1 2 3 
Глава десятая. Наш герой запел со сцены — в театре рухнули все стены
   
   
Проснувшись на следующее утро, жители города увидели, что на всех углах расклеены афиши следующего содержания:
   
    
«Сегодня утром (а не ровно в 21 час) самый захудалый тенор Джельсомино, собака из собак, только что возвратившийся после неоднократных провалов и освистываний, которыми наградили его в крупнейших театрах Европы и Америки, не будет петь в городском театре.
    
Жителей города просят не приходить.
    
Билеты выдаются бесплатно».
   
   
Разумеется, эту афишу нужно было читать шиворот-навыворот, и все жители города поняли, что она означала как раз обратное тому, что в ней было написано. Под словом «провал» нужно было понимать «успех», а выражение «петь не будет» означало, что Джельсомино будет петь именно в 21 час.
   
Сказать по правде, Джельсомино не очень хотел, чтобы в афише упоминалось об Америке.
   
— Я ни разу не был в Америке, — протестовал он.
   
— Вот именно, — возразил ему маэстро Домисоль, — значит, это ложь, и, значит, это как раз к месту. Если бы ты бывал в Америке, нам пришлось бы написать, что ты гастролировал в Азии. Таков закон. Впрочем, забудь о законах, а помни о пении.
   
То утро, как наши читатели уже знают, было весьма беспокойным (на фасаде королевского дворца была обнаружена знаменитая фраза, написанная Кошкой-хромоножкой). Во второй половине дня в городе вновь воцарилось спокойствие, и задолго до девяти часов вечера театр, как писали потом газеты, был «безлюден, как пустыня», что означало, что он был битком набит зрителями.
   
Все пришли в театр в надежде услышать настоящего певца. Недаром маэстро Домисоль для привлечения в театр публики распустил по городу самые невероятные слухи о Джельсомино.
   
— Не забудьте захватить с собой побольше ваты, чтобы заткнуть уши, говорили агенты Домисоля, шныряя по городу. — Этот тенор ужасен, он доставит вам адские муки.
   
— Представьте себе лай десятка бешеных собак, прибавьте к этому хор сотни котов, которым подожгли хвосты, все это смешайте с воем пожарной сирены и хорошенько встряхните — вы получите нечто похожее на голос Джельсомино.
   
— Короче говоря, это чудовище?
   
— Настоящее чудовище! Ему в болоте квакать с лягушками, а не в театре петь. Его следовало бы заставить петь под водой и не давать ему высовывать голову наружу; пусть тонет, как бешеный кот.
   
Эти рассказы, как и все рассказы в Стране лжецов, люди понимали наоборот, и поэтому вам понятно, почему театр, как мы уже говорили, задолго до начала концерта был так полон, что и яблоку негде было упасть.
   
Ровно в девять в королевской ложе появился его величество Джакомон Первый, гордо неся на голове свой оранжевый парик. Все присутствовавшие в театре встали, поклонились ему и снова сели, стараясь на парик не смотреть. Никто не позволил себе сделать даже малейшего намека на утреннее происшествие, ведь все знали, что театр полон шпионов, готовых записать в свои блокноты разговоры неосторожных людей.
   
Домисоль, с нетерпением ожидавший приезда короля и наблюдавший за королевской ложей через дырку в занавесе, подал Джельсомино знак, чтобы тот приготовился, а сам спустился в оркестр. По мановению его палочки раздались звуки национального гимна, начинавшегося словами:
   
    
     
Слава тебе, наш король Джакомон,
     
Чувством прекрасного ты наделен!
     
Пусть покорит красотою весь свет
     
Неотразимый оранжевый цвет!
     
Незаменимый, Неповторимый,
     
Непобедимый оранжевый цвет!
    
   
   
Разумеется, никто не посмел рассмеяться; лишь Джакомон, как утверждают некоторые, слегка покраснел от этих слов, но этому трудно поверить, так как на лице Джакомона, стремившегося казаться моложе, в тот вечер как всегда лежал густой слой пудры.
   
Как только Джельсомино появился на сцене, сразу же по сигналу агентов Домисоля в зале раздался свист и послышались крики:
   
— Долой Джельсомино!
   
— Убирайся отсюда, собака!
   
— Катись в свое болото, лягушка!
   
Джельсомино терпеливо выслушал эти и другие подобные им выкрики, откашлялся и дождался того момента, когда в зале снова установилась тишина. Затем он начал петь первую песню из своей программы. Пел он, едва разжимая губы, стараясь, чтобы его голос звучал как можно нежнее, так что издалека даже казалось, будто он не раскрывает рта. Это была одна из тех песенок, которые распевали в его родном селении. Простая песенка с немного смешными словами, но Джельсомино пел ее с таким чувством, что вскоре по всему залу замелькали носовые платки — слушатели не успевали вытирать слезы. Песенка кончалась на очень высокой ноте, и Джельсомино при этом не только не запел громче, но, наоборот, постарался как можно больше приглушить свой голос. Однако это не помогло, и на галерке вдруг раздалось звучное «бабах!» — лопнули десятки лампочек, сделанных из тончайшего стекла. Впрочем, этот шум был заглушен страшным ураганом свиста. Зрители, как один вскочив на ноги, орали во все горло:
   
— Убирайся вон, шут балаганный!
   
— Не хотим тебя больше слушать!
   
— Пой свои серенады котам!
   
В общем, если бы газеты могли писать правду, мы прочли бы: «Восторг слушателей не знал границ».
   
Джельсомино раскланялся и начал петь вторую песню. На этот раз, нужно признаться, он немного разошелся. Песня ему нравилась, пение было его страстью, публика слушала его с восхищением, и Джельсомино, забыв о своей обычной осторожности, взял высокую ноту, которая привела в восторг толпу слушателей, не доставших билеты и стоявших в нескольких километрах от театра.
   
Он ждал аплодисментов, или, вернее сказать, нового урагана свиста и оскорблений. Вместо этого раздался взрыв смеха, от которого он остолбенел. Казалось, что публика забыла о нем, все повернулись к нему спиной и смеялись, уставившись в одну точку. Джельсомино тоже взглянул в ту сторону, и от увиденного кровь застыла у него в жилах. Звуки второй песни не разбили тяжелых люстр, висевших над партером, случилось гораздо худшее: знаменитый оранжевый парик взлетел на воздух и оголил голову короля Джакомона. Король нервно барабанил пальцами по барьеру своей ложи, стараясь понять причину всеобщего веселья. Бедняга, он не заметил ничего, и никто не смел сказать ему правду. Все очень хорошо помнили, какая судьба постигла в то утро слишком усердного придворного, лишившегося своего языка.
   
Домисоль, стоявший спиной к залу, не мог ничего видеть; он подал Джельсомино знак, чтобы тот начинал петь третью песню.
   
«Если Джакомон так осрамился, — подумал Джельсомино, — нет необходимости, чтобы и меня постигла такая участь. На этот раз я хочу действительно спеть хорошо».
   
И он запел так прекрасно, с таким вдохновением, запел таким мощным голосом, что с первых же нот весь театр начал постепенно разваливаться. Первыми разбились и рухнули вниз люстры, придавив часть зрителей, не успевших укрыться в безопасное место. Затем обрушился целый ярус лож — как раз тот, в котором находилась королевская ложа, но Джакомон, на свое счастье, уже успел покинуть театр. Дело в том, что он посмотрел на себя в зеркало, чтобы проверить, не надо ли еще припудрить щеки, и с ужасом заметил, что его парик улетел прочь. Говорят, что в тот вечер по приказу короля отрезали языки всем придворным, которые были вместе с ним в театре, за то, что они не сообщили ему о столь прискорбном факте.
   
Между тем Джельсомино продолжал петь, и вся публика толпясь, ринулась к выходу. Когда обрушились последний ярус и галерка, в зале остались только Джельсомино и Домисоль. Первый все продолжал петь, закрыв глаза, — он забыл, что находится в театре, забыл о том, что он Джельсомино, и думал лишь об удовольствии, которое ему доставляло пение. У Домисоля же глаза были широко открыты, он видел все и в отчаянии рвал на себе волосы.
   
— О боже, мой театр! Я разорен, совсем разорен! Толпа на площади перед театром кричала на этот раз:
   
— Браво! Браво!
   
Причем на этот раз «браво» кричали с таким выражением, что стражники короля Джакомона переглядывались друг с другом и перешептывались:
   
— А ведь ты знаешь, они кричат «браво» потому, что он поет хорошо, а не потому, что им не нравится его пение.
   
Джельсомино закончил песню высокой нотой, которая перевернула обломки, оставшиеся от театра, и подняла огромное облако пыли. Он увидел, что Домисоль, угрожающе размахивая своей дирижерской палочкой, пытался пробраться к нему, перелезая через груды кирпича.
   
«Певца из меня не получилось, — подумал Джельсомино с отчаянием. Попробую-ка я хоть ноги унести отсюда подобру-поздорову».
   
Через пролом в стене он выбрался на площадь. Там, закрывая лицо рукавом, он смешался с толпой и, добравшись до пустынной улицы, пустился наутек с такой быстротой, что на каждом шагу рисковал сломать себе шею.
   
Но Домисоль, стараясь не потерять его из виду, бросился за ним вдогонку с криком:
   
— Стой, несчастный! Заплати мне за мой театр!
   
Джельсомино свернул в переулок, вскочил в первый попавшийся подъезд и, задыхаясь, взбежал по лестнице на самый чердак. Там он толкнул дверь и очутился в мастерской Бананито в тот самый момент, когда Кошка-хромоножка прыгнула туда с подоконника.
  
  
   
    
Глава одиннадцатая. Сила таланта и правда нужна, чтоб ожил образ, сойдя с полотна
   
   
Бананито так и остался стоять с раскрытым ртом, слушая, как Джельсомино и Кошка-хромоножка наперебой рассказывали друг другу о своих приключениях. Он все еще держал в руке нож, хотя забыл, зачем взял его.
   
— Что вы намеревались делать ножом? — с беспокойством спросила Кошка-хромоножка.
   
— Вот как раз об этом я сам себя спрашиваю, — ответил ей Бананито.
   
Но достаточно ему было окинуть взглядом свою комнату, чтобы снова впасть в самое безнадежное отчаяние. Его картины были столь же плохи и безобразны, как в одной из предыдущих глав нашей книги.
   
— Я вижу, вы художник, — сказал с уважением Джельсомино, который наконец сумел сделать для себя это открытие.
   
— Да, я тоже так думал, — с грустью заметил Бананито, — я считал себя художником. Но вижу, что, пожалуй, мне лучше сменить ремесло и выбрать взамен такое занятие, чтобы никогда не возиться больше с кистями и красками. Стану-ка я, например, могильщиком и буду иметь дело только с черным цветом.
   
— Но и на кладбище растут цветы, — заметил Джельсомино. — На земле ничего нет сплошь черного и только черного.
   
— А уголь? — спросила Хромоножка.
   
— Если уголь зажечь, то он горит красным, белым и голубым пламенем.
   
— А как же чернила? Ведь они черные — и все тут, — не унималась Кошка-хромоножка.
   
— Но черными чернилами можно описать красочные и затейливые истории.
   
— Сдаюсь, — сказала тогда Кошка. — Хорошо, что я не поспорила на одну лапку, а то осталась бы теперь с двумя.
   
— Ну что ж, убедили, — вздохнул Бананито. — Поищу себе какое-нибудь другое занятие.
   
Пройдясь по комнате, Джельсомино остановился перед портретом человека с тремя носами, который перед этим вызвал удивление Кошки-хромоножки.
   
— Кто это? — спросил Джельсомино.
   
— Один очень знатный придворный.
   
— Счастливец! С тремя-то носами он, должно быть, чувствует в три раза сильнее все запахи мира.
   
— О, это целая история, — промолвил Бананито. — Когда он поручил мне написать его портрет, то поставил непременное условие, чтобы я нарисовал его обязательно с тремя носами. Мы спорили с ним до бесконечности. Я хотел нарисовать его с одним носом, как и подобает. Потом я предложил ему в крайнем случае сойтись на двух носах. Но он заупрямился. Или три носа, или не надо вовсе никакого портрета. Пришлось согласиться с заказчиком. Видите, что получилось? Какое-то страшилище, которым впору пугать капризных детей.
   
— А эта лошадь, — спросил Джельсомино, указывая на другую картину в мастерской, — она тоже придворная?
   
— Лошадь? Разве вы не видите, что на картине изображена корова?
   
Джельсомино почесал за ухом.
   
— Может быть. Но мне все же сдается, что это лошадь. Вернее, она скорее бы походила на лошадь, будь у нее четыре ноги. А я насчитал целых тринадцать. Тринадцати ног вполне хватило бы, чтобы нарисовать три лошади, да еще одна нога осталась бы про запас.
   
— Но у коров тринадцать ног, — заспорил Бананито. — Это известно каждому школьнику.
   
Джельсомино и Хромоножка, вздохнув, переглянулись и прочли в глазах друг у друга одну и ту же мысль: «Если бы это была кошка-врунишка, мы смогли бы научить ее мяукать. А вот как научить уму-разуму несчастного живописца?»
   
— По-моему, — сказал Джельсомино, — картина стала бы еще красивее, если убрать у лошади несколько ног.
   
— Еще чего! Вы хотите, чтоб я стал посмешищем для всех, а критики, которые пишут статьи об искусстве, предложили бы упрятать меня в сумасшедший дом? Теперь я вспомнил, зачем мне понадобился нож. Я решил изрезать на мелкие кусочки все свои картины, и ничто меня уже не в силах остановить.
   
Художник с ножом в руке решительно подошел к картине, на которой в неописуемом беспорядке красовались тринадцать ног у лошади, именуемой автором коровой. С грозным видом он поднял руку, чтобы нанести первый удар, но остановился, словно передумав.
   
— Труд стольких месяцев! — вздохнул он. — Как тяжело уничтожать картину собственными руками.
   
— Вот слова, достойные мудреца, — сказала Хромоножка. — Когда я заведу себе записную книжку, то непременно запишу их туда на память. Но прежде чем изрезать картину на куски, не лучше ли вам прислушаться к доброму совету Джельсомино?
   
— Ну конечно! — воскликнул Бананито. — Что я теряю? Порезать картину я всегда успею.
   
И он ловко соскоблил ножом часть краски, пока не исчезли пять из тринадцати ног.
   
— Мне кажется, что картина стала значительно лучше, — подбадривал художника Джельсомино.
   
— Тринадцать минус пять будет восемь, — заметила Кошка-хромоножка. — Если бы на картине были изображены две лошади — извините, пожалуйста, я хотела сказать, две коровы, — то восемь ног было бы в самый раз.
   
— Так что же, стереть еще, пожалуй? — спросил Бананито. И, не дожидаясь ответа, он соскоблил ножом еще пару ног.
   
— Горячо… горячо!.. — радостно воскликнула Кошка. — Мы почти у цели.
   
— Ну, как теперь?
   
— Оставьте пока четыре ноги, а там мы посмотрим, что из всего этого получится.
   
Когда на картине осталось наконец четыре ноги, в комнате неожиданно послышалось радостное ржание, и в тот же миг с полотна на пол спрыгнула лошадь и прошлась легкой рысью по мастерской.
   
— Уф, как здорово! Я начинаю себя чувствовать гораздо лучше, чем на картине, где мне было так тесно и неудобно.
   
Пройдясь перед зеркалом, висевшим в оправе на стене, она оглядела себя с ног до головы и удовлетворенно заржала:
   
— Какая красивая лошадь! Я действительно выгляжу хорошо! Синьоры, не знаю, как и чем вас отблагодарить. Если вам представится случай побывать в моих краях, я вас с удовольствием покатаю.
   
— В каких таких краях? Эй, стой, остановись! — закричал Бананито.
   
Но лошадь уже была за дверью на лестничной площадке. Послышался цокот четырех ее копыт, когда она вприпрыжку спускалась с этажа на этаж, и вскоре наши друзья смогли увидеть из окон, как гордое животное пересекло переулок и стремительно удаляется, торопясь поскорее покинуть пределы города.
   
Бананито покрылся испариной от волнения.
   
— В конце концов, — произнес он, немного придя в себя, — это действительно была лошадь. Раз она сама себя так назвала, я должен ей верить. Подумать только, что в школе, показывая ее на картинке, меня учили произносить букву «к». Ко-ро-ва!
   
— Дальше, дальше, — мяукала Кошка-хромоножка, охваченная нетерпением, перейдем теперь к другой картине.
   
Бананито подошел к верблюду со множеством горбов. Их было столько, что они напоминали барханы в пустыне. Художник принялся соскабливать эти горбы, и наконец их осталось только два.
   
— Я вижу, что-то начинает получаться, — говорил он, лихорадочно работая. Пожалуй, и эта картина вовсе уж не так дурна. Как вы полагаете, она тоже оживет в конце концов?
   
— Да, если будет достаточно красива и правдива, — сказал ему в ответ Джельсомино.
   
Но ничего не произошло. Верблюд невозмутимо и равнодушно оставался на холсте, как будто для него ничего не изменилось.
   
— Хвосты! — закричала вдруг Кошка-хромоножка. — У него их три! Хватит на целое верблюжье семейство.
   
Когда лишние хвосты исчезли, верблюд величаво сошел с холста, облегченно вздохнул и бросил благодарный взгляд в сторону Кошки-хромоножки.
   
— Как хорошо, любезнейшая, что вы напомнили про хвосты! Я рисковал навсегда остаться на этом чердаке. Не знаете ли, где тут поблизости располагается пустыня?
   
— Одна в центре города, — сказал Бананито, — это так называемая городская пустыня. Но в это время она закрыта.
   
— Мастер имеет в виду городской сад, — объяснила верблюду Кошка-хромоножка. — Настоящие пустыни находятся не ближе, чем за две-три тысячи километров отсюда. Но постарайся не попасться на глаза здешней полиции, иначе тебя упрячут в зоопарк.
   
Прежде чем уйти, верблюд также посмотрелся в зеркало и нашел, что он красив. Вскоре он легкой рысью пересек переулок. Увидевший его ночной сторож не поверил своим глазам и принялся сильно щипать себя, чтобы проснуться.
   
— Видать, старею я, — решил он, когда верблюд скрылся за поворотом, — раз засыпаю во время дежурства и мне снится, будто я в Африке. Нужно быть внимательнее, а то меня уволят.
   
А Бананито продолжал действовать, и теперь его не остановила бы ни угроза смерти, ни анонимное письмо. Он бросался от одной картины к другой, соскабливая ножом лишние детали и радостно крича:
   
— Вот это настоящая хирургия. Я за десять минут сделал больше сложных операций, чем профессора в больнице за десять дней.
   
Картины, когда они очищались от переполнявшей их лжи, становились поистине прекрасными, правдивыми и оживали прямо на глазах. Собаки, овцы, козы прыгали с полотен и шли бродить по свету в поисках счастья или просто мышей, если это были кошки. Бананито изрезал в мелкие клочья только одну картину. Это был портрет придворного, пожелавшего быть нарисованным с тремя носами. Действительно, была немалая опасность того, что, оставшись с одним носом, придворный, пожалуй, тоже сойдет с холста и задаст нагоняй художнику за то, что тот ослушался его приказаний. Джельсомино помог мастеру нарезать из портрета конфетти.
   
Тем временем Кошка-хромоножка принялась бродить по мастерской взад и вперед, что-то разыскивая. По ее разочарованной мордочке нетрудно было догадаться о постигшей ее неудаче.
   
— Лошади, верблюды, придворные, — ворчала она себе под нос, — и ни одной корочки сыра. Даже мыши и те стараются держаться подальше от чердака. Никому не нравится запах нищеты, а голод хуже, чем яд.
   
Шаря в темном углу, она нашла покрытую пылью картину. На оборотной стороне ее обосновалась сороконожка, которая, почуяв опасность, шмыгнула в сторону на всех своих сорока ногах. Их на самом деле было сорок, так что Бананито никого не обидел бы, если б ошибся в счете. Под слоем пыли на картине можно было разглядеть такое, что при очень большом воображении могло сойти за накрытый к обеду стол. Например, на блюде красовалось диковинное животное, которое, пожалуй, могло быть жареной курицей, будь у него только две ножки. Но их было нарисовано столько, что само изображение было сродни сороконожке.
   
«Вот картина, которую я не прочь увидеть в жизни такой, как она нарисована, — подумала Хромоножка. — Курица с двадцатью ножками. Какое удобство для семьи, хозяина таверны или голодной, как я, кошки! Но ничего, если даже их останется две, этого будет достаточно, чтобы славно перекусить втроем».
   
Она поднесла Бананито картину и попросила его пустить в ход свой нож.
   
— Но ведь курица вареная, — возразил художник, — ее никак нельзя оживить!
   
— А нам и нужна вареная, а не живая, — ответила Кошка-хромоножка.
   
На это замечание Бананито не нашел что сказать. К тому же он вспомнил, что, поглощенный своими картинами, не ел со вчерашнего вечера.
   
Курица не ожила, но все равно отделилась от холста дымящаяся и такая ароматная, с хрустящей румяной корочкой, как будто ее только что вынули из духовки.
   
— Как живописец ты, безусловно, еще добьешься успеха, — сказала Хромоножка, жадно впиваясь зубами в крылышко (две куриные лапки она уступила Джельсомино и Бананито), — но как повар ты уже превзошел все мои ожидания.
   
— Неплохо бы запить куриное жаркое каким-нибудь соком, — заметил Джельсомино, принимаясь за еду. — Но в этот час, вероятно, все магазины закрыты. Впрочем, даже если бы они и работали, нам бы от этого легче не стало, ведь денег-то у нас все равно нет.
   
Тут Кошку-хромоножку осенила блестящая мысль, и она сказала Бананито:
   
— Почему бы тебе не нарисовать сейчас небольшую бутылку сока или минеральной воды?
   
— Попробую, — ответил художник в порыве охватившего его вдохновения.
   
Он нарисовал бутылку шипучего апельсинового сока. Когда он напоследок добавил несколько мазков желтой солнечной краски, сок в бутылке забулькал, зашипел, пенясь, и если бы Джельсомино не схватил вовремя бутылку за горлышко, то сок, бивший с холста сильной струёй, залил бы весь пол в мастерской.
   
Три друга славно поужинали, запивая жаркое апельсиновым соком, и сказали немало добрых слов о живописи, прекрасном пении и кошках. Однако, когда заговорили о кошках, Хромоножка вдруг загрустила. Пришлось долго ее упрашивать, чтобы она поделилась своей печалью.
   
— Все дело в том, — грустно промолвила она, — что я кошка ненастоящая, вроде тех животных, которые полчаса назад были на картинах. У меня только три лапы. И я даже не могу сказать, что четвертую я потеряла на войне или мне ее отрезало трамваем. Это была бы ложь. Вот если бы Бананито…
   
Этих слов было достаточно. Художник тут же взялся за кисть и в один миг нарисовал кошачью лапу, которая пришлась бы по вкусу даже Коту в сапогах. И что самое замечательное, лапа сразу же приросла к нужному месту, и Кошка-хромоножка вначале робко, а потом все более уверенно принялась ходить по комнате.
   
— Ах, как прекрасно! — мяукала она. — Я себя чувствую заново рожденной и настолько изменилась, что хотела бы даже переменить имя.
   
— Ну и голова! — воскликнул, однако, Бананито, стукнув себя по лбу. — Я тебе нарисовал лапу масляными красками, а ведь остальные у тебя нарисованы мелом.
   
— Ничего страшного не произошло, — сказала Кошка-хромоножка, — пусть остается как есть. И горе тому, кто тронет мою новую лапу. Я сохраню также и свое старое имя. Если вдуматься хорошенько, оно мне очень подходит. Ведь от писания на стенах правая передняя лапа стерлась у меня по крайней мере на полсантиметра.
   
На ночь Бананито решил во что бы то ни стало уступить свою кровать Джельсомино, а сам улегся на полу на куче старых холстов. Кошка-хромоножка удобно устроилась в кармане пальто художника, висевшего у двери, и видела сны один слаще другого.
  
  
   
    
Глава двенадцатая. Купив газету «Образцовый лжец», Хромоножка расстроилась вконец
   
   
Рано утром, вооружившись кистью, красками, холстом и вдохновением, Бананито вышел из дому. Ему не терпелось показать горожанам свое мастерство. Джельсомино еще спал, и Кошка-хромоножка вышла проводить художника и по дороге дала ему несколько дельных советов…
   
— Рисуй цветы и продавай их. Я уверена, что ты вернешься домой с ворохом фальшивых денег, которые столь необходимы в этой необычной стране. Но рисуй такие цветы, которые еще не распустились в эту пору, потому что уже распустившиеся цветы продаются на лотках у цветочниц. И вот еще один совет: не вздумай рисовать мышей, иначе перепугаешь насмерть всех женщин в городе. Меня, правда, мыши вполне устраивают.
   
Расставшись с художником, Хромоножка купила газету, думая, что Джельсомино будет приятно узнать мнение журналистов о его концерте. Газета называлась «Образцовый лжец» и, разумеется, вся была полна лживых сообщений или фактов, пересказанных шиворот-навыворот.
   
Там, например, была заметка, озаглавленная «Крупная победа бегуна Персикетти». Вот текст этого странного сообщения:
   
    
«Известный чемпион по бегу в мешках Флавио Персикетти победил вчера на девятом этапе в беге вокруг королевства, опередив на двадцать минут Ромоло Барони, пришедшего вторым, и на тридцать минут пятнадцать секунд Пьеро Клементини, оказавшегося третьим. В группе бегунов, прибывших через час после победителя, перед самым финишем вырвался вперед Паскуаллино Бальзимелли».
   
   
«Что же здесь странного? — спросите вы. — Бег в мешках — это такое же спортивное состязание, как и всякое другое. На него даже интереснее смотреть, чем на мотоциклетные или автомобильные гонки». Согласен. Но читатели газеты «Образцовый лжец» отлично знали, что никакого бега в мешках никогда и не происходило. А Флавио Персикетти, Ромоло Барони, Пьеро Клементини, Паскуаллино Бальзимелли да и вся группа бегунов никогда в жизни не влезала в мешки, и им даже не снилось обгонять друг друга или перед самым финишем вырываться вперед.
   
Вот как на самом деле все обстояло. Ежегодно газета устраивала бег в мешках по этапам, в которых никто никогда не принимал участия. Некоторые честолюбивые граждане, желая увидеть собственное имя на газетной полосе, платили за свое участие в беге и каждый день вносили определенную сумму денег, чтобы считаться победителем. Кто вносил больше, тот и провозглашался очередным чемпионом. Газета при этом не скупилась на слова, прославляя чемпиона, и называла его то «истинным героем», то «бегуном высшего класса». Победа находилась в прямой зависимости от поступления денежных взносов. В те же дни, когда поступления были скудными, газета в отместку писала, что команда дремала в пути, а первоклассные бегуны и рядовые спортсмены бездельничали. Позор таким. И чемпионам Персикетти и Барони придется приналечь на следующем этапе, если они дорожат своей честью и расположением зрителей.
   
Синьор Персикетти был владельцем кондитерских фабрик, и его имя, напечатанное в газете, служило хорошей рекламой для пирожных, производимых его кондитерами. Поскольку он был очень богат, то почти всегда обгонял других и приходил первым. На финише его «целовали и воздавали ему почести», а по ночам болельщики исполняли серенады под окнами его дома. Так, во всяком случае писала газета. И нет нужды говорить о том, что ретивые болельщики, которые были неспособны играть даже на барабане, преспокойно похрапывали в своих постелях.
   
На той же странице Кошка-хромоножка прочла еще один заголовок: «Не произошло никакой катастрофы на улице Корнелия. Пять человек вовсе не погибли, а десять других не получили ни малейшего ранения».
   
В заметке говорилось: «Вчера на десятом километре улицы Корнелия два автомобиля, шедших на большой скорости в разном направлении, вовсе не столкнулись. В несостоявшемся столкновении не погибло пять человек (следуют имена). Другие десять человек не получили ранений, и поэтому не было никакой надобности помещать их в больницу (следуют имена)». К сожалению, это был не вымысел, а сообщение шиворот-навыворот, в котором с точностью передавалось как раз обратное тому, что произошло в действительности.
   
Таким же способом сообщалось и о концерте Джельсомино. В заметке, например, писалось, что «известный тенор молчал от первой до последней минуты своего концерта». В газете была также помещена фотография разрушенного театра, под которой было написано: «Как всякий читатель может видеть своими ушами, с театром не произошло решительно ничего».
   
Джельсомино и Кошка-хромоножка вдоволь позабавились, читая газету «Образцовый лжец». В ней была и литературная страница, на которой было напечатано такое стихотворение:
   
    
     
Как-то повар из Вероны
     
Поболтать решил с вороной:
     
«Ах, какая благодать
     
Полный рот камней набрать
     
И как здорово потом
     
Зубы чистить молотком!»
    
   
   
— Здесь не сказано, что ответила ворона, — заметила Хромоножка. — Но я представляю: ее карканье, наверно, было слышно от Апеннин до самых Анд.
   
На последней странице, в самом низу, была опубликована короткая заметка под таким заголовком: «Опровержение». Джельсомино прочел вслух:
   
    
«Самым решительным образом опровергается тот факт, будто бы сегодня в три часа ночи полиция арестовала в Колодезном переулке синьору тетушку Кукурузу и ее племянницу Ромолетту. Разумеется, они не были помещены около пяти часов утра в сумасшедший дом, как этого кое-кому хотелось бы».
    Подпись: «Начальник полиции».
   
   
— Начальник лжецов! — гневно воскликнула Кошка-хромоножка. — Это значит, что бедняжки действительно сидят за решеткой вместе с сумасшедшими. Я почти уверена, что все это произошло по моей вине.
   
— Посмотри-ка, — прервал ее Джельсомино, — читай дальше. Еще одно опровержение. Теперь уже речь шла о самом Джельсомино:
   
    
«Совершенно не соответствует действительности то, что полиция якобы разыскивает известного тенора Джельсомино. Для этого нет никаких причин, потому что Джельсомино совсем не обязан отвечать за ущерб, который не был нанесен им городскому театру. Поэтому кто бы ни узнал, где скрывается Джельсомино, пусть не заявляет об этом полиции, иначе он получит строгий нагоняй».
   
   
— Дело осложняется, — заметила Хромоножка. — Тебе лучше сидеть дома, а я пойду и узнаю новости.
   
Джельсомино не хотелось сидеть сложа руки, но ему все же пришлось согласиться, что Кошка-хромоножка была права. Отпустив ее, он улегся на кровать и, набравшись терпения, приготовился провести бездельничая весь день.
  
  
   
    
Глава тринадцатая. Есть закон в Стране лжецов: кто не врет, тот нездоров
   
   
Мы расстались с тетушкой Кукурузой как раз в тот момент, когда, стоя в дверях, она слушала первое мяуканье своих котят. При этом она чувствовала себя поистине счастливой, как музыкант, нашедший неизданную симфонию Бетховена, пролежавшую много лет в ящике стола. С Ромолеттой мы распрощались, когда она побежала домой, показав Кошке-хромоножке, как пройти на чердак к художнику Бананито. А через некоторое время тетушка и племянница уже спокойно спали в своих постелях, не подозревая, что письма Кали-мера привели в движение всю полицейскую машину. В три часа ночи несколько винтиков грозного механизма в лице взвода жандармов без лишних слов ворвались в дом, заставили старушку и девочку наспех одеться и отвезли их в тюрьму.
   
Старший жандарм, передав арестованных начальнику тюрьмы, хотел было снова отправиться спать, но не учел того, что его коллега был крючкотвором и формалистом.
   
— В чем провинились эти двое?
   
— Старуха учила собак мяукать, а девчонка писала на стенах. Это две опасные преступницы. На твоем месте я посадил бы их в подземелье и поставил усиленную стражу.
   
— Сам знаю, что мне надо делать, — буркнул начальник тюрьмы. — Ну а теперь послушаем, что они нам скажут.
   
Первой допрашивали тетушку Кукурузу. Арест не испугал ее. Теперь, когда семь ее котят снова обрели способность мяукать как им и подобает, ничто не могло омрачить ее радужного настроения. Поэтому она с достоинством и спокойно отвечала на все вопросы. — Нет, это были не собаки, а кошки.
   
— В протоколе записано, что это были собаки.
   
— Да уверяю вас, что это были обычные кошки, что ловят мышей!
   
— Но ведь именно собаки ловят мышей.
   
— О что вы, сударь! И мяукают только кошки. Мои кошки лаяли, как, впрочем, все остальные кошки в нашем городе. Но вчера вечером, к счастью, они впервые замяукали.
   
— Да эта женщина сумасшедшая! — сказал начальник тюрьмы. — Ее место в доме умалишенных. Короче говоря, сударыня, что вы нам тут сказки рассказываете?
   
— Я вам говорю правду, и только правду.
   
— Ну тогда с вами все ясно! — воскликнул начальник тюрьмы. — Она просто буйно помешанная. Я не могу принять ее — это тюрьма для нормальных людей. Умалишенных нужно отправлять в сумасшедший дом.
   
И, несмотря на протесты начальника жандармов, который видел, как рушатся его надежды хорошенько выспаться, начальник тюрьмы препоручил ему тетушку Кукурузу и все ее дело. Потом он приступил к допросу Ромолетты.
   
— Это ты писала на стенах?
   
— Да, истинная правда, писала.
   
— Слышал? — воскликнул начальник тюрьмы. — И она не в себе. Послать в сумасшедший дом. Забирай-ка и девчонку. Оставь меня в покое. Мне некогда возиться с сумасшедшими.
   
Позеленев от злости, начальник жандармов посадил двух арестованных обратно в машину и отвез в сумасшедший дом, где их сразу приняли и поместили в большую палату с другими ненормальными людьми, то есть с теми, которых полиция арестовала только за то, что они говорили правду.
   
Однако на этом события той ночи не закончились. И действительно, знаете, кто ожидал начальника жандармов, когда наконец тот вернулся в свой кабинет? Калимер Вексель, со шляпою в руке и самой гадкой улыбкой на лице.
   
— А вам что нужно?
   
— Ваше превосходительство, — пролепетал Калимер, кланяясь и заискивающе улыбаясь, — я пришел, чтобы получить сто тысяч фальшивых талеров. Вознаграждение причитается мне, потому что благодаря моим заслугам арестованы враги нашего государя.
   
— Так, значит, это вы писали письма, — сказал задумчиво начальник жандармов. — Но правда ли все то, что вы там описали?
   
— Ваше превосходительство, — воскликнул Калимер, — клянусь, чистейшая правда!
   
— А-а! — воскликнул в свою очередь начальник жандармов, и лицо его озарилось коварной улыбкой. — Он утверждает, что говорит правду, и даже клянется. Так вот, дружок, я уже и раньше чувствовал, что вы не в своем уме. Но сейчас вы мне это сами доказали. Марш в сумасшедший дом!
   
— Ваше превосходительство, смилуйтесь! — завопил Калимер и, бросив свою шляпу на землю, стал с остервенением топтать ее ногами. — Неужели вы проявите ко мне такую несправедливость? Я истинный друг лжи, о чем подробно писал и в своем письме.
   
— Разве правда, что вы друг лжи?
   
— Правда! Сущая правда! Клянусь вам!
   
— Вот вы и снова попались, — торжествующе сказал начальник жандармов. Уже дважды вы поклялись мне, что говорите правду. Хватит разговоров! В сумасшедшем доме у вас будет предостаточно времени, чтобы успокоиться и прийти в себя. А пока вы явно буйно помешанный, и, если вас оставить на свободе, это будет серьезной угрозой для общественного порядка.
   
— Вы хотите присвоить причитающееся мне законное вознаграждение! — вопил Калимер, вырываясь из рук жандармов.
   
— Слышите? Не иначе как у него начался приступ. Наденьте на него смирительную рубашку и заткните ему кляпом рот. Что же касается вознаграждения, то даю слово, что вам не достанется ни гроша, покуда у меня будут карманы, чтобы надежно хранить эти деньги.
   
Так Калимер тоже попал в сумасшедший дом, где его заперли в одиночную палату, обитую войлоком.
   
Начальник жандармов совсем было собрался отправиться на боковую, но в это время из разных концов города начали раздаваться тревожные звонки:
   
— Алло, полиция? Здесь у нас неподалеку какая-то собака мяукает. Возможно, она бешеная. Пришлите кого-нибудь.
   
— Алло, полиция? Чем занимаются у нас собачники? Около нашего подъезда какая-то собака уже с полчаса мяукает. Если ее не уберут в ближайшее время, то завтра утром никто не выйдет из дома, боясь быть укушенным.
   
Начальник жандармов тотчас распорядился созвать всех собачников, разбил их на отряды, приставил к ним лучших жандармов и разослал по всему городу на поиски «мяукающих собак». Иначе говоря, как читатель, уже, наверное, понял, был отдан приказ изловить семь котят тетушки Кукурузы.
   
Не прошло и получаса, как был пойман самый маленький котенок. Он так увлекся собственным мяуканьем, что не заметил, как его окружили. Увидев вокруг себя столько народу, он наивно решил, что все собрались его поздравить, и замяукал с еще большим старанием. Один из собачников приблизился к нему с дружеской улыбкой, погладил несколько раз по спинке, а потом решительно схватил за шиворот и опустил в свой мешок.
   
Второй из семи котят был схвачен в то время, когда, вскарабкавшись на седло конной статуи, мяукал, обращаясь с речью к небольшой группе котов. Коты слушали его с мрачным и недоверчивым видом, а когда увидели, что оратор пойман, разразились ужасным лаем.
   
Третьего котенка обнаружили, когда тот сцепился с одной собакой.
   
— Ну что ты все мяукаешь, глупая? — спросил котенок.
   
— А что же, по-твоему, должна я делать? Я кошка, вот и мяукаю, — пояснила собака.
   
— Я вижу, ты окончательно лишилась ума. Неужто ты ни разу не видела себя в зеркале? Ты собака и должна лаять. А я кот, и мне полагается мяукать. Вот послушай! Мяу, мяу, мяу-у!
   
В общем, дело кончилось ссорой, и собачники недолго думая схватили обоих, но потом собаку отпустили, так как она имела полное право мяукать. Затем изловили четвертого, пятого и шестого котенка.
   
— Ну, теперь остался всего-навсего один пес, — говорили друг другу собачники и жандармы, чтоб как-то себя утешить и побороть усталость.
   
Каково же было их удивление, когда после долгих поисков они наткнулись не на одного, а на целых двух мяукающих котов!
   
— Их стало больше, — заметил один из жандармов.
   
— Наверное, это очень заразная болезнь, — добавил собачник.
   
Один из двух пойманных котов был седьмым котенком из семейства тетушки Кукурузы, другой же оказался всего-навсего тем Барбосом, которого мы с вами уже встречали в одной из первых глав. Он, поразмыслив как следует, пришел к выводу, что Кошка-хромоножка, пожалуй, была до некоторой степени права, когда посоветовала ему мяукать. Он попробовал последовать ее совету, а потом, даже вопреки своему желанию, не мог уже больше лаять.
   
Барбос, не сопротивляясь, дал себя поймать. Седьмой же котенок, самый старший из всей компании, был настолько ловок и увертлив, что успел вскарабкаться на дерево и, сидя там, довольно долго развлекался, мяукая лучшие арии кошачьего репертуара и приводя этим в бешенство своих преследователей.
   
Послушать этот необычный концерт собралась большая толпа, и, как это обычно бывает, зрители разделились на два лагеря. Одни — благонамеренные граждане — подстрекали жандармов, призывая их положить конец безобразию. Другие — шутники, а может быть, и не только шутники — «болели» за кота и подбадривали его, крича:
   
— Мяу, мяу!
   
Собрались на это зрелище в большом количестве и коты, которые принялись лаять на смельчака отчасти из зависти, отчасти по злобе. Время от времени некоторые из них, поддавшись заразе, тоже начинали мяукать. Собачники сразу же набрасывались на них и засовывали их в свои мешки.
   
Пришлось вызвать пожарников и поджечь дерево, чтобы вынудить слезть упрямого кота, продолжавшего мяукать. Таким образом, толпа смогла насладиться также зрелищем небольшого пожара, и все довольные разошлись по домам.
   
Мяукающих котов, отловленных этой ночью, оказалось штук двадцать. Всех их отвезли в сумасшедший дом, так как по-своему они говорили правду, а следовательно, были ненормальными котами. Директор сумасшедшего дома не знал, куда поместить эту мяукающую ораву. После некоторого раздумья он велел отправить всех в палату к Калимеру Векселю. Можете себе представить, как был доволен шпион этой компанией, напоминавшей ему о причине его злоключений! Не прошло и двух часов, как он и вправду сошел с ума и принялся мяукать и мурлыкать, как его шумные соседи по палате, и, когда неосторожная мышь попробовала перебежать из одного угла в другой, он первым набросился на нее. Но мышь успела ускользнуть в дырку, оставив часть своего хвоста в зубах у Калимера.
   
Кошка-хромоножка собрала все эти сведения и уже возвращалась домой, чтобы сообщить их поскорее Джельсомино, когда услышала, как хорошо знакомый ей тенор вдруг запел одну из тех знаменитых песенок, что часто распевали в его родном селении и принесли ему столько горестей.
   
«На этот раз, — подумала Хромоножка, — я могу спорить на все четыре свои лапы, считая новую, что Джельсомино заснул и видит сон. Если я не потороплюсь, то полиция опередит меня».
   
Возле дома она увидела большую толпу слушателей. Никто не двигался с места, и все внимали голосу певца, как завороженные. И даже когда в соседних домах начали вылетать стекла, никто не протестовал. Казалось, что чудесное пение околдовало всех. Кошка-хромоножка заметила в толпе и двух молодых жандармов, у которых на лице было написано восхищение, как и у всех остальных слушателей. Вам уже известно, что жандармам был отдан приказ арестовать Джельсомино, но эти двое как будто и не имели такого намерения. К сожалению, в это время к дому подошел целый отряд полицейских. Их начальник хлыстом прокладывал себе дорогу в толпе: он, по-видимому, был туговат на ухо, и пение Джельсомино не трогало его.
   
Кошка-хромоножка бегом поднялась по лестнице и молнией влетела на чердак.
   
— Проснись! Скорее вставай! — кричала она и принялась хвостом щекотать нос Джельсомино. — Концерт окончен! Нагрянула полиция!
   
Джельсомино открыл глаза, сильно потер их кулаком и, еще не совсем проснувшись, спросил:
   
— Где я?
   
— Если мы сейчас же не удерем отсюда, могу предсказать тебе, куда ты скоро угодишь, — в каталажку.
   
— Неужели я снова пел во сне?
   
— Бежим отсюда по крышам!
   
— Ты рассуждаешь, как кошка. Я не привык прыгать по черепицам.
   
— Ты будешь держаться за мой хвост.
   
— А куда же мы пойдем?
   
— Во всяком случае, как можно дальше отсюда. И уж куда-нибудь мы придем наверняка.
   
Кошка-хромоножка первой выскочила через чердачное окно на крышу, и Джельсомино ничего не оставалось, как, зажмурившись, чтобы не кружилась голова, последовать за ней.
  
  
   
    
Глава четырнадцатая. Что случилось с Бенвенуто-Не Сидящим Ни Минуты
   
   
К счастью, в этом районе города дома теснились друг к другу, как сельди в бочке, и Джельсомино, подбадриваемый Кошкой-хромоножкой, без труда перепрыгивал с одной крыши на другую. Самой Хромоножке очень хотелось бы, чтобы расстояние между крышами соседних домов было бы чуточку пошире, вот тогда она смогла бы всласть напрыгаться. Но вдруг на одной из крыш Джельсомино поскользнулся и съехал по ее скату на маленький балкон, где какой-то старичок поливал цветы.
   
— Простите меня, пожалуйста! — воскликнул Джельсомино, потирая ушибленное колено. — Я совсем не собирался попасть к вам в дом таким неожиданным способом.
   
— Прошу вас, не извиняйтесь, — вежливо ответил старичок. — Я счастлив, что вы навестили меня. Скажите лучше, не ушиблись ли вы? Надеюсь, все у вас в целости?
   
Кошка-хромоножка свесилась с крыши и промяукала:
   
— Разрешите и мне войти?
   
— О, еще один посетитель! — сказал обрадованный старичок. — Заходите! Сделайте милость, я буду рад гостям.
   
С каждой минутой коленка Джельсомино распухала все больше и больше.
   
— Мне ужасно жаль, — продолжал старичок, — что в моем доме нет ни одного стула, чтобы вы смогли присесть.
   
— Тогда положим его на кровать, — предложила Кошка-хромоножка, — если вы, конечно, не возражаете.
   
— Беда в том, — сказал хозяин дома с огорчением, — что у меня и кровати нет. Пойду попрошу у соседа кресло.
   
— Нет, нет, — поспешно сказал Джельсомино, — я могу посидеть и на полу.
   
— Заходите в комнату, — предложил старичок, — и располагайтесь поудобнее на полу, а я сварю вам вкусный кофе.
   
Комната была небольшая, но опрятная, с красивой полированной мебелью. Здесь стояли стол, буфет, шкаф, а стульев и кровати не было и в помине.
   
— Неужели вам приходится все время быть на ногах? — спросила Кошка-хромоножка.
   
— Да, поневоле, — ответил старичок.
   
— И вы никогда не спите?
   
— Иногда сплю стоя, но очень редко. Не больше двух часов в неделю.
   
Джельсомино и Хромоножка переглянулись.
   
— Вот еще один мастер рассказывать небылицы.
   
— Извините меня за любопытство, а сколько вам лет? — снова спросила Кошка-хромоножка.
   
— Точно не скажу. Я родился десять лет назад, но сейчас мне примерно семьдесят пять или семьдесят шесть лет.
   
По выражению лиц своих гостей хозяин дома, видимо, понял, что они никак не могли поверить этому. Вздохнув, он продолжал:
   
— Это не ложь. К сожалению, невероятная, но правдивая история. Если хотите, я расскажу вам ее, пока кофе для вас готовится.
   
— Мое имя, — начал он, — Бенвенуто. Но обычно все меня зовут «Бенвенуто Не Сидящий Ни Минуты…»
   
Итак, Бенвенуто родился в семье старьевщика. Такого резвого и подвижного ребенка еще никому не доводилось видеть. Действительно, не успели еще новорожденному придумать имени, а он уже выпрыгнул из пеленок и начал скакать по всему дому. Родители с трудом утихомирили его и уложили спать, но наутро оказалось, что кроватка стала мала для младенца и ноги торчат наружу.
   
— Видно, он торопится вырасти, чтобы скорее стать помощником в семье, — сказал его отец.
   
По вечерам, когда ребенка укладывали спать, все было в порядке. Но на следующий день ботинки оказывались малы и жали, а рубашка и вовсе не налезала.
   
— Ничего, — говорила его мать, — к счастью, в доме старьевщика чего другого, а уж тряпки всегда найдутся. Вот из них я и сошью ему новую рубашку.
   
Прошла неделя, и Бенвенуто вырос настолько, что соседки начали поговаривать: не пора ли отдать его в школу?
   
Жена старьевщика отвела сына к учителю, который, выслушав ее просьбу, не на шутку рассердился:
   
— Почему вы не удосужились привести его в начале учебного года? Скоро летние каникулы, как же я могу принять вашего сына?
   
Когда мать объяснила, что Бенвенуто всего семь дней от рождения, учитель рассердился еще пуще:
   
— Семь дней? Это вам не детские ясли! Приходите-ка через шесть лет, и тогда мы сможем поговорить с вами серьезно.
   
Однако в конце концов он оторвался от классного журнала и увидел, что Бенвенуто был повыше ростом, чем все его ученики. Он усадил новичка за последнюю парту и начал ему объяснять, что дважды два — четыре. В полдень зазвенел звонок, все школьники вскочили со своих мест и выстроились в ряд, чтобы выйти из класса. Один только Бенвенуто не двигался с места.
   
— Бенвенуто, — окликнул его учитель, — становись и ты в ряд!
   
— Не могу, господин учитель.
   
И правда, за время, проведенное впервые в жизни за школьной партой, он настолько вырос, что оказался как бы прикованным к месту. Пришлось позвать школьного сторожа, чтобы тот помог освободить пленника.
   
На следующее утро его посадили за парту побольше, но в полдень Бенвенуто снова не смог встать, потому что и новая парта оказалась ему мала. Он был похож на мышь, попавшую в мышеловку. Пришлось на сей раз звать плотника, чтобы тот разобрал парту.
   
— Придется завтра взять парту из пятого класса, — сказал учитель, почесывая затылок.
   
И он приказал принести в класс одну из самых больших парт во всей школе.
   
— Ну а теперь как?
   
— Очень удобно, — радостно ответил Бенвенуто.
   
Как бы желая доказать учителю, что ему действительно удобно, он то вставал, то снова садился за новую парту.
   
Но когда в полдень прозвенел звонок, и эта парта оказалась настолько мала, что снова не обошлось без плотника. Директор школы и мэр города начали протестовать:
   
— Что же такое у вас творится, господин учитель? Может быть, вы разучились поддерживать дисциплину в классе? В этом году у вас парты ломаются, как щепки. Вам нужно быть построже с вашими сорванцами, ведь мы не можем каждый день покупать новые парты.
   
Старьевщику пришлось отвести сына к известному в городе врачу и рассказать ему, как обстояло дело.
   
— Ну что же, посмотрим, — сказал врач, нацепив очки, чтобы лучше разглядеть необычного пациента.
   
Он измерил Бенвенуто вдоль и поперек.
   
— А теперь садись, — приказал он.
   
Бенвенуто сел на стул, а доктор, подождав минуту, вновь приказал ему:
   
— Вставай!
   
Бенвенуто поднялся со стула, и доктор снова измерил его рост и объем груди.
   
— Гм, — заметил он, протирая очки платком, чтобы удостовериться, что стекла чистые и не мешают зрению, — присядь-ка снова.
   
Он несколько раз заставлял Бенвенуто вставать и садиться и наконец сказал в заключение:
   
— Случай очень интересный. У этого мальчика новая болезнь, которая до сих пор не встречалась в медицинской практике. Заключается она в следующем: когда мальчик сидит, он катастрофически быстро стареет — для него минута, проведенная сидя, равняется целому прожитому дню. Как лечить этот странный недуг? Мальчик должен быть всегда на ногах, иначе за несколько дней он превратится в старичка с седой бородой.
   
После заключения врача жизнь Бенвенуто в корне изменилась. В школе для него смастерили специальную парту — без сиденья, чтобы у него не было соблазна присесть. Дома ему теперь приходилось есть стоя. Достаточно ему было присесть у печки, как тут же раздавались удивленные голоса:
   
— Ты что, решил состариться раньше времени?
   
— Вставай, вставай, если не хочешь, чтобы у тебя поседели волосы!
   
«Но спал-то он на кровати?» — спросите вы. Ни о какой кровати он и помышлять не мог, если не хотел проснуться наутро с седой бородой. Бенвенуто пришлось научиться спать стоя, как лошадь. Вот почему кумушки прозвали его «Бенвенуто — Не Сидящий Ни Минуты», и это прозвище осталось за ним на всю жизнь. В один печальный для семьи день отец-старьевщик тяжело заболел и был при смерти.
   
— Бенвенуто, — сказал он сыну перед тем, как навсегда закрыть глаза, теперь тебе придется помогать матери. Она старая и не может работать. Займись каким-нибудь честным трудом и старайся делать любое дело с удовольствием. Работая, ты сохранишь свою молодость, так как тебе некогда будет даже присесть.
   
На следующий день после похорон отца Бенвенуто отправился на поиски работы, но повсюду его поднимали на смех:
   
— Работу для тебя, сынок? Ты что же думаешь, мы здесь развлекаемся или в бирюльки играем? Ты еще не дорос, чтобы работать на фабрике.
   
— Ты хочешь у нас работать? Да нас оштрафуют, если мы примем тебя на работу — труд малолетних запрещен.
   
Бенвенуто не стал ни с кем спорить и продолжал упорно обдумывать свое положение. Ему не терпелось поскорее заняться каким-нибудь полезным делом. После тщетных поисков он вернулся домой, сел перед зеркалом и стал ждать.
   
— Доктор говорил, если я буду сидеть, то быстро состарюсь. Посмотрим, насколько он прав… Через несколько минут он заметил, что стал расти — ботинки становились тесными. Он вынужден был разуться и принялся разглядывать свои ноги, которые удлинялись прямо на глазах. Потом он снова взглянул в зеркало и поначалу очень удивился.
   
— Интересно, кто этот черноусый юноша, в упор смотрящий на меня? Сдается мне, что я знаю его и уже где-то видел это лицо… — Наконец он догадался и весело рассмеялся своему отражению: — Да ведь это я сам! Как же я быстро повзрослел! Ну а теперь пора вставать на ноги. Стареть мне никак не хочется.
   
Можете себе представить, как изумилась его мать, увидев перед собой высокого широкоплечего юношу с усами, как у бравого жандарма, да вдобавок говорящего басом.
   
— Бенвенуто, сынок, как ты изменился и вырос!
   
— Все к лучшему, мама. Вот увидите, теперь-то я смогу найти себе работу.
   
Но он не стал ее долго искать, а вытащил из сарая отцовскую тележку и пошел с нею бродить по улицам города, крича нараспев:
   
— Старье берем, старье берем!
   
Услышав его звучный голос, из окон и дверей выглянули соседские кумушки.
   
— Какой красивый и статный юноша! Откуда вы? — спрашивали они наперебой.
   
— Бенвенуто — Не Сидящий Ни Минуты! Неужели это вы?
   
— Я, тетушки. Можете не сомневаться. Нечаянно я заснул, сидя на стуле, и проснулся уже с усами.
   
Так Бенвенуто начал работать. Все любили его. Да он и не мог не нравиться — всегда на ногах, постоянно в движении, каждую минуту готовый помочь другим и неизменно занятый каким-нибудь делом.
   
Однажды его даже хотели избрать мэром города.
   
— Нам нужен именно такой человек, как ты, который не очень-то засиживался бы в своем кресле…
   
Но Бенвенуто отказался от столь лестного предложения. Через несколько лет умерла его мать.
   
«Теперь я остался один-одинешенек, — подумал Бенвенуто. — Сидеть без дела я все равно не могу, иначе быстро постарею. Пойду-ка я лучше поброжу да посмотрю, что нового на свете».
   
Сказано — сделано. Взял он тележку со всяким тряпьем и пошел бродить по свету. Он мог идти без устали днями и ночами — поэтому много видел и беседовал с самыми разными людьми.
   
— Какой он приятный и учтивый юноша! — часто говорили о Бенвенуто и предлагали ему: — Присядьте с нами на минутку, поговорим немного.
   
— Говорить можно и стоя, — обычно отвечал Бенвенуто.
   
Так он ходил-бродил повсюду и продолжал оставаться молодым и сильным. Как-то, проходя мимо одной лачуги, он стал свидетелем зрелища, от которого у него сжалось сердце, — в постели лежала больная женщина, а рядом на полу сидела куча ребятишек, плакавших навзрыд один громче другого.
   
— Молодой человек! — позвала его женщина. — Если вы не очень торопитесь, зайдите сюда на минутку. Я не могу сдвинуться с места, чтобы успокоить ребятишек, а каждая их слеза для меня — нож острый.
   
Бенвенуто вошел в убогое жилище, взял на руки одного из ревущих малышей и, расхаживая с ним взад и вперед по комнате, убаюкал его. Таким же способом он успокоил и остальных. Только самый маленький никак не умолкал и продолжал громко плакать.
   
— Присядьте на минутку, — попросила его больная женщина, — и подержите его немного на руках. Он привык засыпать, когда его укачивают сидя.
   
Бенвенуто подошел к печке и сел на стоящую около нее скамейку, и ребенок сразу же перестал плакать. Это был на редкость красивый малыш; когда он улыбался, бедная лачуга как бы преображалась. А улыбался он потому, что Бенвенуто старался всячески его успокоить и развеселить. Потом он спел малышу песенку, и ребенок в конце концов заснул.
   
— Благодарю вас от всего сердца, — сказала женщина. _ Если бы не вы, я готова была умереть от отчаяния.
   
— Прошу вас, не говорите так даже в шутку, — ответил Бенвенуто.
   
Уходя, он случайно посмотрел в зеркало, висевшее на стене, и увидел, что у него появились седые волосы.
   
«Ведь я совсем забыл, что, когда сижу, быстро старею», — подумал Бенвенуто. Но тут же расправил плечи, взглянул в последний раз на спящих детей и пошел дальше своей дорогой.
   
В другой раз, проходя ночью по улице небольшого селения, он заметил свет в одном окошке. В комнате за прялкой сидела девочка. Работая, она горько вздыхала.
   
— Что с тобой? — спросил ее Бенвенуто, войдя в дом.
   
— Да вот уже три ночи кряду, как я не сплю. Мне нужно кончить работу к завтрашнему дню. Если я не успею ее доделать, мне не заплатят ни гроша и моей семье придется голодать. К тому же у меня отберут тогда прялку. Я бы сейчас, кажется, все на свете отдала, лишь бы поспать хоть полчасика.
   
«Полчаса — это всего тридцать минут, — подумал Бенвенуто, — пожалуй, тридцать минут и я мог бы поработать за девочку».
   
— Послушай, — сказал он, — ложись-ка спать, а я заменю тебя. Мне очень хочется попробовать посидеть за этой прялкой. Она такая красивая и так славно работает. А через полчасика я тебя разбужу.
   
Девочка прилегла на лавку и сразу же уснула, свернувшись клубочком, как котенок. Бенвенуто сел за прялку, да так и не решился разбудить девочку. Каждый раз, когда он глядел на спящую, ему казалось, что ей снятся прекрасные сны. И вот наступил рассвет, взошло солнце и разбудило девочку.
   
— Боже мой, я проспала всю ночь, а вы за меня работали!
   
— Ничего, ничего, мне было очень интересно, да и работа спорилась, старался успокоить ее Бенвенуто.
   
— Да у вас же вся голова побелела, словно от пыли!
   
«Как знать, на сколько лет я постарел за эту ночь?» — подумал Бенвенуто. Но он не испытал при этом никакого огорчения, так как успел кончить работу, порученную девочке, лицо которой теперь так и сияло от радости.
   
Однажды на своем пути Бенвенуто повстречал несчастного старика, которому пришло время умирать.
   
— Какая жалость, — говорил, вздыхая, старик, — и какая несправедливость, что придется умереть так ни с кем и не сыграв напоследок партию в шахматы. Все мои друзья уже отправились на тот свет.
   
— Ну, если дело только в этом, — сказал Бенвенуто, — в шахматы играть умею и я.
   
Они приступили к игре. Бенвенуто начал было делать первые ходы стоя, но старик упрекнул его:
   
— Ты вот стоишь и мешаешь мне обдумать верный ход. Видно, ты обязательно хочешь выиграть и пользуешься тем, что я больной и несчастный старик.
   
Бенвенуто уселся на стул, да так и не вставал до окончания партии. Он был настолько растерян, что путал ходы и фигуры, и старик выиграл партию. Победитель радостно потирал руки, как мальчишка, который залез, и не безуспешно, в чужой сад за грушами.
   
— Сыграем еще, — весело предложил старик.
   
Бенвенуто хотел было подняться, ведь сидение на стуле отнимало у него дни, месяцы, а может быть, и целые годы жизни. Но ему было жаль огорчать беднягу старика. Он остался сидеть и сыграл еще одну партию. Старик, казалось, помолодел от радости.
   
— Его годы перешли ко мне, — вздохнул Бенвенуто, взглянув на себя в зеркало, висевшее у старика в комнате.
   
Волосы Бенвенуто побелели, словно запорошенные снегом.
   
— Нечего сожалеть. Кто знает, сколько лет старик мечтал выиграть хотя бы одну партию в шахматы.
   
И так всякий раз, когда, желая помочь кому-нибудь наш Бенвенуто садился, волосы у него седели. Потом и спина начала гнуться, точь-в-точь как деревья под порывами ветра. Да и глаза уже не видели так зорко, как прежде. Бенвенуто — Не Сидящий Ни Минуты продолжал стареть, и в конце концов у него не осталось ни одного темного волоса. Те, кто хорошо его знал, говорили:
   
— Какая тебе была выгода делать добрые дела? Если бы ты больше думал о самом себе, то и сейчас прыгал бы, как воробышек.
   
Но Бенвенуто — Не Сидящий Ни Минуты был другого мнения. Каждый его седой волос напоминал ему о каком-нибудь хорошем поступке. Зачем же ему было раскаиваться?
   
— Ты мог бы продлить жизнь самому себе, вместо того чтобы раздавать ее всем понемногу, — не раз говорили ему соседки-кумушки.
   
Но в ответ Бенвенуто, улыбаясь, качал головой и думал, что каждый седой волос дарил ему нового друга, сотни и тысячи друзей, рассеянных по всему свету. А много ли друзей у вас? Хотелось бы вам иметь повсюду столько же друзей, как у Бенвенуто?
   
Бенвенуто продолжал бродить по свету, хотя теперь ему приходилось опираться на палку и все чаще останавливаться, чтобы передохнуть. Так, странствуя, он попал в Страну лжецов, где, по примеру своего покойного отца, стал старьевщиком и тем зарабатывал себе на жизнь.
   
— Вы побывали в стольких странах, — возразила, прервав его рассказ, Кошка-хромоножка. — Неужели вы не могли выбрать себе места получше?
   
Бенвенуто — Не Сидящий Ни Минуты улыбнулся:
   
— Как раз здесь люди больше всего нуждаются в помощи. Что говорить, это самая несчастная страна на земле, а стало быть, самое подходящее для меня место.
   
— Вот он, правильный путь! — воскликнул Джельсомино, слушавший со слезами на глазах рассказ старика. — Теперь-то я знаю, что мне делать с моим голосом. Вместо того чтобы ездить повсюду и оставлять после себя одни разрушения, я постараюсь своим голосом дарить людям радость.
   
— Но это тебе будет нелегко сделать, — заметила Кошка-хромоножка. Например, если ты примешься напевать колыбельную песню детям, то помешаешь им заснуть.
   
— Но иногда можно творить добрые дела и разбудив людей, которые глухи ко всему и беспробудно спят, — ласково ответил ей Бенвенуто.
   
— Я решу эту задачу! — сказал Джельсомино, ударив кулаком об пол.
   
— А пока, — заметила Хромоножка, — тебе нужно вылечить коленку.
   
И действительно, коленка у Джельсомино все больше распухала, и он не мог уже ни стоять, ни ходить. Решено было оставить его до выздоровления в доме у Бенвенуто. К тому же добрейший Бенвенуто — Не Сидящий Ни Минуты никогда не спал и мог присматривать за Джельсомино ночью, чтобы он случайно не запел во сне и вновь не привлек внимание полиции.
  
  
   
    
Глава пятнадцатая. Узнаете вы, как и почему Наш Бананито угодил в тюрьму
   
   
Бананито — как вам нетрудно будет вспомнить — вышел из дому рано утром в поисках счастья. Никакого определенного плана у него не было — просто ему хотелось показать людям свое мастерство живописца.
   
Город еще только просыпался. Дворники поливали из шлангов улицы и перекидывались шутками с рабочими, которые ехали на своих велосипедах на фабрики и заводы и то и дело рисковали принять холодный душ. Это было ласковое и безоблачное утро, и Бананито, остановившись посреди тротуара, почувствовал, как в его голове, словно цветы, расцветали прекрасные мысли. Он даже ощущал их запах, словно вокруг него прямо на асфальте неожиданно распустились миллионы фиалок.
   
— А ведь это замечательная идея! — с радостью решил он.
   
И, не сходя с места, прямо у ворот фабрики, возле которой он очутился в тот момент, художник пристроился на тротуаре, вынул из коробки цветные мелки и начал рисовать. Несколько рабочих сразу обступили его.
   
— Бьюсь об заклад, — сказал один из них, — что этот бродячий художник, как всегда, нарисует парусный корабль или какого-нибудь святого с сиянием вокруг головы. Только где же собака с шапкой в зубах, которая обычно собирает милостыню?
   
— А мне пришлось видеть и такое, — сказал другой рабочий. — Как-то раз уличный художник нарисовал на асфальте красную черту, а все вокруг стояли и ломали себе голову, пытаясь разгадать, что бы это значило.
   
— Ну и что же оказалось?
   
— Спросили самого художника, и он ответил так: «Да вот хочу посмотреть, сможет ли кто-нибудь из вас пройти под этой чертой, а не по черте». А потом нахлобучил шляпу и ушел. Наверное, у него не все были дома.
   
— Ну этот-то не помешанный, — заметили в толпе. — Посмотрите сами.
   
Бананито, не поднимая головы, рисовал с такою быстротой, что глаза не успевали следить за движением его руки. И на тротуаре словно оживала его недавняя мечта — вырастала пышная клумба прекрасных фиалок. Правда, это был всего лишь рисунок, но такой красивый, что в конце концов в воздухе на самом деле разлился нежный аромат фиалок.
   
— Мне кажется, — удивленно прошептал один из рабочих, — что я чувствую запах фиалок.
   
— Называй их лучше кабачками, — заметил его товарищ, — если не хочешь, чтобы тебя упекли в тюрьму. А впрочем, ты прав, запах чувствуется.
   
Вокруг Бананито царило полное молчание. Слышно было только, как мелок тихонько царапал по асфальту, и с каждым новым штрихом фиолетового мелка аромат фиалок становился все сильнее. Окружившие художника тесным кольцом рабочие были потрясены. Они перекладывали из одной руки в другую свертки с завтраками, делали вид, что проверяют, в порядке ли шины у велосипедов, но не пропускали ни одного движения Бананито и с удовольствием вдыхали запах, радовавший их сердца.
   
Раздался гудок, но никто из рабочих не двинулся с места, чтобы пойти на фабрику. Слышались возгласы: «Вот молодчина!» Бананито поднял голову и увидел глаза своих зрителей. В них он прочел такое восхищение, что от неожиданности очень смутился. Поспешно собрав свои мелки, он пошел прочь.
   
Один из рабочих догнал его:
   
— Что же ты делаешь? Почему удираешь? Еще минута, и мы отдали бы тебе все деньги, которые у нас были с собой. Ведь мы никогда не видели таких прекрасных рисунков.
   
— Спасибо, — пробормотал Бананито. — Мне ничего от вас не нужно. Спасибо.
   
И перешел на другую сторону улицы, чтобы побыть одному. Сердце у него билось так сильно, что было видно, как куртка в этом месте приподнималась, словно там был спрятан котенок. Художник был по-настоящему счастлив!
   
Долго он бродил по городу, не решаясь взяться за новый рисунок. Сотни идей приходили ему в голову, и все казались неподходящими.
   
И вдруг ему попалась на глаза собака. Его охватило подлинное вдохновение. Он присел на корточки на тротуаре, на том самом месте, где эта мысль пришла ему в голову, и принялся рисовать.
   
Всегда найдутся люди, у которых иного дела нет, как разгуливать то по одной, то по другой стороне улицы, — прохожие по профессии, а может быть, просто безработные. И вот снова вокруг Бананито собралась толпа зевак.
   
— Вы только посмотрите, какой оригинал — рисует кота. Уж если кому-нибудь захочется посмотреть на кота, то их предостаточно в нашем городе в живом виде.
   
— Это не простой кот, — весело ответил Бананито.
   
— Слыхали? Он, оказывается, хочет нас удивить. Что же это будет за кот? Может быть, в сапогах?
   
Но разговоры сразу же, словно по волшебству, прекратились, когда собака на рисунке Бананито, едва он дорисовал ей хвост, вскочила на все четыре лапы и радостно залаяла. В толпе раздались возгласы удивления, и немедленно к месту происшествия прибежал полицейский.
   
— Что такое? Что у вас здесь происходит? А, вижу, вижу! Вернее, слышу: лающая кошка. Мало нам мяукающих собак! Чья эта кошка?
   
Толпа быстро рассеялась — никому не хотелось отвечать на вопрос блюстителя порядка. Только один из прохожих, стоявший рядом, не смог увернуться от полицейского, так как тот крепко ухватил его за руку.
   
— Кошка его, — прошептал бедняга, указывая на художника.
   
Полицейский отпустил его и схватил за руку Бананито:
   
— Эй ты, пойдем со мной!
   
Бананито не дал себя долго упрашивать. Он положил мелки в карман и последовал за полицейским, не теряя хорошего расположения духа. Собака же, задрав хвост трубой, убежала по своим делам.
   
Художника посадили в одиночную камеру, где ему пришлось ждать, когда начальник полиции соблаговолит лично допросить нарушителя общественного порядка. Но у Бананито руки просто чесались от желания работать. Он нарисовал птичку и пустил ее летать по камере. Однако пичужка не захотела улетать от него — она села художнику на плечо и стала ласково поклевывать его в ухо.
   
— Все понятно, — сказал Бананито, — ты голодна.
   
И он быстро нарисовал несколько зерен проса. Это напомнило ему самому, что он еще не завтракал.
   
— Пожалуй, мне хватит яичницы из двух яиц. Неплохо бы еще съесть напоследок сочный персик.
   
Он нарисовал все, что ему было нужно, и вскоре запах яичницы распространился по всей камере, проник за дверь и защекотал ноздри часового.
   
— Гм… какая прелесть! — сказал парень, жадно втягивая носом воздух, чтобы не упустить столь аппетитного благоухания.
   
Но потом у него возникло подозрение. Он приоткрыл смотровой глазок в двери и заглянул в камеру. Увидев заключенного, который с удовольствием уплетал яичницу, он остолбенел, и в этой позе, с выражением крайнего изумления на лице, его застал начальник полиции.
   
— Вот это новость! — закричал он вне себя от возмущения. — Это просто неслыханно! Оказывается, мы носим заключенным кушанья из ресторана!
   
— Да я… да он… — пробормотал, заикаясь, часовой.
   
— Ты что, устава не знаешь? Хлеб и вода, вода и хлеб, и больше ничего!
   
— Я не знаю, как это получилось, — сумел наконец внятно проговорить часовой.
   
— Может быть, он принес яйца в кармане. — Ну хорошо, а плита? Я вижу, что в мое отсутствие у вас появились новшества: камеры с кухней.
   
Но в этот момент начальник полиции воочию убедился, что в камере не было никакой плиты. К тому же Бананито, чтобы выручить из беды ни в чем не повинного часового, решил сам признаться, каким путем он раздобыл себе завтрак.
   
— Ты меня за дурака принимаешь, — сказал начальник, выслушав его с недоверием. — А что ты будешь делать, если я прикажу тебе нарисовать мне камбалу под белым соусом?
   
Не говоря ни слова, Бананито взял лист чистой бумаги и тотчас нарисовал заказанное кушанье.
   
— С петрушкой или без петрушки? — спросил он весело, заканчивая рисунок.
   
— С петрушкой, конечно, вкуснее, — ответил начальник полиции, зло ухмыляясь. — Ты действительно принимаешь меня за круглого дурака. Когда ты кончишь рисовать, я заставлю тебя проглотить весь этот лист бумаги.
   
Едва Бананито кончил рисовать, как с листа бумаги пошел щекочущий ноздри запах жареной камбалы под белым соусом, и через несколько мгновений перед вытаращенными от удивления глазами полицейского на столе появилось дымящееся блюдо, щедро сдобренное листьями петрушки, которое, казалось, так и говорило: милости просим, отведайте меня на здоровье!
   
— Приятного аппетита, — сказал Бананито. — Кушать подано.
   
— Мне что-то расхотелось есть, — пробормотал начальник полиции, глотая слюну и понемногу приходя в себя от изумления. — Камбалу съест часовой. А ты пойдешь со мной.
  
  
   
    
Глава шестнадцатая. Министром Бананито стал, но вскоре потерпел провал
   
   
Hачальник полиции не был глупым человеком. Напротив, он был большим хитрецом.
   
«Этот художник, — рассуждал он, препровождая Бананито к себе в кабинет, — стоит столько золота, сколько сам весит, а может быть, и значительно больше. А коль скоро у меня имеется довольно вместительный сейф, то почему бы не спрятать в нем несколько килограммов драгоценного металла? Там его никто не тронет, и до него не доберутся никакие грызуны. Король наверняка щедро меня наградит».
   
Но хитрец обманулся в своих ожиданиях. Узнав о случившемся, король Джакомон тотчас приказал доставить к нему художника. Холодно распрощавшись с начальником полиции, он пообещал ему:
   
— За ваше открытие вы получите медаль за особые заслуги.
   
— А что я буду делать с этой медалью? — недовольно ворчал себе под нос начальник полиции. — У меня уже накопилось двадцать четыре штуки. И все до единой из картона! Будь у меня колченогие столы, я бы мог под них подкладывать эти дурацкие медали, чтоб столы не шатались.
   
Но пусть он сетует на судьбу и идет своей дорогой. А мы лучше посмотрим, как проходила встреча Бананито с королем Джакомоном.
   
Художник без всякого волнения предстал пред всемогущим королем. Он спокойно отвечал на вопросы, не переставая любоваться прекрасным оранжевым париком, который ослепительно сиял у короля на голове, как корзина с апельсинами, выставленная на рынке.
   
— Что это вы так внимательно разглядываете?
   
— Я любуюсь вашими обворожительными волосами, ваше величество.
   
— А вы смогли бы нарисовать точно такие же?
   
Джакомон втайне надеялся, что художник сможет нарисовать прямо на лысине настоящие красивые волосы, которые не нужно будет перед сном снимать с головы и класть в комод.
   
— Столь красивые, как у вас, вряд ли мне по силам, — ответил Бананито, думая таким ответом доставить королю удовольствие.
   
В глубине души ему было жаль беднягу, которому лысина доставляла столько хлопот и огорчений. Хотя многие стригутся совсем наголо, чтобы избавить себя от необходимости каждый день причесываться. Да и судят о людях не по цвету их волос. По правде говоря, будь у Джакомона даже свои собственные красивые волосы, темные или светлые, все равно он остался бы жуликом и пиратом, каким его все знали.
   
Вздохнув, Джакомон решил отложить на время заманчивую идею украсить свою лысину копной настоящих волос Но зато он решил вовсю использовать редкий талант Бананито, чтобы самому войти в историю и обрести славу великого правителя.
   
— Я произведу вас в министры королевского зоопарка, — сказал он на прощанье художнику. — Зоопарк есть, да вот зверей-то в нем нет. Вы и должны будете их нарисовать. И прошу, чтобы всякого зверья там было вдоволь.
   
«Лучше быть министром, чем сидеть в тюрьме», — подумал Бананито. И до наступления вечера он на глазах у тысячи любопытных горожан нарисовал и сделал живыми сотни животных разных видов, пород и мастей. Тут были львы, тигры, крокодилы, слоны, попугаи, черепахи, пеликаны. И конечно же, собаки: сторожевые, охотничьи, гончие, борзые, шпицы, таксы, которые подняли ужасный лай, к великому неудовольствию придворных.
   
— Что же с нами теперь будет, если его величество разрешает собакам лаять? — ворчали они. — Это же противозаконно! Если у людей перед глазами будет столь дурной пример, людям придут в голову опасные мысли.
   
Но Джакомон приказал не мешать Бананито и предоставил художнику полную свободу действий. И придворным не оставалось ничего другого, как подавить свое возмущение и смириться.
   
По мере того как Бананито рисовал, звери занимали в клетках свои места. Так, в бассейне оказались белые медведи, тюлени, пингвины, а на аллеях зоопарка появились даже ослики с повозками для катанья ребятишек.
   
В этот вечер Бананито не смог вернуться на ночлег к себе на чердак. Король предоставил ему комнату во дворце и поставил перед дверью десять часовых, боясь, как бы художник не сбежал.
   
На следующий день в зоопарке больше нечего было делать, и Бананито назначили министром продовольствия, или, как было принято говорить, первым писчебумажником государства. Ему приготовили стол и все необходимое, чтобы он рисовал прямо перед входом в королевский дворец и граждане могли обратиться к нему с различными просьбами и получить все то, что им только захочется поесть.
   
Вначале кое-кто остался разочарованным. Если у Бананито просили чернил, что означало хлеб на языке лжецов, он тут же рисовал пузырек с чернилами и говорил незамедлительно:
   
— Получите. Дальше, следующий.
   
— А на что мне чернила? — ворчал незадачливый проситель. — Не могу же я их пить или есть.
   
Но скоро люди поняли, что, если хочешь получить у Бананито желаемое, нужно называть вещи своими именами хотя это и было строго запрещено.
   
Возмущение придворных достигло предела.
   
— Дела идут все хуже и хуже, — шипели они, позеленев от злости. — Это не приведет к добру. Никто не будет больше врать и станет говорить сущую правду. Что же стряслось с нашим королем Джакомоном?
   
А король Джакомон все никак не мог осмелиться попросить Бананито нарисовать ему настоящие волосы, чтобы гордо носить их на голове, не боясь ветра. Пока же он позволял художнику делать все, что тому заблагорассудится. Придворные были крайне недовольны, глотая эти горькие пилюли. Они уже набили ими полные животы.
   
Генералам тоже приходилось несладко.
   
— Вы только посмотрите, — недовольно говорили они. — Вот наконец нам попался такой настоящий умелец, как живописец этот, и что же мы позволяем ему творить? Яичницы, кур на вертеле, жареную картошку, леденцы, плитки шоколада. Пушки следовало бы делать, пушки! Мы смогли бы снарядить непобедимую армию и расширить границы королевства!
   
Самый воинственный генерал пошел прямо к королю Джакомону и изложил ему эту идею. Старый пират, слушая генерала, почувствовал, как у него кровь закипает в жилах.
   
— Пушки! — воскликнул он. — Великолепно! Ну и корабли, самолеты и прочее оружие! Немедленно позвать ко мне Бананито, дьявол его побери!
   
Давно уже приближенные Джакомона не слыхали, чтобы он поминал дьявола. А это было самое любимое его ругательство в те памятные времена, когда он, стоя на капитанском мостике своего корабля, держал речь перед шайкой пиратов, прежде чем послать их на абордаж.
   
Раздача продуктов была сразу же прекращена. И вот Бананито предстал пред королем и его генеральным штабом. По стенам в приемном зале были развешаны большие географические карты, а послушные слуги уже принесли коробку с флажками, чтобы отмечать места будущих сражений.
   
Бананито спокойно, никого не прерывая, выслушал все пламенные речи военачальников. Но когда ему дали бумагу и краски, чтобы он сразу же принялся на свой лад создавать пушки, он посередине листа крупно написал печатными буквами «НЕТ» и прошелся с листом по всему залу, дабы убедиться, что все прочли его ответ.
   
— Господа, — сказал он, — если желаете хорошего кофе, чтобы прочистить свои мозги, я готов вам его приготовить менее чем за одну минуту. Если каждому из вас захочется иметь по лошади для охоты на лисиц и зайцев, я вам нарисую самых чистокровных рысаков. Но о пушках вам придется забыть. От меня вы их никогда не получите!
   
Тут поднялся невообразимый шум. Все разом принялись кричать и бить кулаками по столу. А Джакомон, чтобы не причинить себе боли, подозвал слугу и хватил его со всей силы кулаком по спине.
   
— Голову, голову, — послышались крики, — отрубить ему голову!
   
— Поступим так, — произнес наконец Джакомон. — Голову отрубить мы всегда успеем. А пока дадим ему время одуматься. Коль скоро это гениальный художник, он не совсем нормален. Посадим его на несколько дней в сумасшедший дом.
   
Придворные подняли ропот, считая, что приговор слишком мягкий. Но быстро умолкли, зная крутой нрав Джакомона.
   
— Покамест же, — продолжал Джакомон, — провинившемуся художнику не разрешается рисовать ни карандашом, ни красками. И вот Бананито тоже посадили в сумасшедший дом в одиночную камеру. Он был лишен возможности иметь при себе бумагу, карандаши, краски и кисти. В самой камере не было ни кусочка кирпича или мела. Пожалуй, только собственной кровью можно было рисовать на обитых войлоком стенах. Бананито пришлось волей-неволей смириться с мыслью, что пока ему не удастся поработать над созданием новых произведений.
   
Он растянулся на нарах, положив руки под голову, и уставился в свежевыбеленный потолок. Перед ним проносились пестрой чередой прекрасные видения. Это были картины, которые он воплотит в жизнь, когда вырвется отсюда А в том, что он вырвется из неволи, он не сомневался ни минуты.
   
И он был прав, потому что кое-кто уже старался прийти ему на помощь. Имя этого спасителя у вас, наверное уже вертится на кончике языка: ну, конечно же, наша давняя и добрая знакомая Кошка-хромоножка.
  
  
   
    
Глава семнадцатая. Идя на жертву, Кошка-хромоножка спасает узника через окошко
   
   
Когда в доме Бенвенуто — Не Сидящего Ни Минуты, где Джельсомино лечил разбитое колено, стало известно, что художник сделался министром, Кошка-хромоножка решила пойти к нему и подать прошение об освобождении тетушки Кукурузы и Ромолетты. К сожалению, она явилась во дворец, когда счастливая звезда Бананито уже закатилась — быстрее, чем луна на ущербе.
   
— Если хочешь увидеть Бананито, — сказали ей стражники, ухмыляясь, — тебе следует сходить в сумасшедший дом. Но кто знает, пропустят ли тебя? Вот разве если ты ненормальная…
   
Хромоножка долго раздумывала, как ей поступить: прикинуться ли ей помешанной или постараться проникнуть в сумасшедший дом иным путем.
   
— Лапки мои, выручайте, — решила она наконец. — Теперь вас у меня четыре, и вам будет легче карабкаться по стенам.
   
Вскоре она оказалась перед мрачным и массивным, как крепость, зданием, которое, ко всему прочему, было окружено широким рвом, наполненным водой. Кошке-хромоножке пришлось примириться с купанием. Она нырнула в воду, переплыла ров, вскарабкалась по стене и шмыгнула в первое открытое окно, оказавшееся кухонным. Повара и прислуга — все отправились на боковую, кроме одного мальчишки, который мыл полы. Увидев кошку, он завопил:
   
— Пошла прочь, дрянь эдакая! Не знаешь разве, что здесь нет объедков? Брысь!
   
И действительно, бедняга всегда был так голоден, что подъедал все остатки, вплоть до бросовых рыбьих костей. Прогоняя кошку, чтобы она не стянула у него последние объедки, он второпях открыл дверь, которая выходила в длинный коридор. По обеим его сторонам были расположены палаты для умалишенных, или, вернее, заключенных. Сумасшедшими они не были, и вся их вина заключалась в том, что однажды они осмелились сказать правду и, на их беду, были услышаны жандармами короля Джакомона.
   
Некоторые палаты были отделены лишь крепкой решеткой. Другие были заперты массивными железными дверями, в которых открывалось маленькое окошко для подачи пищи.
   
В одной из таких палат Хромоножка увидела котят тетушки Кукурузы и, к своему большому удивлению, доброго Барбоса. Они спали, положив головы на хвост друг другу, и кто знает, что им снилось. У Хромоножки не хватало смелости разбудить их, ведь сейчас она все равно не могла им ничем помочь. В той же палате, как вы помните, был помещен и Калимер Вексель, который еще не спал и, едва завидев Кошку-хромоножку, начал слезно ее просить:
   
— Сестричка, принеси мне мышку, ведь ты же на свободе! Всего одного мышонка! Сколько уж времени, как в мои когти ни один не попадается.
   
«Вот этот действительно спятил», — подумала Хромоножка.
   
В конце коридора находилась общая палата, в которой спали, по крайней мере, сто человек. Среди них были тетушка Кукуруза и Ромолетта. Если бы здесь горел свет, Кошка-хромоножка, вероятно, смогла бы их увидеть. А тетушка Кукуруза, если бы не спала, схватила бы по своей старой привычке Хромоножку за хвост. Но свет был погашен, и все заключенные крепко спали, включая и Ромолетту. Хромоножка прошла на цыпочках через весь длинный коридор и очутилась на лестнице, которая вела на верхний этаж. После долгих поисков и блужданий по коридорам она наконец нашла палату, в которой был заключен Бананито.
   
Художник спокойно спал, положив руки под голову, и во сне продолжал видеть изумительные картины, которые намеревался в будущем нарисовать. Вдруг на одной из картин образовалась пустота. Посреди дивного букета цветов перед Бананито появилась голова кошки, мяукающей совсем как Хромоножка. От неожиданности художник проснулся и, бросив взгляд на дверь, понял, что все еще находится в неволе. Но смотровое окошко в двери было открыто, и через его маленькое отверстие на него смотрела мордочка Кошки-хромоножки, которая продолжала мяукать уже наяву.
   
— Бананито, Бананито! Ну и здоров же ты спать!
   
— Кого я вижу! Даю голову на отсечение, если это не усы Кошки-хромоножки!
   
— Проснулся, соня? Ну конечно же это я, Кошка-хромоножка, да еще с лапкой, которую ты сам мне пририсовал. Надо сказать, действует она на славу.
   
И, говоря это, Хромоножка вся сжалась, чтобы пролезть через узкое окошко, прыгнула в камеру и, подбежав к Бананито, лизнула ему руку.
   
— Я пришла, чтобы помочь тебе.
   
— Я тебе очень благодарен. Но как ты это сделаешь?
   
— Пока не знаю. Думаю, что мне удастся выкрасть ключи у охранников.
   
— Они могут проснуться.
   
— Тогда постараюсь прогрызть дверь и помогу тебе выбраться отсюда.