1 2 3 
Рудин  взял шляпу и пошел вместе с ними.    

Наталье  было сперва неловко идти рядом с Рудиным по одной дорожке; потом ей немного  легче стало. Он начал расспрашивать ее о ее занятиях, о том, как ей нравится  деревня. Она отвечала не без робости, но без той торопливой застенчивости,  которую так часто и выдают и принимают за стыдливость. Сердце у ней билось.    

– Вы не  скучаете в деревне? – спросил Рудин, окидывая ее боковым взором.    

– Как  можно скучать в деревне? Я очень рада, что мы здесь. Я здесь очень счастлива.    

– Вы  счастливы… Это великое слово. Впрочем, это понятно: вы молоды.    

Рудин  произнес это последнее слово как-то странно: не то он завидовал Наталье, не то  он сожалел о ней.    

– Да!  молодость! – прибавил он. – Вся цель науки – дойти сознательно до  того, что молодости дается даром.    

Наталья  внимательно посмотрела на Рудина: она не поняла его.    

– Я  сегодня целое утро разговаривал с вашей матушкой, – продолжал он, –  она необыкновенная женщина. Я понимаю, почему все наши поэты дорожили ее  дружбой. А вы любите стихи? – прибавил он, помолчав немного.    

«Он меня  экзаменует», – подумала Наталья и промолвила:    

– Да,  очень люблю.    

– Поэзия  – язык богов. Я сам люблю стихи. Но не в одних стихах поэзия: она разлита  везде, она вокруг нас… Взгляните на эти деревья, на это небо – отовсюду веет  красотою и жизнью; а где красота и жизнь, там и поэзия.    

–  Сядемте здесь, на скамью, – продолжал он. – Вот так. Мне почему-то  кажется, что когда вы попривыкнете ко мне (и он с улыбкой посмотрел ей в лицо),  мы будем приятели с вами. Как вы полагаете?    

« Он  обращается со мной, как с девочкой», – подумала опять Наталья и, не зная,  что сказать, спросила его, долго ли он намерен остаться в деревне.    

– Все  лето, осень, а может быть, и зиму. Я, вы знаете, человек очень небогатый; дела  мои расстроены, да и притом мне уже наскучило таскаться с места на место. Пора  отдохнуть.    

Наталья  изумилась.    

–  Неужели вы находите, что вам пора отдыхать? – спросила она робко.    

Рудин  повернулся лицом к Наталье.    

– Что вы  хотите этим сказать?    

– Я хочу  сказать, – возразила она с некоторым смущеньем, – что отдыхать могут  другие; а вы… вы должны трудиться, стараться быть полезным. Кому же, как не  вам…    

–  Благодарю за лестное мнение, – перебил ее Рудин. – Быть полезным…  легко сказать! (Он провел рукою по лицу.) Быть полезным! – повторил  он. – Если б даже было во мне твердое убеждение: как я могу быть полезным  – если б я даже верил в свои силы, – где найти искренние, сочувствующие  души?..    

И Рудин  так безнадежно махнул рукою и так печально поник головою, что Наталья невольно  спросила себя: полно, его ли восторженные, дышащие надеждой речи она слыхала  накануне?    

–  Впрочем, нет, – прибавил он, внезапно встряхнув своей львиной  гривой, – это вздор, и вы правы. Благодарю вас, Наталья Алексеевна,  благодарю вас искренно. (Наталья решительно не знала, за что он ее благодарит.  Ваше одно слово напомнило мне мой долг, указало мне мою дорогу… Да, я должен  действовать. Я не должен скрывать свой талант, если он у меня есть; я не должен  растрачивать свои силы на одну болтовню, пустую, бесполезную болтовню, на одни  слова…    

И слова  его полились рекою. Он говорил прекрасно, горячо, убедительно – о позоре малодушия  и лени, о необходимости делать дело. Он осыпал самого себя упреками, доказывал,  что рассуждать наперед о том, что хочешь сделать, так же вредно, как накалывать  булавкой наливающийся плод, что это только напрасная трата сил и соков. Он  уверял, что нет благородной мысли, которая бы не нашла себе сочувствия, что  непонятыми остаются только те люди, которые либо еще сами не знают, чего хотят,  либо не стоят того, чтобы их понимали. Он говорил долго и окончил тем, что еще  раз поблагодарил Наталью Алексеевну и совершенно неожиданно стиснул ей руку,  промолвив: «Вы прекрасное, благородное существо!»    

Эта  вольность поразила m-lle Boncourt, которая, несмотря на сорокалетнее пребывание  в России, с трудом понимала по-русски и только удивлялась красивой быстроте и  плавности речи в устах Рудина. Впрочем, он в ее глазах был чем-то вроде  виртуоза или артиста; а от подобного рода людей, по ее понятиям, невозможно  было требовать соблюдения приличий.    

Она  встала и, порывисто поправив на себе платье, объявила Наталье, что пора идти  домой, тем более, что monsieur Volinsoff (так она называла Волынцева) хотел  быть к завтраку.    

– Да вот  и он! – прибавила она, взглянув в одну из аллей, ведущих от дому.    

Действительно,  Волынцев показался невдалеке.    

Он  подошел нерешительным шагом, издали раскланялся со всеми и, с болезненным выражением  на лице обратясь к Наталье, проговорил:    

– А! вы  гуляете?    

–  Да, – отвечала Наталья, – мы уже шли домой.    

–  А! – произнес Волынцев. – Что ж, пойдемте.    

И все  пошли к дому.    

– Как  здоровье вашей сестры? – спросил каким-то особенно ласковым голосом Рудин  у Волынцева. Он и накануне был очень с ним любезен.    

–  Покорно благодарю. Она здорова. Она сегодня, может быть, будет… Вы, кажется, о  чем-то рассуждали, когда я подошел?    

– Да, у  нас был разговор с Натальей Алексеевной. Она мне сказала одно слово, которое  сильно на меня подействовало…    

Волынцев  не спросил, какое это было слово, и все в глубоком молчании возвратились в дом  Дарьи Михайловны.    

– Перед  обедом опять составился салон. Пигасов, однако, не приехал. Рудин не был в ударе;  он все заставлял Пандалевского играть из Бетховена. Волынцев молчал и  поглядывал на пол. Наталья не отходила от матери и то задумывалась, то  принималась за работу. Басистов не спускал глаз с Рудина, все выжидая, не  скажет ли он чего-нибудь умного? Так прошло часа три довольно однообразно.  Александра Павловна не приехала к обеду – и Волынцев, как только встали из-за  стола, тотчас велел заложить свою коляску и ускользнул, не простясь ни с кем.    

Ему было  тяжело. Он давно любил Наталью и все собирался сделать ей предложение… Она к  нему благоволила – но сердце ее оставалось спокойным: он это ясно видел. Он и  не надеялся внушить ей чувство более нежное и ждал только мгновенья, когда она  совершенно привыкнет к нему, сблизится с ним. Что же могло взволновать его?  какую перемену заметил он в эти два дня? Наталья обращалась с ним точно так же,  как и прежде…    

Запала  ли ему в душу мысль, что он, быть может, вовсе не знает нрава Натальи, что она  ему еще более чужда, чем он думал, ревность ли проснулась в нем, смутно ли  почуял он что-то недоброе… но только он страдал, как ни уговаривал самого себя.    

Когда он  вошел к своей сестре, у ней сидел Лежнев.    

– Что  это ты так рано вернулся? – спросила Александра Павловна.    

– Так!  соскучилось.    

– Рудин  там?    

– Там.    

Волынцев  бросил фуражку и сел.    

Александра  Павловна с живостью обратилась к нему.    

–  Пожалуйста, Сережа, помоги мне убедить этого упрямого человека (она указала на  Лежнева) в том, что Рудин необыкновенно умен и красноречив.    

Волынцев  промычал что-то.    

– Да я  нисколько с вами не спорю, – начал Лежнев, – я не сомневаюсь в уме и  красноречии господина Рудина; я говорю только, что он мне не нравится.    

– А ты  его разве видел? – спросил Волынцев.    

– Видел  сегодня поутру, у Дарьи Михайловны. Ведь он у ней теперь великим визирем.  Придет время, она и с ним расстанется, – она с одним Пандалевским никогда  не расстанется, – но теперь он царит. Видел его, как же! Он сидит – а она  меня ему показывает: глядите, мол, батюшка, какие у нас водятся чудаки. Я не  заводская лошадь – к выводке не привык. Я взял да уехал.    

– Да  зачем ты был у ней?    

– По  размежеванию; да это вздор: ей просто хотелось посмотреть на мою физиономию. Барыня  – известно!    

– Вас  оскорбляет его превосходство – вот что! – заговорила с жаром Александра  Павловна, – вот что вы ему простить не можете. А я уверена, что, кроме  ума, у него и сердце должно быть отличное. Вы взгляните на его глаза, когда он…    

– «О  честности высокой говорит…» – подхватил Лежнев.    

– Вы  меня рассердите, и я заплачу. Я от души сожалею, что не поехала к Дарье Михайловне  и осталась с вами. Вы этого не стоите. Полноте дразнить меня, – прибавила  она жалобным голосом. – Вы лучше расскажите мне об его молодости.    

– О  молодости Рудина?    

– Ну да.  Ведь вы мне сказали, что хорошо его знаете и давно с ним знакомы.    

Лежнев  встал и прошелся по комнате.    

–  Да, – начал он, – я его хорошо знаю. Вы хотите, чтобы я рассказал вам  его молодость? Извольте. Родился он в Т…ве от бедных помещиков. Отец его скоро  умер. Он остался один у матери. Она была женщина добрейшая и души в нем не  чаяла: толокном одним питалась и все какие были у ней денежки употребляла на  него. Получил он свое воспитание в Москве, сперва на счет какого-то дяди, а  потом, когда он подрос и оперился, на счет одного богатого князька, с которым  снюхался… ну, извините, не буду… с которым сдружился. Потом он поступил в университет.  В университете я узнал его и сошелся с ним очень тесно. О нашем тогдашнем  житье-бытье я поговорю с вами когда-нибудь после. Теперь не могу. Потом он  уехал за границу…    

Лежнев  продолжал расхаживать по комнате; Александра Павловна следила за ним взором.    

– Из-за  границы, – продолжал он, – Рудин писал к своей матери чрезвычайно  редко и посетил ее всего один раз, дней на десять… Старушка и скончалась без  него, на чужих руках, но до самой смерти не спускала глаз с его портрета. Я к  ней езжал, когда проживал в Т…ве. Добрая была женщина и прегостеприимная,  вишневым вареньем, бывало, все меня потчевала. Она любила своего Митю без  памяти. Господа печоринской школы скажут вам, что мы всегда любим тех, которые  сами мало способны любить; а мне так кажется, что все матери любят своих детей,  особенно отсутствующих. Потом я встретился с Рудиным за границей. Там к нему  одна барыня привязалась из наших русских, синий чулок какой-то, уже немолодой и  некрасивый, как оно и следует синему чулку. Он довольно долго с ней возился и,  наконец, ее бросил… или нет, бишь, виноват: она его бросила. И я тогда его  бросил. Вот и все.    

Лежнев  умолк, провел рукою по лбу и, словно усталый, опустился на кресло.    

– А  знаете ли что, Михайло Михайлыч, – начала Александра Павловна, – вы,  я вижу, злой человек; право, вы не лучше Пигасова. Я уверена, что все, что вы  сказали, правда, что вы ничего не присочинили, и между тем в каком  неприязненном свете вы все это представили! Эта бедная старушка, ее  преданность, ее одинокая смерть, эта барыня… К чему это все?.. Знаете ли, что  можно жизнь самого лучшего человека изобразить в таких красках – и ничего не  прибавляя, заметьте, – что всякий ужаснется! Ведь это тоже своего рода  клевета!    

Лежнев  встал и опять прошелся по комнате.    

– Я  вовсе не желал заставить вас ужаснуться, Александра Павловна, – проговорил  он наконец. – Я не клеветник. А впрочем, – прибавил он, подумав  немного, – действительно, в том, что вы сказали, есть доля правды. Я не  клеветал на Рудина; но – кто знает! – может быть, он с тех пор успел  измениться – может быть, я несправедлив к нему.    

– А! вот  видите… Так обещайте же мне, что вы возобновите с ним знакомство, узнаете его  хорошенько и тогда уже выскажете мне свое окончательное мнение о нем.    

–  Извольте… Но что же ты молчишь, Сергей Павлыч?    

Волынцев  вздрогнул и поднял голову, как будто его разбудили.    

– Что  мне говорить? Я его не знаю. Притом у меня сегодня голова болит.    

– Ты,  точно, что-то бледен сегодня, – заметила Александра Павловна, –  здоров ли ты?    

– У меня  голова болит, – повторил Волынцев и вышел вон.    

Александра  Павловна и Лежнев посмотрели ему вслед и обменялись взглядом, но ничего не  сказали друг другу. Ни для него, ни для нее не было тайной, что происходило в  сердце Волынцева.    

 VI    

     

Прошло  два месяца с лишком. В течение всего этого времени Рудин почти не выезжал от  Дарьи Михайловны. Она не могла обойтись без него. Рассказывать ему о себе,  слушать его рассуждения стало для нее потребностью. Он однажды хотел уехать,  под тем предлогом, что у него вышли все деньги: она дала ему пятьсот рублей. Он  занял также у Волынцева рублей двести. Пигасов гораздо реже прежнего посещал  Дарью Михайловну: Рудин давил его своим присутствием. Впрочем, давление это  испытывал не один Пигасов.    

– Не  люблю я этого умника, – говаривал он, – выражается он неестественно,  ни дать ни взять, лицо из русской повести; скажет: «Я», и с умилением остановится…  «Я, мол, я…» Слова употребляет все такие длинные. Ты чихнешь – он тебе сейчас  станет доказывать, почему ты именно чихнул, а не кашлянул… Хвалит он тебя –  точно в чин производит… Начнет самого себя бранить, с грязью себя смешает – ну,  думаешь, теперь на свет божий глядеть не станет. Какое! повеселеет даже, словно  горькой водкой себя попотчевал.    

Пандалевский  побаивался Рудина и осторожно за ним ухаживал. Волынцев находился в странных  отношениях с ним. Рудин называл его рыцарем, превозносил его в глаза и за  глаза; но Волынцев не мог полюбить его и всякий раз чувствовал невольное  нетерпение и досаду, когда тот принимался в его же присутствии разбирать его  достоинства. «Уж не смеется ли он надо мною?» – думал он, и враждебно  шевелилось в нем сердце. Волынцев старался переломить себя; но он ревновал его  к Наталье. Да и сам Рудин, хотя всегда шумно приветствовал Волынцева, хотя  называл его рыцарем и занимал у него деньги, едва ли был к нему расположен.  Трудно было бы определить, что, собственно, чувствовали эти два человека,  когда, стискивая по-приятельски один другому руки, они глядели друг другу в  глаза…    

Басистов  продолжал благоговеть перед Рудиным и ловить на лету каждое его слово. Рудин  мало обращал на него внимания. Как-то раз он провел с ним целое утро, толковал  с ним о самых важных мировых вопросах и задачах и возбудил в нем живейший  восторг, но потом он его бросил… Видно, он только на словах искал чистых и  преданных душ. С Лежневым, который начал ездить к Дарье Михайловне, Рудин даже  в спор не вступал и как будто избегал его. Лежнев также обходился с ним  холодно, а впрочем, не высказывал своего окончательного мнения о нем, что очень  смущало Александру Павловну. Она преклонялась перед Рудиным; но и Лежневу она верила.  Все в доме Дарьи Михайловны покорялись прихоти Рудина: малейшие желания его  исполнялись.    

Порядок  дневных занятий от него зависел. Ни одна раrtie de plaisir[27] не составлялась без него.  Впрочем, он не большой был охотник до всяких внезапных поездок и затей и  участвовал в них, как взрослые в детских играх, с ласковым и слегка скучающим  благоволением. Зато он входил во все: толковал с Дарьей Михайловной о  распоряжениях по имению, о воспитании детей, о хозяйстве, вообще о делах;  выслушивал ее предположения, не тяготился даже мелочами, предлагал преобразования  и нововведения. Дарья Михайловна восхищалась ими на словах – и только. В деле  хозяйства она придерживалась советов своего управляющего, пожилого одноглазого  малоросса, добродушного и хитрого плута. «Старенькое-то жирненько, молоденькое  худенько», – говаривал он, спокойно ухмыляясь и подмигивая своим  единственным глазом.    

После  самой Дарьи Михайловны Рудин ни с кем так часто и так долго не беседовал, как с  Натальей. Он тайком давал ей книги, поверял ей свои планы, читал ей первые  страницы предполагаемых статей и сочинений. Смысл их часто оставался  недоступным для Натальи. Впрочем, Рудин, казалось, и не очень заботился о том,  чтобы она его понимала – лишь бы слушала его. Близость его с Натальей была не  совсем по нутру Дарье Михайловне. «Но, – думала она, – пускай она с  ним поболтает в деревне. Она забавляет его, как девочка. Беды большой нет, а  она все-таки поумнеет… В Петербурге я это все переменю…»    

Дарья  Михайловна ошибалась. Не как девочка болтала Наталья с Рудиным: она жадно  внимала его речам, она старалась вникнуть в их значение, она повергала на суд  его свои мысли, свои сомнения; он был ее наставником, ее вождем. Пока – одна  голова у ней кипела… но молодая голова недолго кипит одна. Какие сладкие  мгновения переживала Наталья, когда, бывало, в саду, на скамейке, в легкой,  сквозной тени ясеня, Рудин начнет читать ей гетевского «Фауста», Гофмана, или  «Письма» Беттины, или Новалиса, беспрестанно останавливаясь и толкуя то, что ей  казалось темным! Она по-немецки говорила плохо, как почти все наши барышни, но  понимала хорошо, а Рудин был весь погружен в германскую поэзию, в германский  романтический и философский мир и увлекал ее за собой в те заповедные страны.  Неведомые, прекрасные, раскрывались они перед ее внимательным взором; со  страниц книги, которую Рудин держал в руках, дивные образы, новые, светлые  мысли так и лились звенящими струями ей в душу, и в сердце ее, потрясенном  благородной радостью великих ощущений, тихо вспыхивала и разгоралась святая  искра восторга…    

–  Скажите, Дмитрий Николаич, – начала она однажды, сидя у окна за  пальцами, – ведь вы на зиму поедете в Петербург?    

– Не  знаю, – возразил Рудин, опуская на колени книгу, которую  перелистывал, – если соберусь со средствами, поеду.    

Он  говорил вяло: он чувствовал усталость и бездействовал с самого утра.    

– Мне  кажется, как не найти вам средства?    

Рудин  покачал головой.    

– Вам  так кажется!    

И он  значительно глянул в сторону.    

Наталья  хотела было что-то сказать и удержалась.    

–  Посмотрите, – начал Рудин и указал ей рукой в окно, – видите вы эту  яблоню: она сломилась от тяжести и множества своих собственных плодов. Верная  эмблема гения…    

– Она  сломилась оттого, что у ней не было подпоры, – возразила Наталья.    

– Я вас  понимаю, Наталья Алексеевна; но человеку не так легко сыскать ее, эту подпору.    

– Мне кажется,  сочувствие других… во всяком случае, одиночество…    

Наталья  немного запуталась и покраснела.    

– И что  вы будете делать зимой в деревне? – поспешно прибавила она.    

– Что я  буду делать? Окончу мою большую статью – вы знаете – о трагическом в жизни и в  искусстве – я вам третьего дня план рассказывал – и пришлю ее вам.    

– И  напечатаете?    

– Нет.    

– Как  нет? Для кого же вы будете трудиться?    

– А хоть  бы для вас.    

Наталья  опустила глаза.    

– Это не  по моим силам, Дмитрий Николаич!    

– О чем,  позвольте спросить, статья? – скромно спросил Басистов, сидевший поодаль.    

– О  трагическом в жизни и в искусстве, – повторил Рудин. – Вот и господин  Басистов прочтет. Впрочем, я не совсем еще сладил с основною мыслью. Я до сих  пор еще не довольно уяснил самому себе трагическое значение любви.    

Рудин  охотно и часто говорил о любви. Сначала при слове любовь – m-lle Boncourt вздрагивала  и навастривала уши, как старый полковой конь, заслышавший трубу, но потом  привыкла и только, бывало, съежит губы и с расстановкой понюхает табаку.    

– Мне кажется, –  робко заметила Наталья, – трагическое в любви – это несчастная любовь.    

– Вовсе  нет! – возразил Рудин, – это скорее комическая сторона любви… Вопрос  этот надобно совсем иначе поставить… надо поглубже зачерпнуть… Любовь! –  продолжал он, – в ней все тайна: как она приходит, как развивается, как  исчезает. То является она вдруг, несомненная, радостная, как день; то долго  тлеет, как огонь под золой, и пробивается пламенем в душе, когда уже все  разрушено; то вползет она в сердце, как змея, то вдруг выскользнет из него вон…  Да, да; это вопрос важный. Да и кто любит в наше время? кто дерзает любить?    

И Рудин  задумался.    

– Что  это Сергея Павлыча давно не видать? – спросил он вдруг.    

Наталья  вспыхнула и нагнула голову к пяльцам.    

– Не  знаю, – прошептала она.    

– Какой  это прекраснейший, благороднейший человек!– промолвил Рудин, вставая. –  Это один из лучших образцов настоящего русского дворянина…    

M-lle  Boncourt посмотрела на него вкось своими французскими глазками.    

Рудин  прошелся по комнате.    

–  Заметили ли вы, – заговорил он, круто повернувшись на каблуках, – что  на дубе – а дуб крепкое дерево – старые листья только тогда отпадают, когда  молодые начнут пробиваться?    

–  Да, – медленно возразила Наталья, – заметила.    

– Точно  то же случается и с старой любовью в сильном сердце: она уже вымерла, но все  еще держится; только другая, новая любовь может ее выжить.    

Наталья  ничего не ответила.    

«Что это  значит?» – подумала она.    

Рудин  постоял, встряхнул волосами и удалился.    

А  Наталья пошла к себе в комнату. Долго сидела она в недоумении на своей  кроватке, долго размышляла о последних словах Рудина и вдруг сжала руки и  горько заплакала. О чем она плакала – бог ведает! Она сама не знала, отчего у  ней так внезапно полились слезы. Она утирала их, но они бежали вновь, как вода  из давно накопившегося родника.    

– В тот  же самый день и у Александры Павловны происходил разговор о Рудине с Лежневым.  Сперва он все отмалчивался; но она решилась добиться толку.    

– Я  вижу, – сказала она ему, – вам Дмитрий Николаевич по-прежнему не  нравится. Я нарочно до сих пор вас не расспрашивала; но вы теперь уже успели  убедиться, произошла ли в нем перемена, и я желаю знать, почему он вам не  нравится.    

–  Извольте, – возразил с обычной флегмой Лежнев, – коли уж вам так не  терпится; только, смотрите, не сердитесь…    

– Ну,  начинайте, начинайте.    

– И  дайте мне выговорить все до конца.    

–  Извольте, извольте, начинайте.    

–  Итак-с, – начал Лежнев, медлительно опускаясь на диван, – доложу вам,  мне Рудин действительно не нравится. Он умный человек…    

– Еще  бы!    

– Он  замечательно умный человек, хотя в сущности пустой…    

– Это  легко сказать!    

– Хотя в  сущности пустой, – повторил Лежнев, – но это еще не беда: все мы  пустые люди. Я даже не ставлю в вину ему то, что он деспот в душе, ленив, не  очень сведущ…    

Александра  Павловна всплеснула руками.    

– Не  очень сведущ! Рудин! – воскликнула она.    

– Не  очень сведущ, – точно тем же голосом повторил Лежнев, – любит пожить  на чужой счет, разыгрывает роль, и так далее… это все в порядке вещей. Но дурно  то, что он холоден, как лед.    

– Он,  эта пламенная душа, холоден? – перебила Александра Павловна.    

– Да,  холоден, как лед, и знает это и прикидывается пламенным. Худо то, –  продолжал Лежнев, постепенно оживляясь, – что он играет опасную игру,  опасную не для него, разумеется; сам копейки, волоска не ставит на карту – а  другие ставят душу…    

– О ком,  о чем вы говорите? Я вас не понимаю, – проговорила Александра Павловна.    

– Худо  то, что он не честен. Ведь он умный человек: он должен же знать цену слов  своих, а произносит их так, как будто они ему что-нибудь стоят… Спору нет, он  красноречив; только красноречие его не русское. Да и, наконец, красно говорить  простительно юноше, а в его года стыдно тешиться шумом собственных речей,  стыдно рисоваться!    

– Мне  кажется, Михайло Михайлыч, для слушателя все равно, рисуетесь ли вы, или нет…    

–  Извините, Александра Павловна, не все равно. Иной скажет мне слово, меня всего  проймет; другой то же самое слово скажет, или еще красивее, – я и ухом не  поведу. Отчего это?    

– То  есть вы не поведете, – перебила Александра Павловна.    

– Да, не  поведу, – возразил Лежнев, – хотя, может быть, у меня и большие уши.  Дело в том, что слова Рудина так и остаются словами и никогда не станут  поступком – а между тем эти самые слова могут смутить, погубить молодое сердце.    

– Да о  ком, о ком вы говорите, Михайло Михайлыч?    

Лежнев  остановился.    

– Вы  желаете знать, о ком я говорю? О Наталье Алексеевне.    

Александра  Павловна смутилась на мгновение, но тотчас же усмехнулась.    

–  Помилуйте, – начала она, – какие у вас всегда странные мысли! Наталья  еще ребенок; да, наконец, если б что-нибудь и было, неужели вы думаете, что  Дарья Михайловна…    

– Дарья  Михайловна, во-первых, эгоистка и живет для себя; а во-вторых, она так уверена  в своем уменье воспитывать детей, что ей и в голову не приходит беспокоиться о  них. Фи! как можно! одно мановенье, один величественный взгляд – и все пойдет,  как по ниточке. Вот что думает эта барыня, которая и меценаткой себя  воображает, и умницей, и бог знает чем, а на деле она больше ничего, как  светская старушонка. А Наталья не ребенок; она, поверьте, чаще и глубже  размышляет, чем мы с вами. И надобно же, чтобы эдакая честная, страстная и  горячая натура наткнулась на такого актера, на такую кокетку! Впрочем, и это в  порядке вещей.    

–  Кокетка! Это вы его называете кокеткой?    

–  Конечно, его… Ну, скажите сами, Александра Павловна, что за роль его у Дарьи  Михайловны? Быть идолом, оракулом в доме, вмешиваться в распоряжения, в  семейные сплетни и дрязги – неужели это достойно мужчины?    

Александра  Павловна с изумлением посмотрела Лежневу в лицо.    

– Я не  узнаю вас, Михайло Михайлыч, – проговорила она. – Вы покраснели, вы  пришли в волнение. Право, тут что-нибудь должно скрываться другое…    

– Ну,  так и есть! Ты говоришь женщине дело, по убеждению; а она до тех пор не успокоится,  пока не придумает какой-нибудь мелкой, посторонней причины, заставляющей тебя  говорить именно так, а не иначе.    

Александра  Павловна рассердилась.    

– Право,  мосье Лежнев! вы начинаете преследовать женщин не хуже господина Пигасова: но,  воля ваша, как вы ни проницательны, все-таки мне трудно поверить, чтобы вы в  такое короткое время могли всех и все понять. Мне кажется, вы ошибаетесь.  По-вашему, Рудин – Тартюф какой-то.    

– В  том-то и дело, что он даже не Тартюф. Тартюф, тот по крайней мере знал, чего  добивался; а этот, при всем своем уме…    

– Что  же, что же он? Доканчивайте вашу речь, несправедливый, гадкий человек!    

Лежнев  встал.    

–  Послушайте, Александра Павловна, – начал он, – несправедливы-то вы, а  не я. Вы досадуете на меня за мои резкие суждения о Рудине: я имею право  говорить о нем резко! Я, может быть, недешевой ценой купил это право. Я хорошо  его знаю: я долго жил с ним вместе. Помните, я обещался рассказать вам  когда-нибудь наше житье в Москве. Видно, придется теперь это сделать. Но будете  ли вы иметь терпение меня выслушать?    

–  Говорите, говорите!    

– Ну,  извольте.    

Лежнев  принялся ходить медленными шагами по комнате, изредка останавливаясь и наклоняя  голову вперед.    

– Вы,  может быть, знаете, – заговорил он, – а может быть, и не знаете, что  я осиротел рано и уже на семнадцатом году не имел над собою на'большего. Я жил  в доме тетки в Москве и делал, что хотел. Малой я был довольно пустой и  самолюбивый, любил порисоваться и похвастать. Вступив в университет, я вел  себя, как школьник, и скоро попался в историю. Я вам ее рассказывать не стану:  не стоит. Я солгал, и довольно гадко солгал… Меня вывели на свежую воду, уличили,  пристыдили… Я потерялся и заплакал, как дитя. Это происходило на квартире  одного знакомого, в присутствии многих товарищей. Все принялись хохотать надо  мною, все, исключая одного студента, который, заметьте, больше прочих негодовал  на меня, пока я упорствовал и не сознавался в своей лжи. Жаль ему, что ли, меня  стало, только он взял меня под руку и увел к себе.    

– Это  был Рудин? – спросила Александра Павловна.    

– Нет,  это не был Рудин… это был человек… он уже теперь умер… это был человек необыкновенный.  Звали его Покорским. Описать его в немногих словах я не в силах, а начав говорить  о нем, уже ни о ком другом говорить не захочешь. Это была высокая, чистая душа,  и ума такого я уже не встречал потом. Покорский жил в маленькой, низенькой  комнатке, в мезонине старого деревянного домика. Он был очень беден и  перебивался кое-как уроками. Бывало, он даже чашкой чаю не мог попотчевать  гостя; а единственный его диван до того провалился, что стал похож на лодку.  Но, несмотря на эти неудобства, к нему ходило множество народа. Его все любили,  он привлекал к себе сердца. Вы не поверите, как сладко и весело было сидеть в  его бедной комнатке! У него я познакомился с Рудиным. Он уже отстал тогда от  своего князька.    

– Что же  было такого особенного в этом Покорском? – спросила Александра Павловна.    

– Как  вам сказать? Поэзия и правда – вот что влекло всех к нему. При уме ясном, обширном  он был мил и забавен, как ребенок. У меня до сих пор звенит в ушах его светлое  хохотанье, и в то же время он Пылал полуночной лампадой Перед святынею добра…  Так выразился о нем один полусумасшедший и милейший поэт нашего кружка.    

– А как  он говорил? – спросила опять Александра Павловна.    

– Он  говорил хорошо, когда был в духе, но не удивительно. Рудин и тогда был в  двадцать раз красноречивее его.    

Лежнев  остановился и скрестил руки.    

–  Покорский и Рудин не походили друг на друга. В Рудине было гораздо больше  блеску и треску, больше фраз и, пожалуй, больше энтузиазма. Он казался гораздо  даровитее Покорского, а на самом деле он был бедняк в сравнении с ним. Рудин  превосходно развивал любую мысль, спорил мастерски; но мысли его рождались не в  его голове: он брал их у других, особенно у Покорского. Покорский был на вид  тих и мягок, даже слаб – и любил женщин до безумия, любил покутить и не дался  бы никому в обиду. Рудин казался полным огня, смелости, жизни, а в душе был  холоден и чуть ли не робок, пока не задевалось его самолюбие: тут он на стены  лез. Он всячески старался покорить себе людей, но покорял он их во имя общих  начал и идей и действительно имел влияние сильное на многих. Правда, никто его  не любил; один я, может быть, привязался к нему. Его иго носили… Покорскому все  отдавались сами собой. Зато Рудин никогда не отказывался толковать и спорить с  первым встречным… Он не слишком много прочел книг, но во всяком случае гораздо  больше, чем Покорский и чем все мы; притом ум имел систематический, память огромную,  а ведь это-то и действует на молодежь! Ей выводы подавай, итоги, хоть неверные,  да итоги! Совершенно добросовестный человек на это не годится. Попытайтесь сказать  молодежи, что вы не можете дать ей полной истины, потому что сами не владеете  ею… молодежь вас и слушать не станет. Но обмануть вы ее тоже не можете.  Надобно, чтобы вы сами хотя наполовину верили, что обладаете истиной… Оттого-то  Рудин и действовал так сильно на нашего брата. Видите ли, я вам сейчас сказал,  что он прочел немного, но читал он философские книги, и голова у него так была  устроена, что он тотчас же из прочитанного извлекал все общее, хватался за  самый корень дела и уже потом проводил от него во все стороны светлые, правильные  нити мысли, открывал духовные перспективы. Наш кружок состоял тогда, говоря по  совести, из мальчиков – и недоученных мальчиков. Философия, искусство, наука,  самая жизнь – все это для нас были одни слова, пожалуй даже понятия,  заманчивые, прекрасные, но разбросанные, разъединенные. Общей связи этих  понятий, общего закона мирового мы не сознавали, не осязали, хотя смутно  толковали о нем, силились отдать себе в нем отчет… Слушая Рудина, нам впервые  показалось, что мы, наконец, схватили ее, эту общую связь, что поднялась,  наконец, завеса! Положим, он говорил не свое – что за дело!– но стройный  порядок водворялся во всем, что мы знали, все разбросанное вдруг соединялось,  складывалось, вырастало перед нами, точно здание, все светлело, дух веял всюду…  Ничего не оставалось бессмысленным, случайным: во всем высказывалась разумная  необходимость и красота, все получало значение ясное и, в то же время, таинственное,  каждое отдельное явление жизни звучало аккордом, и мы сами, с каким-то священным  ужасом благоговения, с сладким сердечным трепетом, чувствовали себя как бы  живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-то великому… Вам  все это не смешно?    

–  Нисколько! – медленно возразила Александра Павловна, – почему вы это  думаете? Я вас не совсем понимаю, но мне не смешно.    

– Мы с  тех пор успели поумнеть, конечно, – продолжал Лежнев, – все это нам  теперь может казаться детством… Но, я повторяю, Рудину мы тогда были обязаны  многим. Покорский был несравненно выше его, бесспорно; Покорский вдыхал в нас  всех огонь и силу, но он иногда чувствовал себя вялым и молчал. Человек он был  нервический, нездоровый; зато когда он расправлял свои крылья – боже! куда не  залетал он! в самую глубь и лазурь неба! А в Рудине, в этом красивом и статном  малом, было много мелочей; он даже сплетничал; страсть его была во все  вмешиваться, все определять и разъяснять. Его хлопотливая деятельность никогда  не унималась… политическая натура-с! Я о нем говорю, каким я его знал тогда.  Впрочем, он, к несчастию, не изменился. Зато он и в верованиях своих не  изменился… в тридцать пять лет!.. Не всякий может сказать это о себе.    

–  Сядьте, – проговорила Александра Павловна, – что вы, как маятник, по  комнате ходите?    

– Этак  мне лучше, – возразил Лежнев. – Ну-с, попав в кружок Покорского, я,  доложу вам, Александра Павловна, я совсем переродился: смирился, расспрашивал,  учился, радовался, благоговел – одним словом, точно в храм какой вступил. Да и  в самом деле, как вспомню я наши сходки, ну, ей-богу же, много в них было  хорошего, даже трогательного. Вы представьте, сошлись человек пять-шесть  мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подается прескверный и сухари к нему  старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши!  В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о  боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии – говорим мы иногда вздор,  восхищаемся пустяками; но что за беда!.. Покорский сидит, поджав ноги,  подпирает бледную щеку рукой, а глаза его так и светятся. Рудин стоит  посередине комнаты и говорит, говорит прекрасно, ни дать ни взять молодой  Демосфен перед шумящим морем; взъерошенный поэт Субботин издает по временам и  как бы во сне отрывистые восклицания; сорокалетний бурш, сын немецкого пастора,  Шеллер, прослывший между нами за глубочайшего мыслителя по милости своего  вечного, ничем не нарушимого молчания, как-то особенно торжественно  безмолвствует; сам веселый Щитов, Аристофан наших сходок, утихает и только  ухмыляется; два-три новичка слушают с восторженным наслаждением… А ночь летит  тихо и плавно, как на крыльях. Вот уж и утро сереет, и мы расходимся, тронутые,  веселые, честные, трезвые (вина у нас и в помине тогда не было), с какой-то  приятной усталостью на душе… Помнится, идешь по пустым улицам, весь умиленный,  и даже на звезды как-то доверчиво глядишь, словно они и ближе стали и понятнее…  Эх! славное было время тогда, и не хочу я верить, чтобы оно пропало даром! Да  оно и не пропало, – не пропало даже для тех, которых жизнь опошлила потом…  Сколько раз мне случалось встретить таких людей, прежних товарищей! Кажется,  совсем зверем стал человек, а стоит только произнести при нем имя Покорского –  и все остатки благородства в нем зашевелятся, точно ты в грязной и темной  комнате раскупорил забытую стклянку с духами…    

Лежнев  умолк; его бесцветное лицо раскраснелось.    

– Но  отчего же, когда вы поссорились с Рудиным? – заговорила Александра  Павловна, с изумлением глядя на Лежнева.    

– Я с  ним не поссорился; я с ним расстался, когда узнал его окончательно за границей.  А уже в Москве я бы мог рассориться с ним. Он со мной уже тогда сыграл недобрую  штуку.    

– Что  такое?    

– А вот  что. Я… как бы это сказать?.. к моей фигуре оно нейдет… но я всегда был очень  способен влюбиться.    

– Вы?    

– Я. Это  странно, не правда ли? А между тем оно так… Ну-с, вот я и влюбился тогда в одну  очень миленькую девочку… Да что вы на меня так глядите? Я бы мог сказать вам о  себе вещь гораздо более удивительную.    

– Какую  это вещь, позвольте узнать?    

– А хоть  бы вот какую вещь. Я, в то, московское-то время, хаживал по ночам на свидание…  с кем бы вы думали? с молодой липой на конце моего сада. Обниму ее тонкий и  стройный ствол, и мне кажется, что я обнимаю всю природу, а сердце расширяется  и млеет так, как будто действительно вся природа в него вливается… Вот-с я был  какой!.. Да что! Вы, может, думаете, я стихов не писал? Писал-с и даже целую  драму сочинил, в подражание «Манфреду». В числе действующих лиц был призрак с  кровью на груди, и не с своей кровью, заметьте, а с кровью человечества вообще…  Да-с, да-с, не извольте удивляться… Но я начал рассказывать о моей любви. Я  познакомился с одной девушкой…    

– И  перестали ходить на свидание с липой? – спросила Александра Павловна.    

–  Перестал. Девушка эта была предобренькое и прехорошенькое существо, с веселыми,  ясными глазками и звенящим голосом.    

– Вы  хорошо описываете, – заметила с усмешкой Александра Павловна.    

– А вы  очень строгий критик, – возразил Лежнев. – Ну-с, жила эта девушка со  стариком-отцом… Впрочем, я в подробности вдаваться не стану. Скажу вам только,  что эта девушка была точно предобренькая – вечно, бывало, нальет тебе три  четверти стакана чаю, когда ты просишь только половину!.. На третий день после  первой встречи с ней я уже пылал, а на седьмой день не выдержал и во всем  сознался Рудину. Молодому человеку, влюбленному, невозможно не проболтаться; а  я Рудину исповедовался во всем. Я тогда находился весь под его влиянием, и это  влияние, скажу без обиняков, было благотворно во многом. Он первый не побрезгал  мною, обтесал меня. Покорского я любил страстно и ощущал некоторый страх перед  его душевной чистотой; а к Рудину я стоял ближе. Узнав о моей любви, он пришел  в восторг неописанный: поздравил, обнял меня и тотчас же пустился вразумлять  меня, толковать мне всю важность моего нового положения. Я уши развесил… Ну, да  ведь вы знаете, как он умеет говорить. Слова его подействовали на меня  необыкновенно. Уважение я к себе вдруг возымел удивительное, вид принял  серьезный и смеяться перестал. Помнится, я даже ходить начал тогда осторожнее,  точно у меня в груди находился сосуд, полный драгоценной влаги, которую я  боялся расплескать… Я был очень счастлив, тем более, что ко мне благоволили  явно. Рудин пожелал познакомиться с моим предметом; да чуть ли не я сам настоял  на том, чтобы представить его.    

– Ну,  вижу, вижу теперь, в чем дело, – перебила Александра Павловна. –  Рудин отбил у вас ваш предмет, и вы до сих пор ему простить не можете… Держу  пари, что не ошиблась!    

– И  проиграли бы пари, Александра Павловна: вы ошибаетесь. Рудин не отбил у меня моего  предмета, да он и не хотел его у меня отбивать, а все-таки он разрушил мое  счастье, хотя, рассудив хладнокровно, я теперь готов сказать ему спасибо за  это. Но тогда я чуть не рехнулся. Рудин нисколько не желал повредить  мне, – напротив! но вследствие своей проклятой привычки каждое движение  жизни, и своей и чужой, пришпиливать словом, как бабочку булавкой, он пустился  обоим нам объяснять нас самих, наши отношения, как мы должны вести себя,  деспотически заставлял отдавать себе отчет в наших чувствах и мыслях, хвалил  нас, порицал, вступил даже в переписку с нами, вообразите!.. ну, сбил нас с  толку совершенно! Я бы едва ли женился тогда на моей барышне (столько-то во мне  еще здравого смысла оставалось), но по крайней мере мы бы с ней славно провели  несколько месяцев, вроде Павла и Виргинии; а тут пошли недоразумения, напряженности  всякие – чепуха пошла, одним словом. Кончилось тем, что Рудин в одно прекрасное  утро договорился до того убеждения, что ему, как другу, предстоит священнейший  долг известить обо всем старика-отца, – и он это сделал.    

–  Неужели? – воскликнула Александра Павловна.    

– Да, и,  заметьте, с моего согласия сделал – вот что чудно!.. Помню до сих пор, какой  хаос носил я тогда в голове: просто все кружилось и переставлялось, как в  камер-обскуре: белое казалось черным, черное – белым, ложь – истиной, фантазия  – долгом… Э! даже и теперь совестно вспоминать об этом! Рудин – тот не унывал…  куда! носится, бывало, среди всякого рода недоразумений и путаницы, как  ласточка над прудом.    

– И так  вы и расстались с вашей девицей? – спросила Александра Павловна, наивно  склонив головку набок и приподняв брови.    

–  Расстался… и нехорошо расстался, оскорбительно, неловко, гласно, и без нужды  гласно… Сам я плакал, и она плакала, и черт знает, что произошло… Гордиев узел  какой-то затянулся – пришлось перерубить, а больно было! Впрочем, все на свете  устроивается к лучшему. Она вышла замуж за хорошего человека и благоденствует  теперь…    

– А  признайтесь, вы все-таки не могли простить Рудину… – начала было Александра Павловна.    

–  Какое! – перебил Лежнев, – я плакал, как ребенок, когда провожал его  за границу. Однако, правду сказать, семя там у меня на душе налегло тогда же. И  когда я встретил его потом за границей… ну, я тогда уже и постарел… Рудин  предстал мне в настоящем своем свете.    

– Что же  именно вы открыли в нем?    

– Да все  то, о чем я говорил вам с час тому назад. Впрочем, довольно о нем. Может быть,  все обойдется благополучно. Я только хотел доказать вам, что если я сужу о нем  строго, так не потому, что его не знаю… Что же касается до Натальи Алексеевны,  я не буду тратить лишних слов; но вы обратите внимание на вашего брата.    

– На  моего брата! А что?    

– Да  посмотрите на него. Разве вы ничего не замечаете?    

Александра  Павловна потупилась.    

– Вы  правы, – промолвила она, – точно… брат… с некоторых пор я его не  узнаю… Но неужели вы думаете…    

– Тише!  он, кажется, идет сюда, – произнес шепотом Лежнев. – А Наталья не  ребенок, поверьте мне, хотя, к несчастию, неопытна, как ребенок. Вы увидите,  эта девочка удивит всех нас.    

– Каким  это образом?    

– А вот  каким образом… Знаете ли, что именно такие девочки топятся, принимают яду и так  далее? Вы не глядите, что она такая тихая: страсти в ней сильные и характер  тоже ой-ой!    

– Ну, уж  это, мне кажется, вы в поэзию вдаетесь. Такому флегматику, как вы, пожалуй, и я  покажусь вулканом.    

– Ну,  нет! – проговорил с улыбкой Лежнев… – А что до характера – у вас, слава  богу, характера нет вовсе.    

– Это  еще что за дерзость?    

– Это?  Это величайший комплимент, помилуйте…    

Волынцев  вошел и подозрительно посмотрел на Лежнева и на сестру. Он похудел в последнее  время. Они оба заговорили с ним; но он едва улыбался в ответ на их шутки и  глядел, как выразился о нем однажды Пигасов, грустным зайцем. Впрочем,  вероятно, не было еще на свете человека, который, хотя раз в жизни, не глядел  еще хуже того. Волынцев чувствовал, что Наталья от него удалялась, а вместе с  ней, казалось, и земля бежала у него из-под ног.    

 VII    

     

На  другой день было воскресенье, и Наталья поздно встала. Накануне она была очень  молчалива до самого вечера, втайне стыдилась слез своих и очень дурно спала.  Сидя, полуодетая, перед своим маленьким фортепьяно, она то брала аккорды, едва  слышные. чтобы не разбудить m-lle Boncourt, то приникала лбом к холодным  клавишам и долго оставалась неподвижной. Она все думала – не о самом Рудине, но  о каком-нибудь слове, им сказанном, и погружалась вся в свою думу. Изредка  приходил ей Волынцев на память. Она знала, что он ее любит. Но мысль ее тотчас  его покидала… Странное она чувствовала волнение. Утром она поспешно оделась,  сошла вниз и, поздоровавшись с своею матерью, улучила время и ушла одна в сад…  День был жаркий, светлый, лучезарный день, несмотря на перепадавшие дождики. По  ясному небу плавно неслись, не закрывая солнца, низкие, дымчатые тучи и по  временам роняли на поля обильные потоки внезапного и мгновенного ливня.  Крупные, сверкающие капли сыпались быстро, с каким-то сухим шумом, точно  алмазы; солнце играло сквозь их мелькающую сетку; трава, еще недавно взволнованная  ветром, не шевелилась, жадно поглощая влагу; орошенные деревья томно трепетали  всеми своими листочками; птицы не переставали петь, и отрадно было слушать их  болтливое щебетанье при свежем гуле и ропоте пробегавшего дождя. Пыльные дороги  дымились и слегка пестрели под резкими ударами частых брызг. Но вот тучка  пронеслась, запорхал ветерок, изумрудом и золотом начала переливать трава…  Прилипая друг к дружке, засквозили листья деревьев… Сильный запах поднялся  отовсюду…    

Небо  почти все очистилось, когда Наталья пошла в сад. От него веяло свежестью и тишиной,  той кроткой и счастливой тишиной, на которую сердце человека отзывается сладким  томлением тайного сочувствия и неопределенных желаний…    

Наталья шла  вдоль пруда по длинной аллее серебристых тополей; внезапно перед нею, словно из  земли, вырос Рудин.    

Она  смутилась. Он посмотрел ей в лицо.    

– Вы  одни? – спросил он.    

– Да, я  одна, – отвечала Наталья, – впрочем, я вышла на минуту! Уже пора  домой.    

– Я вас провожу.    

И он  пошел с ней рядом.    

– Вы как  будто печальны? – промолвил он.    

– Я?.. А  я хотела вам заметить, что вы, мне кажется, не в духе.    

– Может  быть… это со мною бывает. Мне это извинительнее, чем вам.    

– Почему  же? Разве вы думаете, что мне не от чего быть печальной?    

– В ваши  годы надо наслаждаться жизнью.    

Наталья  сделала несколько шагов молча.    

–  Дмитрий Николаевич!– проговорила она.    

– Что?    

–  Помните вы… сравнение, которое вы сделали вчера… помните… с дубом.    

– Ну да,  помню. Что же?    

Наталья  взглянула украдкой на Рудина.    

– Зачем  вы… что вы хотели сказать этим сравнением?    

Рудин  наклонил голову и устремил глаза вдаль.    

–  Наталья Алексеевна! – начал он с свойственным ему сдержанным и  значительным выражением, которое всегда заставляло слушателя думать, что Рудин не  высказывал и десятой доли того, что теснилось ему в душу, – Наталья  Алексеевна! вы могли заметить, я мало говорю о своем прошедшем. Есть некоторые  струны, до которых я не касаюсь вовсе. Мое сердце… кому какая нужда знать о  том, что в нем происходило? Выставлять это напоказ мне всегда казалось святотатством.  Но с вами я откровенен: вы возбуждаете мое доверие… Не могу утаить от вас, что  и я любил и страдал, как все… Когда и как? об этом говорить не стоит; но сердце  мое испытало много радостей и много горестей…    

Рудин  помолчал немного.    

– То,  что я вам сказал вчера, – продолжал он, – может быть до некоторой  степени применено ко мне, к теперешнему моему положению. Но опять-таки об этом  говорить не стоит. Эта сторона жизни для меня уже исчезла. Мне остается теперь  тащиться по знойной и пыльной дороге, со станции до станции, в тряской телеге…  Когда я доеду, и доеду ли – бог знает… Поговоримте лучше о вас.    

–  Неужели же, Дмитрий Николаевич, – перебила его Наталья, – вы ничего  не ждете от жизни?    

– О нет!  я жду многого, но не для себя… От деятельности, от блаженства деятельности я  никогда не откажусь; но я отказался от наслаждения. Мои надежды, мои мечты – и  собственное мое счастие не имеют ничего общего. Любовь (при этом слове он пожал  плечом)… любовь – не для меня; я… ее не стою; женщина, которая любит, вправе  требовать всего человека, а я уж весь отдаться не могу. Притом нравиться – это  дело юношей: я слишком стар. Куда мне кружить чужие головы? Дай бог свою  сносить на плечах!    

– Я  понимаю, – промолвила Наталья, – кто стремится к великой цели, уже не  должен думать о себе; но разве женщина не в состоянии оценить такого человека?  Мне кажется, напротив, женщина скорее отвернется от эгоиста… Все молодые люди,  эти юноши, по-вашему, все – эгоисты, все только собою заняты, даже когда любят.  Поверьте, женщина не только способна понять самопожертвование: она сама умеет  пожертвовать собою.    

Щеки  Натальи слегка зарумянились, и глаза ее заблестели. До знакомства с Рудиным она  никогда бы не произнесла такой длинной речи и с таким жаром.    

– Вы не  раз слышали мое мнение о призвании женщин, – возразил с снисходительной  улыбкой Рудин. – Вы знаете, что, по-моему, одна Жанна д'Арк могла спасти  Францию… но дело не в том. Я хотел поговорить о вас. Вы стоите на пороге жизни…  Рассуждать о вашей будущности и весело и не бесплодно… Послушайте: вы знаете, я  ваш друг; я принимаю в вас почти родственное участие… А потому я надеюсь, вы не  найдете моего вопроса нескромным: скажите, ваше сердце до сих пор совершенно  спокойно?    

Наталья  вся вспыхнула и ничего не сказала. Рудин остановился, и она остановилась.    

– Вы не  сердитесь на меня? – спросил он.    

–  Нет, – проговорила она, – но я никак не ожидала…    

–  Впрочем, – продолжал он. – вы можете не отвечать мне. Ваша тайна мне  известна.    

Наталья  почти с испугом взглянула на него.    

– Да…  да; я знаю, кто вам нравится. И я должен сказать – лучшего выбора вы сделать не  могли. Он человек прекрасный; он сумеет оценить вас; он не измят жизнью – он  прост и ясен душою… он составит ваше счастие.    

– О ком  говорите вы, Дмитрий Николаич?    

– Будто  вы не понимаете, о ком я говорю? Разумеется, о Волынцеве. Что ж? разве это неправда?    

Наталья  отвернулась немного от Рудина. Она совершенно растерялась.    

– Разве  он не любит вас? Помилуйте! он не сводит с вас глаз, следит за каждым вашим  движением; да и, наконец, разве можно скрыть любовь? И вы сами разве не  благосклонны к нему? Сколько я мог заметить, и матушке вашей он также нравится…  Ваш выбор…    

–  Дмитрий Николаич!– перебила его Наталья, в смущении протягивая руку к близ стоявшему  кусту, – мне, право, так неловко говорить об этом; но я вас уверяю… вы  ошибаетесь.    

– Я  ошибаюсь? – повторил Рудин. – Не думаю… Я с вами познакомился  недавно; но я уже хорошо вас знаю. Что же значит перемена, которую я вижу в  вас, вижу ясно? Разве вы такая, какою я застал вас шесть недель тому назад?..  Нет, Наталья Алексеевна, сердце ваше не спокойно.    

– Может  быть, – ответила Наталья едва внятно, – но вы все-таки ошибаетесь.    

– Как  это? – спросил Рудин.    

–  Оставьте меня, не спрашивайте меня! – возразила Наталья и быстрыми шагами  направилась к дому.    

Ей самой  стало страшно всего того, что она вдруг почувствовала в себе.    

Рудин  догнал и остановил ее.    

–  Наталья Алексеевна!– заговорил он, – этот разговор не может так кончиться:  он слишком важен и для меня… Как мне понять вас?    

– Оставьте  меня! – повторила Наталья.    

–  Наталья Алексеевна, ради бога!    

На лице  Рудина изобразилось волнение. Он побледнел.    

– Вы все  понимаете, вы и меня должны понять! – сказала Наталья, вырвала у него руку  и пошла не оглядываясь.    

– Одно  только слово! – крикнул ей вслед Рудин.    

Она  остановилась, но не обернулась.    

– Вы  меня спрашивали, что я хотел сказать вчерашним сравнением. Знайте же, я обманывать  вас не хочу. Я говорил о себе, о своем прошедшем – и о вас.    

– Как?  Обо мне?    

– Да, о  вас; я, повторяю, не хочу вас обманывать… Вы теперь знаете, о каком чувстве, о  каком новом чувстве я говорил тогда… До нынешнего дня я никогда бы не решился…    

Наталья  вдруг закрыла лицо руками и побежала к дому.    

Она так  была потрясена неожиданной развязкой разговора с Рудиным, что и не заметила  Волынцева, мимо которого пробежала. Он стоял неподвижно, прислонясь спиною к  дереву. Четверть часа тому назад он приехал к Дарье Михайловне и застал ее в  гостиной, сказал слова два, незаметно удалился и отправился отыскивать Наталью.  Руководимый чутьем, свойственным влюбленным людям, он пошел прямо в сад и  наткнулся на нее и на Рудина в то самое мгновение, когда она вырвала у него  руку. У Волынцева потемнело в глазах. Проводив Наталью взором, он отделился от  дерева и шагнул раза два, сам не зная, куда и зачем. Рудин увидел его, поравнявшись  с ним. Оба посмотрели друг другу в глаза, поклонились и разошлись молча.    

«Это так  не кончится», – подумали оба.    

Волынцев  пошел на самый конец сада. Ему горько и тошно стало; а на сердце залег свинец,  и кровь по временам поднималась злобно. Дождик стал опять накрапывать. Рудин  вернулся к себе в комнату. И он не был спокоен: вихрем кружились в нем мысли.  Доверчивое, неожиданное прикосновение молодой, честной души смутит хоть кого.    

За  столом все шло как-то неладно. Наталья, вся бледная, едва держалась на стуле и  не поднимала глаз. Волынцев сидел, по обыкновению, возле нее и время от времени  принужденно заговаривал с нею. Случилось так, что Пигасов в тот день обедал у  Дарьи Михайловны. Он больше всех говорил за столом. Между прочим он начал  доказывать, что людей, как собак, можно разделить на куцых и длиннохвостых.  «Куцыми бывают люди, – говорил он, – и от рождения и по собственной  вине. Куцым плохо: им ничего не удается – они не имеют самоуверенности. Но человек,  у которого длинный пушистый хвост, – счастливец. Он может быть и плоше и  слабее куцего, да уверен в себе; распустит хвост – все любуются. И ведь вот что  достойно удивления: ведь хвост– совершенно бесполезная часть тела, согласитесь;  на что может пригодиться хвост? а все судят о ваших достоинствах по хвосту».    

–  Я, – прибавил он со вздохом, – принадлежу к числу куцых, и, что  досаднее всего, – я сам отрубил себе хвост.    

– То  есть вы хотите сказать, – заметил небрежно Рудин, – что, впрочем, уже  давно до вас сказал Ларошфуко: будь уверен в себе, другие в тебя поверят. К  чему тут было примешивать хвост, я не понимаю.    

–  Позвольте же каждому, – резко заговорил Волынцев, и глаза его  загорелись, – позвольте каждому выражаться, как ему вздумается. Толкуют о  деспотизме… По-моему, нет хуже деспотизма так называемых умных людей. Черт бы  их побрал!    

Всех  изумила выходка Волынцева, все притихли. Рудин посмотрел было на него, но не выдержал  его взора, отворотился, улыбнулся и рта не разинул.    

«Эге! да  и ты куц!» – подумал Пигасов; а у Натальи душа замерла от страха. Дарья Михайловна  долго, с недоумением, посмотрела на Волынцева и, наконец, первая заговорила:  начала рассказывать о какой-то необыкновенной собаке ее друга, министра NN…    

Волынцев  уехал скоро после обеда. Раскланиваясь с Натальей, он не вытерпел и сказал ей:    

– Отчего  вы так смущены, словно виноваты? Вы ни перед кем виноваты быть не сможете!..    

Наталья  ничего не поняла и только посмотрела ему вслед. Перед чаем Рудин подошел к ней  и, нагнувшись над столом, как будто разбирая газеты, шепнул:    

– Все  это как сон, не правда ли? Мне непременно нужно видеть вас наедине… хотя минуту. –  Он обратился к m-lle Boncourt. – Вот, – сказал он ей, – тот  фельетон, который вы искали, – и, снова наклонясь к Наталье, прибавил  шепотом: – постарайтесь быть около десяти часов возле террасы, в сиреневой  беседке: я буду ждать вас…    

Героем  вечера был Пигасов. Рудин уступил ему поле сражения. Он очень смешил Дарью  Михайловну; сперва он рассказывал об одном своем соседе, который, состоя лет  тридцать под башмаком жены, до того обабился, что, переходя однажды, в  присутствии Пигасова, мелкую лужицу, занес назад руку и отвел вбок фалды  сюртука, как женщины это делают со своими юбками. Потом он обратился к другому  помещику, который сначала был масоном, потом меланхоликом, потом желал быть  банкиром.    

– Как же  это вы были масоном, Филипп Степаныч? – спросил его Пигасов.    

–  Известно как: я носил длинный ноготь на пятом пальце.    

Но  больше всего смеялась Дарья Михайловна, когда Пигасов пустился рассуждать о  любви и уверять, что и о нем вздыхали, что одна пылкая немка называла его даже  «аппетитным Африканчиком и хрипунчиком». Дарья Михайловна смеялась, а Пигасов  не лгал: он действительно имел право хвастаться своими победами. Он утверждал,  что ничего не может быть легче, как влюбить в себя какую угодно женщину, стоит  только повторять ей десять дней сряду, что у ней в устах рай, а в очах  блаженство и что остальные женщины перед ней простые тряпки, и на одиннадцатый  день она сама скажет, что у ней в устах рай и в очах блаженство, и полюбит вас.  Все на свете бывает. Почему знать? может быть, Пигасов и прав.    

В  половине десятого Рудин уже был в беседке. В далекой и бледной глубине неба  только что проступали звездочки; на западе еще алело – там и небосклон казался  ясней и чище; полукруг луны блестел золотом сквозь черную сетку плакучей  березы. Другие деревья либо стояли угрюмыми великанами, с тысячью просветов,  наподобие глаз, либо сливались в сплошные мрачные громады. Ни один листок не  шевелился; верхние ветки сиреней и акаций как будто прислушивались к чему-то и  вытягивались в теплом воздухе. Дом темнел вблизи; пятнами красноватого света  рисовались на нем освещенные длинные окна. Кроток и тих был вечер; но  сдержанный, страстный вздох чудился в этой тишине.    

Рудин  стоял, скрестив руки на груди, и слушал с напряженным вниманием. Сердце в нем  билось сильно, и он невольно удерживал дыхание. Наконец ему послышались легкие,  торопливые шаги, и в беседку вошла Наталья.    

Рудин  бросился к ней, взял ее за руки. Они были холодны, как лед.    

– Наталья  Алексеевна!– заговорил он трепетным шепотом, – я хотел вас видеть… я не  мог дождаться завтрашнего дня. Я должен вам сказать, чего я не подозревал, чего  я не сознавал даже сегодня утром: я люблю вас.    

Руки  Натальи слабо дрогнули в его руках.    

– Я  люблю вас, – повторил он, – и как я мог так долго обманываться, как я  давно не догадался, что люблю вас!.. А вы?.. Наталья Алексеевна, скажите, вы?..    

Наталья  едва переводила дух.    

– Вы  видите, я пришла сюда, – проговорила она наконец.    

– Нет,  скажите, вы любите меня?    

– Мне  кажется… да… – прошептала она.    

Рудин  еще крепче стиснул ее руки и хотел было привлечь ее к себе…    

Наталья  быстро оглянулась.    

–  Пустите меня, мне страшно – мне кажется, кто-то нас подслушивает… Ради бога,  будьте осторожны. Волынцев догадывается.    

– Бог с  ним! Вы видели, я и не отвечал ему сегодня… Ах, Наталья Алексеевна, как я счастлив!  Теперь уже ничто нас не разъединит!    

Наталья  взглянула ему в глаза.    

–  Пустите меня, – прошептала она, – мне пора.    

– Одно  мгновенье, – начал Рудин…    

– Нет,  пустите, пустите меня…    

– Вы как  будто меня боитесь?    

– Нет;  но мне пора…    

– Так  повторите по крайней мере еще раз…    

– Вы  говорите, вы счастливы? – спросила Наталья.    

– Я? Нет  человека в мире счастливее меня! Неужели вы сомневаетесь?    

Наталья  приподняла голову. Прекрасно было ее бледное лицо, благородное, молодое и  взволнованное – в таинственной тени беседки, при слабом свете, падавшем с  ночного неба.    

– Знайте  же, – сказала она, – я буду ваша.    

– О,  боже!– воскликнул Рудин.    

Но  Наталья уклонилась и ушла. Рудин постоял немного, потом вышел медленно из беседки.  Луна ясно осветила его лицо; на губах его блуждала улыбка.    

– Я  счастлив, – произнес он вполголоса. – Да, я счастлив, – повторил  он, как бы желая убедить самого себя.    

Он  выпрямил свой стан, встряхнул кудрями и пошел проворно в сад, весело размахивая  руками.    

А между  тем в сиреневой беседке тихонько раздвинулись кусты и показался Пандалевский.  Он осторожно оглянулся, покачал головой, сжал губы, произнес значительно: «Вот  как-с. Это надобно будет довести до сведения Дарьи Михайловны», – и  скрылся.    

 VIII    

     

Возвратясь  домой, Волынцев был так уныл и мрачен, так неохотно отвечал своей сестре и так  скоро заперся к себе в кабинет, что она решилась послать гонца за Лежневым. Она  прибегала к нему во всех затруднительных случаях. Лежнев велел ей сказать, что  приедет на следующий день.    

Волынцев  и к утру не повеселел. Он хотел было после чаю отправиться на работы, но  остался, лег на диван и принялся читать книгу, что с ним случалось не часто.  Волынцев к литературе влечения не чувствовал, а стихов просто боялся. «Это  непонятно, как стихи», – говаривал он и, в подтверждение слов своих,  приводил следующие строки поэта Айбулата:    

И до  конца печальных дней Ни гордый опыт, ни рассудок Не изомнут рукой своей Кровавых  жизни незабудок.    

Александра  Павловна тревожно посматривала на своего брата, но не беспокоила его вопросами.  Экипаж подъехал к крыльцу. «Ну, – подумала она, – слава богу,  Лежнев..» Слуга вошел и доложил о приезде Рудина.    

Волынцев  бросил книгу на пол и поднял голову.    

– Кто  приехал? – спросил он.    

– Рудин,  Дмитрий Николаич, – повторил слуга.    

Волынцев  встал.    

–  Проси, – промолвил он, – а ты, сестра, – прибавил он, обратясь к  Александре Павловне, – оставь нас.    

– Да  почему же? – начала она.    

– Я  знаю, – перебил он с запальчивостью, – я прошу тебя.    

Вошел  Рудин. Волынцев холодно поклонился ему, стоя посреди комнаты, и не протянул ему  руки.    

– Вы  меня не ждали, признайтесь, – начал Рудин и поставил шляпу на окно.    

Губы его  слегка подергивало. Ему было неловко; но он старался скрыть свое замешательство.    

– Я вас  не ждал, точно, – возразил Волынцев, – я скорее, после вчерашнего  дня, мог ждать кого-нибудь – с поручением от вас.    

– Я  понимаю, что вы хотите сказать, – промолвил Рудин, садясь, – и очень  рад вашей откровенности. Этак гораздо лучше. Я сам приехал к вам как к  благородному человеку.    

– Нельзя  ли без комплиментов? – заметил Волынцев.    

– Я  желаю объяснить вам, зачем я приехал.    

– Мы с  вами знакомы: почему же вам и не приехать ко мне? Притом же вы не в первый раз  удостоиваете меня своим посещением.    

– Я  приехал к вам как благородный человек к благородному человеку, – повторил  Рудин, – и хочу теперь сослаться на собственный ваш суд… Я доверяю вам  вполне.    

– Да в  чем дело? – проговорил Волынцев, который все еще стоял в прежнем положении  и сумрачно глядел на Рудина, изредка подергивая концы усов.    

–  Позвольте… я приехал затем, чтобы объясниться, конечно; но все-таки это нельзя  разом.    

– Отчего  же нельзя?    

– Здесь  замешано третье лицо…    

– Какое  третье лицо?    

– Сергей  Павлыч, вы меня понимаете.    

–  Дмитрий Николаич, я вас нисколько не понимаю.    

– Вам  угодно…    

– Мне  угодно, чтобы вы говорили без обиняков! – подхватил Волынцев.    

Он  начинал сердиться не на шутку.    

Рудин  нахмурился.    

–  Извольте… мы одни… Я должен вам сказать – впрочем, вы, вероятно, уже  догадываетесь (Волынцев нетерпеливо пожал плечами), – я должен вам  сказать, что я люблю Наталью Алексеевну и имею право предполагать, что и она  меня любит.    

Волынцев  побледнел, но ничего не ответил, отошел к окну и отвернулся.    

– Вы  понимаете, Сергей Павлыч, – продолжал Рудин, – что если бы я не был  уверен…    

–  Помилуйте!– поспешно перебил Волынцев, – я нисколько не сомневаюсь… Что ж!  на здоровье! Только, я удивляюсь, с какого дьявола вам вздумалось ко мне с этим  известием пожаловать… Я-то тут что? Что мне за дело, кого вы любите и кто вас  любит? Я просто не могу понять.    

Волынцев  продолжал глядеть в окно. Голос его звучал глухо.    

Рудин  встал.    

– Я вам  скажу, Сергей Павлыч, почему я решился приехать к вам, почему я не почел себя  даже вправе скрыть от вас нашу… наше взаимное расположение. Я слишком глубоко  уважаю вас – вот почему я приехал; я не хотел… мы оба не хотели разыгрывать  перед вами комедию. Чувство ваше к Наталье Алексеевне было мне известно…  Поверьте, я знаю себе цену: я знаю, как мало достоин я того, чтобы заменить вас  в ее сердце; но если уж этому суждено было случиться, неужели же лучше хитрить,  обманывать, притворяться? Неужели лучше подвергаться недоразумениям или даже  возможности такой сцены, какая произошла вчера за обедом? Сергей Павлыч,  скажите сами.    

Волынцев  скрестил руки на груди, как бы усиливаясь укротить самого себя.    

– Сергей  Павлыч! – продолжал Рудин, – я огорчил вас, я это чувствую… но  поймите нас… поймите, что мы не имели другого средства доказать вам наше  уважение, доказать, что мы умеем ценить ваше прямодушное благородство.  Откровенность, полная откровенность со всяким другим была бы неуместна, но с  вами она становится обязанностью. Нам приятно думать, что наша тайна в ваших  руках…    

Волынцев  принужденно захохотал.    

–  Спасибо за доверенность!– воскликнул он, – хотя, прошу заметить, я не  желал ни знать вашей тайны, ни своей вам выдать, а вы ею распоряжаетесь, как  своим добром. Но, позвольте, вы говорите как бы от общего лица. Стало быть, я  могу предполагать, что Наталье Алексеевне известно ваше посещение и цель этого  посещения?    

Рудин  немного смутился.    

– Нет, я  не сообщил Наталье Алексеевне моего намерения; но, я знаю, она разделяет мой  образ мыслей.    

– Все  это прекрасно, – заговорил, помолчав немного, Волынцев и забарабанил  пальцами по стеклу, – хотя, признаться, было бы гораздо лучше, если бы вы  поменьше меня уважали. Мне, по правде сказать, ваше уважение ни к черту не  нужно; но что же вы теперь хотите от меня?    

– Я  ничего не хочу… или нет! я хочу одного: я хочу, чтобы вы не считали меня  коварным и хитрым человеком, чтобы вы поняли меня… Я надеюсь, что вы теперь уже  не можете сомневаться в моей искренности… Я хочу, Сергей Павлыч, чтобы мы  расстались друзьями… чтобы вы по-прежнему притянули мне руку…    

И Рудин  приблизился к Волынцеву.    

–  Извините меня, милостивый государь, – промолвил Волынцев, обернувшись и  отступив шаг назад, – я готов отдать полную справедливость вашим  намерениям, все это прекрасно, положим, даже возвышенно, но мы люди простые,  едим пряники неписаные, мы не в состоянии следить за полетом таких великих  умов, каков ваш… Что вам кажется искренним, нам кажется навязчивым и  нескромным… Что для вас просто и ясно, для нас запутанно и темно… Вы хвастаетесь  тем, что мы скрываем: где же нам понять вас! Извините меня: ни другом я вас  считать не могу, ни руки я вам не подам… Это, может быть, мелко; да ведь я сам  мелок.    

Рудин  взял шляпу с окна.    

– Сергей  Павлыч! – проговорил он печально, – прощайте; я обманулся в своих  ожиданиях. Посещение мое действительно довольно странно; но я надеялся, что вы  (Волынцев сделал нетерпеливое движение)… Извините, я больше говорить об этом не  стану. Сообразив все, я вижу, точно: вы правы и иначе поступить не могли.  Прощайте и позвольте по крайней мере еще раз, в последний раз, уверить вас в  чистоте моих намерений… В вашей скромности я убежден…    

– Это уже  слишком! – воскликнул Волынцев и затрясся от гнева, – я нисколько не  напрашивался на ваше доверие, а потому рассчитывать на мою скромность вы не  имеете никакого права!    

Рудин  хотел что-то сказать, но только руками развел, поклонился и вышел, а Волынцев бросился  на диван и повернулся лицом к стене.    

– Можно  войти к тебе? – послышался у двери голос Александры Павловны.    

Волынцев  не тотчас отвечал и украдкой провел рукой по лицу.    

– Нет,  Саша, – проговорил он слегка изменившимся голосом, – погоди еще  немножко.    

Полчаса  спустя Александра Павловна опять подошла к двери.    

–  Михайло Михайлыч приехал, – сказала она, – хочешь ты его видеть?    

–  Хочу, – ответил Волынцев, – пошли его сюда.    

Лежнев  вошел.    

– Что –  ты нездоров? – спросил он, усаживаясь на кресла возле дивана.    

Волынцев  приподнялся, оперся на локоть, долго, долго посмотрел своему приятелю в лицо и  тут же передал ему весь свой разговор с Рудиным, от слова до слова. Он никогда  до тех пор и не намекал Лежневу о своих чувствах к Наталье, хотя и догадывался,  что они для него не были скрыты.    

– Ну,  брат, удивил ты меня, – проговорил Лежнев, как только Волынцев кончил свой  рассказ. – Много странностей ожидал я от него, но уж это… Впрочем, узнаю  его и тут.    

–  Помилуй!– говорил взволнованный Волынцев, – ведь это просто наглость! Ведь  я чуть-чуть его за окно не выбросил. Похвастаться, что ли, он хотел передо мной  или струсил? Да с какой стати? Как решиться ехать к человеку…    

Волынцев  закинул руки за голову и умолк.    

– Нет,  брат, это не то, – спокойно возразил Лежнев. – Ты вот мне не  поверишь, а ведь он это сделал из хорошего побуждения. Право… Оно, вишь ты, и  благородно и откровенно, ну, да и поговорить представляется случай, красноречие  в ход пустить; а ведь нам вот чего нужно, вот без чего мы жить не в состоянии…  Ох, язык его – враг его… Ну, зато же он и слуга ему.    

– С  какой торжественностью он вошел и говорил, ты себе представить не можешь!..    

– Ну, да  без этого уж нельзя. Он сюртук застегивает, словно священный долг исполняет. Я  бы посадил его на необитаемый остров и посмотрел бы из-за угла, как бы он там  распоряжаться стал. А все толкует о простоте!    

– Да  скажи мне, брат, ради бога, – спросил Волынцев, – что это такое,  философия, что ли?    

– Как  тебе сказать? с одной стороны, пожалуй, это точно философия – а с другой, уж  это совсем не то. На философию всякий вздор сваливать тоже не приходится.    

Волынцев  взглянул на него.    

– А не  солгал ли он, как ты думаешь?    

– Нет,  сын мой, не солгал. А впрочем, знаешь ли что? Довольно рассуждать об этом.  Давай-ка, братец, закурим трубки да попросим сюда Александру Павловну… При ней  и говорится лучше и молчится легче. Она нас чаем напоит.    

–  Пожалуй, – возразил Волынцев. – Саша, войди! – крикнул он.    

Александра  Павловна вошла. Он схватил ее руку и крепко прижал ее к своим губам.    

– Рудин  вернулся домой в состоянии духа смутном и странном. Он досадовал на себя,  упрекал себя в непростительной опрометчивости, в мальчишестве. Недаром сказал  кто-то: нет ничего тягостнее сознания только что сделанной глупости.    

Раскаяние  грызло Рудина.    

«Черт  меня дернул, – шептал он сквозь зубы, – съездить к этому помещику!  Вот пришла мысль! Только на дерзости напрашиваться!..»    

А в доме  Дарьи Михайловны происходило что-то необыкновенное. Сама хозяйка целое утро не  показывалась и к обеду не вышла: у ней, по уверению Пандалевского, единственного  допущенного до ней лица, голова болела. Наталью Рудин также почти не видал: она  сидела в своей комнате с m-lle Boncourt… Встретясь с ним в столовой, она так  печально на него посмотрела, что у него сердце дрогнуло. Ее лицо изменилось,  словно несчастье обрушилось на нее со вчерашнего дня. Тоска неопределенных  предчувствий начала томить Рудина. Чтобы как-нибудь развлечься, он занялся с  Басистовым, много с ним разговаривал и нашел в нем горячего, живого малого, с  восторженными надеждами и нетронутой еще верой. К вечеру Дарья Михайловна  появилась часа на два в гостиной. Она была любезна с Рудиным, но держалась  как-то отдаленно и то посмеивалась, то хмурилась, говорила в нос и все больше  намеками… Так от нее придворной дамой и веяло. В последнее время она как будто  охладела немного к Рудину. «Что за загадка?» – думал он, глядя сбоку на ее  закинутую головку.    

Он  недолго дожидался разрешения этой загадки. Возвращаясь, часу в двенадцатом  ночи, в свою комнату, шел он по темному коридору. Вдруг кто-то сунул ему в руку  записку. Он оглянулся: от него удалялась девушка, как ему показалось, Натальина  горничная. Он пришел к себе, услал человека, развернул записку и прочел  следующие строки, начертанные рукою Натальи:    

«Приходите  завтра в седьмом часу утра, не позже, к Авдюхину пруду, за дубовым лесом.  Всякое другое время невозможно. Это будет наше последнее свидание, и все будет  кончено, если… Приходите. Надо будет решиться…    

Р. S.  Если я не приду, значит, мы не увидимся больше: тогда я вам дам знать…»    

Рудин  задумался, повертел записку в руках, положил ее под подушку, разделся, лег, но  заснул не скоро, спал чутким сном, и не было еще пяти часов, когда он  проснулся.    

 IX    

     

Авдюхин  пруд, возле которого Наталья назначила свидание Рудину, давно перестал быть  прудом. Лет тридцать тому назад его прорвало, и с тех пор его забросили. Только  по ровному и плоскому дну оврага, некогда затянутому жирным илом, да по  остаткам плотины можно было догадаться, что здесь был пруд. Тут же существовала  усадьба. Она давным-давно исчезла. Две огромные сосны напоминали о ней; ветер  вечно шумел и угрюмо гудел в их высокой, тощей зелени… В народе ходили  таинственные слухи о страшном преступлении, будто бы совершенном у их корня;  поговаривали также, что ни одна из них не упадет, не причинив кому-нибудь  смерти; что тут прежде стояла третья сосна, которая в бурю повалилась и  задавила девочку. Все место около старого пруда считалось нечистым; пустое и  голое, но глухое и мрачное даже в солнечный день, оно казалось еще мрачнее и  глуше от близости дряхлого дубового леса, давно вымершего и засохшего. Редкие  серые остовы громадных деревьев высились какими-то унылыми призраками над  низкой порослью кустов. Жутко было смотреть на них: казалось, злые старики  сошлись и замышляют что-то недоброе. Узкая, едва проторенная дорожка вилась в  стороне. Без особенной нужды никто не проходил мимо Авдюхина пруда. Наталья с  намерением выбрала такое уединенное место. До него от дома Дарьи Михайловны  было не более полуверсты.    

Солнце  уже давно встало, когда Рудин пришел к Авдюхину пруду; но невеселое было утро.  Сплошные тучи молочного света покрывали все небо; ветер быстро гнал их, свистя  и взвизгивая. Рудин начал ходить взад и вперед по плотине, покрытой цепким  лопушником и почернелой крапивой. Он не был спокоен. Эти свидания, эти новые  ощущения занимали, но и волновали его, особенно после вчерашней записки. Он  видел, что развязка приближалась, и втайне смущался духом, хотя никто бы этого  не подумал, глядя, с какой сосредоточенной решимостью он скрещивал руки на  груди и поводил кругом глазами. Недаром про него сказал однажды Пигасов, что  его, как китайского болванчика, постоянно перевешивала голова. Но с одной  головой, как бы она сильна ни была, человеку трудно узнать даже то, что в нем  самом происходит… Рудин, умный, проницательный Рудин, не в состоянии был  сказать наверное, любит ли он Наталью, страдает ли он, будет ли страдать,  расставшись с нею. Зачем же, не прикидываясь даже Ловласом, – эту  справедливость отдать ему следует, – сбил он с толку бедную девушку?  Отчего ожидал ее с тайным трепетом? На это один ответ: никто так легко не  увлекается, как бесстрастные люди. Он ходил по плотине, а Наталья спешила к  нему прямо через поле, по мокрой траве.    

–  Барышня! барышня! вы себе ноги замочите, – говорила ей ее горничная Маша,  едва поспевая за ней.    

Наталья  не слушала ее и бежала без оглядки.    

– Ах,  как бы не подсмотрели нас! – твердила Маша. – Уж и тому дивиться  надо, как мы из дому-то вышли. Как бы мамзель не проснулась… Благо, недалеко… А  уж они ждут-с, – прибавила она, увидев внезапно статную фигуру Рудина,  картинно стоявшего на плотине, – только напрасно они этак на юру стоят –  сошли бы в лощину.    

Наталья  остановилась.    

–  Подожди здесь, Маша, у сосен, – промолвила она и спустилась к пруду.    

Рудин  подошел к ней и остановился в изумлении. Такого выражения он еще не замечал на  ее лице. Брови ее были сдвинуты, губы сжаты, глаза глядели прямо и строго.    

–  Дмитрий Николаич, – начала она, – нам время терять некогда. Я пришла  на пять минут. Я должна сказать вам, что матушка все знает. Господин Пандалевский  подсмотрел нас третьего дня и рассказал ей о нашем свидании. Он всегда был  шпионом у матушки. Она вчера позвала меня к себе.    

– Боже  мой! – воскликнул Рудин, – это ужасно… Что же сказала ваша матушка?    

– Она не  сердилась на меня, не бранила меня, только попеняла мне за мое легкомыслие.    

–  Только?    

– Да, и  объявила мне, что она скорее согласится видеть меня мертвою, чем вашей женою.    

–  Неужели она это сказала?    

– Да; и  еще прибавила, что вы сами нисколько не желаете жениться на мне, что вы только  так, от скуки, приволокнулись за мной и что она этого от вас не ожидала; что,  впрочем, она сама виновата: зачем позволила мне так часто видеться с вами… что  она надеется на мое благоразумие, что я ее очень удивила… да уже я и не помню  всего, что она говорила мне.    

Наталья  произнесла все это каким-то ровным, почти беззвучным голосом.    

– А вы,  Наталья Алексеевна, что вы ей ответили? – спросил Рудин.    

– Что я  ей ответила? – повторила Наталья. – Что вы теперь намерены делать?    

– Боже  мой! Боже мой! – возразил Рудин, – это жестоко! Так скоро!.. такой  внезапный удар!.. И ваша матушка пришла в такое негодование?    

– Да…  да, она слышать о вас не хочет.    

– Это  ужасно! Стало быть, никакой надежды нет?    

–  Никакой.    

– За что  мы так несчастливы! Гнусный этот Пандалевский!.. Вы меня спрашиваете, Наталья  Алексеевна, что я намерен делать? У меня голова кругом идет – я ничего  сообразить не могу… Я чувствую только свое несчастие… удивляюсь, как вы можете  сохранять хладнокровие!..    

– Вы  думаете, мне легко? – проговорила Наталья.    

Рудин  начал ходить по плотине. Наталья не спускала с него глаз.    

– Ваша  матушка вас не расспрашивала? – промолвил он наконец.    

– Она  меня спросила, люблю ли я вас.    

– Ну… и  вы?    

Наталья  помолчала.    

– Я не  солгала.    

Рудин  взял ее за руку.    

–  Всегда, во всем благородна и великодушна! О, сердце девушки – это чистое  золото! Но неужели ваша матушка так решительно объявила свою волю насчет  невозможности нашего брака?    

– Да,  решительно. Я уж вам сказала, она убеждена, что вы сами не думаете жениться на  мне.    

– Стало  быть, она считает меня за обманщика! Чем я заслужил это?    

И Рудин  схватил себя за голову.    

–  Дмитрий Николаич! – промолвила Наталья, – мы тратим попусту время.  Вспомните, я в последний раз вижусь с вами. Я пришла сюда не плакать, не  жаловаться – вы видите, я не плачу, – я пришла за советом.    

– Да  какой совет могу я дать вам, Наталья Алексеевна?    

– Какой  совет? Вы мужчина; я привыкла вам верить, я до конца буду верить вам. Скажите  мне, какие ваши намерения?    

– Мои  намерения? Ваша матушка, вероятно, откажет мне от дому.    

– Может  быть. Она уже вчера объявила мне, что должна будет раззнакомиться с вами… Но вы  не отвечаете на мой вопрос.    

– На  какой вопрос?    

– Как вы  думаете, что нам надобно теперь делать?    

– Что  нам делать? – возразил Рудин, – разумеется, покориться.    

–  Покориться, – медленно повторила Наталья, и губы ее побледнели.    

–  Покориться судьбе, – продолжал Рудин. – Что же делать! Я слишком  хорошо знаю, как это горько, тяжело, невыносимо; но посудите сами, Наталья  Алексеевна, я беден… Правда, я могу работать; но если б я был даже богатый  человек, в состоянии ли вы перенести насильственное расторжение с вашим  семейством, гнев вашей матери?.. Нет, Наталья Алексеевна; об этом и думать  нечего. Видно, нам не суждено было жить вместе, и то счастье, о котором я  мечтал, не для меня!    

Наталья  вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Рудин приблизился к ней.    

–  Наталья Алексеевна! милая Наталья! – заговорил он с жаром, – не  плачьте, ради бога, не терзайте меня, утешьтесь…    

Наталья  подняла голову.    

– Вы мне  говорите, чтобы я утешилась, – начала она, и глаза ее заблестели сквозь  слезы, – я не о том плачу, о чем вы думаете… Мне не то больно: мне больно  то, что я в вас обманулась… Как! я прихожу к вам за советом, и в какую минуту,  и первое ваше слово: покориться… Покориться! Так вот как вы применяете на деле  ваши толкования о свободе, о жертвах, которые…    

Ее голос  прервался.    

– Но,  Наталья Алексеевна, – начал смущенный Рудин, – вспомните… я не  отказываюсь от слов моих… только…    

– Вы  спрашивали меня, – продолжала она с новой силой, – что я ответила  моей матери, когда она объявила мне, что скорее согласится на мою смерть, чем  на брак мой с вами: я ей ответила, что скорее умру, чем выйду за другого замуж…  А вы говорите: покориться! Стало быть, она была права: вы точно, от нечего  делать, от скуки, пошутили со мной…    

–  Клянусь вам, Наталья Алексеевна… уверяю вас… – твердил Рудин.    

Но она  его не слушала.    

– Зачем  же вы не остановили меня? зачем вы сами… Или вы не рассчитывали на препятствия?  Мне стыдно говорить об этом… но ведь все уже кончено.    

– Вам  надо успокоиться, Наталья Алексеевна, – начал было Рудин, – нам надо  вдвоем подумать, какие меры…    

– Вы так  часто говорили о самопожертвовании, – перебила она, – но знаете ли,  если б вы сказали мне сегодня, сейчас: «Я тебя люблю, но я жениться не могу, я  не отвечаю за будущее, дай мне руку и ступай за мной», – знаете ли, что я  бы пошла за вами, знаете ли, что я на все решилась? Но, верно, от слова до дела  еще далеко, и вы теперь струсили точно так же, как струсили третьего дня за  обедом перед Волынцевым!    

Краска  бросилась в лицо Рудину. Неожиданная восторженность Натальи его поразила; но  последние слова ее уязвили е го самолюбие.    

– Вы  слишком раздражены теперь, Наталья Алексеевна, – начал он, вы не можете  понять, как вы жестоко оскорбляете меня. Я надеюсь, что со временем вы отдадите  мне справедливость; вы поймете, чего мне стоило отказаться от счастия, которое,  как вы говорите сами, не налагало на меня никаких обязанностей. Ваше  спокойствие дороже мне всего в мире, и я был бы человеком самым низким, если б  решился воспользоваться…    

– Может  быть, может быть, – перебила Наталья, – может быть, вы правы; я не  знаю, что говорю. Но я до сих пор вам верила, каждому вашему слову верила…  Вперед, пожалуйста, взвешивайте ваши слова, не произносите их на ветер. Когда я  вам сказала, что я люблю вас, я знала, что значит это слово: я на все была  готова… Теперь мне остается благодарить вас за урок и проститься.    

–  Остановитесь, ради бога, Наталья Алексеевна. умоляю вас. Я не заслуживаю вашего  презрения, клянусь вам. Войдите же и вы в мое положение. Я отвечаю за вас и за  себя. Если б я не любил вас самой преданной любовью – да боже мой! я бы тотчас  сам предложил вам бежать со мною… Рано или поздно, матушка ваша простит нас… и  тогда… Но прежде чем думать о собственном счастье…    

Он  остановился. Взор Натальи, прямо на него устремленный, смущал его.    

– Вы  стараетесь мне доказать, что вы честный человек, Дмитрий Николаич, –  промолвила она, – я в этом не сомневаюсь. Вы не в состоянии действовать из  расчета; но разве в этом я желала убедиться, разве для этого я пришла сюда…    

– Я не  ожидал, Наталья Алексеевна…    

– А! вот  когда вы проговорились! Да, вы не ожидали всего этого – вы меня не знали. Не  беспокойтесь… вы не любите меня, а я никому не навязываюсь.    

– Я вас  люблю!– воскликнул Рудин.    

Наталья  выпрямилась.    

– Может быть;  но как вы меня любите? Я помню все ваши слова, Дмитрий Николаич. Помните, вы  мне говорили, без полного равенства нет любви… Вы для меня слишком высоки, вы  не мне чета… Я поделом наказана. Вам предстоят занятия, более достойные вас. Я  не забуду нынешнего дня… Прощайте…    

–  Наталья Алексеевна, вы уходите? Неужели мы так расстанемся?    

Он  протянул к ней руки. Она остановилась. Его умоляющий голос, казалось, поколебал  ее.    

–  Нет, – промолвила она наконец, – я чувствую, что-то во мне  надломилось… Я шла сюда, я говорила с вами точно в горячке; надо опомниться.  Этому не должно быть, вы сами сказали, этого не будет. Боже мой, когда я шла  сюда, я мысленно прощалась с моим домом, со всем моим прошедшим, – и что  же? кого я встретила здесь? малодушного человека… И почему вы знали, что я не в  состоянии буду перенести разлуку с семейством? «Ваша матушка не согласна… Это  ужасно!» Вот все, что я слышала от вас. Вы ли это, вы ли это, Рудин? Нет!  прощайте… Ах! если бы вы меня любили, я бы почувствовала это теперь, в это мгновение…  Нет, нет, прощайте!..    

Она  быстро повернулась и побежала к Маше, которая уже давно начала беспокоиться и делать  ей знаки.    

– Вы  трусите, а не я! – крикнул Рудин вслед Наталье.    

Она уже  не обращала на него внимания и спешила через поле домой. Она благополучно  возвратилась к себе в спальню; но только лишь переступила порог, силы ей  изменили, и она без чувств упала на руки Маше.    

А Рудин  долго еще стоял на плотине. Наконец он встрепенулся, медленными шагами добрался  до дорожки и тихо пошел по ней. Он был очень пристыжен… и огорчен. «Какова?–  думал он. – В восемнадцать лету… Нет, я ее не знал… Она замечательная  девушка. Какая сила воли… Она права; она стоит не такой любви, какую я к ней  чувствовал… Чувствовал?.. – спросил он самого себя. – Разве я уже  больше не чувствую любви? Так вот как это все должно было кончиться! Как я был  жалок и ничтожен перед ней!»    

Легкий  стук беговых дрожек заставил Рудина поднять глаза. К нему навстречу, на неизменном  своем рысачке, ехал Лежнев. Рудин молча с ним раскланялся и, как пораженный  внезапной мыслью, свернул с дороги и быстро пошел по направлению к дому Дарьи  Михайловны.    

Лежнев  дал ему отойти, посмотрел вслед за ним и, подумав немного, тоже поворотил назад  свою лошадь – и поехал обратно к Волынцеву, у которого провел ночь. Он застал  его спящим, не велел будить его и, в ожидании чая, сел на балкон и закурил  трубку.    

 X    

     

Волынцев  встал часу в десятом и, узнав, что Лежнев сидит у него на балконе, очень удивился  и велел его попросить к себе.    

– Что  случилось? – спросил он его. – Ведь ты хотел к себе поехать.    

– Да,  хотел, да встретил Рудина… Один шагает по полю, и лицо такое расстроенное. Я  взял да и вернулся.    

– Ты  вернулся оттого, что встретил Рудина?    

– То  есть, правду сказать, я сам не знаю, почему я вернулся; вероятно, потому, что о  тебе вспомнил: хотелось с тобой посидеть, а к себе я еще успею.    

Волынцев  горько усмехнулся.    

– Да, о  Рудине нельзя теперь подумать, не подумав также и обо мне… Человек! –  крикнул он громко, – дай нам чаю.    

Приятели  начали пить чай. Лежнев заговорил было о хозяйстве, о новом способе крыть амбары  бумагой…    

Вдруг  Волынцев вскочил с кресел и с такой силой ударил по столу, что чашки и блюдечки  зазвенели.    

–  Нет! – воскликнул он, – я этого дольше выносить не в силах! Я вызову  этого умника, и пусть он меня застрелит, либо уж я постараюсь влепить пулю в  его ученый лоб.    

– Что  ты, что ты, помилуй! – пробормотал Лежнев, – как можно так кричать! я  чубук уронил… Что с тобой?    

– А то,  что я слышать равнодушно имени его не могу: вся кровь у меня так и заходит.    

– Полно,  брат, полно! как тебе не стыдно! – возразил Лежнев, поднимая с полу  трубку. – Брось! – Ну его!..    

– Он  меня оскорбил, – продолжал Волынцев, расхаживая по комнате… – да! он  оскорбил меня. Ты сам должен с этим согласиться. На первых порах я не нашелся:  он озадачил меня; да и кто мог ожидать этого? Но я ему докажу, что шутить со  мной нельзя… Я его, проклятого философа, как куропатку застрелю.    

– Много  ты этим выиграешь, как же! Я уж о сестре твоей не говорю. Известно, ты обуреваем  страстью… где тебе о сестре думать! Да в отношении к другой особе, – что  ты думаешь, убивши философа, ты дела свои поправишь?    

Волынцев  бросился в кресла.