1 2 3 4 5 
Скажите   мне, есть где-нибудь на земле такой климат, чтобы человеку не было ни слишком   холодно, ни слишком жарко? Есть еще такая долина, где зимою бы не было сыро?   Есть ли горы, где бы ветер не иссушал и не вырывал траву? На востоке   изможденные зноем люди прозябают, томятся, они всегда лежат, всегда   бездельничают. Женщины там блекнут под сенью гаремов, ибо солнце их просто бы   спалило. А потом сухой, жгучий ветер поднимается с моря и, кружа головы этому   склонному к лени народу, порождает преступления или героические деяния,   неведомые нам, северянам. Тогда эти люди опьяняются деятельностью, изливают в   диких криках, кровавых наслаждениях и ничем не сдерживаемых оргиях ту силу,   которая до сих пор в них дремала, пока наконец, изведенные страданием и   усталостью, отупевшие до предела, они снова бессильно не опускаются на свои   диваны.      

И,   однако, это еще самые закаленные, самые энергичные народы: самые счастливые в   часы отдыха и самые неистовые в работе. Взгляните на народы жаркого пояса –   солнце поистине к ним великодушно. Растения там необыкновенно велики, земля   изобилует плодами, ароматами и красотою. Там царит какая-то особая, кичливая   роскошь красок и форм. Птицы и насекомые там сверкают, как драгоценные камни,   цветы источают пьянящие ароматы. Благовонны там и покрытые толстой корой   деревья. Ночи там прозрачны, как наши осенние дни, звезды кажутся раза в четыре   крупнее. Природа там щедра и прекрасна.      

Человек,   еще грубый и простодушный, не ведает иных зол, какие изобрели мы. Как   по-вашему, счастлив он? Нет. Ему приходится бороться со стадами отвратительных   диких зверей. Возле его жилья рычит тигр. Змея, это холодное и скользкое   чудовище, более страшное для человека, чем любой другой враг, подползает к   колыбели его ребенка. Его настигает гроза, эти страшные корчи могучей стихии,   которая взвивается на дыбы, как разъяренный бык, раздирает себя самое, как   раненый лев. Человеку остается либо бежать, либо гибнуть: ветер, молния, вышедшие   из берегов потоки опрокидывают и уносят его хижину, заливая его поле, увлекая   за собою стада. Ложась спать, он не знает, увидит ли опять родные места, когда   проснется; слишком уж много было в этих родных местах красоты: господь не   пожелал их сохранить. Каждый год приходится искать себе новое пристанище. Богу   неприятен вид счастливого человека. О господи! Ты, может быть, тоже страдаешь,   тебе, может быть, тоже скучно среди всей твоей славы, коль скоро ты причиняешь   нам столько зла!      

Так вот,   эти дети солнца, которым мы, поэты, завидуем в наших мечтах, как земным избранникам,   разумеется, спрашивают себя порою, не существует ли страны, облюбованной небом,   которая не исполосована потоками раскаленной лавы, которую не опустошают разрушительные   ветра, страны, которая пробуждается по утрам такая же ровная, спокойная и   теплая, какой была накануне. Они спрашивают себя, неужели бог в гневе своем   населил все земли жаждущими крови пантерами и отвратительными змеями; может   быть, эти простодушные люди мечтают о земном рае под нашими умеренными   широтами, может быть они видят во сне, как холодный туман опускается на их   загорелые лица и смиряет окружающий их неуемный зной. Мы-то ведь в снах наших   видим красное и горячее солнце, сверкающую равнину, раскаленное море, а под   ногами – горячий песок. Мы призываем южное солнце отогреть наши закоченевшие   спины, а южане готовы вымаливать капельки нашего дождя, чтобы увлажнить ими   горящую грудь. Так повсюду человек страдает и ропщет: это нежное и нервное   создание напрасно возомнило себя царем вселенной; он – ее самая несчастная   жертва, он – единственная из всех живых тварей, чей интеллект находится в таком   великом несоответствии с физической силой. Среди тех, кого он называет грубыми   животными, властвует материальная сила, инстинкт у них не более чем средство   сохранить жизнь. У человека развитый сверх меры инстинкт сжигает и мучит его   хрупкий и слабый организм. Он бессилен, как моллюск, и при этом вожделеет, как   тигр; ничтожество и нужда заточают его в черепашью скорлупу; честолюбие,   беспокойство раскрывают в его мозгу орлиные крылья. Он хотел бы соединить в   себе способности всех рас, но у него есть только одна способность – тщетно к   чему-то стремиться. Он окружает себя останками прошлого; недра земли отдают ему   золото и мрамор, он растирает цветы, добывая из них ароматные вещества, убивает   птиц, чтобы украсить себя самыми красивыми перьями из их крыльев; нырки и гагары   уступают ему свои пуховые шубки, чтобы разогреть его онемевшее, холодное тело;   шерсть, меха, панцирь черепахи, шелк, внутренности одного зверя, зубы другого,   шкура третьего, кровь и сама жизнь всех существ принадлежат человеку. Жизнь   человека поддерживается лишь разрушением; и, однако, до чего же эта жизнь   печальна и коротка!      

Самое   страшное из всего, что создали художники и поэты, поддаваясь причудам своей   необычайной фантазии, и самые частые картины, преследующие нас в   кошмарах, – это шабаш оживших трупов, окровавленных скелетов животных, и   разного рода чудовищные несообразности: птичьи головы на лошадиных туловищах,   крокодильи морды на верблюжьих шеях; это нагромождение человеческих костей, это   оргия ужаса, от которой пахнет кровью, это вопли страдания и зловещие крики   изменившихся до неузнаваемости животных. Неужели вы считаете, что сны – это   простая игра случая? Не кажется ли вам, что, помимо законов, связей и привычек,   утвержденных правом и властью, у человека могут быть еще тайные угрызения   совести, смутные, инстинктивные – и никакой ход его повседневных мыслей не   может склонить его признаться в том, что его мучит, и поделиться с кем-нибудь   своей тайной? Угрызения эти выявляются только в суеверном страхе и в   сновидениях. Теперь, когда нравы, обычаи и верования разрушили некоторые   стороны нашей духовной жизни, жизнь эта запечатлелась в каких-то уголках нашего   мозга и может быть обнаружена, лишь когда наше сознание засыпает.      

Есть   немало других сокровенных ощущений такого же рода. Есть воспоминания, словно   оставшиеся в нас от прежней жизни; дети, появляясь на свет, несут с собою   страдания, уже испытанные в могиле, ибо очень может быть, что человек покидает   холодный гроб, чтобы улечься в мягкой и теплой колыбели. Кто знает! Не прошли   ли мы все через смерть и хаос? Эти страшные картины преследуют нас во всех   наших снах! Откуда у нас этот живой интерес к угасшим жизням, откуда эти   сожаления и эта любовь к людям, от которых в истории человечества осталось   всего-навсего одно имя? Не есть ли это бессознательное влечение памяти? Иногда   мне кажется, что я знала Шекспира, что я плакала вместе с Торквато, что вместе   с Данте проносилась по небу и аду. Одно имя былых времен возбуждает во мне   чувства, похожие на воспоминания, так как некоторые запахи экзотических   растений напоминают нам страны, откуда эти растения привезены. Тогда наше   воображение ведет себя с ними так, как будто они ему давно привычны, как будто   нога наша ступала уже по этой неведомой стране, в которой, однако, как мы   думаем, мы никогда не жили и не умирали. Что мы, несчастные, обо всем этом   знаем?      

– Мы   знаем только то, что мы не можем этого знать, – сказал Стенио.      

– Вот   это-то нас и мучит, Стенио! – воскликнула она. – Бессилие, которое   целой вселенной, порабощенной и покалеченной, плохо удается скрыть под блеском   своих иллюзорных трофеев. Искусство, промышленность, науки, нагромождения   цивилизации – что это, как не постоянные попытки человеческой слабости утаить   свои недуги и прикрыть свою нищету? Поглядите, может ли роскошь, сколько бы   изобилия, сколько бы утех она ни несла, создать в нас новые чувства или   усовершенствовать организм человека; поглядите, удалось ли непомерно развитому   человеческому разуму применить теорию на практике; привели ли все усилия к   тому, что наука продвинулась за пределы недосягаемого; чудовищно возбудив наши   страсти, вкусили ли мы всю полноту наслаждения? Сомнительно, чтобы прогресс,   достигнутый шестьюдесятью веками поисков, мог сделать существование человека   терпимым и уничтожить для многих необходимость самоубийства.      

– Лелия,   я даже не пытался доказать вам, что человечество достигло апогея своего   величия. Напротив, я уже говорил вам, что, на мой взгляд, еще немало поколений   сменят друг друга, прежде чем достичь этой высоты, а достигнув ее, оно, может   быть, сумеет продержаться еще века, прежде чем дойдет до той степени падения,   какую вы приписываете ему сейчас.      

– Как   вы можете думать, юноша, что мы идем неуклонно вперед, если вы видите, что вокруг   вас гибнет столько убеждений и на смену им не приходят новые, если вы видите,   что все общество в разброде и не стремится жить в соответствии с законами   природы, все способности истощаются от излишеств, все устои, вчера еще   незыблемые, начинают обсуждаться и становятся игрушками для детей, и на смену   им не приходят принципы новой веры. Не так ли обноски королевских и   священнических одежд стали маскарадными костюмами для народа, у которого есть   право быть самому королем и священником, хотя короли все еще царствуют, а народ   им служит!      

– Да,   я знаю, напрасные усилия во все времена томили человечество. Но лучше уже такое   время, когда господствует тирания и рабы страдают, чем такое, когда тирания   дремлет, оттого что рабы ей безропотно покорились.      

– В   былые времена, после войн, которые человек вел с человеком, после этих   потрясений всего общества мир, еще молодой и сильный, поднимался и   восстанавливал свое здание для последующих веков. Этого больше не будет. Мы не   только переживаем, как вы считаете, последствие одного из недавних кризисов,   когда разум человеческий в утомлении засыпает на поле битвы, прежде чем   успевает взять в руки оружие освобождения. Вынужденный падать и подниматься вновь,   лежать простертым на боку в надежде увидеть, как его раны откроются и закроются   снова, метаться в оковах и, обращая крики свои к небу, доходить до хрипоты,   колосс стареет и слабеет: теперь он качается, как развалины, которые вот-вот   рухнут, – еще несколько часов предсмертных судорог, и ветер вечности   равнодушно пронесется над хаосом отпустивших поводья народов, все еще   вынужденных оспаривать остатки поверженного мира, который уже не может   удовлетворить их потребности.      

– Так   вы верите в наступление Страшного суда? О моя бедная Лелия! Ваша сумрачная душа   порождает эти неимоверные ужасы, ибо она слишком велика для мелких суеверий. Но   во все времена ум человека занимали мысли о смерти. Аскетические души всегда   находили усладу в мрачном раздумье и старались представить себе конец мира и   гибель вселенной. Вы не первая пророчите его, Лелия. Иеремия явился раньше вас,   и ваша гневная дантовская поэзия не создала ничего столь зловещего, как   Апокалипсис, который блаженный безумец распевал в бреду по ночам на скалах   Патмоса.      

– Я   это знаю, но голос Иоанна Богослова, мечтателя и поэта, люди услыхали и   восприняли. Он поверг в ужас мир и, хоть его невозможно было понять, он обратил   в христианскую веру множество самых заурядных людей, которые были глухи к   высоким евангельским истинам, внушив им страх. Иисус отверз небо   спиритуалистам, Иоанн отверз ад и выпустил оттуда смерть на бледном коне,   деспотизм с окровавленным мечом, войну и голод, скакавших на лошадином скелете,   чтобы испугать чернь, которая спокойно переносила все бедствия рабства, но   испугалась, увидав их в языческом обличье. А в наши дни пророки вещают в   пустыне, и ни один голос не отвечает им, ибо мир ко всему равнодушен; он глух,   он ложится и затыкает себе уши, чтобы умереть в покое. Напрасно иные   разбросанные по земле кучки сектантов стараются разжечь в людях искорку   добродетели. Последние обломки духовной мощи человека, они всего лишь на   несколько мгновений вынырнут над бездной, чтобы потом, вместе с другими   обломками, погрузиться на дно этого безбрежного моря, которое зальет весь мир.      

– О,   зачем так отчаиваться, Лелия, в людях, которые стараются в наш железный век   возродить добродетель! Если бы я, как вы, сомневался в том, что им это удастся,   я не стал бы высказывать этого вслух. Я боялся бы совершить преступление.      

– Люди   эти меня восхищают, – ответила Лелия, – и я хотела бы быть среди них,   пусть даже последней Но что могут сделать эти пастыри со звездою на челе перед   великим чудовищем Апокалипсиса, перед этой огромной, и страшной фигурой,   неизменно главенствующей над всем, что в писаниях своих изображает пророк. Эта   женщина, бледная и прекрасная, как преступление, эта великая блудница народов,   украшенная драгоценностями Востока, верхом на гидре, изрыгающей потоки яда на   всех человеческих путях, – это цивилизация, это человечество, совращенное   роскошью и наукой, это ядовитая лавина; она поглотит всякое слово добродетели,   всякую надежду на возрождение.      

– О   Лелия, – воскликнул поэт, охваченный суеверным предчувствием. – Не вы   ли этот несчастный и страшный призрак? Сколько раз великий ужас овладевал мною   в снах! Сколько раз вы являлись мне как олицетворение невыразимых мук, в   которые бросает человека его пытливый разум! Не олицетворяли ли вы с вашей   красотою и вашей печалью, с вашей скукой и вашим скептицизмом избыток   страдания, порожденный чрезмерностью мысли? Не вы ли высвободили, если так   можно выразиться, растратили по мелочам, прельстившись новыми впечатлениями,   впадая в новые заблуждения, духовную силу, которую столь развили занятия   искусством, поэзией и наукой? Вместо того чтобы, вняв голосу благоразумия,   по-настоящему привязаться к простодушной вере ваших отцов и к той прирожденной   беззаботности, которую господь вложил в человека, для того чтобы он мог   насладиться отдыхом и сохранить свои силы; вместо того чтобы жить благочестивой   и скромной жизнью, вы предались соблазнам тщеславной философии. Вы окунулись в   поток цивилизации, который поднимался, чтобы разрушать, и который слишком   быстрым своим бегом смыл едва заложенные основания грядущего. И только потому,   что вы на несколько дней отодвинули осуществление того, что творили века, вы   считаете, что разбили песочные часы в руках у времени! В вашем страдании много   гордости, Лелия! Но господь даст схлынуть этому потоку бурных веков – для него   это не более, чем капля воды в море. Ненасытная гидра погибнет без пищи, и из   ее трупа, который закроет собою весь мир, явится на свет новая порода людей,   более сильных и выносливых, чем мы.      

– Вы   заглядываете далеко вперед, Стенио! Вы олицетворяете для меня природу, а вы   ведь ее невинное дитя. Вы еще не пробудили своих способностей, вы считаете себя   бессмертным, оттого что чувствуете себя молодым, как эта дикая долина, красивая   и гордая в своем цветении, не задумывающаяся над тем, что в один прекрасный   день, когда лемех плуга и сторукое чудовище, имя которому промышленность, могут   изрыть ее лоно и похитить ее сокровища; вы растете доверчивый и самонадеянный,   не видя жизни, которая грядет и которая придавит вас тяжестью своих   заблуждений, изуродует вам лицо румянами своих обещаний. Подождите, подождите несколько   лет, и вы скажете, как мы: «Все проходит!».      

– Нет,   не все проходит! – воскликнул Стенио. – Взгляните на это солнце, на   эту землю, на это чудесное небо, и на эти зеленые холмы, и даже на этот лед, на   эти возведенные морозом хрупкие своды, веками противоборствующие лучам летнего   солнца. Так вот, слабый человек восторжествует! И значит ли что-нибудь гибель   нескольких поколений? Возможно ли, что вы плачете из-за такого пустяка, Лелия.   Неужели вы думаете, что хоть одна мысль может умереть во вселенной? Не   останется ли это нетленное наследие неприкосновенным под пылью вымерших племен,   так же как вдохновенные создания искусства и научных открытий, извлекаемые день   ото дня из-под пепла Помпеи или из гробниц Мемфиса? О великое и потрясающее   доказательство бессмертия разума! Глубокие тайны были погребены во мраке   времен, мир позабыл, сколько ему лет, и, все еще считая себя молодым,   испугался, почувствовав себя вдруг таким стариком. Он говорил как вы, Лелия:   «Час мой скоро пробьет, ибо я слабею, а я еще так недавно родился на свет! Как   же мало времени мне будет нужно, чтобы умереть, раз так мало его понадобилось,   чтобы вызвать меня к жизни». Но вот настает день, и трупы людей извлекаются из   гробниц Египта, Египта, который пережил эпоху цивилизации и который только что   вышел из состояния варварства! Египта, в котором вновь вспыхнуло давно   исчезнувшее пламя; отдохнув и набравшись сил, оно скоро, может быть, разгорится   в нашем потухшем светильнике.      

Египет –   живое воплощение мумий, проспавших в пыли веков и теперь пробудившихся с   расцветом науки, чтобы поведать новому миру возраст старого! Скажите, Лелия,   разве это не величественно и не ужасно? В высохших внутренностях трупа пытливый   взгляд нашего века отыскивает папирус, таинственный и священный памятник   вечного могущества человека, еще темное, но неоспоримое свидетельство очень   долгого существования мира. Жадной рукой мы развертываем эти пропитанные   благовониями повязки, ветхий и вечный саван, перед которым бессильно   разрушение. Этот саван, в который обернуто тело, эти манускрипты, которые покоились   под ребрами на том месте, где, может быть, когда-то находилась душа, – это   человеческая мысль, выраженная непонятными знаками и переданная с помощью   искусства, секрет которого для нас утрачен и вновь обретен в гробницах Востока,   искусства спасать мертвые тела от укусов разрушения – самой страшной силы на   свете. О Лелия, можно ли отрицать молодость мира, видя, как он наивно и   простодушно взирает на уроки прошлого и начинает новую жизнь на позабытых развалинах   неведомых ему времен!      

– Знать   еще не значит мочь, – ответила Лелия, – переучиваться не   значит идти вперед; видеть не значит жить. Кто вернет нам способность   действовать, и прежде всего – искусство наслаждаться жизнью и ее сохранять? Мы   зашли слишком далеко, чтобы отступать назад. То, что было только отдыхом для   цивилизаций, которых уже нет, будет смертью для нашей измученной цивилизации;   помолодевшие народы Востока будут опьяняться адом, который мы разлили по нашей   земле. Отчаянные кутилы, варвары продлят, может быть, на несколько часов роскошную   оргию в ночи времен, но яд, который мы им завещаем, будет столь же смертоносен   и для них, как для нас, и все канет во мрак!..      

Ах,   разве вы не видите, Стенио, что солнце уходит от нас? Разве усталая земля в беге   своем не клонится заметно к мраку и хаосу? Разве кровь ваша так уж пьяна и   молода, что она не ощущает прикосновений холода, который, подобно траурному   одеянию, застилает эту планету, покинутую на волю рока, самого могучего из   богов? О холод! Этот пронизывающий нас недуг, который острыми иглами вонзается   во все поры! Это проклятое дыхание, иссушающее цветы и испепеляющее их, как   пламя; этот недуг физический и в то же время духовный, который овладевает душою   и телом, который проникает в самые глубины мысли и сковывает дух наш и кровь;   холод, этот мрачный демон, опустошающий вселенную своим влажным крылом и   несущий чуму оцепеневшим от ужаса народам! Холод, который губит все живое,   который накладывает свой дымчато-серый покров на яркие краски неба, на отблески   воды, на цветы, на лица девушек! Холод, который окутывает своим белым саваном   луга, леса, озера, все – даже мех зверей и оперение птиц! Холод, который   обесцвечивает все в мире материальном и в мире духовном: зайца и медведя –   где-нибудь возле Архангельска, радости человека, и его характер, и нравы – во   всех краях, где бывает зима! Вы отлично видите, что все цивилизуется; это   значит, что все охладевает. Народы жаркого пояса начинают недоверчиво и   боязливо протягивать руки к ловушкам нашей промышленности, тигры и львы   становятся ручными и приходят из южных пустынь, чтобы развлекать северян;   животные, которые никогда не могли акклиматизироваться у нас, покинули   остывающее солнце своей страны и остались живы и, позабыв свою гордую тоску,   снедавшую их в неволе, позволили человеку себя приручить. Повсюду кровь   истощается и холодеет, по мере того как инстинкт развивается и растет. Душа   становится выше и покидает землю, не могущую удовлетворить ее запросов, чтобы   похитить с неба огонь Прометея; но, сбившись с пути во мраке, она   останавливается в своем беге и падает – это бог, видя, как она осмелела,   простирает длань и заслоняет ей солнце.      

 30. ОДИНОЧЕСТВО      

       

«Вот   видите, Тренмор, дитя меня послушало: он оставил меня одну в пустынной долине.   Мне здесь хорошо. Тепло. Я нашла приют в заброшенном швейцарском домике, и   каждое утро пастухи из соседней долины приносят мне козьего молока и испеченные   на костре лепешки. Постель из сухого вереска, плащ вместо одеяла и кое-какая   одежда – этого хватит, чтобы прожить неделю или две без особых неудобств.      

Первые   часы, которые я провела там, показались мне самыми прекрасными в жизни, вам   ведь я могу все сказать, не правда ли, Тренмор?      

По мере   того как Стенио удалялся, я чувствовала, что тяжесть жизни спадает с моих плеч.   Сначала его печаль оттого что он расстается со мной, его противодействие тому,   чтобы я осталась в этом уединении, его испуг, его покорность, его слезы без   упреков и его ласки без горечи заставили меня раскаяться в моем решении. Когда   он спустился вниз с первого уступа Монтевердора, мне хотелось его вернуть, его   потерянный вид надрывал мне сердце. Ведь я же его люблю, вы знаете, люблю до   глубины души; это чувство, святое, чистое, истинное, не умерло во мне, вы это   хорошо знаете, Тренмор; ведь и вас я тоже люблю. Но вас я люблю иначе. У меня   нет к вам этого робкого, нежного, почти детского влечения, какое я испытываю к   нему, когда он страдает. Вы, вы никогда не страдаете, вы не нуждаетесь в том,   чтобы вас так любили!      

Я   сделала ему знак вернуться. Но он был уже слишком далеко. Он решил, что это мой   прощальный привет. Он ответил на него и продолжал идти своей дорогой. Тогда я   заплакала; я понимала, сколько зла я ему причинила, прогнав его, и я молила   бога дабы смягчить это зло, ниспослать ему, как всегда, светлое вдохновение, при   котором скорбь становится драгоценной, а слезы – благотворными.      

Потом я   долго еще на него смотрела, когда он черной точкой мелькал в глубине долины,   скрываясь то за холмами, то за кучкой деревьев, а потом снова появляясь над   водопадом или на краю ложбины, и, видя как он удаляется медлительно и грустно,   я переставала жалеть его; мне думалось: он уже восхищается пеной потока и   зеленью гор, он уже призывает бога, он уже возносит меня в своих мечтах, уже   настраивает лиру своего гения, уже облекает страдание свое в форму, которая   расширяет его русло, вместе с тем смягчая его остроту.      

Почему   вам хотелось, чтобы судьба Стенио меня испугала? Сделать меня ответственной за   нее, предсказывать мне, что она будет ужасной, жестоко и несправедливо. Стенио   гораздо менее несчастен, чем он говорит и чем думает. О, с какой охотой я бы   сменила мою участь на его! Сколько у него богатств, которых у меня больше нет!   Как он молод, как он велик, как он верит в жизнь!      

Когда он   больше всего жалуется на меня, он всего счастливее, ибо считает меня неким чудовищным   исключением. Чем больше он отталкивает мои чувства и борется с ними, тем больше   он уповает на свои, тем больше привязывается к ним, тем тверже верит в себя.      

О,   верить в себя! Восхитительное безрассудство самонадеянной молодости! Устраивать   самому свою судьбу, с высокомерным презрением глядеть на ленивых путников,   которые устало бредут по дороге, и думать, что ринешься к цели, сильный и   стремительный, как мысль, что в пути у тебя ни разу не захватит дух, что ты   нигде не споткнешься. По неопытности своей принимать желание за твердую волю!   Какое счастье, какая неразумная дерзость! Какое бахвальство, какая наивность!      

Как   только он скрылся вдали, я стала спрашивать себя, где же мое страдание, и   больше не находила его: мне стало легче, словно я избавилась от угрызений   совести; я легла на лужайку и уснула, как узник, с которого сняли кандалы и   который пользуется своей свободой, чтобы прежде всего насладиться отдыхом.      

А потом   я снова спустилась по Монтевердору с пустынной его стороны и так, что вершина   горы оказалась между мною и Стенио, между одиночеством и человеком, между   мечтою и страстью.      

Все, что   вы мне говорили о восхитительном спокойствии, открывавшемся вам после жизненных   бурь, все это я ощутила, когда наконец осталась одна, совсем одна между землею   и небом. Ни одной души в этом необитаемом просторе, ни одного живого существа   ни в горах, ни на небе. Казалось, что уединение это становится суровым и   прекрасным, чтобы приобщить меня к себе. Ни малейшего ветерка, ни шороха   птичьих крыльев. И тут я вдруг испугалась собственных шагов. Мне стало   казаться, что каждая травинка, которую я топчу на ходу, от этого страдает и   жалобно просит меня ее не трогать. Я нарушала покой, оскорбляла тишину.   Скрестив руки на груди, я остановилась и затаила дыхание.      

О, если   бы смерть была такою, Тренмор! Если бы она была только отдыхом, созерцанием,   покоем и тишиною! Если бы все способности, которые даны нам, чтобы радоваться и   страдать, вдруг отнялись, если бы у нас осталось только слабое сознание, неуловимое   ощущение нашего ничтожества! Если бы можно было сесть так среди неподвижного   воздуха, перед унылым и пустынным пейзажем, знать, что ты страдал и больше не   будешь страдать, что господь поможет тебе обрести там отдохновение! Но какою   будет другая жизнь? Я все никак не могу решить, в какие формы мне бы хотелось   ее облечь. До сих пор, в каком бы облике эта жизнь ни являлась мне, она внушает   мне только страх или жалость. Так почему же я не перестала ее желать? Что это   за неведомое и жгучее желание, которое ни на что не направлено и вместе с тем   снедает сердце как страсть? Сердце человека – это бездна страдания, глубину   которого люди ни разу не измеряли и никогда не смогут измерить.      

Я   оставалась там до тех пор, пока солнце не зашло, и все это время мне было хорошо.   Но когда на небе остались лишь отблески его лучей, все растущее беспокойство   охватило природу. Поднялся ветер; казалось, что звезды борются с взрыхленными   тучами. Хищные птицы с громкими криками поднялись в воздух. Они искали   пристанища для ночлега, их мучила потребность найти его, страх. Они выглядели   рабами необходимости, слабости и привычки, как будто то были люди.      

Беспокойство   это по мере приближения почти сказывалось в самых незаметных явлениях. Лазурные   бабочки, спавшие на солнце в высокой траве, вихрями взвились в воздух, чтобы   скрыться в таинственных убежищах, где их невозможно найти. Зеленые болотные   лягушки и кузнечики, звеня своими металлическими крылышками, начали наполнять   воздух грустными прерывистыми звуками, приводившими меня в раздражение; даже   цветы – и те, казалось, дрожали от влажного дыхания вечера. Одни свертывали   листья; они стягивали тычинки, прятали в чашечках лепестки. Другие, те, что   влюбляются в часы, когда дует ветер, покровитель этих любовных посланий,   открывались, кокетливые, трепещущие, горячие на ощупь, как грудь человека. Все   готовились: кто – ко сну, кто – к любви.      

Я   почувствовала, что снова одна. Когда все казалось недвижимым, я могла слиться   воедино с этой пустыней и стать частью ее, словно какой-нибудь камень или кустик.   Когда я увидела, что все возвращается к жизни, что все тревожится о завтрашнем   дне и проявляет желание или заботу, я возмутилась тем, что у меня нет своей   воли, своих потребностей, своего страха. Луна взошла. Она была прекрасна. Трава   на холмах отливала отблесками, прозрачными как изумруды. Но что значила для   меня луна и ее ночные чары? Мне было все равно, будет ли ее бег длиннее или   короче, – я ничего не ждала. Никакое сожаление, никакая надежда не   примешивалась к этим ночным часам, которые волновали так все земное. У меня не   было ничего в пустыне, ничего среди людей, ничего в ночи, ничего в жизни. Я   ушла в свою хижину и попыталась уснуть – скорее от тоски, нежели из   потребности.      

Сон –   это услада и прелесть для маленьких детей, которым снятся только феи или рай,   для птичек, слабеньких и теплых, которые жмутся к мягкой материнской груди. Но   для нас, развивших способности свои до крайних пределов, сон потерял свою   целомудренную сладость и свою томную глубину. Жизнь теперь устроена так, что   лишает нас самого драгоценного свойства ночи – забвения дня. Речь идет не о   вас, Тренмор, вы ведь, говоря словами Писания, живете на свете так, как будто и   не живете вовсе. Но я в течение всей моей беспорядочной и безудержной жизни   поступала так, как другие. Гордому высокомерию души подчинила я все властные   потребности тела. Я поступилась всеми дарами жизни, всеми благодеяниями   природы. Я обманывала голод вкусной и возбуждающей пищей, я отгоняла сон   беспричинным волнением или бесполезной работой.      

То, сидя   при свете лампы, я искала в книгах разгадки великих тайн человеческой жизни.   То, брошенная в водоворот нашего века, я с тяжелым сердцем проходила сквозь   толпу и, оглядывая печальным взглядом окружающие меня омерзение и   пресыщенность, стремилась уловить в напоенном ароматом воздухе ночных   празднеств некий звук, некое дуновение, которые бы могли взволновать мою душу.   Иногда, блуждая по тихим холодным полям, я вопрошала окутанные туманом звезды и   в скорбном упоении своем словно старалась измерить безграничное пространство, отделяющее   землю от неба.      

Сколько   раз утро заставало меня во дворце, где гремела музыка, или на лугах, увлажненных   росою, или в тишине суровой кельи, – я забывала об отдыхе, об исполнении   закона природы, которое наступившая ночь предписывает всем живым существам и   которое ничего не значит для тех, кого коснулась цивилизация! В каком   нечеловеческом напряжении пребывал мой дух, погнавшийся за какою-нибудь   химерой, в то время как мое измученное и ослабевшее тело требовало сна, а я   даже не замечала его тревоги. Я вам уже сказала: спиритуализм, преподанный   народам сначала как религиозная вера, потом как церковный закон, в конце концов   внедрился в наши нравы, привычки и вкусы. Люди обуздали все свои физические   потребности, им захотелось поэтизировать аппетиты так же, как чувства.   Наслаждение покинуло зеленое ложе лужаек и беседки, увитые виноградной лозой,   чтобы усесться на бархатные кресла у заставленных золотою посудой столов.   Светская жизнь, изнуряющая тела и возбуждающая умы, умерила доступ солнцу в   дома богачей; она зажгла светильники, чтобы было светло, когда они будут   пробуждаться, и приучила их бодрствовать в часы, которые природа отводит для   сна. Как воспротивиться этой лихорадочной и губительной игре? Как бежать с этой   бешеной быстротой и не растратить все силы на половине пути? Я стара, как будто   мне тысяча лет. Красота моя, которую все превозносят, всего лишь обманчивая   маска, скрывающая измождение и агонию. В пору сильных страстей у нас уже нет   никаких страстей, у нас даже нет желаний, разве только одно – покончить с   усталостью и улечься простертым в гробу.      

А я   совсем потеряла сон. Увы, это так. Я уже больше не знаю, что это такое. Не   знаю, как назвать это мучительное и тяжелое оцепенение, которое охватывает мозг   и в течение нескольких ночных часов наполняет его сновидениями и страданиями.   Но мой детский сон, чудесный сладостный сон, такой чистый, такой свежий, такой   благодатный, сон, который ангел-хранитель оберегает своим крылом, который мать   навевает своею песнью ребенку, это целительное успокоение в двойной жизни   человека, блаженное тепло, разливающееся по телу, тихое и мерное дыхание,   золотая и лазурная пелена, застилающая взгляд, и токи воздуха, которые вместе с   дыханием ночи пробегают по волосам ребенка и обвевают его шею, – я   потеряла этот сон и никогда его больше не обрету. Горестный и тяжелый бред   нависает над моей душой, не знающей, к чему стремиться. Моя горящая грудь   вздымается с трудом, она не в силах вобрать в себя тонкие ароматы ночи. Ночь   теперь для меня лишь нечто тягостное и душное. В снах моих больше нет того   очаровательного, милого смятения, которое способно уложить все самое   удивительное в жизни в несколько часов иллюзии. Сны мои до ужаса правдивы;   призраки всех моих жизненных разочарований без конца возвращаются ко мне, все   более жалкие, все более отвратительные ночь от ночи. Каждый призрак, каждое из   этих чудовищ, вызванных кошмаром, – это поразительная по своей   прозрачности аллегория, отвечающая какому-нибудь глубокому и тайному страданию   моей души. Я вижу, как бегут тени друзей, которых я разлюбила, я слышу   тревожные крики тех, кто умер и чья душа бродит в кромешном мраке другого мира.   А потом я сама, бледная и измученная, спускаюсь в бездонную пропасть, которая   зовется вечностью; бездна эта разъята у самой моей кровати, словно раскрывшаяся   гробница. Мне чудится, что я постепенно спускаюсь вниз по ступенькам и жадно   ищу глазами в этих безмерных глубинах слабый луч надежды, и единственным   факелом, озаряющим мне дорогу, становится свет адского пламени, красный и   зловещий, он жжет мне глаза, пробирается в мозг и все неодолимее сбивает меня с   пути.      

Вот   каковы мои сны. Это каждый раз борьба разума со страданием и бессилием.      

Такой   сон сокращает жизнь, вместо того чтобы ее продлевать. На него тратится уйма энергии.   Робкая мысль, всегда более беспорядочная, более причудливая, становится тоже   ожесточеннее и тяжелее. Ощущения рождаются неожиданно, резкие, страшные и   душераздирающие, будто вызванные реальной жизнью. Вы можете судить об этом,   Тренмор, по тому впечатлению, которое у вас остается от драматического   воплощения какой-нибудь страсти, искусно разыгранного на сцене. Во сне душа   присутствует на самых ужасных зрелищах и не может отличить иллюзии от жизни.   Тело корчится в судорогах, дрожит от ощущения безмерного ужаса и страдания, а разум   не сознает своего заблуждения и не помогает, как в театре, набраться сил, чтобы   все выдержать до конца. Просыпаешься весь в поту и в слезах, охваченный тупым   оцепенением, и усталость от этих бессмысленных и бесполезных усилий длится   потом целый день.      

Есть сны   еще более тяжелые. Это когда кажется, что ты осуждена решать какую-то неразрешимую   задачу, выполнить несуществующую работу, например, считать, сколько листьев в лесу,   или бежать легко и стремительно как ветер; с быстротою мысли нестись по   долинам, по морям и горам, чтобы нагнать какое-то смутное, неуловимое видение,   которое всегда опережает нас и, меняя свое обличье, всегда увлекает нас за   собою. Не снился ли вам такой сон, Тренмор, в ту пору, когда в жизни у вас   бывали еще желания и когда вы верили в химеры? О, как часто возвращается ко мне   это видение! Как оно зовет меня, как манит! Порой оно принимает облик нежной и   бледной девушки, которая была подругой моей и сестрой на заре моей жизни и которая   оказалась более счастливой и умерла в расцвете молодости, в расцвете иллюзий.   Она зовет меня следовать за собой в страну отдыха и покоя. Я пытаюсь пойти за   ней. Но это какое-то воздушное создание, ветер уносит его, и оно покидает меня,   растаявши в облаках. А я все бегу и бегу: я увидела, как за туманными берегами   воображаемого моря поднялся еще один призрак, я приняла его за первый и так же   стремительно за ним гонюсь. Но когда он оборачивается, то оказывается, что это   какое-то отвратительное существо, злой дух, который издевается надо мной, что   это окровавленный труп, новый соблазн или новое угрызение совести. А я все   бегу, ибо какая-то роковая сила влечет меня к этому Протею, – он никогда   не останавливается, иногда он как будто сливается вдали с огненным потоком на   горизонте и вдруг появляется из-под земли, чтобы заставить меня бежать за ним,   но уже куда-то в другую сторону.      

Увы!   Сколько вселенных обежала я в этих странствиях души! Я пробегала по убеленным   снегом степям холодных стран, мимолетным взглядом озирала я душистые саванны,   озаренные бледной, прекрасной луной. На крыльях сна я касалась огромных морей,   таких необъятных, что становится страшно. Я опережала самые быстроходные   корабли и самых стремительных ласточек. На протяжении часа видела я, как солнце   всходило у берегов Греции и заходило за голубыми горами Нового Света. Под   ногами у меня расстилались народы и империи. Я могла вблизи разглядеть огненные   лики светил, блуждающих по воздушным пустыням в далеких небесных просторах. Я   встречала испуганные тени, рассеянные порывами ночного ветра. Каких только сокровищ   воображения, каких только поразительных богатств природы не изведала я в этих   быстротечных сновидениях? И зачем мне было путешествовать наяву? Видела ли я   хоть что-нибудь, что походило бы на мои фантазии? О, какой бледной казалась мне   земля, каким тусклым небо, каким тесным море в сравнении с землями, небесами и   морями, которые я узнала за время этих полетов духа. Остаются ли в реальной   жизни хоть какие-нибудь красоты, чтобы чаровать нас, а в человеческой душе –   способности радоваться и восхищаться, когда воображение, не щадившее нас,   растратило все заранее?      

Сны эти   были, однако, изображением жизни. Они являли ее мне затемненную чрезмерной   яркостью неестественного света; так события грядущего и мировой истории   выглядят темными и полными ужаса в священной поэзии пророков. Пролетая вслед за   тенью подводные скалы, пустыни, проходя сквозь все очарования и все пропасти   жизни, я все видела и не в силах была остановиться. Я восхищалась всем по пути,   но насладиться ничем не могла. Я столкнулась со всеми опасностями, и ни одна из   них не погубила меня: меня все время оберегала все та же роковая сила, которая   уносит меня в своем вихре и отделяет глухой стеной от вселенной, которую она   распластывает у моих ног.      

Вот тот   сон, который мы создаем себе сами.      

Дни   уходят на то, чтобы отдыхать от ночей. У меня нет больше сил. Часы, когда все   живое деятельно, находят нас погруженными в апатию, полумертвыми, ожидающими   вечера, чтобы пробудиться ото сна, и ночи, чтобы растратить в пустых   сновидениях всю скудную силу, какую мы скопили в течение дня. Так годами   протекает моя жизнь. Вся моя душевная энергия себя пожирает и гибнет оттого,   что направлена она на самое себя; в результате она только изнуряет и губит   тело.      

На этом   ложе из вереска я спала отнюдь не спокойнее, чем на моей атласной постели.   Только я не слыхала боя церковных часов и могла поэтому вообразить, что эта   смешанная с обрывками сна бессонница отняла у меня один долгий час, а не целую   ночь.      

В наших   жилищах над нами, мне кажется, тяготеет несчастье. Это необходимость постоянно   знать, в котором часу мы живем. Напрасно мы стали бы пытаться освободиться от   этого чувства. Нам об этом напоминает весь распорядок дня окружающих нас людей.   А ночью, в тишине, когда все спит и когда забвение словно парит над всеми   живущими, печальный бой часов безжалостно отсчитывает шаги, сделанные вами в   сторону вечности, и число мгновений, которые прошлое, отнимая у вас, поглощает   невозвратимо. Как торжественны и спокойны эти голоса времени, которые   нарастают, словно предсмертные крики, и бесстрастно отдаются в гулких стенах   домов, где уснули живые, или на кладбище, над могилами, которым неведомо эхо!   Как они волнуют вас и как заставляют дрожать от испуга и гнева в вашей жгучей   постели! «Еще один! – говорила я себе часто. – Еще одна частица моей   жизни отрывается от меня! Еще один луч надежды, который гаснет! Еще часы! Еще и   еще потерянные часы, низвергнутые в бездну прошлого, а тот час, когда я могла   бы почувствовать, что живу, так и не настает!»      

Вчера я   весь день была в подавленном состоянии. Я ни о чем не думала. Должно быть, я   весь день отдыхала; но я даже не заметила, что отдыхаю. А раз так, то нужен ли   этот отдых?      

Вечером   я решила не спать и употребить силу, которую душа находит в себе для того, чтобы   выдержать натиск снов, – на то, чтобы, как в былые дни, устремиться к   какой-то мысли. Давно уже я перестала бороться и со сном и с бессонницей. В эту   ночь мне захотелось снова вступить в борьбу, и, коль скоро материя не может   погасить во мне духа, сделать по крайней мере так, чтобы дух укротил материю.   Ну так вот, мне это не удалось. Побежденная тем и другим, я провела ночь сидя   на скале; у ног моих был ледник, при свете луны сверкавший как алмазный дворец   из «Тысячи и одной ночи», над головой у меня – чистое и холодное небо, на   котором блестели звезды, большие и белые, как серебряные блестки на саване.      

Пустыня   эта действительно очень хороша, и поэт Стенио в эту ночь дрожал бы от поэтического   экстаза! Но я, увы, чувствовала, что во мне поднимаются только негодование и   ропот; эта мертвенная тишина ложилась мне на душу и казалась оскорбительной. Я   спрашивала себя, к чему мне душа, любопытная, жадная, беспокойная, которая   никак не хочет остаться здесь и все время стучится в это знойное небо, которое   никогда не открывается взгляду, никогда не отвечает ни слова, чтобы поддержать   в ней надежду! Да, я ненавидела эту сияющую великолепием природу, ибо она   высилась там предо мной, как глупая красавица, которая в гордом молчании   встречает взгляды мужчин, считая, что с нее ничего не требуют, что ее дело   только красоваться. Потом мною овладела снова безотрадная мысль: «Когда я буду   знать, я буду еще более жалкой, ибо я уже ничего не смогу». И вместо того чтобы   предаться беспечности философа, я впала в тоску от сознания того ничтожества, к   которому привела меня жизнь».      

 31      

       

«Итак,   Тренмор, я покидаю пустыню. Я иду куда глаза глядят искать движения и шума   среди людей. Я не знаю, куда я пойду. Стенио смирился с тем, чтобы прожить   месяц в разлуке со мной; проведу я этот месяц здесь или где-нибудь в другом   месте, ему все равно. Мне же хочется решить для себя один вопрос: узнать, так   же ли плохо мне будет жить на земле с любовью, как я жила без любви Когда я   полюбила Стенио, я думала, что чувство теперь перенесет меня через тот рубеж, у   которого оно меня покинуло. Я была так горда верой в то, что во мне еще   остались молодость и любовь!.. Но все это стало теперь для меня сомнительным и   я уже сама больше не знаю ни что я чувствую, ни что я такое. Я стремилась к   одиночеству, чтобы собраться с мыслями, чтобы спросить себя обо всем. Ибо   пустить свою жизнь так, без руля и без ветрил, по ровному, унылому морю – это   значит самым постыдным образом ее погубить. Лучше уж буря, лучше громы и   молнии: ты по крайней мере видишь себя, чувствуешь, что погибаешь.      

Но для   меня одиночество – всюду, и сущее безумие искать его в пустыне больше, чем в каком-либо   другом месте. Только там оно более спокойное, более тихое. Это меня и убивает!   Мне кажется, я открыла, что меня может еще поддержать в этой жизни, полной   разочарований и горькой усталости. Это страдание. Страдание возбуждает,   воодушевляет, оно раздражает нервы: оно отторгает от сердца кровь, оно   сокращает нам агонию. Это жестокое, страшное потрясение, которое отрывает нас   от земли и дает нам силу подняться к небу, проклинать и кричать. Умирать в летаргии   – это не умирать и не жить, это значит потерять все, чего ты достигла, это   значит не изведать всех наслаждений, которые предшествуют смерти.      

Здесь   все способности засыпают. Для больного тела, в котором душа по-прежнему молода   и сильна, живительный воздух, деревенская жизнь, отсутствие сильных ощущений,   долгие часы, отведенные отдыху, скромная пища были бы сущим благодеянием. Но у   меня именно душа делает тело слабым, и пока она будет страдать, тело будет   гибнуть, сколь бы ни были спасительны влияние воздуха и растительной жизни. Да,   в настоящее время уединение это меня тяготит. Странное дело! Я так его любила и   больше не люблю! О, это ужасно, Тренмор!      

Когда   вся земля обманывала мои ожидания, я удалялась к богу. Я призывала его в тишине   полей. Мне было радостно оставаться там, чтобы дни и даже целые месяцы   отдаваться мысли о лучшем будущем. Сейчас я настолько истерзана, что даже   надежда не может меня поддержать. Я еще верю, потому что желаю, но это будущее   так далеко, а этой жизни я не вижу конца. Как! Неужели невозможно привязаться к   ней и находить в ней удовольствие! Неужели все безвозвратно потеряно? Есть дни,   когда я верю, что это действительно так: дни эти отнюдь не самые страшные; в   эти дни я чувствую себя уничтоженной. Отчаяние тогда не терзает меня, небытие   не кажется страшным. Но в дни, когда с теплым дуновением ветерка вместе с   чистыми утренними лучами во мне пробуждается стремление жить, нет существа   несчастней, чем я. Ужас, тревога, сомнение гложут меня. Куда бежать? Где   укрыться? Как освободиться от этого мрамора, который, по прекрасному выражению   поэта, «доходит до колен» и держит меня скованной, как мертвеца в могиле. Что   же? Будем страдать. Это лучше, чем спать. В этой спокойной и безмолвной пустыне   страдание притупляется, сердце становится беднее. Бог, один только бог, –   этого или слишком много, или слишком мало! Жизнь общества так полна волнений,   что это недостаточная награда, не то утешение, которое нам нужно. Когда ты   один, эта мысль непомерно растет. Она подавляет, приводит в ужас, порождает   сомнение. Сомнение закрадывается в душу, предавшуюся раздумью; на душу, которая   страдает, нисходит вера.      

К тому   же я ведь привыкла к моему страданию. Оно было мне жизнью, подругой, сестрой,   жестокое, неумолимое, безжалостное, но гордое, но упорное, но всегда   сопровождаемое стоической решимостью и суровыми советами.      

Вернись   же ко мне, мое страдание! Почему ты меня покинуло? Раз уж у меня не может быть   другой подруги, чем ты, я по крайней мере не хочу потерять и тебя. Разве не ты   мне досталось в наследство и не ты – мой жребий? Человек велик только тобой.   Если бы он мог быть счастлив в современном мире, если бы он мог спокойным и   ясным взглядом взирать на всю мерзость окружающих его людей, он был бы ничуть   не выше этой тупой и подлой толпы, которая опьяняется преступлением и спит в   грязи. Это ты, о великое страдание, напоминаешь нам о нашем достоинстве,   заставляешь нас оплакивать заблуждения человека! Это ты отделяешь нас от других   и вручаешь нас, как овец в пустыне, руководству небесного пастыря, который   смотрит на нас, нас жалеет и, быть может, нам принесет утешение.      

О,   человек, который не страдал, ничего не стоит! Это несовершенное существо,   бесполезная сила, грубый и никуда не годный материал, который резец мастера   может легко расколоть, пытаясь придать ему какую-то форму. Вот почему я уважаю   Стенио меньше, чем тебя, Тренмор, хотя у Стенио нет никаких пороков, а у тебя   они были все. Но тебя, твердая сталь, господь выплавил в огненной печи; сто раз   размяв тебя, он сделал из тебя металл, прочный и драгоценный.      

А что же   станется со мной? Если бы я могла подняться так же высоко, как ты, и стать сильнее,   чем все земное зло и все блага земные!»      

       

32      

       

Лелия   спустилась с гор и с помощью нескольких золотых монет, которые она раздала по   дороге, быстро добралась до ближайших долин. Всего несколько дней прошло с тех   пор, как она спала на вереске Монтевердора, и вот она уже с поистине   королевской роскошью жила в одном из тех прекрасных городов нижнего плато,   которые соперничают друг с другом своим богатством и все еще видят расцвет   искусства на земле, его породившей.      

Лелия   надеялась, что, подобно Тренмору, который на каторге помолодел и окреп, она сможет   набраться мужества и вернуться к жизни, окруженная светским обществом, которое   было ей ненавистно, и всеми развлечениями, приводившими ее в ужас. Она решила   победить себя, укротить порывы своей дикой натуры, кинуться в поток жизни, на   какое-то время принизить себя, заглушить свою боль, чтобы увидеть вблизи всю   эту омерзительную клоаку и примириться с собой, сравнивая себя с другими.      

У Лелии   не было никакого сочувствия к людям, хоть она сама и мучилась от тех же зол и   как бы вобрала в себя все страдания, рассеянные на земле. Но человечество было   слепо и глухо: хоть оно и чувствовало свои несчастья и унижения, оно отнюдь не   хотело себе в них признаться. Одни, лицемерные и тщеславные, прикрывали язвы на   своем теле и свою истощенность блеском бессодержательной поэзии. Они краснели,   видя, что так стары и бедны рядом с поколением, старость и бедность которого   они не замечали; и для того, чтобы выглядеть не старше тех, кого они считали   молодыми, пускались на ложь, приукрашивали все свои мысли, отказывались от   всяких чувств вообще: одряхлевшие с младенческого возраста, они еще смели   хвастаться своей невинностью и простотой!      

Иные,   менее бесстыдные, поддавались веянию времени: медлительные и слабые, они шли в   ногу с обществом, не зная зачем, не спрашивая себя, где причина и где цель. По   натуре своей они были слишком посредственны, чтобы особенно тревожиться по   поводу своей скуки; мелкие и слабые, они покорно хирели. Они не спрашивали   себя, смогут ли они найти помощь в добродетели или в пороке; они были ниже и   того и другого. Без веры, без атеизма, просветившиеся ровно настолько, чтобы   потерять всю благодетельную силу неведения, невежественные настолько, чтобы все   подчинять строгим системам, они способны были установить, из каких фактов   состоит материальная история мира, но им и в голову не приходило изучить мир   духовный или прочесть историю в сердце человека; их удерживало предубеждение,   непреодолимое и тупое; это были люди одного дня, рассуждавшие о прошедших и   грядущих веках, не замечая, что все они сами скроены на один образец и что,   собравшись вместе, они могли бы усесться на одну школьную скамью и учить один и   тот же урок.      

Другие –   их было не много, но они, однако, представляли собой немалую силу в обществе –   прошли сквозь отравленную атмосферу веков, не потеряв при этом ни крупицы своей   изначальной силы. Это были люди исключительные по сравнению с толпой. Но все   они были похожи друг на друга. Тщеславие, единственная движущая сила эпохи   безверия, уничтожало своеобычное мужество каждого из них, чтобы смешать их всех   в одном типе грубой и заурядной красоты. Но это еще были железные люди   средневековья: у них были крепкие мышцы, сильные руки, они жаждали славы и   любили кровопролития, как будто имя им было арманьяки и бургиньоны. Однако этим   могучим натурам, которые природа производит на свет еще и сейчас, недоставало пыла   героики. Все, что рождавшего и питает, умерло: любовь, братство по оружию,   ненависть, семейная гордость, фанатизм, все присущие человеку страсти, которые   придают силу характерам, личный отпечаток поступкам. Этих суровых храбрецов к   действию побуждали только иллюзии молодости, которые легко было разрушить за   два дня, и мужское тщеславие, это назойливое, подлое и жалкое детище   цивилизации.      

Лелия,   омраченная, опечаленная своей умственной деградацией, единственная, может быть,   из всех достаточно внимательная, чтобы ее заметить, достаточно искренняя, чтобы   ее признать, Лелия, оплакивающая свои угасшие страсти и свои потерянные   иллюзии, проходила меж людей, не ища в них жалости и не находя любви. Она   хорошо знала, что эти люди, несмотря на всю их чрезмерную и жалкую суету, были   не деятельнее, не живее, чем она. Но она знала также, что они либо нагло   отрицали это, либо по глупости своей этого не знали. Она присутствовала при   агонии человеческого рода, похожая на пророка, сидевшего на горе и   оплакивавшего Иерусалим, богатый и распутный город, расстилавшийся у его ног.      

 33. НА ВИЛЛЕ БАМБУЧЧИ      

       

Самый   богатый из мелких владетельных принцев давал бал. Лелия появилась на нем, вся   сверкая драгоценностями, но печальная среди блеска своих бриллиантов и далеко   не такая счастливая, как последняя из разбогатевших мещанок, которые   разгуливают, гордясь своим мишурным нарядом. Для нее не существовало этих   простодушных женских утех. Она проходила мимо, вся в бархате и затканном   золотом атласе, увешенная драгоценными камнями, в шляпе с длинными и гибкими   воздушными перьями, ни разу даже не взглянув на себя в зеркало с тем наивным тщеславием,   в котором воплощаются все радости слабого пола, остающегося ребенком даже и   увядая. Она не играла бриллиантовыми нитями, чтобы выставить напоказ свою   тонкую белую руку. Она не ласкала свои нежные локоны. Вряд ли она даже помнила,   какие цвета она носит и в какую материю одета. Безучастную ко всему,   бледнолицую и холодную, роскошно одетую, ее легко можно было принять за одну из   тех алебастровых мадонн, которых благочестивые итальянки наряжают в шелка и   бархат. Лелия была равнодушна к своей красоте и к своему наряду, как мраморная   божья матерь равнодушна к своему золотому венцу и своему газовому покрывалу.   Она словно не замечала устремленных на нее взглядов. Она слишком презирала всех   этих людей, чтобы гордиться их похвалами. Зачем же тогда она явилась на этот   бал?      

Она   пришла посмотреть на него как на зрелище. Эти огромные живые картины, с большим   или меньшим уменьем и вкусом вставленные в рамки празднества, были для нее   произведением искусства, которое она могла разглядывать, критиковать или   хвалить по частям и в целом. Она не понимала, как в стране с противным холодным   климатом, где люди скучены в тесных и некрасивых жилищах, как тюки с товарами   на каком-нибудь складе, можно было хвастать изяществом и роскошью. Она думала,   что эти народы вообще не знают, что такое искусство. Ей внушали жалость так   называемые балы в этих мрачных тесных залах, где потолок давит на женские   прически, где, для того чтобы уберечь от ночного холода голые плечи, вместо   свежего воздуха в комнатах создается едкая лихорадочная атмосфера, в которой   кружится голова и становится трудно дышать; где делают вид, что движутся и   танцуют на узком пространстве, отгороженном двумя рядами сидящих зрителей,   которым с трудом удается уберечь свои ноги от вальсирующих пар и платья свои от   пламени свеч.      

Она была   из тех капризных натур, которые любят роскошь только в больших масштабах и не   приемлют никакой середины между скромным счастьем человека, живущего духовной   жизнью, и расточительной помпезностью высших слоев. Кроме того, она считала,   что понимать великолепие и пышность жизни – привилегия южных народов. Она   утверждала, что у народов, занятых промышленностью и торговлей, нет ни вкуса,   ни чувства прекрасного и что формы и краски надо искать именно у этих древних народов   юга, ибо хоть в настоящее время им и недостает энергии, они зато хранят   традиции прошлого, которые находят себе выражение в их мыслях и в жизни.      

В самом   деле, ничто так не далеко от подлинной красоты, как плохо обставленное празднество.   Тут необходимо соединить столько трудно совместимых вещей, что за целое   столетие вряд ли выдадутся два таких празднества, которые могли бы   удовлетворить художника. Для этого нужны соответственный климат, местность,   обстановка, музыка, угощения и костюмы Нужна итальянская или испанская ночь,   темная и безлунная, ибо сияющая на небе луна повергает людей в томительное и   грустное настроение, которое отражается на всех их чувствах; нужна ночь свежая   и прохладная, чтобы звезды только едва сверкали из-за облаков, не перебивая   огней иллюминации. Нужны огромные сады, чтобы пьянящие ароматы цветов проникали   в комнаты. Запахи апельсиновых деревьев и константинопольской розы особенно   способствуют возбуждению сердца и мозга. Нужны легкие блюда, тонкие вина,   фрукты всех стран и цветы всех времен года. Нужны в изобилии всякого рода   редкие, с трудом находимые вещи, ибо праздник должен стать осуществлением самых   капризных желаний, квинтэссенцией самых необузданных фантазий. Прежде чем   устраивать праздник, надо проникнуться одним – тем, что человек богатый и цивилизованный   находит удовлетворение лишь в надежде на невозможное. А раз так, то надо приближаться   к этому невозможному, насколько это в человеческих силах.      

Бамбуччи   был человеком со вкусом – самое замечательное и необычайно редкое качество для   человека богатого. Единственная добродетель, которая должна быть у этих людей –   это умение достойно тратить деньги. Если они умеют это делать, с них больше уже   ничего не требуют; но чаще всего они не бывают на высоте своего признания и   живут буржуазной жизнью, не отказываясь от гордости, присущей их классу.      

Бамбуччи   лучше всех на свете умел купить самую дорогую лошадь, женщину или картину, не   торгуясь и не позволяя себя обмануть. Он знал цену всему с точностью до одного   цехина. Глаз у него был наметан, как у судебного пристава или у торговца   невольниками. Обоняние его было настолько развито, что, понюхав вино, он мог   сказать не только на каких широтах и в какой именно местности рос виноград, но   и под каким углом к солнцу расположен склон, на котором он вырос. Никакими   ухищрениями, никаким чудом искусства, никаким кокетством нельзя было заставить   его ошибиться, даже на полгода, определяя возраст актрисы: ему достаточно было   посмотреть, как она идет по сцене, чтобы в точности определить год ее рождения.   Стоило ему посмотреть, как лошадь пробегает расстояние в сто шагов, как он уже   мог определить у нее на ноге опухоль, незаметную для пальцев ветеринара. Стоило   ему пощупать шерсть охотничьей собаки, и он мог сказать, в каком поколении   предки ее перестали быть чистокровными. Глядя на картину флорентийской или   фламандской школы, он мог сказать, сколько мазков наложил маэстро. Словом, это   был человек весьма примечательный и настолько уже всеми признанный, что у него   самого на этот счет никаких сомнений не могло быть.      

Последний   праздник, который он у себя устроил, немало способствовал поддержанию этой   высокой репутации. Большие алебастровые вазы, расставленные в залах, на   лестнице и в галереях его дворца, были наполнены экзотическими цветами,   названия, формы и запахи которых были большинству гостей незнакомы. Он   позаботился о том, чтобы на балу присутствовали десятка два людей сведущих, и   поручил им быть своего рода чичероне для новичков и просто и ясно объяснять   назначение и цену вещей, которые тех восхищали. Фасад и боковые крылья виллы   сверкали огнями. Сад же был освещен лишь отблесками света из окон. Удаляясь от   дома, можно было постепенно погрузиться в теплый таинственный мрак и отдохнуть   от движения и шума среди густой листвы, куда долетали нежные и далекие звуки   оркестра; и только по временам их заглушали напоенные ароматом порывы ветра.   Зеленые бархатные ковры были раскинуты и словно позабыты на газонах, и можно   было сидеть на них и не измять платья; а кое-где к веткам деревьев были   подвешены колокольчики тонкого и чистого тембра и при малейшем дуновение   ветерка наполняли окружавшую листву едва слышными звуками, которые можно было   принять за голоса сильфов, разбуженных шорохами цветов, в которых они   укрывались.      

Бамбуччи   знал, как важно для того, чтобы возбудить сладострастие в истерзанных душах,   избегать всего, что может сколько-нибудь утомить чувства. Вот почему свет в   комнатах был не слишком ярок и щадил чувствительные глаза. Музыка была нежной,   и в ней не звучала медь. Танцы были медлительны и чинны. Молодым людям не   разрешалось составлять много кадрилей Ибо в убеждении, что человек не знает, ни   чего он хочет, ни чего ему нужно, философ по натуре, Бамбуччи всюду разместил   распорядителей торжества, которые следили за тем, как развлекался и отдыхал   каждый гость. Эти люди, опытные наблюдатели и глубокие скептики, умели умерить   пыл одних, чтобы он чересчур скоро не иссяк, и возбуждали ленивцев, чтобы те не   слишком медленно приобщались к веселью. Они читали во взглядах близившееся   пресыщение и находили возможность предупредить его, склоняя вас к перемене   места или способа развлечения. Они угадывали также по вашей беспокойной   походке, по вашим торопливым движениям, что в вас зародилась новая страсть или   возросла старая; и когда они предвидели, что последствия ее могут быть неприятны,   они умели вовремя ее пресечь, либо напоив вас допьяна, либо выдумав   какую-нибудь правдоподобную историю, которая отвратила бы вас от ваших   стремлений. Если же им случалось видеть актеров, искушенных в ведении интриги,   они не жалели ничего, чтобы помочь завязать и поддержать отношения, которые   помогли бы приятно провести время хорошо подобранной паре.      

К тому   же сердечные дела, которые завязывались там, были исключительно благородны и   прямодушны. Будучи человеком со вкусом, Бамбуччи обходился на своих балах без   политики, карточной игры и дипломатии. Он считал, что обсуждать у себя во время   бала государственные дела, замышлять заговоры, разоряться или заключать   торгашеские сделки может только человек дурного тона.      

Эпикуреец   Бамбуччи по-настоящему знал толк в жизни. Когда он развлекался, никакие крики   толпы, никакие шепоты его подчиненных не могли долетать до его ушей. На   празднествах его не было места ни одному назойливому советчику, ни одному   заговорщику. Он хотел, чтобы в них принимали участие только люди любезные, люди   искусства, как говорят теперь, модные дамы, учтивые кавалеры, много молодежи,   несколько некрасивых женщин – только для того, чтобы красавицы выглядели при   них еще красивее, – и ровно столько людей смешных, сколько требовалось,   чтобы развлечь остальное общество.      

Итак,   гости по большей части были того возраста, когда у людей еще сохраняются   кое-какие иллюзии, и принадлежали к тем средним слоям общества, у   представителей которых достаточно вкуса, чтобы рукоплескать, и недостаточно   богатства, чтобы держаться высокомерно. Они исполняли как бы роль хора в опере,   они были частью спектакля, частью, необходимой, как декорации или ужин.   Простодушные горожане даже и не подозревали об этом, но в действительности они   выполняли в салоне Бамбуччи роль статистов. В качестве участников спектакля они   получали свою долю удовольствия от праздника, но никто не выказывал им никакого   почтения. Почтение это доставалось только очень немногим избранным, нескольким   эпикурейцам, которых князю приятно было ослеплять своим блеском и очаровывать.   Те действительно были настоящими гостями, судьями, друзьями, которых старались   занять; вся эта шумная и нарядная толпа, которая проходила у них перед глазами,   напрягала все силы, будучи уверена, что приглашают ее ради нее самой, –   вот как изумительно разграничивал людей князь Бамбуччи!      

Большая   часть этих избранников могла соперничать в роскоши и в искусстве с самим амфитрионом.   Бамбуччи отлично знал, что имеет дело не с детьми; поэтому он почитал за   высокую честь побеждать их всевозможными изощренными выдумками. Если, например,   у маркиза Панорио стояли вазы из позолоченного серебра, то Бамбуччи расставлял   у себя на столах посуду из чистого золота. Если жена еврея Пандольфи появлялась   в бриллиантовой диадеме, то Бамбуччи украшал бриллиантами даже туфли своей   любовницы; если одежда пажей герцога Альмири была расшита золотом, то ливреи   лакеев в доме Бамбуччи расшивались жемчугом. Достойное и трогательное   соревнование между просвещенными властителями высокоразвитых наций!      

Не   будем, однако, преувеличивать. Задача, предпринятая князем, была не из легких:   это было делом серьезным. Он обдумывал его не одну ночь, прежде чем за него   взяться. Главное, надо было превзойти всех этих достойных соперников богатством   и умом. Наряду с этим надо было до такой степени их опьянить наслаждением,   чтобы, позабыв о понесенных ими поражениях и о поверженной гордости, они бы   откровенно в этом признались. Ну что же, трудность этого предприятия нисколько   не смутила Бамбуччи, человека с неимоверно развитым воображением. Он очень   рьяно взялся за дело, убежденный в том, что победа будет за ним, уверенный в   своих средствах и в помощи небес, которых он еще за девять дней умолил с   помощью своего капеллана не посылать в эту знаменательную ночь на землю дождя.      

Среди   всех этих выдающихся личностей, развлекать которых должна была вся провинция,   иностранка Лелия занимала первое место. Будучи очень богатой, она всюду, куда   ни приезжала, неожиданно находила родственников и друзей, и все ей оказывали   великое уважение. Славившаяся своей красотой, своим большим богатством и   своевольным характером, она возбуждала большой интерес в князе и его   приближенных. Сначала ее ввели в одну из сверкающих зал – здесь начинался тот   блеск, который в последующих должен был стать ослепительным. Распорядителям   бала было поручено незаметно задерживать здесь вновь прибывших и некоторое   время занимать. Одновременно с Лелией прибыл молодой греческий принц Паоладжи,   и распорядители решили, что лучше всего-будет оставить этих двух высокопоставленных   лиц вместе среди толпы людей менее богатых и менее знатных, которые были   приглашены сюда для того, чтобы заполнить промежутки между колоннами и   свободное пространство мозаичного пола.      

У этого   греческого принца был самый красивый профиль, какой когда-либо создавала античная   скульптура. Он был темнокож, как Отелло, оттого что в роду его была   мавританская кровь; черные глаза его блестели диким блеском. Он был строен, как   восточная пальма. Казалось, что в нем есть что-то от кедра, от арабского коня, от   бедуина и от газели. Женщины сходили по нем с ума.      

Он сразу   же подошел к Лелии и галантно поцеловал ей руку, хоть и видел ее впервые. Это   был большой оригинал; женщины прощали ему многие его чудачества, памятуя о том,   что в жилах у него течет горячая азиатская кровь.      

Он был   не слишком разговорчив, но его звучный голос, поэтичность его речи, проницательный   взгляд и вдохновенное лицо производили такое впечатление, что Лелия смотрела на   него минут пять как на некое чудо. Потом она стала думать о другом.      

Когда   вошел граф Асканио, распорядители пошли предупредить Бамбуччи. Асканио был   счастливейшим из людей: ничто его не могло смутить, все его любили, и он любил   всех на свете. Лелия, знавшая тайну его человеколюбия, взирала на него всегда с   ужасом. Как только она его увидела, лицо ее омрачилось такой темной тенью, что   испуганные распорядители кинулись за самим хозяином дома.      

– Так   вот отчего вы в затруднении! – тихо сказал им Бамбуччи, окинув Лелию своим   орлиным взглядом. – Не понимаете вы разве, что любезнейший из мужчин   невыносим для самой скучной из женщин? Что сталось бы с достоинством, с   талантом, с величием Лелии, если бы Асканио удалось оказаться правым? Что ей   было бы делать, если бы он доказал ей, что в мире все хорошо? Знайте же,   несообразительные люди, какое это счастье для иных, что мир полон ненормальностей   и пороков. И поторопитесь освободить Лелию от этого прелестного эпикурейца, ибо   он не понимает, что легче убить Лелию, чем ее утешить.      

Распорядители   стали деликатно просить Асканио отогнать грусть, которая тенью легла на   красивое лицо Паоладжи. Асканио, убедившись, что он понадобился, начал   торжествовать. Это был жестокий человек, живший только мучениями других; всю   жизнь он любил доказывать людям, что они счастливы, чтобы только не уделять им   внимания, а когда он лишал их сладостной уверенности в том, что они что-то   значат, они ненавидели его больше, чем если бы он отрубал, им головы.      

Бамбуччи   предложил Лелии руку и провел ее в египетскую залу. Гостья восхитилась ее   убранством, вежливо сделала несколько критических замечаний по поводу стиля и,   к несказанной радости умудренного опытом Бамбуччи, заявила, что такого она   никогда в жизни не видела.      

В эту   минуту Паоладжи, отделавшийся от счастливца Асканио, снова появился перед Лелией.   Он переоделся в старинный костюм. Прислонившийся к яшмовому сфинксу, он был   самой примечательной фигурой на картине, и, глядя на него, Лелия не могла не   испытать того же чувства восхищения, какое в ней вызвала бы великолепная статуя   или красивый пейзаж.      

Когда   она без всякой задней мысли поделилась своими впечатлениями с Бамбуччи, тот возгордился,   как отец, которому похвалили сына. И отнюдь не потому, что он питал какие-то чувства   к греческому принцу: просто молодой принц был красив, роскошно одет, и фигура   его очень подходила к убранству египетской залы; для Бамбуччи он был чем-то   вроде драгоценной мебели, взятой напрокат на один вечер.      

И он   принялся расхваливать своего греческого принца, но так как, несмотря на все   превосходство перед. другими, человеку, внимание которого поглощено праздничной   сутолокой, очень легко бывает что-то недосмотреть, он невольно взглянул на   статую Озириса, и на минуту, на его несчастье, две аналогичные мысли   скрестились в его мозгу, и он уже был не в силах в них разобраться.      

– Да, –   сказал он, – это прекрасная статуя… я хочу сказать, что это очень   благородный молодой человек. Он говорит по-китайски так же свободно, как   по-французски, а по-французски так же свободно, как по-арабски. Сердолики,   которые вы видите у него в ушах, большая драгоценность, так же как   инкрустированные малахиты на его башмаках… К тому же это горячая голова, мозг,   в котором солнце выжгло свою печать… Это голова, с которой ни у кого нет   слепка, я заплатил за нее тысячу экю одному из английских воров, тех, что   обкрадывают Египет… Читали вы его стихи к Делии, его сонеты к Саморе,   написанные в манере Петрарки?.. Не берусь категорически утверждать, что   туловище у него подлинное, но яшма так похожа на настоящую и пропорции так   верно соблюдены, что…      

Обнаружив   свою ошибку, Бамбуччи замолк. Но стоило ему повернуться к Лелии, как он сразу   воспрянул духом: он увидел, что та совсем его не слушает.      

 34. ПУЛЬХЕРИЯ      

       

Все   гости столпились в мавританской зале, и распорядители торжества не могли   сдержать поднявшуюся суматоху. Один молодой человек был убежден, что узнал под   небесно-голубым домино Цинцолину – знаменитую куртизанку, которая вот уже год   как куда-то таинственно исчезла. Каждому хотелось проверить, правда ли это: те,   кто не знал ее, почитали за честь увидать столь прославленную особу; те, кто ее   уже видел раньше, хотели увидеть ее еще раз. Но голубое домино, словно легкий и   неуловимый призрак, очень ловко скрывалось, чтобы снова появиться в   какой-нибудь другой зале, где толпа тут же снова его окружала. Каждое голубое   домино преследовали и расспрашивали, и когда решали, что нашли ту, которую   ищут, весь дворец оглашался радостными криками. Но беглянка ускользала вновь,   прежде чем можно было установить, действительно ли это Цинцолина скрывается под   шелковым капюшоном и под бархатной маской. В конце концов таинственное домино   выбежало в сад; тогда все толпой хлынули за ней; поднялась неимоверная   сутолока; гости разбрелись по боскетам. Влюбленные пары воспользовались этим,   чтобы ускользнуть от глаз ревнивцев Из пустых и гулких комнат по-прежнему доносились   звуки оркестра. Некрасивые или обуреваемые ревностью женщины переоделись в   голубые домино, чтобы найти новых любовников или испытать старых. Было много   шума, много смеха и много волнения.      

– Не   мешайте им, – говорил Бамбуччи своим запыхавшимся распорядителям.      

– Они   развлекаются сами. Тем лучше для вас, отдохните.      

В эти   минуты безумного любопытства на лицах появилось выражение суровости и упорства,   не очень свойственное людям цивилизованным. Лелия, которой казалось, что она   внимательно следит за малейшим проявлением жизни этого агонизирующего общества,   которая все время прислушивалась к пульсу умирающего, то очень сильному и   полному, то совсем слабому, заметила что-то странное в настроении людей в эту   ночь. И, потерявшаяся в толпе и всеми забытая, она тоже стала обходить сады,   чтобы внимательно присмотреться к физиологическим особенностям этого живого   трупа, который уже хрипит, но все еще продолжает петь и, подобно престарелой кокетке,   красится даже на смертном одре.      

После   длительной ходьбы, миновав много беспорядочно толпившихся групп и окунувшись в   царившую кругом атмосферу лихорадочного, но совсем не заразительного веселья,   она, усталая, села отдохнуть под сенью китайских туй. Лелия почувствовала, что   ей трудно дышать. Она взглянула на небо: над его головой блистали звезды, но   ближе к горизонту они скрывались за густою завесою туч. Лелии стало плохо.   Вдруг яркая вспышка озарила деревья – это была молния; Лелия поняла, почему ей   вдруг стало худо: гроза всегда причиняла ей физическую боль, нервное беспокойство,   делала ее раздражительной, словом, повергала ее в какое-то особое состояние,   которое, вероятно, всем женщинам приходилось испытывать.      

Тогда ее   охватило то внезапное отчаяние, какое иногда овладевает нами без всякой видимой   причины; отчаяние это всегда оказывается следствием душевного недуга, который   человек долгое время от всех скрывает. Скука, ужасающая скука комком подступила   ей к горлу. Она почувствовала себя такой несчастной, такой неудачницей в жизни,   что упала без сил на траву и расплакалась теми детскими слезами, которые   свидетельствуют о том, что у человека не осталось уже ни сил, ни гордости. А   ведь Лелия производила впечатление женщины, владеющей собой, как ни одна   другая. Никогда, с тех пор как она была Лелией, никто не мог прочесть на ее бесстрастном   лице, что делается у нее в сердце. Ни разу ни одна слеза страдания или умиления   не проступила на ее бледных, не тронутых ни одной морщиной щеках.      

Она   приходила в ужас, когда кто-нибудь начинал ее жалеть, в самые тяжелые минуты какой-то   инстинкт самосохранения заставлял ее скрывать свои чувства. Так и теперь она   уткнула голову в свою бархатную накидку, и, вдали от людей, вдали от света,   спрятавшись среди высокой травы заброшенного уголка сада, она дала волю   страданию и залилась слезами бессильными и малодушными. Было что-то страшное в   скорби этой женщины, такой красивой и так нарядно одетой, когда она лежала так,   когда она каталась по траве, сжималась в комок, изнемогая в своем страдании,   точно раненая львица, которая видит струящуюся из раны кровь и зализывает ее, рыча   от боли.      

Вдруг   чья-то рука коснулась ее обнаженного плеча, рука теплая и влажная, как дыхание   этой грозовой ночи. Лелия задрожала; пристыженная и раздраженная, что кто-то   застал ее в эту минуту слабости, так, как никто еще никогда ее не видел, она   вдруг мгновенно набралась мужества и, вскочив на ноги, выпрямилась во весь рост   перед дерзкою незнакомкой. То было голубое домино, за которым все так гнались,   то была куртизанка Цинцолина.      

Лелия   громко вскрикнула; потом, стараясь придать своему голосу побольше суровости,   она сказала:      

– Я   узнала тебя, ты моя сестра…      

– А   если я сейчас сниму маску, Лелия, – отвечала куртизанка, – разве и ты   тоже не закричишь: «Позор и бесчестие!»?      

– Ах,   я узнала даже твой голос, – отвечала Лелия. – Ты Пульхерия…      

– Я   твоя сестра, – сказала куртизанка, снимая маску, – дочь твоего отца и   твоей матери. Неужели у тебя для меня не найдется слова любви?      

– О,   сестра моя, ты все такая же красавица! – воскликнула Лелия. – Спаси   меня. Спаси меня от жизни, спаси от отчаяния; подари мне нежность, скажи, что   ты меня любишь, что ты помнишь чудесные дни нашей жизни, что ты моя семья, моя   кровь, единственное, что у меня осталось на свете!      

Они   обнялись и заплакали. Радость Пульхерии была страстной, радость Лелии – печальной.   Они глядели друг на друга влажными от слез глазами, и каждое прикосновение их   обеих дивило. Они поражались тому, что обе еще красивы, что могут друг друга   восхищать, друг друга любить и что при всей разнице их положения они друг   друга, узнали.      

Лелия   вдруг вспомнила, что сестра запятнала себя позором. Она легко простила бы его любому   человеческому существу, но теперь краснела оттого, что этим существом оказалась   ее собственная сестра. Помимо своей воли она поддалась неодолимому влиянию   остатков тщеславия, которое в обществе зовется честью.      

Разжав   объятия, она опустила руки и осталась неподвижной, уничтоженная каким-то новым   порывом отчаяния, смертельно побледнев, согнувшись и уставившись глазами в   темную зелень, в которой тонули отблески огней.      

Пульхерия   испугалась этой мрачной неподвижности и горькой, словно застывшей улыбки,   которая блуждала теперь на губах сестры. Позабыв о том, как низко она сама пала   в глазах общества, куртизанка вдруг преисполнилась жалостью к Лелии – до такой   степени страдание сравняло их доли.      

– Так   вот ты какая! – сказала она ей с той мягкостью в голосе, с какой мать   стала бы успокаивать огорченного ребенка. – Много лет провела я в разлуке   с сестрой, и вот теперь я нашла ее, а она лежит на земле, как истрепанное,   никому не нужное платье, старается приглушить свои крики прядями волос и в   отчаянии царапает грудь ногтями. Такой я тебя нашла, Лелия; а сейчас ты еще   того хуже; тогда ты плакала, а сейчас ты как мертвая. Ты жила своим страданием,   а теперь тебе жить нечем. Вот до чего ты дошла, Лелия! О боже! На что же   послужили тебе все эти блестящие дары, которыми ты так гордилась! Куда тебя   привела дорога, по которой ты пошла так доверчиво и с такой надеждой? В какую   бездну горя ты упала, ты, которая считала, что мы не стоим твоих подметок.   Сион, Сион, говорил я тебе, что гордость тебя погубит!      

– Гордость! –   воскликнула Лелия, почувствовав, что задели ее самое больное место. – И ты   еще смеешь говорить об этом, погибшее создание! Кто из нас двоих безнадежнее   заблудился в этой пустыне, ты или я?      

– Не   знаю, Лелия, – печально сказала куртизанка. – Мне было хорошо в этой   жизни, я еще молода, еще красива. Я много выстрадала, но я еще не сказала «О   господи, довольно!». Тогда как ты, Лелия…      

– Ты   права, – удрученно ответила Лелия, – я все исчерпала.      

– Все,   кроме наслаждения! – воскликнула Пульхерия, расхохотавшись смехом   вакханки, от которого она вся вдруг переменилась.      

Лелия   задрожала и невольно отпрянула, потом она все же снова кинулась к сестре и   взяла ее за руку.      

– А   ты, сестра, – вскричала она, – ты-то вкусила наслаждение? Ты-то не   исчерпала его? Значит, ты все еще женщина, все еще живая? Открой же мне свою   тайну, дай мне твое счастье, раз оно у тебя есть!      

– Счастья   у меня нет, – ответила Пульхерия. – Я не искала его. Я не жила   иллюзиями, как ты. Я не просила у жизни больше, чем она могла мне дать. Я   ограничила свои притязания умением радоваться тому, что есть. Я употребила мои   добродетели на то, чтобы не презирать эту жизнь, мою мудрость – на то, чтобы не   желать ничего большего. Литургию мою написал Анакреон. За образец я взяла   античность, божествами моими стали обнаженные греческие богини. Я переношу все   то зло, которое несет нам наша неумеренная цивилизация. Но для того, чтобы уберечь   себя от отчаяния, у меня есть религия наслаждения. Лелия, как ты смотришь на   меня, как жадно ты меня слушаешь! Значит, я уже не внушаю тебе больше ужаса! Я   уже не та тупая и низкая тварь, от которой ты с таким омерзением отвернулась!      

– Я   никогда не презирала тебя, сестра. Я тебя жалела. А сейчас вот я   поражаюсь, – оказывается, тебя не приходится жалеть. Сказать ли тебе, что   меня это радует?      

– Лицемерные   спиритуалисты, – сказала Пульхерия, – вы всякий раз боитесь признать   те радости, которых сами не разделяете! О, теперь ты плачешь? Ты опускаешь   голову, моя бедная сестра! Теперь ты согнута и надломлена под тяжестью судьбы,   которую себе избрала! Кто в этом виноват? Пусть хоть этот урок послужит тебе на   пользу. Вспомни о наших ссорах, о наших распрях и о нашей разлуке; мы обе   предсказали друг другу погибель.      

– Увы,   я предсказывала тебе презрение мужчин, Пульхерия, предсказывала, что они бросят   тебя, что тебя ждет ужасная старость… Предсказание это еще не исполнилось,   благодарение богу, ты все еще красива и молода. Но разве ты еще не   почувствовала, как стыд жжет тебя каленым железом? Разве ты не слышишь, как эта   жадная и праздная толпа, которая ищет тебя сейчас, чтобы удовлетворить свое   ненасытное любопытство, разве ты не слышишь, как она ревет словно   отвратительное чудовище? Разве ты не чувствуешь ее горячего дыхания, которое   преследует тебя своим мерзким запахом? Послушай, она зовет тебя, она требует   тебя, как свою добычу, ты куртизанка, ты принадлежишь ей! О, если она ворвется   сюда, не говори ей, что ты моя сестра! Что, если она решит, что мы с тобой   одно? Что, если она схватит и меня своими грязными лапами? Бедная Пульхерия,   вот твой господин, вот твой бог, вот твой возлюбленный! Эта толпа, да, вся эта   толпа! Ты наслаждалась в их объятиях; ты видишь, бедная сестра моя, что ты еще   грязнее, чем пыль у них под ногами!      

– Я   это знаю, – сказала куртизанка, проводя рукою по своему непроницаемому   лицу, словно для того, чтобы согнать с него налетевшую тень, – я призвана   не считать это стыдом; в этом мое призвание, моя сила, так же, как твоя, –   в том, чтобы его избежать. В этом моя мудрость, говорю тебе, и она ведет меня к   моей цели, она преодолевает препятствия, она справляется со страхами, которые   являются вновь и вновь, а в награду за эту борьбу мне дано наслаждение. Это мой   луч солнца после грозы, это заколдованный остров, на который меня выбрасывает   буря, и если я и бываю унижена, я, во всяком случае, не кажусь смешной. Быть   бесполезной, Лелия, – это быть смешной. Это хуже, чем заниматься постыдным   делом: быть ничем во вселенной позорнее, чем удовлетворять самые низменные   потребности.      

– Может   быть, – мрачно сказала Лелия.      

– К   тому же, – продолжала куртизанка, – какое значение имеет стыд для   действительно сильной души? Знаешь, Лелия, что власть людского мнения, перед   которой раболепствует все так называемые честные люди, знаешь ты, что с ним   считаются только слабые, что надо быть сильным, чтобы ему противопоставить   себя? Можно ли назвать добродетелью эгоистический расчет, который так легко   бывает осуществить и в котором все тебя воодушевляет и возбуждает? Можно ли   сравнить труды, страдания и героизм матери семейства и проститутки? Неужели ты   думаешь, что, когда обеим приходится бороться с жизнью, большей славы   заслуживает та, на чью долю выпадает меньше тягот?      

Но что я   вижу, Лелия! Ты больше не дрожишь от моих слов, как бывало когда-то? Ты ничего   мне не отвечаешь? Молчание твое ужасно, Лелия: значит, ты превратилась в ничто!   Ты исчезаешь, как набежавшая волна, как имя, начертанное на песке? Твоя   благородная кровь больше не возмущается ересями разврата, непотребством   материального мира? Пробудись, Лелия, защищай добродетель, если ты хочешь   убедить меня, что нечто такое действительно существует!      

– Говори,   говори, – отвечала Лелия мрачным голосом. – Я слушаю тебя.      

– В   конце концов какой же удел назначил нам господь на земле? – продолжала   Пульхерия. – Жить, не так ли? Чего требует от нас общество? Не воровать.   Общество устроено так, что многие не имеют другого средства к существованию,   как заниматься ремеслом, которое оно само узаконило и оно же заклеймило   позорным словом – порок. Знаешь ты, из какой стали надо отлить несчастную   женщину, чтобы у нее хватило сил жить этим ремеслом? Сколько оскорблений сыплется   на ее голову в уплату за слабости, которые она подглядела, и за скотское   вожделение, которое она насытила? Под какой горой несправедливостей и позора ей   приходится спать, ходить, быть любовницей, куртизанкой и матерью – три женских   участи, которых ни одной женщине не избежать, как бы она себя ни продавала, на   рынке ли проституток или с помощью брачного контракта. О сестра моя! Насколько   же существа, обесчещенные публично и несправедливо, вправе презирать толпу,   которая сначала вымажет их грязью своей любви, а потом начинает их проклинать!   Видишь ли, если существуют небо и ад, небо уготовано для тех, кто больше всего   страдал и кто на ложе страдания нашел в себе силы раз-другой радостно улыбнуться   и благословить бога; ад – для тех, кому досталась лучшая доля жизни и которые   не умели ее оценить. Куртизанка Цинцолина среди всех ужасов своего падения в   обществе, оставаясь верной наслаждению, признает бога; аскетка Лелия, ведущая   суровую и всеми чтимую жизнь, закрывши глаза, готова отрицать все благодеяния   жизни и отречься от бога.      

– Увы,   ты обвиняешь меня, Пульхерия, но ты не знаешь, от меня ли зависит выбор жизненного   пути. Знаешь ли ты, как сложилась моя судьба с тех пор, как мы с тобой   расстались?      

– Я   знаю, что говорят о тебе люди, – отвечала куртизанка, – я вижу   только, что как женщина ты живешь загадочной жизнью. Я знаю, что ты ходила,   окутанная тайной и какой-то поэтической аффектацией, и я улыбалась от жалости,   думая об этой лицемерной добродетели, состоящей в том, чтобы кичиться своим   бессилием или страхом.      

– Унижай   меня, – ответила Лелия, – сейчас у меня так мало веры в себя, что мне   нечем себя оправдать; но, может быть, тебе захочется выслушать рассказ об этой   жизни, такой иссушенной и бледной и вместе с тем такой долгой и такой горькой?   Ты мне скажешь потом, есть ли средство излечить такие застарелые страдания,   такие глубокие разочарования.      

– Я   слушаю, – ответила Пульхерия, опершись своей пухлой белой рукой о подножие   мраморной нимфы, которая жеманно улыбалась им из-за темных ветвей. –   Говори, сестра моя, расскажи мне все горести твоей жизни, но сначала позволь   мне сказать, что я знаю их все заранее; когда, бледная и хрупкая, как сильфида,   ты шла по нашим лесам, опираясь на мою руку, приглядываясь к полету птиц, к   оттенкам цветов, к меняющимся очертаниям облаков, равнодушная к взглядам   молодых охотников, которые проходили мимо и следили за нами из-за деревьев, я тогда   уже хорошо знала, Лелия, что молодость твоя пройдет в погоне за иллюзиями и в   пренебрежении к подлинным благам жизни. Помнишь бесконечные прогулки, которые   мы совершали с тобою в родных полях, и долгие вечера, когда мы погружались в   мечты, облокотившись на золоченую балюстраду террасы; ты смотрела тогда на   светлые звезды над холмами, я – на запыленных всадников, спускавшихся по   тропинке.      

– Помню   все хорошо, – ответила Лелия. – Ты внимательно следила за всеми   путниками, исчезавшими в дымке заката. Ты уже едва могла различить, как они выглядят   и как одеты; но ты возгоралась к каждому из них презрением или симпатией, в   зависимости от того, как он спускался по долине – осмотрительно или смело. Ты   безжалостно смеялась над осторожным всадником, который спешивался, чтобы вести   под уздцы ленивого или ненадежного коня. Ты издали махала рукой тому, кто   твердым и уверенным шагом справлялся с опасностями крутого спуска. Помнится,   как-то раз я строго тебя попеняла за то, что в порыве восторга ты стала махать   платком, чтобы воодушевить молодого безумца, который помчался во весь опор и   два или три раза, напрягши все силы, едва мог сдержать своего коня у самого   края обрыва.      

– Однако   он не мог ни видеть, ни слышать меня, – ответила Пульхерия. – Ты была   дикаркой тебя возмущал тот интерес, который я проявляла к мужчине ты была чутка   только к неуловимым красотам природы – к звуку, к цвету, и никогда не   чувствовала формы, отчетливой и ощутимой. Ты проливала слезы слыша, как кто-то   поет вдалеке. Но как только босоногий пастух появлялся на вершине холма, ты с   отвращением отводила взгляд; с этой минуты ты уже не слушала его больше и все   очарование песни для тебя пропадало. Словом, всякая реальность оскорбляла твою   чересчур впечатлительную натуру и разрушала твой идеал, к которому ты была чересчур   требовательна. Не правда ли, Лелия?      

– Это   верно, сестра, мы были непохожи друг на друга. Ты была умнее и ласковее, чем я;   ты жила только для того, чтобы наслаждаться жизнью. Я же, более честолюбивая и,   должно быть, менее покорная богу, жила только ради своих желаний. Помнишь   летний день, знойный и душный, когда мы решили с тобой отдохнуть в долине под   кедрами, у берега ручейка, в этом таинственном и темном убежище, где журчанье   воды, падавшей со скалы на скалу, смешивалось с грустным стрекотанием цикад? Мы   улеглись на траву, и долго глядели сквозь ветви деревьев на раскаленное небо, а   потом незаметно уснули крепким, беспробудным сном. Проснулись мы в объятиях   друг друга и даже не почувствовали, что спали.      

– Спали?   И верно ведь, – сказала Пульхерия, – мы мирно спали на мягкой и   теплой траве. От кедров струился удивительный аромат, и южный ветер касался   наших влажных лиц своим горячим крылом. До того дня я жила беззаботно и   счастливо, каждый день моей жизни я встречала как новое благодеяние. Иногда   кровь во мне вскипала от бурных и глубоких волнений. Какой-то незнакомый мне   пыл овладевал вдруг моим воображением, все краски природы становились ярче, в   груди я ощущала трепет молодости, еще более живой и веселой, а когда я глядела   на себя в эти минуты в зеркало, мне казалось, что я становлюсь еще румяней, еще   красивей. Мне хотелось тогда поцеловать свое изображение в зеркале, я любила   его до безумия. Я начинала тогда смеяться и быстрее и легче бежала среди цветов   по траве – я совсем не представляла себе в те времена, что такое страдание. Я   не ломала себе голову, как ты, чтобы что-то разгадать, я находила, потому что я   не искала.      

В тот   день мне, до того счастливой и спокойной, приснился страшный, безумный, невероятный   сон, раскрывший мне тайну, до тех пор для меня недосягаемую, перед которой я   почтительно благоговела. О сестра моя, можно ли после этого отрицать влияние   неба! Можно ли отрицать святость наслаждения! Если бы тебе был послан такой   сон, такое вот экстатическое видение, ты бы сказала, что это ангел, посланный   богом, явился приобщить тебя к священным тайнам человеческой жизни. Мне просто   приснился черноволосый мужчина, склонившийся надо мной, чтобы коснуться моих   губ своими горячими алыми губами; и я проснулась потрясенная, вся дрожа от   счастья, такого, какого я раньше себе не могла и представить. Я смотрела вокруг   себя: отблески солнца были рассыпаны по лесу; воздух был нежен и чист;   великолепные кедры вздымали свои длинные, раскидистые ветви, похожие на   поднятые к небу гигантские руки. Тогда я посмотрела на тебя. О сестра моя, как   ты была хороша! До этого я никогда не видела тебя такой.      

Упоенная   своим девическим тщеславием, я не могла налюбоваться собой. Мне казалось, что я   красивее тебя, оттого что у меня румяные щеки, круглые плечи и золотистые   волосы. Но в эту минуту другое существо стало для меня воплощением красоты, я   уже любила не одну себя: у меня была потребность найти где-то вовне предмет   восхищения и любви. Я тихо приподнялась и посмотрела на тебя с необычным   любопытством и со странным удовольствием. Твои густые черные волосы прилипали   ко лбу, и их смятые локоны вились, как будто чувство жизни скрутило их на твоей   шее, казавшейся бархатной от заволакивавшей ее тени и мерцавших кое-где капелек   пота. Я погладила ее: мне показалось, что твои волосы обвивают мои пальцы и притягивают   к себе. Твоя тонкая белая сорочка, не застегнутая на груди, обнаружила   загорелую кожу, еще более темную, чем обычно; твои длинные ресницы, отяжелевшие   от сна, отчетливо выделялись на щеках, которые тогда были румянее, чем теперь.      

О, ты   была красива, Лелия, но совсем иной красотой, чем я, и это странным образом   меня волновало. Руки твои, более тонкие, чем у меня, были покрыты едва заметным   черным пушком, который, заботясь о своей красоте, ты потом искусно удалила.   Ноги свои, такие красивые, ты опустила в ручей, и на них были видны длинные   голубые прожилки. Когда ты дышала, грудь твоя поднималась так мерно, что можно   было ощутить в ней покой и силу. И во всех твоих чертах, в твоей позе, в формах   твоего тела, более определенных, чем у меня, в более темной окраске кожи и   особенно в гордом и холодном выражении твоего спящего лица было что-то такое   мужественное и сильное, что я с трудом узнавала тебя. Мне казалось, что ты   походила тогда на черноволосого красавца-юношу, о котором я только что мечтала,   и я, все дрожа, поцеловала твою руку. В эту минуту ты открыла глаза, и когда ты   взглянула на меня, я испытала какой-то неведомый мне дотоле стыд, я   отвернулась, как будто я совершила что-то дурное. Вместе с тем, Лелия, никакая   нечистая мысль не мелькнула у меня даже на миг. Как же это могло случиться? Я   ничего не знала. Я получила от природы и от бога, нашего творца и учителя, мой   первый урок любви, я впервые ощутила желание… Твой взгляд был насмешлив и   строг. Он, впрочем, и всегда был таким. Но он никогда еще не смущал меня так,   как в эту минуту… Неужели ты не помнишь, как я смутилась тогда, как покраснела?      

– Я   помню даже слово, которое не могла тогда объяснить, – ответила   Лелия. – Ты склонилась вместе со мной над водой и сказала: «Взгляни,   сестра, правда ведь ты красивая?». Я ответила тебе, что не такая красивая, как   ты. «О, гораздо красивее, – продолжала ты. – Ты похожа на мужчину».      

– И   при этих словах ты презрительно пожала плечами, – сказала Пульхерия.      

– И   я не догадалась, – отвечала Лелия, – что в эту минуту уже решилась   твоя судьба, тогда как моей не суждено было никогда решиться.      

– Расскажи   мне о себе, – попросила Пульхерия. – Шум праздника уже совсем далеко;   я слышу, как оркестр снова играет прерванную мелодию; о тебе позабыли, меня   перестали искать. Мы можем немного побыть на свободе. Говори.      

       

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ      

       

На что   нам светлых призраков круженье      

Пред   черною завесой нашей ночи,      

Коль сон   всегда нам пробужденье прочит.      

А явь –   одно желанье без свершенья      

Так   раненый орел крыло волочит      

И к   солнцу взор стремит в изнеможенье      

Альфред   де Мюссе      

       

35      

       

– Я   не стану рассказывать тебе все обстоятельно и подробно, – сказала   Лелия. – Чтобы поведать обо всех событиях, совершившихся в моей жизни,   понадобилось бы столько же дней, сколько я прожила на свете. Но я расскажу тебе   историю несчастного сердца, введенного в заблуждение иллюзорным богатством   своих дарований; сердце это исчерпало себя, прежде чем начало жить, истерзало   себя надеждой и обессилело, может быть, от избытка силы!      

– Именно   от этого ты и становишься до обидного банальной, Лелия, – ответила куртизанка,   безжалостная и грубоватая в своей подсказанной здравым смыслом прямоте. –   Именно этим ты походишь на всех поэтов, которых мне довелось читать. А я ведь   читаю поэтов; я читаю их, чтобы примириться с жизнью, которую они живописуют   такими фальшивыми красками и которая напрасно к ним так добра. Я читаю их,   чтобы узнать, каковы те претенциозные мысли и вопиющие заблуждения, от которых   следует удерживать себя, чтобы оставаться в пределах благоразумия. Я читаю   поэтов, чтобы взять у них все полезное и отбросить все дурное; словом, для   того, чтобы научиться их пышному языку, который стал привычным для нашего века,   и чтобы не позволять себе облекать в его форме те глупости, которые они   превозносят.      

Тебе   надо было бы поступать так же. Тебе, моя Лелия, следовало бы воспользоваться своими   недюжинными способностями, чтобы, окружив вещи поэтическим ореолом, научиться   больше ценить их. Тебе следовало бы употребить твою возвышенную натуру на то,   чтобы наслаждаться благами мира, а не отрицать их; иначе, зачем вся твоя   просвещенность?      

– И   ты права, жестокая, – с горечью ответила Лелия. – Только разве я   всего этого не знаю? Послушай, ты указываешь мне на мою ошибку, на мое горе, на   мою злую судьбу, и сама еще насмехаешься надо мной, когда я тебе жалуюсь. Мне   унизительно и горестно сознавать, что я стала такой тривиальной и заурядной   носительницей страданий целого поколения, болезненного и слабого, а ты   встречаешь меня презрением. Так-то ты утешаешь меня?      

– Прости   меня, meschina[2], –   улыбаясь, сказала легкомысленная Пульхерия, – и продолжай свой рассказ.      

– Сотворил   ли меня господь в день гнева или апатии, в день безумия или ненависти к творениям   рук своих, – сказала Лелия, – этого я не знаю. Есть минуты, когда я   настолько ненавижу себя, что кажусь себе самым хитроумным и самым ужасным   исчадием дьявола. Есть другие – когда я презираю себя до такой степени, что   считаю себя каким-то инертным существом, слепым порождением случая и материи. Я   не знаю, кого винить в моем несчастье, и, когда дух мой бывает охвачен порывами   злобы и возмущения, я больше всего страдаю от страха, что бога нет и что мне   некого поносить. Тогда я начинаю искать его на земле, и на небе, и в аду, то   есть у себя в сердце. Я ищу его, потому что хотела бы упразднить его, проклясть   и повергнуть во прах. Меня возмущает и злит в нем, что он дал мне столько   мужества, чтобы с ним бороться, а сам ушел так далеко; что он вложил в меня   великую силу, чтобы ринуться на него, а сам уж и не знаю где, то ли внизу, то   ли наверху, восседает в своей славе, глухой ко всему. И сколько бы я ни   напрягала мысль, мне его не достичь.      

Однако,   судя по всем приметам, мне предстояла счастливая жизнь. Лоб мой был правильной   формы, глаза мои обещали стать черными и непроницаемыми, какими и должны быть   глаза всякой женщины, свободной и гордой; кровь моя была достаточно горяча, и   ни одна болезнь не наложила на меня своего несправедливого и гибельного   проклятия. Детство мое оставило мне множество на редкость поэтичных   воспоминаний. У меня такое чувство, что укачивали меня руки ангелов и что   таинственные видения заслонили от меня все реальное, прежде чем глаза мои стали   видеть.      

А так   как я становилась красивой, все мне улыбалось – и люди и вещи. Все вокруг меня   превращалось в поэзию и в любовь, и в груди моей день ото дня пробуждалась   способность любить и восхищаться.      

Это была   такая великая, такая драгоценная, такая чудесная сила. Мне казалось, что она исходит   от меня, как некий аромат, такой упоительный, такой пьянящий, что я любовно в   себе ее растила. У меня и в мыслях не было не доверять ей и беречь ее соки,   чтобы подольше наслаждаться ее плодами, – я возбуждала ее, развивала,   питала, как только могла. Как я была тогда безрассудна и сколько горя себе   уготовила!      

Я   исторгала ее из себя всеми порами моего существа; я словно черпала ее из   неиссякаемого источника жизни и разливала на все вокруг. Самый незначительный   предмет, возбуждавший мое уважение, любой пустяк, способный на минуту увлечь,   приводили меня в восторг, опьяняли меня. На поэта я смотрела как на божество,   земля была мне матерью, а звезды – сестрами. Я на коленях благословляла небо,   когда на окне у меня распускались цветы, когда, проснувшись, слышала, как поют   птицы. Восторги мои превращались в экстаз, ощущение счастья доходило до самого   настоящего безумия.      

Так день   ото дня, растя в себе мою силу, возбуждая чувствительность и распространяя ее   сверх всякой меры на небо и землю, я бросала всю мою мысль, всю мою энергию в   зияющую пустоту этой неуловимой вселенной, которая возвращала мне все мои   чувства покалеченными: зрение мое было ослеплено солнцем, желание утомлено   видом моря и тумана над горизонтом, а вера поколеблена таинственной алгеброй   звезд и немотою всего, о чем стосковалась в своих блужданиях моя душа. Поэтому   с самых юных лет способности мои достигли такой полноты, что, для того чтобы   развиваться дальше, им надо было разорвать смертную оболочку.      

Тогда в   жизнь мою вошел один человек, и я его полюбила. Я полюбила его той самой любовью,   какой любила бога, и небо, и солнце, и море. Только тогда я все это разлюбила и   перенесла на него одного весь тот восторг, который испытала перед другими   творениями божества.      

Ты   права, говоря, что поэзия погубила человеческий ум. Она опустошила реальный   мир, такой холодный, такой бедный, такой жалкий перед лицом рожденных ею   сладостных снов. Опьяненная ее безумными обещаниями, убаюканная ее сладостными   иллюзиями, я никогда потом не могла примириться с правдою жизни – Поэзия   пробудила во мне другие способности, огромные, великолепные и такие, что ничему   земному не дано было их насытить. Душа моя слишком тянулась к простору, чтобы   действительность могла найти в ней себе место хотя бы на миг. Каждый день   сталкивал меня с крушением моей судьбы перед лицом моей гордости, с крушением   моей опустошенной гордости перед лицом ее же побед. Это была жестокая борьба и   унизительная победа; ибо по мере того как я презирала все сущее, я стала   испытывать презрение к себе самой, глупому и тщеславному созданию, которое не   умело ничем насладиться из-за того, что хотело всем насладиться сполна.      

Да, это   была большая и жестокая борьба, ибо опьяняя нас, поэзия не говорит нам, что это   обман. Она прикидывается красивой, простой, строгой, как сама истина. Она   переодевается в тысячу разных форм. Она принимает вид человека и ангела, облик   бога. Люди привязываются к этой тени, преследуют ее, обнимают, простираются   перед ней; они думают, что обрели в ней бога и завоевали обетованную землю. Но,   увы, ее недолговечная пышность распадается под пристальным взглядом, и у нищеты   человеческой нет даже рубища, чтобы прикрыть свою наготу. О, тогда человек   начинает плакать и богохульствовать. Он проклинает небо, он требует ответа за   свою обманутую надежду, он думает, что его обокрали, он ложится и хочет смерти.      

А в   самом деле, почему же бог так жестоко его обманывает? Какую славу стяжает себе   сильный тем, что обманывает слабого? Ведь вся поэзия нисходит с неба и есть не   что иное, как инстинктивное ощущение присутствия в нашей жизни божества.   Материализм убивает поэзию, он низводит все до существующих в реальном мире размеров.   Он создает вселенную из одних только сочетаний; религиозная вера наполняет ее   призраками. А разве за своими непроницаемыми покровителями божество само не   смеется над нашим культом и над ангельскими созданиями, которыми окружает его   наш болезненный разум? Увы, все это мрачно и неутешительно.      

– Это   значит, что не следует ни мечтать, ни молиться, – сказала Пульхерия, –   следует довольствоваться тем, что живешь на свете, простодушно верить в   милосердного бога: человеку этого было бы достаточно, будь у него меньше   тщеславия. Но человек хочет изучить этого бога и проверить его творения; он   хочет его узнать, расспросить обо всем, сделать его полезным себе,   ответственным за свои страдания. Он хочет говорить с ним, как равный с равным.   Это твоя гордость придумала поэзию и поместила между землей и небом столько   обманчивых грез. Господь не виноват в твоих несчастьях…      

– Гордость,   вера в себя, – ответила Лелия, – это два разных слова, выражающих   одну и ту же мысль. Это два разных способа рассматривать одно и то же чувство.   Каким именем ни называть его, это как бы дополнение к нашей природе,   краеугольный камень нашего разума. Господь увенчал свое творение этой мыслью,   смутной и скорбной и вместе с тем бесконечно высокой, возвысив нас над другими   живыми существами. Он обрек нас на тревогу и беспокойство. «Вы в силе   превзойдете верблюда, в искусстве бобра, – сказал он нам, – но вы   никогда не удовлетворитесь творениями рук ваших и среди вашего земного рая   будете всегда гнаться за неверным обещанием лучшей доли. Вы поделите меж собою   землю, но вам захочется неба; вы достигнете могущества, но вам придется   страдать».      

– Ну   что же, – сказала Пульхерия, – тогда страдай молча, молись на   коленях, дожидайся блаженства на небе, но смирись перед злом на земле.   Переносить страдания, посланные творцом – этим еще не исчерпывается   предназначение человека: страдание это надо принять. Беспрерывно кричать и   проклинать свое ярмо еще не значит нести его. Ты отлично знаешь, что недостаточно   ощутить вкус горечи, надо выпить чашу до дна. У тебя только один путь к величию   на земле, и ты его презираешь: надо подчиниться, а ты противница всякого   подчинения. Не кажется ли тебе что если назойливо стучаться в обитель ангелов   тебя могут туда не пустить.      

– Ты   права, сестра. Ты рассуждаешь, как Тренмор Ты влюблена в жизнь, и ты так же смирилась,   как этот человек, отторгнутый от жизни. Ты находишь спокойствие в распутстве,   так же как он – в добродетели Но я, у которой нет ни добродетелей, ни пороков я   не знаю, что мне сделать, чтобы вынести скуку жизни Увы, тебе легко   предписывать терпение! Если бы ты как я, оказалась между теми, кто еще живет, и   теми, кого уже нет на свете, ты бы, как и я, поддалась мрачному гневу и тебя бы   тоже мучило ненасытное желание чем-то стать, начать жизнь или покончить с ней…      

– Но   ты же ведь сказала мне, что любила? Любить – это жить вдвоем.      

– Не   зная, на что потратить силу моего ума, я простерла ее у ног идола, созданного   моим же поклонением. Это ведь был человек, такой же, как и все прочие, и когда   я устала лежать простертой, я разбила пьедестал, и мой идол снова стал тем, чем   он действительно был. Но в моем торжественном обожествлении я так высоко его   вознесла, что он стал мне казаться великим, как сам господь бог.      

Это было   самым горьким моим заблуждением, и видишь, какой несчастной оказалась моя   судьба. Случилось так, что я стала жалеть о нем, после того как его потеряла.   Потому что, увы, мне некого было поставить на его место. Все мне казалось   слишком мелким рядом с этим воображаемым колоссом. Дружбу я находила холодной,   религию – лживой, а поэзия умерла для меня вместе с любовью.      

Веря в   эту химеру, я была так счастлива, как только могут быть счастливы люди моего душевного   склада. Я радовалась мощному взлету моих сил. Опьяненная своим заблуждением, я   переживала поистине божественные экстазы. Я погружалась в эту мучительную и   страшную жизнь, которой суждено было сломать меня, а потом поглотить. Это было   состояние невыразимой скорби и радости, отчаяния и прилива энергии. Моей буйной   душе нравилось это грозное качание на волнах, которое бесплодно и безвозвратно   ее истерзало. Покой отпугивал ее, отдых раздражал. Ей нужны были препятствия,   утомление, нужно было испытывать мучительную ревность, прощать жестокие обиды,   вершить большие дела, переносить большие несчастья. В этом было ее призвание,   ее слава. Будь я мужчиной, я любила бы сражения, запах крови, минуты опасности;   может быть, честолюбивая идея повелевать силой ума, подчинять себе других людей   властным словом улыбнулась бы мне в дни моей молодости. Но я была женщиной, и   знала только одно благородное назначение на земле – любить. Я любила мужественно;   я вынесла все недуги страсти, немой и беззаветной, в борьбе с жизнью общества и   эгоизмом, свойственным сердцу человека. В течение долгих лет я противилась   тому, что должно было погасить ее или охладить. Теперь я без горечи переношу   упреки мужчин и с улыбкой выслушиваю обвинения в бесчувственности, которые они   возводят на мою голову. Я знаю, и господь это тоже знает, что я исполнила мою   задачу, внесла свою долю тягот и мук в великую бездну гнева, в которую беспрерывно   стекают слезы людей, но так и не могут наполнить ее до краев. Я знаю, что   отдала всю мою силу делу самоотвержения, что отреклась от гордости, что   сделалась тенью другой жизни. Да, господи, ты это знаешь! Ты раздавил меня   скипетром своим, и теперь я валяюсь в пыли. Я сбросила с себя свое высокомерие,   когда-то такое неприступное, а теперь такое горестное; я сбросила его давно   перед существом, которое ты послал мне, чтобы я поклонялась ему себе; на горе.   Я хорошо потрудилась, господи, я в молчании пережила мое горе. Когда же ты   примешь меня в обитель отдохновения?      

– Ты   хвастаешь, Лелия; ты трудилась попусту, и меня это не удивляет. Ты хотела   сделать из любви нечто непохожее на то, чем господь позволил ей стать здесь, на   земле. Если я правильно поняла твою беду, ты любила всей силой своего существа,   а тебя недостаточно любили. Как же ты заблуждалась! Неужели ты не знала, что   мужчины грубы, а женщины непостоянны! Эти два существа, такие сходные и вместе   с тем такие различные, устроены так, что постоянно ненавидят друг друга,   ненавидят даже в любви, которая их сближает. Первое чувство, которое овладевает   ими после горячих объятий, – это отвращение или грусть: это высший закон,   против которого ты напрасно будешь восставать. Союз мужчины и женщины по   замыслу провидения должен был стать преходящим; все протестует против вечности   их связи, сама природа их требует обновления.      

– Если   это так, – вскричала Лелия, – то да будет проклята любовь! Или,   вернее, да будет проклята воля божья и предназначение человека! Я ведь   действительно думала, что любовь должна быть другой. У чувства любви,   открывшегося мне в юные годы, было ангельское обличье, и казалось, что ему   суждено было длиться. Оно исходило от самого бога, оно должно было нести в себе   частицу его бессмертия. Перестать любить! Этого я не могла себе даже   представить. Для меня это было все равно, что перестать жить!      

– И,   однако, ты больше уже не любишь, – сказала Пульхерия.      

– Потому   я и мертва! – ответила Лелия.      

– Но   как ты могла допустить, чтобы священный огонь погас? – воскликнула,   куртизанка. – Неужели ты не могла перенести его на другой алтарь?   Переменить любовника не значит еще переменить любовь.      

– Что   же, по-твоему, можно снова разжечь это пламя, когда тот, который его   вдохновлял, дал ему погаснуть? – вскричала Лелия. – И оно будет таким   же ярким и чистым? Что такое любовь? Разве это не культ? А раз это культ, то   разве любимый человек не тот же бог? И если он сам, своей волей, разрушил веру,   которую вдохнул в чью-то душу, то как может эта душа выбрать себе из других   существ другого бога? Она создала себе идеал, и пока она была убеждена, что   нашла воплощенное совершенство в одном из себе подобных, она повергалась перед   ним наземь. Но теперь она знает, что ее идеал не в этом мире. Какое же поклонение,   какую веру может она принести своему новому идолу? Она ведь должна будет   принести ему неполную, ограниченную любовь, чувство конечное идущее от ума,   поддающееся анализу и точному определению. Она поверила в добродетель без   примесей, в ничем не запятнанное сияние. Теперь она знает, что всякая добродетель   легко может пошатнуться, что все высокое имеет свои пределы: ведь то, что было   для нее воплощением высокого и прекрасного, обмануло ее ожидания, предало ее   лучшие мечты. Удастся ли ей простым усилием воли стереть страшное воспоминание,   которое должно послужить ей вечным уроком? В чем найдет она это благодатное   забвение? А если и найдет его, то не будет ли это с ее стороны слепой   доверчивостью, в которой она потом очень скоро раскается? Надо ли, чтобы она   переходила от разочарования к разочарованию до тех пор, пока не истощатся ее   силы и иллюзия благородного идеала не растает в воздухе, столкнувшись с грубыми   страстями действительной жизни. Разве для такого конца господь даровал нам   пылкие стремления и дивные сны?      

– Но   до чего же ты горда, Лелия! – воскликнула пораженная Пульхерия. –   Неужели единственное совершенное создание на всей земле – это ты? Неужели   сердце твое горит таким особенным божественным пламенем, что тебе уже никогда   не встретить другого такого пыла, другой чистоты, столь же незапятнанной как   твоя? Видно, ты нечестивица, если считаешь себя ангелом, посланным страдать   среди людей!      

– Даже   если меня охватит безумная гордость, этого еще будет недостаточно, чтобы я   могла считать себя ангелом. Будь я ангелом, я бы так ясно представляла себе мою   миссию на этом свете, что пожертвовала бы собой для того, чтобы искупить   какой-нибудь оставшийся у меня в памяти грех или чтобы совершить на этой   несчастной земле какое-нибудь доброе дело, поступившись ради этого моей   гордостью и возвестив людям те вечные истины, в которых я была бы убеждена. Но   я слабое, ограниченное существо, я страдаю Глубокое неведение относительно   предыдущего существования тяготеет надо мной с тех пор, как я стала дышать на   этом проклятом свете. Я не знаю, страдаю ли я для того, чтобы смыть печать   первородного греха, запятнавшего одну из моих прошлых жизней, или для того,   чтобы обрести новую жизнь, более чистую и спокойную. У меня есть ощущение   совершенства и любовь к нему. Мне кажется, что, будь у меня достаточно веры, у   меня была бы и сила, чтобы добиться этого совершенства. Но веры мне не хватает,   мой опыт раскрывает мне глаза на мои заблуждения, прошедшее мне неведомо, настоящее   меня оскорбляет, будущее – страшит. Мой идеал – это раздирающий душу кошмар,   это желание, которое меня снедает. Что мне делать с чувством, которого никто не   разделяет, не надеясь, что оно может восторжествовать над печальной   действительностью? Я знаю одного добродетельного человека; мне страшно его   расспрашивать: я боюсь, как бы он не разочаровал меня, признавшись, что для   него добродетель – всего-навсего удовлетворение некой врожденной потребности,   как бы он не поверг меня в отчаяние, потребовав, чтобы я отказалась от всего,   даже от надежды.      

– Так,   выходит, у тебя есть надежда? – сказала Пульхерия, улыбаясь. –   Признайся, Лелия, ты не мертва.      

– Я   пытаюсь полюбить одного поэта, – сказала Лелия. – Я вижу, что у него   есть стремление к идеалу, подобно тому как было оно и у меня, когда я была так   молода. Но я боюсь, что он слишком привержен к земле и к ее мелким заботам, а   они ведь рано или поздно иссушают сердце человека и мешают ему стремиться к   совершенству.      

– Я   слышала, что ты знаешь Вальмарину, – сказала куртизанка. – Люди   думают даже, что ты причастна к таинственным делам этого удивительного   человека. Говорят, он еще не стар, красив и в высокой степени благороден.   Почему ты не любишь его? Или он недостаточно умен? Или он презирает любовь?      

– Ни   то, ни другое, – ответила Лелия, – но он слишком любит добродетель,   чтобы любить женщину; его идеал – это долг. Ему страшно было бы отнять частицу   своей души от человечества и отдать ее одному человеку. Я никогда и не мечтала   его полюбить, потому что великое страдание навсегда убило в нем надежду на   счастье здесь, на земле. Одно время мы, может быть, могли бы с ним соединиться,   понять друг друга и помочь друг другу сохранить священный огонь. Но тогда он   еще не был тем, чем стал сейчас. У меня была вера, а у него ее не было. С тех   пор роли переменились. Теперь у него есть вера, а я потеряла свою.      

– Но   если ты поклоняешься добродетели, то разве ты не можешь, по примеру того, о ком   ты мне только что говорила, отдаться ей так, как удовлетворяют врожденную   потребность? Откажись от любви, наберись мужества творить милосердие.      

– Я   его творю и не нахожу в этом счастья.      

– Понятно,   ты творишь добро из любопытства. Вот оно как! Тогда, выходит, я все же лучше   тебя; самое большое удовольствие для меня – это отдавать полными пригоршнями   беднякам то золото, которое мне расточают богачи.      

– Это   значит, что ты в распутстве своем сохранила больше молодости и простодушия, чем   я – в моем уединении. Мое сердце мертво, твое словно еще не жило. Твоя жизнь –   это вечное детство.      

– И   пусть! Я благодарю за это бога, – сказала Пульхерия. – Ты знала   добродетель и любовь, но у тебя не осталось и следа того, что меня ни разу не   покидало, – доброты!      

– Разумеется,   я пала ниже, – заметила Лелия, – оттого что чересчур вознеслась в   моей гордости. Но сейчас я хотела бы для себя такой добродетели, которую могла   бы понять, а так как стремилась я к добродетели через любовь, я не могу   представить себе, как одна может существовать без другой. Я не могу любить   человечество, ибо оно развратно и подло. Надо бы верить в его прогресс, а я не   могу. Я хотела бы, чтобы чистые сердца, пусть даже немногие, поддержали пламя   небесной любви и чтобы, освободившийся от пут эгоизма и тщеславия, союз душ был   бы прибежищем последних адептов поэтического идеала. Но это не так. Избранные   души, рассеянные на поверхности земли, где все их задевает, отталкивает и   вынуждает уходить в себя, напрасно стали бы искать и звать друг друга. Их союз   не будет освящен человеческими законами, и сама жизнь их не встретит сочувствия   в других человеческих жизнях. Столь печально окончились все попытки жить этой   идеальной жизнью у людей, которые могли бы на глазах у бога слить свои души в   лучшем мире.      

– Значит,   виновато в этом общество, – сказала Пульхерия, которая теперь слушала   Лелию внимательнее.      

– Виноват   в этом бог, который позволяет человечеству так заблуждаться, – ответила Лелия. –   Есть ли у нас хоть один недостаток, в котором повинны только мы? Если не   верить, что мы посланы в этот мир, чтобы пройти через страдания, прежде чем   вкусить великое блаженство, то как смириться с вмешательством провидения в наши   судьбы? Ужели отеческий взгляд опекал человечество в тот день, когда оно   вздумало расколоться надвое и один пол очутился под властью другого? Разве не   дикое вожделение сделало женщину рабой и собственностью мужчины? Какие   инстинкты чистой любви, какие представления о самозабвенной верности могли   воспротивиться этому смертельному удару? Что же еще, кроме силы, может   связывать теперь того, у кого есть право требовать, с тем, у кого нет права   отказать?      

Какие   работы и какие мысли могут у них быть общими или, во всяком случае, одинаково   им приятными? Какой обмен чувств, какое понимание друг друга возможно между   господином и рабой? Даже когда мужчина с величайшей деликатностью пользуется   своими правами, он и тогда относится к своей подруге жизни, как учитель к   девочке-ученице. Но по замыслу самой природы отношения взрослого и ребенка   ограничены и лишь временны. Мужчина не может стать товарищем детских игр, а   дитя не может приобщиться к труду взрослого. К тому же настает время, когда   уроки учителя перестают удовлетворять ученицу, ибо для нее наступает возраст   эмансипации и она, так же как взрослые, предъявляет на все свои права. В любви   двух полов не может быть настоящего единства, ибо женщина играет в ней роль   ребенка, и час эмансипации для нее так никогда и не настает. Какое же это   преступление перед природой – обречь половину человечества на вечное детство!   Бремя первого греха, по иудейской легенде, тяготеет над головою женщины, отсюда   все ее рабство. Но не ей ли было обещано, что она раздавит голову змия. Когда   же это обещание будет исполнено?      

– И   все же мы лучше, чем они! – воскликнула Пульхерия.      

– Мы   лучше их в одном смысле, – сказала Лелия. – Они обрекли на спячку наш   разум, но они не заметили, что, пытаясь погасить в нас божественный светильник,   они вместо этого сосредоточили в сердцах наших бессмертное пламя, тогда как в   их собственных сердцах оно гасло. Они утвердились в обладании наименее   благородной стороною нашей любви и не заметили, что уже потеряли власть над   нами. Они сделали вид, что считают нас неспособными исполнять наши обещания, и   единственное, что они могли, – это обеспечить себя законными наследниками.   У них есть дети, но у них нет жен.      

– Вот   почему их цепи всегда приводили меня в ужас, – вскричала Пульхерия, –   вот почему я не хотела занимать никакого места в их обществе! Не могла я разве   восседать среди их жен, уважать законы и обычаи, соблюдением которых они   кичатся, притвориться, как они, стыдливой, верной, присвоить себе все их   лицемерные добродетели? Не могла я разве удовлетворить все мои прихоти, все мои   страсти, согласись я только носить маску и воспользоваться покровительством   какого-нибудь дурака?      

– А   разве ты стала счастливее оттого, что поступила смелее? – спросила   Лелия. – Если да, то скажи мне это с откровенностью, которую я в тебе   всегда так ценила.      

Охваченная   волнением, Пульхерия не сразу решилась что-то ответить.      

– Нет,   счастливой ты быть не можешь, – сказала Лелия. – Я это знаю лучше,   чем ты сама. Ни безрассудства твои, ни твои победы, ни все твое мотовство не   могут заставить тебя забыться. Напрасно в роскоши и сладострастии ты   соперничаешь с Клеопатрой. У твоих ног нет Антония, и ты отдала бы все свои   наслаждения и все богатства за сердце, глубоко тебя полюбившее. Ибо мне   кажется, что даже такая, как ты сейчас, Пульхерия, ты и лучше и чище всех   мужчин, которые владеют тобой и которые хвастают, подобно любовнику Лаисы, что   ты ими не овладела. Мне кажется, что только потому, что ты женщина, ты иногда,   может быть, еще и любишь и что, уж во всяком случае, попав в объятия человека,   который кажется тебе более благородным, чем остальные, ты жалеешь о том, что не   полюбила. Разве эта нескончаемая комедия любви не трогает тебя иногда, как   тронула бы истинная любовь? Я видела, как великие актеры проливали на сцене   настоящие слезы. Не приходится сомневаться, что воображаемое чувство, которое   они воплощали, напоминает им о любовных страданиях, некогда испытанных ими   самими! Мне кажется, что чем больше человек отдается безумию сладострастия,   которым сердце совсем не затронуто, тем больше он этим возбуждает в себе жажду   любить, которая никогда не может удовлетвориться и день ото дня становится все   более жгучей.      

Пульхерия   принялась хохотать, а потом вдруг закрыла лицо руками и зарыдала.      

– О, –   сказала Лелия, – ты тоже носишь в сердце своем глубокую рану и вынуждена   прятать ее под покровом безумного веселья, как я прячу свою под покровом   высокомерного равнодушия.      

– И   все-таки тебя никто никогда не презирал, – сказала куртизанка. – Это   ты презирала любовь мужчин, считала ее недостойной тебя.      

– Что   касается человека, которого я знала, то я не берусь утверждать, что он был   недостоин моей любви; но он был так непохож на меня, что я никак не могла   принять этих неравных отношений на всю жизнь. Человек этот был умен,   справедлив, великодушен. Мужская красота сочеталась в нем с редкостной   образованностью, с честностью, с тем спокойствием, которое порождается силой, с   терпением и добротой. Не думаю, что мог бы найтись другой, более достойный моей   любви. Такого, как он, мне теперь уже никогда не встретить.      

– Так   чем же он был плох? – спросила Пульхерия.      

– Он   не любил! – ответила Лелия. – Какое могли иметь для меня значение все   его высокие достоинства? Все извлекали из них для себя выгоду, все, только не   я, во всяком случае, я не больше, чем все остальные. И в то время как я   безраздельно отдавала ему всю мою душу, на мою долю доставалась лишь частица   его души. Он воспламенялся ко мне порывами жгучей страсти, которые вскоре   угасали, сменяясь глубоким мраком. Восторги его были горячее моих, казалось,   что в них за несколько мгновений сгорала вся сила любви, которую он накаливал   за долгие дни. В повседневной жизни он был мне другом, нежным и справедливым.   Но мысли его блуждали далеко от меня, и поступки его то и дело увлекали его   туда, где меня не было. Не думай, что я настолько несправедлива к нему, что   хотела приковать его к себе, или настолько нескромна, что следовала за ним по   пятам. Я не знала ревности, ибо сама была неспособна к обману. Я понимала, что   у него есть свои обязанности, и не хотела мешать ему их исполнять. Но я была до   ужаса прозорлива и, сама того не желая, видела, как много ничтожества и тщеты в   делах, которые мужчины считают важными. Мне казалось, что, будь я на его месте,   я внесла бы в эти дела больше порядка, четкости и серьезности. И все же он был   одним из первых среди мужчин. Но я отлично видела, что исполнение общественного   долга для него скорее средство удовлетворить собственное самолюбие, что   последнее значит для него больше и волнует его сильнее, чем светлые услады   чистой любви. Не одно только служение человечеству поглощало его душу и заставляло   биться его сердце, к этому примешивалась и жажда славы. Слава его была чистой и   достойной уважения, он никогда не достигал ее ценою слабости; но он готов был   пожертвовать ради нее моим счастьем и поражался, видя, что окружающее его   сияние меня не пьянит. Что до меня, то я любила его великодушные поступки,   наградою за которые и была эта слава; но награда эта казалась мне смешной,   грубой, поклонение публики в моих глазах только проституировало чувство. Я не   могла примириться с тем, что ласки толпы ему дороже моих и что он не умеет   найти награды более высокой в своем собственном сердце, а тем более в сердце   любимой. Я видела, как он разменивает свой высокий идеал на самую мелкую   монету. Мне казалось, что он поступается вечной жизнью души и что, говоря   проникновенными словами Христа, награду он начинает получать в этой жизни. Моя   любовь была безмерна, а его – ограничена пределами, которых нельзя было   перейти. Он отмерил мне мою долю любви и не понимал, что мог дать мне больше и   что удовлетвориться тем, что получала, я не могла.      

Правда,   как только он в чем-нибудь разочаровывался, он неизменно возвращался ко мне.   Нередко случалось, что он находил мнение людей несправедливым и общество   неблагодарным. Друзья, на которых он больше всего полагался, часто предавали   его, привлеченные какою-нибудь ничтожной выгодой или поддавшись соблазну   тщеславия. Тогда он приходил и плакал у меня на груди и в порыве волнения   переносил на меня всю свою любовь безраздельно. Но это эфемерное счастье только   усугубляло мои страдания. Очень скоро душа эта, такая ленивая или такая   легкомысленная, когда надо было думать о вечной жизни, приходила в смятение   из-за каких-нибудь земных дел. Порывы любви, в которых было больше слепой   страсти, чем подлинной глубины чувств, влекли за собою усталость, потребность в   деятельности, наступало пресыщение нежностью и экстазом. Воспоминания о   политических словопрениях (в наше время самых пустых из всех – могу тебя в этом   уверить) преследовали его даже в моих объятиях. Моя философическая   отчужденность от всего этого пустозвонства раздражала его и оскорбляла. Он   мстил мне, напоминая о том, что я женщина и что я не могу ни подняться до   уровня всех его расчетов, ни понять важность того, что он делает. И отсюда – все   растущая привычка к досаде и к глухому отвращению, перемежающаяся с раскаянием   и новыми излияниями любви, но при малейшем раздоре готовая появиться снова.   Когда он возвращался ко мне, я с горечью замечала, что и в радости его и в   любви было что-то безумное, что, перед тем как погаснуть, душа его, устрашившаяся   ничтожества земной жизни, хотела взметнуться последний раз к небу и вкусить   неизведанное блаженство, дабы исчерпать его и тут же вернуться на землю   холодной и успокоенной. Эти лихорадочные излияния страсти, потерявшие свою   святость среди ссор и обид, раздирали мне душу, так же как и наши бесконечные   расставания. И тогда он жаловался на мою печаль, которую он принимал за охлаждение.   Он воображал, что мозг может еще предаваться радости, когда сердце разбито. Слезы   мои оскорбляли его, и он осмеливался, да простит его бог, упрекать меня в том,   что я его не люблю.      

О, ведь   это он разорвал самую крепкую нить, которой могли связать себя две души! Не желая   считаться с тем, что я стоически сдерживала себя, огромным усилием воли   обуздывала свое страдание, он смотрел как на преступление на мою бледность, на   деланную улыбку, на слезу, невольно скатившуюся с ресниц. Ему казалось   преступлением, что я не такой же ребенок, как он сам, делавший вид, что   обращается со мной как с ребенком. А потом настал день, когда он понял, что я   выше его. Тогда, разъярившись, он обратил свой гнев против всех женщин вообще и   стал проклинать весь наш пол, чтобы быть вправе проклинать и меня. Он упрекнул   меня в недостатках, которые внедряет в нас наша рабская доля, в отсутствии   просвещенности, в которой нам отказывают, и страстей, которые нам запрещают. Он   умудрился даже упрекнуть меня в том, что я так безмерно его люблю, видя в этом   бессмысленное честолюбие, расстройство ума, стремление к власти. И когда он   окончил свои кощунственные речи, я почувствовала наконец, что больше его не   люблю.      

– Как, –   в волнении вскричала Пульхерия, – ты даже не сумела за себя отомстить!   Какая же ты трусиха! Надо было тут же полюбить кого-то другого. Ты бы   излечилась, ты бы забыла.      

– И   снова начала бы такую же жалкую, мучительную жизнь с другим. Странный способ   отмщения!      

– Но   ведь, захваченная своей первой страстью, ты же знала часы опьянения и дни   надежды, ты бы нашла их и потом, полюбив еще раз. А неблагодарный, который   разбил тебе жизнь, смертельно бы страдал, увидев, как ты ожила.      

– А   на что мне были бы его страдания? И неужели бы он мог так легко поверить в мое   новое счастье? Ты думаешь, он не знал, что выпил до конца всю мою жизнь и что   после этой страшной усталости душе моей остается только покой смерти?      

– Нет,   твоя душа не знала этого покоя, Лелия! Ты ведь постоянно страдаешь и стремишься   к счастью и вместе с тем не хочешь его искать; ты и сейчас хотела бы любить.   Что я говорю? Ты все еще любишь, ибо сердце твое терзается. Только любовь твоя   ни на кого не направлена.      

– Увы,   это более чем справедливо, – удрученно сказала Лелия. – Вместе с тем   я все сделала, чтобы погасить в себе самое любовь, я хотела охладить сердце   одиночеством, суровостью, размышлениями. Но я только все больше и больше мучила   себя, не будучи в силах вырвать из груди моей жизнь. Разум мой не стал богаче   оттого, что я старалась что-то отнять у моих чувств, и я скатилась в бездну   сомнений и противоречий. Выслушай же эту печальную историю.      

Я хотела   отдаться целиком этому безнадежному изнеможению. Я ушла от людей. Большой   заброшенный монастырь, наполовину разрушенный грозами революций, стал для меня   верным и надежным убежищем. Монастырь этот был расположен в одном из моих   поместий. Я выбрала себе келью в наименее разрушенной его части. Раньше в ней   жил приор. На стене еще видны были следы гвоздей: верно там висело распятие,   перед которым он обычно молился, – на полу остался след от его колен. В   этой комнате я окружила себя суровыми символами католической веры: песочные   часы, череп и изображения святых мучеников, воздевавших обагренные кровью руки   к творцу. Спала я в гробу. К этим мрачным предметам, твердившим мне, что я   теперь мертва для человеческих страстей, я присоединила и вещи более веселые,   говорившие о любви к поэзии и к природе: книги, музыкальные инструменты и вазы   с цветами.      

Местность   была не очень живописна, но я полюбила ее прежде всего за однообразие, навевавшее   грусть, за безмолвие широких равнин. Я надеялась, что совсем избавлюсь там от   всех порывов чувств, от всех моих неумеренных восторгов. Я жаждала покоя, мне   казалось, что я могу, нисколько не утомляясь, без всякой опасности для себя,   окидывать взором весь этот ровный горизонт, весь этот океан вереска, где только   изредка какой-нибудь высохший дуб, голубоватое болото или бледные песчаные   осыпи вторгались в пустые пространства.      

Я   надеялась также, что в этом полном уединении, в этом бедном и суровом образе   жизни, который я себе создавала, в этом отдалении от всякого шума цивилизации   найду забвение прошлого и перестану тревожиться за грядущее. У меня оставалось   слишком мало сил, чтобы сожалеть, еще меньше, чтобы желать. Мне хотелось   думать, что я умерла и похоронила себя среди этих развалин, для того чтобы   окончательно оледенеть и потом вернуться в мир уже совершенно неуязвимой.      

Я решила   начать со стоицизма телесного, чтобы потом более уверенно перейти к духовному.   До этого я жила в роскоши, теперь я хотела приучить себя совершенно не замечать   всех материальных лишений монашеской жизни. Я отослала всех слуг и решила   пользоваться только услугами одной-единственной женщины, которая бесшумно   скользила по пустынным галереям монастыря и передавала мне через выходившее   туда окошечко пищу и предметы первой необходимости, после чего столь же   бесшумно удалялась, так что я не могла ни видеть ее, ни общаться с ней.      

Я   употребляла самую простую пищу и была вынуждена сама убирать свое жилище и сама   о себе заботиться. Жизнь моя была очень строгой, но я хотела наложить на себя   еще более суровое испытание. Живя в обществе, я привыкла к движению, к   деятельности легкой и непрерывной, позволительной, когда человек богат. Я   любила быструю верховую езду, путешествия, свежий воздух, веселую охоту. Теперь   я решила умертвить свою плоть и остудить горячие мысли добровольным затворничеством.   Воображение мое вновь воздвигало разрушенные стены монастыря. Я окружила   открытый со всех сторон дворик невидимой и незыблемой оградой. Я позволила себе   доходить лишь до определенного места и точно отмерила пространство, которым   должна была себя ограничить на целый год.      

В дни,   когда душевное смятение мое было так велико, что я не могла определить воображаемые   границы, которыми я окружила мою тюрьму, я прибегала к опознавательным знакам.   Я вытаскивала из полуразрушенных стен вросшие в них длинные стебли плюща и   ломоноса и складывала их на землю в тех местах, за пределы которых запрещала   себе ступать. Вслед за тем, окончательно удостоверившись, что теперь уже не   нарушу своего обета, я чувствовала, что крепость моя столь же надежна, как и   Бастилия.      

Некоторое   время я так строго подчинялась этому распорядку, что мне действительно удалось   отдохнуть от былых страданий. В сердце моем воцарилось великое спокойствие, дух   мой умиротворился, безраздельно подчинившись принятому решению. Но случилось   так, что способности мои, восстановленные отдыхом, понемногу пробудились и   властно требовали себе применения. Я хотела совсем подавить дремавшую во мне   силу, но вместо этого ее укрепила; засыпав золой догоравшую искру, я сохранила   ей жизнь, сберегла огонь, достаточный, чтобы вспыхнул пожар, большой пожар   Чувствуя, что оживаю, я испугалась, не сдержала себя воспоминанием о тех решениях,   которые провозгласила на собственной могиле. Следовало направить эти жестокие   усилия на то, чтобы принизить в моих глазах смысл всех вещей, сделать так,   чтобы ни одно внешнее впечатление не могло на меня повлиять. Вместо этого   одиночество и раздумье создали во мне новые чувства и способности, которых я   раньше за собою не знала. Я не стремилась погасить их в самом начале, ибо   думала, что они, может быть, заменят мне те, которые ввели меня в заблуждение.   Я приняла их как благодеяние неба, вместо того чтобы оттолкнуть как новое   наваждение дьявола.      

Поэзия   снова посетила меня. Но эта обманщица, окрасилась теперь в другие цвета,   приняла новые формы, постаралась придать красоту тем предметам, которые я до   сих пор считала бледными и ничтожными. Мне не приходило в голову, что   бездеятельность и безразличие к некоторым сторонам жизни должны были внушить   мне живой интерес к вещам, которых я прежде не замечала. Но именно это со мной   и случилось: строгость жизни, которой я облекла себя, как власяницей, сделалась   мне приятной и сладостной, как мягкая постель. С гордой радостью взирала я на   это пассивное повиновение одной части моего существа и на долгую власть другой,   на это святое отречение материи и на великолепное царство воли, спокойной и   упорной.      

Раньше я   пренебрегала регулярностью в занятиях. Предписав ее себе в моем уединении, я   напрасно обольщалась, думая, что мысли мои потеряют свою силу. Но они окрепли и   стали только стройнее. Обособляясь одна от другой, они принимали более   совершенные формы; проблуждав долгое время в мире смутных представлений, они   развились и стали добираться всякий раз до истоков; привычка и потребность   докапываться до истины преисполнили их удивительной силы. Это было моим самым   большим несчастьем; через поэзию я пришла к скептицизму; через восторженное   приятие жизни – к сомнению. Так систематическое изучение природы привело меня и   к восхвалению бога и к хуле на него. Прежде творения его только восхищали меня;   моя примиренная с жизнью поэзия отшатывалась от всего непомерного, казавшегося   мне отвратительным, или пыталась представить его себе величественным, мрачным и   диким. Чем внимательнее я изучала природу, чем больше присматривалась к разным   ее сторонам, подвергая ее холодному и бесстрастному анализу, тем отчетливее   видела, сколь изобретателен, мудр и всеобъемлющ гений, который сотворил мир. Я   упала перед ним на колени, исполненная горячей веры, и, благословляя создателя   этой новой для меня вселенной, молила его открыться мне еще полнее. Я   продолжала изучать и анализировать, но наука – это пропасть, спускаться в   которую надо с большой осторожностью.      

Когда   после первоначального упоения великолепием красок и форм, из которых состоит   вселенная, я поняла, сколько каждый вид живых существ таит в себе неполноты,   беспомощности и ничтожества; когда я увидела, что у одних красота сочетается со   слабостью, что у других глупость уничтожает преимущества, приносимые силой, что   нет таких, кто мог бы жить спокойной жизнью и вкушать только радости, что все   на своем земном пути должно пройти сквозь страдание и что роковая необходимость   движет этим страшным стечением страданий, меня охватил ужас; я вдруг   почувствовала, что должна отречься от бога, иначе мне придется его возненавидеть.      

Потом я   снова привязалась к нему, присматриваясь к своей собственной силе; я усмотрела   божественное начало в той огромной физической стойкости, которая помогает   животным переносить все жестокости природы, в той огромной гордости, с которой   человек оспаривает безжалостные решения божества, и в том великом смирении, с   которым он их принимает.      

Колеблясь   между верой и неверием, я потеряла покой. По нескольку раз в день я переходила   от нежности к ненависти. Когда человек ступает по краю между отрицанием и   утверждением, когда он думает, что достиг уже мудрости, он ближе всего к   безумию. Вперед его может вести только дальнейшее совершенствование, но оно уже   невозможно, или наитие, но оно не подчиняется мысли и превращается в бред.      

Словом,   я испытала страшные муки, а так как всякое человеческое страдание склонно любоваться   собою и жаловаться, пагубная поэзия снова стала между мной и объектом моего   созерцания. Но поскольку одна из главных способностей поэтического чувства – преувеличение,   горе вокруг меня выросло, а радости вызывали во мне такое волнение, что сами   стали походить на страдание. Страдание же само начало казаться огромным и   страшным, оно разъяло в душе моей бездны, и те поглотили мои напрасные мечты о   мудрости, напрасные надежды на отдых.      

Иногда я   шла взглянуть на закат солнца с полуразрушенной террасы, часть которой еще   сохранилась; огромные изваяния, некогда воздвигавшиеся на католических храмах,   окружали ее и словно поддерживали. Над головой моей эти странные аллегорические   фигуры вытягивали свои почерневшие от времени морды и, казалось, как и я,   склонялись над равниной, молча глядя на потоки воды, на века и на поколения.   Все эти покрытые чешуею драконы, безобразные ящерицы, ужасающие химеры, все эти   эмблемы греха, иллюзии и страдания жили вместе со мною какой-то зловещей,   неподвижной и нерушимой жизнью. Когда красный луч заходящего солнца играл на их   причудливых шершавых телах, мне казалось, что бока у них вздуваются, колючие   плавники раздвигаются, страшные морды корчатся в новых муках. И глядя на то,   как существа эти вросли в огромные каменные глыбы, которых ни рука человека, ни   рука времени не в силах была сломить, я отождествляла себя с этими образами   вечной борьбы страдания и неизбежности, ярости и бессилия.      

Далеко   внизу, под серой угловатой громадой монастыря, расстилалась бескрайняя равнина,   однообразная и унылая. Заходившее солнце озаряло ее отблеском пламени. Когда   оно начинало медленно исчезать за неуловимыми границами горизонта, голубоватая   дымка тумана, слегка окрашенная пурпуром, поднималась к небу, и черная равнина   делалась похожей на огромный саван, разостланный у моих ног; ветер наклонял   гибкие стебли вереска, колыхая их, как воды озера. Чаще всего во всей этой   необычайной шири слышно было только журчание ручейка среди камней, карканье   хищных птиц и жалобные завывания ветра под монастырскими сводами. Изредка   появлялась какая-нибудь отбившаяся от стада корова; она тревожно мычала, ходила   вокруг развалин и дикими глазами озиралась на пустынные, заброшенные земли,   куда она неосмотрительно забрела. Однажды, привлеченный звоном колокольчика,   прямо на монастырский двор забежал деревенский мальчишка – он искал отбившуюся   от стада козу. Я спряталась, чтобы он меня не увидел. В сырых и гулких галереях   монастыря делалось все темнее; пастушонок сначала остановился, должно быть   испугавшись шума собственных шагов, которые эхо разносило под сводами; потом он   пришел в себя и, распевая песенку, пошел туда, где его коза щипала росшие среди   развалин солончаковые растения. Мне было неприятно, что, кроме меня, в этом святилище   появилось еще какое-то живое существо: песок, скрипевший у него под ногами,   эхо, отвечающее на его голос, – все это казалось мне оскорбительным в   храме, которому я втайне от всех возвратила жизнь и где одна, припав к стопам   господа, вновь устремила свои помыслы к небу.      

Весной,   когда дикий дрок покрылся цветами, когда мальвы распространили свой нежный   запах вкруг болот и когда ласточки наполнили движением и шумом воздух вокруг и   самые недоступные высоты башен, природа выглядела величественно и была напоена   ароматами, одуряющими, сладострастными. Далекое мычанье коров и лай собак   всегда почти пробуждали среди развалин эхо, и жаворонок пел по утрам свои   песни, пленительные и нежные как псалмы. Даже стены монастыря преобразились.   Змеиная трава и камнеломка пробивались пышными зелеными пучками сквозь сырые   трещины; желтые левкои наполняли благоуханием церковные нефы, и в заброшенном   саду несколько столетних фруктовых деревьев, переживших это жестокое опустошение,   украсили бело-розовыми почками свои угловатые, изъеденные мхом ветви. Подножия   массивных каменных столбов – и те покрылись ярким и пестрым ковром из   порожденных сыростью микроскопических растений, какие обычно устилают руины и   подземелья.      

Я   изучала тайну жизни всех этих животных и растений и думала, что под влиянием   мысли воображение мое оледенеет. Но природа вновь явилась мне помолодевшей и   похорошевшей и еще раз дала почувствовать свое могущество. Она посмеялась над   моей гордостью и подчинила себе те строптивые способности, которые хотели   служить только науке. Это ошибка – думать, что наука мешает восхищаться   природой и что взор поэта тускнеет, по мере того как взору натуралиста   открываются все более широкие горизонты. Исследование, уничтожающее столько верований,   просвещая, пробуждает также и новые. Изучение открыло мне сокровища и наряду с   этим отняло у меня иллюзии. Сердце мое, нисколько не обедневшее, обновилось.   Великолепие весны, ее ароматы, бодрящее влияние теплого солнца и чистого   воздуха, необъяснимое чувство, которое охватывает человека в то время года,   когда расцветшая земля всеми порами своими источает жизнь и любовь, – все   это повергло меня в новые страдания. Меня снова стала терзать тревога,   вернулись желания, смутные и бессильные. Мне показалось, что я возвращаюсь к жизни,   что могу еще любить. Вторая молодость, более восторженная, чем первая,   заставляла биться мое сердце так, как оно никогда дотоле не билось. Я   испугалась и вместе с тем обрадовалась совершившейся во мне перемене и   отдавалась этому упоительному волнению, не зная, какою я буду, когда проснусь.      

Вскоре   вместе с раздумьем вернулся и страх. Я вспомнила печальные события моей жизни.   Память о прежних несчастьях лишила меня веры в будущее. Все мне казалось   страшным: люди, поступки, вещи и прежде всего я сама. Люди, думала я, не поймут   меня, а их поступки будут без конца меня оскорблять, потому что я никогда не   смогу подняться или опуститься до уровня других людей или их поступков. А потом   меня охватила скука, она навалилась на меня всей своей тяжестью. Мое убежище,   такое суровое, поэтичное и красивое, в иные дни казалось мне страшным. Обет не   покидать его, которым я добровольно себя связала, стал мне казаться какой-то   ужасной обузой. В этом монастыре без ограды и без дверей я испытывала те же   муки, какие доставались на долю пленника-монаха, отделенного от мира решетками   и рвами.      

На эти   переходы от желания к страху, на эту отчаянную борьбу воли против самой себя   уходили все мои силы. По мере того как они возвращались ко мне, я претерпевала   все тяготы и разочарования, которые приносит опыт, не пытаясь, однако, ничего   предпринять. Когда потребность действовать и жить становилась слишком сильной,   я позволяла ей овладевать мною до тех пор, пока эта потребность не истощала   себя сама. Ночи напролет проводила я в безропотной покорности. Лежа на   надгробной плите, я отдавалась во власть беспричинных слез, которые ни к кому   не относились, но проистекали из глубокой скуки опустошенного сердца.      

Часто   гроза с дождем заставала меня у ограды разрушенной часовни. Я считала, что не   должна уходить от нее, и надеялась, что гроза мне принесет облегчение. Иногда   уже брезжил день, а я встречала его разбитая усталостью, вся в грязи, еще более   бледная, чем свет зари, и у меня не было даже сил причесать растрепавшиеся   волосы, по которым струилась вода.      

Часто я   пыталась облегчить свои страдания, крича от боли и гнева. Ночные птицы в испуге   улетали или отвечали мне такими же дикими криками. От звуков их, отдававшихся   от свода к своду, развалины сотрясались, и скатывавшиеся сверху камушки,   казалось, предупреждали меня, что все здание вот-вот обрушится мне на голову.   О, как я хотела тогда, чтобы это случилось! Я начинала кричать еще отчаяннее:   казалось, что стены эти, возвращавшие мне мой собственный голос, который становился   еще более страшным, еще более душераздирающим, населены целыми легионами   проклятых душ, которые торопятся мне ответить и рвутся богохульствовать вместе   со мною.      

Следовавшие   за этими страшными ночами дни были полны какого-то мрачного оцепенения. Мне удавалось   наконец на несколько часов заснуть, но просыпалась я всегда совсем одеревенелой   и потом целый день не могла ни на чем сосредоточиться – все становилось мне   безразлично. В эти минуты жизнь моя походила на жизнь монахов, отупевших от   привычки к повиновению. Сколько-то времени я медленно расхаживала взад и   вперед. Я пела псалмы; их звуки немного успокаивали мои страдания, но я не   могла уяснить себе смысл тех слов, которые были у меня на устах. Я старалась   развлечь себя тем, что на подступах к этим суровым стенам разводила цветы.   Земля была там смешана с мелкой известью и песком, и корням было где укрепиться.   Я смотрела, как трудится ласточка, и защищала ее гнездо от вторжения воробьев и   синиц. В эти минуты память моя переставала слышать отзвуки человеческих   страстей. У меня вошло в привычку, ни о чем не думая, держаться в границах   своего добровольного заточения, начертанных на песке, и я даже не помышляла их   перейти, как будто за ними кончалась вселенная.      

Бывали у   меня и дни покоя и разумного отношения к жизни. Христианская религия, для   которой я избрала формы, соответствующие моему пониманию и моим потребностям,   вливала мне в душу благодатную нежность и, подобно целительному бальзаму,   врачевала раны моей души. По сути дела, я никогда особенно не старалась понять,   действительно ли божественное начало, в разной степени присущее душе человека,   давало людям право называться пророками, полубогами, спасителями. Вакх, Моисей,   Конфуций, Магомет, Лютер осуществляли великие миссии на земле и до основания   потрясли человеческий дух, определив его развитие на много столетий. Были ли похожи   на нас эти люди, которые и сейчас помогают нам думать, помогают жить? Не были   ли это колоссы, чья духовная мощь перестроила целые общества, существами более   совершенными, чистыми и возвышенными, чем мы? Если мы не отрицаем существование   бога и божественного начала в людях мыслящих, то вправе ли мы отрицать самые   прекрасные его творения или пренебрегать ими? Неужели того, кто прожил жизнь   без слабости и без греха, того, кто изрек людям евангельские истины и на долгие   века переделал духовный мир человека, – неужели и в самом деле его нельзя   признать сыном божьим?      

Господь   попеременно посылает нам сильных людей, творящих зло, и других, таких же   сильных, призвание которых творить добро. Высшая воля, управляющая вселенной,   когда ей бывает угодно толкнуть человеческий дух вперед или назад на какой-то   части земного шара, может, не дожидаясь размеренного шага веков и медленного   действия природных причин, произвести эти внезапные перемены с помощью руки или   слова человека, для этой цели сотворенного ею.      

Так   Иисус босыми и пыльными ногами топчет золотую диадему фарисеев; так он   разбивает скрижали старого закона и возвещает будущим векам великий закон   спиритуализма, необходимый, чтобы возродить ослабевшие народы; так он   поднимается, подобно гиганту, в истории человечества, и делит эту историю на   два царства: царство чувства и царство мысли; так он уничтожает своей   непреклонной десницей всю животную силу человека и открывает его духу новый   путь, огромный, непостижимый, может быть вечный. Разве, если вы верите в бога,   вы не станете на колени и не скажете: «Се есть слово, которое было с богом с   начала веков. Оно явилось от бога, к богу оно и вернется; оно с ним навеки, оно   воссядет одесную его, ибо оно искупило людей»? Господь, который с неба послал   Иисуса; Иисус, который был богом на земле, и дух святой, который был в Иисусе и   заполнил пространство между Иисусом и богом, не есть ли это троица, простая,   неделимая, необходимая для существования Христа и его царства? Разве каждый человек,   который верит и молится, каждый человек, которого вера воссоединяет с богом, не   является бледным отражением этой таинственной троицы, которое становится тем   отчетливее, чем лучше человек постигает дух святой? Душа, порыв души,   направленный к неизвестной цели, и таинственная цель этого высшего порыва – разве   это не бог, явившийся в трех разных своих ипостасях: в силе, борьбе и победе?      

Этот   тройственный символ божества, наметившийся в человечестве, однажды нашел свое   идеальное воплощение в Иисусе, боге отце и святом духе, которого католическая   церковь изображает в виде голубя, чтобы подчеркнуть, что любовь – это душа   вселенной.      

– Эти   мистические аллегории мне смешны, – сказала Пульхерия. – Вот какие   вы, избранные души, чистые существа! Вам надо увидеть и истолковать великую   книгу откровения; вам надо подвергнуть священное слово толкованиям вашей гордой   философии. А когда с помощью всяческих изощрений вы сумеете навязать угодный   вам смысл божественным таинствам, тогда вы соглашаетесь преклониться перед   новой верой, вы же ведь сами объяснили и переделали ее так, как вам   заблагорассудилось. Выходит, вы преклоняетесь перед своим собственным созданием.   Согласись, что это так, Лелия!      

– Я   не стану этого отрицать, сестра моя. Но какое это имеет значение, если на этом   зиждется наша вера и наша надежда? Счастливы те, кто может подчиниться букве   без помощи разума! Счастливы чувствительные и безумные мечтатели, которые   заставляют мятежный дух подчиниться букве! Что до меня, то в обрядах и эмблемах   этого культа я видела высокую поэзию и источник умиления. Форма и пропорции   католических храмов, несколько театральное убранство алтарей, великолепие   священников, пение, ароматы, минуты сосредоточенного молчания, все эти древние   красоты, отразившие языческие нравы, среди которых родилась церковь, повергали   меня в благоговейный восторг всякий раз, когда я бывала настроена непредвзято.      

Монастырь,   где я жила, был совершенно разрушен и опустошен. Но однажды, бродя среди   развалин, я наткнулась на вход в подземелье; скрытый под обломками, он   сохранился от ударов, которые время всеобщего безумия и разрухи нанесло этим   стенам. Расчистив себе дорогу среди обломков и колючек, я смогла спуститься   вниз по узенькой темной лестнице; вела она в подземную часовню, очень тонко   отделанную и хорошо сохранившуюся.      

Свод   часовни был так крепко сложен, что выдержал огромную тяжесть нагромоздившихся   на него камней. Сырость пощадила фрески на стенах; на скамеечке резного дуба в   полумраке можно было различить черную рясу, казалось, вчера только позабытую   здесь священником. Я подошла ближе и наклонилась, чтобы взглянуть на нее: тут я   увидела под складками бумажной и шерстяной ткани формы коленопреклоненного   человека; голова, которую он опустил на сложенные руки, была скрыта черным   капюшоном; казалось, он был погружен в очень глубокое, проникновенное раздумье.   Пораженная суеверным страхом, я подалась назад и в нерешительности застыла на   месте. Вырвавшийся из открытой двери воздух колыхнул запыленную рясу, и недвижимая   фигура будто зашевелилась; у меня было такое чувство, что вот-вот она встанет.      

Возможно   ли это, чтобы один человек мог пережить резню, жертвами которой пали все его   братья, чтобы он мог просуществовать тридцать лет в этом строгом мученическом   заточении, в этом глубоком подземелье, о котором я ничего не знала? На какое-то   мгновение я этому поверила и, боясь прервать его сосредоточенное раздумье,   стояла неподвижно, проникшись уважением, подбирая слова, с которыми должна буду   к нему обратиться, и вместе с тем готовая уйти, так и не осмелившись их   произнести. Но по мере того как глаза мои стали привыкать к темноте, я разглядела,   что дряблые складки материи свисают с острых, угловатых боков. Я разгадала представшую   моим глазам тайну и почтительно коснулась рукою этих мощей. Едва только я дотронулась   до капюшона, как он свалился, подняв клубы пыли, и рука моя наткнулась на   холодный высохший череп. Как величественно и страшно выглядела голова монаха,   на которой ветер развевал еще пряди седых волос, и борода, которая сплелась с   разъединенными фалангами пальцев скрещенных рук. Такого мне еще никогда не   случалось видеть. Иные подземелья, где от сырости скопляется много селитры,   обладают свойством высушивать тела и сохранять их нетленными в течение долгих   веков. Было обнаружено немало трупов, в силу этих естественных причин уцелевших   от разложения. Желтая и прозрачная, как пергамент, кожа плотно облегает   сморщенные и затвердевшие мускулы. Туго натянутые губы не прикрывают крепких   белых зубов; ресницы словно вдавились в глаза, лишенные блеска и цвета; на   чертах лица – печать суровости и спокойствия, гладкий ровный лоб полон   какого-то мрачного величия, а застывшие члены хранят то положение, в котором их   настигла смерть. Этим печальным мощам присуща какая-то царственность, отрицать   которую невозможно, и порою начинает казаться, что мертвец может еще пробудиться.      

В   останках, которые я видела в эту минуту, было нечто еще более возвышенное, и   причиной этого были сами обстоятельства, которые сопутствовали смерти Этот   монах, умерший без агонии за спокойной молитвой, был окружен в моих глазах   ореолом славы. Что же происходило вокруг, когда он умирал? Может быть, на него   наложили суровую епитимью, за какой-нибудь благородный проступок и он почил in   pace[3],   открыв господу душу, в глубинах подземелья, в то время как его безжалостные   братья пели гимн мертвым над его головой? Это предположение рассеялось, когда я   убедилась, что подземелье ни с какой стороны не было замуровано и что эта   обитель, посвященная служению богу, ничем не напоминала тюрьму. Должно быть,   буря революции застала этого мученика в его убежище. Может быть, услыхав   свирепые крики толпы, он спустился вниз, чтобы уйти от надругательств, или   принял последний удар на ступеньках своего алтаря. Но никаких следов ран   обнаружить было нельзя. В конце концов я пришла к мысли, что, когда под свирепым   натиском победителей обрушилась главная часть здания, монах был лишен   возможности выйти, и ему пришлось умереть смертью весталок. Умер он без   мучений, может быть даже вкусив радость в один из этих ужасных дней, когда   смерть была благодеянием даже для неверующих. Он отдал душу господу, простертый   перед распятием и молясь за своих палачей.      

Эти   мощи, это подземелье, это распятие – все сделалось для меня священным. Под этот   темный, холодный свод я часто приходила, чтобы охладить обуревавшие меня мысли.   Я прикрыла останки монаха новой одеждой. Каждый день я становилась перед ним на   колени. Мучимая своим страданием, я часто начинала громко с ним говорить, как с   товарищем по изгнанию или по несчастью. Я прониклась священной и безумной   любовью к этому мертвецу. Перед ним я исповедовалась, ему я рассказывала все   томления моей души; я просила его быть посредником между мной и небом, чтобы   нас помирить. Он часто являлся мне в снах; я видела, как он проходил мимо моего   ложа, словно некий дух из видений Иова, и слышала, как голосом слабым, будто   дуновение ветерка, он шептал слова, вселявшие в меня страх и надежду.      

В этой   подземной часовне мне полюбилось также большое распятие из белого мрамора; оно   висело в нише и когда-то освещалось светом, проникавшим сквозь окошечко   наверху. Теперь это маленькое окошечко было завалено обломками, но слабые лучи   все же пробирались еще сквозь щели в камнях, беспорядочно нагроможденных   снаружи. Этот слабый, косо падавший свет придавал какую-то особую печаль   бледному лику Христа. Я подолгу смотрела на этот поэтический и скорбный символ.   Есть ли на земле что-либо более трогательное, чем изображение физической муки,   увенчанное просветленной радостью на лице! Что может быть выше этой мысли, что   может быть глубже этой эмблемы; страдающий бог, истекающий кровью, обливающийся   слезами и простирающий руки к небу? Образ муки, водруженной на крест и, как   молитва, как дым кадильниц, окровавленная и обнаженная, возносящаяся к трону   господню! Сияющая надежда, символический крест, на котором покоятся простертые   руки и ноги, перебитые пыткой! Терновый венец, надетый на голову – святилище   разума, – роковые иглы, обуздавшие могущество человека! Я часто призывала   вас, часто падала ниц перед вами. Душа моя распинала себя на этом кресте, она   истекала кровью под этими терниями; она часто боготворила под именем Христа   человеческое страдание, возвышенное надеждой на иной мир; смирение, иными   словами – приятие человеческой жизни; искупление, иначе говоря – мужество в   агонии и просветленность в смерти.      

Вторая   зима прошла менее спокойно, чем первая. То терпеливое смирение, которое сначала   помогало мне в моих стараниях привыкнуть к этой уединенной жизни и всем ее   лишениям, на следующий год меня покинуло. Праздность моя и все раздумья, в   которые я погружалась в течение лета, изменили мое душевное состояние. Я   почувствовала себя более сильной, но вместе с тем сделалась более   раздражительной, более восприимчивой к страданию, переносила его не так   спокойно и вместе с тем не стремилась его избежать. Все испытания, которым я с   великой радостью подвергала себя раньше, становились для меня тягостными. Я   больше не находила в них той сладости, которая когда-то тешила мою гордыню и   придавала мне силы.      

Дни были   такими короткими, что лишали меня возможности предаваться моим грустным   раздумьям на террасе, и, просиживая долгие вечера у себя в келье, я слушала   зловещие завывания ветра. Часто, устав от усилий, которые я делала, чтобы   отдалиться от внешнего мира, не будучи в состоянии приковать свое внимание к   какому-нибудь занятию или дать определенное направление мыслям, я всецело   подпадала под влияние грустившей вокруг природы… Сидя в амбразуре окна, я   смотрела, как луна, медленно поднимается над покрытыми снегом крышами и блестит   на ледяных сосульках, свисающих с каменных орнаментов на монастырских стенах. В   этих холодных, сверкающих ночах была какая-то неизъяснимая, безнадежная скорбь.   Когда ветер стихал, над обителью воцарялась мертвая тишина. Старые тисы   бесшумно стряхивали с себя снег и в тишине, он хлопьями осыпался на их нижние   ветви. Можно было перетрясти все колючие кусты, заполонившие двор, не разбудив   ни одного живого существа, не услышав ни шипенья змеи, ни шороха уползающего   жука.      

В этом   мрачном уединении характер мой изменился: смирение превратилось в апатию,   раздумье – в смятение. Самые отрешенные, сами смутные, самые ужасные мысли,   одна за другой, осаждали мой мозг. Напрасно пыталась я сосредоточиться и начать   жить настоящим. Какой-то страшный призрак будущего являлся мне каждый раз во   сне и терзал меня. Я говорила себе, что у моего будущего должна быть одна   определенная форма, что я должна принять эту форму только после того, как   создам ее сама, и что творить ее надлежит по образу и подобию той, какую я   сотворила себе в настоящем. Но вскоре я обнаружила, что настоящего для меня не   существует, что душа моя совершает напрасные усилия, чтобы заточить себя в этой   тюрьме, что она все время блуждает за ее пределами, что ей нужна вселенная и   что она исчерпает ее всю в первый же день. Я почувствовала наконец, что вся моя   жизнь состоит в том, чтобы беспрерывно возвращаться к утраченным радостям или к   тем, которые все еще возможны. Те же, которых я искала в моем одиночестве,   неизменно от меня ускользали. На дне чаши, как, впрочем, и всюду, я нашла   горький осадок.      

На   исходе знойного лета срок моего обета истек. Приближалось что-то желанное и   вместе с тем страшное, и это ожидание заметно повлияло на здоровье мое и на   рассудок.      

Я   испытывала невероятную потребность в движении. Я горячо призывала жизнь и не думала   о том, что уже слишком много всего пережила и страдаю как раз от избытка жизни.      

– Но   найду ли я хоть что-нибудь в жизни, – спрашивала я себя, – что не   было бы так ничтожно, как все, что я уже испытывала? Есть ли в ней хоть   какие-нибудь радости, которые не обернутся пустотою, хоть какие-нибудь   верования, которые не разлетятся в прах, когда я в них как следует вдумаюсь?   Неужели я буду просить людей помочь мне найти покой, которого я не обрела в   одиночестве? Неужели они могут дать то, в чем мне отказал господь? Если я еще   раз опустошу мое сердце напрасной мечтою, если я покину убежище, в котором   заточила себя, и снова разочаруюсь во всем, то где я потом спасусь от отчаяния?   Какая надежда, религиозная или философская, улыбнется мне или успокоит меня,   когда я сниму все покровы с моих иллюзий, когда у меня в руках будет полное   неопровержимое доказательство моего ничтожества?      

И вместе   с тем, говорила я себе, к чему эта уединенная жизнь, к чему размышления? Разве   среди этих разрушенных могил я меньше страдала, чем среди людской суеты? Что   толку во всей стоической философии, если она способна лишь умножить страдания   человека? Что толку в религии страдания и искупления, если цель ее – искать   страдание вместо того, чтобы его избегать? Разве все это не верх гордости, не   верх безумия? Разве, отказавшись от всех этих изощрений мысли, живя только   радостями, которые приносят им чувства, люди не станут счастливее и выше? Что,   если господь осуждает это мнимое возвеличение человеческого духа и в день   Страшного суда, может быть, заклеймит его своим презрением?      

Раздираемая   этими сомнениями, я искала в книгах поддержки моей ослабевающей воли. Наивная   поэзия древности, сладострастные псалмы Соломона, похотливые пасторали Лонга,   эротическая философия Анакреона казались мне именно благодаря своей прямоте и   откровенности произведениями более религиозными, чем мистические вздохи и   припадки истерического фанатизма святой Терезы. Но чаще всего я увлекалась   книгами аскетического характера, они интересовали меня гораздо больше. Напрасно   старалась я отрешиться от чисто духовных переживаний, связанных с   христианством, – я возвращалась к ним снова и снова. У меня сохранялись   только воспоминания мимолетной юности, – я дрожала, когда пели песнопения   невесты, и улыбалась, когда Дафнис обнимал Хлою. Достаточно было нескольких   мгновений, чтобы израсходовать этот притворный пыл, за которым не стояло   подлинной простоты сердца и который не стал сильнее под лучами палящего солнца   Востока. Я любила читать жития святых, эти чудесные поэмы, эти романы, опасные   тем, что в них человечество выглядит таким великим и сильным, что после этого   становится уже невозможно спускаться на землю и видеть людей такими, какие они   есть. Я любила это глубокое уединение, эти благочестивые страдания, зарождавшиеся   в недоступных взглядам кельях, это высокое самоотречение, эти страшные   искупительные жертвы, эти безумные и вместе с тем великолепные поступки,   которые утешают вас в повседневных бедах и льстят нашей благородной гордости. Я   любила также читать о сладостных и нежных утешениях, которые посылались им   свыше, о сокровенном общении праведника и духа святого в погруженных во мрак   храмах, любила наивную переписку Франциска Сальского и Марии де Шанталь. Но   больше всего мне нравились полные строгой любви и мечтательной метафизики   проникновенные беседы между богом и человеком, между Иисусом в Евхаристии и   неизвестным автором «Подражания Христу».      

Эти   книги были полны размышлений, умиленной нежности и поэзии. Они скрашивали мое   уединение. Они обещали величие в одиночестве, мир в труде, отдохновение духа,   когда тело устало. Я находила в них отблески такого счастья, печать такой   пленительной мудрости, что, когда я читала их, ко мне возвращалась надежда, что   я достигну того же. Я говорила себе, что праведников этих, как и меня,   испытывали сильными искушениями вернуться в мир, но что они перед ними   мужественно устояли. Я говорила себе также, что отречься от моего дела после   двух лет борьбы и победы значило потерять плоды столь больших усилий, оказаться   не столько трусливой, сколько безумной, тогда как, стараясь выполнить однажды   принятое решение, распространяя мой обет на более или менее длительное время,   я, может быть, скоро увижу плоды моего упорства. Вернувшись в общество, я,   может быть, безвозвратно погибну, в то время как, проведя несколько лишних дней   в моем монастыре, я вне всякого сомнения приобщусь к блаженству праведников.      

После   этой долгой борьбы, истощившей мой дух, я впадала в отчаяние и спрашивала себя,   с презрением над собою смеясь, неужели моя жизнь настолько важна, чтобы так ее   защищать и проносить то немногое, что от нее осталось, сквозь столько бурь.      

В этих   колебаниях я и прожила до начала весны. К тому времени, когда срок моего обета   истек, для того, чтобы положить конец моим мукам, я избрала нечто среднее: я   нашла спасение в прострации, которая неизменно сопутствует сильным волнениям, я   оттягивала решение, ожидая, что мои пробудившиеся способности либо толкнут меня   в жизнь, либо прикуют навек к моей келье.      

В самом   деле, новые уколы этой опасной тревоги, причинившей мне уже столько горя, не   замедлили сказаться. Однажды я увидела, что свобода моя ко мне вернулась, что   наконец клятва больше не привязывает меня к богу, что я принадлежу человечеству   и что, может быть, пора уже вернуться к нему, если я не хочу, чтобы сердце мое   и разум окончательно омертвели. Дни полного изнеможения, которых бывало так   много у меня в жизни, вспоминались мне с ужасом, и мне приходилось бороться то   с боязнью впасть в идиотизм, то со страхом сойти с ума.      

Однажды   вечером я почувствовала, что вера моя глубоко поколеблена. От сомнения я перешла   к атеизму. Несколько часов я наслаждалась своей неимоверной гордостью, а потом   с этой высоты скатилась в бездну ужаса и отчаяния. Я почувствовала, что стоит   мне только потерять надежду на небо, единственную, которая помогала мне до сих   пор выносить людей, и я пойду по пути порока и преступления.      

Грянул   гром: это была первая весенняя гроза, одна из тех ранних гроз, которые иногда   неожиданно разражаются в холодные еще апрельские дни. Всякий раз, когда я слышу   гром и вижу, как молния бороздит тучи, охватывающие душу изумление и восторг   возвращают меня к вере. И тут я невольно вздрогнула и, объятая священным   ужасом, по привычке вскричала:      

«Ты   велик, господь, гром лежит у твоих ног, а чело твое извергает молнию!..».      

Гроза   усиливалась. Я вошла к себе в келью, в единственное во всем монастыре защищенное   место. Рано стемнело, дождь лил потоками, ветер, не умолкая, ревел в длинных   коридорах, и бледные вспышки молнии гасли среди туч, разверзавшихся то тут, то   там. И тогда, в уединении своем, в надежном убежище, в суровом, но подлинном   покое, который окружал меня среди хаоса стихий, я ощутила какое-то неизъяснимое   блаженство и стала страстно благодарить за него небо. Ураган вздымал с развалин   облака пыли и мела и осыпал ими дикие кусты вокруг и груды обломков. Он сорвал   обвивавшие стены плющ и хмель, разрушил хрупкое гнездышко, которое ласточка   начала свивать себе под пыльными сводами. Не осталось ни одного цветка, ни   одного молодого листика, который не был бы смят и унесен ураганом. По воздуху   носился облетавший с репейников пух; птицы складывали свои влажные крылья и   укрывались в зарослях; все выглядело печальным, усталым, разбитым. И только я   одна спокойно сидела в тишине, окруженная своими книгами, и время от времени   поглядывала, как тисы отчаянно борются с бурей и как град губит только что   пробудившиеся почки дикой бузины.      

«Такова   моя судьба, – воскликнула я, – тишина и покой в келье, гроза и   разрушение вокруг! Господи, если я разлучусь с тобой, вихрь судьбы унесет меня,   подобно этим листьям. Он сломает меня, как эти молодые деревья. Господи, прими   меня, прими мою любовь, смирение мое, и мои клятвы! Не допусти, чтобы душа моя   еще раз впала в заблуждение и колебалась так между надеждою и неверием! Направь   мой ум на великие и укрепляющие душу мысли, помоги мне порвать навеки с миром   суеты, сделай, чтобы ничто не нарушило моего уединения».      

Я стала   на колени перед распятием и, воодушевленная надеждой, написала на белой стене   слова обета, а потом громко прочла их в ночной тишине:      

«Здесь   женщина, еще молодая и полная жизни, посвящает себя молитве и размышлению и   дает себе в этом торжественную, страшную клятву.      

Она   клянется небом, смертью и совестью никогда не покидать монастыря и провести в   нем остающиеся годы, которые ей суждено прожить на земле».      

После   этого жестокого и странного решения я почувствовала большое спокойствие и уснула,   несмотря на грозу, которая час от часу свирепела.      

На   рассвете я была разбужена страшным шумом; я вскочила с постели и кинулась к   окну. Одна из верхних галерей, которая еще накануне была цела, не устояла перед   силой урагана и обрушилась вместе с окружавшими дворик колоннами и   замечательными скульптурами. Пронесшийся вихрь сокрушил и другие части здания;   меньше чем за четверть часа они превратились в обломки. Казалось, что всем этим   разрушением руководит некая сверхъестественная сила; теперь она приближалась ко   мне: крыша, под которой я лежала, содрогалась, заросшие мхом черепицы срывались   с места, а балки, на которых стояло здание, казалось, колебались и все больше   раскачивали стены при каждом новом порыве бури.      

Конечно,   мне стало страшно, это было какое-то примитивное суеверное чувство. Я подумала,   что господь сокрушает мое жилище, чтобы изгнать меня оттуда, что он отвергает   мой дерзкий обет и заставляет меня возвратиться к людям. И вот я кинулась к   двери, не столько для того, чтобы избежать опасности, сколько для того, чтобы   не ослушаться высшей воли. На пороге я остановилась – меня поразила мысль, куда   более соответствующая моему болезненному возбуждению и романтической   склонности. Мне представилось, что господь, для того чтобы сократить срок моего   изгнания и вознаградить меня за мое смелое решение, посылает мне смерть, но   смерть, достойную героев и праведников. Разве я не поклялась, что умру в этом   монастыре? Разве я вправе убегать отсюда из-за того, что приближается смерть? И   что может быть благороднее, чем похоронить себя вместе со всеми моими   страданиями и надеждой под этими развалинами, которые должны спасти меня от   самой себя и возвратить богу мою душу, очищенную покаянием и молитвой?      

«Приветствую   тебя, посланница небес! – вскричала я. – Раз небо посылает тебя, будь   желанной гостьей, я жду тебя в келье, которая должна в этой жизни стать мне   могилой».      

Я упала   ниц и, погружаясь в экстаз, стала дожидаться своей судьбы.      

Развалинам   монастыря не суждено было выдержать эту бурю. Еще до рассвета ветер сорвал   крышу. Одна из стен обрушилась. Я перестала понимать, где нахожусь.      

Какой-то   священник, которого гроза загнала в эти пустынные места, проходил мимо разрушенных   монастырских стен. Сначала он в испуге отпрянул от них, потом ему показалось,   что сквозь завывания бури слышится человеческий голос. Он отважился пройти по   только что обрушившимся стенам и увидел меня, лежавшую без чувств под   обломками, которые должны были меня похоронить. Порыв сострадания, которое вера   придает даже тем, в ком мало человеколюбия, пробудил в нем неслыханную силу, он   решил во что бы то ни стало спасти мне жизнь. С его стороны это было жестоко.   Он взвалил меня на лошадь и повез через поля и леса. Человека этого звали   Магнус. Он вырвал меня у смерти и снова обрек на страдание.      

С тех   пор как я вернулась в общество, жизнь моя стала еще более несчастной, чем была   прежде. Я не хотела быть ничьей невольницей (любовницей, как говорят сейчас).   Не чувствуя себя связанной ни с одним мужчиной ни корыстью, ни этим   добровольным союзом, я позволила моему тревожному и жадному воображению хватать   все, что встречалось на его пути. Найти счастье стало моей единственной мыслью   и – если уж признаваться до конца, как низко я пала, – единственным   правилом моего поведения, единственной целью, которую поставила себе моя воля.   После того как я, сама того не замечая, допустила, что мои желания стали   устремляться вслед за скользившими мимо тенями, я начала гоняться за этими   тенями во сне, ловить их на лету, настойчиво добиваться от них если не счастья,   то хотя бы нескольких дней душевного волнения. И видя, что никому не ведомая   распущенность моей мысли никак не может поколебать моих строгих правил, я окунулась   в нее, и у меня не было никаких угрызений совести. В воображении своем я   изменяла не только человеку, которого любила; сверх того, я каждый день   изменяла тому, кого мне случалось полюбить накануне. Очень скоро любить так   одного человека мне стало мало, чтобы заполнить душу, всегда жаждавшую и   никогда не насыщавшуюся до конца, и несколько таких призраков могли   существовать для меня одновременно. Я могла полюбить в один и тот же день и в   один и тот же час самозабвенного скрипача, смычком своим повергавшего в трепет   все фибры моей души, и мечтательного философа, терпеливо приобщавшего меня к своим   раздумьям. Я одновременно полюбила актера, который трогал меня до слез, и   поэта, который продиктовал этому актеру запавшие мне в душу слова. Я полюбила   даже художника и скульптора, увидав их произведения и не имея понятия о них   самих. Я могла влюбиться в звучанье голоса, в цвет волос, в костюм; и даже   всего-навсего в портрет человека, умершего много веков тому назад. Чем больше я   поддавалась этим восторженным причудам, тем более они становились частыми,   мимолетными и пустыми. Видит бог, я ни разу ничем не выдала этих чувств! Но к   стыду моему, к ужасу, должна сознаться, что, так легкомысленно используя эти   высокие способности, я истерзала себе душу. Помню, сколько я тратила тогда   духовной энергии, а ведь сейчас память моя не сохранила даже имен тех, которые,   сами того не зная, растаскивали по мелочам сокровища моих чувств.      

Потом от   этого истощения сердце мое иссякло; я была способна только на восторг; и стоило   мне приблизиться к предмету моей иллюзорной любви, как эта любовь тут же   угасала и всякий раз, когда передо мной появлялся некий новый идол, я отдавала   ему предпочтение перед старым.      

Так я и   живу сейчас: я всегда во власти последней прихоти моего больного ума. Но эти   прихоти, сначала такие частые и такие бурные, сделались редкими и вялыми, ибо   восторги мои тоже охладели, и только после долгих дней отупения и отвращения ко   всему мне удается обрести несколько коротких часов, когда я чувствую себя   молодой и силы ко мне возвращаются. Скука разъедает мне жизнь, Пульхерия, скука   меня убивает. Все изживает себя в моих глазах, все уходит. Я видела вблизи   жизнь на всех ее этапах, общество во всех его видах, природу во всей ее   красоте. Что я еще увижу? Когда мне удается чем-то заполнить пропасть одного   дня, я с ужасом спрашиваю себя, чем я заполню день завтрашний. Господи, мне   кажется, что есть еще существа, достойные уважения и всегда способные вызвать к   себе интерес. Но, еще не начав разглядывать их, я уже отказываюсь от этой затеи   – все кажется мне безнадежным, у меня ни на что не хватает сил. Я понимаю,   что недостаточно чувствительна, чтобы оценить людей, недостаточно умна, чтобы   понять все происходящее. Охваченная отчаянием, спокойным и мрачным, я замыкаюсь   в себе и никто не знает, что я страдаю. Тупицы, из которых состоит общество,   спрашивают себя, чего мне недостает; ведь моих богатств могло бы хватить на все   радости жизни, ведь красота моя и та роскошь, в которой я живу, могли бы помочь   мне осуществить мое самое честолюбивое желание. Среди всех этих людей нет ни   одного, чей разум был бы достаточно всеобъемлющ, чтобы понять, какое это   великое несчастье – не быть в состоянии ни к чему привязаться и больше ничего   не хотеть на земле.      

 36      

       

Пульхерия   просидела еще несколько мгновений неподвижно – рассказ Лелии поверг ее в   глубокую задумчивость. Потом вдруг, откинув назад пышные волосы, спадавшие ей   на лоб, как непокорная лошадь встряхивает гривой, прежде чем пуститься вскачь,   она поднялась, охваченная порывом восторженного бесстыдства.      

– Ну   что же, раз это так и именно потому, что это так, надо жить, – вскричала   она. – Увенчаем же себя розами и наполним наши кубки радостью! Пусть   любовь, добродетель и идеал сколько угодно вопят у дверей, подобно призракам   Оссиана, в то время как неустрашимые гости пируют с кубками в руках, вспоминая   их гибель! Притом я всегда была достаточно умна, чтобы заглушить в себе порывы   безрассудной любви. И всякий раз, когда я чувствовала, что мне грозит опасность   полюбить, я спешила большими глотками пить из чаши наслаждений, на дне которой   светится чудесный талисман равнодушия – пресыщение! Неужели же нам всю жизнь   оплакивать романтические ошибки молодости? Чахнуть и сходить живыми в могилу   потому только, что мужчины нас ненавидят? О, будем уж лучше презирать их и   отомстим им за их деспотизм не обманом, а равнодушием. Пусть они пышут гневом и   ревностью! Я до самой смерти буду смеяться над ними. Что до тебя, Лелия, то,   если ты не хочешь этого делать, единственный совет, который я могу тебе   дать, – вернись к уединению, к богу.      

– Мне   поздно уже, Пульхерия, следовать твоему совету. Вера моя колеблется, сердце опустошено.   Для того чтобы гореть божественной любовью, надо быть и моложе и чище – это не   то что гореть какой-либо другой страстью. У меня нет больше сил возвышать душу   до вечного чувства обожания и благодарности. Чаще всего я думаю о боге только   для того, чтобы обвинить его в своих страданиях и упрекнуть в черствости. Если   подчас я и благословляю его, то бывает это тогда, когда я прохожу мимо кладбища   и вспоминаю, что жизнь наша скоротечна.      

– Ты   очень стремительно жила, – ответила Пульхерия. – Знай, Лелия, тебе   надо найти другое употребление твоим способностям, вернуться к уединенной жизни   или искать наслаждений. Выбирай.      

– Я   спустилась с гор Монтевердора. Я пыталась еще раз пережить мои прежние экстазы   и прелесть моих благочестивых раздумий. Но там, как и всюду, я нашла только   скуку.      

– Надо,   чтобы ты была прикована к какому-то обществу, которое уберегло бы тебя от тебя   самой и спасло от собственных размышлений. Надо, чтобы ты подчинилась чужой   воле и чтобы подневольная работа отвлекала тебя от деятельности воображения,   которая тебя непрерывно гложет. Сделайся монахиней.      

– Для   этого нужна целомудренная душа. Я чиста только своим образом жизни. Я была бы   неверной невестой Христа. Притом ты забываешь, что я не святоша. Я не верю, как   женщины этого края, в благотворное влияние четок и спасительную силу   монашеского одеяния. Тех благочестие успокаивает, освежает и усыпляет. У меня   же слишком высокое представление о боге и о том, как надлежит его чтить. Я не   могу служить ему машинально, молиться заранее сочиненными и заученными словами.   Моя слишком страстная религия была бы сочтена за ересь, а если бы у меня отняли   эту экзальтацию, у меня бы ничего не осталось.      

– Ну   что же, – сказала Пульхерия, – если ты не можешь стать монахиней,   стань куртизанкой.      

– Как? –   растерянно спросила Лелия. – У меня же нет никакого чувства.      

– Оно   придет, – ответила Пульхерия, улыбаясь. – Тело – это сила не столь   непокорная, как дух. Оно предназначено на то, чтобы пользоваться благами   материального мира, и с помощью этих же благ человек может управлять им. Бедная   моя мечтательница, примирись с этой скромной частью твоего существа. Не   презирай больше своей красоты, которой поклоняются все мужчины и которая может   еще расцвести, как в былые дни. Не красней, прося у материи радостей, в которых   отказал тебе разум. Ты в этом призналась сама. Ты хорошо знаешь, в чем причина   твоей беды: ты хотела разъединить две силы, которые господь неразрывно слил   воедино…      

– Но,   сестра моя, – ответила Лелия, – разве ты не сделала то же самое?      

– Ничуть.   Я предпочла одну, но вовсе не исключала другую. Неужели ты думаешь, что воображение   останется чуждым стремлениям чувств? Разве любовник, которого ты целуешь, это   не брат, не дитя божье, разделяющее со своей сестрой его благодеяния?   Удивляюсь, Лелия, как это ты, к услугам которой столько поэзии, как это ты не   можешь отыскать множества средств возвысить материю и украсить впечатления   реальной жизни. Я думаю, что тебя удерживает от этого только презрение и что,   если бы ты отказалась от этого несправедливого и безумного чувства, ты жила бы   такой же жизнью, как я. Кто знает? Может быть, если бы ты сама была сильнее,   мужчины возгорелись бы к тебе более сильной страстью. Давай, побежим сейчас   вместе в эти темные аллеи, где то и дело мерцает золото костюмов и порхают   белые перья шляп. Сколько молодых и красивых мужчин, полных любви и силы,   бродят под этими деревьями и ищут наслаждений! Послушай, Лелия, давай подразним   их, и пусть они гонятся за нами. Давай быстро пройдем мимо них, коснемся их   нашими платьями, а потом убежим, как эти вот мотыльки, которые гонятся друг за   другом в лучах света, встречаются, разлучаются и соединяются снова, чтобы   обезумевшими от любви упасть в пламя и найти смерть. Пойдем, говорю тебе, не   бойся, я поведу тебя, я знаю всех этих мужчин. Я соберу вокруг тебя самых   любезных и элегантных. Ты можешь быть с ними высокомерной и жестокой, сколько   тебе угодно, Лелия. Но ты услышишь их обращенные к тебе слова, плечи твои   ощутят их дыхание. Ты, может быть, вздрогнешь, когда с вечерним ветром до твоих   раздутых ноздрей донесется аромат их волос, и, может быть, в этот вечер в тебе   шевельнется любопытство – узнать их жизнь.      

– Увы,   Пульхерия, неужели ты думаешь, что я не узнала ее до конца? Неужели ты не помнишь   того, что я тебе рассказала?      

– Ты   любила этого человека любовью души: ты не могла даже думать о том, чтоб вкусить   с ним настоящее наслаждение. Все очень просто. Надо, чтобы какая-нибудь одна   способность, достигшая самого большего развития, задушила и парализовала все   остальные. Но здесь все будет иначе.      

Куртизанка   увлекла за собою Лелию и, понизив голос, продолжала.      

– Но   сначала, – сказала она, – тебе надо будет переодеться. Ты же не   захочешь трепать в толпе знаменитое имя Лелии, хотя, по правде говоря,   уединение, на которое ты себя обрекла, вызывает со стороны мужчин гораздо более   серьезные нарекания, чем моя веселая жизнь. Но если прослыть заурядной   вакханкой для тебя унизительно, подозрения в таинственных и ужасных страстях,   может быть, и не заденут твоего чувства собственного достоинства. Так вот,   надень домино, такое же как у меня, и воспользуйся тем, что мы похожи друг на   друга, особенно наши голоса – ты сможешь без всякой опасности для себя   отдохнуть от величественной и жалкой роли, которую ты избрала. Пойдем, Лелия.      

Толпа   гостей, спешивших на галерею, чтобы полюбоваться вспышками молнии, разделила   сестер в ту минуту, когда обе выходили из гардеробной, закутавшись в голубые   атласные домино с капюшонами.      

Лелия   была унесена потоком масок. Оказалось, что многие одеты в такой же костюм, как   у нее, и она не стала даже пытаться узнать среди множества незнакомок свою   сестру Пульхерию. Смущенная, испуганная, она почувствовала уже отвращение к   роли, которую собиралась играть, и углубилась в сад, решив доверить судьбе все,   что осталось от ее безотрадной жизни.      

На этот   раз она неожиданно оказалась в той части боскетов, которую предусмотрительный   принц Бамбуччи отвел исключительно для избранных гостей. Это был лабиринт из   зелени, вход в который охранялся самыми опытными распорядителями торжества. Они   были в курсе всех дворцовых интриг, и то и дело из дворца к ним являлись   посланные, передававшие все новые указания о тех, кого следует допустить в это   святилище. Назойливых ревнивцев и мрачных покровителей туда не пускали; только   дамам было разрешено не снимать масок, все из приверженности к приличиям.      

Это был   укромный уголок, убежище, устроенное для друзей, которым досадные обстоятельства   мешали встречаться в другом месте. Там каждый мог чувствовать себя в   безопасности, и все выглядело до крайности благопристойно. Гуляли там группами,   чинно усаживались в круг. Залитые светом аллеи и зеленые залы были полны людей.   Но посвященные отлично знали, по какой тропинке и через какие двери можно было   проникнуть в павильон Афродиты, огромные террасы которого тянулись вдоль берега   моря.      

Едва   только Лелия сделала несколько шагов по этим опасным аллеям, как чей-то голос   прошептал:      

– Вот   Цинцолина, знаменитая Цинцолина.      

В ту же   минуту несколько мужчин в шитых золотом костюмах и украшенных перьями шляпах   кинулись вслед за ней.      

– Цинцолина,   неужели ты не узнаешь нас? Ты что, позабыла старых друзей? Бери же меня под   руку, прекрасная отшельница, и давай отпразднуем еще раз нашу любовь.      

– Нет,   нет, – перебил другой, пытаясь овладеть рукою Лелии. – Не слушай   этого незаконнорожденного пьемонтца. Подойди ко мне, чистокровному   неаполитанцу, помнишь, я ведь один из первых приобщил тебя к тайнам любви.   Неужели ты все позабыла, сладострастно воздыхающая горлица?      

Высокий   испанец резким движением схватил Лелию под руку.      

– Наша   милая Цинцолина всем предпочла меня, сказал он. – В ней, как и во мне,   течет благородная андалузская кровь, и она ни за что на свете не решится   огорчить своего соотечественника, да к тому же еще и идальго.      

– В   Цинцолине течет кровь всех наций, – сказал один немец, – она сказала   это мне в Вене, у себя в будуаре.      

– Tedesco![4] – воскликнул   сицилиец. – Если Цинцолина оскорбит нас и предпочтет тебя всем нам, то вот   кинжал, который за нас отомстит.      

– Давайте   бросим жребий, – вскричал молодой паж. – Цинцолина смешает в моей   шляпе записки с нашими именами.      

– Мое   имя выгравировано на лезвии моей шпаги, – ответил идальго.      

И он с   угрожающим видом выхватил шпагу из ножен.      

Явились   распорядители торжества, и Лелии удалось скрыться. Но долго быть одной ей не   пришлось – некий русский князь остановил ее на аллее.      

– Цинцолина,   что ты тут ищешь? И почему ты одна? Полюби меня на час, и ты получишь   бриллиантовую цепь, царский подарок.      

Лелия   презрительно пожала плечами. Сцену эту видел один французский вельможа.      

– Какие   же эти иностранцы нахалы и грубияны! Можно ли так разговаривать с женщинами?   За кого этот дикарь принимает вас, Цинцолина? Выслушайте меня.      

И он тут   же предложил ей свой дворец, всех своих слуг, свои вина, своих лошадей.      

– Но   вы, должно быть, не очень верите в наслаждение, которое предлагаете, –   сказала Лелия, – раз вы обещаете вдобавок к нему столько соблазнов для   людей жадных. И отвратительны же должно быть ваши объятия, если вы так дорого   за них платите. Где же тут любовь? Где же хотя бы пыл чувства? У одного   грубость, у другого – разврат. Вам нечем привлечь к себе, кроме как силой,   лестью или деньгами. Неужели настоящее наслаждение умерло, неужели цивилизация   совсем его задушила? Неужели античная любовь покинула землю и взлетела к другим   небесам?      

Тут она   откинула капюшон, и, увидав ее лицо, всегда такое высокомерное и серьезное,   толпа расступилась и дерзкие поклонники Пульхерии почтительно склонились перед   Лелией.      

– Ты   уже отказываешься от того, что затеяла? – спросила Пульхерия, схватив ее   за широкий рукав. – Нет, нет, еще рано, Лелия, это не безнадежно: твой час   еще не настал.      

– Мой   час не настанет, – сказала Лелия. – Все это мне не нравится и меня   раздражает. У них холодное дыхание, жесткие волосы, их объятия мертвят, и   сквозь амбру, пропитавшую их одежды, слышны какие-то грубые и острые запахи,   которые мне противны. Когда я среди них, кровь моя успокаивается, мысли   проясняются, воля становится тверже. Мне хочется только сесть и с презрением   смотреть, как они проходят мимо. Что бы ты ни говорила, Пульхерия, женщины –   это не какой-то грубый инструмент, на котором может играть любой: это нежная лира,   которую сначала надо оживить божественным дыханием, а затем уже требовать от   нее гимна любви. Нет нормального существа, которое было бы действительно   неспособно испытывать наслаждение. Но мне думается, что есть немало существ   ненормальных, которые, кроме этого, ничего не знают и от которых мы бы напрасно   стали ждать среди любовных объятий какого-то слова, мысли или чувства   сколько-нибудь похожего на то, о чем я мечтаю в любви. Этот высокий обмен самых   благородных способностей не может, не должен быть сведен к животному чувству.      

– Ну,   так иди же сюда, Лелия. Выслушай молодого человека, которого я только что встретила,   в котором я никак не могу разжечь желания. Может быть, сострадание подействует   на тебя сильнее, чем все остальное.      

Лелия   последовала за сестрой в искусственный грот, слабо освещенный в глубине маленькой   лампой.      

– Постой   тут, – сказала Пульхерия, пряча ее в темном углу, – и посмотри на   этого прекрасного темноволосого юношу. Ты его знаешь?      

– Да,   знаю, – ответила Лелия, – это Стенио. Но что он там делает, в этих   садах и в этом гроте, – ведь, если я не ошибаюсь, это один из подземных   ходов в знаменитый павильон? Это он, поэт Стенио, таинственный Стенио,   влюбленный Стенио?      

– Послушай, –   сказала Пульхерия, – ты увидишь, что он обезумел от любви и что надо его   пожалеть.      

Тут   Пульхерия оставила Лелию в ее убежище и, встав на цыпочки и подкравшись к Стенио,   попыталась его поцеловать.      

– Оставьте   меня, сударыня, – гордо сказал молодой человек, – я не нуждаюсь в   ваших ласках. Я вам сказал, что, когда, обманутый звуками вашего голоса, я   последовал за вами сюда, в этот сад, я искал не вас. Но как только я сорвал с   вас маску, я увидел, что вы всего-навсего куртизанка. Уйдите, сударыня, я не   могу оставаться с вами. Я беден, да к тому же я не хочу наслаждений, за которые   надо платить. Для меня на свете существует только одна женщина – это та, которую   вы позвали. Она здесь! Вы ее знаете?      

– Я   знаю Лелию, это моя сестра, – ответила Пульхерия. – Если вы хотите   последовать за мною под эти темные своды, я проведу вас в такое место, где вы   сможете ее увидать.      

– О,   вы лжете, – сказал молодой человек. – Лелия вам не сестра, и вы не   сможете мне ее показать. Я шел за вами доверчиво, как ребенок, все время   надеясь, что вы мне ее покажете. Но вы обманули меня и теперь возвращаетесь   одна.      

– Дитя!   Стоит мне захотеть, и я отведу тебя к ней. Но только знай, Лелия тебя не любит.   Лелия никогда не вознаградит тебя за твою любовь. Послушай моего совета, ищи   где-нибудь в другом месте радостей, которых ты ждал от нее, и если ты не можешь   отогнать от себя эту иллюзию, так по крайней мере напейся пьяным, когда будешь   проходить мимо источников наслаждения. Завтра ты проснешься, чтобы снова   гнаться за своим призраком. Но по крайней мере занятый этим безумным бегом ты   не будешь страдать от напрасного ожидания и неосуществимой мечты. Ты   насладишься сладостным покоем под сенью пальм, среди дев, и когда ты последуешь   за демоном с огненными крыльями, зовущим тебя из-за туч, ты уже будешь освежен   и утешен нашими возлияниями и нашими ласками. Приди и отдохни у меня на груди,   молодой безумец, ты увидишь, что я не хочу тебя удерживать и усыплять. Я хочу   только помочь тебе в твоем трудном пути, чтобы ты мог более храбро устремиться   вперед – к поэзии и к Лелии.      

– Оставь   меня, оставь меня, – решительно сказал Стенио, – я презираю и   ненавижу тебя. Ты не Лелия, ты не ее сестра, ты даже не ее тень. Я не хочу   ваших наслаждений, они мне не нужны. Только от одной Лелии хотел бы я вкусить   счастье любви. Если она оттолкнет меня, я буду жить один и умру, так и не   испытав его. Я не оскверню в объятиях куртизанки своего сердца – в нем горит   чистая любовь.      

– Пойдем,   Лелия, – сказала Пульхерия, толкая сестру к Стенио, – пойдем,   вознагради верность, достойную рыцарских времен.      

Но в ту   же минуту насмешница, воспользовавшись: темнотою, оставила Лелию позади и   склонилась над Стенио.      

– О   мой поэт, – сказала она, подражая медлительной речи и более целомудренным   движениям Лелии, – верность твоя растрогала меня, и я пришла вознаградить   тебя.      

Тут она   взяла молодого поэта за руку и повела его под темные и холодные своды, которые   кое-где освещались подвешенными под потолком лампами. Стенио дрожал, ему   казалось, что все это он видит во сне. Он был слишком взволнован, чтобы   спросить, куда его ведет Лелия. Он был уверен, что это ее рука, он боялся   проснуться.      

Когда   они дошли до конца подземной галереи, она дернула шелковую сонетку. Дверь открылась   сама собой, словно повинуясь волшебной силе. Они поднялись по лестнице, которая   вела в павильон Афродиты.      

Когда   они проходили тихим коридором, где ковры приглушали шум шагов, Стенио показалось,   что мимо него промелькнула какая-то женщина, одетая как Лелия или как   Пульхерия. Он не обратил на это внимания – ведь Лелия продолжала держать его за   руку – и вошел вместе со своей спутницей в восхитительный будуар. Там она тут   же погасила все свечи, сняла с себя маску и бросила в соседнюю комнату. Потом   она вернулась и села возле Стенио на затканный золотом, шелковый диван, и в ту   же минуту дверь оказалась запертой на замок чьей-то коварной или заботливою   рукой.      

– Стенио, –   сказала она, – вы не послушали меня, ведь я запретила вам искать свидания   со мной раньше чем через месяц, а вы уже снова меня преследуете.      

– Неужели   же вы привели меня сюда для того, чтобы бранить? – сказал он.      

– Неужели   после нашей разлуки, которая показалась мне такой долгой, мне суждено лишь   видеть, что вы сердитесь на меня? Разве не год уже прошел с тех пор, как я вас   покинул? Откуда мне знать счет дням, которые тянутся вдали от вас?      

– Значит,   вы не можете жить без меня, Стенио?      

– Не   могу, я просто сойду с ума. Взгляните, как впали мои щеки, как пламя лихорадки   сожгло мне губы, как бессонница изъела мои глаза и веки. И вы все еще будете   говорить, что это болезнь одного только воображения, вы и теперь еще не видите,   что душа может убить тело?      

– Но   я ведь вовсе не упрекаю вас, дитя мое. Ваша бледность трогательна, она вам к   лицу. И я горжусь тем, что вы устояли перед соблазнами, которые расточала перед   вами моя сестра. Я понимаю, сколько красоты в такой любви, и хочу попытаться,   Стенио, найти счастье в вас. Да, я решилась, я больше ничего не стану искать.   Если что-то и может еще смягчить жизнь, так это чувство, такое как ваше. Я не   заслужила его, но принимаю его с благодарностью. Не говорите больше, что Лелия   бесчувственна. Я люблю вас, Стенио, и вы это хорошо знаете. Только я боролась с   этим чувством, я боялась, что слишком плохо его понимаю и не сумею его   разделить. Но вы много раз говорили мне, что примете любовь, которую я вам могу   предложить, даже если эта любовь будет ниже вашей. Итак, я не стану   противиться, я полагаюсь на доброту господа и на ваше стойкое сердце. Теперь я   почувствовала, что люблю вас. Вы довольны, вы счастливы, Стенио?      

– Да,   да, счастлив! – воскликнул Стенио потрясенный, падая на колени и заливаясь   слезами. – Неужели все это мне не приснилось? Неужели это говорит Лелия?   Это такое счастье, что я все никак не верю.      

– Верьте,   Стенио, и надейтесь. Может быть, господь сжалится над вами и надо мной. Может   быть, он омолодит мое сердце и сделает его достойным вашего. Господь должен   вознаградить вас – ведь вы так чисты, так благочестивы. Призовите на меня один   луч его божественного огня!      

– О,   не говори так, Лелия. Разве ты не во много раз выше меня перед ним? Разве ты не   любила, не страдала дольше, чем я? Будь же счастлива и отдохни наконец от своей   тяжелой доли в моих объятиях. Не изнуряй себя любовью ко мне, не терзай своего   и без того уже замученного сердца опасениями, что ты слишком мало можешь для   меня сделать. О, говорю тебе еще раз, люби меня так, как можешь.      

Лелия   обняла Стенио: она запечатлела на его губах долгий поцелуй, такой пылкий и   страстный, что Стенио вскрикнул от радости:      

– О   Галатея!      

Из   соседнего кабинета донесся легкий шум. Стенио вздрогнул. Лелия не отпускала   его, все крепче сжимая в своих объятиях. Опьяненный любовью и радостью, он   остался лежать у ее ног. Оба долго молчали.      

– Ну   что же, Стенио, – сказала она, выходя из долгого сладостного   забытья, – что ты мне скажешь? Ты уже не так счастлив?      

– Нет,   что ты, мой ангел! – ответил Стенио.      

– Хочешь,   мы покатаемся с тобою в гондоле по заливу? – сказала Лелия, вставая.      

– Как,   уже расстаться? – печально ответил Стенио.      

– Нет,   мы не расстанемся, – сказала она.      

– А   разве вернуться в эту толпу не значит расстаться? Нам так было хорошо здесь!   Жестокая! Тебе всегда хочется перемены впечатлений. Признайся, Лелия, тебе уже   скучно со мной.      

– Неправда,   любимый мой, – ответила Лелия, снова садясь на прежнее место.      

– Раз   так, – сказал он, – то поцелуй меня еще раз.      

Лелия   поцеловала его так же горячо, как и в первый раз. Стенио совсем обезумел от восторга.      

– О,   не отрывай твоих губ! – вскричал он. – Они слаще меда. Это ведь в первый   раз, снизойдя с высоты небес, ты одарила меня неведомым мне дотоле   сладострастьем. Что же с тобою такое сегодня, моя любимая? Какое пламя исходит   из тебя? Какая истома овладевает мною самим? Где я? Какое божество парит над   нашими головами? Почему же ты говорила, что не можешь возбуждать подобных   чувств? Значит, ты просто не хотела – ведь сейчас ты сжигаешь меня, и воздух   вокруг тебя раскален!      

– Значит,   ты любишь меня сегодня больше, чем любил до сих пор? – сказала она.      

– Я   люблю тебя только сегодня, – воскликнул Стенио, – потому что сегодня   моей любви не мешают ни сомненье, ни страх.      

Лелия   снова встала с места.      

– Мне   жаль тебя, – сказала она, и в голосе ее слышалось презрение, – тебе   нужна не душа, а женщина. Не так ли?      

– О, –   воскликнул Стенио, – ради всего святого! Не становись опять насмешливым и   жестоким призраком, который только что уступил место самой красивой, самой   святой, самой любимой из женщин. Верни мне твои ласки, верни мне мое безумие,   верни мне любовницу, которая готова была мне отдаться. Такою ты действительно   достойна моей любви, и я это чувствую. Так не бойся же пасть; ведь это я в   первый раз тебя по-настоящему полюбил. До сих пор я увлекался тобою только в   воображении. Сейчас сердце мое открывается для подлинной нежности, для благодарности,   ибо сейчас ты даруешь мне счастье.      

– Выходит,   любовь духовная для тебя ничего не значит! – мрачно сказала Лелия. –   Скажи еще раз, Стенио, скажи еще раз, что в этом твоя любовь! Тебе больше   ничего от меня не надо? Так вот к какой чудесной и божественной цели вела ваша   страсть, такая поэтичная и такая великая?      

Стенио в   отчаянии кинулся на диван и уткнулся лицом в подушки.      

– О,   ты убьешь меня, – сказал он, рыдая, – ты убьешь меня своим   презрением!..      

Ему   показалось, что Лелия уходит, и он в ужасе поднял голову. Он находился в полной   темноте. Он встал и стал искать ее во мраке. Влажная рука коснулась его руки.      

– Ну   полно, – сказал ему смягчившийся голос Лелии. – Мне жаль тебя, дитя   мое: прижмись ко мне и забудь свое горе.      

 37      

       

Когда   Стенио поднял свою отяжелевшую голову, далекое пение птиц в полях возвестило   приближение дня. Небо на горизонте просветлело, и чистый утренний воздух   ароматными потоками касался бледного и влажного лица юноши. Первым движением   его было обнять и поцеловать Лелию; но она снова надела маску и спокойно   отстранила его, сделав ему знак молчать. Стенио с трудом поднялся и, измученный   усталостью, волнением и наслаждением, подошел к приоткрытому окну. Гроза   совершенно рассеялась, тяжелые тучи, еще несколько часов тому назад   заволакивавшие все небо, свились в длинные черные ленты и одна за другой,   гонимые ветром, устремлялись к сероватому горизонту. Море едва слышно разбивало   о прибрежный песок и о мраморные ступени виллы свои беспечные пенистые волны.   Апельсиновые деревья и мирты, колеблемые дыханием утра, склонились над морем и   купали свои цветущие ветви в соленой воде. Бесчисленные окна дворца Бамбуччи   сверкали уже не так ярко, и только несколько масок расхаживали еще по   украшенной статуями галерее.      

– О,   какая восхитительная минута! – вскричал Стенио, полной грудью вдыхая   животворный воздух. – О моя Лелия! Я спасен, ты омолодила меня. Я чувствую   себя другим человеком. Жизнь моя стала сладостнее и полнее. Лелия, мне хочется   стать на колени и благодарить тебя. Я ведь умирал, а ты захотела вылечить меня   и приобщила к небесному блаженству.      

– Ангел   мой! – прошептала Лелия, обнимая его. – Значит, ты теперь счастлив?      

– Я   был самым счастливым из смертных, – ответил Стенио, – но я хочу им   быть снова. Сними маску, Лелия. Зачем ты прячешь от меня лицо? Дай мне твои   губы, которые опьяняли меня, поцелуй меня, как ты только что целовала.      

– Нет,   нет! Послушай, – сказала Лелия, – послушай эту музыку. Кажется, что   она идет откуда-то с моря и, качаясь на гребнях валов, приближается к берегу.      

В самом   деле, звуки великолепного оркестра разносились над волнами, и вскоре гондолы,   наполненные музыкантами и масками, выплыли, одна за другой, из маленькой   бухточки, окруженной рощами катальп и апельсиновых деревьев. Мягко, как лебеди,   скользили они по спокойным водам бухты, чтобы пройти мимо террас павильона.      

Оркестр   умолк, и лодка восточного вида плавно обогнула маленькую флотилию и вышла   вперед. На этой лодке, более легкой и изящной, чем остальные, ехали музыканты,   игравшие на одних духовых инструментах. Прозвучала блистательная фанфара, и эти   металлические голоса, такие звучные, такие проникновенные, из глубины волн   перекинулись к стенам павильона.      

В ту же   минуту все окна пооткрывались одно за другим, и все счастливые любовники,   укрывавшиеся в будуарах павильона Афродиты, парами высыпали на террасу и на   балконы. Но напрасно ревнивцы и сплетники, сидевшие в гондолах, старались   различить их жадными взглядами. В павильоне они переоделись в другие костюмы и   теперь, спрятав лица под масками, весело приветствовали прибывших.      

Лелия   хотела увести Стенио в их толпу; но ей не удалось уговорить его выйти из той восхитительной   истомы, в которую он был погружен.      

– Что   значат для меня их радости и их песни? – воскликнул он. – Могу ли я   чем-то еще восхищаться или наслаждаться, если я только что познал блаженство   рая? Дайте мне по крайней мере упиться сполна этим воспоминанием…      

Но вдруг   он вскочил и нахмурил брови.      

– Чей   это голос поет там, на волнах? – спросил он, невольно вздрогнув.      

– Это   голос женщины, – ответила Лелия. – Это действительно прекрасный и   большой голос. Посмотри, как на гондолах и на берегу люди расталкивают друг   друга, чтобы ее услышать.      

– Но   ведь если бы, – сказал Стенио, чье лицо постепенно менялось, по мере того   как низкие, сочные звуки этого голоса приближались к нему, – если бы вы не   были здесь и я не держал вас сейчас за руку, я подумал бы, что это ваш голос,   Лелия.      

– Есть   голоса, очень похожие друг на друга. Разве сегодня ночью вам мало докучал голос   моей сестры Пульхерии?..      

Стенио   слушал только голос, доносившийся с моря, охваченный каким-то суеверным страхом.      

– Лелия! –   вскричал он. – Мне худо от звуков этого голоса, он пугает меня; еще   немного, и я сойду с ума.      

Духовые   инструменты заиграли песенную мелодию; голос умолк; потом он зазвучал снова,   когда замолчала музыка. И на этот раз он был слышен так близко, так отчетливо,   что Стенио, вне себя от волнения, кинулся к окну и распахнул настежь золоченую   раму.      

– Нет   никакого сомнения в том, что это сон, Лелия. Но эта женщина, которая поет там…   Да, эта женщина, которая стоит одна на носу гондолы, это вы, Лелия, или ваш   дух.      

– Вы   с ума сошли! – сказала Лелия, пожимая плечами. – Как это может быть?      

– Да,   я сошел с ума, но я вижу вас раздвоенной. Я вижу и слышу вас здесь, подле себя.   И вместе с тем слышу и все еще вижу вас там. Да, это вы, это моя Лелия; это ее   голос так силен и так прекрасен, это ее черные волосы развевает морской ветер.   Вот она приближается на своей гондоле, качаясь по волнам. О Лелия! Неужели вы   умерли? Неужели это реет ваш дух? Неужели вы фея, или демон, или сильфида?   Магнус был прав, когда говорил мне, что вас две…      

Стенио   высунулся из окна и, совсем позабыв о стоявшей возле него женщине в маске,   смотрел только на другую, походившую на Лелию голосом, ростом, осанкой,   платьем, на ту, которую несли к нему волны.      

Когда   лодка, на которой она плыла, достигла ступенек павильона, стоял безоблачный, ясный   день; лучи солнца сверкали в волнах. Лелия повернулась вдруг к Стенио и, открыв   свое лицо, насмешливо ему кивнула.      

В этой   улыбке было столько иронии и жестокой беспечности, что Стенио наконец догадался   о том, что произошло в эту ночь.      

– Вот   кто настоящая Лелия! – воскликнул он. – О да, та, что скользит мимо   меня, как сон, и удаляется, бросив на меня взгляд, полный иронии и презрения!   Но та, которая опьянила меня своими ласками, та, которую я сжимал в своих   объятиях, называя душою и жизнью, кто же она? А теперь, сударыня, – сказал   он, с грозным видом приближаясь к голубому домино, – не угодно ли вам   назвать себя и показать мне ваше лицо?      

– С   большим удовольствием, – отвечала куртизанка, снимая маску. – Я   Цинцолина, куртизанка, Пульхерия, сестра Лелии; я сама Лелия, потому что я   целый час владела сердцем и чувствами Стенио. Будет вам, неблагодарный, нечего   глядеть на меня с таким расстроенным видом: поцелуйте меня в губы и вспомните   то счастье, за которое вы благодарили меня на коленях.      

– Вон   отсюда! – вскричал Стенио в ярости, выхватив стилет – Убирайтесь прочь сию   же минуту иначе я за себя не ручаюсь.      

Цинцолина   скрылась, но, пробегая по террасе под окнами павильона, она насмешливо   крикнула:      

– Прощай,   Стенио, поэт! Теперь мы с тобой помолвлены. Мы еще увидимся!      

 38      

       

«Лелия,   вы жестоко меня обманули! Вы посмеялись надо мною с хладнокровием, которого я   не могу понять. Вы зажгли в чувствах моих страшный огонь и не захотели его   погасить. Вы сделали так, что все, что было у меня на душе, передалось губам, а   душою пренебрегли. Я недостоин вас, я это хорошо знаю. Но разве вы не можете   любить меня из чувства великодушия? Если бог сотворил вас по своему подобию, то   разве не для того, чтобы вы следовали его примеру здесь, на земле? Если вы   ангел, посланный к нам с неба, то разве не должны вы, вместо того, чтобы ждать,   пока ваша нога коснется вершин, к которым вы идете, протянуть руку и показать   нам путь, которого мы не знаем?      

Вы рассчитывали,   что стыд меня вылечит; вы думали, что, когда я проснусь в объятиях куртизанки,   я вдруг прозрею. В своей неумолимой мудрости вы рассчитывали, что глаза у меня   наконец откроются и что у меня останется только презрение к радостям, которые   обещали мне ваши объятия и которые вы заменили похотливыми ласками вашей   сестры. Только знайте, Лелия! Надежды ваши не оправдались. Моя любовь вышла из   этого испытания победительницей и сохранила свою чистоту. На лице моем не   осталось следов от поцелуев Пульхерии, оно не зальется краской. Засыпая, я   шептал ваше имя. Ваш образ реял во всех моих снах. Как вы ни противились этому,   как ни презирали меня, вы были моею вся целиком, вы мне принадлежали, вас я   осквернил!..      

Любимая,   прости мое страдание! Прости мой святотатственный гнев. Сколь бы неблагодарен я   ни был, разве я вправе в чем-нибудь тебя упрекать? Раз поцелуи мои не согрели   мрамор твоих губ, то это потому, что я не заслужил подобного чуда. Но скажи мне   по крайней мере, заклинаю тебя на коленях, скажи мне, какой страх и какие   подозрения отчуждают тебя от меня? Или ты боишься, что, уступив, ты окажешься у   меня в повиновении? Или ты думаешь, что счастье сделает из меня деспота? Если   ты сомневаешься, о, моя Лелия, если ты сомневаешься в моей вечной   благодарности, тогда мне останется только плакать и просить бога, чтобы он умилостивил   тебя; мой язык не в силах уже изрекать новых клятв.      

Ты мне   часто это говорила, и мне не нужны были твои признания: я угадал это, мужчины   подвергли жестокому испытанию твою преданность и твое доверие. Сердцу твоему   были нанесены глубокие раны. Они долго истекали кровью, и нет ничего   удивительного, что, когда раны эти зажили, остались неизгладимые рубцы. Но   разве ты не знаешь, моя любовь, что я люблю тебя за страдания, перенесенные   тобою в прошлом? Разве ты не знаешь, что я восхищаюсь твоей непоколебимой   душой, которая выдержала все бури жизни и не согнулась? Не говори, что я злой.   Если бы ты всегда жила среди покоя и радости, я чувствую, что любил бы тебя   меньше. Если кто-нибудь и виноват в моей любви, то, разумеется, это бог: ведь   это он внушил мне восхищение силой и преклонение перед ней, это он научил меня   чтить храбрость. Это он приказывает мне склониться перед тобой. Воспоминания   твои в достаточной степени объясняют твое недоверие. Любя меня, ты боишься   утратить свою свободу, ты боишься потерять благо, которое стоило тебе стольких   слез. Но скажи мне, Лелия, что ты делаешь с сокровищем, которым ты так   гордишься? Стала ли ты счастлива с тех пор, как сосредоточила на себе самой все   неуемную силу своих дарований? С тех пор как человечество в твоих глазах только   пыль, которой господь позволяет какое-то время клубиться у тебя под ногами,   стала ли для тебя природа богаче и великолепней? С тех пор как ты покинула   город, нашла ли ты в траве на полях, в журчанье ручьев, в мерном течении реки   более могучее и более верное очарование? Сделался ли слаще для твоего слуха таинственный   голос лесов? С тех пор как ты позабыла волнующие нас страсти, постигла ли ты   тайну звездных ночей? Общаешься ли ты с невидимыми посланцами, которые утешают   тебя, рассказывая о том, как мы, люди, слабы и недостойны? Признайся, ты ведь   не счастлива? Ты украшаешь себя своей свободой как некоей драгоценностью, но   единственное развлечение для тебя – это удивление и зависть толпы, которая тебя   не в силах понять. Живя меж нас, ты не избрала для себя никакой роли, и вместе   с тем ты устала от праздности. Ты не можешь найти предназначения, которое было   бы по плечу твоему дарованию, и ты исчерпала все радости одинокого раздумья. Ты   не дрогнув прошла пустынные равнины, куда обыкновенные люди не могли пойти за   тобой, ты достигла вершин тех гор, которые глаза наши едва дерзают измерить   взглядом, и теперь у тебя кружится голова, жилы твои вздулись, и в них клокочет   кровь. Ты чувствуешь, как в висках стучит, единственное прибежище твое – это   бог, это на его трон ты пытаешься сесть: тебе остается либо стать нечестивицей,   либо спуститься к нам.      

Бог   наказывает тебя, Лелия, за то, что ты возжелала его могущества и его величия.   Он обрекает тебя на одиночество, чтобы наказать тебя за твои гордые дерзания.   День ото дня он ширит пустыню вокруг тебя, напоминая тебе о твоем происхождении   и о назначении в мире. Бог послал тебя, чтобы благословлять и чтобы любить; он   накинул на твои белые плечи благоуханные волосы, чтобы утереть ими наши слезы;   он ревниво взирал на бархатную свежесть твоих губ, которые должны были   улыбаться, на влажный блеск твоих глаз, которые должны были отразить небо и   показать его нам. А сейчас бог требует от тебя отчета за все эти драгоценные   дары, которые ты употребила не по назначению. Что ты сделала со своей красотой?   Ты думаешь, что создатель избрал тебя среди всех женщин, чтобы воплотить в тебе   насмешку и презрение, чтобы посмеяться над искреннею любовью, чтобы отрекаться   от клятв, чтобы отказываться от обещаний, чтобы доводить до отчаяния   легковерную и доверчивую молодость?      

Ты часто   мне это говорила, и я тебе верил. В душе твоей есть тайна, которой я не могу разгадать,   темные глубины, в которые я не в силах проникнуть. Но с того дня, как ты меня   полюбишь, Лелия, я узнАю тебя всю, ибо ты и сама это понимаешь, и – как бы я ни   был молод, я вправе это утверждать, – любовь, как и религия, открывает и   озаряет много скрытых путей, которых не подозревает разум. Если бы наши души   соединились в священном союзе, я бы с этого дня стал читать в тебе так же ясно,   как ты во мне, я взял бы тебя за руку и мы спустились бы вместе в твое прошлое,   я бы сосчитал шипы, которые тебя ранили, я разглядел бы под рубцами от твоих   ран кровь, которая из них когда-то сочилась, я прижался бы к ним губами так,   как если бы кровь эта все еще текла.      

Берегите   свою дружбу для Тренмора; она может его удовлетворить, ибо это человек сильный,   он искупил свой грех и очистился, он уверенно идет к цели своего странствия. А   у меня нет ни воли, которой велики и сильны мужчины, ни неуязвимого эгоизма,   подчиняющего своим намерениям страсти, которые ему мешают, интересы, которые   его стесняют, ревнивых соперников, попадающихся на его пути. В сердце моем   всегда созревали только возвышенные желания, но осуществить их я никогда не   мог. Мне радостно было созерцать все высокое, и я хотел, чтобы близкое общение   с ним всегда сопутствовало моим мечтам. Я восхищался натурами исключительными и   чувствовал, как внутри меня назревает потребность подражать им и следовать за   ними. Но оттого, что я все время переходил от желания к желанию, ни мои   одинокие раздумья, ни горячие молитвы не помогли мне вымолить у сотворившего   меня бога силу, для того чтобы осуществить то, чего я так страстно добивался в   мечтах. Вот почему, Лелия, было бы нечестием сомневаться, было бы кощунством   отрицать, что господь создал вас, дабы осветить мне мой путь, что он избрал вас   среди своих самых высоких ангелов, дабы вести меня к пределу, заранее   указанному в его высших предначертаниях.      

Я отдаю   вам в руки не заботу о моем назначении – у вас есть свое, которое вы должны выполнить,   и для ваших сил это и так уже довольно тяжелый груз; я прошу вас, Лелия, чтобы   вы разрешили мне повиноваться вам, чтобы вы дали мне сделать мою жизнь похожей   на вашу, чтобы вы позволили моим дням заполниться работою или отдыхом,   движением или изучением в соответствии с вашими собственными желаниями,   которые, я это знаю, никогда не будут легкомысленными капризами.      

На эти   смиренные просьбы, которые вы сто раз могли прочесть в моих взглядах, вы ответили   насмешками и обманом. На вас я возлагал последние мои надежды, на вас уповал.   Если у меня не будет вас, о Лелия, что же станется со мною?»      

 39      

       

«Может   быть, Стенио, я в чем-то и виновата перед вами; но только отнюдь не в том, в   чем вы упрекаете, в чем вы обвиняете меня. Я не обманывала вас, я не хотела   посмеяться над вами. Может быть, я несколько мгновений презирала вас, может   быть несколько раз во мне вспыхивал гнев из-за вас и оттого, что вы были рядом.   Но раздражали меня не вы, чистое дитя, а человеческая натура вообще.      

Вовсе не   для того, чтобы унизить, а еще меньше для того, чтобы разочаровать в жизни,   бросила я вас в объятия Пульхерии. Я даже не собиралась преподать вам урок.   Могла ли я радоваться торжеству моего холодного разума над вашей наивной   неискушенностью! Вы страдали, вы добивались того, чтобы предначертанная вам   судьба во что бы то ни стало осуществилась, я хотела умиротворить вас, избавить   вас от муки неопределенного ожидания и тревоги, в которую повергает всякая   неизвестность. Моя ли вина, что в своем богатом воображении вы приписали этим   вещам больше значения, чем они в действительности имеют? Моя ли вина в том, что   ваша душа, как и моя, как и душа всякого человека, наделена огромными способностями   желать, а возможности радоваться у нас ограничены? Разве это моя вина, что   физическая любовь жалка и бессильна успокоить и угомонить жгучий пыл и все   причуды ваших мечтаний?      

Я не   могу ни ненавидеть, ни презирать вас за то, что вы воспылали таким безумным чувством   ко мне. От вашей воли не зависело разорвать грубую оболочку, в которую господь   ее заключил. Но вы были слишком молоды, слишком наивны, чтобы отличить истинные   потребности этой поэтической и святой души от лживых домогательств материи. Вы   приняли за потребность сердца то, что было только лихорадкой ума. Вы приняли   наслаждение за счастье. Это со всеми нами случается, прежде чем мы узнаем   жизнь, прежде чем поймем, что человеку не дано осуществлять одно через другое.      

Этот   урок дала вам не я, а сама судьба. Что до меня, чье материнское сердце   гордилось вашей любовью, то я должна была воздержаться от унизительного   соблазна вам его дать, и, уж коль скоро вам было суждено испытать ваше первое   разочарование в объятиях женщины, я была вправе препоручить вас той, которая   сама вызвалась вас просветить.      

Но   вообще-то говоря, чем же я вас оскорбила, когда кинула вас в объятия женщины   молодой и красивой, которая вас приняла и отдалась вам без унижения, без   торговли. Пульхерия – это отнюдь не обыкновенная куртизанка. Чувства ее   непритворны, душа ее не запятнана грязью. Ее не очень-то беспокоят воображаемые   обязанности любви, которая длится долго. Она поклоняется только одному богу и   ему одному приносит жертвы. Бог этот – наслаждение. Но она сумела окружить его   поэтическим ореолом, особого рода целомудрием, циничным и не знающим страха.   Ваши чувства взывали к наслаждению, и она вам его дала. Так можно ли презирать   Пульхерию за то, что она удовлетворила вашу страсть?      

По мере   того как я живу, мне все яснее становится, что суждения, сложившиеся в молодые   годы, об исключительности любви, о полном обладании, которого она добивается,   об ее вечных правах – лживы или, во всяком случае, пагубны. Следовало бы   принять все теории до одной, а утверждение супружеской верности я оставил бы   для тех, кто является исключением из общего правила. У большинства людей другие   потребности, другие возможности. У одних – это взаимная свобода, обоюдная   терпимость, отказ от свойственного ревности эгоизма. У других – мистический   пыл, горение, укрывшееся в тиши, воздержание длительное и сладостное. У   третьих, наконец, – покой праведника, жизнь целомудренная, как у брата с   сестрой, вечная девственность. Разве все души похожи одна на другую? Разве у   людей не разные дарования, не разные склонности? Разве одни не рождены для   религиозного аскетизма, другие – для неги сладострастия, третьи – для трудов и   борьбы страстей, четвертые, наконец, – для смутных поэтических   вдохновений? Нет понятия более произвольного, чем настоящая любовь.   Всякая любовь – настоящая, будь она стремительна или тиха, чувственна или   аскетична, длительна или мимолетна, ведет она человека к самоубийству или к   наслаждению. Любовь головная может побуждать к столь же великим   поступкам, как и любовь сердца. Она столь же сильна, столь же властна   над человеком, она тоже длится иногда долгие годы. Любовь чувственная может   быть облагорожена и освящена борьбою и жертвой. Сколько целомудренных девушек,   сами того не зная, повиновались зову природы, припадая к стопам Христа, орошая   горячими слезами мраморные длани небесного супруга! Поверьте, Стенио,   обожествление эгоизма, жаждущего захватить добычу, а потом – ревниво ее   стеречь, равно как и требование духовного союза в любви столь же безумны и   бессильны сдержать человеческие желания и столь же нелепы в глазах бога, как в   наше время – брак юридический в глазах людей.      

Итак, не   пытайтесь меня переделать, это не в моих силах, да и ваших на это не хватит.   Если правда, что я единственная женщина, которую вы можете любить, оставайтесь,   будьте мне сыном, я согласна. Я никогда вас не покину, если вы только не   заставите меня удалиться из страха причинить вам вред. Видите, Стенио, судьба   ваша в ваших собственных руках. Удовольствуйтесь же моей возвышенной нежностью,   моими платоническими объятиями. Я пыталась полюбить вас как любовница, как   женщина… Но подумайте сами! Неужели роль женщины ограничивается лишь восторгами   любви? Неужели права мужчины, обвиняющие ту, которая плохо отвечает на их   страсть, в том, что она неполноценна как женщина? Не значит ли это, что они ни   во что не ставят заботы сестер, великую преданность матерей? О, если бы у меня   был младший брат и я бы руководила им в жизни, я постаралась бы избавить его от   страданий, уберечь от опасностей. Если бы у меня были дети, я кормила бы их   грудью; я бы носила их на руках, носила в душе; я терпела бы ради них все зло   жизни: я знаю, я была бы храброй матерью, страстной, неутомимой. Будьте же мне   братом, будьте мне сыном, и пусть мысль о какой бы то ни было брачной связи   кажется вам кровосмесительной и нелепой. Прогоните же ее, как те чудовищные   видения, которые не дают нам спать по ночам и которые, просыпаясь, мы без   сожаления гоним от себя прочь. К тому же – и пора вам это сказать,   Стенио, – любовь не может быть делом вашей жизни. Напрасно вы стали бы   стараться уединиться и найти счастье в исключительном обладании избранной вами   женщиной. Сердце человеческое не может находить пищу в себе самом, ему   необходимо разнообразие. Увы, я говорю с вами на языке, которого сама никогда   не хотела слышать, но и вам пришлось бы скоро прибегнуть к нему, если бы я   захотела разделить с вами заблуждение моей молодости. До сих пор я все еще не   решалась заговорить с вами о вашем долге. Сколько времени я убеждала себя, что   любовь – самое святое из чувств!.. Но я знаю, что ошибалась, что есть еще и   другие. Во всяком случае, когда этого идеала у мужчин нет, у них есть другой… Я   едва решаюсь вам о нем говорить. Меж тем вы на этом настаиваете. Вы хотите,   чтобы я вас просветила, чтобы я руководила вами, чтобы я сделала вас великим! Ну   что же, у меня есть только одно средство ответить на ваши ожидания – это   передать вас в руки человека поистине добродетельного, и в этом вы можете   поверить мне, я ведь сама скептик. К тому же одно только имя этого человека вас   убедит. Вы часто с восторгом говорили мне о Вальмарине, вы осаждали меня   вопросами, отвечать на которые я не хотела. Когда у вас бывали дни, полные   отчаяния и грусти, вам хотелось отправиться к нему и принять участие в его   таинственной деятельности. Я всегда отклоняла ваши мольбы. Мне казалось, что   время еще не пришло; но теперь я думаю, что у вас уже не будет ко мне той   экзальтированной любви, которая могла бы помешать вам принять твердое решение.   Идите же к этому апостолу возвышенной веры. Я в большей степени связана с его   судьбой и посвящена в его тайны, чем я вам говорила. Одно мое слово освободит   вас от всех испытаний, которые вам надлежало бы пройти, чтобы приобщиться к   нему. Это слово уже сказано. Вальмарина вас ждет.      

Раз я   уже больше не надеюсь сделать вас счастливым, как надеялись вы, раз, опьяняя   себя наслаждением, вы не сумели позабыть свои страдания, киньтесь в объятия   отца и друга. Он один может сделать вас сильным и научить добродетелям, которых   вы жаждете. Моя нежность не покинет вас и будет расти по мере того, как сами вы   будете становиться выше.      

Примите   это условие. Верьте нам и дайте нам вашу руку. Спокойно обопритесь на наши   плечи – они готовы вас поддержать. Только не поддавайтесь больше иллюзии: не   надейтесь омолодить меня до такой степени, чтобы я потеряла рассудок и власть   над собой. Не разрушайте связь, которая делает вас сильным, не отталкивайте   поддержки, которой вы сами просите. Называйте, если хотите, любовью наше   чувство друг к другу, но пусть это будет любовь, которую вкушают среди ангелов,   там, где одни только души горят пламенем священных желаний».      

 40      

       

«Итак,   будьте прокляты! Ибо проклят я сам, и это ваше холодное дыхание погубило мою   молодость в пору ее расцвета. Вы правы, и я хорошо понимаю вас, сударыня: вы   признаете, что нужны мне, но вместе с тем заявляете, что сам я вам не нужен. На   что мне жаловаться? Разве я не знаю, что это неопровержимо? Вам приятнее   оставаться в той тишине, которой, по вашим словам, вы верны, чем снизойти до   того, чтобы разделить мои порывы, мои волнения, мои бури. Вы в самом деле очень   мудры и логичны, и я далек от того, чтобы вступать с вами в спор: я умолкаю и   восхищаюсь вами.      

Но я   могу ненавидеть вас, Лелия, вы дали мне это право, и мне хочется   воспользоваться им в полной мере. Вы причинили мне достаточно зла, чтобы душа   моя воспылала к вам великой и глубокой враждой, ибо, хоть вы и не совершили в   отношении меня никакого преступления, вы нашли способ омрачить мне жизнь и   лишить меня права сетовать на свою судьбу Ваша холодность сделала вас   неуязвимой для меня, тогда как моя молодость и восторженность были совершенно   беззащитны и отдавали меня всего целиком в ваши руки. Вы не соизволили   сжалиться надо мной, да оно и понятно. Могло ли быть иначе? Что могло привязать   нас друг к другу? Какими трудами, какими великими деяниями, какими достоинствами   я заслужил вас? Вы ничем не были мне обязаны и наградили меня тем легким   сочувствием, с каким люди отворачиваются, проходя мимо раненого, истекающего   кровью. Разве этого мало? Разве этого недостаточно, хотя бы для того, чтобы   доказать, что вы чувствительны?      

О да, вы   хорошая сестра, вы нежная мать, Лелия. Вы с поистине восхитительным безучастием   бросаете меня в объятия куртизанки, вы разбиваете мои надежды, вы разрушаете   мои иллюзии с какой-то величественною строгостью; вы говорите мне, что на земле   нет чистого счастья, нет целомудренных наслаждений, и для того, чтобы это   доказать, отталкиваете от своей груди, которая, казалось, уже принимала меня и   обещала небесные радости, – и все для того, чтобы я уснул на груди другой   женщины, еще не остывшей от поцелуев целого города. Господь поступил мудро,   Лелия, не послав вам ребенка; но он был несправедлив ко мне, послав мне мать   такую, как вы!      

Благодарю   вас, Лелия. Но урок ваш запомнится. Мне не понадобится другого, для того чтобы   поумнеть. Вы просветили меня, вы рассеяли все мои заблуждения. Я чувствую себя   состарившимся и умудренным опытом. Все наши радости, вся наша любовь – на небе.   Отлично. Но пока примем жизнь со всем, чего нельзя избежать, с ее тревожной,   лихорадочной молодостью, со скоропреходящими желаниями, с грубыми   потребностями, с бесстыдной, философски спокойной порочностью. Разделим себя на   две половины: одну отдадим религии, дружбе поэзии, мудрости; другую – распутной   и непотребной жизни. Давайте выйдем из храма, забудем бога на ложе Мессалины.   Умастим благовониями наши лица и растянемся в грязи. Будем одновременно   стремиться к непорочности ангелов и примиряться со скотской грубостью. Но,   сударыня, мне все это понятней, чем вам, я иду еще дальше: я принимаю все   последствия, которые повлечет за собой ваш совет Не будучи в силах разделить   мою жизнь между небом и адом, будучи человеком слишком заурядным, слишком   несовершенным, чтобы переходить от молитвы к оргии, от света – к мраку, я   отказываюсь от чистых радостей, от божественных экстазов и отдаюсь во власть   моих своевольных чувств, страстей и кипучей крови. Да здравствует Цинцолина и   все ей подобные! Да здравствуют легкие удовольствия, наслаждения, которые не   приходится завоевывать ни длительными занятиями, ни размышлениями, ни молитвой!   Право же, великой глупостью было бы презирать свойства материи! Разве я не   вкусил в объятиях вашей сестры такое же подлинное счастье, как если бы то были   ваши объятия? Разве я распознал мою ошибку? Разве я хоть на минуту в чем-нибудь   усомнился? Клянусь всем, что есть святого, нет! Ничто не удержало меня на краю   пропасти; никакое тайное предчувствие не предупредило меня о коварной подмене,   которую вы совершили перед моим ослепленным взором. Грубые проявления безумной   радости опьянили меня не меньше, чем нежные духи моей возлюбленной. В порыве   грубой страсти я не мог отличить Пульхерии от Лелии! Я был сбит с толку, я был   пьян, я думал, что прижимаю к груди ту, о которой мечтал жгучими от страсти   ночами, и вместо того, чтобы оледенеть от прикосновения незнакомой мне женщины,   я опьянялся любовью. Я благословил небо, и принял самую унизительную замену с   восторгом, с рыданиями; душа моя обладала Лелией, а губы мои пили Пульхерию без   всякого отвращения, без тени сомнения.      

Браво!   Вы одержали победу, сударыня, вы меня убедили. Да, чувственное наслаждение   может существовать совершенно отдельно от всех радостей сердца, от   удовлетворенности разума. Ваша душа может обходиться без помощи чувств. Это   потому, что вы эфирное и возвышенное создание. Но я, я самый обыкновенный смертный,   я жалкая скотина. Стоит мне остаться подле любимой женщины, коснуться ее руки,   ощутить ее дыхание, ее поцелуи, как грудь у меня начинает вздыматься, в глазах   темнеет, мысли путаются, и я окончательно себя теряю. Выходит, я должен бежать   от этой опасности, сторониться этих страданий. Выходит, я должен беречь себя от   презрения той, которую люблю недостойной и возмутительной любовью. Прощайте,   сударыня, я ухожу от вас навсегда. Вам не придется краснеть за ту страсть,   которую вы пробудили во мне и которая повергла меня к вашим ногам.      

Но так   как душа моя не развращена, так как я не могу нести в объятия падших женщин, которых   вы мне даете в любовницы, сердце, полное священной любви, не могу слить воедино   воспоминания о небесном сладострастии и о сладострастии земном, я хочу с этого   дня погасить в себе воображение, отречься от души, преградить благородным   желаниям доступ в сердце. Я хочу спуститься до того уровня жизни, который вы   мне определили, и жить реальностью так, как я до сих пор жил воображением.   Теперь я мужчина, не правда ли? Я изучил науку добра и зла. Я не пропаду один.   Мне больше нечего изучать. Живите теперь в покое, я свой покой потерял.      

Увы,   значит, это правда, значит, я был глупым мальчишкой, жалким безумцем, когда   верил обещаниям неба, когда воображал, что человек так же совершенно устроен,   как трава в поле, что жизнь его может удвоиться, дополниться, слиться с другой   жизнью, может раствориться в объятиях священного восторга. Я верил в это! Я   знал, что эти таинства совершаются под лучами солнца, под взором божьим, в   чашечке цветка! И я говорил себе: любовь чистого мужчины к чистой женщине так   же нежна, так же законна, так же горяча, как эта. Я забывал о законах, обычаях   и нравах, которые калечат способности человека и разрушают порядок во вселенной.   Равнодушный к честолюбивым притязаниям, которые мучат людей, я находил   прибежище в любви, не подозревая, что общество и на нее наложило свою печать и   что пылким душам остается только износиться и угаснуть в презрении к себе на   лоне притворных радостей и бесплодных наслаждений.      

Но кто в   этом виноват? Не бог ли главный виновник всего? Мне никогда не случалось обвинять   бога, и это вы, Лелия, научили меня ужасаться его приговорам, упрекать его в   суровости. Сейчас все это ослеплявшее меня простодушное доверие рассеивается.   Золотое облако, укрывавшее от меня бога, тает. Заглянув в глубины своего «я», я   понял, как я слаб, покраснел за свою глупость, плакал в отчаянии, видя   могущество материи и бессилие души, которой я так гордился, в господстве   которой я был так уверен. Теперь я знаю, каков я на самом деле, и спрашиваю у   моего повелителя, зачем он меня сотворил таким, почему этот жадный ум, это   гордое и утонченное воображение отданы на милость самых грубых желаний; почему   чувства могут заставить мысли молчать, приглушить в человеке голос сердца и   разума.      

Какой   позор! Да, позор и мука! Я думал, что к поцелуям этой женщины я останусь холоден,   как мрамор. Я думал, что сердце мое содрогнется от отвращения, когда я   приближусь к ней, а ведь я был счастлив подле нее, и душа моя воспарила,   овладев этим телом, лишенным души!      

Это меня   надо презирать, и я ненавижу бога и вас тоже. Вы, мой маяк, моя путеводная   звезда, вы показали мне весь ужас этой бездны – не для того, чтобы спасти меня,   но чтобы низвергнуть меня туда; вы, Лелия! А ведь вы могли закрыть мне глаза,   могли утаить от меня эти страшные истины, дать мне наслаждение, которое не   заставило бы меня потом краснеть, счастье, которое я не стал бы проклинать и   ненавидеть! Да, я ненавижу вас, Лелия, как врага, как бич, как орудие моей   гибели! Вы могли по крайней мере продлить мое заблуждение, продержать меня хотя   бы несколько дней у врат вечного страдания, и вы не захотели это сделать! Вы   толкнули меня в порок, не снизойдя до того, чтобы предупредить меня, даже не   написав у входа: «Оставьте надежду у врат этого ада, вы, которые хотите   переступить его порог, испытать его ужасы!». Я все видел, всему бросил вызов. Я   столь же искушен, столь же мудр, столь же несчастен, как и вы. Я больше не   нуждаюсь в вожатом. Я знаю, какими благами я могу пользоваться, от каких   притязаний мне надлежит отказаться; знаю, какими средствами можно отогнать   снедающую нас скуку. Я воспользуюсь ими, раз это нужно. Прощай же! Ты многому   меня научила, ты просветила меня. Тебе я обязан этой наукой. Будь же ты   проклята, Лелия!»      

       

 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ      

       

41      

       

– Случилось   то, что я вам предсказывал: вы не можете любить, и вы не умеете обойтись без   любви. Что же вам теперь делать? Вы заслужите все упреки, которыми в порыве   горечи осыпает вас юный Стенио. Вы будете пить горючие слезы детей в ледяном   бокале гордости, Лелия! Я не из тех, которые льстят; я, может быть, ваш   единственный истинный друг. Так знайте; мое уважение к вам за последнее время   поколебалось. Я вижу, что вы не можете найти выход из лабиринта, в который вас   завлекло собственное величие. Но ведь именно это величие и не должно было   позволить вам так долго в нем бродить. Я знаю, как вам трудно жить, знаю, какие   испытания выпадают на долю людей исключительной силы, знаю, какую страшную   борьбу приходится вести возвышенному уму с враждебными стихиями, которые он   порождает из самого себя, знаю, наконец, что люди, которыми обуревают высокие   желания, ни за что не хотят смириться. Но есть пределы борьбы, колебания тоже   приходят к концу. Душа, подобная вашей, может долго ошибаться относительно себя   самой и в избытке гордости принимать свои пороки за благородные побуждения. Но   рано или поздно наступит день, когда и в нее прольется свет и проникнет в самые   темные ее закоулки. Это редкие, но знаменательные дни; людям заурядным   достаются только их бледные отблески, которые тут же исчезают; натурам же   сильным удается увидеть сияние этих дней самое большее два-три раза в жизни, и   через них они обновляются надолго.      

Вы   хорошо знаете, Лелия, эти могучие порывы воли, эти почти чудотворные   превращения человека: господь наделил вас силой, воспитание – гордостью Однажды   вы захотели полюбить и, несмотря на то, что гордость ваша восстала, а сила   исстрадалась, вы полюбили, вы сделались женщиной; счастья вы не нашли, вам и не   суждено было быть счастливой. Но само несчастье ваше призвано было возвеличить   вас в собственных глазах.      

Когда   преданность ваша и страдание достигли своего апогея, вы поняли, что надо   разбить эту любовь, чтобы вернуть силу воли, как вы поняли когда-то, что надо   через эту любовь пройти, чтобы осуществить свое назначение в жизни. Второй день   вашей силы просветил вас и научил выбраться из бездны, в которую первый помог   спуститься.      

Тогда   понадобилось избрать какое-то направление в жизни, навсегда избавиться от   бездны, и это было делом третьего дня. Этот день для вас еще не засветился над   горизонтом. Пусть же он наконец взойдет! Пусть окончится эта неопределенность,   пусть обозначится ваша тропа, и, вместо того чтобы беспрерывно топтаться вокруг   пропасти, которую вы тщетно старались исследовать, пусть шаги ваши направятся к   высотам, для которых вы рождены.      

Не   просите у меня больше пощады! Моя строгая дружба не станет вас миловать, и   теперь я буду к вам беспощаден, ибо разум мой уже осудил вас. Испытание длилось   достаточно долго, настало время выйти из него победительницей. Если вы падете,   Лелия, я не смогу обойтись с вами так, как, говорят, обошлись с падшими   ангелами. Я ведь не бог, и ничто не должно разрывать узы дружбы между двумя   человеческими существами, которые поклялись всячески помогать друг другу.   Истинное чувство должно принимать всевозможные формы; его голос прогремит то   триумфальный гимн воскресения, то искупительную жалобу мертвых: выбирайте.   Хотите, я окутаю вас траурным покровом и буду проливать горькие слезы о вашем   падении, вместо того чтобы увенчать вас бессмертными звездами и преклонить   колена перед вашею славой? Вы видели, как я восхищался вами; хотите, я вас   пожалею?      

Нет,   нет, порвите эти узы, привязывающие вас к свету Вы говорите, что вы теперь   только призрак. Вы лжете: в сердце, закрытом для сильных страстей, существует   еще наклонность к страстям мелким, и сдержать их может лишь смерть. Вы   тщеславны, Лелия, не заблуждайтесь на этот счет; гордость ваша запрещает вам   подчиниться любви, она должна бы запретить вам также и принимать любовь   другого: с такого рода гордостью вас можно было бы только поздравить или,   напротив, пожалеть, но осуждать вас отнюдь не следует Наслаждение, которое вы   доставляете себе тем, что возбуждаете в мужчине любовь и следите за опустошением,   которое эта любовь производит в его сердце, – это легкомысленное и   преступное удовлетворение вашего самолюбия; заставьте это самолюбие замолчать,   или вас за него накажут.      

Ведь   коль скоро справедливость провидения таинственна на своих больших путях, то, значит,   существует и небесное правосудие, связующее бога и человека и творимое тоже   втайне, – оно неотвратимо, и последствия его человек напрасно пытается   скрыть. Если вам очень приятны похвалы, если вы позволяете яду лести входить   к вам в сердце через уши, вам скоро придется принести в жертву   удовлетворению этой новой потребности больше сил, чем вы думаете. Общество   посредственных людей станет для вас необходимостью. Вы захотите видеть у ваших   ног тех, кто вам менее всего симпатичен, но на ком вам захочется испытать   действие вашего могущества. Вы привыкнете к скуке, которую порождает господство   глупости, и эта скука станет вашим единственным развлечением. Вы не будете   больше ничьей подругой, только любовницей всего мира!      

Да, любовницей!   Пусть это грубое слово всей своей тяжестью обрушится на вашу совесть! Есть   некое духовное распутство, которое может удовлетворить женщину вульгарную, но   которое натура серьезная, вроде вашей, должна глубоко презирать, ибо это   проституирование ума. Если бы вас связывали с человечеством узы плоти и крови,   если бы у вас был муж, любовник и – особенно – если бы вы были матерью, вы бы   увидели, как вокруг вас вырастает множество чувств, потому что жизнь ваша   тысячью нитей была бы связана с жизнью всех. Но в том уединении, которое вы   себе сотворили и которое вам слишком поздно уже покидать, вы всегда будете для   мужчин предметом любопытства, недоверия, тупой ненависти или бессмысленных   вожделений. Этот напрасный шум, который подняли вокруг вас, верно, порядочно   вас утомил! Если он станет нравиться вам, то это будет означать, что вы   начинаете падать, что вы перестали быть собой, что господь, уже отметивший вас   печатью избранных, увидев, что вы хотите покинуть каменистую стезю одиночества,   на которой вас ждал его дух, уходит от вас и обрекает вас на пошлое светское   времяпрепровождение.      

Вот то   невидимое наказание, о котором я говорил вам, Лелия, вот проклятие; сначала оно   незаметно, но понемногу заволакивает наши годы своим черным покровом. Это туча,   которой Моисей окутал восставший против бога Египет. Вы все еще страдаете,   Лелия. Вы и теперь ощущаете в себе божественное начало, зовущее вас ввысь. Вы   когда-то сравнивали себя с человеком, обливающимся холодным потом, на большой   картине Микеланджело: в отчаянии он тянется к ангелу, который должен вырвать   его из рук дьявола. Вы целый час стояли в мрачном молчании перед этой страшной   борьбой, которую вы уже сто раз видели, но которая сейчас получила для вас   иной, более близкий вам смысл. Берегитесь, чтобы добрый ангел не выбился из   сил, берегитесь, чтобы злой не ухватился за ваши ослабевшие ноги; это вы должны   решить, которому из двух вы достанетесь.      

 42. ЛЕЛИЯ НА СКАЛЕ      

       

Так   говорил Вальмарина, идя с Лелией по горной тропинке. В полночь они вышли из города   и углубились в одно из пустынных ущелий, освещенных мягким и ровным светом   луны. Им никуда не надо было спешить, но шли они быстро. Странник с трудом   поспевал за этой высокой бледной женщиной, которая в ту ночь казалась еще   бледнее и выше, чем обычно. Это была одна из тех тревожных прогулок, в которых   главную роль играет воображение; они уносят только наш дух, а тело в них как бы   не принимает участия, до такой степени неощутима физическая усталость; одна из   тех ночей, когда глаза не поднимаются к небесному своду, чтобы следить за   гармоничным шествием звезд, а душа спускается вниз и проникает в бездны   воспоминаний; один из тех часов, которые длятся целую жизнь и когда ощущаешь   только прошлое и будущее.      

Лелия   все же подняла к небу взор, более дерзновенный, чем обычно; но неба она не   видела. Ветер развевал ее волосы, и густые пряди то и дело закрывали ей лицо,   но она этого не замечала. Если бы Стенио в эту ночь увидел ее впервые, он   уловил бы, как грудь ее трепещет, как тревожно каждое ее движение. Холодный пот   выступил на ее обнаженных плечах, брови сдвинулись и нахмурились, белое лицо   заволокла какая-то тень. Время от времени Лелия останавливалась, складывала   руки на горевшей груди и окидывала своего спутника мрачным взглядом: можно было   подумать, что вот-вот в ней вспыхнет небесный гнев.      

Однако в   ту минуту, когда Вальмарина умолкал, встревоженный впечатлением, которое   произвели его упреки, и боясь, что зашел слишком далеко, она, словно по   какому-то волшебству, вновь обретала все свое высокомерное спокойствие; видя,   как друг ее смутился, она только улыбалась и делала ему знак идти дальше и   договаривать до конца.      

Когда он   кончил, она еще долго ждала, не добавит ли он к своим словам что-нибудь еще;   потом, когда они дошли до вершины, она села на уступ скалы и, в порыве отчаяния   заломив руки, воздела их к бесстрастным звездам.      

– Вы   страдаете, – с грустью сказал ее друг, – я чем-нибудь вас задел?      

– Да, –   ответила она, опустив на колени руки, белые как мрамор. – Вы задели мою гордость,   и я хотела бы воскликнуть сейчас вместе с героями Кальдерона: «О честь моя, ты   больна!».      

– А   вы знаете, что болезни гордости лечат очень сильными средствами? – сказал   Вальмарина.      

– Да,   знаю! – отвечала она и подняла руку, приглашая его к молчанию.      

Потом   она поднялась на гребень скалы и, стоя на этом огромном пьедестале, выпрямившись   во весь свой высокий рост, освещенная отблесками луны, засмеялась таким ужасным   смехом, что даже Вальмарине стало страшно.      

– Почему   вы смеетесь? – спросил он строго. Неужели дух зла восторжествовал? Мне почудилось,   что ваш добрый ангел только что улетел, заслышав этот горький, душераздирающий   смех.      

– Здесь   нет никакого злого духа, – сказала Лелия, – что же касается доброго,   то я стану им сама Лелия сумеет спасти Лелию. Тот, кто улетает, напуганный этим   смехом, где слышатся прощание и проклятие, – это дух-искуситель, это   призрак, принявший обличье ангела; к нему-то и относится моя насмешка это   Стенио, боговдохновенный поэт. Он ужинает сегодня с падшими женщинами.      

Опустив   глаза на расстилавшиеся перед ним вдалеке пространства, Вальмарина увидел   бледные огни города и ярко освещенный дворец куртизанки Пульхерии, в котором   бушевала ночная оргия.      

Он снова   посмотрел на Лелию, сидевшую рядом: она заливалась слезами.      

– Несчастная, –   сказал он, – ревность закралась в твое сердце.      

– Скажите   лучше, неразумный человек, что она только что его покинула, – ответила   она. – Я оплакиваю иллюзию, а не человека. Стенио никогда не существовал!   Это создание моего воображения. И как оно прекрасно! Мне надо было быть великим   художником, искусным мастером, чтобы сотворить этот возвышенный образ! Рафаэль   и Микеланджело, слитые воедино, никогда не смогли бы создать ничего столь   прекрасного.      

И Лелия   провела рукой по глубокой складке, пересекавшей ей лоб в минуты, когда ей бывало   особенно тяжело.      

– Напрасно   я стала бы искать его сейчас, – сказала она, – это всего лишь тень,   которая становится все бледнее чтобы слиться с миром небытия Ветер смерти   сломил эту райскую лилию Дыхание Пульхерии убило моего Стенио. Там, в таверне,   воет в страхе какой-то призрак. Каким именем его теперь называть?      

О мой   поэт! Я похоронила тебя в могиле, достойной тебя, в гробнице более холодной,   чем мрамор, и более твердой, чем бронза, сокрытой под землею глубже, чем алмаз   сокрыт в камне. Я схоронила тебя в своем сердце!      

А ты,   призрак, подними твою непослушную руку. Поднеси к твоим оскверненным губам   ониксовый кубок вакханки! Назло всему, пей за здоровье Лелии! Посмейся над   безрассудной гордячкой, которая презирает прелестные губы и душистые волосы   такого красавца, как ты. Пей же, Стенио! Это тело скоро станет бурдюком, в   который можно будет налить все пятьдесят семь сортов вин Архипелага. Теперь это   пустая амфора, хрупкий сосуд, где больше уже не течет кровь сердца, не   пламенеет огонь души; теперь он разобьется вдребезги, и осколки его смешаются   под столом у Пульхерии с разбитыми бокалами и потерявшими человеческий образ   людьми.      

Спасибо   тебе, мой Стенио! Ты меня спас. Ты помешал мне забрызгать грязью пошлости тот   незапятнанный снег, тот сверкающий лед, под которым меня схоронил господь. Это   благодаря тебе я не покинула мой хрустальный дворец. Как только я дерзнула   ступить на порог, ты увидел меня и с улыбкой воспарил к небесам, о мой   сладостный сон! И ты кинул развратнице только грязное платье, которое она   покрывает теперь нечестивыми поцелуями в уверенности, что это Стенио!      

– Довольно   бредить! – воскликнул Вальмарина, пытаясь стащить Лелию со скалы, на которой   она стояла, словно пифия; он боялся, как бы она окончательно не сошла с ума.      

– Оставь   меня, оставь, человек, у которого нет ни выдержки, ни решимости! – вскричала   она, отталкивая его. – Для тебя, чтобы собраться с силами, нужна целая   жизнь, не так ли? Знай же, что для Лелии это дело одной ночи. Уходи, не бойся   моего бреда; как только я сойду с этой скалы, менада, которую ты видишь сейчас,   станет самой целомудренной и самой спокойной весталкой. Дай же мне попрощаться   с миром, который рушится, с солнцем, которое гаснет. Человеческая душа – это   уменьшенное, но очень точное и полное отражение вечности. Когда один из очагов   жизни тухнет, от него тут же загорается другой, еще более яркий, и это потому,   что над жизненным началом властен один только бог. Оттого что некий человек   проклял Лелию, ее не разразило громом. У меня осталось собственное сердце, и в   сердце этом есть чувство божественного, интуиция и любовь к совершенству! С   каких это пор мы стали терять из виду солнце из-за того лишь, что один из   атомов, озаренных его лучами, погрузился в тень?      

Она села   и снова стала немой и неподвижной, как статуя. Все, что творилось в ее душе,   было не более заметно для глаз, чем движения часового механизма под   металлической крышкой. Вальмарина долго смотрел на нее почтительно и   восхищенно. В эту минуту в ней не было ничего человеческого, ничего, что могло   бы пробудить к себе сочувствие. Она была прекрасна и холодна, как сама сила.   Она походила на тех больших львов из белого пирейского мрамора, которые, оттого   что они все время смотрят на волны моря, словно обретают силу их укрощать.      

– Вы   говорите, что, войдя в будуар моей сестры и увидав там мой бюст, он выплеснул   свой кубок на бедное мраморное лицо? Вы говорите, что он поджег пунш последним   моим письмом?      

Лелия   задала эти вопросы совершенно спокойно; она хотела знать подробно все эти   вспышки гнева Стенио, свидетелем которых Вальмарина был несколько дней тому   назад.      

– Я   непременно хотел рассказать вам об этом, – отвечал он, – считая, что   мой рассказ только разожжет в вас гнев и вернет вам ту твердость, которой вы   лишились уже давно. Но слезы, которые вы только что проливали, заставляют меня   опасаться, что я поранил вас глубже, чем сам того хотел.      

– Не   бойтесь, – сказала она, – вот уже три дня, как я его не люблю.   Плакала я о нем, а не о себе. Не думайте, что его напрасная досада и его   нелепые оскорбления могут меня задеть. Не этим я оскорблена. Оскорбил он меня   четыре дня тому назад в павильоне Афродиты, тогда, когда принял руку куртизанки   за мою руку, ее губы за мои, ее грудь за мою, когда он вскричал: «Что с тобою,   моя любимая? Я никогда тебя не видел такой. Ты опьяняешь меня счастьем, о котором   я не имел понятия: твое дыхание сжигает меня. Оставайся такой! Только с этой   минуты я тебя люблю, до сих пор я любил только тень!».      

– А   вы что же, хотели, чтобы он обладал волшебным даром распознать тот жестокий обман,   на который вы решились пойти?      

– Решилась   пойти? Я? О нет! Господь свидетель, что, следуя за ним в глубину коридоров,   куда его увлекала эта безумная женщина, я не догадывалась, что все будет так. Я   видела, как он противился, я была уверена, что буду свидетельницей его победы.   Неужели вы думаете, что я шла туда, чтобы присутствовать при их любовных   объятиях? Господь мне свидетель и в этом! Увы, я любила его! Да, я его любила,   любила это милое и нежное дитя! И я не раз принимала решение победить все свои   страхи и попытаться сочетаться с ним браком, освященным старинным обычаем. Разве   он мне не брат, – спрашивала я себя, – разве он не мечтатель, не   идеалист, не богом вдохновенный поэт, который мог бы облагородить и обожествить   мою жизнь? Притом я хотела еще испытать его постоянство и силу чувств,   подвергнув его нескольким испытаниям – страхом меня потерять, разлукой; и я не   была настолько жестока, чтобы заставить его страдать ради собственной славы. Я   сама страдала больше, чем он, от его ожидания и от его испуга. Но я знала, как   кончается для меня любовь! Я вспоминала день, когда отвращение и стыд смели у меня   в памяти мою первую любовь, как ветер сметает пену волн. Я думала, я была   уверена, что действительно нашла в Стенио настоящее чувство, что мое равнодушие   может разбить ему жизнь, и я не хотела давать ему даже слабой надежды, не уверившись   сначала сама, что завтра этой надежды его не лишу. До чего же пристально я его   изучала! С какой любовью, с какой материнской заботой наблюдала я за   инстинктами и способностями этого любимого ученика! В безумии своем я хотела   научить его любви. Я хотела передать ему все, что знала сама, все очарование,   всю изощренность мысли – в обмен на то, что я узнала бы от него: на жар его   крови, на исступление молодости… О, как я была права, что не стала спешить, что   так внимательно следила за этим драгоценным растением! Увы, сердцевину его   точил червь, и демону непотребства достаточно было только дохнуть на него,   чтобы он упал в грязь. Вот каковы эти хрупкие существа, эти свободные художники   наслаждения, эти жрецы любви! Они обвиняют нас в том, что мы холодные статуи, а   у самих у них есть только одно чувство, которое даже нельзя назвать! Они   говорят, что у нас ледяные руки, а у них самих на руках такая толстая кожа, что   они не могут отличить волосы своей возлюбленной от волос первой встречной   женщины! Они всем существом своим готовы поддаться самому грубому обману.   Тонкой вуали, легкого сумрака летней ночи достаточно, чтобы глаза их и ум самым   постыдным образом ослепли; их слух легко попадает впросак; в звуках незнакомого   голоса им слышится голос любимой… Стоит какой-нибудь женщине поцеловать их в   губы, и глаза их уже затянуты пеленою, в ушах гудит, их охватывает божественная   тревога, смятение души кидает их в бездну разврата!      

Ах,   дайте мне вволю посмеяться над этими поэтами без музы и без бога, над этими   жалкими хвастунами, которые сравнивают свои чувства с тончайшим благоуханием   цветов, свои объятия с великолепными созвездиями! Лучше уж откровенные   распутники, которые говорят все самое отвратительное нам в лицо!      

– Ах,   Лелия, – ответил Вальмарина, – все это негодование идет от ревности,   а ревность – это любовь.      

– Только   не для меня, – возразила она, переходя от жгучего гнева к самому холодному   презрению. – В гордой душе ревность сразу же убивает любовь. Я не вступаю   в борьбу с недостойными соперницами. Я действительно страдала, я это признаю, я   ужасно страдала в течение целого часа. Я была в этом кабинете, я была почти что   меж ними. Мы говорили попеременно с сестрою, а он даже не замечал разницы наших   голосов и наших слов. Иногда он брал меня за руку и тут же выпускал ее, чтобы   инстинктивно, не думая, схватить замаранную грязью руку моей сестры, которая   казалась ему моею. Ах, я все это видела; почему же все-таки он не видел меня? Я   видела, как он прижимал Пульхерию к груди, и я едва успела убежать; его   приглушенные вздохи, возгласы торжествующей любви преследовали меня даже в   саду. Это была страшная мука, и когда я увидела проходившие мимо гондолы, я   бросилась в первую попавшуюся, чтобы покинуть этот отравленный клочок земли, на   котором только что умер Стенио.