1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Доброй ночи, Ломан, — сказал Пятьсот девятый.
   
— Позже я еще раз подойду, — сказал Бергер.
   
— Ладно, — прошептал Ломан. — Теперь… это просто…
   
— Может, удастся раздобыть еще пару спичек. Ломан уже ничего не ответил.
   
Пятьсот девятый чувствовал в ладони твердую и тяжелую золотую коронку.
   
— Выйди из барака, — прошептал он Бергеру. — Обсудим все снаружи. Там мы будем одни.
   
Они ощупью пробрались к двери и вышли на защищенную от ветра сторону барака. В городе действовала светомаскировка, в основном пожар был потушен. Только колокольня церкви святой Катарины продолжала гореть, как гигантский факел. Колокольня была очень старая со множеством сухих балок; пожарные оказались бессильными, поэтому пришлось ждать, пока колокольня выгорит полностью.
   
Они присели на корточки.
   
— Что же будем делать? — спросил Пятьсот девятый.
   
Бергер потер воспаленные глаза.
   
— Если коронка зарегистрирована в канцелярии, мы погибли. Они наведут справки и кого-нибудь обязательно повесят. Причем меня — первым.
   
— Ломан говорит, что коронка не зарегистрирована. Когда он сюда попал, семь лет назад, таких правил еще не было. Золотые зубы тогда просто выбивали. Без регистрации. Перемены наступили уже позже.
   
— Ты это точно знаешь? Пятьсот девятый повел плечами.
   
— Конечно, нам все еще не заказано сказать правду и сдать коронку. Или засунуть ему в рот, когда умрет, — проговорил наконец Пятьсот девятый. Он плотно обхватил ладонью маленький кусочек. — Ты этого хочешь?
   
Бергер покачал головой. Золото обеспечивало жизнь на несколько дней. Оба понимали, что теперь, когда коронка была у них, они с нею уже не расстанутся.
   
— А можно себе представить, что он сам вырвал зуб еще несколько лет назад и продал его? — спросил Пятьсот девятый.
   
Бергер измерил его взглядом.
   
— Думаешь, что СС захочет с этим возиться?
   
— Нет. Особенно, если обнаружат свежую рану во рту.
   
— Это как минимум. Если он еще немного протянет, рана подживет. К тому же это задний коренной зуб: трудно будет проверить, когда труп окоченеет. Если он умрет сегодня вечером, дождемся завтрашнего утра. Если же он умрет завтра утром, труп придется держать здесь, пока он не окоченеет. Это реально. А Хандке на утренней перекличке мы как-нибудь проведем.
   
Пятьсот девятый посмотрел на Бергера.
   
— Надо рискнуть. Нам нужны деньги. Особенно теперь.
   
— Да, видимо, нам уже ничего не остается другого. А кто переправит зуб?
   
— Лебенталь. Он единственный, кто это может.
   
За ними открылась дверь барака. Несколько человек кого-то вытащили за руки и за ноги и поволокли к куче рядом с улицей, где лежали умершие после вечерней переклички.
   
— Это уже Ломан?
   
— Нет. Это не наши. Это мусульмане.
   
Люди, которые вытаскивали мертвеца, пошатываясь, возвращались в барак.
   
— Кто-нибудь заметил, что зуб у нас? — спросил Бергер.
   
— Не думаю. Здесь лежат почти исключительно мусульмане. Разве, что тот, который давал нам спички.
   
— Он что-нибудь сказал?
   
— Нет. До сих пор. Но он может потребовать своей доли.
   
— Это не столь важно. Вопрос в том, не захочется ли ему нас предать.
   
Пятьсот девятый задумался. Он знал, что есть люди, которые за кусок хлеба способны на все.
   
— На него не похоже, — сказал он, поразмыслив. — Тогда чего ради он давал нам спички?
   
— Одно другого не касается. Нам надо проявлять осторожность. Иначе обоим хана. И Лебенталю тоже.
   
Пятьсот девятому и это было довольно хорошо знакомо. Он видел, как одного повесили и за меньшее нарушение.
   
— Надо за ним проследить, — сказал он. — По крайней мере, до тех пор, пока не сожгут Ломана, а Лебенталь не переправит зуб. Потом это потеряет для него всякий интерес.
   
Бергер кивнул.
   
— Я еще раз туда схожу. Может, что-нибудь разузнаю.
   
— Хорошо. Я буду здесь ждать Лео. Он, наверное, еще в трудовом Лагере.
   
Бергер встал и направился к бараку. Он и Пятьсот девятый без колебаний рискнули бы собственной жизнью, если бы Ломана хоть как-нибудь можно было спасти. Но он был обречен. Поэтому они говорили о нем уже как о камне. Проведенные в лагере годы научили их мыслить по-деловому.
   
Пятьсот девятый присел на корточки в тени сортира. Это было удобное место, где никто за ним не мог наблюдать. В Малом лагере на все бараки имелся только один общий сортир, который был построен на границе обоих лагерей и к которому от бараков постоянно тянулась со стоном вереница скелетов. Почти у всех был понос или того хуже. Многие изможденные лежали на земле, стараясь собраться с силами, чтобы дотащиться до цели. По обе стороны сортира была натянула колючая проволока, отделявшая Малый лагерь от трудового.
   
Пятьсот девятый присел так, чтобы видеть ворота, врезанные в колючую проволоку. Они предназначались для начальников блоков, ходивших за пищей, санитаров морга и катафалков. От двадцать второго барака ими разрешалось пользоваться только Бергеру, когда он направлялся в крематорий. Всем другим это строго запрещалось. Поляк Зильбер называл их покойницкими воротами, потому что узники, попадавшие в Малый лагерь, возвращались через эти ворота только трупами. Каждому охраннику разрешалось открывать огонь, если какой-нибудь скелет пытался проникнуть в трудовой лагерь. Почти никто этого и не пробовал. Из трудового лагеря, кроме дежурных, сюда тоже никто не приходил. Из-за не очень строгого карантина Малый лагерь воспринимался прочими узниками своего рода кладбищем, на котором мертвецы еще короткое время бродили, как призраки.
   
Через колючую проволоку Пятьсот девятый видел часть улиц трудового лагеря. Они кишели заключенными, использовавшими остаток своего свободного времени. Он видел, как они беседовали, как стояли группами и прогуливались по улицам. Хотя это было лишь другой частью концлагеря, ему казалось, что их разделяла непреодолимая пропасть и все происходившее по ту сторону — нечто вроде потерянной родины, в которой, несмотря ни на что, продолжали существовать жизнь и человеческое общение. Он слышал, как у него за спиной мягко шуршат ноги узников, как они, пошатываясь, тащатся в сортир, и ему не надо было оборачиваться, чтобы видеть угасший свет в их глазах.
   
Узники почти не разговаривали друг с другом, они почти разучились думать. Лагерные остряки называли их мусульманами, потому что они полностью покорились своей судьбе. Они двигались, как абсолютно безвольные автоматы. В них было вытравлено все, кроме нескольких физических функций. Они были живыми мертвецами и погибали, как мухи на морозе. Они были сломлены и перемолоты, и уже ничто не могло их спасти — даже свобода.
   
Пятьсот девятый ощущал ночную прохладу даже в костях. Бормотание и стоны за его спиной были как серый поток, в котором легко можно было утонуть. Это было приманкой к самоотречению, приманкой, с которой отчаянно боролись ветераны. В Пятьсот девятом невольно что-то всколыхнулось, он повернул голову, чтобы почувствовать, что еще жив и не лишился воли. И тогда до Пятьсот девятого из трудового лагеря донесся сигнал отбоя. Заключенные на улицах стали расходиться. Не прошло и минуты, как осталась только безутешная колонна теней в Малом лагере, забытая товарищами по ту сторону колючей проволоки; отторгнутый, изолированный кусочек трепещущей жизни на территории неотвратимой смерти.
   
Лебенталю не пришлось проходить ворота. Пятьсот девятый вдруг увидел, как он направляется через плац: видимо, прошел где-то со стороны сортира. Никто не знал, как он «просочился»; Пятьсот девятого не удивило, если бы Лебенталь воспользовался нарукавной повязкой бригадира или даже дежурного.
   
— Лео!
   
Лебенталь остановился.
   
— Что случилось? Осторожно! Эсэсовцы все еще там. Уходи отсюда!
   
Они направились в сторону бараков.
   
— Что-нибудь раздобыл? — спросил Пятьсот девятый.
   
— Что?
   
— Еды. Что еще? Лебенталь повел плечами.
   
— Еды. Что еще? — повторил он раздраженно. — Как ты себе это представляешь? Я что, дежурный по кухне?
   
— Нет.
   
— Тогда чего ты от меня хочешь?
   
— Ничего. Я просто хотел спросить, достал ли ты что-нибудь поесть.
   
Лебенталь остановился.
   
— Поесть, — проговорил он с горечью. — А известно ли тебе, что по всему лагерю евреям вот уже два дня не дают хлеба? Вебер приказал.
   
Пятьсот девятый уставился на него.
   
— Это правда?
   
— Нет. Я выдумал. Я всегда чего-нибудь выдумываю. Это даже забавно.
   
— Господи! Мертвецов прибавится!
   
— Да. Прямо пачками. А ты берешь меня за горло, добыл ли я еды.
   
— Успокойся, Лео. Присядь. Дурацкая история. Именно теперь! Теперь, когда нам нужна жратва и появилась возможность достать ее.
   
Лебенталь задрожал. Он всегда дрожал, когда волновался. А возбуждался он легко и был очень чувствительным. Лично для него это означало нечто большее, чем постукивание пальцем по крышке стола. Такое состояние вызывалось постоянным чувством голода. Оно одновременно и расширяло и сужало диапазон эмоций. Истерия и апатия шли в лагере рука об руку.
   
— Я делал все, что мог, — сетовал Лебенталь высоким срывающимся голосом, — и доставал, и рисковал, и приносил, а ты вот объявляешь, что нам надо…
   
Его голос вдруг растворился в вязком сплошном клокотании. Такое было впечатление, будто нарушился контакт одного из громкоговорителей лагерной радиостанции. Лебенталь пошарил вокруг себя руками. Его лицо уже не выглядело больше, как обиженная мертвая голова; это был всего лишь лоб с носом и лягушачьими глазами на фоне дряблой кожи да еще с отверстиями в ней. Наконец, он нашел на земле свою вставную челюсть, обтер ее курткой и сунул обратно в рот. Громкоговоритель снова включился, и снова раздался голос, высокий и жалобный.
   
Лебенталь продолжал свое нытье, но Пятьсот девятый его не слушал. Когда это дошло до сознания Лебенталя, он замолчал.
   
— Нас уже часто лишали хлеба, — проговорил он вяло. — И между прочим, больше чем на два дня. Что вдруг сегодня из-за этого столько разговоров?
   
Пятьсот девятый бросил на него мимолетный взгляд. Потом показал на город и горящую церковь.
   
— Что произошло? Вот что, Лео!
   
— Что?
   
— Посмотри вниз. Как это было тогда в Ветхом Завете?
   
— Какое тебе дело до Ветхого Завета?
   
— Разве не было подобного при Моисее? Огненный столб, выведший народ из рабства?
   
Лебенталь сверкнул глазами.
   
— Облачный столб днем и огненный ночью, — произнес он строго. — Ты это имеешь в виду?
   
— Да. И разве в этом не Бог?
   
— Иегова.
   
— Хорошо, Иегова. А это внизу — ты знаешь, что это?
   
Пятьсот девятый немножко помолчал.
   
— Это нечто похожее, — проговорил он. — Это надежда, Лео. Надежда для нас! Черт возьми, разве никому из вас не хочется это видеть?
   
Лебенталь молчал. Внутренне сжавшись, он смотрел вниз на город. Пятьсот девятый расправил спину. Теперь он высказал это наконец-то. Впервые. «Едва ли можно обозначить его словами, — размышлял он, — это слово убивает почти наповал, слово немыслимое. Я избегал его все эти годы. Мысль о нем прямо разъедала меня на части. Но теперь оно вернулось, сегодня; пока еще непозволительно полностью его осознать, но оно уже рядом со мной, оно или сокрушит меня, или станет явью».
   
— Лео, — сказал он. — Происходящее внизу означает, что и здесь этому придет конец.
   
Лебенталь не пошевельнулся.
   
— Если они проиграют войну, — прошептал он. — Только в этом случае! Но кто это может знать? — В страхе он невольно оглянулся.
   
В первые годы лагерь довольно хорошо информировали о ходе войны. Однако, когда кончились победы, Нойбауэр запретил доставлять газеты и сообщать об отступлении по лагерному радио. Самые несуразные слухи носились по баракам. В результате уже никто не мог понять, чему верить. Война шла плохо. Это было ясно. Но революция, которую многие ждали столько лет, так и не наступила.
   
— Лео, — сказал Пятьсот девятый. — Они проигрывают войну. И это — конец. Если бы то, что сейчас внизу, случилось в первый год войны, это ничего бы не значило. Но это происходит пять лет спустя, значит, побеждают другие.
   
Лебенталь снова оглянулся.
   
— К чему ты завел об этом разговор?
   
Пятьсот девятый знал о распространенном в бараках суеверии. Сказанное утрачивало надежность и достоверность, — а обманутая надежда всегда означала существенную потерю энергии. Это предопределяло настороженность и осмотрительность всех.
   
— Я говорю об этом, потому что сейчас мы должны об этом говорить, — сказал он. — Для этого настало время. Это поможет выстоять. Теперь это не слухи. Это уже не может долго продолжаться. Мы должны… — Он осекся.
   
— Что? — спросил Лебенталь.
   
Пятьсот девятый и сам точно не знал. «Продержаться, — подумал он. — Продержаться, но не только».
   
— Это как гонка, — проговорил он наконец. — Наперегонки, Лео… — «Со… смертью», — подумалось ему, но он этого не произнес. Он показал в направлении казарм СС. — Вон с теми! Только мы не имеем права проигрывать. Конец уже виден, Лео! — Он схватил Лебенталя за рукав. — Теперь мы должны сделать все…
   
— Но что мы можем сделать?
   
Пятьсот девятый почувствовал, что все у него плывет перед глазами словно после выпивки. Он уже отвык много думать и говорить. И он уже давно так много не думал, как сегодня.
   
— Вот здесь кое-что, — сказал он и достал из кармана золотую коронку. — Она была у Ломана. Видимо, не зарегистрирована. Можно ее продать?
   
Лебенталь прикинул, сколько весит коронка. Его это нисколько не удивило.
   
— Опасно. Можно организовать только с тем, кому разрешается выходить из лагеря или кто имеет связь с внешним миром.
   
— Каким образом, это все равно. Что нам за это перепадет? Все надо провернуть быстро!
   
— Быстро не получится. Это надо хорошенько обмозговать. Все взвесить. Иначе не избежать виселицы или мы останемся при своем интересе.
   
— Ты не мог бы устроить это еще сегодня вечером? Лебенталь опустил ладонь, в которой лежала коронка.
   
— Пятьсот девятый, — сказал он, — еще вчера ты был благоразумным.
   
— Вчера давно прошло.
   
Со стороны города донесся грохот и вскоре после этого прозрачный колокольный звон. Огонь прожег систему балок колокольни, и колокол упал на землю.
   
Лебенталь испуганно пригнулся.
   
— Что это было? — спросил он. Пятьсот девятый скривил губы.
   
— Признак того, Лео, что вчера давно прошло.
   
— Это был колокол. Почему вдруг у церкви под нами есть колокол? Ведь все колокола они переплавили в пушки.
   
— Не знаю. Может быть, один забыли. Итак, как насчет коронки сегодня вечером? Нам нужна жратва на те дни, когда останемся без хлеба.
   
Лебенталь покачал головой.
   
— Сегодня не получится. Именно поэтому. Сегодня ведь четверг. Товарищеский вечер в казарме СС.
   
— Ах, вот как. Значит, сегодня явятся проститутки. Лебенталь поднял глаза.
   
— Ага, это тебе известно! Откуда?
   
— Неважно откуда. Это известно мне, Бергеру, Бухеру и Агасферу.
   
— Кому еще?
   
— Больше никому.
   
— Так, значит, вам это известно! А я и не заметил, что вы за мной наблюдаете. Придется проявлять большую осмотрительность. Хорошо, значит, сегодня вечером.
   
— Лео, — сказал Пятьсот девятый, — попробуй отделаться от коронки сегодня вечером. Это важнее. Дай мне денег. Я все знаю. Это просто.
   
— Ты знаешь, как это делается?
   
— Да, из шахты… Лебенталь задумался.
   
— В колонне грузовиков есть один специально выделенный дежурный, — сказал он. — Завтра он едет в город. Можно проверить. Вдруг он клюнет. Что ж, ладно. И может, я еще загодя вернусь, чтобы все это проделать самому.
   
Он протянул коронку Пятьсот девятому.
   
— На что мне она? — спросил удивленно Пятьсот девятый. — Тебе же надо ее захватить с собой.
   
Лебенталь с презрением покачал головой.
   
— Теперь ясно, что ты ничего не понимаешь в коммерции! Думаешь, мне что-нибудь перепадет, если коронка сначала окажется в лапах одного из «братьев»? Это делается по-другому. Если, все идет успешно, я возвращаюсь и забираю. Спрячь пока. А теперь внимание…
   
Пятьсот девятый лежал в углублении немного в стороне от колючей проволоки, но ближе, чем это разрешалось. Палисадники здесь делали изгиб. Это место плохо просматривалось со сторожевых башен, особенно ночью и в туман. Ветераны уже давно сделали это открытие, но только Лебенталь несколько недель тому назад сумел этим воспользоваться.
   
Все пространство на несколько сот метров за пределами лагеря считалось запретной зоной, в которой можно было появляться только с особого разрешения СС. Широкая полоса этой зоны была очищена от всяких кустарников, соответственно были пристрелены пулеметы.
   
Лебенталь, обладавший шестым чувством в отношении всего, что было связано с едой, наблюдал за тем, как в течение нескольких месяцев по четвергам вечером две девицы проходили отрезок широкой полосы вокруг Малого лагеря. Они направлялись в кабачок «Летучая мышь» специально для участия в развлекательном отделении культурных вечеров войск СС. Те по-рыцарски позволяли им пройти через запретную зону, чтобы не делать крюк и тем самым сэкономить почти два часа времени. Осторожности ради на это короткое время со стороны Малого лагеря отключали ток. Начальство ничего об этом не знало. В общей неразберихе последних месяцев эсэсовцы пошли на собственный страх и риск. В общем-то они ничем не рисковали: никто из Малого лагеря бежать физически не смог бы.
   
Однажды из сиюминутного добродушия одна из проституток кинула кусок хлеба, когда вблизи находился именно Лебенталь. Несколько слов в темноте и предложение заплатить за услуги сделали свое дело. С тех пор девушки приносили что-нибудь с собой, особенно в дождливую и темную погоду. Они бросали все через проволоку, делая вид, будто поправляют чулки или высыпают попавший в туфли песок. Весь лагерь был затемнен, и на той стороне охранники чаще всего спали. Но если бы кто-нибудь, и заподозрил недоброе, в девушек все равно стрелять бы не стали, а пока разобрались в чем дело, никаких следов бы уже не осталось.
   
Пятьсот девятый слышал, как полностью рухнула городская башня. Огненный сноп взметнулся в небо и развеялся, донеслись далекие сигналы пожарных машин.
   
Он не знал, как долго ему пришлось ждать. Время в лагере было ничего не значащим понятием. Вдруг сквозь тревожную темноту он услышал сначала голоса, а потом шаги. Он выполз из-под пальто Лебенталя, прижался теснее к проволоке и прислушался к легким шагам слева. Он оглянулся. Лагерь погрузился в кромешную тьму, не видно было даже мусульман, ковылявших в сортир. Зато до него донеслось, как один из охранников крикнул девушкам:
   
— Сменяюсь в двенадцать. Встретимся еще, а?
   
— Ясное дело, Артур.
   
Шаги приближались. Прошло еще мгновение, и Пятьсот девятый увидел на фоне неба расплывчатые фигуры девушек. Он взглянул на сторожевые башни с пулеметами. Было так туманно и темно, что он не мог рассмотреть охранников, а они по той же причине его. Он стал тихонько посвистывать.
   
Девушки остановились.
   
— Ты где? — прошептала одна из них. Пятьсот девятый поднял руку и помахал.
   
— Ах, вот где. У тебя есть деньги?
   
— Да. А у вас что есть?
   
— Вначале гони гроши. Три марки.
   
Деньги в пакете, перевязанном бечевкой, он просунул длинной палкой под колючей проволокой на дорогу. Девушка наклонилась, вынула деньги и быстро пересчитала. Потом сказала:
   
— Вот, смотри!
   
Обе достали из карманов картофелины и бросили сквозь колючую проволоку. Пятьсот девятый попытался поймать их прямо в пальто Лебенталя.
   
— А теперь хлеб, — сказала та, что потолще. Пятьсот девятый наблюдал, как ломти хлеба перелетали через проволоку, и быстро ловил их.
   
— Вот это все.
   
Девушки собрались было уходить. Пятьсот девятый присвистнул.
   
— Что? — спросила толстушка.
   
— Можете принести еще?
   
— На следующей неделе.
   
— Нет, когда будете возвращаться из казармы. Ведь там вам дадут все, чего пожелаете.
   
— Ты всегда одинаково выглядишь? — спросила толстушка и наклонилась, чтобы лучше его разглядеть.
   
— Да они все такие, Фритци, — сказала вторая.
   
— Я могу здесь подождать, — прошептал Пятьсот девятый. — У меня еще есть деньги.
   
— Сколько?
   
— Три.
   
— Нам надо идти, Фритци, — проговорила вторая. Все это время обе имитировали шаги, чтобы не вызвать подозрение охранников на башнях.
   
— Я могу ждать всю ночь. Пять марок.
   
— Ты здесь за новенького, что ли? — спросила Фритци. — А другой где? Умер?
   
— Заболел. Вот и послал меня сюда. Пять марок. Можно и больше.
   
— Пошли, Фритци. Нам нельзя здесь так долго стоять.
   
— Хорошо. Посмотрим. Подожди меня здесь, пожалуй.
   
Девушки ушли. Пятьсот девятый слышал шуршание их юбок. Он отполз назад, подстелил себе пальто и обессиленный лег. Ему казалось, что он потеет. Хотя был совершенно сухой.
   
Обернувшись, он увидел Лебенталя.
   
— Ну, все как надо? — спросил Лео.
   
— Да, вот картошка и хлеб.
   
— Вот ведь сволочи, — прошипел он. — Какие кровопийцы! Цены почти такие же, как здесь в лагере! За это им хватило бы и полторы марки. За три марки надо было бы добавить еще колбасы. Все потому, что меня при этом не было!
   
Пятьсот девятый не слушал.
   
— Давай разделим, Лео, — сказал он.
   
Они заползли под барак и разложили там картошку и хлеб.
   
— Картошку возьму я, — заметил Лебенталь, — чтобы выторговать на нее что-нибудь завтра.
   
— Нет. Нам все это нужно сейчас самим. Лебенталь поднял глаза.
   
— Вот как? А откуда мне взять деньги в следующий раз?
   
— У тебя ведь еще есть кое-что.
   
— Да что ты говоришь!
   
Вдруг они, как звери, на четвереньках уселись друг против друга и уставились в осунувшиеся лица друг друга.
   
— Сегодня вечером они снова придут и принесут еще,—сказал Пятьсот девятый. — Кое-что оттуда, на это тебе будет легче выменять. Я сказал, что у нас есть еще пять марок.
   
— Послушай-ка, — начал Лебенталь, пожав плечами, — если у тебя есть деньги, это твое дело.
   
Пятьсот девятый уставился на него. Наконец, Лебенталь отвел взгляд и облокотился.
   
— Ты меня угробишь, — простонал он тихо. — Что тебе, собственно, надо? Чего ради ты во все вмешиваешься?
   
Пятьсот девятый боролся с искушением съесть картофелину, потом еще одну, быстро, все картофелины, прежде чем кто-нибудь успеет его опередить.
   
— Как ты это себе представляешь? — продолжал шепотом Лебенталь. — Значит, все сожрать, все деньги распустить, как идиоты, а где потом еще раздобыть?
   
Картошка. Пятьсот девятый обнюхал ее. Хлеб. Его ладони отказывались подчиниться разуму. Его желудок — это было сплошное оголенное страстное желание: Есть! Есть! Глотать! Быстро! Быстро!»
   
— У нас есть коронка, — произнес он мучительно и отвел взгляд в сторону. — Как насчет коронки? Мы ведь кое-что за это получим. Как там обстоят дела?
   
— Сегодня трудно было чего-либо добиться. Все закрутилось. Впрочем, уверенности нет. Что есть на ладони, то есть.
   
«Ему что, есть не хочется? — подумал Пятьсот девятый. — Что он там говорит? Разве не раскалывается у него желудок от голода?»
   
— Лео. Не забывай Ломана! Пока мы соберемся с силами, будет поздно. Сейчас каждый день на счету.
   
Теперь уже нет необходимости думать на месяцы вперед.
   
Вдруг донесся тонкий пронзительный крик, напоминающий крик испуганной птицы. На одной ноге, воздев руки к небу, стоял мусульманин. Другой мусульманин пытался поддерживать первого. Казалось, что оба исполняют причудливое па-де-де на горизонте. Мгновение спустя они упали, как сухая листва на землю, и крик угас.
   
Пятьсот девятый снова обернулся.
   
— Если мы будем такими, как вот эти, нам уже ничего больше не потребуется, — произнес он. — Тогда мы сломлены навсегда. Поэтому надо сопротивляться, Лео.
   
— Сопротивляться, а как?
   
— Сопротивляться, — повторил Пятьсот девятый спокойнее. Приступ кончился. Он снова обрел зрение.
   
Запах хлеба уже не ослеплял его. Он наклонился к Лебенталю. — Во имя будущего, — проговорил он почти беззвучно, — чтобы отомстить. Лебенталь отпрянул.
   
— С этим я не желаю иметь ничего общего.
   
На лице Пятьсот девятого промелькнуло подобие улыбки.
   
— Это и не надо. Занимайся только жратвой.
   
Лебенталь немного помолчал. Потом он сунул руку в карман, пересчитал монеты прямо у него перед глазами и отдал их Пятьсот девятому.
   
— Вот три марки. Последние. Теперь ты доволен? Пятьсот девятый молча взял деньги.
   
Лебенталь разложил кучками хлеб и картошку.
   
— Двенадцать порций. Чертовски мало. — Он начал пересчитывать.
   
— Одиннадцать. Ломану уже ничего не понадобится. Вообще ничего.
   
— Хорошо. Тогда одиннадцать.
   
— Отнеси это в барак Бергеру, Лео. Они там ждут.
   
— Да. Вот твое. Хочешь остаться здесь, пока обе не вернутся?
   
— Да.
   
— У тебя есть еще время. До часу или двух они не вернутся.
   
— Неважно. Я останусь здесь. Лебенталь повел плечами.
   
— Если они не принесут больше, чем раньше, вообще нет смысла ждать. За такие деньги я достану кое-что и в Большом лагере. Грабительские цены, вот сволочи!
   
— Да, Лео. Постараюсь получить от них больше. Пятьсот девятый снова забрался под пальто. Ему стало зябко. Картошку и кусок хлеба он держал в руке. Он сунул хлеб в карман. «Сегодня ночью есть ничего не буду, — подумал он. — Потерплю до завтра. Если удастся, тогда…» Он не знал, что будет тогда. Что-нибудь. Что-нибудь важное. Он попробовал пофантазировать. Но ничего не получилось. У него в ладонях еще лежали картофелины. Одна крупная, другая очень маленькая. Они казались ему слишком большими. Он съел обе. Маленькую он проглотил в один прием; крупную жевал и пережевывал. Он не ожидал, что после съеденного чувство голода будет еще острее. Но такое случалось вновь и вновь, и каждый раз в это как-то трудно было поверить. Он облизал пальцы, а потом даже укусил руку, чтобы она не касалась лежавшего и кармане куска хлеба. «Хлеб, как прежде, проглатывать сразу не буду, — подумал он. — Съем не раньше завтрашнего дня. Сегодня вечером я выиграл у Лебенталя. Я его почти убедил. Он не хотел, но дал три марки. Я еще не сломался. Значит, у меня еще есть воля. Если не съем хлеб и продержусь до завтра, — ему казалось, что в голове капает черный дождь, тогда он сжал кулаки и поглядел на горящую церковь, — тогда я еще не животное. Не мусульманин. Не только машина для пожирания пищи. Тогда я, — слабость опять охватила его, — страстное желание, это… я раньше сказал об этом Лебенталю, но в тот момент у меня в кармане не было хлеба. Сказать легко. Это — сопротивление, это как снова стать человеком — это начало…»
  
  
   
    
VI
   
   
Нойбауэр удобно расположился в своем кабинете, напротив него сидел штабной доктор Визе, обезьяноподобный мужчина с веснушками и неухоженными рыжими усами.
   
Нойбауэр был явно не в духе. Для него это был именно один из тех дней, когда все как назло не получалось. Сообщения в газетах были более чем осторожные. Зельма все ворчала дома; Фрейя с красными от слез глазами металась по квартире; два адвоката закрыли свои конторы в его торговом доме. А теперь еще явился этот гнусный пилюльщик со своими идеями.
   
— Сколько же людей вам требуется? — спросил неприветливо Нойбауэр.
   
— Пока хватит шести. По своей кондиции где-то за гранью физической немощи.
   
Визе не имел непосредственного отношения к лагерю. Неподалеку от города у него был маленький госпиталь, и он не без тщеславия считал себя ученым мужем. Как и некоторые другие врачи, он ставил опыты над живыми людьми, и лагерь несколько раз предоставлял ему заключенных для этих целей. Он был в дружеских отношениях с бывшим гауляйтером провинции, и поэтому никто не задавал ему лишних вопросов о том, как он использует людей. Трупы в установленном порядке всегда доставлялись в крематорий; на этом все формальности заканчивались.
   
— Итак, вам нужны люди для клинических экспериментов? — спросил Нойбауэр.
   
— Да. Это опыты для армии. Пока, разумеется, тайно. — Визе улыбнулся. Зубы под усами оказались удивительно крупными.
   
— Значит, тайно… — Нойбауэр тяжело вздохнул. Он терпеть не мог этих высокомерных ученых мужей. Они повсюду лезут, важничают, стараясь оттеснить старых вояк. — Вы получите столько, сколько захотите, — сказал он. — Мы рады, что эти люди еще на что-то годятся. Единственное, что нам требуется, — это приказ об их переводе.
   
Визе удивленно поднял глаза.
   
— Приказ о переводе?
   
— Так точно. Приказ о переводе из моей вышестоящей инстанции.
   
— Но чего вдруг, я просто не понимаю… Нойбауэр подавил свое удовлетворение. Он ожидал недоумения Визе.
   
— Я действительно не понимаю, — повторил штабной доктор. — До сих пор от меня ни разу этого не требовали.
   
Нойбауэр был в курсе дела. Доктору Визе это не требовалось благодаря знакомству с гауляйтером. Между тем гауляйтер из-за какой-то темной истории был отправлен на фронт, и теперь это дало Нойбауэру желанную возможность создать трудности для штабного доктора.
   
— Все это — чистая формальность, — добавил он приветливо. — Если армия запросит перевод, вы безо всякого получите людей в ваше распоряжение.
   
Визе это интересовало в весьма малой степени; он упомянул армию лишь как предлог. Нойбауэр это тоже знал. Визе нервно подергивал усы.
   
— Все это с трудом доходит до моего сознания. До сих пор я безо всякого получал людей.
   
— Для опытов? От меня?
   
— Здесь, от лагеря.
   
— Тут, видимо, какое-то недоразумение. — Нойбауэр снял телефонную трубку. — Сейчас выясню.
   
Ему незачем было выяснять, он и так все прекрасно знал. Задав несколько вопросов, Нойбауэр положил трубку на рычаг.
   
— Как я и предполагал, господин доктор. Раньше вы запрашивали людей на легкие работы и получали их. Здесь наша биржа труда действует без формальностей. Мы ежедневно направляем специально выделенные коммандос на десятки предприятий. При этом люди остаются в подчинении лагеря. Ваш случай предстает сегодня в другом свете. На этот раз вы требуете людей для клинических экспериментов. Тем самым люди официально покидают территорию лагеря. А для этого мне нужен приказ об их переводе.
   
Визе покачал головой.
   
— Здесь нет никакой разницы, — сказал он раздраженно. — Прежде людей также использовали для экспериментов.
   
— Об этом мне ничего не известно. — Нойбауэр откинулся в кресле. — Я знаю только то, что есть в документах. И я полагаю, на этом можно было бы поставить точку. Вы наверняка не заинтересованы в том, чтобы привлечь внимание властей к подобному заблуждению.
   
Визе на минуту задумался. Он понял, что сам себя загнал в тупик.
   
— А я получу людей, если сделаю заявку на их участие в легких работах? — поинтересовался он.
   
— Разумеется. На то и существует наша биржа труда.
   
— Хорошо. Тогда я прошу предоставить мне шестерых для выполнения легкой работы.
   
— Но, господин штабной доктор! — Нойбауэр наслаждался тем, что контролировал ситуацию с триумфом, полным укора. — Откровенно говоря, я не вижу оснований для столь неожиданной смены ваших пожеланий. Сначала вам нужны люди даже за гранью физической немощи, потом они требуются вам для участия в легких работах. Вы сами себе противоречите! Уж можете мне поверить, кто у нас за гранью физической немощи, тот не в состоянии даже чулки себе заштопать. Мы здесь — воспитательно-трудовой лагерь с прусским представлением о порядке.
   
Визе икнул, резко встал и потянулся за своей шапкой. Нойбауэр тоже поднялся. Он испытывал радость оттого, что позлил Визе. Он вовсе не стремился к тому, чтобы сделать гостя своим откровенным врагом. Кто знает, вдруг старый гауляйтер в один прекрасный день снова будет в чести.
   
— У меня другое предложение, господин доктор, — проговорил Нойбауэр.
   
Визе обернулся. Он был бледен. Его веснушки резко проступали на бледном, как полотно, лице.
   
— Простите, какое?
   
— Если вам очень нужны люди, спросите, может, найдутся добровольцы. Это избавит от формальностей. Если узник желает послужить науке, мы не имеем ничего против. Это не совсем официально, но я все возьму на себя, особенно в отношении тех, кто бесполезно ожидает своей участи в Малом лагере. Люди подписывают соответствующее заявление, и баста.
   
   
Визе ответил не сразу.
   
— В таком случае не требуется даже оплаты за выполненную работу, — заметил радушно Нойбауэр. — Люди официально остаются в лагере. Вы видите, я делаю, что могу.
   
В докторе Визе все еще сидело недоверие.
   
— Я не понимаю, чего вдруг такая ершистость. Я служу отечеству.
   
— Все мы служим отечеству. И я совсем не ершистый. Просто должен быть порядок. Определенный бюрократизм. Такому научному светилу, как вы, это, наверное, может показаться излишним, но для нас это, считай, половина дела.
   
— Значит, я смогу получить шестерых добровольцев?
   
— Если захотите, даже больше. Кроме того, в помощь вы получите нашего первого начальника лагеря: он вас отведет в Малый лагерь. Это штурмфюрер Вебер. Исключительно способный работник.
   
— Благодарю.
   
— Не стоит благодарности. Мне было приятно вам помочь.
   
Визе ушел. Нойбауэр схватил телефонную трубку, чтобы проинструктировать Вебера.
   
— Пусть себе поизгаляется. Но никаких приказов. Только добровольцев. Пусть сам доводит себя до белого каления. Если не будет желающих, значит, помочь мы ему просто не сможем.
   
Он ухмыльнулся и положил трубку. От его плохого настроения не осталось и следа. Ему доставило удовольствие продемонстрировать этому культур-большевику, что здесь Нойбауэр еще кое-что может. Особенно удачной показалась ему придумка с волонтерами. Доктору наверняка сложно будет найти таковых. Почти все узники были в курсе дела. Даже лагерный врач, тоже считавший себя ученым мужем, вынужден отлавливать свои жертвы на улицах, когда ему требуются для опытов здоровые люди. Ухмыльнувшись, Нойбауэр решил выяснить позже, чем все это кончится.
   
   
— А можно проверить рану? — спросил Лебенталь.
   
— Едва ли, — сказал Бергер. — Эсэсовцам это наверняка не удастся. Это был предпоследний коренной зуб. К тому же челюсть сейчас окоченела.
   
Они положили труп Ломана перед бараком. Утренняя перекличка закончилась. Они ожидали прибытия катафалка.
   
Агасфер стоял рядом с Пятьсот девятым. Губы у него дрожали.
   
— Старик, по этому не нужно читать каддиш, — сказал Пятьсот девятый. — Он был протестантом.
   
Агасфер поднял глаза.
   
— Это ему не повредит, — проговорил он спокойно, продолжая свое бормотание.
   
Появился Бухер. За ним шел Карел, мальчик из Чехословакии. Ноги у него были тоненькие, как палочки, а лицо — крохотное, как кулачок, под слишком крупным черепом. Его слегка пошатывало.
   
— Иди назад, Карел, — сказал Пятьсот девятый. — Здесь для тебя слишком холодно.
   
Юноша покачал головой и подошел ближе. Пятьсот девятый знал, почему тот хотел остаться. Ломан иногда делился с ним своим хлебом. Ведь по сути это были похороны Ломана; отсюда начинался бы его скорбный путь на кладбище, были бы венки и цветы с горьким запахом, были бы молитвы и плач, в общем, все, что они еще могли бы сделать для него. А сейчас они могли лишь постоять здесь и без единой слезинки поглазеть на тело, освещаемое лучами утреннего солнца.
   
— А вот и катафалк, — проговорил Бергер.
   
Раньше в лагере были только санитары из крематория. Потом, когда умирающих прибавилось, появилась машина, в которую впрягали сивую лошадь. Когда лошадь сдохла, стали использовать отслуживший свой век грузовик с плоским кузовом и решеткой, какие используются для перевозки забитого скота. Грузовик объезжал барак за бараком и собирал мертвецов.
   
— Санитар из крематория здесь?
   
— Нет.
   
— Тогда придется грузить самим. Позовите Вестгофа и Мейера.
   
— Ботинки, — вдруг прошептал взволнованно Лебенталь.
   
— Да. Но он ведь должен иметь что-то на ногах. У нас есть что-нибудь под рукой?
   
— В бараке еще валяется обувь Буксбаума. Я сейчас принесу.
   
— Встаньте здесь кружком, — сказал Пятьсот девятый. — Быстро! Следите, чтобы меня никто не увидел.
   
Он опустился рядом с телом Ломана на колени. Остальные встали таким образом, чтобы его загораживать от грузовика, остановившегося перед семнадцатым бараком, и охранников на ближайших сторожевых башнях. Ему удалось быстро снять ботинки. Они были слишком велики. Ступни ног у Ломана состояли только из костей.
   
— А где вторая пара? Быстро, Лео!
   
— Здесь…
   
Лебенталь вышел из барака. Драные ботинки он держал под курткой. Войдя в круг, он повернулся так, что ботинки вывалились у него как раз перед Пятьсот девятым, который в свою очередь вложил в руки Лебенталю снятые. Лебенталь стал засовывать ботинки под куртку, снизу до самых плечей. После этого он вернулся в барак. Пятьсот девятый натянул драные ботинки Буксбаума на ноги Ломана и, покачиваясь, встал. Машина остановилась перед восемнадцатым бараком.
   
— Кто за рулем?
   
— Сам дежурный, Штрошнейдер.
   
— И как только об этом можно было забыть! — сказал Пятьсот девятому вернувшийся Лебенталь. — Подошвы ведь еще целы.
   
— Их можно продать?
   
— Обменять.
   
— Ну, значит, обменять.
   
Машина подъехала ближе. Тело Ломана лежало под солнцем. Приоткрытый рот вытянулся в кривой улыбке, один глаз светился, как желтая роговая пуговица. Никто ничего не говорил. Все смотрели на него. А он удалялся от них куда-то в бесконечность.
   
Грузили трупы секций «Б» и «Д».
   
— Поехали! — закричал Штрошнейдер. — Вам что, нужно еще объяснять? А ну, бросай вонючек наверх!
   
— Пошли, — сказал Бергер.
   
В то утро в секции «Д» было только четыре трупа. Для первых трех место еще нашлось. Но потом грузовик оказался переполненным. Ветераны не могли сообразить, куда деть труп Ломана: мертвецы лежали до самого верха друг на друге. Большинство из них окоченели.
   
— Давай наверх, — прокричал Штрошнейдер. — Мне еще вас надо торопить? Пусть двое залезут наверх, свиньи вы ленивые! Это единственная работа, которая от вас еще требуется. Подыхать и грузить!
   
Поднять труп Ломана снизу на грузовик им никак не удавалось.
   
— Бухер! Вестгоф! — сказал Пятьсот девятый. — Пошли!
   
Они положили труп снова на землю. Лебенталь, Пятьсот девятый, Агасфер и Бергер помогали Бухеру и Вестгофу залезть на машину. Бухер добрался уже почти до самого верха, но поскользнулся и чуть было не упал. Он уцепился за что-то, это оказался чей-то труп, да еще не окоченевший. Труп пополз и вместе с Бухером съехал вниз. Страшно было наблюдать за тем, как труп соскользнул на землю, словно состоял из одних позвонков.
   
— Черт возьми! — заорал Штрошнейдер. — Что это за свинство?
   
— Скорее, Бухер! Еще раз! — прошептал Бергер. Тяжело дыша, они снова помогли Бухеру забраться наверх. На этот раз ему удалось зацепиться.
   
— Сначала другой труп, — сказал Пятьсот девятый. — Он еще мягкий. Его легче продвинуть вперед.
   
Это был труп женщины. Он казался тяжелее, чем обычные лагерники. У нее еще были груди. Она умерла, но не от голода. У нее остались груди, а не кожные мешки. Она не сидела в женском отделении, примыкавшем к Малому лагерю. Тогда она была бы совсем истощенной. Судя по всему, она имела отношение к обменному лагерю евреев с южноамериканскими въездными документами; там еще сидели семьями.
   
Штрошнейдер слез со своего водительского места и увидел труп женщины.
   
— Ну там, возбудились, что ли, козлы вы этакие?
   
Его рассмешила собственная шутка. Как специально выделенный дежурный крематорской команды, он вовсе не обязан был сам садиться за руль. Но он делал это, потому что речь шла о машине. Раньше он работал шофером и разъезжал, где только можно. К тому же, садясь за руль, он постоянно был в прекрасном настроении.
   
Восьмером они наконец-то снова забросили мягкий труп наверх. Дрожа от изнеможения, они приподняли Ломана, в то время как Штрошнейдер плевал в них жевательный табак. После женского трупа Ломан показался им очень легким.
   
— Привяжите его покрепче, — прошептал Бергер Бухеру и Вестгофу. — Привяжите одну руку к другой.
   
Наконец им удалось просунуть руку Ломана через боковую решетку машины. В результате рука вылезла наружу, а поперечина придерживала труп под мышкой.
   
— Готово, — сказал Бухер, спрыгивая на землю.
   
— Готово, эй вы, саранча?
   
Штрошнейдер рассмеялся. Десять суетившихся скелетов напоминали ему гигантских кузнечиков, которые хлопотали над сложившим крылышки одиннадцатым.
   
— Эй вы, саранча, — повторил он, бросив взгляд на ветеранов. Никто из них не засмеялся. Они лишь пыхтели, поглядывая на край грузовика, из которого торчали ноги мертвецов. Причем не одного, а многих. Среди них было несколько детских ног в белой грязной обуви.
   
— Ну, — проговорил Штрошнейдер, садясь за руль, — кто из вас, тифозников, следующий?
   
Все молчали. У Штрошнейдера как ветром сдуло хорошее настроение.
   
— Засранцы, — пробурчал он. — Даже это вы не способны понять.
   
Вдруг он дал резко газ. Мотор загрохотал, как пулеметный залп. Скелеты отскочили в сторону. Штрошнейдер радостно кивнул и рванул руль в сторону, оставив после себя голубое облачко дыма. Лебенталь закашлялся.
   
— Толстая, зажравшаяся свинья, — ругался он. Пятьсот девятый продолжал стоять в дыму из выхлопных газов.
   
— А может, это полезно от вшей?
   
Грузовик мчался вниз по направлению к крематорию. Рука Ломана торчала сбоку. Машина подпрыгивала на неровной дороге, и рука раскачивалась в такт, словно помахивала кому-то.
   
Пятьсот девятый огляделся, нащупал золотую коронку в кармане. Какое-то мгновение ему казалось, что зуб обязательно должен исчезнуть вместе с Ломаном. Лебенталь все еще не мог откашляться. Пятьсот девятый обернулся. Сейчас он почувствовал в своем кармане кусочек хлеба: с того самого вечера накануне он так его и не съел. Он ощутил этот кусочек, показавшийся ему бессмысленным утешением.
   
— Как насчет обуви, Лео? — спросил он. — Она чего-нибудь стоит?
   
Направляясь в крематорий, Бергер увидел Вебера и Визе. Он сразу же, прихрамывая, поспешил обратно.
   
— Вебер идет! С ним Хандке и какой-то штатский!
   
Мне кажется, что специалист по морским свинкам. Осторожно!
   
Бараки были взбудоражены. Высокие чины СС почти никогда не появлялись в Малом лагере. Каждый знал, что на то есть особая причина.
   
— Овчарка, Агасфер! — крикнул Пятьсот девятый. — Спрячь ее!
   
— Ты думаешь, они хотят провести ревизию в бараках?
   
— Может, и нет. С ними штатский.
   
— Где они? — спросил Агасфер. — Еще есть время?
   
— Да. Быстрее!
   
Овчарка покорно улеглась на пол, Агасфер принялся ее ласкать, а Пятьсот девятый — вязать ей ноги, чтобы она не могла выбежать наружу. Правда, она никогда этого не делала. Но этот визит был чрезвычайный, и лучше было не рисковать. Агасфер еще засунул ей тряпку в пасть, чтобы она могла только дышать, но не лаять. Потом они оттащили ее в самый темный угол барака.
   
— Здесь сидеть! — Агасфер поднял руку. — Тихо! На место! — Овчарка попыталась подняться. — Лежать! Тихо! Ни с места! — Безумный пес опустился на пол.
   
— Всем выйти из барака! — крикнул Хандке у дверей.
   
Скелеты, толпясь, стали выходить из барака и строиться. Кто не мог идти самостоятельно, того поддерживали или несли и клали на землю.
   
Это была жалкая кучка полуживых, умирающих людей. Обращаясь к Визе, Вебер сказал:
   
— Это то, что вам требуется?
   
У Визе ноздри так и заходили, словно он почуял жаркое.
   
— Прекрасные образцы, — пробормотал он. Надев роговые очки, он прошелся благожелательным взглядом по рядам.
   
— Желаете себе кого-нибудь отобрать? — спросил Вебер.
   
Визе откашлялся.
   
— Да, но в общем-то речь шла о добровольцах…
   
— Воля ваша, — ответил Вебер. — Как хотите. Итак, шесть человек для участия в легких работах — шаг вперед!
   
В ответ никто не двинулся с места. Вебер побагровел. Старосты блоков продублировали команду и стали спешно выталкивать людей вперед. Утомленно прохаживаясь вдоль рядов, Вебер вдруг наткнулся на Агасфера перед двадцать вторым бараком.
   
— А этот вот! С бородой! — вскрикнул он. — Выйти из строя! Ты что, не знаешь, быть в таком виде запрещается? Староста блока! Вы здесь на что? Что еще за выдумки? Шаг вперед, тебе говорю!
   
Агасфер выступил вперед.
   
— Этот чересчур старый, — пробормотал Визе, потянув Вебера назад. — Минуточку. Мне кажется, это надо делать не так. Люди, — проговорил он мягким голосом. — Всех вас необходимо положить в госпиталь. Всех. Но в лагерном лазарете нет больше ни одного места. Шестерых из вас я могу поместить куда-нибудь еще. Вам требуются супы, мясо и калорийная пища. Шестеро, которые нуждаются в этом больше других, пусть сделают шаг вперед.
   
В ответ никто не шелохнулся. В такие сказки никто в лагере уже не верил. Кроме того, ветераны узнали Визе. Им было известно, что он уже несколько раз брал отсюда людей. И никто из них не вернулся.
   
— У вас, наверное, еще слишком много жратвы, а? — резко бросил Вебер. — Мы об этом позаботимся. Шестеро шаг вперед, и поживей!
   
Из секции «Б», покачиваясь, вышел вперед скелет и замер.
   
— Вот этот годится, — сказал Визе, разглядывая его. — Вы благоразумны, мой дорогой. Мы вас обязательно подкормим.
   
Из строя вышел второй. И еще один. Это были люди из вновь прибывших.
   
— А ну, живей! Еще трое! — сердито орал Вебер. Он считал, что идея с добровольцами пришла Нойбауэру с похмелья. Прежде канцелярия отдавала приказ — шестерых отправляли, и конец.
   
У Визе дернулись уголки рта.
   
— Люди, я лично гарантирую вам хорошую пищу. Мясо, какао, питательные супы!
   
— Господин штабной доктор, — сказал Вебер. — Эта банда не понимает, когда с нею так разговаривают.
   
— Мясо? — спросил скелет Вася, который, как загипнотизированный, стоял рядом с Пятьсот девятым.
   
— Разумеется, мой дорогой. — Визе повернулся к нему. — Причем каждый день. Каждый день мясо.
   
Вася что-то жевал. Пятьсот девятый предостерегающе толкнул его локтем. Он сделал это едва заметно. Но Вебер тем не менее уловил момент.
   
— Пес паршивый! — Он ткнул Пятьсот девятому в живот. Удар был не очень сильный. По мнению Вебера, это был не столько удар-наказание, сколько удар-предостережение. Но Пятьсот девятый упал как подкошенный.
   
— Встать, симулянт!
   
— По-другому надо, по-другому, — пробормотал Визе, останавливая Вебера. — Они мне нужны живые.
   
Он наклонился над Пятьсот девятым и ощупал его. Мгновение спустя Пятьсот девятый открыл глаза. Он смотрел не на Визе, а на Вебера. Визе выпрямился.
   
— Вам надо в госпиталь, дорогой. Мы о вас позаботимся.
   
— У меня нет никаких травм, — тяжело проговорил Пятьсот девятый и не без труда поднялся.
   
Визе улыбнулся.
   
— Как врач я это знаю лучше. Он повернулся к Веберу.
   
— Итак, еще двое. Остается последний. Более молодой.
   
Он показал на Бухера, стоявшего с другой стороны от Пятьсот девятого.
   
— Может, вон тот…
   
— Шаг вперед. Марш!
   
Бухер встал рядом с Пятьсот девятым и другими. Теперь Вебер увидел чешского мальчика Карела.
   
— Вот еще полпорции. Может, устроит вас как довесок?
   
— Спасибо. Мне нужны взрослые, сформировавшиеся люди. Этих вполне достаточно. Сердечно благодарен.
   
— Хорошо. Вы, шестеро, через пятнадцать минут явитесь в канцелярию. Староста блока! Записать номера! И помыться, свиньи вы грязные!
   
Они стояли словно пораженные громом. Все молчали. Они знали, что все это означало. Ухмылялся только Вася. Он стал слабоумным от голода и верил в то, что сказал Визе. Трое новеньких тупо смотрели в пустоту. Они беспрекословно выполнили бы любое приказание, даже побежали бы по проволоке, через которую пропущен электрический ток. Агасфер лежал на земле и стонал. Хандке избил его дубинкой после ухода Вебера и Визе.
   
— Йозеф! — долетел до них слабый голос из женского лагеря.
   
Бухер не шелохнулся. Бергер слегка подтолкнул его.
   
— Это Рут Голланд.
   
Женский лагерь примыкал слева к Малому лагерю. Их разделял двойной ряд колючей проволоки, по которой не пропускали электрический ток. Лагерь состоял из двух небольших бараков, построенных во время войны с началом новых массовых репрессий. Прежде женщины в лагерях не сидели.
   
Два года назад Бухер несколько недель там проработал столяром. Там же он и познакомился с Рут Голланд. Оба иногда накоротке тайно встречались и переговаривались, но потом Бухера перевели в другую коммандос. Они снова увиделись только после того, как он попал в Малый лагерь. Иногда ночью или в туман они могли шепотом беседовать друг с другом.
   
Рут Голланд стояла за колючей проволокой, разделявшей оба лагеря. Ветер обдувал тонкие ноги узницы в полосатом халате.
   
— Йозеф! — воскликнула она снова. Бухер поднял голову.
   
— Отойди от проволоки! Тебя видно!
   
— Я все слышала. Не делай этого!
   
— Отойди от проволоки, Рут! Часовой может выстрелить.
   
Она покачала головой. У нее были короткие и совсем седые волосы.
   
— Не надо! Оставайся здесь! Не уходи! Оставайся здесь, Йозеф!
   
Бухер бросил беспомощный взгляд на Пятьсот девятого.
   
— Мы вернемся, — ответил за него Пятьсот девятый.
   
— Он не вернется. Я это знаю. Тебе это тоже известно. — Она прижалась руками к проволоке. — Никто больше не вернется.
   
— Возвращайся, Рут! — Бухер бросил взгляд на сторожевые башни. — Стоять здесь небезопасно.
   
— Он не вернется. Вы все это знаете!
   
Пятьсот девятый молчал. Здесь трудно было что-нибудь возразить. Он внутренне просто онемел. Утратил всякое восприятие. Других и самого себя. Он знал, всему конец, но еще не ощутил этого. Он чувствовал только пустоту.
   
— Он никогда уже не вернется, — повторила Рут Голланд. — Не надо ему уходить.
   
Бухер уперся взглядом в землю. Он был слишком заторможен, чтобы продолжить разговор.
   
— Не надо ему уходить, — проговорила Рут Голланд. Это было, как причитание. Монотонное и бесчувственное. Это было уже по ту сторону возбуждения. — Пусть идет кто-нибудь другой. Он молод. За него должен пойти кто-нибудь другой…
   
Воцарилось молчание. Каждый понимал, что идти должен Бухер. Хандке переписал все номера. Ну а кто мог бы пойти вместо него?
   
Они стояли, посматривая друг на друга. Те, кто должны были идти, и те, кто оставались. Они глядели друг на друга. Если бы сверкнула молния и убила Бухера и Пятьсот девятого, это еще можно было бы вынести. Однако невыносимым было то, что в этом последнем взгляде еще заключалась ложь. Это безмолвное: «А почему я?», а с другой стороны: «Слава Богу, что не я! Нет, все же не я!»
   
Агасфер медленно поднялся с земли. Он, словно завороженный, еще какое-то мгновение смотрел прямо перед собой. Потом нахлынули воспоминания, и он что-то прошептал.
   
Бергер обернулся.
   
— Это я виноват, — вдруг прохрипел старик. — Я… со своей бородой… из-за нее он сюда попал! Иначе бы он остался там…
   
Он обеими руками стал дергать свою бороду. По лицу потекли слезы. Агасфер был слишком слаб, чтобы вырвать себе волосы. Он сидел на земле и мотал головой.
   
— Отправляйся в барак, — резко сказал Бергер. Агасфер пристально посмотрел на него. Потом он упал прямо лицом на землю и взвыл.
   
— Нам надо идти, — сказал Пятьсот девятый.
   
— Где зуб с коронкой? — спросил Лебенталь. Пятьсот девятый сунул руку в карман и протянул зуб Лебенталю.
   
— Вот…
   
Лебенталь взял коронку. Он дрожал.
   
— Твой Бог! — произнес он заикаясь, сделав какой-то неопределенный жест в направлении города и сгоревшей дотла церкви. — И вот вам знамение! Твой огненный столб!
   
Пятьсот девятый, вынимая зуб, снова нащупал кусочек хлеба. И какой был толк от того, что он его не съел. Он протянул его Лебенталю.
   
— Ешь сам, — ответил сердито и беспомощно Лебенталь. — Он твой.
   
— Для меня это больше не имеет смысла.
   
Между тем кусочек хлеба привлек внимание одного мусульманина. С широко раскрытым ртом он устремился, спотыкаясь, к Пятьсот девятому, вцепился ему в руку, стараясь вырвать хлеб. Пятьсот девятый оттолкнул его и сунул кусочек хлеба в руку Карела, который все время молчаливо стоял рядом. Мусульманин вцепился в Карела. Мальчик спокойно и уверенно ударил его в стопу. Мусульманин зашатался, и остальные оттолкнули его в сторону.
   
Карел посмотрел на Пятьсот девятого.
   
— Вас что, отравят газом? — спросил он деловым тоном.
   
— Здесь нет газовых камер, Карел. Тебе не мешало бы это знать, — сказал сердито Бергер.
   
— Нам то же самое говорили в Бирленау. Если вам дадут полотенца и скажут, чтобы вы искупались, значит, готовьтесь к газовой камере.
   
Бергер отодвинул его в сторону.
   
— Иди и ешь свой хлеб, иначе у тебя кто-нибудь отнимет.
   
— Я начеку. — Карел сунул хлеб в рот. Он просто поинтересовался, словно расспрашивал, как проехать куда-то, и не имел в виду ничего дурного. Он вырос в концлагерях и другого не знал.
   
— Пошли, — сказал Пятьсот девятый.
   
Рут Голланд расплакалась. Ее руки висели, как птичьи когти, на колючей проволоке. Она оскалила зубы и застонала. Слез не было видно.
   
— Пошли, — повторил Пятьсот девятый. Он окинул взглядом остающихся. Большинство из них уже равнодушно расползались по баракам. Стояли на месте только ветераны и еще несколько других. Вдруг Пятьсот девятому показалось, что ему надо сказать еще что-то страшно важное, такое, от чего зависит все остальное. Он старался изо всех сил, но не мог излить это в мысли и слова.
   
— Помните об этом, — выдавил он из себя в конце концов.
   
Никто не ответил ему. Он понимал, они это забудут. Они ведь уже слишком часто видели подобное. Разве что Бухер этого не забыл бы, он достаточно молод. Но он был вместе с ним.
   
Они заковыляли по дороге. Они так и не помылись. Это было ухищрение Вебера. В лагере всегда не хватало воды. Они тащились вперед не оглядываясь. Вот миновали ворота с колючей проволокой, отделявшие Малый лагерь. Ворота для издыхающих. Вася чавкал. Трое новеньких шагали, как автоматы. Остались позади первые бараки трудового лагеря. Рабочие коммандос уже давно ушли на объект. Опустевшие бараки производили безутешное впечатление. Но сейчас они казались Пятьсот девятому самыми желанными на свете. Они вдруг предстали перед ним как символ жизни, защищенности и безопасности. Сейчас ему так хотелось бы заползти туда и спрятаться прочь от этого безжалостного приближения смерти. «Еще бы два месяца, — подумал он глухо. — Может быть, даже две недели. И вот все впустую. Впустую».
   
— Камарад, — вдруг проговорил кто-то рядом с ним. Это было у тринадцатого барака. Человек стоял перед дверью, лицо его было черным от щетины.
   
Пятьсот девятый поднял глаза.
   
— Помните об этом, — пробормотал он. С этим человеком он никогда не был знаком.
   
— Мы это будем помнить, — ответил человек. — Куда вы идете?
   
Люди, оставшиеся в трудовом лагере, видели Вебера и Визе. Они понимали, что это не просто так.
   
Пятьсот девятый остановился. Он измерил человека взглядом. Напряженность сразу исчезла. Он снова ощутил в себе потребность сказать нечто важное, чтобы оно было услышано.
   
— Никогда этого не забывайте, — прошептал он настойчиво. — Никогда! Никогда!
   
— Никогда! — повторил человек твердым голосом. — Куда вас теперь?
   
— В лазарет. Как подопытных кроликов. Никогда этого не забывайте! Как тебя зовут?
   
— Левинский Станислаус.
   
— Никогда не забывай об этом, Левинский, — сказал Пятьсот девятый. Ему казалось, что упоминание имени придает его увещеванию дополнительный акцент, — Левинский, никогда не забывай об этом.
   
— Я это не забуду.
   
Левинский дотронулся ладонью до плеча Пятьсот девятого. Тот воспринял это прикосновение как нечто большее… и еще раз взглянул на Левинского. Тот кивнул. Его лицо было похоже на лица в Малом лагере. Пятьсот девятый почувствовал, что его поняли. И он продолжил свой путь.
   
Его ждал Бухер. Они догнали четверых других, тяжело шагавших по дороге.
   
— Мясо, — бормотал Вася. — Суп и мясо.
   
В канцелярии пахло холодным спертым воздухом и гуталином. Специально выделенный дежурный подготовил все бумаги. Он измерил их безучастным взглядом.
   
— Вам надо расписаться здесь.
   
Пятьсот девятый посмотрел на стол. Он не понимал, что здесь надо было подписывать. Обычно заключенным отдавали команду, и конец. Потом он почувствовал, что кто-то его пристально разглядывает. Это был один из писарей, сидевший сзади дежурного. У него были огненно-рыжие волосы. Когда тот увидел, что Пятьсот девятый ощутил на себе его взгляд, он незаметно повернул голову справа налево.
   
Вошел Вебер. Все замерли по стойке «смирно».
   
— Продолжайте! — скомандовал он и взял бумаги со стола. — Еще не готовы? А ну-ка быстро подписать это!
   
— Я не умею писать, — сказал Вася, стоявший к Веберу ближе всех.
   
— Тогда поставь здесь три креста. Следующий! Один за другим подошли трое новеньких. Пятьсот девятый судорожно попробовал взять себя в руки. Ему казалось, что где-то еще должен быть выход. Он снова посмотрел на писаря. Но тот больше не поднимал глаз.
   
— Теперь ты, — прорычал Вебер. — Шевелись! Заснул что ли, а?
   
Пятьсот девятый взял в руки бумагу. В его взгляде отражалась мутная поволока. Несколько напечатанных на машинке строк прыгали у него перед глазами.
   
— Еще читать будешь! — Вебер толкнул его. — Подписывай, ты, гад вонючий!
   
Пятьсот девятый прочел. Дойдя до слов «настоящим я добровольно заявляю», он бросил лист на стол. Это была она — последняя отчаянная возможность! Именно ее имел в виду писарь.
   
— Быстрее, ты, дерьмо! Я что, должен водить твоей рукой?
   
— Добровольно я не пойду, — сказал Пятьсот девятый.
   
Дежурный уставился на него. Писари подняли головы и сразу снова склонились над своими бумагами. На какое-то мгновение наступила мертвая тишина.
   
— Что-о? — спросил Вебер, не веря своим ушам. Пятьсот девятый вдохнул воздух в легкие.
   
— Добровольно я не пойду.
   
— Значит, ты отказываешься подписать?
   
— Да.
   
Вебер облизал губы.
   
— Итак, ты не желаешь подписать? — он схватил Пятьсот девятого за левую руку, вывернул ее и завел высоко за спиной. Пятьсот девятый повалился плашмя на пол. Вебер продолжал удерживать вывернутую руку, подтянул на ней тело Пятьсот девятого, покачал его и наступил ногой на спину. Пятьдесят девятый вскрикнул и затих.
   
Другой рукой Вебер взял его за шиворот и поставил на ноги. Пятьсот девятый бухнулся на пол.
   
— Дохлятина! — прорычал Вебер. Потом он открыл дверь. — Клейнерт! Михель! Вынесите это ничтожество отсюда и приведите его в чувство. Я сам выйду к вам.
   
Они вытащили Пятьсот девятого наружу.
   
— Теперь ты! — сказал Вебер Бухеру. — Подписывай!
   
Бухер задрожал. Он не хотел этого, однако уже не владел собой. Пятьсот девятого рядом не было. Неожиданно Бухер остался один. Все в нем размякло, но он понял, что должен быстро проделать то, что уже сделал Пятьсот девятый, иначе будет поздно, и тогда придется, как автомат, выполнять все, что ему прикажут.
   
— Я тоже не подпишу, — пробормотал он. Вебер ухмыльнулся.
   
— Вы только посмотрите! Еще один нашелся! Ну прямо как в самом начале, в старые добрые времена!
   
Бухер едва почувствовал удар и погрузился в какое-то зловещее затмение. Когда пришел в себя, над ним стоял Вебер. «Пятьсот девятый, — подумал он. — Пятьсот девятый старше меня на целых двадцать лет. С ним Вебер устроил ту же самую расправу. Поэтому я обязан выстоять!» Он ощущал жуткие боли, жжение, ножи в лопатках, он не слышал собственного крика — и потом снова затмение.
   
Когда он снова пришел в себя, то лежал уже рядом с Пятьсот девятым на цементном полу в другом помещении. Сквозь шум долетел голос Вебера: «Можно было бы подписать за вас — и конец делу; но я на это не пойду. Я не спеша сломаю ваше упрямство. Вы сами это подпишете. Вы будете на коленях умолять меня разрешить вам подписать, если только к тому времени у вас хватит на это сил».
   
Пятьсот девятый воспринимал голову Вебера как темное пятно перед окном. Она казалась ему очень большой на фоне неба. Голова была смертью, а небо за окном — неожиданно жизнью. Жизнью, совершенно не важно, где и какой — во вшах, побоях, крови, — тем не менее жизнью, пусть даже на самый короткий миг. Потом в это восприятие ворвалась деревянная тупость, нервы сочувственно снова отключились, и вот уже ничего больше не осталось, кроме приглушенного грохота. «К чему сопротивляться? — сверлила его сознание какая-то глухая мысль, когда он снова пришел в себя. — Ну какая разница — быть забитым до смерти здесь или подписать бумагу и погибнуть от укола. Так даже быстрее и не столь мучительно». Но потом он услышал рядом голос, свой собственный голос, которым, казалось, говорил кто-то другой: «Нет, я все равно не подпишу, даже если вы меня убьете».
   
Вебер рассмеялся.
   
— Тебе, наверное, этого очень хочется, ты, скелет. Чтобы все это поскорее кончилось, не так ли? Но убиение длится у нас неделями. Сейчас это только начало.
   
Он снова взял в руки поясной ремень. Удар пришелся Пятьдесят девятому по глазам, глаза у него были посажены слишком глубоко. Потом ремень угодил в губы, и они треснули, как высохший пергамент. После нескольких ударов по черепу застежкой ремня он снова потерял сознание.
   
Вебер оттащил его в сторону и принялся избивать Бухера. Тот попытался отстраниться, но не успел.
   
И удар пришелся по носу. Бухер скорчился от боли, и в этот момент Вебер ударил ему между ног. Бухер вскрикнул. Он еще пару раз ощутил, как застежка врезалась ему в шею. Потом снова впал в забытье.
   
Он слышал беспорядочные голоса, но не подавал признаков жизни. Пока он внешне без сознания, его не станут бить. Голоса бесконечно проносились над ним. Он старался не прислушиваться, но они приближались, заполняя его уши и разум.
   
— Мне очень жаль, господин доктор, но если люди не хотят добровольно… Вы же видите, Вебер всячески пытался их уговорить.
   
Нойбауэр был в прекрасном настроении. Все, что произошло, подтвердило его ожидания.
   
— Вы от них этого требовали? — спросил он Визе.
   
— Разумеется, нет.
   
Бухер попробовал незаметно приоткрыть глаз, но не мог контролировать свои веки. Они открывались, как у механической куклы. Он увидел Визе и Нойбауэра. Потом разглядел Пятьсот девятого. У него тоже были открыты глаза. Вебера в комнате больше не было.
   
— Конечно, нет, — подчеркнул еще раз Визе. — Как культурный человек…
   
— Как культурный человек, — прервал его Нойбауэр, — вы нуждаетесь в этих людях для своих опытов, не так ли?
   
— Это в интересах науки. Наши опыты спасают жизни десяткам тысяч других людей. Вы, наверно, не понимаете, что…
   
— Почему вы так считаете? Но вы, видимо, не понимаете происходящего здесь. Все дело в элементарной дисциплине. Это исключительно важно.
   
— Каждый по-своему прав, — произнес высокомерно Визе.
   
— Разумеется, разумеется. Жаль только, что я оказался не в состоянии быть вам более полезным. Но мы не можем принуждать наших подопечных. К тому же находящиеся здесь люди весьма неохотно покидают территорию лагеря. — В доказательство он повернулся к Пятьсот девятому и Бухеру.
   
— Скажите, вы ведь предпочитаете остаться в лагере?
   
Пятьсот девятый повел губами.
   
— Не так ли? — резко спросил Нойбауэр.
   
— Да, — ответил Пятьсот девятый.
   
— Ну, а ты там?
   
— Я тоже, — прошептал Бухер.
   
— Вот видите, господин штабной доктор. — Нойбауэр улыбнулся. — Людям здесь нравится. Тут уж ничего не поделаешь.
   
Визе сдержал улыбку.
   
— Дураки, — бросил он презрительно по адресу Пятьсот девятого и Бухера. — В этот раз мы действительно не хотели ничего иного, кроме экспериментов с питанием.