1 2 3 4 5 6 
– А  я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А то вот  другого, такого же, как я, старика – Андрея Пупыря – в бумажную фабрику, в  черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А  Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской  конторе сидит конторщиком: доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и  напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.    

– Есть  у тебя семейство? Был женат?    

– Нет,  батюшка, не был. Татьяна Васильевна покойница – царство ей небесное! –  никому не позволяла жениться. Сохрани Бог! Бывало, говорит: «Ведь живу же я  так, в девках, что за баловство! чего им надо?»    

– Чем  же ты живешь теперь? Жалованье получаешь?    

– Какое,  батюшка, жалованье!.. Харчи выдаются – и то слава тебе, Господи! много доволен.  Продли Бог века нашей госпоже!    

Ермолай  вернулся.    

– Справлена  лодка, – произнес он сурово. – Ступай за шестом – ты!..    

Сучок  побежал за шестом. Во все время моего разговора с бедным стариком охотник Владимир  поглядывал на него с презрительной улыбкой.    

– Глупый  человек-с, – промолвил он, когда тот ушел, – совершенно  необразованный человек, мужик-с, больше ничего-с. Дворовым человеком его  назвать нельзя-с… и все хвастал-с… Где ж ему быть актером-с, сами извольте  рассудить-с! Напрасно изволили беспокоиться, изволили с ним разговаривать-с!    

Через  четверть часа мы уже сидели в дощанике Сучка. (Собак мы оставили в избе под  надзором кучера Иегудиила.) Нам не очень было ловко, но охотники народ  неразборчивый. У тупого, заднего конца стоял Сучок и «пихался»; мы с Владимиром  сидели на перекладине лодки; Ермолай поместился спереди, у самого носа.  Несмотря на паклю, вода скоро появилась у нас под ногами. К счастью, погода  была тихая, и пруд словно заснул.    

Мы плыли  довольно медленно. Старик с трудом выдергивал из вязкой тины свой длинный шест,  весь перепутанный зелеными нитями подводных трав; сплошные, круглые листья болотных  лилий тоже мешали ходу нашей лодки. Наконец мы добрались до тростников, и пошла  потеха. Утки шумно поднимались, «срывались» с пруда, испуганные нашим  неожиданным появлением в их владениях, выстрела дружно раздавались вслед за  ними, и весело было видеть, как эти кургузые птицы кувыркались на воздухе,  тяжко шлепались об воду. Всех подстреленных уток мы, конечно, не достали: легко  подраненные ныряли; иные, убитые наповал, падали в такой густой майер, что даже  рысьи глазки Ермолая не могли открыть их; но все-таки к обеду лодка наша через  край наполнилась дичью.    

Владимир,  к великому утешению Ермолая, стрелял вовсе не отлично и после каждого неудачного  выстрела удивлялся, осматривал и продувал ружье, недоумевал и, наконец, излагал  нам причину, почему он промахнулся. Ермолай стрелял, как всегда, победоносно, я  – довольно плохо, по обыкновению. Сучок посматривал на нас глазами человека,  смолоду состоявшего на барской службе, изредка кричал: «Вон, вон еще утица!» –  и то и дело почесывал спину – не руками, а приведенными в движение плечами.  Погода стояла прекрасная: белые круглые облака высоко и тихо неслись над нами,  ясно отражаясь в воде; тростник шушукал кругом; пруд местами, как сталь,  сверкал на солнце. Мы собирались вернуться в село, как вдруг с нами случилось  довольно неприятное происшествие.    

Мы уже  давно могли заметить, что вода к нам понемногу все набиралась в дощаник. Владимиру  было поручено выбрасывать ее вон посредством ковша, похищенного, на всякий  случай, моим предусмотрительным охотником у зазевавшейся бабы. Дело шло как  следовало, пока Владимир не забывал своей обязанности. Но к концу охоты, словно  на прощанье, утки стали подниматься такими стадами, что мы едва успевали заряжать  ружья. В пылу перестрелки мы не обращали внимания на состояние нашего  дощаника, – как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать  убитую птицу и всем телом налег на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось  и торжественно пошло ко дну, к счастью, не на глубоком месте. Мы вскрикнули, но  уже было поздно: через мгновенье мы стояли в воде по горло, окруженные  всплывшими телами мертвых уток. Теперь я без хохота вспомнить не могу  испуганных и бледных лиц моих товарищей (вероятно, и мое лицо не отличалось  тогда румянцем); но в ту минуту, признаюсь, мне и в голову не приходило  смеяться. Каждый из нас держал свое ружье над головой, и Сучок, должно быть, по  привычке подражать господам, поднял шест свой кверху. Первый нарушил молчание  Ермолай.    

– Тьфу  ты, пропасть! – пробормотал он, плюнув в воду, – какая оказия! А все  ты, старый черт! – прибавил он с сердцем, обращаясь к Сучку. – Что  это у тебя за лодка?    

– Виноват, –  пролепетал старик.    

– Да  и ты хорош, – продолжал мой охотник, повернув голову в направлении  Владимира, – чего смотрел? чего не черпал? ты, ты, ты…    

Но  Владимиру было уже не до возражений: он дрожал, как лист, зуб на зуб не  попадал, и совершенно бессмысленно улыбался. Куда девалось его красноречие, его  чувство тонкого приличия и собственного достоинства!    

Проклятый  дощаник слабо колыхался под нашими ногами… В миг кораблекрушения вода нам  показалась чрезвычайно холодной, но мы скоро обтерпелись. Когда первый страх  прошел, я оглянулся; кругом, в десяти шагах от нас, росли тростники; вдали, над  их верхушками, виднелся берег. «Плохо!» – подумал я.    

– Как  нам быть? – спросил я Ермолая.    

– А  вот посмотрим: не ночевать же здесь, – ответил он. – На, ты, держи  ружье, – сказал он Владимиру.    

Владимир  беспрекословно повиновался.    

– Пойду  сыщу брод, – продолжал Ермолай с уверенностью, как будто во всяком пруде  непременно должен существовать брод, – взял у Сучка шест и отправился в  направлении берега, осторожно выщупывая дно.    

– Да  ты умеешь ли плавать? – спросил я его.    

– Нет,  не умею, – раздался его голос из-за тростника.    

– Ну,  так утонет, – равнодушно заметил Сучок, который и прежде испугался не  опасности, а нашего гнева, и теперь, совершенно успокоенный, только изредка  отдувался и, казалось, не чувствовал никакой надобности переменить свое  положение.    

– И  без всякой пользы пропадет-с, – жалобно прибавил Владимир.    

Ермолай  не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались  с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец  умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали,  даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами;  иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится,  «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами,  словно спать располагался.    

Наконец,  к неописанной нашей радости, Ермолай вернулся.    

– Ну,  что?    

– Был  на берегу; брод нашел… Пойдемте.    

Мы  хотели было тотчас же отправиться; но он сперва достал под водой из кармана  веревку, привязал убитых уток за лапки, взял оба конца в зубы и побрел вперед;  Владимир за ним, я за Владимиром. Сучок замыкал шествие. До берега было около  двухсот шагов, Ермолай шел смело и безостановочно (так хорошо заметил он  дорогу), лишь изредка покрикивая: «Левей, – тут направо колдобина!» или:  «Правей, – тут лево завязнешь…» Иногда вода доходила нам до горла, и раза  два бедный Сучок, будучи ниже всех нас ростом, захлебывался и пускал пузыри.  «Ну, ну, ну!» – грозно кричал на него Ермолай, – и Сучок карабкался,  болтал ногами, прыгал и таки выбирался на более мелкое место, но даже в  крайности не решался хвататься за полу моего сюртука. Измученные, грязные,  мокрые, мы достигли наконец берега.    

Часа два  спустя мы уже все сидели, по мере возможности обсушенные, в большом сенном  сарае и собирались ужинать. Кучер Иегудиил, человек чрезвычайно медлительный,  тяжелый на подъем, рассудительный и заспанный, стоял у ворот и усердно потчевал  табаком Сучка. (Я заметил, что кучера в России очень скоро дружатся.) Сучок  нюхал с остервенением, до тошноты: плевал, кашлял и, по-видимому, чувствовал  большое удовольствие. Владимир принимал томный вид, наклонял головку набок и  говорил мало. Ермолай вытирал наши ружья. Собаки с преувеличенной быстротой  вертели хвостами в ожидании овсянки; лошади топали и ржали под навесом… Солнце  садилось; широкими багровыми полосами разбегались его последние лучи; золотые  тучки расстилались по небу все мельче и мельче, словно вымытая, расчесанная  волна… На селе раздавались песни.    

 Бежин луг    

     

Был  прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда,  когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя  заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце – не огнистое,  не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед  бурей, но светлое и приветно лучезарное – мирно всплывает под узкой и длинной  тучкой, свежо просияет и погрузится в лиловый ее туман. Верхний, тонкий край  растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого  серебра… Но вот опять хлынули играющие лучи, – и весело и величаво, словно  взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется  множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями.  Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их  глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места;  далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать;  но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и  теплотой. Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и  кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся  сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру эти  облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым,  ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно  закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое  время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка,  затеплится на нем вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но  не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар  бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер  разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты – несомненный  признак постоянной погоды – высокими белыми столбами гуляют по дорогам через  пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за  час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погоды желает земледелец для  уборки хлеба…    

В такой  точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде, Тульской губернии.  Я нашел и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал  мне плечо; но уже вечерняя заря погасала, и в воздухе, еще светлом, хотя не  озаренном более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться  холодные тени, когда я решился наконец вернуться к себе домой. Быстрыми шагами  прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной  знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в  отдалении, увидал совершенно другие, мне не известные места. У ног моих  тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый  осинник. Я остановился в недоумении, оглянулся… «Эге! – подумал я, –  да это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо», – и, сам дивясь  своей ошибке, проворно спустился с холма. Меня тотчас охватила неприятная,  неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая высокая трава на дне  долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко. Я  поскорей выкарабкался на другую сторону и пошел, забирая влево, вдоль осинника.  Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и  дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый  ястребок, спеша в свое гнездо. «Вот как только я выйду на тот угол, –  думал я про себя, – тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!»    

Я  добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то  некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними,  далеко-далеко, виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?..  Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это  Парахинские кусты! – воскликнул я наконец, – точно! вон это, должно  быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно»!  Теперь опять нужно вправо взять".    

Я пошел  вправо, через кусты. Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча;  казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась  темнота. Мне попалась какая-то неторная, заросшая дорожка; я отправился по ней,  внимательно поглядывая вперед. Все кругом быстро чернело и утихало, – одни  перепела изредка кричали. Небольшая ночная птица, неслышно и низко мчавшаяся на  своих мягких крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я  вышел на опушку кустов и побрел по полю межой. Уже я с трудом различал  отдаленные предметы; поле неясно белело вокруг; за ним, с каждым мгновением  надвигаясь, громадными клубами вздымался угрюмый мрак. Глухо отдавались мои  шаги в застывающем воздухе. Побледневшее небо стало опять синеть – но то уже  была синева ночи. Звездочки замелькали, зашевелились на нем.    

Что я  было принял за рощу, оказалось темным и круглым бугром. «Да где же это я?» – повторил  я опять вслух, остановился в третий раз и вопросительно посмотрел на свою  английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих  тварей. Но умнейшая из четвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло  моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало  совестно перед ней, и я отчаянно устремился вперед, словно вдруг догадался,  куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной  лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид почти  правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько  больших, белых камней, – казалось, они сползлись туда для тайного  совещания, – и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло  висело над нею небо, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно  пискнул между камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я все еще  не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в  том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные  места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам –  наудалую… Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду  не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонек, не слышалось никакого  звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями,  кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я все шел и уже  собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной  бездной.    

Я быстро  отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко  под собою огромную равнину. Широкая река огибала ее уходящим от меня  полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали ее  теченье. Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом;  его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и  прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки,  которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма,  красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них  копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина  маленькой кудрявой головы…    

Я узнал  наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина  луга… Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору;  ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и в  обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков, дождаться зари. Я  благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю ухваченную  мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем  бросились на меня. Детские звонкие голоса раздались вокруг огней; два-три  мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики.  Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило  появление моей Дианки, и я подошел к ним.    

Я  ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Это просто  были крестьянские ребятишки из соседних деревень, которые стерегли табун. В  жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и  оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре  табун – большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых  полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком,  болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Легкая пыль желтым  столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот,  лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя  ноги, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейником в спутанной гриве.    

Я сказал  мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали,  посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег под обглоданный кустик и стал  глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто  замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая,  изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света  лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на  мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.  Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся  тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной,  или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву,  и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала  жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в  потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но  далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темное  чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным  великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий  запах – запах русской летней ночи. Кругом не слышалось почти никакого шума…  Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и  прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной… Одни  огоньки тихонько потрескивали.    

Мальчики  сидели вокруг них; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось  меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо  щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного  достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о  невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков был пять: Федя, Павлуша,  Илюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же  познакомить с ними читателя.)    

Первому,  старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик,  с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми  волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он  принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде,  а так, для забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой;  небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких  плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами  были точно его сапоги – не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были  всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот  большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котел,  тело приземистое, неуклюжее. Малый был неказистый, – что и  говорить! – а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да  и в голосе у него звучала сила. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она  состояла из простой замашной рубахи да из заплатанных портов. Лицо третьего,  Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно  выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не  шевелились, сдвинутые брови не расходились – он словно все щурился от огня. Его  желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной  шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были  новые лапти и онучи; толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана,  тщательно стягивала его опрятную черную свитку. И ему и Павлуше на вид было не  более двенадцати лет. Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое  любопытство своим задумчивым и печальным взором. Все лицо его было невелико,  худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить;  но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском  блестевшие глаза: они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на  языке, – на его языке по крайней мере, – не было слов. Он был  маленького роста, сложения тщедушного и одет довольно бедно. Последнего, Ваню,  я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под  угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую  голову. Этому мальчику было всего лет семь.    

Итак, я  лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик  висел над одним из огней; в нем варились «картошки», Павлуша наблюдал за ним и,  стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть  и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же  напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня  не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять  разговорились.    

Сперва  они покалякали о том и сем, о завтрашних работах, о лошадях; но вдруг Федя обратился  к Ильюше и, как бы возобновляя прерванный разговор, спросил его:    

– Ну,  и что ж ты, так и видел домового?    

– Нет,  я его не видал, да его и видеть нельзя, – отвечал Ильюша сиплым и слабым  голосом, звук которого как нельзя более соответствовал выражению его  лица, – а слышал… Да и не я один.    

– А  он у вас где водится? – спросил Павлуша.    

– В  старой рольне[14].    

– А  разве вы на фабрику ходите?    

– Как  же, ходим. Мы с братом, с Авдюшкой, в лисовщиках[15] состоим.    

– Вишь  ты – фабричные!..    

– Ну,  так как же ты его слышал? – спросил Федя.    

– А  вот как. Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой  Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым,  да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять – как  есть вся смена; но и пришлось нам в рольне заночевать, то есть не то чтобы этак  пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что, мол, вам, ребяткам,  домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите». Вот мы  остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну,  как домовой придет?.. И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то  над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у  колеса. Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел  он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит,  застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то[16] спущены. Дивимся мы: кто  ж это их поднял, что вода пошла; однако колесо повертелось, повертелось, да и  стало. Пошел тот опять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и этак  слушается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут… Ну,  подошел тот к нашей двери, подождал, подождал – дверь вдруг вся так и  распахнулась. Всполохнулись мы, смотрим – ничего… Вдруг, глядь, у одного чана  форма[17]  зашевелилась, поднялась, окунулась, походила, походила этак по воздуху, словно  кто ею полоскал, да и опять на место. Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя  да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел да вдруг как закашляет,  как заперхает, словно овца какая, да зычно так… Мы все так ворохом и свалились,  друг под дружку полезли… Уж как же мы напужались о ту пору!    

– Вишь  как! – промолвил Павел. – Чего ж он раскашлялся?    

– Не  знаю; может, от сырости.    

Все  помолчали.    

– А  что, – спросил Федя, – картошки сварились?    

Павлуша  пощупал их.    

– Нет,  еще сыры… Вишь, плеснула, – прибавил он, повернув лицо в направлении  реки, – должно быть, щука… А вон звездочка покатилась.    

– Нет,  я вам что, братцы, расскажу, – заговорил Костя тонким голоском, –  послушайте-ка, намеднись что тятя при мне рассказывал.    

– Ну,  слушаем, – с покровительствующим видом сказал Федя.    

– Вы  ведь знаете Гаврилу, слободского плотника?    

– Ну  да; знаем.    

– А  знаете ли, отчего он такой все невеселый, все молчит, знаете? Вот отчего он  такой невеселый. Пошел он раз, тятенька говорил, – пошел он, братцы мои, в  лес по орехи. Вот пошел он в лес по орехи, да и заблудился; зашел – Бог знает  куды зашел. Уж он ходил, ходил, братцы мои, – нет! не может найти дороги;  а уж ночь на дворе. Вот и присел он под дерево; давай, мол, дождусь  утра, – присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-то его зовет.  Смотрит – никого. Он опять задремал – опять зовут. Он опять глядит, глядит: а  перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовет, а сама помирает  со смеху, смеется… А месяц-то светит сильно, так сильно, явственно светит месяц  – все, братцы мои, видно. Вот зовет она его, и такая вся сама светленькая,  беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, – а то вот  еще карась бывает такой белесоватый, серебряный… Гаврила-то плотник так и  обмер, братцы мои, а она знай хохочет да его все к себе этак рукой зовет. Уж  Гаврила было и встал, послушался было русалки, братцы мои, да, знать, Господь  его надоумил: положил-таки на себя крест… А уж как ему было трудно крест-то  класть, братцы мои; говорит, рука просто как каменная, не ворочается… Ах ты  этакой, а!.. Вот как положил он крест, братцы мои, русалочка-то и смеяться  перестала, да вдруг как заплачет… Плачет она, братцы мои, глаза волосами  утирает, а волоса у нее зеленые, что твоя конопля. Вот поглядел, поглядел на  нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А  русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить  бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты  крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней». Тут  она, братцы мои, пропала, а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из  лесу, то есть, выйти… А только с тех пор он все невеселый ходит.    

– Эка! –  проговорил Федя после недолгого молчанья, – да как же это может этакая  лесная нечисть хрестиянскую душу спортить, – он же ее не послушался?    

– Да  вот поди ты! – сказал Костя. – И Гаврила баил, что голосок, мол, у  ней такой тоненький, жалобный, как у жабы.    

– Твой  батька сам это рассказывал? – продолжал Федя.    

– Сам.  Я лежал на полатях, все слышал.    

– Чудное  дело! Чего ему быть невеселым?.. А, знать, он ей понравился, что позвала его.    

– Да,  понравился! – подхватил Ильюша. – Как же! Защекотать она его хотела,  вот что она хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то.    

– А  ведь вот и здесь должны быть русалки, – заметил Федя.    

– Нет, –  отвечал Костя, – здесь место чистое, вольное. Одно – река близко.    

Все  смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий, почти  стенящий звук, один из тех непонятных ночных звуков, которые возникают иногда  среди глубокой тишины, поднимаются, стоят в воздухе и медленно разносятся  наконец, как бы замирая. Прислушаешься – и как будто нет ничего, а звенит.  Казалось, кто-то долго, долго прокричал под самым небосклоном, кто-то другой  как будто отозвался ему в лесу тонким, острым хохотом, и слабый, шипящий свист  промчался по реке. Мальчики переглянулись, вздрогнули…    

– С  нами крестная сила! – шепнул Илья.    

– Эх  вы, вороны! – крикнул Павел. – Чего всполохнулись? Посмотрите-ка,  картошки сварились. (Все пододвинулись к котельчику и начали есть дымящийся картофель;  один Ваня не шевельнулся.) Что же ты? – сказал Павел.    

Но он не  вылез из-под своей рогожи. Котельчик скоро весь опорожнился.    

– А  слыхали вы, ребятки, – начал Ильюша, – что намеднись у нас на  Варнавицах приключилось?    

– На  плотине-то? – спросил Федя.    

– Да,  да, на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место, так нечистое, и глухое  такое. Кругом все такие буераки, овраги, а в оврагах все казюли[18] водятся.    

– Ну,  что такое случилось? сказывай…    

– А  вот что случилось. Ты, может быть, Федя, не знаешь а только там у нас  утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще был глубок;  только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так – бугорочек… Вот, на  днях, зовет приказчик псаря Ермила; говорит: «Ступай, мол, Ермил, на пошту».  Ермил у нас завсегда на пошту ездит; собак-то он всех своих поморил: не живут  они у него отчего-то, так-таки никогда и не жили, а псарь он хороший, всем  взял. Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, но а едет назад уж  он хмелен. А ночь, и светлая ночь: месяц светит… Вот и едет Ермил через  плотину: такая уж его дорога вышла. Едет он этак, псарь Ермил, и видит: у  утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает.  Вот и думает Ермил: «Сем возьму его, – что ему так пропадать», да и слез,  и взял его на руки… Но а барашек – ничего. Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от  него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее с  барашком и поехал опять: барашка перед собой держит. Смотрит он на него, и  барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что  мол, не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал  он его этак по шерсти гладить, – говорит: «Бяша, бяша!» А баран-то вдруг  как оскалит зубы, да ему тоже: «Бяша, бяша…»    

Не успел  рассказчик произнести это последнее слово, как вдруг обе собаки разом поднялись,  с судорожным лаем ринулись прочь от огня и исчезли во мраке. Все мальчики  перепугались. Ваня выскочил из-под своей рогожи. Павлуша с криком бросился  вслед за собаками. Лай их быстро удалялся… Послышалась беспокойная беготня  встревоженного табуна. Павлуша громко кричал: «Серый! Жучка!..» Через несколько  мгновений лай замолк; голос Павла принесся уже издалека… Прошло еще немного  времени; мальчики с недоумением переглядывались, как бы выжидая, что-то будет…  Внезапно раздался топот скачущей лошади; круто остановилась она у самого  костра, и, уцепившись за гриву, проворно спрыгнул с нее Павлуша. Обе собаки  также вскочили в кружок света и тотчас сели, высунув красные языки.    

– Что  там? что такое? – спросили мальчики.    

– Ничего, –  отвечал Павел, махнув рукой на лошадь, – так, что-то собаки зачуяли. Я  думал, волк, – прибавил он равнодушным голосом, проворно дыша всей грудью.    

Я  невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновение. Его  некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой  решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал  один на волка… «Что за славный мальчик!» – думал я, глядя на него.    

– А  видали их, что ли, волков-то? – спросил трусишка Костя.    

– Их  всегда здесь много, – отвечал Павел, – да они беспокойны только  зимой.    

Он опять  прикорнул перед огнем. Садясь на землю, уронил он руку на мохнатый затылок  одной из собак, и долго не поворачивало головы обрадованное животное, с  признательной гордостью посматривая сбоку на Павлушу.    

Ваня  опять забился под рогожку.    

– А  какие ты нам, Илюшка, страхи рассказывал, – заговорил Федя, которому, как  сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам же он говорил мало,  как бы боясь уронить свое достоинство). – Да и собак тут нелегкая дернула  залаять… А точно, я слышал, это место у вас нечистое.    

– Варнавицы?..  Еще бы! еще какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали –  покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает,  чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка,  Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»    

– Он  его спросил? – перебил изумленный Федя.    

– Да,  спросил.    

– Ну,  молодец же после этого Трофимыч… Ну, и что ж тот?    

– Разрыв-травы,  говорит, ищу. – Да так глухо говорит, глухо: – Разрыв-травы. – А на  что тебе, батюшка Иван Иваныч, разрыв-травы? – Давит, говорит, могила  давит, Трофимыч: вон хочется, вон…    

– Вишь  какой! – заметил Федя, – мало, знать, пожил.    

– Экое  диво! – промолвил Костя. – Я думал, покойников можно только в  родительскую субботу видеть.    

– Покойников  во всяк час видеть можно, – с уверенностью подхватил Ильюша, который,  сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… – Но а в родительскую  субботу ты можешь и живого увидать, за кем, то есть, в том году очередь  помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу  глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году.  Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.    

– Ну,  и видела она кого-нибудь? – с любопытством спросил Костя.    

– Как  же. Перво-наперво она сидела долго, долго, никого не видала и не слыхала…  только все как будто собачка этак залает, залает где-то… Вдруг, смотрит: идет по  дорожке мальчик в одной рубашонке. Она приглянулась – Ивашка Федосеев идет…    

– Тот,  что умер весной? – перебил Федя.    

– Тот  самый. Идет и головушки не подымает… А узнала его Ульяна… Но а потом смотрит:  баба идет. Она вглядываться, вглядываться, – ах ты, Господи! – сама  идет по дороге, сама Ульяна.    

– Неужто  сама? – спросил Федя.    

– Ей-Богу,  сама.    

– Ну  что ж, ведь она еще не умерла?    

– Да  году-то еще не прошло. А ты посмотри на нее: в чем душа держится.    

Все  опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев на огонь. Резко зачернелись  они на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться,  приподнимая обожженные концы. Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все  стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись белый голубок, – налетел  прямо в это отражение, пугливо повертелся на одном месте, весь обливаясь  горячим блеском, и исчез, звеня крылами.    

– Знать,  от дому отбился, – заметил Павел. – Теперь будет лететь, покуда на  что наткнется, и где ткнет, там и ночует до зари.    

– А  что, Павлуша, – промолвил Костя, – не праведная ли эта душа летела на  небо, ась?    

Павел  бросил другую горсть сучьев на огонь.    

– Может  быть, – проговорил он наконец.    

– А  скажи, пожалуй, Павлуша, – начал Федя, – что, у вас тоже в Шаламове  было видать предвиденье-то небесное[19]?    

– Как  солнца-то не стало видно? Как же.    

– Чай,  напугались и вы?    

– Да  не мы одни. Барин-то наш, хоша и толковал нам напредки, что, дескать, будет вам  предвиденье, а как затемнело, сам, говорят, так перетрусился, что на-поди. А на  дворовой избе баба-стряпуха, так та, как только затемнело, слышь, взяла да  ухватом все горшки перебила в печи: «Кому теперь есть, говорит, наступило  светопрестановление». Так шти и потекли. А у нас на деревне такие, брат, слухи  ходили, что, мол, белые волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица  полетит, а то и самого Тришку[20]  увидят.    

– Какого  это Тришку? – спросил Костя.    

– А  ты не знаешь? – с жаром подхватил Ильюша. – Ну, брат, откентелева же  ты, что Тришки не знаешь? Сидни же у вас в деревне сидят, вот уж точно сидни!  Тришка – эвто будет такой человек удивительный, который придет; а придет он,  когда наступят последние времена. И будет он такой удивительный человек, что  его и взять нельзя будет, и ничего ему сделать нельзя будет: такой уж будет  удивительный человек. Захотят его, например, взять хрестьяне; выйдут на него с  дубьем, оцепят его, но а он им глаза отведет – так отведет им глаза, что они же  сами друг друга побьют. В острог его посадят, например, – он попросит  водицы испить в ковшике: ему принесут ковшик, а он нырнет туда, да и поминай  как звали. Цепи на него наденут, а он в ладошки затрепещется – они с него так и  попадают. Ну, и будет ходить этот Тришка по селам да по городам; и будет этот  Тришка, лукавый человек, соблазнять народ хрестиянский… ну, а сделать ему  нельзя будет ничего… Уж такой он будет удивительный, лукавый человек.    

– Ну  да, – продолжал Павел своим неторопливым голосом, – такой. Вот его-то  и ждали у нас. Говорили старики, что вот, мол, как только предвиденье небесное  зачнется, так Тришка и придет. Вот и зачалось предвиденье. Высыпал весь народ  на улицу, в поле, ждет, что будет. А у нас, вы знаете, место видное,  привольное. Смотрят – вдруг от слободки с горы идет какой-то человек, такой  мудреный, голова такая удивительная… Все как крикнут: «Ой, Тришка идет! ой,  Тришка идет!» – да кто куды! Староста наш в канаву залез; старостиха в  подворотне застряла, благим матом кричит, свою же дверную собаку так запужала,  что та с цепи долой, да через плетень, да в лес; а Кузькин отец, Дорофеич,  вскочил в овес, присел, да и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть  птицу-то враг, душегубец, пожалеет». Таково-то все переполошились!.. А человек-то  это шел наш бочар, Вавила: жбан себе новый купил да на голову пустой жбан и  надел.    

Все  мальчики засмеялись и опять приумолкли на мгновенье, как это часто случается с  людьми, разговаривающими на открытом воздухе. Я поглядел кругом: торжественно и  царственно стояла ночь; сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая  теплынь, и еще долго было ей лежать мягким пологом на заснувших полях; еще  много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра,  до первых росинок зари. Луны не было на небе: она в ту пору поздно всходила.  Бесчисленные золотые звезды, казалось, тихо текли все, наперерыв мерцая, по  направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно  чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли…    

Странный,  резкий, болезненный крик раздался вдруг два раза сряду над рекой и, спустя несколько  мгновений, повторился уже далее…    

Костя  вздрогнул. «Что это?»    

– Это  цапля кричит, – спокойно возразил Павел.    

– Цапля, –  повторил Костя… – А что такое, Павлуша, я вчера слышал вечером, – прибавил  он, помолчав немного, – ты, может быть, знаешь…    

– Что  ты слышал?    

– А  вот что я слышал. Шел я из Каменной Гряды в Шашкино; а шел сперва все нашим  орешником, а потом лужком пошел – знаешь, там, где он сугибелью[21] выходит, – там ведь  есть бучило[22];  знаешь, оно еще все камышом заросло; вот пошел я мимо этого бучила, братцы мои,  и вдруг из того-то бучила как застонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо:  у-у… у-у… у-у! Страх такой меня взял, братцы мои: время-то позднее, да и голос  такой болезный. Так вот, кажется, сам бы и заплакал… Что бы это такое было?  ась?    

– В  этом бучиле в запрошлом лете Акима-лесника утопили воры, – заметил  Павлуша, – так, может быть, его душа жалобится.    

– А  ведь и то, братцы мои, – возразил Костя, расширив свои и без того огромные  глаза… – Я и не знал, что Акима в том бучиле утопили: я бы еще не так  напужался.    

– А  то, говорят, есть такие лягушки махонькие, – продолжал Павел, –  которые так жалобно кричат.    

– Лягушки?  Ну, нет, это не лягушки… какие это… (Цапля опять прокричала над рекой.) Эк  ее! – невольно произнес Костя, – словно леший кричит.    

– Леший  не кричит, он немой, – подхватил Ильюша, – он только в ладоши хлопает  да трещит…    

– А  ты его видал, лешего-то, что ли? – насмешливо перебил его Федя.    

– Нет,  не видал, и сохрани Бог его видеть; но а другие видели. Вот на днях он у нас  мужичка обошел: водил, водил его по лесу, и все вокруг одной поляны… Едва-те к  свету домой добился.    

– Ну,  и видел он его?    

– Видел.  Говорит, такой стоит большой, большой, темный, окутанный, этак словно за деревом,  хорошенько не разберешь, словно от месяца прячется, и глядит, глядит  глазищами-то, моргает ими, моргает…    

– Эх  ты! – воскликнул Федя, слегка вздрогнув и передернув плечами, –  пфу!..    

– И  зачем эта погань в свете развелась? – заметил Павел. – Не понимаю,  право!    

– Не  бранись, смотри, услышит, – заметил Илья.    

Настало  опять молчание.    

– Гляньте-ка,  гляньте-ка, ребятки, – раздался вдруг детский голос Вани, – гляньте  на Божьи звездочки, – что пчелки роятся!    

Он  выставил свое свежее личико из-под рогожи, оперся на кулачок и медленно поднял  кверху свои большие тихие глаза. Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не  скоро опустились.    

– А  что, Ваня, – ласково заговорил Федя, – что, твоя сестра Анютка  здорова?    

– Здорова, –  отвечал Ваня, слегка картавя.    

– Ты  ей скажи – что она к нам, отчего не ходит?..    

– Не  знаю.    

– Ты  ей скажи, чтобы она ходила.    

– Скажу.    

– Ты  ей скажи, что я ей гостинца дам.    

– А  мне дашь?    

– И  тебе дам.    

Ваня  вздохнул.    

– Ну,  нет, мне не надо. Дай уж лучше ей: она такая у нас добренькая.    

И Ваня  опять положил свою голову на землю. Павел встал и взял в руку пустой котельчик.    

– Куда  ты? – спросил его Федя.    

– К  реке, водицы зачерпнуть: водицы захотелось испить.    

Собаки  поднялись и пошли за ним.    

– Смотри  не упади в реку! – крикнул ему вслед Ильюша.    

– Отчего  ему упасть? – сказал Федя, – он остережется.    

– Да,  остережется. Всяко бывает: он вот нагнется, станет черпать воду, а водяной его  за руку схватит да потащит к себе. Станут потом говорить: упал, дескать, малый  в воду… А какое упал?.. Во-вон, в камыши полез, – прибавил он,  прислушиваясь.    

Камыши  точно, раздвигаясь, «шуршали», как говорится у нас.    

– А  правда ли, – спросил Костя, – что Акулина-дурочка с тех пор и  рехнулась, как в воде побывала?    

– С  тех пор… Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее  испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут. Вот он ее, там у себя на дне,  и испортил.    

(Я сам  не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как  уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по  целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки  к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке.  Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно  хохочет.)    

– А  говорят, – продолжал Костя, – Акулина оттого в реку и кинулась, что  ее полюбовник обманул.    

– От  того самого.    

– А  помнишь Васю? – печально прибавил Костя.    

– Какого  Васю? – спросил Федя.    

– А  вот того, что утонул, – отвечал Костя, – в этой вот в самой реке. Уж  какой же мальчик был! и-их, какой мальчик был! Мать-то его, Феклиста, уж как же  она его любила, Васю-то! И словно чуяла она, Феклиста-то, что ему от воды  погибель произойдет. Бывало, пойдет-от Вася с нами, с ребятками, летом в речку  купаться, – она так вся и встрепещется. Другие бабы ничего, идут себе мимо  с корытами, переваливаются, а Феклиста поставит корыто наземь и станет его  кликать: «Вернись, мол, вернись, мой светик! ох, вернись, соколик!» И как  утонул. Господь знает. Играл на бережку, и мать тут же была, сено сгребала;  вдруг слышит, словно кто пузыри по воде пускает, – глядь, а только уж одна  Васина шапонька по воде плывет. Ведь вот с тех пор и Феклиста не в своем уме:  придет да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет  песенку, – помните, Вася-то все такую песенку певал, – вот ее-то она  и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…    

– А  вот Павлуша идет, – молвил Федя.    

Павел  подошел к огню с полным котельчиком в руке.    

– Что,  ребята, – начал он, помолчав, – неладно дело.    

– А  что? – торопливо спросил Костя.    

– Я  Васин голос слышал.    

Все так  и вздрогнули.    

– Что  ты, что ты? – пролепетал Костя.    

– Ей-Богу.  Только стал я к воде нагибаться, слышу вдруг зовут меня этак Васиным голоском и  словно из-под воды: «Павлуша, а Павлуша!» Я слушаю; а тот опять зовет:  «Павлуша, подь сюда». Я отошел. Однако воды зачерпнул.    

– Ах  ты, Господи! ах ты, Господи! – проговорили мальчики, крестясь.    

– Ведь  это тебя водяной звал, Павел, – прибавил Федя… – А мы только что о нем, о  Васе-то, говорили.    

– Ах,  это примета дурная, – с расстановкой проговорил Ильюша.    

– Ну,  ничего, пущай! – произнес Павел решительно и сел опять, – своей  судьбы не минуешь.    

Мальчики  приутихли. Видно было, что слова Павла произвели на них глубокое впечатление.  Они стали укладываться перед огнем, как бы собираясь спать.    

– Что  это? – спросил вдруг Костя, приподняв голову.    

Павел  прислушался.    

– Это  кулички летят, посвистывают.    

– Куда  ж они летят?    

– А  туда, где, говорят, зимы не бывает.    

– А  разве есть такая земля?    

– Есть.    

– Далеко?    

– Далеко,  далеко, за теплыми морями.    

Костя  вздохнул и закрыл глаза.    

Уже  более трех часов протекло с тех пор, как я присоседился к мальчикам. Месяц  взошел наконец; я его не тотчас заметил: так он был мал и узок. Эта безлунная  ночь, казалось, была все так же великолепна, как и прежде… Но уже склонились к  темному краю земли многие звезды, еще недавно высоко стоявшие на небе; все  совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает все только к утру: все  спало крепким, неподвижным, передрассветным сном. В воздухе уже не так сильно  пахло, – в нем снова как будто разливалась сырость… Недолги летние ночи!..  Разговор мальчиков угасал вместе с огнями… Собаки даже дремали; лошади, сколько  я мог различить, при чуть брезжущем, слабо льющемся свете звезд, тоже лежали,  понурив головы… Сладкое забытье напало на меня; оно перешло в дремоту.    

Свежая  струя пробежала по моему лицу. Я открыл глаза: утро зачиналось. Еще нигде не  румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Все стало видно, хотя смутно  видно, кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали  слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали  раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошел бродить и  порхать над землею. Тело мое ответило ему легкой, веселой дрожью. Я проворно  встал и подошел к мальчикам. Они все спали как убитые вокруг тлеющего костра;  один Павел приподнялся до половины и пристально поглядел на меня.    

Я кивнул  ему головой и пошел восвояси вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух  верст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди, по  зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по  сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего  тумана, – полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого,  горячего света… Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило.  Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и  ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и  вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун…    

Я, к  сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не стало. Он не утонул: он  убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!    

 Касьян с Красивой мечи    

     

Я  возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего  облачного дня (известно, что в такие дни жара бывает иногда еще несноснее, чем  в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением  предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с  выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, – как вдруг  внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными  телодвижениями моего кучера, до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я.  Он задергал вожжами, завозился на облучке и начал покрикивать на лошадей, то и  дело поглядывая куда-то в сторону. Я осмотрелся. Мы ехали по широкой  распаханной равнине; чрезвычайно пологими, волнообразными раскатами сбегали в  нее невысокие, тоже распаханные холмы; взор обнимал всего каких-нибудь пять  верст пустынного пространства; вдали небольшие березовые рощи своими  округленно-зубчатыми верхушками одни нарушали почти прямую черту небосклона.  Узкие тропинки тянулись по полям, пропадали в лощинках, вились по пригоркам, и  на одной из них, которой в пятистах шагах впереди от нас приходилось пересекать  нашу дорогу, различил я какой-то поезд. На него-то поглядывал мой кучер.    

Это были  похороны. Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник;  дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика, с обнаженными  головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом. Тонкий,  жалобный голосок одной из них вдруг долетел до моего слуха; я прислушался: она  голосила. Уныло раздавался среди пустых полей этот переливчатый, однообразный,  безнадежно-скорбный напев. Кучер погнал лошадей: он желал предупредить этот  поезд. Встретить на дороге покойника – дурная примета. Ему действительно  удалось проскакать по дороге прежде, чем покойник успел добраться до нее; но мы  еще не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она  накренилась, чуть не завалилась. Кучер остановил разбежавшихся лошадей,  нагнулся с облучка, посмотрел, махнул рукой и плюнул.    

– Что  там такое? – спросил я.    

Кучер  мой слез молча и не торопясь.    

– Да  что такое?    

– Ось  сломалась… перегорела, – мрачно отвечал он и с таким негодованием поправил  вдруг шлею на пристяжной, что та совсем покачнулась было набок, однако устояла,  фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена  передней ноги.    

Я слез и  постоял некоторое время на дороге, смутно предаваясь чувству неприятного недоумения.  Правое колесо почти совершенно подвернулось под телегу и, казалось, с немым  отчаянием поднимало кверху свою ступицу.    

– Что  теперь делать? – спросил я наконец.    

– Вон  кто виноват! – сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд, который успел  уже свернуть на дорогу и приближался к нам, – уж я всегда это  замечал, – продолжал он, – это примета верная – встретить покойника…  Да.    

И он  опять обеспокоил пристяжную, которая, видя его нерасположение и суровость, решилась  остаться неподвижною и только изредка и скромно помахивала хвостом. Я походил  немного взад и вперед и опять остановился перед колесом.    

Между  тем покойник нагнал нас. Тихо свернув с дороги на траву, потянулось мимо нашей  телеги печальное шествие. Мы с кучером сняли шапки, раскланялись с священником,  переглянулись с носильщиками. Они выступали с трудом; высоко поднимались их  широкие груди. Из двух баб, шедших за гробом, одна была очень стара и бледна;  неподвижные ее черты, жестоко искаженные горестью, хранили выражение строгой,  торжественной важности. Она шла молча, изредка поднося худую руку к тонким  ввалившимся губам. У другой бабы, молодой женщины лет двадцати пяти, глаза были  красны и влажны, и все лицо опухло от плача; поравнявшись с нами, она перестала  голосить и закрылась рукавом… Но вот покойник миновал нас, выбрался опять на  дорогу, и опять раздалось ее жалобное, надрывающее душу пение. Безмолвно  проводив глазами мерно колыхавшийся гроб, кучер мой обратился ко мне.    

– Это  Мартына-плотника хоронят, – заговорил он, – что с Рябой.    

– А  ты почему знаешь?    

– Я  по бабам узнал. Старая-то – его мать, а молодая – жена.    

– Он  болен был, что ли?    

– Да…  горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали…  А плотник был хороший; зашибал маненько, а хороший был плотник. Вишь, баба-то  его как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи  слезы та же вода… Да.    

И он  нагнулся, пролез под поводом пристяжной и ухватился обеими руками за дугу.    

– Однако, –  заметил я, – что ж нам делать?    

Кучер  мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку,  потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду,  подошел к колесу – подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под  полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в  тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял  табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием  продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися  глазами, погрузился в глубокое раздумье.    

– Ну,  что? – проговорил я наконец.    

Кучер  мой бережно вложил тавлинку в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи  рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок.    

– Куда  же ты? – спросил я его не без изумления.    

– Извольте  садиться, – спокойно отвечал он и подобрал вожжи.    

– Да  как же мы поедем?    

– Уж  поедем-с.    

– Да  ось…    

– Извольте  садиться.    

– Да  ось сломалась…    

– Сломалась-то  она сломалась; ну, а до выселок доберемся… шагом, то есть. Тут вот за рощей  направо есть выселки, Юдиными прозываются.    

– И  ты думаешь, мы доедем?    

Кучер  мой не удостоил меня ответом.    

– Я  лучше пешком пойду, – сказал я.    

– Как  угодно-с…    

И он  махнул кнутом. Лошади тронулись.    

Мы  действительно добрались до выселков, хотя правое переднее колесо едва держалось  и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть не слетело;  но кучер мой закричал на него озлобленным голосом, и мы благополучно  спустились.    

Юдины  выселки состояли из шести низеньких и маленьких избушек, уже успевших скривиться  набок, хотя их, вероятно, поставили недавно: дворы не у всех были обнесены  плетнем. Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой души; даже куриц  не было видно на улице, даже собак; только одна, черная, с куцым хвостом,  торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно  быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота. Я зашел  в первую избу, отворил дверь в сени, окликнул хозяев – никто не отвечал мне. Я  кликнул еще раз: голодное мяуканье раздалось за другой дверью. Я толкнул ее ногой:  худая кошка шмыгнула мимо меня, сверкнув во тьме зелеными глазами. Я всунул  голову в комнату, посмотрел: темно, дымно и пусто. Я отправился на двор, и там  никого не было… В загородке теленок промычал; хромой серый гусь отковылял  немного в сторону. Я перешел во вторую избу – и во второй избе ни души. Я на  двор…    

По самой  середине ярко освещенного двора, на самом, как говорится, припеке, лежал, лицом  к земле и накрывши голову армяком, как мне показалось, мальчик. В нескольких  шагах от него, возле плохой тележонки, стояла, под соломенным навесом, худая  лошаденка в оборванной сбруе. Солнечный свет, падая струями сквозь узкие  отверстия обветшалого намета, пестрил небольшими светлыми пятнами ее косматую  красно-гнедую шерсть. Тут же, в высокой скворечнице, болтали скворцы, с  спокойным любопытством поглядывая вниз из своего воздушного домика. Я подошел к  спящему, начал его будить…    

Он  поднял голову, увидал меня и тотчас вскочил на ноги… «Что, что надо? что  такое?» – забормотал он спросонья.    

Я не  тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность. Вообразите себе  карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком,  карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые,  как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было  чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был  необыкновенен и странен его взгляд.    

– Что  надо? – спросил он меня опять.    

Я  объяснил ему, в чем было дело, он слушал меня, не спуская с меня своих медленно  моргавших глаз.    

– Так  нельзя ли нам новую ось достать? – сказал я наконец, – я бы с  удовольствием заплатил.    

– А  вы кто такие? Охотники, что ли? – спросил он, окинув меня взором с ног до  головы.    

– Охотники.    

– Пташек  небесных стреляете небось?.. зверей лесных?.. И не грех вам Божьих пташек убивать,  кровь проливать неповинную?    

Странный  старичок говорил очень протяжно. Звук его голоса также изумил меня. В нем не  только не слышалось ничего дряхлого, – он был удивительно сладок, молод и  почти женски нежен.    

– Оси  у меня нет, – прибавил он после небольшого молчания, – эта вот не  годится (он указал на свою тележку), у вас, чай, телега большая.    

– А  в деревне найти можно?    

– Какая  тут деревня!.. Здесь ни у кого нет… Да и дома нет никого: все на работе. Ступайте, –  промолвил он вдруг и лег опять на землю.    

Я никак  не ожидал этого заключения.    

– Послушай,  старик, – заговорил я, коснувшись до его плеча, – сделай одолжение,  помоги.    

– Ступайте  с Богом! Я устал: в город ездил, – сказал он мне и потащил себе армяк на  голову.    

– Да  сделай же одолжение, – продолжал я, – я… я заплачу.    

– Не  надо мне твоей платы.    

– Да  пожалуйста, старик…    

Он  приподнялся до половины и сел, скрестив свои тонкие ножки.    

– Я  бы тебя свел, пожалуй, на ссечки[23].  Тут у нас купцы рощу купили, – Бог им судья, сводят рощу-то, и контору  выстроили, Бог им судья. Там бы ты у них ось и заказал или готовую купил.    

– И  прекрасно! – радостно воскликнул я. – Прекрасно!.. пойдем.    

– Дубовую  ось, хорошую, – продолжал он, не поднимаясь с места.    

– А  далеко до тех ссечек?    

– Три  версты.    

– Ну  что ж! Мы можем на твоей тележке доехать.    

– Да  нет…    

– Ну,  пойдем, – сказал я, – пойдем, старик! Кучер нас на улице дожидается.    

Старик  неохотно встал и вышел за мной на улицу. Кучер мой находился в раздраженном  состоянии духа: он собрался было попоить лошадей, но воды в колодце оказалось  чрезвычайно мало, и вкус ее был нехороший, а это, как говорят кучера, первое  дело… Однако при виде старика он осклабился, закивал головой и воскликнул:    

– А,  Касьянушка! здорово!    

– Здорово,  Ерофей, справедливый человек! – отвечал Касьян унылым голосом.    

Я тотчас  сообщил кучеру его предложение; Ерофей объявил свое согласие и въехал на двор.  Пока он с обдуманной хлопотливостью отпрягал лошадей, старик стоял, прислонись  плечом к воротам, и невесело посматривал то на него, то на меня. Он как будто  недоумевал: его, сколько я мог заметить, не слишком радовало наше внезапное  посещение.    

– А  разве и тебя переселили? – спросил его вдруг Ерофей, снимая дугу.    

– И  меня.    

– Эк! –  проговорил мой кучер сквозь зубы. – Знаешь, Мартын-то, плотник… ты ведь рябовского  Мартына знаешь?    

– Знаю.    

– Ну,  он умер. Мы сейчас его гроб повстречали.    

Касьян  вздрогнул.    

– Умер? –  проговорил он и потупился.    

– Да,  умер. Что ж ты его не вылечил, а? Ведь ты, говорят, лечишь, ты лекарка.    

Мой  кучер видимо потешался, глумился над стариком.    

– А  это твоя телега, что ли? – прибавил он, указывая на нее плечом.    

– Моя.    

– Ну,  телега… телега! – повторил он и, взяв ее за оглобли, чуть не опрокинул  кверху дном… – Телега!.. А на чем же вы на ссечки поедете?.. В эти оглобли нашу  лошадь не впряжешь: наши лошади большие, а это что такое?    

– А  не знаю, – отвечал Касьян, – на чем вы поедете; разве вот на этом  животике, – прибавил он со вздохом.    

– На  этом-то? – подхватил Ерофей и, подойдя к Касьяновой клячонке, презрительно  ткнул ее третьим пальцем правой руки в шею. – Ишь, – прибавил он с  укоризной, – заснула, ворона!    

Я  попросил Ерофея заложить ее поскорей. Мне самому захотелось съездить с Касьяном  на ссечки: там часто водятся тетерева. Когда уже тележка была совсем готова, и  я кое-как вместе с своей собакой уже уместился на ее покоробленном лубочном  дне, и Касьян, сжавшись в комочек и с прежним унылым выражением на лице, тоже сидел  на передней грядке, – Ерофей подошел ко мне и с таинственным видом  прошептал:    

– И  хорошо сделали, батюшка, что с ним поехали. Ведь он такой, ведь он юродивец, и  прозвище-то ему: Блоха. Я не знаю, как вы понять-то его могли…    

Я хотел  было заметить Ерофею, что до сих пор Касьян мне казался весьма рассудительным  человеком, но кучер мой тотчас продолжал тем же голосом:    

– Вы  только смотрите, того, туда ли он вас привезет. Да ось-то сами извольте  выбрать: поздоровее ось извольте взять… А что, Блоха, – прибавил он  громко, – что, у вас хлебушком можно разжиться?    

– Поищи,  может, найдется, – отвечал Касьян, дернул вожжами, и мы покатили.    

Лошадка  его, к истинному моему удивлению, бежала очень недурно. В течение всей дороги  Касьян сохранял упорное молчание и на мои вопросы отвечал отрывисто и нехотя.  Мы скоро доехали до ссечек, а там добрались и до конторы, высокой избы, одиноко  стоявшей над небольшим оврагом, на скорую руку перехваченным плотиной и  превращенным в пруд. Я нашел в этой конторе двух молодых купеческих приказчиков,  с белыми, как снег, зубами, сладкими глазами, сладкой и бойкой речью и  сладкоплутоватой улыбочкой, сторговал у них ось и отправился на ссечки. Я  думал, что Касьян останется при лошади, будет дожидаться меня, но он вдруг  подошел ко мне.    

– А  что, пташек стрелять идешь? – заговорил он, – а?    

– Да,  если найду.    

– Я  пойду с тобой… Можно?    

– Можно,  можно.    

И мы  пошли. Вырубленного места было всего с версту. Я, признаюсь, больше глядел на  Касьяна, чем на свою собаку. Недаром его прозвали Блохой. Его черная, ничем не  прикрытая головка (впрочем, его волосы могли заменить любую шапку) так и  мелькала в кустах. Он ходил необыкновенно проворно и словно все подпрыгивал на  ходу, беспрестанно нагибался, срывал какие-то травки, совал их за пазуху,  бормотал себе что-то под нос и все поглядывал на меня и на мою собаку, да таким  пытливым, странным взглядом. В низких кустах, «в мелочах», и на осечках часто  держатся маленькие серые птички, которые то и дело перемещаются с деревца на деревцо  и посвистывают, внезапно ныряя на лету. Касьян их передразнивал, перекликался с  ними; поршок[24]  полетел, чиликая, у него из-под ног – он зачиликал ему вслед; жаворонок стал  спускаться над ним, трепеща крылами и звонко распевая, – Касьян подхватил  его песенку. Со мной он все не заговаривал…    

Погода  была прекрасная, еще прекраснее, чем прежде; но жара все не унималась. По ясному  небу едва-едва неслись высокие и редкие облака, изжелта-белые, как весенний  запоздалый снег, плоские и продолговатые, как опустившиеся паруса. Их узорчатые  края, пушистые и легкие, как хлопчатая бумага, медленно, но видимо изменялись с  каждым мгновением; они таяли, эти облака, и от них не падало тени. Мы долго  бродили с Касьяном по ссечкам. Молодые отпрыски, еще не успевшие вытянуться  выше аршина, окружали своими тонкими, гладкими стебельками почерневшие, низкие  пни; круглые губчатые наросты с серыми каймами, те самые наросты, из которых вываривают  трут, лепились к этим пням; земляника пускала по ним свои розовые усики; грибы  тут же тесно сидели семьями. Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной  траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого  металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду  пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты,  наполовину лиловые, наполовину желтые цветы ивана-да-марьи; кое-где, возле  заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначались полосами красной  мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные  саженями; слабая тень падала от них косыми четвероугольниками, – другой  тени не было нигде. Легкий ветерок то просыпался, то утихал: подует вдруг прямо  в лицо и как будто разыграется, – все весело зашумит, закивает и  задвижется кругом, грациозно закачаются гибкие концы папоротников, – обрадуешься  ему… но вот уж он опять замер, и все опять стихло. Одни кузнечики дружно  трещат, словно озлобленные, – и утомителен этот непрестанный, кислый и  сухой звук. Он идет к неотступному жару полудня; он словно рожден им, словно  вызван им из раскаленной земли.    

Не  наткнувшись ни на один выводок, дошли мы наконец до новых ссечек. Там недавно  срубленные осины печально тянулись по земле, придавив собою и траву, и мелкий  кустарник; на иных листья, еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с  неподвижных веток; на других они уже засохли и покоробились. От свежих  золотисто-белых щепок, грудами лежавших около ярко-влажных пней, веяло  особенным, чрезвычайно приятным, горьким запахом. Вдали, ближе к роще, глухо  стучали топоры, и по временам, торжественно и тихо, словно кланяясь и расширяя  руки, спускалось кудрявое дерево…    

Долго не  находил я никакой дичи; наконец из широкого дубового куста, насквозь проросшего  полынью, полетел коростель. Я ударил; он перевернулся на воздухе и упал.  Услышав выстрел, Касьян быстро закрыл глаза рукой и не шевельнулся, пока я не  зарядил ружья и не поднял коростеля. Когда же я отправился далее, он подошел к  месту, где упала убитая птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько  капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня… Я слышал после, как он  шептал: «Грех!.. Ах, вот это грех!»    

Жара  заставила нас наконец войти в рощу. Я бросился под высокий куст орешника, над которым  молодой, стройный клен красиво раскинул свои легкие ветки. Касьян присел на  толстый конец срубленной березы. Я глядел на него. Листья слабо колебались в  вышине, и их жидко-зеленоватые тени тихо скользили взад и вперед по его  тщедушному телу, кое-как закутанному в темный армяк, по его маленькому лицу. Он  не поднимал головы. Наскучив его безмолвием, я лег на спину и начал любоваться  мирной игрой перепутанных листьев на далеком светлом небе. Удивительно приятное  занятие лежать на спине в лесу и глядеть вверх! Вам кажется, что вы смотрите в  бездонное море, что оно широко расстилается под вами, что деревья не поднимаются  от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те  стеклянно-ясные волны; листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в  золотистую, почти черную зелень. Где-нибудь далеко-далеко, оканчивая собою  тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок на голубом клочке прозрачного  неба, и рядом с ним качается другой, напоминая своим движением игру рыбьего  плеса, как будто движение то самовольное и не производится ветром. Волшебными  подводными островами тихо наплывают и тихо проходят белые круглые облака, и вот  вдруг все это море, этот лучезарный воздух, эти ветки и листья, облитые  солнцем, – все заструится, задрожит беглым блеском, и поднимется свежее,  трепещущее лепетанье, похожее на бесконечный мелкий плеск внезапно набежавшей  зыби. Вы не двигаетесь – вы глядите: и нельзя выразить словами, как радостно, и  тихо, и сладко становится на сердце. Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает  на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу, и как будто  вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания,  и все вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше и тянет вас самих за  собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины,  от этой глубины…    

– Барин,  а барин! – промолвил вдруг Касьян своим звучным голосом.    

Я с  удивлением приподнялся; до сих пор он едва отвечал на мои вопросы, а то вдруг  сам заговорил.    

– Что  тебе? – спросил я.    

– Ну,  для чего ты пташку убил? – начал он, глядя мне прямо в лицо.    

– Как  для чего? Коростель – это дичь: его есть можно.    

– Не  для того ты убил его, барин: станешь ты его есть! Ты его для потехи своей убил.    

– Да  ведь ты сам небось гусей или куриц, например, ешь?    

– Та  птица Богом определенная для человека, а коростель – птица вольная, лесная. И  не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой, и речной твари, и  болотной, и луговой, и верховой, и низовой – и грех ее убивать, и пускай она  живет на земле до своего предела… А человеку пища положена другая: пища ему  другая и другое питье: хлеб – Божья благодать, да воды небесные, да тварь  ручная от древних отцов.    

Я с  удивлением поглядел на Касьяна. Слова его лились свободно; он не искал их, он  говорил с тихим одушевлением и кроткою важностию, изредка закрывая глаза.    

– Так  и рыбу, по-твоему, грешно убивать? – спросил я.    

– У  рыбы кровь холодная, – возразил он с уверенностию, – рыба тварь  немая. Она не боится, не веселится: рыба тварь бессловесная. Рыба не чувствует,  в ней и кровь не живая… Кровь, – продолжал он, помолчав, – святое  дело кровь! Кровь солнышка божия не видит, кровь от свету прячется… великий  грех показать свету кровь, великий грех и страх… Ох, великий!    

Он  вздохнул и потупился. Я, признаюсь, с совершенным изумлением посмотрел на странного  старика. Его речь звучала не мужичьей речью: так не говорят простолюдины, и  краснобаи так не говорят. Этот язык, обдуманно торжественный и странный… Я не  слыхал ничего подобного.    

– Скажи,  пожалуйста, Касьян, – начал я, не спуская глаз с его слегка  раскрасневшегося лица, – чем ты промышляешь?    

Он не  тотчас ответил на мой вопрос. Его взгляд беспокойно забегал на мгновение.    

– Живу,  как Господь велит, – промолвил он наконец, – а чтобы, то есть,  промышлять – нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю  пока мочно, – работник-то я плохой… где мне! Здоровья нет, и руки глупы.  Ну, весной соловьев ловлю.    

– Соловьев  ловишь?.. А как же ты говорил, что всякую лесную, и полевую, и прочую там тварь  не надо трогать?    

– Убивать  ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил  Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о  детках малых… Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не  бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А я соловушек не  убиваю, – сохрани Господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их  живота, а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.    

– Ты  в Курск их ловить ходишь?    

– Хожу  я и в Курск и подале хожу, как случится. В болотах ночую да в залесьях, в поле  ночую один, во глуши: тут кулички рассвистятся, тут зайцы кричат, тут селезни  стрекочут… По вечеркам замечаю, по утренничкам выслушиваю, по зарям обсыпаю  сеткой кусты… Иной соловушко так жалостно поет, сладко… жалостно даже.    

– И  продаешь ты их?    

– Отдаю  добрым людям.    

– А  что ж ты еще делаешь?    

– Как  делаю?    

– Чем  ты занят?    

Старик  помолчал.    

– Ничем  я этак не занят… Работник я плохой. Грамоте, однако, разумею.    

– Ты  грамотный?    

– Разумею  грамоте. Помог Господь да добрые люди.    

– Что,  ты семейный человек?    

– Нетути,  бессемейный.    

– Что  так?.. Перемерли, что ли?    

– Нет,  а так: задачи в жизни не вышло. Да это все под Богом, все мы под Богом ходим; а  справедлив должен быть человек – вот что! Богу угоден, то есть.    

– И  родни у тебя нет?    

– Есть…  да… так…    

Старик  замялся.    

– Скажи,  пожалуйста, – начал я, – мне послышалось, мой кучер у тебя спрашивал,  что, дескать, отчего ты не вылечил Мартына? Разве ты умеешь лечить?    

– Кучер  твой справедливый человек, – задумчиво отвечал мне Касьян, – а тоже  не без греха. Лекаркой меня называют… Какая я лекарка!.. и кто может лечить?  Это все от Бога. А есть… есть травы, цветы есть: помогают, точно. Вот хоть  череда, например, трава добрая для человека; вот подорожник тоже; об них и  говорить не зазорно: чистые травки – Божии. Ну, а другие не так: и помогают-то  они, а грех; и говорить о них грех. Еще с молитвой разве. Ну, конечно, есть и  слова такие… А кто верует – спасется, – прибавил он, понизив голос.    

– Ты  ничего Мартыну не давал? – спросил я.    

– Поздно  узнал, – отвечал старик. – Да что! Кому как на роду написано. Не жилец  был плотник Мартын, не жилец на земле: уж это так. Нет, уж какому человеку не  жить на земле, того и солнышко не греет, как другого, и хлебушек тому не  впрок, – словно что его отзывает… Да; упокой Господь его душу!    

– Давно  вас переселили к нам? – спросил я после небольшого молчания.    

Касьян  встрепенулся.    

– Нет,  недавно: года четыре. При старом барине мы все жили на своих прежних местах, а  вот опека переселила. Старый барин у нас был кроткая душа, смиренник, –  царство ему небесное! Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж так  пришлось.    

– А  вы где прежде жили?    

– Мы  с Красивой Мечи.    

– Далеко  это отсюда?    

– Верст  сто.    

– Что  ж, там лучше было?    

– Лучше…  лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень…  Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм,  взойдешь – и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там  церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно…  Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь, точно, земля лучше; суглинок,  хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь  народится.    

– А  что, старик, скажи правду, тебе, чай, хочется на родине-то побывать?    

– Да,  посмотрел бы, А впрочем, везде хорошо. Человек я бессемейный, непосед. Да и  что! много, что ли, дома-то высидишь? А вот как пойдешь, как пойдешь, –  подхватил он, возвысив голос, – и полегчит, право. И солнышко на тебя  светит, и Богу-то ты видней, и поется-то ладнее. Тут, смотришь, трава какая  растет; ну, заметишь – сорвешь. Вода тут бежит, например, ключевая, родник,  святая вода; ну, напьешься – заметишь тоже. Птицы поют небесные… А то за Курском  пойдут степи, этакие степные места, вот удивленье, вот удовольствие человеку,  вот раздолье-то, вот Божия-то благодать! И идут они, люди сказывают, до самых  теплых морей, где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не  сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живет всяк  человек в довольстве и справедливости… И вот уж я бы туда пошел… Ведь я мало ли  куда ходил! И в Ромен ходил, и в Симбирск – славный град, и в самую Москву –  золотые маковки; ходил на Оку-кормилицу, и на Цну-голубку, и на Волгу-матушку,  и много людей видал, добрых крестьян, и в городах побывал честных… Ну, вот  пошел бы я туда… и вот… и уж и… И не один я, грешный… много других хрестьян в  лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут… да!.. А то что дома-то, а?  Справедливости в человеке нет, – вот оно что…    

Эти  последние слова Касьян произнес скороговоркой, почти невнятно; потом он еще  что-то сказал, чего я даже расслышать не мог, а лицо его такое странное приняло  выражение, что мне невольно вспомнилось название «юродивца», данное ему  Ерофеем. Он потупился, откашлянулся и как будто пришел в себя.    

– Эко  солнышко! – промолвил он вполголоса, – эка благодать, Господи! эка  теплынь в лесу!    

Он повел  плечами, помолчал, рассеянно глянул и запел потихоньку. Я не мог уловить всех  слов его протяжной песенки; следующие послышались мне:    

     

А  зовут меня Касьяном,    

А  по прозвищу Блоха…    

     

«Э! –  подумал я, – да он сочиняет…»    

Вдруг он  вздрогнул и умолк, пристально всматриваясь в чащу леса. Я обернулся и увидел  маленькую крестьянскую девочку, лет восьми, в синем сарафанчике, с клетчатым  платком на голове и плетеным кузовком на загорелой голенькой руке. Она, вероятно,  никак не ожидала нас встретить; как говорится, наткнулась на нас и стояла  неподвижно в зеленой чаще орешника, на тенистой лужайке, пугливо посматривая на  меня своими черными глазами. Я едва успел разглядеть ее: она тотчас нырнула за  дерево.    

– Аннушка!  Аннушка! подь сюда, не бойся, – кликнул старик ласково.    

– Боюсь, –  раздался тонкий голосок.    

– Не  бойся, не бойся, поди ко мне.    

Аннушка  молча покинула свою засаду, тихо обошла кругом, – ее детские ножки едва шумели  по густой траве, – и вышла из чащи подле самого старика. Это была девушка  не восьми лет, как мне показалось сначала, по небольшому ее росту, – но  тринадцати или четырнадцати. Все ее тело было мало и худо, но очень стройно и  ловко, а красивое личико поразительно сходно с лицом самого Касьяна, хотя  Касьян красавцем не был. Те же острые черты, тот же странный взгляд, лукавый и  доверчивый, задумчивый и проницательный, и движенья те же… Касьян окинул ее  глазами; она стояла к нему боком.    

– Что,  грибы собирала? – спросил он.    

– Да,  грибы, – отвечала она с робкой улыбкой.    

– И  много нашла?    

– Много.  (Она быстро глянула на него и опять улыбнулась.)    

– И  белые есть?    

– Есть  и белые.    

– Покажь-ка,  покажь… (Она спустила кузов с руки и приподняла до половины широкий лист  лопуха, которым грибы были покрыты.) Э! – сказал Касьян, нагнувшись над  кузовом, – да какие славные! Ай да Аннушка!    

– Это  твоя дочка, Касьян, что ли? – спросил я. (Лицо Аннушки слабо вспыхнуло.)    

– Нет,  так, сродственница, – проговорил Касьян с притворной небрежностью. –  Ну, Аннушка, ступай, – прибавил он тотчас, – ступай с Богом. Да  смотри…    

– Да  зачем же ей пешком идти? – прервал я его. – Мы бы ее довезли…    

Аннушка  загорелась, как маков цвет, ухватилась обеими руками за веревочку кузовка и  тревожно поглядела на старика.    

– Нет,  дойдет, – возразил он тем же равнодушно-ленивым голосом. – Что ей?..  Дойдет и так… Ступай.    

Аннушка  проворно ушла в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся.  В этой долгой усмешке, в немногих словах, сказанных им Аннушке, в самом звуке  его голоса, когда он говорил с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и  нежность. Он опять поглядел в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и,  потирая себе лицо, несколько раз покачал головой.    

– Зачем  ты ее так скоро отослал? – спросил я его. – Я бы у нее грибы купил…    

– Да  вы там, все равно, дома купите, когда захотите, – отвечал он мне, в первый  раз употребляя слово «вы».    

– А  она у тебя прехорошенькая.    

– Нет…  какое… так… – ответил он, как бы нехотя, и с того же мгновенья впал в прежнюю  молчаливость.    

Видя,  что все мои усилия заставить его опять разговориться оставались тщетными, я отправился  на ссечки. Притом же и жара немного спала; но неудача, или, как говорят у нас,  незадача моя продолжалась, и я с одним коростелем и с новой осью вернулся в  выселки. Уже подъезжая ко двору, Касьян вдруг обернулся ко мне.    

– Барин,  а барин, – заговорил он, – ведь я виноват перед тобой; ведь это я  тебе дичь-то всю отвел.    

– Как  так?    

– Да  уж это я знаю. А вот и ученый пес у тебя, и хороший, а ничего не смог.  Подумаешь, люди-то, люди, а? Вот и зверь, а что из него сделали?    

Я бы  напрасно стал убеждать Касьяна в невозможности «заговорить» дичь и потому  ничего не отвечал ему. Притом же мы тотчас повернули в ворота.    

В избе  Аннушки не было; она уже успела прийти и оставить кузов с грибами. Ерофей приладил  новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке; а через час я  выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было не принял, но  потом, подумав и подержав их на ладони, положил за пазуху. В течение этого часа  он не произнес почти ни одного слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к  воротам, не отвечал на укоризны моего кучера и весьма холодно простился со  мной.    

Я, как  только вернулся, успел заметить, что Ерофей мой снова находился в сумрачном расположении  духа… И в самом деле, ничего съестного он в деревне не нашел, водопой для лошадей  был плохой. Мы выехали. С неудовольствием, выражавшимся даже на его затылке,  сидел он на козлах и страх желал заговорить со мной, но, в ожидании первого  моего вопроса, ограничивался легким ворчаньем вполголоса и поучительными, а  иногда язвительными речами, обращенными к лошадям. «Деревня! – бормотал  он, – а еще деревня! Спросил хошь квасу – и квасу нет… Ах ты, Господи! А  вода – просто тьфу! (Он плюнул вслух.) Ни огурцов, ни квасу – ничего. Ну ты, –  прибавил он громко, обращаясь к правой пристяжной, – я тебя знаю,  потворница этакая! Любишь себе потворствовать небось… (И он ударил ее кнутом.)  Совсем отлукавилась лошадь, а ведь какой прежде согласный был живот… Ну-ну,  оглядывайся!..»    

– Скажи,  пожалуйста, Ерофей, – заговорил я, – что за человек этот Касьян?    

Ерофей  не скоро мне отвечал: он вообще человек был обдумывающий и неторопливый; но я  тотчас мог догадаться, что мой вопрос его развеселил и успокоил.    

– Блоха-то? –  заговорил он наконец, передернув вожжами. – Чудной человек: как есть юродивец,  такого чудного человека и нескоро найдешь другого. Ведь, например, ведь он ни  дать ни взять наш вот саврасый: от рук отбился тоже… от работы, то есть. Ну,  конечно, что он за работник, – в чем душа держится, – ну, а все-таки…  Ведь он сызмальства так. Сперва он со дядьями со своими в извоз ходил: они у  него были троечные; ну, а потом, знать, наскучило – бросил. Стал дома жить, да  и дома-то не усиживался: такой беспокойный, – уж точно блоха. Барин ему  попался, спасибо, добрый – не принуждал. Вот он так с тех пор все и болтается,  что овца беспредельная. И ведь такой удивительный, Бог его знает: то молчит,  как пень, то вдруг заговорит, – а что заговорит, Бог его знает. Разве это  манер? Это не манер. Несообразный человек, как есть. Поет, однако, хорошо. Этак  важно – ничего, ничего.    

– А  что, он лечит, точно?    

– Какое  лечит!.. Ну, где ему! Таковский он человек. Меня, однако, от золотухи вылечил…  Где ему! глупый человек, как есть, – прибавил он, помолчав.    

– Ты  его давно знаешь?    

– Давно.  Мы им по Сычовке соседи, на Красивой-то на Мечи.    

– А  что эта, нам в лесу попалась девушка, Аннушка, что, она ему родня?    

Ерофей  посмотрел на меня через плечо и осклабился во весь рот.    

– Хе!..  да, сродни. Она сирота; матери у ней нету, да и неизвестно, кто ее мать-то  была. Ну, а должно быть, что сродственница: больно на него смахивает… Ну, живет  у него. Вострая девка, неча сказать; хорошая девка, и он, старый, в ней души не  чает: девка хорошая. Да ведь он, вы вот не поверите, а ведь он, пожалуй, Аннушку-то  свою грамоте учить вздумает. Ей-ей, от него это станется: уж такой он человек  неабнакавенный. Непостоянный такой, несоразмерный даже… Э-э-э! – вдруг  перервал самого себя мой кучер и, остановив лошадей, нагнулся набок и принялся  нюхать воздух. – Никак, гарью пахнет? Так и есть! Уж эти мне новые оси… А,  кажется, на что мазал… Пойти водицы добыть: вот кстати и прудик.    

И Ерофей  медлительно слез с облучка, отвязал ведерку, пошел к пруду и, вернувшись, не  без удовольствия слушал, как шипела втулка колеса, внезапно охваченная водою…  Раз шесть приходилось ему на каких-нибудь десяти верстах обливать разгоряченную  ось, и уже совсем завечерело, когда мы возвратились домой.    

 Бурмистр    

     

Верстах  в пятнадцати от моего именья живет один мне знакомый человек, молодой помещик,  гвардейский офицер в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин. Дичи у него в поместье  водится много, дом построен по плану французского архитектора, люди одеты  по-английски, обеды задает он отличные, принимает гостей ласково, а все-таки  неохотно к нему едешь. Он человек рассудительный и положительный, воспитанье  получил, как водится, отличное, служил, в высшем обществе потерся, а теперь  хозяйством занимается с большим успехом. Аркадий Павлыч, говоря собственными  его словами, строг, но справедлив, о благе подданных своих печется и наказывает  их – для их же блага. «С ними надобно обращаться, как с детьми, – говорит  он в таком случае, – невежество, mon cher; il faut prendre cela en  consideration»[25].  Сам же, в случае так называемой печальной необходимости, резких и порывистых  движений избегает и голоса возвышать не любит, но более тычет рукою прямо,  спокойно приговаривая: «Ведь я тебя просил, любезный мой» или: «Что с тобою,  друг мой, опомнись», – причем только слегка стискивает зубы и кривит рот.  Роста он небольшого, сложен щеголевато, собою весьма недурен, руки и ногти в  большой опрятности содержит; с его румяных губ и щек так и пышет здоровьем.  Смеется он звучно и беззаботно, приветливо щурит светлые, карие глаза.  Одевается он отлично и со вкусом; выписывает французские книги, рисунки и  газеты, но до чтения не большой охотник: «Вечного жида» едва осилил. В карты  играет мастерски. Вообще Аркадий Павлыч считается одним из образованнейших  дворян и завиднейших женихов нашей губернии; дамы от него без ума и в особенности  хвалят его манеры. Он удивительно хорошо себя держит, осторожен, как кошка, и  ни в какую историю замешан отроду не бывал, хотя при случае дать себя знать и  робкого человека озадачить и срезать любит. Дурным обществом решительно  брезгает – скомпрометироваться боится; зато в веселый час объявляет себя  поклонником Эпикура, хотя вообще о философии отзывается дурно, называя ее  туманной пищей германских умов, а иногда и просто чепухой. Музыку он тоже  любит; за картами поет сквозь зубы, но с чувством; из Лючии и Сомнамбулы тоже  иное помнит, но что-то все высоко забирает. По зимам он ездит в Петербург. Дом  у него в порядке необыкновенном; даже кучера подчинились его влиянию и каждый  день не только вытирают хомуты и армяки чистят, но и самим себе лицо моют. Дворовые  люди Аркадия Павлыча посматривают, правда, что-то исподлобья, – но у нас  на Руси угрюмого от заспанного не отличишь. Аркадий Павлыч говорит голосом  мягким и приятным, с расстановкой и как бы с удовольствием пропуская каждое  слово сквозь свои прекрасные, раздушенные усы; также употребляет много  французских выражений, как-то: «Mais с'est impauable!»[26], «Mais comment donc!»[27] и пр. Со  всем тем я, по крайней мере, не слишком охотно его посещаю, и если бы не  тетерева и не куропатки, вероятно, совершенно бы с ним раззнакомился. Странное  какое-то беспокойство овладевает вами в его доме; даже комфорт вас не радует, и  всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой  ливрее с гербовыми пуговицами и начнет подобострастно стягивать с вас сапоги,  вы чувствуете, что если бы вместо его бледной и сухопарой фигуры внезапно  предстали перед вами изумительно широкие скулы и невероятно тупой нос молодого  дюжего парня, только что взятого барином от сохи, но уже успевшего в десяти  местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, – вы бы  обрадовались несказанно и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе с  сапогом и собственной вашей ноги вплоть до самого вертлюга…    

Несмотря  на мое нерасположение к Аркадию Павлычу, пришлось мне однажды провести у него  ночь. На другой день я рано поутру велел заложить свою коляску, но он не хотел  меня отпустить без завтрака на английский манер и повел к себе в кабинет.  Вместе с чаем подали нам котлеты, яйца всмятку, масло, мед, сыр и пр. Два  камердинера, в чистых белых перчатках, быстро и молча предупреждали наши  малейшие желания. Мы сидели на персидском диване. На Аркадии Павлыче были  широкие шелковые шаровары, черная бархатная куртка, красивый фес с синей кистью  и китайские желтые туфли без задков. Он пил чай, смеялся, рассматривал свои  ногти, курил, подкладывал себе подушки под бок и вообще чувствовал себя в  отличном расположении духа. Позавтракавши плотно и с видимым удовольствием,  Аркадий Павлыч налил себе рюмку красного вина, поднес ее к губам и вдруг  нахмурился.    

– Отчего  вино не нагрето? – спросил он довольно резким голосом одного из  камердинеров.    

Камердинер  смешался, остановился как вкопанный и побледнел.    

– Ведь  я тебя спрашиваю, любезный мой? – спокойно продолжал Аркадий Павлыч, не  спуская с него глаз.    

Несчастный  камердинер помялся на месте, покрутил салфеткой и не сказал ни слова. Аркадий  Павлыч потупил голову и задумчиво посмотрел на него исподлобья.    

– Pardon,  mon cher, – промолвил он с приятной улыбкой, дружески коснувшись рукой до  моего колена, и снова уставился на камердинера. – Ну, ступай, –  прибавил он после небольшого молчания, поднял брови и позвонил.    

Вошел  человек, толстый, смуглый, черноволосый, с низким лбом и совершенно заплывшими  глазами.    

– Насчет  Федора… распорядиться, – проговорил Аркадий Павлыч вполголоса и с совершенным  самообладанием.    

– Слушаю-с, –  отвечал толстый и вышел.    

– Voila,  mon cher, les desagrements de la campagne[28], –  весело заметил Аркадий Павлыч. – Да куда же вы? Останьтесь, посидите еще  немного.    

– Нет, –  отвечал я, – мне пора.    

– Все  на охоту! Ох, уж эти мне охотники! Да вы куда теперь едете?    

– За  сорок верст отсюда, в Рябово.    

– В  Рябово? Ах, Боже мой, да в таком случае я с вами поеду. Рябово всего в пяти  верстах от моей Шипиловки, а я таки давно в Шипиловке не бывал: все времени  улучить не мог. Вот как кстати пришлось: вы сегодня в Рябове поохотитесь, а  вечером ко мне. Се sera charmant.[29]  Мы вместе поужинаем, – мы возьмем с собою повара, – вы у меня  переночуете. Прекрасно! прекрасно! – прибавил он, не дождавшись моего ответа.  C'est arrange…[30]  Эй, кто там? Коляску нам велите заложить, да поскорей. Вы в Шипиловке не  бывали? Я бы посовестился предложить вам провести ночь в избе моего бурмистра,  да вы, я знаю, неприхотливы и в Рябове в сенном бы сарае ночевали… Едем, едем!    

И Аркадий  Павлыч запел какой-то французский романс.    

– Ведь  вы, может быть, не знаете, – продолжал он, покачиваясь на обеих  ногах, – у меня там мужики на оброке. Конституция – что будешь делать?  Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил,  да земли мало! Я и так удивляюсь, как они концы с концами сводят. Впрочем,  c'est leur affaire.[31]  Бурмистр у меня там молодец, une forte tete,[32]  государственный человек! Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!    

Делать  было нечего. Вместо девяти часов утра мы выехали в два. Охотники поймут мое нетерпенье.  Аркадий Павлыч любил, как он выражался, при случае побаловать себя и забрал с собою  такую бездну белья, припасов, платья, духов, подушек и разных несессеров, что  иному бережливому и владеющему собою немцу хватило бы всей этой благодати на  год. При каждом спуске с горы Аркадий Павлыч держал краткую, но сильную речь  кучеру, из чего я мог заключить, что мой знакомец порядочный трус. Впрочем,  путешествие совершилось весьма благополучно; только на одном недавно починенном  мостике телега с поваром завалилась, и задним колесом ему придавило желудок.    

Аркадий  Павлыч, при виде падения доморощенного Карема, испугался не на шутку и тотчас  велел спросить: целы ли у него руки? Получив же ответ утвердительный,  немедленно успокоился. Со всем тем, ехали мы довольно долго; я сидел в одной  коляске с Аркадием Павлычем и под конец путешествия почувствовал тоску  смертельную, тем более, что в течение нескольких часов мой знакомец совершенно  выдохся и начинал уже либеральничать. Наконец мы приехали, только не в Рябово,  а прямо в Шипиловку; как-то оно так вышло. В тот день я и без того уже поохотиться  не мог и потому скрепя сердце покорился своей участи.    

Повар  приехал несколькими минутами ранее нас и, по-видимому, уже успел распорядиться  и предупредить кого следовало, потому что при самом въезде в околицу встретил  нас староста (сын бурмистра), дюжий и рыжий мужик в косую сажень ростом, верхом  и без шапки, в новом армяке нараспашку. «А где же Софрон?» – спросил его Аркадий  Павлыч. Староста сперва проворно соскочил с лошади, поклонился барину в пояс,  промолвил: «Здравствуйте, батюшка Аркадий Павлыч», – потом приподнял  голову, встряхнулся и доложил, что Софрон отправился в Перов, но что за ним уже  послали. «Ну, ступай за нами», – сказал Аркадий Павлыч. Староста отвел из  приличия лошадь в сторону, взвалился на нее и пустился рысцой за коляской,  держа шапку в руке. Мы поехали по деревне. Несколько мужиков в пустых телегах  попались нам навстречу; они ехали с гумна и пели песни, подпрыгивая всем телом  и болтая ногами на воздухе; но при виде нашей коляски и старосты внезапно  умолкли, сняли свои зимние шапки (дело было летом) и приподнялись, как бы  ожидая приказаний. Аркадий Павлыч милостиво им поклонился. Тревожное волнение  видимо распространялось по селу. Бабы в клетчатых поневах швыряли щепками в  недогадливых или слишком усердных собак; хромой старик с бородой, начинавшейся  под самыми глазами, оторвал недопоенную лошадь от колодезя, ударил ее  неизвестно за что по боку, а там уже поклонился. Мальчишки в длинных рубашонках  с воплем бежали в избы, ложились брюхом на высокий порог, свешивали головы,  закидывали ноги кверху и таким образом весьма проворно перекатывались за дверь,  в темные сени, откуда уже и не показывались. Даже курицы стремились ускоренной  рысью в подворотню; один бойкий петух с черной грудью, похожей на атласный  жилет, и красным хвостом, закрученным на самый гребень, остался было на дороге  и уже совсем собрался кричать, да вдруг сконфузился и тоже побежал. Изба  бурмистра стояла в стороне от других, посреди густого зеленого конопляника. Мы  остановились перед воротами. Г-н Пеночкин встал, живописно сбросил с себя плащ  и вышел из коляски, приветливо озираясь кругом. Бурмистрова жена встретила нас  с низкими поклонами и подошла к барской ручке. Аркадий Павлыч дал ей  нацеловаться вволю и взошел на крыльцо. В сенях, в темном углу, стояла  старостиха и тоже поклонилась, но к руке подойти не дерзнула. В так называемой  холодной избе – из сеней направо – уже возились две другие бабы; они выносили  оттуда всякую дрянь, пустые жбаны, одеревенелые тулупы, масленые горшки, люльку  с кучей тряпок и пестрым ребенком, подметали банными вениками сор. Аркадий Павлыч  выслал их вон и поместился на лавке под образами. Кучера начали вносить сундуки,  ларцы и прочие удобства, всячески стараясь умерить стук своих тяжелых сапогов.    

Между  тем Аркадий Павлыч расспрашивал старосту об урожае, посеве и других хозяйственных  предметах. Староста отвечал удовлетворительно, но как-то вяло и неловко, словно  замороженными пальцами кафтан застегивал. Он стоял у дверей и то и дело  сторонился и оглядывался, давая дорогу проворному камердинеру. Из-за его  могущественных плеч удалось мне увидеть, как бурмистрова жена в сенях  втихомолку колотила какую-то другую бабу. Вдруг застучала телега и остановилась  перед крыльцом: вошел бурмистр.    

Этот, по  словам Аркадия Павлыча, государственный человек был роста небольшого, плечист,  сед и плотен, с красным носом, маленькими голубыми глазами и бородой в виде  веера. Заметим кстати, что с тех пор, как Русь стоит, не бывало еще на ней  примера раздобревшего и разбогатевшего человека без окладистой бороды; иной  весь свой век носил бородку жидкую, клином, – вдруг, смотришь, обложился  кругом словно сияньем, – откуда волос берется! Бурмистр, должно быть, в  Перове подгулял: и лицо-то у него отекло порядком, да и вином от него попахивало.    

– Ах  вы, отцы наши, милостивцы вы наши, – заговорил он нараспев и с таким  умилением на лице, что вот-вот, казалось, слезы брызнут, – насилу-то  изволили пожаловать!.. Ручку, батюшка, ручку, – прибавил он, уже загодя  протягивая губы.    

Аркадий  Павлыч удовлетворил его желание.    

– Ну,  что, брат Софрон, каково у тебя дела идут? – спросил он ласковым голосом.    

– Ах  вы, отцы наши, – воскликнул Софрон, – да как же им худо идти,  делам-то! Да ведь вы, наши отцы, вы, милостивцы, деревеньку нашу просветить  изволили приездом-то своим, осчастливили по гроб дней. Слава тебе Господи,  Аркадий Павлыч, слава тебе Господи! Благополучно обстоит все милостью вашей.    

Тут  Софрон помолчал, поглядел на барина и, как бы снова увлеченный порывом чувства  (притом же и хмель брал свое), в другой раз попросил руки и запел пуще  прежнего:    

– Ах  вы, отцы наши, милостивцы… и… уж что! Ей-Богу, совсем дураком от радости стал…  Ей-Богу, смотрю да не верю… Ах вы, отцы наши!    

Аркадий  Павлыч глянул на меня, усмехнулся и спросил: «N'est-ce pas que c'est touchant?»[33]    

– Да,  батюшка, Аркадий Павлыч, – продолжал неугомонный бурмистр, – как же  вы это? Сокрушаете вы меня совсем, батюшка; известить меня не изволили о вашем  приезде-то. Где же вы ночку-то проведете? Ведь тут нечистота, сор…    

– Ничего,  Софрон, ничего, – с улыбкой отвечал Аркадий Павлыч, – здесь хорошо.    

– Да  ведь, отцы вы наши, – для кого хорошо? Для нашего брата, мужика, хорошо; а  ведь вы… ах вы, отцы мои, милостивцы, ах вы, отцы мои!.. Простите меня дурака,  с ума спятил, ей-Богу, одурел вовсе.    

Между  тем подали ужин; Аркадий Павлыч начал кушать. Сына своего старик прогнал –  дескать, духоты напущаешь.    

– Ну  что, размежевался, старина? – спросил г-н Пеночкин, который явно желал  подделаться под мужицкую речь и мне подмигивал.    

– Размежевались,  батюшка, все твоею милостью. Третьего дня сказку подписали. Хлыновские-то  сначала поломались… поломались, отец, точно. Требовали… требовали… и Бог знает,  чего требовали; да ведь дурачье, батюшка, народ глупый. А мы, батюшка, милостью  твоею благодарность заявили и Миколая Миколаича посредственника удовлетворили;  все по твоему приказу действовали, батюшка; как ты изволил приказать, так мы и  действовали, и с ведома Егора Дмитрича все действовали.    

– Егор  мне докладывал, – важно заметил Аркадий Павлыч.    

– Как  же, батюшка, Егор Дмитрич, как же.    

– Ну,  и стало быть, вы теперь довольны?    

Софрон  только того и ждал.    

– Ах  вы, отцы наши, милостивцы наши! – запел он опять… – Да помилуйте вы меня…  да ведь мы за вас, отцы наши, денно и нощно Господу Богу молимся… Земли,  конечно, маловато…    

Пеночкин  перебил его:    

– Ну,  хорошо, хорошо, Софрон, знаю, ты мне усердный слуга… А что, как умолот?    

Софрон  вздохнул.    

– Ну,  отцы вы наши, умолот-то не больно хорош. Да что, батюшка Аркадий Павлыч, позвольте  вам доложить, дельцо какое вышло. (Тут он приблизился, разводя руками, к  господину Пеночкину, нагнулся и прищурил один глаз.) Мертвое тело на нашей  земле оказалось.    

– Как  так?    

– И  сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо,  подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле. Я его  тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул  приставил и своим заказал: молчать! – говорю. А становому на всякий случай  объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что,  батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что  двести рублев – как калач.    

Г-н  Пеночкин много смеялся уловке своего бурмистра и несколько раз сказал мне, указывая  на него головой: «Quel gaillard, a?»[34]    

Между  тем на дворе совсем стемнело; Аркадий Павлыч велел со стола прибирать и сена  принести. Камердинер постлал нам простыни, разложил подушки; мы легли. Софрон  ушел к себе, получив приказание на следующий день. Аркадий Павлыч, засылая, еще  потолковал немного об отличных качествах русского мужика и тут же заметил мне,  что со времени управления Софрона за Шипиловскими крестьянами не водится ни  гроша недоимки… Сторож заколотил в доску; ребенок, видно еще не успевший  проникнуться чувством должного самоотверженья, запищал где-то в избе… Мы  заснули.    

На  другой день утром мы встали довольно рано. Я было собрался ехать в Рябово, но  Аркадий Павлыч желал показать мне свое именье и упросил меня остаться. Я и сам  был не прочь убедиться на деле в отличных качествах государственного человека –  Софрона. Явился бурмистр. На нем был синий армяк, подпоясанный красным кушаком.  Говорил он гораздо меньше вчерашнего, глядел зорко и пристально в глаза барину,  отвечал складно и дельно. Мы вместе с ним отправились на гумно. Софронов сын,  трехаршинный староста, по всем признакам человек весьма глупый, также пошел за  нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат с огромными  усами и престранным выражением лица: точно он весьма давно тому назад чему-то  необыкновенно удивился да с тех пор уж и не пришел в себя. Мы осмотрели гумно,  ригу, овины, сараи, ветряную мельницу, скотный двор, зеленя, конопляники; все  было действительно в отличном порядке, одни унылые лица мужиков приводили меня  в некоторое недоумение. Кроме полезного, Софрон заботился еще о приятном: все  канавы обсадили ракитником, между скирдами на гумне дорожки провел и песочком  посыпал, на ветряной мельнице устроил флюгер в виде медведя с разинутой пастью  и красным языком, к кирпичному скотному двору прилепил нечто вроде греческого  фронтона и под фронтоном белилами надписал: «Пастроен вселе Шипилофке втысеча  восем Сод саракавом году. Сей скотный дфор». – Аркадий Павлыч разнежился  совершенно, пустился излагать мне на французском языке выгоды оброчного  состоянья, причем, однако, заметил, что барщина для помещиков выгоднее, –  да мало ли чего нет!.. Начал давать бурмистру советы, как сажать картофель, как  для скотины корм заготовлять и пр. Софрон выслушивал барскую речь со вниманием,  иногда возражал, но уже не величал Аркадия Павлыча ни отцом, ни милостивцем и  все напирал на то, что земли-де у них маловато, прикупить бы не мешало. «Что ж,  купите, – говорил Аркадий Павлыч, – на мое имя, я не прочь». На эти  слова Софрон не отвечал ничего, только бороду поглаживал. «Однако теперь бы не  мешало съездить в лес», – заметил г-н Пеночкин. Тотчас привели нам  верховых лошадей; мы поехали в лес, или, как у нас говорится, в «заказ». В этом  «заказе» нашли мы глушь и дичь страшную, за что Аркадий Павлыч похвалил Софрона  и потрепал его по плечу. Г-н Пеночкин придерживался насчет лесоводства русских  понятий и тут же рассказал мне презабавный, по его словам, случай, как один  шутник-помещик вразумил своего лесника, выдрав у него около половины бороды, в  доказательство того, что от подрубки лес гуще не вырастает… Впрочем, в других  отношениях и Софрон и Аркадий Павлыч – оба не чуждались нововведений. По  возвращении в деревню бурмистр повел нас посмотреть веялку, недавно выписанную  им из Москвы. Веялка, точно, действовала хорошо, но если бы Софрон знал, какая  неприятность ожидала и его и барина на этой последней прогулке, он, вероятно,  остался бы с нами дома.    

Вот что  случилось. Выходя из сарая, увидали мы следующее зрелище. В нескольких шагах от  двери, подле грязной лужи, в которой беззаботно плескались три утки, стояло на  коленках два мужика: один – старик лет шестидесяти, другой – малый лет  двадцати, оба в замашных заплатанных рубахах, на босу ногу и подпоясанные  веревками. Земский Федосеич усердно хлопотал около них и, вероятно, успел бы  уговорить их удалиться, если б мы замешкались в сарае, но, увидев нас, он  вытянулся в струнку и замер на месте. Тут же стоял староста с разинутым ртом и  недоумевающими кулаками. Аркадий Павлыч нахмурился, закусил губу и подошел к  просителям. Оба молча поклонились ему в ноги.    

– Что  вам надобно? о чем вы просите? – спросил он строгим голосом и несколько в  нос. (Мужики взглянули друг на друга и словечка не промолвили, только  прищурились, словно от солнца, да поскорей дышать стали.)    

– Ну,  что же? – продолжал Аркадий Павлыч и тотчас же обратился к Софрону. –  Из какой семьи?    

– Из  Тоболеевой семьи, – медленно отвечал бурмистр.    

– Ну,  что же вы? – заговорил опять г. Пеночкин. – Языков у вас нет, что ли?  Сказывай ты, чего тебе надобно? – прибавил он, качнув головой на  старика. – Да не бойся, дурак.    

Старик  вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым  голосом произнес: «Заступись, государь!» – и снова стукнул лбом в землю.  Молодой мужик тоже поклонился. Аркадий Павлыч с достоинством посмотрел на их  затылки, закинул голову и расставил немного ноги.    

– Что  такое? На кого ты жалуешься?    

– Помилуй,  государь! Дай вздохнуть… Замучены совсем. (Старик говорил с трудом.)    

– Кто  тебя замучил?    

– Да  Софрон Яковлич, батюшка.    

Аркадий  Павлыч помолчал.    

– Как  тебя зовут?    

– Антипом,  батюшка.    

– А  это кто?    

– А  сынок мой, батюшка.    

Аркадий  Павлыч помолчал опять и усами повел.    

– Ну,  так чем же он тебя замучил? – заговорил он, глядя на старика сквозь усы.    

– Батюшка,  разорил вконец. Двух сыновей, батюшка, без очереди в некруты отдал, а теперя и  третьего отнимает. Вчера, батюшка, последнюю коровушку со двора свел и хозяйку  мою избил – вон его милость. (Он указал на старосту.)    

– Гм! –  произнес Аркадий Павлыч.    

– Не  дай вконец разориться, кормилец.    

Г-н  Пеночкин нахмурился.    

– Что  же это, однако, значит? – спросил он бурмистра вполголоса и с недовольным  видом.    

– Пьяный  человек-с, – отвечал бурмистр, в первый раз употребляя «слово-ер», –  неработящий. Из недоимки не выходит вот уж пятый год-с.    

– Софрон  Яковлич за меня недоимку взнес, батюшка, – продолжал старик, – вот  пятый годочек пошел, как взнес, а как взнес – в кабалу меня и забрал, батюшка,  да вот и…    

– А  отчего недоимка за тобой завелась? – грозно спросил г. Пеночкин. (Старик  понурил голову.) – Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься? (Старик  разинул было рот.) Знаю я вас, – с запальчивостью продолжал Аркадий  Павлыч, – ваше дело пить да на печи лежать, а хороший мужик за вас  отвечай.    

– И  грубиян тоже, – ввернул бурмистр в господскую речь.    

– Ну,  уж это само собою разумеется. Это всегда так бывает; это уж я не раз заметил.  Целый год распутствует, грубит, а теперь в ногах валяется.    

– Батюшка,  Аркадий Павлыч, – с отчаяньем заговорил старик, – помилуй,  заступись, – какой я грубиян? Как перед Господом Богом говорю, невмоготу  приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил – Господь ему  судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (На желтых и  сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…    

– Да  и не нас одних, – начал было молодой мужик…    

Аркадий  Павлыч вдруг вспыхнул:    

– А  тебя кто спрашивает, а? Тебя не спрашивают, так ты молчи… Это что такое?  Молчать, говорят тебе! молчать!.. Ах, Боже мой! да это просто бунт. Нет, брат,  у меня бунтовать не советую… у меня… (Аркадий Павлыч шагнул вперед, да,  вероятно, вспомнил о моем присутствии, отвернулся и положил руки в карманы.) Je  vous demande bien pardon, mon cher[35], –  сказал он с принужденной улыбкой, значительно понизив голос. – C'est le  mauvais cote de la medaille…[36]  Ну, хорошо, хорошо, – продолжал он, не глядя на мужиков, – я прикажу…  хорошо, ступайте. (Мужики не поднимались.) Ну, да ведь я сказал вам… хорошо.  Ступайте же, я прикажу, говорят вам.    

Аркадий  Павлыч обернулся к ним спиной. «Вечно неудовольствия», – проговорил он  сквозь зубы и пошел большими шагами домой. Софрон отправился вслед за ним.  Земский выпучил глаза, словно куда-то очень далеко прыгнуть собирался. Староста  выпугнул уток из лужи. Просители постояли еще немного на месте, посмотрели друг  на друга и поплелись, не оглядываясь, восвояси.    

Часа два  спустя я уже был в Рябове и вместе с Анпадистом, знакомым мне мужиком, собирался  на охоту. До самого моего отъезда Пеночкин дулся на Софрона. Заговорил я с  Анпадистом о Шипиловских крестьянах, о г. Пеночкине, спросил его, не знает ли  он тамошнего бурмистра.    

– Софрона-то  Яковлича?.. вона!    

– А  что он за человек?    

– Собака,  а не человек: такой собаки до самого Курска не найдешь.    

– А  что?    

– Да  ведь Шипиловка только что числится за тем, как бишь его, за Пенкиным-то; ведь  не он ей владеет: Софрон владеет.    

– Неужто?    

– Как  своим добром владеет. Крестьяне ему кругом должны; работают на него словно батраки:  кого с обозом посылает, кого куды… затормошил совсем.    

– Земли  у них, кажется, немного?    

– Немного?  Он у одних хлыновских восемьдесят десятин нанимает да у наших сто двадцать; вот  те и целых полтораста десятин. Да он не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет,  и скотом, и дегтем, и маслом, и пенькой, и чем-чем… Умен, больно умен, и богат  же, бестия! Да вот чем плох – дерется. Зверь – не человек; сказано: собака,  пес, как есть пес.    

– Да  что ж они на него не жалуются?    

– Экста!  Барину-то что за нужда! Недоимок не бывает, так ему что? Да, поди ты, –  прибавил он после небольшого молчания, – пожалуйся. Нет, он тебя… да,  поди-ка… Нет уж, он тебя вот как, того..    

Я  вспомнил про Антипа и рассказал ему, что видел.    

– Ну, –  промолвил Анпадист, – заест он его теперь; заест человека совсем. Староста  теперь его забьет. Экой бесталанный, подумаешь, бедняга! И за что терпит… На  сходке с ним повздорил, с бурмистром-то, невтерпеж, знать, пришлось… Велико  дело! Вот он его, Антипа-то, клевать и начал. Теперь доедет. Ведь он такой пес,  собака, прости, Господи, мое прегрешенье, знает, на кого налечь. Стариков-то,  то побогаче да посемейнее, не трогает, лысый черт, а тут вот и расходился! Ведь  он Антиповых-то сыновей без очереди в некруты отдал, мошенник беспардонный,  пес, прости, Господи, мое прегрешенье!    

Мы  отправились на охоту.    

Зальцбрунн,  в Силезии, июль, 1847г.    

 Контора    

     

Дело  было осенью. Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде  вечера не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала  меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого  утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не  заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища.  Пока я еще соображал, в какую сторону пойти, глазам моим внезапно представился  низкий шалаш возле поля, засеянного горохом. Я подошел к шалашу, заглянул под  соломенный намет и увидал старика до того дряхлого, что мне тотчас же  вспомнился тот умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего  острова. Старик сидел на корточках, жмурил свои потемневшие маленькие глаза и  торопливо, но осторожно, наподобие зайца (у бедняка не было ни одного зуба),  жевал сухую и твердую горошину, беспрестанно перекатывая ее со стороны на  сторону. Он до того погрузился в свое занятие, что не заметил моего прихода.    

– Дедушка!  а дедушка! – проговорил я.    

Он  перестал жевать, высоко поднял брови и с усилием открыл глаза.    

– Чего? –  прошамшил он сиплым голосом.    

– Где  тут деревня близко? – спросил я.