1 2 3 4 5 6 7 8 9 

– Кто-то гуляет, а кто-то, между прочим, весь день скребется, квартиру приводит в божеский вид…

– Это я его отпустила до шести часов, – заступилась мама. – Надо же и отдохнуть ребенку.

– Интересно, от каких трудов, – хмыкнул отец.

У Журки было хорошее настроение. Кроме того, он видел, что папино ворчание не всерьез, а по привычке.

– А что, есть работа? – весело спросил Журка. – Я готов!

– Раз готов, пошли вешать люстру…

Отец забрался на стол и начал отвинчивать пыльный треснувший плафончик, оставшийся от дедушки. Журка держал наготове новый светильник со сверкающим латунным стержнем. Мама протирала большие стеклянные колокольчики – плафоны для этого светильника. Только Федот бездельничал. Он сидел у порога, шевелил кончиком хвоста и пренебрежительно смотрел на всех малахитовыми глазами. Мама сказала:

– Журка, пора подумать, в какую тебя школу записать. Тут рядом сразу две…

– Не надо ничего думать, – быстро сказал Журка. – Только в четвертую. Она в трех кварталах отсюда, в Крутом переулке. Мама, и попроси получше, чтобы в пятый "А" записали.

– Ты уже с кем-то познакомился?

– Еще вчера…

– В нашем дворе?

– Нет, она не здесь живет. На нашей улице, только в другом конце, где новые кварталы. А школа как раз посередине между нами.

Отец под потолком неразборчиво хмыкнул. И Журка сообразил, что он услышал слово "она".

– Ты чего? – слегка ощетинился Журка.

– Да ничего, – насмешливо сказал отец. Журка сердито поддал коленкой светильник и спросил, задрав голову:

– Папа… Если тебе так не нравятся девочки, зачем ты с мамой познакомился? Да еще женился…

Мама обрадованно засмеялась. Отец растерянно замер на столе, потом сердито заковырял отверткой и сообщил с высоты:

– Это не я. Это она меня охмурила.

– Бессовестный, – сказала мама. – Сам целыми вечерами торчал под окнами… А кто меня возил за цветами на своем жутком драндулете? Представляешь, Журка, он приезжал на свидания на старом самосвале!

– Мы народ простой, – проворчал отец. – На "Волгах" не ездим. Чем богаты… Юрий, давай люстру.

Через пять минут отец с победным видом спустился на пол и нажал выключатель. Стеклянные колокольчики засияли. Федот одобрительно сощурился на них. Мама сказала:

– Ну вот, совсем другое дело. Сразу обжитой вид…

Журка крикнул "ура" и прыгнул отцу на спину.

– А ну прекрати! Вот фокусы! – закричал отец. – Оглобля такая, а все как в детском садике!

Он всегда так возмущался, когда Журка прыгал на него. Но сперва покричит, а потом несет Журку до кровати или дивана. И только там скидывает: "Брысь!" И Журка весело летит вверх ногами.

Так и сейчас получилось. Отец унес его в маленькую комнату и, тряхнув плечами, сбросил на тахту.

С тахты Журка никуда не пошел. Дотянулся до первой попавшейся книги, устроился с ней поудобнее и лишь тогда открыл темную кожаную корку.

Открыл медленно, со сладким и тревожным ожиданием. Что за этой старой, потрескавшейся кожей? Какие времена, какие люди? Какие тайны?

Книга называлась "Летопись крушений и пожаров судов русского флота от начала его по 1854 год".

"Вот это да…" – ахнул про себя Журка и почему-то сразу вспомнил картину Айвазовского "Девятый вал". Он видел ее однажды в старом "Огоньке" и потом подолгу рассматривал, гадая, погибнут или спасутся люди, плывущие на обломке мачты, – на них двигалась освещенная пробившимся солнцем водяная гора…

Под названием книги Журка прочитал стихи:

Судно по морю носимо,
Реет между черных волн;
Белы горы идут мимо:
В шуме их надежд я полн.Державин.
Журка знал, что Державин – это был старый поэт, которому юный Пушкин читал на экзамене в лицее стихи. (Пушкин тогда очень волновался и даже убежал из зала.)

Журка перечитал державинские строчки, и они ему понравились. Было похоже на "Песню о Буревестнике", которую очень любила мама (и Журка тоже):

Между тучами и морем
гордо реет Буревестник,
черной молнии подобный…
Море словно вздыбило перед Журкой пенные громады. Как однажды в Феодосии…

Белы горы идут мимо:
В шуме их надежд я полн…
В картине "Девятый вал" тоже была надежда: может быть, ревущий гребень помилует потерпевших крушение. Ведь недаром пробился солнечный луч!

На титульном листе тут и там виднелись желтоватые пятнышки – как веснушки. И Журка подумал, что, наверно, это высохшие брызги морских волн.

Журка перевернул страницу и на оборотной стороне листа прочитал: "С разрешения Морского Ученого Комитета. 24 ноября 1855 года. Председатель Вице-Адмирал Рейнеке".

Эта набранная редкими буквами фамилия сразу напомнила Журке другую книгу. Он ее нашел вчера на самой верхней полке. Это было большое альбомное издание старой немецкой сказки про хитрого лиса Рейнеке. Сказка оказалась в стихах, и читать ее Журка пока не стал. Но зато долго и с удовольствием рассматривал большие иллюстрации со всякими зверями – героями книги.

И сейчас Журке показалось, что вице-адмирал Рейнеке был похож на ехидного узколицего лиса. "Наверно, злюка был, – решил Журка. Небось, лупил по зубам матросов, а с крепостных крестьян в своих имениях драл три шкуры…"

Но он тут же перестал думать о противном адмирале, потому что на следующей странице увидел крупные печальные слова:
ПАМЯТИ ТОВАРИЩА,лейтенантаФЕДОРА АЛЕКСЕЕВИЧА АНДРЕЕВА,погибшего на корабле «Ингерманланд»31 августа 1842 года. 
И понял, что писал эту книгу настоящий моряк – знающий, что такое бури и опасные плавания.

…Журка неторопливо, по порядку прочитал предисловие, список всех погибших судов, узнал, что числа с маленькой буквой "п" означают количество пушек на корабле, а крошечная звездочка перед названием говорит про то, что при крушении этого судна погибли люди.

Названий со звездочкой было меньше, чем без звездочки, но все же очень много…

Рассказ о первом крушении был не очень страшный.

"1713 г. Корабль (50 п.) "Выборг". Командир Капитан-Командор В.Шельтинг (Финск. з.). В погоне, с эскадрою Вице-Адмирала Крюйса, за тремя шведскими кораблями, 11 июля, у Гельсингфорса, стал на неизвестный камень, наполнился водою и был сожжен. Командир оправдан в потере корабля, но обвинен в деле самой погони, и за то понижен чином. Государь Петр Великий сам был в числе судей по званию корабельного Контр-Адмирала Петра Михайлова".

Журка представил каюту флагманского корабля с коричневыми дубовыми стенами и решетчатыми окнами, длинный стол, капитанов и адмиралов, которые сурово качают пудреными париками, Петра Первого с колючими усами. Он сердито постукивает о палубу ботфортом и пристально глядит на понуро стоящего капитана-командора Шельтинга. "Еще легко отделался", – подумал Журка про неудачливого командира "Выборга". Недавно он смотрел четыре серии нового фильма про Петра и знал, что шутки с ним были плохи.

О втором крушении в Российском флоте говорилось только тремя строчками. Но эти строки заставили Журку вздрогнуть.

"* 1715 г. Корабль (54 п.) "Нарва" (Финск. з.). Стоя на Кронштадтском рейде, 27 июня взорван от удара молнии. Погибло до 300 человек; спаслось только 15".

Журка насупленно посмотрел в потемневшее вечернее окно. В судьбе "Нарвы" была несправедливость. Одно дело – буря, удар о скалы, разбитый корпус. Тогда ничего не поделаешь, море есть море. Или бой, когда корабли идут ко дну от вражеских залпов. Страшно, и обидно, и все же понятно: это военные корабли; кто-то побеждает, кто-то гибнет… Но если стоишь на родном рейде, ничего не ждешь – и трах! – столб огня на месте стройного корабля, и вмиг нет на свете трехсот человек… За что им такой конец?

Это случилось очень давно, только Журку такая мысль не успокаивала. Потому что все равно это было. Не в кино, не в придуманной книжке, а в настоящей жизни. И то, что этих людей все равно бы не было сейчас на свете, доживи они хоть до самой глубокой старости, Журку тоже не утешало. Потому что для него, для Журки, словом «сейчас» называлось нынешнее время, а для тех людей тоже когда-то было свое «сейчас». И вдруг перестало быть! Пылали и сыпались в воду с высоты обломки, гремели в порту сигнальные колокола, бежала на берег толпа…

Почему так? Ничего не ждешь, и вдруг – молния!

Журка вспомнил недавний разговор с мамой: "Грозе все равно, боишься ты или нет…"

И в самом деле: молниям все равно. Они бьют неожиданно, без разбора, бессмысленно.

"Молнии – это не только если гроза, – подумал Журка. – Это вообще…"

Это когда по гладкому асфальту мчится с веселыми добрыми людьми машина, и вдруг – в один миг – звон, грохот, дым и обломки. И Ромки уже нет, нет, нет…

"А сколько таких молний в жизни у разных людей…" – со злостью и беспомощной обидой подумал Журка.

От грозы можно закрыть окна, поставить громоотводы (моряки "Нарвы", наверно, еще не знали про них). А если беда врывается к тебе при ясном небе? Если со смехом прибегаешь домой, а бледная мама тихо говорит: "Журавушка, тут вот письмо… Ты постарайся не плакать, малыш…"

А зачем стараться? Не все ли равно? Плачь не плачь…

"Это не молнии, которые в тучах, – подумал Журка. – Это черные молнии. Каждая такая беда – черная молния. Знать бы, как их отбивать…"

Вот если бы придумать специальную машину. Громадную, кибернетическую! Такую, чтобы заранее узнавала про всякую опасность и предупреждала людей… А как узнавала? Может быть, она разошлет по всей земле роботов-разведчиков, запустит над планетой специальные спутники? Много-много, целые тысячи! Такие, чтобы с помощью специальных волн, лазеров, объективов наблюдали за жизнью каждого человека, берегли его…

Об этом надо было подумать. Всерьез… Только сейчас уже не думалось, устал Журка за день.

Журка лениво разделся, расстелил постель, забрался под одеяло. Явился Федот, муркнул, извиняясь, и улегся в ногах. Он всегда спал у Журки в ногах (если только не был в ночной отлучке). Отучить его от этого не могли ни мама, ни Журка. Впрочем, Журка не очень и старался – только для вида. Федота он любил. Да и как было не любить, если их связала страшная, почти как в книжке про Тома Сойера, история…

Это случилось прошлым летом, почти сразу после похода.

Журка вернулся домой с беспокойной тяжестью на душе. Из-за постыдного случая в карауле. Тогда Лидия Сергеевна слегка успокоила его, но скоро угрызения совести опять одолели Журку. Струсил? Струсил. Бежал с вахты? Бежал. Теперь что ни говори, а все равно дезертир. Себя-то не обманешь.

Во-первых, жить с такими мыслями было очень скверно. Во-вторых, все придется рассказать Ромке, когда он вернется с Украины (не знал еще тогда никто, что не вернется). Они всегда говорили друг другу про себя всю правду. Ромка смеяться не станет, он Журку поймет, но будет до жути стыдно. Им обоим. И Ромка скажет:

– Что же нам делать?

Он всегда так говорил, если с кем-нибудь одним из них случалось плохое.

А что делать? Журка понимал, что трусость можно искупить лишь смелостью. И не надо ждать Ромку. Лучше сделать что-то сразу, чтобы сперва рассказать про это (Журка стыдливо называл в мыслях ночной случай просто "это"), а потом про смелый поступок. Тогда будет легче.

"А какой совершить поступок?" – подумал Журка и зябко поежился, потому что уже шевелилась догадка.

"Темноты боишься?" – беспощадно спросил он себя. И сам ответил: "Смотря какой. Дома уже не боюсь, а если деревья ночью кругом да всякие шорохи…"

"Значит, боишься всяких чудовищ, всякой нечистой силы, которой не бывает?" "Да…" – со вздохом признался он. "Тогда иди…"

"Куда?" – в панике спросил себя Журка. "Иди, иди. Сам знаешь, куда. Пройдешь его ночью от края до края, тогда, значит, ты еще ничего…"

"Ну уж нет", – решительно сказал себе Журка.

Однако он понимал, что другого способа сейчас просто не придумать.

Целый день Журка промаялся со своими мыслями. А вечером поступил с собой решительно и жестоко. Сцепил в знак нерушимой клятвы левый и правый мизинцы и прошептал:

– Сегодня среди ночи пройду от забора до забора через кладбище. А если не пройду, у меня умрет мама…

Он знал, что не всякие приметы и клятвы сбываются, но нарушить такую клятву было совершенно невозможно. И с чувством человека, который сам приговорил себя к смерти, Журка стал готовить ночную экспедицию.

В коридоре он украдкой положил на пыльный шкаф тренировочный костюм и старые кеды, чтобы ночью не одеваться в комнате. Если мама проснется и увидит, что Журка пошел к двери раздетый – это ничего. Решит, что ненадолго – до дверцы в конце коридора. А если в костюме? "Ты это куда собрался?"

А как проснуться вовремя? Не будильник же ставить. И Журка после ужина выдул четыре стакана чая. Надежный способ: хочешь не хочешь, а придется вскакивать среди ночи…

Заснул Журка неожиданно быстро: наверное, измучился от переживаний. Но "внутренний будильник" сработал безотказно. Когда Журка проснулся, в доме и за окнами стояла глубокая ночная тишина. Он торопливо и бесшумно выскользнул из комнаты…

А через две минуты Журка со свертком под мышкой был уже на крыльце.

Зябко поеживаясь, натянул он костюм, зашнуровал кеды. А затем на голом теле, под майкой, завязал свой пионерский галстук, потрепанный в походе. Он надеялся, что с галстуком будет не так страшно. Да и нельзя же опозорить галстук второй раз.

Журка распрямил плечи, с дрожью вздохнул и шагнул на скрипучую песчаную дорожку.

Июньская ночь была совсем светлая. Небо пропускало сквозь редкую облачную пелену белесоватый свет. На севере заметны были отблески зари. Белел над крышами бледный, будто больной месяц. Все кругом было отчетливо различимо. Стояли темные притихшие клены, и был виден каждый листик. Добродушно дремала у забора старая железная бочка, которую днем ребята с грохотом катали по всей улице.

Кругом тихо, безлюдно и… совершенно не страшно.

"Я же не виноват, что светло, – подумал Журка. И еще подумал: Наверно, страх начнется там".

Небольшое заброшенное кладбище находилось недалеко, кварталах в шести-семи. К нему от Московской вел кривой немощеный Тобольский переулок. Дальним краем кладбище примыкало к железнодорожной насыпи. Журка несколько раз бывал здесь, когда играли с ребятами в индейцев, но, конечно, среди ясного солнечного дня. Тогда кладбище с его могучими березами и соснами казалось чем-то вроде старого парка, а железные ржавые оградки и завалившиеся в стороны кресты – остатками каких-то садовых строений. И ни о каких ужасах тогда ничуть не думалось… Но про то же кладбище соседская семиклассница Люська Колосницына любила по вечерам рассказывать жуткие истории. Ночами, мол, там бывает всякое…

Когда сидишь в теплых сумерках на своем крыльце и рядом дышат знакомые ребята, истории эти слушать интересно и лишь чуть-чуть жутковато. А сейчас их не хотелось вспоминать…

Не встретив никого в этой тихой белесой ночи, Журка свернул в Тобольский переулок. В конце его загораживали светлое небо черные кладбищенские деревья. И тогда сердце у Журки застукало неровно, с подпрыгиванием.

Но это был еще не настоящий страх. К нему примешивался интерес. Будто Журка сидел в своей комнате и про самого себя читал приключенческую книжку.

Черная громада кладбища надвигалась, нависала, и сердце под галстуком и майкой прыгало все сильнее, но Журка не замедлял шагов. Наоборот, он шел все скорее, стараясь оказаться вплотную перед неведомой опасностью.

И вот – забор.

Если не смотреть вверх на темные кроны и не думать о том, что там за забором, то ничего особенного – обыкновенная старая загородка.

Низкие гнилые столбы, перекладины, а к ним приколочены железные полосы с круглыми отверстиями – отходы какой-то мастерской или завода.

И все же это была граница между обыкновенным миром и чем-то неведомым.

Журка опять вздохнул длинным дрожащим вздохом и, пригибаясь, пошел вдоль забора. И почти сразу нашел место, где несколько полос были оторваны и отогнуты. За лазейкой темнела сплошная чаща кустов и травы.

– Раз, два, три, – беззвучным шепотом сказал себе Журка, и ноги у него ослабели. Тогда он снова жалобно и сердито сказал:

– Раз, два, три… – и через дыру в заборе сразу всем телом свалился в заросли.

Посидел среди веток. Прислушался. Отдышался. Шевельнулся наконец. Сердитая кладбищенская крапива куснула его сквозь тонкие трикотажные штаны. Но это лишь обрадовало Журку: если крапива жалится так по-обыкновенному, как на простом дворе, то и остальное должно быть здесь обыкновенным. Нестрашным… Не очень страшным…

Журка медленно выпрямился. Сердце попрыгало и настроилось на более ровный ритм.

Под старыми деревьями кладбища было гораздо темнее, чем на улице, но белесый свет пробивался и сюда. А может быть, это назревало уже раннее июньское утро? Кусты, оградки и памятники смутно различались в полумраке. Страшными они не казались. Журка прислушался к тишине каждой клеточкой натянутых нервов и вдруг ясно ощутил, что кругом очень пусто. Нет никого. И, значит, нет опасности.

На недалекой насыпи ободряюще простучал поезд.

Журка вышел из кустов и, цепляясь штанами за колючую траву и ржавые прутья решеток, стал пробираться среди холмиков. Он уже не боялся. Ну, разве что самую капельку. Наверно, все запасы страха в его организме уже израсходовались накануне, и теперь бояться было нечем. Вместо боязни Журка чувствовал сердитую досаду на колючки.

Наконец он даже опечалился: если страха нет, значит, нечего и преодолевать. И тогда велика ли заслуга, что он пройдет через кладбище? Но тут же успокоил себя: "Главное, что все-таки пройду. Я же не виноват, что перестал бояться…"

Крепко ободрав штаны и рукава, он выбрался на широкую дорожку и зашагал по ней торопливо, но без боязни (правда, по сторонам старался не смотреть). Затем опять полез через кусты – чтобы сократить свой путь до забора, который тянулся вдоль насыпи. Насыпь была совсем недалеко. Опять прогремел поезд. И – сквозь эхо этого веселого грохота Журка не услышал, а скорее угадал стонущий жалобный звук.

Журка замер. Каждая жилка в нем замерла, каждый самый крошечный нерв. Эхо улеглось, поезд прогрохотал уже в дальних далях, а стон на этот раз ясный, настоящий – прозвучал опять.

Напрасно Журка думал, что весь его страх кончился. Оказывается, полчища этого страха сидели в засаде, и теперь они кинулись на Журку, навалились, затоптали, как конница. Журка упал лицом в ломкие колючие стебли.

"Не надо! Не надо! – отчаянно думал он. – Ну, пожалуйста, не надо…" Но протяжный и тихий, надрывающий душу звук опять донесся из-за ближайших кустов.

Значит, непонятное и жуткое все же существует. И вот оно настигло Журку, который осмелился не поверить в ночные тайны, позабыть о страхе…

"Я сейчас, сейчас… – торопливо сказал себе Журка. – Сейчас до забора, а там уже не страшно…"

Там насыпь, поезда с их бодрой грохочущей жизнью, простор, огоньки. Там все привычное, свое. Только собрать силы и сделать бросок…

Стон опять прошел над кустами. Это был живой стон. Жалоба измученного человека или зверя. И под пластами страха, под отчаянными мыслями о бегстве у Журки пробилась слабенькая мысль:

"А все-таки что там? Или кто там? Ведь ни стонущих мертвецов, ни привидений все-таки не бывает. Значит, кто-то живой".

"Кто?"

"А если кого-то ранили и ограбили бандиты? Или собака попала в капкан (говорят, какие-то злодеи ловят собак и шьют из их шкур шубы и рукавицы). Или заблудился и застрял в ржавых решетках теленок?"

Журка поднял голову. Рассвет уже набрал силу, но деревья и кресты виднелись еще смутно. Из-за них опять долетел стон.

"Не пойду, – подумал Журка. – Ни за что! Я и так выполнил клятву, я прошел кладбище".

"Не прошел, а пробежал, как заяц. И опять струсил".

"Ну и пусть. Я больше не могу!"

"А что скажешь Ромке?"

"Но я же… я просто помру, если пойду…"

"Ну и помирай, скотина, трус несчастный! Иди и помирай!"

Журка всхлипнул, встал на четвереньки и начал пробираться на стоны… Страх слегка отступил перед его отчаянной решимостью. Журка поднялся на ноги. Стон – медленный, бессильный, с каким-то писком – раздался совсем недалеко. И Журка понял, что рядом мучится маленькое живое существо.

"Марш!" – приказал он себе. И выбрался на открытое место. Здесь было уже довольно светло. Журка увидел косо торчащий крест и услышал, что стон идет от него. На кресте чернела фигурка, похожая на маленького растопыренного человечка. Журка сделал короткий вдох и, обрывая веревки страха, прыгнул к этому кресту.

На кресте был растянут шнурками кот. Он время от времени дергал головой и стонал.

– Сволочи! – со злым облегчением и рванувшимися слезами сказал Журка. Он не удивился. Он слышал раньше, что есть такие гады среди шпаны, которые издеваются над кошками, голубями и собаками. Вот, значит, что придумали, проклятые!

О страхе Журка забыл. Торопливо отыскал среди могил треснувшую бутылку, грохнул ее о каменный памятник, осколком резанул по шнуркам. Не сумел удержать кота, и он шмякнулся в траву. Попытался приподняться и опять застонал.

– Сейчас, сейчас, котик, – всхлипывая, сказал Журка, сорвал с себя через голову майку, закутал в нее кота, поднял и, царапая голые локти, напрямик, через шиповник и боярышник, рванулся к забору…

…Дома Журке пришлось рассказать о своих приключениях. Маме. Все-все. Даже о том, почему его понесло ночью на кладбище. Мама Журку не ругала. Только побледнела, несколько раз охнула, очень крепко взяла его за руки и попросила больше таких испытаний характера не устраивать. Журка охотно обещал. Папа, когда услыхал от мамы эту историю, помотал головой, хмыкнул и сказал:

– Во герой… Даже не верится. – И стал вспоминать, как в детстве лазил с мальчишками в подвал старого монастыря. Тоже ночью. И тоже было страшно. А Журка подумал: "Это ведь с мальчишками все-таки…"

Кот выжил. Сутки лежал на подстилке, ничего не ел и постанывал, потом начал подниматься, лакать молоко. И наконец окреп, сделался обыкновенным здоровым котом. Почему его назвали Федотом, никто не мог объяснить. Как-то само собой получилось – Федот, вот и все.

Характер у Федота оказался спокойный, немного ленивый и добродушный. Играл он с Журкой неохотно, зато сидеть у него на коленях и мурлыкать очень любил. Был у него только один недостаток: иногда он уходил гулять и пропадал суток по трое. Но тут уж ничего не поделаешь, такова кошачья натура. После гулянья Федот возвращался поцарапанный, грязный, и мама с Журкой мыли его в тазу. Федот не возражал, только прижимал уши и жмурился, чтобы мыло не щипало его зеленые глаза.

Когда переезжали, никому, даже папе, в голову не пришло оставить Федота, отдать кому-нибудь, чтобы не было в пути лишних забот. Он поехал в поезде со специальным билетом.

На новом месте Федот освоился очень быстро. Научился вылезать в форточку и греться на широком кирпичном карнизе. Судя по всему, эта квартира ему нравилась…

– Иди сюда, Федотушка, – сказал Журка. Федот охотно протопал по Журке и устроился у него на груди. Благодарно заурчал, когда Журка почесал ему за ухом. Журка устало вытянулся под одеялом и решил, что пора засыпать. Напоследок он посмотрел в ночное окно.

Окно было открыто. Журка лежал к нему ногами и видел в сумраке комнаты четкий синий прямоугольник с развилкой тополя, похожей на два великанских растопыренных пальца или на громадную рогатку. Тополь рос метрах в трех от окна, и нижняя часть развилки находилась как раз на уровне подоконника. Если отыскать подходящую доску (и дождаться, когда уйдет куда-нибудь мама), можно попытаться сделать трап, чтобы пробираться из окна прямо на дерево…

Кажется, Журка начал дремать, потому что увидел себя со стороны – как он залез на тополь: от левого "пальца" развилки отделился человек…

Журка заморгал, прогоняя дремоту. Но от этого морганья человек не исчез. Наоборот, он будто увеличился. Его фигура отчетливо рисовалась внутри громадной "рогатки". Словно кто-то тушью на темно-синей бумаге вывел силуэт высокого тощего черта.

Что это? Сон после воспоминаний о ночном кладбище? Или грабитель, который примеривается, как прыгнуть в комнату? Журка понял, что сию секунду самым постыдным образом завопит "мама".

Но и мама и папа наверняка спят: щель под дверью давно погасла… Орать? Или подождать?

Журка замер под одеялом – ни дыхания, ни сердечного стука. Только Федот у него на груди мурлыкал как ни в чем не бывало.

Таинственный черный незнакомец шевельнулся, и Журка услышал:

– Эй…

Голос был нерешительный, тонкий. И силуэт незнакомца сразу как бы съежился, превратился в мальчишечий. Журкин страх тоже съежился и тут же растаял совсем. Осталась только досада на себя (вот трус несчастный) и на мальчишку, которого среди ночи какая-то дурь носит по деревьям.

– Эй… – опять окликнул мальчишка. – Там, в комнате… Ты спишь?

Журка скинул удивленного Федота и одеяло, подскочил к окну.

– Чего тебе? – спросил он громким шепотом.

– Ты внук Юрия Григорьевича?

– Да… А что? – откликнулся Журка уже помягче.

– Можно к тебе?

– Зачем?

– Ну, дело есть… Ты не бойся.

– А кто боится? – усмехнулся Журка, – Просто непонятно: почему ночью да через окно?

– Если нельзя, тогда ладно… – вздохнул в сумраке мальчишка.

Этот виноватый вздох примирил Журку с неожиданным гостем. К тому же было очень интересно. Похоже на приключение.

– А как ты сюда доберешься? Доска есть?

– Да нет, веревка… Тут все приспособлено… Журка разглядел, как мальчишка распутал спустившийся откуда-то шнур.

– Ну, давай, – прошептал Журка.

– Только отойди от окна…

Черная фигурка метнулась и через миг стояла на подоконнике. Легко и бесшумно мальчишка соскочил на пол.

– Я тут веревку за батарею прицеплю, чтоб не ускользнула, объяснил он. – Свет можно зажечь?

– Сейчас – Журка отыскал в углу на гвоздике курточку, положил ее внизу у двери, чтобы лучи не пробились в щель, и включил настольную лампу.

Побег на рассвете

Мальчик оказался одного роста с Журкой. Очень худой, темный от загара, поцарапанный. В одних трусиках, босой. У него были прямые темно-медные волосы. Они косо падали на лоб. Мальчик посмотрел из-под волос на Журку с хмурой виноватостью.

Журка почувствовал его смущение и сказал, чтобы хоть что-то сказать:

– Здорово ты сюда влетел.

– Я эту штуку еще давно придумал. Когда Юрий Григорьевич… тут жил. Я к нему часто пробирался.

– А через дверь нельзя, что ли? Мальчик досадливо повел острым плечом.

– Дверь в наши окна видать. Отец или мать заметят, что я в этот дом иду, сразу начинают: "Опять по чужим людям шастаешь! Лучше бы делом занялся…" А я любил к Юрию Григорьевичу приходить…

– А-а… – произнес Журка. Произнес чересчур спокойно, потому что ощутил неожиданный укол ревности. Оказывается, дедушка дружил с чужими мальчишками. И мальчик будто понял Журку. Опять глянул из-под волос и тихо сказал:

– Ему по вечерам скучно было. Он один жил…

Эти слова смутили Журку, будто в них был скрытый упрек. И, словно защищаясь, Журка ответил с легким вызовом:

– Я знаю. Ну и что?

Лицо у мальчика опять стало виноватым. Он зябко поежился и объяснил:

– Ну… я подумал, что ты мне поможешь. Раз ты его внук… Твой дедушка меня часто прятал.

Это "твой дедушка" вместо "Юрий Григорьевич" понравилось Журке. Все встало на свои места. Уже с сочувствием Журка спросил:

– От кого ты прятался? Мальчик опять досадливо повел плечом.

– Да по-разному было… Жизнь такая.

– И сейчас прячешься? Мальчик кивнул. Обвел глазами комнату.

– Раньше здесь раскладушка была… Я где-нибудь в уголке приткнусь, ладно? До утра…

– Как в уголке? На полу?

– А чего? – Мальчик улыбнулся, показав крупные редкие зубы. – Я закаленный. Крученый, моченый, прожаренный, промороженный…

– Ну да, – усмехнулся Журка. – Поэтому и лазишь ночью по деревьям голый, как Маугли…

– Я прямо из кровати сбежал. В окно вылез – и сюда.

Журке очень-очень хотелось узнать, от кого сбежал незнакомый мальчишка и почему прячется. Но приходилось быть снисходительно сдержанным и чуть насмешливым. Как-то уж настроился Журка на эту струну. Он вспомнил свою ночную вылазку на кладбище и сказал наставительно:

– Если собираешься драпать ночью, надо одежду заранее где-нибудь спрятать.

Мальчик беспечно махнул рукой.

– А, не догадался. Ладно, и так сойдет… – Потом он глянул на Журку быстро и внимательно. Спросил: – Тебя Юркой зовут?

– Да…

– В честь Юрия Григорьевича?

Журка растерянно мигнул. Он не знал, почему его назвали Юрием. Но тут же сказал:

– Конечно. А что?

– Ничего. Так…

– А тебя как звать? Мальчик неразборчиво бормотнул.

– Борька? – переспросил Журка.

– Горька, – отчетливо сказал мальчик. – Полное имя Горислав. Но никто меня полным именем не зовет. Горька – вот и все. Это мне больше всего подходит. Как наклейка…

– Почему же? – смутившись, выговорил Журка. Горька сказал то ли шутя, то ли серьезно:

– Да так. Жизнь такая. Горькая… Невезучий я уродился. Одни шишки отовсюду.

– Какие шишки?

– Всякие. Сегодня опять от отца перепало. С дежурства вернулся злющий, с мамкой поспорил…

– Значит, ты из-за отца сбежал? – сразу пожалев Горьку, спросил Журка.

– Не… Сегодня из-за другого. Меня хотели расстрелять.

Расстреливают обычно на рассвете. Так написано в книжках. Но рассвет начинался рано, и, когда за Горькой пришли конвоиры, солнце стояло уже высоко.

Горька проснулся от долгого, но осторожного стука по стеклу. Увидел в окне головы братьев Лавенковых и все вспомнил. Он понуро, но быстро натянул брюки и рубашку, сунул ноги в растоптанные полуботинки, которые давно надевал не расшнуровывая. Хотел убрать постель и вдруг подумал: а зачем это человеку, которого через несколько минут расстреляют?

Но ведь это не всерьез… А если бы всерьез?

Интересно, что чувствует человек, проснувшийся последний раз в жизни, одевшийся последний раз в жизни? Что он думает, когда у двери стоят двое с автоматами, чтобы провести его последний раз под ясным небом до обрыва?

Тоскливая тревога заметно кольнула Горьку. Будто сейчас была не игра. Не совсем игра… Он выдохнул воздух сердитым толчком, прогнал страх и вылез в окно. Хмуро сказал братьям Лавенковым:

– Чего греметь-то? Чуть всех на ноги не подняли… – Это все, чем он мог досадить конвоирам.

С приговоренным к смерти, видимо, не принято ругаться, и старший Лавенков, Сашка, миролюбиво ответил:

– Да ты что, мы тихонько стучали. – Потом другим, уже строгим голосом скомандовал: – Руки…

Горька вздохнул, нагнул голову и заложил руки за спину. А что было делать? Он покорился судьбе еще вчера, во время военного суда, который состоялся в сарайчике Егора Гладкова.

Егор тогда спросил у защитника Степки Самойлова:

– Чем ты его можешь оправдать? Степка пожал плечами, растерянно протер очки и сказал:

– Не знаю…

Он, кажется, добросовестно старался придумать защитительную речь, но так и не смог.

– Оправдывайся сам. Последний раз, – сказал тогда Гладков Горьке.

Но Горьке тоже нечего было говорить. Все, что можно, он сказал еще раньше, и его объяснения не убедили никого из судей – ни Егора, ни Митьку Бурина, ни тем более безжалостного третьеклассника Сашку Граченко. Да Горька и сам понимал, что нету ему оправдания. Из-за него отряд напоролся на огонь собственного часового и теперь, по правилам игры, два человека считались убитыми.

Правила были безжалостные. Как на войне.

Егор посмотрел на Граченко и на Бурина, и те кивнули. Егор поднялся с пустой бочки, на которой сидел, как на председательском кресле, и сообщил, что бывший стрелок отдельного повстанческого отряда "Синяя молния" за невыполнение боевого задания и трусость приговаривается к расстрелу ранним утром следующего дня.

– Ясно тебе?

– Ясно, – хмуро откликнулся Горька. – А при чем тут трусость?

– Он еще спрашивает… – усмехнулся Гладков. – Ладно, гуляй пока. Завтра на рассвете за тобой придут…

И вот – пришли. Сашка мотнул стволом черного пластмассового автомата с пружинной трещоткой:

– Пошли.

Он пропустил Горьку вперед и зашагал сзади. А Вовка Лавенков пошел впереди. С таким же, как у Сашки, автоматом.

– Напрямик, – сурово приказал Сашка.

Они пошли через пустырь. Трава на пустыре была обычно серой, выгоревшей, колючей, но сейчас она – то ли после ночного дождика, то ли от росы – переливалась тысячами капель. Горькины брюки внизу намокли, в полуботинках появилась противная скользкая сырость. Вовка шагал точно по прямой. Его голубые выгоревшие гольфы потемнели от влаги и сползли на кеды, он по-птичьи поднимал над травой поцарапанные ноги, но ни разу ни чуточки не свернул. У него был светлый упрямый затылок. Горька смотрел на этот затылок без всякой злости и досады. Вовка был ни при чем. Он был смелый, спокойный и надежный парнишка, несмотря на молодость – всего-то девять лет. Повезло Сашке, хороший у него брат. Почему другим везет, а Горьке – никогда? Был бы у него такой же брат, залег бы с двумя автоматами, не боясь мокрой травы, вон за той бетонной глыбой, подпустил бы конвоиров поближе и – та-та-та! "Сашка, ты убит, Вовка, ты убит! Горька, бежим!"

Только и в настоящей жизни, и в игре такие чудеса случаются очень редко. Горька знал, что с ним не случится. Тоскливая тревога опять кольнула его – словно все по правде. И он уже, будто в самом деле прощаясь навсегда, смотрел на сверкающую траву, на знакомые дома, на треснувшие бетонные блоки, которые лежали на пустыре, наверно, с тех пор, как существует Земля…

А может, все-таки случится чудо? Очень уж обидно умирать в такое солнечное утро. Даже понарошке – все равно тошно. Будто и не игра…

Горьку привели на берег Туринки и поставили у края обрывчика.

Метрах в пяти от берега, лицом к речке стоял шеренгой отряд "Синяя молния". Правда, не весь, трое, видать, проспали (за это, между прочим, тоже надо под суд). Но и пятерых было достаточно. Да еще Лавенковы встали в строй…

Егор Гладков раздал стрелкам зеленые гнилые помидоры – не всем, а через одного. Значит, половина будет трещать автоматами, а другая половина метнет в Горьку помидоры! И ему придется упасть, скатиться с метрового обрывчика на песчаную полоску у самой воды и лежать там, пока все не уйдут. Потом два дня его не будут брать в военную игру. А может, и больше. Потому что игра игрой, а разозлились на него, кажется, по-настоящему. По крайней мере Егор.

Егор насупленно, будто стесняясь, проговорил:

– Готовы?.. Равняйсь. Смирно… – Потом, постаравшись опять разозлиться, громко сообщил: – Бывший боец "Синей молнии" за трусость и предательский провал военного задания приговорен к высшей мере наказания – расстрелу!

Шеренга напряженно молчала. Стояли не очень ровно. Смотрели мимо Горьки. А Горька, насупившись и съежив плечи, смотрел на разномастные игрушечные автоматы и зажатые в пальцах помидоры. Тоскливое замирание перехватило грудь и подкатывало к самому горлу. Но плакать не хотелось.

– Хочешь сказать что-нибудь напоследок? – спросил Егор чуть виновато.

Горька переглотнул. Сказал:

– Хочу… Все равно это неправильно. Я не предательский… Я же объяснял…

– Слыхали уже, – безжалостно сказал Сашка Граченко и поправил на груди оранжевый автомат с диском.

– Можешь еще что-нибудь сказать? – спросил у Горьки Егор.

Горька не знал: что еще?

– Даем десять секунд, – сумрачно сказал Егор. – Думай.

Секунды пошли, долгие или короткие, Горька не понял. Мысли у него отчаянно заскакали, будто и вправду от каких-то удачно найденных слов зависела жизнь.

… – Все! – отрубил надежду Егор.

– Ну все так все, – сказал Горька себе, а не Егору. Распрямил плечи и стал смотреть на облака. Они были маленькие, светлые, с пушистыми краями.

Подошел Митька Бурин и нахлобучил Горьке на голову старую корзину. Облака исчезли. Все исчезло.

– Ты чего? – сказал из-под корзины Горька. – Пусти. – Он ухватился за плетеную кромку.

– Стой давай…

– Пусти!

– А если по лицу попадут, дурак, – разъяснил Митька, но отпустил корзинку. Горька секунду постоял неподвижно. Синее утро било в щели. Горька сбросил корзину, сунул руки в карманы и опять стал смотреть на облака.

Егор негромко сказал:

– Да пускай… По голове не кидайте.. – И громко скомандовал: На прицел!

Горька не двинулся, но нижним краем глаз увидел, как поднялись автоматные стволы. И опять, будто все по правде, страх и тоска резанули его.

"Нет!" – мысленно крикнул он в ответ на громкую команду "пли". Присел, чтобы выстрелы прошли над головой. Помидоры и в самом деле свистнули поверху, а Горька клубком скатился к воде, вскочил, с размаху хлопнулся в речку.

Остывшая за ночь вода обожгла его холодом, прижала к телу намокшую одежду. Но Горька яростно рванулся к другому берегу. Упругая толща воды не пускала его, ноги вязли в илистом дне. Однако самая большая глубина здесь – по грудь, а ширина – метров шесть. И очень скоро мокрый, всхлипывающий от напряжения Горька оказался на твердой земле. Сзади, на том берегу, захлебывались яростным треском и воем автоматы – электрические, заводные, с ручными трещотками… Но эта стрельба не считалась. Она так, ради шума. Чтобы убить или ранить, надо попасть помидором.

А пока спохватятся, пока расхватают запасные помидоры…

Горька оглянулся на бегу. Несколько человек галопом мчались к недалекому мостику. Сашка Граченко и Вовка Лавенков отважно кинулись в воду – напрямик, но Егор сердито закричал, чтобы вернулись. Митька Бурин и Сашка Лавенков швырнули через речку "гранаты", но в Горьку не попали.

В общем, Горька ушел от погони. Переулками и проходами между старых заборов добрался до парка. В глухом углу, среди зарослей желтой акации, нашел он полянку, отдышался там, высушил одежду, а потом крадучись, чтобы не напороться на засаду, вернулся домой…

Днем Горька с хозяйственной сумкой вышел на улицу. Если человек с сумкой, значит – не игра. Значит, он идет по делу, родители послали в магазин или на рынок. Сразу повстречались Лавенковы и Бурин.

Бурин сказал с насмешкой:

– Доволен? Сбежал, как заяц, и радуешься.

– Если в человека стреляют, он должен, что ли, стоять, как пень? – огрызнулся Горька.

– А если бы по правде, куда бы ты делся? – серьезно спросил Сашка Лавенков. – Перебежал бы к врагам?

– Еще чего… – буркнул Горька. Что сказать, он не знал. Если бы по правде… тогда все было бы не так. Никто бы не помешал выполнить задание. Потому что не было бы страха перед отцом, не было бы такого, что с одной стороны война во дворе, а с другой – сердитые и жалобные (с оглядкой на отца) крики матери: "Куда тебя опять понесло!" Но как это объяснить? Горька неуверенно сказал:

– Я ушел бы в леса и стал бы воевать один. Не с вами, а с врагами…

– Одному трудно, – задумчиво проговорил Вовка Лавенков.

– Все равно мы тебя за эти два дня выследим, – деловито сказал Бурин. – Тогда уж не уйдешь.

И Горька понял, что отряд "Синяя молния" ничуть не огорчен его, Горькиным, бегством. Наоборот! Можно теперь устроить охоту! Обложить, как волка флажками!

Все на одного, да?

– Ладно, – сказал Горька со стремительно выросшей обидой. – Я думал, вы всегда за справедливость, а вы… тогда ладно… Я с вами воевать не хотел, а теперь буду.

– К "Тиграм" перебежишь? – серьезно спросил Сашка. – Они перебежчиков не берут.

– На фиг мне нужны "Тигры", – отрезал Горька. – А с вами у меня война. Еще посмотрим, кто кого.

И он пошел со двора, решительно махая сумкой.

Каменистая дорожка вела мимо тополя, мимо дома, где недавно еще жил Юрий Григорьевич. Горька поднял глаза к растворенному окну на третьем этаже. И сразу – будто включился незаметный магнитофон – Горьку настигло воспоминание о глуховатом и добром голосе:

– Хороший ты человек, Горислав Геннадьевич. Только характер у тебя слегка извилистый…

"Такой уж…" – виновато отозвался Горька.

"А ты выпрямляйся".

"Как?"

"Реже убегай, чаще дерись…"

"С кем? С отцом, что ли?"

"С жизнью… В шахматы сыграем?"

"Да ну… Вы меня опять обыграете".

"Ну и что? За битого двух небитых дают".

"Да за меня уже трех можно…"

Когда Юрия Григорьевича хоронили, отец сказал Горьке:

– Сиди дома. Нечего путаться под ногами у людей.

Горька не посмел ослушаться. Стоял у окна и видел через пространство заросшего пустыря темную толпу у крыльца трехэтажного дома. Издалека толпа казалась неподвижной. Надрывно завыл оркестр. Люди у крыльца колыхнулись. В заднюю дверь серого автофургона вдвинули что-то длинное, красное… Вот и все… И в голове у Горьки не укладывалось, что это событие имеет какую-то связь с Юрием Григорьевичем. Он знал, конечно, что Юрия Григорьевича больше нет, но все равно казалось, что если забраться в развилку тополя и перелететь на подоконник, сразу услышишь:

А-а, Горислав Геннадьевич. Вечерняя птичка залетная… Что, опять ищем убежища?"

"Да нет, я просто так… Можно у вас переночевать?"

"А дома что скажут?"

"Папка на дежурстве, а мама не будет ругаться. Если отца нет, она разрешает…"

"Ну что ж… Тогда поставим чаек…"

Сейчас, проходя мимо трехэтажного дома, Горька увидел в открытом окне, наверху, женщину. Она вешала шторы. Горька сообразил, что приехали новые жильцы. Все мальчишки уже знали, что в квартире Юрия Григорьевича должна поселиться его дочь с мужем и сыном.

С крыльца сбежал на дорожку незнакомый мальчик с большой клеенчатой папкой. Ростом вроде Горьки, стройненький такой, в желтой рубашке с погончиками. Ветер сразу растрепал ему волосы. Мальчик не заметил Горьку. Посмотрел на верхушку тополя, улыбнулся чему-то и зашагал к воротам. Папку держал за угол и на ходу легонько поддавал ногой. Горьке понравилось, как он идет: легко, спокойно. Видно, не было в душе у мальчишки никакого страха. Горька даже позавидовал. Сам он не умел так ходить по земле. Но позавидовал он по-хорошему, без досады.

"Внук Юрия Григорьевича", – подумал он. Этот внук не мог быть плохим человеком. И Горька принял решение…

Журка и Горька сидели рядом на постели.

– Игра у нас такая, – сказал Горька. – Два отряда. Ну или как два индейских племени. Наши с этой улицы, а ихние "Тигры" – с Туринской… А я Сашке и Вовке Лавенковым пароль не передал… Егор велел, чтобы я к ним сбегал и сказал, какой пароль, потому что они в засаду собирались. А меня отец не пустил…

– Куда? В засаду?

– Да нет, к Лавенковым, чтоб пароль сказать. Не понимаешь, что ли?.. Потом Сашка Граченко и Митька пошли менять Лавенковых в засаде, пароль кричат, а те его не знают. И давай лупить из автоматов. Получилось, что своих перестреляли… Из-за меня…

Журка не очень разобрался, что за пароль, какая засада и кто такие эти Сашки, Митька, Вовка. Но главное понял: Горька по военным законам оказался кем-то вроде изменника и дезертира. Но не по своей вине, а из-за отца.

– А почему отец не пустил?

– Говорит: "И так целыми днями по улице мотаешься. Скоро школа, а в голове одна дурь. Бери учебник, математику повторяй…"

– Ты бы объяснил ему, что на минутку сбегаешь и придешь.

– Ему объяснишь… – сказал Горька. Они помолчали.

– Ну и что теперь? – спросил Журка. Горька засопел, ковырнул на коленке засохшую ссадину, сумрачно объяснил, глядя в угол:

– Я теперь никто. Ни "Синяя молния", ни "Тигры"… Сперва подумал: "Пускай расстреляют, а через два дня снова к нашим запишусь". А теперь не хочу. Потому что несправедливо… Или ты думаешь, они справедливо… вот так, со мной?.. – Горька резко мотнул медными волосами и бросил на Журку быстрый, сердитый и немного опасливый взгляд.

– По-моему, нет, – нерешительно сказал Журка. – А ты им объяснял про отца?

– Объяснял сто раз. Говорят: "Все равно…"

– Конечно, несправедливо, – уже твердо сказал Журка.

Горька быстро проговорил:

– Тогда помоги.

– Как?

– Завтра они за мной погонятся, а я заведу их в тупик. Они же не будут бояться, потому что я без оружия, они мой автомат отобрали. Ты там спрячешься за ящиками. Они в тупик заскочат, а ты: та-та-та! И все. Считается, что они убиты, а ты меня спас… А?

– А потом? – осторожно спросил Журка.

– Потом… Наверно, вся игра сначала.

Журка задумался. Засада – это засада, что-то есть в ней нехорошее. Обманное. Не хотелось начинать знакомство со здешними ребятами с такого обидного для них фокуса.

– Да ты не бойся, – сказал Горька. – Это же игра. У нас по-нормальному играют, без драки. По правилам. Потом на тебя никто злиться не станет.

Журке стало неловко, что Горька отгадал его боязливые мысли.

– Ничего я не боюсь, – буркнул он и подумал, что деваться некуда: Горьку в беде оставлять нельзя. Он пришел искать защиту, невиноватый, оставшийся один против всех, безоружный. Что ж теперь? Сказать: "Иди, куда хочешь"?

– Значит, надо оружие, – негромко, но решительно проговорил Журка.

– Ага! – обрадовался Горька. – У тебя есть что-нибудь подходящее?

Журка прижал к губам палец и кивнул на дверь: тихо, мол, перебудишь всех. Горька испуганно и весело съежился: ой, больше не буду. Журка поманил его в угол, где друг на дружке лежали три чемодана с не разобранным еще имуществом. Верхний чемодан осторожно сняли, а средний Журка открыл. Там, на коробках с "конструктором", среди рассыпанных пластмассовых солдатиков и прочего мелкого барахла лежали пистонные пистолеты и два автомата. Один – из белой пластмассы, с батарейкой и красной лампочкой в стволе. Другой – из черного железа, с пружинной трещоткой.

– Во! В самый раз… – обрадованным шепотом сказал Горька. – Батарейка тянет?

– Новую поставим… Слушай, а когда сделаем засаду? С утра?

– Ну, конечно. Я же тебе толкую, что надо как можно раньше. Я потому к тебе и пришел с ночи. Они меня будут у нашего дома выслеживать, а мы отсюда выберемся, потом я на них наткнусь будто случайно – и начали…

– Думаешь, они тебя с самого рассвета будут караулить? – усмехнулся Журка. – Они тоже спать хотят…

– Нет, не хотят… Они завтра в шесть часов на пустыре собираются, чтобы на штаб "Тигров" напасть. А у нашего крыльца часовых поставят. Я же все правила знаю.

– Тогда вот что… – Журка вытянул из чемодана (не с игрушками, а другого) свой тренировочный костюм. – Бери, завтра наденешь. Не голому же тебе воевать.

– Вот хорошо… Я его лучше сейчас надену, чтобы помягче на полу было. И вон ту курточку подстелю. Можно?

– Ну и придумал, – сказал Журка. – У меня на полу даже кот не спит. Давай ложись рядом. Вон туда к стенке.

– Да ну… Я весь пыльный, перемазанный.

– В одеяло завернешься. Оно у меня как раз такое… боевое. Я с ним в прошлом году в поход ходил, даже у костра подпалил.

– А ты как без одеяла?

– Под простыней.

– Холодно будет.

– Ха, – сказал Журка. – Думаешь, ты один закаленный?

Журка выключил свет, сдвинул в ноги недовольного Федота и лег рядом с Горькой. Тот, завернувшись в одеяло коконом, тихо посапывал у стенки.

– Не проспать бы, – шепотом сказал Журка.

– Не проспим. Я всегда рано подымаюсь. – успокоил Горька. И спросил: – А вдруг бы проспали и вдруг бы твои родители меня здесь увидели?

– Ну и что?

– Рассердились бы?

– А с чего сердиться?.. Удивились бы только: кто такой, как сюда попал? – Журка подумал. – Мама перепугалась бы: как это в окно на веревке! Папа сказал бы, наверно: "Ну, вы даете, фокусники…"

– Значит, он у тебя совсем не злой, – задумчиво сказал Горька.

– А чего ему быть злым…

Отец бывал иногда хмурым, случалось, ворчал на Журку, если тот слишком шумел или прыгал, поддразнивал иногда сына за слишком "тонкий" характер. Поругивал, если случались двойки. Но зато учил работать молотком и отверткой, катал в кабине своей "Колхиды", а при особенно хорошем настроении рассказывал истории о своем детстве. Вообще-то Журкиным воспитанием занималась мама. Водила на выставки и концерты (хотя они бывали в Картинске нечасто), рассказывала про художников, проверяла дневник, ходила на родительские собрания и даже учила Журку, как давать сдачи, если привяжется какой-нибудь хулиган. Нельзя сказать, что Журка был маменькин сынок, но "мамин сын" – это точно…

– И папа, и мама у меня вполне… – сказал Журка. – Лучше мне и не надо.

– У меня мама тоже добрая, – тихо отозвался Горька. – А отец, он… когда какой. Если настроение хорошее: "Айда, Горька, на рыбалку". Если что не так, скорее за ремень… Хорошо, если сгоряча за широкий возьмется, он только щелкает. А если всерьез, то как отстегнет узкий от портупеи… Знаешь, как режет…

Журка не знал.

Он этого никогда не испытывал.

Бывало в раннем дошкольном детстве, что мама хлопнет слегка и отправит в угол. Но чтобы по-настоящему, ремнем, Журка и представить не мог. Он бы, наверно, сошел с ума, если бы с ним сделали такое. Даже если в какой-нибудь книге Журка натыкался на рассказ о таком жутком наказании, он мучился и старался поскорее проскочить эти страницы. И потом всегда пропускал их, если перечитывал книгу. А Горька, ничего, говорит про такое спокойно. С печалью, но вроде бы без смущения.

Конечно, в темноте, ночью, когда рядом человек, с которым завязалась, кажется, первая ниточка дружбы, легче говорить откровенно. Видать, наболело у Горьки на душе, вот он и рассказывает. Но… нет, все равно не по себе от такого разговора. И чтобы изменить его, Журка спросил:

– Твой отец военный?

– Милиционер. Старшина… Он на ПМГ ездит. Машина такая с патрулем: передвижная милицейская группа.

– Бандитов ловит?

– Бывает, что и ловит, – равнодушно отозвался Горька.

– Это же опасно…

– Бывает и опасно, – все тем же голосом сказал Горька. – Один раз ему крепко вделали свинчаткой. Неделю лежал в больнице… Я в те дни был как вольная птица. Мама, если не при отце, меня зря не гоняет… – Он, видимо, спохватился и объяснил: – Рана-то не опасная была, только сотрясение, но не сильное… Ну что, спать будем, ага?

– Будем… Слушай, а как ты с моим дедушкой познакомился?

– Да так, случайно. Сперва зашел к нему с Егором. Егор у него книжки брал почитать, а я просто так… А потом уж один стал приходить. Тоже книжки брал… В шахматы еще играли… Если отец на дежурстве, мама меня отпускала сюда ночевать. Мы с Юрием Григорьевичем иногда до ночи чай пили. Он рассказывал интересно…

– Про что? – слегка ревниво спросил Журка.

– Про всякое… Иногда про тебя. Как вы плотину строили у вас на речке Каменке. И вообще… Он по тебе скучал.

Засада

Проснулся Журка от озноба. Раннее утро было солнечным, но прохладным. Зябкий воздух из открытого окна забирался под простыню. Журка поежился и глянул на будильник. Без двадцати шесть.

Горька у стены свернулся в комочек, намотав на себя одеяло. Из одеяла торчали поцарапанные тощие ноги. Горька шевелил ногами, будто по ним ползали мухи.

Журка осторожно хлопнул по одеялу. Потом еще. Высунулась Горькина голова. Несколько секунд Горька обалдело смотрел на Журку, потом заморгал, заулыбался.

– А говорил: "Рано подымаюсь?" – хмыкнул Журка. – Вот проспали бы…

– Ой… Это потому, что я не дома. А дома я всегда…

Время поджимало. Они торопливо и бесшумно оделись. Повесили за спину автоматы. Журке стало весело и страшновато, будто предстояла не игра, а настоящее большое приключение.

Впрочем, приключения начались даже раньше, чем Журка ожидал. Горька размотал на батарее веревку, встал на подоконник и сказал:

– Смотри, как надо. Берешься вот здесь, где узлы, веревку натягиваешь, потом – раз! – и там.

И в самом деле, он спорхнул с подоконника и через секунду стоял в развилке тополя.

– Раз! – опять повторил он и оказался рядом с Журкой.

Теперь в нем не было ни капли вчерашней робости. Ловкий он был, и синие глаза его смело блестели под прямыми коричнево-медными прядками.

Журка тайком вздохнул. Можно было бы проскользнуть через квартиру и выбраться из дома обычным путем. Но, значит, опять струсил? Он посмотрел наверх. Толстый капроновый шнур уходил куда-то сквозь густые листья. Посмотрел вниз. Дом старый, с высокими этажами, до земли метров десять.

Журка удержал в себе второй вздох и спросил с небрежной деловитостью:

– Веревка-то прочная?

– Все в норме, не бойся…

– Да я и не боюсь.

– Боишься, – спокойно отозвался Горька. – Первый раз все боятся… Ты лучше не с подоконника прыгай, а вон оттуда, с карниза.

Внизу, в полуметре от окна, тянулся широкий кирпичный выступ. На этом выступе сидел неподалеку Федот и бесстрашно щурился на солнце.

"Что я, хуже Федота?" – сердито подумал Журка и через подоконник полез на карниз.

– Постой, – сказал Горька. Нижним свободным концом веревки он плотно обмотал Журку вокруг пояса и затянул узел. – Если вдруг оборвешься, все равно никуда не денешься…

Это сразу успокоило Журку. Хотя не совсем. Когда он выбрался на карниз, коленки мелко подрагивали. Журка ухватился за веревку и натянул ее. Держаться было удобно – большие узлы не давали соскользнуть ладоням.

"Ничего, – сказал себе Журка. – Все равно надо… Раз, два… три!"

Он толкнулся не сильно и не слабо. В руках отдалось струнное натяжение веревки, на секунду тело замерло от сладкого и жутковатого ощущения полета. Засвистела пустота, понесся навстречу тополь…

Журку развернуло в полете, он влетел в развилку боком, подошвы зацепились, тело мотнуло в одну сторону, в другую… У самого носа Журка увидел выступы серой коры, выпустил веревку, ухватился за ствол. Вернее, за отросток толщиной с могучее бревно. И прирос к нему, ощутив бугристую прочность дерева.

– Ну, ты что там? – окликнул из окна Горька. – Давай веревку.

Журка оторвал руки от дерева, торопливо размотал на поясе шнур. Сердце часто стучало, но страх уже уходил, и появилась веселая радость оттого, что не испугался. И оттого, что замирание и восторг полета можно будет повторить еще и еще…

Спускаться тоже было страшновато. Но нетрудно. Трещины и бугры на коре старого тополя помогали держаться. Журка осторожно сполз до другой, нижней развилки у окон второго этажа, потом по наклонному главному стволу спустился на землю. Правда, поцарапался, помял штаны и рубашку, но не сорвался.

Внизу счастливый Журка лихо перекинул со спины на грудь автомат, и в это время рядом с ним прыгнул Горька.

– Бежим!

Они крадучись пересекли площадку перед окнами, пролезли в дыру старого каменного забора и оказались в переулке, выходившем на Парковую улицу. Горька, пригибаясь, побежал вдоль заборов и ворот. Журка за ним. Тоже пригнулся, хотя, кажется, прятаться было не от кого.

Через минуту Горька привел Журку в тупичок. Слева была оштукатуренная стена одноэтажного дома с решетчатыми окошками под самой крышей.

– Как тюрьма, – прошептал Журка. Но Горька объяснил ему, что это не тюрьма, а склад продуктового магазина.

Справа возвышался деревянный забор с колючей проволокой наверху: какой-то частник надежно огородил свой сад. А впереди – тоже стена, только высокая и кирпичная. Журка вспомнил, что у таких стен есть специальное название – брандмауэр. Их строят для защиты от пожара.

У брандмауэра лежали сваленные пустые ящики из реек и фанеры.

– Вон там и прячься, – сказал Горька. – А я пошел… Как услышишь топот, приготовься. Меня пропустишь к себе, а по ним – очередями…

Горькины глаза были решительными, но слова звучали немного нервно. Он хотел еще что-то сказать, но только мотнул волосами. Отдал Журке свой автомат и пошел из тупика. У поворота оглянулся.

– Прячься получше.

– Все будет в порядке, – отозвался Журка, чувствуя тревожный холодок.

Спрятаться оказалось нетрудно, за ящиками Журка нашел удобное местечко – будто нарочно для засады. Но сидеть было неуютно и скучно. Среди запаха отсыревшей фанеры, в зябкой тени этого глухого угла Журка продрог и ругал себя, что не взял курточку. Время ползло еле-еле. Сквозь частые рейки решетчатого ящика Журка поглядывал из укрытия, но видневшийся впереди солнечный переулок был пуст.

От неподвижности заныла спина. Потом не сильной, но надоедливой болью налились длинные царапины на ногах, защипало подбородок.

Он сердито шевельнулся, потер царапины, потрогал на подбородке ссадину… и вдруг подумал: а если все зря?

Если ребят на пустыре не оказалось? Или они сцапали Горьку, едва увидев? Они ведь тоже не дураки. А Горька… Может, не всегда он такой ловкий. Одно дело – с веревкой прыгать, другое – уйти от погони. И вообще что он за человек? Что о нем Журка знает? Ничего. Вроде бы обыкновенный мальчишка. Правда, иногда что-то мелькает в нем: какая-то смесь хвастовства и боязливости.

А может быть, хитрости?

Может, он просто решил подшутить над Журкой, притащил сюда и оставил. А потом будет рассказывать ребятам, как разыграл новичка!

Да ну, чушь какая… Скорее всего. Горька просто попался…

Нет, не попался!

Нарастающий топот разогнал тишину переулка. Журка дернулся и направил автомат. Горька на отчаянной скорости влетел в тупик, а за ним – пять или шесть мальчишек. Горька пригнулся, бросился к ящикам, скрылся с линии прицела. А противник был – вот он! И Журка нажал спуск.

Новая батарейка рванула в автомате мотор трещотки. Красная лампочка заметалась в белом пластмассовом стволе. Горька оказался рядом, тоже схватил автомат, дернул рычаг пружинного механизма. Потом вскочил, толкнул от себя ящики. Они посыпались, открыв засаду, Журка тоже вскочил.

Они стояли рядом, и пластмассовые автоматы с ревом и треском бились у них в руках.

Что и говорить, победа была полная. Те, кто гнался, даже не пытались открыть ответный огонь. Они стояли перед ящиками растерянной кучкой и обалдело смотрели на прыгающие автоматные стволы. Потом высокий парнишка в черной морской пилотке сплюнул и что-то сказал.

Журка наконец перестал жать на спусковой крючок. Горька тоже. В наступившей тишине парнишка в пилотке (Журка понял, что это Егор Гладков) повторил с усмешкой:

– Хватит уж трещать-то. Развоевались, будто нас целая дивизия…

– Чья взяла? – жестко спросил Горька.

– Герой. Красиво сделано, – сказал Егор. Но в голосе его не было признания Горькиной победы. Он смотрел насмешливо. Спросил небрежно:

– Значит, союзника нашел?

– А что? – ощетиненно отозвался Горька. – Разве нельзя? Все по правилам.

– Это точно. Правила ты знаешь, – опять усмехнулся Егор. И сказал: – Пошли отсюда. А то еще сторож прибежит, от него не отстреляемся…

Непонятно было, кому он это сказал: только своим или Горьке с Журкой тоже? Но, когда ребята двинулись из тупика, Горька торопливо выбрался из-за ящиков. Журка за ним…

Они все прошли на пустырь, где среди высокой травы и лопухов лежало несколько бетонных блоков. Журка уже знал, что когда-то один здешний жилец задумал строить посреди пустыря капитальный гараж, но ему не разрешили.

Егор приложил к бетону ладонь – сильно ли остыл за ночь? Неторопливо сел. И четверо его друзей тоже сели на треснувший блок. Больше места на блоке не было, и Журка с Горькой остались стоять среди влажной травы. То ли случайно это вышло, то ли не совсем случайно. И хотя были они победители, получилось, что стоят перед своими противниками, будто пленные и в чем-то виноватые.

– Ты внук Юрия Григорьевича? – спросил Егор.

– Да, – хмуро сказал Журка и шевельнул на груди автомат.

– Ясно… А он что? – Егор с насмешкой кивнул на Горьку. – Уже в друзья к тебе записался?

Журка смотрел на Егора, но все равно заметил, почувствовал, как напрягся в беспокойном ожидании Горька. Наверно, испугался, что Журка ответит: "Да нет, мы просто так…" Но было уже не просто так. Потому что был вчерашний вечер, Горькина печальная доверчивость, просьба о защите. А сегодня – надежная веревка, которую он заботливо обмотал вокруг Журки. И еще – как они плечом к плечу, с автоматами навскидку… И Журка сказал с дерзкой ноткой:

– Да. А что?

Егор лениво улыбнулся. У него было узкое умное лицо и острые глаза: сразу видно, что это командир.

– Ничего… – сказал Егор. – Дело ваше. Только ты смотри, это друг такой…

– Какой? – негромко и напряженно спросил вместо Журки Горька.

– А такой! – звонко и бесстрашно врезался в разговор белобрысый мальчишка в порванной голубой майке (небольшой, класса из третьего). – Как заяц. Тогда всех припутали за то, что костер жгли, а ты заныл: "Я не жег, я потом пришел…"

– Дак я же правда потом!

– Ну, точно. Опять все по правилам, – усмехнулся Егор. И остальные негромко засмеялись.

Их было пятеро. Кроме Егора и пацаненка в порванной майке, еще худой веснушчатый мальчишка с большим насмешливым ртом и два брата, очень похожие друг на друга, русые, круглолицые, спокойные и молчаливые. Веснушчатый (звали его, кажется, Митька) вдруг спросил у Журки:

– А ты хоть знаешь, почему он от нас бегал? Он пакет с паролем не доставил!

– Дома отсиделся! – добавил мальчишка в майке.

– Да знаю я, – решительно сказал Журка. – Пароль – это игра. А если бы он ушел из дома, его бы… ему бы знаете как досталось! Это уже не игра.

– Вот и получается, что струсил, – заметил старший из братьев. – А если бы по правде война? Там еще не такие опасности…

– Ты, Сашка, не путай, – сказал Горька. – Если война, там все по-другому. И отец бы у меня дома не сидел, меня бы не караулил…

Младший брат посмотрел на старшего и сказал не сердито, а будто жалея:

– Все равно ты, Горька, дезертир.

– Сам ты… – глупо и беспомощно огрызнулся Горька.

А Журка, глядя на Егора, проговорил:

– Война была понарошке, просто игра. А вы теперь так, будто он по-настоящему дезертир. – Это справедливо?

Веснушчатый Митька хмыкнул:

– Только что приехал, а уже справедливости нас учит…

Журка не растерялся:

– Ну и что же, что приехал? Справедливость везде одинаковая.

– Игры зато разные, – сказал старший из братьев. – Ты с нами еще не играл.

– А я в такую игру и не хочу, – насупленно отозвался Журка. – Что за игра: людей расстреливать…

– Не нравится? – спросил Митька.

– Не нравится.

Егор задумчиво посмотрел на Журку и возразил миролюбиво:

– А что делать? Если играешь, надо стараться, чтобы похоже было на настоящую жизнь. А в жизни тоже не все нравится.

– Нет, в жизни не так, – упрямо сказал Журка и подумал о черных молниях. – Там, если что-нибудь плохое случится, то уже некуда деваться. А игру можно выбирать, какую хочешь.

Егор вдруг откинулся назад, сладко потянулся и засмеялся. Сказал уже совсем по-другому, вроде бы без насмешки:

– Умные слова полезно слушать. Давайте выберем футбол. Все равно мы уже перестрелянные, воевать не можем. Давайте вызовем "Тигров" на матч века.

– Они нам наклепают, – хмуро возразил Горька.

– Если опять будешь сам водиться, пасовать не захочешь, – вредным голосом проговорил Сашка в голубой майке.

– Ну, хватит вам, – остановил Егор. И деловито спросил у Журки: – Ты в футбол как?

– Я – так себе, – честно сказал Журка. – Редко играл. Даже и не очень люблю.

– Все равно. У нас команда неполная. Сможешь?

– Ну, если надо…

– Эй, вояки, Капрала не видели? Это крикнул от края пустыря какой-то парень с велосипедом.

Все разом оглянулись. Егор медленно сказал:

– Нам его видеть – какая радость?

– А какая печаль? – насмешливо откликнулся парень.

– Ни то ни другое, – ровно объяснил Егор.

– Зря-то не скреби… – сказал парень. И уехал.

– Их величество Капрал еще, небось, дрыхнут, – проговорил Митька. – Они поздно ложатся, дел много…

Егор пренебрежительно зевнул, встретился с Журкиным вопросительным взглядом и разъяснил нехотя:

– Это из другой компании…

– Из "Тигров"?

– Нет… "Тигры" – это наши же ребята, мы с ними играем. А у Капрала игры свои… Доиграется когда-нибудь.

Договорились, что встретятся после обеда и тогда все уточнят насчет футбола. А пока разбежались – кто завтракать, кто досыпать. Было около семи часов. Горька пошел проводить Журку до крыльца.

– Ой-ей. – вдруг сказал Журка.

– Что? – испугался Горька.

– Я позвоню, а меня спросят: "Как ты оказался на улице?" Дверь-то на замке.

– Ой… да… – Горька озадаченно остановился. – А если сказать про веревку? Влетит?

– При чем тут "влетит"… Сначала у мамы будет инфаркт.

– А может, они еще спят? И мама, и отец…

– Ну и что? Думаешь, ничего не поймут спросонок, когда позвоню?

– А зачем звонить? Можно же и обратно через окно. Тогда ничего не заметят.

Журка заколебался:

– Не забраться мне без тренировки. Это же не вниз…

– Ты что, по деревьям не лазил?

– Почти, – признался Журка. – Один раз только, да и то невысоко.

– Ну ничего, я помогу.

К своему удивлению, Журка стал подниматься без большого труда. Только страшновато было. А Горька, будто заведенный, двигался сзади и приговаривал:

– Давай-давай, ничего… Уже скоро.

Иногда подталкивал Журку ладонями в пятки.

Наконец Журка лег животом в развилку, отдышался, успокоил беспорядочную стукотню сердца и, обдирая коленки, поднялся на ноги. Тут же втиснулся рядом Горька.

После подъема перелет в комнату казался совсем не страшным. Журка взялся за веревку с узлами, натянул.

– Может, обвяжешься? – осторожно спросил Горька.