1 2 3 4 

Вот схватить бы сейчас карандаш, встать бы с альбомом в тень, за выступ дома… Вот был бы рисуночек! Даже название придумалось сразу: «Нарушитель».

«Ну ладно, – подумал Валька. – Я его запомню, а дома сяду за рисунок.

А у Веры Павловны Новосёлов радости не вызвал. Наоборот.

– Это что же такое?! В такой мороз! Кто тебе разрешил? Новосёлов, перестань сейчас же! Где ты был? Я кому говорю!

Но бронебойная очередь запрещений и вопросов не задела Новосёлова. Он приближался всё так же медленно и молча. Остановился.

– Где ты его ухитрился купить? – отчаянным голосом спросила Вера Павловна.

Новосёлов махнул в сторону Гастронома:

– Тама… – Один глаз его был в тени шапки, а другой, синий и блестящий, преданно смотрел на учительницу.

– Не смей есть мороженое! Ангину хочешь получить?

– Не бросать же теперь уж, – рассудительно заметил Новосёлов и нахально откусил почти полпорции.

В толпе заныли:

– Новосёл, обжора…

– Дай лизнуть…

Новосёлов щедрым жестом, не глядя, протянул эскимо. Оно прошло по рукам, как эстафетная палочка.

– Вера Павловна, вам оштавить? – пробубнила закутанная девчонка.

– Оставьте меня в покое, мучители, – скорбно сказала Вера Павловна.

Валька засмеялся и зашагал вдоль чугунной заиндевевшей решётки газона.

Парикмахерская находилась на улице Павлика Морозова. Последний раз Валька был здесь в середине октября. Моросил серый дождик, а к зеркальной витрине парикмахерской прилипли жёлтые берёзовые листья. На громадном стекле витрины белели надписи: «Мужской и женский зал. Стрижка, перманент, окраска волос, бороды и усов. Маникюр». Кроме того, там был изображён лупоглазый красавец с аккуратным пробором.

Но вот что значит не стричься два месяца! Оказалось, что за это время парикмахерская исчезла.

Не было синей вывески. Пропали белые надписи. Над знакомой дверью блестели незнакомые слова, составленные из трубчатых стеклянных букв:

МОЛОДЕЖНОЕ КАФЕ «БРИГАНТИНА»

А в витрине Валька увидел натянутый на раму холст, на котором был изображён масляными красками грузный трёхмачтовый парусник. Очевидно, художник считал, что это и есть бригантина.

Валька не успел даже удивиться и подосадовать, что парикмахерской нет на старом месте. Парусник сразу привлёк его. Не красотой привлёк. Наоборот. Это была какая – то баржа, к которой добавили мачты с раздутыми, как пузыри, парусами. Видимо, художник разбирался в парусах, как Валька в кибернетике.

Оставалось пожать плечами и пойти на поиски другой парикмахерской.

А Валька стоял.

Всё – таки картина чем– то привлекала. Было в ней среди разных нелепостей что – то верное и хорошее.

Что?

Не мог Валька понять.

Художник знал какой – то секрет, а Валька не знал.

Он зажмурился, подождал несколько секунд и широко распахнул ресницы. Нет, не помогло. Трёхмачтовый парусник берёг свою маленькую тайну.

Валька отвёл глаза и тихонько плюнул с досады. Его прозрачное отражение в стекле тоже плюнуло и сморщилось. Валька глянул на него сердито. И тут заметил ещё одно отражение – девушку в вязаной шапочке и в пальто с воротником, похожим на меховой калач.

Шапка и пальто были незнакомыми, а лицом – знакомым. Оно смотрело из стекла на Вальку весело и слегка удивлённо.

– Ой, здравствуйте! – сказал он и обернулся.

– Здравствуй, – сказала она. – А я иду и вижу: кто – то знакомый на себя любуется.

Валька немного смутился.

– Я не на себя. Вот на него. – Он кивнул на парусник.

– Нравится?

– М-м… – Валька сморщил нос и помотал головой.

– Почему? А по-моему, ничего.

– Неправильно нарисовано, – сказал Валька. – Смотрите, написано: «Бригантина». Разве бывают трёхмачтовые бригантины?

– Честное слово, не слыхала, – призналась она.

– Они всегда двухмачтовые, – объяснил Валька. – Бригантина – значит шхуна-бриг. На фок-мачте прямые паруса, на гроте – гафельный. И топсель. А стакселя! Они так никогда не раздуваются. Они же крепятся на штагах, а штаги…

Валька замолчал, потому что увидел: она смеётся. Смеётся и поднимает руку, словно хочет защититься от него вязаной варежкой.

– Бегунов, пощади! Я же ни капельки не понимаю…

Валька на секунду растерялся. Чтобы как-то закончить разговор, он пробормотал:

– В общем, это, наверно, трёхмачтовый барк, – и рассмеялся. В самом деле, получилось смешно.

Она сказала:

– Верю вам, капитан. Но… тебе в какую сторону?

– Хоть в какую. Мне одинаково.

– Я живу на Пушкинской.

– По пути, – соврал Валька. Почему-то ему не хотелось прощаться. Но о чём говорить, он тоже не знал и шагал, молча глядя под ноги.

– Кажется, подорвала я свой авторитет, да? Учительница географии – и не знает, какие паруса на бригантине. Стыдно.

– Что вы… – неловко утешил Валька. – Это же необязательно. Паруса – это раньше было…

– Ну, не скажи, – возразила она.

Они свернули на улицу Качалова. Навстречу потянул ветер. Не сильный, но обжигающий лицо. В нём были миллионы игольчатых невидимых льдинок.

– Ой, я подниму воротник, – услышал Валька. – Подержи, пожалуйста, сумку.

Сумка была совсем не зимняя. Из белой клеёнки с крупными чёрными кольцами. С такими летом ходят на пляж. Какой-то увесистый груз распирал клеёнку острыми углами.

– Вот и всё. Давай её…

– Я сам буду нести, – сказал Валька.

– Она ведь тяжёлая.

– Ну и что?.. И не тяжёлая нисколько.

– Есть ещё «лыцари» на Украине, – улыбнулась она. – Впрочем, неудачное сравнение. На Украину здесь не похоже, верно?

– А вы были на Украине?

– Только в Крыму. На раскопках в Херсонесе. Когда училась.

– Я думал, вы там жили, – сказал Валька.

– Почему? Разве я похожа на украинку? Валька замялся:

– Нет… Не знаю. Только имя.

– А-а… Это дедушка виноват. Интересный был дедушка. Гоголя любил ужасно. Папу в честь Гоголя Николаем назвал, а когда я появилась, стал просить: пусть будет Оксана. Вот и получилась Оксана Николаевна Галина. Деду на радость, ученикам на горе.

– Не на горе, – сказал Валька.

Дальше целый квартал они шагали молча. У Вальки мёрзли пальцы, и он часто перехватывал сумку из руки в руку.

– Понесём по очереди, – предложила Оксана Николаевна.

– Нет, я сам.

– Всё-таки она тяжёлая. Там две пары коньков с ботинками.

– Разве каток уже открыт? – удивился Валька. – Ведь рано.

– Я не с катка. Я от товарища, – сказала она. – Это мой бывший одноклассник. Знаменит тем, что великолепно точит коньки. Раньше мы к нему даже в очередь записывались. Важничал он ужасно. Объявлял часы приёма.

Валька засмеялся:

– А сейчас?

– Сейчас у него всего два заказчика: я и Серёжа, мой брат.

– Брат? – почему-то удивился Валька.

– Да, братишка, – сказала она. – Мой оруженосец. Мы с ним вместе на каток ходим.

– Наверно, большой уже… – полувопросительно заметил Валька.

– Да нет… То есть конечно. В четвёртом классе. Кстати, в нашей школе учится.

Они опять замолчали. Хруп-хруп, хруп-хруп, – скрипели на снежном тротуаре подошвы.

– Оксана Николаевна, – осторожно заговорил Валька, – а тот вопрос… не решился?

– Какой вопрос. Бегунов?

– Про классного руководителя. Вы у нас не будете?

– Ну что ты! У меня уже давно шестой «А».

– У-у, – сказал Валька.

– Вы разве не знали?

– Ничего мы не знали… А в шестом «А» все жулики. Они, говорят, у нас пять кило цветного лома свистнули, – сказал Валька. – Вы с ними наплачетесь.

– Ну, Бегунов! – воскликнула она и начала смеяться. Смех вырывался из – под воротника клубочками пара.

Валька не улыбнулся.

– А чем у вас в классе плохая жизнь? – спросила Оксана Николаевна уже спокойно. – Вами же сама Анна Борисовна занимается.

– Она занимается, – сказал Валька.

– А что?

– Ничего, – вздохнул Валька. – Занимается…

– Она очень опытный педагог.

– Ага, – сказал Валька.

– Вы, по-моему, просто не хотите её понять.

– Наверно, – сказал Валька и отвернулся. Они проходили мимо большого магазина. За широкими окнами продавщицы развешивали гирлянды ёлочных шаров. В одной из витрин девушка в синем халатике прилаживала ватную бороду молодому симпатичному манекену: превращала его в деда– мороза. Манекен терпел и натянуто улыбался.

– Бегунов… Да, послушай. Я ведь даже не знаю, как тебя зовут. Вернее, не помню. В школе всегда почему-то по фамилиям. Нехорошо.

– Валька, Валентин… ну, или Валя. – Он поморщился.

Оксана Николаевна улыбнулась.

– «Валя» не звучит, да?

– Меня все Валькой зовут. Лучше.

– Ты любишь рисовать, да?

Валька быстро сказал:

– Откуда вы знаете?

– Ну… ты так рассматривал картину… Говорил о ней…

Валька пожал плечами.

– Я просто хотела узнать, как ты относишься к урокам рисования. У вас ведь новый учитель.

– Чер… – Валька чуть не сказал «Чертёжник». Так все звали нового учителя, потому что в старших классах он вёл черчение. – Юрий Ефимович. Он недавно.

– Ведь он должен быть вашим классным руководителем.

– Хорошо! – оживился Валька.

– Постой. Разве Анна Борисовна вам не говорила?

– Не говорила.

– Странно… Может быть, он не согласился…

Валька насторожился:

– Почему?

– Видишь ли, честно говоря, он педагог молодой. Он хороший художник, но в школе недавно. А вами даже Анна Борисовна недовольна.

«Далась ей Анна Борисовна!» – подумал Валька.

– Чем она недовольна? – буркнул он.

– Ну, вам лучше знать… В общем, я, кажется, зря тебе сказала.

– Думаете, я болтать буду? – обиделся Валь

ка. – Никому я ничего не скажу.

– Хоть огнём жги? – улыбнулась она.

Боль резко толкнулась в пальце.

– Кто меня будет жечь огнём? – хмуро сказал Валька.

– Да, пока наоборот. У тебя от мороза нос побелел. Самый кончик.

Валька отогревал правую руку в кармане. Он не стал её вытаскивать, а поднял левую – вместе с сумкой – и начал оттирать нос кулаком. Сумка тяжело раскачивалась и толкала Вальку в грудь. Он рассердился и стал тереть сильнее.

Оксана Николаевна твердо сказала:

– Сейчас пойдём к нам. Будем пить чай и греться. С Сергеем познакомлю.

«И зайду!» – весело решил Валька. Он вдруг подумал, что никогда не видел, как живут учителя.

Оксана Николаевна жила в зелёном крупнопанельном доме на углу Пушкинской.

Они поднялись на третий этаж.

– Подожди, я возьму ключ.

Она позвонила в соседнюю квартиру. Маленькая, словно игрушечная старушка моментально открыла дверь и покачала головой.

– Нет? – спросила Оксана Николаевна.

– Нет, Ксаночка. Не был. Заходи.

– Спасибо. Я попозже. – Она отвернулась к Вальке и огорчённо объяснила: – Безобразие. Серёжка не оставил ключ. Старая история.

– Может, он во дворе? – сказал Валька. – Там ребята в хоккей играют.

– Не играет он в хоккей. Такой тихоня… И растяпа, как видишь. Наверняка пошёл к приятелю с марками возиться. Теперь не дождёшься.

Старушка вздохнула и бесшумно закрыла дверь.

– А второго ключа нет? – спросил Валька.

– Второй ключ мама случайно увезла. Она уехала к бабушке в Кунцево… Ну, пусть он придёт! Я ему устрою!

Валька всегда чувствовал себя скверно, если при нём ругали кого-нибудь. Чтобы изменить разговор, он поспешно спросил:

– Кунцево – это где?

– Под Москвой. То есть уже в Москве, район такой. Не слыхал?

Валька покачал головой.

– Я там в школе училась, – успокаиваясь, объяснила Оксана Николаевна. – Мы все тогда считали, что Кунцево – знаменитое место. Из-за Багрицкого. Ты читал его «Смерть пионерки»?

– Нет.

– Да ну? Отличная поэма.

– Не люблю я стихи, – честно сказал Валька.

– Ну и напрасно… А что любишь? Про шпионов?

Можно было промолчать. Но тогда она подумала бы, что Валька в самом деле больше всего любит читать про шпионов.

Он тихо сказал:

– Про корабли. Про море…

– У Багрицкого очень много про море. Замечательные стихи. Он ведь одессит… Но «Смерть пионерки мне больше всего нравится».

Чуть прищурившись и глядя мимо Вальки, она вдруг негромко сказала:

Над больничным садом,
Над водой озёр
Движутся отряды
На вечерний сбор.
Заслоняют свет они
(Даль черным– черна),
Пионеры Кунцева,
Пионеры Сетуни,
Пионеры фабрики Ногина.
Та-та, та-та, та-та! Тра-та-та! – отдалось в Вальке. Было что– то очень знакомое в этом ударном ритме.

– А ещё? – вырвалось у него.

Рухнула плотина-
И выходят в бой
Блузы из сатина
В синьке грозовой
Трубы. Трубы. Трубы.
Подымают вой.
Валька стоял и молчал. Будто слушал шаги уходящего отряда.

– Вот так. Валька, – сказала Оксана Николаевна. – Ну, а что будем делать?

– Не знаю…

– Ты уж извини. Так получилось… Звала в гости, а получилось вот что. Пойду к соседке. Буду сидеть и жаловаться на современных детей. Она это любит ужасно.

– Тогда и я пойду, – сказал Валька и протянул сумку. – До свиданья.

– До свиданья. Но ты потом заходи… А Серёжке вместо катка будет сегодня мытьё посуды.

«Почти как у Андрюшки», – подумал Валька. И остановился.

– Оксана Николаевна, – нерешительно сказал он, – вот вы на каток… и ваш брат… часто ходите?

– Ходим, – сказала она. – Ну, не очень часто, а когда время есть. По воскресеньям – обязательно.

Валька переминался с ноги на ногу.

– Хочешь с нами? – вдруг спросила она. – В самом деле, давай. С Серёжкой познакомишься…

– Да нет, – сказал Валька. – Я на коньках не привык. Я на лыжах… Есть один мальчик. Один мой… знакомый.

– Твой товарищ?

– Ну… да, товарищ. Только он в первом классе. Ему коньки хотели купить, а потом забоялись одного на каток пускать…

Оксана Николаевна смотрела на него очень внимательно. Валька почувствовал себя так, будто ему велели: «Бегунов, дай дневник! Я напишу, чтобы родители пришли в школу».

Он сказал:

– Ему очень хочется на коньках кататься. Он даже ревел потихоньку.

Всё так же глядя на Вальку, Оксана Николаевна ответила:

– Понятно. Знаешь, нельзя, чтобы человек ревел. Даже потихоньку. Ты меня с ним обязательно познакомь.

– Спасибо, – сказал Валька и почувствовал, что сегодня у него весь день будет хорошее настроение. – Я познакомлю. Спасибо. До свиданья!

Валька вернулся к Бригантине. Надо было идти стричься, но он вернулся к витрине с нарисованным парусником, потому что тот берёг в себе какую-то загадку.

«Надо смотреть внимательней», – сказал себе Валька. Но сосредоточиться не мог. Потому что думал сразу и о парусах, и о малыше Новосёлове, который так и просился в альбом, и об Оксане Николаевне. Здорово получилось: шёл с учительницей, а говорил о таких вещах, о которых обычно говорят с мальчишками. Словно Валька и не ученик её, а просто хороший знакомый. Или младший брат. Как её Серёжка…

Этому Серёжке, конечно, совсем неважно, что его сестра учительница, и он зовет её просто Оксана и швыряет в неё снежки, когда они вместе идут на каток, и дурачится с ней. Так же, как Валька с Ларисой, когда она приезжает на каникулы.

Лариса поёт Вальке хорошие песни о людях, идущих через тайгу, о кострах и звёздах. Песни негромкие и чуть– чуть печальные, но смелые. А Серёжке сестра, наверно, читает стихи. Хорошие стихи. Сразу запоминаются.

Рухнула плотина-
И выходят в бой
Блузы из сатина
В синьке грозовой.
– В синьке грозовой… – сказал Валька, пристально глядя на картину, и увидел вдруг, что за парусником, на горизонте, встаёт грозовая синева. На море и на небо легла тревожная тень совсем недалёкого шторма.

Соединение слов и краски сделало удивительную вещь. Вальке показалось, что картина качнулась ему навстречу.

Он увидел, что написана она вовсе даже не плохо.

Просто художник не знал, какие бывают бригантины, и выбрал парусную развалину, старое пиратское корыто. И он здорово изобразил неуклюжесть и скрипучесть этого корыта, шероховатость облупившихся бортов и тяжёлую силу вздувшейся парусины.

Но ещё лучше получились волны. Невысокие, пологие, они шли от горизонта прямо на Вальку. Это была зыбь, широкие водяные складки. Одной стороной они отражали ещё светлое небо, а другой, обращённой к горизонту, – темноту шторма. Темнота была пробита неяркими бликами крутой и мелкой ряби, покрывавшей волны. В этом чередовании светлых и сумрачных полос заключалась главная загадка картины: казалось, что волны движутся, обгоняя и раскачивая неторопливую парусную громаду.

И Валька понял, что ему отчаянно хочется взяться за карандаш или кисть. Нарисовать корабль на оживших волнах. Свой корабль. Стремительный и лёгкий, настоящую бригантину. Это было желание радостное, как ожидание праздника. И Валька знал, что оно уже не исчезнет.

Оно не исчезло.

День был длинный, искристый, шумный. И весь этот день Вальку не покидала беспокойная, самая главная радость. Иногда он даже забывал, откуда эта радость, но где-нибудь на лыжном спуске вдруг снова, мгновенно и ярко, вспоминалось: А волны! А бригантина! И снег был ослепительно чистый, как громадный лист альбома, открытого для удивительных рисунков.

А потом пришёл вечер с огнями, синевой и зеленоватым тонким месяцем среди чёрных антенн. Валька последний раз съехал с бугра и обессиленно бухнулся в снег.

Сашка Бестужев не сумел затормозить и налетел на него. Свалился, потерял очки и рукавицу.

– Не мог ты брякнуться в стороне? – спросил он, шаря в снегу. – Бесишься, как перед каникулами…

– Весело…

Сашка вытянул из снега очки, сунул их в карман, успокоился и произнёс:

– Нечего радоваться. Завтра понедельник, а не воскресенье.

– Подумаешь, понедельник, – отмахнулся Валька и хотел промолчать, но не смог. – Вот если бы ты новую комету открыл, ты бы радовался?

А-а… – сказал понимающий Сашка и больше не спрашивал. Наверно, стал думать о своей комете.

А Валька пошёл домой, кое-как разделся и, будто подрубленный, грохнулся в кровать.

Но он уснул не сразу.

Сначала он просто закрыл глаза и вызвал свои корабли. Он устроил смотр всему флоту.

Ближе всех от берега шли маленькие парусники: одномачтовые шлюпы, полуторамачтовые йолы и кечи. Чуть подальше скользили лёгкие шхуны. Потом – бригантины и бриги, большие трёхмачтовые шхуны и баркентины. А далеко-далеко, почти у самого горизонта, громадные, как облака, двигались трёх-, четырёх– и пятимачтовые барки и фрегаты.

Обгоняя эскадру за эскадрой, проносились узкие клипера с невесомыми грудами удивительно белых парусов…

И вдруг из этого бесшумного хоровода вырвался и пошёл прямо на Вальку двухмачтовый парусник с высоко вскинутым бушпритом. Круто накренившись, он почти чертил волны длинным гиком грот-мачты.

«Вот она, моя бригантина», – подумал Валька. Но это была марсельная шхуна, потому что, кроме прямых парусов, она несла на фок-мачте косой гафельный парус.

Пологие волны шли к берегу, чередуя полосы света и тени. Сны уже наслаивались друг на друга, как прозрачные рисунки. Сквозь корабли Валька вдруг увидел маленького Игоря Новосёлова, который держал целый букет эскимо и сосредоточенно думал, с какого начать.

Не получил ещё ангину? – спросил Валька.

Новосёлов заулыбался и протянул ему все порции. Но Валька не успел отказаться от щедрого подарка. Заснул.

Паруса. Валькины альбомы

В среду после пятого урока Зинка Лагутина сказала:

– Бегунов, а я что-то знаю… – и хихикнула.

– Что ты знаешь? – поинтересовался Валька. Не терпел он Зинкину привычку загадочно хихикать и делать из пустяков тайны.

– Знаю, – сказала Зинка. – Ты сегодня опять сбежишь с репетиции.

– А Волга? – мстительно спросил Валька. Она захлопала глазами.

– Что Волга?

– Впадает в Каспийское море? А дважды два – четыре? А колёса – круглые?

Зинка подумала и сказала:

– Не остроумно.

Валька сердито давил коленом и старался застегнуть набитый портфель.

– Анна Борисовна говорила, что если кто-нибудь на хор не будет ходить, она у того родителей вызовет, – сообщила Зинка.

– Она это каждый день говорит, – сквозь зубы ответил Валька и приналёг на портфель. Зинка опять хихикнула.

– Она говорит, что сама будет следить, чтобы никто не убежал с репетиции.

– Убегают из тюрьмы, – сказал Валька и щёлкнул замком.

Зинка взглянула как-то сразу удивлённо и хитро. И быстро проговорила:

– Ой, Бегунов, ой, какой ты…

– Какой?

Но Зинка уже шла к своей парте и, не обернувшись, покрутила над плечом растопыренной ладонью: такой, мол, странный…

Валька молча подхватил портфель. Зинка сказала:

– Я на хор, наверно, тоже не пойду. Лучше в кино. Выстрел в тумане. Смотрел?

– Смотрел, – соврал Валька. – Дрянь.

Он вышел в коридор и зорко глянул по сторонам: нет ли завуча? Оставаться на репетицию и разучивать песенки о зимних каникулах совершенно не хотелось. Дома Вальку ждала «Легенда океана».

Он решил назвать так свой парусник. Шхуну, которую хотел нарисовать среди бегущих волн и рваных облаков – предвестников шторма. Шхуну, а не бригантину. Марсельная шхуна лучше бригантины. Её нижний парус на фок – мачте не заслоняет лёгкого и тугого переплетения снастей, и от этого все паруса кажутся приподнятыми и невесомыми. И судно выглядит стройнее.

Валька три дня думал о паруснике и не брался за карандаш. Боялся спугнуть свою «Легенду». Он знал, что так бывает: сядешь за рисунок раньше времени – и первая неудача прогонит радость.

Но сегодня Валька почувствовал: пора. Валька помчался в раздевалку.

И там он увидел Андрюшку.

Андрюшка, уже одетый, стоял у окна и скучал. Заметил Вальку и сдержанно заулыбался.

«Ждал, – понял Валька. – Целый лишний урок ждал».

Они вышли на улицу. Был тёплый бессолнечный день, и на тротуары косо падал снег. Это с далёкой Атлантики пришёл на Урал влажный ветер, прогнал холод и принёс мягкие снегопады.

– Мы уже сделали крепость, – сообщил Андрюшка. – Почти совсем.

– Угу… – сказал Валька.

– Только ты пять зубцов нарисовал на башне, а получилось четыре.

– Можно и четыре, – сказал Валька. Он думал о том, следует ли рисовать шхуну с поставленным форбрамселем. Если близится шторм, брамсель должны убрать. Но без него парусник будет выглядеть гораздо хуже. Исчезнет его стремительность, его наполненность ветром.

«Оставлю», – решил Валька.

В конце концов, если упущено время и шторм подошёл вплотную, верхний парус не убрать даже при желании. Пока не сорвёт его ветер…

– Валька… – сказал Андрюшка. – Знаешь что, Валька? Нарисуй мне костюм…

– Ага…

– Ну Валька! Ты же не слышишь.

– Какой костюм? – Валька поморщился.

– На ёлку. Для утренника. Пиратский…

– Че-го?

– Пиратский костюм, – тихо повторил Андрюшка. – Как в «Острове сокровищ». Морской.

– Зачем?

– Ну для ёлки же, – с нажимом повторил Андрюшка.

– Да нет, зачем пиратский? Андрюшка… – И чуть-чуть Валька не брякнул: Какой из тебя пират? Как ястреб из цыплёнка. Но не сказал. Только губу прикусил, чтобы не поползла улыбка. Он представил щуплого Андрюшку в широченных сапогах с раструбами, в камзоле с отворотами, в тяжёлых ремнях с громадными пряжками. И пара пистолетов за поясом. И, пожалуй, чёрная повязка на левый глаз… Кар-рамба!

А что! Смешно, но здорово!

– Все одинаковые костюмы делают, – сказал Андрюшка. – Я сперва хотел космонавтом нарядиться, а космонавтов будет двадцать семь! А больше никак не знаю. Балериной, что ли?.. Мама сказала, что, если ты нарисуешь, она костюм сделает. А без картинки не может.

– Нарисую, – согласился Валька. – Только завтра.

– Завтра я приду. А сегодня ты занят?

– Сегодня я чертовски занят, – серьёзно сказал Валька.

Он с порога метнул в угол портфель и шагнул к столу, печатая каблуками мокрые следы. Как тугая струна, пело в Вальке радостное нетерпение. Хорошо, что на столе всегда стоят отточенные карандаши. Хорошо, что стол покрыт новым листом зелёной бумаги – ещё без клякс, царапин и надписей. Первый набросок можно сделать прямо здесь.

Забыв снять пальто. Валька склонился над столом. Дотянулся до карандаша. Подумал секунду и острым грифелем вычертил гибкую линию форштевня. Мысленно он тут же продолжил рисунок до бушприта, лёгкого, словно вскинутое для атаки копьё. А над бушпритом – три узких парусных треугольника: бом-кливер, кливер и стаксель…

…Знания о парусах приходили к Вальке постепенно и незаметно. Отовсюду. Из книжек, где были краткие морские словари. Из журналов, где нет-нет да и мелькнёт снимок учебного барка или экспедиционной шхуны. Из фильмов, где снятые на киноленту модели в точности похожи на большие фрегаты.

Все люди читают эти книги и журналы. И фильмы смотрят. Но тут же забывают сложные названия ветров, снастей и парусов. Ведь главное – приключения.

А Валька не забывал. Он никогда не видел ни моря, ни парусов, но он любил их, как другие любят музыку, стихи или цветы. И умение отличить барк от фрегата или бриг от бригантины приносило Вальке радость. Такая же радость, наверное, бывает у скрипача, если послушен и легок смычок…

Валька радовался и сейчас: знал, что рисунок даст ему много хороших минут.

Он не будет торопиться. Сначала лёгкими линиями наметит корпус шхуны, а потом займётся волнами. Сейчас ему уже не хотелось изображать мерное движение зыби. Он вздыбит позади судна лохматый гребень, раскачает море гривастыми валами, с которых срываются хлёсткие клочья пены. И по тёмным волнам раскидает блики от пробившегося луча.

И потом уже, над неспокойным этим морем, построит Валька лёгкие силуэты мачт с кружевом снастей и стремительной парусиной фор-марселя. С узкими, как клинки, треугольниками кливеров.

Валька зажмурился и увидел свою «Легенду» отчётливо, словно на фотографии. Рисуй, как с натуры.

Но Валька отложил карандаш.

Чего-то не хватало в увиденной картине. Была у этой шхуны какая-то одинокость. Слишком много волн – и слишком маленький кораблик. Летит под ветром куда-то…

Куда? Кто его ждёт?

«Никто», – подумал Валька и понял, что нужен человек.

Человек, который ждёт.

И берег, и волны, которые взлетают у прибрежных камней.

Но какого человека нарисовать на берегу? Взрослых рисовать он почти не умел, да и не интересуют взрослых парусные корабли. Валька нарисует мальчишку. Немного помладше, чем он сам. Мальчишку, который сидит на причальной тумбе и смотрит, как возникает из тумана и волн летящий силуэт парусника.

Возникает и проходит мимо. Как Летучий голландец. Может быть, последний парусник на свете. Почти сказочный. Но настоящий…

Валька медленно стянул пальто. Он опять не спешил браться за карандаш – боялся спугнуть новую мысль.

Только надо найти мальчишку, – сказал себе Валька.

Он открыл тумбочку письменного стола и оттуда, из – под старых учебников, вытащил свой альбом.

Это был не тот альбом, который Валька носил на уроки рисования. В том, в школьном, были изображены кособокие, старательно растушёванные, кувшины, чучела уток, гипсовые завитки и уходящие вдаль рельсы (последний рисунок назывался перспектива). Под рисунками стояли отметки: четыре, четыре с минусом, очень редко пятёрка, иногда тройка.

Рисовать кувшины и перспективы Вальке было лень. Кому они нужны? Учителя по рисованию (а они часто менялись) не говорили ему одобрительных слов. И никто, почти никто не знал, что Валька может на самом деле. Потому что почти никто не видел его второго альбома.

В нём Валька рисовал то, что любил: парусные корабли, фантастические города и своих приятелей-малышей. Корабли и города он рисовал давно, а ребят начал позднее, но они занимали много страниц.

Валька сам не ожидал, что так получится.

В августе, когда зачастил к нему Андрюшка, Валька не думал, что это всерьёз и надолго. Но проходили дни, и почти каждый из них начинался с Андрюшкиного появления. Иногда он приводил всю компанию. Шумная компания в Валькиной комнате вежливо притихала и смотрела на хозяина с почтением. «Валька, ты поможешь кирпичи притащить? Мы будем печку складывать», – говорил Андрюшка и смотрел уверенно и спокойно. Он никогда не сомневался, что Валька поможет. «Ты не знаешь, где взять во-от такой циркуль? Нам надо круг на земле начертить, мы будем цирк строить. Валька, нарисуй нам ракету. Мы её из бочки будем делать».

Чаще всего они просили именно нарисовать. Потом по Валькиным рисункам они возводили свои сооружения: мосты через канаву, звездолёты, крепости и поезда. Не всегда это получалось, не хватало времени и материалов, и где-нибудь в середине дня Андрюшка появлялся снова. Исцарапанный, перемазанный, но спокойный и деловитый. Валька, а если крылья сделать не из досок, а из картона?..

Но однажды Андрюшка не появился. Прошёл день, потом второй, и Валька почувствовал ревнивое беспокойство. Он прихватил альбом, будто идёт порисовать на улице, и отправился к ним во двор. Вся компания дружно скакала по асфальту на одной ножке – играла в классы. Почему вдруг в августе они вспомнили эту весеннюю игру?

Вальку малыши встретили радостными криками, но прыгать не перестали.

И тут он отчётливо понял, что они, в конце концов, без него обойдутся, а он без них не может.

С тех пор Валька стал приходить к ним с альбомом. Это было очень удобно: они занимаются своим делом, а он рисует.

Иногда Валька бросал карандаш, чтобы помочь малышам в каком-нибудь трудном деле, но они не часто обращались за этим. Они очень уважали Валькину работу. И если он просил их постоять и не двигаться, они послушно замирали в самых неудобных позах.

…Валька листал альбом. Среди набросков и законченных рисунков он хотел найти что-нибудь подходящее для новой работы, для Легенды океана. Какого-нибудь мальчишку, который сидит так, как сидят на берегу. Но очень скоро он понял, что это бесполезно. Каждый рисунок мог быть хорош сам по себе, но не годился, чтобы его использовали для другого.

Вот «Гладиаторы»: Толька Сажин вскочил на перевёрнутую бочку и отбивается деревянным мечом от наседающих мальчишек. Чёрные брови сведены к переносице, а волосы над лбом встали торчком, как гребень у бойцового петуха. Кажется, похоже получилось…

«Космонавты»… Всё та же бочка, превращённая теперь в ракету. Четверо сидят в ней, а пятилетний Борька стоит в стороне и надулся: ему поручили руководить запуском с Земли.

«Первый снег»… Деревья и палисадники уже в пушистых оторочках, но на земле снега ещё очень мало, и двое мальчишек скребут лыжами по замёрзшим комкам. Это он Андрюшку и Павлика рисовал.

«Ирка и месяц»… Тонкая берёзка, узкий светлый месяц над ней и притихшая Иринка. Стоит, запрокинув голову. В ботах, в капюшоне. Конец октября…

И ещё рисунки. Летние, осенние, зимние…

Постепенно Валька перестал стесняться своей дружбы с Андрюшкиной компанией. А вот рисунки эти не показывал никому. Наверное, так же прячут свои первые стихи начинающие поэты и так же какая-нибудь девчонка никому не показывает записку с приглашением в кино, полученную от мальчишки из соседнего класса… У каждого бывает своя тайна, и каждый имеет на неё право.

Валька слишком много любви вкладывал в свои рисунки и боялся, что кто– то скользнёт скучным или насмешливым взглядом и спросит: Зачем ты возишься с этой мелкотой? Неужели охота? А может быть, не спросит, но подумает.

Показать бы тому, кто обязательно поймёт. Но кому? Учителя по рисованию менялись в школе буквально через каждые две недели, и ни один из них Вальке не нравился. Кроме последнего.

Недавно в классе появился Чертёжник. Чертёжником его прозвали старшеклассники, к которым он пришёл немного раньше. Звали его Юрий Ефимович.

Он был высокий, русоволосый и очень молодой. Чуть сутулился, но иногда вдруг резко выпрямлялся, и тогда Вальке казалось, что на боку у него висит невидимая шпага. Говорил Юрий Ефимович, слегка запинаясь на звуке «р», и у него получалось временами вместо «рисовать и ребята» – «р-лисовать, р-лебята. Но это даже нравилось Вальке так же, как нравился его спокойный голос и какая-то особая точность и цепкость движений.

На первый урок Чертёжник пришёл с глобусом и сказал:

– Давайте попытаемся изобразить эту штуку… Только обратите внимание, что глобус – это не просто шар на подставке. Это модель Земли. Планеты. С морями, горами и пустынями… Не знаю, как вам, а мне глобус всегда напоминает о приключениях и о космосе… Короче говоря, я не буду возражать, если вы нарисуете его летящим среди комет, облаков, спутников или в окружении какой-нибудь… ну, скажем, тайны. Класс загудел.

– Думайте, – сказал Чертёжник.

Валька нарисовал тогда громадный земной шар, который восходит из-за морского горизонта. А по морю, навстречу ему, скользит высокая трёхмачтовая каравелла.

Море не получилось у Вальки, да и весь рисунок был поспешным и неудачным. Но Чертёжник взглянул и тихонько сказал:

– Интересно…

Может, показать ему всё? – подумал тогда Валька. Но было страшновато. И он решил посоветоваться сначала с Сашкой.

В старших классах Сашку, наверно, будут звать декабристом. Но пятиклассники о декабристах знали не очень много и звали Сашку просто Стужей. Фамилия у него – Бестужев.

Сашка – человек непростой. Иногда казалось, что у него до крайности весёлый нрав, а иногда он становился задумчив или раздражителен. Кроме того, Сашка отличался рассудительностью в речах и небрежностью в одежде. Круглые очки у него всегда сидели «наперекосяк», руки пестрели чернильными веснушками, одна штанина казалась короче другой, а пуговицы на рубашке были перепутаны. Время от времени Сашкины родители спохватывались, отмывали его, обряжали в новый костюм какого-нибудь рижского фасона и приводили в порядок причёску. Сашка появлялся в школе – тонкий, изящный, похожий на юного скрипача. Но, верный своим привычкам, через несколько дней он приводил себя в обычный вид, а родителей в уныние.

Валька не обращал внимания на Бестужева. А их близкое знакомство началось с короткой и сдержанной ссоры. Случилось это в начале октября, в парке, куда пятый класс ходил на экскурсию.

Бестужев был не виноват. Виноват был скорее сам Валька. Когда все разбрелись по усыпанным листьями лужайкам. Валька повесил портфель на ветку. Не хотелось таскать лишнюю тяжесть. В портфеле среди учебников лежал заветный альбом. Валька принёс его, потому что надеялся порисовать в укромном уголке. Укромных уголков не оказалось, и Валька отправился бродить по сухим шелестящим тропинкам.

А ветка в это время сгибалась и сгибалась.

Когда он вернулся к берёзе, портфель с отскочившим замком валялся в траве, а рядом стоял Сашка Бестужев и внимательно разглядывал Валькины рисунки.

И хотя пугаться было нечего. Валька в первую секунду испугался. От неожиданности. Потом разозлился и почувствовал жгучую обиду. Что же это такое, в самом деле! На висячий замок, что ли, портфель запирать? Он шагнул к Бестужеву и очень невежливо рванул альбом. Сашка вздрогнул, и очки у него перекосились сильней обычного. Опустившись на колено, Валька стал заталкивать альбом в портфель. Он ощущал противную дрожь, словно только что подвергся страшной опасности. Сашка неловко топтался у него за спиной. Наконец он сказал:

– Этот альбом валялся рядом с портфелем. Он всё равно был открыт. Ветер перелистывал у него страницы.

– Какой любопытный ветер! – язвительно заметил Валька.

– В конце концов, тут не написано, что это твой альбом.

– Может быть, написано, что он твой? – спросил Валька и выпрямился.

Такой надписи не было, и Сашка нерешительно пожал плечами. Потом сказал:

– У тебя нервы слабые.

– Зато кулак крепкий, – с вызовом ответил Валька и понял, что брякнул глупость: во-первых, кулак не был крепким, во-вторых, драться сейчас было просто смешно и бесполезно.

Он поднял портфель и, не оглядываясь, пошёл к парковым воротам.

Впрочем, на следующий день он уже почти не думал об этом случае. Вспомнил только тогда, когда поймал Сашкин взгляд. Взгляд был внимательный и немного виноватый. Валька отвернулся.

Когда Валька возвращался из школы, Бестужев догнал его. С минуту он молчал и шёл, отставая на полшага. Потом сказал:

– Зря ты злишься.

– Я не злюсь, – сказал Валька. Он в самом деле не злился. Чего теперь злиться? Главное, чтобы этот очкастый, худой и почти незнакомый одноклассник не болтал всем про альбом. Но он, кажется, не болтун. – Я не злюсь, – повторил Валька. – Я только вчера разозлился. Думаешь, приятно, когда кто-то… – Он сбился. Хотел сказать «суёт свой нос не в своё дело», но побоялся новой ссоры.

– …когда кто – то любопытный лезет куда не надо, – добавил Сашка. – Я знаю. Понимаешь, я удержаться не мог. Если бы обыкновенный альбом, а то такие рисунки замечательные…

Он сказал «замечательные» так просто, что Валька сначала даже не почувствовал похвалы. И только через секунду понял, что услышал оценку. Причём отличную оценку. До сих пор почти никто не говорил Вальке, хорошо или плохо он рисует. Разве что Андрюшка и его друзья. Но им всё казалось хорошо. Иногда, правда, родители видели его наброски парусников или рыцарских замков. Но, похвалив, они обычно спрашивали, выучил ли Валька уроки. Потому что карандашами сын забавляется ещё с дошкольного возраста, к этому привыкли, а к тому, что он временами двойки хватает, привыкнуть трудно…

А Сашка взял и сказал «замечательно». И сразу видно, что искренне сказал.

Валька молчал. Ему и приятно было и неловко.

– Я не люблю показывать, что рисую, – наконец проговорил он. – Начинают сразу спрашивать: это как, это зачем, а это что? Ну, в общем, плохо это как-то. Не знаю…

– Я понимаю, – откликнулся Бестужев. – Ну ладно, ты не беспокойся. Бегунов. Я будто ничего и не видел. И не скажу никому никогда.

Это «никому никогда» он произнёс так просто и твердо, что Валька понял: отрезано.

Валька покусал губу, покраснел и спросил:

– А тебе… вот тогда, в альбоме, что больше понравилось?

– Да всё, – сказал Сашка.

На следующий день они пошли домой вместе, хотя не договаривались заранее.

– Раньше я переулками ходил, – сказал Бестужев, – но эта дорога, пожалуй, ближе.

Они жили в квартале друг от друга.

Кроме этих возвращений из школы, они редко бывали вместе. Даже на переменах разговаривали не часто. Но когда Валька остался на дополнительные занятия по немецкому, Бестужев целый час сидел в коридоре на подоконнике, ждал. А до дому идти было пятнадцать минут.

У Сашки было очень симпатичное лицо: серьёзное, тонкобровое, остроглазое. Очки его не портили. Они словно отдельно от лица существовали. Когда Сашка начинал говорить о чём-нибудь серьёзном, он очки снимал и, прищурившись, смотрел мимо собеседника. Словно разглядывал дальнюю мишень. Именно так он однажды сказал Вальке:

– Зайдём ко мне…

Они зашли, и Бестужев выложил перед Валькой какие-то блестящие стёкла и картонные трубки.

– Вот. Завтра собирать начну, – сказал он, немного волнуясь.

– Что это?

– Да так… Вроде телескопа. Но ты никому об этом. Вдруг не получится.

Валька молча кивнул. Понял, что Сашка доверяет свою тайну в благодарность за альбом, который Валька уже показал ему.

Впрочем, он не очень верил, что Бестужев построит телескоп. Но Сашка построил.

Валька хорошо помнит, как впервые глянул в окуляр телескопа. В чёрном космосе среди бледных звёздных точек висел светлый кружок планеты. С двух сторон от него, на линии экватора, горело по две колючих искры.

– Юпитер со спутниками, – сказал сзади Сашка.

Валька боялся вздохнуть. Юпитер медленно сползал к краю видимого кружка неба. Шумел далёкий поезд, дребезжало стекло открытой форточки, и Вальке вдруг показалось, что это сдержанно гудят громадные моторы, вращающие Вселенную.

– Ну и сила… – выдохнул он. Но Сашка, сняв очки, сказал:

– Юпитер… Это всем известная планета.

– Ты хочешь открыть неизвестную? – спросил Валька.

Бестужев помахал очками.

– С такой трубкой планету не открыть… Но знаешь, было много случаев, когда неизвестные кометы впервые замечали любители. И даже сверхновые звёзды открывали. Это точно.

Валька не знал, что такое сверхновые звёзды. Он поинтересовался:

– А как ты узнаешь, открытая это комета или ещё не открытая?

– Как-нибудь, – ответил Бестужев. – Когда ты берёшь карандаш, ты ведь знаешь, как его держать. Ну вот. И я кое-что знаю.

– Понятно… – сказал Валька.

– Ну, и ещё… – попросил Сашка. – Этот разговор о кометах… между нами.

– Никому, хоть огнём жги, – поспешно пообещал тогда Валька.

Бестужев вдруг усмехнулся.

– А тебя жгли огнём?

– Что?

– Ну, вот ты говоришь: хоть огнём жги…

– Подумаешь… – немного обиделся Валька. И чего Сашка прицепился к слову? Сашка сказал:

– Может, слышал про Гая Муция Сцеволу? Был такой в Древнем Риме, я читал. Только точно не помню. Кажется, его в плен захватили и начали пытками грозить. А он взял и положил руку в огонь. Печка там, что ли, топилась… Ну, враги сразу от него отступились.

– Ну и что? – сказал Валька.

– Я один раз попробовал палец над свечкой подержать. До десяти считал. Просто дым из ушей… А как он – всю руку?

– А Венеру видно в твой телескоп? – спросил Валька.

Палец болит до сих пор. До скольких удалось сосчитать. Валька не помнит. Сейчас даже вспоминать не хочется: надо же было такой глупостью заниматься. Один палец обжёг, а казалось, что всей рукой держал огонь. Хорошо ещё, что левая рука.

В правой – карандаш. Валька снова над листом.

Паруса. Андрюшка и ветер

Сначала казалось, что рисовать будет легко. Всё представлялось очень ярко: мальчик на круглой причальной тумбе, взлетевшая грива прибоя и шхуна, идущая вдоль берега… И ветер, который дует с моря. Он дует не прямо в лицо мальчишке, а немного сбоку. Лохматит волосы и треплет рубашку.

Но когда Валька взял карандаш, всё оказалось в тысячу раз труднее. Он извёл уже с десяток листов, но так и не смог сделать нужного наброска.

Шхуна получалась неплохо. И рваные языки прибоя над пирсом были такими, как он хотел. Но чувствовался в рисунке какой – то разнобой: парусник сам по себе, а мальчишка сам по себе. Не было между ними связи. Не было тайны и ожидания. Равнодушно как-то всё выходило.

Наверно, потому, что не получался мальчишка.

Валька с ним замучился. Он привык рисовать ребят с натуры, а сейчас приходилось делать наброски «из головы». Фигурка мальчика на причальной тумбе получалась какой-то неестественной. То он выглядел слишком спокойным, то, наоборот, каким-то испуганным, то просто походил на кривобокого уродца.

А надо было, чтобы он волновался, ждал и радовался, чтобы всё это чувствовалось в том, как он сидит, в его повороте головы. Ведь лица у него не видно: он спиной к зрителю.

Не получалось.

До сих пор всё было легче. Втайне Валька даже гордился своим умением рисовать. Тонкими чёткими штрихами он мог точно и выразительно передать на бумаге то, что видел, а иногда и то, что придумал. Но сейчас надо было показать в рисунке не просто корабль и мальчишку. Надо было показать чувство. И умения не хватило.

Измученный и злой, забывший об уроках, Валька вспомнил, однако, что вот-вот придёт Андрюшка, которому обещан эскиз маскарадного костюма. В Валькиных переживаниях Андрюшка не виноват, а костюм ему очень нужен.

Валька взял новый листок и за пять минут изобразил отчаянного пирата в испанской косынке, в сапогах с отворотами, в камзоле и с кортиком. Этот рисунок не требовал особого вдохновения.

Андрюшка словно только и ждал, когда Валька кончит. Он постучался и, сбросив у порога валенки, мохнатым шаром вкатился в комнату.

– Получай, – сказал Валька.

Андрюшка взял листок осторожно, как почётную грамоту. Несколько секунд он смотрел серьёзно и внимательно, потом заулыбался.

– Годится? – спросил Валька.

Андрюшка кивнул, не отрывая глаз от рисунка.

Он стоял без шапки, и голова его с тонкой шеей и взъерошенными волосами чётко рисовалась на фоне яркого окна.

– Андрюшка… – осторожно сказал Валька. – Ты бы снял свою шубу, а?

Андрюшка послушно скинул шубёнку и повесил на ручку двери. Потом вопросительно глянул на Вальку. Валька спросил:

– Ты когда-нибудь слышал о «Летучем голландце»?

– Корабль такой… – нерешительно сказал Андрюшка.

– Ага… Ну ладно. Ты вообще видел парусные корабли?

– В кино.

– Андрей… – Валька посмотрел на него почти жалобно. – Ты мне поможешь, ладно? Мне надо нарисовать одну вещь… Понимаешь, тебе ничего не надо делать, только сесть на табуретку и подумать, будто на берегу моря сидишь. На такой чугунной тумбе…

– Я знаю, они кнехтами называются, – оживился Андрюшка.

– Точно! Сможешь? Будто ты сидишь и видишь, как у берега корабль идёт. Красивый, парусный…

– Ладно, – сказал Андрюшка, – я посижу. А на море шторм?

– Почти.

Валька принёс из кухни круглую табуретку и усадил Андрюшку у стены, спиной к себе.

Неизвестно, представил ли Андрюшка море и корабль. Может быть, он просто был благодарен Вальке за эскиз костюма. Но он старался. Он опустил одну ногу, а вторую поставил на сиденье и обнял колено. Потом чуть подался вперёд, изобразил внимание.

В первый момент Вальке показалось, что всё теперь как надо. Он схватился за карандаш и набросал уже на листе Андрюшкину голову, как вдруг заметил, что дальше рисовать не стоит. Андрюшка сидел в неудобной каменной позе, будто на шатком заборе.

– Ну что ты как деревянный…

Андрюшка шевельнулся и устроился поудобнее. Но теперь у него топорщилась куртка, а голова ушла в плечи. И вообще в своём лыжном костюме он казался сейчас толстым и неуклюжим.

– Какой-то мешок, только уши торчат, – не выдержал Валька.

Андрюшка виновато покрутил головой. Он, видимо, очень хотел помочь Вальке. Но как?

– Может, курточку снять? – спросил он.

– Точно… Хотя нет… Послушай, Андрюшка, у тебя ведь был летом моряцкий костюм. С воротником. Он сейчас тоже есть?

– Есть, – сказал Андрюшка не очень уверенно. – Только где? Надо в шкафу поискать… В нём будет хорошо, да?

– Ещё бы! – сказал Валька. Он представил, как заплещет под ветром синий воротник. А ветер сделать нетрудно. Есть старый верный вентилятор, который служит семье Бегуновых много лет.

– Тогда я схожу, – предложил Андрюшка. Наверно, были у него свои дела, тоже важные и интересные, и в голосе его уже не слышалось прежней готовности. Но всё-таки он оделся и снова сказал: – Я схожу. Я скоро.

Валька отыскал вентилятор. Разбуженный от зимней спячки, вентилятор загудел сонно и недовольно, а потом рассердился и раскрутил в комнате такой вихрь, что все Валькины листы взмыли со стола к потолку.

– Тебя бы на самолёт вместо пропеллера, – сказал ему Валька.

Хлопнула дверь, и в коридоре послышалась возня. Это Андрюшка стягивал свои зимние доспехи.

Он шагнул в комнату будто прямо из июльского дня. Лёгонький, тонконогий и словно сразу же подросший. Видно, он и в самом деле подрос за осень: матроска стала коротка и выбивалась из-за пояска, а руки смешно торчали из синих с белыми полосками обшлагов.

– Вот… – стеснённо сказал Андрюшка и поёжился.

Валька понял его: отвыкший от лета, Андрюшка чувствовал себя неловко и зябко при холодном свете замёрзших окон и при этом вихре, который гулял по комнате.

Валька выключил вентилятор и бодро сказал:

– Ну, ты отлично выглядишь! Давай садись. Я тебя долго мучить не буду. А ветер я сделал нарочно, чтобы как на море.

– Хороший ветер, – заметил Андрюшка и повеселел.

Он опять устроился на кнехте, а Валька послал на него шуршащий воздушный вихрь. Воротник рванулся и захлопал, как синий флаг.

Андрюшке не сиделось спокойно. Он ворочался, двигал локтями, крутил головой, не мог поставить как следует ноги. «Что ты крутишься, как флюгер!» – чуть не сказал Валька. Но не сказал, а схватил карандаш и лёгкими длинными штрихами начал набрасывать Андрюшкину фигурку. Одну, вторую, третью. Скорей, скорей!

Это самое лучшее, что можно сделать. Пусть Андрюшка вертится, а он будет рисовать. Потом он выберет, что нужно. Так же, как на киноленте выбирают лучший кадр для фотоснимка…

Первый набросок был совсем неудачный: голова вскинута, сам Андрюшка подался назад, локти растопырены и колено торчит из-под руки острым углом. Остальные были лучше, но и они казались не очень хорошими. И Валькин карандаш метался по бумаге ещё и ещё.

Для Вальки время летело. А для Андрюшки оно, видимо, тянулось до ужаса медленно. И он не выдержал наконец:

– Валь, сколько уже на часах?

Было половина пятого. День за окнами начал синеть.

– В пять по телевизору мультик будет, – нерешительно высказался Андрюшка. Валька устало распрямился:

– Ладно. Хватит. Беги смотреть телевизор.

– Получилось у тебя?

– Да. Спасибо, Андрюшка.

На самом деле он не был уверен, что получилось. Белый лист ватмана пестрел Андрюшкиными фигурками, но ни про одну из них Валька не мог сказать: «Это та».

Когда Андрюшка ушёл. Валька взглянул на листок снова. Внимательней и спокойней.

И удивился.

Первый набросок вдруг показался ему удачнее всех. Именно здесь Андрюшка выглядел очень живым. Словно что-то увидел он над собой, вверху, и, чуть откинувшись, смотрит с удивлением.

«Шхуна!» – вдруг понял Валька. Шхуна подошла к самому берегу, и мачты её кажутся Андрюшке высокими, как старые сосны.

Но парусники не подходят к берегу так близко при волне и ветре. Это же смертельно опасно!

И всё-таки пусть подойдёт. Пусть шхуна возникнет у самого берега, выйдет из влажного тумана и нависнет парусами над изумлённым мальчишкой… А потом, накренившись влево, уйдёт вдоль берега в штормовую мглу. На то она и легенда океана.

Пусть паруса и мачты займут почти весь рисунок и станут громадными. И не тёмными они будут, а светлыми, почти белыми на фоне рваных облаков и свинцовых волн.

Валька сгрёб со стола все листы и вытащил альбом. Теперь можно было рисовать уже в альбоме.

А когда-нибудь позже Валька напишет акварелью большую картину.

Паруса и железо. Вечер

На альбомном листе рисунок получался просто здорово. Вернее, начал получаться. Всё выходило так, как Вальке хотелось. И чтобы не спугнуть удачу, он решил не торопиться, закончить его потом. Завтра или послезавтра.

Валька взглянул на тонкие мачты, на мальчишку со вздыбленным воротником матроски, улыбнулся им как живым. И прикрыл альбом.

Было уже около восьми часов. Мама и отец давно пришли с работы, но Вальке не мешали. В соседней комнате они вели долгий разговор о том, что, получив зарплату, необходимо купить Вальке новое пальто, недорогое, но хорошее, потому что старое уже совсем…

– Не надо пальто. Купите лучше транзистор, – подал голос Валька. Транзистор ему был абсолютно ни к чему, просто захотелось подурачиться.

– Ещё не легче, – откликнулась мама, и после этого за дверью наступило молчание. Оно было негодующим и укоризненным.

– Хорошие такие транзисторы продаются, – жалобно сказал Валька.

– Совершенно не понимаю эту современную моду! – возмутился отец. – Таскать на животе громкоговорители и оглушать улицу разными твистами!

– Лучше бы вспомнил, на что похоже твоё пальто, – вмешалась мама. – Ты в нём на беспризорника похож. У других дети как дети. Вот Саша приходит – посмотреть приятно…

Пришёл Сашка, и Валька захотел, чтобы родители выглянули из своей комнаты и посмотрели. Пальто на Бестужеве сидело каким-то удивительно перекошенным образом, верхняя пуговица висела на ниточке, а шапка лихо съехала на левый бок. При этом Сашка сохранял невозмутимый вид.

Валька оглянулся на дверь. Родители понизили голоса и не показывались. Жаль. Но не звать же их, чтобы нарочно посмеяться над Сашкой.

Бестужев сел верхом на стул, поискал в кармане платок, не нашёл и шапкой начал протирать запотевшие очки. Он был явно не в духе. Наверно, облачное небо помешало его астрономическим наблюдениям.

– Разденься, – сказал Валька.

– Не буду. Я сейчас пойду. Что по немецкому задано? Я не записал.

– Завтра нет немецкого. Завтра арифметика, русский, рисование…

– Да знаю я, он послезавтра. А когда готовить? Завтра опять металлолом собираем. Забыл?

– Какой ещё металлолом? – недовольно сказал Валька.

– Обыкновенный. Такой же, какой в субботу собирали, когда ты не пришёл.

– И не приду, – буркнул Валька. – Надоело уже до зелени в глазах. Одно и то же…

– Ну и дурак, – отрезал Бестужев. – Вот обскачет нас пятый «Б», кому лучше будет?

– А кому хуже?

– Нам хуже.

– Почему?

– Что ты из себя глупого балбеса изображаешь?

Валька подумал, что умных балбесов не бывает, но вслух повторил:

– Ну, скажи почему?

– Потому что соревнование, – устало сказал Сашка.

– Очень полезное соревнование. Консервные банки ищем. А на пустыре за Андрюшкиным домом старый башенный кран валяется. Разобрали и бросили. Он уже полгода ржавеет. Уже в газете писали. А потом говорят: нужен металл.

– Нужен, – сказал Сашка.

Вот и поговори с ним. Валька даже разозлился.

– Ну и ройся в свалках, если нравится.

– Нравится. По крайней мере, весело. Не то что одному дома торчать.

– Кому что… – сказал Валька.

– Конечно. Только могут подумать, что кое-кто плюёт на весь отряд.

– Отряд… – сказал Валька. Даже без насмешки. С грустью. – При чём здесь отряд? Просто пятый «А». Даже барабана нет…

– Вот горе-то!

– «Кто не придёт на сбор, пусть без родителей в школу не является», – голосом Анны Борисовны произнёс Валька.

Сашка промолчал. Что уж тут скажешь.

– А Равенков ходит как фельдмаршал. «Встать! Сесть! Смирно!» Думает, если в военное училище собрался, значит, уже полководец… Вот у нас в лагере был вожатый сводного отряда…

– И пятнадцать барабанов, – вставил Сашка.

– Девятнадцать, – сухо сказал Валька и в упор посмотрел на Бестужева. Сашка опустил глаза.

– Вожатый у нас так себе, – согласился он. – Только я не про него, а про ребят говорю. Они-то чем плохие?

– А я разве сказал – плохие?