1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Он посторонился, чтобы пропустить Андзолето, и, приказав  гондольерам грести к Корте-Минелли, остался на берегу, неподвижный, как статуя.  Казалось, он спокойно ждал нового покушения на свою жизнь со стороны униженного  соперника.    

— Откуда графу известно, где ты живешь? — было  первое, что спросил Андзолето у своей подруги, как только дворец Дзустиньяни  скрылся из вида.    

— Я сама сказала ему, — ответила Консуэло.    

— А зачем ты сказала?    

— Затем, что он у меня спросил.    

— Неужели ты не догадываешься, для чего ему  понадобилось это знать?    

— По-видимому, для того, чтобы приказать отвезти меня  домой.    

— Ты думаешь, только для этого? А не для того ли, чтобы  самому явиться к тебе?    

— Явиться ко мне? Какой вздор! В такую жалкую лачугу?  Это было бы с его стороны чрезмерной любезностью, которой я совсем не хочу.    

— Хорошо, что ты этого не хочешь, Консуэло, так как  результатом этой чрезмерной чести мог бы быть чрезмерный для тебя позор.    

— Позор? Почему? Право, я совершенно тебя не понимаю,  мой милый Андзолето. И меня очень удивляет, почему, вместо того чтобы  радоваться со мной нашему сегодняшнему неожиданному и невероятному успеху, ты  говоришь мне какие-то странные вещи.    

— Действительно неожиданному! — с горечью заметил  Андзолето.    

— А мне казалось, что и в церкви и вечером во дворце,  когда мне аплодировали, ты был упоен счастьем еще больше моего. Ты кидал на  меня такие пламенные взгляды, что я с особенной силой ощущала свое счастье,  видя его как бы отраженным на твоем лице. Но вот уже несколько минут, как ты  мрачен и сам не свой, — таким ты бываешь иногда, когда у нас нет хлеба или  когда будущее рисуется нам с тобой неверным и печальным.    

— А тебе хотелось бы, чтобы я радовался нашему  будущему? Быть может, оно действительно не так уж неверно, но мне-то радоваться  нечему.    

— Чего же еще тебе нужно? Неделю тому назад ты  дебютировал у графа и произвел фурор…    

— Твой успех у графа затмил его, моя дорогая, ты и сама  это отлично знаешь.    

— Надеюсь, что нет, но если бы даже и так, мы не можем  завидовать друг другу.    

Консуэло сказала это с такой нежностью, с такой подкупающей  искренностью, что Андзолето сразу успокоился.    

— Да, ты права! — воскликнул он, прижимая невесту  к груди. — Мы не можем завидовать друг другу, так же как не можем обмануть  друг друга.    

Произнося последние слова, он с угрызением совести вспомнил  о начатой интрижке с Кориллой, и вдруг у него мелькнула мысль, что граф, желая  окончательно проучить его, непременно расскажет обо всем Консуэло, как только  ему покажется, что она хоть немного поощряет его надежды. При этой мысли он  снова помрачнел, Консуэло тоже задумалась.    

— Почему ты сказал, — проговорила она после  некоторого молчания, — что мы не можем никогда обмануть друг друга?  Конечно, это величайшая правда, но по какому поводу это тебе пришло в голову?    

— Знаешь, прекратим этот разговор в гондоле, —  прошептал Андзолето. — Боюсь, что гондольеры, подслушав нас, передадут все  графу. Эти занавески из бархата и шелка очень тонки, а уши у дворцовых  гондольеров раза в четыре шире и глубже, чем у наемных.    

— Позволь мне подняться к тебе в комнату, —  попросил он Консуэло, когда они пристали к берегу у Корте-Минелли.    

— ТЫ знаешь, что это против наших привычек и против  нашего уговора, отвечала она.    

— О, не отказывай мне, — вскричал  Андзолето, — не приводи меня в отчаяние и бешенство!    

Испуганная его словами и тоном, Консуэло не решилась  отказать ему. Она зажгла лампу, опустила занавески и, увидав своего жениха  мрачным и задумчивым, обняла его.    

— Скажи, что с тобой? — грустно спросила  она. — У тебя такой несчастный, встревоженный вид сегодня вечером.    

— А ты сама не знаешь, Консуэло? Не догадываешься?    

— Нет, даю тебе слово!    

— Так поклянись мне, что ты ничего не подозреваешь,  поклянись мне душой твоей матери, поклянись распятием, перед которым ты  молишься утром и вечером…    

— О! Клянусь тебе распятием и душой моей матери!    

— А нашей любовью поклянешься?    

— Да, и нашей любовью, и нашим вечным спасением…    

— Я верю тебе, Консуэло: ведь если бы ты солгала, это  была бы первая ложь в твоей жизни.    

— Ну, а теперь ты объяснишь мне, в чем дело?    

— Я ничего тебе не объясню, но, быть может, очень скоро  ты поймешь меня… О! Когда наступит эта минута, тебе и так все будет слишком  ясно… Горе, горе будет нам обоим в тот день, когда ты узнаешь о моих теперешних  муках!    

— О боже! Какое же ужасное несчастье грозит нам? Боюсь,  что в эту убогую комнату, где у нас с тобой не было до сих пор секретов друг от  друга, мы вернулись преследуемые каким-то злым роком. Недаром, уходя отсюда  сегодня утром, я чувствовала, что возвращусь в отчаянии. Почему не могу я  насладиться днем, который казался мне таким прекрасным! Я ли не молила бога так  искренне, так горячо! Я ли не отбросила всякие мысли о гордости! Я ли не  старалась петь, как только могла лучше! Не я ли огорчалась унижением Клоринды!  Не я ли заручилась обещанием графа пригласить ее вместе с нами на вторые роли,  причем он сам не подозревает, что дал мне это обещание и уже не может взять  назад свое слово. Повторяю: что же сделала я дурного, чтобы переносить те муки,  какие ты мне предсказываешь и какие я уже испытываю, раз их испытываешь ты?    

— Ты в самом деле хочешь устроить ангажемент для  Клоринды, Консуэло? — Я добьюсь этого, если только граф — человек слова.  Бедняжка всегда мечтала о театре, и это единственная возможная для нее  будущность…    

— И ты надеешься, что граф откажет Розальбе, которая  кое-что знает, ради ничего не знающей Клоринды?    

— Розальба не расстанется с Кориллой, ведь они сестры.  Она уйдет с ней. Клориндой же мы с тобой займемся и научим ее использовать  наилучшим образом свой милый голосок. А публика всегда будет снисходительна к  такой красавице. Наконец, если мне удастся устроить ее хотя бы на третьи роли,  уже и то хорошо — это будет первым шагом в ее карьере, началом ее  самостоятельного существования.    

— Ты просто святая, Консуэло! И ты не понимаешь, что  эта облагодетельствованная тобой дура, в сущности годная даже не на третьи, а  едва-едва на четвертые роли, никогда не простит тебе того, что сама ты на первых  ролях?    

— Что мне до ее неблагодарности! Увы! Я слишком хорошо  знаю, что такое неблагодарность и неблагодарные!    

— Ты? — И Андзолето расхохотался, целуя ее с  прежней братской нежностью.    

— Конечно, — ответила она, радуясь, что ей удалось  отвлечь своего друга от грустных дум. — В моей душе постоянно жил и всегда  будет жить благородный образ Порпоры. В моем присутствии он часто высказывал  глубокие, полные горечи мысли. Должно быть, он считал, что я не в состоянии  понять их, но они запали мне в душу и останутся в ней навсегда. Этот человек  много страдал, горе гложет его, и вот из его печальной жизни, из вырвавшихся у  него слов, полных негодования, я сделала вывод, что артисты гораздо опаснее и  злее, чем ты, дорогой мой, предполагаешь. Я знаю также, что публика легкомысленна,  забывчива, жестока, несправедлива. Знаю, что блестящая карьера — тяжкий крест,  а слава — терновый венец! Да, все это для меня не тайна. Я так много думала,  так много размышляла об этих вещах, что, мне кажется, ничто уже не сможет  удивить меня, и когда-нибудь, сама столкнувшись со всем этим, я найду в себе  силы не унывать. Вот почему, как ты мог заметить, я не была опьянена своим  сегодняшним успехом, вот почему также я не падаю духом от твоих мрачных мыслей.  Я еще не понимаю их хорошенько, но уверена, что с тобой, если ты будешь любить  меня, я не стану человеконенавистницей, подобно моему бедному учителю, этому  благородному старику и несчастному ребенку.    

Слушая свою подругу, Андзолето снова приободрился и  повеселел. Консуэло имела на него огромное влияние. С каждым днем он  обнаруживал в ней все больше твердости и прямоты — качества, которых так не  хватало ему самому. Поговорив с ней с четверть часа, он совершенно забыл о  муках ревности, и когда она снова начала расспрашивать о причине его подавленного  состояния, ему стало стыдно, что он мог заподозрить такое чистое, целомудренное  существо. Он тут же придумал объяснение:    

— Я одного боюсь: чтобы граф не нашел меня неподходящим  для тебя партнером, — он так высоко ценит тебя. Сегодня он не заставил меня  петь, а я, по правде сказать, ожидал, что он предложит нам с тобой исполнить  дуэт. Но, по-видимому, он совсем забыл о моем существовании; даже не заметил  того, что, аккомпанируя тебе, я совсем недурно с этим справился. Наконец,  говоря о твоем ангажементе, он не заикнулся о моем. Как не обратила ты внимания  на такую странность?    

— Мне и в голову не пришло, что граф, приглашая меня,  может не пригласить тебя. Да разве он не знает, что я соглашусь только при этом  условии? Разве он не знает, что мы жених и невеста, что мы любим друг друга?  Разве ты не говорил ему об этом совершенно определенно?    

— Говорил, но, быть может, Консуэло, он считает это  хвастовством с моей стороны?    

— В таком случае я сама похвастаюсь моей любовью к  тебе, Андзолето!    

Уж я так ее распишу, что он мне поверит! Но только ты  ошибаешься, друг мой! Если граф не счел нужным заговорить с тобой об  ангажементе, то только потому, что это дело решенное с того самого дня, когда  ты выступал у него с таким успехом.    

— Решенное, во не подписанное! А твой ангажемент будет  подписан завтра. Он сам сказал тебе об этом.    

— Неужели ты думаешь, что я подпишу первая? Уж конечно,  нет! Хорошо, что ты меня предостерег. Мое имя будет написано не иначе, как под  твоим. — Ты клянешься?    

— Как тебе не стыдно! Заставлять меня клясться в том, в  чем ты уверен! Право, ты меня сегодня не любишь или хочешь помучить; у тебя  такой вид, словно ты не веришь, что я тебя люблю.    

Тут на глазах у девушки навернулись слезы, и она опустилась  на стул, слегка надувшись, что придало ей еще больше очарования.    

«В самом деле, какой я дурак, — подумал  Андзолето, — совсем с ума спятил. Как я мог допустить мысль, что граф  соблазнит такое чистое, беззаветно любящее меня существо! Он достаточно опытен  и, конечно, понял с первого взгляда, что Консуэло не для него. И разве он  проявил бы такое великодушие сегодня вечером, позволив мне войти в гондолу  вместо себя, если бы не был уверен, что окажется перед ней в жалкой и смешной  роли фата? Нет! Конечно, нет! Моя судьба обеспечена, мое положение  непоколебимо. Пусть Консуэло ему нравится, пусть он ухаживает за ней, пусть  даже влюбится в нее, — все это будет только способствовать моей карьере:  она сумеет добиться от него всего, ничему не подвергая себя. Во всем этом она  скоро разберется лучше меня. Она сильна и осторожна. Домогательства милейшего  графа лишь послужат мне на пользу, дадут мне славу».    

И, отрешившись от всех своих сомнений, он бросился к ногам  подруги и отдался порыву страсти, охватившей его впервые и не проявлявшейся до  этой минуты лишь из-за ревности.    

— Красавица моя! — воскликнул он. — Святая!  Дьяволица! Королева! Прости, что я думал о себе, вместо того чтобы, оказавшись  с тобой наедине в этой комнате, поклоняться тебе, распростершись у твоих ног.  Сегодня утром я вышел отсюда, ссорясь с тобой, к должен был вернуться не иначе,  как на коленях, да, да, ползком, на коленях… Как можешь ты меня любить, как  можешь еще улыбаться такой скотине, как я? Сломай свой веер о мою физиономию,  Консуэло! Наступи мне на голову своей хорошенькой ножкой! Ты неизмеримо выше  меня, и с сегодняшнего дня я навеки твой раб!    

— Я не заслуживаю всех этих громких слов, —  прошептала она, отдаваясь его ласкам. — А растерянность твою я понимаю и  прощаю. Я вижу, что только страх разлуки со мной, страх, что нашей единой,  общей жизни будет положен конец, внушил тебе эту печаль и сомнения. У тебя не  хватило веры в бога, — и это гораздо хуже, чем если бы ты обвинил меня в  какой-нибудь низости. Но я буду молиться за тебя, я скажу: «Господи, прости  ему, как я ему прощаю!»    

Консуэло была очень хороша в эту минуту, — она говорила  о своей любви так просто и так естественно, примешивая к ней, по своему  обыкновению, испанскую набожность, полную человеческой нежности и наивной  стыдливости. Усталость и волнения пережитого дня разлили в ней такую соблазнительную  негу, что Андзолето, и без того уже возбужденный ее необычайным успехом, увидел  девушку в совершенно новом свете и вместо обычной спокойной и братской любви  почувствовал к ней прилив жгучей страсти. Он был из тех, кто восхищается только  тем, что нравится другим, чему завидуют и что оспаривают другие. Радость  сознания, что он обладает предметом стольких вожделений, разгоревшихся и  бушевавших вокруг Консуэло, пробудила в нем безумные желания, и впервые она  была в опасности, находясь в его объятиях.    

— Будь моей возлюбленной! Будь моей женой! —  задыхаясь, восклицал он.    

— Будь моей, моей навсегда!    

— Когда хочешь, хоть завтра, — с ангельской  улыбкой ответила Консуэло.    

— Завтра? Почему завтра?    

— Ты прав, теперь уже за полночь, — значит, мы  можем обвенчаться еще сегодня. Как только рассветет, мы отправимся к  священнику. Родителей у нас нет, ни у меня, ни у тебя, а венчальный обряд не  потребует долгих приготовлений. У меня есть ситцевое ненадеванное платье.  Знаешь, друг мой, когда я его шила, я говорила себе: «У меня нет денег на  подвенечное платье, и если моему милому не сегодня-завтра захочется со мной  обвенчаться, мне придется быть в надеванном платье, а это, говорят, приносит  несчастье». Недаром матушка, которую я видела во сне, взяла его и спрятала в шкаф:  она, бедная, знала, что делает. Итак, все готово: с восходом солнца мы с тобой  поклянемся друг другу в верности. А тебе, негодный, нужно было сперва убедиться  в том, что я не урод?    

— Ах, Консуэло, какой ты еще ребенок! Настоящий  ребенок! — с тоской воскликнул Андзолето. — Разве можно так вдруг  обвенчаться, тайно от всех! Граф и Порпора, покровительство которых нам так еще  необходимо, очень рассердились бы на нас, решись мы на такой шаг, не  посоветовавшись с ними и даже не известив их. Твой старый учитель не  особенно-то долюбливает меня, а граф, я это знаю из верных источников, не любит  замужних певиц. Следовательно, нам нужно время, чтобы добиться их согласия на  наш брак. А если мы даже и решимся обвенчаться тайно, то нам понадобится по  крайней мере несколько дней, чтобы втихомолку устроить все это. Не можем же мы  побежать в церковь Сан-Самуэле, где все нас знают и где достаточно будет  присутствия одной старушонки, чтобы весть об этом в какой-нибудь час разнеслась  по всему приходу.    

— Я как-то не подумала об этом, — сказала  Консуэло. — Так о чем же ты мне только что говорил? Зачем ты, недобрый,  сказал мне: «Будь моей женой», если знал, что пока это невозможно? Ведь не я  первая заговорила об этом, Андзолето. Правда, я часто думала, что мы уже в том  возрасте, когда можно жениться, но, хотя мне никогда не приходили в голову те  препятствия, о которых ты говоришь, я предоставляла решение этого вопроса тебе,  твоему благоразумию, и еще — знаешь чему? — твоей доброй воле. Я ведь  прекрасно видела, что ты со свадьбой не торопишься, но не сердилась на тебя за  это. Ты часто мне повторял, что, прежде чем жениться, надо обеспечить  будущность своей семье, надо иметь средства. Моя мать была того же мнения, и я  нахожу это благоразумным. Итак, приняв все это во внимание, надо еще подождать  со свадьбой. Надо, чтобы оба наши ангажемента были подписаны, не так ли? Надо  также заручиться еще успехом у публики. Значит, о свадьбе мы поговорим снова  после наших дебютов. Но отчего ты так побледнел, Андзолето? Боже мой, отчего ты  так сжимаешь кулаки? Разве мы не счастливы? Разве мы непременно должны быть  связаны клятвой, чтобы любить и надеяться друг на друга?    

— О Консуэло! Как ты спокойна! Как ты чиста и как  холодна! — с каким-то бешенством вскричал Андзолето.    

— Я? Я холодна? — в свою очередь вскричала,  недоумевая, юная испанка, вся красная от негодования.    

— Я люблю тебя как женщину, а ты слушаешь и отвечаешь  мне, точно малое дитя. Ты знаешь только дружбу, ты не имеешь даже понятия о  любви. Я страдаю, пылаю, я умираю у твоих ног, а ты мне говоришь о каком-то  священнике, о каком-то платье, о театре…    

Консуэло, стремительно вскочившая было с места, теперь опять  села, смущенная, дрожа всем телом. Она долго молчала, а когда Андзолето снова  захотел обнять ее, тихонько оттолкнула его.    

— Послушай, — сказала она, — нам необходимо  объясниться, узнать друг друга. Ты, видно, и в самом деле считаешь меня  ребенком. Было бы жеманством с моей стороны уверять тебя, будто я не понимаю  того, что прекрасно теперь поняла. Недаром я со всякого рода людьми исколесила  три четверти Европы, недаром насмотрелась на распущенные, дикие нравы бродячих  артистов, недаром — увы! — догадывалась о плохо скрываемых тайнах моей  матери, чтобы не знать того, что, впрочем, всякая девушка из народа моих лет  прекрасно знает. Но я не могла допустить, Андзолето, чтобы ты хотел принудить  меня нарушить клятву, данную мною богу в присутствии моей умирающей матери. Я  не особенно дорожу тем, что аристократки, — до меня подчас долетают их  разговоры, — называют репутацией. Я слишком незаметное в мире существо,  чтобы обращать внимание на то, что думают о моей чести, — для меня честь  состоит в том, чтобы выполнять свои обещания, и, по-моему, к тому же самому  обязывает тебя и твоя честь. Быть может, я не настолько хорошая католичка, как  мне хотелось бы, — меня ведь так мало учили религии. Конечно, у меня не  может быть таких прекрасных правил поведения, таких высоких понятий о  нравственности, как у учениц школы, растущих в монастыре и слушающих  богословские поучения с утра до ночи. Но у меня есть свои взгляды, и я  придерживаюсь их, как умею. Я не думаю, чтобы наша любовь, становясь с годами  все более пылкой, должна была стать от этого менее чистой. Я не скуплюсь на  поцелуи, которые дарю тебе, но я знаю, что мы не ослушались моей матери, и не  хочу ослушаться ее только для того, чтобы удовлетворить нетерпеливые порывы,  которые легко можно обуздать.    

— Легко! — воскликнул Андзолето, горячо прижимая  ее к груди. — Легко!    

Я так и знал, что ты холодна!    

— Пусть я буду холодна! — вырываясь из его  объятий, воскликнула Консуэло. — Но господь, читающий в моем сердце,  знает, как я тебя люблю.    

— Так иди же к нему! — крикнул Андзолето с  досадой. — Со мной тебе небезопасно. И я убегаю, чтобы не стать  нечестивцем.    

Он бросился к двери, рассчитывая на то, что Консуэло, которая  никогда не отпускала его без примирения, если между ними возникала даже самая  пустячная ссора, удержит его и на этот раз. Она действительно стремительно  кинулась было за ним, но потом остановилась; видя, что он вышел, она подбежала  к двери, схватилась уже за ручку, чтобы отворить ее и позвать его обратно, но  вдруг, сделав над собой невероятное усилие, заперла дверь и, обессиленная  жестокой внутренней борьбой, без чувств свалилась на пол. Так, недвижимо, и  пролежала она до утра.    

 Глава 14    

     

— Признаюсь тебе, я влюблен в нее безумно, —  говорил в эту самую ночь граф Дзустиньяни своему другу Барбериго, сидя с ним на  балконе своего дворца.    

Было тихо, темно, только что пробило два часа.    

— Этим ты даешь понять, что я не должен в нее  влюбляться, — отозвался юный и блестящий Барбериго. — Я подчиняюсь,  так как за тобой право первенства. Но если Корилле удастся снова захватить тебя  в свои сети, ты уж, пожалуйста, предупреди меня, тогда и я попытаю счастья…    

— И не мечтай об этом, если ты меня любишь! Корилла  всегда была для меня только забавой. Однако я вижу по твоему лицу, что ты  смеешься надо мной.    

— Нет, но нахожу, что забава эта носит весьма серьезный  характер, раз она заставляет тебя бросать столько денег и творить столько  безумств. — Предположим, что я вообще отношусь к своим забавам с таким  жаром, что готов на все, лишь бы их продлить. Но на этот раз мне кажется, что  это больше, чем увлечение, — это настоящая страсть. Я никогда в жизни не  встречал существа более своеобразно красивого, чем Консуэло. Ее можно сравнить  со светильником, который по временам начинает угасать, но в ту минуту, когда  он, кажется, совсем уже готов потухнуть, вдруг вспыхивает таким ярким пламенем,  что сами светила, выражаясь языком поэтов, бледнеют перед ним.    

— Ах! — проговорил, вздыхая, Барбериго. — Это  черное платье, беленькая косыночка, этот полунищенский, полумонашеский наряд,  это бледное спокойное лицо, такое незаметное на первый взгляд, эта естественная  манера держаться, без всякого кокетства, — как эта девушка меняется, как  одухотворяется, когда, вдохновленная своим гением, начинает петь! Какой ты  счастливец, Дзустиньяни, что в твоих руках судьба этой нарождающейся славы!    

— Как мало верю я в то счастье, которому ты завидуешь!  Наоборот, я боюсь, что в ней нет ни одной из тех хорошо знакомых мне женских  страстей, на которых так легко играть. Поверишь ли, друг, эта девочка так и  осталась для меня загадкой, несмотря на то, что я целый день следил за ней и  изучал ее. Мне кажется, судя по ее спокойствию и моей неловкости, что я совсем  потерял голову.    

— Да, по-видимому, ты влюблен в нее более, чем следует,  раз ты положительно ослеп. Меня же надежда еще не ослепила, и сейчас я в трех  словах объясню тебе то, что тебе непонятно. Консуэло — цветок невинности; она  любит своего мальчугана Андзолето и будет любить его еще в течение нескольких  дней; если ты грубо коснешься этой привязанности детства, ты только усилишь ее,  но если ты сделаешь вид, будто не обращаешь на нее внимания, Консуэло,  сравнивая вас обоих, понятно, скоро охладеет к своему избраннику.    

— Но он красив, как Аполлон, этот негодный мальчишка! У  него великолепный голос; он будет иметь успех. Уже и Корилла сходит по нем с  ума. С таким соперником нельзя не считаться, когда перед тобой девушка, у  которой есть глаза!..    

— Да, но он беден, а ты богат, он неизвестен, а ты  всемогущ, — возразил Барбериго. — Главное — узнать, кто он ей:  любовник или друг. В первом случае разочарование наступит скорее для Консуэло;  во втором же между ними будет борьба, колебания, и все это продлит твои мучения.    

— Значит, по-твоему, мне нужно было бы желать того,  чего я страшусь, одна мысль о чем приводит меня в бешенство. А что ты на этот  счет думаешь?    

— По-моему, они не любовники.    

— Но это невероятно: мальчишка развращен, смел, пылок,  наконец нравы подобных людей…    

— Консуэло — чудо во всех отношениях. А ты, дорогой  Дзустиньяни, несмотря на все свои победы у прекрасного пола, все еще, я вижу,  недостаточно опытен, если не понял из разговоров с этой девушкой, из ее  взглядов, даже из ее движений, что она чиста, как горный хрусталь.    

— Ты приводишь меня в восторг!    

— Берегись! Это безумие, предрассудок! Если ты любишь  Консуэло, надо завтра же выдать ее замуж. Через неделю ее повелитель даст ей  почувствовать всю тяжесть надетых на нее цепей, все муки ревности, всю скуку  постоянно иметь за своей спиной неприятного, несправедливого и неверного  стража. А красавец Андзолето, несомненно, таким и будет. Я вчера достаточно  наблюдал его в обществе Консуэло и Клоринды, чтобы безошибочно предсказать все  его промахи и беды. Последуй моему совету, друг, и ты будешь мне благодарен.  Знаешь, брачные узы легко расторжимы между людьми этого класса, ведь любовь  этих женщин — пламенный каприз, а препятствия только раздувают огонь.    

— Ты приводишь меня в отчаяние, а между тем я сознаю,  что ты прав. На беду для планов графа Дзустиньяни, разговор этот имел  слушателя, на которого они вовсе не рассчитывали и который не пропустил из него  ни единого слова. Покинув Консуэло, Андзолето, вновь охваченный ревностью,  отправился бродить вокруг дворца своего покровителя. Он жаждал убедиться, что  граф не замышляет похищения, которые были в большой моде в то время и почти  всегда проходили безнаказанно для аристократов. Андзолето не слышал продолжения  разговора двух друзей: луна поднялась над дворцом, тень юноши начинала все  яснее и яснее обрисовываться на мостовой, и молодые вельможи, заметив, что  кто-то стоит под балконом, ушли в комнаты, закрыв за собой дверь.    

Андзолето скрылся и отправился обдумывать то, что ему  удалось услышать. Этого было вполне достаточно, чтобы он понял, как себя вести,  как использовать добродетельные советы, которые дал Барбериго своему другу.  Только под утро он заснул на каких-нибудь два часа, затем вскочил и побежал на  Корте-Минелли. Дверь у Консуэло была еще заперта, но сквозь щель ему удалось  разглядеть свою подругу, спящую одетой на кровати, — она была неподвижна и  бледна, как труп: предрассветный холод привел ее в чувство, и она бросилась на  постель, не имея сил раздеться. Встревоженный Андзолето молча стоял у двери,  мучимый угрызениями совести. Наконец, видя, что девушка продолжает пребывать в  каком-то летаргическом состоянии, столь непохожем на ее обычный чуткий сон, он,  страшно перепуганный, вынул нож и, просунув его в щель двери, отодвинул засов.  При этом не обошлось без некоторого шума, но Консуэло была до того измучена,  утомлена, что не проснулась. Андзолето вошел, запер за собой дверь, опустился  на колени у ложа девушки и стал ждать ее пробуждения. Когда Консуэло, открыв  глаза, увидела своего друга, она вскрикнула было от радости, но вслед за тем  отдернула руки, которыми только что обняла его за шею, и с ужасом отшатнулась  от него.    

— Ты, я вижу, боишься меня теперь и, вместо того чтобы  обнять, хочешь бежать от меня, — с отчаянием в голосе проговорил  Андзолето. — Как жестоко я наказан! Прости меня, Консуэло! Я больше часа  сторожил здесь твой сон. Разве после этого ты можешь не доверять мне? Прости,  сестра, в первый и последний раз был у тебя повод рассердиться на меня,  оттолкнуть меня, своего брата. Никогда больше я не оскорблю нашей святой любви  преступными порывами. И если я не сдержу своей клятвы, брось меня, прогони! Вот  здесь, у твоей девической постели, где умерла твоя бедная мать, я клянусь  относиться к тебе с таким же уважением, с каким относился до сих пор, клянусь  даже не целовать тебя, если ты этого не захочешь, пока мы не будем обвенчаны.  Скажи, довольна ли ты мной, моя дорогая, моя святая Консуэло?    

Консуэло молча прижала белокурую голову венецианца к своей  груди и залилась слезами. Слезы облегчили ее, и, опустив голову на свою  маленькую жесткую подушку, она тихо проговорила:    

— Признаюсь, я чуть жива; всю ночь я не сомкнула глаз —  мы так дурно с тобой расстались.    

— Спи, Консуэло! Усни, мой ангел! — ответил  ласково Андзолето. — Помнишь ту ночь, когда ты уложила меня на свою постель,  а сама тем временем молилась и работала у этого столика? Теперь мой черед  сторожить и охранять твой сон. Поспи еще, детка моя, а пока ты будешь дремать  часик-другой, я просмотрю твои ноты, про себя почитаю их. Никто не хватится нас  раньше вечера, если вообще кто-нибудь еще думает о нас сегодня. Спи же, этим ты  покажешь, что простила и веришь мне.    

Консуэло ответила ему блаженной улыбкой. Он поцеловал ее в  лоб, уселся за столик, а она заснула благодетельным сном, полным самых сладких  грез.    

Андзолето так долго прожил спокойно и невинно вблизи этой  девушки, что ему не стоило большого труда после одного дня возбуждения  вернуться к своей обычной роли брата. Эта братская любовь была, так сказать,  нормальным состоянием его души. К тому же то, что он слышал прошлой ночью под  балконом Дзустиньяни, могло только укрепить его решение.    

«Спасибо вам, любезные господа, — думал  Андзолето, — вы преподали мне урок вашей собственной морали, и „негодный  мальчишка“, поверьте, сумеет воспользоваться им не хуже любого развратника-повесы  вашего сословия. Если обладание охлаждает, если права мужа ведут к  пресыщенности и отвращению, мы сумеем сохранить в неприкосновенности то пламя,  которое, по вашим словам, так легко потушить. Мы сумеем воздержаться и от  ревности, и от измены, и даже от наслаждений любви. Ваши пророчества, именитый  и глубокоуважаемый Барбериго, идут впрок, полезно поучиться в вашей школе!»    

Среди этих размышлений Андзолето, тоже совершенно измученный  бессонной ночью, задремал, облокотясь на стол. Но сон его был некрепок, —  как только солнце стало близиться к закату, он вскочил на ноги и подошел  посмотреть, не проснулась ли Консуэло. Лучи заходящего солнца, проникая через  окно, заливали чудесным пурпурным светом и старую кровать и спящую на ней  красивую девушку. Из своей белой кисейной косынки Консуэло сделала нечто вроде  занавески, привязав ее к филигранному распятию, прибитому у изголовья. Это  легкое покрывало грациозно падало на ее гибкое, замечательно пропорциональное  тело. В этой розовой полумгле она лежала точно цветок, склонивший под вечер  свою головку. Ее великолепные черные волосы разметались по матово-белым плечам,  руки были скрещены на груди, как у святой, — девушка казалась такой  непорочной и была так божественно хороша, что Андзолето злобно подумал:    

«О граф Дзустиньяни, как жаль, что ты не видишь ее в это  мгновение и подле нее меня, ревнивого, неусыпного стража сокровища, которого  тебе никогда не иметь!»    

В эту самую минуту снаружи послышался легкий шум; тонкий  слух Андзолето уловил плеск воды о домишко, в котором жила Консуэло. К  Корте-Минелли редко приставали гондолы, к тому же в этот день Андзолето был  особенно догадлив. Он вспрыгнул на стул и добрался до слухового окошечка,  проделанного почти у потолка и выходившего на маленький канал. Тут он ясно  увидел графа Дзустиньяни: выйдя из гондолы, тот подошел к полуголым ребятишкам,  игравшим на берегу, и стал их о чем-то расспрашивать. В первую минуту Андзолето  не знал, на что решиться: разбудить ли свою подругу, или запереть дверь. Но за  те десять минут, которые граф употребил на расспросы и розыски комнатушки  Консуэло, юноша успел вооружиться дьявольским хладнокровием. Он приоткрыл  дверь, для того чтобы в комнату можно было беспрепятственно и без шума войти, а  сам вернулся к столику и сделал вид, что пишет ноты. Сердце его колотилось в  груди, но лицо было совершенно спокойно, ничуть не выдавая внутреннего  волнения. Действительно, граф вошел на цыпочках, желая застигнуть Консуэло  врасплох. Нищенская обстановка обрадовала его: ему казалось, что это должно  наилучшим образом благоприятствовать его плану соблазна. Он привез с собою уже  подписанный им контракт и надеялся, что с таким документом будет принят не  слишком сурово. Но при первом же взгляде на это странное святилище, где  прелестная девушка спала ангельским сном на глазах своего почтительного или  удовлетворенного возлюбленного, бедный Дзустиньяни совсем смутился, запутался в  своем плаще, победоносно перекинутом через плечо, и стал топтаться на месте  между столом и кроватью, не зная, к кому обратиться. Андзолето был отомщен за  вчерашнюю унизительную сцену у гондолы.    

— Ваше сиятельство, покровитель мой! — воскликнул  он, вставая и делая вид, что страшно удивлен неожиданным появлением  графа. — Я сейчас же разбужу мою… невесту.    

— Нет! — ответил граф, который уже успел прийти в  себя от смущения и повернулся к Андзолето спиной, чтобы вдоволь наглядеться на  Консуэло. — Я счастлив, что вижу ее такою, и запрещаю тебе будить ее.    

«Да, да! Любуйся ею! — думал Андзолето. — Мне  только это и нужно».    

Консуэло не просыпалась, и граф, понизив голос, с самым  милым, веселым лицом стал выражать свой восторг. — Ты был прав,  Дзото, — начал он непринужденно, — Консуэло — лучшая певица во всей  Италии, и я ошибался, сомневаясь, что она к тому же и красивейшая женщина в  мире.    

— Но ведь вы, ваше сиятельство, считали ее  уродливой, — заметил лукаво Андзолето.    

— И ты, конечно, передал ей все мои грубые выражения?  Но ничего, я надеюсь искупить их таким крупным штрафом, что тебе не удастся  более вредить мне, напоминая ей о моей вине.    

— Вредить вам, ваше сиятельство? Как бы я мог это  сделать, если бы даже это и пришло мне в голову?    

Тут Консуэло слегка пошевелилась.    

— Дадим ей спокойно проснуться, чтобы не напугать ее, а  ты освободи мне стол. Мне надо разложить на нем и перечитать контракт Консуэло.  Знаешь, пока она спит, ты можешь сам пробежать этот контракт, — проговорил  граф, когда Андзолето, исполнив его приказание, очистил стол.    

— Контракт до пробного дебюта? Да это просто  великолепно, о мой благородный покровитель. И дебют немедленно, до окончания  срока ангажемента Кориллы?    

— Это меня не смущает. Неустойка в тысячу цехинов. Мы  заплатим ей, только и всего!    

— Но если Корилла пустит в ход интриги?    

— Мы за эти интриги упрячем ее в тюрьму.    

— Бог мой! Для вашего сиятельства нет преград!    

— Да, Дзото, — ответил сухо граф, — таковы уж  мы есть: то, чего хотим, мы хотим наперекор всему и всем.    

— Как! Условия ангажемента те же, что и у Кориллы? Для  дебютантки без имени, без известности те же условия, что для знаменитой певицы,  кумира публики?    

— Новую певицу будут обожать еще больше. Если же  условия прежней певицы ее не удовлетворят, то стоит ей сказать одно слово, и  она получит вдвое больше. Все зависит от нее, — прибавил граф, повысив  немного голос, так как заметил, что Консуэло просыпается. — Ее судьба в ее  руках. Консуэло, услышав сквозь сон эти слова, протерла глаза и, убедившись,  что все это происходит наяву, соскользнула с кровати; не задумываясь над  необычностью такого посещения, она привела в порядок волосы, накинула мантилью  и с наивной доверчивостью вмешалась в разговор:    

— Вы слишком добры, ваше сиятельство, но я не настолько  самонадеянна, чтобы воспользоваться вашей добротой. До дебюта я не подпишу  ангажемента. Это было бы недобросовестно с моей стороны. Я могу не понравиться  публике, провалиться, быть освистанной. В этот день я могу оказаться не в  голосе, растеряться, наконец просто быть некрасивой… Связанный словом, вы не  возьмете его обратно из гордости, я же слишком горда, чтобы злоупотребить им…    

— Некрасивой в такой-то день, Консуэло! —  воскликнул граф, пожирая ее глазами. — Вы — некрасивой? Взгляните на себя,  как вы есть, сейчас! — продолжал он, взяв ее за руку и подводя к столу, на  котором стояло зеркальце. — Если вы восхитительны в таком костюме, что же  будет, когда вы появитесь осыпанная драгоценными камнями, сияющая,  торжествующая?! Андзолето, видя дерзость графа, чуть не скрежетал от ярости  зубами.    

Но насмешливое равнодушие, с которым Консуэло отнеслась к  пошлым ухаживаниям вельможи, тотчас успокоило его.    

— Ваше сиятельство, — сказала она, отталкивая от  себя осколок зеркала, который граф поднес к ее лицу, — смотрите, не  разбейте остаток моего зеркала: у меня никогда не было другого, и я им дорожу,  так как оно никогда не обманывало меня. Кто бы я ни была — урод или  красавица, — но я отказываюсь от ваших щедрот. К тому же я должна сказать  вам откровенно, что ни дебютировать, ни заключать контракт я не стану, если мой  жених, который стоит сейчас перед вами, не получит также ангажемента. У нас с  ним должен быть один театр и одна публика. И разлучиться мы не можем, так как  собираемся обвенчаться.    

Это неожиданное признание немного ошеломило графа, но он  тотчас оправился от своего смущения.    

— Вы правы, Консуэло, и я вовсе не хочу вас разлучать.  Дзото будет дебютировать вместе с вами. Только мы не должны закрывать глаза на  то, что, хоть у него и крупный талант, но все-таки ему далеко до вас.    

— Я думаю иначе, — горячо возразила Консуэло,  покраснев при этом, словно обида была нанесена ей самой.    

— Знаю, знаю, что он в большей мере ваш ученик, чем  ученик того профессора, которого я ему дал, — улыбаясь, заметил  Дзустиньяни. — Не отнекивайтесь, моя красавица! Помнится, Порпора, узнав о  вашей дружбе с ним, воскликнул: «Теперь мне понятны некоторые его достоинства,  а то я никак не мог их совместить со столькими недостатками».    

— Я очень благодарен господину профессору! —  принужденно улыбаясь, сказал Андзолето.    

— Ничего, он изменит свое мнение, — весело  проговорила Консуэло. Публика заставит моего дорогого, славного учителя  разубедиться.    

— Ваш дорогой, славный учитель — лучший судья, лучший  знаток пения во всем мире, — возразил граф. — Пусть же Андзолето  продолжает пользоваться вашими указаниями. Это только послужит ему на пользу.  Но, повторяю, мы не можем заключить с ним договора, пока не узнаем, как к нему  отнесется публика. Пусть он дебютирует, а там, при нашей благосклонности, мы  сумеем по справедливости удовлетворить его требования.    

— Тогда мы будем дебютировать вместе. Мы — ваши  покорные слуги, господин граф. Но никакого контракта, никаких подписей до  дебюта! На этом я стою твердо…    

— Вы, Консуэло, быть может, не вполне довольны теми  условиями, которые я вам предлагаю? Так продиктуйте свои. Вот вам перо — сами  вычеркивайте, сами добавляйте; моя подпись внизу.    

Консуэло взялась за перо. Андзолето побледнел, а граф, заметив  это, от удовольствия закусил кончик своего кружевного жабо, которое все время  теребил. Решительно перечеркнув контракт, Консуэло написала там, где еще  оставалось место над подписью графа: «Андзолето и Консуэло обязуются вместе  принять условия, которые будет угодно графу Дзустиньяни им предложить после их  дебюта, каковой должен состояться в будущем месяце в театре Сан-Самуэле». Она  быстро подписала свое имя, а затем передала перо возлюбленному.    

— Подписывай не читая, — сказала она, — этим  ты хоть в какой-то мере докажешь твоему благодетелю свою признательность и  доверие.    

Андзолето все-таки, прежде чем подписать, быстро пробежал  глазами написанное. Граф тоже прочел, глядя через его плечо.    

— Консуэло! — воскликнул Дзустиньяни. —  Право, вы странная девушка! Удивительное существо! Ну, а теперь идемте оба ко  мне обедать, — добавил он, разорвав контракт и предлагая руку Консуэло.    

Девушка приняла приглашение, но попросила графа вместе с  Андзолето подождать ее в гондоле, пока она приведет себя в порядок.    

«Как видно, у меня будет на что сделать себе подвенечное  платье», подумала Консуэло, оставшись одна.    

Она надела ситцевое платье, пригладила волосы и, выпрыгнув  на лестницу, понеслась вниз, распевая во весь голос какую-то звонкую  музыкальную фразу. Граф, желая проявить особенную учтивость, остался с  Андзолето ждать ее на лестнице. Не подозревая, что Дзустиньяни может быть так  близко, она чуть не упала в его объятия, но, быстро высвободившись, поймала его  руку и, по местному обычаю, поднесла к губам с почтительностью подчиненной, не  стремящейся перешагнуть через различие в общественном положении. Потом,  обернувшись, бросилась на шею жениху и, радостная и шаловливая, прыгнула в  гондолу, не дожидаясь своего церемонного покровителя, немного раздосадованного  всем происшедшим.    

 Глава 15    

     

Граф, видя, что Консуэло равнодушна к деньгам, решил  возбудить ее тщеславие и предложил ей бриллианты и туалеты, но и от них она  отказалась. Сначала Дзустиньяни вообразил, что она угадала его тайные  намерения, но вскоре ему стало ясно, что в ней говорит исключительно гордость  простолюдинки: она не хотела наград, еще не заслуженных на сцене его театра.  Однако он заставил ее принять платье из белого атласа, под тем предлогом, что  неприлично выступать в его салоне в ситцевом платье, и потребовал, чтобы она из  уважения к нему рассталась со своей неприхотливой одеждой. Она подчинилась и  отдала свою прекрасную фигуру в руки модных портних, которые, конечно, не  преминули попользоваться на этом и не поскупились на материю. Превратившись  через два дня в нарядную даму, вынужденная принять еще жемчужное ожерелье,  которое граф поднес ей как плату за тот вечер, когда она так восхитила своим  пением его и его друзей, Консуэло все-таки была красива, хотя это и не шло к  характеру ее красоты, а нужно было лишь для того, чтобы пленять пошлые взоры.  Однако ей так и не удалось этого достигнуть. С первого взгляда Консуэло никого  не поражала и не ослепляла: она была бледна, да и в глазах ее — девушки  скромной и всецело погруженной в свои занятия — не было того блеска, который  постоянно горит во взгляде женщин, жаждущих одного — блистать. В лице ее,  серьезном и задумчивом, сказывалась вся ее натура. Наблюдая ее за столом, когда  она болтала о пустяках, вежливо скучая среди пошлости светской жизни, никто  даже и не подумал бы, что она красива. Но как только лицо это озарялось  веселой, детской улыбкой, указывавшей на душевную чистоту, все тотчас находили  ее милой. Когда же она воодушевлялась, бывала чем-нибудь живо заинтересована,  растрогана, увлечена, когда проявлялись ее богатые внутренние силы, она  мгновенно преображалась: огонь гениальности и любви загорался в ней, и тогда  она приводила в восторг, увлекала, покоряла, даже не отдавая себе отчета в  тайне своей мощи.    

Графа удивляло и странно мучило его чувство к Консуэло; у  этого светского человека была артистическая душа, и Консуэло впервые заставила  задрожать и запеть ее струны. Но и теперь аристократ не понимал, сколь ничтожны  и бессильны были его способы завоевать эту женщину, так мало похожую на тех,  кого ему удалось развратить.    

Он вооружился терпением и решил прибегнуть к помощи чувства  соперничества: он пригласил Консуэло в театр, в свою ложу, надеясь, что успех  Кориллы пробудит в ней честолюбие. Но результат получился совсем не тот, какого  он ожидал. Консуэло вышла из театра равнодушная, молчаливая, усталая от грома  рукоплескании, но совсем не захваченная ими. В Корилле она не нашла настоящего  таланта, благородной страсти, мощи. Она считала себя достаточно сведущей, чтобы  судить об этом искусственном, сделанном таланте, загубленном в самом начале  беспорядочной жизнью и эгоизмом. Равнодушно поаплодировала она примадонне,  проронила несколько сдержанных слов одобрения, но не захотела разыгрывать  пустой комедии — восторгаться соперницей, не возбудившей в ней ни страха, ни восторга.  На минуту графу показалось, что Консуэло в душе завидует если не таланту, то  успеху Кориллы.    

— Успех этот ничто в сравнении с тем, который ожидает  вас, — сказал он ей, — он дает лишь слабое представление о победах,  ожидающих вас, если вы покажете себя публике такою, какой показали себя нам.  Надеюсь, вы не испуганы тем, что здесь видели?    

— Нисколько, граф, — улыбаясь, ответила  Консуэло. — Эта публика не страшит меня, я даже и не думаю о ней. Я думаю  о том, что можно было бы еще сделать с той ролью, которую так блестяще  исполняет Корилла. Мне кажется, что в этой роли есть не использованные ею  эффекты.    

— Как? Вы не думаете о публике?    

— Нет, я думаю о партитуре, о намерениях композитора, о  характере роли, об оркестре, достоинства которого надо использовать, а  недостатки скрыть, постаравшись превзойти себя в некоторых местах. Я слушаю  хор, который не всегда на высоте: он, по-моему, требует более строгого  управления; обдумываю, в каких местах надо будет пустить в ход все свои  возможности, предусмотрительно приберегая для этого силы в местах менее  трудных. Как видите, граф, есть много такого, о чем стоит подумать, помимо  публики, которая ничего в этом не понимает и не может понимать.    

Эти здравые взгляды и строгая оценка до того поразили графа,  что он не решился расспрашивать далее и со страхом спросил себя, какими  средствами может такой поклонник, как он, подчинить себе этот могучий ум.    

К дебюту обоих молодых людей готовились по всем правилам,  практикующимся в подобных случаях. Между графом и Порпорой, между Консуэло и ее  возлюбленным шли бесконечные пререкания и споры. Старый учитель и его даровитая  ученица восставали против пышных объявлений, против того бесчисленного  множества мелких и пошлых приемов, которым в наше время дали развиться до  наглости и обмана. В то время в Венеции газеты не играли большой роли в этих  делах. Тогда не умели еще так искусно подбирать состав публики, не прибегали к  помощи рекламы, к выдуманным биографиям. Не была известна еще и могучая машина,  называющаяся клакерами. Тогда были в ходу серьезные происки и страстные  интриги, но все решала сама публика: одними она наивно увлекалась, к другим так  же стихийно была враждебна. И не всегда при этом главную роль играло искусство:  тогда — как и теперь — в храме Мельпомены боролись страсти и страстишки. Но  тогда не умели скрывать так искусно причины разногласий и относить их за счет  неподкупной любви к искусству. А за всем этим в конечном счете скрывались все  те же мелкие человеческие чувства — только цивилизация еще не прикрывала их  затейливой внешней оболочкой.    

В такого рода делах Дзустиньяни вел себя скорее как  меценат-вельможа, чем как директор театра. Тщеславие было для него более  сильным двигателем, чем жадность у обычных любителей наживы. В своих салонах он  подготовлял публику, подогревая успех своих представлений. В его методах не  было поэтому ничего подлого или низкого — он вносил в них чисто ребяческое  самолюбие, стремление восторжествовать в своих любовных похождениях, умение  ловко использовать советы приятелей. И вот теперь он начал понемногу,  довольно-таки искусно, разрушать здание, некогда воздвигнутое его же  собственными руками, — здание славы Кориллы. Все видели, что он хочет  создать славу новой звезде, и ему приписывалось уже полное обладание тем  предполагаемым чудом, которое он собирался показать: бедная Консуэло еще и не  подозревала ничего насчет чувств графа к ней, а вся Венеция уже говорила, будто  ему опротивела Корилла и он собирается заместить ее, устроив дебют своей новой  любовнице. Многие добавляли: «Какое издевательство над публикой и какой вред  для театра! Его фаворитка — какая-то уличная певичка, ничего не знающая,  обладающая лишь красивым голосом и сносной наружностью».    

Начались интриги сторонников Кориллы. Разыгрывая роль  соперницы, принесенной в жертву, она подбивала многочисленных своих поклонников  и их друзей расправиться с Zingarella (цыганочкой) за ее наглые происки.  Начались интриги и в защиту Консуэло. Тут хлопотали женщины, у которых Корилла  отбила или совратила мужей и возлюбленных; были здесь и мужья, предпочитавшие,  чтобы известная кучка венецианских донжуанов увивалась лучше вокруг новой  дебютантки, чем вокруг их собственных жен; наконец, в числе интригующих были  обманутые и отвергнутые любовники Кориллы, жаждавшие, чтобы успех ее соперницы  отомстил за них.    

Истинные dilettanti di musica также разбились на два лагеря.  В одном были сторонники таких столпов музыки, как Порпора, Марчелло, Йомелли и  другие, предсказывающие, что с появлением на сцене превосходной исполнительницы  музыки туда вернутся и серьезные оперы и добрые старые традиции. В другом были  второстепенные композиторы, более легковесные произведения которых всегда  предпочитала Корилла: ее уход грозил их интересам. Вообще весь театр  Сан-Самуэле пришел в волнение: музыканты оркестра, боявшиеся, что их засадят за  давно забытые партитуры и придется взяться серьезно за работу, весь персонал,  предвидевший реформы, всегда связанные с переменами в труппе, даже машинисты  сцены, костюмерши, парикмахеры — все всполошились, все были за или против  дебюта. По правде говоря, в республике этим дебютом интересовались гораздо  больше, чем действиями нового правительства, возглавляемого дожем Пьетро  Гримальди, который недавно мирно заступил место своего предшественника, дожа  Луиджи Пизани.    

Консуэло была в подавленном состоянии духа, ее огорчали и  промедление и все эти треволнения, связанные с ее начинающейся карьерой. Она  желала дебютировать сейчас же, без всяких приготовлений, как только разучит  новую оперу. Она совершенно не разбиралась в этой массе интриг, считала их скорее  опасными, чем полезными, и была убеждена, что может отлично обойтись без них.  Но граф знал глубже тайны театрального дела и, желая, чтобы его воображаемая  близость с Консуэло вызывала зависть, а не насмешки, делал все возможное, чтобы  завербовать ей как можно больше сторонников. Ежедневно он вызывал ее к себе и  представлял всей городской и провинциальной аристократии. Скромность и душевная  подавленность Консуэло плохо способствовали его планам; но стоило ей запеть, и  она одерживала блестящую, решительную, бесспорную победу.    

Андзолето отнюдь не разделял отвращения своей подруги к  разным побочным средствам. Его успех далеко не был так обеспечен. Прежде всего  граф относился к нему не с таким интересом; затем тот тенор, которого ему  предстояло заменить, был первоклассный певец, и заставить забыть его было не  так-то легко. Правда, Андзолето тоже каждый вечер выступал у графа, и Консуэло  удивительно искусно умела выдвигать его в дуэтах; увлеченный и поддерживаемый  ее могучим талантом, далеко превосходившим его собственный, Андзолето часто  достигал большого совершенства. Ему много аплодировали, поощряли его, но  прекрасный голос юноши, возбуждавший восторг, как только он начинал петь, терял  при сравнении с голосом Консуэло, и не только слушатели находили в нем недостатки,  но и он сам с ужасом сознавал их. Тут бы ему с новым жаром приналечь на работу,  однако Консуэло никак не могла убедить его заниматься с ней по утрам на  Корте-Минелли, где она продолжала жить, несмотря на все уговоры графа,  предлагавшего устроить ее более прилично. Андзолето был до того поглощен  разными визитами, хлопотами, интригами, у него было столько мелких забот и  тревог, что он не мог найти ни времени, ни желания для работы.    

Среди всех этих треволнений Андзолето пришел к выводу, что  наиболее опасным врагом для него является Корилла, и, зная, что граф с ней  больше не видится и нисколько ею не интересуется, решил побывать у нее, чтобы  склонить ее на свою сторону. Он слышал, что певица весело и с философской  иронией относится к измене графа и его мести, что она получила блестящее  предложение в Итальянскую оперу в Париже и ждет только провала своей соперницы,  в котором, по-видимому, уверена, а пока хохочет и издевается над мечтаниями  графа и его приближенных. Андзолето решил обезоружить этого страшного врага,  действуя лукаво и с осторожностью; и вот однажды, расфрантившись и надушившись,  он отправился к ней после полудня, в тот час, когда в венецианских дворцах  царит тишина, все отдыхают и посещения весьма редки.    

 Глава 16    

     

Он застал Кориллу одну в ее прелестном будуаре, дремлющей на  кушетке в на редкость изящном капоте. Но при дневном свете Андзолето не мог не  заметить, как изменилось ее лицо: не так уж легко, очевидно, относилась она к  истории с Консуэло, как это утверждали ее верные поклонники. Тем не менее она  встретила его очень весело.    

— А, это ты, плутишка? — воскликнула она, шутливо  похлопывая его по щеке и делая знак служанке уйти и закрыть дверь. — Ты  опять явился со своими сладкими речами? Не думаешь ли убедить меня, что ты не  самый коварный из всех поклонников и не самый пронырливый из всех искателей  славы? Вы, мой прекрасный друг, самонадеяннейший из людей, если предполагаете,  что ваше внезапное исчезновение после столь нежных признаний хоть каплю  огорчило меня. Вы величайший глупец, что заставили себя ждать: через сутки я и  думать о вас забыла.    

— Сутки! Да это страшно много! — ответил  Андзолето, целуя выше локтя сильную, полную руку Кориллы. — Ах, если б я  мог поверить этому, как бы я возгордился! Но я прекрасно знаю, что, будь я  настолько легковерен и прими за чистую монету то, что вы мне говорили…    

— То, что я говорила, советую тебе забыть. Если б ты  тогда явился, я не приняла бы тебя. Но как посмел ты прийти сегодня?    

— Разве это дурно — не желать пресмыкаться перед  людьми, когда они в милости, и прийти к ним с любовью и преданностью, когда  они…    

— Доканчивай! «Когда они в опале»? Это очень  великодушно и трогательно с твоей стороны, мой прославленный друг! — И  Корилла, откинувшись на черную атласную подушку, залилась резким, несколько  деланным смехом. Хотя при ярком полуденном освещении разжалованная примадонна и  казалась не первой свежести, хотя все пережитое за последнее время и оставило  след на ее полном, цветущем лице, но Андзолето, которому никогда еще не  случалось быть наедине с такой нарядной и блестящей женщиной, почувствовал, что  у него что-то зашевелилось в душе, в том уголке, куда Консуэло не пожелала  снизойти и откуда он сознательно изгнал ее светлый образ. Мужчины,  развратившиеся слишком рано, могут еще испытывать чувство дружбы к честной,  безыскусственной женщине, но разжечь в них страсть способна только кокетка.  Андзолето на издевательства Кориллы отвечал признаниями в любви. Идя к ней, он  собирался разыграть роль влюбленного, а тут вдруг на самом деле почувствовал  любовь. Я говорю любовь за неимением более подходящего слова, хотя употреблять  это чудесное слово для обозначения того чувства, которое внушают такие  холодные, вызывающие женщины, как Корилла, значит профанировать, его. Видя, что  молодой тенор не на шутку увлечен, она смягчилась и стала над ним подтрунивать  уже более дружелюбно.    

— По правде говоря, ты мне нравился в течение целого  вечера, — сказала она, — но, в сущности, я тебя не уважаю. Я знаю,  что ты тщеславен, а следовательно, фальшив и способен на любую измену. Я не могла  бы положиться на тебя. Тогда, ночью, ты разыграл ревнивца и деспота в моей  гондоле. После пресных ухаживаний аристократов я могла бы рассеять с тобой  скуку, но ты ведь обманывал меня, подлый мальчишка: ты был влюблен в другую и  сейчас в нее влюблен и женишься… На ком? О, я прекрасно знаю: на моей  сопернице, на дебютантке, на новой любовнице Дзустиньяни. Позор нам обоим, нам  троим, нет — даже всем четверым! — в раздражении воскликнула она, вырывая  у Андзолето свою руку.    

— Жестокая! — вскричал он, силясь снова поймать  эту полную руку. — Вы должны были бы сами понять, что произошло со мной,  когда я впервые увидел вас, а не думать о том, что меня интересовало до этой  решительной минуты… О том же, что произошло потом, вы можете догадаться сами.  Да и стоит ли нам об этом думать?    

— Я не намерена довольствоваться намеками и  недомолвками. Скажи прямо: ты все еще любишь цыганку? Ты женишься на ней?    

— Если я ее люблю, почему же я не женился на ней до сих  пор?    

— Да потому, может быть, что раньше граф был против.  Теперь же все знают, что он сам хочет этого. Говорят даже, что у него есть  основание желать, чтобы это произошло поскорее, а у девочки и подавно…    

Андзолето покраснел, услыхав, как оскорбляют ту, которую в  глубине души он почитал больше всех на свете.    

— А, ты оскорблен моими предположениями! —  воскликнула Корилла. — Прекрасно! Это все, что я хотела знать: ты любишь  ее. Когда же свадьба? — Никакой свадьбы не будет.    

— Значит, вы делитесь с графом? Недаром ты в такой  милости у него.    

— Ради бога, синьора, не будем говорить ни о графе, ни  о ком бы то ни было, кроме нас с вами.    

— Хорошо! Итак, в этот час мой бывший любовник и твоя  будущая супруга…    

Андзолето был возмущен. Он встал с намерением уйти. Но,  уйдя, он разжег бы еще сильнее ненависть женщины, к которой пришел для того,  чтобы умиротворить ее. Он стоял в нерешительности, униженный и несчастный в  своей жалкой роли.    

Корилла жаждала увлечь его — не потому, что любила, а  потому, что видела в этом способ отомстить Консуэло, хотя и совсем не была  уверена в том, что соперница заслуживает такое оскорбление.    

— Вот видишь, — сказала она, пронизывая Андзолето  взглядом, словно пригвоздившим его к порогу будуара, — имела основание не  верить тебе: сейчас ты обманываешь одну из нас. Кого же — ее или меня?    

— Ни ту, ни другую! — крикнул он, стремясь  оправдаться в собственных глазах. — Я не любовник ее и никогда им не был.  Я даже не влюблен в нее, так как не ревную ее к графу.    

— Не лги! Ты ревнуешь так сильно, что не хочешь даже  сознаться в этом, а сюда явился, чтобы излечиться или забыться. Благодарю  покорно!    

— Повторяю, я вовсе не ревную, и, чтобы доказать, что  во мне говорит не злоба, я скажу вам, что граф, так же как и я, вовсе не ее  любовник, — она чиста, как ребенок; и единственно, кто виноват перед  вами, — это граф Дзустиньяни.    

— Значит, я могу освистать Консуэло и это нисколько не  огорчит тебя?    

Хорошо! Ты будешь сидеть в моей ложе и освищешь ее, а по  выходе из театра станешь моим единственным любовником! Ну, соглашайся скорее, а  то передумаю.    

— Значит, синьора, вы хотите помешать моему дебюту? Вы  прекрасно знаете, что я должен выступить вместе с Консуэло. Если ее освищут, то  и я, поющий с нею, тоже должен буду стать жертвой вашего гнева? Что же сделал  я, несчастный, чем заслужил вашу немилость? А у меня была мечта — прекрасная,  пагубная: я целый вечер воображал, что вы хоть немного сочувствуете мне и что  ваше покровительство поможет мне выдвинуться. Но вы, оказывается, презираете и  ненавидите меня. А я-то любил вас так, что принужден был бежать… Что ж, если я  внушаю вам такое отвращение, губите меня, ломайте всю мою карьеру. Но если  сейчас, с глазу на глаз, вы скажете, что я вам не противен, я готов претерпеть  при публике ваш гнев. — Ах ты змея! — воскликнула Корилла. —  Где, скажи, всосал ты этот яд лести, которым полны и речи твои и взоры? Дорого  бы я дала, чтобы узнать и понять тебя, но меня удерживает страх: кто ты —  очаровательнейший любовник или опаснейший враг?    

— Я — ваш враг? Да как бы я осмелился быть им, даже  если б и не был пленен вами? И разве у вас есть враги, божественная Корилла?  Могут ли они быть у вас в Венеции, где вас все знают, где вы всегда царили  безраздельно? Ссора с вами заставила жестоко страдать графа. Он хочет удалить  вас, чтобы перестать мучиться. Случайно на его пути попадается девочка, не  лишенная способностей; она мечтает о дебюте. Да разве это такое уж преступление  со стороны бедняжки, которая трепещет при одном звуке вашего громкого имени и  произносит его не иначе как с почтением? Вы приписываете ей наглые притязания,  на которые она совсем не способна. Причины вашего предубеждения мне ясны: с  одной стороны — стремление графа, чтобы она понравилась его друзьям, и  преувеличение ее достоинств этими услужливыми друзьями; с другой стороны — ваши  поклонники. Вместо того чтобы внести покой в вашу душу, убедив вас, что ваша  слава непоколебима, а ваша соперница трепещет, они, наоборот, своей злобной  клеветой раздражают и огорчают вас. Все это так поражает меня, что я просто не  знаю, как мне убедить вас.    

— Прекрасно знаешь, болтун проклятый! — сказала  Корилла, глядя на него нежно и страстно, но не без примеси недоверия. — Я  слушаю твои медовые речи, но рассудок велит мне опасаться тебя. Я уверена, что  эта Консуэло божественно хороша, хотя меня и стараются убедить в обратном, и  что способности — правда, совсем иного склада, чем у меня, — у нее есть  безусловно, раз сам строгий Порпора говорит об этом во всеуслышание.    

— Вы ведь знаете Порпору. И вам должны быть хорошо  известны его странности, скажу больше — его мания. Враг всякой оригинальности у  других, враг всего нового в искусстве пения, профессор способен за правильно  пропетую ученицей гамму объявить ее выше всех «звезд», обожаемых публикой; для  этого надо только, чтобы ученица эта внимательно слушала его изречения и  педантично выполняла его уроки. С каких пор придаете вы значение причудам этого  сумасшедшего старика?    

— Так у нее нет таланта?    

— У нее красивый голос, и она поет неплохо в церкви, о  театре же она, по всей вероятности, не имеет ни малейшего представления; что же  касается силы ее голоса, то, надо полагать, она так растеряется на сцене, что  страх убьет и те небольшие данные, которыми ее наградило небо.    

— Она растеряется? Что ты! Мне говорили, что она смела  до наглости!    

— Бедная девочка! Видно, у нее много врагов! Вы ее  услышите, божественная Корилла, вы почувствуете к ней благородное сострадание и  тогда — вместо того чтобы устроить ей провал, как только что шутя  грозили, — сами поддержите ее.    

— Или ты лжешь, или друзья мои лгут про нее!    

— Ваши друзья были сами введены в заблуждение.  Усердствуя безрассудно, они испугались, что у вас может появиться соперница.  Испугаться за вас! И испугаться кого? Ребенка! Мало же эти люди знают вас, если  они сомневаются в ваших силах! Имей я счастье быть вашим другом, я, поверьте,  лучше оценил бы вас и не оскорбил бы так, боясь соперницы, даже если б то была  сама Фаустина или сама Мольтени!    

— Не подумай, что я испугалась ее. Я не завистлива и не  зла, а так как чужие успехи никогда не вредили мне, я никогда ими не  огорчалась. Но если хотят унизить меня, заставить страдать…    

— Не желаете ли вы, чтобы я привел к вам Консуэло?  Посмей она только, она бы уже давно сама пришла к вам за советом и помощью. Но  это такой застенчивый ребенок! К тому же и ей оклеветали вас: наговорили, что  вы и жестоки, и мстительны, и хотите ее провалить.    

— Ах, так ей сказали это? В таком случае мне понятно  твое присутствие здесь.    

— Нет, синьора, вы, очевидно, не понимаете настоящей  его причины; я ни минуты не верил этой клевете на вас и никогда не поверю. Нет,  синьора, нет, вы не понимаете меня!    

При этих словах черные глаза Андзолето засверкали, и он  опустился на колени у ног Кориллы с неподражаемым выражением любви и неги.    

Корилла была не лишена и проницательности и хитрости, но,  как это случается с самовлюбленными женщинами, тщеславие часто ослепляло ее, и  она нередко попадала в ловушку. К тому же она была женщина страстная, а  красивее Андзолето она не встречала мужчины; и она не смогла устоять перед его  медоточивыми речами, а вкусив с ним радость удовлетворенной мести, постепенно  привязалась к нему, узнав также и радость обладания. Через неделю после их  первого свидания она была от него без ума и своими бурными вспышками ревности и  гнева могла в любую минуту выдать тайну их связи. Андзолето, тоже по-своему  влюбленный в нее, — сердце его все-таки не могло изменить Консуэло, —  был сильно напуган этой чересчур быстрой и чересчур полной победой. Однако он  надеялся сохранить свое влияние на Кориллу, пока это было ему необходимо, и  помешать ей испортить его дебют и повредить успеху Консуэло. Он держал себя с  нею необычайно ловко, лгал с чисто дьявольским искусством и сумел привязать ее  к себе, убедить, покорить. Ему удалось уверить ее, что он больше всего ценит в  женщине великодушие, кротость и правдивость. Искусно набросал он роль, которую  она, если только не хочет заслужить с его стороны презрение и ненависть, должна  играть по отношению к Консуэло при публике. Будучи нежен с нею, он в то же  время умел быть строгим и, маскируя угрозы лестью, делал вид, будто считает ее  ангелом доброты. Бедная Корилла переиграла в своем будуаре всевозможные роли,  кроме этой, надо сказать, не удававшейся ей и на сцене. Тем не менее она  покорилась, боясь утратить наслаждения, которыми еще не пресытилась и на  которые Андзолето, чтобы сделать их более желанными, был не слишком щедр. Юноше  удалось убедить Кориллу, будто граф, несмотря на раздражение, все еще влюблен в  нее и только рисуется, говоря, что разлюбил ее, а сам втайне ревнует.    

— Узнай он только о том счастье, которое я переживаю с  тобой, — говорил он ей, — конец всему: и дебюту и, пожалуй, самой  моей карьере. С того дня, как ты имела неосторожность открыть ему мою любовь к  тебе, он сильно ко мне охладел, и я думаю, что он будет вечно преследовать меня  своей ненавистью, если узнает, что я утешил тебя.    

При создавшихся обстоятельствах это было мало правдоподобно:  граф был бы, наверно, в восторге, что Андзолето изменяет своей невесте, но  тщеславной Корилле хотелось верить обману. Она поверила и тому, что ей нечего  бояться любви Андзолето к дебютантке. Когда он всячески отрицал это и клялся  всеми святыми, что был для бедной девушки только братом, его уверения звучали  крайне убедительно, — тем более что по сути дела это было правда, — и  ему удалось усыпить ревность Кориллы. Великий день близился, а ее интриги  против Консуэло прекратились; она даже начала действовать в противоположном  направлении, уверенная, что застенчивая и неопытная дебютантка провалится сама  по себе, а Андзолето будет ей бесконечно благодарен за то, что она в этом  провале не принимала участия. Помимо этого, Андзолето сумел ловко рассорить  свою возлюбленную с ее вернейшими приверженцами, разыграв ревнивца и настояв на  том, чтобы она их выпроводила, — притом довольно резко.    

Разрушая таким образом втихомолку планы женщины, которую он  каждую ночь прижимал к своему сердцу, хитрый венецианец в то же время играл  совсем другую роль перед графом и Консуэло. Он хвастался им, что своими ловкими  приемами, посещениями и наглой ложью сумел обезоружить грозного врага,  способного помешать их успеху. Легкомысленный граф, охотник до всяких интриг,  забавлялся болтовней своего питомца. Самолюбию его особенно льстили уверения  Андзолето, будто Корилла опечалена разрывом с ним, и он с легкомысленной  жестокостью, обычной в театральном мире и мире любовных похождений, подбивал  юношу на разные подленькие проделки. Все это удивляло и огорчало Консуэло.    

— Гораздо было бы лучше, — говорила она своему  жениху, — если б ты работал над своим голосом и изучал роль. Ты  воображаешь, что много сделал, обезоружив врага. Поверь мне, отделанная нота,  прочувствованная интонация гораздо важнее для беспристрастной публики, чем  молчание завистников. Вот с этой-то публикой и надо считаться, а я с грустью  вижу, что о ней ты нисколько не думаешь.    

— Не волнуйся, дорогая Консуэло, — отвечал  Андзолето. — Ты заблуждаешься, считая, что публика может быть одновременно  и беспристрастной и просвещенной. Люди понимающие очень редко бывают  добросовестны, а добросовестные так мало смыслят, что малейшее проявление  смелости ослепляет и увлекает их.    

 Глава 17    

     

Ревность Андзолето к графу несколько поутихла: его отвлекали  и жажда успеха и пылкость Кориллы. К счастью, Консуэло не нуждалась в  высоконравственном и бдительном защитнике. Охраняемая собственной невинностью,  девушка ускользала от дерзкого натиска Дзустиньяни и держала его на расстоянии  уже потому, что очень мало о нем думала. Недели через две распутный венецианец  убедился, что в ней еще не пробудились суетные страсти, ведущие к разврату, и  он всячески старался пробудить их. Но так как он и в этом отношении еще не  добился ни малейшего успеха, то не решался слишком усердствовать, боясь все  испортить. Если б Андзолето раздражал его своим надзором, то, быть может, он с  досады и поспешил бы довести дело до конца, но Андзолето предоставлял ему  полную свободу действий, Консуэло ничего не подозревала, и графу оставалось  лишь стараться быть любезным, ожидая, пока он сделается необходимым. Он  изощрялся в нежной предупредительности, утонченном ухаживании, стараясь  понравиться, а Консуэло принимала это поклонение, упорно объясняя его свободой нравов,  царящей в аристократической среде, страстным увлечением своего покровителя  искусством и его прирожденной добротой. Она чувствовала к нему истинную дружбу,  священную благодарность; он же испытывал и счастье и тревогу близ этой чистой и  преданной души, уже побаиваясь того чувства, которое могло вызвать в ней его  решительное признание.    

В то время как он со страхом, но и не без удовольствия,  переживал это новое для него чувство (несколько утешаясь тем заблуждением, в  котором пребывала вся Венеция насчет его победы), Корилла тоже ощущала в себе  какое-то перерождение. Она любила если не благородной, то пылкой любовью;  властная и раздражительная, она склонилась под иго юного Адониса, подобно  сладострастной Венере, влюбившейся в красавца охотника и впервые смирившейся и  оробевшей перед избранным ею смертным. Она покорилась настолько, что пыталась  даже казаться добродетельной, — качество, которым она вовсе не  обладала, — и ощущала при этом некое сладостное и нежное умиление: ибо ни  для кого не секрет, что обожествление другого существа возвышает и  облагораживает души, наименее склонные к величию и самоотверженности.    

Испытанное ею потрясение отразилось и на ее даровании: в  театре заметили, что она играет патетические роли естественнее и, с большим  чувством. Но так как ее характер и самая сущность ее натуры были, так сказать,  надломлены и для того, чтобы вызвать такое превращение, потребовался внутренний  кризис, бурный и мучительный, она ослабела физически в этой борьбе, и  окружающие замечали с изумлением — одни со злорадством, другие с  испугом, — что она с каждым днем теряет свои голосовые данные. Ее голос  постепенно угасал. Короткое дыхание и неуверенность интонации вредили блестящей  фантазии ее импровизаций. Недовольство собою и страх окончательно подорвали ее  силы, и на представлении, предшествовавшем дебюту Консуэло, она пела так  фальшиво, испортила столько блестящих мест, что ее друзья, зааплодировавшие  было ей, принуждены были умолкнуть, услышав ропот недовольства вокруг. Наконец  великий день настал. Зал был так переполнен, что нечем было дышать. Корилла,  вся в черном, бледная, взволнованная, еле живая, сидела в своей маленькой  темной ложе, выходившей на сцену; она трепетала вдвойне, боясь провала своего  возлюбленного и ужасаясь при мысли о торжестве соперницы. Вся аристократия и  все красавицы Венеции, в цветах и в драгоценных камнях, заполняли сияющий  огнями трехъярусный полукруг. Франты толпились за кулисами и, по обычаю того  времени, в партере. Догаресса, в сопровождении всех важнейших сановников  республики, появилась в своей ложе на авансцене. Оркестром должен был  дирижировать сам Порпора, а граф Дзустиньяни ожидал Консуэло у двери ее  уборной, пока она одевалась. В это время за кулисами Андзолето, облекшись в  костюм античного воина, правда с причудливым отпечатком современности, едва не  лишаясь сознания от страха, старался подбодрить себя кипрским вином.    

Опера, которую ставили, была написана не классиком, не  новатором, не строгим композитором старого времени и не смелым современником.  Это было неизвестное творение какого-то иностранца. Порпора, во избежание  интриг, которые, несомненно, возникли бы среди композиторов-соперников,  исполняй он свое собственное произведение или творение другого известного  композитора, предложил, — думая прежде всего об успехе своей  ученицы, — а потом и разучил партитуру «Гипермнестры». Это было первое  лирическое творение одного молодого немца, у которого не только в Италии, но и  нигде в мире не было ни врагов, ни приверженцев и которого попросту звали  господин Христофор Глюк.    

Когда на сцене появился Андзолето, восторженный шепот  пронесся по залу. Тенор, которого он заменил, прекрасный певец, сделал ошибку:  он пережил себя, уйдя со сцены, когда у него уже не было ни голоса, ни красоты.  Вот почему неблагодарная публика мало сожалела о нем; и прекрасный пол,  слушающий больше глазами, чем ушами, был очарован, увидав на сцене вместо  угреватого толстяка двадцатичетырехлетнего юношу, свежего, как роза,  белокурого, как Феб, сложенного, как статуя Фидия, настоящего сына лагун:  bianco, crespo e grassotto .    

Он был слишком взволнован, чтобы хорошо спеть свою первую  арию, но для того, чтобы увлечь женщин и театральных завсегдатаев, достаточно  было и его отличного голоса, красивых поз и нескольких удачных новых пассажей.  У дебютанта были великолепные данные, перед ним открывалась блестящая  будущность. Трижды грохотал гром аплодисментов, дважды вызывали молодого тенора  из-за кулис, по итальянскому и особенно венецианскому обычаю.    

Успех вернул Андзолето смелость, и когда он снова появился  вместе с Гипермнестрой, страха в нем как не бывало. Но в этой сцене всеобщим  вниманием завладела Консуэло: все видели и слышали только ее.    

— Вот она! — раздавалось со всех сторон.    

— Кто? Испанка?    

— Да, дебютантка. L'amande del Zustiniani .    

Консуэло вышла с серьезным, холодным видом и обвела глазами  публику; поклоном, в котором не было ни излишнего смирения, ни кокетства, она  ответила на залп рукоплесканий своих покровителей и начала речитатив таким  уверенным голосом, с такой грандиозной полнотой звука, с таким торжествующим  спокойствием, что после первой же фразы театр задрожал от восторженных  криков. — Ах, коварный! Он насмеялся надо мной! — вскричала Корилла,  метнув ужасный взгляд на Андзолето, который, не удержавшись, взглянул на нее с  плохо скрытой усмешкой, и бросилась в глубину своей ложи, заливаясь слезами.    

Консуэло пропела еще несколько фраз. В эту минуту послышался  надтреснутый голос старика Лотти:    

— Amici miei, questo е un portento! Когда она исполняла выходную арию, ее десять  раз прерывали, кричали «бис», семь раз вызывали на сцену, в театре стоял рев  исступления. Словом, неистовство венецианских музыкантов-любителей проявилось  со всем его пленительным и в то же время смешным жаром.    

— Чего они так кричат? — спрашивала Консуэло,  вернувшись за кулисы, откуда ее не переставали вызывать. — Можно подумать,  что они собираются побить меня камнями!    

С этой минуты Андзолето безусловно отошел на второй план.  Его принимали хорошо, но только потому, что все были довольны. Снисходительная  холодность к его слабым местам и почти равнодушие к удачным говорили о том, что  если женщинам — этому экспансивному и шумному большинству — и нравилась его  наружность, то мужчины были о нем невысокого мнения и все свои восторги  приберегали для примадонны. Из всех тех, кто явился в театр с враждебными  намерениями, никто не решился выразить хоть малейшее неодобрение, и, сказать  правду, не нашлось и троих, которые устояли бы против стихийного увлечения и  непобедимой потребности рукоплескать новоявленному чуду.    

Опера имела большой успех, хотя в сущности самой музыкой  никто не интересовался. Это была чисто итальянская музыка, грациозная, умеренно  патетическая, но, как говорят, в ней еще нельзя было предугадать автора  «Альцесты» и «Орфея». В ней было мало мест, которые бы поражали слушателей  своей красотой. В первом же антракте немецкий композитор был вызван вместе с  тенором, примадонной и даже Клориндой. Клоринда — благодаря протекции Консуэло  — прогнусавила глухим голосом и без всякого выражения свою второстепенную роль,  обезоружив всех красотою плеч: Розальба, которую она заменяла, была чрезвычайно  худа!    

В последнем антракте Андзолето, все время украдкой следивший  за Кориллой, заметил, что та все более и более выходит из себя, и счел  благоразумным зайти к ней в ложу, дабы предупредить могущую произойти вспышку.  Увидав юношу, Корилла, как тигрица, набросилась на него и отхлестала по щекам,  исцарапав при этом до крови, так что потом ни белила, ни румяна не могли скрыть  следов. Оскорбленный тенор укротил ее пыл, ударив кулаком в грудь с такою  силой, что она, едва не лишившись чувств, упала на руки своей сестры Розальбы.    

— Подлец! Изменник! Разбойник! — задыхаясь,  бормотала она. — И ты и твоя Консуэло, вы оба погибнете от моей руки!    

— Несчастная, посмей только сделать сегодня хоть шаг,  хоть жест, посмей только выкинуть какую-нибудь штуку, — и я заколю тебя на  глазах у всей Венеции! — прошипел сквозь стиснутые зубы бледный Андзолето,  сверкнув перед ее глазами своим неизменным спутником — ножом, которым он владел  с искусством настоящего сына лагун.    

— Он сделает то, что говорит, — с ужасом  прошептала Розальба. — Молю тебя, скорей идем отсюда: здесь нам грозит  смерть!    

— Да, да, совершенно верно, и помните это, —  ответил Андзолето, с шумом захлопывая за собой дверь ложи и запирая ее на ключ.    

Хотя эта трагикомическая сцена и проведена была чисто  по-венециански — вполголоса, таинственно и молниеносно — все же, когда дебютант  быстро прошел из-за кулис в свою уборную, закрывая щеку носовым платком, все  догадались, что произошла маленькая стычка. А парикмахер, призванный привести в  порядок растрепанные кудри греческого принца и замаскировать полученную им  царапину, сейчас же раззвонил среди хористов и статистов о том, что щека героя  пострадала от коготков одной влюбленной кошечки. Парикмахер этот знал толк в  такого рода ранах и не раз бывал поверенным в подобных закулисных  происшествиях. История эта в мгновение ока обежала всю сцену, каким-то образом  перескочила через рампу и пошла гулять из оркестра на балкон, с балкона в ложи  и оттуда, уже с разными прикрасами, проникла в глубину партера. Связь Андзолето  с Кориллой была еще неизвестна, но некоторые видели, как он увивался вокруг  Клоринды, — и вот разнесся слух, что она-де в припадке ревности к  примадонне выколола глаз и выбила три зуба красивейшему из теноров. Это повергло  в отчаяние некоторых представительниц прекрасного пола, но для большинства  явилось очаровательным скандальчиком. Зрители спрашивали друг друга, не будет  ли приостановлено представление и не появится ли прежний тенор Стефанини  доигрывать роль с тетрадкой в руках. Но вот занавес поднялся. И когда появилась  Консуэло, такая же спокойная и величественная, как и вначале, все было забыто.  Хотя роль ее сама по себе не была особенно трагической, Консуэло мощью своей  игры, выразительностью своего пения сделала ее такою: она заставила проливать  слезы; и когда появился тенор, его царапина вызвала только улыбку. Но все-таки  из-за этого смехотворного эпизода успех Андзолето был менее блестящ, чем он мог  бы быть, и все лавры в этот вечер достались Консуэло. Ее вызывали без конца, ей  неистово, бешено рукоплескали.    

После спектакля все отправились ужинать во дворец  Дзустиньяни, и Андзолето совсем забыл о запертой в ложе Корилле, которой  пришлось взломать дверь, чтобы выйти оттуда. В суматохе, обыкновенно царящей в  театре после блестящего представления, никто этого не заметил. Но на следующий  день сломанная дверь в Сопоставлении с полученной тенором царапиной навела  многих на мысль о любовной интриге, которую Андзолето так тщательно скрывал до  сих пор.    

Едва лишь занял он место за большим столом, вокруг которого  граф усадил своих гостей, устроив роскошный банкет в честь Консуэло, и  известные венецианские поэты начали приветствовать певицу только что  сочиненными в честь ее мадригалами и сонетами, как лакей тихонько сунул под его  тарелку записочку от Кориллы. Он прочитал украдкой:    

«Если ты сейчас же не придешь ко мне, я явлюсь за тобой сама  и закачу тебе скандал, где бы ты ни был — хоть на краю света, хоть в объятиях  трижды проклятой Консуэло!»    

Под предлогом внезапного приступа кашля Андзолето вышел  из-за стола, чтобы написать ей ответ. Оторвав кусочек линованной бумаги из  нотной тетрадки, лежавшей в передней, он нацарапал карандашом:    

«Если хочешь, приходи: мой нож всегда наготове, так же как  моя ненависть и презрение к тебе».    

Деспот знал, что для женщины, обладающей таким» характером,  страх был единственной уздой, угроза — единственной уловкой. Однако он невольно  помрачнел и был рассеян во время банкета, а как только встали из-за стола,  скрылся и помчался к Корилле.    

Он застал несчастную женщину в состоянии, достойном жалости.  За истерикой последовали потоки слез; она сидела у окна, растрепанная, с  распухшими от слез глазами. Платье, которое она в отчаянии разорвала на себе,  висело клочьями на ее вздрагивавшей от рыданий груди. Она отослала сестру и  служанку. Проблеск невольной радости озарил ее измученное лицо, когда она  увидела того, кого уже не думала больше увидеть. Но Андзолето знал ее слишком  хорошо, чтобы начать утешать. Будучи уверен, что при первом же проявлении  сострадания или раскаяния в ней проснутся гнев и жажда мести, он решил  держаться уже взятой на себя роли — быть неумолимым, и, хотя в глубине души был  тронут отчаянием Кориллы, стал осыпать ее самыми жестокими упреками, а затем  объявил, что пришел проститься с ней. Он довел ее до того, что она бросилась  перед ним на колени и в полном отчаянии доползла до самых дверей, моля о  прощении. Только совсем доконав и уничтожив ее, он сделал вид, будто смягчился.  Глядя на эту гордую красавицу, которая валялась в пыли у его ног, словно  кающаяся Магдалина, упоенный гордостью и каким-то волнующим пылом, он уступил  ее исступленной страсти, и Корилла испытала с ним восторги еще неведомых ей  наслаждений. Но и наслаждаясь с этой укрощенной львицей, Андзолето ни на миг не  забывал, что она дикий зверь, и до конца выдержал роль прощающего, но  оскорбленного повелителя.    

Уже начинало светать, когда эта женщина, опьяненная и  униженная, спрятав бледное лицо в длинных черных волосах, облокотясь мраморной  рукой на влажный от утренней росы балкон, стала тихим, ласкающим голосом  жаловаться на пытки, причиняемые ей любовью.    

— Ну да, я ревнива, — говорила она, — и, если  хочешь, хуже — завистлива. Не могу перенести, что моя десятилетняя слава в одно  мгновение превзойдена новой восходящей звездой, не могу перенести, что  жестокая, забывчивая толпа приносит меня в жертву без жалости и сожалений.  Когда ты узнаешь восторг успеха и унижение падения, поверь, ты не будешь так  строг и требователен к себе, как сейчас ко мне. Ты говоришь, что ничто не  потеряно, что моя слава не померкла, что успех, богатство, заманчивые надежды —  все это ждет меня в новых странах, что я покорю там новых любовников, пленю  новый народ. Пусть даже это так, но неужели, по-твоему, найдется такая вещь на  свете, которая могла бы утешить меня в том, что я покинута всеми своими  друзьями, сброшена со своего трона, куда еще при мне возведен другой кумир? И  этот позор — первый в жизни, единственный за всю мою карьеру — обрушился на  меня у тебя на глазах! Скажу более: этот позор — дело твоих рук, рук моего  любовника, первого человека, которого я полюбила безумно, даже подло. Ты  говоришь еще, что я фальшива и зла, что я разыграла перед тобой лицемерное  величие и лживое великодушие, но ведь ты сам этого хотел, Андзолето. Я была  оскорблена, — ты потребовал, чтобы я делала вид, будто я спокойна, и я  держала себя спокойно. Я была недоверчива, — ты потребовал, чтобы я верила  в твою искренность, и я поверила. У меня в душе кипели злоба и отчаяние, —  ты мне говорил: смейся, и я смеялась. Я была взбешена, — ты мне велел  молчать, и я молчала. Что же мне оставалось делать, как не играть роль, мне  несвойственную, и приписывать себе мужество, которого во мне нет? А когда это  напускное мужество, естественно, покидает меня, когда эта пытка делается  невыносимой и я близка к сумасшествию, ты, который сам должен был бы терзаться  моими терзаниями, ты топчешь меня ногами и собираешься оставить меня,  умирающую, в том болоте, куда сам же меня завел. Ах, Андзолето! У вас каменное  сердце, и для вас я стою не больше, чем морской песок, который приносит и  уносит набегающая волна. Брани, бей меня, оскорбляй, раз такова потребность  твоей сильной натуры, но все же в глубине души пожалей меня! Подумай, как  должна быть беспредельна моя любовь к тебе, если, будучи такой скверной, какой  ты меня считаешь, я ради этой любви не только переношу все муки, а готова еще и  еще страдать… Но послушай, друг мой, — продолжала она еще нежнее, обнимая  его, — все, что ты заставил меня выстрадать, — ничто по сравнению с  тем, что я чувствую, когда подумаю о твоей будущности и о твоем счастье. Ты  погиб, Андзолето, дорогой мой Андзолето! Погиб безвозвратно! Ты не знаешь, не  подозреваешь этого! А я — я это вижу и говорю себе: «Пусть я была бы принесена  в жертву его тщеславию, пусть мое падение послужило бы его торжеству, но нет —  все это только на его погибель, и я — орудие соперницы, наступившей ногой на  голову нам обоим».    

— Что хочешь ты этим сказать, безумная? — вскричал  Андзолето. — Я не понимаю тебя.    

— А между тем ты должен был бы меня понять, по крайней  мере понять все, что произошло сегодня вечером. Разве ты не заметил, как  публика, несмотря на весь восторг, вызванный твоей первой арией, охладела к  тебе после того, как спела она? И — увы! — она всегда так будет петь:  лучше меня, лучше всех и, сказать правду, в тысячу раз лучше тебя самого, мой  дорогой Андзолето… Значит, ты не видишь, что эта женщина раздавит тебя и,  пожалуй, уже раздавила при первом же своем появлении? Не видишь, что ее  уродство затмило твою красоту? Да, она некрасива, я признаю это, но я знаю  также, что такие женщины, понравившись, способны зажечь в мужчинах более  безумную страсть, дать им познать более сильные переживания, чем совершеннейшие  красавицы мира… Ты разве не видишь, что ей поклоняются, ее обожают и что всюду,  где ты будешь появляться вместе с ней, ты останешься в тени, будешь незаметен?  Разве ты не знаешь, что талант артиста нуждается для своего развития в похвалах  и успехе точно так же, как новорожденный нуждается в воздухе, чтобы расти и  жить? Неужели ты не знаешь, что всякое соперничество сокращает сценическую  жизнь артиста, а опасный соперник рядом с нами — это смерть для нашей души, это  пустота вокруг нас? Ты видишь это на моем печальном примере: одного страха  перед неизвестной мне соперницей, страха, который ты хотел во мне вытравить,  было достаточно, чтобы я целый месяц была словно парализована. По мере  приближения дня ее торжества я чувствовала, как все более угасает мой голос,  как с каждым днем падают мои силы. А ведь я почти не допускала возможности ее  торжества! Что же будет теперь, когда я собственными глазами видела это  торжество — несомненное, поразительное, неоспоримое? Знаешь, я уже не могу  появиться на сцене в Венеции, а пожалуй, даже и нигде в Италии: я пала духом.  Чувствую, что я буду дрожать, что буду не в состоянии издать ни одного звука… И  куда уйти от воспоминаний о пережитом? И есть ли место, откуда мне не придется  бежать от моей торжествующей соперницы? Да, я погибла, но и ты тоже погиб,  Андзолето! Ты умер, не успев насладиться жизнью. И будь я так зла, как ты  уверяешь, я бы ликовала, толкала бы тебя к твоей гибели, была б отомщена, а я с  отчаянием говорю тебе: если ты еще хоть раз появишься здесь с нею, для тебя в  Венеции нет будущности! Если ты будешь сопутствовать ей в поездках, всюду позор  и унижение пойдут за тобой по пятам. Если ты будешь жить на ее средства, делить  с нею роскошь, прятаться за ее имя, ты будешь влачить самое жалкое и тусклое  существование. Хочешь знать, как к тебе будет относиться публика? Люди будут  спрашивать: «Скажите, кто этот красивый молодой человек, которого всегда можно  видеть с ней?» И им ответят: «Да никто, даже меньше, чем никто, — это или  муж, или любовник божественной певицы».    

Андзолето стал мрачен, как грозовые тучи, собиравшиеся в это  время на востоке небосклона.    

— Ты сошла с ума, моя милая Корилла! — ответил  он. — Консуэло вовсе не так страшна для тебя, как это рисует тебе сейчас  твое больное воображение. Что до меня, то я тебе уже говорил: я не любовник ее  и, конечно, никогда не буду ее мужем. Так же как никогда не буду жить в тени ее  широких крыльев, точно жалкий птенец. Предоставь ей парить! В небесах довольно  воздуха и пространства для всех, кого могучая сила поднимает высоко над землей.  Взгляни на эту птичку, не так ли она привольно летает над каналом, как чайка над  морем? Ну, довольно этих бредней! Дневной свет гонит меня из твоих объятий. До  завтра! И если хочешь, чтобы я вернулся к тебе, будь по-прежнему кротка и  терпелива. Ты пленила меня именно кротостью и терпением. Поверь, это гораздо  больше идет твоей красоте, чем крики и бешенство ревности!    

Все-таки Андзолето вернулся к себе в мрачном расположении  духа. И только в постели, почти засыпая, он задал себе вопрос: кто мог  проводить Консуэло домой из графского дворца? Это всегда было его обязанностью,  и он ее никогда никому не уступал.    

— В конце концов, — сказал он себе, кулаком  взбивая подушку, чтобы устроиться поудобнее, — если графу суждено добиться  своего, так, пожалуй, для меня же лучше, чтобы это случилось поскорее.    

 Глава 18    

     

Когда Андзолето проснулся, он почувствовал, что проснулась  также и его ревность к графу Дзустиньяни. Тысячи противоречивых чувств бушевали  в его душе, и прежде всего новое чувство — зависть к таланту и успеху Консуэло,  которую накануне пробудила в нем Корилла. Зависть эта возрастала в нем по мере  того, как он снова и снова переживал торжество своей невесты и собственный, как  казалось его оскорбленному самолюбию, провал. Затем его стала мучить мысль, что  не только в глазах общества, но и на самом деле он может быть оттеснен от этой  женщины, ставшей сразу и знаменитой и блестящей, женщины, чьей единственной  великой любовью он был еще вчера. Зависть и ревность боролись в нем, и он не  знал, какому из этих чувств отдаться, чтобы заглушить другое. Ему  представлялись два исхода: либо увезти Консуэло из Венеции и тем самым от графа  и отправиться вместе с ней искать счастья, либо, уступив ее сопернику, самому  бежать как можно дальше и там добиваться для себя успеха, который Консуэло уже  не будет оспаривать. Все более и более мучаясь этой нерешительностью,  Андзолето, вместо того чтобы найти успокоение у своего настоящего друга —  Консуэло, ринулся опять в омут, отправившись к Корилле. Та еще больше  взбудоражила его, доказывая даже энергичнее, чем накануне, всю невыгодность его  положения.    

— Никто не может быть пророком в своем  отечестве, — говорила она, — и тебе совсем не полезно жить в городе,  где ты родился, где тебя видели оборвышем, бегавшим по площадям, где всякий  может сказать (ведь аристократы страх как любят хвастаться благодеяниями, подчас  даже воображаемыми, которые они оказывают артистам): «Я ему  покровительствовал»; «я первый заметил в нем талант»; «это я порекомендовал его  такому-то»; «это я предпочел его тому-то». Слишком долго жил ты здесь на улице,  мой бедный Андзолето, и потому, раньше чем узнать о твоем таланте, все уже  заметили твое красивое лицо. Не так-то легко привести в восторг людей, у  которых ты за гроши греб на гондолах, распевая отрывки из Тассо, или бегал по  поручениям, чтобы заработать себе на ужин. Консуэло, некрасивая, ведшая  уединенную жизнь, представляется здесь чужеземным дивом. К тому же она испанка,  и у нее не венецианский выговор. Ее прекрасное, хотя несколько странное  произношение понравилось бы всем, даже будь оно отвратительно, потому что оно  ново для слуха. Три четверти твоего небольшого успеха в первом акте тебе дала  красота, а в последнем акте к ней уже пригляделись.    

— Прибавьте к этому, что шрам под глазом, которым вы  меня наградили и которого мне не следовало бы никогда вам прощать, немало  уменьшил это мое последнее, ничтожное преимущество.    

— Это преимущество, быть может, и ничтожно в глазах  мужчин, но оно очень велико в глазах женщин. Благодаря женщинам ты будешь  царить в салонах; без помощи мужчины ты провалишься на сцене. А как можешь ты  захватить, увлечь мужчин, когда твоим соперником является женщина, и какая  женщина! Покоряющая не только серьезных любителей пения, но опьяняющая своей  грацией, своей женственностью даже и тех мужчин, которые ничего не понимают в  музыке. О, сколько нужно было таланта и знания Стефанини, Саверио и всем, кто  появлялся со мною на сцене, чтобы бороться со мной!    

— В таком случае, дорогая Корилла, мне было бы так же  рискованно появляться с тобой, как и с Консуэло. И если бы я надумал  отправиться вслед за тобой во Францию, твои слова явились бы для меня хорошим  предостережением.    

Эта фраза, вырвавшаяся у Андзолето, была лучом света для  Кориллы. Она поняла, что добилась большего, чем ожидала, так как мысль покинуть  Венецию уже, очевидно, созревала в уме ее возлюбленного. Как только у нее блеснула  надежда увезти его с собой, она пошла на все, чтобы соблазнить его этим планом.  Она умалила, насколько могла, свои достоинства, с безграничной скромностью  уверяя, что она гораздо ниже своей соперницы, что она вообще не настолько  крупная артистка, не настолько красивая женщина, чтобы воспламенять публику. А  так как это было, в сущности, более верно, чем она думала, то ей и нетрудно  было убедить в этом Андзолето: он ведь никогда не заблуждался на ее счет и  всегда считал Консуэло неизмеримо выше ее. Итак, в это свидание их совместная  работа и побег были почти решены. Андзолето действительно серьезно подумывал об  этом, хотя на всякий случай и оставлял себе лазейку для отступления.    

Корилла, видя, что у Андзолето еще остаются какие-то  сомнения, стала настаивать на продолжении дебютов, предсказывая, что в этих  новых выступлениях он добьется большего успеха. В душе она была убеждена в  обратном и рассчитывала, что неудачи окончательно отвратят его и от Венеции и  от Консуэло…    

Выйдя от любовницы, Андзолето направился к своей подруге;  его неудержимо влекло к ней. Впервые он начал и кончил день без ее чистого  поцелуя в лоб. Но после того, что произошло у него с Кориллой, ему было стыдно  видеть свою невесту, и он старался уверить себя, будто идет к ней лишь затем, чтобы  убедиться в ее измене, увериться в том, что она разлюбила его. «Вне всякого  сомнения, — говорил он себе, — граф воспользовался удобным случаем, а  тут еще досада самой Консуэло, вызванная моим исчезновением! Просто невероятно,  чтобы такой развратник, как он, проведя с бедняжкой ночь наедине, не соблазнил  ее». Однако при одной мысли об этом на лбу у него выступал холодный пот, душа  разрывалась на части, и он ускорял шаг, не сомневаясь в том, что Консуэло,  должно быть, в отчаянии, мучиться угрызениями совести, рыдает… Но тут некий  внутренний голос, заглушая все остальное, подсказывал ему, что такое чистое,  благородное существо не может столь внезапно и позорно пасть, и, замедляя шаг,  он думал о себе самом, о гнусности своего поведения, о своем эгоизме, тщеславии,  лживости, о всем дурном, чем полны были его жизнь и совесть.    

Он застал Консуэло сидящей за столом. Она была в черном  платьице, такая же, как всегда; и во взгляде и во всем существе ее  чувствовались спокойствие, святость. С обычной радостью она кинулась ему  навстречу и стала расспрашивать с беспокойством, но без малейшего упрека или  недоверия, как он провел время без нее.    

— Мне нездоровилось, — ответил Андзолето,  подавленный сознанием своего унижения. — Помнишь, я ударился головой о  декорацию, я еще показывал тебе след? Тогда я сказал тебе, что это пустяки, но  потом у меня так разболелась голова, что мне пришлось уйти из дворца  Дзустиньяни — я боялся упасть там в обморок — и все утро пролежал в постели.    

— Ах, боже мой! — воскликнула Консуэло, целуя рубец,  оставленный ее соперницей. -    

Скажи, тебе было больно? Больно и теперь?    

— Нет, сейчас мне гораздо лучше. Не стоит думать об  этом. Лучше скажи мне, как же ты одна вернулась ночью домой?    

— Одна? О нет, граф проводил меня до дому в своей  гондоле.    

— Так я и знал! — воскликнул Андзолето каким-то  странным голосом.    

— И, конечно… будучи наедине с тобой, чего только он не  наговорил тебе… каких только любезностей не напел!    

— А что бы он мог сказать мне такого, чего не говорил  уже сто раз при всех? Граф, правда, балует меня и, пожалуй, мог бы развить во  мне тщеславие, если бы я не остерегалась этого порока… К тому же мы не были с  ним наедине: мой добрый учитель тоже захотел проводить меня. О, это чудесный  друг!    

— Какой учитель, какой чудесный друг? —  переспросил рассеянно Андзолето, уже успокоившись и думая о другом.    

— Как какой? Да Порпора, конечно! О чем это ты вдруг  задумался?    

— Я думаю о твоем вчерашнем триумфе. Конечно, и ты  думаешь о нем?    

— Клянусь тебе, меньше, чем о твоем!    

— О моем! Не издевайся надо мной, милая Консуэло! Мой  успех был так жалок, что больше походил на провал.    

Консуэло даже побледнела от изумления. При всей своей  удивительной выдержке она была недостаточно хладнокровна, чтобы оценить разницу  между аплодисментами, выпавшими на долю ей и тому, кого она любила. При  подобного рода овациях самый опытный артист может впасть в заблуждение и  принять поддержку со стороны клакеров за шумный успех. Консуэло, чуть ли не  испугавшись этого страшного шума, не могла в нем разобраться и не заметила  предпочтения, оказанного ей по сравнению с Андзолето. В простоте душевной она  пожурила его за чрезмерную требовательности к судьбе, но, видя, что ей не  удается ни убедить его, ни разогнать его тоску, стала кротко упрекать его за  то, что он слишком любит славу и слишком большое значение придает  благосклонности толпы.    

— Я всегда говорила, — сказала она, — что  плоды искусства куда дороже тебе, чем само искусство. А вот мне кажется, раз  сделал все, что мог, и сознаешь, что это сделано хорошо, то немножко больше,  немножко меньше похвал ничего не прибавляют к чувству внутреннего  удовлетворения. Помнишь, что мне сказал Порпора, когда я в первый раз пела во  дворце Дзустиньяни: «Тот, кто истинно любит искусство, ничего не боится».    

— Ты и твой Порпора можете питаться прекрасными изречениями, —  прервал ее Андзолето с досадой. — Нет ничего легче, как философствовать по  поводу горестей жизни, зная только ее радости. Порпора, хотя беден и имеет  врагов, все-таки знаменит. Он достаточно за свою жизнь сорвал лавров, чтобы  теперь его кудри спокойно седели под их сенью. А ты, чувствуя свою  непобедимость, не знаешь, что такое страх. Сразу, одним прыжком взобравшись на  верхнюю ступеньку лестницы, ты упрекаешь человека, который не так крепко, как  ты, стоит на ногах, в том, что у него кружится голова. Это не великодушно,  Консуэло, и крайне несправедливо. А потом твой довод неприменим ко мне: ты  говоришь, что надо презирать одобрение публики, довольствуясь собственным; но  если во мне нет этого внутреннего сознания, что я пел хорошо? Разве ты не видишь,  что я страшно недоволен собой? Разве ты сама не заметила, что я был  отвратителен? Разве ты не слыхала, как скверно я пел?    

— Нет, потому что это не так. Ты был ни лучше, ни хуже,  чем всегда. Волнение почти не отразилось на твоем голосе; впрочем, оно ведь  скоро и рассеялось. И то, что ты хорошо знал, вышло у тебя хорошо.    

— А то, чего я не знал? — спросил Андзолето,  устремив на нее свои большие черные глаза, под которыми от усталости и  огорчения появились черные круги.    

Консуэло вздохнула и, помолчав немного, проговорила, целуя  его:    

— А то, чего ты не знаешь, надо выучить. Если б только  ты захотел серьезно позаниматься на репетициях… Ведь, помнишь, я тебе говорила…  Но к чему упреки, — надо поскорее исправить, что можно. Давай заниматься  хоть по два часа в день, и ты увидишь, как быстро мы с тобой преодолеем все  трудности.    

— Разве этого можно достичь в один день?    

— Конечно, нет, но не долее, чем в несколько  месяцев. — А ведь я пою завтра и снова выступаю перед публикой, которая  больше судит обо мне по моим недостаткам, чем по достоинствам.    

— Но эта же публика заметит и твои успехи.    

— Кто знает! А что, если она меня возненавидит?    

— Она уже доказала тебе обратное.    

— Да! Так ты находишь, что она была ко мне  снисходительна?    

— Да, дорогой, нахожу: там, где ты бывал слаб, публика  все-таки относилась к тебе доброжелательно, а когда ты бывал на высоте — она  воздавала тебе должное.    

— Но пока что со мной заключат самый жалкий ангажемент.    

— Граф — сама щедрость, он не скупится на деньги. К  тому же разве он не предлагает мне столько, что мы оба сможем жить более чем  роскошно?    

— Прекрасно! Значит, я, по-твоему, буду жить твоими  триумфами?    

— А разве я мало жила на твои средства?    

— Тут дело даже не в деньгах. Пусть он мне платит  немного — это мне безразлично, но он может пригласить меня на вторые или на  третьи роли.    

— У него нет никого под рукой на первые; он давно уже  рассчитывает на тебя и имеет в виду только тебя. К тому же он очень к тебе  расположен. Ты думал, что он будет против нашего брака? Наоборот, он,  по-видимому, даже желает этого и часто меня спрашивает, когда наконец я  приглашу его на свадьбу.    

— Вот как! Превосходно! Чрезвычайно благодарен вам,  господин граф!    

— Что ты хочешь этим сказать?    

— Ничего. Только очень жаль, Консуэло, что ты не  удержала меня от дебюта до тех пор, пока мои недостатки, которые так хорошо  тебе известны, не были бы исправлены с помощью серьезной работы. Ведь,  повторяю, ты отлично знала об этих недостатках.    

— А разве я не была откровенна с тобой? Сколько раз я  тебя предупреждала! Но ты всегда возражал мне, что публика ровно ничего не  смыслит. И, услыхав о твоем блестящем успехе, когда ты в первый раз пел в  салоне графа, я подумала, что…    

— Что светские люди понимают в этом не более простых  смертных?    

— Я подумала, что на твои достоинства обратят больше  внимания, чем на твои слабые стороны. Да, кажется, так оно и было, и у светских  ценителей и у обыкновенной публики.    

«В сущности, она права, — подумал Андзолето. — И  если бы я только мог отложить свои дебюты… Но я рискую быть замененным другим  тенором, а тот, уж конечно, не уступит мне своего места».    

— Ну-ка, скажи, какие у меня недостатки, —  попросил он Консуэло, пройдясь несколько раз по комнате.    

— Те, о которых я не раз тебе говорила: слишком много  смелости и слишком мало подготовки; подъем скорее лихорадочный, чем  прочувствованный; в драматических местах больше надуманности, чем чувства. Ты  недостаточно ясно представляешь себе роль в целом. Разучив ее отрывками, ты  видишь в ней только ряд более или менее блестящих мест. Ты не уловил в роли ни  постепенного развития ее, ни заключения. Думая только о том, как блеснуть своим  прекрасным голосом и некоторым умением, ты показал всего себя сразу, при первом  же выходе. При малейшей возможности ты гнался за эффектами, но все твои эффекты  были одинаковы. Уже в конце первого акта публика знала тебя наизусть, но, не  подозревая, что это все, ждала от тебя еще чего-то необыкновенного, а этого в  тебе как раз и не оказалось. Приподнятость исчезла, и голос ослабел. Ты  почувствовал это сам и изо всех сил стал форсировать и то и другое. Этот маневр  публика поняла, и вот почему, к великому твоему удивлению, она оставалась  холодна в тех местах, когда тебе казалось, что ты наиболее патетичен… В эту  минуту она видела в тебе не артиста, увлеченного страстью, а только актера, жаждущего  успеха.    

— А как же, скажи, делают другие? — топнув ногой,  воскликнул Андзолето. — Разве я не слышал всех, кому последние десять лет  аплодировала Венеция? Разве старик Стефанини не кричал, когда бывал не в  голосе? И это не мешало публике неистово ему аплодировать.    

— Это правда. Но я не думаю, чтобы здесь со стороны  публики было непонимание. Вероятно, помня старые его заслуги, она не хотела  дать ему почувствовать его закат.    

— Ну, а Корилла, этот свергнутый тобою кумир, разве она  не форсировала своего голоса, разве не делала усилий, которые было мучительно  не только слушать, но даже видеть? Разве она была в самом деле захвачена  страстью, когда ее превозносили до небес?    

— Вот именно потому, что я находила все ее приемы  фальшивыми, эффекты — отвратительными, а пение и игру — лишенными вкуса и  величия, я и была, так же как ты, убеждена в том, что публика понимает не  слишком много, и вышла на сцену так спокойно.    

— Ах, Консуэло, дорогая, как ты растравляешь мою  рану, — тяжко вздыхая, проговорил Андзолето.    

— Чем, мой любимый?    

— И ты еще спрашиваешь! Мы ошибались с тобой, Консуэло.  Публика все понимает. Там, где не хватает знания, ей подсказывает сердце.  Публика — это дитя, ей нужны забава и эмоции. Она довольствуется тем, что ей  дают, но только покажи ей лучшее — она сейчас же начинает сравнивать и  понимать. Корилла фальшивила, у нее не хватало дыхания, но еще неделю назад она  могла пленять. Явилась ты, и Корилла погибла; она уничтожена, похоронена.  Выступи она теперь — ее освищут. Появись я с ней, успех мой был бы так же  головокружителен, как тогда, когда я в первый раз пел у графа после нее. Но  рядом с тобой я померк. Так должно было быть, и так будет всегда. Публике  нравилась мишура, она фальшивые камни принимала за драгоценные и была ими  ослеплена. Но вот ей показали бриллиант, и она уже сама не понимает, как могли  так грубо обманывать ее. Больше терпеть фальшивых бриллиантов она не желает и  отбрасывает их. В этом-то, Консуэло, и состоит мое несчастье: я — венецианское  стеклышко — выступил вместе с жемчужиной со дна морского…    

Консуэло не поняла, сколько было правды и горечи в словах ее  жениха. Она приписала их его любви и на всю эту, как ей казалось, милую лесть,  смеясь, ответила ласками. Она уверила Андзолето, что он перещеголяет ее, если  только захочет постараться, и возродила в нем мужество, доказывая, что петь,  как она, совсем не так уж трудно. Она говорила это искренне, так как не знала,  что такое трудности, и не подозревала, что труд для тех, кто его не любит и у  кого нет усидчивости, является главным и непреодолимым препятствием.    

 Глава 19    

     

Поощряемый чистосердечием Консуэло и коварными советами  Кориллы, настаивавшей на его вторичном выступлении, Андзолето с жаром принялся  за работу и на втором представлении «Гипермнестры» гораздо лучше спел первый  акт. Публика оценила это. Но так как пропорционально возрос и успех Консуэло,  он, видя это подтверждение ее превосходства, остался недоволен собой и снова  пал духом. С этой минуты все стало представляться ему в мрачном свете.  Андзолето казалось, что его совсем не слушают, что сидящие вблизи зрители  шепотом судачат на его счет, что даже его доброжелатели, подбадривая его за  кулисами, делают это только из жалости. Во всех их похвалах он искал какой-то  иной, скрытый, неприятный для себя смысл. Корилла, к которой он в антракте  зашел в ложу, чтобы узнать ее мнение, с притворным беспокойством спросила, не  болен ли он.    

— Откуда ты это взяла? — раздраженно спросил он.    

— Потому что голос твой нынче звучит как-то глухо и вид  у тебя подавленный. Андзолето, дорогой, приободрись, напряги свои силы — они  парализованы страхом или унынием.    

— Разве я плохо спел свою выходную арию?    

— Гораздо хуже, чем на первом представлении! У меня так  сжималось сердце, что я боялась упасть в обморок.    

— Однако мне аплодировали!    

— Увы!.. Впрочем, я напрасно разочаровываю тебя.  Продолжай, только старайся, чтобы голос звучал чище…    

«Консуэло, — думал он, — конечно, хотела дать мне  хороший совет. Сама она в своих поступках руководствуется инстинктом, и это ее  вывозит. Но откуда у нее может быть опыт, как может она научить меня победить  эту строптивую публику? Следуя ее советам, я скрываю блестящие стороны своего  таланта; если же я улучшу манеру пения, никто все равно этого не заметит. Буду  дерзок по-прежнему. Разве я не видел во время моего дебюта в доме графа, что  могу поразить даже тех, кого не могу убедить? Ведь признал же во мне старик  Порпора гениальность — правда, находя на ней пятна! Так пусть же публика  преклонится пред моей гениальностью и терпит мои пятна!»    

Во втором акте он лез из кожи вон, выкидывал невероятные  штуки. Его слушали с удивлением. Некоторые стали аплодировать, но их заставили  умолкнуть. Большая часть публики недоумевала, не понимая, был ли тенор  божественен или отвратителен.    

Еще немного дерзости — и, может быть, Андзолето вышел бы победителем,  но эта неудача так смутила его, что он совсем потерял голову и позорно провалил  конец партии.    

В третьем акте он приободрился и решил действовать  по-своему, не следуя советам Консуэло: он пустил в ход самые своеобразные  приемы, самые смелые музыкальные фокусы. И вдруг — о, позор! — среди  гробового молчания, которым были встречены эти отчаянные попытки, послышались  свистки. Добрая, великодушная публика своими аплодисментами заставила свистки  умолкнуть, но трудно было не понять, что означала эта благосклонность к  человеку и это порицание артисту. Вернувшись в уборную, Андзолето в бешенстве  сорвал с себя костюм и разодрал его в клочья. Как только кончился спектакль, он  убежал к Корилле и заперся с ней. Страшная ярость бушевала в нем, и он решил  бежать со своей любовницей хоть на край света. Три дня он не виделся с  Консуэло. Не то чтобы он возненавидел ее или охладел к ней: в глубине своей  истерзанной души он так же нежно ее любил и смертельно страдал, не видя ее, но  она внушала ему какой-то ужас. Он чувствовал над собой власть этого существа,  которое своей гениальностью уничтожало его перед публикой, но вместе с тем  внушало ему безграничное доверие и могло делать с ним все, что угодно. Полный  смятения, он не в состоянии был скрыть от Кориллы, насколько он привязан к  своей благородной невесте и как велико было ее влияние на него до сих пор. У  Кориллы это вызвало чувство глубокой горечи, но она нашла в себе силы не выдать  его. Выказывая Андзолето притворное сострадание, она все от него выведала и,  узнав о его ревности к графу, решилась на отчаянный шаг: тихонько довести до  сведения Дзустиньяни о своей связи с Андзолето. Она рассчитывала, что граф не  упустит случая сообщить об этом предмету своей страсти и, таким образом, для  Андзолето будет отрезан всякий путь возвращения к невесте.    

Просидев целый день одна в своей убогой комнате, Консуэло  сначала удивилась, а потом начала беспокоиться. Когда же и весь следующий день  прошел таким же образом, в тщетном ожидании и смертельном беспокойстве, она,  лишь только стало темнеть, накинула на голову плотную шаль (знаменитая певица  не была теперь гарантирована от сплетен) и побежала в дом, где жил Андзолето.  Уже несколько недель, как граф предоставил ему в одном из своих многочисленных  домов более приличное помещение. Она его не застала и узнала, что он редко  ночует дома.    

Однако это не навело Консуэло на мысль об измене. Хорошо  зная страсть своего жениха к поэтическому бродяжничеству, она решила, что он,  не сумев привыкнуть к новому роскошному помещению, вероятно, ночует в одном из  своих прежних пристанищ. Она уже решилась было отправиться на дальнейшие  поиски, как у двери на улицу столкнулась лицом к лицу с Порпора.    

— Консуэло, — тихо проговорил старик, —  напрасно ты закрываешь от меня лицо, я слышал твой голос и, конечно, не мог не  узнать его. Бедняжка, что ты тут делаешь так поздно и кого ты ищешь в этом  доме?    

— Я ищу своего жениха, — ответила Консуэло, беря  под руку старого учителя, — и мне нечего краснеть, признаваясь в этом  моему лучшему другу. Знаю, что вы не сочувствуете моей любви к нему, но я не в  силах вам лгать. Я страшно беспокоюсь: я не видела Андзолето после спектакля  уже целых два дня. Боюсь, не заболел ли он.    

— Заболел? Он? — переспросил профессор, пожимая  плечами. — Пойдем со мною, бедное дитя, нам надо поговорить. Раз ты  наконец решила быть со мной откровенной, я также буду откровенен с тобой.  Обопрись на мою руку, и поговорим дорогой. Выслушай меня, Консуэло, и  хорошенько вникни в то, что я тебе скажу. Ты не можешь, ты не должна быть женою  этого юноши. Запрещаю тебе это именем бога живого, который вложил в мое сердце  отеческое чувство к тебе.    

— О мой учитель, лучше попросите, чтобы я пожертвовала  жизнью, чем этой любовью! — печально ответила она.    

— Я не прошу, а требую этого! — решительно сказал  Порпора. — Твой возлюбленный — проклят. Если ты сейчас же не откажешься от  него, он будет для тебя источником мук и позора.    

— Дорогой учитель, — проговорила она с грустной,  кроткой улыбкой, вы ведь не раз уже говорили мне это, и я тщетно пыталась  последовать вашему совету. Вы ненавидите бедного мальчика. Но вы его не знаете,  и я убеждена, что когда-нибудь вы откажетесь от своего предубеждения против  него.    

— Консуэло, — начал профессор еще более  решительным тоном, — я знаю, что до сих пор мои доводы были слабы, а  возражения, быть может, и неубедительны. Я говорил с тобой как артист с  артисткой и в женихе твоем видел тоже только артиста. Сейчас же я говорю с  тобой как мужчина с женщиной и говорю о мужчине. Ты — женщина, любишь  недостойного мужчину, и я говорю это с полным убеждением.    

— Боже мой! Андзолето недостоин моей любви! Он! Мой  единственный друг, мой покровитель, мой брат! Ах, вы не знаете, сколько он мне  помогал, как бережно относился ко мне с самого детства! Позвольте вам все, все  рассказать. — И она рассказала ему историю своей жизни и своей любви, что,  в сущности, было одно и то же.    

Порпора был тронут, но оставался непоколебим.    

— Во всем этом, — проговорил он, — я вижу  только твою невинность, твою верность, твою добродетель. Что же касается  Андзолето, то я понимаю, что ему необходимо было твое общество, твои уроки;  ведь, что ты там ни говори, а тем немногим, что он знает и чего стоит, он  обязан именно тебе. Это так же верно, как и то, что твой целомудренный,  непорочный возлюбленный близок со всеми падшими женщинами Венеции, что он  утоляет зажигаемую тобой страсть в вертепах разврата и, удовлетворив ее там,  является к тебе лишь для того, чтобы извлечь пользу из твоих знаний.    

— Будьте осторожны в ваших словах, — задыхаясь,  проговорила Консуэло.    

— Я привыкла вам верить как богу, дорогой учитель, но я  не хочу слушать, не хочу верить тому, что вы говорите о моем Андзолето. Пустите  меня! — прибавила она, пытаясь высвободить свою руку из-под руки  профессора. — Вы просто убиваете меня!    

— Нет! Я хочу убить твою пагубную любовь, а тебя  вернуть к жизни, открыв тебе правду! — ответил старик, прижимая руку  девушки к своему возмущенному великодушному сердцу. — Я знаю, что я  жесток, Консуэло, но я не умею быть иным. Вот почему я оттягивал этот удар,  насколько было возможно. Я все надеялся, что глаза твои откроются и ты сама  увидишь, что делается вокруг тебя. Но жизнь не научила тебя ничему, и ты, как  слепая, готова броситься в пропасть. Я не допущу этого — я удержу тебя на краю  пропасти. В последние десять лет ты была единственным существом, которое я  любил и ценил. Ты не должна погибнуть! Нет, нет, не должна!    

— Но, друг мой, мне не грозит никакая опасности!  Неужели вы не верите мне, когда я клянусь вам всем святым, что не нарушила  обещания, данного мною матери перед ее смертью? Андзолето тоже сдержал эту  клятву. И если я еще не жена его, то, значит, и не любовница.    

— Но стоит ему сказать слово, и ты будешь и тем и  другим!    

— Да ведь сама моя мать взяла с нас такое обещание!    

— А между тем сейчас, ночью, ты шла к человеку, который  не хочет и не может быть твоим мужем…    

— Кто вам это сказал?    

— Разве Корилла ему позволит?..    

— Корилла? Что же общего между ним и Кориллой?    

— Мы в двух шагах от дома этой девки… Ты ищешь своего  жениха… так пойдем за ним туда. Что? Хватит у тебя на это мужества?    

— Нет, нет! Тысячу раз нет! — воскликнула  Консуэло, еле держась на ногах и прислоняясь к стене. — Не отнимайте у  меня жизни, дорогой учитель, ведь я еще совсем не жила! Не убивайте меня!  Поймите, вы меня убиваете!    

— Ты должна испить эту чашу, — продолжал неумолимый  старик. — Мне здесь принадлежит роль судьбы. Своей кротостью и  снисходительностью я порождал только неблагодарных, а следовательно, и жалких  людей. Теперь я вижу: тем, кого я люблю, я должен говорить чистую правду. Это  единственная польза, которую может еще принести мое сердце, иссохшее от горя и  окаменевшее от страданий. Жаль мне, мое бедное дитя, что в столь злополучный  для тебя час нет подле тебя более мягкого, более нежного друга. Но такой, каким  меня сделала жизнь, я должен влиять на других, и если я не могу отогреть их  солнечным теплом, я должен показывать им правду при блеске молнии. Итак,  Консуэло, между нами нет места слабости! Идем в этот дворец! Я хочу, чтобы ты  застала Андзолето в объятиях развратной Кориллы. Если ты не в состоянии идти —  я потащу тебя; если упадешь — понесу. Когда в сердце старого Порпоры пылает  огонь божественного гнева, силы у него найдутся!    

— Пощадите, пощадите! — вскричала бледная как  полотно Консуэло. — Оставьте мне хоть сомнение… Позвольте еще день… один  только день… верить в него. Я не готова к этой пытке…    

— Нет! Ни одного дня, ни одного часа! — отрезал  старик непреклонно. — Упустив этот час, я, быть может, уже не смогу воочию  показать тебе истину, а тем днем, который ты вымаливаешь у меня, воспользуется  этот негодяй, чтобы опять ослепить тебя ложью. Нет, ты пойдешь со мной! Я хочу  этого, я приказываю!    

— Хорошо! Я пойду! — проговорила Консуэло,  чувствуя новый прилив любви и сил. — Но пойду только для того, чтобы  доказать вашу несправедливость и верность моего жениха. Вы постыдно  заблуждаетесь и хотите, чтоб и я заблуждалась вместе с вами! Идемте же, палач,  идемте, я не боюсь вас!    

Боясь, чтобы девушка не раздумала, Порпора схватил ее за  руку своей жилистой, крепкой, как железные клещи, рукой и потащил в дом, где  жил сам. Здесь, проведя ее по бесконечным коридорам и заставив подняться по  бесконечным лестницам, он привел ее на верхнюю террасу. Отсюда, поверх крыши  более низкого и совершенно необитаемого дома, был виден дворец Кориллы. Он был  темен сверху донизу, светилось лишь одно окно, выходившее на мрачный,  безмолвный фасад необитаемого дома. Казалось, что в это окно ниоткуда нельзя  заглянуть: выступающий далеко вперед балкон мешал видеть снизу; на одном с ним  уровне не было ничего, выше же — лишь крыша дома, где жил Порпора, но и с нее  невозможно было заглянуть во дворец певицы. Однако Корилла не знала, что на  углу этой крыши возвышался выступ, образовывавший род ниши под открытым небом.  И сюда профессор по какому-то свойственному артистам капризу убегал каждый вечер  от себе подобных, чтобы, спрятавшись за широкой печной трубой, любоваться  звездами и обдумывать свои музыкальные творения — духовные или же  предназначенные для сцены. Таким образом, случай открыл профессору тайну связи  Андзолето и Кориллы; для Консуэло тоже достаточно было взглянуть по  направлению, указанному Порпорой, чтобы увидеть своего возлюбленного в объятиях  соперницы. Она тотчас же отвернулась. Порпора, боясь, как бы под влиянием  отчаяния ей не сделалось дурно, подхватил ее под руку и — откуда только взялись  силы! — почти снес ее в нижний этаж, к себе в кабинет, где поспешил  закрыть дверь и окно, чтобы сохранить в тайне взрыв отчаяния, которого он  ожидал.    

 Глава 20    

     

Но никакого взрыва не произошло. Консуэло сидела безмолвная  и убитая.    

Порпора заговорил было с ней, но она сделала знак, чтобы он  ни о чем ее не спрашивал. Вдруг она поднялась, подошла к клавесину, на котором  стоял графин с холодной водой, и залпом, стакан за стаканом, опорожнила его.  Затем, пройдясь несколько раз по комнате, не проронив ни слова, снова села  напротив учителя.    

Суровый старик не понял всей глубины ее страдания.    

— Ну что? — сказал он. — Обманул я тебя? Что  ты думаешь теперь делать?    

Мучительная дрожь пробежала по ее словно окаменевшему телу,  и, проведя рукой по лбу, она проговорила:    

— Думаю ничего не делать, пока не пойму того, что  случилось.    

— А что тебе надо еще понять?    

— Все, так как я ровно ничего не понимаю. Я сижу здесь  у вас, силюсь найти причину своего несчастья — и не нахожу. Что дурного сделала  я Андзолето, чтобы он мог разлюбить меня? Какой совершила проступок, чтобы он  мог меня презирать? Вы-то, конечно, не можете ответить мне на это, раз я сама,  роясь в глубине своей совести, не в состоянии отыскать ключ к этой тайне. О,  это нечто непостижимое! Мать моя верила в силу любовных зелий… Уж не чародейка  ли эта Корилла?    

— Бедная девочка! — сказал профессор. —  Правда, здесь дело не обошлось без чар, но имя им — Тщеславие. Действует тут и  яд, и зовется он Завистью. Корилла могла влить в него этот яд, но не она  создала его душу, способную так впитывать его. Яд уже был в порочной крови  Андзолето. Лишняя капля его превратила плута в предателя, неблагодарного, каким  он всегда был — в изменника.    

— Какое же тщеславие? Какая зависть?    

— Тщеславие его в том, чтобы всех превзойти, превзойти  и тебя, а бешеная зависть — к тебе, затмившей его.    

— Да может ли это быть? Может ли мужчина завидовать  преимуществам женщины? Неужели мужчина, любящий женщину, способен относиться со  злобой к ее успеху? Значит, есть много такого, чего я не знаю и что не в  состоянии понять.    

— Ты никогда и не поймешь этого, но на каждом шагу  будешь встречаться с этим в жизни. Ты узнаешь, что мужчина может завидовать  таланту женщины, если он тщеславный артист; узнаешь, что возлюбленный может со  злобой относиться к успехам любимой женщины, если сфера их деятельности —  театр. Ведь актер, Консуэло, не мужчина, он — женщина. Он живет болезненным  тщеславием, думает только об удовлетворении своего тщеславия, работает, чтобы  опьяняться тщеславием… Красота женщины вредит ему, ее талант затемняет, умаляет  его собственный. Женщина — его соперник, или, вернее, он — соперник женщины; в  нем вся мелочность, все капризы, вся требовательность, все смешные стороны  кокетки. Таков характер большинства мужчин, подвизающихся на сцене. Бывают, конечно,  великие исключения, но они так редки, так ценны, что пред ними надо  преклоняться, им следует оказывать больше уважения, чем самым известным ученым.  Андзолето не является исключением. Из всех тщеславных он наитщеславнейший: вот  в чем секрет его поведения.    

— Но какая непонятная месть! Какой жалкий, мелочный  способ отмщения!    

— проговорила Консуэло. — Как может Корилла  утешить его в том, что публика в нем разочаровалась? Если б только он  откровенно признался мне в своих мучениях… Ведь стоило ему сказать одно слово,  и я, быть может, поняла бы его, во всяком случае отнеслась бы к нему с  сочувствием: стушевалась бы, лишь бы уступить ему место.    

— Завистливым душам свойственно ненавидеть людей за то,  что те якобы отнимают у них счастье. А в любви не то же ли самое? Разве  наслаждения, доставляемые любимому существу другими, не кажутся  отвратительными? Твоему возлюбленному внушает омерзение публика; венчающая тебя  лаврами, тогда как тебе внушает ненависть соперница, опьяняющая его  наслаждением. Разве не так?    

— Вы высказали глубокую мысль, дорогой учитель, и я  должна в нее вникнуть.    

— Это истина! Андзолето ненавидит тебя за твой успех на  сцене, а ты ненавидишь его за те наслаждения, которые ему дарит в своем будуаре  Корилла.    

— Нет, я не в состоянии ненавидеть его, и вы помогли  мне понять, что было бы низко и постыдно ненавидеть мою соперницу. Значит, весь  вопрос в том наслаждении, которым она его опьяняет и о котором я не могу думать  без ужаса, — отчего, сама не знаю. Но ведь если это преступление  невольное, Андзолето тогда тоже не так уж виновен, относясь с ненавистью к  моему успеху.    

— Ты готова все истолковать так, чтобы найти оправдание  его поведению и чувствам… Нет, Андзолето не так невинен и не так достоин  уважения в своем страдании, как ты. Он обманывает тебя, унижает тебя, тогда как  ты стремишься его оправдать. Впрочем, я вовсе не хотел пробуждать в тебе ни  ненависти к нему, ни злобы, а только спокойствие и безразличие. Поступки этого  человека вытекают из его характера. Ты его никогда не переделаешь. Примирись с  этим и думай о себе.    

— О себе? То есть о себе одной? О себе, без надежды,  без любви?    

— Думай о музыке, о божественном искусстве! Неужели,  Консуэло, ты посмеешь сказать, что любишь искусство только ради Андзолето?    

— Я любила искусство и ради самого искусства. Но я  никогда не разделяла в мыслях эти две неразделимые вещи: свою жизнь и жизнь  Андзолето. И когда эта неотъемлемая половина моей жизни будет от меня отнята, я  не представляю себе, как я смогу любить еще что-либо.    

— Андзолето был для тебя не чем иным, как идеей,  которой ты жила; ты заменишь ее другой, более возвышенной, более чистой, более  живительной. Твоя душа, твоя гениальность, все твое существо не будет более во  власти непрочного, обманчивого образа, ты постигнешь высокий идеал, свободный  от земной оболочки, мысленно вознесешься на небо и соединишься священными  брачными узами с самим богом!    

— Вы хотите сказать, что я сделаюсь монахиней, как вы  мне когда-то советовали?    

— Нет, это значило бы ограничить твое артистическое  дарование одним жанром музыки, а ты должна охватить все. Чему бы ты себя ни  посвятила, где бы ты ни была, на сцене или в монастыре, везде ты сможешь быть  святой, небесной девой, невестой священного идеала!    

— То, что вы говорите, так возвышенно, так полно  таинственных образов. Позвольте мне удалиться, дорогой учитель. Я должна  сосредоточиться и понять себя.    

— Совершенно верно, Консуэло, ты должна понять себя. До  сих пор ты не знала себя, отдавая всю свою душу, всю свою будущность существу,  во всех отношениях не стоящему тебя. Ты не понимала своего назначения, не  видела, что тебе нет равных и что, следовательно, у тебя не может быть спутника  в личной жизни. Тебе нужно одиночество, тебе нужна полная свобода. Я не желаю  тебе ни мужа, ни любовника, ни семьи, ни страсти, ни каких бы то ни было уз.  Вот как я всегда представлял себе твое существование, вот как я понимал твой  жизненный путь. В тот день, когда ты отдашься смертному, ты утратишь свою  божественность. Ах, если бы Минготти и Мольтени, мои знаменитые ученицы, мои  великие создания, послушались меня, они не имели бы соперниц на земле! Но  женщина слаба и любопытна: тщеславие ослепляет ее, суетные желания волнуют,  причуды увлекают… Спрашивается, что дало им удовлетворение своих порывов? Бури,  усталость, гибель или извращение их гениальности! Разве ты не хочешь превзойти  их, Консуэло? Разве у тебя нет честолюбия, парящего выше всех суетных благ  земных? Неужели ты не захочешь заглушить в себе голос сердца, чтобы стяжать  прекраснейший венец, каким когда-либо был увенчан гений?    

Долго еще говорил Порпора с энергией и красноречием, которых  мне не передать. Консуэло слушала его, опустив голову и устремив глаза в землю.  Когда, высказав все, он умолк, она проговорила:    

— Учитель, вы великий человек, но я слишком ничтожна,  чтобы понять вас. Мне кажется, что вы оскорбляете человеческую природу, осуждая  самые благородные страсти ее. Мне кажется, что вы хотите подавить инстинкты,  вложенные в нас самим богом, и как бы обожествляете чудовищный  противоестественный эгоизм. Быть может, я поняла бы вас лучше, будь я более  доброй христианкой; постараюсь ею сделаться — вот все, что я могу вам обещать.    

Она поднялась, чтобы уйти, спокойная на вид, но с  истерзанной душой. Великий и такой суровый артист пошел проводить ее до дому.  Дорогой он продолжал развивать свои мысли, но убедить ее не мог. Все же после  разговора с ним ей стало немножко легче, ибо он открыл ей широкое поле для  глубоких и серьезных размышлений. На фоне их преступление Андзолето тускнело,  как частность, послужившая мучительным, но торжественным началом бесконечных  дум. Много часов провела она в молитве, слезах и размышлениях. И наконец  заснула, убежденная в своей невиновности, надеясь на волю божию и его  милосердие.    

На следующий день Порпора зашел к ней сказать, что назначена  репетиция «Гипермнестры» для Стефанини, который будет петь вместо Андзолето.  Сам же Андзолето болен — лежит в постели и жалуется на потерю голоса. Первым  побуждением Консуэло было бежать к нему, чтобы за ним ухаживать. — Избавь  себя от этого труда, — остановил ее профессор, — Андзолето прекрасно  себя чувствует; это мнение театрального врача. Вот увидишь, вечером он  отправится к Корилле. Но граф Дзустиньяни, отлично понимая, что все это значит,  и ничего не имея против того, чтобы молодой тенор прекратил свои дебюты,  запретил доктору выводить его на чистую воду и попросил добряка Стефанини  ненадолго вернуться на сцену.    

— Боже мой! Что же задумал Андзолето? Неужели он так  пал духом, что собирается бросить сцену?    

— Да, сцену театра Сан-Самуэле. Через месяц он едет с  Кориллой во Францию. Тебя это удивляет? Он бежит от тени, которую на него  бросает твой успех; вручает свою судьбу в руки женщины, менее опасной, которой,  конечно, он изменит, как только перестанет ней нуждаться.    

Консуэло побледнела и прижала руки к сердцу, готовому  разорваться. Быть может, в ней жила еще надежда вернуть его, быть может, она  собиралась, кротко пожурив его, сказать ему, что лучше сама уйдет со сцены.  Весть эта была для нее ударом кинжала; мысль, что она больше не увидит того,  кого так любила, не могла уложиться в ее голове.    

— Это какой-то страшный сон! — вскричала  она. — Мне надо пойти к нему, пусть он объяснит мне, что значит весь этот  бред. Он не может уехать с этой женщиной, — это было бы для него гибелью.  Я не могу допустить этого! Я удержу его! Я объясню ему, в чем его истинные  интересы, если правда, что никакие другие доводы на него уже не действуют…  Пойдемте со мной, дорогой учитель! Нельзя же бросить его так…    

— Я сам брошу тебя, и брошу навсегда, — закричал в  негодовании Порпора, — если ты допустишь подобное малодушие! Умолять этого  негодяя! Отвоевывать его у какой-то Кориллы! О святая Цецилия, берегись своего  цыганского происхождения и старайся побороть в себе безрассудные бродяжьи  инстинкты! Идем, тебя ждут на репетиции. А сегодня вечером ты насладишься пением  с таким мастером своего дела, как Стефанини. Ты увидишь артиста просвещенного,  скромного и великодушного.    

Порпора потащил ее в театр, и здесь впервые Консуэло поняла  весь ужас жизни артиста — эту зависимость от публики, вечную необходимость  заглушать в себе собственные чувства, подавлять собственные волнения для того,  чтобы постоянно изображать чужие чувства и вызывать эмоции в других. Эта  репетиция, затем туалет и самое представление были для нее настоящей пыткой.  Андзолето не появлялся. Через день ей пришлось выступить в комической опере  Галуппи «Арчифанфано, король сумасшедших». Вещь эту ставили ради Стефанини,  который превосходно исполнял в ней комическую роль. Консуэло вынуждена была  смешить тех, у кого раньше вызывала слезы. Затаив в груди смертельную тоску,  она все-таки умудрилась быть блестящей, обворожительной и даже забавной.  Два-три раза рыдания начинали душить ее, но они превращались в нервный смех. Он  был бы страшен, этот смех, если бы люди поняли его. Вернувшись в свою уборную,  она упала в истерике. Публика громко требовала ее, желая устроить ей овацию.  Так как она все не выходила, поднялся страшный гам, зрители порывались ломать  скамейки, перелезать через рампу… Стефанини пришел за ней и, полуодетую,  растрепанную, бледную как смерть, потащил на сцену, где ее буквально засыпали  цветами. Кто-то бросил к ее ногам лавровый венок, и она вынуждена была  нагнуться, чтобы его поднять.    

— Дикие звери, — шептала она, возвращаясь за  кулисы.    

— Красавица моя, — сказал ей старый певец,  поддерживая ее под руку, — ты совсем больна. Но эти пустяки, —  прибавил он, передавая ей целый сноп цветов, подобранных для нее, —  чудодейственное средство от всех недугов. Подожди, свыкнешься, и придет время,  когда ты будешь чувствовать нездоровье и усталость только в те дни, когда тебя  забудут увенчать лаврами. «До чего они пусты и ничтожны! — подумала бедная  Консуэло.    

Вернувшись в свою уборную, она упала без чувств на ложе из  цветов, подобранных на сцене и как попало брошенных на диван. Камеристка  побежала за доктором. Граф Дзустиньяни на несколько минут остался наедине с  прекрасной певицей, бледной и растерзанной, как жасмин, в котором она утопала.  Взволнованный и опьяненный страстью, Дзустиньяни совсем потерял голову и в  безумном порыве бросился целовать ее, думая своими ласками привести ее в  чувство. Но первый же его поцелуй в губы пробудил отвращение в непорочной  Консуэло. Придя в себя, она оттолкнула его, словно ужалившую ее змею.    

— Прочь! — крикнула она, точно в бреду. —  Прочь любовь, ласки, сладкие речи!.. Мне не надо ни любви, ни мужа, ни семьи,  ни любовника. Учитель мой прав: свобода, одиночество, высокий идеал, слава!..    

И тут она разразилась такими душераздирающими рыданиями, что  перепуганный граф бросился на колени и стал ее успокаивать. Но он не мог найти  слов утешения для этой истерзанной души, а его бушующая страсть, дошедшая в эту  минуту до предела, помимо его воли рвалась наружу. Ему слишком хорошо было  известно отчаяние обманутой любви. Он стал говорить ей о своих чувствах с  воодушевлением человека, не потерявшего еще надежды на взаимность. Консуэло как  будто слушала его: растерянно улыбаясь, она машинально высвободила из его руки  свою, и в этой улыбке графу почудился проблеск надежды. Есть мужчины тактичные,  совсем не глупые в обществе, но бестактные в любовных делах. Явился доктор и  прописал входившие тогда в моду успокоительные капли. Затем Консуэло закутали в  мантилью и отнесли в гондолу. Граф тоже вошел туда вместе с ней, поддерживая ее  и продолжая нашептывать ей слова любви, казавшиеся ему такими красноречивыми и  убедительными, что он не переставал надеяться на успех. Так прошло с четверть  часа; видя, что Консуэло никак не откликается на все его излияния, граф стал  молить ее ответить ему хоть слово, подарить ему хоть взгляд.    

— На что же мне отвечать? — проговорила Консуэло,  как бы очнувшись от сна. — Я ничего не слышала.    

Дзустиньяни сначала растерялся, но вскоре у него мелькнула  мысль, что все-таки не надо упускать удобного случая: ему казалось, что сейчас,  когда Консуэло в таком подавленном состоянии духа, от нее можно добиться  большего, чем когда она будет владеть собой и своими мыслями. Снова заговорил  он о своей любви, и снова ответом на его слова было то же молчание, та же  рассеянность; только когда он пытался обнять и поцеловать ее, она неизменно  отталкивала его, но это делалось инстинктивно, — для гнева у нее не было  сил. Когда гондола причалила, Дзустиньяни попытался еще на минуту удержать  Консуэло, все надеясь добиться от нее хоть одного обнадеживающего слова.    

— Простите, господин граф, — наконец проговорила  она кротко, но равнодушно. — У меня ужасная слабость; я плохо вас слушала,  но поняла все. Да, я прекрасно вас поняла. Дайте мне ночь на размышление, дайте  мне прийти в себя! А завтра, да… завтра я вам отвечу откровенно.    

— Завтра! Консуэло, дорогая! Ах, это целая вечность! Но  я готов покориться, если вы позволите мне надеяться, что по крайней мере ваша  дружба…    

— О да! да! Вы можете надеяться, — странным тоном  ответила Консуэло, выходя на берег. — Но не идите за мной, —  прибавила она, повелительным жестом указывая ему на гондолу, — иначе вам  не на что будет надеяться. Стыд и негодование вернули ей силы, но то был  нервный, лихорадочный подъем, вылившийся, когда она стала подниматься по  лестнице, в ужаснейший, язвительный смех.    

— Вы очень веселы, Консуэло! — послышался в  темноте голос, при звуке которого она едва не лишилась сознания. —  Поздравляю вас с таким веселым расположением духа!    

— О да! — воскликнула она, с силой схватив  Андзолето за руку и быстро поднимаясь с ним к себе в комнату. — Благодарю  тебя, Андзолето, ты прав, поздравляя меня: я действительно весела, да, да,  бесконечно весела! Андзолето, ожидая ее, уже успел зажечь лампу; и когда  голубоватый свет упал на их измученные лица, они испугались друг друга.    

— Мы очень счастливы, не правда ли, Андзолето? —  резко сказала она, горько усмехнувшись, и слезы так и потекли у нее из  глаз. — Скажи, что ты думаешь о нашем счастье?    

— Я думаю, Консуэло, — ответил он с горестной  усмешкой, хотя глаза его при этом оставались сухи, — что нам было не  особенно легко на него согласиться, но что в конце концов мы с ним свыкнемся.    

— Мне кажется, ты прекрасно свыкся с будуаром Кориллы.    

— А ты, я нахожу, совершенно освоилась с гондолой  господина графа.    

— Господина графа? Тебе, значит, было известно,  Андзолето, что господин граф хочет сделать меня своей любовницей?    

— И чтобы не мешать тебе, моя милая, я скромно  удалился.    

— Ах, ты знал это? И выбрал этот момент, чтоб меня  бросить?    

— Разве я нехорошо поступил? Разве ты недовольна своей  судьбой? Граф — великолепный любовник! Куда же было соперничать с ним  несчастному, провалившемуся дебютанту!    

— Порпора был прав: вы низкий человек! Уйдите отсюда!  Вы не стоите, чтобы я перед вами оправдывалась, и, мне кажется, я была бы  осквернена вашим сожалением. Слышите? Уходите! Но, уходя, знайте, что вы можете  дебютировать в Венеции и даже вернуться с Кориллой в Сан-Самуэле: никогда дочь  моей матери не появится больше в этом гнусном балагане, величаемом театром!..    

— Значит, дочь вашей матери, цыганки, будет изображать  знатную даму на вилле Дзустиньяни, на берегу Бренты? Что ж, это блестящее  существование, и я очень рад за вас!    

— О, моя дорогая матушка! — воскликнула Консуэло,  бросаясь на колени около своей кровати и пряча лицо в одеяло, в свое время  служившее смертным покрывалом цыганке.    

Андзолето был испуган и потрясен отчаянием Консуэло,  ужасными рыданиями, разрывавшими ей грудь. Угрызения совести внезапно  проснулись в нем с бурной неудержимостью, и он бросился к своей подруге, чтобы  обнять ее и поднять с пола; но тут она сама вскочила на ноги и, отбросив его от  себя с несвойственной ей силой, вытолкала за дверь, крича ему вслед:    

— Прочь отсюда! Прочь из моего сердца! Прочь из моей  памяти! Прощай!    

Прощай навсегда!    

Андзолето пришел к ней с жестокими и эгоистическими  намерениями. Это было лучшее, что он мог придумать. Не чувствуя в себе сил  расстаться с Консуэло, он нашел способ все примирить: рассказать ей об  опасности, угрожающей со стороны влюбленного Дзустиньяни, и тем самым вынудить  ее покинуть театр. Его план, конечно, воздавал должное чистоте и гордости  Консуэло. Жених ее прекрасно знал, что она не способна ни на какие компромиссы,  не способна пользоваться покровительством, из-за которого могла бы краснеть. В  его преступной и порочной душе все-таки жила непоколебимая уверенность в  невинности Консуэло; он знал, что найдет ее такой же целомудренной, верной и  преданной, какою оставил несколько дней тому назад. Но как совместить это  преклонение перед нею, желание оставаться ее женихом и другом с твердым  намерением продолжать свою связь с Кориллой? Дело в том, что он хотел вместе с  любовницей вернуться на сцену. И, конечно, в такой момент, когда его успех  всецело был в руках Кориллы, не могло быть и речи о том, чтобы расстаться с  нею. Этот дерзкий и подлый план окончательно созрел в его голове, а к Консуэло  он относился так, как итальянские женщины относятся к мадоннам: в часы  раскаяния они молят их о прощении, а когда грешат, завешивают их лик  занавеской.    

Когда он увидел ее в комической роли на сцене, такою  блестящей и на вид такой веселой, в душу его закрался страх, что он потерял  слишком много времени на обдумывание своего плана. Увидев, что она вошла в  гондолу графа, а потом услышав ее смех и не почувствовав в нем всего отчаяния  измученной души, он решил, что опоздал, — и в нем закипела страшная  досада. Но когда она, возмущенная его оскорблениями, с презрением выгнала его,  он снова почувствовал к ней уважение и даже страх. Долго бродил он по лестнице  и по берегу, все ожидая, что она его позовет. Он отважился даже постучаться к  ней и, стоя за дверью, молить о прощении; но гробовое молчание царило в  комнате, куда ему уже никогда не суждено было войти вместе с Консуэло.  Смущенный и удрученный, ушел он к себе, намереваясь на следующий день вернуться  снова и добиться большего успеха.    

«Во всяком случае, — говорил он себе, — план мой  будет осуществлен: она знает о любви графа, дело наполовину сделано».    

Сильно утомившись, Андзолето долго спал на следующее утро, а  после полудня отправился к Корилле.    

— Потрясающая новость! — воскликнула она,  раскрывая ему объятия. Консуэло уехала!    

— Уехала? С кем? Куда?    

— В Вену, куда ее отправил Порпора и куда сам он  собирается ехать за ней следом. Всех нас провела эта хитрая девчонка: она была  приглашена на императорскую сцену, где Порпора ставит свою новую оперу.    

— Уехала! Уехала, не сказав мне ни слова! —  закричал Андзолето, бросаясь к двери.    

— О! Теперь тебе уже не найти ее в Венеции! —  злобно смеясь и торжествующе глядя на него, проговорила Корилла. — С  рассветом она села на корабль и отправилась в Пеллестрину. Сейчас она уже  далеко. Дзустиньяни, которого она провела (он воображал, что пользуется у нее  успехом), просто в бешенстве, захворал даже. Только что по его поручению был у  меня Порпора, он просил меня петь сегодня вечером. Стефанини, которого театр  страшно утомил и который жаждет отдохнуть, наконец, в своей вилле, мечтает,  чтобы ты возобновил свои дебюты. Итак, знай: завтра тебе предстоит снова  выступить в «Гипермнестре». Сейчас я иду на репетицию, меня ждут. Если ты мне  не веришь, пойди прогуляйся по городу — сам убедишься в истине моих  слов. — О фурия! Ты победила! — вскричал Андзолето. — Но ты  убиваешь меня!    

И он упал без чувств на персидский ковер куртизанки.    

 Глава 21    

     

В самом неловком положении после бегства Консуэло очутился  граф Дзустиньяни. Дав повод думать и говорить всей Венеции, будто  дебютировавшая дива — его любовница, как мог он без ущерба для своего самолюбия  объяснить ее молниеносное, таинственное исчезновение теперь    

— едва он признался ей в любви? Правда, некоторым  приходило в голову, что граф, ревнуя свое сокровище, запрятал певицу в одной из  своих загородных вилл. Но когда Порпора со свойственной ему суровой  правдивостью рассказал, что его ученица в Германии и ждет там его приезда,  оставалось только ломать себе голову над причинами такого странного поступка.  Граф, чтобы обмануть окружающих, делал вид, будто нисколько не удивлен и не  задет, но огорчение, помимо его воли, прорывалось наружу, и всем стало ясно,  что успех у Консуэло, с которым его поздравляли, никогда не существовал. Вскоре  большая часть истины выплыла наружу: узнали и об измене Андзолето, и о  соперничестве Кориллы, и об отчаянии бедной испанки, которую все принялись  горячо и искренне жалеть.    

Первым побуждением Андзолето было бежать к Порпоре, но  старик сурово оттолкнул его.    

— Перестань меня допытывать, тщеславный юноша,  бессердечный и неверный, — ответил ему с негодованием профессор, — ты  никогда не стоил любви этой благороднейшей девушки и никогда не узнаешь от  меня, что с ней сталось. Я приложу все усилия, чтобы скрыть от тебя ее след; если  же когда-нибудь вы случайно встретитесь — надеюсь, что образ твой настолько  изгладится из ее сердца и памяти, насколько я этого хочу и добиваюсь.    

От Порпоры Андзолето отправился на Корте-Минелли. Комната  Консуэло была уже сдана новому жильцу и вся заставлена принадлежностями его  производства. Это был рабочий, изготовлявший мелкие изделия из стекла. Он давно  жил в этом доме и теперь весело перетаскивал сюда свою мастерскую. — А,  это ты, сынок! — обратился он к юному тенору. — Верно, зашел  навестить меня в новом помещении? Славно тут у меня будет, и жена  рада-радешенька, что теперь сможет разместить внизу детвору. Ты что смотришь?  Уж не забыла ли чего Консуэлина? Ищи, милый, смотри хорошенько! Я за это в  обиде не буду.    

— А куда же дели ее мебель? — спросил Андзолето. У  него защемило сердце, когда он увидел, что в этом месте, связанном с самыми  лучшими, самыми чистыми радостями его прошлой жизни, не осталось от Консуэло  никакого следа.    

— Мебель внизу, во дворе. Она подарила ее старухе  Агате. И хорошо сделала: старуха бедна и хоть немножко выручит за это. Да,  Консуэло всегда была добрая. Она не только никому не осталась должна, но,  уезжая, еще всех понемногу одарила. Только одно распятие и взяла с собой. Но  все-таки как-то странно она уехала: среди ночи, никого не предупредив. Едва  рассвело, явился господин Порпора, распорядился всем, словно по духовному  завещанию. Все соседи жалели о ней и только утешались тем, что теперь она,  должно быть, будет жить в каком-нибудь дворце на Большом канале, — ведь  она стала богатой, важной синьорой. Я всегда говорил, что она со своим голосом  далеко пойдет. А уж сколько она работала! Когда же свадьба, Андзолето? Надеюсь,  ты меня не обойдешь — возьмешь у меня побольше безделушек, чтоб одарить девушек  нашего квартала?    

— Конечно, конечно, — пробормотал, растерявшись,  Андзолето.    

Со смертельной тоской в душе выскочил он во двор, где в это  время местные кумушки продавали с аукциона кровать и стол Консуэло, —  кровать, на которой столько раз он видел ее спящей, стол, за которым она всегда  работала…    

— Боже мой! От нее уже ничего не осталось, —  невольно вырвалось у него, и он убежал, ломая руки.    

В эту минуту он готов был заколоть Кориллу.    

Через три дня они с Кориллой появились на сцене, и оба были  жестоко освистаны. Пришлось даже, не окончив представления, опустить занавес.  Андзолето был вне себя от бешенства, Корилла — невозмутима.    

— Вот до чего довело меня твое покровительство! —  сказал он ей угрожающе, когда они остались одни.    

— Не много же надо, чтобы огорчить тебя, бедный  мальчик, — с удивительным спокойствием ответила ему примадонна, —  видно, что ты совсем не знаешь публику и никогда не подвергался ее капризам. Я  до того была уверена в провале, что даже не потрудилась повторить роль; тебя же  не предупредила о грозящих последствиях, так как не знала, хватит ли у тебя  храбрости выйти на сцену, заранее ожидая, что тебя освищут. А теперь тебе надо  знать, что нас ожидает впереди: в следующий раз к нам отнесутся еще хуже; быть  может, три, четыре, шесть, восемь представлений пройдут таким образом.    

Но среди этих бурь выкуется партия в нашу пользу. Будь мы  самыми захудалыми актеришками на свете, дух противоречия и независимости все  равно создал бы нам рьяных сторонников. Есть много людей, воображающих, что они  станут важнее, оскорбляя других; но немало и таких, которые считают, что  покровительствуя другим, они этим возвышают себя. После десятка представлений,  когда театральный зал будет являть собою поле битвы свистков и аплодисментов,  строптивые выбьются из сил, упрямцы надуются, и мы с тобой вступим в новую эру.  Та часть публики, которая нас поддерживала, сама не зная хорошенько почему,  будет слушать нас довольно холодно. Это явится как бы нашим новым дебютом. И  вот тут-то нам с тобой нужно увлечь, покорить слушателей! В этот момент я  предсказываю тебе большой успех, дорогой Андзолето: чары, тяготевшие над тобой,  успеют рассеяться, ты попадешь в атмосферу одобрения и нежных похвал, и это  вдохнет в тебя прежние силы. Вспомни впечатление, которое ты произвел, когда в  первый раз пел у Дзустиньяни. Ты не успел тогда закрепить свою победу: более  блестящая звезда затмила тебя; но эта звезда скрылась за горизонтом, и теперь  готовься подняться со мной в эмпирей!    

Все случилось так, как предсказала Корилла. Действительно, в  течение нескольких дней обоим любовникам пришлось дорого расплачиваться за  потерю, понесенную публикой в лице Консуэло. Но их дерзкое упорство перед бурей  истощило гнев публики, слишком яростный, чтобы быть долговечным. Дзустиньяни  поддерживал Кориллу. С Андзолето дело обстояло несколько иначе. После  многократных безуспешных попыток пригласить в Венецию нового тенора, —  театральный сезон в это время почти кончался и ангажементы со всеми театрами  Европы были уже заключены, — графу пришлось оставить юношу в качестве  борца в этом состязании между его театром и публикой. Репутация театра была  слишком блестяща, чтобы можно было потерять ее из-за того или другого артиста;  такие пустяки не могли сокрушить освященных временем привычек.    

Все ложи были абонированы на сезон. В них дамы, так же как  всегда, принимали гостей и так же, по обыкновению, болтали. Истинные любители  музыки некоторое время дулись, но их было слишком мало, чтобы это могло быть  заметно. Да наконец и любителям надоело злобствовать. И в один прекрасный вечер  Корилла, исполнившая с огнем свою арию, была единодушно вызвана слушателями.  Она появилась, таща за собой Андзолето, которого вовсе не вызывали. Он,  казалось, скромно и боязливо уступал милому насилию. Тут и на его долю выпали  аплодисменты. А на следующий день вызвали его самого. Одним словом, не прошло и  месяца, как Консуэло, блеснувшая подобно молнии на летнем небе, была забыта.  Корилла производила фурор по-прежнему, но заслуживала его, пожалуй, больше  прежнего: соперничество придало ей огня, а любовь — чувства. Андзолето же хотя и  не избавился от своих недостатков, зато научился проявлять свои бесспорные  достоинства. К недостаткам привыкли, достоинствами восхищались. Его  очаровательная наружность пленяла женщин, он стал самым желанным гостем в  салонах, а ревность Кориллы придавала ухаживаниям за ним еще большую остроту.  Клоринда также проявляла на сцене свои способности, то есть тяжеловесную  красоту и непомерно глупую, распущенную чувственность, представляющую интерес  для известного сорта зрителей. Дзустиньяни, чтобы забыться, — огорчение  его было довольно серьезно, — сделал Клоринду своей любовницей, осыпал ее  бриллиантами, выпускал на первые роли, надеясь заменить ею Кориллу, которая на  следующий сезон была приглашена в Париж.    

Корилла относилась без всякой злобы к этой сопернице, не  представлявшей для нее ни в настоящем, ни в будущем никакой опасности. Ей даже  доставляло удовольствие выдвигать эту холодную, наглую, ни перед чем не  останавливавшуюся бездарность. Эти два существа, живя в полном согласии,  держали в своих руках всю администрацию. Они не допускали в репертуар серьезных  вещей; мстили Порпоре, не принимая его опер и ставя блестящим образом оперы  самых недостойных его соперников. С необыкновенным единодушием вредили они тем,  кто им не нравился, и всячески покровительствовали тем, кто перед ними  пресмыкался. Благодаря им в этот сезон в Венеции восхищались совершенно  ничтожными произведениями, забыв настоящие, великие творения искусства,  царившие здесь раньше.    

Андзолето среди своих успехов и благополучия, — граф  заключил с ним контракт на довольно выгодных условиях, — чувствовал  глубокое отвращение ко всему и изнемогал под гнетом своего плачевного счастья.  Он возбуждал жалость, когда нехотя тащился на репетицию, ведя под руку  торжествующую Кориллу, — по-прежнему божественно красивый, но бледный,  утомленный, со скучающим и самодовольным видом человека, принимающего  поклонение, но разбитого, раздавленного под тяжестью так легко сорванных им  лавров и мирт. Даже на сцене, играя со своей пылкой любовницей, он своими  красивыми позами и дерзкой томностью всячески выказывал равнодушие к ней.    

Когда она пожирала его глазами, он всем своим видом словно  говорил публике: «Не думайте, что я отвечаю на ее любовь. Напротив, тот, кто  меня избавит от нее, окажет мне большую услугу».    

Дело в том, что Андзолето, избалованный и развращенный  Кориллой, обращал теперь против нее самой эгоизм и неблагодарность, с какими  она приучила его относиться ко всем остальным людям. В душе его, несмотря на  все пороки, жило одно чистое, настоящее чувство — неискоренимая любовь к  Консуэло. Благодаря врожденному легкомыслию он мог отвлекаться, забываться, но  излечиться от этой любви не мог, и среди самого низменного распутства любовь  эта являлась для него укором и пыткой. Он изменял Корилле направо и налево:  сегодня — с Клориндой, чтобы тайком отомстить графу, завтра с какой-нибудь  известной светской красавицей, а там с самой неопрятной из статисток. Ему  ничего не стоило из таинственного будуара светской дамы перенестись на безумную  оргию и от яростных сцен Кориллы — на веселый, разгульный пир. Казалось, он  хочет заглушить этим всякое воспоминание о прошлом. Но среди его безумств и  разврата всюду по пятам следовал за ним призрак, и когда по ночам ему случалось  со своими шумными собутыльниками проплывать в гондоле мимо темных лачуг  Корте-Минелли, он никогда не мог удержаться от рыданий.    

Корилла, долго сносившая оскорбительное обращение Андзолето  и, как вообще все низкие души, склонная любить именно за презрение к себе и  обиды, под конец стала тяготиться этой пагубной страстью. Она все льстила себя  надеждой, что поработит, приручит это непокорное существо, и с ожесточением  трудилась над этим, принося все в жертву; но, убедившись, что ей никогда этого  не добиться, возненавидела его и стала стремиться отомстить ему собственными похождениями.  Однажды ночью, когда Андзолето с Клориндой блуждали в гондоле по Венеции, он  заметил другую быстро несущуюся гондолу; потушенный фонарь указывал на то, что  на ней происходит тайное любовное свидание. Он не обратил на это внимания, но  Клоринда, которая, боясь быть узнанной, всегда была настороже, шепнула ему:    

— Вели грести медленно; это гондола графа, я узнала  гондольера.    

— В таком случае ее надо догнать: мне хочется узнать,  какой изменой граф платит сегодня за твою.    

— Нет! Нет! Повернем назад! — настаивала  Клоринда. — У него такое зоркое зрение и такой тонкий слух! Не будем ему  мешать.    

— Эй, налегай на весла! — крикнул Андзолето своему  гондольеру. — Я хочу догнать вон ту гондолу, впереди.    

Несмотря на ужас и мольбы Клоринды, приказ этот был мгновенно  выполнен. Обе гондолы почти коснулись друг друга. И в эту минуту до ушей  Андзолето донесся плохо сдерживаемый смех.    

— Прекрасно! — сказал он. — Справедливость  торжествует! Это Корилла наслаждается вечерней прохладой с господином графом!    

С этими словами Андзолето вскочил на нос своей гондолы и,  выхватив из рук гондольера весло, стал усиленно грести. В мгновение ока он  догнал графскую гондолу и задел ее. Тут, потому ли, что среди взрывов смеха  Кориллы он услышал свое имя, или на него нашло безумие, только он громко  произнес:    

— Дорогая Клоринда, ты, бесспорно, самая красивая,  самая обожаемая женщина в мире.    

— Я только что это самое говорил Корилле, —  произнес граф, показываясь из-под навеса своей гондолы и чрезвычайно  непринужденно приближаясь к соседней. — А теперь, когда наши прогулки  окончены, мы, как честные люди, владеющие равноценными сокровищами, можем  произвести обмен.    

— Господин граф воздает должное моей честности, —  в том же тоне ответил Андзолето. — Если его сиятельству будет угодно, я  предложу ему руку, чтобы он мог, перейдя сюда, взять свое добро там, где он его  нашел. Неизвестно, с каким намерением — быть может, желая выказать свое  презрение и поиздеваться над Андзолето и их общими любовницами, — граф  протянул было руку, чтобы опереться на руку юноши, но молодой тенор,  взбешенный, дрожа от ненависти, с размаху прыгнул в гондолу графа и с диким  возгласом: «Женщина за женщину, гондола за гондолу, господин граф! —  мгновенно опрокинул ее.    

Бросив затем свои жертвы на произвол судьбы и предоставив ошеломленной  Клоринде распутывать последствия этого приключения, Андзолето добрался вплавь  до противоположного берега и со всех ног пустился бежать по темным извилистым  уличкам к себе домой. Здесь, моментально переодевшись и забрав с собой все  имевшиеся у него деньги, он выбежал из дому и бросился в первый попавшийся,  готовый к отплытию баркас. Несясь на нем к Триесту, глядя, как в предрассветной  мгле постепенно исчезают купола и колокольни Венеции, Андзолето даже прищелкнул  пальцами, до того он был упоен одержанной победой.    

 Глава 22    

     

Среди западных отрогов Карпатских гор, отделяющих Чехию от  Баварии и носящих в этих местах название Bohemer-Wald (Богемский Лес), еще  возвышался лет сто тому назад старый, очень обширный замок, называвшийся, не  знаю в силу какого предания, замком Исполинов. Хотя он издали и походил на  старинную крепость, но теперь представлял собою лишь барскую усадьбу,  отделанную внутри в стиле Людовика XIV, уже тогда устаревшем, но все же пышном  и благородном. Феодальная архитектура тоже подверглась весьма удачным  переделкам в тех частях здания, где обитали графы Рудольштадты, владельцы этого  богатого поместья.    

Эта семья, богемская по происхождению, онемечила свою  фамилию, отрекшись от Реформации в самую трагическую минуту Тридцатилетней  войны. Их доблестный и благородный предок, непоколебимый протестант, был  зверски убит бандами солдат-фанатиков на горе, недалеко от замка. Его вдова,  родом саксонка, спасла жизнь и состояние своих малых детей, перейдя в  католичество и поручив воспитание наследников Рудольштадта иезуитам. Через два  поколения, когда над безгласной и угнетенной Богемией окончательно утвердилось  австрийское иго, а слава и бедствия Реформации, казалось, были забыты, графы  Рудольштадты продолжали жить в своем поместье, как благочестивые христиане и  верные католики, богато, но просто, как добрые аристократы и преданные слуги  Марии-Терезии. В былое время они выказали немало доблести и отваги на службе у  императора Карла VI. И потому всех удивляло, что последний представитель этого  знатного и доблестного рода, молодой Альберт, единственный сын графа Христиана  Рудольштадта, не принял участия в только что закончившейся войне за  престолонаследие и достиг тридцатилетнего возраста, не познав и не ища иной  чести и славы, кроме той, какою обладал по рождению и состоянию. Такое странное  поведение возбудило подозрение императрицы: а не является ли он  единомышленником ее врагов? Но когда граф Христиан удостоился чести принять  императрицу в своем замке, он сумел дать ей по поводу поведения сына объяснения,  по-видимому, вполне ее удовлетворившие. Содержание беседы Марии-Терезии с  графом Рудольштадтом осталось скрытым для всех. Какая-то странная тайна  окутывала очаг этой набожной и щедрой на благотворительность семьи, которую  почти никто из соседей не посещал уже лет десять; никакие дела, никакие  развлечения, никакие политические волнения не могли вынудить Рудольштадтов  выехать из своего поместья. Они платили щедро и безропотно все военные налоги,  не проявляя никакого волнения по поводу опасностей и бедствий, угрожавших  стране в целом, и, казалось, жили какой-то своей жизнью, отличной от жизни  прочих аристократов, что вызывало недоверие к ним, хотя их деятельность  проявлялась лишь в добрых и благородных поступках. Не зная, чем объяснить эту  безрадостную, обособленную жизнь графов Рудольштадтов, их обвиняли то в  мизантропии, то в скупости. Но так как поведение их опровергало на каждом шагу  и то и другое, то оставалось лишь упрекать их в равнодушии и нерадивости.  Говорили, будто граф Христиан не пожелал подвергать опасности жизнь своего  единственного сына и последнего представителя рода в этих гибельных войнах, а  императрица согласилась принять взамен его военной службы денежную сумму,  достаточную, чтобы снарядить целый гусарский полк. Аристократические дамы, имевшие  дочерей-невест, говорили, что граф поступил очень хорошо; когда же они узнали,  что граф Христиан собирается, по-видимому, женить сына на дочери своего брата,  барона Фридриха, и что юная баронесса Амелия уже вышла из монастыря в Праге,  где воспитывалась, и будет жить отныне в замке Исполинов, около своего  двоюродного брата, — эти дамы в один голос заявили, что замок Рудольштадт  — это волчья берлога, а обитатели его необщительны и дики, один хуже другого.  Лишь несколько неподкупных слуг и преданных друзей знали семейную тайну и свято  хранили ее.    

Однажды вечером эта почтенная семья сидела за столом,  обильно уставленным дичью и теми сытными блюдами, которыми в то время еще  питались наши предки в славянских землях, хотя изысканность двора Людовика XV  уже изменила привычки большей части европейской аристократии. Громадный камин,  где пылали целые дубы, распространял тепло в огромном мрачном зале. Граф  Христиан только что прочитал громким голосом молитву, которую остальные члены  семьи выслушали стоя. Многочисленные слуги — все пожилые, степенные, с длинными  усами, в национальных костюмах, в широких шароварах мамлюков, —  неторопливо служили своим высокочтимым господам. Капеллан замка занял место по  правую руку графа, а его племянница, юная баронесса Амелия, по левую — со  стороны сердца, как любил говорить граф с видом отеческим и суровым. Барон  Фридрих, его младший брат, которого он всегда называл своим «молодым» братом  (ему было всего шестьдесят лет), сел напротив. Канонисса Венцеслава  Рудольштадт, его старшая сестра, почтенная семидесятилетняя особа, необычайно  худая и с огромным горбом, уселась на одном конце стола, а граф Альберт, сын  графа Христиана и жених Амелии, бледный, рассеянный и угрюмый, поместился на  другом, напротив своей достойной тетки.    

Из всех этих молчаливых людей Альберт, конечно, меньше всех  хотел и мог внести оживление в трапезу. Капеллан был так предан своим хозяевам  и так почитал главу семьи, что говорил лишь тогда, когда видел по глазам графа,  что тот желает этого. Граф же был человек такого спокойного, сосредоточенного  склада, что почти никогда не искал у других отвлечения от собственных мыслей.    

Барон Фридрих был человек менее глубокого ума, но более  живой и деятельный. Такой же кроткий и доброжелательный, как и старший брат, он  не обладал его способностями, и в нем было меньше внутреннего энтузиазма. Его  религиозность была лишь делом привычки и приличия. Единственной его страстью  была охота; он проводил на ней целые дни и возвращался вечером отнюдь не  усталый — организм у него был поистине железный, — но весь красный,  запыхавшийся, голодный. Он ел за десятерых, а пил за тридцать человек. За  десертом он обыкновенно оживлялся, и тут начинались его бесконечные рассказы о  том, как его собака Сапфир затравила зайца, как другая собака, Пантера, выследила  волка, как взвился в воздух его сокол Аттила. Его выслушивали с терпеливым  добродушием, после чего барон, сидя у камина в большом кресле, обитом черной  кожей, незаметно засыпал и спал так до тех пор, пока дочь не будила его,  говоря, что пора ложиться в постель.    

Самой разговорчивой из всей семьи была канонисса. Ее можно  было назвать даже болтливой: ведь по крайней мере два раза в неделю она по  четверти часа обсуждала с капелланом генеалогию богемских, саксонских и  венгерских фамилий. Она знала как свои пять пальцев все родословные, начиная от  короля и кончая самым захудалым дворянином.    

Что же касается графа Альберта, то в его наружности было  что-то пугающее и торжественное. Казалось, в каждом жесте его чувствовалось  некое предзнаменование, в каждом слове слышался приговор. Почему-то (понять  это, очевидно, мог только посвященный в семейную тайну) стоило Альберту открыть  рот, — что, надо сказать, случалось далеко не каждый день, — как и  родные и слуги с глубоким страхом и нежной, мучительной тревогой поворачивались  в его сторону, — все, за исключением юной Амелии, относившейся большей  частью с раздражением и насмешкой к словам своего двоюродного брата. Одна она  осмеливалась, в зависимости от расположения духа, то пренебрежительно, то  шутливо отвечать ему.    

Эта молодая белокурая девушка, румяная, живая и прекрасно  сложенная, была удивительно хороша собой. Когда камеристка, стремясь разогнать  ее тоску, называла юную баронессу жемчужиной, та отвечала ей:    

— Увы! Как жемчужина скрыта в своей раковине, так и я  погребена в недрах моей скучнейшей семьи — в этом ужасном замке Исполинов. Из  приведенных слов читателю ясно, какая резвая пташка была заключена в этой  беспощадной клетке.    

В этот вечер торжественное молчание, царившее обыкновенно в  графской семье, особенно за первым блюдом (оба старых аристократа, канонисса и  капеллан обладали солидным аппетитом, не изменявшим им ни в какое время года),  было нарушено Альбертом.    

— Какая ужасная погода! — проговорил он, тяжело  вздыхая.    

Все с удивлением переглянулись. Сидя более часа за столом в  зале с закрытыми дубовыми ставнями, они и не подозревали, что за это время  погода переменилась к худшему. Полнейшая тишина царила снаружи и внутри, и  ничто не предвещало надвигающейся грозы.    

Тем не менее никто не решился противоречить Альберту, лишь  одна Амелия пожала плечами. После минутного тревожного перерыва снова застучали  вилки, и слуги начали медленно переменять блюда.    

— Неужели вы не слышите, отец мой, как бушует ветер  среди елей Богемского Леса? Неужели оглушительный рев потока не доносится до  вас? — еще громче спросил Альберт, пристально глядя на отца.    

Граф Христиан ничего не ответил, а барон, имевший  обыкновение всегда со всеми соглашаться, сказал, не сводя глаз с куска дичи,  который он в эту минуту резал с такой энергией, будто это был гранит:    

— Действительно, ветер на заходе солнца предвещает  дождь. Весьма вероятно, что завтра будет дурная погода.    

Альберт как-то странно улыбнулся, и снова все погрузилось в  мрачное молчание; но не прошло и пяти минут, как страшный порыв ветра, от которого  задребезжали стекла огромных окон, завыл, завизжал, ударил, как кнутом, по воде  рва и унесся ввысь, к горным вершинам, с таким пронзительным и жалобным стоном,  что все побледнели, кроме Альберта, улыбнувшегося такою же загадочной улыбкой,  как и в первый раз.    

— В эту минуту, — проговорил он, — гроза  гонит к нам одну душу. Хорошо, если б вы, господин капеллан, помолились за тех,  кто путешествует в наших суровых горах в такую ужасную бурю.    

— Я молюсь ежечасно и от всей души, — ответил  дрожащий капеллан, — за тех, кто странствует по тяжким путям жизни, среди  бурь людских страстей. — Не отвечайте ему, господин капеллан, —  сказала Амелия, не обращая внимания на взгляды и знаки, предупреждавшие ее со  всех сторон, чтобы она не продолжала этого разговора. — Вы хорошо знаете,  что моему кузену доставляет удовольствие мучить других, говоря загадками. Что  касается меня, то я вовсе не склонна разгадывать их.    

Граф Альберт, казалось, обращал не больше внимания на  пренебрежительный тон своей двоюродной сестры, чем она на его странные  рассуждения. Он облокотился на свою тарелку, которая почти всегда стояла перед  ним пустой и чистой, и уставился на камчатную скатерть, словно считая на ней  цветочки и звездочки, — в действительности же погруженный в какую-то  восторженную думу.    

 Глава 23    

     

Неистовая буря разразилась во время ужина. Ужин всегда  продолжался два часа — ни больше, ни меньше, даже в постные дни, которые  набожно соблюдались, причем граф никогда не освобождал себя от ига семейных  привычек, столь же священных для него, как и постановления римской церкви.  Грозы были слишком часты в этих горах, а бесконечные леса, еще покрывавшие в ту  пору их склоны, вторили шуму ветра и рокоту грома раскатами эха, слишком хорошо  знакомыми обитателям замка, чтобы это явление природы могло их сильно потрясти.  Однако необычайное возбуждение графа Альберта невольно передалось его семье, и  барон был бы, несомненно, раздосадован на то, что удовольствие от вкусной  трапезы испорчено, если бы мог хоть на мгновение изменить своей доброжелательной  кротости. Он только глубоко вздохнул, когда потрясающий удар грома, раздавшийся  к концу ужина, так перепугал дворецкого, что тот не попал ножом в кабаний  окорок, который разрезал в эту минуту.    

— Кончено дело! — сказал барон, сочувственно  улыбаясь бедному слуге, удрученному своей неудачей.    

— Да, дядюшка, вы правы! — громко воскликнул граф  Альберт, вставая с места. — Кончено дело!» Гусит сражен — его сожгла  молния. Больше он не зазеленеет весной.    

— Что ты хочешь этим сказать, сын мой? — печальным  голосом спросил старик Христиан. — Ты говоришь о большом дубе на  Шрекенштейне?    

— Да, отец, я говорю о большом дубе, на ветвях которого  мы на прошлой неделе велели повесить более двадцати августинских  монахов. — Он начинает принимать века за недели! — прошептала канонисса,  осеняя себя широким крестным знамением. — Если вы и видели во сне, дорогое  дитя мое, — повысив голос, обратилась она к племяннику, — то, что  действительно произошло или должно случиться (ведь не раз бывало, что ваши  фантазии сбывались), то гибель этого скверного полузасохшего дуба не будет для  нас большой потерей: с ним и со скалой, которую он осеняет, связано у нас  столько роковых воспоминаний, принадлежащих истории.    

— А я, — с живостью добавила Амелия, довольная,  что может наконец дать волю своему язычку, — была бы очень благодарна  грозе, если б она избавила нас от этого ужасного дерева-виселицы, ветви  которого напоминают скелеты, а из ствола, поросшего красным мхом, словно  сочится кровь. Ни разу не проходила я мимо него вечером без содрогания: шелест  листьев всегда так жутко напоминал мне предсмертные стоны и хрип, что каждый  раз, предав себя в руки божьи, я убегала оттуда без оглядки.    

— Амелия, — снова заговорил молодой граф, первый  раз за много дней отнесшись со вниманием к словам двоюродной сестры, — вы  хорошо сделали, что не проводили под Гуситом целые часы и даже ночи, как это  делал я. Вы бы увидели и услышали там такое, от чего у вас кровь застыла бы в  жилах и чего вы никогда не смогли бы забыть.    

— Замолчите! — вскричала молодая баронесса, вздрогнув  и отшатнувшись от стола, на который облокотился Альберт. — Я совершенно не  понимаю вашей невыносимой забавы — нагонять на меня ужас всякий раз, как вы  соблаговолите раскрыть рот.    

— Дай бог, дорогая Амелия, чтобы ваш кузен говорил это  только ради забавы, — кротко заметил старый граф.    

— Нет, отец мой, я говорю вам вполне серьезно: дуб на  скале Ужасов свалился, раскололся на четыре части, и вы завтра же можете  послать дровосеков разрубить его. На этом месте я посажу кипарис и назову его  уже не Гуситом, а Кающимся; а скалу Ужаса вам давно следовало назвать скалой  Искупления.    

— Довольно, довольно, сын мой, — проговорил старик  в страшной тревоге, — отгони от себя эти грустные картины и предоставь  богу судить людские деяния.    

— Мрачные картины канули в вечность, отец мой: они  перестали существовать вместе с дубом — орудием пытки, которое грозовой вихрь и  небесный огонь повергли в прах. Вместо скелетов, раскачивавшихся на нем, я вижу  цветы и плоды, которые колышет зефир на ветвях нового дерева. А вместо черного человека,  разводившего каждую ночь костер под Гуситом, я вижу, отец, парящую над нашими  головами чистую, светлую душу. Гроза рассеивается, о мои дорогие родные,  опасность миновала, путешественники теперь в безопасности. Дух мой спокоен.  Срок искупления истекает. Я чувствую, что возрождаюсь к жизни.    

— О сын мой, любимый мой! Если бы это было так! —  с глубокой нежностью проговорил взволнованным голосом старик. — Если б  только ты мог избавиться от всех этих видений и призраков, терзающих тебя!  Неужели господь ниспошлет мне такую милость — вернет моему дорогому Альберту  покой, надежду и свет веры?    

Не успел старик договорить эти ласковые слова, как Альберт  тихо склонился над столом и, казалось, моментально погрузился в безмятежный  сон. — Это еще что? — сказала, обращаясь к отцу, Амелия. —  Засыпать за столом! Очень любезно, нечего сказать!    

— Этот внезапный и глубокий сон кажется мне  благодетельным кризисом, после которого в его состоянии должно наступить хотя  бы временное улучшение, — сказал капеллан, с любопытством глядя на  молодого человека.    

— Пусть никто с ним не заговаривает и не пробует его  будить, — приказал граф Христиан.