1 2 3 4 5 
Тяжкое раздумье

Как в смутном сне ехала домой Динка. В ушах ее всю дорогу звучали последние слова мальчишки:
«Убили его на дачах. Понятно? Сначала его отца убили, а потом его…»
«Я опоздала… опоздала…» – с отчаянием думала Динка, и горькая обида против Васи и Лени нарастала в ее сердце… Зачем они скрыли, что Яков убит? Ведь если бы она, Динка, узнала, то сразу подумала бы об Иоське… Разве можно скрывать в таких случаях правду? Это, наверно, придумал Вася. Он всегда такой… Борется, борется за народ, за революцию, на фронте рискует жизнью, объясняя солдатам, что войну нужно кончать, что ружья надо повернуть против панов и помещиков, а случись что-нибудь в жизни, он только рукой махнет да еще и скажет: «Не ввязывайтесь вы в эту историю, у вас есть дела поважнее…» Сколько раз спорила с ним мама, Мышка. И сама Динка кричала ему:
«Ты дуб, Вася, дуб! У тебя дубовое сердце».
Мало ли было таких случаев! И Леня никогда не поддерживал Васю. А что же теперь, зачем поехал он вместе с Васей к Федорке и просил ее не говорить Мышке и Динке об убийстве? Может быть, он думал, что если уже все равно ничем нельзя помочь, то зачем же девочкам плакать и волноваться. Но Леня забыл про Иоську… Да, да, он забыл, наверно, забыл, что у Якова есть сынишка. А может, ему сказали, что Иоську взял тот студент, который его учил? И еще какая-то родственница, старуха в городе…
Динка незаметно для себя хватается за малейшую возможность оправдать в своих глазах Леню.
Нет, нет! Он никогда не бросил бы на произвол судьбы Иоську, ведь он сам был таким же брошенным сиротой… Разве мог он забыть об этом?
Нет, Леня не забыл, но он вырос… Он стал теперь взрослым и не все понимает…
Мерно стучат колеса поезда, Динка машинально смотрит в окно, а мысли, тревожные, недодуманные мысли о Лене все настойчивей лезут в ее голову. Упираясь острым локтем на коленку, она больно трет пальцами лоб. Машинально сходит с поезда на своей станции. Но мысли додумываются только в лесу: Леня скрыл от нее правду, Леня ушел в лагерь взрослых, туда, где мама, где Вася и даже Мышка… Леня часто не согласен с Васей, но он все делает и думает так, как мама. Как скажет мама… Он уже не приходит к Динке рассказать ей, как раньше, все свои дела, а один раз, когда она хотела поехать с ним вместе в Корсунь, он ласково сказал:
«Это же не прогулка, Дина… Подрасти еще немножко, и мы будем посылать тебя одну».
«Мы» – это он и мама. Это во-первых. А во-вторых, почему все реже и реже Леня называет ее, как прежде, Макакой? Может быть, тоже мама сказала ему, что Динка уже выросла и нехорошо называть ее так при людях? А может быть, посмеялся над этим именем Вася? И Леня только наедине называет так свою прежнюю подружку… Да, Леня ушел к взрослым, Мышка тоже ушла; она часто читает сестре какие-то нотации, выговаривает ей, совсем как мама. Это случилось уже давно, Динка не заметила, когда это случилось, но взрослые остались по одну сторону, а она, одна-одинешенька, по другую… А ведь она, Динка, тоже росла – как же все-таки это случилось?
«Я росла, но я не умнела, а они умнели, – пробует объяснить себе Динка. – Но зачем и что объяснять? У меня остался один Хохолок». Динка видит перед собой темноглазое внимательное лицо своего друга; он словно издали прислушивается к ее мыслям и, как всегда подняв одну бровь, спрашивает, чуть-чуть заикаясь:
«Ты забыла про м-меня, Динка?»
Нет-нет, она не забыла, она не забыла, она расскажет ему все, что пережила за последние дни, и об этом черном мальчишке на базаре… и страшные слова:
«Убили его, на дачах. Понятно?..»
Динка приезжает домой рано. Не зная, куда себя деть, она вытаскивает из угла ящик со своими вещами, садится посреди комнаты на пол и начинает разбирать его, вынимая по одной знакомые, дорогие ей вещи…
Вот Ленькин подарок – железный гребень. Его надо вынуть: летом Динка расчесывает им сбившуюся за зиму шерсть собак и гриву Примы… Вот карточки. Анюта, волжская подружка Алины, в темном платье приходского училища. Так и не приехала Анюта; мама звала ее, а она не приехала. Время разделило их… Время похоже на корабль: он идет вперед, а за бортом его остаются люди… Осталась за бортом и Анюта. А вот дядя Лека. Даже здесь, на карточке, видны глубокие морщины на его лице… Он такой старый приехал тогда от Кати… Из ссылки, где лежал больной Костя… Тут есть карточки, где снят сам Костя со своим мальчиком Женькой. Есть и Катя. Но Динка, словно испугавшись чего-то, поспешно закрывает коробку и вынимает монисто, которое они искали с Федоркой. Красные, зеленые и голубые огоньки бус не радуют ее, она откладывает их в сторону.
К грустным мыслям прибиваются только грустные, а к веселым веселые, зачем ей сейчас какие-то бусы… Пальцы Динки нащупывают завернутый в носовой платок старенький футляр… Это очки Никича. Она взяла их себе на память, когда он умер…
Динка осторожно разворачивает платочек, достает из футляра очки, тихонько проводит пальцем по сломанной и туго перевязанной черными нитками дужке.
Разложив все это на коленях, Динка долго смотрит на дорогие ей памятки… Никич… Она видит его лицо, склонившееся над книгой. Вот он поднимает на лоб очки и вопросительно смотрит на нее мигающими от света глазами…
«Ну, как ты?..»
– Ничего… я… живу, Никич…
Динка сидит посреди комнаты, жалкая улыбка кривит ее губы, крупные слезы падают на старый, потертый футляр, на очки со сломанной дужкой.
– Я помню… Я все помню, Никич…

Глава 15
Ночь идет…

Сбешеным лаем срываются спавшие на террасе собаки. Динка поспешно прячет свои вещи и задвигает ящик в угол.
– А чтоб вы пропали, скаженные черти! Ну, чого сорвались, як на злодия! – слышится возмущенный голос Марьяны.
Динка выходит на террасу. Собаки, смущенно виляя хвостами, укладываются на крыльце. Динка всю зиму не видела Марьяну. И теперь, глядя на молодую еще, но изможденную женщину с темным очипком на волосах, Динка вспомнила, как увидела Марьяну в первый раз, такую веселую, красивую, в вышитой рубашке, с яркими бусами на шее.
С тех пор прошли годы. Марьяна с Ефимом жили дружно, но хозяйство их было маленькое, бедное; свиней они не держали, около хаты, обнесенной тыном, бродило несколько кур, да на лугу Арсеньевых паслась низкорослая коровенка. Жилось трудно, особенно трудно стало во время войны, и Динка с сожалением смотрела на потемневшие, словно прибитые ветром и дождем, щеки Марьяны, на стертые от работы руки, выглядывавшие из вышитых рукавов, на голубые, словно выгоревшие от солнца, глаза.
– Марьяна! Здравствуй, Марьяночка!
Марьяна ставит на стол кринку с молоком и, обтерев фартуком лицо, крепко целует Динку, оглядывая ее со всех сторон.
– А ну, чи подросла ты за зиму? Я ж тебя с осени не бачила! Ефима спрашиваю, а он только рукой машет: какая, говорит, была, такая и осталась! Ну, ясное дело, мужик не то что баба! А на мой погляд, вытянулась ты, як тая рябинка, только дуже худа. Ну что зробишь, как теперь война! Настоящей пищи людына не получае. Ось я тут тебя молочком отпою! – ласково говорит Марьяна, и глаза ее оживляются прежними молодыми искорками, за полными губами блестят белыми бусинками зубы. – А я и вчера и сегодня все ожидала: прибежит моя Динка поздоровкаться! Не! Что-то не бежит в этот раз. Мабуть, у Федорки загостилась?
Быстро-быстро болтает Марьяна, как горох сыплются у нее слова, и, как будто подтверждая каждое свое слово, на ее живом, помолодевшем лице так же быстро сменяются выражения радости, заботы и горя.
– Ох и проклята ж эта война! Оборони боже, что на свете делается! Ефим в городе был; думал, Мышка с ним до дому поедет, а она и вовсе сегодня не возвернется, бо раненых навезли столько, что класть негде! Лежат солдатики прямо во дворе. У кого голова обвязана, у кого руки, у кого ноги! Казала Мышка, чтоб Ефим ночевал у вас, он потемну придет!
«Бедная Мышка опять насмотрится всяких ужасов», – озабоченно подумала Динка и спросила:
– А где же Ефим? Остался в городе?
– Да нет, он давно приехал, сейчас, мабуть, на селе, бо там такой слух прошел, что наш пан будет коров продавать, а коровы ж у него дуже хорошие. Ну конечно, богатеи и побежали записываться, а беднота волнуется, кажному хочется. Ну вот и прибегли за Ефимом: може, он переговорит с Павлухой, чтоб на выплат дал…
– Так Павлуха ж не хозяин! Надо с паном поговорить! – возмутилась Динка.
– Эге, с паном! Тут всеми делами Павло заправляе! А пану что? Он сегодня здесь, а завтра в городе! А осенью и вовсе за границу поедет!
– За границу? Так надо скорей, хотя до осени еще далеко, – задумчиво сказала Динка. Марьяна махнула рукой.
– Да ничего с этого не выйдет! Я ж казала бабам на селе, да они и сами знают, что Павлуха моего Ефима даже и на порог до пана не допустит, так нет, прибегли до нас, плачут… Что делать, у многих на войне мужей поубивали, остались солдатки с детьми… Ни коровки, ни конячки, пустые горшки на колышках, – пригорюнившись, вздохнула Марьяна.
– Но как же так? Надо идти прямо к пану, – заволновалась Динка.
– Да я ж тоби кажу, что Павлуха зверь, не допустит. Он на моего Ефима дуже злой из-за той дивчины, что утопилась. Бо кто ж ее и погубил, как не Павло? А Ефим все то дело знал да и сказал пану… Так с той поры моего Ефима даже и на работу в экономию не берут.
– Как? Значит, это правда, что ту дивчину погубил Павлуха? Может, она не сама утопилась? – испуганно спросила Динка.
– Да сама-то сама… Только тут такое дело вышло. Павлуха давно от нее избавиться хотел: боялся, женится пан, а Маринка – так ту дивчину звали – и прогонит его, Павло, значит… Бо все люди на селе ненавидят Павлуху.
Динка согласно кивнула головой. Она уже слышала кое-что от Федорки, но ей хочется знать, как это было. Марьяна вытерла двумя пальцами рот и понизила голос:
– Ну, вот один раз, как поехал пан в город, на два дня – билеты, что ли, схлопотать за границу, – хотел и Маринку с собой взять, учить, что ли, думал ее там. Голос у ней был дуже хороший. Як той соловейка пела… Аж за душу хватала. Красиво-красиво пела…
Глаза Марьяны увлажнились слезой, но Динка нетерпеливо прервала ее:
– Ну? Ну?
– Ну, дак как поехал пан, так Павлуха пришел к ней. А она уж с полгода в усадьбе жила, и как раз летом это дело вышло. Ну, пришел и говорит: «Велел тебе пан обратно на село идти до своей матки, бо пан жениться поехал, а тебе в награждение корову даст…» Ну, вот так и сказал. А мой Ефим на ту пору в садике у пана дорожки чистил. Только видит он, выбежала Маринка на террасу, и лица на ней нет, белая, как моя рубашка. «Брешешь ты, – кричит, – поганый пес! Брешешь!..»
А Павло ей опять те же слова повторяет… И тут как вскинется она, да как побежит… А мой Ефим и вступился: «Какое ты, – говорит, – имеешь полное право, Павло, такие слова ей говорить? То, – говорит, – дело пана, а не твое, если уж правда, что пан женится!»
Ну, обозлился Павло, хвать у него грабли.
«Геть, – кричит, – отсюда, а то на месте прибью! И смотри, чтобы пану не докладался, а то и костей не соберешь!» Ну а мой Ефим, сама знаешь, он если за правду, так и черта не побоится, хоть режь его на куски!
Марьяна горестно покачала головой:
– Ну конечно, утопилась с горя Маринка…
– А Ефим? Сказал он пану? – лихорадочно допрашивала Динка.
Марьяна горько улыбнулась.
– Сказал, конечно, на свою голову… Не поверил ему пан. Над гробом Маринки поклялся Павлуха, что даже и разговору такого не было… Вот с той поры не берет Павло Ефима в экономию на работу да везде и гадит ему как может. Хорошо, мы тут живем, не на панской земле, а то и вовсе житья бы не было. А за Павлухой и Матюшкины на Ефима взъелись, ведь они с Павлухой родня: Семен Матюшкин да Федор родную сестру за Павлуху отдали. Вот и думай теперь: как это Ефиму об коровах хлопотать, к кому он пойдет? – вздохнула Марьяна. – А бабам что говори, что не говори: верят одному Ефиму, плачут – пойди да пойди…
Динка медленно провела рукой по лбу и закрыла глаза.
– Ах боже мой, боже мой… – тихо пробормотала она, все еще думая об утопившейся дивчине. – Сколько же на свете подлых людей!
Марьяна испуганно охнула, прижала к себе Динкину голову.
– От дурная я! От же дурная! Напугала тебя! Да то уж давнее время, ты не переживай, голубка. Что тут делать, кому какая судьба выпадет…
Но Динка уже пришла в себя, имена братьев Матюшкиных, случайно брошенные Марьяной, напомнили ей об Иоське.
– Марьяна! – быстро сказала она. – Ты слышала что-нибудь о Матюшкиных?
– Да этих богатеев в селе и без Матюшкиных хватает! И все им с рук сходит. А уж эти братья особо вредные! Хотя бы их нечистая сила взяла! – перекрестилась Марьяна.
– Слушай, Марьяна! Ведь это они убили Якова?
Марьяна испуганно оглянулась.
– А ты откуда знаешь? Не велели ваши тебе говорить…
– Я знаю. И про Иоську знаю. Иоську тоже они убили! Слышала ты про это?
– Якого Иоську? – сморщила лоб Марьяна.
– Да сынишку Якова, Иоську!
Марьяна всплеснула руками:
– Ах боже мой! Дите, совсем дите! Дак это не иначе как Матюшкины! Ну звери! Как есть звери! Да как же это он попался им, ведь его бабы в Киев свезли… – запричитала Марьяна.
Но Динка нетерпеливо перебила ее:
– Слышала ты об этом?
– Об Иоське? Нет, не было такого слуху. Ах они звери! Ну вот помяни мое слово, придушит их упокойник. Только они в тот лес ни ногой! Скрипки боятся…
– Да какая там скрипка! Это все бабьи выдумки!
– Э, нет, голубка моя! Мне и Ефим так говорил: брешут да брешут люди! А тут как поехали мы с ним на мельницу да как послушали своими ушами, так и примолк!
– Своими ушами? Скрипку? – недоверчиво переспросила Динка. – Да, может, это филин кричал или еще какая птица?
– Да что ты! На разные голоса-то филин? Скрипка это, и все! Убийцу своего Яков зазывает.
– Ты сама слышала, Марьяна? – дрогнувшим голосом спросила Динка. Перед ее глазами снова встал портрет Катри.
– Ну а як же? И я, и Ефим! Вот хоть у него спроси! Нет, что правда, то правда, не к ночи будь сказано! – быстро перекрестилась Марьяна.
– Ночью? В котором часу? – думая о своем, нетерпеливо тронула ее за рукав Динка.
– Известно, ночью… Днем-то не слыхать вроде. И мы с Ефимом ехали после полуночи.
Марьяна хотела еще что-то сказать, но Динка перебила ее:
– Где Прима?
– Да здесь где-то, на лугу пасется. Я уж говорила Ефиму: на що траву топтать? Трава нынешний год сочная, густая.
– Ну ладно! Иди домой, Марьяна! Я, как стемнеет, спать лягу. И Ефиму меня сторожить нечего! Лягу да усну! Ночь короткая…

– Да, може, и так! Кто тут тронет… Возьми вот молочко, повечеряешь да ляжешь. А то к нам приходи, если скучно тебе одной.
– Да нет! Я возьму Приму, покатаюсь!..
Динка пошла на луг. Ноги путались в густой траве. Качались ромашки, колокольчики; в сырых местах между зелеными кочками стояли чистые лужицы воды; крупные незабудки и высокие желтые цветы, разбросанные по лугу, тихо колебались от налетающего ветра. Прима подняла голову и, увидев свою хозяйку, тихонько заржала. Динка привычно оглядела ее со всех сторон, отогнала слепней и повела к пруду. Потом сбегала домой, принесла щетку, скребок и Ленькин подарок – железный гребень, которым теперь расчесывала пышную гриву Примы. Почистив лошадь, она привела ее домой и привязала в саду. Все это делала она машинально, с одной неотступной мыслью: «Я должна сама поехать в этот лес ночью и убедиться, что нет никакой скрипки… Иначе от всех этих разговоров я совсем замучаюсь». Где-то под этими мыслями снова оживала неясная надежда.
«Ну а если все-таки я услышу скрипку Якова? Ведь это такое счастье – еще хоть раз услышать его игру. Да нет, какие глупости, о чем я думаю?»
Динка пошла в комнату, взглянула на часы. Было только половина шестого. Не зная, как убить время до вечера, Динка выпила молока с горбушкой хлеба, покормила хлебом Приму, надела на нее уздечку; потом, предполагая, что ночью будет прохладно, переоделась в старенькое шерстяное платье с матросским воротником и, вытащив из-под крыльца остро отточенный топорик, задумалась. Что, если в хате Якова она наткнется на Матюшкиных? Может, в эту ночь они снова придут искать деньги.
Динка вспомнила про обрез и, поплевав на ладони, полезла на дуб. Но в дупле было пусто… «Видно, взял его Дмитро», – с досадой подумала Динка и тут же вспомнила, что обрез был заряжен крупной дробью, а дробью нельзя убить человека… Да еще двоих… А братья придут вдвоем, если, конечно, решатся прийти. Нет, месть должна быть хорошо обдумана, и действовать надо наверняка. Не стоит торопиться и делать глупости. Динка спрятала под крыльцо топорик и снова взглянула на часы; было только без десяти восемь… Динка побродила по саду, посидела на пруду, глядя, как за лугом широкой красной полосой отсвечивает уходящее солнце.
«Красный закат, завтра будет ветер», – машинально подумала Динка. Готовясь к ночному хору, на темную поверхность пруда всплывали лягушки и, распластавшись на воде, смотрели на Динку зелеными выпуклыми глазами; на островке качались синие и желтые ирисы…
Динка вернулась домой и, усевшись на крыльце, нетерпеливо ждала, когда в сад заползут вечерние сумерки и приляжет на ночь трава… Время тянулось нескончаемо долго. Динка старалась ни о чем не думать, но против ее воли перед глазами вставали живые лица, в памяти возникали обрывки из рассказа Марьяны: белое-белое, как рубаха, лицо утопившейся дивчины, ненавистные лица Павлухи, Матюшкиных, в овраге за хатой Якова распростертый на траве, убитый Иоська, а над всем этим неясные, теряющиеся в верхушках деревьев, плачущие голоса скрипки…
«Ой, какая суматоха в моей голове, какая суматоха…» – бессильно думала Динка, закрывая ладонями лицо и утыкаясь головой в колени. Потом все исчезло, и на крыльце осталось только темное пятнышко: свернувшаяся в клубочек Динка…
На небо уже вышел месяц, когда Ефим тронул ее за плечо.
– Ты что здесь делаешь? Иди ложись спать, бо уже не рано. Я тоже вот лягу на терраске. – Он бросил на пол рядно и подушку. – А где Прима?
– Она здесь, я привязала ее в саду, – сонно ответила Динка.
– Ну пускай пасется, – согласился Ефим, укладываясь на рядно.
Динка зашла в комнату и села на кровать. Когда с терраски донесся мирный храп, она осторожно вылезла в окно, отвязала Приму, вывела ее на дорогу и, держась за гриву, бесшумно вскочила на спину лошади. Ночь была тихая, только на пруду приглушенно кричали лягушки, да во ржи, по обеим сторонам дороги, слышался тихий шелест, словно там шебаршились зверьки или птички. Динка пустила лошадь крупной рысью. Месяц светил ей в лицо. Оно было бледно и спокойно. Вдали чернел лес.

Глава 16
Скрипка Якова

Поле кончилось. Поросшая мелкой травой давно не езженная дорога круто сворачивала в лес. Над головой Динки сомкнулись густые разлапистые ветви, они как будто хотели втянуть ее в свое черное логово. Прима тревожно насторожила уши и, кося здоровым глазом на выступающие из темноты деревья, пошла боком… В тишине глухо отдавался стук ее копыт. Динка низко склонилась к голове лошади и тихо прошептала:
– Вперед, Прима, вперед…
Дорога кружила по лесу, обходя заросшие кустарником пни, в темноте неожиданно возникало впереди что-то белое, – казалось, за деревьями прячется человек в длинной белой рубахе… «Это береза», – успокаивала себя Динка. Глаза и слух ее были напряжены. Стук копыт мешал ей, она пустила лошадь шагом. Один раз ей показалось, что в кустах кто-то шепчется, Динка натянула поводья, прислушалась. Ночью растет трава, грибы… Над головой засуматошились птицы, ухнул филин. Динка вздрогнула, прижалась к гриве Примы. «Надо было взять топорик, – лихорадочно подумала она, но филин заохал уже где-то в дальнем овраге, а месяц неожиданно осветил дорогу и густые верхушки деревьев. – Лес! Это же мой, с детства знакомый лес – чего же я боюсь? – подумала Динка. – Людей тут нет, Матюшкины не пойдут ночью, они боятся скрипки… А где же эта скрипка? Все выдумки… Но тогда зачем же я еду? Наверно, уже скоро поворот и развилка двух дорог. – Динка представила себе белеющую сквозь деревья хату и с дрожью подумала: – Нет-нет… я туда не пойду. Там в темноте светятся глаза Катри. Не могу я смотреть на них сейчас. Надо вернуться… Скрипки нет…»
На дорогу снова упал свет месяца, сбоку зачернел овраг. Над ним, словно окутанная белым туманом, показалась хата Якова.
Перед Динкой легли две дороги.
«Развилка…» – со страхом определила она. И вдруг… руки ее вцепились в поводья, сердце остановилось. Тихие, словно приглушенные звуки скрипки донеслись до ее слуха и смолкли. Словно кто-то неуверенно провел смычком по струнам. Потом снова по лесу пронесся тихий тягучий звук… и снова оборвался. А вслед за ним полилась знакомая Динке жалобная мелодия, она скользила между деревьями, поднималась ввысь и чуть слышно падала на дорогу. Перед глазами Динки возникла фигура Якова с прижатой к подбородку скрипкой и поднятым вверх смычком. Словно в забытьи, она бесшумно спрыгнула на землю и, ведя Приму на поводу, пошла на голос скрипки. Смычок вдруг резко переменил мотив, и навстречу Динке неожиданно громко вырвался вальс «На сопках Маньчжурии»… Но это играл не Яков. «Не Яков… Не Яков… – тревожно думала Динка. – Это его мотивы, но не его музыка… Но кто же мог так хорошо знать, что играл Яков?.. Кто же это?..» И вдруг яркая, как внезапно вспыхнувший свет, догадка мелькнула в голове Динки… Она выпустила поводья и, протянув вперед руки, как слепая, бросилась в хату.
– Иоська! – отчаянно крикнула она, вбегая на порог. Но что-то тяжелое, как бревно, обрушилось на нее сверху, резко ударило в голову, придавило к порогу. В глазах у Динки помутилось, мелькнула короткая мысль: «Матюшкины…» – и сознание исчезло.

Глава 17
Над оврагом

Динка лежала вниз лицом, раскинув руки и уронив на битый кирпич косы. Смутно, словно в тяжелом сне, она слышала над собой чьи-то приглушенные голоса, то грубые и резкие, то тихие и жалобные, как плач ребенка, но их заглушал тяжелый, булькающий шум в ушах, и слова не доходили до сознания.
– Я говорил тебе, что это она, Горчица… А ты взял да ударил. Зверь ты после этого, Цыган… – шептал чей-то расстроенный, негодующий голос.
– А мне плевать, кто она! Живым отсюда никто не выйдет! – гневно отвечал другой.
– Это мой дом. Она ко мне пришла, – жалобно, по-детски всхлипнул третий.
– Твой дом, шкура? А ты чей? Кто тебя подобрал, сволочь? Пошел вон отсюда, пока цел!
Динка подняла голову и застонала. Голова была тяжелая, словно на ней лежало сто пудов, по шее струилось что-то теплое и заливало лицо. Губы пересохли.
– Пить… – с трудом прошептала Динка, не слыша своего голоса.
Неподалеку что-то метнулось, звякнуло ведро.
– Дай ей пить, Цыган.
– Пошли вон отсюда к чертовой бабушке! Кому я говорю, Ухо? – послышался грозный окрик.
– Не пойду. Ты убьешь ее… – упрямо ответил первый.
– Не убивай, Цыган… – жалобно всхлипнул ребячий голос.
– Пить… – снова прошептала Динка.
– Воды хоть дай… Сам дай, Цыган!
Ведро снова звякнуло. Тот, кого называли Цыганом, перешагнул через Динку, приподнял ее голову и прижал к губам жестяную кружку. Струя холодной воды плеснулась Динке на шею, пролилась на грудь. Она жадно припала к кружке и открыла глаза.
– Ну пей, что ли! – нетерпеливо произнес знакомый грубый голос.
Динка уперлась обеими руками в пол и попыталась встать. Но сил не было, тяжелая, словно чужая, голова ее снова упала на пол.
– Кончается… – испуганно прошептал кто-то. Цыган грязно выругался.
– Идите вы знаете куда… – Он грубым рывком приподнял Динку и прислонил ее спиной к разваленной печи.
Месяц осветил ее лицо и шею, залитые кровью. Серые тени сдвинулись ближе, заслоняя собой свет.
– Кровь… – с ужасом прошептал детский голос.
– Эй, Ухо! Уведи Шмендрика! – сказал Цыган.
– Не пойду я… Не пойду!..
Цыган наклонился, набрал в рот воды и плеснул в лицо Динке. Она широко раскрыла рот, хватая губами воздух. Глаза ее посветлели, и взгляд остановился на темном лице Цыгана.
– Что? Узнала? – насмешливо спросил он.
– Жук… – тихо прошептала Динка и вдруг беспокойно зашевелилась, обвела глазами стены. Все происшедшее смутно встало в памяти: скрипка… Иоська… Матюшкины…
Она обхватила за шею наклонившегося над ней Цыгана и с ужасом зашептала:
– Беги, Жук, беги… Спаси Иоську… Меня убили Матюшкины…
Цыган вдруг смягчился.
– Никто тебя не убил, дура! – добродушно усмехнулся он и, намочив ладонь, стер с ее лица кровь.
– Матюшкины… – снова повторила Динка. В углу кто-то тихонько фыркнул.
– Кто это? – с испугом спросила Динка и снова застонала.
– Защитник твой… Рваное Ухо… Смеется, сволочь, рад, что оживела, – все с той же добродушной усмешкой пояснил Жук.
– Рваное Ухо… – задумчиво повторила Динка. В ее разбитой голове смутно зашевелилось какое-то далекое воспоминание, но она ничего не смогла вспомнить, ее мучила другая мысль. – Жук… где Иоська? – с тревогой спросила она.
– Ну, здесь Иоська… А тебе что до него?
– Иоська! – жалобно всхлипнула Динка, приподымаясь и поддерживая руками голову.
– Ну иди уж, Шмендрик! – разрешил вдруг Цыган, с интересом глядя, как робко и неуверенно из угла комнаты двинулась в сумерках небольшая детская фигурка и, словно боясь подойти ближе, остановилась.
– Иоська… – радостно повторила Динка, протягивая руку навстречу щуплому мальчику и пытаясь в темноте разглядеть его лицо.
– Да ты чего боишься? – хмыкнул вдруг Цыган и громко расхохотался, блеснув белыми зубами. – Иди поздоровайся. Я разрешаю, – важно сказал он.
– Ну, я Иоська… – подходя ближе и ежась от смущения, улыбнулся мальчик.
Динка быстрым взглядом окинула его щуплую фигурку, спутанную кудрявую голову. В темноте лица его не было видно, но ей показалось, что большие синие глаза Катри ожили и улыбнулись ей счастливой, благодарной улыбкой.
– Жук! – быстро сказала она. – Там, у крыльца, Прима! Приведи ее сюда! Скорей, пока не вернулись Матюшкины! Мы сейчас же уедем!
Цыган вдруг ощетинился, и глаза его с тревогой уставились на Динку.
– Какая еще Прима с тобой? Кого ты привела сюда? – грозно крикнул он, поднимаясь и глядя на дверь.
– Дурак ты! Прима – это моя лошадь! Иди – приведи ее к крыльцу!
– Смотри барыня какая! Приведи ей лошадь! А зачем она тебе, твоя лошадь?
– Не кричи, – поморщилась Динка. – Мы с Иоськой уедем домой! Мне бы только встать… Помоги мне встать!
– Я тебе не нянька! Вон Ухо поможет!
Высокий худой подросток рванулся на помощь Динке и, близко наклонившись к ней, лукаво улыбнулся блестевшими в темноте светлыми раскосыми глазами.
– Не помнишь меня? А я тебя помню!
Динка с удивлением вспомнила вдруг базар, рваного мальчишку, вспомнила запекшуюся кровью рану у него за ухом, крикливую торговку и вывалянный в пыли кусок сала.
– Так это ты Рваное Ухо? – спросила она, подымая бровь. – Ты?
– Я… – довольно ухмыльнулся подросток. – Своей собственной особой.
– Откуда же ты? А ухо? Болит у тебя ухо? – растерянно спросила она, вспоминая, как долго преследовало ее во сне кровоточащее ухо базарного мальчишки.
Он засмеялся, дернул себя за ухо.
– Не… зажило теперь.
– Ну хватит, – мрачно сказал Цыган. – Иди, Ухо, отгони лошадь подальше, а то светает, увидит еще кто…
– Как – отгони? – закричала Динка и, схватившись за руку Уха, с усилием поднялась. – Нам нужно ехать! Пойдем, Иоська!
– Я не пойду! – с испугом сказал Иоська и, отойдя к Цыгану, прижался к его плечу. – Я с Цыганом останусь!
– Что, съела? – расхохотался Цыган. – Пойдет он с тобой, как же! Мы тут своей компанией живем, и никто нами не распоряжается! А тебе я так скажу: убирайся, пока цела, но помни… – Он подошел к Динке и поднес к ее лицу тугой кулак. – Если скажешь кому про нас, наведешь на след, тогда прощайся с жизнью! Я и сейчас не выпустил бы тебя живой, да вот защитники нашлись, и рук марать мне не хочется. Поняла, что я сказал?
– Поняла, – прошептала Динка и с укором посмотрела на Цыгана. – Так это, значит, ты мне голову разбил?
– Я! Но это только для первого раза, и зря не убил на месте!
– Да за что же? Что я сделала тебе, Жук? – с удивлением и грустью спросила Динка.
– Я не Жук, а Цыган… И тебе не товарищ, со мной шутки плохи. Вон они это знают! Мы здесь по своему делу сидим. Поняла? А слегавишь – пеняй на себя! Из-под земли вырою! – грозно закончил Цыган.
– И про Иоську ты молчи. Люди его скрипки боятся и не лезут сюда. Понятно? – серьезно добавил Рваное Ухо.
Динка, держась за печь, молча смотрела на Иоську, но он прятался от нее за спиной Цыгана.
– Я никому ничего не скажу, – твердо сказала Динка. – Живите, как хотите. Но Иоська еще маленький, ему надо учиться, его отец хотел, чтобы он учился, – начала было Динка, но Иоська, высунувшись из-за плеча Цыгана, быстро перебил ее:
– Я уже умею читать… А мы с Цыганом Матюшкиных убьем… Мы их подстережем и убьем!
– Матюшкиных? – Динка посмотрела на Цыгана. – Я их тоже убью!
Цыган расхохотался:
– Ну вот, как раз вдвоем с Иоськой!
– Напрасно ты смеешься, – холодно сказала Динка. – Я и сейчас хотела взять обрез на всякий случай.
– Что же не взяла? Тяжело тащить было? Лошадь бы довезла как-нибудь! – насмешливо скривил губы Цыган.
Динка обозлилась:
– Ты здоровый, как дубина, а дурак! Обрез я могу взять в любую минуту, и стрелять я умею! А ты сидишь тут, собрал мальчишек и грозишь голым кулаком!
Глаза Цыгана сузились. В предрассветных сумерках отчетливо было видно его лицо с хищной улыбкой. Он кивнул головой сгрудившимся вокруг него ребятам.
– Вон как заговорила! Что, не сказал я вам? Ведьма! Из головы кровь хлещет, а она тут командовать! Говорю, уноси ноги, пока цела! Мы не с обрезом на Матюшкиных пойдем, у нас всякое оружие есть. Поняла? У нас свои дела… А ты мотай отсюда, да живо!
– Ладно, – махнула рукой Динка и, держась за стенку, пошла к двери. – Люди по тюрьмам сидят из-за вас, из последних сил бьются за революцию, оружие готовят на буржуев, а вы в дурачка играете! Ты, Жук, главарь здесь, я ведь понимаю! Ты мог бы целый отряд собрать. Вон что по селам делается, бедняков богатеи в бараний рог гнут, а тебе дела мало, ты небось по базарам мотаешься и Иоську воровать учишь! Эх, ты! – Динка снова пошла к двери.
Цыган переглянулся с притихшими мальчишками.
– Стой! Ты что нам голову темнишь? Слыхала звон, да не знаешь, где он! А нам все известно, мы на базарах лучше, чем из газет, все знаем!
Динка остановилась. Голова нестерпимо болела, говорить не хотелось.
– Ладно, – сказала она. – Все равно с вас толку нет…
– Ну и катись отсюда, а то слово за слово, да и выбросим в овраг!
– Не грози, я тебя не боюсь. Дай мне воды еще, а то дома испугаются. Полей мне, – выходя на крыльцо, сказала Динка.

Цыган зачерпнул воды.
– Шею смой, – сказал он и вдруг простодушно добавил: – Утереться у нас нечем! Ну, обсохнешь по дороге.
– Обсохну, – сказала Динка.
Из хаты вышли Иоська и Рваное Ухо. В лесу уже светало. Динка вспомнила, что Ефим скоро проснется, и заторопилась. Неподалеку от дороги спокойно паслась Прима. Цыган подвел ее к крыльцу.
– Твоя лошадь? – спросил он.
– Моя. Я живу на хуторе. – Динка подробно объяснила, где живет, и добавила: – Приходи с Иоськой! И ты, Ухо, приходи! – с улыбкой обернулась она к давнишнему знакомому.
– Вряд ли… Иоську мы прячем, нельзя ему. Одного тоже не оставляем.
– Да, конечно, а то Матюшкины узнают… Но я Иоську все равно так не брошу, я матери его обещала, – твердо сказала Динка.
– Слышали мы клятвы твои! Только зря это, Иоська от меня никуда не пойдет!
Динка молча подошла к лошади. Ребята тоже подошли, гладили бока Примы, расчесывали пальцами гриву.
– Сколько ей лет? – спросил Цыган и, ловко подняв голову Примы, заглянул ей в рот. – Молодая, а глаз слепой!
– Это ветка хлестнула ее по глазу, – машинально ответила Динка. У нее нестерпимо ныла голова; кровь уже не шла, но до темени страшно было дотронуться и не было сил вспрыгнуть на лошадь.
– Вот садись с пенька, – сказал Рваное Ухо и подвел Приму к старому пню.
Динка села, взяла поводья.
– Прощайте. Я еще приду как-нибудь днем. Меня никто не увидит, не бойтесь!
– А днем ты нас не найдешь: мы, как кроты, в земле живем. Днем спим, а ночью выходим!
– Где же в земле? – удивилась Динка.
– Ну, это наше дело! А ты, если надумаешь, приезжай ночью, – неожиданно миролюбиво сказал Цыган.
Динка улыбнулась:
– Ну уж нет! Чтобы ты мне опять голову разбил?
– А ты знак подай, а то и разобью! Покричи кукушкой. Можешь?
– Могу. Иоська! – позвала Динка.
Иоська поднял глаза. В сером утреннем свете они казались огромными.
– До свиданья, Иоська! И ты прощай, Ухо! Я рада, что увидела тебя, а то часто снилось мне, как бежит за тобой торговка, и больное ухо твое мне снилось. Прощай, Жук! – Динка тронула лошадь. Ехать рысью она не могла и, сцепив зубы, сразу взяла в галоп.
Ребята молча смотрели ей вслед.
– Поехала… – не то сожалея, не то удивляясь чему-то, сказал Цыган.

Глава 18
Воспитание – дело сложное

Пока Динка добралась домой, Ефим уже ушел. Динка пошла к ручью, выстирала заскорузлое от крови платье, как могла промыла родниковой водой рану, завязала ее бинтом. Дома она долго шарила в ящике стола, где лежали у Мышки всякие лекарства. Динка никогда не лечилась, но сейчас голова ее нестерпимо болела, и она хотела принять все меры для скорейшего выздоровления. Налила в рюмку валериановых капель, подумав, бросила туда же таблетку пирамидона и, выпив все это одним залпом, улеглась. Но сон не шел. Подушка казалась жесткой, шея с трудом ворочалась, и душу саднила горькая обида на Цыгана и Иоську.
Не пошел с ней Иоська… А она из-за него столько хватила горя: искала его на базаре, плакала, ехала ночью в лесу, да еще получила такой удар по голове и теперь валяется без сил. За что ударил ее Цыган? Ведь мог бы убить! И грозился еще… Конечно, он перед ребятами хорохорится, а вообще жуткий человек, и улыбка у него какая-то волчья, и глаза как у хищника. И ругается он, как последний босяк, ни одного слова без ругани. Динка с отвращением вспоминает грубый голос Цыгана, но в этих воспоминаниях вдруг проскальзывает неожиданное мягкое выражение его лица, смущение, не свойственное ему, даже доброта… И как это он сказал? «Ты нас днем не найдешь: мы живем, как кроты в земле». Где же они живут? В первый свой приезд она хорошо разглядела хату, там не было никаких признаков жилья… Динка потрогала голову и тихонько застонала.
«Черт с ними, пусть живут где хотят! Я не пойду туда больше, видеть не могу этого черного Жука! Тем более что Иоська жив… Я исполнила свое обещание, нашла его!.. Но как нашла? Среди босяков, базарных воришек, а может, еще и хуже… – Динка вспомнила Катрю и снова заволновалась. – Конечно, если по-настоящему честно выполнить свое обещание, то я должна бы вырвать у этого Жука мальчишку, учить его, воспитывать. Но кого я могу воспитывать? Я сама-то никак не воспитаюсь как следует. А сколько со мной мучилась мама… Да и станет ли меня слушаться Иоська? А ведь я была однажды учительницей, – вдруг вспомнила Динка и, придерживая рукой больную голову, засмеялась. – Сколько мне было тогда лет? Одиннадцать? Двенадцать? Леня был уже в седьмом классе, кажется».
Динка вспомнила, как мама каждый день выдавала им, всем троим, и Лене по три копейки на завтрак в гимназии. Эти копейки Леня никогда не тратил на себя, а в субботу, собрав их за неделю, выдавал Динке. Она называла это «получкой» и тайну этих «получек» строго хранила от всех, хорошо понимая, что если узнает мама или хотя бы Мышка, то ей не поздоровится. Динка была отчаянной лакомкой и очень любила угощать своих подруг. Каждую субботу, получив от Лени «получку», она приглашала двух-трех девочек в кондитерскую Клименко, которая славилась свежими тянучками. Ходила туда Динка и одна. Кондитерская была маленькая, дверь из нее вела в жилые комнаты, где проживал сам Клименко с женой и восьмилетним сыном Колькой. Клименко был толстый, добродушный человек, он сам делал тянучки и выносил их в лавку на большом противне. Когда он шел с противнем в своем сером фартуке, мясистые щеки его тряслись и противень одним концом крепко упирался в живот, а жена, худенькая, с жидким пучком волос на затылке, бежала рядом, приговаривая: «Упирай в живот, Федя, упирай в живот, а то сронишь на пол!»
Иногда за стеной поднимался невероятный шум: это супруги гонялись за своим Колькой, который вдруг появлялся из комнаты и с грохотом тащил по полу привязанный за веревку противень. Тянучки были свежие, мягкие, они сбивались в кучу, и супруги чуть не плакали. Один раз Динка вырвала у мальчишки веревку и, облокотившись на прилавок, спросила:
– Неужели вы не можете справиться с вашим Колькой?
Супруги, перебивая друг друга и вытирая обильный пот, катившийся по их лицам, стали жаловаться, что Колька никого не слушает, что ему надо учиться читать и писать, что они уже брали на дом учительницу, но Колька залезал под стол и щипал ее за ноги.
– Какой же человек будет это терпеть? Она, конечно, неделю походила и отказалась, – со вздохом сказал Клименко.
– Подумаешь, какая невидаль – щипал за ноги! А я вот не отказалась бы! Хотите, научу вашего Кольку читать и писать? – предложила Динка.
– Господи! Да мы бы вас, барышня, со всех сторон ублаготворили бы! И тянучками, и шоколадом!..
– Хорошо! – согласилась Динка; в ее мечтах уже рисовался целый противень тянучек, упирающийся одним концом в ее живот.
Домашним она готовила сюрприз и никому ничего не сказала. Занятия начались на другой же день. Динка зашла в комнату Клименко, крепко заперла за собой дверь и, поймав упирающегося Кольку за ухо, потащила его к столу.
– Слушай, – сказала она. – Я тебе не папа и мама и не та учительница, которую ты щипал за ноги! Я сама могу сделать из тебя такую тянучку, что никто не разберется, где твои руки и ноги! Вот как я это делаю! – Динка схватила мальчишку за другое ухо и крепко зажала оба, сделав страшные глаза.
Колька завертелся и раскрыл рот, чтобы разразиться оглушительным ревом, но Динка выпустила его уши, строго пригрозив:
– Молчи, а то еще вытяну изо рта язык и подвешу к потолку!
Но это было только предисловие.
– Вот помни, Колька, – сказала дальше Динка. – Я не просто какая-нибудь учительница. У меня двенадцать братьев-разбойников. У одного брата такие большие ноги, что всех мальчишек он давит, как козявок. Вот так: пройдет и раздавит! У другого брата такой большой рот, что он может проглотить тебя, как лягушку, и ты даже не успеешь квакнуть. У третьего брата громадный живот, куда он сажает всех лентяев. И если они начинают там хныкать, он бьет себя кулаками по животу и делает из них котлеты.
Перечислив таким образом своих одиннадцать братьев, Динка особенные качества придала двенадцатому:
– Этот брат мой обращается в муху. Он всегда летает в той комнате, где я занимаюсь с моими учениками, и достаточно мне крикнуть: «Курлы-мурлы! Вж-ж!», как мой брат-муха впивается ученику в нос и высасывает из него всю кровь до последней капли! Понял ты теперь, какие у меня братья? – строго спросила Динка.
Колька покосился на окно, где ползали мухи, и спросил:
– А какая из них твой брат?
– А вот когда я крикну: «Курлы-мурлы! Вж-ж!», тогда и видно будет, какая из них мой брат! Да ты сразу почувствуешь это, когда муха вопьется в твой нос!
– А если я спрячусь в шкаф? – оглянувшись, спросил Колька.
Но Динка покачала головой:
– Мой брат пролезет в любую щелку.
Колька поковырял в носу и, опасливо глядя на мух, сложил на коленях руки.
– Но сама я добрая, – великодушно закончила Динка. – И если ты будешь хорошо учиться, я тебя поведу в «Иллюзион», где показывают всякие фокусы!
Закончив предварительную беседу, Динка взяла букварь, показала своему ученику четыре буквы, громко прочитала их, потом заставила его прочитать, потом написала эти буквы, потом, водя Колькиной рукой, снова написала каждую в отдельности, потом сложила их и, получив слово «Коля», прочла вместе со своим учеником.
– Вот твое имя, – сказала она.

– А меня зовут не Коля, а Колька, – поправил ученик.
– Это неправильно. Кольками зовут плохих мальчишек, а когда они делаются хорошими, их зовут Коля. Сегодня ты Коля.
– А муха? – спросил ученик.
– Муха здесь, но, когда ты хороший, ей нет никакого дела до твоего носа, – успокоила учительница.
Занятия пошли гладко. Стоя на пороге лавки, мальчик нетерпеливо ждал свою учительницу и, садясь за стол, опасливо спрашивал:
– А братья твои где?
– Я только одного видела, – небрежно говорила Динка. – Но он так много насовал в свой живот мальчишек, что все время икал и с ним невозможно было разговаривать.
Случались и обещанные прогулки. Счастливые родители не скупились на «Иллюзион», и Колька, красный от удовольствия, возвращался домой полный впечатлений. Динкина педагогика действовала иногда и во время прогулок. Показывая однажды своему ученику громадную галошу, нарисованную на витрине магазина, Динка сказала:
– Моему брату с большими ногами эта галоша не лезет даже на самый маленький палец.
Колька был способный мальчик и, приохотившись к занятиям, ждал их с нетерпением. Но иногда, входя в комнату, Динка замечала в своем ученике расхлябанность и лень. Тогда, не приступая к занятиям, она с улыбкой подходила к окну или взглядывала на потолок, где жужжали мухи, и весело говорила:
– А? Здравствуй, братик! Ты уже здесь? А я только что пришла!
– А где он? Который? – тревожно спрашивал Колька.
Динка выбирала самую большую муху:
– А вон, вон он! Позвать его? – непринужденно спрашивала она, но Колька поспешно забирался за стол и мотал головой.
– Не надо. Пусть сидит там.
Благодарные супруги Клименко дарили Динке пакетики с тянучками и шоколадками. Динка приносила их домой как первые, честно заработанные лакомства.
Алина приходила в ужас, Ленька хохотал, а Марина, побывав у Клименко, сказала:
– Они очень благодарили меня за Динку. По-видимому, это действительно честно заработанные тянучки!
К окончательному торжеству учительницы, Кольку после Рождества удалось пристроить в первый класс гимназии, а весной он перешел во второй со всеми пятерками, кроме поведения. По поведению у него стояла четверка. Видимо, в гимназии уже не было братьев-разбойников и самый опасный из них, брат-муха, на занятия не допускался.
Вспомнив всю эту историю, Динка серьезно задумалась.
«Да, воспитание – дело сложное. Как я могу воспитывать Иоську, когда и с собой-то никак не справляюсь… Ведь это мало только любить детей, это что! Зацацкаешь его, избалуешь… Настоящий воспитатель должен быть всем: артистом, писателем да еще просто твердым, выдержанным человеком… Вот Жук… Попадется такой вожак, ребята его слушаются, а учит он их плохому, и ничего с ним не сделаешь».
Динка в волнении прошлась по комнате и, придерживая руками голову, остановилась перед зеркалом. «Ну что ты из себя корчишь, Жук? Подумаешь, какой-то особенный… Я тоже могу так… – Динка прищурила глаза, угрожающе сдвинула брови, хищно оскалила зубы и, глянув на себя в зеркало, громко расхохоталась: – Жук, и только! Вернее, карикатура на Жука… Вот чем можно сбить авторитет!» – торжествующе подумала Динка; откуда-то издалека ей послышался даже хохот ребят.
«Конечно, воспитатель должен быть хоть немного артистом… И еще писателем, потому что случись какая-нибудь история, не будешь же напрямки читать ребятам длинную нотацию… Нотация – это без пользы; сиди слушай и дрыгай ногой… А если вдруг задуматься и сказать: „А вот, ребята, мне припомнился один случай, очень похожий…“ И рассказать почти такую же историю, но чтоб не рассусоливать, а то все пропало… И чтоб до сердца дотянуть. А не дотянешь, тоже все пропало. Да еще так, будто ты тут ни при чем… Ой, ой, ой! Ведь все это надо придумать тут же, на месте… Значит, нужен писатель. А я что? Врушка… Несчастная врушка! Сама себе насочиняю, сама в это поверю, сама смеюсь и сама плачу… А кому это нужно? Одного Кольку и обманешь…»
Динка снова подумала об Иоське: «Это совсем другой мальчик. Он тихий, с такими, наверно, труднее. У Кольки на его веселой, круглой физиономии было все написано, а этого не сразу поймешь. Он уличный. Может, Цыган уже научил его красть. Может, его так же бьют торговки, как били Рваное Ухо…»
Перед глазами Динки встал высокий худой подросток с раскосыми глазами… «Как он вырос, этот Ухо, – подумала Динка. – Никогда бы не узнала я его на улице, разве только по глазам… И Иоську только по глазам узнала бы… И подумать только, где нам довелось встретиться!..» Динка ласково и удивленно улыбнулась.
* * *
Мышка приехала рано. После тяжелого дня в госпитале она еле добралась до вокзала. На станции Ефим забежал на почту. Писем от Марины не было. На хуторе, увидев сестру в постели с обвязанной головой, Мышка, забыв про свою усталость, нагрела воды, быстро и ловко промыла рану, залила ее йодом.
– Ради бога, скажи мне правду: что с тобой случилось? – спросила она.
– Да ничего особенного… Зацепилась косами за ветку, упала с лошади и ударилась головой о пенек.
Но Ефим, который привез Мышку, глубокомысленно заметил:
– Какой тут пенек! Такую дырку в голове только камнем или железякой можно пробить. Ну да разве ей это впервые? До свадьбы заживет, ничего!..
Ночью Мышка несколько раз подходила к сестре, но Динка спала. Ей снился лес, лес и лес… А в лесу играла скрипка… Но это не была скрипка Якова, и потому даже во сне у Динки мучительно болела голова.

Глава 19
Радостное пробуждение

Богатырским сном спит Динка. Спит день, спит два – так всегда лечит она свои немудреные болезни. Просыпается только поесть и ест с закрытыми глазами все, что дают ей Марьяна или Мышка. Только на третий день ощущает она обычный прилив сил и, потягиваясь в постели, сонно приоткрывает то один глаз, то другой. А позднее утро уже деловито расхаживает по комнате, направляя яркий луч солнца то на одну брошенную в беспорядке вещь, то на другую, а то и просто на тонкий слой пыли, оседающий на этажерке, на зеркале и на полу.
«Чепуха, – сонно думает Динка. – Встану, приберу – вот и все!»
Слух Динки тревожат приглушенные голоса на террасе.
– А у нас в «Арсенале» почти все рабочие учатся… – словно издалека бросает чей-то ломающийся басок.
Динка поднимает голову с подушки, морщит лоб. Чей это голос? Кто это с такой гордостью произносит знакомые слова: «А у нас в „Арсенале“? Но она не успевает вспомнить, как другой голос, такой родной и знакомый, тихо говорит:
– Железнодорожники вообще передовой народ, тут дело даже не в грамотности, а в умении правильно разбираться во всем!
«Леня! Да это же Леня! Значит, он приехал!» Динка вскакивает, путаясь в разбросанной на стуле одежде, с трудом натягивает через голову платье и с радостным криком бросается на террасу:
– Лень! Лень!
Сильные руки подхватывают ее на пороге.
– Лень! Лень!..
Динка виснет на шее брата, трогает пальцем сросшиеся на переносье темные брови, короткий ежик пепельных волос.

– Ох, Лень, Лень… Тебя не было целую вечность! – захлебываясь от радости, говорит она и слышит дружный смех на террасе.
– Ну, проснулась? Куда и сон делся! – добродушно шутит Ефим.
– От же як любятся брат с сестрою… – растроганно качает головой Марьяна. – Все равно як невеста с женихом!
– Ну, Динка, Динка! Отпусти его сейчас же! Ты ведь уже не маленькая, – смущенно говорит Мышка, дергая сестру за платье.
Но Динка ничего не видит и не слышит. Леня заботливо и нежно заглядывает ей в глаза и, стараясь скрыть радостное смущение, спрашивает:
– Прошла голова у тебя, Макака? Прошла?
– Чепуха! – машет рукой Динка. – Зажило, як на собаке! – хохочет она, взбираясь на перила, и, быстро оглядев собравшихся на террасе, вдруг всплескивает руками: – Хохолок!
В углу террасы, прислонившись спиной к перилам, стоит темноволосый юноша. Смешливые губы его разъезжаются в улыбке, большие коричневые глаза щурятся от солнца, над высоким лбом круто и задорно, как вопросительный знак, поднимается темный хохолок.
– Ой сколько радости у меня в один день! – спрыгивая с перил и подбегая к нему, кричит Динка. – Здравствуй, Хохолок! Как ты смел так долго не являться? Уже прошло два воскресенья! У меня такие дела, а тебя нет как нет! – быстро-быстро говорит Динка и, схватив товарища за рукав, тащит его за собой. – Пойдем! Мне нужно многое сказать тебе, – шепчет она, поднимаясь на цыпочки и обхватывая рукой шею Хохолка. – Пойдем скорей!..
Мышка бросает тревожный взгляд на омрачившееся лицо Лени, на черные брови, сведенные в одну прямую черту, и сбегает с крыльца. Но Динку уже нельзя догнать, между кустами мелькают только две спины…
– Вечно эта Динка с какими-нибудь пустяками! Наверно, что-нибудь насчет собак, – неуверенно говорит Мышка, возвращаясь на террасу.
– Ну як же! Собаки-то у ней первая статья! – хохочет Марьяна. – Сама не съест, а собак або Приму уж обязательно накормит!
– Золота дивчина, – вздыхает Ефим. – Только дуже рискова… ну так тому и быть, – заканчивает он, постукивая пальцами по столу. – Значится, Леня, ты поездкой своей доволен? – спрашивает он, меняя разговор.
– Ну как доволен? Не все было гладко, а в общем, удалось и собрание провести, и кое-какие планы наметить. Недельки через две снова придется поехать… – задумчиво говорит Леня, и голос его звучит так тускло и устало, что Ефим сразу поднимается со стула.
– Ну, ходим, Марьяна, бо Леня с дороги устал, мабуть, и есть хочет! Як там борщ у тебя?
– Ой божечка! Та стоит же с утра в печи! Такой борщечок хорошенький: и со шкварками, и со сметанкой! Ну як знала я, что Леня приедет!
– Да я, пожалуй, и не хочу есть! Просто устал немного. В вагоне тесно, всю ночь сидеть пришлось… – хмуро говорит Леня, и расстроенной Мышке кажется, что под пепельным ежиком брата и глаза стали серыми, как пепел, и синяки под глазами углубились, и сухие губы побледнели.
«Ну, противная Динка! Все настроение ему испортила! Дуреха какая-то со своим Хохолком! И тот как загипнотизированный за ней ходит! Пусть только приедет мама, обязательно все расскажу», – с бессильным раздражением думает Мышка, хотя сама знает, что никогда не пожалуется на Динку матери, а если б и пожаловалась, то все равно ничего из этого не выйдет, потому что Динка даже не поймет, в чем она виновата.
Леня присаживается к столу и, приглаживая рукой волосы, ласково смотрит на сестру.
– Ну а ты как, Мышенька? Как Вася? Было от него письмо?
– Да, как раз недавно… Вот, почитай… – Мышка бежит в комнату и приносит серый треугольник. – Почитай…
Леня читает про себя. По старой детской привычке губы его во время чтения шевелятся, и Мышка легко угадывает слова, которые неслышно произносит Леня.
– Да, вот видишь, видно, среди них кого-то уже арестовали… – взволнованно поясняет она. – Ведь это очень опасно, я так боюсь за Васю.
– Конечно, все может быть, но Васю голыми руками не возьмешь, он опытный в этих делах человек, знает людей. На рожон не полезет, – успокаивает Мышку Леня.
Марьяна приносит чугунок с горячим зеленым борщом и ставит его на стол.
– А ну, куштуйте, чи понравится мой борщок… Хочь трава вона и есть трава, ну, да я же и щавель кинула, и молодой крапивки, да сметанкой забелила… А вот и по яичку вам до борща, – нарезая толстые ломти хлеба, аппетитно воркует над столом Марьяна.
Леня шумно тянет носом воздух и подвигает свою тарелку.
– Садись, Мышка, сейчас попируем с тобой! Спасибо, Марьяна, борщ замечательный! – попробовав первую ложку, говорит Леня.
– Ешьте, ешьте на доброе здоровьичко!
Марьяна ушла. Леня налил себе вторую тарелку борща и, глядя, как нехотя ест Мышка, покачал головой:
– Ну что ты еле-еле шевелишь ложкой, как кошка лапкой… Эх, нет Васи! Уж он бы заставил тебя съесть все до капельки!
Лицо Мышки залилось нежным румянцем.
– А знаешь, Леня, я только сейчас, в разлуке, поняла, как нужен мне Вася, как мне часто не хватает его…
– А мне и самому не хватает Васи. Правда, мы часто спорили с ним… – щуря глаза, словно что-то припоминая, сказал Леня.
– Так ведь вы спорили из-за Динки, – грустно сказала Мышка.
– Да, из-за Динки. Вася часто придирался к Динке… Он хотел бы вылепить из нее что-то по своему заказу, а это, конечно, не получалось. Помнишь, как сказала ему один раз сама Динка? – Леня с веселой усмешкой посмотрел на сестру. – Помнишь? Она тогда рассердилась на что-то, да как крикнет: «Перестань меня воспитывать, я – Динка и Васей никогда не буду!»
Леня засмеялся и, прикусив крепкими зубами горбушку хлеба, потянулся к кувшину с молоком. Мышка налила ему стакан молока и, подперев щеку рукой, глубоко вздохнула:
– Но в одном Вася все-таки был прав, что никто по-настоящему не воспитывал Динку.
– Как это не воспитывал? Мама не воспитывала? – удивленно спросил Леня и, резко отодвинув стакан, встал. – Да мама всех нас воспитала, одним только собственным примером! Да что я, что Динка – кем бы мы были, если б не мама! Напрасно ты все это говоришь, Мышка! Какое еще воспитание нужно? Да я бы голову оторвал тому, кто хоть на полмизинца изменил бы мою Макаку! – с юношеским негодованием закончил Леня.
Мышка, испуганная его горячностью, вдруг неудержимо звонко расхохоталась.
– Ну и терпи, – говорила она сквозь смех, – я тоже буду терпеть… и все мы, потому что другую Динку мы не хотим!
– Конечно, не хотим! – усмехнулся Леня. – Ну представь себе хоть на минуту такой паршивый сон, в котором Динка вдруг появляется тихой, послушной, вежливенькой девочкой. Да я бы с ума сошел, честное слово, съехал бы со всех катушек!
Мышка снова расхохоталась.
– Ты и так съедешь! Можешь не беспокоиться…
Оба вдруг развеселились, и Леня, прищелкнув пальцами, весело сказал:
– А какую новость я вам привез! Такую новость, что вы с Динкой запрыгаете от восторга!
– Такую хорошую? Да? Ну так говори скорей! – заволновалась Мышка.
– Э, нет! Без Динки нельзя! Это надо при ней рассказать. Я всю дорогу представлял себе, как она вскочит и повиснет у меня на шее! Только что же она, Динка? Куда они пошли? – снова нахмурился Леня, стоя у перил и глядя на тропинку, уводившую в естественную аллею и дальше, к пруду.
* * *
А около пруда стояли два человека, и старший из них с потемневшим лицом взволнованно допрашивал:
– Кто тебя?
– А откуда ты знаешь… – начала было Динка, но Хохолок перебил ее:
– Я знаю тебя, и этого мне до-достаточно!
– Я думаю, – усмехнулась Динка. – Но все-таки ты же слышал, что я упала, зацепилась за ветку…
– Я все слышал и спрашиваю: кто тебя? Говори, потому что я все равно узнаю, и не жить мне на свете, если я этому негодяю не размозжу в черепки всю его башку! – вспыхнув, закричал Хохолок.
– Ой, тише, тише! – замахала руками Динка. – Ты совсем с ума сошел! Тут некого бить. Ты понимаешь, некого бить! Я сама виновата…
– Как это сама виновата? Сама себе разбила голову? Да что я, по-твоему, круглый дурак?
– Ой! – закрывая глаза и хватаясь за сердце, продолжала Динка. – Да выслушай ты сначала всю историю! Ведь я тебя так ждала… Ну пойдем, сядем на скамейку. Только не смей меня прерывать. Что ты, как баба, всякой царапины пугаешься?
– Да к-какая баба, у тебя же полголовы отхвачено… – снова начал было Хохолок, но Динка сердито толкнула его к скамейке и, усевшись рядом, начала по порядку свой рассказ об убийстве Якова, о поющей в лесу скрипке, о поисках Иоськи и о своем ночном путешествии в лес.
Рассказывая, она так волновалась и так снова горячо принимала к сердцу свою клятву, данную несчастной Катре, что губы ее начинали дрожать и с ресниц по осунувшейся щеке быстро-быстро спрыгивали капельки слез.
– Но дай мне слово, – говорила она, подходя в рассказе к началу путешествия в лес, – дай мне слово, что ты не пикнешь и не станешь никому угрожать.
– Хорошо, даю слово, что не стану угрожать, – послушно повторил за ней Хохолок, осторожно вытирая своим носовым платком мокрые щеки подруги.
На пруду было тихо-тихо, даже птицы и лягушки не решались нарушить эту тишину, в которой слышался только прерывистый голос Динки.
– И вот, ты понимаешь… Они же все несчастные… И этот Жук тоже… и Рваное Ухо… Их и так много били… они же воры… Но я должна спасти Иоську, а он любит Цыгана, вот этого Жука… и не захотел ко мне… И мне нужно посоветоваться с тобой, что делать, а ты кричишь какие-то глупости. Ну кого тут убивать, подумай сам! – горячо закончила Динка.
– Мне думать нечего. Я этого простить не могу, будь он хоть трижды сирота, этот Жук… И это не твое дело, как я с ним поступлю, а Иоську привезу к тебе. Вот и все!
– Нет, это не все! – твердо сказала Динка, вставая со скамейки и отбрасывая от себя руку Хохолка с зажатым в ней носовым платком. – Это не все! А вот когда ты сейчас же, немедленно уедешь и забудешь навсегда, что жила на свете вот такая Динка… – Она дважды стукнула кулачком себя в грудь и гневно повторила: – Вот такая Динка… тогда будет все!
Хохолок тоже встал.
– Так никогда не будет, – спокойно сказал он. – И ты это хор-рошо знаешь… – Он сильно заикался, словно с трудом одолевал каждое слово – с таким трудом, что даже на гладком загорелом лбу его появились бисеринки пота. – Я сделаю все, что ты хочешь, но дай мне слово, что одна ты никогда больше не пойдешь туда.
– Конечно, я не пойду одна! Я пойду с тобой или с Леней.
– Ты расскажешь об этом Лене?
– Конечно. Я только не скажу, кто меня ударил. Я зря сказала тебе, но я думала, что ты все понимаешь, как я… и что думаешь так же, но я ошиблась… – горько улыбнувшись, сказала Динка.
– Я сделаю все, как ты захочешь… Но лучше мне не видеть этого… Жука, – с усилием сказал Хохолок.
Они возвращались молча. У дороги Хохолок попрощался.
– У нас сегодня собрание в «Арсенале». Отец просил вернуться пораньше, но через два дня я приеду. Не решай ничего без меня. Ладно? – попросил он, заглядывая Динке в глаза.
Она молча кивнула головой и пошла к дому.
Хохолок посмотрел ей вслед, словно хотел что-то еще сказать, но не окликнул ее и, выйдя на дорогу, зашагал к станции.

Глава 20
Ленина новость

Динка вбежала на крыльцо и, встретив неодобрительный взгляд сестры, с тревогой взглянула на Леню.
– У меня было важное дело… – виновато сказала она, прижимаясь щекой к его плечу. – А Хохолок уже уехал… – тихо добавила она.
– Как – уехал? – всполошился вдруг Леня. – Я же хотел узнать от него, что делается в «Арсенале»… И вообще, ни о чем меня не спросил и уехал!
Динка пожала плечами.
– У них какое-то собрание сегодня. Отец просил его не опаздывать, – недоумевая сама, пояснила она. Леня в сердцах стукнул кулаком по перилам.
– Черт знает что! Какое собрание? Что, почему? Я же две недели не был дома… И ничего не сказать, не поинтересоваться даже, как прошла моя встреча с гомелевскими товарищами… Взять да уехать!
– Действительно, странно… Он даже не зашел попрощаться. – Мышка подозрительно взглянула на сестру. – Ты его чем-нибудь расстроила, Дина?
– Расстроила? – серьезно переспросила Динка и тут же утвердительно кивнула головой: – Да… я его расстроила.
Леня вспыхнул и, по-мальчишески дернув плечом, сердито сказал:
– Подумаешь, расстроила девчонка…
– Я для него не девчонка, – обиженно перебила Динка.
– Это все равно, кто ты для него. Для дела это не имеет никакого значения. И нечего путать общественные интересы с личными! А еще гордится: «Я арсеналец»! – разбушевался было Леня, но, встретив пристальный, напряженный взгляд Динки, мгновенно утих и, махнув рукой, засмеялся: – А в общем, он хороший парень! И все мы одинаковы. Я вот тоже приехал и размяк! – Он быстро взглянул на часы – подарок Марины после окончания гимназии – и, подмигнув сестрам, добавил: – Мог бы еще сегодня съездить повидать кой-кого, но не хочется: измотался я за эту дорогу и по вас соскучился до смерти! Да и спешного, в общем, ничего нет!
– Ну и не мучайся! Расскажи лучше, какая там новость у тебя. Динка, у Лени какая-то хорошая новость, но он не хотел говорить без тебя! – весело сказала Мышка.
– Новость? Хорошая? – подпрыгнула Динка. Леня прижал к щеке ладонь и закрыл глаза.
– Сногсшибательная!
– Ну так говори же, говори! – затормошили его сестры. – Сразу говори!
– Сразу нельзя, надо все по порядку. Вот слушайте. Ну, приезжаю я в Гомель, захожу по указанному адресу… Ну, как обычно, семья железнодорожного мастера: жена, двое ребят. Сам такой степенный, пожилой, в очках… Оглядел меня с головы до ног, подал руку. Ну, кто, что, кем послан – обычные вопросы… Как сказал – из «Арсенала», от товарищей, так он оживился, сейчас же жену локтем, самоварчик, то, другое…
– Ну а где же новость? – нетерпеливо заерзала на перилах Динка.
– Да подожди, все же интересно, – остановила ее Мышка.
– Нет, Лень! Это можно потом, а раньше самую новость! – запросила Динка.
– Ну ладно! Сбила ты мое красноречие! Одним словом, поговорил; он пошел собирать народ, а председателя еще нет: он работает машинистом и должен прибыть прямо на собрание, а собрание на окраине, в домике обходчика. Ну, народ собирается, ждем… Я, конечно, малость волнуюсь, все-таки не шутка ехать с таким поручением к незнакомым людям. А люди, надо вам сказать, особые, этакие просмоленные, крепкие, зря слов не бросают, и вопросов у них, вижу, много нешуточных. Одним словом, настоящая рабочая интеллигенция. Есть и партийцы, председатель тоже человек партийный… Ну, разговор о том о сем, и вот входит человек, в кожаной тужурке, чистенький такой, ухоженный. – Леня обернулся к Динке и, увидев ее полуоткрытый рот, торжественно поднял палец. – И здесь будьте внимательны, начинается уже моя новость… Ну, поздоровались, он назвал фамилию, я не расслышал какую, заметил только сразу, что выговор у него какой-то нерусский и тип лица. Узкие, блестящие глаза, а улыбка… ну, сразу покорила она меня: открытая, все зубы на виду… «А, – говорит, – значит, ты товарищ из Киева? Да, Киев, Киев… Хороший город, хорошие люди, там моя родня живет. Такой человек, дороже золота, только давно не видел… Партийный человек, сам женщина. Может, слышал фамилию? Арсеньева, а называется Марина…»
– Ой! – подскочила Динка. – Ой! Это же наш Малайка! Малаечка!
– Неужели Малайка? – всплеснула руками Мышка.
Леня важно кивнул головой:
– Он! Машинист, партийный человек, председатель, пользуется среди железнодорожников непререкаемым авторитетом! Иван Иванович Гафуров!
– Господи! Малаечка! Да как же ты сразу не узнал его? – возмутилась Динка.
– Да когда я его знал? Один раз, еще мальчишкой, видел из щели забора! Только и всего! Вот Лину я сразу узнал, а ведь ее тоже не часто видел. И она меня! Как услышала, что я Леня, так сразу как бросится ко мне, как заплачет. Честное слово, я сам еле удержался… Ну, ну, Макака, глупенькая, ты чего? И ты, Мышка? Ну, знал бы, не рассказывал!
– Да ведь… Лина… нашлась, – всхлипнув, засмеялась Динка.
Мышка тоже смеялась, вытирая мокрые глаза.
– Так много связано с этими людьми… все наше детство! – словно оправдываясь, сказала она, но Динка уже тормошила Леню вопросами:
– Как Лина? Здорова ли она? Ты был у них дома? Как они живут? Что говорила тебе Лина? Приедет она?
– Подождите, дайте сказать! Ивана Ивановича переводят сейчас в Коростень, там они и будут жить. Это не так далеко, и Лина обязательно приедет к нам, этим же летом! А сейчас она от своего Ивана Ивановича ни на шаг, боится, как бы не арестовали. Работа у него, конечно, серьезная. Одним словом, настоящий человек, а говорит о себе так: «Человеком меня сделал Александр Дмитриевич Арсеньев, без него я как был Малайкой, так бы и остался! А еще Лека помог, устроил учиться на машиниста…»
Новость обсуждалась взволнованно и радостно. Динка и Мышка засыпали Леню вопросами. Хотелось скорей обрадовать мать, говорили о письмах, которые задерживаются, проходя придирчивую проверку в полиции.
– Мама не пишет, потому что скоро приедет, – уверял Леня. – Арестовать ее не могли. О папе писать в письме она не хочет, а больше писать нечего, приедет и все расскажет сама, – успокаивал сестер Леня.
– Завтра воскресенье, почта будет закрыта… – озабоченно сказала Мышка. – А сегодня суббота…
Динка вдруг схватилась за голову.
– Сегодня суббота? – упавшим голосом переспросила она и вдруг, стремительно бросившись в комнату, начала выбрасывать из комода свои вещи.
Оставив на полу целую кучу белья и платьев, она сунула под мышку сборчатую зеленую юбку, герсет, вышитую рубашку и выскочила на террасу. Растрепанные косы расплелись и длинными прядями спускались ниже пояса, из-под руки торчал бархатный герсет вместе с зеленой юбкой, а рукав вышитой рубашки волочился по полу.
– Суббота, суббота… Федорку замуж… Жених… последние косы мать вырвет! Мне надо скорей бежать к Федорке! – бессвязно бормотала Динка, шаря глазами по углам террасы. Заметив у перил кривой дручок, она со вздохом облегчения схватила его и, не оглядываясь на остолбеневших от неожиданности Леню и Мышку, бросилась бежать к экономии.
– Что случилось? – с тревогой глядя ей вслед, спросил Леня.
Но Мышка и сама ничего не понимала.
– Такого с ней еще не было… – испуганно сказала она.
– Не понимаю. Похватала какие-то вещи, набормотала всякой ерунды про какого-то жениха, про Федорку… – беспокойно сдвигая брови, сказал Леня. – Что она задумала?
– А! – догадалась вдруг Мышка и с облегчением перевела дыхание. – Это, наверно, свадьба у Федорки. Неужели все-таки свадьба?
– Постой! Какая свадьба? Она же сорвалась в чем была да еще поволокла за собой какие-то вещи и палку схватила! Нет, тут вовсе не пахнет свадьбой! Да и кого с кем венчать? – разводя руками, спросил Леня.
– Да Федорку мать выдает замуж! За какого-то вдовца-мельника! Ну конечно, Динка побежала на свадьбу! Но знаешь, это прямо ужасно: Федорка же совсем девочка, и потом, она, кажется, любит Дмитро… А эта сумасшедшая Татьяна отдает ее за старика! – с глубокой жалостью сказала Мышка.
– Ничего не понимаю! Да сколько же лет этой Федорке? Она ведь такая же, как наша Динка! – озадаченно пожимая плечами, сказал Леня.
– Ну что ж! Конечно, рано замуж, но в деревне с этим не считаются. А Федорке уже шестнадцатый год, Динка только на три месяца моложе ее. Ах боже мой, бедная Федорка! Неужели все-таки сегодня свадьба? – искренне огорчалась Мышка.
– Ну, знаешь, свадьба не свадьба, а какая-то чертовщина там происходит! Макака тоже зря не бросится как сумасшедшая. Я сейчас пойду туда, посмотрю сам, в чем дело! – решительно сказал Леня и, отряхнув на крыльце пропылившиеся в дороге брюки, зашагал по аллее.

Глава 21
«Ой, нэ ходы, грыцю, тай на вечорныци…»

По совету подруги Федорка весь тыждэнь[1] упорно молчала на все попреки и уговоры матери, зато и косы ее были целы, а к концу недели мать и вовсе подобрела и в субботу, обряжая дочку к приему жениха, ласково сказала:
– Вот так-то лучше, доню… Будешь сама себе хозяйка, над всем добром господыня. А что старый да рябой, так с лица воды не пить…
Федорка послушно дала вплести в косы новые ленты, надела веночек… Но когда мать, гремя подойником, ушла доить панских коров, Федорка в отчаянии заломила руки. «Где ж Динка? Динка! Что же ты не идешь, подруга моя… Ведь последние часы наступают, последние часы девичьей свободы, вот-вот затарахтит коло хаты телега жениха и возвернется маты. Не зря, ой, не зря своими руками обрядила она дочку… А Динки нет как нет, уж давно перевалило за полдень солнце…»
Побежала б Федорка сама за Динкой, да не смеет отлучиться из избы. Не знает и Дмитро, что творится с его дивчиной.
«Ой, не знае, не чуе Дмитро, что жизня моя решается… Не идет, забула за свою подругу Динка…»
Плачет, припадает к оконцу Федорка. Но и Динка летит как встрепанная птица. Вот уже на крыльце метнулась куча цветного тряпья.
– Федорка!..
– Ой, боже мий! Де ж ты была до сих пор? Он же зараз подъедет!
Брошены на пол герсет и вышитая рубашка, Динка молча сдирает с себя платье и бросает его на печку.
– Где матка? – спрашивает она, не отвечая на упреки подруги.
– У коровник пишлы… – всхлипывает Федорка, глядя широко раскрытыми глазами на сброшенные сандалии и свесившееся с печки Динкино платье. – Ой, божечка! Та чого ж ты раздягаешься? – с ужасом спрашивает она.
Но Динка только сопит, застегивая наспех сборчатую юбку и засовывая под нее вышитую рубашку.
– Подай платок… Хустку подай, темную, маткину, – командует Динка и, не дождавшись, сама хватает с гвоздя старый Татьянин платок, туго повязывает им голову, прячет под него косы и, стянув концы, завязывает их узлом на затылке.
– Та на що ж такэ страхолюдство? Повязалась, як старая баба, – разводя руками, всхлипывает Федорка.
Но Динка уже деловито оглядывает себя в огрызок зеркала и, удовлетворившись беглым осмотром, поднимает с пола кривой дручок, захваченный на хуторе.
– Вот, – быстро говорит она, – будешь махать этим дручком. Поняла? Как я на крыльцо, так и ты за мной! И ничего не делай, только маши дручком. Поняла?
– Эге… А як то махать? – испуганно спрашивает Федорка.
– Ну, як собаку отгоняешь! Маши и маши посильнее! – не надеясь на нее, морщится Динка.
Федорка неуверенно берет в руки дручок, а подруга уже гремит за печкой ухватом и, выбрав половчее кочергу, ставит ее около двери.
– Та что ж это будэ? – окончательно робеет Федорка и, вдруг охнув, бросается к окну. – Едет… Спаси меня, Матерь Божья, едет… – побледнев, оборачивается она к Динке.
– Тпру-у! Стой, тпру… – доносится со двора.
Подруги припадают к окну. Около тына останавливается телега. Щуплый мужичонка не торопясь слезает с телеги и, закрутив на колышке вожжи, обтирает пучком травы новые сапоги, отряхивает от пыли шапку, приглаживает редкие, прилипшие к темени седые волосы; теперь уже ясно видно его рябое, словно затолченное пшеном лицо, маленькие мышиные глазки и пучок серой бородки… Осторожно, словно на цыпочках, он снимает с задка телеги увесистый мешок и, крякнув, идет с ним к крыльцу.
– Билой муки привез… – шепчет словно про себя Федорка.
Но Динка внимательно вглядывается в жалкую фигуру согнувшегося под мешком мужичонки. Что-то горькое, вдовье чудится ей вдруг в этом рябом лице, испещренном глубокими морщинами, в крупных каплях пота на лбу, в остром кадыке на худой, жилистой шее.
«Жена у него умерла. Трое деток осталось. Может, за доброту Федорку берет… ради детей… Узнать надо».
Динка поспешно ставит за дверь кочергу и, бросив Федорке: «Выйдешь, когда позову…» – торопится на крыльцо.
– Здоровеньки булы, диду! – вежливо здоровается она, поправляя сползающий на лоб очипок.
– Здоровеньки булы! Здоровеньки булы! – кланяется мужичонка, стаскивая на ступеньку свой мешок и разглядывая Динку прищуренными от солнца, подслеповатыми глазами.
– А куда же это вы, диду, такой мешок приволокли? – с грустью и укором спрашивает Динка.
– Ну а як же? Так полагается… Что обещал, то исполнил! – с гордостью отвечает мужичонка. – Билой муки невесте в подарунок привез! А матка где? – интересуется он, отряхивая с картуза мучную пыль.
– Нема матки, я за нее… – уже строже говорит Динка. – И невесты нема у нас тут, диду…
– Як то нема? – склонив набок голову с выжженными солнцем белесыми волосами, улыбается старик.
– А вот послухайте меня, диду… Знаю я ваше горе, знаю, что жинка у вас померла и трое деточек осталось, – проникновенно говорит Динка. – Только не в той хате ищете вы невесту. Вы старый человек, диду. Мало ли на селе одиноких старух, каждая с радостью пойдет, она и деток ваших воспитает…
– Цоб! Цоб! – подбоченивается вдруг мужичонка, дергая свою бородку. – А то для чего такой разговор? Мое дело уже договорено и кончено! С батькой та с маткой договорено! А ты кто такая есть, чтоб мени указывать, га?
– А я человек, и ты человек! Совесть надо иметь, диду! Федорка – молода дивчинка, она тебе во внучки годится! И замуж пойдет по любви, за молодого хлопца! И вот тебе весь мой сказ! – решительно наступает Динка, чувствуя закипающую ярость. – Забирай свою муку и забудь дорогу в эту хату!
– Да ты кто такая есть? Я тебя первый раз бачу! Лаяла псина коло чужого тына! И Хведорка твоя гола и боса, хай скажет спасибо, что я ее беру! – визгливо кричит мужичонка, наступая на Динку.
– Ах ты ж гадина! Я с тобой, как с человеком… А ты вот как! – раздражается вдруг Динка. – Гей, Федорка! Живо! Бери дручка! – подбоченившись и яростно наступая на ошалевшего от неожиданности мужичонку, кричит Динка. – А ну, забирай свою муку и геть отсюда! Да чтоб ноги твоей поганой коло этой хаты не было!
– Да ты что, ты что, скаженна дивка! Я ж с маткой договаривался…
– Я тоби покажу – договаривался! Старый ты дурень, трухлява колода! Забирай, кажу, свой подарунок и тикай от хаты, бо я с тобой инше оступлю! – пиная ногами мешок, неистово орет Динка. – Дывысь, який женишок объявился! Ах ты ж дурень, дурень! – подбоченясь, издевается Динка; концы платка угрожающе качаются над ее головой.
Перепуганная насмерть Федорка с застывшим на лице выражением удивления и ужаса машинально машет вверх и вниз кривым дручком.
– А ты кто така есть, га? Яке твое полное право тут распоряжаться, га? Ах ты языката зараза! – придя в себя, вдруг обрушивается на Динку мужичонка и, прикрыв рукавом лицо, боком подскакивает к крыльцу.

Динка ищет глазами кочергу, но кочерга осталась за дверью. Но Динка не теряется. Ухватив с перил глиняный кувшин с квашеным молоком и яростно размахивая им, она бесстрашно наступает на жениха. Тугое квашеное молоко крупными снежками шлепается на белесую голову, на крыльцо, на ступеньки, на траву, и мужичонка не выдерживает. Подхватив на плечи свой мешок и осыпая Динку отборной руганью, он бежит к перелазу.
– Чтоб я тебя больше не бачила коло этой хаты! – орет Динка.
Мужичонка, пригнувшись, сбрасывает в телегу мешок и, нахлестывая лошадь, издали грозит кнутом.
– Передай, Федорка, своему батько: пусть только сунется теперь на мою мельницу, я вам покажу, голоштанна команда… Зараза проклятая!
– Жених! Жених! Дывытесь на его, люды добрые! Ах ты свинячий дух! – не унимается Динка.
Голос ее зычно разносится по экономии, кое-где уже кучками собираются бабы. Гремя подойниками и размахивая руками, от кучки баб отделяется Татьяна.
– Маты! Маты бегут сюда! Ой боже! Маты! – всплескивает руками Федорка.
Динка, окрыленная одержанной победой, хватает подругу за руку и тащит за собой:
– Бежим ко мне!
Федорка не сопротивляется. Взявшись за руки и поднимая ногами облака пыли, подружки мчатся по проселочной дороге… Но у самого хутора чьи-то сильные руки сжимают их в одном объятии.
– Ага! Попались, невесты! – хохочет Леня. – Попались!
– Ой, дывысь! Леня! – всплескивает руками Федорка.
Но Динка, оглянувшись назад, торопится домой. Для нее представление еще не кончено. Динка знает, что всякое достижение надо хорошо закрепить, иначе враг может обойти с тыла.
– Пойдем, пойдем! – торопит она развеселившегося Леню и забывшую все свои горести Федорку.
* * *
На террасе дружные взрывы хохота. Леня рассказывает, как, подойдя к плетню около Федоркиной хаты, вдруг увидел выскочившую на крыльцо Динку.
– Я сразу даже не понял, что это такое. Руки в боки, герсет расстегнут, на голове какой-то старушечий очипок… Да если б не Федорка, я бы просто не догадался, что это Динка… Но Федорка… Ха-ха-ха!.. Федорка рядом… с перепуганным лицом стоит и машет… вверх и вниз, вверх и вниз… какой-то палкой… Ха-ха-ха!.. – Леня падает животом на перила. – Ой, не могу…
– Ха-ха-ха!.. – звонко поддерживает его Мышка.
– Та слухайте… вона ж мне так приказала… – дергает обоих Федорка. – Маши, каже, и маши! Больше ничего не делай, только маши дручком. А сама зразу-то так хорошо с ним говорила, а потом як закричит, у меня аж руки и ноги затряслись. Стою и машу! Стою и машу, а сама себе думаю: что с этого будет?.. – взволнованно поясняет Федорка.
– Да тише! Вы мне все испортите! – сердится Динка. – Ведь сейчас прибежит Татьяна…
– Ой божечка! – пугается Федорка. – Она ж за того жениха убьет меня на месте!
– Ну да! Так мы ей и позволим! – усмехается Леня. Мышка, икая от смеха, пьет маленькими глоточками воду.
– Я не могу больше смеяться, – жалобно говорит она, но Мышкина икотка тоже вызывает взрывы смеха у развеселившейся компании.
И вдруг Динка настораживается.
– Татьяна… – громким шепотом предупреждает она, завидев в конце аллеи, за кустами, широкие рукава с красными пятнышками вышитых розанов.
– Маты… – в паническом страхе жмется к перилам Федорка.
На террасе все замолкают.
– Ну, вот что! – говорит Динка. – Живо, Федорка, снимай герсет и венок! Скорей, скорей! Давай сюда!
Федорка беспрекословно снимает герсет и венок. Динка поспешно кладет эти вещи на перила; венок сверху герсета.
– Теперь, – говорит она подруге, – иди в комнату и слушай каждое мое слово. Поняла? И не выходи, пока я сама тебя не позову.
Федорка кивает головой и послушно скрывается за открытой дверью на террасу.
– А ты, Лень, если не можешь удержаться от смеха, так лучше уйди!
– Нет-нет, не беспокойся, я удержусь! – уверяет Леня, вытирая платком потный лоб.
– И ты, Мышка, – еще строже говорит Динка, но Мышка отмахивается обеими руками.
– Нет, я тут ничего не могу, я не умею ни врать, ни притворяться… Я уйду! – унося в комнату свой стакан, говорит Мышка.
Не спуская глаз с мелькающей за кустами фигуры Татьяны, Динка быстро оглядывает террасу, макает палец в соль и, поплевав на него, устраивает себе на щеках длинные потеки. Потом, снова поплевав на палец, трет глаза.
– Что ты делаешь? – шепотом одергивает ее Леня.
– Плачу… – так же шепотом отвечает ему Динка и, накрыв голову старым платком Татьяны, усаживается на крыльце, подперев ладонью свой локоть и тихонько раскачиваясь из стороны в сторону.
– Кхе-кхе… – подозрительно закашливается Леня, но, вынырнув из-за кустов, Татьяна уже приближается к дому.
Она идет, чуть прихрамывая, но босые ноги ее ступают твердо и решительно.
– Здравствуйте, – сухо говорит она, быстро оглядывая пустую террасу, стоящего у перил Леню и поникшую головой Динку. – А ну, Диночка, где моя Федорка? – воинственно начинает она, вытирая двумя пальцами рот и тяжело дыша от быстрой ходьбы.
– Нема вашей Федорки, – тихо и скорбно отвечает ей Динка, вытирая кончиком платка глаза.
– Як то нема? Погавкала, погавкала, як собака, да и нема? Навела такого сорому на свою хату, со всей экономии бабы сбежались, последними словами доброго человека облаяла, да и нема? – уже не сдерживаясь, кричит Татьяна, но Динка прерывает ее тихим воем.
– Ой, боже мий, боже мий… – причитает она, раскачиваясь из стороны в сторону. – Тож не вона его ругала, а я… Вона ж, моя голубка, валялася у хаты, як та чурка бездыханна… Закрылися ее глазоньки ясны, побелело лыченко, як та звестка… Ой, боже мий, боже мий…
– Шо то ты кажешь, Диночка? С чого ж то вона така бездыханна валялась? – растерянно спрашивает Татьяна.
– А с того, что жизни хотела себя решить… Хорошо, набежала я на ту пору, – горестно рассказывает Динка. – Заскочила я в хату, кричу: «Федорка! Федорка!» А вона, подруга моя, закрутила на шее полотенце, накинула его на гвоздочек да и висит, як мертвое тело…
– Ой боже! – с ужасом прерывает ее Татьяна. – Да чи то правда, Диночка, что ж ты лякаешь меня, голубонька… Где моя Федора? Дэ вона, доню моя?
Динка быстрым взглядом окидывает ее из-под платка и замечает под мышкой Татьяны свернутое в узелочек платье, которое она бросила в хате на печку.
– Жива ваша Федорка… Сняла я ее с гвоздя. Чуть сама памяти не лишилась, взопрела вся, пока снимала. Брызгала ее водой, аж платье на мне взмокло, бросила я его у вас на печке… – удрученно рассказывает Динка.
Глаза у Татьяны делаются круглыми и медленно наливаются слезами.
– Вот же ж и платье твое… Ох, доню моя, неужели ж справди на такое дело вона решилась? Не обманюй меня, Диночка, бо я ж маты… Кажи, моя дитына, где Федора? Ленечка, где Федора?
Но Леня мрачно смотрит в пол. Он находит, что Динка уже переигрывает, но, боясь испортить ей игру, молчит. Но Динка и сама уже меняет тон.
– Нема чого вам плакать, Татьяна! Жива моя подруга Федорка, только не пойдет она к вам больше! – сердито говорит Динка. – Вы ж ей все косы вырвали за того сивого дурня! А он же с дракой на меня полез, машет руками, как граблями, и последними словами клянет! Чтоб, каже, була проклята эта хата, да чтоб она сгорела до черного угля, да чтоб все дети в ней погорели и очи бы у всех полопались! Ну? Вот какой злодий ваш жених!
– Та с чего же он як собака с цепи сорвался? Человек як человек… Казалы бабы, що с подарунком приехал… – недоумевает Татьяна.
– Эге! С подарунком! Мешок жвачки привез, да и тот обратно забрал! Я ему кажу: «Занедужила ваша невеста, прогуляйтесь до коровника, там ее маты!» А вин мени зараз таки слова: «Хай вона, – каже, – сгорыть, та маты!»
– Ах ты ж варнак! Каторжна твоя душа! – хватаясь за сердце, кричит Татьяна.
Динка мгновенно оживляется.
– Ну, вин на мене, а я на его! «Геть, – кажу, – видселя, як ты саму матку не повожаешь!» А вин – в драку… Ну, ухватила я горшок с квашеным молоком да в него! Да в него!..
– Эге! Эге! Люды ж так и казалы: вылез он с нашего двора, як мыша в сметане… От, значить, якэ дило… пострадала ты за нас, Диночка…
– А что я? Мне подругу жалко. Росли мы с ней, как две былинки в поле… – снова жалостно затянула Динка. – Только несчастна ее доля, ридна маты пожалела ей кусочек хлеба, повыдергала ее долги косы, выгнала с хаты на все четыре стороны… Ни, тетю Татьяна, нема у вас больше дочки, не пойдет до дому Федорка, преклонит вона свою бидну голову у чужих людей…
– Ой боже мий!.. Яки слова у тебя… Та хиба ж я своей дитыне добра не желала? Мы ж от роду, вот как есть, босы и голы. А я ж ей богатого человека нашла. Но як такой шкандал получился, я и слова больше не скажу… Федорка! Донечка моя! Выйди до матки, дитына моя! Бог с ним, с тым женихом! Выйди, доню! Не трону я тебя, даже пальцем не трону! – заливаясь слезами, умоляет Татьяна.
– Кхе! Кхе! – нетерпеливо кашляет Леня, но Динка не спеша поднимается со ступенек.
«Ничего, ничего… пусть поплачет, пусть прочувствует», – думает она, заглядывая в комнату.
«Как бы Федорка не подвела. Может, хихикает тут…» Но Федорка не хихикает. Жалостные слова Динки проникли в ее сердце и возбудили в ней такую обиду за свою несчастную судьбу, что, притулившись к двери, она давно уже обревелась самыми искренними слезами и, выглядывая оттуда распухшими щелочками глаз, даже сказала:
– Не пиду я…
Но Динка вывела ее на террасу и, словно передав в верные руки свою роль, спокойно уселась на перила.
– Не пиду я, мамо, до дому… Вы ж мени вси косы выдрали, кусочек хлеба для меня пожалели, за старого да поганого замуж гнали… – жалуется словами Динки Федорка.
– А то что за комедия? – раздается неожиданно под террасой голос Дмитро. – Никуда она не пойдет, тетка Татьяна, бо я вам заявляю: як вы таку панику делаете, то я вашу Федорку зараз возьму за себя! Вот и бумаги я схлопотал; потому как ей еще шестнадцати нету, так поп велел сотню яиц принести або поросенка, и он нас обвенчает. А вы как хочете, тетка Татьяна. Хочете – считайте меня зятем; не хочете – ваше дело! А нам от вас ничего не нужно. Руки, ноги у нас есть, мы на свою жизню всегда заработаем! Вот вам и весь мой сказ!
Появление Дмитро является неожиданным даже для Динки, но она быстро смекает, в чем дело.
– Поздравляю тебя, Федорка, с законным женихом Дмитро…
– Наливайко… – важно подсказывает Дмитро. Он стоит в новой свитке, в чистой вышитой рубашке и в сапогах, которые дал ему безногий солдат.
– Поздравляю тебя, подруга, – говорит Динка. Федорка крепко стискивает ее шею.
– Не забуду… Скольки проживу, не забуду… – бормочет она, заливаясь слезами и не смея поверить в свое счастье.
Но Динка торопится закрепить эту минуту.
– Поздравляю вас, тетя Татьяна, с законным женихом! – говорит она, целуя сухие щеки Татьяны.
– Поздравляю вас, тетя Татьяна! – подходит и Леня. Татьяна стоит, опустив руки, и не то радостная, не то горькая улыбка трогает ее собранные в складочки губы.
– Поздравляю тебя, Дмитро!
– Поздравляю, Федорка! – изо всех сил торопится Леня.
И, словно предвестник Федоркиного счастья, из комнаты слышится чистый, светленький голосок Мышки:
– Как я рада за тебя, Федорка! Как я рада! Будь счастлив, Дмитро! Поздравляю вас с радостью, тетя Татьяна!
И сломленная Татьяна сдается.
– Ну, так тому и быть! – говорит она. – Засылай сватов, Дмитро! А ты, доню, проси на заручены! А теперь, диты мои, пора и людям спокой дать. Ходимте до дому. Иди ты, дочка, по леву мою руку, а ты, сынок, по праву! Нехай не скажут про нас люди, что мы всех женихов упустили!
Когда процессия удаляется, Леня хватает в охапку Динку и кружится с ней по террасе.
– Поздравляю тебя, Макака, поздравляю!
– Ой, я так боялась, что она переиграет! – говорит Мышка.
– Ну да! Я знаю меру… – самодовольно улыбается Динка.

Глава 22
Далекие и близкие

О серьезных делах и о дорогих отсутствующих в семье Арсеньевых никогда не говорилось мимоходом, эти разговоры обычно переносились на вечер, когда все были в сборе и никто чужой не мог уже помешать. На хуторе, после отъезда Алины, такие беседы происходили в маленькой опустевшей комнатке, где под окном шелестела ветвями Алинина березка, прямая и тоненькая, как сама Алина. Такая березка росла под окошками и младших сестер – у каждой своя, а под окном Лени – молодой дубок… Эти деревца были посажены в первую осень жизни на хуторе, когда в саду появился неожиданный дорогой гость – «ничейный» дед-отец… С тех пор не раз сгущались над хутором грозные тучи и горькие слезы, как осенние дожди, промывали белые стволы берез. Смерть Никича, арест отца, умирающий в ссылке Костя, прощание с Алиной… Обо всем этом подолгу говорилось и думалось в комнатке старшей сестры.
Здесь все было по-прежнему. Накрытая байковым одеялом узкая девичья кровать, письменный стол, любимые Алинины открытки на стене, ее книжки и учебники на этажерке и всегда свежий букет полевых цветов, смешанный с сухой шелестящей травкой «степное сердце». Осиротевшим сестрам не нужно было напоминать, чтоб они меняли «Алинины букеты», Динка и Мышка делали это сами, и каждая, войдя в комнату на минутку, останавливалась перед увеличенным портретом худенькой большеглазой девушки со знакомой строгой улыбкой.
«Как тебе живется, Алиночка, родненькая?» – безмолвно спрашивала Динка. Но Алина не отвечала на этот вопрос даже в своих письмах. Она ни на что не жаловалась, прорываясь только иногда короткими и страстными словами: «О, как бы я хотела однажды утром проснуться в своей комнатке…» И еще часто, обращаясь к сестрам, она писала: «Цените, цените каждую минутку, каждый шаг, когда вы можете прижаться к маме, целовать ее руки и обнимать друг друга…»
На этих горьких словах чтение письма прекращалось.
– Я поеду за ней! – хмуро говорил Леня.
– Нет, – твердо отвечала Марина. – Она вернется сама или никогда не вернется.
Человек, которого выбрала для себя Алина, никому не нравился, в семье Арсеньевых он всегда казался чужим, случайно зашедшим в их дом.
– Это какой-то «чиновник особых поручений», – насмешливо отзывалась о нем Динка. – И чего он всегда такой накрахмаленный?
Всех студентов и гимназистов, которые собирались на Алинины «четверги», называли просто по имени, но жених Алины, аккуратный молодой человек с прилизанными височками, сразу отрекомендовался Виктором Васильевичем. Может быть, оттого, что он был самым старшим и во время своего жениховства заканчивал четвертый курс университета.
Алина была очень общительной и серьезной девочкой. В последнем классе гимназии она много читала и, организовав вокруг себя кружок девушек и юношей, устраивала по совету матери каждую неделю громкое чтение и обсуждение прочитанного. Такие дни назывались «четвергами». Жених Алины тоже присутствовал здесь и охотно принимал участие в обсуждении.
Динка удачно копировала его, делая какие-то жесты и медленно процеживая каждое слово. Домашние хохотали, а Алина обижалась:
«Что это такое, мама! Я не могу пригласить ни одного свежего человека…»
«А ты приглашай несвежего», – буркнула Динка.
Однажды, чтобы угодить Алине, она добровольно решилась прослушать целую лекцию Виктора Васильевича «О хорошем и дурном тоне». Увлеченный своим красноречием и благоговейным вниманием Алины, Виктор Васильевич, усевшись против Динки, медленно и долго втолковывал ей, как нужно вести себя в обществе и по каким признакам избирать для себя это общество. Говорил он со вкусом, тщательно подбирая слова и примеры, а Динка сидела перед ним, опустив глаза, и, положив ногу на ногу, тихонько шевелила носком ботинка. Когда Леня заглянул в комнату, Динка уже нетерпеливо качала ногой… Леня вызвал Алину.
«Прекрати это, – сказал он. – Кошка уже вертит хвостом…»
Но Алина была уверена, что Динке необходимо выслушать серьезного взрослого человека. И Динка выслушала, но, когда Виктор Васильевич сказал, что он еще повторит свою лекцию, она вскочила и, заткнув обеими руками уши, закричала:
«Еще? Еще раз вынести такую скучищу? Да что я, мертвая или живая? Читайте свои лекции над покойниками!..»
Все в доме были в отчаянии, когда Алина дала согласие на брак с этим чужим и неприятным человеком.
Марина со слезами уговаривала дочь подождать, приглядеться…
«Ты же совсем не знаешь его, Алина…»
«Это вы не знаете, – отвечала Алина, – а я знаю… У него очень хорошая семья: мать и брат. Кстати, брат его тоже политический, и сейчас он в ссылке…»
«Так ты же выходишь замуж не за брата», – вмешался Леня.
Но Алина никого не хотела слушать, и теперь ее письма были полны сдержанной грусти. В одном из писем она писала, что хочет работать, но мать мужа и сам Виктор очень «оскорбляются» этим желанием, так как считают себя людьми обеспеченными; не понимают, чего ей не хватает…
«Алина борется…» – кратко сказала об этом письме Марина. И все поняли, что в жизни Алины наступил какой-то перелом. С тех пор писем больше не было, и на близких это молчание лежало тяжелым камнем. К этой тревоге прибавилось еще и беспокойство за мать. Поэтому, едва кончилась веселая комедия с Федоркиным сватовством, как Мышка сказала:
– Поговорим сегодня о наших… Надеюсь, Динка, у тебя больше нет никаких историй?

Время близилось к вечеру. Динка, усталая и погасшая после недавнего вдохновения, валялась на траве рядом со своим другом Нероном и, положив голову на его пушистую шерсть, дремала. Собака тоже спала, изредка поднимая морду и косясь глазом на спящую хозяйку. Солнце светлыми пятнами падало на траву, на заросшие дорожки, на террасу, где Мышка стирала в тазике свой белый передник и косынку, на босые поджатые ноги Динки. От сарая слышался стук молотка и доносился запах дегтя, которым Леня смазывал бричку.
– Дина! У меня единственный вечер, когда я свободна, мы должны подумать, что делать, если от мамы не будет письма… – снова начала Мышка. – Поэтому отложи пока все свои истории.
– Да у меня только одна история, я потом сама расскажу ее Лене.
– Ну нет! – возмутилась Мышка. – Не морочь нам головы, Дина. Достаточно того, что весь день мы провозились сегодня с Федоркой.
– Ну хорошо, хорошо… Я могу отложить, я же и сама устала. Ты думаешь, все так просто? Раз, раз – и готово? Одна история, другая история… Попробуй сама с ними справиться, тогда узнаешь, – сонно забормотала Динка, но Мышка, опустив над тазом руки, покрытые до локтя мыльной пеной, расхохоталась.
– Ой, не могу! Когда ты вырастешь наконец? – сказала она, глядя на Динку с ласковой снисходительностью старшей сестры.
– Когда вырасту, тогда и вырасту… – ворчливо откликнулась Динка, поднимаясь и заплетая растрепавшиеся косы. – Только ничего от этого не изменится, можешь не надеяться. У человека бывает один характер, а не двадцать, и сердце только одно. Значит, что у меня есть, то уже и останется!
– С чем тебя и поздравляю! – снова засмеялась Мышка. – Только на сегодня ты уже отрешись от всяких своих дел хотя бы на один вечер!
– Об чем разговор? – спросил Леня, появляясь перед террасой и вытирая тряпкой запачканные дегтем руки. – Макака! Налей в умывальник водички или возьми у Мышки в тазике мыльную, слей мне на руки!
Динка сбегала за водой, выхватила из рук Мышки тазик и полила Лене на руки.
– Ну вот и хорошо! Только дегтем от меня несет, как от праздничных сапог! Зато уж смазал колеса на совесть, теперь скрипеть не будут! До вечера еще наколю дров. А как насчет какой-нибудь еды? Может, попробовать подкопать картошку?
Сестры озабоченно переглянулись.
– Молодой еще нет. Она вся такусенькая! – Динка показала на кончик пальца.
– А старой тоже нет. Есть немного пшена и кусочек сала… – задумчиво сказала Мышка.
– Ну и хорошо! Я сейчас сварю кулеш! – с готовностью отозвалась Динка. – Сейчас! Нерон, пошли за луком! Айда! Живо!..
Когда она убежала, Леня посмотрел ей вслед и, облокотившись на перила, тихо спросил:
– Не знаешь ли, отчего расстроился Андрей? Ничего не сказал и уехал. Динка не рассказала тебе?
– Нет! Но как будто ты не знаешь Динку? – пожимая плечами, ответила Мышка. – Мало ли что она ему наговорила…
– Андрея не так легко расстроить… Я хотел бы знать, что это за история, – серьезно сказал Леня.
– Не беспокойся, она и тебе наговорит, только уж сегодняшний вечер оставим для мамы… Я просто не нахожу себе места от беспокойства…
– Да, маме очень трудно… Надо решить, не поехать ли мне к ней на помощь… Но раньше я должен отчитаться в своей поездке. Ну, сегодня поговорим обо всем! – решительно закончил Леня.
* * *
Через полчаса Динка уже сидела около костра, над которым в солдатском котелке весело булькал ее кулеш.

Три козявки – три хозяйки
Шли на рынок покупать,
Вот на рынке три корзинки,
А хозяек не видать… —
напевала Динка, нарезая тоненькими кусочками сало.
– Неистощимая у тебя энергия! – засмеялся Леня, подкладывая в костер наколотые чурки. – Только что лежала, свернувшись клубочком, как серенький ежик, а тут, гляди, какую бурную деятельность развернула!
– А ведь это всегда: если человек устал от какого-нибудь одного дела, ему нужно просто перейти на другое, – серьезно ответила Динка.
– Ну а зачем тебе понадобился этот костер и котелок? Можно было поставить кастрюлю на плиту!
– Как это на плиту? Кулеш варят в котелке, и он должен пропахнуть дымом, – убежденно сказала Динка, облизывая ложку.
Ей уже давно хотелось испробовать котелок, который она купила с рук на одном из дачных базаров. Вместе с солдатским котелком купила она и старую зажигалку – для курящих. В тот день на хутор приехал Андрей.
– А кто же тут курящий? – усмехнулся он, глядя на Леню.
– Пока никто. Но ведь это только потому, что вы оба еще ненастоящие мужчины. А когда вы станете мужчинами… – щелкая зажигалкой, сказала Динка.
– Вот как? – расхохотался Андрей и тут же серьезно сказал: – Ну, если, по-твоему, доблесть начинается с папиросы, то в следующий раз я привезу с собой целую пачку «Казбека»!
– А я подарю тебе зажигалку! – обрадовалась Динка.
– Ну-ну, – хмуро сказал Леня, – не дури, Андрей! Ты мне еще и ее научишь курить!
– «Ты мне»!.. – повторил Андрей, и темные глаза его сузились. – А нельзя ли без этой приставки?
– Нельзя, – решительно сказал Леня, и брови его сошлись в прямую черту. – Эта приставка была, есть и будет!
– Ты… так увер-рен в этом? – глядя ему прямо в глаза, спросил Хохолок.
– Да, – отрывисто заявил Леня. – И тебя прошу помнить об этом, на всякий случай!
– Я могу помнить, – усмехнулся Андрей. – Но я ни в чем не уверен!
Динка, напряженно вглядываясь в лица обоих товарищей, силилась понять, о чем они говорят; она чувствовала, что между Леней и Андреем легла какая-то тень, словно пробежала черная кошка. И эта кошка – она, Динка.
– Не смейте так разговаривать! – закричала она. – Я не хочу, чтоб вы спорили из-за какой-то зажигалки! Вот вам, если так! – Она вскочила и, с силой размахнувшись, забросила зажигалку в кусты орешника. – Вот вам!
Глаза Лени просияли, брови разгладились.
– Макака, – ласково сказал он, – ты ошиблась, нам не о чем спорить!
– Нам не о чем спорить, – согласно повторил Хохолок, но в уголках губ его таилась упрямая насмешка. – Мы просто говорили о курении!
– Это очень вредная штука, – весело продолжал Леня. – И ты права, что забросила свою зажигалку, потому что никто из нас курить не будет!
– Нет, – быстро прервал его Хохолок. – Я буду! Если она захочет, я буду!
– Я не захочу! – быстро сказала Динка.
Эта коротенькая размолвка из-за зажигалки не прошла для нее бесследно; она чувствовала, что в отношении Лени и Андрея вкралось что-то новое. Кроме того, ей просто жаль было зажигалку. Но искать ее в кустах Динка не стала…
Вспомнив об этом сейчас, она недовольно сказала:
– Можно было б разжечь костер зажигалкой… а я разжигала спичками… – Она хотела вернуться к тому странному разговору и хорошенько расспросить Леню.
Но Леня спокойно сказал:
– Спичками тоже хорошо, были б сухие щепки, а щепок я тебе еще наколю!
И, взяв топорик, ушел.
Ужинали на террасе, когда уже стемнело. Кулеш, пропахший дымком, показался всем особенно вкусным. И Динка, которая очень любила, чтобы ее подхваливали, сама распоряжалась за столом, накладывая Лене и Мышке полные тарелки, не забывая и себя. Может быть, поэтому да еще потому, что день был слишком насыщен всякими впечатлениями, настоящего вечернего разговора не получилось.
В комнате Алины горела лампа под зеленым абажуром. Пронизанные ее светом, в раскрытом окне качались ветки березы с нежными разлетающимися листочками, тонкий месяц острым серпом прорезал темно-голубые облака, одуряюще пахло лесными фиалками. Слова были короткие, а молчание длинным. Говорить, казалось, не о чем.
– Надо ехать к маме… – вздохнула Мышка.
– Да, надо ехать. Я завтра же поговорю об этом… – тихо отозвался Леня.
– От Алины тоже давно нет письма, – снова вздохнула Мышка.
– Что-то изменилось в ее жизни, – предположил Леня.
– Может быть, теперь она примет «Емшан»? – с надеждой сказала Динка.
И все посмотрели на портрет. Но старшая сестра при свете зеленой лампы казалась особенно строгой и недоступной, и все трое вспомнили, что она не любила посвящать кого-нибудь в свои дела и тем более не любила она, чтоб ее дела обсуждались даже самыми близкими людьми.
– Ну что ж! Как будет, так будет, – покорно сказал Леня.
– А Малайка, или этот Иван Иванович, ничего не говорил тебе, Лень? Может, приедет к нам Лина? – вдруг спросила Динка.
– Нет, – сказал Леня. – Лина не может приехать сейчас, ее приезд мог бы послужить ниточкой для полиции. Да! – вдруг вспомнил Леня. – Через недельку оттуда должен приехать один железнодорожник…
– К нам, на хутор? – оживилась Динка.
– Да, он привезет шрифт. Его нужно будет срочно переправить в город… Но это еще не скоро, я думаю, мама вернется к тому времени, – сказал Леня.
– Но почему мама ничего, совсем ничего не пишет о папе? Ведь она уже видела его, хоть одно свидание уже, во всяком случае, было… – снова заволновалась Мышка.
– А может, в письме нельзя писать. Может, что-нибудь такое, чего нельзя? – предположила Динка.
Леня встал и, потянувшись, хрустнул пальцами.
– Я поеду, – решительно заявил он. – Если завтра не будет письма, я поеду!
– А завтра воскресенье и почта закрыта, но я отвезу вас на станцию и постараюсь повидать Почтового Голубя. У тебя, Мышка, длинный день завтра? – спросила Динка.
– Да, конечно, я вернусь с вечерним поездом, но Леня, может, приедет раньше?
– Да, я постараюсь поскорей вернуться, хотя мало ли что могло случиться за это время… На заводе Гретера и Криванека ожидалась забастовка. Ну и чудак на самом деле этот Андрей! Как это уехать и не сказать даже хоть коротенько, что делается в «Арсенале» и вообще… Я просто удивляюсь ему! – с досадой сказал Леня.
– Не сказал – значит, ничего нет серьезного, иначе он так не уехал бы, хоть и расстроился, – чувствуя потребность защитить товарища, буркнула Динка.
Мышка махнула рукой:
– Вообще, Динка, ты пользуешься своим влиянием на него и заставляешь его делать какие-то глупости! Ты меня извини, но противно смотреть, как этот серьезный и неглупый человек бросается, чтобы исполнить любой твой каприз! Я понимаю, что вы давно дружите, что он тебя очень любит, но тем более, Дина, стыдно тебе набивать его голову всяким вздором и делать из него какого-то дурачка, тогда как он совсем другой человек в «Арсенале», рядом с такими людьми, как его отец, как Боженко…
– Боженко очень дорожит им… – вставил Леня, неодобрительно глядя на Динку.
– А что я делаю? Что я особенного делаю? – возмутилась Динка. – Я только делюсь с ним всем, что у меня на душе… Мне же не с кем даже поговорить!
– А о чем тебе говорить? Ты живешь, Дина, как во сне. В каком-то кошмарном сне, где вечно фигурируют то кулаки, то убийцы, которых нужно немедленно перестрелять. Я понимаю, что тебе жалко Иоську, жалко Федорку, и ты бросаешься всем на выручку, но, честное слово, Динка, есть более серьезные вещи, и человек, которому пятнадцать лет, не должен уже бросаться очертя голову во всякие приключения. И тем более не должен из-за пустяков отвлекать от этого дела своих друзей… – Мышка говорила много, горячо, с искренним негодованием.
Леня понимал, что она права, но он с тревогой смотрел на свою Макаку, которая слушала молча, словно впитывала каждое слово сестры, иногда взглядывая на него, Леню…
И он не выдержал:
– Ну, ну, Мышка… Ты очень преувеличиваешь все! Дружба есть дружба…
Динка порывисто поднялась с места.
– Не защищай! – горько сказала она. – Не в этом главное.
Она минутку помедлила:
– Главное то, что я одна… И никто на свете, кроме Хохолка, не может понять меня. Ты, Мышка, давно уже Васина, а Леня – мамин. И я одна…
Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью, и через минуту до огорошенных ее словами Лени и Мышки донесся топот копыт…
– Вперед, Прима! Вперед!..

Глава 23
Во поле береза стояла…

Поле, поле… Бескрайнее поле, засеянное густым низкорослым овсом… Панское поле и панский овес. Отборные семена брошены в рыхлую землю, а все же при свете месяца горят в нем, как огоньки, красные цветочки сорняка, а на меже синеют васильки. Налетит ночной ветерок, пронесется над овсами с сухим звоном, потревожит в гнездах птиц, пробегут по земле перепелки, выглянут из овса заячьи уши, и снова тихо, только сухой звон от желтеющих колосьев. Не слышно и топота, мягко ступают на пыльной дороге копыта Примы. Не управляет лошадью хозяйка, и, добравшись до зеленого островка, где стоит в поле одинокая береза, щиплет густую траву Прима, смачно пережевывает ее крепкими зубами и, подняв голову, ждет, словно хочет спросить: «Куда едем и не пора ли домой вернуться?»
Нет, не пора… Бросив поводья и держась за гриву, Динка мягко сползает на землю и, прислонившись к теплому боку Примы, долго-долго стоит задумавшись. Много надо сил, чтобы жить на свете своим умом, да еще если слушаться своего сердца и своей совести. Куда летит камень, не думаешь, а попадет в тебя – узнаешь.
«Неподходящий я человек для жизни. Стою одна, как эта береза в поле. И никому от меня нет ни пользы, ни радости, – горько думает Динка. – Уж на что Мышка – добрая, справедливая, нет у ней ни единого пятнышка на совести, а что же наговорила мне сегодня Мышка… Говорила и говорила, как чужая. И Леня молчал. Трудно ему молчать, когда обо мне говорят плохое, но он молчал; только потом что-то сказал, просто так сказал, не выдержал. Вот, значит, какая я. Росла, росла – и выросла. Ни себе, ни людям. Сердятся они и на Хохолка за любовь ко мне, но Хохолок ни на кого не смотрит, никого не слушает и никого не боится. А сколько он терпел из-за меня!..»
Динка отводит лошадь от овса и опускается на траву. Далеко-далеко куда-то убегает ее мысль. Видит она себя девчонкой в коротком гимназическом платье; в мокрых чулках бегает она по лугу и рвет мохнатые фиолетовые цветы – «сон»… А под деревом тоненький реалистик стругает перочинным ножом палочку. Не думает о нем Динка… А ведь это из-за нее он в первый раз пропустил уроки, и дома его ждет строгий отец… Отец…
Морозный холодок пробегает по спине Динки, но сердце ее так жадно ищет тепла, ему так нужны сейчас доказательства, что хоть один человек на свете беззаветно любит ее, Динку…
Ей вспоминается весенняя ярмарка в Киеве. Люди, люди, лакомства, торговцы, уличные представления, фокусники. Динка неудержимо рвется в самую сутолоку, пальцы ее липнут от сладостей, Хохолок, выпросивший у матери деньги, не успевает оплачивать копеечные прихоти подруги. Но это хорошо! Пусть она радуется.
– Только не отходи от меня! Дай мне руку! – просит он.
Но она, Динка, не хочет ходить за руку, ей не страшно затеряться в этой толкотне.
– Отстань! – говорит она. – Что ты ходишь за мной, как нянька!
И Хохолок покорно выпускает ее руку, не отступая ни на шаг.

И вот там, на контрактах,[2] случилось то, что могло случиться только с ней, Динкой. Она вдруг загляделась на красивую молодую цыганку, которая, встряхивая бубном и поводя плечами, лихо отплясывала под гитару. Она и теперь не поймет, что это было. Лихорадка, страстное желание так плясать, так бить в бубен и трясти плечами… Она бросилась к Хохолку и от него к цыганке. Она взяла у Хохолка все деньги и высыпала их на ладонь цыганке.
– Я хочу так плясать! Научи меня так плясать! – словно в беспамятстве твердила она.
Хохолок с тревогой смотрел, как ее окружили цыгане. Большие и маленькие, они щупали ее платье, хватали ее за руки, трясли плечами, приплясывали. Потом они куда-то повели ее за собой. Хохолок бросился за ней, растолкал толпу, но она нетерпеливо прикрикнула на него:
– Оставь меня! Скажи дома, что я завтра вернусь!
– Нет, – решительно запротестовал Хохолок. – Если ты пойдешь с ними, я пойду с тобой!
– Не тронь меня! Я поеду с ними в Святошино…
Динка сжимает руками голову. Она даже хорошо не помнит, как это случилось. А ведь ей было уже одиннадцать лет, она могла понимать, что делает… Но она не понимала.
С шумом и гиканьем цыгане влезли на телеги; из-под грязных перин торчали ручки от кастрюль, мятые самовары и цветное тряпье. Цыганка прыгнула на перину и втащила за собой Динку. Хохолок растолкал цыган и сел с ней рядом. Он был очень бледен, темные глаза его с ужасом смотрели на все это сборище детей, подростков, старух и на чернобородого возницу.
– Уйдем, они украдут тебя, – заикаясь от волнения, шепнул он Динке.
– Молчи, – сердито отвернулась она и вслед за цыганами, раскачиваясь и подражая им, подхватила залихватскую песню.
Хохолок огляделся, вытащил из-под перины железный шкворень и положил его рядом с собой. В святошинском поле телеги встретил старшина, пожилой цыган с густой черной бородой, в плисовых штанах, засунутых в сапоги, красной рубахе и бархатной поддевке. Цыгане окружили его, быстро, по-цыгански, рассказывая ему что-то и указывая на своих гостей. Цыган протянул Динке руку, потом подал ее Хохолку и гостеприимно предложил им поужинать и повеселиться в его таборе.
Хохолок окинул глазами поле. Весна была ранняя, но не везде еще стаял снег, и подмороженная земля с кочками была твердой и застывшей. Несмотря на это, прямо на землю были брошены толстые ковры, на них горы перин и подушек, а над головами наскоро натянуты рваные шатры. Около палаток валялся сор и железные обрезки, обгорелые головешки и затухшие костры. Привязанные под телегами собаки вытягивали костлявые, обтянутые свалявшейся шерстью бока и лениво гавкали; цыганята в цветных рваных рубашонках выскакивали из палаток и прыгали босиком по мерзлой земле. Табор был небольшой, но от визга, хохота и песен в ушах стоял несмолкаемый шум.
Ничего подобного не видел еще в своей жизни Хохолок. Он стоял, сжимая в руке шкворень, и, не обращая внимания на сыпавшиеся со всех сторон насмешки, не спускал глаз с Динки.
– Иди домой сейчас же! Тут недалеко станция, поезжай поездом! Над тобой все смеются! Скажи дома, что я пошла ночевать к своей подруге! – уговаривала его Динка, но Хохолок только молча качал головой.
Цыгане зажгли костры, сварили картошку. Динка ела с ними картошку, бросая на ковер шкурки. Цыган резал мясо и протягивал ей на ноже толстые куски. Хохолок от всего отказался. Он с надеждой прислушивался к стуку колес на железной дороге и к паровозным гудкам.
– Пляши скорей, и пойдем. Мы еще успеем на поезд, – сказал он Динке.
Но Динка даже не ответила. Она чувствовала себя в этом цыганском обществе так, как будто родилась в одном из дырявых шатров.
Когда стемнело, цыгане разожгли еще два костра, раскинули на вытоптанной земле теплую кошму и начали плясать. Маленькие девчонки в длинных цветных юбках с удивительным искусством трясли плечами, с гиканьем носились по кругу цыганята, прыгали через голову, вертелись колесом. Цыганка разогнала их, поставила рядом с собой Динку. Черноокая, статная и красивая, она прошлась перед ней, встряхивая плечами и ударяя в поднятый над головой бубен. Динке тоже дали бубен. Она как очарованная смотрела на цыганку и в точности повторяла все ее движения. Цыгане одобрительно вскрикивали, чернобородый бренчал на гитаре. Хохолок вошел в круг и взял Динку за руку:
– Пойдем. Ты уже научилась!
– Нет. У меня не получается тряска плечами, – упрямо ответила Динка, вырывая у него руку.
Цыганка что-то стала ей объяснять, потом забормотала по-цыгански и потащила Динку в один из шатров. Хохолок бросился за ней, но Динка уже переодевалась в какое-то пестрое тряпье. Хохолок молча вышел. Через секунду вместо Динки выскочила из шатра какая-то рваная девчонка и, схватив бубен, лихо затрясла плечами…
Давно уже наступил вечер, при свете костров поле казалось погруженным в черноту, только далеко-далеко на станции мелькали красные огоньки.
Цыгане пели и плясали долго. Но к ночи все утихло. Молодая цыганка вдруг исчезла, вместо нее вышла из шатра беззубая старуха, повела Динку в рваную палатку, бросила там старый матрац и теплое одеяло, из которого клочьями лезла вата, и объяснила на ломаном русском языке, что гости должны ложиться здесь.
– Я хочу в шатре, – воспротивилась было Динка, но старуха ушла и вынесла ей бубен, объясняя знаками, что это подарок от молодой цыганки.
Динка схватила бубен и, свернувшись комочком под одеялом, сейчас же заснула. Ночь была холодная. Хохолок сидел около Динки в своем весеннем пальтишке и дрожал. Динка тоже ежилась во сне и что-то бормотала. На рассвете цыгане поднялись, тихо и быстро свернули шатры, побросали в телеги ковры и перины, на перины вместе с подушками уложили спящих детей и уехали.
Хохолок все видел, но, когда цыгане встали, притворился спящим. Он был рад, что они уезжают. Когда стук колес затих, он разбудил Динку. Пальто, платье и шапку ее увезли цыгане. Хохолок отдал ей свое пальто. Динка была тихая, покорная. Она шла молча, прижимая к груди подаренный ей бубен; из-под пальто, которое отдал ей Хохолок, волочился по земле грязный подол цветастой цыганской юбки. В поезд они сели без билетов. В город приехали рано. К счастью для них, в этот ранний час улицы были пустынны, редкие прохожие торопливо проходили мимо, и никто не обращал внимания на маленькую цыганку и ее провожатого – бледного, продрогшего мальчика. Подойдя к дому, Динка забеспокоилась.
– Пойти с тобой? – спросил Хохолок. Она кивнула головой.
Но во двор вбежал Леня. Он был без шапки, в расстегнутом пальто.
– Макака! – крикнул он и, прислонившись к двери, закрыл руками лицо.
В доме царила паника.
Вася заявил в полицию о пропаже на контрактах девочки и мальчика. Описывая Динкины приметы, он так волновался, что не мог говорить. Марина и Леня всю ночь бегали по опустевшей площади контрактов, стучась в закрытые павильоны и расспрашивая сторожей.
Динку напоили горячим чаем и уложили в постель, оставив всякие объяснения на завтра. С Хохолком было иначе.
Его встретил отец.
– Где вы были? – сурово спросил он.
Мать от тревоги и страха за сына стояла с помертвевшим лицом.
– Где вы были? – повторил отец, снимая ремень.
Хохолок молчал.
Три дня не показывался Хохолок. Динка бегала по двору, заглядывала в его окна; идти к ним домой она боялась. На четвертый день ей удалось подкараулить мать Хохолка.
– Отец очень бил его… – грустно качая головой, сообщила мать.
– За что? Ведь это я во всем виновата! – всплеснула руками Динка.
– Кто виноват, не знаю, а ответчик он, – сухо сказала мать Андрея.
Динка побежала домой. Плача, она рассказала во всех подробностях свое путешествие к цыганам.
– Он не виноват! Он все время сидел со шкворнем около меня, – всхлипывая, повторяла она.
Марина пошла к Коринским. Отец Андрея, Степан Никанорович, встретил ее сухо, придвинул ей стул, но сам не сел, давая этим понять, что разговор будет коротким.
Марина, волнуясь, рассказала все, что произошло на контрактах и в цыганском таборе.
– Ваш сын вел себя как настоящий рыцарь, – торопясь и волнуясь, сказала она.
По лицу старого рабочего пробежала презрительная усмешка.
– Мне не нужно рыцарей. Я не воспитываю барчука. Мне нужен честный рабочий человек с понятием, кого нужно защищать, а кого не нужно.
Марина вспыхнула:
– Я понимаю. Он, конечно, не оправдывал ее сумасбродство, но все же не бросил свою подругу. А вы били его за этот самоотверженный поступок.
– Да, бил. И он не сказал мне ни слова. – Степан Никанорович провел ладонью по лицу; в темных, как у Андрея, глазах его промелькнула улыбка, в голосе послышалась гордость и удовлетворение. – Ну что ж… Значит, крепок мой сын, коли молчал.
– Я не бью детей, – чувствуя его упрек, тихо сказала Марина.
– Вот они и творят чудеса. Барское воспитание, – усмехнулся Степан Никанорович. – Ваше дело другое, – небрежно добавил он, махнув рукой.
Марина возмутилась:
– Послушайте, за кого вы меня принимаете?
Чувствуя себя какой-то легкомысленной барынькой в глазах этого строгого, степенного рабочего, Марина начала говорить ему о себе, о муже… Она говорила о том, как трудно ей одной воспитывать детей, как необходим им отец.
Степан Никанорович сел. Они разговорились.
– Вы давно работаете в «Арсенале»? – спросила Марина.
– Я, можно сказать, потомственный рабочий. Андрей тоже будет рабочим, как только кончит реальное училище. Я хочу, чтобы он узнал жизнь рабочих, так сказать, на собственной шкуре. А потом он сможет учиться дальше, я препятствовать не буду!
Степан Никанорович говорил осторожно, словно не вполне доверяя своей собеседнице. Марина это почувствовала и встала.
– Я надеюсь, что когда-нибудь мы познакомимся ближе. Помните, что я всегда готова помочь вам всем, что в моих силах.
– Ну что ж, – просто сказал рабочий. – Может, когда-нибудь и понадобимся друг дружке. Только уж девочку свою вы держите в руках, – провожая Марину, добавил он.
Динка с нетерпением ждала мать. Марина пришла расстроенная, молча опустилась на стул и прижала холодные ладони к пылающим щекам.
– Ну что? Мамочка, что? – в тревоге спрашивала Динка.
– Боже, какого стыда я натерпелась… Никогда в жизни не приходилось мне быть в таком положении, – простонала Марина.
Динка бросилась к матери:
– Из-за меня? Да? Мамочка!
Марина кивнула головой.
– Мама, клянусь тебе, что это последний раз! Последний-распоследний! Мамочка! Я сама не знаю, что со мной бывает! Меня словно вихрь какой-нибудь поднимет и несет!
– Так для этого человеку даны воля и разум! Чтобы всякий вихрь не хватал его за шиворот и не тащил куда попало! – с возмущением и горечью сказала Марина.
– Мамочка…
– Ну что «мамочка»? Что «мамочка», Дина? Я сидела как девчонка и слушала эти суровые слова старого рабочего. Как девчонка!
Она передала Динке весь разговор с отцом Андрея.
Динка сидит, опустив голову и молча перебирая руками влажную траву. Рядом, тихонько всхрапывая, пасется Прима. Свет месяца падает на Динкину голову, на одинокую березу. Дрожат на березе листья.
«Что же я сделала тогда? Предала Хохолка, опозорила мать… Каялась, кляла себя и плакала…»
– Грош мне цена! – сурово говорит Динка. – Какой я была, такой и осталась! Грош мне цена! – гневно повторяет она и, ухватившись за гриву, вскакивает на лошадь. – Моя жизнь никому не нужна, но я не потрачу ее зря! Я буду бить всех Матюшкиных, бить, пока не убьют меня! Мы вместе будем бить – я, Жук и Рваное Ухо! Вот как мы будем! Вперед, Прима!..
Леня стоит на дороге, не зная, куда идти, где искать Динку. Мышка тоже не спит, и оба они чувствуют себя виноватыми. А месяц уже высоко, и на дороге слышен топот.
– Макака! Макака… – шепчет Леня, снимая с лошади свою подругу. – Прости меня, прости…
И Динка снова запутывается в себе самой, в своих близких. Ах как трудно жить на свете, когда тебе пятнадцать лет, когда твой ум еще не окреп, а жить чужим умом тебе уже не хочется!

Глава 24
Сообщница

На станцию едут вчетвером. Леня правит, Мышка и Марьяна рядышком на сиденье, а Динка у них в ногах. Леня, Динка и Мышка безразлично и молча смотрят на дорогу; они не выспались, и на душе у всех троих нарастающая тревога за мать. Болтает одна Марьяна:
– Ой и смеху было в экономии! Бабы та девки обреготались з нашой Динки! Як вона в того жениха горшками паляла!..
Марьяна говорит и смеется одна, Леня не поворачивает головы, Динка смотрит вниз, Мышка насильственно улыбается из любезности, и Марьяна переходит на насущный вопрос о купле кабанчика:
– Як попадется на базаре хорошенький поросеночек, дак куплю, Ефим каже – нема чем годувать, но я все единственно куплю! Пока лето, буду нарезать ему травы та крапивы, трохи присыплю отрубями, а там к осени картопля поспеет… Зимой все сгодится.
Замолкает и Марьяна, погрузившись в свои хозяйственные заботы.
У дачной станции Прима останавливается. Мышка и Леня торопятся на поезд. Потом сходит и Марьяна, она разносит дачникам молоко.
Динка подъезжает к почте. Но почта закрыта, на дверях веранды висит тяжелый замок. Динка обходит дом, заглядывает в окна. Нигде не видно хозяев.
«Сегодня все на базаре. Может, эта ведьма и Мишу с собой потащила носить за ней покупки… Чертова барыня!» – раздраженно думает Динка, залезая в бричку.
На базарной площади стоят возы. На земле яркими вышивками на рубахах и цветными платками пестрят ряды девок и баб. Перед каждой на чистых рушниках и рядне разложены деревенские продукты: яйца, творог, стоит сметана в глечиках, кое-где, лежа на боку и раскрыв клювы, тяжело дышат и трепыхаются связанные куры. Динка привязывает около забора Приму и торопится на базар. Она ищет в толпе дачников тучную фигуру почтовой ведьмы, рассчитывая рядом с ней увидеть и Почтового Голубя. Где они могут быть? По краю небольшой площади стоят телеги с сеном, с мешками овса и ржи, с поросятами, с картофелем, с дровами. Всюду слышен смех, украинский певучий говор, закликанье дачниц и отчаянный поросячий визг. Около рундука с мясом на разбитой колоде приказчик из лавки рубит мясо и длинным тонким ножом режет на полоски прозрачное розовое сало. Динка сглатывает слюнки: давно она не ела такого сала с горбушкой хлеба, натертого чесноком. Но денег у нее нет, раз у Лени нет, значит, и у нее нет даже на мороженое.
«Глупость все это… сало какое-то, – машинально думает она, отводя глаза и проталкиваясь к мясному рундуку. – Может, ведьма покупает мясо?» Но «ведьмы» не видно и тут, а вместо нее вдруг над самым ухом Динки раздается знакомый голос:
– Вот корзинки, плетеные прочные корзинки!..
Динка быстро оглядывается. Сзади нее, обвешанный туго сплетенными из зеленых прутьев большими и маленькими корзинками, стоит Жук.

– Купите корзинку, барышня! Крепкие, прочные, недорого прошу! – громко говорит он и, потряхивая корзинками, наклоняется к ее уху: – Отойдем… торгуй корзинку…
– Дорого… очень дорого ты просишь, – наугад бросает Динка, примеряя на руку корзинку.
– Да что вы, барышня… плетенье-то какое, век будет служить! – Жук вскидывает корзинку, гнет плетеную ручку. – Знаешь Матюшкиных? – тихо шепчет он. – Укажи… Недорого, барышня. Берите, не пожалеете! – громко кричит он, делая неуловимое движение бровями, но в глазах Динки смятение, испуг.
– Нельзя сейчас… схватят, убьют… – шепчет она побелевшими губами, машинально разглядывая на свет плетеное дно корзинки.
– Дура… – с досадой бормочет Жук. – Мне личность их надо узнать… Да берите, барышня, не пожалеете! Вот эту берите!.. Здесь они… Матюшкины? – чуть слышно шевеля губами, спрашивает он.
– Не знаю… Найду – стану рядом, – быстрым шепотом отвечает ему Динка, примеряя к руке корзинку.
– Ладно, плати деньги… Ну, так и быть, барышня! – громко говорит Жук, разрывая зубами узел веревки и передавая ей корзинку. – Берите!
– Вот, получай деньги! – порывшись в кармане, говорит Динка и сует ему в руку пустую ладонь.
– Спасибо, барышня! – Жук осторожно сжимает ее пальцы, глаза его теплеют. – Иди… не бойся… Мы друг дружку не знаем. Мне только личность укажи, – почти ласково шепчет он и, перекинув через плечо свой товар, смешивается с базарной толпой.
– Вот покупайте кошелки, зеленые, плетеные… – доносится до Динки его зычный голос.
Но где же Матюшкины? Где их искать? Они, конечно, на возу, с лошадью. А может, вовсе не приехали сегодня…
Динка медленно направляется к возам. Около воза с поросятами торгуется Марьяна со старухой в темном очипке. Динка обходит их стороной и внимательно оглядывает возы с сеном. Нет, не то, не они… Последние возы с дровами. Запах смолистого свежесрезанного дерева бросается ей в нос. Около аккуратно сложенных на телеге березовых поленьев мелькает лицо панского приказчика Павлухи. Из-под козырька новой фуражки блестят его мышиные, бегающие глаза. Сердце Динки сильно бьется. Они! Матюшкины! Оба брата… Рыжие, с тараканьими усами, похожие как две капли воды, только у Семена чуть вдавленный нос, а у Федора лицо, тронутое оспой. Они стоят около свежих, только что срезанных и расколотых поленьев березы. Эти срезы еще сочатся на солнце, истекают соком, как слезами. В глазах Динки встает панский лес и голые пни, а на траве свежие щепки…
«Убийцы… они губят все живое…» – с негодованием думает Динка. В глаза ей бросается кривое полено березы, ей кажется, она узнает его белую кору… свою любимую березку-кривульку. Она протягивает к нему руку и отступает назад.
– Что, барышня, дровишек требуется? – спрашивает ее чей-то угодливый голос.
Она поднимает глаза… Павлуха.
– Да… надо бы… – хрипло выдавливает она из себя первые попавшиеся слова и, откачнувшись назад, с ужасом смотрит на широкую, как лопата, руку Федора, поглаживающую кору березы: на потной коже этой руки между рыжими волосами темные пятна… Эти пятна запеклись и въелись в нее, как кровь… кровь Якова.
Сердце Динки бьется судорожными толчками, ненависть, гнев и отвращение душат ей горло; она прижимает к груди корзинку и, словно разглядывая что-то на дне ее, опускает глаза.
– Дровишки что надо, барышня! Одна береза. Можем и отвезти до вас, если сторгуемся! – говорит Семен Матюшкин, выглядывая из-за плеча брата.
– Эта барышня с хутора. Они, верно, с мамашенькой приехали! – заискивающе поясняет Павлуха.
– Да… я скажу маме… – глухо выдавливает из себя Динка и, отвернувшись в сторону, медленно поднимает глаза.
Тревожные, темные, как ночь, и блестящие, как ночные огни, из толпы прямо в упор смотрят на нее глаза Жука.
«Отходи… отходи…» – быстрым, неуловимым движением приказывают ей эти глаза.
И Динка отходит, не сказав ни слова, не оглянувшись. Отходит она в толпу, унося с собой жгучую накипь ненависти, злобы, гнева и бессилия. О люди, люди! Если кто-нибудь из вас хоть однажды стоял лицом к лицу со своим смертельным врагом и не смог броситься на него, вцепиться руками в ненавистное горло, рвать и топтать его ногами, тот понимает, что чувствует Динка, несчастная, захлебнувшаяся от ненависти Динка.
«Мы друг дружку не знаем», – сказал ей Жук, но сейчас он забыл эти слова, он идет с ней рядом, волоча за собой свои зеленые кошелки, и жаркие глаза его направляют каждый ее шаг, словно хотят перелить в нее всю силу и мужество своей души.
– Спуталась… оробела. Это пройдет. Слышь, пройдет. Ну, хошь, убью? Сейчас убью! – шепчет он, наклоняясь к самому уху Динки, и знакомая оскаленная улыбка трогает его губы.
– Нет-нет! Не смей! – вцепляется в него Динка. – Вон бричка. Я поеду домой. Прощай!
Жук отвязывает от забора вожжи и, когда бричка, тарахтя колесами, отъезжает, долго смотрит ей вслед.
Дважды заслужили у него смерть братья Матюшкины: за Иоськиного отца и за студента, которого убили на Ирпене. И трижды заслужили они ее – вот за эту девчонку, за ее помертвевшее лицо и застывшие синими льдинками глаза… Не забудет им этого Жук.
* * *
Динка сидит, уронив на колени вожжи, но Приму не нужно понукать, она хорошо знает дорогу домой. Вот и лес… Глаза Динки невольно отмечают каждый белеющий пень, каждое срубленное дерево, опустевшее место там, где оно росло… «Неужели и березу, мою кривую березу…» – горько вспоминает Динка и, остановив лошадь, продирается сквозь кусты к молодому сосняку, туда, где на крошечной зеленой полянке росла ее подружка. Разве можно сосчитать, сколько раз за все эти годы прибегала сюда Динка, сколько раз, приткнувшись щекой к гладкому белому стволу, спала на разветвленных, словно сросшихся толстых ветках, спускающих до земли свои зеленые косы. «Неужели там, на возу, это была она, моя береза?..»
Но нет, нет! Это не она! «Жива ты, жива, моя кривулька!» Динка поднимает с земли тонкие ветки, гладит кривой ствол.
«Жив-жив! Жив-жив!» – кричит над ее головой какая-то озорная птичка; из сосняка, взметнув рыжим хвостом, прыгает белка, качаются в кустах синие лесные колокольчики, прячутся в зарослях папоротника желтые грибы лисички, шевелится муравьиная куча…
«Что это со мной было? – думает Динка. – Я испугалась. Неужели ко всем моим недостаткам я еще и трусиха? Жалкая трусиха…»
Перед глазами ее снова возникает тяжелая пятерня Матюшкина, поросшая рыжими волосами, и между ними темные, въевшиеся пятна. И снова мутная тошнота сжимает горло. Динка хватает раскрытым ртом свежий лесной воздух, утыкается лицом в листья березы… Сердце ее еще бьется неровными толчками, но в нем уже появляется тихое благородное чувство к Жуку.
«А ведь он хороший… – с удивлением думает она, вспоминая, как вел ее Жук к бричке. – Только, может быть, он сейчас презирает меня за то, что я испугалась? Он, наверно, думает: девчонка… что с нее взять? А еще убивать собиралась!»
Гнев и стыд охватывают Динку.
«И убью! – думает она, сжимая кулаки. – Вы не уйдете от меня, проклятые убийцы, в последний раз меня застала врасплох вся эта гнусь, ненависть и тошнота! И это была не трусость, а отвращение, вот что это было, Жук, – мысленно оправдываясь перед собой и перед Жуком, думает Динка. – Потому что, если б можно было драться, я дралась бы до последней капли крови! Жизнь за жизнь! Смерть за смерть! Подумаешь, неженка какая! Затошнило ее от руки убийцы! Да эти пятна запекшейся крови должны удесятерять силы, а не делать человека слабым, как осенняя муха! Нет, конечно! Я буду холодным, как лед, жестоким мстителем всех палачей, и ни один мускул не дрогнет у меня на лице! Я еще покажу вам, Матюшкины!»
Динка выходит на дорогу, вскакивает в бричку и мчится по лесу. Не сидя, а стоя, с высоко поднятой головой.
Жизнь за жизнь! Смерть за смерть!

Глава 25
Голубиное сердце

Только подъезжая к хутору, Динка вспомнила, что не зашла второй раз на почту.
«Эх, что же это со мной делается! – с досадой подумала она. – Ведь правду говорят, что я за маленькими делами не вижу больших… Подумать только, забыть о маме!! Ну ничего! Пусть Прима попасется хоть немного, а потом я опять поеду!»
У хаты Ефима она на минутку остановилась, попросила его распрячь Приму и отвести ее на луг.
– А где Марьяна? – спросил Ефим.
– Не знаю. Она торговала на базаре кабанчика, очень хорошенького… – добавила Динка, чтобы задобрить Ефима, который был недоволен, что Динка уехала с базара, не дождавшись Марьяны.
– Ну ты, Диночка, иди швыдко до дому, бо там тебя ждет який-то чин.
– Какой чин? – удивилась Динка.
– А с откудова ж я знаю? Не солдат, не офицер, а просто военный чин. И сидит он уже целый час, трохи не плачет, бедный… Каже, я на фронт отъезжаю, так попрощаться хотел…
– Да кто же это? Может быть, Миша? Почтовый Голубь?
– Верно отгадала! – засмеялся Ефим. – И я его сразу признал, хоть он и в военном! В какие перья голубя ни обряди, все одно орлом он не будет. Ну, да беги скорей! Спроси, нет ли письма от матери! – крикнул Ефим уже вслед убегающей Динке.
Жиронкин стоял около террасы и безнадежно глядел на дорогу. Около его ног, виляя хвостом, вертелся Нерон, под рукой у Жиронкина выглядывала туго стянутая ремнями шинель.
– Миша! – крикнула, подбегая, Динка и, не дав ему поздороваться, быстро спросила: – Вы принесли письмо? Да?
Жиронкин растерянно улыбнулся, закивал головой и полез в боковой карман гимнастерки.
– Да, вот, пожалуйста… Телеграммка-с…
Динка схватила телеграмму.
«Папа болен. Хлопочу больницу. Ждите письма. Задерживаюсь», – писала Марина.
Динка прочитала один раз, второй, третий. «Папа болен». Эта фраза долго не укладывалась в ее голове. Вспомнились смеющиеся синие глаза, быстрая походка, широкие плечи, а сердце уже свертывалось в комочек и перед глазами вставало бледное, бескровное лицо узника за железной решеткой, и черты отца становились похожими на черты умирающего в ссылке Кости…
Динка опустила телеграмму и молча пошла к дому.
– Прощайте… Я сейчас уезжаю на фронт… Но вам не до меня. Прощайте, – догнав ее у крыльца, грустно сказал Жиронкин.
Динка остановилась, пришла в себя.
– Ах да, вы, наверно, пришли попрощаться? – вспомнила она.
Жиронкин вспыхнул, заторопился.
– Да, я думал… Простите меня. Я хотел попросить у вашей сестры что-нибудь на память. Я знаю, меня убьют… Но это не имеет никакого значения. Только я хотел… мне легче было бы… умирать, – быстро и сбивчиво заговорил он, глядя на Динку глубокими, как синие озерца, умоляющими глазами.
– Да-да, конечно… – сказала Динка. – Я сейчас…
Она вбежала в комнату, быстро, один за другим, выдвинула ящики комода, потом, махнув рукой, бросилась к туалетному столику, открыла шкатулку, где Мышка хранила Васины письма, маленькие, заветные вещицы… Выбросив на стол конверты и исписанные Васиным почерком листочки, она вытащила со дна шкатулки черную бархотку, которую Мышка иногда носила на шее, задумчиво подержала ее в руках, потом снова порылась в сестриной шкатулке, нашла флакончик духов с тоненькой стеклянной палочкой внутри – последний подарок Васи – и, обрызгав духами бархотку, выбежала на террасу.
– Миша… – сказала она, нежно улыбаясь и протягивая на ладони благоухающую эссенцией ландыша бархотку. – Сестра очень хотела попрощаться с вами сама. Но на всякий случай она просила передать вам вот это…
Бедный Голубь, не веря своему счастью, с трепетом поднес к губам дорогой подарок; длинные ресницы его дрожали, из-под них медленно сползали крупные слезы.
Динка порывисто обняла его за шею, стерла ладонью слезы и, щедрая в глубокой жалости к этому беспомощному ребенку, торжественно сказала:
– Сестра просила вам передать, что отныне в самом жарком бою она всегда будет вашим ангелом-хранителем… – Динка сама не знала, почему ей пришло в голову это утешение, но слова ее сделали чудо.
– Я ничего не боюсь теперь! Скажите вашей сестре, что я счастлив… умереть с ее именем! И еще… у меня нет слов, которыми я мог бы поблагодарить ее… – прижимая к груди руку с бархоткой и сияя счастливыми глазами, сказал Миша.
Динка еще раз обняла его.
– Прощайте, – сказала она с неизъяснимой горечью в сердце. – Вы вернетесь… Сестра хотела, чтобы вы вернулись, – сказала она, не веря в его возвращение.
«Пуля ищет малодушного», – почему-то мелькнуло в ее голове вместе с глубокой жалостью к этому беспомощному ребенку, никогда не знавшему ласки.
– Бедный Голубь… Бедный Голубь, – шептала она, глядя вслед удалявшемуся юноше.
Но Голубь не был сейчас бедным, он даже не был голубем, он нес в своем голубином сердце огромное счастье, такое неожиданное и непостижимое, что силы его вдруг окрепли, плечи распрямились и широко открытые глаза смело глядели вперед! Миша Жиронкин был готов на смерть, на подвиг, на любой подвиг во имя любви!

Глава 26
Объяснение

Прочитав телеграмму Марины, Леня решительно сказал:
– Надо ехать. Давай собираться, Макака!
Он выволок на середину комнаты старый, потертый чемодан, отобрал белье, которое возьмет с собой, вынул из двойного дна брошюрку Ленина.
– Не бери с собой ничего такого, за что могут арестовать, – испугалась Динка.
– Да… конечно, мало ли что может быть в дороге, – хмуро сказал Леня, откладывая брошюрку.
– Оставь мне, я тоже хочу почитать! – попросила Динка.
– Хорошо, только смотри осторожней, на день прячь в дупло.
Они снова занялись укладкой. Кое-что пришлось постирать, кое-где не хватало пуговиц. Работая, каждый потихоньку вздыхал, думая об отце.
– Только бы не то, что у Кости… – говорила Динка.
– Ну нет! Костя жил в обледенелой избе. Я думаю, скорей брюшной тиф… это, кажется, часто бывает в тюрьмах, – предполагал Леня.
– А как же ты поедешь, Лень? Ведь у тебя нет денег, а Мышка только завтра получит! – всполошилась Динка.
– Ах да! – вдруг вспомнил Леня и, запустив пальцы в боковой карман гимнастерки, вытащил пачку денег. – Вот! Тут и на поездку, и вам с Мышкой на хозяйство!
– Где ты взял? – всплеснула руками Динка.
– Ну, где? Все там же… Я, конечно, ничего не говорил. Это Степан Никанорович…
– Отец Андрея?
– Ну да. Он сам поставил вопрос обо мне. И про маму спросил, какие от нее вести. Ну, я сказал: так и так, вестей нет, беспокоимся… А Боженко и говорит: «Придется дать ему еще одно поручение. Пошлем его на помощь Марине Леонидовне, женщина она энергичная, но там ей приходится тяжело». Ну и решили, а Степан Никанорович говорит: «У него сестренки одни остаются, ну, да мой Андрей лишний раз навестит…»
– Да? Так и сказал? – удивилась Динка; ей всегда казалось, что отец Андрея недолюбливает ее.
Леня криво улыбнулся и с раздражением сказал:
– Что, обрадовалась? Обрадовалась, что я уезжаю, а твой Хохолок будет приезжать?!
Динка, вспыхнув от обиды, посмотрела ему прямо в глаза.
– Это уже не первый раз… Говори сейчас же, что это значит! Почему ты придираешься к Хохолку? Что он тебе сделал?
Леня засунул руки в карманы и сел, вытянув длинные ноги, на лице его появилось злое и упрямое выражение.
– Андрей ничего не сделал мне, но я ненавижу его приезды, – сказал он с закипающим раздражением. – Я ненавижу его велосипед, на котором вы уезжаете вместе на целые часы. Пусть лучше он не является сюда со своим велосипедом! – в мальчишеской запальчивости выкрикнул Леня.
– Но почему? – топнула ногой Динка. – Он купил этот велосипед для того, чтобы катать меня! Ты не думай, что ему так легко было его купить…
Леня внезапно остыл, черные брови ярче выступили на его побледневшем лице.
– Я не нужен тебе, Макака… И я скоро уеду, совсем уеду… И Андрей тут ни при чем. Он твой друг, хороший человек…
– Что это ты говоришь? Я ничего не понимаю, – с ужасом прошептала Динка.
Леня внимательно посмотрел на нее и жестко сказал:
– В двенадцать лет ты понимала… Но тогда это касалось тебя… Вспомни историю с Зоей. Я никогда не напоминал тебе об этом…
– Историю с Зоей? – морща лоб, прошептала Динка; какое-то давнее неприятное воспоминание смутно всплыло в ее памяти. – История с Зоей… – задумчиво повторила она.
Но Леня махнул рукой:
– Ну бог с ней! Это я зря сказал… Можешь не вспоминать, все равно ничего уже не поправить. Ты даже перестала делиться со мной всеми своими секретами, для этого тебе тоже нужен Андрей, и ты уводишь его подальше, чтоб я не слышал… – с горькой обидой продолжал Леня.
Динка бросилась к нему, зажала ему ладонью рот.
– Перестань, перестань! Это несправедливо! Я все время хочу тебе рассказать, но ты занят то одним, то другим… И мне некому сказать, а у меня тоже спешное дело. А сейчас мы беспокоимся о маме, о папе, и ты снова уезжаешь, не сказав мне ни одного слова, как я должна поступать дальше… – Динка в отчаянии заломила руки. – Я должна решать одна, всегда одна, а потом вы все будете говорить, что я наделала глупостей!..
– Макака! – испуганно сказал Леня. – О чем ты? Мне дорого все, что касается тебя. Почему же ты молчишь? Почему ты скрываешь что-то от меня?
Динка покачала головой:
– Я ничего не скрываю, но я ничего и не говорю, потому что у тебя есть дела важнее моих и получается так, что для меня нет времени…
Леня взял обе ее руки и улыбнулся.
– Ты сама не веришь в то, что говоришь! Ну, давай выкладывай мне все, что у тебя на душе! Ну, прошу тебя, Макака… Сейчас мы одни, нам никто не помешает обсудить все твои дела… Сядем здесь, на крылечке.
Динка послушно села на ступеньку. В голосе Лени ей слышалась снисходительность взрослого человека к ребенку, и на сердце было тяжело. Но она заставила себя говорить… о страшной новости, которую она узнала от Дмитро, о поисках Иоськи, о хате Якова, о клятве, данной перед портретом Катри, и о скрипке в лесу… Она говорила тусклым, безразличным голосом, как о чем-то выстраданном и переболевшем. Но по мере того как она говорила, лицо Лени делалось серым и жестким, как камень, а в глазах его появился страх, смертельный страх человека, теряющего самое дорогое, без чего нельзя жить… Динка увидела этот страх, ей мгновенно вспомнился Хохолок, и, заканчивая свой рассказ, она сказала, натянуто улыбаясь:
– А на обратном пути я зацепилась за ветку и упала на пенек…
Но слова эти не дошли до Лени. Сжав руками голову, он глухо сказал:
– Макака… пощади меня, маму и Мышку. Ты сама не знаешь, что делаешь. Никто из нас не сможет пережить, если с тобой случится что-нибудь ужасное. Дай мне слово, Макака…
«Я уже дала такое слово», – хотела сказать Динка, но не сказала, а только кивнула головой.
– Я во всем помогу тебе. Я буду с тобой всегда и везде, только не скрывай от меня ничего. Ничего и никогда. Слышишь, Макака?
Динка снова кивнула головой. На душе у нее вдруг стало хорошо и спокойно. Почему-то вспомнилась Волга, родной утес и крепкая рука Лени.
* * *
Вечером, прочитав телеграмму, Мышка сказала:
– Здесь что-то иносказательное… «Хлопочу больницу». Нет, ехать сейчас нельзя, можно все испортить, тем более что мама сама предупреждает: ждите письма.

О болезни отца Мышка даже не говорила, она не верила в нее, как и все остальные. Решено было ждать письма. Когда усталая от дежурства в госпитале Мышка прилегла отдохнуть, Леня и Динка пошли на луг. Сочная, пестреющая цветами трава доходила до колен; неподалеку свежим холодным ключом бил родник. Между кочками стояла вода, черногусы[3] важно расхаживали по лугу и, запуская в воду свои тонкие клювы, выхватывали лягушек. Динка выбрала посуше кочку и, присев рядом с Леней, продолжила свой рассказ о лесных обитателях хаты Якова, рассказала она и про свою встречу с Жуком на базаре.
– Он торговал зелеными корзинками, Леня. Может, они не воры? – с надеждой сказала она.
Леня сомнительно покачал головой.
– Скажи мне: если ты видишь, как на человека летит поезд, ты бросишься спасать его? – напряженно морща лоб, спросила Динка.
– Конечно, – перебирая ее тонкие пальцы, улыбнулся Леня. – Разве об этом надо спрашивать?
– Значит, ты спасешь человека. А если ребенок попадет к ворам, то разве это не то же самое, разве не нужно спасать его? – волнуясь, спросила Динка.
– Если не поздно и если удастся оторвать его от этой компании… Но ты же сама сказала, что Иоська не пошел с тобой, что он очень привязан к этому Цыгану. Значит, надо начать с Цыгана… – задумчиво сказал Леня и тут же предложил: – Пойдем к ним вместе!
– Это можно только ночью. Но лучше бы предупредить, а то Жук убьет тебя, – взволновалась Динка.
– Убьет? – с интересом переспросил Леня и засмеялся: – За что же он меня убьет?
– Убьет, – упрямо повторила Динка. – Потому что эта хата – их крепость, единственное убежище, о котором не должны знать люди. По ночам они отпугивают всех скрипкой, а Жук не знает тебя, он не знал и меня…
Динка вдруг замолчала, не смея сказать про свою разбитую голову, но Леня, ничего не подозревая, спокойно улыбался.
– В таком случае надо раньше познакомиться, – сказал он. – Позови этого Жука к нам, если снова встретишь его, – предложил он.
Но Динка озабоченно пожала плечами и понизила голос.
– А если они задумали убить Матюшкиных? – с дрожью сказала она, вспомнив базар.
– Так это надо предупредить во что бы то ни стало! Они же сядут в тюрьму, или их растерзают кулаки! – взволновался Леня. – Они глупые мальчишки! Придумали чертовщину какую-то! Легко сказать – убить таких матерых волков! Да разве так надо бороться с кулачьем? Нет! Сегодня же ночью я пойду к ним, и пойду один! Ничего они мне не сделают! – решительно сказал Леня, но Динка отчаянно замотала головой:
– Нет, сделают, сделают! Мы пойдем вместе!
Но этой ночью Мышка была дома, и идти никуда не пришлось. Кроме того, после телеграммы матери в голове, по определению Динки, снова сделалась суматоха, одни события нагромождались на другие, и получалась мала куча, из-под которой вдруг выползали незначительные на первый взгляд вещи.
Ложась спать, Мышка по привычке открыла шкатулку, чтобы перечитать последнее письмо Васи.
– Ой, что это? Здесь все перерыто! Динка! Ты ничего не брала у меня?
– Нет, – устало ответила Динка; ей не под силу было глядя на ночь затевать с сестрой какие-то объяснения из-за несчастной бархотки.
– Странно. Неужели это я так все разбросала? – закрывая шкатулку, удивилась Мышка.
Лежа уже в постели, она вдруг вспомнила Почтового Голубя:
– Бедный… Приходил прощаться. Но ты хоть догадалась передать ему от меня привет?
– Догадалась… – хмуро ответила Динка и, вдруг ощутив в себе злобный протест против всего, что заставляет ее изворачиваться и скрывать свои поступки, круто повернулась к сестре: – Я отдала Голубю на память твою бархотку и сказала, что отныне ты будешь его ангелом-хранителем! – твердо и зло бросила она, вызывающе глядя на сестру.
– Я? Ангелом-хранителем? – опешила Мышка.
– Да, ты! Вот именно ты! Ангелом-хранителем с крылышками! – насмешливо подтвердила Динка.
– Послушай… Если для тебя нет ничего святого, так зачем же смеяться над этим мальчиком?.. – побледнев от волнения, сказала Мышка и, сев на кровати, потянула к себе шкатулку. – И как же ты смела отдать мою бархотку… Это любимая Васина бархотка, – роясь в шкатулке, взволнованно говорила она.
– Да-да! Любимая Васина тряпочка. Я отдала ее, отдала. И ты можешь с успехом повесить на шею другую тряпку, и Вася тоже полюбит ее. А этот человек едет на смерть, и, может быть, эта детская вера в ангелов и эта несчастная бархотка дадут ему силы, – задыхаясь от душившего ее гнева, заговорила Динка, но голос Лени перебил ее:
– Хватит, хватит! Я все слышал! И ты не права, Мышка. Ты должна благодарить сестру, что твоим именем она доставила человеку такую радость. Может быть, последнюю в его жизни… Где же твоя доброта, Мышка? Неужели… Вася… и только Вася?..
Леня замолчал, с укором глядя на Мышку. Она тоже молчала. Динка, закинув за голову руки, смотрела в потолок.
– Ну, спите! – сказал Леня и, потушив лампу, вышел в соседнюю комнату.
Через секунду в темноте послышался тихий, нежный голос Мышки:
– А он очень обрадовался, Динка?
И далекий, как утихающее за лесом эхо, протяжный вздох:
– Очень…

Глава 27
Два друга

Динка встала очень рано. Летом она всегда вставала вместе с солнцем и никак не могла понять людей, которые так спокойно могут проспать летнее утро. «Ведь это же самое хорошее время, когда все живое просыпается», – думала Динка.
Сегодня, вскочив с кровати, она прошла мимо комнаты Лени. В раскрытую дверь было видно закинутую на подушку голову и свесившуюся руку. Динка с нежностью посмотрела на прямые полоски бровей, на закрытые глаза с темными густыми ресницами, на мягкие пепельные волосы, закинутые вверх. Больше всего любила Динка Ленины брови. По этим бровям и по тому, как они поднимались вверх или сдвигались в одну сплошную черту, она с детства научилась угадывать настроение Лени, она никогда не думала, какой он – красивый, некрасивый или просто симпатичный, но сегодня вдруг заметила, что он очень красивый. Или нет, «красивый» не то слово, он очень хороший. И словно в удивлении, что никогда раньше ей не приходило это в голову, Динка остановилась у двери, пристально вглядываясь в очертание сухих, жестких губ, смуглых щек, высокого лба и бровей.
«Какое хорошее лицо… Оно даже лучше, чем у Мышки, лучше, чем у мамы… Лучше, чем у всех… А я-то, я какая…» Динка нащупала в кармане круглое зеркальце; она всегда брала его с собой утром для того, чтоб, подловив первые солнечные лучи, дразнить зайчиками своих собак, – они очень смешно отмахивались лапами, особенно когда солнечный зайчик прыгал на собачьем носу. Но сегодня Динка поспешно выложила из кармана свое зеркальце – она боялась нечаянно увидеть в нем себя – и, усевшись на крылечке, подумала: «У меня только одни косы хорошие, потому Леня и любит их». Раньше он всегда сам мыл их и расчесывал, сердясь на Динку, что она не имеет терпения и выдергивает целые пряди. Но один раз мама сказала, что Динка уже большая и должна причесываться сама. И Леня перестал заплетать ей косы. Кроме того, теперь он часто уезжал…
Динка перекинула на грудь обе косы, густые вьющиеся концы их лежали на нижней ступеньке. Леня не позволял подстригать…
«Интересно, до каких пор они могут дорасти?» – смешливо подумала Динка, представив себе, как она идет по улице и ее косы волочатся за ней, как две толстые веревки… Но утро не располагало к смеху, в нем было что-то другое… Какая-то утренняя тишина, изредка нарушаемая криком и писком просыпающихся птиц. Трава еще блестела от капелек росы, и головки цветов низко склоняли свои влажные лепестки… А по дороге уже тянулось стадо; впереди с завязанными рогами, тяжело ступая, шел огромный племенной бык Бугай… Мычали коровы. Щелкал пастушеский кнут. Где-то во дворе Марьяны кричал петух и беспокоились куры. Потом все заполнилось пением и щебетанием птиц. По траве и дорожкам осторожно прополз первый луч солнца, сначала тоненький, потом шире, шире, и земля ожила. Даже у самой ступеньки на притоптанной дорожке забегали муравьи, козявки, с широкого дуба вдруг с шумом упал жук-рогач и, сердито ворча, пошел войной на Динку. Но она взяла его двумя пальцами за спину и посадила опять на ветку дуба…
От Марьяны, мелькая в траве закрученным, как крендель, хвостом, прибежал Волчок. Белый пушистый Нерон с благородной мордой сенбернара лениво поднял одно ухо. День просыпался, и мысли Динки, погруженные в бездействие этим ранним утром, тоже проснулись. Она вдруг вспомнила вчерашний разговор про Андрея, гнев Лени, его раздраженный голос. Леня не любит Андрея, это теперь ясно. Но за что, за что? Ведь Андрей – это Хохолок, верный друг Динки.
«Вспомни Зою, и ты поймешь…» – сказал Леня. Ну что ж, она помнит Зою, только, может, не очень хорошо, ведь тогда ей было двенадцать лет. Но разве можно сравнивать: Хохолок и Зоя? Что тут понимать?
Динка хмурится и, дернув плечом, встает с крыльца.
«Глупости! И пусть не думает, что я откажусь ездить на велосипеде с Хохолком! И чего он придрался, в самом деле?» Она идет в комнату, уже не глядя в раскрытую дверь Лени, осторожно, чтоб не разбудить Мышку, роется в своих вещах, достает клеенчатую тетрадь. На ней приклеен белый квадратик. На квадратике написано:
«Дневник Дины Арсеньевой».
Тетрадь почти пустая или с очень короткими записями детских лет. О какой-то собаке, за которую она, Динка, отлупила мальчишку; о каких-то салазках, которые она перевернула и за это ей снежком разбили нос… Все ерунда. Чепуховый дневник. И только одна запись, которая называется «Зойка-Дуройка», записана на нескольких страницах размашистым детским почерком.
Динка берет дневник и, удалившись в ореховую аллею, усаживается с ним на влажную траву.
– Ну, чего тут понимать? – сердито бурчит она, раскрывая страницу. На этой странице, кроме заглавной «Зойки-Дуройки», еще и рисунок гладкой головки с двумя круглыми, как пуговицы, глазами и тонкими, как крысиные хвостики, косицами. Это жалкая месть бездарной художницы Динки своей сопернице. Но Динка не смеется, какое-то тяжелое детское переживание связано у нее с этими страницами. Динка слишком хорошо знает, что ребенок может так же страдать, как взрослый, и с глубоким вздохом открывает она первую страницу.

«…Мне 12 лет, и меня бросил любимый человек. Я очень зла и несчастна. Я слышала на базаре, как одна тетенька жаловалась другой, что ее бросил любимый человек, а я смотрела на нее и думала: куда это он ее бросил? Теперь я понимаю, что бросают не куда-нибудь, а просто так… Сама остаешься на месте, а любимый человек как ни в чем не бывало ходит по всем делам с разлучницей. Свою я тоже так называю, но по-настоящему ее зовут Зоя, а студенты и гимназисты, которые ударяют за ней, зовут ее Зоенька. Подлизываются. Эта Зоя уже кончила гимназию и очень задается. Она приехала из Петрограда и привезла какие-то запрещенные бумаги. Она показала их маме, а потом вдвоем с Леней всю ночь их переписывала. И вообще стала часто к нам ходить и секретничать с мамой и Леней. Как будто она работает для революции, а на самом деле ей нравится Леня. И Лене она, наверно, нравится, потому что он всегда ее провожает. Мама говорит, что Зоя очень красивая, что у ней какие-то особенные глаза с поволокой, и нос особенный, а рот, я и сама вижу, розовый, как у кошки. Она даже облизывается иногда, как кошка.
Один раз Леня сказал Васе: «Каждый понимает красоту по-своему». Я хотела спросить, как он понимает, но при Васе мне нельзя даже пикнуть, потому что он сейчас же кривит губы и смотрит на Леню с таким смехом: вот, мол, любуйся, какая твоя Макака дура! Леня теперь уже редко зовет меня Макакой: дядя Лека сказал, что это нехорошо, потому что я уже большая и надо мной будут смеяться, и он придумал сократить «Макака» на «Мака». Я заметила, что когда человек делается несчастным, то все над ним издеваются. Дядя Лека тоже делает мне назло, когда приезжает. Раньше он просто называл меня «губошлеп», а теперь, когда приезжает, то поет при всех какую-то дурацкую песню. Про какого-то мотылька, который влетел кому-то в рот или в келью… «И, приняв мои губы за алый цветок…» Тут он смотрит на меня и нарочно растягивает слова. Знает, что у меня такая нижняя губа, что ее с другой стороны улицы видно, и все-таки поет… Ох, как бы я хотела назло всем быть красивой! Но я очень некрасивая. Раньше мне было на это наплевать и я даже никогда не смотрела в зеркало, а из-за этой Зойки смотрю и только расстраиваюсь. Один поэт, Надсон, написал про меня стихи. Конечно, может, и не про меня, потому что он давно умер, но про такую же уродку, как я:

Бедный ребенок, она некрасива,