувствовал — не может это продолжаться без конца. Нельзя уйти от жизненных проблем… Слабые люди преодолевают жизнь, мужественные — осваивают… Если живешь неправильно, рано или поздно что-то случится…
   
   
Утро. Молоко с голубоватой пенкой. Лай собак, позвякиванье ведер…
   
За стеной похмельный Мишин голос:
   
— Сынок, кинь рублишко!
   
Я высыпал ему оставшуюся мелочь, накормил собак.
   
На турбазе за холмом играла радиола. В ясном небе пролетали галки. Под горой над болотом стелился туман. На зеленой траве серыми комьями лежали овцы.
   
Я шел через поле к турбазе. На мокрых от росы ботинках желтел песок. Из рощи тянуло прохладой и дымом.
   
Под окнами экскурсионного бюро сидели туристы. На скамейке, укрывшись газетой, лежал Митрофанов. Даже во сне было заметно, как он ленив…
   
Я поднялся на крыльцо. В маленьком холле толпились экскурсоводы. Кто-то со мной поздоровался. Кто-то попросил закурить. Дима Баранов сказал: «Ты чего?..»
   
Под безобразной, чудовищной, отталкивающей картиной районного художника Щукина (цилиндр, лошадь, гений, дали неоглядные) стояла моя жена и улыбалась…
   
И сразу моему жалкому благополучию пришел конец. Я понял, что меня ожидает. Вспомнил наш последний разговор…
   
   
Мы развелись полтора года назад. Этот современный изящный развод чем-то напоминал перемирие. Перемирие, которое не всегда заканчивается салютом…
   
Помню, народный судья Чикваидзе обратился к моей бывшей жене:
   
— Претендуете на какую-то часть имущества?
   
— Нет, — ответила Татьяна.
   
И добавила:
   
— За неимением оного…
   
Потом мы иногда встречались как добрые знакомые. Но это показалось мне фальшивым, и я уехал в Таллинн.
   
А через год мы снова встретились. Заболела наша дочка, и Таня переехала ко мне. Это была уже не любовь, а судьба…
   
Мы жили бедно, часто ссорились. Кастрюля, полная взаимного раздражения, тихо булькая, стояла на медленном огне…
   
Образ непризнанного гения Таня четко увязывала с идеей аскетизма. Я же, мягко выражаясь, был чересчур общителен.
   
Я говорил:
   
— Пушкин волочился за женщинами… Достоевский предавался азартным играм… Есенин кутил и дрался в ресторанах… Пороки были свойственны гениальным людям в такой же мере, как и добродетели…
   
— Значит, ты наполовину гений, — соглашалась моя жена, — ибо пороков у тебя достаточно…
   
Мы продолжали балансировать на грани разрыва. Говорят, подобные браки наиболее долговечны.
   
И все-таки с дружбой было покончено. Нельзя говорить: «Привет, моя дорогая!» — женщине, которой шептал бог знает что. Не звучит…
   
С чем же пришел я к моему тридцатилетию, бурно отмечавшемуся в ресторане «Днепр»? Я вел образ жизни свободного художника. То есть не служил, зарабатывая журналистикой и литобработками генеральских мемуаров. У меня была квартира с окнами, выходящими на помойку. Письменный стол, диван, гантели, радиола «Тонус». (Тонус — неплохая фамилия для завмага.) Пишущая машинка, гитара, изображение Хемингуэя, несколько трубок в керамическом стакане. Лампа, шкаф, два стула эпохи бронтозавров, а также кот Ефим, глубоко уважаемый мною за чуткость. Не в пример моим лучшим друзьям и знакомым, он стремился быть человеком…
   
Таня жила в соседней комнате. Дочка болела, выздоравливала и снова заболевала.
   
Мой друг Бернович говорил:
   
— К тридцати годам у художника должны быть решены все проблемы. За исключением одной — как писать?
   
Я в ответ заявлял, что главные проблемы — неразрешимы. Например, конфликт отцов и детей. Противоречия между чувством и долгом…
   
У нас возникала терминологическая путаница.
   
В конце Бернович неизменно повторял:
   
— Ты не создан для брака…
   
И все-таки десять лет мы женаты. Без малого десять лет…
   
Татьяна взошла над моей жизнью, как утренняя заря. То есть спокойно, красиво, не возбуждая чрезмерных эмоций. Чрезмерным в ней было только равнодушие. Своим безграничным равнодушием она напоминала явление живой природы…
   
Живописец Лобанов праздновал именины своего хомяка. В мансарду с косым потолком набилось человек двенадцать. Все ждали Целкова, который не пришел. Сидели на полу, хотя стульев было достаточно. К ночи застольная беседа переросла в дискуссию с оттенком мордобоя. Бритоголовый человек в тельняшке, надсаживаясь, орал:
   
— Еще раз повторяю, цвет — явление идеологическое!..
   
(Позднее выяснилось, что он совсем не художник, а товаровед из Апраксина двора.)
   
Эта невинная фраза почему-то взбесила одного из гостей, художника-шрифтиста. Он бросился на товароведа с кулаками. Но тот, как все бритоголовые мужчины, оказался силачом и действовал решительно. Он мгновенно достал изо рта вставной зуб на штифтовом креплении… Быстро завернул его в носовой платок. Сунул в карман. И наконец принял боксерскую стойку.
   
К этому времени художник остыл.
   
Он ел фаршированную рыбу, то и дело восклицая:
   
— Потрясающая рыба! Я хотел бы иметь от нее троих детей…
   
Таню я заметил сразу. Сразу запомнил ее лицо, одновременно — встревоженное и равнодушное. (С юных лет я не понимал, как это могут уживаться в женщине безразличие и тревога?..)
   
На бледном лице выделялась помада. Улыбка была детской и немного встревоженной.
   
Далее — кто-то пел, старательно изображая вора-рецидивиста. Кто-то привел иностранного дипломата, оказавшегося греческим моряком. Поэт Карповский изощренно лгал. Говорил, например, что его выгнали за творческое хулиганство из международного Пен-клуба…
   
Я взял Татьяну за руку и говорю:
   
— Пошли отсюда!
   
(Лучший способ побороть врожденную неуверенность — это держаться как можно увереннее.)
   
Таня без колебаний согласилась. И не как заговорщица. Скорее, как примерное дитя. Юная барышня, которая охотно слушается взрослых.
   
Я шагнул к двери, распахнул ее и обмер. Впереди блестела пологая мокрая крыша. На фоне высокого бледного неба чернели антенны.
   
Оказывается, в мастерской было три двери. Одна вела к лифту. Другая — в недра отопительной системы. И третья — на крышу.
   
Возвращаться не хотелось. Тем более что, судя по окрепшим голосам, вечеринка приближалась к драке.
   
Помедлив, я шагнул на громыхающую кровлю. Таня последовала за мной.
   
— Давно, — говорю, — мне хотелось побыть в такой романтической обстановке.
   
Под ногами у меня валялся рваный башмак. Печальная серая кошка балансировала на остром гребне.
   
Я спросил:
   
— Бывали раньше на крыше?
   
— Никогда в жизни, — ответила Таня.
   
Добавив:
   
— Но я всегда ужасно завидовала Терешковой…
   
— Там, — говорю, — Казанский собор… За ним — Адмиралтейство… А это — Пушкинский театр…
   
Мы подошли к ограде. Далеко под нами шумел вечерний город. Улица сверху казалась безликой. Ее чуть оживляли наполненные светом трамваи.
   
— Надо, — говорю, — выбираться отсюда.
   
— По-вашему, драка уже кончилась?
   
— Не думаю… Как вы сюда попали? Ну, в эту компанию?
   
— Через бывшего мужа.
   
— Он что, художник?
   
— Не совсем… Подлецом оказался. А вы?
   
— Что — я?
   
— Как вы сюда попали?
   
— Меня заманил Лобанов. Я у него картину приобрел из снобизма. Что-то белое… с ушками… Вроде кальмара… Называется «Вектор тишины»… Среди них есть талантливые живописцы?
   
— Да. Например, Целков.
   
— Это который? В джинсах?
   
— Целков — это который не пришел.
   
— Ясно, — говорю.
   
— Один повесился недавно. Его звали — Рыба. Прозвище такое… Так он взял и повесился.
   
— О Господи! Из-за чего? Несчастная любовь?
   
— Рыбе было за тридцать. Его картины не продавались.
   
— Хорошие картины?
   
— Не очень. Сейчас он работает корректором.
   
— Кто?! — вскричал я.
   
— Рыба. Его удалось спасти. Сосед явился к нему за папиросами…
   
— Надо, — говорю, — выбираться.
   
Мелко ступая, я приблизился к чердачному окошку. Распахнул его. Протянул девушке руку:
   
— Осторожно!
   
Таня легко скользнула в оконный проем. Я последовал за ней. На чердаке было темно и пыльно. Мы перешагивали через обернутые войлоком трубы. Нагибались под бельевыми веревками. Достигнув черной лестницы, спустились вниз. Затем проходными дворами вышли к стоянке такси.
   
Шел дождь, и я подумал: вот она, петербургская литературная традиция. Вся эта хваленая «школа» есть сплошное описание дурной погоды. Весь «матовый блеск ее стиля» — асфальт после дождя…
   
Затем я спросил:
   
— Как там ваши папа с мамой? Волнуются, наверное?
   
Уже лет пятнадцать я неизменно задаю симпатичным девушкам этот глупый вопрос. Три из пяти отвечают:
   
«Я живу одна. Так что волноваться некому…»
   
Этого-то я и жду. Старая истина гласит: на территории врага сражаться легче…
   
— Нет у меня родителей, — печально ответила Таня.
   
Я смутился.
   
— Простите, — говорю, — за бестактность…
   
— Они живут в Ялте, — добавила Таня, — папаша — секретарь райкома…
   
Тут подошла машина.
   
— Куда ехать? — не оборачиваясь, спросил шофер.
   
— Дзержинского, восемь.
   
Водитель недовольно шевельнул плечами:
   
— Пешком могли дойти.
   
— Рассчитаемся, — говорю…
   
Водитель повернулся и отчеканил:
   
— Благодарствуйте, сударь! Век не забудем такой доброты…
   
Мы подъехали к Таниному дому. Кирпичный фасад его на метр выдавался из общей шеренги. Четыре широких викторианских окна были соединены перилами.
   
Водитель развернулся и уехал, сказав:
   
— Ауф видер зеен…
   
Пологие ступени вели к тяжелой, обитой брезентом двери…
   
Тысячу раз я бывал в подобных ситуациях. И тем не менее волновался. Сейчас она поднимется на крыльцо, и я услышу:
   
«Спасибо, что проводили…»
   
После этого надо уходить. Топтаться в подъезде — неприлично. Спрашивать: «Не угостите ли чашечкой кофе?» — позор!..
   
Мой друг Бернович говорил:
   
«Хорошо идти, когда зовут. Ужасно — когда не зовут. Однако лучше всего, когда зовут, а ты не идешь…»
   
Таня приоткрыла дверь:
   
— Спасибо за крышу!
   
— Знаете, — говорю, — о чем я жалею? Выпивки много осталось… Там, в мастерской…
   
Одновременно я как будто невзначай шагнул через порог.
   
— У меня есть вино, — сказала Таня, — я его от брата прячу. Он заходит с бутылкой, а я половину — в шкаф. У него печень больная…
   
— Вы, — говорю, — меня заинтриговали.
   
— Я вас понимаю, — сказала Татьяна, — у меня дядя — хронический алкоголик…
   
Мы сели в лифт. На каждом этаже мигала лампочка. Таня разглядывала свои босоножки. Между прочим, дорогие босоножки с фирменным знаком «Роша»…
   
За ее спиной я видел написанное мелом ругательство. Хула без адреса. Феномен чистого искусства…
   
Затем мы тихо, чуть ли не украдкой шли по коридору. Я с шуршанием задевал рукавами обои.
   
— Какой вы огромный, — шепнула Таня.
   
— А вы, — говорю, — наблюдательная…
   
Затем мы оказались в неожиданно просторной комнате. Я увидел гипсовую Нефертити, заграничный календарь с девицей в розовом бюстгальтере, плакат трансатлантической аэролинии. На письменном столе алели клубки вязальной шерсти…
   
Таня достала бутылку кагора, яблоко, халву, покоробившийся влажный сыр. Я спросил:
   
— Где вы работаете?
   
— В канцелярии ЛИТМО. А вы?
   
— Я, — говорю, — репортер.
   
— Журналист?
   
— Нет, именно репортер. Журналистика — это стиль, идеи, проблемы… А репортер передает факты. Главное для репортера — не солгать. В этом состоит пафос его работы. Максимум стиля для репортера — немота. В ней минимальное количество лжи…
   
Разговор становился многозначительным.
   
Я вообще не любил говорить о своих литературных делах. В этом смысле я, что называется, хранил целомудрие. Чуть принижая свою работу, я достигал обратной цели. Так мне казалось…
   
Кагор был выпит, яблоко разрезано на дольки. Наступила пауза, в такой ситуации — разрушительная…
   
Как ни странно, я ощущал что-то вроде любви.
   
Казалось бы — откуда?! Из какого сора?! Из каких глубин убогой, хамской жизни?! На какой истощенной, скудной почве вырастают эти тропические цветы?! Под лучами какого солнца?!.
   
Какие-то захламленные мастерские, вульгарно одетые барышни… Гитара, водка, жалкое фрондерство… И вдруг — о Господи! — любовь…
   
До чего же Он по-хорошему неразборчив, этот царь вселенной!..
   
Далее Таня чуть слышно выговорила:
   
— Давайте беседовать, просто беседовать…
   
За три минуты до этого я незаметно снял ботинки.
   
— Теоретически, — говорю, — это возможно. Практически — нет…
   
А сам беззвучно проклинаю испорченную молнию на джемпере…
   
Тысячу раз буду падать в эту яму. И тысячу раз буду умирать от страха.
   
Единственное утешение в том, что этот страх короче папиросы. Окурок еще дымится, а ты уже герой…
   
Потом было тесно, и были слова, которые утром мучительно вспоминать. А главное, было утро как таковое, с выплывающими из мрака очертаниями предметов. Утро без разочарования, которого я ждал и опасался.
   
Помню, я даже сказал:
   
— И утро тебе к лицу…
   
Так явно она похорошела без косметики.
   
С этого все и началось. И продолжается десять лет. Без малого десять лет…
   
Я стал изредка бывать у Тани. Неделю работал с утра до вечера. Потом навещал кого-то из друзей. Сидел в компании, беседовал о Набокове, о Джойсе, о хоккее, о черных терьерах..
   
Бывало, что я напивался и тогда звонил ей.
   
— Это мистика! — кричал я в трубку. — Самая настоящая мистика… Стоит мне позвонить, и ты каждый раз говоришь, что уже два часа ночи…
   
Затем я, пошатываясь, брел к ее дому. Он заметно выступал из ряда, словно делая шаг мне навстречу.
   
Таня удивляла меня своим безмолвным послушанием. Я не понимал, чего в нем больше — равнодушия, смирения, гордыни?
   
Она не спрашивала:
   
«Когда ты придешь?»
   
Или:
   
«Почему ты не звонил?»
   
Она поражала меня неизменной готовностью к любви, беседе, развлечениям. А также — полным отсутствием какой-либо инициативы в этом смысле…
   
Она была молчаливой и спокойной. Молчаливой без напряжения и спокойной без угрозы. Это было молчаливое спокойствие океана, равнодушно внимающего крику чаек…
   
Как все легкомысленные мужчины, я был не очень злым человеком. Я начинал каяться или шутить. Я говорил:
   
— Женихи бывают стационарные и амбулаторные. Я, например, — амбулаторный…
   
И дальше:
   
— Что ты во мне нашла?! Встретить бы тебе хорошего человека! Какого-нибудь военнослужащего…
   
— Стимул отсутствует, — говорила Таня, — хорошего человека любить неинтересно…
   
В поразительную эпоху мы живем. «Хороший человек» для нас звучит как оскорбление. «Зато он человек хороший» — говорят про жениха, который выглядит явным ничтожеством…
   
Прошел год. Я бывал у Тани все чаще. Соседи вежливо меня приветствовали и звали к телефону.
   
У меня появились здесь личные вещи. Зубная щетка в керамическом стакане, пепельница и домашние туфли. Как-то раз я водворил над столом фотографию американского писателя Беллоу.
   
— Белов? — переспросила Таня. — Из «Нового мира»?
   
— Он самый, — говорю…
   
Ну хорошо, думал я, возьму и женюсь. Женюсь из чувства долга. Допустим, все будет хорошо. Причем для нас обоих.
   
По сути дела, мы уже женаты, и все идет нормально.
   
Союз, лишенный обязательств. В чем и состоит залог его долговечности…
   
Но где же любовь? Где ревность и бессонница? Где половодье чувств? Где неотправленные письма с расплывшимися чернилами? Где обморок при виде крошечной ступни? Где купидоны, амуры и прочие статисты этого захватывающего шоу? Где, наконец, букет цветов за рубль тридцать?!.
   
Собственно говоря, я даже не знаю, что такое любовь. Критерии отсутствуют полностью. Несчастная любовь — это я еще понимаю. А если все нормально? По-моему, это настораживает. Есть в ощущении нормы какой-то подвох. И все-таки еще страшнее — хаос…
   
Допустим, мы зарегистрируемся. Но это будет аморально. Поскольку мораль давления не терпит…
   
Мораль должна органически вытекать из нашей природы. Как это у Шекспира:
   
«Природа, ты — моя богиня!»
   
Впрочем, кто это говорит? Эдмонд! Негодяй, каких мало…
   
Так что все невероятно запутывается.
   
Тем не менее — вопрос. Кто решится упрекнуть в аморализме ястреба или волка? Кто назовет аморальным — болото, вьюгу или жар пустыни?..
   
Насильственная мораль — это вызов силам природы. Короче, если я женюсь из чувства долга, это будет аморально…
   
Однажды Таня позвонила мне сама. По собственной инициативе. С учетом ее характера это была почти диверсия.
   
— Ты свободен?
   
— К сожалению, нет, — говорю, — у меня телетайп…
   
Года три уже я встречаю отказом любое неожиданное предложение. Загадочное слово «телетайп» должно было прозвучать убедительно.
   
— Брат приехал. Кузен. Я давно хотела вас познакомить.
   
— Хорошо, — говорю, — приду.
   
Отчего бы и не познакомиться с выпивающим человеком?!.
   
Вечером поехал к Тане. Выпил для храбрости. Потом добавил. В семь звонил у ее дверей. И через минуту, после неловкой толчеи в коридоре, увидел брата.
   
Он расположился, как садятся милиционеры, агитаторы и ночные гости. То есть боком к обеденному столу.
   
Братец выглядел сильно.
   
Над утесами плеч возвышалось бурое кирпичное лицо. Купол его был увенчан жесткой и запыленной грядкой прошлогодней травы. Лепные своды ушей терялись в полумраке. Форпосту широкого прочного лба не хватало бойниц. Оврагом темнели разомкнутые губы. Мерцающие болотца глаз, подернутые ледяною кромкой, — вопрошали. Бездонный рот, как щель в скале, таил угрозу.
   
Братец поднялся и крейсером выдвинул левую руку. Я чуть не застонал, когда железные тиски сжали мою ладонь.
   
Затем братец рухнул на скрипнувший стул. Шевельнулись гранитные жернова. Короткое сокрушительное землетрясение на миг превратило лицо человека в руины. Среди которых расцвел, чтобы тотчас завянуть, — бледно-алый цветок его улыбки.
   
Кузен со значением представился:
   
— Эрих-Мария.
   
— Борис, — ответил я, вяло просияв.
   
— Вот и познакомились, — сказала Таня.
   
И ушла хлопотать на кухню.
   
Я молчал, как будто придавленный тяжелой ношей. Затем ощутил на себе взгляд, холодный и твердый, как дуло.
   
Железная рука опустилась на мое плечо. Пиджачок мой сразу же стал тесен.
   
Помню, я выкрикнул что-то нелепое. Что-то до ужаса интеллигентное:
   
— Вы забываетесь, маэстро!
   
— Молчать! — произнес угрожающе тот, кто сидел напротив.
   
И дальше:
   
— Ты почему не женишься, мерзавец?! Чего виляешь, мразь?!
   
«Если это моя совесть, — быстро подумал я, — то она весьма и весьма неприглядна…»
   
Я начал терять ощущение реальности. Контуры действительности безнадежно расплывались. Брат-пейзаж заинтересованно тянулся к вину.
   
Я услышал под окнами дребезжание трамвая. Шевельнув локтями, поправил на себе одежду.
   
Затем сказал как можно более внушительно:
   
— Але, кузен, пожалуйста, без рук! Я давно собираюсь конструктивно обсудить тему брака. У меня шампанское в портфеле. Одну минуточку…
   
И я решительно опустил бутылку на гладкий полированный стол…
   
Так мы и поженились.
   
Брата, как позднее выяснилось, звали Эдик Малинин. Работал Эдик тренером по самбо в обществе глухонемых.
   
А тогда я, очевидно, выпил много лишнего. Еще до приезда к Татьяне. Ну и вообразил бог знает что…
   
Официально мы зарегистрировались в июне. Перед тем как отправиться на Рижское взморье. Иначе мы не смогли бы прописаться в гостинице…
   
Шли годы. Меня не печатали. Я все больше пил. И находил для этого все больше оправданий.
   
Иногда мы подолгу жили на одну лишь Танину зарплату.
   
В нашем браке соединялись черты размаха и убожества. У нас было два изолированных жилища. На расстоянии пяти трамвайных остановок. У Тани — метров двадцать пять. И у меня две тесных комнатушки — шесть и восемь. Пышно выражаясь — кабинет и спальня.
   
Года через три мы обменяли все это на приличную двухкомнатную квартиру.
   
Таня была загадочной женщиной. Я так мало знал о ней, что постоянно удивлялся. Любой факт ее жизни производил на меня впечатление сенсации.
   
Однажды меня удивило ее неожиданно резкое политическое высказывание. До этого я понятия не имел о ее взглядах. Помню, увидев в кинохронике товарища Гришина, моя жена сказала:
   
— Его можно судить за одно лишь выражение лица…
   
Так между нами установилось частичное диссидентское взаимопонимание.
   
И все же мы часто ссорились. Я становился все более раздражительным. Я был — одновременно — непризнанным гением и страшным халтурщиком. В моем столе хранились импрессионистские новеллы. За деньги же я сочинял литературные композиции на тему армии и флота.
   
Я знал, что Тане это неприятно.
   
Бернович назойливо повторял:
   
— К тридцати годам необходимо разрешить все проблемы, за исключением творческих..
   
Мне это не удавалось. Мои долги легко перешли ту черту, за которой начинается равнодушие. Литературные чиновники давно уже занесли меня в какой-то гнусный список. Полностью реализоваться в семейных отношениях я не хотел и не мог.
   
Моя жена все чаще заговаривала об эмиграции. Я окончательно запутался и уехал в Пушкинские Горы…
   
Формально я был холост, здоров, оставался членом Союза журналистов. Принадлежал к симпатичному национальному меньшинству. Моих литературных способностей не отрицали даже Гранин и Рытхэу.
   
Формально я был полноценной творческой личностью.
   
Фактически же пребывал на грани душевного расстройства…
   
   
И вот она приехала, так неожиданно, я даже растерялся. Стоит и улыбается, как будто все хорошо.
   
Я слышу:
   
— Ты загорел…
   
И потом, если не ошибаюсь:
   
— Дорогой мой…
   
Спрашиваю:
   
— Как Маша?
   
— Недавно щеку поцарапала, такая своевольная… Я привезла консервы…
   
— Ты надолго?
   
— Мне в понедельник на работу.
   
— Ты можешь заболеть.
   
— Чем же я заболею? — удивилась Таня.
   
И добавила:
   
— Между прочим, я и так нездорова…
   
Вот это логика, думаю…
   
— Да и неудобно, — говорит Татьяна, — Сима в отпуске. Рощин в Израиль собирается. Ты знаешь, Рощин оказался Штакельбергом. И зовут его теперь не Дима, а Мордхе. Честное слово…
   
— Я верю.
   
— Сурисы пишут, что у Левы хорошая работа в Бостоне…
   
— Давай я отпрошусь?