1 2 
Я пришел  бы в большое затруднение, если бы меня заставили рассказать подробно, что  происходило со мною в течение недели после моей неудачной ночной экспедиции.  Это было странное, лихорадочное время, хаос какой-то, в котором самые  противоположные чувства, мысли, подозренья, надежды, радости и страданья  кружились вихрем; я страшился заглянуть в себя, если только шестнадцатилетний  мальчик может в себя заглянуть, страшился отдать себе отчет в чем бы то ни  было; я просто спешил прожить день до вечера; зато ночью я спал… детское легкомыслие  мне помогало. Я не хотел знать, любят ли меня, и не хотел сознаться самому  себе, что меня не любят; отца я избегал – но Зинаиду избегать я не мог… Меня  жгло как огнем в ее присутствии… но к чему мне было знать, что это был за  огонь, на котором я горел и таял, – благо мне было сладко таять и гореть.  Я отдавался всем своим впечатлениям и сам с собой лукавил, отворачивался от  воспоминаний и закрывал глаза перед тем, что предчувствовал впереди… Это  томление, вероятно, долго бы не продолжилось… громовой удар разом все прекратил  и перебросил меня в новую колею.    

Вернувшись  однажды к обеду с довольно продолжительной прогулки, я с удивлением узнал, что  буду обедать один, что отец уехал, а матушка нездорова, не желает кушать и заперлась  у себя в спальне. По лицам лакеев я догадывался, что произошло нечто  необыкновенное… Расспрашивать их я не смел, но у меня был приятель, молодой  буфетчик Филипп, страстный охотник до стихов и артист на гитаре – я к нему  обратился. От него я узнал, что между отцом и матушкой произошла страшная сцена  (а в девичьей все было слышно до единого слова; многое было сказано  по-французски – да горничная Маша пять лет жила у швеи из Парижа и все понимала);  что матушка моя упрекала отца в неверности, в знакомстве с соседней барышней,  что отец сперва оправдывался, потом вспыхнул и в свою очередь сказал какое-то  жестокое слово, «якобы об ихних летах», отчего матушка заплакала; что матушка  также упомянула о векселе, будто бы данном старой княгине, и очень о ней дурно  отзывалась и о барышне также, и что тут отец ей пригрозил.    

– А  произошла вся беда, – продолжал Филипп, – от безымянного письма; а  кто его написал – неизвестно; а то бы как этим делам наружу выйти, причины  никакой нет.    

– Да  разве что-нибудь было? – с трудом проговорил я, между тем как руки и ноги  у меня холодели, и что-то задрожало в самой глубине груди.    

Филипп  знаменательно мигнул.    

– Было.  Этих делов не скроешь; уж на что батюшка ваш в этом разе осторожен – да ведь  надобно ж, примерно, карету нанять или там что… без людей не обойдешься тоже.    

Я услал  Филиппа – и повалился на постель. Я не зарыдал, не предался отчаянию; я не  спрашивал себя, когда и как все это случилось; не удивлялся, как я прежде, как  я давно не догадался, – я даже не роптал на отца… То, что я узнал, было мне  не под силу: это внезапное откровение раздавило меня… Все было кончено. Все  цветы мои были вырваны разом и лежали вокруг меня, разбросанные и истоптанные.    

 XX    

     

Матушка  на следующий день объявила, что переезжает в город. Утром отец вошел к ней в  спальню и долго сидел с нею наедине. Никто не слышал, что он сказал ей, но  матушка уже не плакала больше; она успокоилась и кушать потребовала – однако не  показалась и решения своего не переменила. Помнится, я пробродил целый день, но  в сад не заходил и ни разу не взглянул на флигель – а вечером я был свидетелем  удивительного происшествия: отец мой вывел графа Малевского под руку через залу  в переднюю и, в присутствии лакея, холодно сказал ему: «Несколько дней тому  назад вашему сиятельству в одном доме указали на дверь; а теперь я не буду  входить с вами в объяснения, но имею честь вам доложить, что если вы еще раз  пожалуете ко мне, то я вас выброшу в окошко. Мне ваш почерк не нравится». Граф  наклонился, стиснул зубы, съежился и исчез.    

Начались  сборы к переселению в город, на Арбат, где у нас был дом. Отцу, вероятно, самому  уже не хотелось более оставаться на даче; но, видно, он успел упросить матушку  не затевать истории. Все делалось тихо, не спеша, матушка велела даже  поклониться княгине и изъявить ей сожаление, что по нездоровью не увидится с  ней до отъезда. Я бродил, как шальной, – и одного только желал, как бы  поскорее все это кончилось. Одна мысль не выходила у меня из головы: как могла  она, молодая девушка – ну, и все-таки княжна, – решиться на такой  поступок, зная, что мой отец человек несвободный, и имея возможность выйти  замуж хоть, например, за Беловзорова? На что же она надеялась? Как не побоялась  погубить всю свою будущность? Да, думал я, вот это – любовь, это – страсть, это  – преданность… и вспоминались мне слова Лушина: жертвовать собою сладко для  иных. Как-то пришлось мне увидеть в одном из окон флигеля бледное пятно…  «Неужели это лицо Зинаиды?» – подумал я… точно, это было ее лицо. Я не вытерпел.  Я не мог расстаться с нею, не сказав ей последнего прости. Я улучил удобное  мгновение и отправился во флигель.    

В  гостиной княгиня встретила меня своим обычным, неопрятно-небрежным приветом.    

– Что  это, батюшка, ваши так рано всполошились? – промолвила она, забивая табак  в обе ноздри.    

Я  посмотрел на нее, и у меня отлегло от сердца. Слово «вексель», сказанное  Филиппом, мучило меня. Она ничего не подозревала… по крайней мере мне тогда так  показалось. Зинаида появилась из соседней комнаты, в черном платье, бледная, с  развитыми волосами; она молча взяла меня за руку и увела с собой.    

– Я  услышала ваш голос, – начала она, – и тотчас вышла. И вам так легко  было нас покинуть, злой мальчик?    

– Я  пришел с вами проститься, княжна, – отведал я, – вероятно, навсегда.  Вы, может быть, слышали – мы уезжаем.    

Зинаида  пристально посмотрела на меня.    

– Да, я  слышала. Спасибо, что пришли. Я уже думала, что не увижу вас. Не поминайте меня  лихом. Я иногда мучила вас; но все-таки я не такая, какою вы меня воображаете.    

Она  отвернулась и прислонилась к окну.    

– Право,  я не такая. Я знаю, вы обо мне дурного мнения.    

– Я?    

– Да,  вы… вы.    

–  Я? – повторил я горестно, и сердце у меня задрожало по-прежнему под  влиянием неотразимого, невыразимого обаяния. – Я? Поверьте, Зинаида  Александровна, что бы вы ни сделали, как бы вы ни мучили меня, я буду любить и  обожать вас до конца дней моих.    

Она  быстро обернулась ко мне и, раскрыв широко руки, обняла мою голову и крепко и горячо  поцеловала меня. Бог знает, кого искал этот долгий, прощальный поцелуй, но я  жадно вкусил его сладость. Я знал, что он уже никогда не повторится.    

–  Прощайте, прощайте, – твердил я…    

Она  вырвалась и ушла. И я удалился. Я не в состоянии передать чувство, с которым я  удалился. Я бы не желал, чтобы оно когда-нибудь повторилось; но я почел бы себя  несчастливым, если бы я никогда его не испытал.    

Мы  переехали в город. Не скоро я отделался от прошедшего, не скоро принялся за  работу. Рана моя медленно заживала; но собственно против отца у меня не было  никакого дурного чувства. Напротив: он как будто еще вырос в моих глазах…  пускай психологи объяснят это противоречие, как знают. Однажды я шел по  бульвару и, к неописанной моей радости, столкнулся с Лушиным. Я его любил за  его прямой и нелицемерный нрав, да притом он был мне дорог по воспоминаниям,  которые он во мне возбуждал. Я бросился к нему.    

–  Ага! – промолвил он и нахмурил брови. – Это вы, молодой человек!  Покажите-ка себя. Вы все еще желты, а все-таки в глазах нет прежней дряни.  Человеком смотрите, не комнатной собачкой. Это хорошо. Ну, что же вы?  работаете?    

Я  вздохнул. Лгать мне не хотелось, а правду сказать я стыдился.    

– Ну,  ничего, – продолжал Лушин, – не робейте. Главное дело: жить нормально  и не поддаваться увлечениям. А что пользы? Куда бы волна ни понесла – все худо;  человек хоть на камне стой, да на своих ногах. Я вот кашляю… а Беловзоров – слыхали  вы?    

– Что  такое? нет.    

– Без  вести пропал; говорят, на Кавказ уехал. Урок вам, молодой человек. А вся штука  оттого, что не умеют вовремя расстаться, разорвать сети. Вот вы, кажется,  выскочили благополучно. Смотрите же, не попадитесь опять. Прощайте.    

«Не  попадусь… – думал я, – не увижу ее больше»; но мне было суждено еще раз  увидеть Зинаиду.    

 XXI    

     

Отец мой  каждый день выезжал верхом; у него была славная рыже-чалая английская лошадь, с  длинной тонкой шеей и длинными ногами, неутомимая и злая. Ее звали Электрик.  Кроме отца, на ней никто ездить не мог. Однажды он пришел ко мне в добром  расположении духа, чего с ним давно не бывало; он собирался выехать и уже надел  шпоры. Я стал просить его взять меня с собою.    

– Давай  лучше играть в чехарду, – отвечал мне отец, – а то ты на своем  клепере за мной не поспеешь.    

–  Поспею; я тоже шпоры надену.    

– Ну,  пожалуй.    

Мы  отправились. У меня был вороненький, косматый конек, крепкий на ноги и довольно  резвый: правда, ему приходилось скакать во все лопатки, когда Электрик шел полной  рысью, но я все-таки не отставал. Я не видывал всадника подобного отцу; он  сидел так красиво и небрежно-ловко, что, казалось, сама лошадь под ним это  чувствовала и щеголяла им. Мы проехали по всем бульварам, побывали на Девичьем  поле, перепрыгнули чрез несколько заборов (сперва я боялся прыгать, но отец  презирал робких людей, – и я перестал бояться), переехали дважды чрез  Москву-реку – и я уже думал, что мы возвращаемся домой, тем более что сам отец  заметил, что лошадь моя устала, как вдруг он повернул от меня в сторону от  Крымского броду и поскакал вдоль берега. Я пустился вслед за ним. Поравнявшись  с высокой грудой сложенных старых бревен, он проворно соскочил с Электрика,  велел мне слезть и, отдав мне поводья своего коня, сказал, чтобы я подождал его  тут же, у бревен, а сам повернул в небольшой переулок и исчез. Я принялся  расхаживать взад и вперед вдоль берега, ведя за собой лошадей и бранясь с  Электриком, который на ходу то и дело дергал головой, встряхивался, фыркал,  ржал; а когда я останавливался, попеременно рыл копытом землю, с визгом кусал  моего клепера в шею, словом, вел себя как избалованный pur sang.[20] Отец не  возвращался. От реки несло неприятной сыростью; мелкий дождик тихонько набежал  и испестрил крошечными темными пятнами сильно надоевшие мне глупые серые  бревна, около которых я скитался. Тоска меня брала, а отца все не было.  Какой-то будочник из чухонцев, тоже весь серый, с огромным старым кивером в  виде горшка на голове и с алебардой (зачем, кажется, было будочнику находиться  на берегу Москвы-реки!), приблизился ко мне и, обратив ко мне свое старушечье,  сморщенное лицо, промолвил:    

– Что вы  здесь делаете с лошадьми, барчук? Дайте-ка я подержу.    

Я не  отвечал ему; он попросил у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же  нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов к тому направлению, куда  удалился отец; потом прошел переулочек до конца, повернул за угол и  остановился. На улице, в сорока шагах от меня, пред раскрытым окном деревянного  домика, спиной ко мне стоял мой отец; он опирался грудью на оконницу, а в  домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина в темном платье и  разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.    

Я  остолбенел. Этого я, признаюсь, никак не ожидал. Первым движением моим было убежать.  «Отец оглянется, – подумал я, – и я пропал…» – но странное чувство,  чувство сильнее любопытства, сильнее даже ревности, сильнее страха – остановило  меня. Я стал глядеть, я силился прислушаться. Казалось, отец настаивал на  чем-то. Зинаида не соглашалась. Я как теперь вижу ее лицо – печальное,  серьезное, красивое и с непередаваемым отпечатком преданности, грусти, любви и  какого-то отчаяния – я другого слова подобрать не могу. Она произносила односложные  слова, не поднимала глаз и только улыбалась – покорно и упрямо. По одной этой  улыбке я узнал мою прежнюю Зинаиду. Отец повел плечами и поправил шляпу на  голове – что у него всегда служило признаком нетерпения… Потом послышались  слова: «Vous devez vous séparer de cette…»[21]  Зинаида выпрямилась и протянула руку… Вдруг в глазах моих свершилось невероятное  дело: отец внезапно поднял хлыст, которым сбивал пыль с полы своего  сюртука, – и послышался резкий удар по этой обнаженной до локтя руке. Я  едва удержался, чтобы не вскрикнуть, а Зинаида вздрогнула, молча посмотрела на  моего отца и, медленно поднеся свою руку к губам, поцеловала заалевшийся на ней  рубец. Отец швырнул в сторону хлыст и, торопливо взбежав на ступеньки крылечка,  ворвался в дом… Зинаида обернулась – и, протянув руки, закинув голову, тоже  отошла от окна.    

С  замиранием испуга, с каким-то ужасом недоумения на сердце бросился я назад и,  пробежав переулок, чуть не упустив Электрика, вернулся на берег реки. Я не мог  ничего сообразить. Я знал, что на моего холодного и сдержанного отца находили  иногда порывы бешенства – и все-таки я никак не мог понять, что я такое видел…  Но я тут же почувствовал, что, сколько бы я ни жил, забыть это движение,  взгляд, улыбку Зинаиды было для меня навсегда невозможно, что образ ее, этот  новый, внезапно представший передо мною образ, навсегда запечатлелся в моей памяти.  Я глядел бессмысленно на реку и не замечал, что у меня слезы лились. Ее бьют,  думал я… бьют… бьют…    

– Ну,  что же ты – давай мне лошадь! – раздался за мной голос отца.    

Я  машинально подал ему поводья. Он вскочил на Электрика… прозябший конь взвился  на дыбы и прыгнул вперед на полторы сажени… но скоро отец укротил его; он  вонзил ему шпоры в бока и ударил его кулаком по шее… «Эх, хлыста нету», –  пробормотал он.    

Я  вспомнил недавний свист и удар этого самого хлыста и содрогнулся.    

– Куда ж  ты дел его? – спросил я отца погодя немного.    

Отец не  отвечал мне и поскакал вперед. Я нагнал его. Мне непременно хотелось видеть его  лицо.    

– Ты  соскучился без меня? – проговорил он сквозь зубы.    

–  Немножко. Где же ты уронил свой хлыст? – спросил я его опять.    

Отец быстро  глянул на меня.    

– Я его  не уронил, – промолвил он, – я его бросил.    

Он  задумался и опустил голову… и тут-то я в первый и едва ли не в последний раз  увидел, сколько нежности и сожаления могли выразить его строгие черты.    

Он опять  поскакал, и уж я не мог его догнать; я приехал домой четверть часа после него.    

«Вот это  любовь, – говорил я себе снова, сидя ночью перед своим письменным столом,  на котором уже начали появляться тетради и книги, – это страсть!.. Как,  кажется, не возмутиться, как снести удар от какой бы то ни было!.. от самой  милой руки! А, видно, можно, если любишь… А я-то… я-то воображал…»    

Последний  месяц меня очень состарил – и моя любовь, со всеми своими волнениями и  страданиями, показалась мне самому чем-то таким маленьким, и детским, и мизерным  перед тем другим, неизвестным чем-то, о котором я едва мог догадываться и  которое меня пугало, как незнакомое, красивое, но грозное лицо, которое  напрасно силишься разглядеть в полумраке…    

Странный  и страшный сон мне приснился в эту самую ночь. Мне чудилось, что я вхожу в  низкую темную комнату… Отец стоит с хлыстом в руке и топает ногами; в углу  прижалась Зинаида, и не на руке, а на лбу у ней красная черта… а сзади их обоих  поднимается весь окровавленный Беловзоров, раскрывает бледные губы и гневно  грозит отцу.    

Два  месяца спустя я поступил в университет, а через полгода отец мой скончался (от  удара) в Петербурге, куда только что переселился с моей матерью и со мною. За  несколько дней до своей смерти он получил письмо из Москвы, которое его  чрезвычайно взволновало… Он ходил просить о чем-то матушку и, говорят, даже  заплакал, он, мой отец! В самое утро того дня, когда с ним сделался удар, он  начал было письмо ко мне на французском языке. «Сын мой, – писал он  мне, – бойся женской любви, бойся этого счастья, этой отравы…» Матушка  после его кончины послала довольно значительную сумму денег в Москву.    

 XXII    

     

Прошло  года четыре. Я только что вышел из университета и не знал еще хорошенько, что  мне начать с собою, в какую дверь стучаться: шлялся пока без дела. В один  прекрасный вечер я в театре встретил Майданова. Он успел жениться и поступить  на службу; но я не нашел в нем перемены. Он так же ненужно восторгался и так же  внезапно падал духом.    

– Вы  знаете, – сказал он мне, – между прочим, госпожа Дольская здесь.    

– Какая  госпожа Дольская?    

– Вы  разве забыли? бывшая княжна Засекина, в которую мы все были влюблены, да и вы  тоже. Помните, на даче, возле Нескучного.    

– Она  замужем за Дольским?    

– Да.    

– И она  здесь, в театре?    

– Нет, в  Петербурге, она на днях сюда приехала; собирается за границу.    

– Что за  человек ее муж? – спросил я.    

–  Прекрасный малый, с состоянием. Сослуживец мой московский. Вы понимаете – после  той истории… вам это все должно быть хорошо известно (Майданов значительно  улыбнулся)… ей не легко было составить себе партию; были последствия… но с ее  умом все возможно. Ступайте к ней: она вам будет очень рада. Она еще  похорошела.    

Майданов  дал мне адрес Зинаиды. Она остановилась в гостинице Демут. Старые воспоминания  во мне расшевелились… я дал себе слово на другой же день посетить бывшую мою  «пассию». Но встретились какие-то дела: прошла неделя, другая, и когда я,  наконец, отправился в гостиницу Демут и спросил госпожу Дольскую – я узнал, что  она четыре дня тому назад умерла почти внезапно от родов.    

Меня как  будто что-то в сердце толкнуло. Мысль, что я мог ее увидеть и не увидел и не  увижу ее никогда – эта горькая мысль впилась в меня со всею силою неотразимого  упрека. «Умерла!» – повторил я, тупо глядя на швейцара, тихо выбрался на улицу  и пошел, не зная сам куда. Все прошедшее разом всплыло и встало передо мною. И  вот чем разрешилась, вот к чему, спеша и волнуясь, стремилась эта молодая,  горячая, блистательная жизнь! Я это думал, я воображал себе эти дорогие черты,  эти глаза, эти кудри – в тесном ящике, в сырой подземной тьме – тут же,  недалеко от меня, пока еще живого, и, может быть, в нескольких шагах от моего  отца… Я все это думал, я напрягал свое воображение, а между тем:    

     

Из равнодушных уст я слышал смерти  весть,    

И равнодушно ей внимал я… –    

     

звучало  у меня в душе. О молодость! молодость! тебе нет ни до чего дела, ты как будто  бы обладаешь всеми сокровищами вселенной, даже грусть тебя тешит, даже печаль  тебе к лицу, ты самоуверенна и дерзка, ты говоришь: я одна живу – смотрите! а у  самой дни бегут и исчезают без следа и без счета, и все в тебе исчезает, как  воск на солнце, как снег… И, может быть, вся тайна твоей прелести состоит не в  возможности все сделать – а в возможности думать, что ты все сделаешь, –  состоит именно в том, что ты пускаешь по ветру силы, которые ни на что другое  употребить бы не умела, – в том, что каждый из нас не шутя считает себя  расточителем, не шутя полагает, что он вправе сказать: «О, что бы я сделал,  если б я не потерял времени даром!»    

Вот и я…  на что я надеялся, чего я ожидал, какую богатую будущность предвидел, когда  едва проводил одним вздохом, одним унылым ощущением на миг возникший призрак  моей первой любви?    

А что  сбылось из всего того, на что я надеялся? И теперь, когда уже на жизнь мою  начинают набегать вечерние тени, что у меня осталось более свежего, более  дорогого, чем воспоминания о той быстро пролетевшей, утренней, весенней грозе?    

Но я  напрасно клевещу на себя. И тогда, в то легкомысленное молодое время, я не  остался глух на печальный голос, воззвавший ко мне, на торжественный звук,  долетевший до меня из-за могилы. Помнится, несколько дней спустя после того  дня, когда я узнал о смерти Зинаиды, я сам, по собственному неотразимому  влечению, присутствовал при смерти одной бедной старушки, жившей в одном с нами  доме. Покрытая лохмотьями, на жестких досках, с мешком под головою, она трудно  и тяжело кончалась. Вся жизнь ее прошла в горькой борьбе с ежедневной нуждою;  не видела она радости, не вкушала от меду счастия – казалось, как бы ей не  обрадоваться смерти, ее свободе, ее покою? А между тем пока ее ветхое тело еще  упорствовало, пока грудь еще мучительно вздымалась под налегшей на нее  леденящей рукою, пока ее не покинули последние силы, – старушка все  крестилась и все шептала: «Господи, отпусти мне грехи мои», – и только с  последней искрой сознания исчезло в ее глазах выражение страха и ужаса кончины.  И помню я, что тут, у одра этой бедной старушки, мне стало страшно за Зинаиду,  и захотелось мне помолиться за нее, за отца – и за себя.65