1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Она вкратце обрисовала ему ситуацию, сказала, как прошла операция, сообщила, что понадобится реабилитация, стала расспрашивать об образе жизни пациентки. Он плохо соображал — раздражал больничный запах, шумело в ушах, будто он все еще мчался на мотоцикле.
   
   
— А вот и ваш внук! — радостно сообщила его провожатая, открывая дверь. — Ну, видите? Я ведь говорила, что он приедет! Ладно, оставляю вас, но перед уходом зайдите в мой кабинет, иначе вас не выпустят…
   
Он даже не сообразил поблагодарить ее. То, что он увидел, разбило ему сердце.
   
Он отвернулся, пытаясь взять себя в руки. Потом снял куртку и свитер, поискал взглядом, куда бы их деть.
   
— Жарко здесь, да?
   
У нее был странный голос.
   
— Ну как ты?
   
Старая дама попыталась было улыбнуться, но закрыла глаза и расплакалась.
   
   
Они забрали у нее зубные протезы. Щеки совсем ввалились, и верхняя губа болталась где-то во рту.
   
— Так-так, мы снова влипли в историю… Ну ты даешь, бабуля!
   
Этот шутливый тон стоил ему нечеловеческих усилий.
   
— Я спрашивал сестру, она сказала, что операция прошла успешно. Теперь у тебя в ноге отличная железяка…
   
— Они отправят меня в приют…
   
— Вовсе нет! Что ты выдумываешь? Пробудешь здесь несколько дней и поедешь в санаторий. Это не богадельня, а больница, только поменьше этой. Они будут тебя обхаживать, поставят на ноги, а потом — хоп! — наша Полетта снова в своем саду.
   
— Сколько дней я там пробуду?
   
— Несколько недель… А дальше все будет зависеть от тебя… Придется постараться…
   
— Ты будешь меня навещать?
   
— А ты как думаешь? Ну конечно, я приеду, у меня ведь теперь шикарный мотоцикл, помнишь?
   
— Но ты не гоняешь слишком быстро?
   
— Да что-о-о ты, тащусь, как черепаха…
   
— Врун…
   
Она улыбалась сквозь слезы.
   
— Завязывай, ба, так нечестно, а то я сейчас сам завою…
   
— Только не ты. Ты никогда не плачешь… Не плакал, когда был совсем маленьким, даже когда вывихнул руку, и то не ревел, я ни разу не видела, чтобы ты пролил хоть одну слезинку…
   
— Все равно, кончай.
   
Он не осмелился взять ее за руку из-за трубок.
   
— Франк…
   
— Я здесь, бабуля…
   
— Мне больно.
   
— Так и должно быть, это пройдет, ты лучше поспи.
   
— Мне очень больно.
   
— Я скажу сестре перед уходом, попрошу, чтобы тебе помогли…
   
— Ты уже уезжаешь?
   
— Что ты, и не думаю.
   
— Поговори со мной. Расскажи о себе…
   
— Сейчас, только свет погашу… Слепит глаза…
   
Франк опустил штору, и выходившая на восток комната внезапно погрузилась в мягкий полумрак. Он передвинул кресло поближе к здоровой руке Полетты и взял ее руку в свои.
   
   
Сначала Франк с трудом подбирал слова, он никогда не умел поддержать разговор, а уж тем более рассказать о себе. Начал с пустяков — сообщил, какая в Париже погода и что над городом висит смог, и перешел на цвет своего «Судзуки», потом на меню своего ресторана и продолжал все в том же духе.
   
День клонился к вечеру, лицо бабушки стало почти умиротворенным, и Франк решился на более откровенные признания. Он рассказал ей, из-за чего расстался с подружкой, и сообщил имя своей новой пассии, похвалился профессиональными успехами и пожаловался на усталость… Потом стал изображать своего нового соседа, и бабушка тихонько засмеялась.
   
— Ты преувеличиваешь…
   
— Клянусь, что нет! Сама увидишь, когда приедешь к нам в гости…
   
— Но я совсем не хочу ехать в Париж…
   
— Ладно, тогда мы сами к тебе заявимся, а ты накормишь нас вкусным обедом!
   
— Ты думаешь?
   
— Конечно. Испечешь картофельный пирог…
   
— Только не это. Выйдет слишком по-деревенски…
   
Потом он рассказал ей об обстановке в ресторане и как орет иногда шеф, о том, как однажды к ним на кухню заявился с благодарностью министр, и о молодом Такуми, который стал так искусен. А потом рассказал ей о Момо и госпоже Мандель. И наконец замолчал, прислушиваясь к дыханию Полетты, — понял, что она заснула, и бесшумно встал.
   
   
Он был уже в дверях, когда она окликнула его:
   
— Франк…
   
— Да?
   
— Знаешь, я ведь ничего не сообщила твоей матери…
   
— И правильно сделала.
   
— Я…
   
— Тсс, теперь спи — чем больше будешь спать, тем скорее встанешь на ноги.
   
— Я правильно поступила?
   
Он кивнул и приложил палец к губам.
   
— Да. А теперь спи…
   
После полумрака палаты свет неоновых ламп в коридоре ослепил его, и он не сразу сориентировался, куда идти. Знакомая медсестра перехватила его в коридоре.
   
   
Она предложила ему присесть, взяла историю болезни Полетты Лестафье и стала задавать обычные уточняющие вопросы, но Франк не реагировал.
   
— С вами все в порядке?
   
— Устал…
   
— Вы что-нибудь ели?
   
— Нет, я…
   
— Подождите, сейчас мы это поправим.
   
Она достала из ящика банку сардин и пачку печенья.
   
— Подойдет?
   
— А как же вы?
   
— Не беспокойтесь! Смотрите, у меня здесь гора печенья. Хотите красного вина?
   
— Нет, спасибо. Куплю колу в автомате…
   
— А я выпью, но это между нами, ладно?
   
Франк заморил червячка, ответил на все вопросы и собрался уходить.
   
   
— Она жалуется на боль…
   
— Завтра станет легче. В капельницу добавили противовоспалительное, утром ей будет лучше…
   
— Спасибо.
   
— Это моя работа.
   
— Я о сардинах…
   
Он доехал очень быстро, рухнул на кровать и уткнулся лицом в подушку, чтобы не разрыдаться. Только не сейчас. Он так долго держался… Продержится еще немного…
   7
   
— Кофе?
   
— Нет, колу, пожалуйста.
   
Камилла тянула воду маленькими глоточками. Она устроилась в кафе напротив ресторана, где мать назначила ей встречу. Допив, положила руки на стол, закрыла глаза и постаралась дышать помедленнее. От этих совместных обедов, как бы редко они ни случались, у нее всегда начинал болеть живот. Встав из-за стола, ей приходилось сгибаться в три погибели, ее качало, с нее слово сдирали кожу. Ее мать с садистской настойчивостью, хотя скорее всего невольно, расковыривала одну за другой тысячи затянувшихся ранок. Камилла увидела в зеркале над стойкой, как мать входит в «Нефритовый рай», выкурила сигарету, спустилась в туалет, заплатила по счету и перешла через улицу. Она засунула руки в карманы и скрестила их на животе.
   
   
Камилла отыскала глазами сутулый силуэт матери за столиком и села напротив, глубоко вздохнув.
   
— Привет, мама!
   
— Не поцелуешь меня?
   
— Здравствуй, мама, — медленно повторила она.
   
— У тебя все в порядке?
   
— Почему ты спрашиваешь?
   
Камилла ухватилась за край стола, борясь с желанием сейчас же вскочить и убежать.
   
— Спрашиваю потому, что именно этот вопрос все люди задают друг другу при встрече…
   
— Я — не «все»…
   
— Неужели?
   
— Умоляю тебя, не начинай!
   
Камилла отвернулась и оглядела отвратительную отделку ресторана — под мрамор, барельефы в псевдоазиатском стиле. Чешуйчатые и перламутровые инкрустации из пластмассы и желтой пленки-лаке.
   
— Здесь красиво…
   
— Здесь просто ужасно. Но я, видишь ли, не могу пригласить тебя в «Серебряную башню». Впрочем, даже будь у меня такая возможность, я бы тебя туда не повела… Зачем бросать деньги на ветер — ты ведь все равно ничего не ешь…
   
Хорошенькое начало.
   
Мать горько усмехнулась.
   
— Заметь, ты могла бы сходить туда без меня, у тебя-то деньги есть! Счастье одних строится на несчастье дру…
   
— Прекрати немедленно! Прекрати, или я уйду! — пригрозила Камилла. — Если тебе нужны деньги, скажи, я дам.
   
— Ну конечно, мадемуазель ведь работает… Хорошая работа… А уж какая интересная… Уборщица… Поверить не могу: ты, воплощение беспорядка, и уборка… Знаешь, ты никогда не перестанешь меня удивлять…
   
— Хватит, мама, довольно. Это невозможно. Невозможно, понимаешь? Я так не могу. Выбери другую тему для разговора. Другую…
   
— У тебя была хорошая профессия, но ты все испортила…
   
— Профессия… Тоже мне профессия! Я ни капли ни о чем жалею, она не сделала меня счастливой.
   
— Но ты же не собиралась заниматься этим всю жизнь… И потом, что значит «была счастлива», «не была счастлива»? Идиотское слово… Счастлива! Счастлива! Ты весьма наивна, дочка, если полагаешь, будто мы приходим в этот мир, чтобы валять дурака и собирать цветочки…
   
— Конечно, я так не думаю. Благодаря тебе я прошла хорошую школу и твердо усвоила: наше главное предназначение — мучиться. Ты вбила мне это в голову…
   
— Вы уже выбрали? — спросила подошедшая официантка.
   
Камилла готова была расцеловать ее.
   
Ее мать разложила на столе таблетки и начала их пересчитывать.
   
— Не надоело травить себя всем этим дерьмом?
   
— Не говори о том, чего не понимаешь. Не будь этих лекарств, я бы давно отправилась в мир иной…
   
— Почему ты так в этом уверена? Какого черта никогда не снимаешь эти жуткие очки? Здесь вроде солнца нет…
   
— Мне так удобнее. В очках я вижу мир в его истинном свете…
   
Камилла улыбнулась и похлопала мать по руке. Иначе пришлось бы вцепиться ей в глотку и придушить.
   
   
Мать перестала хмуриться, немного поныла, пожаловалась на одиночество, спину, глупость коллег и неудобство кооперативов. Ела она с аппетитом и сделала недовольное лицо, когда дочь заказала еще одну кружку пива.
   
— Ты слишком много пьешь.
   
— Что да, то да! Давай чокнемся! За то, что ты в кои-то веки не говоришь глупостей…
   
— Ты никогда меня не навещаешь…
   
— Да ну? А что я, по-твоему, здесь делаю?
   
— Последнее слово всегда должно оставаться за тобой, да? Ты копия отец…
   
Камилла напряглась.
   
— Ну да, конечно! Не любишь, когда я говорю о нем, верно? — торжествующе воскликнула Фок-старшая.
   
— Прошу тебя, мама… Не продолжай…
   
— Я говорю о чем хочу. Не будешь доедать?
   
— Нет.
   
Мать неодобрительно покачала головой.
   
— Посмотри на себя… Похожа на скелет… Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь на тебя польстился…
   
— Мама…
   
— Что «мама»? Конечно, я беспокоюсь о тебе, детей рожают не для того, чтобы смотреть, как они гибнут!
   
— А ты, мама, зачем меня родила?
   
Не успев договорить фразу до конца, Камилла поняла, что зашла слишком далеко и сейчас получит по полной программе — мать разыграет «сцену № 8». Этот номер не предполагал импровизаций, он был давно отрепетирован и исполнялся многократно: эмоциональный шантаж, крокодиловы слезы и угроза покончить с собой. Порядок произвольный.
   
   
Мать плакала, укоряла дочь за то, что та ее бросила, как сделал пятнадцатью годами раньше ее отец, называла бессердечной, восклицая, что жить ей незачем.
   
— Скажи мне, зачем, ну зачем я живу?
   
Камилла свертывала себе сигарету.
   
— Ты меня слышала?
   
— Да.
   
— Ну и?
   
— Спасибо, дорогая, благодарю от всего сердца. Ответ более чем ясный…
   
Она шмыгнула носом, положила на стол два ресторанных талона и ушла.
   
   
Главное — сохранять спокойствие, стремительный уход всегда был апофеозом, занавесом «сцены № 8».
   
Обычно занавес опускался после десерта, но сегодня они были в китайском ресторане, а ее мать не очень любила здешние пирожки, личи и приторно-сладкую нугу…
   
   
Итак, главное — сохранять спокойствие.
   
Сделать это было нелегко, но Камилла давно научилась прятаться в спасательную капсулу. И потому она поступила как обычно: постаралась сосредоточиться и в уме проговорить самой себе несколько прописных истин. Несколько простейших, полных здравого смысла фраз. Эти наскоро сколоченные подпорки помогали Камилле общаться с матерью… Их натужные встречи и абсурдные, тягостные разговоры были бы лишены всякого смысла, не будь Камилла уверена, что матери они необходимы. Увы, Катрине Фок эти разговоры явно шли на пользу: терзая дочь, она оживала. И даже если порой она, изобразив оскорбленную невинность, покидала «сцену» до окончания «спектакля», ей все равно удавалось отвести душу. И, что называется «словить свой кайф». Она уходила с чувством выполненного долга, одержав над дочерью громкую победу и получив заряд отрицательных эмоций для следующей встречи.
   
Камилла поняла весь этот расклад далеко не сразу и не без посторонней помощи. Ей в этом помогли. Когда-то, когда она была еще слишком молода, чтобы осознать происходящее, нашлись люди, которые просветили ее насчет поведения матери. К несчастью, те времена давно прошли, а тех, кому была небезразлична судьба Камиллы, уже не было рядом…
   
И сегодня мать отыгрывалась на дочери.
   
Забавная штука жизнь.
   8
   
Официантка убрала со стола. Ресторан опустел. Камилла не уходила. Она курила и заказывала кофе, чтобы ее не вытурили.
   
За столиком в глубине зала старый беззубый китаец что-то бормотал себе под нос и смеялся.
   
Обслуживавшая их официантка ушла за стойку бара. Она перетирала стаканы и время от времени что-то выговаривала старику по-китайски. Тот хмурился, умолкал на мгновение, но почти сразу снова возобновлял свой дурацкий монолог.
   
   
— Вы закрываетесь? — спросила Камилла.
   
— Нет, — ответила девушка, ставя перед стариком пиалу. — Кухня больше не работает, но мы открыты всю ночь. Хотите еще кофе?
   
— Нет, спасибо. Я могу остаться еще ненадолго?
   
— Конечно, сидите! Такое развлечение для него!
   
— Хотите сказать, это надо мной он так смеется?
   
— Что вы, что кто другой…
   
Камилла взглянула на старика-китайца и послала ему ответную улыбку.
   
   
Тоска, в которую погрузило Камиллу общение с матерью, постепенно рассеялась. В кухне лилась вода, гремели кастрюли, из приемника доносились визгливые китайские песни, которым подпевала, приплясывая, официантка. Камилла смотрела, как старик вылавливает палочками лапшу из миски и по его подбородку течет бульон, и ей вдруг показалось, что она не в ресторане, а у кого-то дома, в гостях…
   
На столе перед ней стояла чашка кофе да лежал пакет с табаком. Она убрала их на соседний столик и стала разглаживать скатерть.
   
Медленно, очень медленно она водила ладонью по шершавой, в пятнах, бумаге.
   
   
Так прошло несколько долгих минут.
   
Ее мысли пришли в порядок, сердце забилось быстрее.
   
Камилле было страшно.
   
Она должна попытаться. Ты должна попытаться. Да, но я так давно не…
   
«Тсс, — прошептала она себе под нос. — Тихо, я здесь. Все получится, старушка. Сейчас или никогда… Давай… Не дрейфь…»
   
   
Она подняла руку над столом и дождалась, когда перестанут дрожать пальцы. Видишь, все хорошо… Схватила свой рюкзак, пошарила внутри: слава Богу, все на месте.
   
Камилла вынула деревянный ящичек и водрузила его на стол. Открыла, достала небольшой прямоугольный камешек и приложила к щеке — он был нежным и теплым. Когда она развернула синюю тряпицу и достала палочку для туши, вокруг запахло сандалом. Последними были выпущены из заточения бамбукового пенала две кисточки.
   
Та, что потолще, была из козьего волоса, тонкая — из свиной щетины.
   
Она встала, взяла со стойки графин с водой, два телефонных справочника и поклонилась сумасшедшему старику.
   
   
Справочники она положила на свой стул и уселась сверху, так, чтобы рука с кисточкой не касалась стола, налила несколько капель воды на камень в форме черепицы и начала растирать тушь. В ушах зазвучал голос учителя: Вращай камень очень медленно, малышка Камилла… Нет-нет, еще медленнее! И делай это долго! Не меньше двухсот раз — так ты придаешь гибкость запястью и готовишь ум к великим свершениям… Ни о чем не думай и на меня не смотри, несчастная! Сконцентрируйся на запястье, оно продиктует тебе первое движение, первую линию — только она и имеет значение, она вдохнет жизнь в твой рисунок…
   
   
Приготовив тушь, она нарушила завет учителя и сперва поупражнялась на уголке скатерти, стараясь вернуть забытые навыки. Начала с пяти мазков — от густо-черного до почти размытого, восстанавливая в памяти давно забытый цвет туши, потом попыталась провести несколько разных линий и была вынуждена констатировать, что уверена только в «развязанной веревочке», «волоске», «дождевой капле», «скрученной нитке» и «бычьих шерстинках». Покончив с линиями, Камилла перешла к точкам. Из двадцати, которым научил ее наставник, она вспомнила всего четыре: «крут», «утес», «зернышко риса» и «дрожь».
   
Так, хватит. Теперь ты готова… Она зажала тонкую кисточку большим и средним пальцем, вытянула руку над скатертью и выждала несколько секунд.
   
Внимательно наблюдавший за Камиллой старик ободряюще моргнул.
   
   
Камилла Фок вышла из летаргического сна, нарисовав одного воробья, потом другого, третьего — целую стаю хитроглазых воробьев.
   
Вот уже больше года она ничего не рисовала.
   * * *
   
Камилла была молчаливым ребенком, в детстве она говорила еще меньше, чем сейчас. Мать заставляла ее учиться музыке, а она это ненавидела. Однажды — ее учитель опаздывал — она взяла толстый маркер и нарисовала по пальцу на каждой клавише. Мать едва не свернула ей шею, а отец, чтобы успокоить страсти, в следующие выходные привез адрес художника, который раз в неделю занимался с детьми.
   
   
Прошло совсем немного времени, и отец Камиллы умер, а она окончательно замолчала. Камилла не разговаривала даже на уроках рисования с господином Доутоном (про себя она называла учителя мсье Дугетон), хотя очень его любила.
   
   
Старый англичанин, не обращая внимания на эту странность Камиллы, обучал ее технике рисования, задавал темы и сюжеты. Он показывал, она повторяла, кивая головой в знак согласия или несогласия. Только с этим человеком, в его доме, Камилле было хорошо и спокойно. Даже ее немота, казалось, устраивала обоих: учителю не приходилось напрягаться с французским, а Камилла и так была собраннее всех остальных учеников.
   
   
И все-таки наступил день — другие дети уже ушли, — когда Доутон нарушил их молчаливый уговор и заговорил с девочкой, которая что-то рисовала пастелью в своем альбоме:
   
— Знаешь, кого ты мне напоминаешь, Камилла?
   
Она помотала головой.
   
— Китайского художника по имени Чжу Да… Хочешь, я расскажу тебе его историю?
   
Она кивнула, но он в это время отвернулся, чтобы выключить чайник.
   
— Не слышу ответа, Камилла… Ты что, не хочешь послушать?
   
Теперь он смотрел на нее в упор.
   
— Отвечай, девочка.
   
Она метнула в него недобрый взгляд.
   
— Итак?
   
— Да, — выговорила она наконец.
   
Он удовлетворенно прикрыл глаза, налил себе чаю и сел рядом с ней.
   
   
— У Чжу Да было очень счастливое детство…
   
— Он был принцем из династии Мин… Его семья была очень богатой и очень могущественной. Его отец и дед были знаменитыми художниками и каллиграфами, и маленький Чжу Да унаследовал их талант. Представь себе, однажды, когда ему было всего семь лет, он нарисовал цветок, простой цветок лотоса и на пруду… рисунок был так прекрасен, что мать Чжу Да решила повесить его в гостиной: она утверждала, что от рисунка веет свежим ветерком, что можно даже вдохнуть аромат цветка, проходя мимо. Представляешь? даже аромат! А ведь матушка Чжу Да знала толк в живописи — ее муж и отец были художниками.
   
Он снова поднес чашку к губам.
   
— Вот так и рос Да — беззаботно, в холе и неге, твердо зная, что однажды он тоже станет великим художником… Увы, когда юноше исполнилось восемнадцать, власть в стране захватили маньчжуры. Они были жестокими и грубыми людьми и не жаловали художников и писателей. Они запретили им работать. Конечно, ты догадываешься, что ничего ужаснее они придумать не могли. Семья Чжу Да потеряла покой, а его отец умер от горя. И тогда его сын — проказник, любивший смеяться, петь, говорить глупости и читать стихи, совершил невероятное… Ой, поглядите-ка, кто к нам пришел! — учитель переключился на кота, вспрыгнувшего на подоконник, и нарочно завел с ним долгую дурашливую беседу.
   
— Что он сделал? — прошептала наконец Камилла.
   
Господин Доутон спрятал улыбку в кудлатой бороде и продолжил как ни в чем не бывало:
   
— Он сделал невероятное. И ты никогда не догадаешься, что именно… Он решил замолчать навсегда. Навсегда, понимаешь? Поклялся, что ни одно слово не слетит с его уст! Ему были противны окружающие, в угоду маньчжурам отрекавшиеся от своих традиций и веры, и он больше не желал с ними общаться. Пусть отправляются к дьяволу! Все! Эти рабы! Эти трусы! И тогда он написал слово Немой на дверях своего дома, а если кто-то все-таки пытался с ним заговорить, он раскрывал перед лицом веер, на котором тоже было написано Немой, и махал им во все стороны, пока его не оставляли в покое.
   
   
Девочка слушала как завороженная.
   
— Проблема в том, что никто не может жить, совсем никак не выражая свои мысли, чувства и желания. Никто… Это невозможно… И тогда в голову Чжу Да — ему, как всем людям, тебе и мне в том числе, было что сказать — пришла гениальная мысль. Он отправился в горы, подальше от предавших его людей, и начал рисовать… Отныне, решил Чжу Да, именно так он будет самовыражаться и общаться с остальным миром — через рисунки… Хочешь посмотреть?
   
Он снял с полки большой черно-белый том и положил книгу перед Камиллой.
   
— Взгляни, как прекрасно… И как просто… Всего одна линия и перед тобой… Цветок, рыба, кузнечик… Посмотри на эту утку, какая она сердитая, и на горы в тумане… Обрати внимание, как он изобразил туман… Так, словно это сплошная пустота… А эти цыплята? Они такие милые, что хочется их погладить. Его тушь подобна пуху, она нежна…
   
Камилла улыбалась.
   
— Хочешь, я научу тебя так рисовать?
   
Она кивнула.
   
— Так хочешь?
   
— Да.
   
Когда все было готово, и он показал ей, как держать кисточку, и объяснил всю важность первого штриха, Камилла впала в задумчивость. Она не совсем поняла своего учителя и считала, что рисунок должен быть выполнен в одну линию, не отрывая руки от бумаги. Это было невозможно.
   
   
Она долго думала, какой сюжет выбрать, оглядывалась вокруг себя и наконец протянула руку к листу.
   
Она провела длинную волнистую линию, нарисовала выпуклость, клин, еще один, повела кисточку вниз зигзагообразным движением и вернулась к первой волнистой линии. Учитель не смотрел в ее сторону, и она смухлевала: оторвав кисточку от бумаги, добавила к рисунку жирную черную точку и шесть маленьких штрихов. Она предпочла ослушаться — нельзя же было оставить кота без усов.
   
Малкольм, послуживший ей моделью, по-прежнему спал на подоконнике, и правдолюбка Камилла закончила рисунок, заключив кота в тонкий прямоугольник.
   
Она встала и отправилась гладить Малкольма, а когда обернулась, заметила, как странно, почти зло, смотрит на нее учитель.
   
— Это ты нарисовала?
   
Значит, догадался, что она несколько раз отрывала кисточку от бумаги… Она наморщила нос.
   
— Так что, Камилла, это ты нарисовала?
   
— Да…
   
— Иди сюда, прошу тебя.
   
Она подошла, несколько смущенная, и села рядом.
   
Он плакал.
   
— То, что ты сделала, просто великолепно… Кажется, что твой кот вот-вот замурлычет… Ох, Камилла…
   
Он достал огромный, в пятнах краски, носовой платок и шумно высморкался.
   
— Слушай меня внимательно, детка. Я всего лишь старик, да к тому же плохой художник, но ты должна выслушать меня очень внимательно… Я знаю, жизнь у тебя не слишком простая, полагаю, тебе не всегда бывает уютно дома, и мне сказали о твоем папе, но… Нет, не нужно плакать… Вот, возьми мой платок… Есть одна вещь, которую я просто обязан тебе сказать: когда люди перестают разговаривать, они сходят с ума. Я не рассказал тебе, что Чжу Да сошел с ума и стал несчастным… Ужасно, ужасно несчастным и совсем, совсем сумасшедшим. Он снова обрел мир в душе только к старости. Ты ведь не станешь ждать, пока состаришься, правда? Пообещай мне, что не станешь. Ты очень одаренная девочка. Самая талантливая из всех моих учеников, но это ничего не значит, Камилла… Ничего не значит. Сегодняшний мир не такой, каким был во времена Чжу Да, и ты должна снова начать говорить. Обязана, понимаешь? Иначе они запрут тебя с настоящими сумасшедшими и никто никогда не увидит твоих чудесных рисунков.
   
   
За ней пришла мать, и разговор прервался. Камилла встала и произнесла хриплым срывающимся голосом: — Подожди меня… Я еще не собрала вещи…
   
Однажды она получила по почте небрежно упакованную бандероль, к которой была приложена записка:
   
    
Здравствуйте,
    
Меня зовут Эйлин Уилсон. Мое имя наверняка ничего вам не говорит, но я была другом Сесила Доутона — когда-то он учил вас рисовать. Я имею грусть сообщить вам печальная новость — два месяца назад Сесил покинул нас.
    
Я знаю, что вы цените то, что я скажу вам, что мы похоронили его в окрестностях Дартмура, которого он любил, на кладбище с очень красивым видом (извините мой французский). Его кисти и краски я положила с ним в могилу вместе.
    
Перед смертью он просил меня послать вам это. Я уверена, что он будет иметь много радости, если вы будете рисовать ими и подумать о нем. Эйлин У.
   
   
Камилла не смогла удержаться от слез при виде китайской туши и кисточек своего старого учителя — тех самых, которыми она сейчас рисовала…
   * * *
   
Заинтригованная официантка подошла забрать пустую чашку и бросила взгляд на скатерть. Камилла нарисовала заросли бамбука. Стебли и листья бамбука рисовать труднее всего. Лист, маленький, трепещущий на ветру листок, требовал от этих мастеров многолетнего труда, иногда целой жизни… Используй контрасты. У тебя всего одна краска, но ты можешь выразить все что угодно… Соберись. Если хочешь, чтобы я однажды выгравировал тебе личную печать, сделай эти листья еще более невесомыми…
   
   
Дешевая бумажная скатерть коробилась, тушь впитывалась слишком быстро.
   
— Вы позволите? — спросила девушка.
   
Она протягивала Камилле пачку чистых скатертей. Камилла отодвинулась, положила сделанный рисунок на пол. Старичок разохался, официантка на него прикрикнула.
   
— Что он говорит?
   
— Он злится, потому что не видит, что вы рисуете…
   
Она добавила:
   
— Это мой двоюродный дедушка… Он парализован…
   
— Скажите, что следующий рисунок я сделаю для него.
   
Девушка отошла к бару и произнесла несколько слов по-китайски. Старый дядюшка успокоился и строго посмотрел на Камиллу.
   
   
Она долго вглядывалась в его лицо, а потом нарисовала на всей поверхности скатерти похожего на старика веселого человечка, бегущего вдоль рисового поля. Она никогда не была в Азии, но изобразила на заднем плане гору в тумане, сосны, скалы и даже маленькую хижину Чжу Да на мысу. Она одела своего героя в каскетку с надписью «Nike», спортивную куртку и традиционную набедренную повязку, добавила брызги воды, рассыпающиеся из-под босых ног, и преследующих его мальчишек.
   
   
Она отодвинулась, чтобы оценить свою работу.
   
Многие детали ей не понравились, но старик выглядел счастливым, по-настоящему счастливым, и тогда она подложила под скатерть тарелку, открыла баночку с красной киноварью и поставила свою печать справа в центре. Встала, освободила стол старика, вернулась за своим рисунком и разложила его перед ним.
   
Он не реагировал.
   
«Приплыли, — сказала она себе, — видимо, я что-то напортачила…»
   
   
Когда его внучатая племянница вернулась с кухни, китаец издал протяжный жалобный стон.
   
— Мне очень жаль, — сказала Камилла, — я думала, что…
   
Официантка жестом остановила ее, достала очки с толстенными стеклами и надела их старому китайцу прямо под кепку. Он наклонился, сохраняя важность, и вдруг засмеялся. Детским смехом, звонким и веселым. Потом вдруг заплакал и снова засмеялся, раскачиваясь из стороны в сторону и скрестив руки на груди.
   
   
— Он хочет выпить с вами сакэ.
   
— Супер…
   
Девушка принесла бутылку, он закричал на нее, она вздохнула, снова ушла и вернулась с другой бутылкой в сопровождении остальных членов семьи — пожилой дамы, двух мужчин лет по сорок и подростка. Все смеялись, кричали, кланялись и что-то возбужденно лопотали. Мужчины хлопали ее по плечу, а паренек на спортивный манер шлепнул ладошкой по ее ладони.
   
   
Потом каждый вернулся на свое рабочее место, а внучка старика поставила на стол два стаканчика. Китаец поклонился, выпил сакэ и тут же снова налил.
   
— Предупреждаю, сейчас он расскажет вам всю свою жизнь.
   
— Меня это не пугает, — успокоила ее Камилла. — Ух… надо же, как крепко!
   
Официантка рассмеялась и удалилась.
   
Они остались вдвоем. Старик стрекотал, Камилла внимательно слушала и только кивала, когда он жестом спрашивал, можно ли ей налить.
   
   
Она с трудом поднялась, собрала вещи, прощаясь, несколько раз поклонилась старику и застыла у входа. Дверь не желала открываться, и официантке пришлось ей помочь.
   
— Вы здесь у себя дома, договорились? Приходите поесть, когда захотите. Он разозлится, если не придете… И загрустит…
   
   
На работу она заявилась совершенно пьяная.
   
Самия пришла в невероятное возбуждение:
   
— Эй, ты что, мужика завела?
   
— Да, — смущенно призналась Камилла.
   
— Правда, что ли?
   
— Да.
   
— Да ладно… Врешь ты все… Какой он? Симпатичный?
   
— Он суперский.
   
— Да ну, неправда… Сколько ему лет?
   
— Девяносто два.
   
— Кончай идиотничать. Сколько ему лет?
   
— Довольно, девушки… Потом обсудите!
   
Жози постучала по циферблату часов.
   
   
Камилла удалилась, глупо хихикая и спотыкаясь о шланг своего пылесоса.
   9
   
Прошло больше трех недель. По воскресеньям Франк подрабатывал в ресторане на Елисейских полях, а по понедельникам сидел у постели бабушки.
   
   
Полетта, находившаяся теперь в санатории в нескольких километрах к северу от Парижа, с рассвета начинала ждать его приезда.
   
А он с трудом просыпался по будильнику. Как зомби спускался в кафе на углу, заливал в себя несколько чашек кофе, седлал мотоцикл и ехал досыпать рядом с ней в уродливом кресле из черной искусственной кожи.
   
   
Когда Полетте приносили поднос с едой, старая дама прикладывала указательный палец к губам и кивала на своего большого мальчика, который, свернувшись калачиком, спал рядом с ней. Она не отрывала от него взгляда и следила, чтобы куртка, не дай Бог, не задралась.
   
Она была счастлива. Он здесь. Совсем рядом. Принадлежит ей одной.
   
   
Боясь потревожить его сон, Полетта не решалась вызвать сестру, чтобы та подняла изголовье кровати, осторожно брала вилку и ела в полной тишине. Она припрятывала в тумбочку хлеб, сыр и фрукты, чтобы накормить внука, когда он проснется. Потом тихонько отодвигала поднос и, улыбаясь, складывала руки на животе.
   
Она закрывала глаза и дремала, убаюканная ровным дыханием мальчика и накатывающими воспоминаниями. Сколько раз ей казалось, что она потеряла своего мальчика. Словно она всю жизнь только и делала, что искала его. В саду, среди деревьев, у соседей, в хлеву. То он сидел, развалившись, у телевизора, то пропадал где-нибудь в кафе. Она искала его по обрывкам бумаги, где он записывал номера своих телефонов, по которым она никогда не могла дозвониться.
   
   
И все же она сделала для него все, что было в ее силах… Кормила, обнимала, баловала, подбадривала, бранила, наказывала и утешала, и что же? Едва научившись ходить, он тут же дал деру, а уж когда у него выросли первые три волоска на подбородке, все было кончено. Он исчез.
   
   
Во сне у нее порой искажалось лицо и подрагивали губы. Слишком много горя, неудач и сожалений… Порой бывало так трудно, так трудно… Нет, довольно, она больше не должна об этом думать, тем более что он просыпается — волосы всклокочены, на щеке отпечатался шов обивки.
   
— Сколько времени?
   
— Скоро пять…
   
— О, черт, уже?
   
— Франк, зачем ты все время чертыхаешься?
   
— О, трам-тарарам-там-там, уже?
   
— Ты голоден?
   
— Да нет, пить хочу… Пойду пройдусь…
   
«Ну вот, — подумала старая дама, — ну вот…»
   
— Ты уходишь?
   
— Да нет, не ухожу я, трах-тибедох!
   
— Если увидишь рыжего мужчину в белом халате, может, спросишь, когда меня выпишут?
   
— Угу, спрошу… — пообещал он, выходя.
   
— Такой высокий, в очках и…
   
Он был уже в коридоре.
   
— Ну что?
   
— Не видел его…
   
— Как?
   
— Брось, бабуля… — весело сказал он, — ты же не разнюнишься из-за пустяков?
   
— Нет, но я… Как же мой кот? И птички… Дождь шел всю неделю, и я боюсь за инструменты… Я не убрала их, они наверняка заржавеют…
   
— Я заеду на обратном пути и уберу их в сарай…
   
— Франк…
   
— Да?
   
— Забери меня с собой…
   
— Ччерт… Ты опять… Я так больше не могу…
   
Она спохватилась.
   
— Инструменты…
   
— Что?
   
— Их нужно смазать машинным маслом…
   
Он взглянул на нее, надув щеки:
   
— Ну это если будет минутка, ладно? Так, но это не главное, сейчас у нас гимнастика… Где твои ходунки?
   
— Не знаю.
   
— Бабуля!
   
— За дверью.
   
— Подъем, старушка, сейчас я покажу тебе птичек!
   
— Нету здесь никаких птичек. Одни грифы да стервятники…
   
Франк улыбался. Ему нравился бабкин скепсис.
   
— Все в порядке?
   
— Нет.
   
— Что опять не так?
   
— Мне больно.
   
— Где?
   
— Везде.
   
— Так не бывает, это неправда. Покажи, где именно у тебя болит.
   
— У меня болит в голове.
   
— Это нормально. Там у всех болит… Давай покажи мне своих подружек…
   
— Не хочу… Поворачивай. Не хочу их видеть, все они мне надоели.
   
— А вот тот старичок в блейзере — он вроде неплох, а?
   
— Никакой это не блейзер, дурачина ты мой, а вовсе даже пижама… К тому же он глухой, как пень… И с претензиями…
   
   
Она переставляла ноги и злословила о товарищах по несчастью — значит, все в порядке.
   
   
— Ладно, я поехал…
   
— Уже?
   
— Да, уже. Ты же хочешь, чтобы я позаботился о твоей цапке и граблях… А мне, между прочим, завтра рано вставать, и никто не подаст завтрак в постель…
   
— Ты позвонишь?
   
Он кивнул.
   
— Обещаешь, а сам никогда не звонишь…
   
— Времени нет.
   
— Набери номер, поздоровайся и можешь сразу вешать трубку.
   
— Ладно. Я, кстати, не уверен, что смогу вырваться на той неделе… Шеф везет нас на пирушку…
   
— Куда?
   
— В «Мулен-Руж».
   
— Правда?
   
— Конечно, нет! Мы едем в Лимузен, к парню, который поставляет нам мясо…
   
— Странная идея…
   
— Вот такой у меня шеф… Считает, что это важно…
   
— Значит, ты не приедешь?
   
— Не знаю.
   
— Франк…
   
— Да?
   
— Врач…
   
— Я знаю — рыжий, постараюсь его отловить… А ты упражняйся, ладно? Массажист тобой не очень доволен…
   
И добавил, развеселившись удивлению бабушки:
   
— Видишь, я все-таки звоню…
   
Он убрал в сарай ее инструменты, съел последние клубничины и посидел немного в саду. Кот мурлыкал и терся о его ноги.
   
— Не волнуйся, папаша, и ничего не бойся. Она вернется…
   
   
Звонок сотового вывел его из оцепенения. Это была его подружка. Он стал с ней заигрывать, девица захихикала.
   
Она предлагала сходить в кино.
   
Он гнал со скоростью 170 километров в час и всю дорогу искал предлог, как затащить ее в койку, минуя кинозал. Он не очень-то любил кино. К концу фильма всегда засыпал.
   10
   
К середине ноября, когда холод начал свою подлую подрывную работу, Камилла решила наконец отправиться в хозяйственный магазин, чтобы хоть как-то улучшить свои жилищные условия. Она провела в магазине всю субботу: бродила между полками, гладила деревянные панели, восхищалась инструментами, гвоздями, винтами, болтами, дверными ручками, карнизами, банками с краской, лепниной, душевыми кабинами и всякими хромированными штучками-дрючками. Потом она отправилась в отдел садоводства, и все там привело ее в восторг: резиновые сапоги, мотыги, сетка для птичника, горшочки для рассады, чернозем и пакетики со всевозможными семенами. Одновременно она наблюдала за покупателями: беременная дама выбирала обои в пастельных тонах, молодая пара собачилась из-за уродливого бра, бодрячок предпенсионного возраста в башмаках на резиновом ходу что-то измерял столярной рулеткой и записывал результаты в блокнот.
   
   
Жизнь научила ее не доверять очевидному и не строить планов на будущее, но в одном Камилла была совершенно уверена: когда-нибудь очень-очень нескоро, когда она станет совсем старенькой, седой и морщинистой, а ее руки покроются коричневыми пятнами, у нее будет свой собственный дом. Настоящий дом с медным тазом для варки варенья, жестяной коробкой с песочным печеньем на верхней полке буфета, крепко сколоченным крестьянским столом и кретоновыми занавесками. Камилла улыбалась. Она знать не знала, как выглядит кретон, и вовсе не была уверена, что ей нужны именно такие шторы, но ей нравилось, как звучит это словосочетание — кретоновые занавески… У нее в доме будут комнаты для друзей и — кто знает! — может, и друзья тогда появятся? Она заведет кокетливый садик, куры будут нести яйца (она любит яйца всмятку), кошки станут охотиться на мышей-полевок, а собаки гонять кошек. Рабатка душистых трав, камин, продавленные кресла и повсюду книги. Белые скатерти, круглые узорчатые салфетки, купленные на распродаже, музыкальный центр, чтобы слушать любимые оперы отца, и печка, на которой она будет запекать к обеду мясо с морковью…
   
Она сможет запекать все что захочет…
   
Маленький домик — такие рисуют дети, с дверью и двумя окнами с обеих сторон. Старенький, скромный, тихий, увитый диким виноградом и плетистыми розами. По крыльцу будут ползать черно-красные букашки-красноклопы. Вечерами она станет сидеть на теплых каменных ступенях и ждать возвращения цапли…
   
В старой теплице она устроит мастерскую… Хотя… в этом она как раз не уверена… До сих пор руки плохо ее слушались, может, и не стоит больше на них рассчитывать…
   
Неужели она и там не найдет в конце концов покоя и умиротворения?
   
Но где же тогда? Где? — с тоской подумала вдруг Камилла.
   
Где?
   
Она спохватилась, подозвала продавца и постаралась сосредоточиться. Маленькая хижина в гуще леса — красивая мечта, но пока что она замерзает в своей сырой дыре, а этот парень в ярко-желтой тенниске наверняка способен ей помочь.
   
— Так вы говорите, дует из щелей?
   
— Да.
   
— У вас Velux?[4]
   
— Нет, обычная люкарна.[5]
   
— А что, они еще существуют?
   
— Увы…
   
— Держите, вот то, что вам нужно…
   
Он протянул ей моток шнура-уплотнителя «специально для окон» из пластика, прочного, моющегося, пыле— и водонепроницаемого. Просто подарок судьбы.
   
— Степлер у вас есть?
   
— Нет.
   
— Молоток? Гвозди?
   
— Нет.
   
Она, как собачонка, ходила за ним по всему магазину, пока он наполнял ее корзинку.
   
   
— А обогреватель?
   
— Что у вас сейчас?
   
— Электрорадиатор — он всю ночь трясется и к тому же воняет!
   
   
Он очень серьезно отнесся к своей миссии и устроил ей обзорную лекцию. С ученым видом расхваливал, комментировал и сравнивал достоинства воздуходувных, масляных, инфракрасных обогревателей, керамических батарей и конвекторов. У нее закружилась голова.
   
— Так что же мне взять?
   
— Ну, тут только вы можете решить…
   
— В том-то и дело, что не могу…
   
— Возьмите масляную батарею, она в средней цене и очень надежна. Oleo фирмы Calor, например…
   
— Она на колесиках?
   
— Э-э-э… — Он начал изучать инструкцию… — Та-а-ак, сейчас посмотрим… Механический термостат, убирающийся шнур, регулируемая мощность, увлажнитель воздуха и… колесики! Да, мадемуазель!
   
— Блеск. Я смогу подтаскивать его к кровати…
   
— Э-э-э… Знаете… Есть еще один вариант… В постели вас может согреть любимый человек…
   
— Вы правы, но у него шнур не убирается…
   
— Что да, то да…
   
Он улыбался.
   
По дороге к окошку, где выписывали гарантийные талоны, она заметила электрокамин с фальшивыми угольками, фальшивыми поленьями, фальшивым огнем и фальшивой подставкой для дров.
   
— Ой! А это что такое?
   
— Электрокамин, но я вам не советую, барахло…
   
— Нет-нет, обязательно покажите!
   
Это был Sherbone, английская модель. Только англичане могли соорудить такую уродливую, такую китчевую вещь. В зависимости от степени нагревания (1000 или 2000 ватт) пламя поднималось ниже или выше. Камилла была в восторге:
   
— Гениально! Он совсем как настоящий!
   
— Вы видели цену?
   
— Нет.
   
— 532 евро, просто ни в какие ворота… Идиотская штука… Не дайте себя провести…
   
— Я ничего не понимаю про цены в евро…
   
— Это нетрудно — 3500 франков за агрегат, который будет согревать вас хуже Calor, который стоит меньше 600 франков…
   
— Я все равно его хочу.
   
Этот парень был так благоразумен, но наша стрекоза, закрыв глаза, протянула свою кредитную карточку. Не раздумывая, она оплатила и доставку. Когда дама в окошке услышала про восьмой этаж без лифта, она косо посмотрела на Камиллу и сообщила, что это будет стоить на 10 евро дороже…
   
— Ничего страшного, — ответила та, сжавшись в комок.
   
Он был прав. Это было черт знает что.
   
Конечно, камин был полное дерьмо, но ее квартира ничего лучшего и не заслуживала. Пятнадцать квадратных метров под самой крышей, то есть всего шесть, где можно было стоять, сидеть и ходить, матрас, брошенный прямо на пол, крошечная раковина в углу, похожая скорее на писсуар в общественном сортире, — там она и умывалась, и мылась. Вещи она вешала на дверь, две картонные коробки, поставленные одна на другую, служили этажеркой. На складном столике стояла электрическая плитка, а мини-холодильник служил рабочим, обеденным и журнальным столиками одновременно. Еще в ее жилище имелись две табуретки, галогенная лампа, маленькое зеркало. Кухонный шкафчик в виде коробки. Что еще? Клетчатый чемодан, куда она сложила оставшиеся у нее краски и кисти, три папки с бумагой для рисования и… Нет, больше у нее ничего не было.
   
Туалет, да что там — «очко» — находился в конце коридора, справа, а чтобы воспользоваться душем, следовало положить на это самое «очко» прогнившую решетку…
   
   
Соседей у нее не было, разве что некий призрак: за дверью квартиры № 12 временами она слышала тихие голоса. Ее собственная дверь запиралась на висячий замок, а на наличнике прелестными фиолетовыми буквами было написано имя прежней хозяйки: Луиза Ледюк. Маленькая горничная из прошлого века.
   
   
Нет, Камилла не жалела о покупке, хотя камин «съел» половину ее месячного жалованья… Да ладно… Плевать… Никого не касается, что она делает со своими деньгами… В автобусе она замечталась, придумывая, кого бы позвать на торжественную презентацию…
   
   
Через несколько дней она отловила своего недотепу.
   
— Знаете, у меня появился камин!
   
— Что, простите? А… Ох, это вы! Здравствуйте, мадемуазель. Унылая погода, не правда ли?
   
— Еще какая унылая! Так зачем же вы снимаете шапку?
   
— О… я… э-э… Я… Я хотел поздороваться, не так ли?
   
— Боже, наденьте ее обратно! Простудитесь! Кстати, я вас искала. Хотела пригласить на ужин «у камелька» как-нибудь вечером на этой неделе…
   
— Меня? — Он едва не поперхнулся.
   
— Да! Вас!
   
— О нет, я… как… Почему? Право же, я…
   
— Что вы? — нетерпеливо спросила она, внезапно утомившись: они стояли, дрожа от холода, перед своей любимой бакалеей.
   
— Это… мм…
   
— Невозможно?
   
— Нет, это… Это слишком большая честь для меня!
   
— Вот как! — Она развеселилась. — Значит, слишком большая честь… Да я же вас зову просто на ужин. Так вы согласны?
   
— Хорошо, да… я… Я буду счастлив разделить с вами трапезу…
   
— Гм… Трапеза — слишком громко сказано.
   
— Вот как?
   
— У нас будет скорее пикник… Небольшой перекус без лишних церемоний…
   
— Замечательно, обожаю пикники! Я даже могу прийти со своим пледом и корзиной, если хотите…
   
— С корзиной?
   
— Ну да, с корзиной для пикника…
   
— Такая специальная, с посудой?
   
— С тарелками, приборами, скатертью, четырьмя салфетками, штопо…
   
— Да-да, конечно, прекрасная идея! У меня ничего этого нет! Так когда же? Сегодня вечером?
   
— Сегодня… но… я…
   
— Вы что?
   
— Видите ли, я не предупредил своего… ээ… соседа…
   
— Понимаю. Пусть тоже приходит, это не проблема.
   
— Он? Нет, только не он, в смысле я не знаю, насколько он сможет соответствовать… Я… Поймите меня правильно, я не имею в виду его поведение, даже если… э-э-э… даже если оно не слишком нравится мне… нет… видите ли, я, скорее… Да и вообще, сегодня вечером его не будет дома. Он никогда не сидит дома по вечерам…
   
— Итак… — Камилла раздражалась все сильнее. — Вы не можете прийти, потому что не предупредили соседа, который никогда не бывает дома вечерами… Я правильно поняла?
   
Он повесил нос и крутил пуговицы на своем пальто.
   
— Эй, я ведь вас не заставляю? И вы не обязаны соглашаться…
   
— Дело в том…
   
— В чем?
   
— Нет, ничего. Я приду.
   
— Сегодня вечером или завтра. В другие дни я работаю в ночную смену.
   
— Хорошо, — прошептал он, — я согласен, завтра… Вы… Вы будете дома? Она покачала головой.
   
— Да-а, с вами не соскучишься! Ну конечно, я буду дома, раз я вас приглашаю!
   
Он застенчиво улыбнулся.
   
— Значит, до завтра?
   
— До завтра, мадемуазель.
   
— Часам к восьми?
   
— Ровно к восьми, так и запишу.
   
Он поклонился и повернулся.
   
— Эй!
   
— Да?
   
— Подниметесь по черной лестнице. Я живу на восьмом, квартира № 16 — третья слева…
   
Он махнул шапкой, в знак того, что все понял.
   11
   
— Входите, входите! Боже, вы просто великолепны!
   
— О, — покраснел он, — это всего лишь канотье… Оно принадлежало моему двоюродному деду, и я подумал, что для пикника…
   
   
Камилла не верила своим глазам. Канотье — это был всего лишь последний штрих. На нем был светлый костюм с красной бабочкой, под мышкой он держал трость с серебряным набалдашником и протягивал ей огромный плетеный чемодан.
   
— Это и есть ваша «корзинка»?
   
— Да, но подождите, у меня есть для вас кое-что еще…
   
Он удалился куда-то в глубь коридора и вернулся с букетом роз…
   
— Как мило…
   
— Знаете, это ненастоящие цветы…
   
— Простите?
   
— Они уругвайские, кажется… Я бы предпочел цветы из сада, но среди зимы это… это…
   
— Это невозможно.
   
— Вот именно! Невозможно!
   
— Да входите же, будьте как дома.
   
Он был таким высоким, что ему пришлось сразу сесть. Он с трудом подыскивал слова, на сей раз не потому, что заикался, а потому, что был совершенно ошеломлен.