1 2 3 4 5 6 
— Посмотрим, что можно сделать, — изрекла она и выпятила бюст, хрустнув накрахмаленной манишкой. — Если кто и в силах повлиять на этот комитет, не умеющий отличить белое от черною… Считайте, место ваше.
    
Он пробормотал слова благодарности.
    
— А теперь мне пора. Я и так занял слишком много вашего драгоценного времени.
    
— Вовсе нет. Как вы намерены возвращаться?
    
— Так же, как добрался сюда, — ответил он, мгновенно сообразив, как правильно сыграть подброшенной картой, — на своих двоих.
    
— Вы прошли пешком весь путь из Уинтона!
    
— Если быть до конца откровенным… — Он смущенно улыбнулся, глядя ей в глаза. — У меня просто не оказалось денег на трамвай… поэтому обратно я тоже пройдусь.
    
— Ничего подобного, доктор. Вас отвезет наш шофер. — Она нажала кнопку звонка. — Сестра, сбегайте в сторожку и приведите Леки.
    
В город Мори отправился на переднем сиденье старой машины «скорой помощи». По возвращении Леки отчитался перед сестрой-хозяйкой, добавив:
    
— Надеюсь, мы получим доктора Мори. Такой приятный молодой человек… и охоч до работы, заметьте. Так мне и сказал: «Мне бы только получить это место, а там уж я буду работать как зверь».
    
Никакой противник не выдержал бы такого виртуозного натиска. Спустя неделю имя Мори появилось в списке десяти кандидатов, а когда состоялось собрание совета, двадцать первого августа, он был выбран единогласно.
    
В Ардфиллане Мори неопределенно намекнул, что у него есть кое-что на примете, но ни словом не обмолвился о чудесных перспективах, предложенных больницей Гленберн. Он очень долго жил один, и у него вошло в привычку все держать в себе, а кроме того, он ужасно боялся упустить такое место. Теперь же он готовился с триумфом раскрыть тайну, испытывая радостное предвкушение.
    
Свой план он разработал как всегда тщательно. Сначала отправился в «Гилхаус», университетский книжный магазин у подножия холма Феннер, и продал все свои учебники, а также микроскоп. В лаборатории Гленберна он заметил прекрасную цейссовскую технику с иммерсионным объективом — значит, собственный микроскоп фирмы «Райт энд Добсон», перешедший к нему из вторых рук, уже не понадобится. Положив кругленькую сумму в карман, он пересек Элдонгров-парк и оказался в менее благополучном районе. Там на углу Блэрхилл-стритон вошел в ломбардную лавку, куда ему случалось наведываться последние пять лет, хотя и без особой охоты. Теперь положение изменилось. Он мудро отверг сомнительный бриллиант, который ему пытались всучить, и неторопливо выбрал из невыкупленных залогов тонкое золотое колечко с красивым маленьким аквамарином. На бархате, в маленькой красной кожаной коробочке, оно выглядело чрезвычайно красиво, к тому же было настоящее. Спрятав его в карман, он одолжил у Брайса мотоцикл и отправился в Крэгдоран. Доехал в одиннадцать утра.
    
— Мэри! — воскликнул он, сразу пройдя в буфет и обняв ее за талию. — Закрывай заведение. Сейчас. Немедля.
    
— Но, Дэйви… у меня еще два поезда…
    
— К черту поезда… к черту пассажиров… и всю Северобританскую железнодорожную компанию. Ты едешь со мной — сию же минуту. Но пока ты еще здесь, положи в сумку несколько сэндвичей и булочек.
    
Она смотрела на него, чуть сомневаясь, чуть улыбаясь и в то же время сознавая, что за беспечностью его тона скрывается что-то важное.
    
— Ладно, — наконец согласилась она, — думаю, один разок не причинит большого урона ни компании, ни отцу.
    
Спустя десять минут они уже мчались на мотоцикле. Он выбрался на Стирлинг-роуд, свернул на восток у Рестона и, обогнув предместья Крэнстона, остановился на подъездной аллее Гленберна, проехав по ней с четверть мили.
    
— А здесь мы пройдемся, Мэри.
    
Она смешалась, слегка встревожилась, не понимая, почему они приехали именно сюда, но послушно двинулась с ним по аллее. Не спеша они достигли красивой решетки вокруг больницы. Мори остановился, благоразумно понимая, что дальше им идти пока не следует. Оба устремили взгляд сквозь аккуратную выкрашенную ограду. Игровую площадку заливало солнце, детишки в красных курточках сидели с няней на скамейке перед зеленой лужайкой, в ближайших кустах форзиции заливался дрозд.
    
— Какое красивое местечко! — воскликнула Мэри.
    
— Ты так думаешь?
    
— А разве может быть по-другому, Дэйви? Прямо как на картине.
    
— Тогда послушай, Мэри, — сказал он, набирая в легкие воздух. — Это больница Гленберн. Эти четыре здания среди деревьев — корпуса отделений. Перед ними — административный блок. А вдалеке, с садом по другую сторону, дом главврача. Неплохое жилище, правда?
    
— Очень милый домик, — согласилась она удивленно. — И такой хороший сад. Ты кого-нибудь там знаешь?
    
Пропустив мимо ушей ее вопрос, он продолжил, побледнев, часто дыша:
    
— Главный врач единолично отвечает за больницу. В его полном распоряжении больничная лаборатория для исследований. Получает он пять сотен фунтов в год плюс все, что дает сад. Жилье бесплатное. Тот самый дом, Мэри, в котором он имеет полное право поселить свою законную жену. — Голос его срывался от волнения. — Мэри… с первого января у них будет работать новый главврач. И ты… сейчас смотришь на него.
   
   
    
     
Глава VII
    
    
Возвращались они не спеша, сделав большой крюк у Овертона, с тем чтобы проехать по южному берегу озера Лох-Ломонд и подняться на вересковые пустоши Глен Фруин. Маршрут примечательный, один из красивейших на западе, но Мэри ничего не видела… ничего… ничего… даже величественную вершину Бен-Ломонд, нависшую над мерцающим озером. Онемев от счастья, пораженная чудом, которое ей подарил Мори, она закрыла глаза и крепко прижалась к нему с благодарной любовью переполненного чувствами сердца.
    
Он тоже был счастлив — как же иначе? — и взволнован тем эффектом, что так тщательно спланировал и с таким успехом произвел. Но нужно отдать ему должное, он быстро восстановил душевное равновесие и не искал похвалы, его природная скромность не пострадала. Он был влюблен и хотел произвести впечатление не столько из чувства собственной важности, сколько из желания доставить Мэри неожиданную радость. В отличие от Уолтера, который упивался лестью, не упуская ни малейшего шанса выставить себя в самом выгодном свете при любой благоприятной возможности, он не любил, чтобы вокруг него поднимали шум, — это оскорбляло его утонченность и приводило в замешательство. А кроме того, у него остался в запасе еще один сюрприз для любимой.
    
Когда они заехали на вершину пологого холма на берегу озера, он сбросил скорость и свернул с дороги на одну из заросших травой овечьих троп, что пересекали пустошь. Проехав по тропе с четверть мили, он остановил мотоцикл в тени серебристых березок на речном берегу, утопавшем в зарослях вереска и папоротника. Внизу простиралась долина, расцвеченная золотом и пурпуром. Отсюда открывался вид на гору и озеро — чудный пейзаж, показавшийся Мэри раем, о котором она высказалась по-своему.
    
— Отличное местечко, Дэйви.
    
— Настолько отличное, что мы можем перекусить. — Он решил ее подразнить. — От всех этих разъездов по горам и долам у тебя, наверное, появился зверский аппетит.
    
— Мне сейчас не до еды.
    
Но когда они расстелили клетчатую скатерку и разложили на ней снедь, он заставил Мэри подкрепиться как следует, тем более что его просьбу собрать в дорогу немного еды она выполнила с лихвой. Кроме булочек и сэндвичей она упаковала сваренные вкрутую яйца, помидоры и колбасный рулет, а также захватила большую бутылку знаменитой местной газировки «Айрн-Брю», чтобы утолить жажду. Она даже не забыла взять открывашку.
    
— Дэйви, — говорила она, не переставая жевать, — какой красивый домик… Он все никак не идет у меня из головы. Вот увидишь, как я буду там о тебе заботиться.
    
— Нам придется его обставить, — предупредил он, — но до января еще успеем. Теперь, когда все решено, я устроюсь куда-нибудь на временное замещение, и за ближайшие четыре месяца мы поднакопим деньжат. Для начала их должно хватить.
    
— Милый Дэйви… ты такой предусмотрительный.
    
— Но об одной вещи я чуть не забыл. — Он небрежно сунул руку в карман. — Держи, красотка. Лучше поздно, чем никогда.
    
Он в жизни не был так растроган, как в ту минуту, когда она открывала красный футлярчик. Замерев, она смотрела на кольцо, такое же, как она, простое и красивое. Она не стала расхваливать подарок, не стала благодарить, а, повернувшись, посмотрела Мори в глаза, совсем как в тот день в Гэрсее, и дрожащим голоском, который запомнился ему на всю жизнь, прошептала:
    
— Надень сам, дорогой. — И с легким вздохом протянула к нему руки.
    
Они лежали на мягком папоротнике под палящим полуденным солнцем. Среди цветков вереска монотонно гудели пчелы, в голубом небе заливался жаворонок, воздух был пропитан запахом тимьяна и «кукушкиных слезок» — ятрышника. Где-то вдалеке вспорхнула куропатка, и снова наступила тишина, если не считать нежного журчания воды. Мэри откинулась на спину, юбка немного задралась, и он положил руку на колено девушки. Ласкою погладил. Она разомкнула слегка вспухшие от жары губы, почти алые на бледном лице. Веки, прикрывшие темные глаза, отливали голубизной. Разомлев в его объятиях, она дрожала от малейшего прикосновения, а его пальцы скользили вверх, пока не достигли мягкой кожи над длинным чулком.
    
Сердце бешено колотилось в его груди, в ушах стоял шум. Еще одно осторожное движение — и рука окажется там, куда стремилась. Он жаждал этого, но из опасения сдерживался. И вдруг, совсем близко от его уха, она выдохнула:
    
— Если хочешь… я твоя, любимый.
    
Солнце скрылось за тучу, пчелы больше не гудели, кружащий в небе кроншнеп издал скорбный крик. Они лежали неподвижно, а потом он робко прошептал:
    
— Я сделал тебе больно, Мэри?
    
— Милый Дэйви… — Она спрятала лицо на его груди. — Это была самая сладостная боль в моей жизни.
    
Наконец они пришли в себя и буднично убрали остатки пикника. Мори поехал медленно, слегка опечаленный, терзаясь сожалением. Не поспешил ли он вместить столько радости в один короткий день, преждевременно сорвав первые плоды счастья? Она такая молодая, такая невинная — его накрыло волной нежности, — разве ему не следовало проявить сдержанность и немного подождать? И вообще, не слишком ли он с самого начала торопил события, действуя без оглядки? Нет, тысячу раз нет… Он отогнал прочь эту мысль и, выпустив руль, протянул руку назад, чтобы еще раз коснуться мягкого бедра.
    
— Теперь я вся твоя, Дэйви.
    
Мэри уютно приникла к его спине, тихо смеясь ему в ухо. Скорбь, обида или тоска не для нее! Она словно возродилась, уверенная, оживленная больше обычного. Повернувшись вполоборота, он увидел ее сияющие глаза — никогда прежде она не была такой лучезарной. Она как будто почувствовала, что он слегка угнетен, и весело, нежно, по-матерински приободрила его.
    
Они выехали на последний холм перед Ардфилланом, когда густое облако, закрывшее солнце, внезапно обрушилось на них ливнем. Мори поспешно перевел рычаг на нейтральную передачу, и они скатились с холма. Домчались до пекарни в мгновение ока, но он все равно промок — Мэри за его спиной пострадала от дождя меньше.
    
В доме она попыталась заставить его переодеться в костюм отца, но он небрежно отмахнулся, уверяя, что ничего страшного не произошло, в комнате горит огонь, вскоре все обсохнет. В конце концов они пришли к компромиссу: он надел тапочки пекаря и старый твидовый пиджак, который Мэри отыскала в шкафу.
    
В скором времени лавку закрыли, и появилась тетушка Минни, а спустя несколько минут пришел Дуглас. Все четверо уселись ужинать — Уилли, как оказалось, был в отъезде, проводил выходные в лагере «Бригады мальчиков»[30] Уислфилда. Поначалу, пока молча расставляли чашки, Мори испытывал болезненное смущение, спрашивая себя, не догадались ли присутствующие по их виду о том, что произошло между ним и Мэри на вересковой пустоши. В воздухе, как ему казалось, витали неуловимые признаки вины, свидетельства безумных мгновений страсти. Щеки Мэри пылали, а его собственные, он знал, были бледны, да и тетушка Минни без конца подозрительно поглядывала то на одного, то на другого. Пекарь тоже проявлял необычную сдержанность и наблюдательность.
    
Но когда Мэри нарушила молчание, напряженная атмосфера разрядилась. Мори заранее позволил ей самой сообщить новость о его назначении, что она сейчас и сделала с тем жаром и драматизмом, что во много раз превосходили его собственные усилия в то утро.
    
Сначала она продемонстрировала кольцо, которым все восхитились, — правда, тетушка Минни не преминула заметить в сторону:
    
— Надеюсь, оно оплачено.
    
— Думаю, вам не стоит беспокоиться об этом, дорогая тетушка, — ответила Мэри по-доброму, но с ноткой снисходительности и тут же принялась описывать больницу Гленберн, рисуя картину гораздо более яркими красками, чем было на самом деле, и неспешно переходя к кульминации, прозвучавшей с огромным воодушевлением.
    
Последовала долгая пауза, после которой заговорил Дуглас, чрезвычайно довольный:
    
— Пятьсот фунтов и дом… Небольшой сад, чтобы выращивать овощи… Прекрасно… Одно скажу, здорово.
    
— Не говоря уже о лаборатории и возможности проводить исследования, — быстро вставила Мэри.
    
— Стоддарты лопнут от зависти, — удовлетворенно прошипела тетушка.
    
— Тихо, Минни. — Пекарь протянул юноше руку. — Поздравляю тебя, Дэвид. Если у меня и были сомнения насчет тебя и всего этого дела, то теперь они рассеялись, и мне остается только попросить прощения. Ты отличный парень. Я рад, что дочь выходит за тебя, и горжусь, что у меня будет такой зять. Ну как, Минни, ты не считаешь, что это нужно отпраздновать?
    
— Непременно! — Минни наконец была завоевана.
    
— Раз так, сбегай, Мэри, вниз, к маленькому серванту… Ключ найдешь в верхнем ящике… И принеси нам бутылочку моего старого «Гленливета».
    
Бутылка виски была доставлена, и пекарь из сахара, лимона и выдержанного алкоголя приготовил каждому стаканчик хорошего горячего пунша, разбавив его сколько нужно. Это был приятный напиток, но к Мори попал с опозданием. Весь вечер рубашка липла к телу. От пунша в голову ударил жар, хотя ноги по-прежнему были холодными как лед. Он испытал облегчение, когда ему разрешили остаться на ночь, однако, ложась в постель, почувствовал озноб. Измерил температуру — тридцать восемь и три. Он понял, что простудился.
   
   
    
     
Глава VIII
    
    
Мори провел беспокойную лихорадочную ночь, а когда очнулся после короткого сна, которым забылся ближе к утру, без труда поставил себе диагноз — у него начался острый бронхит. Дыхание было жестким и болезненным, даже без стетоскопа он слышал хрипы в груди, а температура поднялась выше тридцати девяти. Он выждал с похвальным самообладанием почти до семи утра и только потом постучал в стену, за которой спала Мэри. Он услышал, как она зашевелилась, а несколько минут спустя Мэри уже была у него в комнате.
    
— О боже… ты заболел! — испуганно воскликнула она. — Полночи я волновалась, как бы ты не простудился.
    
— Пустяки. Но придется немного полежать, а я не хочу доставлять вам хлопоты. Пожалуй, тебе следует позвонить в больницу.
    
— Ничего подобного. — Она взяла его руку, и та оказалась такой горячей, что у Мэри тревожно сжалось сердце. — Ты останешься у нас в этой самой комнате. А я буду за тобой ухаживать. Больше некому!
    
— Ты уверена, Мэри? — Внезапно ему захотелось, чтобы именно она взяла на себя все заботы о нем. Как было бы скучно вызывать «скорую помощь» и тащиться обратно в лечебницу в качестве пациента. — Болезнь продлится не больше нескольких дней. Если это вас не слишком обременит, то я предпочел бы остаться…
    
— Значит, останешься, — решительно заявила она. — Итак… послать за доктором?
    
— Нет-нет, конечно нет… Я сам назначу себе лекарства.
    
Он приподнялся на локте и выписал пару рецептов. От усилия закашлялся.
    
— Это все, что мне нужно, Мэри. Ну и временами горячее питье… — Он вымученно улыбнулся. — Если не считать тебя.
    
Дело обернулось серьезнее, чем он предполагал. Десять дней он был очень болен: высокая температура, мучительный кашель. Мэри преданно его выхаживала, и для того, кто этому не учился, у нее все получалось на удивление хорошо. Вместе с тетушкой Минни она делала ему компрессы, варила питательный бульон, кормила его с ложечки телячьим студнем, перестилала постель, в полной мере проявляла практичность и домовитость, чтобы облегчить его страдания. При самых тяжелых приступах, когда ему требовался кипящий чайник, она по полночи сидела у его постели. Распорядок в доме, разумеется, был нарушен. Ели не вовремя, почти не спали, кое-как занимались лавкой. Уилли, вернувшемуся из лагеря, пришлось поселиться у Дональдсона, помощника пекаря. Когда в конце второй недели Мори сумел встать с постели и перебраться в шезлонг у окна, он смущенно извинился перед Дугласом за то, что причинил всем столько неудобств.
    
— Больше ни слова, Дэйви, — прервал его маленький пекарь. — Теперь ты член семьи. — Он улыбнулся. — Во всяком случае, почти.
    
Когда отец вышел из комнаты, подошла Мэри и, опустившись на пол рядом с креслом, крепко обхватила колено Мори.
    
— Никогда больше не говори, что ты обуза, Дэйви. Что, по-твоему, было бы со мной, если бы я тебя не выходила?
    
На его глаза навернулись слезы, он был все еще слаб.
    
— Какая же замечательная жена из тебя получится, Мэри. Не думай, что я не замечал всего, что ты делала.
    
Вскоре он начал выходить из дома, прогуливаться с Мэри по площади, сначала медленно, потом быстрее. Наконец он объявил, что здоров и хочет начать поиски временной работы, которая даст ему возможность продержаться ближайшие несколько месяцев. У него все еще покалывало в груди, не давая покоя, но об этом он умолчал. Пожаловаться сейчас означало проявить неблагодарность, а ведь эти люди столько для него сделали. Однако в следующий понедельник, когда он приехал на поезде в Уинтон, чтобы оставить свое имя в агентстве занятости медицинских работников, сильная боль вновь пронзила его, и он решил заглянуть в свое старое отделение — пусть его осмотрит Драммонд.
    
В Ардфиллан он вернулся поздно, и Мэри, которая обслуживала покупательницу в лавке, сразу уловила на его лице уныние. Едва освободившись, она подошла к нему и заглянула в глаза.
    
— Не повезло, Дэйви?
    
Он хотел улыбнуться, но попытка не удалась.
    
— По правде говоря, я так и не добрался до агентства.
    
— Что случилось, дорогой? — быстро спросила Мэри, понимая, что он явно темнит.
    
В эту секунду звякнул колокольчик на входной двери и вошел ребенок, чтобы купить сладкого печенья. Мори замолчал, радуясь паузе. Сколько же неудобств он им всем доставил, а теперь еще и это — что они о нем подумают!
    
— Итак, Дэйви? — Она повернулась к нему.
    
— Это трудно объяснить, Мэри… — робко начал он. — Расскажу обо всем наверху.
    
Как раз подошло время закрывать лавку. Мэри поспешно опустила жалюзи, выключила свет и проследовала за ним в дом. Там уже сидели отец и тетушка Минни. Он не знал, с чего начать, но ничего не оставалось, как открыть причину своего визита в больницу. Опершись локтями в колени, он не отрывал взгляда от пола…
    
— И вот, когда я туда добрался, профессор Драммонд сделал мне рентген… Оказалось, что левое легкое у меня поражено плевритом.
    
— Плеврит!
    
— Очаг небольшой, — сказал Мори, не упомянув слова Драммонда, настойчиво утверждавшего, что если запустить болезнь, то может начаться туберкулез. Стараясь говорить бодро, он добавил: — Но видимо, о замещении теперь придется забыть.
    
— Что же в таком случае делать? — спросил Дуглас, совсем скиснув; его дочь тем временем отмалчивалась, крепко сжимая руки.
    
— Ну… я мог бы пожить за городом… где-нибудь неподалеку отсюда…
    
— Нет, Дэйви, — нервно вмешалась Мэри, — ты нас не оставишь. Мы будем заботиться о тебе здесь.
    
Он уныло посмотрел на нее.
    
— Обременять вас еще два месяца? Невозможно, Мэри. Разве я могу болтаться здесь без дела, быть такой обузой… и это после всех хлопот, что я вам доставил? Я… я найду работу на какой-нибудь ферме.
    
— Ни один фермер в здравом уме не наймет больного работника, — сказал Дуглас. — Наверняка тот доктор… профессор посоветовал тебе что-то определенное.
    
Наступила пауза. Мори поднял голову.
    
— Если настаиваете… Драммонд действительно сказал, что мне необходимо морское путешествие… в качестве корабельного врача, разумеется… Он даже настоял на том, чтобы позвонить в пароходство Киннэрд… там у него есть знакомый…
    
Теперь пауза затянулась. Наконец пекарь произнес:
    
— Ну вот, хоть какой-то толк. А ведь речь идет о здоровье, парень… Это самое важное. Мы с радостью оставили бы тебя здесь. Но разве ты пошел бы на поправку? Ведь скоро зима. Нет-нет. Профессор дал разумный совет. Ему удалось договориться о тебе?
    
Мори неохотно кивнул.
    
— Есть один корабль — «Пиндари», отходит на следующей неделе из Фирт-оф-Клайд… в Калькутту… туда и обратно — семь недель.
    
И опять нависла пауза, затем Дуглас подытожил:
    
— Путешествие в Индию. Там ты погреешься на солнышке.
    
— Хотите ехать? — поинтересовалась тетушка.
    
— Черт возьми, нет… Простите, тетушка Минни. Я меньше всего этого хочу. Только если я все-таки должен поехать, то жалованье хорошее, девяносто фунтов за все про все. Мы смогли бы, Мэри, обставить на эти деньги наш домик.
    
Весь вечер шло обсуждение, и наконец решение приняли. Несмотря на расхождение мнений, все, даже Мэри, склонились к простому аргументу пекаря: здоровье — прежде всего.
    
— Какой от тебя будет прок всем — Мэри, самому тебе, Гленберну, — если ты не поправишься? Ты должен ехать, парень, вот и весь сказ.
    
В следующий вторник он вместе с Мэри пересек Гринок. День выдался ветреный и дождливый. Мори выглядел неважно, да и чувствовал себя скверно. Необходимость расставания давила тяжким грузом. Мэри тоже переживала, хотя и храбрилась, решив не поддаваться отчаянию. В раздутой ветром твидовой шапочке, в застегнутом на все пуговицы плаще, она глядела бодро, но на лице ее словно застыла маска. «Пиндари», который пришел ночью из Ливерпуля, чтобы забрать груз шерстяных тканей и оборудования, стоял на приколе в устье, скрытый надвигающимся туманом. Ветер, разгулявшийся в доках, буквально сбивал с ног, но Мэри настояла, что дойдет до конца пристани, чтобы проводить его и помочь нести чемодан. Так они и шли рядом, вместе держа ручку старого кожаного чемодана. Обслуживающий судно катер подскакивал на волнах внизу, ударяясь о пристань, пока они крепко обнимались под серым хмурым небом. Дождь, как слезы, бежал по ее холодным щекам, но губы оставались теплыми. У него щемило сердце, он не мог с ней расстаться.
    
— Я, пожалуй, рискну и останусь, Мэри. Бог свидетель, как я не хочу уезжать.
    
— Но ты должен, дорогой, ради нас обоих. Я буду тебе писать… и считать каждую минуту, покаты ко мне не вернешься. — И прежде чем отстраниться и пуститься бегом обратно по пристани, Мэри вынула из кармана плаща маленький сверток и сунула ему в руку. — Это тебе, чтобы ты меня не забыл, Дэйви.
    
В каюте катера, вздымавшегося на волнах, по дороге к кораблю, он снял обертку и рассмотрел подарок. Это был старый тонкий золотой медальон, меньше флорина, когда-то принадлежавший ее матери. Внутри Мэри поместила свою маленькую фотокарточку, во второй половинке — тщательно засушенный бутон колокольчика, из тех, что он собрал для нее в Гэрсее.
   
   
    
     
Глава IX
    
    
Он вскарабкался по шатким сходням на борт корабля. Товары из Уинтона уже погрузили; ему едва хватило времени доложиться капитану, как подошли буксиры, и корабль начал осторожно продвигаться вдоль Фирта. Мори вышел на палубу, попытался разглядеть сквозь туман береговую линию: где-то там стояла Мэри и наблюдала за отплытием призрачного корабля. Сердце его наполняли печаль и любовь. Народу на палубе было немного — он знал, что в Тилбери они подберут основную массу пассажиров, — а сырость, пустота и капель с пиллерсов лишь усилили его меланхолию. Унылый низкий гудок сирены, предупреждавший суда о тумане, почему-то вызвал у него дурное предчувствие. Туман все сгущался, полностью скрывая берег, и Мори отправился вниз на поиски своей каюты.
    
Она находилась на корме по правому борту, рядом с каютой главного инженера, и была отделана полированным тиком. Красные занавески на иллюминаторах, встроенный шкафчик и книжная полка, лампа под багровым абажуром — все исключительно уютно. В углу стоял рукомойник с металлической раковиной без слива, а над ним, на огороженной полочке, электрический вентилятор. Приемная врача и амбулатория, удобно расположенные напротив, через коридор, были оснащены в равной степени хорошо. Хотя это было старое судно (первоначально «Пиндари» носил имя «Изольда» и принадлежал Гамбургской судоходной компании, а после войны был конфискован), его полностью переоборудовали, превратив в просторное, удобное и вполне годное для плавания, способное делать скромные семнадцать узлов, медленно, но верно совершать рейсы в Индию с грузом и пассажирами на борту, заходя по дороге в различные порты.
    
Когда Мори распаковал чемодан, где лежали несколько его личных вещей, выстиранных и выглаженных Мэри, а еще две новенькие формы, которыми его обеспечил головной офис компании в Уинтоне, он почувствовал себя совершенно разбитым, да и бок побаливал. Волнение на море и тяжелый переход через пролив не улучшили его состояния. Он с трудом справлялся со своими обязанностями днем, осматривая команду, а по ночам так натужно кашлял, что почти совсем не спал. Заботясь не столько о себе, сколько о своем соседе-инженере, пожилом шотландце по имени Макрей, который из-за него, должно быть, не знал покоя, он глотал пригоршнями кодеин. Однако в Тилбери, где они простояли два дня в доках, он получил письмо от Мэри, которое вселило в него мужество, а когда они продолжили путь, он почти пришел в себя. Да и корабль как будто взбодрился: гребные винты шумели энергичнее, на трапах между палубами звенели голоса и смех.
    
В обеденном зале каждый офицер сидел во главе собственного стола. Мори выделили всего пятерых пассажиров, далеко уже не молодых и, как он был вынужден признать, скучных: двое шотландцев — закаленные чайные плантаторы Хендерсон и Макриммон, которые возвращались в Ассам, некий мистер Маратта, менеджер-индус хлопкопрядильной фабрики в Канпуре, и чиновник торгового флота со своей желтушной неприятной женой, мистер и миссис Хант-Хантер. Если бы не плантаторы, любившие пошутить, особенно после посещения бара, и Маратта — суетливый маленький ипохондрик с плохим пищеварением, который невольно мог быть забавным, — разговоры за столом носили бы сдержанный характер, а временами вообще проходили бы с трудом.
    
Но вскоре они покинули серые неспокойные воды пролива, и внезапно засияло солнце, небо и море стали голубыми; они продвигались вдоль юго-восточного побережья Испании, держа курс на Марсель, где должны были принять на борт дополнительный груз. Команда расставила палубные игры, после чего старпом, долговязый, худой, добродушный ирландец по фамилии О’Нил, сообщил Мори, что доктору помимо его обязанностей вменено заниматься досугом пассажиров. Тогда Мори, вооружившись бумагой и карандашом, принялся организовывать праздную публику — поначалу с чувством полной своей непригодности для таких широкомасштабных мероприятий, однако потом, преодолев первоначальное стеснение, вполне успешно. Благодаря его официальному посту дело оказалось гораздо проще, чем он предполагал; не он искал, а его искали — звание корабельного врача придавало ему определенную значимость. По прибытии в Марсель были составлены списки соревнующихся в настольном теннисе, «кольцах»[31] и шаффлборде,[32] а пассажиры теперь отзывались о Мори не иначе как «наш милый юный доктор», отчего он каждый раз морщился, если ему доводилось это услышать.
    
В Марселе его ждало длинное, на пяти страницах, письмо от Мэри. У себя в каюте он нетерпеливо его прочел, улыбаясь маленьким новостям, тронутый простым перечислением всех ее нехитрых дел и тем, что сквозь каждое слово пробивалась ее постоянная тревога о его здоровье. Она выражала надежду, что боль у него прошла, кашель стал меньше и что он хорошо заботится о себе. В конце она посылала ему всю свою любовь. Милая Мэри, как он по ней тосковал. В своем кабинете, придвинувшись к столу, он написал ответ, рассказав обо всех своих занятиях, и даже успел его отправить с исходящей почтой, прежде чем захлопнули мешок. «Пиндари» простоял в порту не более двенадцати часов. После погрузки задраили все люки, и чуть ли не в последний момент — опоздал ночной поезд из Парижа — на борт поднялись трое новых пассажиров. Почти все столы в салоне были полностью заняты, поэтому их посадили к доктору, а в списке путешествующих прибавились имена: мистер и миссис Арнольд Холбрук, мисс Дорис Холбрук. Когда они явились на обед, Мори украдкой их рассмотрел.
    
Холбруку было около шестидесяти — невысокий, но очень полный (отсюда и одышка), красное, пористое, пятнистое лицо, частично закрытое короткой седеющей бородкой, маленькие, налитые кровью шустрые глазки. Одет кое-как: зеленоватый готовый костюм, серая фланелевая рубашка и узкий коричневый галстук. Его жена, маленькая простодушная женщина с мелкими чертами и мягким выражением лица, наоборот, разоделась к обеду во все самое модное и даже нацепила какую-то экстравагантную черную шляпку с блестками. Но носила она все эти вещи без легкости, словно тяжелые вериги, — казалось, ей был бы гораздо милее простой наряд. Мори сразу представил, как она в старом свободном ситцевом халате хлопочет по хозяйству на хорошо оборудованной кухне. А еще ее украшало столько драгоценностей, что он по ошибке посчитал их поддельными. Дочери на вид нельзя было дать больше двадцати. Высокая, с бледным и тусклым цветом лица, хорошей фигурой, темными волосами и синевато-серыми глазами, которые она угрюмо опустила и почти ни разу не подняла за весь обед, помалкивая, хотя сидела прямо.
    
Зато Холбрук вел себя иначе. Он сразу сломал лед, излучая радушие, тактично повел общий разговор, задобрил мальчишку-индуса, прислуживавшего за столом, так что тот через минуту уже сиял, и подначил Маратту рассказать забавный случай из его недавних гастрономических злоключений в Лондоне, который вызвал улыбку даже на тонких губах миссис Хант-Хантер. Пробудив таким образом стол к жизни, он тут же поведал своим манчестерским говорком, что его сын сейчас в Калькутте, открывает новый филиал их компании, что Дорри — он бросил ласковый взгляд на дочь, но та его проигнорировала — только что отучилась в Блэкпуле, в школе мисс Уайнрайт, и что их вояж в Индию совмещает бизнес и удовольствие. И только когда он предложил заказать шампанского для всей компании, его остановил неодобрительный взгляд жены.
    
— Ну хорошо, мамочка, — отшутился он, — выпьем тогда за ужином. Тебя это устроит, Дорри?
    
Дорис раздраженно посмотрела на отца.
    
— Завязывай, папочка, а то этому конца не будет.
    
— Молодец, дочка. — Он снисходительно рассмеялся, не скрывая отцовской гордости. — Мне нравится, когда ты наставляешь меня на путь истинный.
    
— Давно пора на него встать.
    
— Полно, Дорис, — мягко предостерегла ее мать, а затем, обведя взглядом стол, добавила, словно оправдываясь: — Дочери в последнее время нездоровится. А ночное путешествие совершенно ее утомило.
    
В тот же день, когда Мори направлялся по коридору к себе в кабинет, он увидел Холбрука, который стоял, сунув руки в карманы, перед доской объявлений и внимательно изучал заявки на спортивные состязания.
    
— Похоже, доктор, вы всех здесь нагрузили на полную катушку.
    
— Я тщательно прошелся по списку пассажиров, сэр.
    
— Наша Дорри любит спорт, — задумчиво произнес Холбрук. — Можно сказать, почти во всех этих играх она дока. Наверняка вы найдете ей партнера, доктор. — Он помолчал. — А вы сами? Вы еще молоды и активны.
    
Мори смешался.
    
— Я бы с радостью, сэр, — произнес он и быстро добавил: — Если не запрещено. Я… я поговорю со старпомом.
    
— Непременно поговорите, я буду вам признателен.
    
О дочери Холбрука у Мори сложилось не самое благоприятное впечатление, ему совершенно не хотелось ввязываться в это дело. Кроме того, он сомневался, что корабельный офицер имеет право участвовать в соревнованиях. Однако, закончив прием, он отыскал О’Нила на мостике и объяснил ситуацию — добродушный верзила ирландец уже не раз его выручал, подсказывая, как нужно действовать в затруднительных случаях.
    
— Конечно можно, док, — сказал О’Нил с сильнейшим белфастским акцентом. — Ты должен быть милым с пассажирками. Я успел заприметить ту маленькую штучку, что появилась у нас на корабле. Похоже, в ней что-то есть. — Голубые глаза О’Нила задорно сверкнули. — Если повезет, глядишь, тебе что-то обломится.
    
— Мне этого не нужно, — отмахнулся Мори. Его чистые помыслы о Мэри делали подобное предположение, пусть и весьма добродушное, в высшей степени вульгарным.
    
— Ну, как знаешь. Прояви обходительность — от тебя не убудет, зато пользу принесет немалую. Старик купается в деньгах. У него собственная фармацевтическая компания. А начал на окраине Бутла с одной аптеки. Состояние сколотил на таблетках, очищающих кишечник человечества, — ухмыльнулся он. — Решение проблемы — слабительное. Кстати, есть один анекдот. Быть может, слышал? — О’Нил, настоящий храбрец и герой (во время войны его корабль подорвала торпеда в Атлантическом океане, так он пять часов пробыл в воде, прежде чем его спасли), любил, как никто, рассказывать непристойные истории. Мори покорно приготовился улыбаться, а тот продолжал: — Один америкос на всех парах несется по улице Чикаго, его останавливает другой америкос и спрашивает: «Не подскажете, где здесь хороший провизор?» Тогда первый отвечает: «Браток, если тебе нужен провизор от Бога, то…» — Далее следовала непечатная кульминация, дойдя до которой О’Нил сдвинул свою фуражку набок и повалился на нактоуз,[33] зайдясь от хохота.
    
Мори пробыл на мостике еще полчаса, расхаживая взад-вперед со старпомом и глядя на удаляющийся берег Франции, а ветер тем временем хлестал его по щекам: на верхней палубе всегда задувало сильнее. Драммонд оказался прав — открытое море с его остротой и резкостью несло здоровье. Насколько лучше Мори чувствовал себя теперь и какой приятной была жизнь на корабле. Он забыл о своем обещании Холбруку, но, спустившись вниз, вспомнил и, пожав плечами, внес имя мисс Холбрук и свое в списки участников парных соревнований.
   
   
    
     
Глава X
    
    
Погода по-прежнему оставалась благоприятной, море было спокойным, небо — ясное в течение дня и фиолетовое ближе к закату — превращалось в бархатный яркий ночной свод, под которым, бодро разрезая мерцающую воду, шел своим курсом «Пиндари». Это было море Ясона и Одиссея. На рассвете корабль, казалось, парил между небом и водой, вне времени и реальности, вот только по правому борту располагалась Сардиния, и мягкий порывистый бриз приносил с собою вересковый аромат острова.
    
Глубоко и свободно вдыхая этот душистый воздух без малейшей боли, Мори понимал, что плеврит прошел. Больше не нужно было прикладывать к груди стетоскоп. Он загорел и чувствовал себя как никогда хорошо. После долгих лет зубрежки он не мог нарадоваться своему новому положению. В семь часов его будил мальчишка-стюард, который, пришлепав босым с камбуза, приносил ему чай и свежие фрукты, через полчаса он поднимался, нырял в бассейн на спортивной палубе, затем одевался. Завтрак — в девять, после чего он делал обход или, раз в неделю, сопровождал капитана Торранса во время официального осмотра корабля. Обед подавали в час дня, а потом, если не считать номинального приема в пять, он был свободен весь день, ему оставалось только быть любезным и услужливым с пассажирами. В семь тридцать по кораблю разносился мелодичный гонг, созывая к ужину, — всегда приятный звук, так как кормили здесь обильно и вкусно, особенно хорошо удавалось повару местное пряное карри.
    
В понедельник начались соревнования, и незадолго до того, как пробили восемь склянок, Мори вспомнил о своем участии, запер кабинет и поднялся на спортивную палубу для первого тура соревнований по лаун-теннису. Его партнерша уже была на месте, в короткой белой юбке и майке, она стояла рядом с родителями, которые, к его немалому смущению, заняли шезлонги почти у самого корта, чтобы ничего не пропустить. Мори извинился за то, что заставил ее ждать, хотя на самом деле он не опоздал, но девушка не проронила ни слова, лишь взглянула на него. Он так и не понял — то ли она нервничала, то ли была, как он заподозрил еще в первый раз, за столом, просто капризна.
    
Появились их соперники — голландские молодожены Хендрикс, направлявшиеся в Читтагонг, — и матч начался. Поначалу Дорис играла небрежно, но Мори, хотя никогда прежде не стоял в паре, оказался проворным и сумел загладить ее ошибки, которым не придал никакого значения, сохраняя, как обычно, хорошее расположение духа. Тогда она начала стараться и провела всю игру блестяще. У нее была прямая, но при этом хорошо развитая фигура — округлые, очень симпатичные груди и бедра, длинные, красивой формы ноги, которые не скрывала при движении короткая юбка. Чета Хендрикс, тяжеловесная и неуклюжая, была им не ровня. Они победили с разгромным счетом шесть — два.
    
Он поздравил девушку, сказав:
    
— Ваш отец говорил, что вы хорошая спортсменка, так оно и есть.
    
Тогда она против обыкновения посмотрела ему прямо в глаза. Это был секундный взгляд, без улыбки.
    
— Да, — отозвалась мисс Холбрук. — Меня научили кое-каким трюкам… и некоторым я научилась сама. А вы разве не собираетесь угостить меня стаканчиком? Пусть подадут прямо сюда.
    
Когда стюард принес два высоких стакана лимонного сока со льдом, она разлеглась в шезлонге, прикрыла глаза и принялась потягивать напиток через соломинку. Он взглянул на нее, испытывая неловкость и не зная, что сказать, — странное затруднение для того, кто всегда мог найти нужное слово в каждой ситуации. Энергичная игра чуть добавила красок к ее бледности, а майка на ней даже прилипла к груди, так что сквозь тонкий влажный хлопок просвечивали розовые соски. Привлекательная девушка, подумал Мори почти со злостью, но что с ней, черт возьми, такое? Она что, язык проглотила? Очевидно, нет, внезапно она заговорила:
    
— Я рада, что мы выиграли. Мне хотелось выбить из соревнования эту тошнотворную парочку голландских влюбленных. Представляете их в постели? «Прости, что я такая толстая, дорогой». Хорошо бы выиграть все соревнования. Хотя бы ради того, чтобы допечь наших восхитительных попутчиков. Ну и сборище… всех их ненавижу, а вы?
    
— Я — нет, отнюдь.
    
— Вы шутите. Жуткие уроды, все до одного, особенно за нашим столом. Миссис Хант-Хантер — лошадиная морда. Меня тошнит от этой деревенщины, правда. Да и сам корабль паршивенький. Я ни за что не хотела отправляться в это чертово путешествие. Мои любящие предки буквально втащили меня на борт за волосы. Каюта, в которой я живу, считается лучшей на палубе А. Отец заплатил за нее втридорога. Видели бы вы эту собачью конуру с ванной, похожей на кухонную раковину. Ничего не может быть хуже, потому что я люблю поплескаться. А еду здесь подают туземцы — представляете? Ну почему не наняли белых стюардов?
    
— Наш столик обслуживает очень приличный веселый парень.
    
— Вы разве не заметили, как от него несет? Убийственный запашок. Я очень чувствительна насчет запахов. Доктор сказал матери, что все дело в обонятельных нервах. Чушь, конечно… льстивый пустозвон. Просто я люблю, чтобы от людей пахло чистотой.
    
— Как от меня? — не удержался он от ироничного вопроса.
    
Она рассмеялась и вытянула длинные ноги, широко разведя их в стороны.
    
— Хотите знать, да? Если честно, вы здесь единственный слабый проблеск на горизонте. Разве не заметили, как я положила на вас глаз в первый же день? Человек либо нравится мне, либо нет. Я могу определить с первого взгляда. Если уж быть до конца откровенной, это я попросила отца, чтобы он пристроил вас ко мне в партнеры. Старик не так уж плох, хотя, конечно, любит поддать. Ну и мать вполне сносная, если бы только перестала надо мной кудахтать. Но приходится держать предков в узде, довольно часто я по-настоящему их третирую, чтобы добиться того, что хочу. Что-то я разговорилась. Иногда, как начну болтать, меня не остановить, а иногда я ничего не говорю, абсолютно ничего. Мне нравится обращаться с людьми подобным образом. Я гордая. Бывало, сводила старушку Уайнрайт с ума. Она начнет читать мне лекцию, а я просто взгляну на нее и падаю в обморок.
    
— Это ваша директриса?
    
— Бывшая, — ответила девушка сухо. — Она меня вышвырнула.
    
— За что же?
    
Дорис лениво улыбнулась:
    
— А об этом речь пойдет, возможно, в следующей главе.
    
На другой день Дорис и доктор успешно провели два тура в дартс и «кольца». Родители Дорис снова присутствовали среди зрителей. Мори играл с удовольствием. Таких людей, как его партнерша, он прежде не встречал. Ему было забавно смотреть, сколько в ней предвзятости и нетерпения, как она уверена в своем привилегированном положении, хотя, по сути, оставалась заурядной, чуть ли не вульгарной особой, что сводило на нет все ее заявления. То, что он ей приглянулся, ему льстило. Совершенно очевидно, что Холбруки души не чаяли в своей доченьке, пусть даже она не платила им тем же, поэтому Мори почти не удивился, когда они поднялись и подошли к нему, донельзя довольные тройной победой, и миссис Холбрук одарила его любезнейшей улыбкой.
    
— Вы расшевелили нашу Дорри, — заметила она. — И сами отлично выступили.
    
Дорис, которая собралась уходить, ничего не сказала, но, встретившись с ним взглядом, едва заметно улыбнулась, как умела делать только она. Он немного поболтал с ее родителями, а когда распрощался, чтобы спуститься вниз к себе в приемную, то заметил, как они принялись совещаться, сдвинув головы, и миссис Холбрук явно подбивала мужа действовать. Действительно, не прошло и нескольких минут, как в амбулаторию вкатился Холбрук — веселый, словоохотливый и пьяненький.
    
— Со мной все в порядке, док. Все в порядке. Просто понадобилось немного вишмута. Нет ничего лучше вишмута, когда разойдется живот. Где он у вас хранится? Я сам возьму.
    
Мори показал на пузырек с висмутом, размышляя, не стоит ли предостеречь Холбрука насчет печени, явно склонной к циррозу, а тот тем временем отсыпал себе щедрую порцию порошка в ладонь. Почти все дни старик проводил с Хендерсоном и Макриммоном, двумя чайными плантаторами, и буквально прирос к стойке бара, отвлекаясь лишь на спортивные мероприятия и болтовню с капитаном на мостике.
    
— Отличная штука! — воскликнул Холбрук, ловко долизывая горку белого порошка обложенным языком. — Держите гонорар, доктор.
    
— Боже правый, сэр, я не могу столько взять… это… это слишком много.
    
— Доктор, — сказал Холбрук, медленно сверля Мори маленькими острыми глазками, — хотите совет человека, много повидавшего в этом грешном мире? Когда вам выпадает шанс, не упускайте его!
    
И он от щедрот душевных сунул в руку доктора пятифунтовую банкноту.
    
Когда Холбрук ушел, Мори задумчиво вернул пузырек на полку. За время путешествия он успел заразиться от О’Нила его лексиконом и теперь с улыбкой поймал себя на мысли: «Теперь придется выигрывать все соревнования, чтоб им пусто было».
    
Но это была всего лишь поза. Девушка начала интересовать его как объект изучения. Временами она казалась не по годам взрослой, а иногда рассуждала как отсталый ребенок. То она мрачно отмалчивалась, то вдруг болтала без умолку, забавно и кокетливо. Но вот что его восхищало в ней, так это полное безразличие к тому, что подумают о ней люди. Она не искала популярности и, в отличие от тех, кто успел сколотить маленькие компании, в которых все были друг с другом на «ты», даже как будто наслаждалась своим положением аутсайдера. У нее был особый дар пародировать людей, а еще она могла оскорбительно нагрубить любому, кто пытался подольститься к ней или навязаться в друзья. Ее беспечность распространялась даже на личные вещи, которых у нее было не счесть. Она то и дело забывала на палубе то сумку, то шарф или свитер, теряла дорогие безделушки и при этом даже бровью не вела. Все эти сложности ее характера пробуждали в нем любопытство. Когда за обедом или ужином она смотрела на него со своей скрытной, вызывающей недоумение улыбкой, он совсем терялся. Как ни странно, он был склонен ее пожалеть.
    
Все это придавало остроту соревнованиям, в которых он «расшевелил Дорри», по неуместному выражению миссис Холбрук. Хотя на самом деле особой конкуренции в играх они не ощущали — большинство пассажиров были преклонного возраста. Только одна пара оказалась серьезным противником, чета Киндерсли. Они с двумя малолетними детьми возвращались в Кадур после трехмесячного отпуска. Глава семейства, лет тридцати пяти, чрезмерно общительный и прямой человек, служил управляющим на небольшой кофейной плантации, сильно пострадавшей из-за резкого падения цен, вызванного перепроизводством кофе в Бразилии. Его жена, прекрасно игравшая, по общему мнению, в лаун-теннис, была приятная маленькая женщина с открытым, довольно серьезным лицом. Они трапезничали за столом старпома. По мере того как «Пиндари» приближался к Суэцкому каналу, Мори и его партнерша хорошо сыгрались и попали во все три полуфинала. Как и чета Киндерсли.
    
Накануне прибытия в Порт-Саид миссис Холбрук, лежа в шезлонге, поманила доктора, указывая на свободное кресло рядом с собой. Он не впервые имел честь получать подобное приглашение и в ответ на осторожные расспросы успел достаточно рассказать о своей юности, полной борьбы, сравнимой в какой-то степени с собственными невзгодами миссис Холбрук, чем завоевал ее симпатию и одобрение. И вот теперь, отпустив замечание о хорошей погоде и поинтересовавшись, когда корабль пристанет к берегу, миссис Холбрук наклонилась к Мори.
    
— Завтра мы собираемся сойти на берег, ознакомиться с достопримечательностями и пройтись по магазинам. Присоединяйтесь к нам.
    
— Простите, миссис Холбрук, — покачал он головой. — Я должен остаться на корабле. Нужно просмотреть все документы вместе с портовым офицером медицинской службы. В команде есть больной, которого, возможно, придется отправить в больницу.
    
— Какая жалость, — расстроилась она. — А что, если мистеру Холбруку переговорить с капитаном Торрансом?
    
— О нет, — поспешил он возразить. — Об этом не может быть и речи. Карантинное свидетельство — весьма важный документ… Без него корабль не сможет плыть дальше.
    
— Что ж, — наконец произнесла она, — а мы на вас рассчитывали. Дорри будет очень разочарована.
    
Последовала короткая пауза, а потом миссис Холбрук доверительно заговорила о дочери. Дорри, она такая умница, свет отцовских очей, но иногда заставляет своих родителей поволноваться. Не то чтобы они не старались дать ей все самое лучшее, поверьте, лучшее образование, какое только можно купить за деньги: школа мисс Уайнрайт — одно из элитных учебных заведений на севере Англии. Девочка говорит по-французски и прекрасно исполняет на фортепьяно классические произведения. А еще она брала частные уроки и по теннису, и по другим видам спорта, изучала риторику и хорошие манеры, отец ничего для нее не жалел. Но она чрезвычайно нервозная девушка, не сказать, что трудная, но, как бы это выразиться, легко поддается переменам настроения и, хотя временами она очень оживленная и вся как на ладони, с ней случаются депрессии, в отличие от ее брата Берта, который никогда не теряет веселости. Миссис Холбрук помолчала, и взгляд ее зажегся при мысли о сыне. Так вот, завершила она свой монолог, больше она ничего не скажет, только выразит искреннюю, глубокую благодарность от себя и отца за то, что он проявил такой интерес к Дорри и сделал для нее столько хорошего — на самом деле, как говорится, растормошил.
    
Мори был тронут. Ему нравилась эта простодушная женщина. Под грузом дорогих побрякушек и нелепых нарядов, которыми заваливал ее муж, она не скрывала своего происхождения и, несмотря на богатство Холбрука, была полностью лишена светских претензий, но в то же время искренне переживала за дочь. Однако он не нашелся, что сказать, и был вынужден прибегнуть к простой вежливости.
    
— Дорис — хорошая девушка. Я уверен, со временем она справится со своими маленькими трудностями. Посмотрите, как успешно она выступает в соревнованиях. Ну и разумеется, если я могу чем-то помочь…
    
— Вы очень добры, доктор. — Она по-матерински опустила ладонь ему на руку. — Не нужно говорить, что мы все вам симпатизируем.
   
   
    
     
Глава XI
    
    
На следующий день в десять часов они подошли к Порт-Саиду, миновали мол с огромной статуей де Лессепса[34] и после часового ожидания на рейде, когда спустят желтый карантинный флаг, вошли в док и начали принимать на борт запасы топлива и воды. Все пассажиры, кто хотел сойти на берег, покинули корабль к полудню. Спускаясь по трапу, Холбруки помахали Мори, и он пожалел, что сейчас не с ними. Он смотрел на город со шлюпочной палубы, и тот показался ему манящим и таинственным. За скоплением портовых складов Порт-Саид простирался желтыми и белыми пятнами на фоне плоского, расплывавшегося от жары горизонта. Яркие черепичные крыши и балконы блестели на солнце. Тонкие силуэты близнецов-минаретов деликатно возвышались над узкими многолюдными улочками, полными цвета, звуков и суеты. Жаль, что он не мог принять приглашения миссис Холбрук.
    
Однако ему было чем заняться. В судовом лазарете лежал матрос-индиец с подозрением на остеомиелит, а когда портовый офицер медицинской службы подтвердил диагноз, понадобилось подписать кучу бумаг и преодолеть волокиту, прежде чем больного перенесли в санитарную машину и доставили в госпиталь. Затем нужно было проверить резервуары с питьевой водой, после чего за ним прислал капитан, так что канитель продолжилась. По кораблю сновали перекупщики, полицейские, портовые грузчики, египетские экскурсанты и агенты компании. Пробили четыре склянки, прежде чем у него выдалась свободная минутка, а так как до отправления почты оставалось всего полчаса, он едва успел дописать письмо Мэри, над которым трудился урывками последние несколько дней. Ему даже стало стыдно, тем более что в шесть часов на борт поднялся почтовый агент и принес три письма от нее и одно, судя по почерку, от Уилли. Вместо того чтобы просмотреть послания наскоро — время поджимало, — он решил оставить их на рундуке, а потом со вкусом прочитать перед сном. Ему еще предстояло заполнить дубликаты бланков на дополнительный запас эметина, который он получил на всякий случай от портового офицера медслужбы, так как в городе началась эпидемия амебной дизентерии. Написав все бумаги, он отнес их в каюту казначея и только тогда вспомнил, что должен спуститься в курительный салон, куда Холбруки пригласили его пропустить по стаканчику перед ужином. Понимая, что опаздывает, он торопливо прошел по прогулочной палубе, а навстречу ему двигались пассажиры, крайне веселые, в фесках, нагруженные покупками с местных базаров: коробками турецкого рахат-лукума и египетских сигарет, изготовленных, по мнению О’Нила, из верблюжьего дерьма; с терракотовыми статуэтками сфинкса и медными тарелками, покрытыми иероглифами, — в основном со всяким хламом. Пьяный Макриммон, завернутый в белый бурнус, тащил стеклянную колбу с зародышем.
    
Холбруки вернулись пораньше и уже сидели в салоне, все трое, когда он распахнул стеклянные двери, — отец, мать и Дорис в окружении многочисленных пакетов. Отец семейства в приподнятом настроении заказал напитки: двойной виски для себя, коктейли с шампанским для остальных. Миссис Холбрук, которая редко потворствовала мужу и обычно пыталась его сдержать, позволила себя уговорить по причине особого повода. Затем последовал оживленный рассказ об их экспедиции. День сложился чрезвычайно удачно. Они взяли машину и съездили к озеру Манзала,[35] посетили большую мечеть Мухаммеда, видели выступление заклинателя змей, изучили коллекцию скарабеев в музее, перекусили в саду отеля «Пера палас», где им подали отменное рыбное карри, приправленное семечками и зеленым чили, и, наконец, по дороге обратно на корабль они обнаружили чудесный магазин.
    
— Это вам не какой-нибудь зачуханный базар, — рассказывала миссис Холбрук. — Владеет магазином некий Саймон Арц. Мы как следует у него затоварились.
    
— Арц торгует всем на свете. — Дорис рассмеялась. — У него найдется любая мелочь из любой страны.
    
Достав из сумки зеркальце, она подкрасила губы. То ли от солнца, то ли от возбуждения ее щеки покрыл легкий румянец, отчего глаза казались ярче. Никогда прежде она не выглядела такой оживленной.
    
— Поэтому мы накупили подарков для наших друзей, — подытожила миссис Холбрук. — И о вас мы не забыли, доктор. Вы тут работали в поте лица, пока мы развлекались. — С теплой улыбкой она протянула ему маленький продолговатый сверток.
    
Покраснев, он неловко его взял, не зная, открывать или нет.
    
— Ну же, взгляните, — с хитрым видом подстегнул его Холбрук. — Не укусит.
    
Мори открыл футляр, ожидая найти какой-нибудь банальный сувенир. Но там оказались золотые наручные часы на браслете тонкой работы, не что иное, как «Патек Филипп», лучший и самый дорогой швейцарский механизм ручной сборки. Должно быть, они выложили кучу денег. Мори онемел.
    
— Вы очень добрые и щедрые люди, — наконец, запинаясь, произнес он. — Это то, что я всегда хотел…
    
— Больше ни слова, — прервал его Холбрук. — Наша Дорри случайно заметила, что вы не носите часов. Она и выбрала для вас подарок.
    
Повернувшись внезапно в ее сторону, Мори увидел, что Дорис смотрит на него не отрываясь, и этот ее вызывающий, проникновенный взгляд каким-то образом связал их одной нитью, словно заговорщиков.
    
— Не поднимай шума вокруг этого, папочка. Проехали. Или я всем расскажу, как ты интересовался исполнительницами танца живота.
    
Холбрук расхохотался, осушил стакан и поднялся.
    
— Умираю с голоду. Пусть стюард перенесет все это барахло в каюту, а мы прямо сейчас отправимся на ужин.
    
Пока корабль стоял в порту, ужин превратился в понятие растяжимое, его подавали чуть ли не каждый час, и они оказались первыми, кто пришел за свой стол. Атмосфера доверительности, зародившаяся в курительном салоне, таким образом не рассеялась, и они представляли собой шумную компанию, в которой самой оживленной была Дорис. Ее отношение к родителям как избалованной единственной дочки, неизменно высокомерное и презрительное, с оттенком то угрюмости, то терпимости, сменилось вполне добродушным подтруниванием, в основном над отцом, который отвечал ей в том же ключе. Поначалу Мори подумал, достаточно язвительно, что Холбрук купил на берегу особый подарок для дочери. Но нет, отец тут же начал поддразнивать ее за то, что она отвергла все его предложения. Некоторые замечания Дорис, быть может излишне острые, были очень забавны, особенно когда она начала изображать отсутствующих за столом сотрапезников, делая маленькие едкие пародии. Это, однако, заставило миссис Холбрук ее одернуть:
    
— Полно, Дорри, детка… не переусердствуй.
    
Дорис сразу послушалась, искоса взглянув на Мори, что сделало его соучастником. Тем временем двигатели стали вибрировать, корабль отчалил и начал медленное продвижение по каналу. Миссис Холбрук, явно довольная восстановлением семейной гармонии, предложила выпить кофе на верхней палубе и полюбоваться заходом солнца над пустыней. Одно слово Холбрука старшему стюарду — и все препятствия были преодолены. Вскоре они уже расположились под тентом по правому борту и потягивали горячий кофе за круглым столом, уставленным десертом из свежих фруктов и консервированною имбиря. Постепенно огромный расплавленный диск соскользнул в бескрайние песчаные просторы, озарив ярким светом силуэты пальм, верблюжий караван, медленно продвигавшийся вперед, палатки бедуинов, племя кочевников. Через какое-то время на темно-синем небе появилась луна, которая становилась все ярче с приближением ночи. В главном салоне под ними корабельный оркестр тихо заиграл попурри модных мелодий. Мори, сидевший радом с Дорис, услышал ее раздраженный вздох. Откинувшись в шезлонге с поднятыми над головой руками, она заметалась, словно никак не могла устроиться поудобнее.
    
— Что, не расслабиться? — спросил он. — Позвольте принести вам подушку.
    
— Вот еще! Простите за этот смех. Со мной все в порядке — только немного устала сегодня.
    
— Неудивительно. Посмотрите, какое небо. Сразу чувствуется, что мы на Востоке.
    
— И какая музыка!
    
Она напела без слов несколько тактов «Мое сердце замерло», умолкла, снова запела, а потом воскликнула:
    
— Если так будет продолжаться, я заведусь с пол-оборота!
    
— А пока этого не случилось, — рассмеялся он, — позвольте мне поблагодарить вас за то, что выбрали такие прекрасные часы.
    
— Я знаю, что мне нравится. Часы мне понравились и, честно говоря, вы тоже. Ничего?
    
— Конечно ничего. Мне приятно, и я благодарен.
    
Они помолчали с минуту.
    
— Чувствуете, какой воздух? Словно купаешься в теплом молоке. Не подумайте, я никогда этого не делала, хотя мысль неплохая. Впрочем, в такой ванне все время терялось бы мыло. Жаль, нельзя сейчас поплавать. Не в мерзком маленьком бассейне. На пустынном пляже, где мы были бы предоставлены самим себе и могли бы не беспокоиться насчет купальников. — Она расхохоталась. — Да не смотрите же так удивленно, глупец. Неужели вам никогда не случалось чувствовать себя как заведенная пружина, взволнованным и счастливым, словно на вершине мира? — Постучав ногой по палубе, она пропела: — «Я на седьмом небе, пою песню, плыву в облаках…» Какое чудесное ощущение… Берегитесь. Я теперь готова на все. Сегодня у меня как раз такое настроение, если вам интересно. — Она потянулась, снова замурлыкала песню, потом села. — Надо же, привязалась проклятая мелодия, никак от нее не отделаться. Какой вы нескладный! Уверена, вам тоже хочется танцевать. Давайте пройдемся разок.
    
Наступила неловкая пауза, после которой он заметил:
    
— Боюсь, толку от меня вам будет мало.
    
— Отчего же?
    
— Вас это, наверное, удивит, но я не танцую.
    
— Что?! Не может быть. Вы хотите меня надуть.
    
— Нет. — Он невольно улыбнулся ее выражению. — Учеба в колледже отнимала столько времени, что его не оставалось на салонные штучки.
    
— Что ж, теперь вам выпал шанс. Все очень просто, если у вас хороший учитель. А я как раз из таких.
    
— Нет, в самом деле. Я лишь оттопчу вам ноги и буду выглядеть полным ослом.
    
— Да кто вас тут увидит? Старик ушел в бар, а мама задремала. У нас есть музыка, у нас есть луна. Идеальная возможность. И все, заметьте, даром, бесплатно, за просто так. — Она встала и протянула руку. — Идемте же, я настрою вас на нужный лад.
    
Он поднялся и осторожно обнял ее за талию. Они начали танцевать.
    
— Это фокстрот, — сообщила она. — Просто не сбивайтесь с ритма. Шаги короткие. Теперь поворот. В обратную сторону. Держите меня крепче, я не сломаюсь. Крепче, я сказала. Так лучше. Как это ни покажется странным, но мы должны это делать вместе.
    
Все оказалось на удивление просто. Мелодия была такой заразительной, а Дорис так хорошо танцевала, так чутко улавливала малейшее движение и держалась свободно, что он неожиданно для себя обнаружил, как подчиняется ритму, импровизирует шаги — в общем, отпустил тормоза.
    
Когда оркестр внизу закончил играть, она снисходительно кивнула.
    
— Разве я не говорила?
    
— Замечательно, — признался он. — Я даже понятия не имел. К тому же хорошая физическая нагрузка.
    
— Можно и так сказать, — как-то странно рассмеялась она.
    
— Вы, разумеется, эксперт… В общем, чудесно.
    
— Это одно из тех занятий, которое я по-настоящему люблю. В последний год учебы в школе я частенько удирала по субботним вечерам со своей подружкой, и мы отправлялись с ней на танцы. Там мы прикидывались профессионалками, вы понимаете, по шесть пенсов за танец. Здорово мы тогда веселились, это точно, смеху было… Но однажды случился настоящий скандал…
    
— Потому вам и пришлось уйти из школы?
    
Неожиданно она вскинула голову с оскорбленным видом.
    
— Вы задали очень личный вопрос. Мне не хочется это обсуждать. Я ни в чем не провинилась. И если уж на то пошло, я почти все время танцевала с Бертом, родным братом. А он вполне благонадежен. — Внезапно она рассмеялась. — Или нет? Неважно, я вас прощаю. А теперь принесите мне сигарету и зажигалку. Они в моей сумочке около шезлонгов.
    
Когда он щелкнул золотой зажигалкой, она придвинулась к нему.
    
— А сами не курите?
    
Он отказался от предложенной сигареты, покачав головой.
    
— Как много на свете вещей, без которых вы обходитесь, — заметила она.
    
— Однажды я все их получу.
    
— Только не откладывайте этот день надолго. Я всегда иду коротким путем к намеченной цели.
    
Они стояли, прислонившись спинами к перилам, но тут оркестр снова заиграл, и тогда она отбросила недокуренную сигарету и повернулась к нему.
    
— Давайте еще раз. Только теперь постарайтесь делать это с чувством. Представьте, будто вы только что подцепили меня на променаде в Блэкпуле и мы с ходу понравились друг другу.
    
— Боже правый, — усмехнулся он. — Это не по моей части.
    
— Вот почему вы такой милый, — пробормотала она, прижимаясь к нему чуть сильнее. — Но все равно попытайтесь.
    
Они протанцевали следующие три танца, и с каждым разом он чувствовал свой прогресс. Для него это было внове, и он радовался, что способен так быстро освоить ритмичные па. Но правила приличия требовали не впадать в крайность. Поэтому, когда они направились к ее матери, он притормозил.
    
— Большое спасибо, Дорис. Все было просто великолепно, а теперь… — он взглянул на свои новые часы, — я должен сказать «спокойной ночи».
    
— Ерунда, еще совсем рано, и мы только-только начали веселиться.
    
— Нет, в самом деле, Дорис, я должен спуститься к себе.
    
Она уставилась на него синевато-серыми глазами, затуманенными гневом и разочарованием.
    
— Ну что за глупость? Нельзя же вот так взять и отказаться от всего, от этой луны, от этого настроения. Если устали — мы посидим немного.
    
— Я не устал. Но я действительно полагаю, что нам пора разойтись по каютам.
    
Миссис Холбрук, которая давно очнулась от дремоты и благодушно наблюдала за молодыми, придерживалась, видимо, того же мнения. Она поднялась и подошла к ним.
    
— Пора спать, — объявила она. — У всех нас выдался трудный день.
    
— Благодаря вам мой закончился приятно, — любезно отозвался Мори.
    
— Вы еще пожалеете, что так подвели меня, — сказала Дорис ему на ухо, не шевеля губами, когда он проходил мимо. — Вот увидите!
    
«Шутит, — подумал он. — Не может быть, чтобы она говорила это серьезно». Все пожелали друг другу спокойной ночи, Дорис попрощалась с угрюмым видом; она действительно выглядела расстроенной. В его ушах все еще звучали последние аккорды «Дезире», когда он спустился к себе в каюту, включил свет и сразу увидел письма из дома: они так и лежали на рундуке, словно упрек.
    
От прежнего настроения не осталось и следа. Ужаснувшись собственной забывчивости, он быстро разделся, забрался в койку и, терзаемый угрызениями совести, начал читать. Во всех трех письмах насчитывалось с полдюжины листков, заполненных аккуратным почерком Мэри — большими округлыми буквами. Она начала с благодарности за письмо из Марселя и выразила радость, что здоровье у него улучшилось. Тем не менее она умоляла его все равно соблюдать осторожность, особенно прохладными вечерами, и выражала надежду, что ему не приходится изнурять себя работой. Что касается ее самой, то она здорова, хотя очень по нему скучает и вычеркивает в календаре дни, подсчитывая, когда он вернется. И без дела она не сидит, у нее полно шитья и вязания. Она уже купила материал на занавески в их дом, а также несколько остатков тканей, из которых начала шить лоскутное покрывало. В мебельном магазине «Грант», что недалеко от городской площади, выставили симпатичный гостиный гарнитур, бывший в употреблении, но очень хорошего качества. Жаль, он не может его посмотреть, но обязательно посмотрит, уже недолго осталось, а в магазине пообещали попридержать мебель. К сожалению, у отца в последнее время неважно со здоровьем, но она смогла его заменить, помогая Дональдсону управляться в пекарне. Письма она подписала просто: «Твоя Мэри».
    
Закончив читать, он нахмурился в смятении. Сердце как-то странно защемило. Неужели ему показалось, что в ее словах пробивалась нотка тревоги, даже подспудного отчаяния? Она писала наивно, как всегда с открытым сердцем, но, вполне возможно, она что-то утаила. Мори поспешно взялся за письмо Уилли.
    
     
Дорогой Дэйви!
     
Надеюсь, ты здоров и путешествие проходит приятно. Как бы мне хотелось оказаться с тобой и увидеть все эти страны, особенно Африку. После твоего отъезда дела у нас идут не очень хорошо. Дни холодные и дождливые, а у отца прихватило сердце, после того как к нему однажды пришел поговорить какой-то человек. Мне кажется, он волнуется из-за бизнеса. Я слышал, как тетушка Минни сказала, что Стоддарты буквально всадили в нас нож. Мэри сейчас печет внизу лепешки. Уверен, она очень по тебе скучает. Я тоже. Поэтому скажи капитану, чтобы вел корабль быстрее, и поспеши домой.
     
С приветом,
     Уилли.
    
    
Он обеспокоенно отложил письмо, прочитав меж коротких мальчишеских фраз, что у Мэри дома неприятности, помимо того, что она очень по нему скучает. И сердце у него заново растаяло от любви и тоски, а еще оно сжалось, когда он подумал, какую комфортную и приятную, даже роскошную ведет сейчас жизнь. Он вдруг пожалел, что вообще предпринял это путешествие. Вот бы ему оказаться сейчас рядом с ней, утешить, приласкать. Он должен действовать, хоть что-то предпринять. Захотелось быстро отреагировать, причем безотлагательно. Он задумался на несколько мгновений, сдвинув брови, потом снял телефонную трубку офицерской внутренней связи и попросил соединить его с радиорубкой. Хоть он и откладывал деньги на их общее будущее, придется потратить немного из жалованья, чтобы немедленно связаться с Мэри.
    
— Спаркс, я хочу послать следующую радиограмму. — Он сообщил адрес. — «Письма получил Порт-Саиде. Не волнуйся. Все будет хорошо когда вернусь. С любовью Дэвид».
    
Спаркс повторил текст слово в слою, Мори поблагодарил его и повесил трубку, слабо улыбнувшись. В какой восторг и волнение она придет, когда его послание прилетит через океан! Она сразу утешится! От души немного отлегло. Упиваясь своей любовью, он выключил свет и приготовился спать.
   
   
    
     
Глава XII
    
    
Они находились в узкой части Суэцкого залива, и впереди во влажной дымке поблескивали вершины Синая. Три дня стояла адская, невыносимая жара. В Красном море солнце испепеляло «Пиндари»; на скалах Адена, выжженных до бурого цвета, растрескавшихся от зноя, не росло ни травинки, да и сам порт выглядел таким неприветливым, что всею несколько пассажиров отважились сойти на берег. Холбруки примкнули к оставшемуся на борту большинству. Дорис, например, ни разу не вышла на палубу с того вечера, когда они праздновали экскурсию по Суэцу. Как объяснила доктору миссис Холбрук, дочь не покидала каюту из-за легкого недомогания. Он собрался предложить свои услуги, но некоторая сдержанность в манерах женщины, возможно, намек на деликатные обстоятельства его остановили. Он решил, что речь идет, скорее всего, об обычном ежемесячном нездоровье, и убедился в своей правоте, когда миссис Холбрук доверительно прошептала:
    
— У Дорри иногда случаются эти приступы, доктор.
    
Поэтому он просто передал ей привет, добавив, что такое жестокое пекло свалит с ног кого угодно.
    
Погода неожиданно прибавила ему работы. Помимо наплыва пациентов с обычными жалобами на грибковую инфекцию кожи, тропическую потницу и ожоги после чрезмерных усилий приобрести загар у него появилось несколько серьезных случаев. Особую тревогу внушали двое ребятишек Киндерсли, которые слегли с острым колитом. Напуганная эпидемией амебной дизентерии на Суэце, миссис Киндерсли чуть ли не ударилась в панику, а так как в какой-то момент близнецы находились в критическом состоянии, он сам начал опасаться худшего. Но спустя двое суток, которые он почти безотрывно провел у их постели, на рассвете третьего дня наступило резкое улучшение, и, вздохнув про себя с облегчением, он мог успокоить отчаявшуюся мать. Взлохмаченный, с красными от усталости глазами и расстегнутым воротничком, он с трудом разогнулся, чтобы посмотреть на свету показания термометра.
    
— Они будут на ногах и… снова начнут шалить… — улыбнувшись, он обнял за плечи их мать, — в начале следующей недели.
    
Женщина разрыдалась. Она умела держать себя в руках, но, как и Мори, глаз не сомкнула в течение двух ночей.
    
— Вы совершили настоящее чудо, доктор. Как мне вас благодарить?
    
— Ложитесь и отдохните немного. Вам нужно быть в форме, ведь мы еще с вами играем в финале.
    
— Да. — Она вытерла глаза, пытаясь ответить на его улыбку. — Хорошо бы выиграть тот симпатичный чайный сервиз для нашего бунгало. Но разве ваша партнерша не больна?
    
— Нет, там всего лишь недомогание.
    
Она дошла вместе с ним до дверей каюты. Было видно, что ее терзают сомнения, и, приглядевшись к нему повнимательнее, она все-таки решилась.
    
— Мы с Биллом часто о вас говорим, доктор… Особенно после этих событий… И невольно задаемся вопросом, не начинается ли у вас… что-то серьезное с мисс Холбрук.
    
— Серьезное? — тупо повторил он и тут же покраснел, поняв, о чем идет речь. — Разумеется, нет.
    
— Я рада. — Она пожала ему руку. — Девушка привлекательна и явно к вам благоволит, но есть в ней что-то странное, сама не знаю что, и очень неприятное… Билл говорит, у него мурашки от этой двойственной особы. Вы ведь меня простите за то, что я так сказала?
    
— Все в порядке. — Он попытался говорить как ни в чем не бывало, хотя ее слова смутили и оскорбили его. — А сейчас примите то сильное снотворное, что я дал, и сразу спать.
    
На душе у него скребли кошки. Вернувшись в каюту, он принял душ и побрился, выпил две чашки кофе и отправился на обход. Ему постепенно становилось ясно, что Дорис непопулярна на корабле. Она часто грубила, держалась скрытно и, несомненно, вызывала у женской половины зависть своими красивыми нарядами, так как через день появлялась во всем новом и дорогом. Кроме того, их прочный успех в соревнованиях, видимо, пробудил неблагоприятный отклик. Неужели в этом и скрывалась причина неприязни миссис Киндерсли? Верилось с трудом. В ее словах не было злого умысла. Но все равно подобное вмешательство его возмутило. Какое она имела право лезть в его дела, тем более что он вел себя безукоризненно и его не в чем упрекнуть? И что, черт возьми, Киндерсли имел в виду, когда так по-дурацки пошутил? Сам-то он далек от совершенства — любитель пива, целый день, наверное, провел в каком-нибудь клубе Кадура, неудивительно, что его жена так подавлена. Мори размышлял все утро, но эти рассуждения не настроили его против Дорис, а, наоборот, заставили принять ее сторону. Она явно не принадлежала к обычным, заурядным личностям, но стоило ли ее за это корить? В ней все-таки что-то было. Он инстинктивно начал ее защищать. Однако, решил он, будет благоразумнее умерить свой пыл в соревнованиях.
    
В конце недели внезапно стало прохладнее. Суеты поубавилось. У него появилось время написать длинное, полное любви письмо к Мэри, вложив в конверт отдельный листок с посланием для Уилли. В тот же самый день он еще больше приободрился, когда О’Нил отвел его в сторону для разговора.
    
— Я подумал, ты захочешь знать, док… Сегодня утром капитан на своем мостике хорошо о тебе отозвался. Когда он узнал про детей Киндерсли, то сказал, что ты чертовски славно потрудился… Ты единственный костоправ из всех, кто у нас здесь был, который не нарастил себе на заднице мозолей. — Здоровяк ирландец помолчал, рассматривая новые часы Мори, а потом ухмыльнулся. — Подарок от благодарного пациента? Так держать, мой мальчик. Ты вскоре нападешь на настоящую жилу, или я не родился в Ирландии.
    
— Разве я не говорил тебе, что она меня не интересует? — раздраженно ответил Мори. — Мне всего лишь жаль ее, потому что она до сих пор здесь как чужая.
    
— Тогда почему бы тебе не стать для нее своим? — сказал О'Нил и громко заржал. — Да брось ты, мой мальчик, не тормози, когда путь открыт. Мы все на этом чертовом корыте гоняемся за юбками — иначе с тоски можно подохнуть. Кстати, слышал такой анекдот…
    
Мори пришлось захохотать. Какой все-таки отличный парень О’Нил, и в его замечании не было ничего обидного, как и в его похабных стишках, — просто повод посмеяться. Почему же Киндерсли не видят того же самого?
    
На следующий день, когда стало еще прохладнее, на палубе появилась Дорис. Он наткнулся на нее в тенистом уголке, где она сидела в шезлонге, с шелковым шарфом на голове и легким кашемировым покрывалом на коленях, и, видимо, скучала. Под глазами у нее пролегли темные крути. Она не шелохнулась, только махнула в его сторону ресницами.
    
— Привет, незнакомка, где прятались все это время? — Он опустился в шезлонг рядом с ней. — Как самочувствие? Получше?
    
Обиженная его бодрым настроем, она не ответила.
    
— Жара подкосила довольно много народу, — продолжал он. — Зато сейчас погода что надо.
    
Корабль шел по Индийскому океану, мягкий муссон распевал песни в оснастке, стайка молодых китов весело резвилась вокруг корабля, выдувая фонтаны.
    
— Вы уже видели наш эскорт? — продолжал Мори. — Я считал, что киты встречаются только в Арктике, но О’Нил рассказал мне, что на этих широтах они частые гости.
    
Она пропустила его слова мимо ушей, словно он сморозил глупость. Подперев голову подушкой, она смотрела на него пустыми глазами, будто накачалась таблетками.
    
— Хорош, нечего сказать, — произнесла она.
    
— Что такое… В чем дело, Дорис?
    
— Не притворяйтесь, после того что вы сделали. Я оскорбилась и пока вас не простила. С кем вы танцевали, пока меня не было?
    
— Ни с кем. Я ждал своего личного преподавателя.
    
Лицо ее слегка просветлело. Она вяло улыбнулась.
    
— Почему вы не заглянули навестить меня? Хотя ладно, не было нужды. К тому же я не выношу ничьего присутствия, когда на меня накатывает. Впрочем, это случается не часто, всего лишь раз в полгода. — Он посмотрел на нее с любопытством — дело оказалось совсем в другом. Она продолжала: — Приступы, конечно, мерзкие. Даже если уходит головная боль, я все равно чувствую себя как раздавленный клоп.
    
— Не нужно так говорить, Дорри.
    
— Перестаньте, хватит с меня мамочки. В такие дни я все время думаю, какой толк от этой жизни, зачем ее продолжать, что в ней хорошего. Я кажусь себе ужасной, не похожей на остальных девушек, у которых в голове одни сладостные мечты. Вы понимаете, о чем я. Глупые коровы! — Она внезапно рассмеялась.
    
— Ничего нет плохого в том, что вы немного отличаетесь от обычных людей.
    
— Я рада, что вы так думаете. Раньше я пыталась во всем разобраться, в тот период, когда меня ненадолго исключили из школы. Мне хотелось уважения, хотелось все делать правильно. Но ничего не вышло. Поэтому теперь я поступаю так, как чувствую. Делаю, что хочется. Я не могу с этим бороться. Если не давать воли своим чувствам, то можно убить все, что заложено внутри. Вы согласны?
    
— Как сказать… — Он недоуменно уставился на нее. О чем она тут рассуждала? Он совершенно ее не понимал.
    
— Знаете такой девиз: будь самим собой? Это вызов. Я рада, что родилась женщиной, что создана для любви, поэтому хочу только одного — быть такой, какая есть. Вы по мне скучали? Хотя куда там, мерзавец вы этакий, вы так легко заводите друзей и ладите со всеми. А я так и не обзавелась настоящими друзьями, почему-то не могу ни с кем найти общий язык, кроме вас. — Помолчав, она тихо произнесла: — Неужели не видите, что я втрескалась в вас по уши?
    
Его тронуло ее признание, как и равнодушный голос, которым оно было сделано, и необычная депрессия. И разумеется, это льстило его самолюбию.
    
— Встряхнитесь, Дорри, нельзя раскисать. — Он похлопал ее по руке. — Если хотите знать, мне действительно вас не хватало.
    
Чуть ниже склонив голову набок, она внимательно в него вгляделась, а потом, схватив его руку, которую он хотел убрать, сунула ее под кашемировое покрывало.
    
— Так уютнее. Я очень соскучилась.
    
Мори до ужаса испугался, не столько от ее неожиданного поступка, сколько потому, что она, сама того не подозревая, как он полагал, прижала его пальцы к своему теплому мягкому бедру.
    
— Полно, Дорис, — попытался он отшутиться, — так себя не ведут… тем более с корабельным доктором.
    
— Но мне необходимо немного ласки. Заметьте, я не всякого пускаю в свою жизнь. Да, парней у меня было много, и высоких, и широкоплечих, и красивых, но вы другой. У меня к вам такое бескорыстное чувство.
    
— Прошу вас… сейчас обязательно кто-нибудь пройдет мимо.
    
— Скажете, что замеряете мой пульс. — Она посмотрела на него и зловеще, и ласково. — Или я скажу, что это прописанное вами лечение. Мне действительно рядом с вами стало легче. Я уже не чувствую себя так паршиво.
    
Наконец, рассмеявшись, она отпустила его, но не раньше, чем кровь прилила горячей волной к его щекам. Он быстро нашелся, выдавив из себя осуждающую улыбку.
    
— Вам следует оставить подобные привычки, девушка, иначе ждите неприятностей. Во-первых, вы чертовски привлекательны, а во-вторых, вам может попасться не тот человек.
    
— Но мне попались вы.
    
— А теперь послушайте, шутки в сторону. — Он специально повернул разговор в другое русло. — Я тут кос о чем подумал. Так как вы не совсем в форме, то нам лучше отказаться от соревнований.
    
— Что! — воскликнула она, встрепенувшись. — Собрать манатки и убраться? И это после того, как мы дошли до финалов и практически их выиграли?
    
— Если мы победим и получим все первые места, то нас наверняка обвинят в охоте за призами.
    
— Наплевать мне на призы — до того посеребренного чайного сервиза и дешевого фарфора, каким торгуют в «Вулворте», я не дотронулась бы и баржевым шестом. Но если я берусь за дело, то довожу его до конца. Пусть все, и особенно эта жеманная стерва миссис Киндерсли, видят — я чего-то стою. Я пекусь о самоуважении. Я хочу показать, что мы на корабле лучшие.
    
— Быть может, и так, но зачем же это выпячивать?
    
— Потому что я хочу заявить об этом громогласно. А когда я чего-то хочу, то обычно получаю. Возможно, я сейчас немного расклеилась, но быстро приду в себя. Оглянуться не успеете, как я достигну пика формы.
    
— Тогда ладно. — Он неохотно ее успокоил. — Поступайте как знаете. Но мы должны сыграть в субботу, самое позднее. Вечером состоится капитанский обед, и перед началом концерта будет вручение призов. — Он поднялся. — А теперь мне пора на обход. Увидимся позже.
    
Пришла суббота, они приняли участие в соревнованиях, и, как предполагал Мори, победили во всех трех играх. Миссис Киндерсли и ее муж не щадили сил в палубном теннисе, но так как Дорис, пришедшая в норму, затеяла быструю агрессивную игру, они никак не дотягивали до соперников. Развязка наступила в финальном сете, когда Киндерсли замахнулся ракеткой слишком высоко, потерял равновесие и рухнул на палубу с ужасающим грохотом.
    
— О, будьте осторожны. — Дорис перегнулась через сетку в притворной заботе. — Вы раскачиваете корабль.
    
Зрителей на этот раз собралось немного, и ее замечание было встречено гнетущей тишиной. Когда же матч закончился, победителей приветствовали жиденькие аплодисменты, без всякого энтузиазма. Мори расстроился, а Дорис, у которой снова было приподнятое настроение, казалось, ничего не заметила. Как и ее родители. Они, разумеется, присутствовали на матче. Когда Мори ушел с корта, Холбрук взял его за руку и увел с собой в курительный салон.
    
— Я подумал, что нам с вами, доктор, нужно поболтать, — заметил он с одобрительной улыбкой, когда они заняли два кресла в тихом уголке. — Чем лучше обстановка, тем веселее пойдет беседа. Выпьете? Нет? Ну от сока-то не откажетесь. А я пропущу глоточек виски с содовой.
    
Когда принесли напитки, Холбрук поднял бокал:
    
— Ваше здоровье! А знаете, вы напоминаете меня самого в молодые годы. Я тоже был полон амбиций — работал помощником аптекаря в Бутле, готовил лекарства по рецептам безграмотных терапевтов, которые не могли отличить кислоту от щелочи. Сколько раз мне приходилось им звонить и говорить: «Доктор, вы прописали бикарбонат соды и соляную кислоту в одной и той же микстуре от живота. Если я их смешаю, то склянку разнесет на осколки». Возможно, именно подобные случаи и подсказали мне идею, что фармацевтика сулит больше денег, чем пока дает. Я подкопил немного, женился и открыл свою аптечку на Паркин-стрит. Начал с нескольких собственных фирменных рецептур «От Холбрука»: порошки от головной боли, мазь из александрийского листа, растирание при вывихах… Отлично помню это растирание, оно обошлось мне в три фартинга за бутылку, а продавал я его по шиллингу и шесть пенсов. И ведь прекрасное средство, все игроки регби им пользовались, мы до сих пор его выпускаем. Вот так я начинал, док.
    
Он не спеша глотнул виски и продолжил рассказывать о том, как рос и ширился его бизнес. Он не хвастал, а говорил со спокойной уверенностью северянина, создавшего чрезвычайно успешное предприятие, с помощью которого сколотил себе состояние. Холбруки теперь превратились в крупнейших производителей лекарственных средств в Соединенном Королевстве, но основные доходы они получали от продажи высокоприбыльных патентованных лекарств собственной марки — начиная от желчегонных и заканчивая таблетками от кашля.
    
— И не думайте о них плохо, доктор, все это первоклассные средства, я могу вам показать отзывы тысяч потребителей. Я собрал целую папку благодарственных писем, которые согрели бы вам сердце. — Холбрук доверительно кивнул и согрел себе сердце еще одним глотком. — В настоящий момент мы располагаем основной фабрикой в Бутле, дочерним предприятием в Кардиффе и большими складами в Лондоне, Ливерпуле, Глазго и Белфасте. Мы ведем огромную экспортную торговлю с Востоком, вот почему мой сын Берт сейчас открывает новые представительства и большие склады в Калькутте. Но это не все, док, — продолжал Холбрук, хитро ткнув Мори указательным пальцем. — У нас есть планы… большие планы… по расширению в Америку. Как только Берт покончит с делами в Калькутте, я отошлю его в Нью-Йорк. Он уже разведал там хороший участок под фабричную застройку. Заметьте, в Штатах это будет совсем другой бизнес. Времена меняются, и мы выходим на новый высококлассный уровень, витамины и все такое прочее. Вполне возможно, мы займемся и новыми барбитуратами. Но поверьте, за что бы мы ни взялись, нас ждет блистательный успех.
    
Он откинулся в кресле, достал сигару, раскурил, посопел немного и улыбнулся, поблескивая глазками.
    
— Таковы мои перспективы, юноша… А теперь расскажите о ваших.
    
— Что ж, сэр. — Мори слегка покраснел от такой прямоты. — По возвращении из этого путешествия меня ждет работа в больнице. Место хорошее, есть возможность для исследовательской деятельности… Зарплата пять сотен в год.
    
— Да, юноша, это хорошая работа, и, если не считать вашего теперешнего положения, довольно обычная. Но я спросил о ваших перспективах.
    
— Разумеется… я надеюсь на повышение…
    
— Какого рода повышение? Место в больнице покрупнее? Я хорошо знаком с этой сферой. На это уйдут годы. Как только попадете на службу в больницу, вы увязнете в ней на всю жизнь. А для такого умного молодого человека, как вы, с мозгами и характером, это было бы преступление.
    
— Я так не считаю, — сухо сказал Мори.
    
— А я считаю. Я не стал бы так говорить, если бы мы с женой не были о вас самого высокого мнения. А теперь послушайте… — Он стряхнул с сигары пепел. — Я не люблю ходить вокруг да около. Нам пригодился бы молодой медик вроде вас в нашем бизнесе, особенно на американском заводе. Вы занимались бы технологией, разрабатывали новые рецепты, размешали рекламу и, раз вас тянет на исследования, нашли бы себе дело в нашей новой лаборатории. Перед вами открылись бы широчайшие возможности. А нас устроил бы профессионал в руководстве. Что касается жалованья… — Он помолчал, дружелюбно поглядывая на Мори налитыми кровью глазками. — Для начала я положил бы вам полторы тысячи фунтов в год, с возможной премией и ежегодной прибавкой. Более того, я готов уже сейчас сказать, что со временем, если у нас с вами все хорошо сложится, вас ждет партнерство.
    
Мори, совершенно ошеломленный, даже потрясенный, избегал смотреть ему в глаза. Причина этого неожиданного предложения хоть и имела в основе здоровую коммерческую логику, на самом деле была прозрачна, как стекло в иллюминаторе, сквозь которое он сейчас в смущении рассматривал медленно плывущие облака. И Холбрук намеренно сделал ее прозрачной. Как отказаться галантно, не ранив чувства старикана, не настроив против себя все семейство, вот это была проблема. Наконец Мори произнес:
    
— Предложение чрезвычайно щедрое, мистер Холбрук. Я глубоко польщен, что вы такого хорошего обо мне мнения. Но я уже принял назначение… Дал слово. Я не могу его нарушить.
    
— Они найдут кого-нибудь другого, — легко возразил Холбрук. — Без малейших затруднений. Да что там, среди претендентов начнется настоящий ажиотаж.
    
Мори молчал. Он знал, стоит ему только упомянуть о скором браке, и Холбрук больше не заикнется о своем предложении. Но по какой-то непонятной причине, вероятно, из-за чрезмерной чувствительности, преувеличенной деликатности он сомневался. Он завоевал такое расположение этих достойных людей, что был не в восторге от мысли разрушить — что неминуемо должно было произойти — очень приятные и дружественные отношения. Кроме того, за все путешествие ни разу не вставал вопрос о его помолвке. Так что он не виноват, если его по ошибке приняли за свободного молодого человека — просто у него не было повода упомянуть об этом. Но если его вынудят сделать это сейчас, то такое признание прозвучит чрезвычайно странно. Он будет выглядеть абсолютным идиотом или, того хуже, они могут подумать, будто он стыдится рассказывать о Мэри. Нет, теперь, когда окончание путешествия уже не за горами, он не может выставить себя в таком невыгодном свете. Дело того не стоит. Через несколько дней Холбруки сойдут на берег, и он больше никогда их не увидит. А на обратном пути он заранее позаботится о том, чтобы сразу объявить о своем положении, и тогда больше не возникнет подобных затруднений. Сейчас же для него лучше всего выиграть время.
    
— Не нужно говорить, как я благодарен, сэр, за ваш интерес к моей особе. Но мне предстоит принять очень важное решение, поэтому, естественно, я должен его хорошенько обдумать.
    
— Подумайте, док, — согласно кивнул Холбрук. — И чем дольше вы будете думать над моим предложением, тем больше оно вам понравится. И не забывайте о том совете, что я вам дал. Когда вам выпадает шанс, не упускайте его.
    
Мори спустился к себе в каюту и заперся. Ему хотелось побыть одному, не для того чтобы обдумать необычное предложение, ибо у него не было ни малейшего намерения его принимать, а просто для собственного удовлетворения, чтобы досконально разобраться, как вообще такое могло случиться. Во-первых, он ничуть не сомневался, что родителям Дорри он понравился с самого начала; миссис Холбрук не скрывала особой симпатии, а в последнее время относилась к нему почти по-матерински. Старик Холбрук был орешек покрепче, но и тот оказался завоеван то ли благодаря увещеваниям жены, то ли действительно почувствовал к Мори расположение. Во-вторых, насколько Мори понял, Холбруку и его сынку Берту действительно выгодно принять в свою команду активного и умного молодого врача для работы на новом предприятии в Америке. Пока все объяснимо, думал Мори, но ответ еще не окончательный. Чтобы объединить первых два фактора, нужен третий, решающий мотив.
    
Мори, сам того не сознавая, покачал головой в самоуничижении, мгновенно отвергая зазнайство, но тем не менее не смог не признать того факта, что Дорис, скорее всего, сыграла важную роль в развитии всей этой неожиданной ситуации. Даже если бы у него не было доказательства в виде недавних слов миссис Киндерсли, то хватило бы одного только поведения Дорри. Она не принадлежала к тем особам, что томятся от любви, вздыхают и бродят с потерянным видом, но тот ее взгляд сказал о многом — и только дурак его не понял бы. Прибавить к этому влияние, которое, как избалованная дочь, она оказывала на родителей, приученных исполнять ее малейшие прихоти, а в данном случае пожелавших устроить ей подходящую партию, — и ответ найден.
    
Рассуждая подобным образом, Мори не переставал хмуриться, и теперь, взглянув на себя в зеркало, коротко и натужно расхохотался. Дорис действительно сорвалась со всех катушек… ушла с головой в омут. Нет-нет, это не смешно, ничуть. Наоборот, он был расстроен и смущен, хотя, несомненно, ему льстило внимание богатой и привлекательной девушки, которая «явно к нему благоволила», — он снова вспомнил абсурдную фразу миссис Киндерсли и невольно улыбнулся — особенно когда на ум приходили, как сейчас, те минуты на верхней палубе, да и другие тоже, одна за другой.
    
Он осадил себя, посмотрел на часы — все тот же прекрасный «Патек Филипп» — стрелки показывали без пяти шесть. Боже правый! Он забыл, что у него прием больных. Нужно поторапливаться. Жизнь в последнее время полна событий. Но прежде чем выйти из каюты, он подошел к прикроватному рундуку и вынул медальон — подарок Мэри. С крошечного снимка на него смотрело дорогое, милое лицо, и Мори захлестнула нежность.
    
— Можно подумать, я смог бы от тебя отказаться, родная моя, любимая, — с чувством прошептал он.
    
Да, ее образ его защитит. В будущем он будет спокоен и сдержан, приятен со всеми, разумеется, но тверд и не потерпит никаких глупостей. До прибытия в Калькутту осталось всего десять дней. И Мори поклялся себе всем, что было ему дорого, сохранять осторожность, пока не минует опасность и путешествие не подойдет к концу.
   
   
    
     
Глава XIII
    
    
Прошло десять дней, они находились в дельте реки Хугли, и Мори, оставшись один в кабинете, думал о прошедшем периоде, не находя ни одного повода хоть в чем-то себя упрекнуть. Да, он сдержал слово. На торжественном ужине, веселом празднике с игрушечными дудками, бумажным серпантином и накладными носами, он был само благоразумие. В самом деле, он мог бы служить образцом. Преисполненный намерения не позволить Дорис выставить себя и его на посмешище перед всем кораблем, он поднялся с места после оглашения О’Нилом победителей спортивных соревнований и скромно, но не теряя достоинства, произнес несколько слов, удививших всех своей неожиданностью.
    
— Капитан Торранс, мистер О’Нил, дамы и господа, с вашего любезного разрешения позвольте мне сказать следующее: мы с мисс Холбрук с самого начала понимали, что я как один из офицеров корабля не имею права принимать участие в этих соревнованиях. Мы играли просто для удовольствия, и хотя нам повезло одержать победу во всех турнирах, мы оба пришли к одному решению, что не можем принять призы, которые следует вручить участникам, занявшим вторые места.
    
Он сел на место, ожидая услышать несколько хлопков, но внезапно зал взорвался громкими и продолжительными аплодисментами. Холбруки ощутили воодушевление, так как даже им передался под конец общий настрой. Миссис Киндерсли вышла, улыбаясь, за своим чайным сервизом; а после капитан лично выразил ему свое одобрение. Только Дорис отреагировала иначе, бросив на него неприязненный взгляд.
    
— Какой дьявол тянул вас за язык?
    
— Я подумал, что ради разнообразия вам, возможно, захочется стать популярной.
    
— Популярной! Какая чепуха! Мне хотелось, чтобы нас освистали.
    
Он протанцевал с ней всего два танца, выпил не больше одного бокала шампанского и, сославшись на необходимость написать несколько писем, извинился и ушел к себе.
    
В последующие дни легче не стало, но и труднее тоже. Мори старался не появляться на шлюпочной палубе, где обычно сидела Дорис, а если они все-таки встречались, то прибегал к беззаботному и веселому тону. Кроме того, он не давал себе отдыху, нагружая себя делами, — до захода в порт оставалось все меньше дней, и дополнительная работа служила благовидным предлогом. Что думала Дорис, он не знал; после того ужина у нее появилась привычка смотреть на него прищуренным, почти насмешливым взглядом. Иногда она улыбалась, а раз или два даже расхохоталась на его вполне невинное замечание. Разумеется, ее родители ни о чем не подозревали и только оказывали ему еще больше внимания.
    
Внезапно он вздохнул — сказывалось нешуточное напряжение, — потом, поднявшись, запер кабинет и отправился на палубу. По правому борту собрались пассажиры и с интересом, подогреваемым долгими днями, проведенными в море, разглядывали берег реки. Немыслимые кокосовые пальмы высились на грязном берегу, оживленном на мгновение стайкой ярких тропических птиц; местные рыбаки, зайдя по колено в желтую воду, забрасывали и вытягивали круглые сети; мимо, кренясь и подпрыгивая, проплывали катамараны, а сам корабль едва двигался, почти стоял на месте в ожидании речного лоцмана. Среди прочих были и Холбруки, к которым Мори присоединился, посчитав, что в толпе ему ничего не грозит. Миссис Холбрук сразу же взволнованно взяла его за руку.
    
— Мы очень надеемся, что наш Берт прибудет на борт вместе с лоцманом… хотя это нелегко…
    
Пока она говорила, от песчаного, отороченного пальмами берега рванул баркас и, достигнув корабля, закачался на волнах. Рядом с лоцманом в форме стоял еще кто-то — смотрел наверх, задрав голову, и махал рукой.
    
— Так и есть, наш Бертик! — весело воскликнула миссис Холбрук и, повернувшись к мужу, с гордостью добавила: — Ему все удается.
    
Через несколько минут он уже обнимал на борту всех троих — светловолосый, полный, розоволицый весельчак слегка за тридцать, в спортивном, зауженном в талии туссоровом[36] костюме, пробковом шлеме, сдвинутом набок, превосходных замшевых двухцветных туфлях и нелепом клубном галстуке. Берт и в самом деле, несмотря на полноту и — как оказалось, когда он снял шлем, — проплешину, был чем-то вроде франта, демонстрировал золото и во рту, и на своей персоне, увешанной мелкими побрякушками. Глаза приятного голубого цвета излучали дружелюбие, хотя были немного навыкате и с легким стеклянным блеском. Его заразительный раскатистый смех так и разносился по всей палубе. Проблема со щитовидкой, но серьезная, сделал вывод Мори, который стоял поодаль, когда к нему подвели Берта, чтобы представить.
    
Знакомство было сердечным — любой, сделал вывод Мори, мог бы стать лучшим другом Берта спустя да часа, — но он видел, что пока брат Дорри даже не подозревал о его близкой дружбе с семьей, поэтому тактично удалился к себе в каюту. За обедом, однако, когда Берт со своим отцом вернулся из бара, Мори, уже сидевший за столом, почувствовал, как его по-братски обняли за плечи и выдохнули в ухо вместе с винными парами:
    
— Только сейчас узнал, что вы с нами, док. Я в восторге — как будто выиграл в лотерею. Позже потрепемся в свое удовольствие.
    
Пока корабль медленно продвигался по реке, у Мори появилась возможность узнать Берта получше, и вскоре он понял, что, хотя младший Холбрук — славный малый, балагур и непоседа, иногда, быть может, чересчур громогласный и не откажется в любое время суток от розового джина, у него, как и у старика Холбрука, доброе сердце и семья на первом месте. К тому же стало совершенно очевидно, что, несмотря на всю свою любовь к шумному веселью, у Берта, как выразилась его мать, была голова на плечах. Он почти сразу проявил себя толковым парнем, а когда дело касалось бизнеса, то знал все ходы и выходы и действовал с холодным расчетом. Он много путешествовал по делам фирмы, недавно провел три месяца в Соединенных Штатах и буквально фонтанировал идеями, рассказывая о возможностях и перспективах Нью-Йорка. Говорил он хорошо, как светский человек, с легкостью и доверительностью — свидетельство доброго нрава и дружелюбия.
    
В такой компании даже переход по реке показался Мори коротким, и он испытал разочарование, когда они прибыли в Калькутту. «Пиндари», взбалтывая грязную воду, маневрировал при входе в док «Виктория», и на корабле началось обычное столпотворение, которое бывает при высадке. Среди всего этого гвалта Берт сохранял спокойствие и собранность; все было под контролем, все заранее организовано, скорость и расторопность стали девизом дня. Когда они вошли в док, на пристани уже стоял длинный «крайслер» с откидным верхом, к которому подогнали грузовик. Берт спустился вместе с родителями и Дорис по грузовым сходням, первым покинув корабль. Следом шли три стюарда с чемоданами. На таможне, где томились в ожидании остальные пассажиры, Берту достаточно было кивнуть главному чиновнику, чтобы всех Холбруков пропустили без формальностей. Они сразу укатили на своей огромной машине в отель «Норд-Истерн», где у них были зарезервированы номера.
    
Все это произошло так быстро, что Мори почувствовал некую обескураженность. Разумеется, они попрощались, но поспешно, среди суеты, оставив у него на душе легкую обиду, словно его бросили. Естественно, он не имел права сопровождать их, тем не менее ему казалось, что они могли бы определеннее высказаться по поводу будущей встречи. Однако «Пиндари» предстояло провести в порту две недели под погрузкой тика, чая, каучука и хлопка, а потому, уверял он себя, у него еще будет возможность сними увидеться. В любом случае разве не к лучшему, что они уехали, освободив его от всех сомнений, оставив в покое? Он рьяно принялся выполнять свои обязанности. Почти весь день он был занят, и когда с корабля наконец сошел последний пассажир, его первой реакцией был вздох облегчения — уж очень много на него свалилось, теперь хорошо бы отдохнуть.
    
Но в тот же вечер с ним внезапно приключилась необъяснимая депрессия, не отпустившая его и на следующий день. Капитан перебрался в свои обычные апартаменты на берегу, а старпом О’Нил весело отбыл на прогулку вдоль побережья Кендрапара, оставив вместо себя Джонса, второго помощника капитана, пожилого неразговорчивого валлийца, присматривать за делами. Джонс, меланхоличный тип, обремененный обязанностями начальника на своем посту подчиненного, и раньше не очень-то уделял время корабельному врачу, а теперь вообще не обращал на него внимания. Почти весь день он проводил в столовой дока, согнувшись над дешевыми триллерами, читал и ковырял в носу, предоставив заниматься текущими делами старшине-рулевому. По вечерам он запирался у себя и играл на аккордеоне с заунывным пафосом. На берег он никогда не сходил, разве только купить резных слоников для жены. У нее, как он рассказал Мори, набрался уже целый стеклянный шкаф таких фигурок из слоновой кости в их особняке на две квартиры в Портколе.
    
Пустой корабль, стоящий на якоре у грязного, зараженного москитами дока, где день-деньской царил невероятный шум разгрузки — громко переговаривались местные такелажники, скрипели лебедки и грохотали краны, — был совершенно не похож на благородное судно, которое еще совсем недавно так бодро скользило по голубой воде. И жильем оно служило никудышным. Изматывающая жара, комары, роем кружащие в каюте, не давали спать всю ночь своим тоненьким грозным писком и вынудили Мори принять меры против малярии. Пятнадцать гранов хинина в день окончательно убили в нем всякое настроение. Как назло, агент известил всех, что почтовое судно застряло в Тилбери из-за забастовки и прибудет только на следующей неделе. В отсутствие писем Мори еще острее переживал свое одиночество, и все чаще и чаще его грустные мысли обращались к уехавшим друзьям.
    
Ну почему от Холбруков не было никаких известий? Почему… почему… почему? Сначала с раздражением, затем с беспокойством, и окончательно потеряв надежду, он все время задавался этим вопросом. Ему казалось непостижимым, что они его забыли, отбросили, как ненужную вещь, которой воспользовались во время путешествия, а потом решили, что она им больше не понадобится. Не хотелось верить, но, видимо, дело обстояло именно так. Он представлял их в роскошном отеле, как они проводят дни в веселье и развлечениях, осматривая достопримечательности среди новых лиц и новых друзей вокруг себя. Под натиском стольких впечатлений легко забыть об остальном. Что касается Дорис… Несомненно, она быстро нашла другой интерес, а ведь еще совсем недавно сходила по нему с ума. Он поморщился от ревности, терзаясь дурными предчувствиями и злобой. Это была самая мучительная мысль из всех. Только гордость и страх, что она его отвергнет, не позволили ему позвонить в отель.
    
В попытке занять себя чем-то он предпринял экскурсию на берег. Но доки располагались в нескольких милях от города, а повозку он так и не нашел, и после того как потерялся среди ветхих лачуг, притулившихся одна к другой, где местные жители сидели на корточках, поплевывая в вездесущую пыль, он вынужденно признал поражение и побрел обратно на корабль с отвратительным ощущением, будто вновь вернулся в серые и мрачные дни своей юности.
    
И вот тогда он действительно начал отчаянно скучать по Холбрукам и всему тому, чем наслаждался в их обществе. Какие это были чудесные люди — гостеприимные, щедрые и — чего уж там скрывать — богатые! Ему больше не повезет встретить таких. Миссис Холбрук была милая и очень добрая, совсем как мама. И Берт — отличный парень, они сразу подружились. А то предложение, которое сделал ему старик (хотя, конечно, он не может его принять), было фантастически выгодным, единственным шансом в жизни. Никогда больше ему не представится такая блестящая возможность. Никогда. По сравнению с ней его будущее в маленькой больнице Гленберн рисовалось как жалкое существование. И ведь он еще называл себя амбициозным.
    
А Дорри, разве он не сожалел о ее потере больше всего? Какая она все-таки чертовски привлекательная девушка — даже в переменчивости ее настроений он теперь находил очарование. С такой никогда не соскучишься. Наоборот, одно только присутствие рядом с ней дарило радостное волнение. По ночам, лежа без сна в душной каюте, иллюминатор которой смотрел на высокую стену причала, он метался на койке, вспоминая, как они танцевали, как она смотрела ему в глаза с пронзительным и молчаливым приглашением, как прижималась к нему в тот вечер на шлюпочной палубе, когда перед ним открылись все возможности. Какой же он дурак, что отказался от такого соблазнительного дара! Вот О’Нил посмеялся бы, если бы узнал. Наверное, она теперь считает его полным болваном. Так разве можно ее винить, что она сбросила его со счетов? Он с горя зарылся лицом в подушку, переполненный презрением к самому себе.
   
   
    
     
Глава XIV
    
    
В конце недели одним знойным утром, когда песок скрипит на зубах, Мори стоял на палубе, повиснув на поручнях, и маялся бездельем. Настроение у него было хуже некуда, но тут, словно мираж, на пристань выкатил большой сверкающий «крайслер» и подъехал прямо к кораблю. Мори, опешив, поднес руку козырьком колбу. Не может быть. Наверное, солнце припекло голову, вот и разыгралось воображение. Но это не была галлюцинация. В машине, изящно откинувшись на заднем сиденье, небрежно вытянув руку на спинке соседнего кресла, вальяжно скрестив полные ноги, зажав сигару пальцами в кольцах и задорно сдвинув шлем на один бок, сидел Берт.
    
— Неужели мои старые глаза меня обманывают или я действительно вижу офицера медслужбы на славном корабле «Пиндари»? — с улыбкой прокричал Берт, а потом добавил уже другим голосом: — Тащи свои вещички, старина. Ты едешь к нам.
    
Сердце у Мори так и подпрыгнуло. Они о нем не забыли. Бледный от возбуждения и радости, он кинулся к себе в каюту. Какой же он был идиот — разумеется, он им нужен, как же иначе. Не прошло и пяти минут, как он переоделся в гражданское и уже сидел в машине, а местный шофер укладывал его чемодан в багажник. Машина мягко заурчала и покатила в город. По дороге Берт объяснил, почему так долго с ним не связывался — произошла заминка с арендой склада, на улаживание которой ушло несколько дней. Но теперь соглашение подписано, и они могут себе позволить хорошо провести время.
    
— В этом старом городке есть много чего интересного, если разведать все как следует, — доверительно сообщил Берт. — Какой-то чудак назвал его Городом Страшных Ночей, но я обнаружил, что кроме страхов здесь есть кое-что и получше. Познакомился тут с парочкой медсестер-евразиек… горячие штучки и хорошенькие — страсть. — В подтверждение слов он причмокнул губами. — Я знаю, что говорю, мой мальчик. Хотя погоди… тебя ведь интересует только наша Дорис. И поверь мне, Дорри пусть и моя сестра, но она не промах.
    
Оставив позади нагромождение обветшалых хижин, они въехали в город по широкой дороге с напряженным движением, обогнув просторную площадь, зеленую от фикусовых деревьев и уставленную никудышными конными статуями, и подкатили под высокий навес отеля «Норд-Истерн». Их встретили с поклонами, проводили в высокий холл с мраморными колоннами, где под потолком жужжали вентиляторы, а затем Берт повел его вверх по лестнице в номер, специально зарезервированный для Мори и примыкающий к собственным апартаментам Холбруков на втором этаже.
    
— Я оставлю тебя на полчаса, чтобы ты привел себя в порядок, — сказал Берт, бросив взгляд на циферблат. — Отца с матерью сейчас нет, но мы все встретимся за обедом, Дэйв.
    
Когда он ушел, Мори оглядел номер. Это была роскошная комната — просторная и прохладная, со вкусом облицованная плиткой, с решетчатыми жалюзи и свежими москитными сетками, прикрывавшими большую высокую кровать с отброшенным покрывалом, чтобы продемонстрировать тонкое, безукоризненное постельное белье. Мебель здесь была выкрашена в светло-зеленый цвет, на туалетном столике стояла ваза с розами. Дальше находилась ванная, белая и блестящая, с полотенцами, мылом, баночками с солью и мягким белым халатом. Мори улыбнулся в восторге. Какой контраст по сравнению с его маленькой, душной, забитой комарами каютой — вот где настоящая жизнь. Он разложил свои немногочисленные пожитки, выкупался и принялся расчесывать волосы, когда отворилась дверь и вошла Дорис.
    
— Привет, — коротко бросила она.
    
Он обернулся.
    
— Дорри… как поживаете?
    
— Пока дышу, если вас это интересует.
    
Они молча уставились друг на друга, он — восхищенно, она — бесстрастно. На ней было новое элегантное платье по фигуре мягких розовых тонов, тонкие шелковые чулки телесного цвета и замшевые туфли на высоком каблуке. Помада на губах тон в тон с преобладающим розовым в ее наряде, волосы — недавно уложены. Она казалась другой, не такой, как на корабле, — еще элегантнее, старше, мудрее и, увы, недоступнее. Он почувствовал аромат ее духов.
    
— Выглядите… потрясающе, — с хрипотцой произнес он.
    
— Да, — прохладно отозвалась она, всматриваясь в его глаза. — Теперь я верю, что вы немного рады меня видеть.
    
— Больше, чем немного. Вопрос в том… рады ли вы?
    
Она смерила его долгим взглядом, потом едва заметно улыбнулась:
    
— Вы здесь, разве не так? Вот вам и ответ.
    
— Очень любезно с вашей стороны пригласить меня, — смиренно пробормотал он. — В доках было довольно противно.
    
— Я так и думала, — сказала она с холодной уверенностью. — Мне хотелось вас наказать.
    
Он недоуменно взглянул на нее.
    
— Боже мой, за что?
    
— Просто захотелось, — уклончиво ответила она. — Иногда мне нравится быть жестокой.
    
— Да вы просто маленькая садистка, — сказал он, стараясь перейти на шутливый тон, к которому прибегал раньше.
    
Но когда он заговорил, у него появилось странное ощущение, что баланс в их отношениях переместился и теперь перевес на ее стороне. Он вдруг понял, к своему расстройству, ее желание подчеркнуть тот факт, что на берегу он больше не энергичный и популярный молодой корабельный доктор в аккуратной морской форме, а всего лишь обычный юноша в поношенном, плохо сидящем готовом костюме, который совершенно не годился для здешнего климата. Однако, добившись нужного эффекта, она сменила тему разговора, словно та ее больше не интересовала.
    
— Нравится мое новое платье?
    
— Это мечта, — сказал он, все еще пытаясь изобразить беззаботность. — Здесь приобрели?
    
— Вчера на базаре мы купили шелк. Здесь торгуют прелестными местными тканями. Платье сшили за сутки.
    
— Быстрая работа, — прокомментировал он.
    
— Так и должно быть, — хладнокровно сказала она. — Не выношу ожидания. Если откровенно, мне хватило этого за последние две недели, когда вы не хотели со мной знаться. Да, кстати, я, конечно, вас отчитала, но не воображайте, что мы помирились. Я пока вас не простила и еще долго не прощу. Позже поговорим.
    
Повернувшись, чтобы уйти, она все-таки позволила себе немного смягчиться. Лицо у нее слегка просветлело.
    
— Надеюсь, вам понравилась ваша комната. Я сама поставила розы. Мой номер напротив… — Она метнула в него хитрый взгляд. — Если что-то понадобится.
    
Она ушла, а он так и стоял, уставившись в створки закрытых дверей. Она обиделась, и ничего удивительного, после того как он откровенно проявлял к ней равнодушие. Как же глупо и невежливо он поступил, что ранил ее чувства. Оставалось надеяться, что в конце концов она успокоится.
    
Внизу, в большой мраморной гостиной, родители Дорис приветствовали его совсем по-другому, почти как родного сына. Миссис Холбрук даже поцеловала его в щеку. Обед стал не просто воссоединением, а чуть ли не праздником. Они сидели за столиком возле окна с видом на сад, четверо слуг-индусов в белых туниках, с красными поясами и тюрбанами стояли за спинками стульев, блюда, выбранные Бертом, были сытные, пряные, экзотические. С того знаменательного обеда в гэрсейском «Гранде» Мори впервые оказался в отеле, но если воспоминание о той трапезе, так не похожей на эту, на секунду всплыло в памяти, то тут же исчезло, развеялось от взрывного хохота Берта. Твердо вознамерившись показать семье город, младший Холбрук, не переставая расправляться с сочным манго, рассказывал о своей программе на следующую неделю. Этот день Берт предлагал посвятить месту всеобщего паломничества, джайнскому храму и садам Маниклола, где в живописном озере плавали замечательные рыбы.
    
— Поразительная рыбешка, — рассказывал он. — Поднимается на поверхность и плывет к тебе на зов.
    
— Полно, полно, Берт… — ласково протестуя, заулыбалась миссис Холбрук.
    
— Я серьезно, ма. Кроме шуток. Они будут есть с руки, если захочешь их покормить.
    
— Надо же! А что эта рыба любит больше всего?
    
— Жареную картошку, — тоскливо ответила Дорис и тут же зашлась смехом.
    
После сиесты, когда солнце начало клониться к горизонту, они отправились в путь, заезжая на многолюдные базары, где священные коровы, украшенные гирляндами бархатцев, бродили среди рядов, протискиваясь сквозь толпы и объедая фрукты на прилавках. Слух поражали странные звуки, пронзительные и далекие: перекрывая резкую какофонию местных языков, откуда-то доносился звон храмового колокола, удар гонга или внезапный вопль, еще долго звеневший в ушах. Воздух был напоен запахом пряностей, кружащим голову и провокационным, застревающим в ноздрях и возбуждающим все чувства. Мори казалось, будто его вознесли на небо и погрузили в нирвану. От него ничего не осталось, он перестал быть собой, превратившись в совершенно другого человека на пороге нового захватывающего приключения.
    
Прибыв в храм, они сняли обувь и вошли в пропитанную ладаном полутьму, где великий Будда как всегда улыбался своей вечной бесстрастной, ироничной улыбкой. Они побродили по садам придворного ювелира среди растений, высаженных ажурным узором, позвали и покормили огромных послушных карпов. Мори все больше пьянел от восторга. Дорис в новом розовом платье и маленькой соломенной шляпке с двойными ленточками, которые спускались с полей в виде двух изящных маленьких ушек, тоже, казалось, впитала в себя блеск этого дня. Сидя рядом с ней по дороге домой, он повернулся в благодарном порыве.
    
— Это было так чудесно, Дорри… увидеть столько, да еще с вами…
    
Она давно уловила в нем перемену, и хотя после обеда вела себя как хозяйка положения, стоило ему приблизиться, она сразу отходила в сторону. Сейчас же она нехотя кивнула, словно наконец была готова смягчиться.
    
— Итак, вы решили, что со мной все-таки лучше.
    
— Никакого сравнения, — с жаром пробормотал он и добавил безутешно: — Только вы так холодны… Видимо, я ничего для вас не значу.
    
— Разве?
    
Взгляд ее будто помутнел, а потом, незаметно для других, она внезапно схватила его руку и впилась острыми зубками в указательный палец, больно прокусив кожу.
    
— Вот теперь вы знаете, насколько я холодна, — сказала она и, увидев, что он инстинктивно затряс рукой, начала хихикать. — Поделом, это вам за то, что оскорбляли меня последние две недели.
    
На следующий день Берт отвез их на бега. Билеты у него были и в загон, и в особую клубную ложу, а еще он знал верную ставку в главном заезде. Ничто не могло дать осечки, ничто, ничто. Лошадь Пальма Первенства, на которую поставил Мори по его совету, выиграла с легкостью, обойдя всех на три корпуса. Вот это жизнь! И Дорис держалась с ним милее, гораздо милее. Видимо, наказав его должным образом за прошлые прегрешения, она все-таки решила их забыть.
    
В последующие дни они посетили знаменитый зоологический сад, съездили в Хаору и наблюдали с почтительного расстояния, как на берегу Хугли развели погребальный костер, пили чай в королевском гольф-клубе «Калькутта» и совершили экскурсию по реке до Сутанати. Деньги открывали любую дверь. Берт на отдыхе тратил их направо и налево, раздавая щедрые чаевые, — на глазах у Мори из неистощимого бумажника Берта появлялись сотенные купюры и ловко переходили в подставленные ладони. Как чудесно не скупиться и не скопидомничать, не считать каждый медный грош в нищете, сопровождавшей все его дни, а вместо этого иметь деньги, настоящие деньги, которых хватало с лихвой на все радости жизни!
    
Время летело быстро в сплошной череде восхитительных событий, сменявших одно другое. Мори просто позволил себе плыть по течению, подавляя любое мысленное предостережение, не думая ни о прошлом, ни о будущем, живя только настоящим. Но день отплытия «Пиндари» приближался. Когда стало известно, что корабль выйдет в море в следующий вторник, волнение в крови Мори достигло пика. Все, чего он жаждал всю жизнь, было здесь — только руку протянуть. Холбрук, учтивый и обходительный, больше не заговаривал о своем предложении — оно было сделано и оставалось в силе, солидное предложение состоятельного человека ожидало ответа. Миссис Холбрук все чаще и чаще намекала на свое сильное желание и надежду, что он скажет «да». Берт, однако, ничуть не сомневался в исходе. В пятницу, вернувшись из Бенгальского клуба, где у него было гостевое членство, он нашел Мори в холле отеля и придвинул к нему стул.
    
— А у меня, Дэйв, для тебя хорошая новость. — После знакомства они почти сразу перешли на «ты». — Я тут пытался найти кого-то, кто подменил бы тебя на обратном пути. Так вот, сейчас в клубе я случайно столкнулся с одним доктором, который собирается в отпуск домой. Его зовут Коллинз. Он с радостью ухватился за возможность бесплатного проезда, к тому же с жалованьем. Он наш человек.
    
Мори подскочил на стуле, словно ужаленный. Неожиданное заявление Берта, высказанное с такой уверенностью, точно дело решенное, довело ситуацию до кризиса. Внезапно на него нахлынула слабость, и, поддаваясь ей, он почувствовал, что должен в конце концов сбросить с себя груз. Да и с кем еще посоветоваться, как не со свойским парнем вроде Берта, которому можно все открыть и объяснить любое затруднение?
    
— Послушай, Берт, — начал он, запинаясь. — Сам знаешь, я очень хотел бы… принять предложение твоего отца… и особенно поработать с тобой. Но… не знаю, имею ли я право…
    
— А почему нет, скажи на милость? Даже если не принимать в расчет Дорри, нам нужен медик в бизнесе. Ты нам нравишься. Мы тебе тоже. Не хочу это подчеркивать, старина, но для тебя это верный шанс. Помнишь, как писал наш дорогой старик Трясокопьев[37] — «В делах людей прилив есть и отлив…»?[38]
    
— Но, Берт… — возразил Мори смиренно и умолк. Нет, нужно признаться, хотя каждое слово приходилось вытягивать клещами. — Есть одна… девушка… она ждет меня дома.
    
Берт долго смотрел на него, а потом расхохотался.
    
— Я когда-нибудь сдохну от тебя, Дэйв. Да меня по всей Европе ждут девушки, а очень скоро к ним присоединится в Калькутте и моя маленькая евразийская шалость.
    
— Ты не понимаешь. Я обещал… на ней жениться.
    
Берт снова расхохотался, на этот раз коротко, даже с сочувствием и пониманием, а потом покачал головой.
    
— Ты все-таки очень молод, Дэйв, у тебя еще молоко на губах не обсохло — отчасти поэтому, наверное, мы все так к тебе и прониклись. Если бы ты знал девушек так, как я… Думаешь, они чахнут от тоски и умирают, когда ты с ними прощаешься? Да черта лысого — извини мой хиндустани. Готов побиться об заклад на пять фунтов, твоя маленькая подружка переживет свое разочарование и позабудет тебя через полгода. Что касается твоих чувств, которым, как мне кажется, не хватает перца, то вспомни, что говорил Платон или какой-то другой древнеримский чудак: «В темноте все женщины одинаковы». Нет, серьезно, я говорил об этом с ма и стариком. Мы все думаем, ты как раз то, что нужно Дорри. С тобой она остепенится. Немного балласта ей не помешает, а то ее заносит то вправо, то влево… — Он запнулся. — С нервами что-то не так. А она придаст тебе немного лоску, что, по моему скромному мнению, пойдет тебе только на пользу. Заметь, у нее и раньше были парни, она не ангел, но именно сейчас она втрескалась по уши и чертовски серьезно настроена тебя заполучить. Давай говорить прямо, старик, ты настолько подружился с нашей семьей, что будет преступлением, если ты дашь задний ход. Так почему бы тебе не сказать последнее слово, чтобы мы ударили в свадебные колокола? А теперь мы с тобой закажем по глоточку и выпьем за будущее. Мальчик, мальчик! — откинувшись на спинку стула, позвал он официанта-индуса.
   
   
    
     
Глава XV
    
    
Успокоив на время совесть веселой болтовней, Мори, однако, не счел аргументы Берта такими уж убедительными или окончательными. Он провел тревожную ночь и, проснувшись на следующее утро по-прежнему в сомнениях, решил, что, по крайней мере, должен вернуться на корабль и переговорить с капитаном Торрансом. Он поступит вполне достойно, осведомившись, подойдет ли доктор Коллинз на его замену в случае… в общем, в случае если он не сможет совершить обратное путешествие. Шкипер был разумный дядька, и его совет чего-то стоил, а так как никто не был посвящен в его планы, момент выдался самый подходящий. Мать Дорри еще накануне жаловалась на усталость, поэтому на сегодня не планировалось ничего определенного, в том числе и экскурсии; встретиться с Холбруками ему предстояло лишь вечером, на парадном ужине и танцах, которые всегда устраивались по субботам в «Норд-Истерн». Мори поднялся, побрился, оделся, взял такси и отправился в док «Виктория».
    
При виде знакомого корабля, почти очищенного от крепежа и подстилок под груз, Мори как-то взбодрился и успокоился, поняв, что на борту он будет в безопасности, пусть даже от самого себя. Он поспешно поднялся по сходням, но, оказавшись на палубе, где располагалась штурманская рубка, он обнаружил, что обе каюты заперты; дежурный старшина-рулевой сообщил, что ни капитана, ни мистера О’Нила на борту нет. Спустившись вниз, Мори нашел только помощника казначея, и тот объяснил, что старшие офицеры вернутся из увольнения лишь на следующий вечер.
    
— В доке второй помощник, если хотите повидаться с ним.
    
Мори покачал головой и медленно повернулся, собравшись уходить.
    
— Кстати, — сказал помощник казначея, — вас тут ждет почта.
    
Он подошел к столу, перебрал пачку писем и вручил Мори два конверта. У того внезапно сжалось сердце, когда он узнал по почерку, что один, довольно тонкий, был от Уилли, а второй — плотно набитый и толстый — от Мэри. Он никак не мог заставить себя вскрыть письма. Прочту позже, решил он. Спустившись на пристань, где его все еще ждало такси, он сунул оба конверта во внутренний карман.
    
Весь этот день Мори собирался с силами, но так и не прочитал письма; чистые и наивные послания, полные любви, служили для него упреком, который он не смог бы вынести. Они остались не вскрытыми, он боялся их и потому больше не раскаивался. Вместо трогательных чувств в его душе скопилось озлобление, чуть ли не возмущение, что они настигли его в кризисный момент жизни. Эти письма, по-прежнему запечатанные, подсознательно подталкивали его к Дорис и всему тому, что могли предложить Холбруки. Стараясь оправдаться, подстегиваемый двойной жаждой денег и секса, он принялся выстраивать логический аргумент в свою пользу, начав с самых первых дней: потеря родителей, никому не нужный ребенок, унизительная зависимость и нищета, сверхчеловеческие усилия получить образование. Разумеется, ему полагалась награда, и теперь она совсем рядом. Так неужели он должен отказаться от нее, словно от нестоящей ерунды?
    
Правда, оставалась Мэри — он заставил себя хотя бы мысленно произнести ее имя. Но разве его не поторопили с этим романом, воспользовавшись импульсивностью его натуры, неопытностью и романтичной обстановкой, в которой они познакомились? Она тоже, без всяких сомнений, потеряла голову под воздействием тех же самых ненадежных и мимолетных обстоятельств. Он не хотел ранить ее чувства или бросать в трудную минуту, но у него был долг и перед самим собой. И кто знает, быть может, позже он сумеет… одним словом, сделать что-то для нее, компенсировать свою измену. Он пока сам нечетко представлял, что имеет в виду, но эта мысль утешала. Молодых людей, которые совершали ошибки, раскаивались и восполняли ущерб, обычно прощали. Почему он должен быть исключением?
    
Вот в таком задумчивом настроении, все еще терзаясь неуверенностью, в восемь часов он спустился вниз, чтобы присоединиться к Холбрукам в ресторане. Ясно, он не был настроен на веселье, и тем не менее в подобных обстоятельствах было поразительно и, несомненно, достойно похвалы то, что он, не желая навести тоску на окружающих, отбросил в сторону личные проблемы и оживленно отреагировал на приветствие друзей. Берт был в превосходной форме, как никогда, а стоило ему бросить взгляд на Дорис, как он сразу понял, что она переживает один из тех периодов, когда в ней чересчур бурно кипят страсти. Она подготовилась к вечеру тщательно, выбрав короткое белое платье без рукавов, с низким вырезом, расшитое мелкими хрустальными бусинами. Оно выглядело именно тем, чем было, — весьма дорогим воздушным нарядом — и очень ей шло, о чем Дорис знала.
    
Затянувшийся роскошный ужин еще больше оживил Мори, а когда после десерта — вкуснейшего компота из ананасов и хурмы, поданного с плоскими индийскими лепешками, — принесли кофе и коньяк, Мори понял, каким был идиотом, что весь день куксился и переживал. Сейчас его больше ничего не заботило. Вскоре они отправились в бальный зал, и там старик тоже все организовал по высшему разряду. Шампанское в ведерке со льдом, усыпанный орхидеями столик на краю танцпола, напротив сцены, окаймленной пальмами, где расположился оркестр в алых пиджаках.
    
— Мы любим смотреть, как веселится молодежь, не правда ли, мамочка? — усаживаясь за стол, заметил Холбрук сентиментальным тоном, вызванным несколькими двойными порциями коньяка. — А ты что же, Берт, не смог найти себе хорошую партнершу?
    
— Я нашел бы, па, только, к сожалению, не могу с вами остаться, — сказал он, подмигнув Мори. — Мне нужно отлучиться по делам.
    
— Выпей капельку шипучки перед уходом.
    
Хлопнула пробка. Все выпили по бокалу шампанского. В зале приглушили свет, оркестр заиграл вальс. Берт поднялся со стула и отвесил Дорис театральный поклон, выставив на всеобщее обозрение две толстые, тугие ягодицы, словно две полные луны.
    
— Могу ли я воспользоваться семейной привилегией и удостоиться чести, мисс Холбрук?
    
Они протанцевали первый танец как брат и сестра, а затем, осушив второй бокал шампанского, Берт бросил взгляд на часы.
    
— Боже правый, мне пора двигать, а то не оберусь неприятностей. Желаю хорошо провести время. Пока, пока!
    
— Только не задерживайся слишком поздно, Берт, дорогой, — с укоризной произнесла миссис Холбрук, — как вчера, например.
    
— Не буду, ма. — Он нагнулся и поцеловал ее. — Только давай оба скажем, дорогая, что Берт уже большой мальчик. Увидимся утром, бодрыми и в добром здравии.
    
Идет к своей маленькой евразийке, подумал Мори. Оркестр заиграл модный фокстрот. Миссис Холбрук посмотрела на Мори, затем на Дорис, на этот раз без улыбки, а с серьезным выражением, словно говоря: настала ваша очередь, и пока будете танцевать, примите наконец решение. Мори теперь уверенно выходил на танцплощадку. К тому же после ужина он напробовался коньяка, и тот, видимо, хорошо сочетался с шампанским.
    
— Позвольте мне сказать, мои дорогие, — прокомментировала миссис Холбрук, когда они вернулись, — вы очень красивая пара.
    
Холбрук, милостиво улыбаясь и глядя на них чуть замутненным взором, подлил обоим шампанского. Потом они снова танцевали. Не пропускали ни одного танца, и каждый раз, когда он обнимал ее, она, казалось, придвигалась к нему все ближе, так что малейшее движение ее тела провоцировало его на ответное па, и вот они уже кружили как одно целое, подчиняясь ритму, в котором билось его сердце. Он чувствовал, что на ней совсем мало одежды. Вначале он еще пытался как-то поддерживать разговор, отпуская замечания по поводу других танцоров и оркестра, игравшего первоклассно, но она заставила его умолкнуть, сдавив руку.
    
— Не нужно все портить.
    
И хотя она хранила молчание, ее широко распахнутые, яркие, жадные глаза, которые она не отрывала от его глаз, говорили о многом, но теперь в них читался не вопрос, а призыв, не поддающийся превратному истолкованию, столько в нем было притягательности и страсти. Только раз она нарушила запрет, когда, бросив нетерпеливый взгляд в сторону родителей, буркнула:
    
— Хоть бы они ушли.
    
А те и не стали долго засиживаться. В половине десятого миссис Холбрук тронула за плечо полусонного мужа.
    
— Старикам пора спать. — Затем добавила, сдержанно улыбаясь: — Вы можете еще остаться ненадолго, только не задерживайтесь.
    
— Не будем, — коротко бросила Дорис.
    
Для следующего танца свет еще больше приглушили, и когда они обогнули сцену, Дорис сказала слегка дрогнувшим голосом:
    
— Пройдемся по воздуху.
    
В саду было тепло и спокойно, а под высоким зеленым пологом даже темно. Дорис прислонилась спиной к гладкому стволу огромной катальпы, глядя на Мори снизу вверх. Охваченный дрожью, он обнял ее за шею и поцеловал. В ответ она протолкнула между его губ свой острый язычок. Он крепче прижался к ней и зацепился запонкой за нитку мелкого жемчуга, что висела у нее на шее. Замочек ожерелья раскрылся, и жемчуг упал в низкий вырез платья.
    
— Ну вот, вы добились своего, — сказала она, натужно рассмеявшись и проводя рукой по шее. — Теперь ищите сами.
    
Голова его кружилась, сердце колотилось как бешеное. Он начал поиски ожерелья: сначала пошарил в вырезе платья, затем перешел ниже, между двумя грудками с крепкими сосками, а потом еще ниже, где был гладкий плоский живот.
    
— Я так порву вам платье.
    
— К черту его, — проговорила она тем же сдавленным голосом.