1 2 3 4 5 
     Павел Петрович посмотрел на своего племянника и  усмехнулся.    

     - Да, сила - так и не дает отчета, - проговорил Аркадий  и выпрямился.    

     - Несчастный!  -  возопил  Павел  Петрович;  он   решительно  не  был  в состоянии  крепиться  долее,   -  хоть  бы  ты   подумал,  что  в  России  ты поддерживаешь твоею пошлою сентенцией!  Нет,  это   может ангела из  терпения вывести! Сила! И в диком калмыке, и в монголе есть сила  - да на что нам она? Нам  дорога цивилизация,  да-с,  да-с,  милостивый  государь,  нам  дороги ее плоды.  И  не  говорите мне,  что эти плоды  ничтожны:  последний пачкун,  ип barbouilleur,  тапер, которому дают пять  копеек за вечер, и те полезнее вас, потому что они представители цивилизации,   а не грубой монгольской силы!  Вы воображаете себя передовыми людьми, а вам  только в калмыцкой кибитке сидеть! Сила!  Да вспомните, наконец, господа  сильные, что вас всего четыре человека с половиною,  а тех - миллионы, которые  не позволят вам попирать ногами свои священнейшие верования, которые раздавят  вас!    

     - Коли раздавят,  туда и дорога,  - промолвил Базаров.  - Только бабушка еще надвое сказала. Нас не так мало, как вы полагаете.    

     - Как? Вы не шутя думаете сладить, сладить с целым  народом?    

     - От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела, -  ответил Базаров.    

     - Так,  так.  Сперва гордость почти сатанинская,  потом  глумление. Вот, вот чем увлекается молодежь, вот чему покоряются неопытные  сердца мальчишек! Вот,  поглядите,  один из них рядом с вами сидит, ведь он  чуть не молится на вас,  полюбуйтесь.  (Аркадий отворотился и  нахмурился.)  И   эта  зараза уже далеко распространилась.  Мне сказывали, что в Риме наши  художники в Ватикан ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком, потому что это,  мол, авторитет; а сами бессильны и бесплодны до гадости,  а у самих фантазия  дальше "Девушки у фонтана"  не  хватает,  хоть  ты  что!  И   написана-то  девушка  прескверно. По-вашему, они молодцы, не правда ли?    

     - По-моему,  - возразил Базаров. - Рафаэль гроша  медного не стоит, да и они не лучше его.    

     - Браво!  браво!  Слушай, Аркадий... вот как должны  современные молодые люди выражаться!  И как, подумаешь, им не идти за вами!  Прежде молодым людям приходилось учиться;  не  хотелось им  прослыть за  невежд,  так они поневоле трудились.  А теперь им стоит сказать: все на свете  вздор! - и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они  просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.    

     - Вот  и  изменило  вам  хваленое чувство  собственного  достоинства,  - флегматически заметил  Базаров,  между  тем  как  Аркадий   весь  вспыхнул  и засверкал глазами.  -  Спор наш зашел слишком далеко...   Кажется,  лучше его прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, -  прибавил он, вставая, - когда вы представите мне хоть одно постановление в  современном нашем быту, в  семейном или общественном,  которое бы не вызывало  полного и беспощадного отрицания.    

     - Я  вам  миллионы таких постановлений представлю,  -   воскликнул Павел Петрович, - миллионы! Да вот хоть община, например.    

     Холодная усмешка скривила губы Базарова.    

     - Ну,  насчет  общины,  -  промолвил он,  -  поговорите  лучше  с  вашим братцем.  Он теперь,  кажется,  изведал на деле,  что такое  община, круговая порука, трезвость и тому подобные штучки.    

     - Семья наконец,  семья,  так,  как она существует у  наших крестьян!  - закричал Павел Петрович.    

     - И  этот вопрос,  я  полагаю,  лучше для вас же  самих  не  разбирать в подробности.  Вы,  чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня,  Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь  найдете. Переберите все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым,  а   мы пока с Аркадием будем...    

     - Надо всем глумиться, - подхватил Павел Петрович.    

     - Нет, лягушек резать. Пойдем, Аркадий; до свидания,  господа.    

     Оба   приятеля  вышли.   Братья   остались  наедине   и   сперва  только посматривали друг на друга.    

     - Вот, - начал наконец Павел Петрович, - вот вам  нынешняя молодежь! Вот они - наши наследники!    

     - Наследники,  -  повторил с  унылым  вздохом  Николай  Петрович.  Он  в течение всего  спора  сидел  как  на  угольях и  только   украдкой болезненно взглядывал на  Аркадия.  -  Знаешь,  что  я  вспомнил,   брат?  Однажды  я  с покойницей матушкой поссорился:  она кричала,  не  хотела  меня слушать...  Я наконец сказал ей,  что вы, мол, меня понять не можете; мы,  мол, принадлежим к двум различным поколениям.  Она ужасно обиделась, а я  подумал: что делать? Пилюля горька -  а проглотить ее нужно.  Вот теперь  настала наша очередь,  и наши наследники могут сказать нам:  вы  мол,  не  нашего поколения,  глотайте пилюлю.    

     - Ты уже чересчур благодушен и скромен, - возразил  Павел Петрович, - я, напротив,  уверен,  что  мы  с  тобой гораздо правее этих  господчиков,  хотя выражаемся,  может быть,  несколько устарелым языком,  vieilh, и не имеем той дерзкой самонадеянности...  И такая надутая эта нынешняя  молодежь!  Спросишь иного:  какого  вина  вы  хотите,  красного или  белого?   "Я  имею  привычку предпочитать красное!" - отвечает он басом и с  таким важным лицом, как будто вся вселенная глядит на него в это мгновение...    

     - Вам больше чаю не  угодно?  -  промолвила Фенечка,   просунув голову в дверь:  она  не  решалась войти в  гостиную,  пока в  ней  раздавались голоса споривших.    

     - Нет,  ты можешь велеть самовар принять,  - отвечал  Николай Петрович и поднялся к ней навстречу.  Павел Петрович отрывисто сказал  ему: bon soir [добрый вечер (франц.)], и ушел к себе в кабинет.XI      

     Полчаса  спустя  Николай  Петрович отправился в  сад,   в  свою  любимую беседку.   На  него  нашли  грустные  думы.  Впервые  он   ясно  сознал  свое разъединение с  сыном;  он  предчувствовал,  что  с  каждым  днем  оно  будет становиться все больше и больше.  Стало быть,  напрасно он,   бывало, зимою в Петербурге по  целым  дням  просиживал над  новейшими  сочинениями;  напрасно прислушивался к  разговорам молодых  людей;  напрасно  радовался,  когда  ему удавалось вставить и  свое слово в  их кипучие речи.   "Брат говорит,  что мы правы,  -  думал он,  -  и,  отложив всякое  самолюбие в сторону,  мне самому кажется,  что они дальше от истины,  нежели  мы,  а в то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем,  какое-то преимущество над нами... Молодость?  Нет:  не  одна  только   молодость.  Не  в  том  ли  состоит  это преимущество, что в них меньше следов  барства, чем в нас?"    

     Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.    

     "Но  отвергать  поэзию?   -   подумал  он  опять,   -  не  сочувствовать художеству, природе?.."    

     И он посмотрел кругом,  как бы желая понять, как можно  не сочувствовать природе.  Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую  рощу, лежавшую в полверсте от сада:  тень от нее без конца тянулась через  неподвижные поля. Мужичок ехал  рысцой на  белой  лошадке по  темной узкой  дорожке вдоль самой рощи;  он весь был ясно виден,  весь,  до заплаты на плече,  даром что ехал в тени;  приятно-отчетливо  мелькали  ноги  лошадки.  Солнечные  лучи  с  своей стороны забирались в  рощу и,  пробиваясь сквозь чащу,  обливали  стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а  листва их почти синела и  над  нею поднималось бледно-голубое небо,  чуть  обрумяненное зарей. Ласточки летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые  пчелы лениво и сонливо жужжали в цветах сирени; мошки толклись столбом над  одинокою, далеко протянутою веткою.  "Как хорошо,  Боже мой!" -   подумал Николай Петрович,  и любимые стихи пришли было ему на уста;  он  вспомнил Аркадия, Stoff und Kraft - и умолк,  но продолжал сидеть,  продолжал  предаваться горестной и отрадной игре одиноких дум.  Он любил помечтать;   деревенская жизнь развила в нем эту способность.  Давно ли он так же мечтал,  поджидая сына на постоялом дворике, а  с  тех пор уже произошла перемена,  уже  определились,  тогда еще неясные, отношения...  и  как!  Представилась ему  опять покойница жена,  но не такою, какою он  ее знал в  течение многих лет,   не домовитою,  доброю хозяйкою,  а молодою  девушкой  с   тонким  станом,    невинно-пытливым  взглядом  и  туго закрученною косой над детскою шейкой.  Вспомнил он, как он увидал ее в первый раз.  Он  был тогда еще студентом.  Он   встретил ее на лестнице квартиры,  в которой он жил, и, нечаянно толкнув ее,  обернулся, хотел извиниться и только мог пробормотать: "Pardon,  monsieur" [Извините, сударь (франц.)], - а она наклонила голову,  усмехнулась и  вдруг как  будто испугалась и  побежала,  а  на  повороте  лестницы быстро взглянула на него, приняла серьезный вид и покраснела. А потом  первые робкие посещения,  полуслова,  полуулыбки,  и недоумение,  и грусть,  и  порывы,  и, наконец,  эта задыхающаяся радость...  Куда это все умчалось?  Она  стала его женой,  он был счастлив,  как немногие на земле...  "Но,  -   думал он,  - те сладостные,  первые мгновенья,  отчего бы  не  жить им   вечною,  неумирающею жизнью?"    

     Он  не старался уяснить самому себе свою мысль,  но он  чувствовал,  что ему  хотелось удержать то  блаженное время чем-нибудь более  сильным,  нежели память;  ему хотелось вновь осязать близость своей Марии,  ощутить ее теплоту и дыхание, и ему уже чудилось, как будто над ним...    

     - Николай Петрович, - раздался вблизи его голос  Фенечки, - где вы?    

     Он  вздрогнул.  Ему не стало ни больно,  ни  совестно...  Он не допускал даже возможности сравнения между женой и Фенечкой,   но он пожалел о том, что она вздумала его отыскивать.  Ее голос разом напомнил  ему: его седые волосы, его старость, его настоящее...    

     Волшебный мир,  в  который  он  уже  вступал,  который  уже  возникал из туманных волн прошедшего, шевельнулся - и исчез.    

     - Я здесь,  -  отвечал он,  -  я приду,  ступай.  -   "Вот они, следы-то барства",  -  мелькнуло у  него в  голове.   Фенечка молча заглянула к нему в беседку и скрылась,  а он с изумлением  заметил,  что ночь успела наступить с тех пор,  как он замечтался.  Все  потемнело и затихло кругом, и лицо Фенечки скользнуло перед ним,  такое бледное  и  маленькое.  Он  приподнялся и  хотел возвратиться домой; но размягченное  сердце не могло успокоиться в его груди, и  он  стал медленно ходить по  саду,   то задумчиво глядя себе под ноги,  то поднимая глаза к  небу,  где уже роились  и  перемигивались звезды.  Он ходил много, почти до усталости, а тревога в нем,  какая-то ищущая, неопределенная, печальная тревога,  все не унималась.  О,  как  Базаров посмеялся бы над ним, если б он узнал,  что в нем тогда происходило!   Сам Аркадий осудил бы его. У него,  у  сорокачетырехлетнего человека,  агронома  и хозяина,  навертывались слезы, беспричинные слезы; это было во сто раз хуже  виолончели.    

     Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться  войти в дом,  в это мирное и  уютное гнездо,  которое так приветно глядело на   него всеми своими освещенными окнами;  он не в  силах был расстаться с   темнотой,  с садом,  с ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с  этою тревогой...    

     На повороте дорожки встретился ему Павел Петрович.    

     - Что с  тобой?  -  спросил он  Николая Петровича,  -   ты  бледен,  как привиденье; ты нездоров; отчего ты не ложишься?    

     Николай Петрович объяснил ему в коротких словах свое  душевное состояние и  удалился.  Павел Петрович дошел до конца сада,  и тоже  задумался,  и тоже поднял глаза к небу. Но в его прекрасных темных глазах не  отразилось ничего, кроме света звезд.  Он  не  был рожден романтиком,  и  не   умела мечтать его щегольски-сухая и страстная, на французский лад  мизантропическая душа...    

     - Знаешь ли что? - говорил в ту же ночь Базаров Аркадию.  - Мне в голову пришла  великолепная мысль.  Твой  отец  сказывал сегодня,  что   он  получил приглашение от  этого вашего знатного родственника.  Твой  отец   не  поедет; махнем-ка мы с  тобой в  ***;  ведь этот господин и  тебя зовет.   Вишь какая сделалась здесь погода;  а мы прокатимся,  город посмотрим.  Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!    

     - А оттуда ты вернешься сюда?    

     - Нет, надо к отцу проехать. Ты знаешь, он от *** в  тридцати верстах. Я его давно не видал,  и  мать тоже;  надо стариков  потешить.  Они у меня люди хорошие, особенно отец: презабавный. Я же у них  один.    

     - И долго ты у них пробудешь?    

     - Не думаю. Чай, скучно будет.    

     - А к нам на возвратном пути заедешь?    

     - Не знаю... посмотрю. Ну, так, что ли? Мы отправимся?    

     - Пожалуй, - лениво заметил Аркадий.    

     Он  в  душе  очень  обрадовался предложению своего  приятеля,  но  почел обязанностию скрыть свое чувство. Недаром же он был  нигилист!    

     На другой день он уехал с Базаровым в ***.  Молодежь в  Марьине пожалела об их отъезде; Дуняша даже всплакнула... но старичкам  вздохнулось легко.   XII      

     Город  ***,   куда  отправились  наши  приятели,    состоял  в   ведении губернатора из  молодых,  прогрессиста и  деспота,  как  это сплошь да  рядом случается на  Руси.  Он,  в  течение первого года  своего  управления,  успел перессориться  не  только  с  губернским  предводителем,   отставным  гвардии штабc-ротмистром,  конным  заводчиком и  хлебосолом,  но  и   с  собственными чиновниками. Возникшие по этому поводу распри приняли наконец  такие размеры, что  министерство в  Петербурге нашло необходимым послать  доверенное лицо  с поручением разобрать все  на  месте.  Выбор начальства пал  на  Матвея Ильича Колязина,  сына  того  Колязина,  под  попечительством   которого  находились некогда братья Кирсановы.  Он  был тоже из   "молодых",  то  есть ему недавно минуло сорок лет, но он уже метил в  государственные люди и на каждой стороне груди носил по  звезде.  Одна,   правда,  была  иностранная,  из  плохоньких. Подобно губернатору,  которого он  приехал судить,  он считался прогрессистом и, будучи уже тузом, не походил на  большую часть тузов. Он имел о себе самое высокое мнение; тщеславие его не  знало границ, но он держался просто, глядел одобрительно,  слушал  снисходительно и так добродушно смеялся, что на первых порах мог  даже   прослыть за  "чудного малого".  В  важных случаях он  умел, однако,   как говорится,  задать пыли.  "Энергия необходима,  -  говаривал он  тогда,  -  I'energie est la premiere qualite d'un homme d'etat" [энергия -  первейшее качество государственного человека (франц.)];  а со всем тем он  обыкновенно оставался в  дураках и  всякий несколько опытный чиновник садился  на него верхом.  Матвей Ильич отзывался с большим уважением о Гизо и старался  внушить всем и  каждому,  что он не принадлежит к числу рутинеров и отсталых  бюрократов,  что  он  не  оставляет без внимания ни  одного важного проявления   общественной  жизни...   Все  подобные  слова  были  ему  хорошо известны.  Он  даже следил,  правда,  с небрежною величавостию,  за развитием современной  литературы:  так взрослый человек,  встретив на  улице процессию мальчишек,   иногда присоединяется к ней.  В сущности,  Матвей Ильич недалеко ушел  от  тех   государственных  мужей  Александровского  времени,   которые, готовясь  идти   на  вечер  к  г-же  Свечиной,  жившей  тогда  в  Петербурге, прочитывали поутру  страницу из Кондильяка; только приемы у него были другие, более современные. Он  был ловкий придворный, большой хитрец и больше ничего; в делах толку не знал,   ума не имел, а умел вести свои собственные дела: тут уж никто не мог его  оседлать, а ведь это главное.    

     Матвей  Ильич  принял  Аркадия  с  свойственным  просвещенному сановнику добродушием,  скажем более, с игривостию. Он, однако,  изумился, когда узнал, что приглашенные им  родственники остались в  деревне.   "Чудак был твой папа всегда",  -  заметил он,  побрасывая кистями  своего великолепного бархатного шлафрока,  и  вдруг,  обратясь  к  молодому   чиновнику  в  благонамереннейше застегнутом вицмундире,  воскликнул  с   озабоченным видом:  "Чего?"  Молодой человек,  у которого от  продолжительного молчания слиплись губы, приподнялся и с недоумением посмотрел  на своего начальника.  Но,  озадачив подчиненного, Матвей Ильич уже не  обращал  на  него внимания.  Сановники наши вообще любят озадачивать подчиненных;   способы,  к  которым они  прибегают для достижения этой цели,  довольно  разнообразны. Следующий способ, между прочим, в большом употреблении,  "is  quite a favorite" [самый излюбленный (англ.)], как говорят англичане:  сановник вдруг перестает понимать самые  простые  слова,  глухоту  на  себя   напускает.  Он спросит, например: какой сегодня день?    

     Ему почтительнейше докладывают:  "Пятница сегодня,   ваше с... с... с... ство".    

     - А? Что? Что такое? Что вы говорите? - напряженно  повторяет сановник.    

     - Сегодня пятница, ваше с... с... ство.    

     - Как? Что? Что такое пятница? какая пятница?    

     - Пятница, ваше с... ссс... ссс... ство, день в неделе.    

     - Ну-у, ты учить меня вздумал?    

     Матвей Ильич все-таки был сановник, хоть и считался  либералом.    

     - Я советую тебе,  друг мой, съездить с визитом к  губернатору, - сказал он  Аркадию,  -  ты  понимаешь,  я  тебе  это  советую   не  потому,  чтоб  я придерживался старинных понятий о  необходимости ездить к  властям на поклон, а просто потому,  что губернатор порядочный человек; притом  же ты, вероятно, желаешь познакомиться с здешним обществом...  ведь ты не  медведь, надеюсь? А он послезавтра дает большой бал.    

     - Вы будете на этом бале? - спросил Аркадий.    

     - Он для меня его дает, - проговорил Матвей Ильич почти  с сожалением. - Ты танцуешь?    

     - Танцую, только плохо.    

     - Это напрасно.  Здесь есть хорошенькие,  да и молодому  человеку стыдно не танцевать.  Опять-таки я это говорю не в силу старинных  понятий;  я вовсе не полагаю, что ум должен находиться в ногах, но байронизм  смешон, il a fait son temps [прошло его время (франц.)].    

     - Да я, дядюшка, вовсе не из байронизма не...    

     - Я познакомлю тебя с здешними барынями, я беру тебя  под свое крылышко, - перебил Матвей Ильич и самодовольно засмеялся. - Тебе  тепло будет, а?    

     Слуга  вошел  и   доложил  о   приезде  председателя   казенной  палаты, сладкоглазого  старика  с  сморщенными  губами,  который   чрезвычайно  любил природу,  особенно в летний день,  когда,  по его словам,  "каждая пчелочка с каждого цветочка берет взяточку...". Аркадий  удалился.    

     Он  застал Базарова в  трактире,  где  они  остановились,   и  долго его уговаривал пойти к губернатору.  "Нечего делать! - сказал  наконец Базаров. - Взялся за гуж -  не говори,  что не дюж! Приехали смотреть  помещиков - давай их смотреть!" Губернатор принял молодых людей  приветливо, но не посадил их и сам не сел.  Он вечно суетился и  спешил;  с  утра надевал тесный вицмундир и чрезвычайно тугой галстух,  недоедал и   недопивал,  все распоряжался.  Его в губернии  прозвали  Бурдалу,  намекая   тем  не  на  известного  французского проповедника,  а на бурду. Он пригласил  Кирсанова и Базарова к себе на бал и через две минуты пригласил их  вторично,   считая их  уже братьями и  называя Кайсаровыми.    

     Они  шли к  себе домой от  губернатора,  как вдруг из   проезжающих мимо дрожек выскочил человек небольшого роста,  в  славянофильской  венгерке,  и с криком: "Евгений Васильич!" - бросился к Базарову.    

     - А!  это вы,  герр Ситников, - проговорил Базаров,  продолжая шагать по тротуару, - какими судьбами?    

     - Вообразите,  совершенно случайно,  -  отвечал  тот   и,  обернувшись к дрожкам, махнул раз пять рукой и закричал: - Ступай за нами,  ступай! У моего отца здесь дело,  -  продолжал он,  перепрыгивая через канавку,  - ну, так он меня  просил...  Я  сегодня  узнал  о  вашем  приезде и  уже  был   у  вас... (Действительно,  приятели,  возвратясь к себе в номер,  нашли там  карточку с загнутыми углами и  с именем Ситникова,  на одной стороне  по-французски,  на другой - славянской вязью.) Я надеюсь, вы не от губернатора?    

     - Не надейтесь, мы прямо от него.    

     - А!  в таком случае и я к нему пойду...  Евгений  Васильич, познакомьте меня с вашим... с ними...    

     - Ситников, Кирсанов, - проворчал, не останавливаясь,  Базаров.    

     - Мне  очень  лестно,  -  начал Ситников,  выступая  боком,  ухмыляясь и поспешно стаскивая свои уже чересчур элегантные перчатки.   -  Я  очень много слышал...  Я  старинный знакомый Евгения  Васильича и  могу   сказать  -  его ученик. Я ему обязан моим перерождением...    

     Аркадий посмотрел на базаровского ученика.  Тревожное и  тупое выражение сказывалось в  маленьких,  впрочем,  приятных чертах его   прилизанного лица; небольшие,  словно  вдавленные  глаза  глядели  пристально  и  беспокойно,  и смеялся он беспокойно: каким-то коротким, деревянным смехом.    

     - Поверите ли, - продолжал он, - что когда при мне  Евгений Васильевич в первый раз  сказал,  что не  должно признавать  авторитетов,  я  почувствовал такой  восторг...  словно прозрел!  "Вот,   -  подумал я,  -  наконец нашел я человека!"  Кстати,  Евгений   Васильевич,  вам  непременно надобно сходить к одной здешней даме,  которая  совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим  праздником; вы, я думаю, слыхали о ней?    

     - Кто такая? - произнес нехотя Базаров.    

     - Кукшина,   Eudoxie,   Евдоксия  Кукшина.  Это  замечательная   натура, emancipee [свободная от предрассудков (франц.)] в  истинном  смысле   слова,  передовая женщина.  Знаете  ли  что? Пойдемте теперь к  ней все  вместе.  Она живет отсюда в  двух шагах.  Мы  там позавтракаем. Ведь вы еще не  завтракали?    

     - Нет еще.    

     - Ну и прекрасно. Она, вы понимаете, разъехалась с  мужем, ни от кого не зависит.    

     - Хорошенькая она? - перебил Базаров.    

     - Н... нет, этого нельзя сказать.    

     - Так для какого же дьявола вы нас к ней зовете?    

     - Ну, шутник, шутник... Она нам бутылку шампанского  поставит.    

     - Вот как!  Сейчас виден практический человек.  Кстати,  ваш батюшка все по откупам?    

     - По откупам,  -  торопливо проговорил Ситников и  визгливо засмеялся. - Что же? идет?    

     - Не знаю, право.    

     - Ты хотел людей смотреть, ступай, - заметил вполголоса  Аркадий.    

     - А вы-то что ж, господин Кирсанов? - подхватил  Ситников. - Пожалуйте и вы, без вас нельзя.    

     - Да как же это мы все разом нагрянем?    

     - Ничего! Кукшина - человек чудный.    

     - Бутылка шампанского будет? - спросил Базаров.    

     - Три! - воскликнул Ситников. - За это я ручаюсь!    

     - Чем?    

     - Собственною головою.    

     - Лучше бы мошною батюшки. А впрочем, пойдем.   XIII      

     Небольшой дворянский домик  на  московский манер,  в   котором проживала Авдотья   Никитишна   (или   Евдоксия)  Кукшина,   находился   в   одной   из нововыгоревших улиц города ***;  известно,  что наши губернские  города горят через каждые пять  лет.  У  дверей,  над  криво прибитою визитною  карточкой, виднелась ручка колокольчика,  и  в передней встретила пришедших  какая-то не то  служанка,  не  то  компаньонка в  чепце  -  явные признаки  прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил, дома ли Авдотья Никитишна?    

     - Это  вы,  Victor?  -  раздался тонкий голос  из   соседней комнаты.  - Войдите.    

     Женщина в чепце тотчас исчезла.    

     - Я не один,  -  промолвил Ситников,  лихо скидывая  свою венгерку,  под которою оказалось нечто  вроде  поддевки или  пальто-сака,   и  бросая бойкий взгляд Аркадию и Базарову.    

     - Все равно, - отвечал голос. – Entrez [Войдите  (франц.)].    

     Молодые люди вошли.  Комната,  в которой они очутились,  походила скорее на рабочий кабинет,  чем на гостиную. Бумаги, письма, толстые  нумера русских журналов, большею частью неразрезанные, валялись по запыленным  столам; везде белели разбросанные окурки папирос.  На кожаном диване полулежала  дама,  еще молодая,  белокурая, несколько растрепанная, в шелковом, не совсем  опрятном, платье,  с  крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною  косынкой на голове.  Она встала с  дивана и,  небрежно натягивая себе на плечи  бархатную шубку  на  пожелтелом горностаевом меху,  лениво промолвила:   "Здравствуйте, Victor", - и пожала Ситникову руку.    

     - Базаров, Кирсанов, - проговорил он отрывисто, в  подражание Базарову.    

     - Милости  просим,  -  отвечала Кукшина  и,  уставив   на  Базарова свои круглые глаза,  между которыми сиротливо краснел крошечный  вздернутый носик, прибавила: - Я вас знаю, - и пожала ему руку тоже.    

     Базаров поморщился.  В  маленькой и невзрачной фигурке  эманципированной женщины  не  было  ничего  безобразного;  но  выражение  ее   лица  неприятно действовало на зрителя.  Невольно хотелось спросить у ней:  "Что ты, голодна? Или скучаешь?  Или робеешь?  Чего ты пружишься?"  И  у ней,  как у Ситникова, вечно скребло на душе.  Она говорила и  двигалась  очень развязно и  в  то же время неловко:  она,  очевидно,  сама себя считала  за добродушное и  простое существо,  и между тем что бы она ни делала, вам  постоянно казалось, что она именно это-то и  не хотела сделать;  все у ней  выходило,  как дети говорят - нарочно, то есть не просто, не естественно.    

     - Да,  да,  я  знаю вас,  Базаров,  -  повторила она.   (За ней водилась привычка, свойственная многим провинциальным и московским  дамам, - с первого дня знакомства звать мужчин по фамилии.) - Хотите сигару?    

     - Сигарку сигаркой,  -  подхватил Ситников, который  успел развалиться в креслах и  задрать ногу кверху,  -  а дайте-ка нам  позавтракать,  мы голодны ужасно; да велите нам воздвигнуть бутылочку  шампанского.    

     - Сибарит,  - промолвила Евдоксия и засмеялась. (Когда  она смеялась, ее верхняя десна обнажалась над зубами.) - Не правда ли, Базаров,  он сибарит?    

     - Я  люблю комфорт жизни,  -  произнес с важностию  Ситников.  -  Это не мешает мне быть либералом.    

     - Нет,  это мешает, мешает! - воскликнула Евдоксия и  приказала, однако, своей прислужнице распорядиться и насчет завтрака,  и насчет  шампанского.  - Как вы об этом думаете?  - прибавила она, обращаясь к Базарову.  - Я уверена, вы разделяете мое мнение.    

     - Ну нет,  -  возразил Базаров,  -  кусок мяса лучше  куска хлеба даже с химической точки зрения.    

     - А вы занимаетесь химией?  Это моя страсть.  Я даже  сама выдумала одну мастику.    

     - Мастику? вы?    

     - Да,  я.  И знаете ли,  с какою целью? Куклы делать,  головки, чтобы не ломались.  Я  ведь тоже практическая.  Но  все это еще не  готово.  Нужно еще Либиха  почитать.  Кстати  читали  вы  статью  Кислякова о   женском труде  в "Московских ведомостях"?  Прочтите,  пожалуйста.  Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже? Чем ваш приятель занимается?  Как его зовут?    

     Госпожа  Кукшина  роняла  свои  вопросы один  за   другим  с  изнеженной небрежностию,  не дожидаясь ответов; избалованные дети  так говорят со своими няньками.    

     - Меня зовут Аркадий Николаич Кирсанов,  -  проговорил  Аркадий,  -  и я ничем не занимаюсь.    

     Евдоксия захохотала.    

     - Вот это мило! Что, вы не курите? Виктор, вы знаете, я  на вас сердита.    

     - За что?    

     - Вы,  говорят,  опять  стали  хвалить Жорж  Санда.   Отсталая женщина и больше ничего!  Как возможно сравнить ее  с  Эмерсоном!  Она  никаких идей не имеет ни о  воспитании,  ни о физиологии,  ни о чем.  Она,  я  уверена,  и не слыхивала об  эмбриологии,  а  в  наше  время -  как  вы  хотите  без  этого? (Евдоксия даже  руки  расставила.)  Ах,  какую удивительную статью  по  этому поводу  написал  Елисевич!  Это  гениальный  господин!  (Евдоксия   постоянно употребляла слово "господин" вместо человек.) Базаров,   сядьте возле меня на диван. Вы, может быть, не знаете, я ужасно вас боюсь.    

     - Это почему? Позвольте полюбопытствовать.    

     - Вы опасный господин;  вы такой критик.  Ах,  Боже  мой!  мне смешно, я говорю,   как  какая-нибудь  степная  помещица.   Впрочем,   я  действительно помещица.  Я сама имением управляю, и, представьте, у меня  староста Ерофей - удивительный  тип,   точно   Патфайндер   Купера:   что-то    такое   в   нем непосредственное!  Я  окончательно поселилась  здесь;   несносный  город,  не правда ли? Но что делать!    

     - Город как город, - хладнокровно заметил Базаров.    

     - Все такие мелкие интересы,  вот что ужасно!  Прежде я  по зимам жила в Москве...  но теперь там обитает мой благоверный,  мсье Кукшин.   Да и Москва теперь...  уж я не знаю -  тоже уж не то.  Я думаю съездить за  границу;  я в прошлом году уже совсем было собралась.    

     - В Париж, разумеется? - спросил Базаров.    

     - В Париж и в Гейдельберг.    

     - Зачем в Гейдельберг?    

     - Помилуйте, там Бунзен!    

     На это Базаров ничего не нашелся ответить.    

     - Pierre Сапожников... вы его знаете?    

     - Нет, не знаю.    

     - Помилуйте,  Pierre Сапожников...  он  еще  всегда у   Лидии Хостатовой бывает.    

     - Я и ее не знаю.    

     - Ну,  вот он взялся меня проводить. Слава Богу, я  свободна, у меня нет детей... Что это я сказала: слава Богу! Впрочем, это все  равно.    

     Евдоксия  свернула  папироску своими  побуревшими от   табаку  пальцами, провела по ней языком, пососала ее и закурила. Вошла прислужница  с подносом.    

     - А, вот и завтрак! Хотите закусить? Виктор, откупорьте  бутылку; это по вашей части.    

     - По моей, по моей, - пробормотал Ситников и опять  визгливо засмеялся.    

     - Есть  здесь хорошенькие женщины?  -  спросил  Базаров,  допивая третью рюмку.    

     - Есть,  -  отвечала Евдоксия, - да все они такие  пустые. Например, mon amie [моя приятельница (франц.)] Одинцова - недурна.  Жаль, что репутация у ней какая-то... Впрочем, это бы ничего,  но никакой  свободы воззрения,  никакой ширины,  ничего... этого. Всю  систему воспитания  надобно переменить.  Я  об  этом  уже  думала;  наши женщины очень дурно  воспитаны.    

     - Ничего вы с  ними не сделаете,  -  подхватил  Ситников.  -  Их следует презирать,  и я их презираю,  вполне и совершенно!   (Возможность презирать и выражать свое презрение было самым приятным ощущением  для  Ситникова;  он  в особенности нападал на  женщин,  не  подозревая того,   что  ему  предстояло, несколько месяцев спустя,  пресмыкаться перед своей женой  потому только, что она  была урожденная княжна Дурдолеосова.)  Ни  одна из   них  не  была бы  в состоянии понять нашу  беседу;  ни  одна из  них  не  стоит  того,  чтобы мы, серьезные мужчины, говорили о ней!    

     - Да им совсем не нужно понимать нашу беседу, -  промолвил Базаров.    

     - О ком вы говорите? - вмешалась Евдоксия.    

     - О хорошеньких женщинах.    

     - Как! Вы, стало быть, разделяете мнение Прудона?    

     Базаров надменно выпрямился.    

     - Я ничьих мнений не разделяю: я имею свои.    

     - Долой  авторитеты!  -  закричал Ситников,   обрадовавшись случаю резко выразиться в присутствии человека, перед которым  раболепствовал.    

     - Но сам Маколей, - начала было Кукшина.    

     - Долой  Маколея!  -  загремел  Ситников.  -  Вы   заступаетесь за  этих бабенок?    

     - Не за бабенок,  а  за права женщин,  которые я   поклялась защищать до последней капли крови.    

     - Долой!  -  Но  тут Ситников остановился.  -  Да  я   их не отрицаю,  - промолвил он.    

     - Нет, я вижу, вы славянофил!    

     - Нет, я не славянофил, хотя, конечно...    

     - Нет,  нет,  нет!  Вы славянофил.  Вы последователь  Домостроя.  Вам бы плетку в руки!    

     - Плетка дело доброе,  -  заметил Базаров, - только мы  вот добрались до последней капли...    

     - Чего? - перебила Евдоксия.    

     - Шампанского,  почтеннейшая Авдотья Никитишна,   шампанского - не вашей крови.    

     - Я не могу слышать равнодушно,  когда нападают на  женщин, - продолжала Евдоксия.  - Это ужасно, ужасно. Вместо того чтобы  нападать на них, прочтите лучше книгу Мишле De l'amour ["О любви"  (франц.)].  Это чудо! Господа, будемте говорить о любви, - прибавила Евдоксия,  томно уронив руку на смятую подушку дивана.    

     Наступило внезапное молчание.    

     - Нет,  зачем  говорить о  любви,  -  промолвил Базаров,   -  а  вот  вы упомянули об Одинцовой... Так, кажется, вы ее назвали? Кто эта  барыня?    

     - Прелесть!  прелесть!  - запищал Ситников. - Я вас  представлю. Умница, богачка, вдова. К сожалению, она еще не довольно развита:  ей бы надо с нашею Евдоксией поближе познакомиться. Пью ваше здоровье, Eudoxie!  Чокнемтесь! "Et toc, et toc, et tin-tin-tin! Et toc, et  toc, et tin-tin-tin!!".    

     - Victor, вы шалун.    

     Завтрак продолжался долго.  За   первою бутылкой шампанского последовала другая,  третья и даже четвертая...  Евдоксия болтала без умолку; Ситников ей вторил.  Много  толковали они  о   том,  что  такое брак  -  предрассудок или преступление,  и какие родятся люди  - одинаковые или нет? и в чем собственно состоит индивидуальность?  Дело  дошло,  наконец,  до того, что Евдоксия, вся красная от выпитого вина и  стуча  плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно,  принялась петь  сиплым   голосом сперва  цыганские песни,  потом романс  Сеймур-Шиффа  "Дремлет  сонная  Гранада",  а  Ситников повязал голову шарфом и представлял  замиравшего любовника при словах:     

                        И уста твои с моими    

                        В поцелуй горячий слить.     

     Аркадий не вытерпел наконец.  "Господа,  уж это  что-то на бедлам похоже стало", - заметил он вслух.    

     Базаров,  который лишь изредка вставлял в разговор  насмешливое слово, - он  занимался больше шампанским,  -  громко зевнул,  встал  и,  не прощаясь с хозяйкой, вышел вон вместе с Аркадием. Ситников выскочил  вслед за ними.    

     - Ну что,  ну что? - спрашивал он, подобострастно  забегая то справа, то слева, - ведь я говорил вам: замечательная личность. Вот  каких бы нам женщин побольше! Она, в своем роде, высоконравственное явление.    

     - А  это заведение твоего отца тоже нравственное  явление?  -  промолвил Базаров,  ткнув  пальцем  на  кабак,  мимо  которого   они  в  это  мгновение проходили.    

     Ситников  опять   засмеялся  с   визгом.   Он   очень   стыдился  своего происхождения и не знал, чувствовать ли ему себя польщенным  или обиженным от неожиданного тыканья Базарова.   XIV      

     Несколько дней  спустя состоялся бал  у  губернатора.   Матвей Ильич был настоящим  "героем  праздника",  губернский   предводитель  объявлял  всем  и каждому, что он приехал, собственно, из  уважения к нему, а губернатор даже и на бале,  даже оставаясь неподвижным,   продолжал "распоряжаться". Мягкость в обращении Матвея Ильича могла  равняться только с его величавостью. Он ласкал всех -  одних с оттенком  гадливости,  других с оттенком уважения; рассыпался "en  vrai chevalier  francais" [как истинный кавалер-француз (франц.)] перед дамами и   беспрестанно смеялся крупным, звучным и одиноким смехом, как оно и следует  сановнику. Он потрепал по спине Аркадия и громко назвал его  "племянничком", удостоил Базарова, облеченного в староватый фрак,   рассеянного,  но снисходительного взгляда вскользь,  через щеку,  и  неясного,   но приветливого мычанья,  в котором только и можно было разобрать,  что  "я..." да "ссьма"; подал палец Ситникову и улыбнулся ему,  но уже  отвернув голову;  даже  самой Кукшиной,  явившейся на  бал  безо всякой  кринолины и  в  грязных перчатках,  но  с  райскою птицею  в  волосах,  даже Кукшиной  он сказал:  "Enchante" [Очарован (франц.)].  Народу было пропасть,   и  в кавалерах не было недостатка;  штатские более теснились вдоль стен,  но  военные танцевали усердно,  особенно один из них, который прожил недель шесть в  Париже, где он выучился  разным  залихватским восклицаньям вроде:   "Zut",  "Ah  fichtrrre", "Pst,  pst, mon bibi" ["Зют",  "Черт возьми", "Пст, пст, моя крошка" (франц.)] и т.п. Он  произносил их в совершенстве, с настоящим парижским  шиком,  и  в  то  же   время  говорил  "si  j'aurais"  вместо  "si j'avais" [если  б я имел (франц.). Неправильное употребление условного наклонения],  "absolument" [безусловно (франц.)] в смысле: "непременно",  словом, выражался на том  великорусско-французском наречии,  над  которым  так   смеются французы, когда они не  имеют нужды уверять нашу братью,  что мы   говорим на их языке, как ангелы, "comme des anges".    

     Аркадий танцевал плохо,  как мы уже знаем, а Базаров  вовсе не танцевал: они оба поместились в  уголке;  к  ним присоединился  Ситников.  Изобразив на лице своем презрительную насмешку и  отпуская ядовитые  замечания,  он дерзко поглядывал кругом и,  казалось,  чувствовал истинное  наcлаждение. Вдруг лицо его изменилось и, обернувшись к Аркадию, он, как бы с  смущением, проговорил: "Одинцова приехала".    

     Аркадий оглянулся и  увидал  женщину высокого роста,   в  черном платье, остановившуюся в  дверях залы.  Она  поразила его  достоинством своей осанки. Обнаженные ее  руки  красиво лежали вдоль стройного  стана;  красиво падали с блестящих волос  на  покатые плечи  легкие ветки   фуксий;  спокойно и  умно, именно  спокойно,  а  не  задумчиво,  глядели  светлые глаза  из-под  немного нависшего белого  лба,  и  губы  улыбались едва   заметною улыбкою.  Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.    

     - Вы с ней знакомы? - спросил Аркадий Ситникова.    

     - Коротко. Хотите, я вас представлю?    

     - Пожалуй... после этой кадрили.    

     Базаров также обратил внимание на Одинцову.    

     - Это что за фигура? - проговорил он. - На остальных  баб не похожа.    

     Дождавшись конца кадрили,  Ситников подвел Аркадия к  Одинцовой; но едва ли он был коротко с  ней знаком:  и  сам он запутался в   речах своих,  и она глядела на  него  с  некоторым изумлением.  Однако лицо ее   приняло радушное выражение,  когда она услышала фамилию Аркадия.  Она спросила  его, не сын ли он Николая Петровича?    

     - Точно так.    

     - Я видела вашего батюшку два раза и много слышала о  нем,  - продолжала она, - я очень рада с вами познакомиться.    

     В  это мгновение подлетел к  ней какой-то  адъютант и   пригласил ее  на кадриль. Она согласилась.    

     - Вы разве танцуете? - почтительно спросил Аркадий.    

     - Танцую.  А  вы  почему думаете,  что я  не танцую?   Или я  вам кажусь слишком стара?    

     - Помилуйте,  как можно...  Но в  таком случае  позвольте мне пригласить вас на мазурку.    

     Одинцова снисходительно усмехнулась.    

     - Извольте, - сказал она и посмотрела на Аркадия не то  чтобы свысока, а так, как замужние сестры смотрят на очень молоденьких братьев.    

     Одинцова была немного старше Аркадия, ей пошел двадцать  девятый год, но в ее присутствии он чувствовал себя школьником,  студентиком,   точно разница лет между ними была гораздо значительнее.  Матвей Ильич  приблизился к  ней с величественным видом и подобострастными речами. Аркадий  отошел в сторону, но продолжал наблюдать за нею: он не спускал с нее глаз и во  время кадрили. Она так же непринужденно разговаривала с  своим танцором,  как  и  с  сановником, тихо поводила головой и глазами,  и раза два тихо  засмеялась.  Нос у ней был немного толст, как почти у всех русских, и цвет кожи  не был совершенно чист; со  всем тем Аркадий решил,  что он еще никогда не  встречал такой прелестной женщины.  Звук ее голоса не выходил у него из ушей;  самые складки ее платья, казалось, ложились у ней иначе, чем у других, стройнее  и шире, и движения ее были особенно плавны и естественны в одно и то же время.    

     Аркадий ощущал на  сердце некоторую робость,  когда,   при первых звуках мазурки,  он  усаживался возле своей дамы и,  готовясь  вступить в  разговор, только проводил рукой по волосам и не находил ни единого  слова.  Но он робел и волновался недолго;  спокойствие Одинцовой сообщилось и  ему: четверти часа не прошло,  как уж он свободно рассказывал о  своем отце,   дяде,  о  жизни в Петербурге и  в  деревне.  Одинцова слушала его с вежливым  участием,  слегка раскрывая и  закрывая веер;  болтовня его  прерывалась,   когда  ее  выбирали кавалеры;  Ситников,  между прочим, пригласил ее два раза.  Она возвращалась, садилась снова,  брала веер,  и  даже грудь ее не дышала  быстрее,  а Аркадий опять  принимался  болтать,   весь  проникнутый  счастием   находиться  в  ее близости,  говорить с ней,  глядя в ее глаза, в ее прекрасный  лоб, во все ее милое,  важное  и  умное  лицо.  Сама  она  говорила мало,  но   знание жизни сказывалось в  ее  словах;  по иным ее замечаниям Аркадий  заключил,  что эта молодая женщина уже успела перечувствовать и передумать  многое...    

     - С кем вы это стояли,  -  спросила она его,  - когда  господин Ситников подвел вас ко мне?    

     - А вы его заметили?  -  спросил,  в свою очередь,  Аркадий. - Не правда ли, какое у него славное лицо? Это некто Базаров, мой  приятель.    

     Аркадий принялся говорить о "своем приятеле".    

     Он  говорил о  нем  так  подробно и  с  таким  восторгом,  что  Одинцова обернулась к  нему  и  внимательно на  него  посмотрела.   Между тем  мазурка приближалась к концу.  Аркадию стало жалко расстаться с  своей дамой:  он так хорошо провел с  ней около часа!  Правда,  он в  течение  всего этого времени постоянно чувствовал,  как  будто  она  к  нему   снисходила,  как  будто ему следовало  быть  ей  благодарным...  но  молодые   сердца  не  тяготятся этим чувством.    

     Музыка умолкла.    

     - Merci,  -  промолвила Одинцова,  вставая.  -  Вы  обещали мне посетить меня,  привезите же  с  собой и  вашего приятеля.  Мне  будет очень любопытно видеть человека, который имеет смелость ни во что не  верить.    

     Губернатор  подошел  к  Одинцовой,   объявил,   что   ужин  готов,  и  с озабоченным лицом подал ей руку.  Уходя,  она обернулась,   чтобы в последний раз улыбнуться и  кивнуть Аркадию.  Он низко поклонился,   посмотрел ей вслед (как строен показался ему ее стан, облитый сероватым блеском  черного шелка!) и,  подумав:  "В  это  мгновенье она  уже  забыла о  моем  существовании",  - почувствовал на душе какое-то изящное смирение...    

     - Ну что?  -  спросил Базаров Аркадия, как только тот  вернулся к нему в уголок,  -  получил удовольствие?  Мне  сейчас сказывал один  барин,  что эта госпожа -  ой-ой-ой;  да барин-то, кажется, дурак. Ну, а  по-твоему, что она, точно - ой-ой-ой?    

     - Я этого определенья не совсем понимаю, - отвечал  Аркадий.    

     - Вот еще! Какой невинный!    

     - В  таком случае я  не  понимаю твоего барина.   Одинцова очень мила  - бесспорно, но она так холодно и строго себя держит,  что...    

     - В тихом омуте...  ты знаешь!  - подхватил Базаров. -  Ты говоришь, она холодна. В этом-то самый вкус и есть. Ведь ты любишь  мороженое?    

     - Может быть,  -  пробормотал Аркадий,  - я об этом  судить не могу. Она желает с тобой познакомиться и просила меня, чтоб я привез  тебя к ней.    

     - Воображаю,  как ты меня расписывал! Впрочем, ты  поступил хорошо. Вези меня. Кто бы она ни была - просто ли губернская львица,  или "эманципе" вроде Кукшиной, только у ней такие плечи, каких я не  видывал давно.    

     Аркадия покоробило от цинизма Базарова,  но - как это  часто случается - он упрекнул своего приятеля не за то именно, что ему в нем не  понравилось...    

     - Отчего ты не хочешь допустить свободы мысли в  женщинах?  - проговорил он вполголоса.    

     - Оттого,  братец,  что,  по  моим  замечаниям,  свободно  мыслят  между женщинами только уроды.    

     Разговор на этом прекратился.  Оба молодых человека  уехали тотчас после ужина.  Кукшина нервически злобно,  но не без робости,  засмеялась им вослед: ее самолюбие было глубоко уязвлено тем,  что ни тот, ни  другой не обратил на нее  внимания.  Она оставалась позже всех на  бале и  в   четвертом часу ночи протанцевала  польку-мазурку   с   Ситниковым  на    парижский  манер.   Этим поучительным зрелищем и завершился губернаторский  праздник.   XV      

     - Посмотрим,  к  какому разряду млекопитающих  принадлежит сия особа,  - говорил  на  следующий день  Аркадию Базаров,   поднимаясь вместе  с  ним  по лестнице гостиницы,  в которой остановилась  Одинцова.  -  Чувствует мой нос, что тут что-то не ладно.    

    

     - Я тебе удивляюсь!  -  воскликнул Аркадий.  -  Как?   Ты,  ты, Базаров, придерживаешься той узкой морали, которую...    

     - Экой ты чудак!  - небрежно перебил Базаров. - Разве  ты не знаешь, что на нашем наречии и для нашего брата "не ладно"  значит "ладно"?  Пожива есть, значит.  Не сам ли ты сегодня говорил,  что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему,  выйти  за  богатого  старика -  дело  ничуть не  странное,  а, напротив,  благоразумное.  Я  городским толкам не верю;  но люблю думать, как говорит наш образованный  губернатор, что они справедливы.    

     Аркадий ничего не отвечал и постучался в дверь номера.   Молодой слуга в ливрее ввел обоих приятелей в большую комнату,  меблированную  дурно, как все комнаты  русских  гостиниц,  но  уставленную цветами.  Скоро   появилась сама Одинцова в  простом  утреннем платье.  Она  казалась еще   моложе  при  свете весеннего солнца.  Аркадий  представил ей  Базарова и  с   тайным  удивлением заметил,  что  он  как будто сконфузился,  между тем как  Одинцова оставалась совершенно  спокойною,   по-вчерашнему.   Базаров  сам    почувствовал,   что сконфузился,  и ему стало досадно. "Вот тебе раз! бабы  испугался!" - подумал он,  и,  развалясь  в  кресле  не  хуже  Ситникова,   заговорил преувеличенно развязно, а Одинцова не спускала с него своих ясных  глаз.    

     Анна  Сергеевна  Одинцова  родилась  от   Сергея   Николаевича  Локтева, известного красавца,  афериста и игрока,  который,   продержавшись и прошумев лет пятнадцать в Петербурге и в Москве,  кончил тем,  что проигрался в прах и принужден был  поселиться в  деревне,  где,  впрочем,   скоро  умер,  оставив крошечное состояние двум  своим  дочерям,  Анне  -   двадцати  и  Катерине  - двенадцати лет.  Мать  их,  из  обедневшего рода   князей  X...  скончалась в Петербурге,  когда муж ее находился еще в полной  силе.  Положение Анны после смерти  отца  было  очень  тяжело.  Блестящее   воспитание,  полученное ею  в Петербурге,  не подготовило ее к перенесению  забот по хозяйству и по дому, - к  глухому  деревенскому житью.  Она  не   знала  никого  решительно в  целом околотке,  и  посоветоваться ей  было не  с   кем.  Отец ее старался избегать сношений с соседями;  он их презирал, и они его  презирали, каждый по-своему. Она,  однако,  не потеряла головы и  немедленно  выписала к себе сестру своей матери,  княжну Авдотью Степановну Х...ю,  злую и  чванную старуху,  которая, поселившись у племянницы в доме,  забрала себе все  лучшие комнаты, ворчала и брюзжала с утра до вечера и даже по саду гуляла не  иначе как в сопровождении единственного своего  крепостного  человека,   угрюмого  лакея  в  изношенной гороховой ливрее с голубым позументом и в  треуголке. Анна терпеливо выносила все причуды тетки,  исподволь занималась  воспитанием сестры и, казалось, уже примирилась с  мыслию увянуть в  глуши...   Но  судьба сулила ей  другое.  Ее случайно увидел  некто  Одинцов,  очень   богатый человек лет  сорока  шести, чудак,  ипохондрик,  пухлый, тяжелый и  кислый, впрочем, не глупый и не злой; влюбился в нее и предложил ей руку.  Она  согласилась быть его женой,  - а он пожил с  ней лет шесть и,  умирая,  упрочил  за ней все свое состояние.  Анна Сергеевна около  года  после  его  смерти  не   выезжала  из  деревни;  потом отправилась вместе с  сестрой за  границу,  но   побывала только в  Германии; соскучилась и вернулась на жительство в свое  любезное Никольское, отстоявшее верст сорок от города ***. Там у ней был  великолепный, отлично убранный дом, прекрасный сад с оранжереями: покойный  Одинцов ни в чем себе не отказывал. В город Анна Сергеевна являлась очень  редко,  большею частью по  делам,  и  то ненадолго.  Ее  не  любили в   губернии,  ужасно кричали по поводу ее брака с Одинцовым,  рассказывали про   нее  всевозможные небылицы,  уверяли,  что она помогала отцу  в  его  шулерских  проделках,  что  и  за  границу она  ездила недаром,  а из необходимости скрыть  несчастные последствия...  "Вы понимаете чего?" - договаривали  негодующие рассказчики. "Прошла через огонь и воду", - говорили о   ней;  а  известный губернский остряк  обыкновенно прибавлял:  "И через  медные трубы".  Все эти толки доходили до  нее,  но  она пропускала их  мимо ушей: характер у нее был свободный и довольно решительный.    

     Одинцова сидела,  прислонясь к спинке кресел,  и,  положив руку на руку, слушала Базарова.  Он  говорил,  против обыкновения,  довольно  много и  явно старался занять свою  собеседницу,  что  опять удивило Аркадия.   Он  не  мог решить,  достигал ли Базаров своей цели.  По лицу Анны Сергеевны  трудно было догадаться,  какие она испытывала впечатления:  оно сохраняло одно  и  то  же выражение,  приветливое, тонкое; ее прекрасные глаза светились  вниманием, но вниманием безмятежным.  Ломание Базарова в первые минуты  посещения неприятно подействовало на  нее,  как дурной запах или резкий звук;   но  она тотчас же поняла,  что он чувствовал смущение, и это ей даже польстило.  Одно пошлое ее отталкивало,  а в пошлости никто бы не упрекнул Базарова.  Аркадию пришлось в тот  день не  переставать удивляться.  Он  ожидал,  что   Базаров заговорит с Одинцовой,  как с  женщиной умною,  о своих убеждениях и  воззрениях:  она же сама изъявила желание послушать человека,  "который  имеет смелость ничему не верить",  но  вместо  того  Базаров толковал о   медицине,  о  гомеопатии,  о ботанике.  Оказалось, что Одинцова не теряла  времени в уединении: она прочла несколько хороших книг и  выражалась правильным  русским языком.  Она  навела речь на музыку,  но,  заметив, что Базаров не  признает искусства, потихоньку возвратилась к  ботанике,  хотя Аркадий и  пустился было толковать о значении народных  мелодий.  Одинцова  продолжала  обращаться с  ним,  как  с  младшим братом:  казалось,  она  ценила в  нем  доброту и  простодушие молодости -  и только.  Часа три  с  лишком длилась  беседа,  неторопливая,  разнообразная и живая.    

     Приятели наконец поднялись и  стали прощаться.  Анна   Сергеевна ласково поглядела на  них,  протянула обоим  свою  красивую белую   руку  и,  подумав немного, с нерешительною, но хорошею улыбкой проговорила:    

     - Если вы, господа, не боитесь скуки, приезжайте ко мне  в Никольское.    

     - Помилуйте,  Анна Сергеевна,  -  воскликнул Аркадий,   - я за особенное счастье почту...    

     - А вы, мсье Базаров?    

     Базаров  только  поклонился  -  и  Аркадию  в   последний  раз  пришлось удивиться: он заметил, что приятель его покраснел.    

     - Ну?  -  говорил он ему на улице,  -  ты все того же  мнения, что она - ой-ой-ой?    

     - А кто ее знает!  Вишь, как она себя заморозила! -  возразил Базаров и, помолчав немного,  прибавил:  -  Герцогиня, владетельная  особа. Ей бы только шлейф сзади носить да корону на голове.    

     - Наши герцогини так по-русски не говорят, - заметил  Аркадий.    

     - В переделе была, братец ты мой, нашего хлеба  покушала.    

     - А все-таки она прелесть, - промолвил Аркадий.    

     - Этакое  богатое  тело!   -   продолжал  Базаров,   -   хоть  сейчас  в анатомический театр.    

     - Перестань, ради Бога, Евгений! Это ни на что не  похоже.    

     - Ну,  не сердись, неженка. Сказано - первый сорт. Надо  будет поехать к ней.    

     - Когда?    

     - Да хоть послезавтра.  Что нам здесь делать-то!   Шампанское с Кукшиной пить? Родственника твоего, либерального сановника,  слушать?.. Послезавтра же и  махнем.  Кстати -  и  моего отца  усадьбишка  оттуда не  далеко.  Ведь это Никольское по *** дороге?    

     - Да.    

     - Optime [Превосходно (лат.)].  Нечего мешкать;  мешкают одни дураки -  да умники.  Я   тебе говорю: богатое тело!    

     Три дня спустя оба приятеля катили по дороге в   Никольское.  День стоял светлый и  не слишком жаркий,  и ямские сытые лошадки  дружно бежали,  слегка помахивая своими  закрученными и  заплетенными  хвостами.  Аркадий глядел  на дорогу и улыбался, сам не зная чему.    

     - Поздравь меня,  - воскликнул вдруг Базаров, - сегодня  двадцать второе июня,  день моего ангела. Посмотрим, как-то он обо мне печется.  Сегодня меня дома ждут, - прибавил он, понизив голос... - Ну, подождут, что за  важность!   XVI      

     Усадьба,  в  которой жила  Анна Сергеевна,  стояла на   пологом открытом холме,  в  недальнем расстоянии от желтой каменной церкви с   зеленою крышей, белыми колоннами и  живописью al fresco [фреской (франц.)] над  главным входом,  представлявшею "Воскресение Христово" в   "итальянском" вкусе.  Особенно  замечателен своими округленными  контурами был  распростертый на  первом  плане  смуглый воин  в шишаке.  За  церковью тянулось в  два ряда длинное село с кое-где мелькающими трубами над  соломенными крышами. Господский дом был построен в одном стиле с церковью,  в  том стиле,  который известен у нас под именем Александровского; дом этот был  также выкрашен желтою краской,  и  крышу имел зеленую,  и белые колонны,  и  фронтон с гербом.  Губернский архитектор воздвигнул оба здания с одобрения    покойного   Одинцова,    не    терпевшего   никаких   пустых   и  самопроизвольных,  как он выражался,  нововведений.  К  дому с  обеих сторон  прилегали  темные  деревья  старинного сада,  аллея  стриженых елок  вела  к  подъезду.    

     Приятелей наших встретили в передней два рослых лакея в  ливрее; один из них тотчас побежал за дворецким.  Дворецкий, толстый человек в  черном фраке, немедленно явился и  направил гостей по устланной коврами  лестнице в  особую комнату,  где  уже стояли две кровати со  всеми  принадлежностями туалета.  В доме  видимо  царствовал порядок:  все  было   чисто,  всюду  пахло  каким-то приличным запахом, точно в министерских  приемных.    

     - Анна Сергеевна просят вас пожаловать к ним через  полчаса,  -  доложил дворецкий. - Не будет ли от вас покамест никаких  приказаний?    

     - Никаких приказаний не будет, почтеннейший, - ответил  Базаров, - разве рюмку водочки соблаговолите поднести.    

     - Слушаю-с,  - промолвил дворецкий не без недоуменья и  удалился, скрипя сапогами.    

     - Какой гранжанр!  -  заметил Базаров,  -  кажется,   это  так по-вашему называется? Герцогиня, да и полно.    

     - Хороша герцогиня,  -  возразил Аркадий, - с первого  раза пригласила к себе таких сильных аристократов, каковы мы с тобой.    

     - Особенно я,  будущий лекарь,  и лекарский сын,  и  дьячковский внук... Ведь ты знаешь, что я внук дьячка?..    

     - Как  Сперанский,  -  прибавил  Базаров  после   небольшого молчания  и скривив губы.  - А все-таки избаловала она себя; ох, как  избаловала себя эта барыня! Уж не фраки ли нам надеть?    

     Аркадий только плечом пожал... но и он чувствовал  небольшое смущение.    

     Полчаса  спустя  Базаров  с   Аркадием  сошли  в   гостиную.   Это  была просторная,  высокая комната,  убранная довольно  роскошно, но без особенного вкуса. Тяжелая, дорогая мебель стояла в обычном  чопорном порядке вдоль стен, обитых коричневыми обоями с золотыми разводами;  покойный  Одинцов выписал ее из  Москвы  через  своего  приятеля и  комиссионера,   винного торговца.  Над средним диваном висел портрет обрюзглого белокурого  мужчины -  и,  казалось, недружелюбно глядел на гостей.  "Должно быть,   сам, - шепнул Базаров Аркадию и,  сморщив нос,  прибавил: - Аль удрать?"  Но в это мгновенье вошла хозяйка. На  ней  было  легкое  барежевое платье;   гладко  зачесанные за  уши  волосы придавали девическое выражение ее чистому и  свежему лицу.    

     - Благодарствуйте,  что сдержали слово,  -  начала  она,  -  погостите у меня:  здесь,  право,  недурно.  Я вас познакомлю с моей  сестрою, она хорошо играет на  фортепьяно.  Вам,  мсье Базаров,  это  все   равно;  но  вы,  мсье Кирсанов, кажется, любите музыку; кроме сестры, у меня  живет старушка тетка, да сосед один иногда наезжает в  карты играть:  вот и   все наше общество.  А теперь сядем.    

     Одинцова произнесла весь этот маленький спич с  особенною отчетливостью, словно она наизусть его выучила;  потом она обратилась  к Аркадию. Оказалось, что мать ее знавала Аркадиеву мать и была даже поверенною  ее любви к Николаю Петровичу.  Аркадий с  жаром  заговорил о  покойнице;  а   Базаров между  тем принялся рассматривать альбомы.  "Какой я смирненький  стал",  - думал он про себя.    

     Красивая борзая собака с  голубым ошейником вбежала в   гостиную,  стуча ногтями по полу, а вслед за нею вошла девушка лет  восемнадцати, черноволосая и  смуглая,  с  несколько круглым,  но приятным  лицом,  с небольшими темными глазами. Она держала в руках корзину, наполненную  цветами.    

     - Вот вам и моя Катя,  -  проговорила Одинцова, указав  на нее движением головы.    

     Катя  слегка присела,  поместилась возле  сестры и   принялась разбирать цветы.  Борзая  собака,  имя  которой было  Фифи,   подошла,  махая  хвостом, поочередно к  обоим гостям и  ткнула каждого из  них   своим холодным носом в руку.    

     - Это ты все сама нарвала? - спросила Одинцова.    

     - Сама, - отвечала Катя.    

     - А тетушка придет к чаю?    

     - Придет.    

     Когда Катя говорила, она очень мило улыбалась,  застенчиво и откровенно, и  глядела  как-то  забавно-сурово,   снизу  вверх.    Все  в  ней  было  еще молодо-зелено:  и голос,  и пушок на всем лице,  и  розовые руки с беловатыми кружками на ладонях, и чуть-чуть сжатые плечи... Она  беспрестанно краснела и быстро переводила дух.    

     Одинцова обратилась к Базарову.    

     - Вы из приличия рассматриваете картинки,  Евгений  Васильич,  -  начала она. - Вас это не занимает. Подвиньтесь-ка лучше к нам, и  давайте поспоримте о чем-нибудь.    

     Базаров приблизился.    

     - О чем прикажете-с? - промолвил он.    

     - О чем хотите. Предупреждаю вас, что я ужасная  спорщица.    

     - Вы?    

     - Я. Вас это как будто удивляет. Почему?    

     - Потому что, сколько я могу судить, у вас нрав  спокойный и холодный, а для спора нужно увлечение.    

     - Как это вы успели меня узнать так скоро?  Я,  во-первых, нетерпелива и настойчива, спросите лучше Катю; а во-вторых, я очень  легко увлекаюсь.    

     Базаров поглядел на Анну Сергеевну.    

     - Может быть,  вам лучше знать. Итак, вам угодно спорить,  - извольте. Я рассматривал виды Саксонской Швейцарии в  вашем альбоме,  а вы  мне заметили, что это меня занять не может. Вы это сказали оттого, что не  предполагаете во мне художественного смысла,  - да, во мне действительно его  нет; но эти виды могли  меня  заинтересовать с  точки  зрения геологической,   с  точки зрения формации гор, например.    

     - Извините;  как геолог вы скорее к  книге прибегнете,   к  специальному сочинению, а не к рисунку.    

     - Рисунок наглядно представит мне  то,  что в  книге  изложено на  целых десяти страницах.    

     Анна Сергеевна помолчала.    

     - И так-таки у вас ни капельки художественного смысла  нет? - промолвила она,  облокотясь на  стол  и  этим  самым  движением  приблизив свое  лицо  к Базарову. - Как же вы это без него обходитесь?    

     - А на что он нужен, позвольте спросить?    

     - Да хоть на то, чтоб уметь узнавать и изучать людей.    

     Базаров усмехнулся.    

     - Во-первых,  на это существует жизненный опыт;  а,   во-вторых,  доложу вам,  изучать отдельные личности не  стоит труда.  Все   люди  друг на  друга похожи как телом,  так и душой;  у каждого из нас мозг,   селезенка,  сердце, легкие одинаково устроены;  и так называемые нравственные  качества одни и те же  у  всех:  небольшие видоизменения ничего  не  значат.   Достаточно одного человеческого экземпляра,  чтобы судить обо всех других.  Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною  березой.    

     Катя,  которая,  не спеша,  подбирала цветок к   цветку,  с  недоумением подняла глаза на  Базарова -  и,  встретив его  быстрый  и  небрежный взгляд, вспыхнула вся до ушей. Анна Сергеевна покачала головой.    

     - Деревья в лесу, - повторила она. - Стало быть,  по-вашему, нет разницы между глупым и умным человеком, между добрым и злым?    

     - Нет,  есть:  как между больным и здоровым.  Легкие у  чахоточного не в том положении,  как у нас с вами, хоть устроены одинаково. Мы  приблизительно знаем,  отчего происходят телесные недуги; а нравственные  болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала  набивают людские головы,   от  безобразного  состояния  общества,   одним   словом.  Исправьте общество, и болезней не будет.    

     Базаров говорил все это с  таким видом,  как будто в   то же время думал про себя:  "Верь мне или не верь,  это мне все  едино!"  Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам, а  глаза его бегали по углам.    

     - И вы полагаете,  -  промолвила Анна Сергеевна,  -  что, когда общество исправится, уже не будет ни глупых, ни злых людей?    

     - По крайней мере,  при правильном устройстве общества  совершенно будет равно, глуп ли человек или умен, зол или добр.    

     - Да, понимаю; у всех будет одна и та же селезенка.    

     - Именно так-с, сударыня.    

     Одинцова обратилась к Аркадию.    

     - А ваше какое мнение, Аркадий Николаевич?    

     - Я согласен с Евгением, - отвечал он.    

     Катя поглядела на него исподлобья.    

     - Вы меня удивляете, господа, - промолвила Одинцова, -  но мы еще с вами потолкуем.  А теперь,  я слышу, тетушка идет чай пить; мы должны  пощадить ее уши.    

     Тетушка Анны Сергеевны,  княжна Х...я,  худенькая и  маленькая женщина с сжатым в  кулачок лицом  и  неподвижными злыми глазами под   седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое  бархатное кресло, на которое никто,  кроме ее, не имел права садиться. Катя  поставила ей скамейку под ноги;  старуха не  поблагодарила ее,  даже не   взглянула на нее,  только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти  все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были  ярко-желтые ленты.    

     - Как вы почивали, тетушка? - спросила Одинцова,  возвысив голос.    

     - Опять эта собака здесь,  - проворчала в ответ старуха  и, заметив, что Фифи сделала два нерешительные шага в ее направлении,   воскликнула: - Брысь, брысь!    

     Катя позвала Фифи и отворила ей дверь.    

     Фифи радостно бросилась вон,  в  надежде,  что ее   поведут гулять,  но, оставшись  одна  за   дверью,   начала  скрестись  и    повизгивать.   Княжна нахмурилась, Катя хотела было выйти...    

     - Я думаю,  чай готов?  -  промолвила Одинцова.  -   Господа,  пойдемте; тетушка, пожалуйте чай кушать.    

     Княжна  молча  встала  с  кресла  и  первая  вышла  из   гостиной.   Все отправились вслед за ней в  столовую.  Казачок в ливрее с шумом  отодвинул от стола обложенное подушками,  также заветное,  кресло,  в  которое  опустилась княжна; Катя, разливавшая чай, первой ей подала чашку с раскрашенным  гербом. Старуха положила себе мед в  чашку (она находила,  что пить чай с   сахаром и грешно и  дорого,  хотя сама не тратила копейки ни на что) и  вдруг  спросила хриплым голосом:    

     - А что пишет кнесь Иван?    

     Ей никто не отвечал.  Базаров и Аркадий скоро  догадались, что на нее не обращали внимания,  хотя обходились с  нею   почтительно.  "Для ради важности держат,  потому что княжеское  отродье",  - подумал Базаров... После чаю Анна Сергеевна  предложила   пойти  гулять;  но  стал  накрапывать дождик,  и  все общество,  за   исключением княжны,  вернулось  в  гостиную.  Приехал  сосед, любитель  карточной игры,  по имени Порфирий Платоныч,  толстенький седенький человек  с   коротенькими,   точно  выточенными  ножками,  очень  вежливый  и смешливый.   Анна Сергеевна,  которая разговаривала все  больше с  Базаровым, спросила его  -  не хочет ли он сразиться с ними по-старомодному в преферанс. Базаров   согласился,   говоря,  что  ему  надобно  заранее  приготовиться  к предстоящей  ему должности уездного лекаря.    

     - Берегитесь,  -  заметила Анна Сергеевна,  - мы с  Порфирием Платонычем вас разобьем.  А ты,  Катя,  -  прибавила она,  -  сыграй  что-нибудь Аркадию Николаевичу; он любит музыку, мы кстати послушаем.    

     Катя неохотно приблизилась к  фортепьяно;  и Аркадий,   хотя точно любил музыку,  неохотно пошел за ней: ему казалось, что Одинцова его  отсылает, а у него на сердце,  как у  всякого молодого человека в  его годы,   уже накипало какое-то смутное и томительное ощущение, похожее на предчувствие  любви. Катя подняла крышку фортепьяно и, не глядя на Аркадия, промолвила  вполголоса:    

     - Что же вам сыграть?    

     - Что хотите, - равнодушно ответил Аркадий.    

     - Вы  какую  музыку  больше  любите?  -  повторила  Катя,  не  переменяя положения.    

     - Классическую, - тем же голосом ответил Аркадий.    

     - Моцарта любите?    

     - Моцарта люблю.    

     Катя  достала  це-мольную  сонату-фантазию Моцарта.   Она  играла  очень хорошо,  хотя немного строго и сухо.  Не отводя глаз от нот  и крепко стиснув губы,  сидела она  неподвижно и  прямо,  и  только к  концу   сонаты лицо  ее разгорелось и маленькая прядь развившихся волос упала на темную  бровь.    

     Аркадия в  особенности поразила последняя часть   сонаты,  та  часть,  в которой,   посреди   пленительной  веселости   беспечного  напева,   внезапно возникают порывы такой  горестной,  почти   трагической скорби...  Но  мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта,   относились не к Кате.  Глядя на нее, он только подумал: "А ведь недурно  играет эта барышня, и сама она недурна".    

     Кончив сонату,  Катя, не принимая рук с клавишей,  спросила: "Довольно?" Аркадий объявил,  что  не  смеет утруждать ее   более,  и  заговорил с  ней о Моцарте;  спросил ее  -  сама ли  она  выбрала  эту  сонату,  или  кто ей  ее отрекомендовал?  Но  Катя отвечала ему   односложно:  она спряталась,  ушла в себя.  Когда это с ней случалось, она  нескоро выходила наружу; самое ее лицо принимало тогда выражение упрямое,   почти тупое. Она была не то что робка, а недоверчива и немного запугана  воспитавшею ее сестрой,  чего, разумеется, та и  не подозревала.  Аркадий  кончил тем,  что,  подозвав возвратившуюся Фифи, стал для контенансу [Для вида  (от франц. contenance - вид, осанка)],  с благосклонною улыбкой,  гладить ее по  голове.  Катя опять взялась за свои цветы.    

     А  Базаров между  тем  ремизился да  ремизился.  Анна   Сергеевна играла мастерски в  карты,  Порфирий Платоныч тоже мог  постоять за   себя.  Базаров остался в  проигрыше хотя незначительном,  но  все-таки не   совсем для  него приятном. За ужином Анна Сергеевна снова завела речь о  ботанике.    

     - Пойдемте гулять завтра поутру,  - сказала она ему, -  я хочу узнать от вас латинские названия полевых растений и их свойства.    

     - На что вам латинские названия? - спросил Базаров.    

     - Во всем нужен порядок, - отвечала она.    

     - Что  за  чудесная  женщина  Анна  Сергеевна,  -   воскликнул  Аркадий, оставшись наедине с своим другом в отведенной им комнате.    

     - Да, - отвечал Базаров, - баба с мозгом. Ну, и видала  же она виды.    

     - В каком смысле ты это говоришь, Евгений Васильич?    

     - В  хорошем смысле,  в хорошем,  батюшка вы мой,  Аркадий  Николаич!  Я уверен,  что она и своим имением отлично распоряжается.  Но чудо -  не она, а ее сестра.    

     - Как? эта смугленькая?    

     - Да,  эта  смугленькая.  Это вот свежо,  и   нетронуто,  и  пугливо,  и молчаливо,  и  все  что  хочешь.  Вот  кем можно  заняться.  Из  этой еще что вздумаешь, то и сделаешь; а та - тертый калач.    

     Аркадий ничего  не  отвечал Базарову,  и  каждый из   них  лег  спать  с особенными мыслями в голове.    

     И  Анна  Сергеевна в  тот  вечер  думала  о  своих   гостях.  Базаров ей понравился -  отсутствием кокетства и самою резкостью  суждений. Она видела в нем что-то новое, с чем ей не случалось встретиться, а  она была любопытна.    

     Анна  Сергеевна  была  довольно  странное  существо.   Не  имея  никаких предрассудков,  не имея даже никаких сильных верований,  она  ни перед чем не отступала и  никуда не шла.  Она многое ясно видела,  многое ее  занимало,  и ничто  не  удовлетворяло  ее  вполне;  да  она  едва  ли  и   желала  полного удовлетворения.  Ее  ум был пытлив и  равнодушен в  одно и  то  же время:  ее сомнения не  утихали  никогда  до  забывчивости и  никогда  не   дорастали до тревоги.  Не будь она богата и независима,  она,  быть может,  бросилась бы в битву, узнала бы страсть... Но ей жилось легко, хотя она и скучала  подчас, и она продолжала провожать день за  днем,  не  спеша и  лишь изредка  волнуясь. Радужные краски загорались иногда и  у  ней перед глазами,  но она  отдыхала, когда они угасали,  и  не  жалела о  них.  Воображение ее  уносилось  даже за пределы того, что по законам обыкновенной морали считается дозволенным;  но и тогда  кровь  ее  по-прежнему  тихо  катилась  в  ее  обаятельно стройном   и спокойном  теле.   Бывало,   выйдя  из  благовонной  ванны,   вся  теплая  и  разнеженная, она замечтается о ничтожности жизни, об ее горе, труде и зле...  Душа ее наполнится внезапною смелостию,  закипит благородным стремлением; но  сквозной ветер подует из полузакрытого окна,  и Анна Сергеевна вся сожмется, и  жалуется,  и почти сердится, и только одно ей нужно в это мгновение: чтобы не  дул на нее этот гадкий ветер.    

     Как все женщины,  которым не удалось полюбить, она  хотела чего-то, сама не зная,  чего именно.  Собственно, ей ничего не хотелось,  хотя ей казалось, что  ей  хотелось всего.  Покойного Одинцова она едва выносила  (она вышла за него по расчету,  хотя она, вероятно, не согласилась бы сделаться  его женой, если б  она не считала его за доброго человека) и получила тайное  отвращение ко  всем  мужчинам,  которых представляла себе  не  иначе  как   неопрятными, тяжелыми и  вялыми,  бессильно докучливыми существами.  Раз  она   где-то  за границей встретила молодого,  красивого шведа с рыцарским выражением  лица, с честными голубыми глазами под  открытым лбом;  он  произвел на  нее   сильное впечатление, но это не помешало ей вернуться в Россию.    

     "Странный человек этот лекарь?" - думала она,  лежа в своей великолепной постеле,   на  кружевных  подушках,  под  легким   шелковым  одеялом...  Анна Сергеевна наследовала от отца частицу его  наклонности к  роскоши.  Она очень любила своего грешного,  но доброго отца, а  он обожал ее, дружелюбно шутил с ней,  как с ровней,  и доверялся ей вполне,  советовался с ней. Мать свою она едва помнила.    

     "Странный этот лекарь!"  -  повторила она   про  себя.  Она  потянулась, улыбнулась,  закинула руки за  голову,  потом  пробежала глазами страницы две глупого французского романа,  выронила книжку   -  и  заснула,  вся  чистая и холодная, в чистом и душистом белье.    

     На  следующее утро  Анна  Сергеевна тотчас  после   завтрака отправилась ботанизировать с Базаровым и возвратилась перед самым  обедом; Аркадий никуда не отлучался и провел около часа с Катей. Ему не было  скучно с нею, она сама вызвалась повторить ему  вчерашнюю сонату;  но  когда   Одинцова возвратилась наконец,  когда он увидал ее -  сердце в нем мгновенно  сжалось... Она шла по саду  несколько усталою походкой;  щеки  ее  алели  и   глаза  светились ярче обыкновенного под  соломенною круглою шляпой.  Она  вертела в  пальцах тонкий стебелек полевого цветка,  легкая мантилья спустилась  ей на локти, и широкие серые ленты шляпы прильнули к ее груди. Базаров шел  сзади ее, самоуверенно и небрежно,  как всегда,  но выражение его лица, хотя  веселое и даже ласковое, не понравилось Аркадию.  Пробормотав сквозь зубы:   "Здравствуй!"  -  Базаров отправился к себе в комнату, а Одинцова  рассеянно пожала Аркадию руку и тоже прошла мимо его.    

     "Здравствуй, - подумал Аркадий... - Разве мы не  виделись сегодня?"   XVII      

     Время (дело известное) летит иногда птицей,  иногда  ползет червяком; но человеку бывает особенно хорошо тогда, когда он даже не  замечает - скоро ли, тихо ли  оно проходит.  Аркадий и  Базаров именно таким  образом провели дней пятнадцать у  Одинцовой.  Этому  отчасти способствовал  порядок,  который она завела у  себя в доме и в жизни.  Она строго его  придерживалась и заставляла других ему  покоряться.  Все  в  течение дня   совершалось в  известную пору. Утром,  ровно в  восемь часов,  все  общество  собиралось к  чаю;  от  чая до завтрака всякий  делал  что  хотел,  сама  хозяйка  занималась с  приказчиком (имение было на оброке),  с  дворецким,  с  главною  ключницей.  Перед обедом общество  опять  сходилось для  беседы  или  для   чтения;  вечер  посвящался прогулке,  картам, музыке; в половине одиннадцатого  Анна Сергеевна уходила к себе  в  комнату,  отдавала приказания на  следующий  день и  ложилась спать. Базарову не нравилась эта размеренная,  несколько  торжественная правильность ежедневной жизни;  "как по рельсам  катишься",  - уверял он: ливрейные лакеи, чинные дворецкие оскорбляли его  демократическое чувство.  Он находил, что уж если на то пошло,  так и  обедать  следовало бы по-английски,  во фраках и  в белых галстухах.  Он однажды  объяснился об этом с Анной Сергеевной.  Она так себя держала,  что каждый  человек,  не  обинуясь,  высказывал перед ней свои мнения. Она выслушала его и  промолвила: "С вашей точки зрения, вы правы - и, может  быть,   в  этом   случае,  я  -  барыня;  но  в  деревне  нельзя  жить беспорядочно,  скука   одолеет",  -  и  продолжала делать по-своему.  Базаров ворчал,  но и ему и  Аркадию оттого и жилось так легко у Одинцовой, что все в ее  доме  "катилось как по  рельсам".  Со всем тем в  обоих молодых людях,  с  первых же дней их пребывания в Никольском, произошла перемена. В Базарове, к  которому Анна Сергеевна очевидно благоволила,  хотя редко с ним соглашалась,  стала проявляться небывалая прежде тревога,  он  легко раздражался,  говорил  нехотя,  глядел сердито и не мог усидеть на месте, словно что его подмывало; а  Аркадий,  который окончательно сам с собой решил,  что влюблен в Одинцову,  начал  предаваться  тихому  унынию.   Впрочем,  это  уныние  не  мешало  ему  сблизиться  с  Катей;   оно  даже  помогло  ему  войти  с  нею  в  ласковые,  приятельские отношения.  "Меня она не ценит!  Пусть?.. А вот доброе существо  меня  не  отвергает",  -  думал  он,  и  сердце его  снова  вкушало  сладость великодушных ощущений. Катя смутно понимала, что он искал какого-то  утешения в  ее  обществе,  и  не отказывала ни ему,  ни себе в  невинном  удовольствии полустыдливой,  полудоверчивой дружбы.  В  присутствии Анны  Сергеевны они не разговаривали между собою: Катя всегда сжималась под зорким  взглядом сестры, а  Аркадий,  как оно и следует влюбленному человеку,  вблизи  своего предмета уже не  мог обращать внимание ни на что другое;  но хорошо ему  было с  одной Катей.  Он чувствовал,  что не в силах занять Одинцову;  он робел  и терялся, когда оставался с  ней наедине;  и  она не  знала,  что ему  сказать:  он был слишком для нее молод.  Напротив, с Катей Аркадий был как  дома; он обращался с  ней снисходительно,  не мешал ей высказывать  впечатления,  возбужденные в ней музыкой,  чтением повестей,  стихов и прочими  пустяками,  сам не замечая или не сознавая,  что эти пустяки и его занимали.  С  своей стороны,  Катя не мешала ему грустить. Аркадию было хорошо с Катей,  Одинцовой - с Базаровым, а потому  обыкновенно  случалось  так:  обе  парочки,   побыв  немного  вместе, расходились каждая в свою сторону,  особенно во время  прогулок. Катя обожала природу, и Аркадий ее любил, хоть и не смел признаться в  этом; Одинцова была к  ней  довольно  равнодушна,   так  же  как  и  Базаров.   Почти  постоянное разъединение наших приятелей не  осталось без  последствий:   отношения между ними  стали  меняться.  Базаров перестал говорить с  Аркадием  об  Одинцовой, перестал даже бранить ее "аристократические замашки";  правда, Катю он хвалил по-прежнему и только советовал умерять в ней  сентиментальные наклонности, но похвалы его были торопливы,  советы сухи,  и   вообще он с Аркадием беседовал гораздо меньше прежнего... он как будто избегал,  как будто стыдился его...    

     Аркадий все это замечал, но хранил про себя свои  замечания.    

     Настоящею причиной всей этой "новизны" было  чувство, внушенное Базарову Одинцовой,  -  чувство,  которое его мучило и  бесило и от которого он тотчас отказался бы с презрительным хохотом и  циническою бранью, если бы кто-нибудь хотя отдаленно намекнул ему  на   возможность того,  что  в  нем происходило. Базаров был великий охотник до   женщин и  до  женской красоты,  но  любовь в смысле идеальном,  или, как он  выражался, романтическом, называл белибердой, непростительною дурью,  считал  рыцарские чувства чем-то  вроде  уродства или болезни и не однажды выражал свое  удивление: почему не посадили в желтый дом Тоггенбурга со всеми миннезингерами  и трубадурами? "Нравится тебе женщина, - говаривал он, - старайся добиться  толку; а нельзя - ну, не надо, отвернись - земля не клином сошлась".   Одинцова ему нравилась:  распространенные слухи о ней, свобода и независимость  ее мыслей, ее несомненное расположение к нему - все,  казалось,  говорило в   его пользу;  но он скоро понял,  что с  ней "не добьешься толку",  а  отвернуться от нее он, к изумлению своему, не имел сил. Кровь его загоралась,   как только он вспоминал о  ней;  он легко сладил бы с своею кровью,  но что-то  другое в него вселилось, чего он никак не допускал, над чем всегда трунил,  что  возмущало всю его гордость. В разговорах с Анной Сергеевной он  еще  больше  прежнего высказывал свое равнодушное презрение ко всему  романтическому;  а   оставшись  наедине,  он  с  негодованием сознавал романтика в  самом себе.   Тогда он отправлялся в лес и ходил по нем большими шагами,  ломая  попадавшиеся  ветки  и  браня вполголоса и  ее  и  себя;  или забирался на сеновал,  в   сарай,  и,  упрямо закрывая глаза,  заставлял себя спать, что ему, разумеется,  не всегда удавалось. Вдруг ему представится, что эти целомудренные руки  когда-нибудь обовьются вокруг его шеи, что эти гордые губы ответят на  его   поцелуи,  что  эти  умные глаза с  нежностью -  да,  с нежностью остановятся на  его глазах, и голова его закружится, и он забудется на миг,  пока опять не  вспыхнет в  нем негодование.  Он ловил самого себя на всякого рода  "постыдных" мыслях, точно бес его дразнил. Ему казалось иногда, что  и  в Одинцовой происходит перемена,  что в выражении ее лица проявлялось что-то  особенное,  что,  может быть... Но тут он обыкновенно топал ногою или скрежетал  зубами и грозил себе кулаком.    

     А  между  тем  Базаров  не  совсем  ошибался.  Он   поразил  воображение Одинцовой;  он занимал ее,  она много о нем думала.  В его  отсутствие она не скучала,  не  ждала его,  но  его появление тотчас ее   оживляло;  она охотно оставалась с ним наедине и охотно с ним разговаривала,   даже тогда, когда он ее сердил или оскорблял ее вкус, ее изящные привычки. Она  как будто хотела и его испытать, и себя изведать.    

     Однажды он,  гуляя с  ней по саду,  внезапно промолвил  угрюмым голосом, что намерен скоро уехать в деревню,  к отцу... Она побледнела,  словно ее что в  сердце кольнуло,  да  так  кольнуло,  что  она  удивилась и   долго  потом размышляла о том,  что бы это значило. Базаров объявил ей о своем  отъезде не с  мыслию испытать ее,  посмотреть,  что  из  этого  выйдет:  он   никогда не "сочинял".  Утром того дня он виделся с отцовским приказчиком,   бывшим своим дядькой,  Тимофеичем.  Этот  Тимофеич,  потертый  и  проворный   старичок,  с выцветшими  желтыми  волосами,   выветренным,  красным  лицом  и   крошечными слезинками в  съеженных глазах,  неожиданно предстал перед Базаровым  в своей коротенькой чуйке из  толстого серо-синеватого сукна,  подпоясанный  ременным обрывочком и в дегтярных сапогах.    

     - А, старина, здравствуй! - воскликнул Базаров.    

     - Здравствуйте, батюшка Евгений Васильевич, - начал  старичок и радостно улыбнулся, отчего все лицо его вдруг покрылось морщинами.    

     - Зачем пожаловал? За мной, что ль, прислали?    

     - Помилуйте,  батюшка,  как  можно!  -  залепетал  Тимофеич (он вспомнил строгий наказ,  полученный от барина при отъезде).  -  В  город по господским делам ехали да про вашу милость услыхали,  так вот и   завернули по пути,  то есть - посмотреть на вашу милость... а то как же можно  беспокоить!    

     - Ну, не ври, - перебил его Базаров. - В город тебе  разве здесь дорога?    

     Тимофеич помялся и ничего не отвечал.    

     - Отец здоров?    

     - Слава Богу-с.    

     - И мать?    

     - И Арина Власьевна, слава тебе, Господи.    

     - Ждут меня небось?    

     Старичок склонил набок свою крошечную головку.    

     - Ах,  Евгений Васильевич,  как не ждать-то-с!  Верите  ли Богу,  сердце изныло на родителей на ваших глядючи.    

     - Ну, хорошо, хорошо! не расписывай. Скажи им, что  скоро буду.    

     - Слушаю-с, - со вздохом отвечал Тимофеич.    

     Выйдя  из  дома,  он  обеими руками нахлобучил себе   картуз на  голову, взобрался на  убогие беговые дрожки,  оставленные им  у   ворот,  и  поплелся рысцой, только не в направлении города.    

     Вечером того же дня Одинцова сидела у  себя в  комнате  с  Базаровым,  а Аркадий расхаживал по зале и  слушал игру Кати.  Княжна ушла  к  себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей,  и в особенности этих  "новых оголтелых", как она их называла.  В  парадных комнатах она  только дулась;  зато у  себя, перед своею горничной, она разражалась иногда  такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все  это знала.    

     - Как же это вы ехать собираетесь, - начала она, - а  обещание ваше?    

     Базаров встрепенулся.    

     - Какое-с?    

     - Вы забыли? Вы хотели дать мне несколько уроков химии.    

     - Что делать-с!  Отец меня ждет; нельзя мне больше  мешкать. Впрочем, вы можете  прочесть Pelouse  et  Fremy,  Notions  generales  de  Chimie [Пелуз и Фреми, "Общие основы химии" (франц.)];  книга  хорошая и написана ясно. Вы в ней найдете все, что нужно.    

     - А помните:  вы меня уверяли, что книга не может  заменить... я забыла, как вы выразились, но вы знаете, что я хочу сказать...  помните?    

     - Что делать-с! - повторил Базаров.    

     - Зачем ехать? - проговорила Одинцова, понизив голос.    

     Он взглянул на нее. Она закинула голову на спинку  кресел и скрестила на груди руки,  обнаженные до  локтей.  Она казалась бледней  при свете одинокой лампы,  завешенной вырезною бумажной сеткой.  Широкое белое  платье покрывало ее  всю  своими  мягкими  складками;  едва  виднелись кончики ее   ног,  тоже скрещенных.    

     - А зачем оставаться? - отвечал Базаров.    

     Одинцова слегка повернула голову.    

     - Как зачем?  разве вам у  меня не весело.  Или вы  думаете,  что об вас здесь жалеть не будут?    

     - Я в этом убежден.    

     Одинцова помолчала.    

     - Напрасно вы это думаете.  Впрочем, я вам не верю. Вы  не могли сказать это серьезно.  -  Базаров продолжал сидеть неподвижно. -  Евгений Васильевич, что же вы молчите?    

     - Да что мне сказать вам?  О  людях вообще жалеть не  стоит,  а  обо мне подавно.    

     - Это почему?    

     - Я человек положительный, неинтересный. Говорить не  умею.    

     - Вы напрашиваетесь на любезность, Евгений Васильевич.    

     - Это не в моих привычках. Разве вы не знаете сами, что  изящная сторона жизни мне недоступна, та сторона, которою вы так дорожите?    

     Одинцова покусала угол носового платка.    

     - Думайте что хотите, но мне будет скучно, когда вы  уедете.    

     - Аркадий останется, - заметил Базаров.    

     Одинцова слегка пожала плечом.    

     - Мне будет скучно, - повторила она.    

     - В самом деле? Во всяком случае, долго вы скучать не  будете.    

     - Отчего вы так полагаете?    

     - Оттого, что вы сами мне сказали, что скучаете только  тогда, когда ваш порядок нарушается.  Вы  так  непогрешительно правильно  устроили вашу жизнь, что  в  ней  не  может быть  места ни  скуке,  ни   тоске...  никаким тяжелым чувствам.    

     - И вы находите,  что я непогрешительна...  то есть что  я так правильно устроила свою жизнь?    

     - Еще бы! Да вот, например: через несколько минут  пробьет десять часов, и я уже наперед знаю, что вы прогоните меня.    

     - Нет,  не прогоню,  Евгений Васильич. Вы можете  остаться. Отворите это окно... мне что-то душно.    

     Базаров встал и толкнул окно. Оно разом со стуком  распахнулось... Он не ожидал, что оно так легко отворялось; притом его руки  дрожали. Темная мягкая ночь глянула в комнату с своим почти черным небом, слабо  шумевшими деревьями и свежим запахом вольного, чистого воздуха.    

     - Спустите  стору  и  сядьте,  -  промолвила Одинцова,   -  мне  хочется поболтать с  вами перед вашим отъездом.  Расскажите мне   что-нибудь о  самом себе; вы никогда о себе не говорите.    

     - Я стараюсь беседовать с вами о предметах полезных,  Анна Сергеевна.    

     - Вы  очень скромны...  Но мне хотелось бы узнать  что-нибудь о  вас,  о вашем семействе, о вашем отце, для которого вы нас  покидаете.    

     "Зачем она говорит такие слова?" - подумал  Базаров.    

     - Все это нисколько не занимательно,  -  произнес он  вслух,  - особенно для вас; мы люди темные...    

     - А я, по-вашему, аристократка?    

     Базаров поднял глаза на Одинцову.    

     - Да, - промолвил он преувеличенно резко.    

     Она усмехнулась.    

     - Я вижу, вы меня знаете мало, хотя вы и уверяете, что  все люди друг на друга похожи и  что их  изучать не стоит.  Я  вам когда-нибудь  расскажу свою жизнь... но вы мне прежде расскажете свою.    

     - Я вас знаю мало,  -  повторил Базаров.  - Может быть,  вы правы; может быть,  точно,  всякий человек - загадка. Да хотя вы, например:  вы чуждаетесь общества,  вы  им  тяготитесь  -  и  пригласили к  себе  на   жительство двух студентов. Зачем вы, с вашим умом, с вашею красотою, живете в  деревне?    

     - Как?  Как вы  это сказали?  -  с  живостью подхватила  Одинцова.  -  С моей... красотой?    

     Базаров нахмурился.    

     - Это все равно,  -  пробормотал он,  - я хотел  сказать, что не понимаю хорошенько, зачем вы поселились в деревне?    

     - Вы этого не понимаете... Однако вы объясняете это  себе как-нибудь?    

     - Да...  я  полагаю,  что вы постоянно остаетесь на  одном месте потому, что вы себя избаловали,  потому, что вы очень любите  комфорт, удобства, а ко всему остальному очень равнодушны.    

     Одинцова опять усмехнулась.    

     - Вы решительно не хотите верить, что я способна  увлекаться? -    

     Базаров исподлобья взглянул на нее.    

     - Любопытством - пожалуй; но не иначе.    

     - В самом деле?  Ну, теперь я понимаю, почему мы  сошлись с вами; ведь и вы такой же, как я.    

     - Мы сошлись... - глухо промолвил Базаров.    

     - Да!.. ведь я забыла, что вы хотите уехать.    

     Базаров встал.  Лампа  тускло горела посреди  потемневшей,  благовонной, уединенной   комнаты;    сквозь   изредка    колыхавшуюся   стору   вливалась раздражительная свежесть ночи,  слышалось ее  таинственное шептание. Одинцова не шевелилась ни одним членом, но тайное  волнение охватывало ее понемногу... Оно  сообщилось Базарову.  Он  вдруг   почувствовал себя  наедине с  молодою, прекрасной женщиной...    

     - Куда вы? - медленно проговорила она.    

     Он ничего не отвечал и опустился на стул.    

     - Итак, вы считаете меня спокойным, изнеженным,  избалованным существом, - продолжала она тем же голосом,  не спуская глаз с  окна.  -  А я так знаю о себе, что я очень несчастлива.    

     - Вы  несчастливы!  Отчего?  Неужели вы  можете   придавать какое-нибудь значение дрянным сплетням?    

     Одинцова нахмурилась. Ей стало досадно, что он так ее  понял.    

     - Меня эти сплетни даже не  смешат,  Евгений  Васильевич,  и  я  слишком горда,  чтобы позволить им меня беспокоить.  Я  несчастлива оттого... что нет во мне желания, охоты жить. Вы недоверчиво на меня  смотрите, вы думаете: это говорит "аристократка",  которая вся в  кружевах и сидит на бархатном кресле. Я и не скрываюсь:  я люблю то, что вы  называете комфортом, и в то же время я мало желаю жить.  Примирите это  противоречие как знаете.  Впрочем, это все в ваших глазах романтизм.    

     Базаров покачал головою.    

     - Вы здоровы, независимы, богаты; чего же еще? Чего вы  хотите?    

     - Чего я хочу,  -  повторила Одинцова и вздохнула.  - Я  очень устала, я стара,  мне кажется,  я  очень давно живу.  Да,  я стара,  -   прибавила она, тихонько  натягивая  концы  мантильи  на  свои  обнаженные   руки.  Ее  глаза встретились с глазами Базарова,  и она чуть-чуть покраснела.   -  Позади меня  уже так много воспоминаний:  жизнь в Петербурге,  богатство,  потом бедность, потом смерть отца,  замужество,  потом заграничная поездка,   как  следует... Воспоминаний много,  а  вспомнить нечего,  и впереди передо  мной -  длинная, длинная дорога, а цели нет... Мне и не хочется идти.    

     - Вы так разочарованы? - спросил Базаров.    

     - Нет,  -  промолвила с расстановкой Одинцова, - но я  не удовлетворена. Кажется, если б я могла сильно привязаться к чему-нибудь...    

     - Вам хочется полюбить,  -  перебил Базаров, - а  полюбить вы не можете: вот в чем ваше несчастье.    

     Одинцова принялась рассматривать рукава своей мантильи.    

     - Разве я не могу полюбить? - промолвила она.    

     - Едва  ли!  Только я  напрасно назвал это   несчастьем.  Напротив,  тот скорее достоин сожаления, с кем эта штука  случается.    

     - Случается что?    

     - Полюбить.    

     - А вы почем это знаете?    

     - Понаслышке, - сердито отвечал Базаров.    

     "Ты кокетничаешь, - подумал он, - ты скучаешь и  дразнишь меня от нечего делать, а мне..." Сердце у него действительно так  и рвалось.    

     - Притом,  вы,  может  быть,  слишком  требовательны,   -  промолвил он, наклонившись всем телом вперед и играя бахромою кресла.    

     - Может быть.  По-моему, или все, или ничего. Жизнь за  жизнь. Взял мою, отдай свою, и тогда уже без сожаления и без возврата. А то  лучше и не надо.    

     - Что ж?  - заметил Базаров, - это условие  справедливое, и я удивляюсь, как вы до сих пор... не нашли, чего желали.    

     - А вы думаете, легко отдаться вполне чему бы то ни  было?    

     - Не  легко,  если  станешь размышлять,  да  выжидать,   да  самому себе придавать цену,  дорожить собою то  есть;  а  не  размышляя,   отдаться очень легко.    

     - Как же собою не дорожить?  Если я не имею никакой  цены, кому же нужна моя преданность?    

     - Это  уже  не  мое дело;  это дело другого разбирать,   какая моя цена. Главное, надо уметь отдаться.    

     Одинцова отделилась от спинки кресла.    

     - Вы говорите так, - начала она, - как будто все это  испытали.    

     - К  слову пришлось,  Анна Сергеевна:  это все,  вы  знаете,  не по моей части.    

     - Но вы бы сумели отдаться?    

     - Не знаю, хвастаться не хочу.    

     Одинцова ничего не сказала,  и Базаров умолк. Звуки  фортепьяно долетели до них из гостиной.    

     - Что это Катя так поздно играет, - заметила Одинцова.    

     Базаров поднялся.    

     - Да, теперь точно поздно, вам пора почивать.    

     - Погодите, куда же вы спешите... мне нужно сказать вам  одно слово.    

     - Какое?    

     - Погодите, - шепнула Одинцова.    

     Ее  глаза  остановились на  Базарове;  казалось,  она   внимательно  его рассматривала.    

     Он прошелся по комнате, потом вдруг приблизился к ней,  торопливо сказал "прощайте",  стиснул ей руку так,  что она чуть не  вскрикнула,  и вышел вон. Она  поднесла свои склеившиеся пальцы к  губам,   подула на  них и  внезапно, порывисто поднявшись с кресла,  направилась  быстрыми шагами к двери,  как бы желая вернуть Базарова... Горничная вошла в  комнату с графином на серебряном подносе.  Одинцова остановилась,  велела ей   уйти  и  села  опять,  и  опять задумалась. Коса ее развилась и темной змеей  упала к ней на плечо. Лампа еще долго горела в  комнате Анны Сергеевны,  и  долго она оставалась неподвижною, лишь  изредка  проводя пальцами по  своим   рукам,  которые слегка  покусывал ночной холод.    

     А Базаров, часа два спустя, вернулся к себе в спальню с  мокрыми от росы сапогами,  взъерошенный и угрюмый. Он застал Аркадия за  письменным столом, с книгой в руках, в застегнутом доверху сюртуке.    

     - Ты еще не ложился? - проговорил он как бы с досадой.    

     - Ты долго сидел сегодня с Анной Сергеевной,  -   промолвил Аркадий,  не отвечая на его вопрос.    

     - Да, я с ней сидел все время, пока вы с Катериной  Сергеевной играли на фортепьяно.    

     - Я не играл...  - начал было Аркадий и умолк. Он  чувствовал, что слезы приступали к его глазам, а ему не хотелось заплакать  перед своим насмешливым другом.   XVIII      

     На следующий день,  когда Одинцова явилась к чаю,   Базаров долго сидел, нагнувшись над своею чашкою,  да  вдруг взглянул на  нее...  Она обернулась к нему,  как  будто он  ее  толкнул,  и  ему   показалось,  что лицо ее  слегка побледнело за ночь.  Она скоро ушла к  себе в   комнату и  появилась только к завтраку.  С утра погода стояла дождливая,  не  было возможности гулять.  Все общество собралось в  гостиную.  Аркадий  достал   последний нумер  журнала и начал читать.  Княжна,  по обыкновению своему,  сперва выразила на лице своем удивление,  точно он  затевал нечто неприличное,   потом злобно уставилась на него; но он не обратил на нее внимания.    

     - Евгений  Васильевич,  -  проговорила Анна   Сергеевна,  -  пойдемте ко мне... Я хочу у вас спросить... Вы назвали вчера  одно руководство...    

     Она встала и  направилась к  дверям.  Княжна посмотрела  вокруг с  таким выражением,   как  бы  желала  сказать:   "Посмотрите,    посмотрите,  как  я изумляюсь!"  -  и  опять  уставилась на  Аркадия,  но   он  возвысил голос и, переглянувшись с Катей, возле которой сидел, продолжал  чтение.    

     Одинцова скорыми шагами  дошла  до  своего  кабинета.   Базаров проворно следовал за нею, не поднимая глаз и только ловя слухом тонкий  свист и шелест скользившего перед ним шелкового платья.  Одинцова опустилась на  то же самое кресло, на котором сидела накануне, и Базаров занял вчерашнее свое  место.    

     - Так  как  же  называется эта  книга?  -  начала она   после небольшого молчания.    

     - Pelouse et Fremy,  Notions generales...  - отвечал Базаров. - Впрочем, можно  вам  также  порекомендовать Ganot,  Traite  elementaire   de  physique experimentale [Гано, "Элементарный учебник  экспериментальной физики" (франц.)].   В  этом  сочинении  рисунки   отчетливее,   и  вообще  этот учебник...    

     Одинцова протянула руку.    

     - Евгений Васильевич,  извините меня,  но я  позвала  вас сюда не с тем, чтобы  рассуждать  об  учебниках.  Мне  хотелось   возобновить наш  вчерашний разговор. Вы ушли так внезапно... Вам не будет  скучно?    

     - Я к вашим услугам,  Анна Сергеевна. Но о чем бишь  беседовали мы вчера с вами?    

     Одинцова бросила косвенный взгляд на Базарова.    

     - Мы говорили с вами,  кажется,  о счастии.  Я вам  рассказывала о самой себе.  Кстати вот,  я упомянула слово "счастие".  Скажите, отчего, даже когда мы  наслаждаемся,   например,   музыкой,   хорошим   вечером,   разговором  с симпатическими людьми,  отчего все  это  кажется  скорее намеком на  какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем  действительным счастьем, то есть таким,  которым мы сами обладаем?  Отчего  это?  Или вы,  может быть,  ничего подобного не ощущаете?    

     - Вы знаете поговорку: "Там хорошо, где нас  нет", - возразил Базаров, - притом же вы сами сказали вчера,  что вы не  удовлетворены.  А  мне в голову, точно, такие мысли не приходят.    

     - Может быть, они кажутся вам смешными?    

     - Нет, но они мне не приходят в голову.    

     - В самом деле? Знаете, я бы очень желала знать, о чем  вы думаете?    

     - Как? я вас не понимаю.    

     - Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам  нечего говорить, - вам это самим известно,  -  что вы человек не из числа  обыкновенных;  вы еще молоды -  вся жизнь перед вами.  К  чему вы себя  готовите?  какая будущность ожидает вас?  Я  хочу  сказать -  какой цели вы   хотите достигнуть,  куда вы идете, что у вас на душе? Словом, кто вы, что вы?    

     - Вы  меня удивляете,  Анна Сергеевна.  Вам известно,   что я  занимаюсь естественными науками, а кто я...    

     - Да, кто вы?    

     - Я уже докладывал вам, что я будущий уездный лекарь.    

     Анна Сергеевна сделала нетерпеливое движение.    

     - Зачем вы  это говорите?  Вы этому сами не верите.   Аркадий мог бы мне отвечать так, а не вы.    

     - Да чем же Аркадий...    

     - Перестаньте!  Возможно ли,  чтобы вы  удовольствовались такою скромною деятельностью,  и не сами ли вы всегда  утверждаете,  что для вас медицина не существует.  Вы - с вашим самолюбием -  уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому что вы  не имеете никакого доверия ко мне. А знаете ли,  Евгений Васильевич, что я  умела бы понять вас: я сама была бедна и самолюбива,  как вы; я прошла, может  быть, через такие же испытания, как и вы.    

     - Все это прекрасно, Анна Сергеевна, но вы меня  извините... я вообще не привык высказываться, и между вами и мною такое  расстояние...    

     - Какое расстояние?  Вы опять мне скажете, что я  аристократка? Полноте, Евгений Васильич; я вам, кажется, доказала...    

     - Да и кроме того,  - перебил Базаров, - что за охота  говорить и думать о  будущем,  которое  большею  частью  не  от  нас  зависит?   Выйдет  случай что-нибудь сделать -  прекрасно,  а  не выйдет -  по крайней  мере тем будешь доволен, что заранее напрасно не болтал.    

     - Вы называете дружескую беседу болтовней...  Или,  может быть, вы меня, как  женщину,  не  считаете  достойною вашего  доверия?   Ведь  вы  нас  всех презираете.    

     - Вас я не презираю, Анна Сергеевна, и вы это знаете.    

     - Нет,  я  ничего не  знаю...  но  положим:  я  понимаю  ваше  нежелание говорить о будущей вашей деятельности; но то, что в вас теперь  происходит...    

     - Происходит!  -  повторил Базаров,  -  точно  я   государство какое или общество!  Во всяком случае,  это вовсе не любопытно; и  притом разве человек всегда может громко сказать все, что в нем  "происходит"?    

     - А я не вижу, почему нельзя высказать все, что имеешь  на душе.    

     - Вы можете? - спросил Базаров.    

     - Могу, - отвечала Анна Сергеевна после небольшого  колебания.    

     Базаров наклонил голову.    

     - Вы счастливее меня.    

     Анна Сергеевна вопросительно посмотрела на него.    

     - Как хотите, - продолжала она, - а мне все-таки что-то  говорит, что мы сошлись недаром,  что мы будем хорошими друзьями.  Я уверена,   что ваша эта, как бы сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет  наконец?    

     - А  вы  заметили во  мне  сдержанность...  как  вы   еще  выразились... напряженность?    

     - Да.    

     Базаров встал и подошел к окну.    

     - И  вы желали бы знать причину этой сдержанности,  вы  желали бы знать, что во мне происходит?    

     - Да, - повторила Одинцова с каким-то, ей еще  непонятным, испугом.    

     - И вы не рассердитесь?    

     - Нет.    

     - Нет?  - Базаров стоял к ней спиною. - Так знайте же,  что я люблю вас, глупо, безумно... Вот чего вы добились.    

     Одинцова протянула вперед обе  руки,  а  Базаров уперся  лбом  в  стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было  не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им:  это страсть в нем билась,  сильная и тяжелая -  страсть, похожая на злобу и,  быть может, сродни ей... Одинцовой стало и страшно и жалко его.    

     - Евгений Васильич, - проговорила она, и невольная  нежность зазвенела в ее голосе.    

     Он быстро обернулся,  бросил на нее пожирающий взор -  и, схватив ее обе руки, внезапно привлек ее к себе на грудь.    

     Она не тотчас освободилась из его объятий;  но  мгновенье спустя она уже стояла далеко в углу и глядела оттуда на Базарова. Он  рванулся к ней...    

     - Вы меня не поняли,  -  прошептала она с торопливым  испугом. Казалось, шагни он еще раз, она бы вскрикнула... Базаров закусил губы  и вышел.    

     Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку  от Базарова;  она состояла из  одной только строчки:  "Должен ли я   сегодня уехать -  или могу остаться до  завтра?"  -  "Зачем уезжать?   Я  вас не  понимала -  вы меня не поняли",  -  ответила ему Анна  Сергеевна,  а  сама подумала:  "Я  и  себя не понимала".    

     Она  до  обеда не  показывалась и  все  ходила взад и   вперед по  своей комнате, заложив руки назад, изредка останавливаясь то перед  окном, то перед зеркалом,  и  медленно проводила платком по шее,  на которой ей  все чудилось горячее пятно.  Она  спрашивала себя,  что  заставляло ее   "добиваться",  по выражению  Базарова,   его   откровенности,   и    не   подозревала  ли   она чего-нибудь...  "Я виновата,  -  промолвила она  вслух,  -  но я это не могла предвидеть".  Она  задумывалась и  краснела,   вспоминая почти  зверское лицо Базарова, когда он бросился к ней...    

     "Или?" -  произнесла она вдруг,  и  остановилась,  и тряхнула кудрями... Она увидала себя в зеркале; ее назад  закинутая голова с таинственною улыбкой на полузакрытых,  полураскрытых глазах  и губах, казалось, говорила ей в этот миг что-то такое, от чего она сама  смутилась...    

     "Нет,  -  решила она наконец,  -  Бог знает,  куда  бы это повело,  этим нельзя шутить, спокойствие все-таки лучше всего на  свете".