1 2 3 4 5 
– Вот все мои сокровища, – произнес король, –  ты получишь все, чего бы ни пожелал, если избавишь меня от этой позорной  напасти.    

Слаще всякой музыки прозвучали эти слова в ушах Маленького  Мука; он еще с порога увидал свои туфли, а рядом с ними лежала и палочка. Он  принялся бродить по комнате, словно дивясь на сокровища короля, но когда дошел  до своих туфель, то поспешно скользнул в них, схватил палочку, сорвал с себя  накладную бороду и предстал перед изумленным королем в образе старого знакомца,  бедного изгнанника Мука.    

– Вероломный король, – заговорил он, – ты  платишь неблагодарностью за верную службу, да будет тебе заслуженной карой  уродство, которым ты поражен. Я оставляю тебе длинные уши, дабы они изо дня в  день напоминали тебе о Маленьком Муке.    

Сказав так, он стремительно перевернулся на каблуке, пожелал  очутиться где-нибудь подальше, и не успел король позвать на помощь, как  Маленький Мук исчез. С тех пор Маленький Мук живет здесь в полном достатке, но  совсем одиноко, ибо он презирает людей. Житейский опыт сделал его мудрецом,  который, невзирая на несколько странную наружность, больше заслуживает  уважения, нежели насмешки.    

Вот что рассказал мне отец. Я выразил искреннее сожаление о  том, что был груб со славным человечком, после чего получил от отца вторую  половину назначенного мне наказания. Я, в свою очередь, поведал товарищам о  чудесных приключениях карлика, и мы все так полюбили его, что никто и не думал  больше насмехаться над ним. Даже наоборот, мы оказывали ему всяческое почтение  до самой его смерти и кланялись ему так же низко, как муфтию или кади.    

     

Путешественники решили остаться на день в этом караван-сарае,  чтобы и люди и животные запаслись силами на дальнейший путь.    

Вчерашняя веселость сохранилась и сегодня, и они не уставали  предаваться всяческим забавам. Но после трапезы они обратились к пятому из  купцов, Али Сиза, требуя, чтобы он, по примеру других, исполнил свою  обязанность и рассказал какую-нибудь историю. Он возразил, что жизнь его бедна  интересными событиями и ему нечего почерпнуть из нее, а посему он и расскажет  им нечто иное, а именно сказку о мнимом принце.    

 Сказка о мнимом принце    

     

Жил однажды на свете скромный портновский подмастерье по  имени Лабакан, и учился он своему ремеслу у опытного мастера в Александрии.  Никто не смел сказать, что Лабакан неискусно владеет иглой, наоборот, он умел  выполнять очень тонкую работу, и несправедливо было бы назвать его лентяем, но  какой-то был в нем изъян: то он часами шил не отрываясь, так что игла  накалялась у него в руке и начинала дымиться нитка, а работа получалась лучше,  чем у кого угодно. А в другой раз, и, к сожалению, это случалось чаще, он сидел  в задумчивости, устремив неподвижный взор вдаль, и вид у него был такой  странный, что его хозяин и прочие подмастерья говорили, глядя на него, не иначе  как: «Лабакан опять напустил на себя знатный вид!»    

По пятницам же, когда люди спокойно возвращались после молитвы  домой к своим делам, Лабакан в красивом наряде, который он приобрел ценой  больших трудов и лишений, выходил из мечети и медленно гордой поступью  прогуливался по площадям и улицам города. Когда же при встрече кто-либо из его  приятелей говорил ему: «Мир тебе!», или: «Как поживаешь, друг Лабакан?» – он  милостиво махал рукой или в крайнем случае важно кивал головой. Если тогда  хозяин шутя говорил ему: «В тебе, Лабакан, погиб принц», – он радовался и  отвечал: «Вы тоже это заметили?», или: «Я сам давно так думаю!»    

Так скромный портновский подмастерье Лабакан вел себя долгое  время, но хозяин терпел его дурость, ибо, в общем, он был человек хороший и  работник исусный. Но вот однажды Селим, брат султана, который проезжал как раз  через Александрию, прислал портному свою праздничную одежду для какой-то  переделки, и хозяин дал ее Лабакану, ибо тот обычно выполнял самую тонкую  работу. Когда вечером хозяин и подмастерья разошлись отдохнуть от дневных  трудов, какая-то непреодолимая сила привела Лабакана обратно в мастерскую, где  висела одежда государева брата. Долго стоял он в раздумье перед ней, любуясь то  блеском вышивки, то переливами бархата и шелка. Он не мог преодолеть в себе  искушение ее примерить, и глядь – она была словно по нему сшита. «Ну, чем я не  принц? – вопрошал он себя, шагая взад и вперед по комнате. – Разве  сам хозяин не говорил, что я рожден быть принцем?» Вместе с одеждой к  подмастерью как будто пристали и царственные повадки; он не на шутку вообразил  себя самым подлинным принцем и, в качестве такового, решил отправиться в  дальние края, покинув то место, где люди, по глупости своей, не могли отгадать  под скромной оболочкой его прирожденное достоинство. Великолепная одежда словно  была ниспослана ему доброй феей, поэтому он не пожелал пренебречь столь ценным  подарком, собрал всю свою убогую наличность и вышел под покровом темной ночи из  ворот Александрии. Повсюду на своем пути новый принц возбуждал всеобщее  удивление, ибо великолепная одежда и строгая, величавая осанка совершенно не  подходили для пешехода. Когда его об этом спрашивали, он обычно принимал  таинственный вид, отвечая, что у него на то имеются особые причины. Однако,  убедившись, что пешеходное странствование делает его смешным, он купил по  дешевке старую клячу, которая вполне его устраивала своим невозмутимым  спокойствием и кротостью, никогда не вынуждая казаться искусным наездником и  тем попадать в неловкое положение, ибо в этом деле он не был силен.    

Однажды, когда он шаг за шагом тащился на своем  Мурфе, – так назвал он старую клячу, – к нему присоединился какой-то  всадник и попросил разрешения продолжать путешествие вместе, – ведь дорога  в беседе всегда кажется короче. Всадник, веселый юноша, был красив собой и  приятен в обхождении. Он завязал с Лабаканом разговор о том о сем, и вскоре выяснилось,  что он, как и портной, пустился в путь без определенной цели. Он сказал, что  зовут его Омаром и что он племянник несчастного каирского паши Эльфи-бея и  путешествует, дабы выполнить приказание, данное ему дядей на смертном одре.  Лабакан рассказал о своих обстоятельствах не столь чистосердечно, дав только  понять, что происхождения он высокого и путешествует ради собственного  удовольствия.    

Молодые люди пришлись друг другу по вкусу и продолжали путь  вместе. На второй день их совместного странствия Лабакан спросил у своего  спутника, какое приказание надлежит ему выполнить, и, к своему удивлению,  услышал следующее: Эльфи-бей, каирский паша, воспитывал Омара с самого его  раннего детства, и тот совсем не знал своих родителей. Но вот когда на  Эльфи-бея напал неприятель и он, после трех неудачных битв, смертельно  раненный, вынужден был бежать, он открыл своему питомцу, что тот вовсе не его  племянник, а сын могущественного государя, который, из страха перед  предсказаниями своих звездочетов, удалил от себя юного принца, дав клятву, что  увидит его только в день, когда ему исполнится двадцать два года.    

Эльфи-бей не назвал имени его отца, а только строго наказал  ему: в четвертый день будущего месяца рамадана, в день, когда ему исполнится  двадцать два года, явиться к знаменитой колонне Эль-Зеруйя, в четырех днях езды  на восток от Александрии; там он увидит людей, которым вручит данный ему  Эльфи-беем кинжал, сказав: «Я тот, кого вы ищете». Если они ответят: «Хвала  пророку, сохранившему тебя», то он должен следовать за ними и они приведут его  к отцу.    

Портновский подмастерье Лабакан был очень удивлен этим  рассказом; отныне он стал смотреть на принца Омара завистливыми глазами,  досадуя на то, что судьба даровала Омару еще и звание государева сына, хотя он  уже считался племянником могущественного паши, меж тем как его, обладавшего  всем, что отличает принца, она, словно в насмешку, наделила убогим  происхождением и заурядным жизненным путем. Он сравнивал себя с принцем и  скрепя сердце признавал, что у того весьма располагающая наружность, прекрасные  живые глаза, смело очерченный нос, мягкое, приветливое обхождение – словом, все  внешние достоинства, способные подкупить каждого. Но, даже находя у своего  спутника так много достоинств, он все же считал, что такая личность, как он,  Лабакан, может показаться царственному отцу еще желаннее, чем настоящий принц.    

Подобные размышления преследовали Лабакана целый день, с  ними он и уснул на очередном привале; когда же он утром пробудился и взгляд его  упал на спящего подле него Омара, которому ничто не мешало спокойно спать и  грезить об уготованном ему счастье, у него зародилась мысль хитростью или силой  добиться того, в чем ему отказала неблагосклонная судьба; кинжал, этот  отличительный признак возвращающегося на родину принца, был заткнут за пояс спящего.  Лабакан потихоньку вытащил его, чтобы вонзить в грудь владельца. Но мысль об  убийстве возмутила миролюбивую душу подмастерья; он удовольствовался тем, что  завладел кинжалом, оседлал себе более резвую лошадь принца, и когда Омар,  проснувшись, увидел, что у него отняты все надежды, вероломный спутник успел  опередить его уже на много миль.    

Ограбление принца свершилось как раз в первый день  священного месяца рамадана, так что Лабакану оставалось еще четыре дня, чтобы в  назначенный срок явиться к колонне Эль-Зеруйя, хорошо ему известной. Хотя до  местности, где находилась колонна, было теперь никак не более двух дней пути,  он все-таки поспешил туда, ибо все время боялся, что настоящий принц его  нагонит.    

К концу второго дня Лабакан издали различил колонну Эль-Зеруйя.  Она стояла на небольшой возвышенности в обширной долине и видна была на  расстоянии двух-трех часов пути. При виде ее сердце Лабакана забилось сильнее;  хотя в последние два дня у него было достаточно времени обдумать ту роль,  которую он собрался играть, однако нечистая совесть вселяла в него некоторое  смущение; но мысль, что он рожден быть принцем, приободрила его, и в конце  концов он уверенно направился к цели.    

Местность вокруг колонны Эль-Зеруйя была необитаема и  пустынна, и новому принцу пришлось бы туго с пропитанием, если бы он не запасся  едой на несколько дней. В ожидании своей дальнейшей судьбы он расположился на  отдых под пальмами, возле своей лошади.    

Назавтра, около полудня, он увидел, что вверх по долине к  колонне Эль-Зеруйя движется целая процессия на лошадях и верблюдах. Процессия  остановилась у подножия холма, на котором стояла колонна, и все расположились в  великолепных шатрах, как обычно устраиваются на привал караваны богатых пашей  или шейхов. Лабакан догадался, что все эти люди явились сюда ради него, и  охотно представил бы им уже сегодня их будущего повелителя; однако он обуздал  свое нетерпение выступить в роли принца, решив ждать до следующего утра, когда  его смелые вожделения будут удовлетворены.    

Восходящее солнце засияло над самым торжественным днем в  жизни счастливца-портного и разбудило его к новой высокой доле государева сына  взамен известного прозябания.    

Правда, когда он взнуздывал коня, собираясь ехать к колонне,  ему стало не по себе при мысли о бесчестности такого поступка; правда, ему ясно  представилась скорбь обманутого в своих лучших надеждах истинного царского  сына, – однако жребий был брошен, что сделано, того не изменишь, а  самомнение нашептывало ему, что с виду он достаточно величав и смело может  явиться пред очи могущественного государя в качестве его сына. Ободренный этой  мыслью, он вскочил на коня, собрал всю свою отвагу, чтобы пустить его настоящим  галопом, и в четверть часа достиг подножия холма. Спрыгнув с коня, он привязал  его к кустарнику, в изобилии росшему на склоне, затем вынул из-за пояса кинжал  принца Омара и стал взбираться на холм; у подножия холма шестеро мужчин стояло  вокруг важного старца царственной осанки; великолепный парчовый кафтан,  опоясанный белой кашемировой шалью, белый тюрбан, осыпанный драгоценными  каменьями, – все свидетельствовало о высоком сане и большом богатстве  этого старца.    

Лабакан направился прямо к нему, низко склонился перед ним и  сказал, протягивая ему кинжал:    

– Я тот, кого вы ищете.    

– Хвала пророку, сохранившему тебя! – отвечал старик  со слезами радости. – Обними твоего старого отца, мой возлюбленный сын  Омар!    

Чувствительный портной был очень растроган этими  торжественными словами; он бросился в объятия старого государя в порыве  радости, смешанной со стыдом.    

Но ему суждено было лишь один миг наслаждаться ничем не  омраченным блаженством своего нового положения; высвободившись из объятий  царственного старца, он заметил, как по долине к холму спешит какой-то всадник.  У всадника и у лошади вид был необычайно странный; не то от усталости, не то из  упрямства лошадь не хотела идти; ежеминутно спотыкаясь, она тащилась не то  рысцой, не то шагом, а всадник подгонял ее и руками и ногами. Лабакан сразу  узнал свою лошадь Мурфу и настоящего принца Омара, но в него прочно вселился  злой дух лжи и обмана, л он порешил во что бы то ни стало всеми силами  отстаивать присвоенные себе права.    

Уже издали было видно, что всадник делает какие-то знаки.  Вот он, несмотря на медленную рысцу коня Мурфы, достиг подножья холма, спрыгнул  с лошади и бросился вверх по холму.    

– Остановитесь! – кричал он. – Кто бы вы ни  были, остановитесь и не поддавайтесь обману подлого лгуна! Я Омар, и горе тому,  кто посмеет злоупотребить моим именем!    

При таком неожиданном обороте дела лица всех, стоящих у  колонны, выразили глубокое изумление, особенно поражен был, по-видимому,  старец, переводивший недоуменный взгляд с одного на другого. Но Лабакан  заговорил с деланным спокойствием:    

– Милостивый отец и повелитель, не смущайтесь речами  этого человека. Это, насколько мне известно, сумасшедший портновский  подмастерье из Александрии, по имени Лабакан, который скорее заслуживает вашего  сострадания, нежели гнева.    

Слова эти привели принца в неистовство; кипя яростью, хотел  он кинуться на Лабакана, но присутствующие бросились между ними и удержали его,  а государь сказал:    

– Да, это верно, возлюбленный сын мой, бедняга  действительно не в своем уме! Свяжите его и посадите на одного из наших  дромадеров. Быть может, нам удастся чем-нибудь помочь несчастному.    

Ярость принца улеглась; рыдая, обратился он к государю:    

– Сердце подсказывает мне, что вы мой отец; во имя  матери моей, заклинаю вас выслушать меня!    

– Нет, боже избави, – отвечал тот, – он опять  начинает заговариваться; и откуда только человеку мог взбрести на ум такой  вздор!    

С этими словами он взял руку Лабакана и, опираясь на него,  спустился с холма; оба они сели на прекрасных, покрытых дорогими попонами коней  и двинулись во главе шествия по долине. А несчастному принцу скрутили руки,  самого его крепко привязали к верблюду, и все время по бокам ехали два  всадника, зорко следившее за каждым его движением.    

Царственный старец был Саауд, султан Вехабитов. Он долго не  имел детей; наконец у него родился сын, о котором он столько времени мечтал; но  звездочеты, у которых он спросил о грядущей судьбе мальчика, высказались так:  «Вплоть до двадцать второго года жизни ему грозит опасность, что место его  будет занято врагом». Посему, для вящего спокойствия, султан отдал сына на  воспитание своему старому испытанному другу Эльфи-бею и двадцать два  томительных года ожидал лицезреть его.    

Все это султан рассказал своему мнимому сыну и выразил  всяческое удовлетворение его осанкой и полным достоинства обхождением.    

Когда они прибыли во владения султана, жители повсюду их  встречали радостными кликами, ибо слух о прибытии принца с быстротой молнии  распространился по селам и городам. На улицах, по которым они следовали, были  воздвигнуты арки из веток и цветов, яркие многоцветные ковры украшали дома, и  толпы народа громко воссылали хвалу богу и его пророку, даровавшему им такого  прекрасного принца. Все это наполнило восторгом тщеславное сердце  портного, – тем несчастнее должен был чувствовать себя настоящий принц  Омар, который в немом отчаянии, по-прежнему связанный, следовал за процессией.  Никто и не помышлял о нем посреди всеобщего ликования, относившегося собственно  к нему. Тысячи голосов без конца выкликали имя Омара, но на него, по праву  носившего это имя, не обращал внимания никто, – разве что время от времени  кто-нибудь спрашивал, кого это везут так крепко связанным, и ответ  сопровождающих, что это сумасшедший портной, – мучительно отдавался в ушах  принца.    

Наконец процессия прибыла в столицу султана, где все  приготовления к торжественной встрече были еще пышнее, чем в других городах.  Султанша, пожилая почтенная женщина, ожидала их со всем своим двором в самой  парадной зале дворца. Пол этой залы был покрыт гигантским ковром, стены  украшены полотнищами голубого сукна, окаймленными золотым шнуром и кистями и  повешенными на серебряных крюках.    

Было уже темно, когда прибыла процессия, а потому в зале  горело множество цветных фонарей, обращавших ночь в день. Но ярче всего  расцвечивали они глубину зала, где на троне восседала султанша. К трону, сплошь  покрытому золотом и усыпанному крупными аметистами, вели четыре ступеньки.  Четверо знатнейших эмиров держали над головой султанши красный шелковый  балдахин, а шейх Медины обвевал ее опахалом из павлиньих перьев.    

Так ожидала султанша супруга и сына; она тоже не видела его  с самого дня его рождения, но он снился ей столько раз в ее вещих снах, что она  узнала бы его, долгожданного, из тысячи. Вот послышался гул приближающегося  шествия; звуки труб и барабанов сливались с ликованием толпы; вот отзвучал стук  копыт, промчавшихся по двору лошадей, все ближе и ближе раздавались шаги,  наконец, двери залы распахнулись, и, сквозь ряды павших ниц слуг, султан об  руку с сыном поспешил к трону султанши.    

– Вот, – промолвил он, – я привел тебе того,  по ком ты так давно тоскуешь.    

Султанша прервала его.    

– Это не мой сын! – воскликнула она. – Это не  те черты, которые во сне мне показал пророк!    

Едва только султан собрался упрекнуть ее в суеверии, как  дверь распахнулась, и в залу ворвался принц Омар, преследуемый своими  стражниками, от которых он вырвался неимоверным усилием. Задыхаясь, упал он к  подножию трона.    

– Здесь я хочу умереть! Прикажи меня убить, жестокий  отец, ибо дольше я не в силах сносить такое поношение!    

Слова эти озадачили всех; несчастного окружили, и  подоспевшие стражники собрались уже схватить его и связать снова, когда  султанша, которая смотрела на происходившее в безмолвном изумлении, вскочила с  трона.    

– Остановитесь! – воскликнула она. – Это и  есть настоящий! Это он, кого мои глаза не видели никогда, но кого чуяло мое  сердце!    

Стражники невольно отступили от Омара, однако султан,  запылав яростным гневом, приказал им связать безумца.    

– Здесь решаю я, – произнес он повелительным  тоном, – и здесь судят не на основании женских снов, а на основании верных  и непреложных признаков. Вот это (и он указал на Лабакана) мой сын, ибо он  принес мне условный знак моего друга Эльфи – кинжал.    

– Он украл его! – закричал Омар. – Он во зло  употребил мою простодушную доверчивость!    

Но султан не внял голосу своего сына, ибо привык во всех  делах упрямо следовать лишь собственному суждению; посему он приказал силой  вытащить несчастного Омара из залы, сам же с Лабаканом проследовал к себе в  покои, полный злобы на султаншу, свою супругу, с которой, однако, в мире и  согласии прожил целых двадцать пять лет.    

Султанша же была в жестоком горе от случившегося; она не  сомневалась, что наглый обманщик овладел сердцем султана, ибо в вещих снах она  видела своим сыном того несчастного.    

Когда скорбь ее несколько улеглась, она стала обдумывать  средство, как убедить супруга в его неправоте. Это было, конечно, нелегко, ибо  у того, кто выдавал себя за ее сына, оказался условный знак – кинжал, и, как  она узнала, он столько расспрашивал Омара о его прежней жизни, что играл свою  роль, не сбиваясь.    

Она призвала к себе людей, сопровождавших султана к колонне  Эль-Зеруйя, чтобы подробно услышать обо всем, а затем решила обсудить это дело  с самыми приближенными невольницами. Они придумывали то одно, то другое  средство; наконец заговорила Мелихзала, умная старуха черкешенка.    

– Если я не ошибаюсь, высокочтимая повелительница,  человек, вручивший кинжал, назвал Лабаканом, сумасшедшим портным, того, кого ты  считаешь своим сыном?    

– Да, верно, – ответила султанша, – но почему  ты об этом спрашиваешь?    

– А не думаете ли вы, что тот плут навязал ему свое  собственное имя? – продолжала невольница. – Если это так, я знаю  прекрасное средство уличить плута, но скажу его вам только на ухо.    

Султанша подставила рабыне ухо, и та шепотом дала ей совет,  видимо пришедшийся султанше по вкусу, потому что она собралась немедленно идти  к султану.    

Султанша была женщина умная, хорошо знавшая слабые стороны  султана и умевшая пользоваться ими. Посему она сделала вид, что уступает ему и  соглашается признать сына, но только испрашивает себе одно условие; султан,  который сожалел уже о своей вспышке, согласился принять ее условие, и она  заговорила:    

– Мне хотелось бы испытать ловкость обоих. Другая,  может быть, заставила бы их скакать верхом, фехтовать и метать копья, но это  умеет всякий; а я хочу дать им такую задачу, для которой требуется  сообразительность. Пусть каждый из них сошьет по кафтану и паре штанов, а мы  посмотрим, кто сделает лучше.    

Султан засмеялся и ответил:    

– Нечего сказать, умную штуку вы придумали! Чтобы мой  сын состязался с твоим сумасшедшим портным в том, кто сошьет лучше кафтан? Нет,  это не дело!    

Однако султанша напомнила ему, что он заранее согласился на  ее условие, и султан, который всегда держал слово, наконец сдался, поклявшись,  впрочем, что, какой бы прекрасный кафтан ни изготовил сумасшедший портной, он  все-таки не признает его своим сыном.    

Султан сам пошел к сыну и попросил его подчиниться причуде  матери, которая непременно желает видеть кафтан, изготовленный собственноручно  им. У простодушного Лабакана сердце взыграло от радости. «Если только дело за  этим, – подумал он, – то я уж сумею угодить султанше».    

Во дворце отвели две комнаты: одну для принца, другую для  портного, – там должны были они испытать свое искусство, причем каждому  было выдано только потребное количество шелка, ножницы, игла и нитки.    

Султану было очень любопытно, какой такой кафтан изготовит  его сын, но и у султанши тревожно билось сердце: удастся ли ее хитрость или  нет? Для работы обоим был дан двухдневный срок. На третий день султан повелел  призвать свою супругу, и когда она явилась, он послал за кафтанами и их  мастерами. Торжествуя, вошел Лабакан и развернул свое изделие перед изумленными  взорами султана.    

– Посмотри-ка, отец, – сказал он, –  посмотри-ка, глубокочтимая матушка, разве это не образец всех кафтанов? Я  побьюсь об заклад с самым искусным при дворным мастером, что лучше ему не  сшить.    

Султанша усмехнулась и обратилась к Омару:    

– А что ты смастерил, сын мой?    

С негодованием бросил тот об пол шелк и ножницы.    

– Меня учили обуздывать коня и владеть саблей, а копье  мое попадает в цель за шестьдесят шагов, но портняжное ремесло мне неведомо,  оно не подобало бы воспитаннику Эльфи-бея, повелителя Каира.    

– О, ты истинный сын моего господина! –  воскликнула султанша. – Ах! Дай мне обнять тебя, дай назвать тебя сыном!  Простите, мой супруг и повелитель, – обратилась она затем к  султану, – что я прибегла к этой хитрости. Разве вы не видите теперь, кто  принц, а кто портной? Воистину, кафтан, изготовленный вашим сыном, великолепен,  и мне бы очень хотелось узнать, у какого мастера он обучался.    

Султан сидел погруженный в глубокую задумчивость,  недоверчиво поглядывая то на жену, то на Лабакана, который тщетно старался  скрыть краску стыда и досады на то, что так глупо выдал себя.    

– И этого доказательства недостаточно, – сказал  султан, – однако, хвала Аллаху, я нашел средство узнать, обманут я или  нет.    

Он приказал оседлать своего самого быстрого коня, вскочил на  него и поскакал к лесу, который начинался неподалеку от города. Там, по старому  преданию, жила добрая фея по имени Адолзаида, которая часто и раньше в тяжелые  минуты приходила своим советом на помощь многим государям его рода, – к  ней и поспешил султан.    

Посреди леса была полянка, окруженная высокими кедрами. По  преданию, там жила фея, и редко смертный отваживался проникнуть туда, ибо с  давних пор страх перед тем местом передавался по наследству от отца к сыну.    

Прибыв на то место, султан слез с коня, привязал его к  дереву, стал посреди полянки и произнес громким голосом: «Если это правда, что  ты в трудную минуту не отказывала моим предкам в добром совете, то не презри  просьбы их внука и помоги мне в таком деле, где бессилен человеческий разум!»    

Едва он произнес последние слова, как один из кедров  раскрылся, и оттуда вышла окутанная покрывалом женщина в длинном белом одеянии.    

– Я знаю, зачем ты пришел ко мне, султан Саауд!  Намерения твои чисты, посему я не отрину твоей просьбы. Вот две шкатулки.  Возьми их, и пусть те двое, что называют себя твоими сыновьями, сделают выбор;  я знаю, что твой настоящий сын сделает выбор надлежащий. – Так сказала  женщина под покрывалом и протянула султану две маленькие шкатулочки из слоновой  кости, богато украшенные золотом и жемчугами; на крышках, которые султан тщетно  пытался открыть, были надписи из вделанных в них алмазов.    

На обратном пути султан ломал себе голову, что бы могло быть  в шкатулочках, которые ему никакими силами не удавалось открыть, и надписи тоже  не помогали разгадке, ибо на одной шкатулочке стояло: «Честь и слава», а на  другой: «Счастье и богатство». Султан подумал про себя, что и для него самого  выбор между этими двумя надписями оказался бы не легок, ибо обе они одинаково  заманчивы, обе одинаково соблазнительны.    

Вернувшись к себе во дворец, он призвал султаншу и сообщил  ей решение феи; она преисполнилась сладостной надежды, что тот, к кому влекла  ее душа, выберет шкатулочку, свидетельствующую о его царственном происхождении.    

Перед троном султана были поставлены два стола; на них  султан собственноручно водрузил обе шкатулки, затем поднялся на трон и подал  знак одному из своих рабов открыть двери залы. Блестящая толпа пашей и эмиров  страны, которых созвал султан, хлынула в залу сквозь раскрытые двери. Они  расположились на великолепных подушках, разложенных вдоль стен.    

Когда все уселись, султан вторично подал знак, и в залу  ввели Лабакана; горделивой поступью прошел он по зале, пал ниц перед троном и  спросил:    

– Что угодно моему отцу и господину?    

Султан приподнялся на троне и заговорил:    

– Сын мой, справедливость твоих притязаний на это имя  подвергнута сомнению! В одной из этих шкатулочек содержится доказательство  твоего высокого происхождения! Выбирай! Я не сомневаюсь, что ты выберешь верно!    

Лабакан поднялся с колен и подошел к шкатулочкам; он долго  обдумывал, какую взять, наконец сказал:    

– Глубокочтимый отец мой, что может быть выше счастья  называться твоим сыном; что благороднее, чем богатство твоего благоволения? Я  выбираю эту шкатулочку, на которой написано «Счастье и богатство».    

– Мы после узнаем, правильно ли ты выбрал; а пока  садись вот туда на подушки рядом с мединским пашой, – сказал султан и  подал знак рабам.    

Тогда ввели Омара; взгляд его был мрачен, лицо печально, и  вид его возбуждал единодушное сочувствие всех присутствующих. Он склонил колени  перед троном и спросил, что повелевает султан.    

Султан приказал ему выбрать одну из двух шкатулочек. Он  поднялся и подошел к столу.    

Внимательно прочитав обе надписи, он заявил:    

– В последние дни я познал, сколь непрочно счастье и  сколь преходяще богатство; но в эти же дни я познал, что храбрец обладает одним  несокрушимым достоянием – честью и что блестящая звезда славы не закатывается  вместе со счастьем. И пусть мне придется лишиться короны, – все равно,  жребий брошен: «Честь и слава», я выбираю вас!    

Омар положил руку на выбранную им шкатулочку, но султан  приказал ему остановиться; он подал знак Лабакану в свою очередь подойти к  столу, и тот тоже положил руку на выбранную им шкатулочку.    

Тогда султан велел принести кувшин воды из святого источника  Земзем в Мекке, омыл руки для молитвы, обернулся к востоку, пал ниц и стал  молиться: «Бог отцов моих, ты, столетиями сохранявший наш род чистым и  незапятнанным, не допусти недостойного посрамить имя Аббасидов! Возьми под свою  защиту моего истинного сына в этот час испытания!»    

Султан встал с колен и снова взошел на трон; все  присутствующие замерли в ожидании, не смея дохнуть, – было бы слышно, если  бы по зале пробежал мышонок, такая царила напряженная тишина; стоящие позади  вытягивали шеи, чтобы видеть шкатулочки.    

Тогда султан изрек: «Откройте шкатулочки!» – и шкатулочки,  которые раньше никакими силами нельзя было открыть, внезапно распахнулись сами  собой.    

В шкатулочке, выбранной Омаром, на бархатной подушке лежали  золотая корона и скипетр, в шкатулочке же Лабакана – большая игла и моток  ниток! Султан приказал обоим поднести к нему шкатулочки. Он взял с подушечки  маленькую корону, – что за чудо! – пока он держал ее, она в его руках  становилась все больше, пока не достигла размеров настоящей короны. Он возложил  корону на голову своего сына Омара, преклонившего перед ним колени, поцеловал  его в лоб и повелел ему сесть по правую свою руку.    

Затем повернулся к Лабакану и сказал:    

– Есть такая старая поговорка: знай сверчок свой  шесток! И тебе, видимо, надо знать свою иглу. Хотя ты и не заслужил моей  милости, но за тебя просил тот, кому я сегодня ни в чем не могу отказать.  Посему я дарую тебе твою жалкую жизнь, но если хочешь внять моему совету, то поспеши  покинуть мою страну!    

Посрамленный, уничтоженный, бедный портновский подмастерье  не мог ничего ответить. Он упал в ноги принцу, и слезы полились у него из глаз.    

– Простите ли вы меня, принц? – спросил он.    

– Верность другу, великодушие к врагу – вот чем  славятся Аббасиды, – отвечал принц, поднимая его с пола, – иди с  миром!    

– О, ты истинный сын мой! – воскликнул  растроганный султан и склонился на грудь сына.    

Эмиры и паши и все вельможи государства поднялись со своих  мест и провозгласили славу новому царскому сыну. Под всеобщее ликование Лабакан  потихоньку прокрался из залы со своей шкатулочкой под мышкой.    

Он спустился в конюшню султана, оседлал свою клячу Мурфу и  выехал из городских ворот, держа путь на Александрию. Вся его жизнь в роли  принца показалась ему сном, и только чудесная коробочка, богато украшенная  жемчугами и алмазами, доказывала, что то был не сон.    

Возвратившись в Александрию, он подъехал к дому своего  прежнего хозяина, слез на землю, привязал свою лошаденку к двери и вошел в  мастерскую. Хозяин сразу не узнал его и церемонно спросил, чем может ему  служить, но когда он ближе всмотрелся в посетителя и узнал своего старого  знакомца Лабакана, то позвал своих подмастерьев и учеников, и все они яростно  набросились на несчастного Лабакана, который не ожидал такого приема; они  толкали и колотили его утюгами и аршинами, кололи иглами и пыряли острыми  ножницами, пока он в изнеможении не опустился на кучу старой одежды.    

Пока он лежал, хозяин выговаривал ему за украденную одежду;  напрасно клялся Лабакан, что он и воротился-то с целью возместить все, напрасно  предлагал возмещение убытков в троекратном размере, – хозяин и подмастерья  опять накинулись на него, еще сильнее исколотили и вышвырнули за дверь. Избитый  и истерзанный, сел он на своего Мурфу и поплелся в караван-сарай. Там он  приклонил свою усталую, разбитую голову и стал размышлять о земной юдоли, о  заслугах, столь часто не признаваемых, и о ничтожности и непостоянстве всех  благ мирских. Он уснул с намерением отказаться от высоких устремлений и стать  честным ремесленником.    

И на следующий день он остался при своем намерении – должно  быть, тяжелые кулаки хозяина и подмастерьев выбили из него всякие кичливые  бредни.    

Он продал за большую цену свою шкатулочку, купил себе дом и  открыл портняжную мастерскую. Устроив все как следует и прибив над домом  вывеску: «Лабакан, портняжных дел мастер», он уселся, взял ту иглу и нитки, что  оказались в шкатулочке, и принялся штопать кафтан, который так жестоко изодрал  на нем хозяин. Кто-то отвлек его от работы, и когда он снова хотел взяться за  нее, что за удивительное зрелище представилось ему!    

Игла усердно шила дальше, без всякой посторонней помощи, и  делала такие тонкие искусные стежки, каких не делал и сам Лабакан в свои  вдохновеннейшие минуты!    

Поистине, самый малый дар доброй феи обладает великой  ценностью! Но дар этот имел еще и другую ценность, вот какую: моток ниток  никогда не переводился, как бы прилежно ни работала игла.    

У Лабакана появилось много заказчиков, и скоро он прослыл по  всей округе самым знаменитым портным; он кроил одежду и делал первый стежок  своей иглой, а дальше та проворно шила сама, не останавливаясь, пока одежда не  была готова. Скоро все в городе стали шить у мастера Лабакана, ибо он работал  прекрасно и брал очень дешево, и только одно смущало жителей Александрии, а  именно, что он обходился без помощников и работал при закрытых дверях.    

Итак, надпись на шкатулочке, сулившая счастье и богатство,  оправдалась; счастье и богатство, хотя и в скромных пределах, сопровождали шаги  простака портного, а когда он слышал о славе молодого султана Омара, которая  была на устах у всех, когда он слышал, что этот храбрец стал любимцем и  гордостью своего народа и грозой врагов, то прежний принц думал про себя: «А  ведь лучше, что я остался портным, потому что честь и слава далеко  небезопасны». Так жил Лабакан, довольный собой, уважаемый согражданами, и если  игла за это время не потеряла своей силы, то она шьет и по сию пору вечной  ниткой доброй феи Адолзаиды.    

     

На восходе солнца караван снялся с места и вскоре достиг Биркет-эль-Гада,  или Колодца Пилигримов, откуда до Каира оставалось всего три часа пути. Его  прибытия поджидали, и купцы наши были очень обрадованы, увидев друзей,  выехавших им навстречу из Каира. Они вступили в город через Бебельфальхские  ворота, ибо считается добрым знаком при возвращении из Мекки вступать в город  через те самые ворота, через которые вступил в него пророк.    

На базарной площади четверо турецких купцов распрощались с  чужестранцем и греческим купцом Цалевкосом и отправились вместе с друзьями по  домам. Цалевкос же указал чужестранцу хороший караван-сарай и пригласил его к  себе отобедать. Чужестранец согласился, пообещав прийти, как только сменит  одежду.    

Грек позаботился о том, чтобы как можно лучше попотчевать  чужестранца, к которому привязался за время дороги, и когда все яства и напитки  были поданы, сел, поджидая гостя.    

Наконец по галерее, ведущей к его покоям, раздались  медленные и тяжелые шаги. Он встал, чтобы по-дружески приветствовать гостя на  пороге; но, отворив дверь, отпрянул в ужасе, ибо перед ним стоял прежний  страшный человек в красном плаще. Он еще раз взглянул на него, – сомнений  быть не могло: та же величавая, повелительная осанка, та же маска, из которой  на него сверкали темные глаза, и тот же, затканный золотом красный плащ, столь  памятные ему по самым тяжким часам его жизни.    

Разноречивые чувства бушевали в груди Цалевкоса; он давно  уже примирился с этим образом, который сохранил в памяти, и все простил ему, но  вид его растравил старые раны, – все долгие часы предсмертной тоски, вся  скорбь, что отравила цвет его молодости, вихрем пронеслись перед его духовным  взором.    

– Что надобно тебе, страшный человек? – вскричал  грек, меж тем как видение не двигалось с порога. – Поспеши прочь, пока я  не проклял тебя!    

– Цалевкос! – произнес из-под маски знакомый  голос. – Так-то ты принимаешь своего гостя?    

Говоривший снял маску, откинул плащ, – то был Селим  Барух, чужестранец.    

Но Цалевкос не мог прийти в себя; его пугал чужестранец, в  котором он так явственно увидел незнакомца с Ponte Vecchio, но привычное  гостеприимство взяло верх; он жестом пригласил чужестранца к столу.    

– Я читаю у тебя в мыслях, – заговорил тот, когда  они уселись, – взгляд твой вопрошает меня; я мог бы смолчать и навеки  скрыться с глаз твоих, но мне должно оправдаться перед тобой, и потому я  решился явиться к тебе в прежнем своем облике, под страхом навлечь на себя твое  проклятие. Ты как-то сказал мне: «Вера отцов повелевает мне возлюбить его, ибо  он, конечно, несчастнее меня». Поверь, что это так, и выслушай мое оправдание.    

Мне надо начать издалека, дабы ты мог до конца понять меня.  Я появился на свет в Александрии, от родителей-христиан. Отец мой, младший сын  старинного и славного французского рода, был консулом своей страны в  Александрии. С десятилетнего возраста я воспитывался во Франции у одного из  братьев моей матери и лишь через несколько лет после начала Революции, вместе с  дядей, не чувствовавшим себя в безопасности на родине, отправился искать  пристанища за морем, у моих родителей. Уповая обрести покой, отнятый у нас восставшим  французским народом, прибыли мы в отчий дом. Но увы! В родном моем доме не все  было ладно. Внешние бури того неспокойного времени, правда, еще не докатились  сюда, но тем неожиданнее поразило несчастье внутренний мир нашей семьи. Брат  мой, подающий большие надежды юноша, первый секретарь моего отца, незадолго до  того женился на дочери одного флорентийского вельможи, жившего по соседству с  нами; за два дня до нашего приезда молодая жена внезапно исчезла, и, несмотря  на все старания, ни нашей семье, ни ее отцу не удалось напасть на ее след.  Пришлось предположить наконец, что она во время прогулки забрела слишком далеко  и попала в руки разбойников. Эта мысль была бы, пожалуй, отрадней моему  несчастному брату, чем истина, не замедлившая обнаружиться. Изменница уехала за  море с молодым неаполитанцем, которого встречала в доме своего отца. Брат мой,  до крайности возмущенный ее поступком, приложил все усилия, чтобы привлечь к  ответу преступницу, но тщетно: хлопоты его, наделав много шуму в Неаполе и во  Флоренции, лишь навлекли на нас еще большее несчастье. Флорентийский вельможа  отправился к себе на родину, якобы затем, чтобы защитить права моего брата, на  деле же – чтобы погубить нас. Он пресек во Флоренции все розыски, предпринятые  братом, и всяческими кознями добился того, что отец мой и брат попали в  немилость к своему правительству, были захвачены с помощью постыднейших уловок,  отвезены во Францию и там обезглавлены. Несчастная моя мать лишилась рассудка  и, только после десяти месяцев мучений, нашла избавление в смерти, придя,  однако, в полное сознание за несколько дней до кончины. Итак, я остался одинок  в целом мире, но лишь одна мысль наполняла мне душу, одна мысль заставляла меня  забывать даже скорбь: то было мощное пламя, что зажгла во мне мать в свой последний  час.    

В последние часы, как я уже говорил тебе, сознание к ней  возвратилось, она позвала меня и спокойно говорила со мной о нашей участи и о  своей кончине. Но потом она велела всем уйти из комнаты, с торжественным видом  поднялась на своем убогом ложе и сказала, что я получу ее благословение, лишь  поклявшись совершить то, что она завещает мне. Потрясенный словами умирающей  матери, я дал священный обет сделать то, что она мне укажет. Тогда она стала  поносить флорентийца и его дочь и, под страшной угрозой своего проклятия,  приказала мне отомстить ему за нашу несчастную семью. Она испустила дух у меня  на руках. Жажда мести давно таилась в моей душе; теперь она вспыхнула с  огромной силой. Я собрал остатки отцовского наследства и поклялся либо  отомстить, либо умереть.    

Вскоре я приехал во Флоренцию и жил там, скрываясь от всех.  Замыслам моим отчасти препятствовало то положение, которое занимали мои враги.  Старик флорентиец стал губернатором, а значит, располагал всеми средствами  погубить меня при малейшем подозрении. Случай пришел мне на помощь. Однажды  вечером мне на улице повстречался человек в хорошо знакомой ливрее. По неверной  походке, по мрачному виду и по срывавшимся у него с уст вполголоса «Santo  sacramento», «Maledetto diavolo»[3] я  узнал старика Пьетро, слугу флорентийца, которого помнил еще по Александрии. Я  не сомневался, что гнев его относится к хозяину, и решил воспользоваться его  недовольством. Он был очень удивлен, увидав меня, выложил мне свои обиды на  хозяина, которому с тех пор, как он стал губернатором, ничем не угодишь; и мое  золото в сочетании с его гневом не замедлило привлечь его на мою сторону. Самое  трудное было сделано. Я нашел человека, который за плату в любую минуту готов  был открыть мне двери в дом врага, – теперь план мести стал быстро  близиться к осуществлению. Жизнь старого флорентийца не могла, по моему  разумению, окупить гибель моей семьи. Смерть самого дорогого для него существа  – дочери его Бианки – вот что надлежало ему испытать. Ведь именно она так подло  надругалась над моим братом, ведь именно она была главной виновницей наших бед.  Весть, что Бианка как раз собирается вторично замуж, оказалась желанной для  моего алчущего мести сердца, – решено, она должна умереть. Но у меня  самого рука не подымалась на убийство, от Пьетро я тоже не ждал решимости;  поэтому мы стали подыскивать человека, который взялся бы за это дело. Я даже не  пытался подкупить кого-нибудь из флорентийцев, ибо никто из них не пошел бы  против губернатора. Тут Пьетро набрел на мысль, которую я и осуществил впоследствии,  а в исполнители ее он предложил тебя как врача и чужестранца. Дальнейшее тебе  известно. Лишь щепетильная честность твоя и осторожность едва не разрушили  моего замысла. Вот откуда приключение с плащом. Пьетро впустил нас во дворец  губернатора и столь же незаметно вывел бы нас оттуда, если бы мы с ним не  убежали, ужаснувшись зрелища, которое увидели в полуоткрытую дверь. Гонимый  страхом и раскаянием, я пробежал шагов двести и в изнеможении опустился на  ступени какой-то церкви. Там лишь я овладел собой, и первая моя мысль была о  тебе и о твоей ужасной участи, если тебя застигнут там, в доме.    

Я прокрался назад ко дворцу, но не нашел ни тебя, ни Пьетро,  однако дверца была отворена, и я понадеялся, что ты воспользовался возможностью  бегства. Но, с наступлением дня, страх преследования и непреодолимое раскаяние  погнали меня прочь, за пределы Флоренции. Я поспешил в Рим. Вообрази мое  потрясение, когда там через несколько дней стали повсюду рассказывать об этом  событии, добавляя, что убийца, греческий врач, пойман. В томительной тревоге  поспешил я назад во Флоренцию: если уж раньше месть моя казалась мне  чрезмерной, то теперь я проклинал ее, ибо считал, что жизнь твоя – слишком  дорогая за нее цена. Я приехал в тот самый день, когда ты лишился руки. Не  стану говорить о своих чувствах при виде того, как ты взошел на эшафот и  мужественно претерпел страдание. Но когда кровь твоя хлынула потоком, во мне  созрело решение скрасить остаток твоих дней. Что было потом, ты знаешь  сам, – мне остается досказать, зачем я совершил с тобою этот путь.    

Мысль, что ты все еще не простил меня, тяжким гнетом лежала  на мне, и вот я решился провести подле тебя несколько дней и наконец-то дать  тебе отчет в том, чем я грешен перед тобой.    

Молча выслушал грек своего гостя, и когда тот кончил, с  кротким видом протянул ему руку.    

– Я так и знал, что ты несчастней меня, ибо то жестокое  деяние, подобно грозовой туче, навеки повисло над тобой. Прощаю тебя от души.  Но дозволь мне задать тебе вопрос: как ты очутился в таком облике среди  пустыни? Чем занялся ты после того, как купил мне в Константинополе дом?    

– Я возвратился в Александрию, – отвечал  гость, – ненависть против всего рода человеческого бушевала у меня в  груди, – жгучая ненависть, в особенности против тех народов, которые  именуются просвещенными.    

Поверь мне, в среде мусульман мне дышалось вольнее!    

Не успел я пробыть в Александрии нескольких месяцев, как  соотечественники мои полонили ее.    

Для меня они были только палачами моего отца и брата:  поэтому я собрал нескольких единомышленников из знакомой молодежи, и мы  примкнули к тем отважным мамелюкам, что не раз наводили страх на французское  войско. Когда кампания закончилась, я не мог решиться приступить к мирным  трудам. Вместе с кучкой друзей-единомышленников я вел беспокойную, бродячую,  посвященную борьбе и охоте жизнь; мне хорошо живется с этими людьми, которые  почитают меня как своего владыку, ведь мои азиаты – народ хоть и не такой  просвещенный, как ваши европейцы, зато они чужды зависти и клеветы, тщеславия и  себялюбия.    

Цалевкос поблагодарил гостя за откровенность, однако не  скрыл от него, что человеку его происхождения и образования более  приличествовало бы жить и трудиться в христианских, европейских странах. Он  взял руку гостя, прося последовать за ним и жить с ним до самой смерти.    

Тот обратил к нему растроганный взор.    

– Теперь я вижу, – сказал он, – что ты до  конца простил мне и что ты любишь меня. Прими же мою глубочайшую  признательность. – Он вскочил с места и выпрямился во весь рост перед  греком, которого даже устрашил воинственный вид, мрачно сверкающий взор и  глухой таинственный голос чужестранца. – Твое приглашение очень  лестно, – продолжал тот, – оно показалось бы заманчивым всякому  другому – я же не могу принять его. Конь мой уже оседлан, слуги мои уже ждут  меня, прощай, Цалевкос!    

Эти чужие друг другу люди, которых столь странно свела  судьба, обнялись на прощание.    

– Как же мне назвать тебя? Как имя моего гостя, который  навеки останется жить у меня в памяти? – спросил грек.    

Чужестранец пытливо взглянул на него, еще раз пожал ему руку  и произнес:    

– Меня зовут повелителем пустыни. Я разбойник Орбазан.    

     

 Александрийский шейх и  его невольники    

     

Странным человеком был александрийский шейх Али-Бану. Когда  утром он шел по улицам Александрии в дорогом кашемировом тюрбане, в праздничной  одежде и богатом поясе, стоимостью в пятьдесят верблюдов; когда он выступал  медленно и важно, нахмурив лоб, сдвинув брови, потупив глаза и, каждые пять  шагов, задумчиво поглаживая свою длинную черную бороду; когда он шествовал так  в мечеть, чтобы, как того требовал его сан, толковать правоверным Коран, –  тогда встречные останавливались, глядели ему вслед и говорили друг другу: «Ведь  какой красивый, осанистый человек». «И богат, богат и знатен, – прибавлял  другой, – очень богат: у него и замок у Стамбульской пристани, у него и  поместья, и угодья, и много скота и рабов». «Да, – замечал третий, –  а тот татарин, которого недавно послал к нему из Стамбула сам повелитель  правоверных, – да благословит его пророк! – говорил, что наш шейх в  большом почете у рейс-эфенди, у капудан-паши, – у всех, даже у самого  султана». «Да, – восклицал четвертый, – каждый его шаг благословен  небом! Он богат и знатен, но – вы знаете, что я имею в виду!» «Да,  да, – шептались в толпе, – что правда, то правда, – у каждого  свое горе; не желал бы я поменяться с ним долей; он богат и знатен, но, но…»    

На самой красивой площади Александрии у Али-Бану был  великолепный дом. Перед домом раскинулась широкая терраса, выложенная мрамором,  осененная пальмами. Вечером он часто сиживал там и курил кальян.    

Двенадцать богато одетых невольников, стоя в почтительном  отдалении, ловили его взгляд – у одного был для него наготове бетель,  другой держал зонт, третий – золотые сосуды с вкусным шербетом, четвертый  опахалом из павлиньих перьев отгонял мух от своего господина, певцы, с лютнями  и флейтами, ждали, когда он пожелает усладить свой слух музыкой; а самый ученый  из невольников приготовил свитки, дабы развлечь его чтением.    

Но напрасно ждали они от него знака: ему не угодны были  музыка и пение, ему не хотелось внимать изречениям и стихам мудрых поэтов былых  времен, не хотелось отведать щербета, пожевать бетеля, – даже раб с  опахалом из павлиньих перьев старался напрасно – господин не замечал,  когда около него жужжала муха.    

И часто прохожие останавливались и дивились на великолепие  дома, на невольников в роскошных одеждах, на все окружавшие его приятности; но  затем, когда они переводили взгляд на сидевшего под пальмами шейха, серьезного  и хмурого, не отводившего глаз от голубоватого дымка кальяна, они покачивали  головой и говорили: «Поистине, этот богач – бедняк. Он, имущий, бедней  неимущего, пророк не дал ему разумения, дабы наслаждаться своим богатством».  Так говорили прохожие, смеялись и шли своей дорогой.    

Как-то вечером, когда шейх, окруженный всей земной роскошью,  сидел, как обычно, в тени пальм на пороге своего дома и в одиночестве печально  курил кальян, неподалеку собралось несколько юношей; они глядели на него и  смеялись.    

– Поистине шейх Али-Бану глупец, – сказал один из  них. – Мне бы его сокровища, я распорядился бы ими иначе. Что ни день, шло  бы у меня веселье и роскошество. В обширных хоромах пировали бы друзья, и  радость и смех оглашали бы эти унылые своды.    

– Да, оно бы не плохо, – возразил другой, –  да только с многочисленными друзьями, пожалуй, быстро проживешь все имение,  будь оно хоть столь же несметно, как у султана, да благословит его пророк.  Довелось бы мне сидеть вечерком здесь под пальмами, на этой красивой террасе, я  приказал бы рабам петь и играть, я позвал бы танцовщиков, и они бы плясали, и  прыгали, и проделывали всякие замысловатые штуки. А я важно покуривал бы  кальян, смаковал вкусный шербет и наслаждался всем, словно король Багдада.    

– Шейх, – молвил третий юноша, бывший  писцом, – шейх, как говорят, человек ученый и мудрый, да и правда, его  толкование Корана свидетельствует о его начитанности и глубоком знании всех  поэтов и мудрых писаний. Но разве жизнь, которую он ведет, подобает разумному  мужу? Вот стоит невольник с целой охапкой свитков; я отдал бы свою праздничную  одежду за возможность прочитать хоть один из них, ведь все они, конечно,  большая редкость. А он! Он сидит и курит, а до книг ему и дела нет. Будь я  шейхом Али-Бану, невольник читал бы мне до хрипоты или до наступления ночи. Но  и тогда он должен был бы мне читать, пока я не засну.    

– Ишь ты! Нечего сказать, вы знаете, как устроить  приятную жизнь, – засмеялся четвертый. – Есть и пить, петь и плясать,  читать изречения и слушать стихи жалких поэтов! Нет, я бы устроил свою жизнь  совершенно иначе. У него прекрасные кони и верблюды и куча денег. На его месте  я пустился бы в путь и ехал бы, ехал до края света, до самой Московии, до  франкской земли. Чтобы поглядеть на чудеса света, я не побоялся бы самой  дальней дороги. Вот как бы я поступил, будь я на его месте.    

– Юность – прекрасная пора, в этом возрасте все  радует, – молвил невзрачный с виду старик, стоявший неподалеку и слышавший  их речи. – Но позвольте мне сказать, что юность неразумна и болтает зря,  сама того не понимая.    

– Что вы хотите сказать, старичок? – с удивлением  спросили юноши. – Уж не нас ли вы имеете в виду? Какое вам дело, порицаем  мы образ жизни шейха или нет?    

– Если один человек знает что-либо лучше другого, пусть  он исправит его заблуждение, так повелел пророк, – возразил старик. –  Правда, небо благословило шейха богатством, у него есть все, чего пожелает  душа; но хмур и печален он не без причины. Вы полагаете, он всегда был таким?  Нет, я видел его пятнадцать лет тому назад; тогда он был весел и бодр, как  газель, жил радостно и наслаждался жизнью. В ту пору у него был сын, радость его  очей, красивый и образованный; и всякий, кто его видел и слышал, завидовал  шейху, владевшему таким сокровищем, – сыну шел всего десятый год, а учен  он был как другой и в восемнадцать вряд ли будет.    

– И он умер? Бедный шейх! – воскликнул молодой  писец.    

– Для шейха было бы утешением узнать, что сын его  вернулся в отчий дом, в обитель пророка, где ему жилось бы лучше, чем здесь, в  Александрии. Но то, что пережил он, гораздо хуже. В те дни франки, как голодные  волки, напали на нашу землю и начали с нами войну. Они покорили Александрию и  отсюда совершали набеги все дальше и дальше в глубь страны и воевали с  мамелюками. Шейх был умным человеком и умел с ними ладить. Но то ли они  позарились на его богатство, то ли он помог своим единоверцам, точно не скажу, –  словом, как-то они пришли к нему и обвинили его в том, что он тайно снабжает  мамелюков оружием, лошадьми и провиантом. Как он ни доказывал свою  невиновность, ничто не помогло; франки народ грубый и жестокосердый, они идут  на все, когда дело касается денег. Итак, они забрали заложником его сына, по  имени Кайрам. Шейх предложил за него много денег, но франки хотели вынудить  шейха повысить выкуп и не отпустили его сына. Тут вдруг их паша, или как там  его зовут, неожиданно отдал приказ готовиться к отплытию. В Александрии об этом  никто не знал, и они уплыли в открытое море, а маленького Кайрама, сына  Али-Бану, они, верно, увезли с собой, так как с тех пор о нем ничего не слышно.    

– Ах, несчастный отец, как покарал его Аллах! –  единодушно воскликнули юноши и с сожалением посмотрели на шейха, который при  всем окружающем его великолепии, грустный и одинокий, сидел под пальмами.    

– Жена, которую он очень любил, умерла с горя. А он  купил корабль, снарядил его и уговорил франкского лекаря, что живет там внизу у  колодца, отправиться с ним в Франкистан на поиски пропавшего сына. Они сели на  корабль и долго плыли по морю, пока наконец не прибыли в землю тех гяуров, тех  неверных, что были в Александрии. Но там, говорят, как раз творилось что-то  неладное. Франки свергли своего султана и пашей, и богатые и бедные рубили друг  другу головы, и в стране не было порядка. Тщетно расспрашивали они во всех  городах о мальчике Кайраме, – никто не слыхал о нем, и франкский лекарь  посоветовал наконец шейху плыть обратно, не то, чего доброго, им самим не  сносить головы.    

Так и вернулись они домой, и с приезда по сей день шейх  ведет все ту же жизнь, что сейчас, ибо он скорбит по сыну, и он прав. Разве,  когда он ест и пьет, он не думает: «А мой сынок Кайрам, может быть, томится  голодом и жаждой»? А когда он облачается в дорогие шали и праздничные одежды,  как того требуют его сан и достоинство, разве он не думает: «А ему, верно,  нечем прикрыть наготу»? А когда его окружают певцы, плясуны и чтецы, – его  невольники, – разве он не думает: «А мой бедный сын, верно, сейчас пляшет  или играет в угоду своему франкскому повелителю»? Но больше всего печалит его  мысль, что вдали от отчизны, среди неверных, терпя их насмешки, его милый  Кайрам позабудет веру отцов и им не придется обнять друг друга в райских садах!  Вот потому-то он так милосерд к своим рабам и щедро оделяет нищих; он думает,  что Аллах воздаст ему за это и смягчит сердца франков, повелителей его сына, и  они будут ласковее к нему. И каждый раз, как наступает день, когда у него  похитили сына, он отпускает на волю двенадцать рабов.    

– Об этом я тоже слышал, – ответил писец. –  Но каких только чудес не наговорят? О его сыне при этом не упоминали, зато,  правда, рассказывают, будто шейх странный человек и особенно падок на сказки,  будто каждый год он устраивает состязание между своими рабами и того, чей  рассказ лучше, отпускает на волю.    

– Не верьте людской молве, – сказал старик, –  все так, как я говорю, я уж верно знаю; возможно, что в этот печальный день ему  хочется приободриться и он велит рассказывать себе сказки; но отпускает он  рабов в память сына. Однако свежеет, мне пора. Салем-алейкюм, мир с вами,  молодые люди, и в будущем судите получше о нашем добром шейхе.    

Юноши поблагодарили старика за сведения, еще раз взглянули  на скорбящего отца и пошли своей дорогой, повторяя: «Да, не хотелось бы мне  быть на месте Али-Бану».    

Вскоре после того, как юноши разговаривали со стариком о  шейхе Али-Бану, случилось им проходить по той же улице в час утренней молитвы.  Им вспомнился старик и его рассказ, и они пожалели шейха и взглянули на его  дом. Но каково же было их удивление, когда они увидали, что весь дворец  разубран на славу! На кровле, по которой прохаживались нарядные невольницы,  развевались знамена и флаги, сени утопали в дорогих коврах, с широких ступеней  спускались шелковые ткани, даже улицу устилало прекрасное тонкое сукно, на  которое многие позарились бы для праздничной одежды или для покрывала.    

– Ишь как переменился шейх за несколько дней! –  сказал молодой писец. – Уж не хочет ли он задать пир? Уж не хочет ли он,  чтоб потрудились для него певцы и танцовщики? Посмотрите только на ковры!  Пожалуй, ни у кого во всей Александрии не сыскать таких! А сукно-то какое на  голой земле, просто даже жалко!    

– Знаешь, что я думаю? – молвил другой. – Он,  верно, ждет знатного гостя. Такие приготовления делаются по случаю приема  повелителя могущественной страны или эфенди султана, когда они осчастливливают  дом своим посещением. Кого-то ждут здесь сегодня?    

– Смотри-ка, кто это там идет, – уж не наш ли  старик? Он ведь все знает и, верно, нам все растолкует. Эй, старичок! Нельзя ли  вас попросить на минутку сюда! – окликнули они его; старик заметил их  знаки и подошел, признав в них тех юношей, с которыми беседовал несколько дней  тому назад. Они обратили его внимание на приготовления в доме шейха и спросили,  не знает ли он, какого знатного гостя там ожидают.    

– Вы думаете, Али-Бану задает сегодня веселый пир или  знатный гость оказал честь его дому? Это не так, – сказал он, – но  сегодня, как вы знаете, двенадцатый день месяца рамадана, а в этот день увели в  заложники его сына.    

– Но, клянусь бородой пророка! – воскликнул один  из юношей. – Все убрано так, словно здесь свадьба и пиршество, а ведь это  для него памятный день скорби. Как это понять? Согласитесь, у шейха все-таки  несколько помутился рассудок.    

– Не судите ли вы по-прежнему слишком поспешно, мой  молодой друг? – улыбаясь, спросил старик. – И на этот раз стрела у  вас острая и хорошо отточенная тетива на луке натянута туго, и все же вы бьете  далеко мимо цели. Знайте же – сегодня шейх ждет своего сына.    

– Так он найден? – воскликнули юноши и  обрадовались за отца.    

– Нет, и, верно, еще долго не будет найден, но знайте:  лет восемь – десять тому назад, когда шейх в скорби и печали справлял этот  день, по своему обычаю, – отпускал рабов и кормил и поил нищих, –  случилось ему послать пищу и питье одному дервишу, в изнеможении прилегшему в  тени его дома. А дервиш этот был святым человеком, прорицателем и звездочетом.  Подкрепившись от щедрот милостивого шейха, он приблизился к нему и сказал: «Мне  известна причина твоего горя; ведь сегодня двенадцатое число месяца рамадана, а  в этот день ты лишился сына. Но утешься, день скорби превратится для тебя в  день ликования, знай: в этот день вернется к тебе сын». Так сказал дервиш.  Усомниться в речах такого человека было бы грехом для мусульманина. Правда,  скорбь Али не утихла, но все же каждый раз в этот день он ожидает возвращения  сына и украшает дом, сени и лестницы так, словно тот может вернуться в любую  минуту.    

– Чудеса! – воскликнул писец. – А все-таки  хотелось бы мне поглядеть на великолепное убранство и на шейха, как он грустит  среди всего этого великолепия, но, главное, хотелось бы мне послушать рассказы  его невольников.    

– Нет ничего легче, – ответил старик. –  Надсмотрщик над его рабами с давних пор мне приятель и всегда в этот день  устраивает мне местечко в зале, где, в толпе слуг и друзей шейха, один человек  пройдет незамеченным.    

Я поговорю с ним, может быть, он впустит и вас. Вас ведь  всего четверо; думаю, как-нибудь устроим; приходите в девятом часу сюда на  площадь, и я передам вам его ответ.    

Так говорил старик; юноши поблагодарили его и удалились,  снедаемые любопытством посмотреть, как будет шейх справлять этот день.    

К назначенному часу они пришли на площадь перед домом шейха  и встретили старика, тот сказал, что надсмотрщик над рабами позволил провести  их. Он пошел вперед, но не по богато устланным лестницам и не через главные  ворота, а через боковую калиточку, которую тщательно запер за собой. Потом он  повел их по разным галереям, и наконец они попали в большую залу. Здесь было  полно народу: тут были и именитые мужи в богатых одеждах, и друзья шейха,  пришедшие утешить его в его скорби, тут были и невольники разного возраста и  разных народностей. И у всех на лице была печаль, ибо они любили своего господина  и скорбели вместе с ним. В конце залы на роскошном диване восседали самые  знатные друзья Али, и невольники прислуживали им. Около них на полу сидел шейх:  скорбя по сыне, он не хотел сидеть на праздничном ковре. Он подпер голову рукой  и, казалось, мало внимал словам утешения, которые нашептывали ему друзья.  Напротив него сидели несколько старых и молодых мужчин в невольничьей одежде.  Старик поведал своим юным друзьям, что это рабы, которых сегодня отпускает на  волю Али-Бану. Среди них было и несколько франков, и старик обратил особое  внимание юношей на одного из них, отличавшегося писаной красотой и еще очень  молодого. Всего несколько дней тому назад шейх купил его у тунисского  работорговца за большие деньги и, однако, уже сегодня отпускал его на волю: он  верил, что чем больше франков отправит он обратно на родину, тем скорее  вызволит пророк из неволи его сына.    

После того как всем разнесли прохладительные напитки, шейх  подал знак надсмотрщику над рабами. Тот поднялся, и в зале воцарилась глубокая  тишина. Он стал перед невольниками, которых должны были отпустить на свободу, и  громко произнес: «Слушайте, рабы, отпускаемые ныне на волю по милости моего  господина Али-Бану, александрийского шейха, пусть каждый, как полагается в этот  день у него в доме, соблюдет обычай и что-нибудь расскажет».    

Они пошептались между собой. Затем заговорил старик  невольник и повел свой рассказ:    

 Карлик Нос    

     

Господин! Как не правы те, кто думает, будто только во  времена Гаруна аль-Рашида, владыки Багдада, водились феи и волшебники, и даже  утверждают, будто в тех рассказах о проделках духов и их повелителей, что можно  услышать на базаре, нет правды. Еще и в наши дни встречаются феи, и не так  давно я сам был свидетелем одного происшествия, в котором принимали явное  участие духи, о чем я и поведаю вам.    

В одном крупном городе любезного моего отечества, Германии,  много лет тому назад тихо и мирно жили сапожник с женой. Он сидел целый день на  углу улицы и латал башмаки и туфли и даже тачал новые, если кто доверял ему эту  работу, – но в таких случаях ему приходилось покупать раньше кожу, потому  что он был беден и не держал запасов. Жена его торговала овощами и плодами,  которые разводила в садике за городскими воротами, и люди охотно покупали у  нее, потому что она одевалась опрятно и чисто и умела красиво разложить и  показать лицом свой товар.    

У этих скромных людей был красивый сынок, складный, пригожий  лицом и для своего двенадцатилетнего возраста довольно крупный. Обычно он сидел  подле матери в овощном ряду и охотно помогал хозяйкам и поварам, закупившим  много всякого товара у сапожниковой жены, донести его до дому; и с такой  прогулки он редко возвращался без красивого цветка, мелкой монеты или  лакомства, потому что господам нравилось, когда повара приводили с собой  красивого мальчика, и они всегда щедро его награждали.    

В один прекрасный день сапожникова жена сидела, по своему  обыкновению, на базаре; перед ней стояли корзины с капустой и другими овощами,  с различными травами и семенами, а в корзиночке поменьше лежали ранние груши,  яблоки и абрикосы. Сынок ее Якоб, так звали мальчика, сидел около и звонким  голосом выкрикивал: «Пожалуйте, господа, взгляните, что за чудесная капуста,  что за душистые травы! Покупайте, хозяйки, ранние груши! Кому ранние яблоки и  абрикосы! Мать торгует без запроса». Так выкрикивал мальчик. По базару как раз  проходила старуха, оборванная и в лохмотьях; у нее было остренькое личико, от  старости все сморщенное, красные глаза и острый нос крючком чуть не до самого  подбородка; она шла, опираясь на длинную клюку, и все же было непонятно, как  она передвигается; она ковыляла, хромала, спотыкалась; казалось, ноги у нее на  шарнирах и она вот-вот полетит кувырком и стукнется острым носом о мостовую.    

Сапожникова жена внимательно оглядела старуху. Уже  шестнадцать лет сидела она ежедневно тут на базаре и ни разу еще не видала этой  старой карги. Но она невольно испугалась, когда та заковыляла прямо к ней и  остановилась у корзин.    

– Вы Ганна, торговка овощами? – спросила старуха  противным хриплым голосом, все время тряся головой.    

– Да, это я, – ответила сапожникова жена, –  вам что угодно?    

– Посмотрим, посмотрим! Поглядим травку, поглядим  травку, есть ли у тебя то, что мне надобно, – ответила старуха, нагнулась  к корзинам и стала рыться коричневыми уродливыми руками в корзине с травами;  длинными паучьими пальцами хватала она травы, разложенные так красиво и  аккуратно, затем подносила одну за другой к длинному носу и обнюхивала со всех  сторон. У жены сапожника надрывалось сердце при виде того, как старуха  перебирает редкие травы; но она не смела ничего сказать, ведь выбирать  товар – право покупателя, да, кроме того, она испытывала какой-то  непонятный страх перед этой женщиной. Перерыв всю корзину, та пробормотала:  «Дрянь, а не товар, дрянь, а не травы, ничего, что мне надобно; пятьдесят лет  тому назад куда лучше было; дрянь, а не товар, дрянь, а не товар!»    

Такие речи рассердили Якоба.    

– Послушай, старуха, где у тебя совесть? – сердито  крикнул он. – Сначала копаешься своими противными коричневыми пальцами в  прекрасных травах и мнешь их, потом суешь себе под длинный нос, никто, кто это  видел, их теперь не возьмет, а потом еще ругаешь наш товар дрянью, а у нас ведь  покупает повар самого герцога.    

Старуха покосилась на бойкого мальчугана, противно хихикнула  и прохрипела:    

– Так, так, сыночек! Значит, тебе не нравится мой нос,  мой красивый длинный нос? Погоди, у самого такой посреди лица вырастет и  вытянется до самого подбородка. – С этими словами она заковыляла к другой  корзине, в которой лежала капуста. Выбрала самые красивые белые кочаны и давила  и жала их так, что они кряхтели, затем кое-как побросала в корзину и опять  сказала: «Дрянь, а не товар, дрянь, а не капуста!»    

– Не тряси так противно головой, – испуганно  закричал мальчуган. – Шея-то у тебя не толще капустной кочерыжки, того и  гляди, подломится, а тогда твоя голова полетит прямо в корзину! Где нам тогда  найти покупателя на свой товар?    

– Так тебе не нравятся тонкие шеи? – хихикая,  пробормотала старуха. – Ну так у тебя совсем шеи не будет: голова уйдет в  плечи, чтобы как-нибудь не свалиться с тщедушного тельца.    

– Не болтайте всякого вздора с мальчуганом, –  сказала наконец сапожникова жена, рассердившись, что та все только щупала,  разглядывала и обнюхивала, – а ежели вам что надобно, так поторопитесь, а  то вы разогнали других покупателей.    

– Ладно, будь по-твоему, – воскликнула старуха,  злобно взглянув на нее, – я куплю у тебя эти шесть кочанов; но ты видишь,  я опираюсь на клюку и не могу ничего нести; позволь твоему сыночку донести мне  товар до дому, а я его отблагодарю.    

Мальчугану не хотелось идти, и он заплакал, потому что  боялся безобразной старухи, но мать строго приказала ему слушаться, так как  считала грехом взвалить на старую немощную женщину такую поклажу; хныча,  послушался он матери, сложил кочаны в корзину и пошел по базару за старухой.    

Дело шло у нее не очень-то быстро, и понадобилось добрых три  четверти часа, чтобы дойти до отдаленной части города, где она остановилась  перед ветхой хибаркой. Тут она вытащила из кармана старый ржавый крючок, ловко  вставила его в замочную скважину, и дверь с громким треском растворилась.    

Но как удивился Якоб, когда вошел в дом! Внутри все было  великолепно убрано, потолок и стены облицованы мрамором, вещи все из дорого  черного дерева с инкрустацией из золота и полированных камней, пол из стекла, и  такой гладкий, что мальчуган поскользнулся и упал. А старуха вытащила из  кармана серебряную дудочку и стала насвистывать песенку, которая пронзительно  разносилась по всему дому. И сейчас же по лестнице спустились морские свинки;  Якобу показалось очень странным, что они ходят прямо на задних лапках, что  скорлупки от орехов заменяют им башмаки, что одеты они в человечью одежду, а на  головах носят самые новомодные шляпы.    

– Ах вы, мразь негодная… Куда вы девали мои  туфли? – прикрикнула старуха и швырнула в них клюкой, да так, что они  завизжали и подскочили. – Долго мне еще здесь стоять?    

Они быстро запрыгали вверх по лестнице и вернулись с двумя  скорлупами кокосового ореха, обшитыми внутри кожей, и ловко надели их старухе  на ноги.    

Хромоты и ковыляния как не бывало. Она отбросила клюку и  очень быстро заскользила по стеклянному полу, таща за руку Якоба. Наконец  старуха остановилась в комнате, в которой было много всякой утвари, так что  она, пожалуй, походила на кухню, хотя столы красного дерева и диваны,  застланные роскошными коврами, больше подобали парадным апартаментам.    

– Садись, сынок, – очень ласково сказала старуха,  запихивая его в угол дивана и задвигая столом, чтобы он не мог вылезть. –  Садись, человечьи головы не такие уж легкие, да, не такие уж легкие.    

– Что-то я вас, бабушка, не пойму, – воскликнул  мальчуган. – Я правда застал, но нес-то я капустные головы, вы их купили у  моей матери!    

– Ну, это ты ошибаешься, – засмеялась старуха,  подняла с корзины крышку и, схватив за вихор, вытащила оттуда человечью голову.    

Мальчуган опешил; от страха он не мог понять, что случилось,  но сразу подумал о матери: если прослышат про человечьи головы, решил он, то  станут, конечно, винить мою мать.    

– Погоди, я дам тебе что-то в награду за то, что ты  такой послушный, – пробормотала старуха, – потерпи минутку, сейчас  сварю тебе такого супцу, что ты его всю жизнь помнить будешь.    

Она сказала и снова свистнула. Сначала прибежало много  морских свинок, одетых по-человечьи; на них были повязаны кухонные фартуки, а  за пояс заткнуты уполовники и кухонные ножи; вслед за ними прибежала вприпрыжку  толпа белок; ходили они на задних лапках, на них были широкие шаровары, а на  голове зеленые бархатные шапочки. Должно быть, это были поварята, потому что  они очень быстро взбирались вверх по стенам и спускались оттуда со сковородками  и мисками, с яйцами и маслом, травами и мукой и несли все это к очагу; а возле  то и дело сновала взад и вперед старуха в своих туфлях из скорлупы кокосовых  орехов, и мальчуган видел, что она очень старается сварить ему суп повкусней.  Теперь огонь затрещал веселей, сковорода задымилась и зашипела, в комнате  распространился вкусный запах, а старуха все бегала взад и вперед, и белки и  морские свинки вслед за ней, и каждый раз, как она проходила мимо очага, она  совала свой длинный нос в котелок. Наконец все закипело и заклокотало, от  котелка повалил пар, а пена брызнула на огонь. Тогда она сняла котелок, вылила  содержимое в серебряную миску и поставила ее перед Якобом.    

– Так, сынок, так, – сказала она, – вот  покушай супцу и получишь все, что тебе так во мне понравилось! Станешь сам  искусным поваром, ведь надо же чем-то быть, а вот травки, травки-то тебе  нипочем не найти; отчего не было ее в корзине у твоей матери?    

Мальчуган не понимал как следует, что она говорит, тем  усерднее принялся он за суп, уж очень он ему понравился. Мать не раз потчевала  его лакомыми кушаньями, но ничего еще не приходилось ему так по вкусу. Суп был  кисло-сладкий и очень наваристый, от него исходил тонкий запах трав и кореньев.  Пока он доедал последние капли превосходного яства, морские свинки зажгли  арабское куренье, от которого по комнате пошли голубоватые клубы дыма. Клубы  эти все сгущались и сгущались и оседали; аромат курения действовал на  мальчугана, как дурман; каждый раз, как он приходил в себя, вспоминал, что пора  к матери, и хотел встать, он снова погружался в дремоту, а под конец и вправду  заснул на диване у старухи.    

Странные сны привиделись мальчику. Ему чудилось, будто  старуха сняла с него одежду и облекла его в беличью шкурку. Теперь он мог  прыгать и лазить не хуже белки; он познакомился с остальными белками и морскими  свинками, народом весьма учтивым и благонравным; вместе с ними нес он службу у  старухи. Сначала он допускался только до обязанностей чистильщика сапог, то  есть он должен был смазывать маслом и начищать до блеска кокосовые орехи,  которые старуха носила вместо башмаков. С этим делом он справлялся ловко, так  как в отцовском доме его не раз засаживали за такую работу; приблизительно  через год – снилось ему дальше – он был допущен до более тонкой  работы: ему приказано было вместе с другими белками ловить пылинки, плясавшие в  солнечном луче, а наловив достаточное количество, просеивать их через частое  сито. Хозяйка считала солнечные пылинки за самое что ни на есть нежное на  свете, а потеряв последние зубы, она не могла жевать как следует, и потому ей  пекли хлеб из солнечных пылинок.    

Еще через год его перевели в число тех слуг, что собирали  питьевую воду для старухи. Не подумайте, что она приказала вырыть колодец или  поставить во дворе бочку для дождевой воды; их работа требовала куда больше  искусства: белки, а с ними и Якоб, скорлупками лесных орехов вычерпывала росу  из роз – она-то и служила старухе питьевой водой. А старуха пила весьма  много, поэтому водоносам приходилось туго. Через год его приставили к работе по  дому; на нем лежала обязанность держать в чистоте полы, а так как они были  стеклянными и на них заметно было даже дыхание, то работа эта была нелегкая.  Они терли полы щетками и, привязав к ногам старую суконку, ловко скользили по  комнате. На четвертый год он был наконец определен на кухню. Это была почетная  должность, до которой допускали только после долгих испытаний. Там Якоб из  поваренка дослужился до старшего повара-паштетника и приобрел такой огромный  опыт и умение во всем, касающемся поварского искусства, что часто сам себе  дивился; все он постиг, всему научился, быстро и вкусно готовил самые  замысловатые кушанья, паштеты, в которые входили двести разных приправ, овощные  супы из всех существующих на свете травок.    

Так протекли на службе у старухи лет семь; и вот как-то раз  она собралась уходить, сняла свои кокосовые башмаки, вооружилась корзиной и  клюкой, а ему приказала ощипать курочку, нафаршировать травами и, вкусно  подрумянив, зажарить к ее приходу. Он приготовил ее по всем правилам поварского  искусства. Свернул шею, ошпарил кипятком, ловко ощипал, поскоблил кожу, так что  та стала гладкой и нежной, и выпотрошил курочку.    

Потом принялся собирать травы для начинки. На этот раз он  увидал в кладовой, где хранились травы, стенной шкафчик с приоткрытыми  дверцами, которого он раньше не замечал. Любопытствуя узнать, что в нем,  подошел он поближе, – и глядь! – там стояло много корзиночек, от  которых исходил приятный крепкий запах. Он открыл одну и нашел травки совсем  особой формы и цвета. Стебель и листья были голубовато-зеленые, а на конце  сидел огненно-красный цветочек с желтой каймой; в раздумье разглядывал и нюхал  он цветок, от которого струился тот же крепкий аромат, которым благоухал суп,  сваренный ему когда-то старухой. Но запах был так силен, что он чихнул, стал  чихать сильней и наконец совсем расчихался и проснулся.    

Он лежал на старухином диване и с удивлением оглядывал  комнату. «И привидятся же такие сны, прямо как наяву, – подумал он. –  Я мог бы поклясться, что я – жалкая белочка, вожу дружбу с морскими  свинками и прочим зверьем и что в то же время я стал искусным поваром. Ну и  посмеется же матушка, когда я ей все это расскажу! Только, пожалуй, она  заругает меня, что я заснул у чужих и не помогаю ей на рынке». При этой мысли  он поднялся, собираясь уходить; все тело у него еще одеревенело от сна,  особенно шея, – он не мог как следует вертеть головой; он даже сам на себя  усмехнулся, что он такой сонный, никак не придет в себя и то и дело тыкается  носом в шкаф или в стену, а когда быстро обернется, задевает носом о дверной  косяк. Белки и морские свинки с визгом бегали вокруг него, словно хотели  увязаться за ним; уже стоя на пороге, он позвал их с собой, ведь это были такие  славные зверюшки. Но они быстро покатились на своих ореховых скорлупках обратно  в дом, и только издали доносился их визг.    

Старуха завела его в довольно отдаленную часть города, и он  едва выбрался из узких улочек, да к тому же там еще была толчея, потому что,  как ему сдавалось, где-то поблизости появился карлик; то и дело слышались  крики: «Эй, взгляните-ка на уродца-карлика! Откуда взялся такой карлик? Ну и  длинный же у него нос, а голова совсем ушла в плечи, а руки-то какие темные и  безобразные!» В другое время он и сам побежал бы за народом, потому что больше  всего на свете любил глазеть на великанов и карликов или на необычайные  заморские наряды, но сейчас ему надо было торопиться к матери.    

Когда он пришел на базар, на него напал страх. Мать сидела  еще там, и в корзинке у нее было порядочно товара, значит, он проспал не очень  долго, но уже издали она показалась ему очень печальной: она не зазывала  покупателей и сидела, подперев голову рукой, а когда он подошел поближе, ему  почудилось, будто она бледнее обычного. Он медлил, не зная, как поступить;  наконец собрался с духом, подкрался к ней сзади, ласково положил ей руку на  плечо и сказал:    

– Матушка, тебе нездоровится? Ты сердишься на меня?    

Женщина обернулась, но тут же отпрянула с криком ужаса.    

– Чего тебе от меня надобно, противный карлик! –  воскликнула она. – Ступай, ступай прочь! Терпеть не могу глупых шуток!    

– Но что с тобой, матушка? – спросил перепуганный  Якоб. – Тебе, верно, неможется, почему ты гонишь прочь своего сына?    

– Сказала тебе, ступай своей дорогой! –  раздраженно ответила Ганна. – С меня ты, мерзкий урод, своим кривляньем  ничего не заработаешь.    

«Верно, бог лишил ее разума, – в страхе подумал  малыш. – Что мне теперь делать, как довести ее до дому?»    

– Милая маменька, приди в себя, посмотри на меня  хорошенько, – я ведь твой сын, твой Якоб.    

– Нет, теперь шутка становится слишком наглой, –  крикнула Ганна, обращаясь к соседке, – вы только взгляните на  урода-карлика, стоит тут и отпугивает всех покупателей, да еще смеет издеваться  над моим горем. Говорит – я твой сын, твой Якоб! Ах он бесстыдник!    

Тут всполошились все соседки и принялись ругаться изо всех  сил – а рыночные торговки, сами знаете, ругаться горазды – и напали  на него за то, что он издевается над несчастьем бедной Ганны, у которой семь  лет тому назад украли сынка – писаного красавца, и стали грозиться, что все  вместе набросятся на него и исцарапают, если он не уберется подобру-поздорову.    

Бедняжка Якоб не знал, что и подумать. Ведь он же, как ему  сдавалось, сегодня утром пошел, по обыкновению, с матерью на базар, помог ей  разложить фрукты, затем пошел со старухой к ней домой, покушал супцу, вздремнул  немножко и теперь вот вернулся на базар, а мать и соседки говорят о семи годах.  А его называют мерзким карликом! Что же это такое с ним приключилось? Когда он  понял, что мать и слышать о нем не хочет, на глазах у него выступили слезы, и  он печально побрел к лавчонке, где отец целый день чинил башмаки.  «Увидим, – думал он, – признает ли он меня; я стану в дверях и  заговорю с ним». Подойдя к сапожнику, он стал у двери и заглянул в лавчонку.  Хозяин так рьяно трудился над своей работой, что не заметил его; но, случайно  взглянув на дверь, он уронил на пол башмак, дратву и шило и в ужасе закричал:  «Господи боже мой, да что это такое, что такое!»    

– Добрый вечер, хозяин! – сказал малыш, входя в  лавку. – Как поживаете?    

– Плохо, плохо, господинчик! – ответил отец, к  большому удивлению Якоба; выходит, что отец его тоже не знает. – Работа не  спорится. Я один и старею, а взять подмастерье не по карману.    

– А разве нет у вас сыночка, который бы понемножку  помогал вам в работе? – выведывал карлик.    

– Был у меня сынок, звали его Якобом, теперь бы он был  статным, ловким двадцатилетним юношей и мог бы здорово подсобить мне. Да, вот  это была бы жизнь! Уже в двенадцать лет он был смышленым, умелым мальчишкой и  разбирался в моем ремесле, а уж какой красавчик, какой учтивый! Он привлек бы  заказчиков, так что скоро я бы уже не чинил башмаки, а только тачал бы новые!  Но так уж ведется на свете!    

– А где же ваш сын? – дрожащим голосом спросил он  отца.    

– Бог ведает, – ответил тот, – семь лет тому  назад – да, теперь уже с той поры утекло столько времени – его украли  у нас на базаре.    

– Семь лет тому назад! – в ужасе воскликнул Якоб.    

– Да, крохотный мой господинчик, семь лет; как сейчас  помню, пришла жена домой, вся в слезах, и, громко рыдая, сказала, что весь день  напрасно прождала мальчика; она всех расспрашивала, всюду его разыскивала, но  так и не нашла сына. Я всегда думал, всегда говорил, что так случится; Якоб был  красивым ребенком, это надо признать, и жена им гордилась, ей льстило, когда  его хвалили, и часто она посылала его с овощами и всякой всячиной к знатным  господам. Это было не плохо, – каждый раз его щедро одаривали; но я  говорил ей: смотри! Город велик, в нем живет много недобрых людей, смотри за  Якобом. Как я говорил, так оно и вышло. Приходит как-то раз на базар уродливая  старуха, приценивается к фруктам и овощам и покупает под конец столько, что не  может сама донести до дому. У жены моей сердце отзывчивое, она отпустила с ней  мальчишку – и с тех пор его так и не видали.    

– И вы говорите, тому уже семь лет?    

– Весною будет семь. Мы объявили о нем, ходили из дома  в дом и всюду расспрашивали; многие знали и любили красавчика-мальчика и вместе  с нами искали его, – все напрасно. Женщину, купившую овощи, тоже никто не  знал, – только одна дряхлая старушонка, прожившая девяносто лет, сказала,  что это, пожалуй, злая волшебница Травозная, которая раз в пятьдесят лет  приходит в город за всякими закупками.    

Так рассказывал отец Якоба и при этом громко стучал по  башмаку и обеими руками вытягивал дратву. Маленькому человечку постепенно стало  ясно, что с ним случилось; он не во сне, а наяву семь лет прослужил в белках у  злой волшебницы. Сердце разрывалось от гнева и горя. Старуха украла у него семь  лет юности, а что получил он взамен? Навострился наводить глянец на туфли из  кокосовых орехов да держать в чистоте комнату с зеркальным подом? Научился у  морских свинок тайнам поварского искусства?    

Он простоял некоторое время, раздумывая над своей участью; в  конце концов отец спросил его:    

– Может быть, вам угодно мне что-либо заказать, молодой  человек? Пару новых туфель или, – прибавил он, усмехаясь, – может  быть, футляр себе на нос?    

– Почему вам дался мой нос? – спросил Якоб. –  К чему мне футляр на него?    

– Ну, кому что нравится, – возразил  башмачник, – но должен сказать, будь у меня такой страшный нос, я бы  заказал на него футляр из розовой лакированной кожи. Вот взгляните, у меня как  раз под рукой хороший лоскут; правда, на футляр пойдет не меньше локтя, но зато  как бы это вас уберегло, крохотный господинчик: я уверен, вы натыкаетесь на  всякий дверной косяк, на всякую повозку, когда хотите уступить ей дорогу.    

Крохотуля онемел от страха; он потрогал свой нос – нос  был толстый, и в длину не меньше двух пядей! Значит, старуха переменила ему  наружность, потому-то мать и не узнала его, потому-то и обзывали его  уродцем-карликом!    

– Хозяин! – обратился он, чуть не плача, к  сапожнику. – Нет ли у вас под руками зеркала, чтобы мне поглядеться?    

– Сударь, – серьезно ответил отец, – не такая  наружность досталась вам, чтобы ею любоваться, и незачем вам то и дело  глядеться в зеркало. От этого следует отвыкать: у вас такая привычка особенно  смешна.    

– Ах, дайте мне взглянуть в зеркало, – воскликнул  карлик, – уж конечно, дело тут не в любовании собой!    

– Оставьте меня в покое; нет у меня зеркала; у жены был  осколок, да не знаю, куда она его запрятала. А уж ежели вам обязательно нужно  поглядеться в зеркало, то через улицу живет Урбан, брадобрей, у него есть  зеркало в два раз больше вашей головы; поглядитесь в него, а пока будьте  здоровы!    

С этими словами отец осторожненько выпроводил его из лавки,  запер за ним дверь и снова сел за работу. А Якоб, совсем убитый, перешел через  улицу к брадобрею Урбану, которого помнил еще с прежних времен.    

– Доброе утро, Урбан, – сказал он, – я пришел  попросить вас о любезности, будьте так добры и позвольте мне поглядеться у вас  в зеркало.    

– С удовольствием, вон оно там стоит, –  воскликнул, смеясь, брадобрей, и его посетители, ожидавшие, когда он подстрижет  им бороду, тоже громко расхохотались.    

– Вы и впрямь красавчик, стройный и складный,  шея – как у лебедя, руки – как у королевы, а другого такого  хорошенького вздернутого носика и не сыщешь. Пожалуй, вы слишком им любуетесь,  это верно; ну, ладно, поглядитесь, пусть не говорят про меня, будто я из зависти  не позволил вам поглядеться у себя в зеркало!    

Так сказал брадобрей, и вся цирюльня задрожала от хохота.  Между тем карлик подошел к зеркалу и взглянул в него. Слезы выступили у него на  глазах. «Да, милая маменька, – подумал он, – ты, конечно, не могла  узнать своего Якоба. В ту счастливую пору, когда ты хвасталась мною перед  людьми, наружность у меня была иная!» Сейчас глаза у него стали маленькими, как  у свиньи, нос чудовищно вырос и навис надо ртом и подбородком, шеи будто и в  помине не было, потому что голова ушла глубоко в плечи и ворочать ею из стороны  в сторону ему было очень больно. Ростом он был все тот же, что и семь лет тому  назад, когда ему было только двенадцать; но в то время как все прочие от  двенадцати до двадцати растут в вышину, он рос в ширину, спина и грудь у него  сильно выпятились и смахивали на небольшой, но туго набитый мешок. Толстое  туловище сидело на слабеньких ножках, подгибавшихся под его тяжестью, зато руки  были очень длинные, той же длины, что у взрослого мужчины, и болтались, как  плети, кисти рук огрубели и потемнели, пальцы вытянулись по-паучьи, и,  расправив их как следует, он мог, не нагибаясь, достать до полу. Вот каким стал  маленький Якоб, – он превратился в уродливого карлика.    

Теперь он припомнил то утро, когда старуха подошла на базаре  к его матери. Всем, что он тогда осудил в ней – длинным носом,  безобразными пальцами, – всем наделила она его, кроме длинной трясущейся  шеи, шею она начисто упразднила.    

– Ну что, мой принц, вдоволь нагляделись? –  спросил брадобрей, подходя к нему и насмешливо его рассматривая. – Право,  такой смешной наружности при всем желании и во сне не увидишь. Но у меня есть  для вас предложение, крохотный человечек. Ко мне в цирюльню захаживает, правда,  порядочно народу, но за последнее время не так много, как то было бы  желательно. Причина тому та, что мой сосед, брадобреи Шаум, разыскал где-то  великана, который привлекает к нему посетителей. Ну, чтобы вырасти великаном,  большого умения не надобно, а вот стать человечком вроде вас, да, – это  потруднее. Поступайте ко мне на службу, крохотный человечек, я поселю вас у  себя, буду кормить, поить, одевать, обувать, – всего у вас будет вволю; за  это вы должны стоять по утрам у меня перед дверью и зазывать ко мне народ,  взбивать мыльную пену, подавать посетителям полотенце, и, уверяю вас, дела у  нас пойдут неплохо; у меня посетителей будет больше, чем у соседа с великаном,  а вам всякий охотно даст на чай.    

Карлик был в душе возмущен предложением служить приманкой  для брадобрея. Но ему пришлось стерпеть это оскорбление. Поэтому он совершенно  спокойно ответил брадобрею, что не располагает временем для таких услуг, и  побрел дальше.    

Хотя злая старуха и испортила ему наружность, но нанести  вред его разуму она не смогла – это он отлично чувствовал, потому что  думал и чувствовал он не так, как семь лет тому назад, – нет, за это время  он стал умнее, рассудительнее; его печалила не утрата былой красоты, не  теперешнее его уродство, а то, что отец, словно собаку, прогнал его от своего  порога.    

Поэтому он решил еще раз попытать счастья у матери.    

Он подошел к ней на базаре и попросил спокойно выслушать  его. Он напомнил ей тот день, когда ушел со старухой, напомнил разные случаи из  своего детства, потом рассказал, как семь лет прослужил в образе белки у  колдуньи и в кого она его превратила за то, что он ее тогда осуждал.    

Сапожникова жена не знала, что и думать. Все, что он  рассказал о своем детстве, так на самом деле и было, но когда он стал уверять,  будто в течение семи лет был белкой, она промолвила:    

– Ну, этого быть не может, да и волшебниц не  бывает. – И, посмотрев на уродца-карлика, она возненавидела его и не могла  поверить, что это ее сын. В конце концов она сочла за лучшее поговорить с  мужем. Она собрала корзины и велела ему идти вместе с ней. Так и пришли они к  лавчонке сапожника.    

– Послушай, – сказала она ему, – вот этот  человек утверждает, будто он наш потерянный Якоб. Он мне все рассказал, как  семь лет тому назад его увела от нас и заколдовала злая волшебница.    

– Ах, так! – в гневе воскликнул сапожник. –  Вот что он тебе рассказал? Ну, подожди же ты у меня, негодник! С час тому назад  я сам все ему рассказал, а он отправился морочить тебя! Так тебя заколдовали,  сыночек? Подожди же, вот я тебя расколдую. – С этими словами он схватил  связку ремней, которые как раз нарезал, подскочил к человечку и так вытянул его  по высокому горбу и длинным рукам, что тот закричал от боли и с плачем убежал  прочь.    

В том городе, как, впрочем, и везде, мало сердобольных  людей, готовых помочь бедному человеку, особенно если на его счет можно  позабавиться.    

Потому-то и не удалось бедняжке карлику за весь день поесть  и попить, а когда стемнело, ему пришлось заночевать на церковной паперти, хотя  она и была твердая и холодная.    

Когда на следующее утро его разбудили первые лучи солнца, он  серьезно задумался, чем ему жить, раз отец с матерью его прогнали. Чтобы  служить вывеской брадобрею, он был слишком горд; подряжаться в шуты и  показываться за деньги он не хотел. Как жить? Тут ему пришло в голову, что, в  бытность свою белкой, он сильно преуспел в поварском искусстве; не без  основания полагал он, что может потягаться с любым поваром; он решил  использовать свое поварское искусство.    

Как только улицы оживились и утро окончательно вступило в  свои права, он вошел в церковь и помолился. Затем пустился в путь. Герцог,  владетель той страны, – о, господин, – был известный объедала и  лакомка, любил сладко покушать и выписывал поваров со всех частей света. К  его-то дворцу и отправился крохотуля. У внешних ворот привратники спросили, что  ему надобно, и принялись всячески потешаться над ним; он же потребовал  обер-гоф-повара. Смеясь, повели они его через внешние дворы, и всюду, где он  появлялся, слуги оставляли работу, глазели на него, громко хохотали и  присоединялись к ним, так что под конец по лестнице дворца шествовала процессия  слуг всякого рода; конюхи отбросили свои скребницы, скороходы бежали со всех  ног, слуги, приставленные к коврам, позабыли выколачивать ковры, – все  толкались и спешили; поднялась такая давка, словно к воротам подступил враг, в  воздухе стоял крик: «Карлик, карлик! Видали карлика?»    

Тут в дверях появился смотритель дворца, лицо у него было  сердитое, а в руках он держал огромный бич.    

– Побойтесь бога, собаки проклятые! Чего расшумелись!  Разве не знаете, что герцог изволит еще почивать? – И при этих словах он  размахнулся бичом и весьма неласково прошелся им по спинам конюхов и  привратников.    

– Господин, – закричали они, – разве вы не  видите? Мы привели карлика, такого карлика, какого вы и не видывали.    

Заметив человечка, смотритель дворца приложил все старания,  чтобы не рассмеяться, ведь он боялся, как бы смех не повредил его достоинству.    

Поэтому он разогнал бичом толпу слуг, а человечка повел в  дом и спросил, чего ему надобно. Когда же услышал, что тот добивается  обер-гоф-повара, он возразил:    

– Ты, сыночек, ошибаешься, тебе нужен я, смотритель  дворца, ты собираешься поступить в придворные карлики к герцогу, не так ли?    

– Нет, господин! – ответил карлик. – Я умелый  повар, сведущий во всяких редкостных яствах, соблаговолите отвести меня к  обер-гоф-повару, может быть, мое искусство ему пригодится.    

– Как угодно, крохотуля, но ты легкомысленный человек.  На кухню захотел! Если ты поступишь в придворные карлики, работать тебе не  придется, есть и пить будешь всласть, одежду носить богатую. Увидим, навряд ли  у тебя хватит умения, чтобы стать придворным поваром герцога, а для поваренка  ты слишком хорош. – С этими словами смотритель дворца взял его за руку и  повел в покои обер-гоф-повара герцогской кухни.    

– Государь мой, – сказал карлик и поклонился так  низко, что коснулся носом пола. – Не требуется ли вам искусный повар?    

Обер-гоф-повар оглядел его с головы до пят, затем громко  расхохотался.    

– Как, ты повар? – воскликнул он. – Так,  по-твоему, очаг у нас такой низкий, что ты сможешь заглянуть в котелок, став на  цыпочки и как можно сильнее вытянув шею? Ах ты, козявочка! Тот, кто послал тебя  наниматься ко мне в повара, посмеялся над тобой. – Так сказал  обер-гоф-повар и громко расхохотался, а за ним захохотали и смотритель дворца,  и все слуги, бывшие в комнате.    

Но карлик не смутился.    

– Не обеднеет такой дом, где всего вдоволь, от  двух-трех яичек, чуточки сиропа и вина, муки и пряностей, – сказал  он. – Дозвольте мне изготовить лакомое кушанье, предоставьте все, для того  потребное, и я тут же у вас на глазах его состряпаю, вот тогда вы скажете; «Он  с полным правом может быть поваром».    

Такие и подобные им речи вел человечек, и странное  впечатление производили его сверкающие глазки, качавшийся из стороны в сторону  длинный нос и движения тоненьких паучьих пальцев, сопровождавшие его слова.    

– Так и быть! – воскликнул заведующий кухней и  взял под руку смотрителя дворца. – Так и быть, согласен, шутки ради;  идемте на кухню.    

Они прошли по залам и галереям и, наконец, добрались до  кухни. Это был обширный покой, замечательно устроенный: в двадцати очагах постоянно  пылал огонь, посреди бежал прозрачный ручей, служивший также садком для рыб; в  шкафах из мрамора и редких сортов дерева стояли запасы, которые всегда должны  быть под рукой, а по правую и по левую сторону находилось десять зал, где было  припасено все, что только знали вкусного и лакомого во всех странах Франкистана  и даже на Востоке. Кухонная челядь сновала взад и вперед, звенела кастрюлями и  сковородками, управлялась с вилками и шумовками; но когда на кухню пришел  обер-гоф-повар, все замерли на месте, и было только слышно, как трещит огонь и  журчит ручеек.    

– Что сегодня заказал на завтрак наш повелитель? –  спросил обер-гоф-повар старого повара, великого искусника в изготовлении  завтраков.    

– Герцог соизволили заказать датский суп с красными  гамбургскими фрикадельками!    

– Хорошо, – продолжал обер-гоф-повар. – Ты  слышал, что угодно откушать нашему повелителю? Дерзнешь ли ты изготовить эти  замысловатые яства? С фрикадельками тебе нипочем не справиться, – их  приготовление наш секрет.    

– Нет ничего легче, – к общему удивлению, ответил  карлик (в бытность свою белкой он не раз готовил эти кушанья), – нет  ничего легче, выдайте мне для супа такие-то и такие-то травы, такие-то и такие  пряности, кабаньего сала, кореньев и яиц; а для фрикаделек, – сказал он  тихо, так, чтобы его слышали только обер-гоф-повар и повар, приставленный к  завтракам, – для фрикаделек мне требуется различного сорта мясо, немножко  вина, утиный жир, имбирь и некая травка, которая зовется «утехой для желудка».    

– Клянусь святым Бенедиктом! У какого волшебника ты  обучался? – с удивлением воскликнул повар. – Ты назвал все до  капельки, а про травку, что зовется «утехой для желудка», мы и сами не  слыхали, – она, должно быть, придает особо приятный вкус. Ах, ты –  чудо-повар!    

– Этого я никак не ожидал, – сказал  обер-гоф-повар. – Итак, приступим к испытанию: дать ему все, чего он  требует, посуду и все прочее, и пусть стряпает завтрак.    

Как он приказал, так и сделали, и принесли все, что он  просил; но тут оказалось, что карлик едва мог достать носом до очага. Поэтому  придвинули два стула, положили на них мраморную доску и предложили  чудо-человечку показать свое искусство. Повар, поварята, слуги и прочая челядь  окружили его широким кольцом, смотрели на него и дивились, как быстро и ловко  он управляется, как чисто и красиво все готовит. Покончив с приготовлениями, он  приказал поставить оба котелка на огонь и кипятить до тех пор, пока он не  скажет; затем он принялся считать: раз, два, три и так далее и, сосчитав до  пятисот, крикнул: «Хватит!» Горшки сняли с огня, и карлик попросил  обер-гоф-повара отведать.    

Гоф-повар повелел поваренку подать ему золотую ложку,  ополоснул ее в ручье и передал обер-гоф-повару; тот с торжественным видом  подошел к очагу, зачерпнул, отведал кушанья, закатил глаза, прищелкнул от  удовольствия языком и промолвил:    

– Восхитительно, жизнью герцога клянусь –  восхитительно! Не угодно ли вам тоже проглотить ложечку, господин смотритель  дворца?    

Тот поклонился, взял ложку, отведал кушанья и не мог  опомниться от удовольствия и радости.    

– Вы умелый повар, дорогой мой повар по герцогским  завтракам, но, при всем моем уважении к вашему искусству, должен сказать, что  ни суп, ни гамбургские фрикадельки никогда не удавались вам столь замечательно!    

Теперь попробовал и герцогский повар по завтракам, затем он  почтительно пожал карлику руку и сказал:    

– Да, человечек, ты мастер своего дела, а травка «утеха  для желудка» придает всему совершенно особую прелесть.    

Тут в кухню вошел герцогский камердинер и возвестил, что его  господин требует завтрак. Кушанья понесли герцогу в серебряной посуде, а  обер-гоф-повар повел карлика к себе и начал с ним беседовать. Но не прошло даже  столько времени, сколько надобно, чтобы прочитать «Pater noster»[4] (это франкская молитва, о повелитель мой, и  она вдвое короче молитвы правоверных), как пришел посланец и позвал  обер-гоф-повара к герцогу. Он быстро переоделся в парадное одеяние и последовал  за посланным.    

Герцог, казалось, был очень доволен. Он скушал все, что ему  было подано, и как раз утирал усы.    

– Послушай, заведующий моей кухней, – сказал  он, – до сего дня я всегда бывал очень доволен твоими поварами, но скажи,  кто приготовил завтрак сегодня? С тех пор как я сижу на престоле отцов, я еще  ни разу не едал такого вкусного; доложи, как зовут этого повара, и мы даруем  ему в награду несколько дукатов.    

– Господин мой! Это удивительная история, –  ответил обер-гоф-повар и рассказал, как сегодня рано поутру привели к нему  карлика, который во что бы то ни стало хотел стать поваром, и про все, что  случилось потом.    

Герцог очень удивился, призвал карлика и спросил его, кто он  и откуда. Бедный Якоб не мог, разумеется, сказать, что был заколдован и служил  в виде белки. Но он не погрешил против истины, поведав, что остался без отца с  матерью, а готовить обучился у одной старухи. Герцог не стал его расспрашивать,  а предпочел позабавиться необыкновенной наружностью своего нового повара.    

– Если хочешь остаться у меня, – сказал он, –  я прикажу ежегодно выдавать тебе пятьдесят дукатов, нарядное платье и сверх  того две пары штанов. А ты будешь обязан ежедневно самолично стряпать мне  завтрак, указывать поварам, как приготовить обед, и вообще заниматься моим  столом.    

Каждый у меня во дворце получает какое-нибудь прозвище, ты  будешь зваться «Носом» и будешь возведен в чин младшего гоф-повара.    

Карлик Нос пал ниц перед могущественным герцогом франкской  земли, облобызал ему ноги и обещал служить верой и правдой.    

Итак, на первое время человечек пристроился и с честью стал  выполнять свои обязанности. И можно сказать, что герцог сделался совсем другим  человеком, с тех пор как карлик Нос поселился у него в доме. Прежде он часто  изволил привередничать, и в голову поварам летели миски и блюда, которые ему  подавали, – даже самому обер-гоф-повару запустил он, разгневавшись,  жесткой пережаренной телячьей ногой прямо в лоб с такой силой, что тот свалился  и три дня пролежал в постели. Правда, герцог обычно искупал то, что натворил в  запальчивости, несколькими пригоршнями дукатов, и все же повара всегда подавали  ему кушанья с оглядкой да с опаской. С тех пор как карлик поселился у него в  доме, все как по волшебству изменилось. Герцог кушал вместо трех пять раз на  день, чтобы вдосталь насладиться искусством самого маленького из своих слуг, и  все же никогда у него на лице не появлялось недовольной гримасы. Наоборот, все  казалось ему новым и отличным на вкус; он стал ласковым и обходительным и жирел  с каждым днем.    

Часто во время обеда приказывал он позвать обер-гоф-повара и  карлика Носа, сажал одного от себя по правую, другого по левую руку и  собственными пальцами клал им в рот лакомые кусочки, милость, которую оба умели  весьма ценить.    

Карлику дивился весь город. У старшего заведующего  герцогской кухней испрашивали позволения поглядеть, как готовит карлик, а  некоторым особенно знатным вельможам удалось выпросить у герцога разрешения для  своих слуг пользоваться на кухне уроками карлика, что давало тому немалые  доходы, ведь каждый вельможа платил полдуката в день. А чтобы не портить  хорошего настроения остальным поварам и не вызывать в них зависти, Нос отдавал  им деньги, которые платили ему господа за обучение своих поваров.    

Так прожил Нос почти два года внешне в довольстве и почете,  и только мысль о родителях печалила его. Так он жил, пока не случилось  следующего чудесного приключения. Карлик Нос умел выбрать товар, и покупки его  были всегда удачны. Поэтому, если только позволяло время, на базар за птицей и  овощами он ходил самолично. Как-то утром пошел он в гусиный ряд поискать  жирных, откормленных гусей, которые были по вкусу его господину. Уже несколько  раз прошелся он взад и вперед и осмотрел весь рынок. Здесь его появление не  вызывало хохота и насмешек, – напротив того, он внушал всем глубокое  уважение. Все знали, что это знаменитый придворный повар герцога, и каждая  торговка гусями бывала счастлива, когда он поворачивал нос в ее сторону.    

Вдруг он увидел в самом конце ряда в уголку женщину, тоже  торговавшую гусями, но она не выхваляла свой товар по примеру прочих и не  зазывала покупателей. Он подошел, пощупал гусей и попробовал их на вес. Ему  были нужны как раз такие, и он купил трех вместе с клеткой, взвалил ее на свои  широкие плечи и двинулся в обратный путь. Тут ему показалось странным, что  только два гуся гоготали и кричали по-гусиному, а третий сидел смирно и  печально и вздыхал и охал по-человечьи. «Гусыня-то занемогла, – подумал он, –  надо поспешить прикончить и зажарить ее».    

Но гусыня ответила ему явственно и громко:    

     

Ну-ка,    

Только уколи меня,    

Мигом ущипну тебя.    

Если же шею мне свернешь,    

Долго сам не проживешь.    

     

Карлик Нос в испуге поставил наземь клетку, а гусыня  поглядела на него выразительными, умными глазами и вздохнула.    

– Ну и дела! – воскликнул Нос. – Ваша милость  гусыня умеют разговаривать? Вот уж не подумал бы. Но не извольте беспокоиться!  Знания жизни у нас достаточно, и такую редкостную птицу мы не прикончим. Но  готов побиться об заклад, вы не всегда изволили носить это оперенье. В свое  время я тоже был жалкой белкой.    

– Ты прав, – ответила гусыня, – я родилась не  в этой презренной оболочке. Ах, мне, Мими, дочери великого чародея Веттербока,  не пели у колыбели, что я кончу жизнь на герцогской кухне!    

– Не извольте беспокоиться, душенька Мими, –  утешал карлик. – Верьте, я честный человек, и, покуда я младший гоф-повар  его светлости, никто не посмеет свернуть вашей милости шею. В собственных своих  покоях отведу я вашей милости закуток, корма будете кушать вдосталь, свободное  время я буду посвящать беседе с вами, а всей прочей кухонной челяди скажу,  будто откармливаю для герцога гусыню особыми травами, и при первом же случае  отпущу вашу милость на волю.    

Гусыня поблагодарила его со слезами на глазах, карлик же  сделал так, как обещал: зарезал двух гусей, а для Мими соорудил отдельный  сарайчик под тем предлогом, что собирается особым образом откормить ее для  герцога. Он и не давал ей обычного гусиного корма, а питал печеньем и сладкими  блюдами. Как только у него выдавалось свободное время, шел он к ней разговорить  ее тоску. Они рассказывали друг другу свои приключения, и Нос узнал, что гусыня  была дочерью волшебника Веттербока, живущего на острове Готланде. Он поссорился  со старой феей, та своими кознями и коварством взяла над ним верх и из мести  превратила его дочь в гусыню и перенесла сюда. Когда карлик Нос также поведал  ей свою историю, она промолвила:    

– Нельзя сказать, чтобы я была несведущей в таких  вещах. Отец наставил нас с сестрами, насколько это было в его власти. Из  рассказа о ссоре у корзины с травами, о твоем внезапном превращении, когда ты  понюхал травку, а также из отдельных слов старухи, которые ты мне передал,  ясно, что ты околдован при посредстве трав, поэтому, если ты отыщешь травку, о  которой думала старуха во время колдовства, то чары будут с тебя сняты.    

Это, конечно, не могло послужить большим утешением для  карлика: где было ему разыскать ту траву? Все же он поблагодарил ее и почерпнул  в ее словах некоторую надежду.    

Об эту же пору посетил герцога соседний владетельный князь,  его друг.    

Посему герцог призвал к себе карлика Носа и сказал:    

– Пришло время доказать, что ты мастер своего дела и  служишь мне верой и правдой. Князь, мой гость, как известно, кушает лучше всех,  кроме меня; он большой знаток изысканной кухни и мудрый правитель. Позаботься  же, чтобы ежедневно мой стол был уставлен яствами, которые каждый раз удивляли  бы его все больше и больше. При этом, под страхом моей немилости, не моги,  покуда он здесь, два раза подавать одно и то же блюдо. Зато разрешаю тебе  требовать от моего казначея все, что тебе угодно. Бери даже золото и алмазы,  буде тебе понадобится поджарить их в сале. Я соглашусь лучше стать бедняком,  чем краснеть перед ним.    

Так сказал герцог. Карлик же учтиво поклонился и молвил:    

– Будь по слову твоему, о господин! Видит бог, я сделаю  так, чтобы все пришлось по вкусу этому королю объедал.    

Повар-крохотуля пустил в ход все свое искусство. Он не жалел  сокровищ своего господина, но еще меньше щадил самого себя. Весь день хлопотал  он у огня, окутанный облаком дыма, под сводами кухни неумолчно звенел его  голос, ибо, как истый властелин, распоряжался он поварятами и младшими  поварами…    

– Повелитель, я мог бы последовать примеру алеппских  погонщиков верблюдов, которые в тех сказках, что рассказывают путникам,  повествуют о том, как вкусно едят их герои. Целый час перечисляют они все  яства, что тем подаются, и так возбуждают аппетит и даже сильнейший голод у  своих слушателей, что те невольно развязывают свои припасы, устраивают трапезу  и щедро кормят погонщиков верблюдов; но я поступлю не так.    

Чужеземный владетельный князь две недели гостил у герцога и  жил в роскоши и веселье. Они кушали не меньше пяти раз на дню, и герцог был  доволен искусством карлика, потому что по лицу гостя видел, как тот доволен. Но  на пятнадцатый день случилось герцогу позвать карлика к столу, он представил  его своему гостю и спросил, доволен ли тот карликом.    

– Ты замечательный повар, – ответил чужеземный  властитель, – и понимаешь, что такое кушать прилично. За все время, что я  здесь, ты ни разу не подал одного и того же блюда и готовил все весьма изрядно.  Но скажи, почему не подаешь ты так долго короля кушаний – паштет Сузерен?    

Карлик очень перепугался, потому что сейчас в первый раз  услышал об этом короле паштетов, но он собрался с духом и сказал:    

– О господин! Я надеялся, что еще долго будешь ты  освещать своим присутствием нашу столицу, поэтому и не торопился. Ибо чем мог  повар ознаменовать последний день твоего пребывания, если не королем всех паштетов?    

– Так? – смеясь, возразил герцог. – А если  говорить обо мне, ты, верно, ждал моей смерти, дабы ознаменовать так этот день?  Ведь и мне ты тоже никогда не подавал этого паштета. По придумай чем-нибудь  иным ознаменовать день расставания: этот паштет ты должен подать к столу уже  завтра.    

– Будь по слову твоему, господин мой! – ответил  карлик и вышел.    

Но вышел он нерадостный, чувствуя, что настал день его  позора и несчастья: он не знал, как изготовить паштет. Поэтому он отправился к  себе и стал плакаться на судьбу. Тут подошла к нему гусыня Мими, которой  разрешалось ходить у него по комнате, и спросила, о чем он тужит.    

– Уйми свои слезы, – сказала она, услышав о  паштете Сузерен. – У моего отца это блюдо часто подавалось на стол, и я  приблизительно знаю, что для него требуется. Возьми того и другого, столько-то  и столько-то, и если это и не совсем то, что, собственно, нужно, не  беда, – вряд ли уж у нашего господина и его гостя столь тонкий вкус.    

Так говорила Мими. Карлик же подпрыгнул от радости,  благословил тот день, когда купил гусыню, и принялся за изготовление короля  паштетов.    

Сначала он сделал его на пробу, и – гляди-ка! –  паштет вышел на славу, обер-гоф-повар, которому он предложил его отведать,  снова стал расхваливать не знающее равных искусство Носа.    

На следующий день запек он паштет в большей форме, украсил  цветочными гирляндами и еще теплым, прямо с огня, отослал к столу. Сам же надел  свою лучшую праздничную одежду и пошел в столовую. Как раз когда он входил,  дворецкий разрезал паштет на ломти и подавал их на серебряной лопатке герцогу и  его гостю. Герцог откусил с удовольствием большой кусок, возвел глаза к потолку  и, прожевав, сказал:    

– Ах, ах, ах, поистине, правильно называют этот паштет  королем паштетов; но зато и мой карлик – король поваров; не так ли,  дорогой друг?    

Гость взял в рот несколько кусочков, тщательно распробовал и  прожевал их, улыбаясь при этом насмешливо и загадочно.    

– Кушанье приготовлено весьма умело, – ответил он,  отодвигая тарелку, – но все-таки это не настоящий Сузерен, как я, собственно,  и думал.    

Тогда герцог гневно наморщил лоб и покраснел от стыда.    

– Паршивая собака! – воскликнул он. – Как  смел ты причинить мне, твоему господину, такое огорчение? Верно, хочешь, чтобы  в наказание за плохую стряпню я повелел снести тебе голову?    

– О господин мой! Ради всего святого, я приготовил это  кушанье по всем правилам искусства, невозможно, чтобы чего-либо в нем  недоставало, – дрожа, сказал карлик.    

– Ты лжешь, мошенник! – возразил герцог и ногой  отпихнул его. – Будь так, гость не сказал бы, что чего-то недостает. Я  прикажу изрубить тебя самого на кусочки и запечь в паштете.    

– Сжальтесь! – воскликнул человечек, на коленях  подполз к гостю и обнял его ноги. – Скажите, чего недостает этому кушанью  и почему оно вам не по вкусу? Не дайте мне умереть из-за горсти муки и мяса!    

– Это тебе мало поможет, милый мой Нос, – ответил,  смеясь, чужеземец, – я уже вчера знал, что тебе не приготовить этого  кушанья так, как это делает мой повар. Знай – тут недостает некоей травки,  о которой в вашем краю и не слыхивали, травки Вкусночихи; без нее в паштете нет  остроты, и твоему господину никогда не едать его таким, каким ем его я.    

Тут франкистанский герцог пришел в ярость.    

– И все же я буду есть его в должном виде, –  восклинул он, сверкая глазами, – ибо, клянусь своей герцогской честью,  завтра я представлю вам либо паштет по вашему вкусу, либо голову этого  негодника, торчащую на пике у ворот моего дворца. Ступай прочь, паршивая  собака, еще раз даю тебе сутки сроку!    

Так воскликнул герцог; карлик же, плача, побрел к себе в  спаленку и принялся жаловаться гусыне на судьбу и на то, что ему не миновать  смерти, ведь он никогда не слыхал об этой травке.    

– В этой беде я могу тебе помочь, – сказала  она. – Отец научил меня распознавать все травы. Правда, в другое время  тебе не миновать бы смерти, но, по счастью, сейчас как раз новолуние, а об эту  пору и цветет та травка. Скажи мне одно, – растут ли поблизости от дворца  старые каштановые деревья?    

– О да, – с облегчением ответил Нос, – у  озера в двухстах шагах от дома их целая купа; но почему нужны именно эти  деревья?    

– Только у корней старых каштанов цветет эта  травка, – сказала Мими, – поэтому нечего терять время попусту, поищем  то, что тебе надобно: бери меня под мышку, а на воле спустишь наземь, – я  поищу.    

Он сделал, как ему было сказано, и вместе с ней направился к  воротам дворца. Но там привратник преградил ему путь алебардой и сказал:    

– Дорогой мой Нос, миновали твои золотые денечки: тебя  не велено выпускать из дворца, на этот счет мне дано строжайшее предписание.    

– Но в сад-то мне можно? – возразил карлик. –  Будь так добр, пошли одного из твоих подручных к смотрителю дворца, пусть  спросит, можно ли мне пойти в сад поискать травы?    

Привратник так и сделал, и разрешение было получено, ведь  сад обнесен был высокой стеной, даже и думать нечего было улизнуть оттуда.  Когда же Нос с гусыней Мими вышли на волю, он бережно спустил ее наземь, и она  быстро побежала впереди него к озеру, где росли каштаны. Он следовал за ней, и  сердце у него щемило, это же была его последняя, его единственная надежда; он  твердо решил: если гусыня не отыщет нужной травки, лучше уж ему броситься в  озеро, чем положить голову на плаху. Но тщетно искала гусыня: она бродила от  дерева к дереву, перебирала клювом все травинки, но ничего не находила, и от  жалости и страха она принялась плакать, ведь уже вечерело и различать предметы  становилось все труднее.    

Тут взоры карлика упали на ту сторону озера, и он крикнул:    

– Погляди-ка, погляди, по ту сторону озера тоже растет  развесистое старое дерево, – пойдем туда и поищем, может быть, там цветет  мое счастье.    

Гусыня запрыгала и полетела впереди него, а он пустился за  ней следом во всю прыть своих коротких ножек: каштановое дерево отбрасывало  большую тень, да и вообще уже стемнело, – почти ничего нельзя было  разобрать; по вдруг гусыня остановилась, захлопала от радости крыльями, затем  быстро сунула голову в высокую траву, сорвала что-то, грациозно подала в клюве  удивленному Носу и сказала:    

– Вот эта травка, и растет она здесь в изобилии, так  что ты никогда не будешь терпеть в ней недостатка.    

Карлик в раздумье разглядывал травку; от нее исходил пряный  запах, который невольно напомнил ему сцену его превращения; стебли и листья  были голубовато-зеленого цвета, а цветок огненно-красный с желтой каемкой.    

– Слава богу! – наконец воскликнул он. – Вот  так чудо! Знай же, по-моему, эта та самая трава, что превратила меня из белки в  мерзкого урода. Не попытать ли мне счастья?    

– Погоди, – взмолилась гусыня. – Возьми с  собой горсточку этой травки, вернемся к тебе, собери деньги и все твое добро, а  тогда уж испытаем силу травы.    

Так они и сделали и отправились обратно к нему в комнату, и  сердце у карлика громко колотилось от нетерпения. Он завязал в узелок  пятьдесят – шестьдесят скопленных им дукатов, одежду и обувь.    

– Если господу богу угодно, сейчас я разделаюсь с этой  обузой, – сказал он, сунул нос глубоко в травы и вдохнул их аромат.    

Тут он почувствовал, как у него вытягиваются и трещат все  суставы, как из плеч подымается голова; он покосился на нос и увидел, что тот  все укорачивается и укорачивается, почувствовал, как выпрямляются спина и  грудь, как удлиняются ноги.    

Гусыня смотрела и удивлялась.    

– Ну и большой же ты, ну и красивый! – воскликнула  она. – Слава богу, и следов не осталось от того, кем ты был!    

Якоб очень этому обрадовался, сложил руки и помолился. Но  при всей своей радости он не позабыл, сколь многим обязан гусыне Мими; хотя  сердце и влекло его к родителям, благодарность превозмогла этого желание, и он  сказал:    

– Кому, как не тебе, обязан я тем, что мне даровано  снова стать самим собой? Без тебя мне нипочем бы не сыскать этой травки, и,  значит, я навсегда сохранил бы тот мерзкий облик, а может быть, даже сложил бы  голову на плахе. Хорошо же, я не останусь в долгу. Я доставлю тебя к твоему  отцу; он сведущ во всяком колдовстве и без труда снимет с тебя чары.    

Гусыня заплакала от радости и согласилась на его  предложение. Якобу с гусыней удалось неузнанными выбраться из дворца, и они  пустились в путь к берегу моря – на родину Мими…    

…О чем поведать мне дальше? О том, что они счастливо закончили  свой путь; что Веттербок снял чары с дочери и, щедро оделив Якоба, отпустил его  домой; что тот вернулся в свой родной город и что родители охотно признали в  красивом юноше своего пропавшего сына; что на подарки, принесенные от  Веттербока, он купил себе лавку и зажил счастливо и припеваючи?    

Расскажу только, что после того как Якоб ушел из герцогского  дворца, там поднялась страшная тревога: когда герцог на следующий день пожелал  выполнить свою клятву и снести карлику голову, в случае если он не разыскал  нужных трав, – того и след простыл; гость же утверждал, будто герцог  тайком помог ему улизнуть, чтобы не лишиться своего лучшего повара, и обвинил  его в нарушении клятвы. Отсюда возникла великая война между обоими  властителями, хорошо известная в истории под названием «Травяная война»; было  дано не одно сражение, но в конце концов, все-таки заключили мир, и этот мир  называют у нас «Паштетным миром», ибо на пиршестве, в ознаменование примирения,  повар владетельного князя изготовил Сузерен – короля паштетов, который  пришелся герцогу весьма по вкусу.    

Так часто незначительнейшие события приводят к крупным  последствиям; вот, о господин, история карлика Носа.    

Так рассказывал невольник из Франкистана. Когда он окончил,  шейх Али-Бану велел подать ему и остальным рабам фрукты, дабы они подкрепились,  и, пока они ели, беседовал со своими друзьями. А юноши, которых провел сюда  старик, всячески расхваливали шейха, его дом и все убранство.    

– Поистине, нет времяпрепровождения приятнее, чем  слушать рассказчика, – сказал молодой писец. – Я мог бы целыми днями  сидеть, поджав ноги, опершись локтем о подушки, подперев лоб рукою, а в другой  руке, если б это было возможно, держа большой кальян шейха, и слушать, и  слушать, – такой представляю я себе жизнь в садах Магомета.    

– Пока вы молоды и сильны, – сказал старик, –  не верю, чтобы вас на самом деле прельщала праздность. Но я согласен: слушая  сказку, испытываешь своеобразное очарование. Несмотря на то, что я стар, а мне  стукнуло семьдесят шесть лет, несмотря на то, что за свою жизнь я уже многого  понаслушался, все же я никогда не пройду мимо, если на углу улицы сидит  рассказчик, а вокруг собралось кольцо слушателей, я тоже подсяду к ним и  послушаю. Сам переживаешь все приключения, о которых ведется рассказ, наяву  видишь людей, духов, фей и весь окружающий их волшебный чудесный мир, который  не повстречаешь в обыденной жизни, а потом, когда ты остался один, тебе есть  что вспомнить, как запасливому путнику в пустыне есть чем утолить голод.    

– Я никогда не задумывался, – вступил в разговор  другой юноша, – над тем, в чем, собственно, кроется очарование этих  историй. Но я испытываю то же, что и вы. Еще ребенком, когда я капризничал,  меня унимали сказкой.    

Вначале мне было безразлично, о чем идет речь, только не  прерывали бы рассказа, только были бы всякие приключения; мне не надоедало  слушать басни, которые придумали мудрые люди, вложив в них крупицу собственной  мудрости, – басни о лисе и глупой вороне, о лисе и волке, не один десяток  рассказов о льве и прочем зверье. Когда я подрос и стал чаще бывать на людях,  коротеньких побасенок мне уже было мало: теперь мне хотелось историй подлиннее,  повествующих о людях с необычной судьбой.    

– Да, мне тоже помнится та пора, – прервал его  один из его друзей. – Любовь к рассказам всякого рода привил нам именно  ты. Один ваш невольник умел нарассказать столько всякой всячины, сколько может  наговорить погонщик верблюдов за путь от Мекки до Медины; покончив с работой,  он усаживался на лужайке перед домом, и мы до тех пор приставали к нему, пока  он не начинал свои рассказы, которые тянулись и тянулись, и так до темноты.    

– И разве тогда перед нами не открывалась новая,  неведомая страна, – отозвался писец, – царство гениев и фей, где в  изобилии растут редкостные деревья, где стоят богатые дворцы из смарагдов и  рубинов, населенные невольниками-исполинами, которые являются по первому зову,  стоит только повернуть несколько раз кольцо, или потереть чудесную лампу, или  вымолвить Соломоново слово, и подносят роскошные яства в золотых чашах? Мы  невольно переселялись в ту страну, вместе с Синдбадом ходили в чудесные  плавания, вместе с Гаруном аль-Рашидом, мудрым повелителем правоверных, бродили  вечером по улицам, мы знали его визиря Джафара, как самих себя, – словом,  мы жили в сказках, подобно тому как ночью живут в снах, и не было для нас за  весь день лучшей поры, чем те вечера, когда мы собирались на лужайке и старый  невольник заводил свой рассказ. Но скажи нам, старец, в чем, собственно,  причина того, что тогда мы столь охотно слушали сказки, что еще и поныне нет  для нас времяпрепровождения приятней? В чем, собственно, кроется великое  очарование сказки?    

– Сейчас скажу, – ответил старик. – Ум  человеческий еще легче и подвижней воды, принимающей любую форму и постепенно  проникающей в самые плотные предметы. Он легок и волен, как воздух, и, как  воздух, делается тем легче и чище, чем выше от земли он парит. Поэтому в каждом  человеке живет стремление вознестись над повседневностью и легче и вольнее  витать в горних сферах, хотя бы во сне. Сами вы, мой молодой друг, сказали: «Мы  жили в тех рассказах, мы думали и чувствовали вместе с теми людьми», –  отсюда и то очарование, которое они имели для вас. Внимая рассказам раба,  вымыслу, придуманному другим, вы сами творили вместе с ним. Вы не задерживались  на окружающих предметах, на обычных своих мыслях, – нет, вы все  переживали: это с вами самими случались все чудеса, – такое участие  принимали вы в том, о ком шел рассказ. Так ваш ум возносился по нити рассказа  над существующим, казавшимся вам не столь прекрасным, не столь привлекательным,  так ваш дух витал вольней и свободнее в неведомых горных сферах; сказка  становилась для вас явью, или, если угодно, явь становилась сказкой, ибо вы  творили и жили в сказке.    

– Я вас не вполне понимаю, – возразил молодой  купец, – но вы правы, говоря, что мы жили в сказке или сказка жила в нас.  Я помню еще ту блаженную пору; все свободное время мы грезили наяву: мы  воображали, будто нас прибило к пустынным, необитаемым островам, совещались,  что предпринять, чем поддержать нашу жизнь, и часто сооружали мы хижины в диких  ивовых зарослях, из жалких плодов готовили себе скудную трапезу, хотя в сотне  шагов оттуда, дома, мы могли получить все самое лучшее, – да, была пора,  когда мы ожидали появления доброй феи или чудесного гнома, которые подошли бы к  нам и сказали: «Сейчас разверзнется земля, соблаговолите тогда сойти в мой  хрустальный дворец и откушать тех яств, что подадут вам мои слуги –  мартышки».    

Юноши рассмеялись, но согласились, что приятель их говорит  сущую правду.    

– Еще и поныне, – сказал один из них, – еще и  поныне подпадаю я иногда прежним чарам; так, например, я сильно рассердился бы  на брата за глупую шутку, если бы он ворвался ко мне и сказал: «Слыхал о  несчастье с соседом, толстым булочником? Он повздорил с волшебником, и тот из  мести превратил его в медведя; и теперь он лежит у себя в комнате и отчаянно  ревет». Я б рассердился и обозвал его вралем. Но совсем другое дело, если бы  мне поведали, что толстый сосед предпринял далекое странствие в чужие,  неведомые края, там попался в руки к волшебнику, а тот обратил его в медведя. Я  постепенно перенесся бы в рассказ, странствовал бы вместе с соседом, переживал  бы чудеса, и меня бы не очень удивило, если бы он оказался засунутым в шкуру и  ходил бы на четвереньках.    

– И все же, – сказал старик, – существуют  весьма занимательные рассказы, где не появляются ни феи, ни волшебники, ни  хрустальные замки, ни духи, подающие редкостные яства, ни птица Рок, ни  волшебный конь – это рассказы другого рода, не те, что обычно зовутся  сказками.    

– Что вы под этим подразумеваете? Объясните получше.  Другого рода, чем сказки? – спросили юноши.    

– Я думаю, надо делать известное различие между сказкой  и теми рассказами, которые обычно зовутся новеллами. Если я скажу, что  собираюсь рассказать вам сказку, то вы заранее будете рассчитывать на  приключение, далекое от повседневной жизни и происходящее в мире, природа  которого отличается от земной. Или, говоря ясней, в сказке вы сможете  рассчитывать на появление других существ, а не только смертных людей; в судьбу  героя, о котором повествует сказка, вмешиваются неведомые силы, феи и  волшебники, духи и повелители духов; весь рассказ облекается в необычную,  чудесную форму и выглядит примерно так, как наши тканые ковры и рисунки наших  лучших мастеров, которые франки зовут арабесками. Правоверному мусульманину  запрещено греховно воссоздавать в рисунках и красках человека, творение Аллаха;  поэтому на этих тканях мы видим замысловато переплетающиеся деревья и ветви с  человеческими головами, людей, переходящих в куст или рыбу, – словом,  фигуры, напоминающие обычную жизнь и все же необычные; вы меня понимаете?    

– Мне кажется, я догадываюсь, – сказал  писец. – Но продолжайте.    

– Такова сказка: чудесная, необычная, неожиданная; так  как она далека от повседневной жизни, то ее часто переносят в чужие края или в  далекую, давно минувшую пору. У каждой страны, у каждого народа есть такие  сказки – у турок и у персов, у китайцев и монголов, даже в стране франков,  как говорят, много сказок, по крайней мере, так мне рассказывал один ученый  гяур; но они не столь хороши, как наши, так как прекрасных фей, обитающих в  великолепных дворцах, у них заменяют колдуньи, которых они зовут ведьмами,  злобные уродливые существа, живущие в жалких лачугах и вскачь несущиеся через  туман, верхом на помеле, вместо того чтобы плыть по небесной лазури в раковине,  запряженной грифонами. У них водятся и гномы, и подземные духи, –  крохотные нескладные уродцы, которые любят играть злые шутки. Таковы сказки.  Совсем иного рода рассказы, которые обычно зовутся новеллами. Они мирно  свершаются на земле, происходят в обыденной жизни, и чудесна в них только  запутанная судьба героя, который богатеет или беднеет, складывается удачно или  неудачно не при помощи волшебства, заклятия или проделок фей, как это бывает в  сказках, а благодаря самому себе или странному сплетению обстоятельств.    

– Правильно, – подхватил один из юношей. –  Такие истории, без всякой примеси чудесного, встречаются и в прекрасных  рассказах Шахразады, известных под названием «Тысячи и одной ночи». Большинство  приключений султана Гаруна аль-Рашида и его визиря такого рода. Переодевшись,  покидают они дворец и сталкиваются с тем или иным необычайным явлением, в  дальнейшем разрешающимся вполне естественно.    

– И все же вам придется признать, – продолжал  старик, – что эти новеллы – не худшая часть «Тысячи и одной ночи». А  между тем как отличаются они от сказок о принце Бирибинкере, или о трех  одноглазых дервишах, или о рыбаке, вытащившем из моря кубышку, припечатанную  печатью Соломона! Но в конечном счете очарование сказки и новеллы проистекает из  одного основного источника: мы переживаем нечто своеобразное, необычное. В  сказках это необычное заключается во вмешательстве чудесного и волшебного в  обыденную жизнь человека; в новеллах же все случается, правда, по естественным  законам, но поразительно необычным образом.    

– Странно, – воскликнул писец, – странно, что  естественный ход вещей в новеллах привлекает нас так же, как и  сверхъестественное в сказках! В чем тут дело?    

– Дело тут в изображении отдельного человека, –  ответил старик, – в сказке такое нагромождение чудесного, человек так мало  действует по собственной воле, что отдельные образы и характеры могут быть  обрисованы только бегло. Иное в обычных рассказах, где самое важное и  привлекательное – то искусство, с каким переданы речь и поступки каждого,  сообразно его характеру.    

– Поистине, вы правы! – ответил молодой  купец. – Я ни разу не удосужился подумать об этом как следует, смотрел и  слушал, ни на чем не останавливаясь, порой забавляясь, порой скучая, – не  знаю, собственно, почему. Но вы даете нам ключ к загадке, пробный камень, дабы  мы сделали пробу и вынесли правильное суждение.    

– Всегда поступайте так, – ответил старик, –  и наслаждение для вас возрастет, когда вы научитесь размышлять над тем, что  услышали. Но глядите, вон подымается следующий рассказчик.    

Так оно и было. И другой раб начал:    

 Молодой англичанин    

     

Господин мой! Я немец по рождению и прожил в ваших краях  слишком мало, вот почему я не могу потешить вас персидской сказкой или  занимательной историей про султанов и визирей. А потому я прошу позволения  рассказать о том, что случилось у меня на родине, – может быть, это вас  тоже позабавит. К сожалению, наши истории не всегда столь благородны, как ваши,  в них рассказывается не о султанах или наших королях, не о визирях и пашах,  которые у нас зовутся министрами юстиции и финансов, а также тайными  советниками или еще как-нибудь в этом роде, нет, обычно они протекают в  скромной бюргерской среде, если только не повествуют о солдатах.    

В южной части Германии расположен городок Грюнвизель, где я  родился и вырос. Все такие городишки на одно лицо. В центре небольшая базарная  площадь с колодцем, тут же старенькая ратуша, вокруг базарной площади –  дома мирового судьи и именитых купцов, а на двух-трех узких улочках обитают  остальные жители. Все друг друга знают, всякому известно, где что творится, и  когда у пастора, бургомистра или врача к столу подадут лишнее блюдо, то в  обеденную пору это известно уже всем. Вечерком дамы ходят друг к другу с  визитами – как принято говорить у нас – и обсуждают за чашкой черного  кофе и куском сладкого пирога это великое событие, а в результате выясняют, что  пастор, вероятно, купил билет в лотерею и выиграл безбожно много денег, что  бургомистра «подмазали» или что доктор получил от аптекаря несколько золотых за  то, чтобы впредь выписывал рецепты подороже.    

Вы можете себе представить, о господин, какой неприятностью  для города с таким устоявшимся укладом жизни, как Грюнвизель, был приезд  человека, о котором никто не знал, откуда он, на какие средства живет, что ему  надобно. Бургомистр, правда, видел его паспорт – бумажку, которую у нас  всякий обязан иметь при себе.    

– Неужто у вас на улицах так неспокойно, – прервал  невольника шейх, – что вам необходимо иметь при себе фирман[5] от своего султана, дабы внушать почтение  разбойникам?    

– Нет, господин, – ответил тот, – этими  бумажками не отпугнешь злоумышленника; заведено же это для порядка, чтобы  всякий знал, с кем имеет дело. Так вот, бургомистр изучил паспорт и за чашкой  кофе у доктора высказал свое мнение: хотя на паспорте и стоит совершенно  правильная виза из Берлина в Грюнвизель, все же за этим что-то кроется, вид у  приезжего подозрительный. Бургомистр пользовался в городе большим  уважением, – чему ж удивляться, если с тех пор на приезжего стали смотреть  косо, как на лицо подозрительное! А образ его жизни не мог разубедить моих  сограждан.    

Приезжий снял за несколько золотых дом, до того пустовавший,  привез туда целую фуру со странной утварью – печками, горнами, большими  тиглями и зажил там в полном одиночестве. Он даже стряпал на себя сам, у него  не бывало ни души, за исключением одного грюнвизельского старичка, на  обязанностях которого лежала закупка хлеба, мяса и овощей. Но и тому  разрешалось входить только в сени, и там приезжий принимал от него покупки.    

Я был десятилетним мальчуганом, когда приезжий появился у  нас в городе, но и сейчас еще, словно это произошло только вчера, помню то  возбуждение, какое произвел в городишке этот человек. После обеда он не ходил,  по примеру прочих мужчин, в кегельбан, по вечерам не ходил в гостиницу, чтобы,  как другие, выкурить трубку и потолковать о том, что пишут в газетах. Напрасно  бургомистр, мировой судья, доктор и пастор по очереди приглашали его к себе  отобедать или выкушать чашку кофе; он всякий раз отговаривался под тем или иным  предлогом. Поэтому одни считали его ненормальным, другие – евреем, третьи  упорно и настойчиво твердили, что он чародей и волшебник. Мне минуло  восемнадцать, двадцать лет – и все еще этого человека называли у нас  «приезжим».    

Вот как-то случилось, что в город к нам пришли люди с  заморскими зверями. Такие бродячие комедианты, с верблюдом, умеющим кланяться,  пляшущим медведем, потешными, наряженными по-человечьи собаками и обезьянами,  обученными разным штукам, проходят обычно по городу, останавливаются на  перекрестках и площадях, извлекают из дудочки и барабана весьма неблагозвучную  музыку, под которую их труппа пляшет и прыгает, а затем сбирают по домам  деньги. Труппа, появившаяся в Грюнвизеле, на этот раз отличалась огромным  орангутангом, почти в рост человека, ходившим на задних лапах и вытворявшим  всякие забавные кунштюки.    

Собачья и обезьянья труппа очутилась также и перед домом  приезжего господина. Вначале, когда раздались звуки барабана и дудки, он  сердито глянул через потускневшее от времени окно. Но затем подобрел, высунулся,  к общему удивлению, из окна и от души смеялся над проделками орангутанга. Он  даже заплатил за развлечение такой крупной серебряной монетой, что весь город  судачил потом об этом.    

Наутро звериная труппа тронулась в путь. Верблюд нес  множество корзинок, в которых удобно сидели собаки и обезьяны, а поводыри и  большая обезьяна шли следом за верблюдом. Несколько часов спустя после того,  как они вышли за городские ворота, приезжий послал на почтовую станцию и, к  великому удивлению станционного смотрителя, спешно потребовал карету и почтовых  лошадей, выехал через те же ворота и двинулся по тому же тракту, что и звери.  Весь городишко был вне себя от досады, так как никто не знал толком, куда он  отправился.    

Было уже темно, когда приезжий подъехал к тем же городским  воротам. В карете сидел еще кто-то, надвинув шляпу на самый лоб, а уши и рот  повязав шелковым платком. Писарь при заставе почел своей обязанностью  заговорить с новым приезжим и попросить у него паспорт; но тот ответил весьма  неучтиво, буркнув что-то на совершенно непонятном языке.    

– Это мой племянник, – вежливо сказал приезжий  писарю, сунув ему в руку несколько серебряных монет, – это мой племянник,  и пока что он плохо понимает по-немецки. Он сейчас как раз выругался на своем  родном диалекте по поводу задержки.    

– Ну, ежели это племянник вашей милости, – ответил  писарь, – то пусть себе едет без паспорта. Верно, он будет проживать у  вас?    

– Разумеется, – сказал приезжий, – и, должно  быть, пробудет здесь сравнительно долго.    

У писаря не было больше возражений, и приезжий с племянником  въехали в городок. Впрочем, бургомистр, а с ним и весь город досадовали на  писаря.    

Мог бы, по крайности, запомнить несколько слов, сказанных на  языке племянника. Тогда хоть узнали бы, уроженцами какой страны были они с  дядей. Писарь уверял, будто он говорил не по-французски и не по-итальянски, а  скорее по-английски, речь его звучала как-то растянуто, и, если он не  ошибается, молодой человек сказал: «Goddam!»[6] Так  писарь и сам выпутался из беды, и молодому человеку помог приобрести  национальность. Теперь в городишке только и разговору было что о молодом  англичанине.    

Но молодой англичанин тоже не показывался ни в кегельбане,  ни в пивном погребке; зато он, правда другим способом, давал много пищи людским  толкам. Так, часто случалось, что в обычно столь тихом доме приезжего  подымались страшные крики и возня, вот почему люди, задравши головы, толпились  перед домом. Молодой англичанин, в красном фраке и зеленых штанах,  взлохмаченный и страшный, метался с невероятной быстротой по всем комнатам от  окна к окну, а дядюшка-приезжий в красном шлафроке гонялся за ним с арапником;  чаще всего он промахивался, но несколько раз любопытным, собравшимся перед  домом, почудилось, будто он задел юношу, они слышали жалобные, испуганные стоны  и щелканье кнута. Дамы нашего городка приняли близко к сердцу суровое обращение  с молодым человеком и в конце концов упросили бургомистра вмешаться в это дело.  Он послал приезжему господину записку, в которой в довольно резких выражениях  порицал его за суровое обращение с племянником и грозил, буде такие сцены не  прекратятся и впредь, взять молодого человека под свою защиту.    

Но каково было удивление бургомистра, когда, впервые за  десять лет, у него в доме появился приезжий господин! Он оправдывал свое  поведение особыми обязанностями, возложенными на него родителями юноши, которые  поручили ему его воспитание; в общем, это умный, смышленый мальчик, уверял он,  но языки даются ему с большим трудом; он же от всей души желает научить  племянника бегло говорить по-немецки, дабы взять на себя смелость впоследствии  ввести его в грюнвизельское общество; между тем язык этот он усваивает с таким  трудом, что часто не остается ничего другого как выпороть его надлежащим  образом. Бургомистр был вполне удовлетворен его объяснениями и вечером в  погребке рассказывал, что редко встречал человека столь образованного и  учтивого, как приезжий. «Жаль только, что он так мало бывает в обществе, –  прибавлял он, – но как только его племянник научится немножко говорить  по-немецки, он, я полагаю, будет часто посещать мои журфиксы».    

Этого было достаточно, чтобы общество в корне изменило свое  мнение. О приезжем теперь отзывались как о человеке учтивом, стремились ближе с  ним познакомиться и считали вполне в порядке вещей, когда в безлюдном доме  время от времени подымался ужасающий крик. «Он преподает племяннику немецкий  язык», – говорили грюнвизельцы и шли своей дорогой. К концу третьего  месяца обучение немецкому языку как будто закончилось: дядюшка принялся теперь  за следующую ступень. В городе проживал хилый старик-француз, обучавший  молодежь танцам. Приезжий призвал его и предложил давать уроки его племяннику.  Он намекнул, что хотя тот и очень понятлив, но, что касается танцев, несколько  своеволен; он уже брал уроки у другого танцмейстера, и тот обучил его таким  рискованным антраша, что выступать с ними в обществе неудобно; племянник же  именно поэтому считает себя искусным танцором, хотя в его танцах нет даже  отдаленнейшего сходства с вальсом или галопом (это, о господин мой, танцы,  которые приняты у меня на родине), нет даже сходства с экосезом или франсезом.  Впрочем, приезжий обещал по талеру за урок, и танцмейстер с радостью согласился  взять на себя обучение своевольного юноши.    

Француз уверял потом «по секрету», что не видел ничего более  необычного, чем эти уроки танцев. Племянник, довольно высокий, стройный юноша,  пожалуй, только несколько коротконогий, всегда являлся на урок тщательно  завитой, в красном фраке, широких зеленых штанах и белых лайковых перчатках.  Говорил он мало и с иностранным акцентом; сначала бывал довольно благонравен и  понятлив, но затем вдруг принимался гримасничать и прыгать, откалывал лихие  пируэты и выкидывал такие антраша, что танцмейстер терял голову; когда же он  пробовал его образумить, тот стаскивал с ног изящные туфли, запускал ими  французу прямо в голову и принимался прыгать по всей комнате на четвереньках.  На шум прибегал из спальни старик дядя в широком красном шлафроке, в золотом  бумажном колпаке на голове и не очень ласково гладил племянника арапником по  спине. Тогда племянник разражался громким воем, забирался на столы и шкафы,  даже на оконные карнизы и говорил на чужом, непонятном языке. Но старик в  красном шлафроке не сдавался, стаскивал его за ногу, лупил что есть мочи и  пряжкой стягивал ему потуже шейный платок, после чего племянник каждый раз  становился благонравным и чинным, и урок танцев продолжался без новых помех.    

Когда же танцмейстер настолько подвинул своего питомца, что  можно было пригласить на урок музыканта, племянник будто переродился. Подрядили  скрипача из городского оркестра и усадили его на стол. Танцмейстер изображал  даму, для чего дядюшка нарядил его в шелковую юбку и индийскую шаль; племянник  приглашал его и принимался с ним танцевать и вальсировать; а танцором он был  неутомимым, рьяным, он не выпускал учителя из своих длинных рук, сколько бы тот  ни охал и ни кричал, и танцевать приходилось до упаду или до тех пор, пока рука  музыканта не отказывалась водить смычком. Танцмейстера эти уроки чуть не свели  в могилу, но талер, который он аккуратно получал каждый раз в уплату, и хорошее  вино, которым потчевал его приезжий, делали свое дело, и он снова приходил на  урок, хотя накануне и зарекался переступать порог безлюдного дома.    

Но грюнвизельцы смотрели на это дело совсем не так, как  француз. Они считали, что у молодого человека много данных для светского образа  жизни, а дамы испытывали большой недостаток в кавалерах и посему радовались,  что к зимнему сезону получат такого лихого танцора.    

Однажды утром служанки, возвратясь с базара, сообщили своим  господам о необычайном происшествии. Перед безлюдным домом стояла роскошная  зеркальная карета, запряженная рысаками, и лакей в пышной ливрее держал дверцу.  Тут распахнулись двери безлюдного дома, и двое нарядных господ вышли оттуда:  один был старик приезжий, а другой, по всей вероятности, молодой человек, с  таким трудом научившийся немецкому языку и такой рьяный танцор. Оба сели в  карету, лакей вскочил на запятки, и карета – вы только представьте  себе! – покатила прямо к бургомистрову дому.    

     

Хозяйки, выслушав рассказ своих служанок, мигом сорвали с  себя не отличавшиеся безупречной чистотой кухонные передники и чепцы и привели  себя в надлежащий вид. «Совершенно ясно, – говорили они своим домочадцам,  которые суетились, наводя порядок в гостиной, одновременно служившей и для  других целей, – совершенно ясно, что приезжий решил вывезти племянника в  свет. Старый дурак за десять лет ни разу не счел нужным побывать у нас в доме;  но ради племянника, как говорят, молодого человека с большим шармом, ему можно  это простить». Так говорили они и наставляли своих сыновей и дочерей, чтобы те  при приезжих вели себя чинно, держались прямо и пользовались более изысканной  речью, чем обычно. И городские умницы угадали, – всех по очереди объезжали  дядюшка с племянником, стараясь снискать благоволение каждого семейства.    

Всюду только и разговору было что о них, и все жалели, что  не приобрели уже раньше столь приятного знакомства. Старик держал себя с  достоинством и умно, правда, разговаривая, он улыбался, так что нельзя было  сказать с уверенностью, говорит ли он серьезно или нет, а разговаривал он о  погоде, о нашей местности, о приятности в летнюю пору погребка на горе, –  говорил так разумно и рассудительно, что грюнвизельцы были очарованы. О  племяннике и говорить нечего! Он очаровал всех, завоевал все сердца. Правда,  что касается наружности, с лица его нельзя было назвать красивым; подбородок и  особенно нижняя челюсть слишком выдавались вперед, и цвет лица был чересчур  смугл, да еще он подчас корчил уморительные рожи, закрывал глаза и скалил зубы,  но все же, по общему мнению, черты лица у него были оригинальные и интересные.  Трудно было себе представить более подвижную, более ловкую фигуру. Правда,  костюм как-то странно сидел на нем, но все ему замечательно шло; он с  чрезвычайной живостью бегал по комнате, присаживался то на софу, то на кресло,  вытягивал ноги; но то, что у другого молодого человека сочли бы нарушением  хорошего тона и в высшей степени вульгарным, в данном случае признавали  гениальностью. «Он англичанин, – говорили окружающие, – а они все  таковы: англичанин может растянуться на канапе и заснуть в присутствии десяти  дам, которым некуда сесть, так что они принуждены стоять около него; на  англичанина за это нельзя сердиться». А старика дядю он слушался  беспрекословно: достаточно было строгого взгляда, чтобы образумить его, когда  он пускался вприпрыжку по комнате или втягивал ноги на стул, что делал очень  охотно. Да и как можно было сердиться на него, когда дядя в каждом доме говорил  хозяйке: «Племянник мой еще несколько дик и невоспитан, но я крепко надеюсь на  общество: оно его отшлифует и образует как следует, и именно вашим заботам я  поручаю его особенно настоятельно».    

Итак, племянника вывезли в свет. И в этот и в последующие  дни в Грюнвизеле только и разговору было что об этом событии. Но дядюшка на том  не остановился; казалось, он совершенно переменил и образ мыслей, и строй  жизни. После полудня отправлялся он вместе с племянником в погребок, что на  горе, где пила пиво и развлекалась кеглями грюнвизельская знать.    

Племянник играл мастерски – он никогда не сшибал меньше  пяти или шести кеглей зараз; правда, время от времени на него как будто что  накатывало: вдруг ни с того ни с сего сорвется вслед за шаром и учинит среди  кеглей сущий погром, или, сшибив короля, станет на голову, не щадя своей изящно  завитой прически, и дрыгает в воздухе ногами; в другой раз не успеешь и  оглянуться, как он уже сидит на крыше проезжающей мимо кареты и строит оттуда  рожи; проедет немножко, спрыгнет и снова вернется к обществу.    

Всякий раз, как разыгрывались такие сцены, дядюшка усердно  извинялся перед бургомистром и прочими за озорство племянника; они же смеялись,  приписывали все его молодости, уверяли, будто и сами в его возрасте отличались  таким же проворством, и обожали «молодого повесу», как они его называли.    

Случалось им и порядком на него сердиться, однако они не  решались выражать свое недовольство, ведь молодой англичанин слыл за образец  начитанного и разумного юноши. По вечерам старик с племянником хаживали и в  местную гостиницу «У золотого оленя». Хотя племянник был еще совсем молодым  человеком, держал он себя стариком, усаживался за столик, надевал неимоверные  очки, вытаскивал длинную трубку, закуривал и дымил пуще всех.    

А когда разговор заходил о том, что пишут в газетах, о войне  и мире, и доктор высказывал одно мнение, бургомистр другое, а прочие поражались  столь глубоким политическим познаниям, то племяннику могло вдруг прийти в  голову проявить совершенно противоположное мнение; он ударял по столу рукой, с  которой никогда не снимал перчатки, и самым недвусмысленным образом давал  понять бургомистру и доктору, что они ничего толком не смыслят, что он слышал  совсем иное и понимает в этих делах гораздо больше.    

Затем он выражал на странном ломаном немецком языке свое  мнение, которое, к великой досаде бургомистра, все признавали совершенно  правильным, ведь он же англичанин, как же ему не знать все гораздо лучше  прочих.    

Когда же затем бургомистр и доктор, разозлясь, но не решаясь  вслух высказать свое недовольство, садились за партию в шахматы, то племянник  придвигался к ним поближе, заглядывал сквозь свои большие очки бургомистру  через плечо и критиковал тот или иной ход, говорил доктору, что ему надлежало  бы пойти так-то и так-то, и оба игрока втайне приходили в ярость. Когда же  затем бургомистр ворчливо предлагал ему сыграть с ним партию, чтобы по всем  правилам объявить ему мат, ибо он считал себя вторым Филидором,[7] то дядя потуже стягивал племяннику шейный  платок, после чего тот становился послушным и чинным и делал бургомистру мат.    

До тех пор грюнвизельцы чуть не каждый вечер развлекались  картами, по полкрейцеру за партию; племянник счел эту ставку мизерной, стал  ставить кроненталеры и дукаты, утверждал, будто никто не играет столь искусно,  как он, но затем обычно проигрывал невероятные суммы, что снова примиряло с ним  разобидевшихся было партнеров. И они ни капли не совестились, забирая у него  столько денег. «Ведь он же англичанин, а значит, богат от рождения», –  говорили они и клали дукаты себе в карман.    

Итак, племянник приезжего господина в скором времени стал пользоваться  незаурядным уважением в городе и во всей округе. Старожилы не запомнили, чтобы  в Грюнвизеле когда-нибудь видели подобного молодого человека; он был самым  оригинальным явлением на свете. Нельзя сказать, чтобы племянник чему-либо  обучался, – разве только танцам. Латынь и греческий были для него, как  принято говорить, китайской грамотой. Однажды во время какой-то игры в доме у  бургомистра ему пришлось написать несколько слов, и оказалось, что он не умеет  подписать даже собственную фамилию; в географии делал он самые удивительные  ошибки: ему ничего не стоило пересадить немецкий город во Францию или датский в  Польшу; он ничего не читал, ничему не учился, и пастор часто задумчиво качал  головой, сокрушаясь о неведении молодого человека; тем не менее все, что он  делал и говорил, находили прекрасным, а он был таким наглецом, что всегда  считал себя правым и все свои речи заканчивал словами: «Я это лучше знаю!»    

Так подошла зима, вот тут-то слава племянника расцвела еще  пуще.    

Любую компанию без него считали скучной; когда разумный  человек высказывал свое мнение, все зевали; когда же племянник изрекал на  плохом немецком языке нелепейший вздор, все развешивали уши. Теперь выяснилось,  что этот во всех отношениях совершенный молодой человек вдобавок еще и поэт: редкий  вечер не вытаскивал он из кармана листа бумаги и не прочитывал обществу сонета.  Правда, нашлось несколько человек, утверждавших, будто одни его стихотворения  плохи и бессмысленны, а другие они уже где-то читали в напечатанном виде; но  племянник, нисколько не смущаясь, продолжал декламировать, а затем обращал  общее внимание на красоту своих стихов, и всякий раз имел шумный успех.    

Но настоящим триумфом были для него грюнвизельские балы. Он  не знал устали в танцах, никто не танцевал так быстро, как он, никто не  проделывал столь рискованных и необыкновенно грациозных антраша. При этом дядя  всегда одевал его чрезвычайно нарядно и по последней моде, и хотя костюм обычно  сидел на нем как-то нескладно, все находили, что одет он прекрасно и очень к  лицу. Правда, остальные кавалеры были несколько обижены заведенным им новым  порядком. Прежде бал открывал бургомистр собственной персоной, а затем  распоряжаться танцами предоставлялось молодым людям из лучших семей; но с  появлением приезжего молодого человека все изменилось. Без дальних слов брал он  любую подвернувшуюся ему даму за руку, становился с ней в первую пару, делал  все, как ему заблагорассудится, и оказывался хозяином, распорядителем и королем  бала. Дамы находили такую манеру превосходной и весьма приятной, мужчины не  смели возражать, и племянник оставался в том сане, в который возвел себя сам.    

Казалось, дядюшке балы доставляли особое удовольствие: он  глаз не спускал с племянника и все время тихонько посмеивался, а когда гости  спешили к нему, рассыпаясь в похвалах учтивому, благовоспитанному юноше, он не  мог совладать с собой от радости, разражался веселым смехом и вел себя как  безумный. Грюнвизельцы приписывали такие бурные проявления веселости его  большой любви к племяннику и находили это вполне естественным. Но время от  времени дяде приходилось прибегать к отеческому внушению: молодой человек во  время изящнейшего танца мог ни с того ни с сего одним прыжком очутиться на  помосте, где восседал городской оркестр, вырвать контрабас из рук  капельмейстера и отчаянно запиликать на нем; или он вдруг переворачивался и  танцевал на руках, а ногами дрыгал в воздухе.    

Тогда дядя обычно отводил его в сторону, строго журил, туже  стягивал ему шейный платок, и племянник опять становился шелковым.    

Так вел себя племянник в обществе и на балах. Но, как это  обычно бывает, дурные привычки прививаются куда легче хороших, и в новой  оригинальной моде, как бы она ни была нелепа, всегда есть что-то притягательное  для молодежи, еще не задумывающейся над собой и жизнью. Так обстояло дело и в Грюнвизеле.  Увидев, что племянника не бранят, а даже превозносят его нелепые манеры,  неучтивый смех и болтовню, за грубые ответы старшим, что это даже находят  гениальным, молодые люди решили: «Стать таким гениальным повесой не трудно».  Прежде это были прилежные, дельные юноши; теперь они думали: «К чему ученость,  когда невежество дает куда больше?» Они отложили в сторону книги и стали  слоняться по улицам и площадям. Прежде они были учтивы и вежливы со всеми,  дожидались, пока их не спросят, и отвечали пристойно и скромно, теперь они  становились на одну доску со взрослыми, болтали вместе с ними, высказывали свое  мнение, смеялись в лицо самому бургомистру, когда он что-нибудь говорил, и  утверждали, будто знают все лучше других.    

Прежде грюнвизельская молодежь терпеть не могла грубости и  бессмысленного времяпрепровождения. Теперь молодые люди распевали озорные  песни, курили огромные трубки и шатались по кабакам. Они купили себе также  большие очки, хотя видели отлично, нацепили их на нос, и считали себя взрослыми,  потому что теперь уподобились хваленому племяннику. Дома и в гостях они  растягивались в сапогах и шпорах на канапе, раскачивались на стуле в хорошем  обществе или, подперев кулаками щеки, ставили локти на стол, что представляло  весьма приятную картинку. Напрасно твердили им матери и друзья, сколь все это  глупо, сколь неприлично, – они же ссылались на блестящий пример  племянника. Напрасно доказывали им, что племяннику как англичанину приходится  прощать некоторую грубость, свойственную его нации, грюнвизельская молодежь  утверждала, что не меньше любого англичанина имеет право быть невоспитанной на  гениальный манер, – коротко говоря, жалко было смотреть, как, под влиянием  дурного примера, совершенно исчезли в Грюнвизеле добрые нравы и обычаи.    

Но недолго радовалась молодежь такой грубой, разгульной  жизни.    

Следующее событие сразу все изменило. Зимние увеселения  должны были закончиться большим концертом, исполненным частично музыкантами  городского оркестра, частично искусными грюнвизельскими любителями музыки.  Бургомистр превосходно играл на виолончели, а доктор на фаготе, аптекарь, хотя  и не обладал настоящим дарованием, играл на флейте, несколько грюнвизельских  девиц разучили арии, – словом, программа была составлена прекрасно. Но, по  мнению приезжего, концерту такого рода, хотя и превосходному, явно недостает  дуэта, потому что в каждом порядочном концерте необходим дуэт.    

Эти слова вызвали некоторое замешательство: правда, дочь  бургомистра пела, как соловей, но где раздобыть кавалера, который мог спеть с  ней дуэт? В конце концов вспомнили о старом органисте, в свое время певшем  роскошным басом, но приезжий уверял, будто все эти хлопоты излишни, – его  племянник превосходно поет. Все были поражены вновь открывшимся замечательным  талантом юноши; ему пришлось спеть кое-что для пробы, и, если не считать  некоторых странных повадок, которые сочли за английские, пел он, как ангел.  Итак, спешно разучили дуэт, и вот наконец настал вечер, во время которого  грюнвизельцам предстояло усладить свой слух концертом.    

К сожалению, дядюшка заболел и не мог присутствовать при  триумфе своего племянника, но он передал бургомистру, навестившему его за час  до концерта, кое-какие распоряжения относительно своего питомца.    

– Племянник мой – добрая душа, – сказал  он, – но время от времени в голову ему приходят странные мысли, и тогда он  ведет себя нелепо; именно поэтому я весьма сожалею, что не могу присутствовать  на концерте, меня-то он побаивается, и сам знает почему! К чести его, я должен  сказать, что эти проказы не духовного, а скорее физического порядка, они  свойственны его природе; не будете ли вы, господин бургомистр, так любезны,  если ему ни с того ни с сего взбредет на ум усесться на нотный пюпитр, или во  что бы то ни стало провести смычком по контрабасу, или еще что-нибудь в том же  роде, не соблаговолите ли вы несколько ослабить его шейный платок, а если и это  не поможет, снимите платок вовсе. Вот увидите, каким он сразу станет послушным  и чинным!    

Бургомистр поблагодарил болящего за доверие и обещал, если  понадобится, поступить по его совету.    

Зал был переполнен, на концерт явились не только  грюнвизельцы, гости съехались со всей округи. Охотники, пасторы, чиновники,  помещики и все прочие, живущие на расстоянии трех часов езды, прибыли с чадами  и домочадцами, дабы разделить с грюнвизельцами редкое наслаждение. Музыканты из  городского оркестра не ударили в грязь лицом; вслед за ними выступил  бургомистр, исполнивший партию на виолончели под аккомпанемент аптекаря,  который играл на флейте; после них органист с шумным успехом пропел басовую  арию; немало также хлопали и доктору, который играл на фаготе.    

Первое отделение закончилось, и все с нетерпением ждали  второго, в котором молодой приезжий и бургомистрова дочь должны были исполнить  дуэт.    

Племянник явился в шикарном костюме и уже давно привлекал внимание  присутствующих. Не долго думая, развалился он на великолепном кресле,  предназначенном для некоей графини, проживающей по соседству, вытянул ноги и,  не довольствуясь большими очками, рассматривал всех в невероятных размеров  бинокль, да еще возился с огромным меделянским псом, которого захватил с собой,  несмотря на запрещение вводить в зал собак. Графиня, для которой было  приготовлено кресло, вошла в зал, но племянник и не подумал встать и уступить  ей место, – наоборот, уселся еще удобнее, и никто не решился сделать  молодому человеку замечание; а знатной даме пришлось сидеть на самом  обыкновенном соломенном стуле среди прочих женщин нашего города, чем, как  говорят, она осталась весьма недовольна.    

Во время отменной игры бургомистра, во время превосходной  басовой арии органиста, даже во время фантазии, исполненной доктором на фаготе,  когда все слушали, затаив дыхание, племянник приказывал собаке приносить ему  носовой платок или громко болтал с соседями, так что те, кто его не знал,  поражались странному поведению молодого человека.    

Поэтому нет ничего удивительного, что все с любопытством  ждали, как он исполнит дуэт. Началось второе отделение; музыканты городского  оркестра сыграли небольшой номер, бургомистр в сопровождении дочки подошел к  молодому человеку, передал ему ноты и сказал:    

– Мосье! Не угодно ли вам выступить в дуэте?    

Молодой человек расхохотался, оскалил зубы, вскочил и вместе  с ними последовал к пюпитру, а все общество замерло в ожидании. Капельмейстер  взмахнул палочкой и кивнул племяннику, чтобы он начинал. А тот глянул сквозь  свои большие очки на ноты и испустил отвратительные, жалкие звуки.    

Капельмейстер крикнул ему:    

– На два тона ниже, уважаемый! До, вам надо взять до!    

Но, вместо того чтобы взять до, племянник снял с одной ноги  ботинок и запустил им капельмейстеру в голову, да так, что взвилось облако  пудры.    

Увидя такое, бургомистр подумал: «Ах, вот опять нашли на  него его причуды физической природы»; он подскочил, схватил его за шею и  немножко ослабил его шейный платок, до теперь молодой человек разошелся пуще  прежнего. Он запрыгал и заговорил, но не по-немецки, а на каком-то странном,  никому не понятном языке. Бургомистр был в отчаянии от такой досадной помехи;  он подумал, что с молодым человеком творится нечто совсем непонятное, и поэтому  решил снять с него шейный платок. Но не успел он это сделать, как окаменел от  ужаса; вместо человеческой кожи нормального цвета шея молодого человека была  покрыта темно-коричневой шерстью, а сам он тут же запрыгал еще выше и чуднее,  запустил свои лайковые перчатки в волосы, потянул, и – о, чудо! – его  прекрасные волосы оказались париком, который он швырнул бургомистру в  физиономию; теперь голова его предстала в новом виде – покрытая такой же  коричневой шерстью, что и шея.    

Он пустился вскачь по столам и скамьям, опрокинул пюпитры  для нот, переломал скрипки и кларнеты и вел себя как безумный.    

– Держи, держи его! – вне себя кричал  бургомистр. – Он с ума сошел, держи его!    

Но сделать это было не так-то просто, – он снял  перчатки и показал когти, которыми пребольно царапался. Наконец одному  отважному охотнику удалось с ним справиться. Он так сжал ему длинные руки, что  теперь тот только дрыгал ногами и хохотал и кричал хриплым голосом. Вокруг  толпилась публика и с недоумением глядела на странного юношу, теперь уже совсем  непохожего на человека. Но один проживавший по соседству ученый, у которого был  настоящий музей предметов натуральной истории и целая коллекция чучел животных,  подошел поближе, внимательно посмотрел на него и с удивлением воскликнул:    

– Господи боже мой, милостивые государыни и милостивые  государи, как допустили вы это животное в порядочное общество? Да ведь это же  обезьяна. Homo Troglodytes Linnaei. Уступите его мне, я тут же дам вам шесть  талеров, сдеру с него шкуру, и набью его чучело для своей коллекции.    

Кто опишет удивление грюнвизельцев, когда они услышали эти  слова!    

«Как? Обезьяна, орангутанг в нашем обществе? Молодой  приезжий просто-напросто обезьяна?» – восклицали они и глядели друг на  друга, отупев от неожиданности. Они не могли понять, не могли поверить  собственным глазам, мужчины подвергли его более тщательному осмотру. Но он как  был, так и остался самой обыкновенной обезьяной.    

– Но как же это возможно, – воскликнула  бургомистерша, – ведь он же часто читал мне свои стихи! Ведь он не раз  обедал у меня, как и прочие люди!    

– Что? Как же так, ведь он пивал у меня кофе, часто и  помногу и по-ученому разговаривал с моим мужем и курил? – всполошилась  докторша.    

– Как! Разве это возможно, – подхватили  мужчины, – ведь он же катал с нами шары в кегельбане и спорил о политике,  как нам подобный?    

– Ну как же так! Ведь у нас на балах он вел  танцы! – жаловались все. – Обезьяна! Обезьяна! Это чудеса,  колдовство!    

– Да, это колдовство и дьявольское наваждение, –  сказал бургомистр, показывая шейный платок племянника, или, если хотите,  обезьяны. – Глядите!    

Это волшебный шарф, с его помощью он нас околдовал. В платок  вшита широкая полоса эластичного пергамента, на которой выведены какие-то  диковинные письмена. Мне даже сдается, будто это по-латыни. Кто-нибудь может  прочитать?    

Пастор, ученый человек, проигравший обезьяне не одну партию  в шахматы, поглядел на пергамент и сказал:    

– Нет, только буквы латинские, а написано здесь:    

     

Смешно смотреть, как обезьяна    

За яблоко берется рьяно.    

     

– Да, это адский обман, – продолжал он, –  своего рода колдовство, и заслуживает примерного наказания.    

Бургомистр был того же мнения и тотчас же отправился к  приезжему, который, несомненно, был волшебником, а шесть полицейских несли  обезьяну, собираясь тут же приступить к допросу.    

В сопровождении несметной толпы подошли они к безлюдному  дому, ведь всякому хотелось посмотреть, что произойдет дальше. Принялись  стучать в дверь, звонить в звонок, – все напрасно, никто не показывался.  Тогда бургомистр, разозлившись, приказал высадить двери и отправился наверх, в  дядюшкину спальню. Но там нашли только старую домашнюю утварь. Приезжего и след  простыл. Но на его письменном столе лежало адресованное бургомистру большое  припечатанное печатью письмо, которое тот тут же и вскрыл. Он прочитал:    

     

«Милые грюнвизельцы!    

Когда вы вскроете это письмо, меня уже  не будет в вашем городке, а вам уже давно будет известно, какого роду-племени  мой милый племянник.    

Отнеситесь к шутке, которую я позволил  себе сыграть с вами, как к хорошему уроку и впредь не навязывайте приезжему,  желающему жить по-своему, ваше общество! Я знаю себе цену и потому не хотел  вместе с вами погрязнуть в вечных сплетнях, усвоить ваши глупые обычаи и  смешные манеры. Вот почему я и воспитал себе в заместители молодого  орангутанга, столь вам полюбившегося. Будьте здоровы и используйте по мере сил  сей урок».    

     

Грюнвизельцам было очень стыдно перед всей округой.  Утешались они только тем, что это случилось при помощи сверхъестественных сил;  но больше других стыдилась грюнвизельская молодежь того, что переняла дурные  привычки и повадки обезьяны. Отныне они уже не клали локтей на стол, не  качались на стуле, молчали, пока их не спросят; они сняли очки и стали  по-прежнему вежливы и благонравны, а если кому случалось снова вспомнить те  нелепые манеры дурного тона, то грюнвизельцы говорили: «Вот так обезьяна!» А  обезьяну, так долго игравшую роль молодого человека, сдали на руки тому  ученому, у которого был кабинет предметов натуральной истории.    

Орангутанг и поныне разгуливает у него по двору; ученый  кормит его и как диковинку показывает всякому гостю.