1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
– Вы   пана Кмицица не вините! Ежели он и поступает противу правил, так ведь он молод,   а они его искушают, они его подстрекают, своим примером они толкают его на   распутство и навлекают позор на его имя! Да, покуда я жива, этому больше не   бывать!      

Гнев все   больше бурлил в крови Оленьки, и ненависть росла в ее сердце к друзьям пана Анджея,   как боль растет в свежей ране. Тяжкая рана была нанесена и женской ее любви, и   той вере, с какой она отдала пану Анджею свое чистое чувство. Стыдно ей было и   за него и за себя, а гнев и стыд искали прежде всего виноватых.      

Шляхта   обрадовалась, увидев, как грозна их панна и какой решительный вызов бросила она   оршанским разбойникам.      

А она   продолжала, сверкая взорами:      

– Да,   они во всем виноваты и должны убраться не только из Любича, но и из здешних мест.      

– Мы,   голубка, тоже не виним пана Кмицица, – говорил старый Касьян. – Мы   знаем, что это они его искушают. Не таим мы в сердце ни яда, ни злобы против   него и приехали сюда, сожалея, что он держит при себе разбойников. Дело   известное, молод, глуп. И пан староста Глебович смолоду глуп был, а теперь   всеми нами правит.      

– А   возьмите пса? – растрогавшись, говорил кроткий пацунельский   старичок. – Пойдешь с молодым в поле, а он, глупый, вместо того чтобы идти   по следу зверя, у твоих ног, подлец, балует и за полы тебя тянет.      

Оленька   хотела что-то сказать и вдруг залилась слезами.      

– Не   плачь! – сказал Юзва Бутрым.      

– Не   плачь, не плачь! – повторяли оба старика.      

Но как   они ее ни утешали, а утешить не могли. После их отъезда остались печаль,   тревога и обида и на них, и на пана Анджея. Больше всего гордую девушку уязвило   то, что надо было вступаться за него, защищать его и оправдывать. А эта его   ватага! Маленькие кулачки панны Александры сжались при мысли о них. Перед   глазами ее встали лица Кокосинского, Углика, Зенда, Кульвец-Гиппоцентавруса и   других, и она увидела то, чего раньше не замечала: что это были бесстыдные   лица, на которых скоморошество, разврат и преступления оставили свою печать.   Чуждое Оленьке чувство ненависти обожгло ей сердце.      

Но в   этом смятении духа с каждой минутой поднималась все горшая обида на пана   Анджея.      

– Стыд   и срам! – шептала про себя девушка побелевшими губами. – Каждый вечер   возвращался от меня к дворовым девкам!      

Она   чувствовала себя униженной. От невыносимой тяжести стеснялось дыхание в груди.      

На дворе   темнело. Панна Александра лихорадочным шагом ходила по покою, и все в ней кипело   по-прежнему. Это не была натура, способная переносить удары судьбы и покоряться   им. Рыцарская кровь текла в жилах девушки. Она хотела немедленно начать борьбу   с этим легионом злых духов – немедленно! Но что она может сделать? Ничего! Ей   остается только плакать и молить, чтобы пан Анджей разогнал на все четыре   стороны этих своих друзей, которые позорят его. А если он не захочет?      

– Если   не захочет?      

Она еще   не решалась подумать об этом.      

Мысли   девушки прервал слуга, который внес охапку можжевеловых дров и, бросив их у печи,   стал выгребать угли из золы. Оленька внезапно приняла решение.      

– Костек, –   сказала она, – сейчас же садись на коня и скачи в Любич. Коли пан уже вернулся,   попроси его приехать сюда, а нет его дома, пусть управитель, старый Зникис,   сядет с тобой на коня и тотчас явится ко мне, – да поживее!      

Парень   кинул на угли смолистых щепок, присыпал их корневищами сухого можжевельника и   бросился вон.      

Яркое   пламя вспыхнуло и загудело в печи. У Оленьки немного отлегло от сердца.      

«Бог   даст, все еще переменится, – подумала она про себя. – А может, все не   так худо, как рассказывали опекуны. Посмотрим!»      

Через   минуту она вышла в людскую, чтобы, по дедовскому обычаю Биллевичей, посидеть со   слугами, приглядеть за пряхами, спеть божественные песни.      

Через   два часа вошел продрогший Костек.      

– Зникис   в сенях, – сказал он, – пана в Любиче еще нет.      

Панна   Александра вскочила и стремительно вышла. Управитель в сенях поклонился ей в ноги.      

– Каково   поживаешь, ясновельможная панна? Дай тебе бог здоровья!      

Они   прошли в столовый покой, Зникис остановился у двери.      

– Что   у вас слышно? – спросила панна Александра.      

Мужик   махнул рукой.      

– Э,   что там толковать! Пана дома нет.      

– Я   знаю, что он в Упите. Но что творится в доме?      

– Э,   что там толковать!      

– Послушай,   Зникис, говори смело, волос у тебя с головы не упадет. Говорят, пан хороший,   только товарищи своевольники?      

– Да,   когда бы, ясновельможная панна, своевольники!      

– Говори   прямо.      

– Да   нельзя, панна… боюсь я. Мне не велено.      

– Кто   тебе не велел?      

– Пан…      

– Ах,   вот как? – сказала девушка.      

На   минуту воцарилось молчание. Панна Александра, сжав губы и насупя брови, быстро   ходила по покою, Зникис следил за нею глазами.      

Вдруг   она остановилась перед ним.      

– Ты   чей?      

– Я   Биллевичей. Не из Любича я, из Водоктов.      

– В   Любич больше не воротишься, тут останешься. А теперь приказываю тебе говорить   все, что знаешь!      

Мужик   как стоял у порога, так и повалился ей в ноги.      

– Ясновельможная   панна, не хочу я туда ворочаться, там светопреставление! Разбойники они,   грабители, там не то что за день, за час нельзя поручиться.      

Панна   Биллевич покачнулась, словно сраженная стрелой. Она страшно побледнела, однако   спокойно спросила:      

– Это   правда, что они стреляли в доме по портретам?      

– Как   же не стреляли! И девок таскали в покои, что ни день – одно распутство. В   деревне стон стоит, в усадьбе Содом и Гоморра! Волов режут к столу, баранов к   столу! Людей давят. Конюха вчера безо всякой вины зарубили.      

– И   конюха зарубили?      

– Да!   А хуже всего девушек обижают. Дворовых им уже мало, ловят по деревне…      

На   минуту снова воцарилось молчание. Лицо у панны Александры пылало, и румянец уже   больше не потухал.      

– Когда   ждут там пана?      

– Не   знаю, слыхал только я, как они между собой толковали, что завтра надо всем   ехать в Упиту. Приказали, чтобы лошади были готовы. Должны сюда заехать,   просить, чтобы дали им людей и пороху, будто там могут понадобиться.      

– Должны   сюда заехать? Это хорошо. Ступай теперь, Зникис, на кухню. В Любич ты больше не   воротишься.      

– Дай   бог тебе здоровья и счастья!      

Панна   Александра допыталась всего, что ей было нужно, и знала теперь, как ей   поступить.      

На   следующий день было воскресенье. Утром, не успела еще панна Александра уехать с   теткой в костел, явились Кокосинский, Углик, Кульвец-Гиппоцентаврус, Раницкий,   Рекуц и Зенд, а вслед за ними мужики из Любича, все вооруженные и верхами, так   как кавалеры решили идти на подмогу Кмицицу в Упиту.      

Панна   Александра вышла к ним спокойная и надменная, совсем не такая, как несколько   дней назад, когда она приветствовала их; она едва головой кивнула в ответ на их   униженные поклоны; но они подумали, что это она потому так осторожна, что с   ними нет Кмицица, и ничего не заподозрили.      

Ярош   Кокосинский, который стал теперь смелее, выступил вперед и сказал:      

– Ясновельможная   панна ловчанка, благодетельница наша! Мы сюда заехали по дороге в Упиту, чтобы   упасть к твоим ногам и просить об auxilia[25]:   пороху надо нам и ружей, да вели своим людям седлать коней и ехать с нами. Мы   Упиту возьмем штурмом и сделаем сиволапым маленькое кровопускание.      

– Странно   мне, – ответила им панна Биллевич, – что вы едете в Упиту, я сама   слыхала, что пан Кмициц велел вам сидеть смирно в Любиче, а я думаю, что ему   приличествует приказывать, а вам как подчиненным повиноваться.      

Услышав   эти слова, кавалеры с удивлением переглянулись. Зенд выпятил губы, точно хотел   засвистеть по-птичьи, Кокосинский стал поглаживать широкой ладонью голову.      

– Клянусь   богом, – сказал он, – кто-нибудь мог бы подумать, что ясновельможная   панна говорит с обозниками пана Кмицица. Это верно, что мы должны были сидеть   дома, но ведь уже идет четвертый день, а Ендруся все нет, вот мы и подумали:   видно, там такая сумятица поднялась, что пригодились бы и наши сабли.      

– Пан   Кмициц не воевать поехал, а наказать смутьянов-солдат, что и с вами легко может   статься, коли вы нарушите приказ. Да и сумятица и резня там скорее начнутся при   вас.      

– Трудно   нам, ясновельможная панна, рассуждать об этом с тобой. Мы просим только пороху   и людей.      

– Людей   и пороху я не дам, слышишь, пан, не дам!      

– Не   ослышался ли я? – воскликнул Кокосинский. – Как это не дашь?   Пожалеешь для спасения Кмицица, Ендруся? Хочешь, чтобы с ним беда приключилась?      

– Горше   нет беды для него, как ваша компания!      

Глаза   девушки блеснули гневом, подняв голову, она сделала несколько шагов к забиякам;   те в изумлении попятились к стене.      

– Предатели! –   воскликнула она. – Вы, как бесы, вводите его в грех, вы его искушаете! Но   я уже все знаю про вас, про ваше распутство, про ваши бесчинства. Суд ищет вас,   люди от вас отворачиваются, а на чью голову падает позор? На его! И все из-за   вас, изгнанников, негодяев!      

– Иисусе   Христе! Вы слышите, друзья? – крикнул Кокосинский. – Что же это   такое? Уж не сон ли это, друзья?      

Панна   Биллевич сделала еще один шаг и показала рукой на дверь:      

– Вон   отсюда! – сказала она.      

Мертвенная   бледность покрыла лица забияк, ни один из них не смог слово выговорить в ответ.   Они только зубами заскрежетали в ярости, и глаза их зловеще блеснули, а руки   готовы были судорожно схватиться за сабли. Но через мгновение страх обнял их   души. Ведь этот дом находился под покровительством могущественного Кмицица, эта   дерзкая девушка была его невестой. Молча подавили они гнев, а она все еще   стояла, сверкая взорами, и показывала пальцем на дверь.      

Наконец   Кокосинский процедил, захлебываясь от бешенства:      

– Что   ж, коли нас тут так мило встречают… нам не остается ничего другого, как   поклониться учтивой хозяйке… поблагодарить за гостеприимство и уйти.      

С этими   словами он поклонился с нарочитой униженностью, метя шапкою пол, за ним стали   кланяться остальные и выходить один за другим вон. Когда дверь закрылась за   последним, Оленька, тяжело дыша, в изнеможении опустилась в кресло; силы   оставили ее, их оказалось меньше, чем храбрости.      

А   забияки, сойдя с крыльца, сбились толпою около лошадей, чтобы посоветоваться,   как же быть; но никто не хотел первым взять слово.      

Наконец   Кокосинский сказал:      

– Ну,   каково, милые барашки?      

– А   что?      

– Хорошо   ли вам?      

– А   тебе хорошо?      

– Эх,   когда бы не Кмициц! Эх, когда бы не Кмициц! – произнес Раницкий, судорожно   потирая руки. – Мы бы тут с паненкой по-свойски погуляли!      

– Поди   тронь Кмицица! – пропищал Рекуц. – Сунься против него!      

Лицо у   Раницкого пошло пятнами, как шкура рыси.      

– И   сунусь, и против него, и против тебя, забияка, где хочешь!      

– Вот   и хорошо! – сказал Рекуц.      

Оба   схватились было за сабли, но великан Кульвец-Гиппоцентаврус встал между ними.      

– Вот   этим кулаком, – сказал он, потрясая кулачищем с каравай хлеба, – вот   этим кулаком, – повторил он, – я первому, кто выхватит саблю, голову   размозжу!      

Тут он   стал поглядывать то на Рекуца, то на Раницкого, как бы вопрошая, кто же первый   хочет попробовать; но они после такого немого вопроса тотчас успокоились.      

– Кульвец   прав! – сказал Кокосинский. – Милые мои, мир сейчас нам нужен больше   чем когда-либо. Мой совет: скакать к Кмицицу, да поскорее, чтобы она раньше нас   его не увидала, не то распишет нас, как чертей. Хорошо, что никто не зарычал на   нее, хоть у меня самого чесались и язык и руки… Едем же к Кмицицу. Она хочет   вооружить его против нас, так уж лучше мы его сперва вооружим. Не приведи бог,   чтобы он нас покинул. Шляхта тотчас устроит на нас облаву, как на волков.      

– Глупости! –   отрезал Раницкий. – Ничего она нам не сделает. Теперь война, мало, что ли,   людей шатается по белу свету без приюта и без куска хлеба? Соберем ватагу,   милые друзья, и пусть гонятся за нами все трибуналы! Дай руку, Рекуц, я тебя   прощаю!      

– Я   бы тебе уши обрубил! – пропищал Рекуц. – Ну да уж ладно, помиримся!   Обоих нас одинаково осрамили!      

– Выгнать   вон таких кавалеров! – воскликнул Кокосинский.      

– Меня,   в чьих жилах течет сенаторская кровь! – подхватил Раницкий.      

– Людей   достойных! Родовитых шляхтичей!      

– Заслуженных   солдат!      

– И   изгнанников!      

– Невинных   сирот!      

– Сапоги   у меня на смушках-выпоротках, а ноги все равно уже мерзнут, – сказал   Кульвец. – Что это мы, как нищие, стоим перед домом, гретого пива нам все   равно не вынесут! Нечего нам тут делать. Давайте садиться на конь и ехать!   Людей лучше отошлем, ни к чему они нам без оружия, а сами поедем.      

– В   Упиту!      

– К   Ендрусю, достойному другу! Ему пожалуемся!      

– Только   бы нам не разминуться с ним.      

– По   коням, друзья, по коням!      

Они сели   и медленно тронулись, кипя гневом и сгорая от стыда. За воротами Раницкий, у которого   от злобы все еще сжималось горло, повернулся и погрозил дому кулаком.      

– Крови   жажду, крови!      

– Пусть   бы она только с Кмицицем поссорилась, – сказал Кокосинский, – мы бы   сюда с трутом приехали.      

– Все   может статься.      

– Дал   бы бог! – прибавил Углик.      

– Чертова   девка! Змея подколодная!      

Так,   браня и проклиная на все лады панну Биллевич, а порою ворча и друг на дружку,   доехали они до леса. Едва вступили они в его недра, как огромная стая воронья   закружилась над их головами. Зенд тотчас пронзительно закаркал; тысячи голосов   ответили ему сверху. Стая спустилась так низко, что лошади стали шарахаться,   пугаясь шума крыльев.      

– Заткни   глотку! – крикнул Зенду Раницкий. – Еще беду накаркаешь! Каркает над   нами это воронье, как над падалью…      

Но   другие смеялись, и Зенд по-прежнему каркал. Воронье спускалось все ниже, и они   ехали так словно средь бури. Глупцы! Не могли разгадать дурного   предзнаменования.      

За лесом   уже показались Волмонтовичи, и кавалеры перешли на рысь, потому что мороз был   сильный, и они очень озябли, а до Упиты было еще далеко. Но в самой деревне они   вынуждены были убавить ходу. Как всегда по воскресеньям, на широкой дороге   застянка было полно народу. Бутрымы с женами и дочками возвращались пешком или   на санях из Митрун от обедни. Шляхта с любопытством глазела на незнакомых   всадников, смутно догадываясь, кто это такие. Молодые шляхтянки уже слыхали про   распутство в Любиче и про знаменитых грешников, привезенных паном Кмицицем, и   потому смотрели на них с еще большим любопытством. А те, красуясь молодецкою   выправкой, гордо ехали на своих скакунах, разодетые в бархатные ферязи,   захваченные в добычу, и рысьи колпаки. Видно было, что это заправские солдаты:   важные да спесивые, правая рука в бок уперта, голова поднята вверх. Они никому   не уступали дороги, ехали шеренгой, покрикивая время от времени: «Сторонись!»   Кое-кто из Бутрымов бросал на них исподлобья угрюмый взгляд, но дорогу уступал;   а кавалеры вели между собою разговор про застянок:      

– Взгляни-ка, –   говорил Кокосинский, – какие рослые парни: один к одному, как туры, а   каждый волком смотрит.      

– Когда   бы не рост да не саблищи, их можно было бы принять за хамов, – сказал   Углик.      

– Нет,   только поглядите на эти саблищи! – заметил Раницкий. – Сущие   коромысла, клянусь богом! Я бы не прочь с кем-нибудь из них побороться!      

Тут пан   Раницкий начал фехтовать голой рукой.      

– Он   вот так, а я так! Он вот так, а я так – и шах!      

– Ты   легко можешь доставить себе такое gaudium[26], –   заметил Рекуц. – С ними это просто.      

– А   по мне, лучше бороться с теми вон девушками! – сказал вдруг Зенд.      

– Уж   и статны, не девушки, свечи! – с восторгом воскликнул Рекуц.      

– Ну   что это ты говоришь: свечи? Сосенки! А мордашки у всех ну прямо как шафраном   нарумянены.      

– Картина   – на коне не усидишь!      

Беседуя   таким образом, они выехали из застянка и снова наддали ходу. Через полчаса подскакали   к корчме под названием «Долы», которая лежала на полдороге между Волмонтовичами   и Митрунами. В этой корчме, на пути в костел и из костела, Бутрымы в морозные   дни останавливались обычно отдохнуть и погреться. Вот почему кавалеры увидели   перед корчмой десятка два саней, застеленных гороховой соломой, и столько же   лошадей под седлом.      

– Давайте   выпьем горелки, а то холодно! – сказал Кокосинский.      

– Не   мешало бы! – раздался в ответ дружный хор голосов.      

Всадники   спешились, привязали лошадей к коновязям, а сами вошли в огромную и темную   избу. Там они застали пропасть народу. Сидя на лавках или стоя кучками перед   стойкой, шляхтичи попивали гретое пиво, а кое-кто и горячий мед, вареный на   масле, водке и пряностях. Тут были одни Бутрымы, мужики рослые, угрюмые и такие   молчаливые, что в корчме почти не слышно было говора. Все они были одеты в   бараньи полушубки, крытые серым понитком или грубым россиенским сукном, и   подпоясаны кожаными поясами, все при саблях в черных железных ножнах; в   одинаковой этой одежде они казались солдатами. Но это были либо люди немолодые,   которым уже перевалило за шестьдесят, либо юноши, не достигшие и двадцати лет.   Они остались дома для зимнего обмолота, а все мужчины в цвете сил уехали в   Россиены.      

Увидев   оршанских кавалеров, Бутрымы отодвинулись от стойки и стали на них поглядывать.   Красивый рыцарский наряд понравился воинственной шляхте; порою кто-нибудь   ронял: «Это из Любича?» – «Да, ватага пана Кмицица!» – «Ах, это те!» – «Они   самые!»      

Кавалеры   пили горелку; но уж очень пахло в корчме горячим медом. Первым учуял его Кокосинский   и велел подать. Друзья уселись за стол и, когда им принесли дымящийся чугунок,   стали попивать мед, оглядывая избу и шляхту и щуря при этом глаза, потому что в   избе было темновато. Окна замело снегом, а длинное, низкое чело печи, в которой   горел огонь, совсем заслонили чьи-то фигуры, обращенные к избе спинами.      

Когда   мед заиграл в жилах кавалеров, разнося по телу приятное тепло, и они воспрянули   духом и забыли о приеме, оказанном им в Водоктах, Зенд так похоже закаркал   вдруг вороном, что все лица обратились на него.      

Кавалеры   смеялись, шляхтичи, развеселясь, стали подвигаться поближе, особенно молодежь,   крепкие парни, широкоплечие и круглощекие. Люди, сидевшие у огня, повернулись,   и Рекуц первый увидел, что это девушки.      

А Зенд   закрыл глаза и каркал, каркал, потом вдруг перестал, и через минуту присутствующие   услышали голос зайца, которого душат собаки; заяц хрипел при последнем   издыхании все слабее и тише, потом взвизгнул отчаянно и смолк навеки, а вместо   него взревел, ярясь, сохатый.      

Бутрымы   застыли в изумлении, хотя Зенд уже умолк. Они надеялись услышать еще   что-нибудь, однако на этот раз услышали только писклявый голос Рекуца:      

– Девушки   сидят около печи!      

– В   самом деле! – сказал Кокосинский, прикрывая рукой глаза.      

– Клянусь   богом, – подхватил Углик, – только здесь так темно, что я не мог   разглядеть.      

– Любопытно   знать, что они тут делают?      

– Может,   пришли на танцы?      

– Погодите,   я спрошу у них! – сказал Кокосинский. Повысив голос, он спросил: – Милые девушки,   что это вы делаете около печи?      

– Ноги   греем, – раздались тонкие голоса.      

Тогда   кавалеры поднялись и подошли поближе к очагу. На длинной лавке сидело с десяток   девушек, постарше и помоложе, поставив босые ноги на колоду, лежавшую у огня. С   другой стороны колоды сушились сапоги, промокшие от снега.      

– Так   это вы ноги греете? – спросил Кокосинский.      

– Да,   озябли.      

– Прехорошенькие   ножки! – пропищал Рекуц, нагибаясь к колоде.      

– Да   отвяжись ты, пан! – сказала одна из шляхтянок.      

– Я   бы не отвязаться рад, а привязаться, потому знаю надежное средство получше   огня, чтобы разогреть озябшие ножки. Вот оно какое мое средство: поплясать в   охотку, и ознобу как не бывало!      

– Поплясать   так поплясать! – сказал Углик. – Не надо ни скрипки, ни контрабаса, я   вам на чакане сыграю.      

И, добыв   из кожаного футляра, висевшего у сабли, свой неизменный инструмент, он заиграл,   а кавалеры с приплясом двинулись к девушкам и давай тащить их с лавки. Те как   будто оборонялись, но не очень, так, визжали только, потому что на самом деле   не прочь были поплясать. Может, и шляхтичам тоже припала бы охота, потому что   поплясать в воскресенье, после обедни, да еще на масленой, не возбраняется, но   слава о «ватаге» докатилась уже и до Волмонтовичей, поэтому великан Юзва   Бутрым, тот самый, у которого оторвало ступню, первый поднялся с лавки и,   подойдя к Кульвец-Гиппоцентаврусу, схватил его за шиворот, остановил и угрюмо   сказал:      

– Коли   припала охота поплясать, так не пойдешь ли со мной?      

Кульвец-Гиппоцентаврус   прищурил глаза и грозно встопорщил усы.      

– Нет,   уж лучше с девушкой, – ответил он, – а с тобой разве потом…      

Но тут   подбежал Раницкий, лицо у него уже пошло пятнами, он почуял драку.      

– А   это еще что за бродяга? – спросил он, хватаясь за саблю.      

Углик   бросил играть, а Кокосинский крикнул:      

– Эй,   друзья, в кучу! В кучу!      

Но за   Юзвой бросились уже Бутрымы, могучие старики и парни великаны; они тоже сбились   в кучу, ворча, как медведи.      

– Вы   чего хотите? Шишки набить? – спрашивал Кокосинский.      

– Э,   что там с ними толковать! Пошли прочь! – невозмутимо сказал Юзва.      

В ответ   на эти слова Раницкий, который больше всего боялся, как бы дело не обошлось без   драки, ударил Юзву рукоятью в грудь, так что эхо отдалось в избе, и крикнул:      

– Бей!      

Сверкнули   рапиры, раздался женский крик и лязг сабель, шум поднялся и суматоха. Но тут   великан Юзва, выбравшись из свалки, схватил стоявшую у стола грубо отесанную   лавку и, подняв ее вверх, как легонькую дощечку, крикнул:      

– Дуй   его! Дуй!      

Пыль   поднялась с земли и заслонила дерущихся; в суматохе только стали слышны стоны…      

 ГЛАВА V      

       

В тот же   день вечером в Водокты приехал Кмициц, ведя с собою из Упиты добрую сотню   солдат, чтобы отослать их к великому гетману в Кейданы; он сам увидел теперь,   что в таком маленьком городке, как Упита, не разместишь столько народу, что,   приев хлеб у горожанина, солдат вынужден насильничать, особенно такой солдат,   удержать которого в повиновении может только страх перед начальником.   Достаточно было одного взгляда на охотников Кмицица, чтобы убедиться в том, что   хуже людей не сыщешь во всей Речи Посполитой. Да иных у Кмицица и быть не   могло. Разбив великого гетмана, неприятель завладел всем краем. Остатки регулярного   литовского войска отошли на время в Биржи и Кейданы, чтобы там оправиться после   поражения. Смоленская, витебская, полоцкая, мстиславская и минская шляхта либо   последовала за войском, либо укрывалась в воеводствах, еще не захваченных   врагом. Те же из шляхты, кто был смелее духом, стали собираться к подскарбию[27] Госевскому в   Гродно, где королевскими универсалами был назначен сбор шляхетского ополчения.   Увы, немного нашлось таких, кто внял универсалам, да и те, что подчинились   велению долга, собирались так медленно, что все это время никто не давал отпора   врагу, кроме Кмицица, который делал это на собственный страх, побуждаемый не   столько любовью к отчизне, сколько рыцарской удалью и молодечеством. Легко   понять, что за недостатком регулярных войск и шляхты он брал кого попало, то   есть таких людей, которые не обязаны были идти к гетманам в войско и которым   нечего было терять. Набежали тогда к нему бродяги без крова и пристанища,   людишки подлого рода, холопы, бежавшие из войска, одичалые лесовики, городская   челядь да разбойнички, которых преследовал закон. Все они надеялись найти в   хоругви Кмицица защиту, да вдобавок поживиться добычей. В железных руках своего   начальника они превратились в храбрых солдат, храбрых до отчаянности, и будь   сам Кмициц человеком степенным, они много могли бы сделать для блага Речи   Посполитой. Но Кмициц сам был своевольник, у которого вечно кипела душа, да и   откуда было взять ему провиант, оружие и лошадей, если он, охотник, не имевший   даже королевских грамот на вербовку войска, не мог надеяться на самую малую   помощь от казны Речи Посполитой. Брал поэтому силой и с неприятеля и со своих.   Сопротивления не терпел и за всякую попытку противодействия расправлялся без   пощады.      

В   постоянных наездах, битвах и набегах он одичал и так привык к кровопролитию,   что сердце его, от природы доброе, нелегко было теперь растрогать. Полюбились   ему люди, на все готовые, необузданные. Вскоре само имя его стало внушать   страх. В той стороне, где рыскал грозный партизан, небольшие вражеские отряды   не смели носа высунуть из городов и станов. Но и обыватели, разоренные войной,   боялись его ватаги не меньше, чем неприятеля. Когда люди Кмицица не были у него   на глазах, когда над ними начальствовали его офицеры: Кокосинский, Углик, Кульвец,   Зенд и особенно Раницкий, невзирая на свое высокое происхождение, самый дикий и   жестокий из них, тогда и впрямь можно было усомниться, а защитники ли это   отчизны, не враги ли ее. Под сердитую руку Кмициц, случалось, карал без пощады   и своих людей, но чаще брал их сторону, не глядя ни на закон, ни на слезы, не   щадя человеческой жизни.      

Товарищи,   кроме Рекуца, на котором не тяготела невинная кровь, только подстрекали молодого   предводителя, чтобы он давал еще больше воли своему буйному нраву.      

Такое-то   войско было у Кмицица.      

Теперь   он увел свою голытьбу из Упиты, чтобы отослать ее в Кейданы. Когда солдаты остановились   в Водоктах перед усадьбой, панна Александра в ужас пришла, увидев их в окно,   так живо напоминали они разбойников. Пестрое это было сборище: кто в шлеме,   захваченном у неприятеля, кто в казачьей шапке или колпаке, кто в выцветшей   ферязи, кто в тулупе, с ружьями, копьями, луками и бердышами, на тощих,   заиндевелых лошаденках под польскими, московскими и турецкими чепраками.   Успокоилась она только тогда, когда пан Анджей, красивый и веселый, как всегда,   вбежал в покой и тотчас с жаром приник к ее руке.      

Хотя   Оленька и решила принять пана Анджея с суровой холодностью, однако при виде его   не могла сдержать порыв радости. А может, была в этом и женская   хитрость, – ведь ей надо было сказать пану Анджею, что она выгнала за   дверь его ватагу, вот лукавая девушка и решила привлечь его сперва на свою   сторону. Да и приветствовал он ее так горячо, с такой любовью, что сердце ее   растаяло, как снег от огня.      

«Любит   он меня! Нет в том сомнения!» – подумала девушка.      

А он   говорил:      

– Так   я стосковался, что всю Упиту хотел спалить, только бы поскорее прилететь к   тебе. Чтоб их мороз задавил, этих сиволапых!      

– Я   тоже беспокоилась, как бы у тебя там дело не дошло до битвы. Слава богу, ты   приехал.      

– Э,   какая там битва! Солдаты стали было трепать сиволапых!..      

– Но   ты их утихомирил?      

– Сейчас   все тебе расскажу, мое сокровище, только вот присяду, а то очень устал. Ах, и   тепло же здесь у тебя, ах, и хорошо же в этих Водоктах, прямо как в раю. Век бы   тут сидел, глядел бы в эти очи милые и никуда не уезжал!.. Но выпить   чего-нибудь горяченького тоже не помешало бы, мороз на улице лютый.      

– Сейчас   прикажу согреть вина с яйцами и сама принесу.      

– Дай   же и моим висельникам бочонок горелки и вели пустить их в коровник, чтобы они   хоть от коровьего духу погрелись. Одежонка у них подбита ветерком, совсем они   закоченели.      

– Ничего   для них не пожалею, это же твои солдаты.      

При этих   словах она так улыбнулась, что у Кмицица даже взор прояснел, и исчезла тихо,   как кошечка, чтобы в людской отдать распоряжения.      

Кмициц   ходил по покою, то поглаживая свою чуприну, то крутя молодой ус, и раздумывал о   том, как же рассказать ей о том, что произошло в Упите.      

– Надо   правду сказать, начистоту, – бормотал он про себя, – ничего не   поделаешь, хоть и будут смеяться товарищи, что бычок уже на веревочке.      

И снова   ходил, и снова чуприну пятерней начесывал на лоб, наконец потерял терпенье оттого,   что девушка долго нейдет.      

Но тут   слуга внес свет, поклонился в пояс и вышел, а потом сразу же вошла красавица хозяюшка,   держа обеими руками блестящий оловянный поднос с горшочком, над которым поднимался   ароматный пар разогретого венгерского, и чаркой граненого стекла с гербом   Кмицицев. Старый Биллевич получил ее в подарок от отца пана Анджея, когда был у   них в гостях.      

Пан   Анджей, увидев хозяюшку, подбежал к ней.      

– А! –   воскликнул он. – Рученьки-то обе заняты, теперь не вырвешься.      

И   перегнулся через поднос, а она запрокидывала свою светлую головку, которую   защищал только пар, поднимавшийся над горшочком.      

– Изменщик!   Оставь, оставь же, а то вино уроню!..      

Но он не   испугался этой угрозы.      

– Клянусь   богом, – воскликнул он наконец, – от таких утех разум может   помутиться!      

– Он   у тебя давно уж помутился… Садись же, садись!      

Он   послушно сел, она налила ему чарку вина.      

– Ну   рассказывай теперь, как ты в Упите суд чинил над виновными?      

– В   Упите? Как Соломон!      

– Вот   и слава богу! Очень мне хочется, чтобы все в округе почитали тебя человеком   достойным и справедливым. Так как же все было?      

Кмициц   отхлебнул изрядный глоток вина и сказал со вздохом:      

– Придется   сначала начать. Вот как было дело: сиволапые со своим бурмистром требовали   ассигновок на припас от великого гетмана или от пана подскарбия. «Вы   охотники, – говорили они солдатам, – и поборов чинить не можете. На   постой мы вас пустили из милости, а припас дадим, когда видно будет, что нам   заплатят».      

– Были   они правы или нет?      

– По   закону они были правы, но у солдат были сабли, а, по старому обычаю, у кого   сабли, тот всегда больше прав. Говорят тогда солдаты сиволапым: «Вот мы вам на   вашей же шкуре выпишем ассигновки!» Ну тут и поднялся содом. Бурмистр с   сиволапыми загородились в улице, а мои стали их добывать; не обошлось и без   стрельбы. Подожгли бедняги солдатики для устрашения парочку риг, ну и из   сиволапых кое-кого успокоили…      

– Как   это успокоили?      

– Да   уж кто получит саблей по голове, тот спокоен, как кролик.      

– Иисусе   Христе, это же убийство!      

– Потому   я туда и поехал. Солдаты тотчас ко мне с жалобами на утеснения, – вот,   мол, в какой мы крайности живем, вот, мол, как нас безо всякой вины преследуют.   «Животы у нас пустые, – говорят они, – что нам делать?» Велел я   бурмистру явиться ко мне. Долго он думал, наконец пришел с тремя сиволапыми и   давай плакаться: «Пусть бы уж и ассигновок не давали, а зачем же драться, зачем   город палить? Пить-есть мы бы дали им за спасибо, так ведь им сала подай, меду   да лакомства, а у нас, бедных людей, у самих этого нет. Мы на них управы будем   искать, а твоей милости за своих солдат придется перед судом ответить».      

– Бог   тебя благословит, пан Анджей, – воскликнула Оленька, – коли ты   рассудил по чести, по справедливости.      

– Коли   рассудил?      

Тут пан   Анджей скривился, как школяр, который должен сознаться в своем проступке, и   стал начесывать пятерней на лоб свою чуприну.      

– Моя   ты королева! Мое ты сокровище! – воскликнул он наконец жалобным   голосом. – Не гневайся ты на меня…      

– Что   же ты опять натворил, пан Анджей? – с тревогой спросила Оленька.      

– Велел   дать по сто батожков бурмистру и советникам! – выпалил пан Анджей.      

Оленька   ничего не ответила, только руками в колени уперлась, голову опустила на грудь и   погрузилась в молчание.      

– Руби   голову с плеч! – кричал Кмициц. – Только не гневайся!.. Я еще не во   всем тебе повинился…      

– Не   во всем? – простонала девушка.      

– Они   ведь потом послали в Поневеж за подмогой. Пришла сотня плохоньких солдат с офицерами.   Солдат я распугал, а офицеров – не гневайся ты, Христа ради! – велел   голыми прогнать по снегу канчуками, как когда-то в Оршанщине сделал с паном   Тумгратом…      

Панна   Биллевич подняла голову, суровые глаза ее горели гневом, лицо пылало.      

– Нет   у тебя, пан Анджей, ни стыда, ни совести! – сказала она.      

Кмициц   поглядел на нее удивленно и на минуту умолк.      

– Ты   это правду говоришь, – спросил он наконец изменившимся голосом, – или   только так, прикидываешься?      

– Правду   говорю, потому что такой поступок достоин не кавалера, а разбойника! Правду говорю,   потому что мне дорога твоя честь, потому что мне стыдно, что не успел ты   приехать, а уже все обыватели видят в тебе насильника и пальцем на тебя тычут!      

– Что   мне до ваших обывателей! Десять халуп одна собака сторожит, и той нечего   делать.      

– Но   никто из этих худородных не навлек на себя бесчестия, никто не опозорил своего   доброго имени. Никого тут суд не будет преследовать, кроме тебя одного, пан   Анджей!      

– Э,   не твоя это забота. Всяк сам себе пан в нашей Речи Посполитой, у кого только   сабля в руках и кто может собрать хоть плохонькую ватагу. Что они мне сделают?   Кого мне тут бояться?      

– Коли   ты, пан, никого не боишься, так знай же, что я боюсь гнева божьего… и слез   людских боюсь, и обид! А позор я ни с кем не стану делить; хоть я слабая   женщина, доброе имя мне, может, дороже, чем иному кавалеру.      

– Господи   боже мой, да не грози ты мне отказом, ты ведь еще меня не знаешь…      

– О,   я вижу, что и мой дед тебя не знал!      

Глаза   Кмицица сверкнули гневом, но и в ней закипела кровь Биллевичей.      

– Беснуйся,   пан Анджей, скрежещи зубами, – смело продолжала она, – я тебя не   испугаюсь, хоть я одна, а у тебя целая хоругвь разбойников, невинность моя мне   защитой! Ты думаешь, я не знаю, что вы в Любиче портреты перестреляли и девушек   водили в дом для распутства? Это ты меня не знаешь, коли думаешь, что я покорно   смолчу. Я хочу, чтобы ты стал достойным человеком, и требовать этого мне не   запретит никакое завещание. Да и дед мой завещал, чтобы я стала женой только   человека достойного…      

Кмициц,   видно, устыдился бесчинств в Любиче, потому что, потупя взор и понизив голос,   спросил:      

– Кто   тебе сказал об этой стрельбе?      

– Вся   шляхта в округе об этом толкует.      

– Я   им это попомню, сермяжникам, предателям, – нахмурился Кмициц. – Но   все ведь это под пьяную руку… в компании… солдаты, они ведь народ необузданный.   А девок я в дом не водил.      

– Я   знаю, что это все эти бесстыдники, эти разбойники тебя подстрекают…      

– Не   разбойники они, а мои офицеры.      

– Я   этих твоих офицеров выгнала вон из моего дома!      

Оленька   ожидала взрыва негодования, а меж тем, к величайшему ее удивлению, весть об изгнании   товарищей не произвела на Кмицица никакого впечатления, напротив, он как будто   даже воспрянул духом.      

– Выгнала   вон? – спросил он.      

– Да.      

– И   они ушли?      

– Да.      

– Ей-же-ей,   кавалерская у тебя удаль! Страх как мне это нравится, ведь это, знаешь, очень   опасное дело ссориться с такими людьми. Не один человек дорого за это заплатил.   Но и они трепещут перед Кмицицем! Вот видишь, убрались смиренно, как овечки,   вот видишь! А все почему? А потому, что меня боятся!      

Тут пан   Анджей посмотрел хвастливо на Оленьку и стал крутить свой ус; а ее уж вовсе рассердила   и эта переменчивость, и эта похвальба не ко времени, поэтому она сказала   решительно и гордо:      

– Пан   Анджей, выбирай между мною и ими, иначе я не могу!      

Кмициц   будто и не заметил той решительности, с какой говорила Оленька, и ответил   небрежно, чуть ли не весело:      

– А   зачем мне выбирать, коль и ты моя, и они мои! Ты, панна Александра, можешь в   Водоктах делать все, что тебе вздумается, но если мои товарищи не допустили   здесь никакого своевольства и ничем тебя не обидели, за что же мне их выгонять?   Тебе не понять, что это значит – служить под одним знаменем и вместе ходить в   походы. Никакое родство так не связывает, как служба. Знай же, они мне тысячу   раз спасали жизнь, и я им спасал, и сейчас, когда они без крова и пристанища и   суд их преследует, я тем более должен дать им приют. Все они родовитые шляхтичи,   один только Зенд темного происхождения, но такого объездчика не сыщешь во всей   Речи Посполитой. А когда б ты слышала, как он подражает всяким зверям и птицам,   ты бы сама его полюбила.      

Тут пан   Анджей рассмеялся так, точно между ними отродясь не бывало ни раздора, ни несогласия,   а она даже руки заломила, видя, как ускользает из ее рук своевольная эта   натура. Все, что толковала она ему о людской молве, о достоинстве, о чести,   отскакивало от него, как тупая стрела от панциря. Этот солдат с непробудившейся   совестью не мог понять, почему восстает она против всякой несправедливости,   против всякого наглого самоуправства. Как же пронять его, как с ним говорить?      

– Твори   бог волю свою! – сказала она наконец. – Коли ты, пан Анджей, от меня   отказываешься, иди своей дорогой! Господь останется покровом сироте!      

– Я   от тебя отказываюсь? – с величайшим изумлением спросил Кмициц.      

– Да,   коли не словом, так делом, коли не ты от меня, так я от тебя. Потому что не   пойду я за человека, на чьей совести людские слезы и людская кровь, на кого   пальцем показывают, кого отщепенцем зовут и разбойником и почитают предателем!      

– Каким   предателем? Не вводи ты меня в грех, не то я такое сотворю, что сам потом буду   жалеть. Чтоб меня громом убило, провалиться мне на этом месте, коли я   предатель, это я-то, что стал на защиту отчизны, когда у всех опустились руки!      

– Ты   стал на ее защиту, пан Анджей, а поступаешь как враг, потому что топчешь ее,   потому что наших людей истязаешь, потому что попираешь божеские и людские   законы. Нет, пусть у меня сердце разорвется, не хочу я тебя такого, не хочу!      

– Не   говори мне об этом, не то я взбешусь! Пресвятая богородица, спаси и помилуй! Да   не захочешь ты добром пойти за меня, силком возьму, хоть бы вся голытьба из   застянков, хоть бы сами Радзивиллы, сам король и все черти рогами тебя   обороняли, хоть бы душу дьяволу пришлось продать…      

– Не   поминай нечистого, услышит! – вскричала Оленька, протягивая руки.      

– Чего   ты от меня хочешь?      

– Будь   же ты достойным человеком!      

Они оба   умолкли, и в покое воцарилась тишина. Слышно было только, как тяжело дышит пан   Анджей. Его все-таки проняло от последних слов Оленьки, совесть в нем   заговорила. Он чувствовал себя униженным. Не знал, что ответить ей, как   оправдаться. Быстрыми шагами стал ходить по комнате; она сидела неподвижно.   Облако раздора повисло над ними, обиды и раздражения. Тяжело им было обоим, и   долгое молчание становилось все несносней.      

– Прощай! –   сказал вдруг Кмициц.      

– Поезжай,   пан Анджей, и пусть бог наставит тебя на путь истинный, – ответила   Оленька.      

– Поеду!   Горько было твое питье, горек хлеб! Желчью и оцтом меня тут напоили!      

– А   ты думаешь, пан Анджей, что меня сладостью ты напоил? – ответила она   голосом, в котором дрожали слезы.      

– Прощай!      

– Прощай!      

Кмициц   шагнул было к двери, но вдруг повернулся, и, подбежав к панне Александре, схватил   ее за руки.      

– Господи,   неужто ты хочешь, чтобы я в дороге мертвый упал с коня?      

Тут   Оленька дала волю слезам; он обнял ее и держал, трепещущую, в объятиях,   повторяя сквозь стиснутые зубы:      

– Бей   же меня, кто в бога верует, бей, не жалей! – Наконец он не выдержал: – Не   плачь, Оленька, ради Христа, не плачь! В чем я перед тобой провинился? Я все   сделаю, что только ты пожелаешь. Отошлю их прочь. В Уните все улажу, жить стану   по-иному, потому что люблю тебя!.. Ради Христа, сердце у меня разорвется… я все   сделаю, только не плачь… и люби меня хоть немножко!..      

Так он   утешал ее и голубил, а она, выплакавшись, сказала ему:      

– Поезжай,   пан Анджей. Господь примирит нас. Я на тебя не в обиде, только болит мое   сердце…      

Луна   высоко поднялась уже над белыми полями, когда пан Анджей отправился в Любич, а   за ним тронулись шагом солдаты, вытянувшись лентой на широкой дороге. Они ехали   не через Волмонтовичи, а прямиком через болота, скованные морозом, по которым   сейчас можно было безопасно проехать.      

Вахмистр   Сорока поравнялся с паном Анджеем.      

– Пан   ротмистр, – спросил он, – а где нам в Любиче остановиться?      

– Пошел   прочь! – ответил Кмициц.      

Он ехал   впереди, ни с кем не говоря ни слова. В сердце его кипели горькие чувства сожаления,   порою гнева, но прежде всего досады на самого себя. Это была первая ночь в его   жизни, когда он держал ответ перед совестью, и упреки ее были тяжелей самой   тяжелой кольчуги. Ехал он сюда, а за ним дурная слава бежала, и что же он   сделал, чтобы поправить ее? В первый же день позволил товарищам в Любиче   стрелять и распутничать и солгал, будто сам не распутничал, а на самом-то деле   распутничал, а потом каждый день позволял им бесчинствовать. Дальше: солдаты   обидели горожан, а он усугубил эту обиду. Хуже того, набросился на поневежский   гарнизон, людей избил, офицеров голыми гонял по снегу… Предадут его суду – и   конец. Лишат имущества и чести, а может, и к смертной казни присудят. Ведь не   сможет же он по-прежнему, собрав ватагу вооруженной голытьбы, глумиться над   законом, ведь он жениться хочет, осесть в Водоктах, служить не на свой страх, а   в войске, а там закон найдет его и настигнет кара. А если кара и минует его,   все равно дурные это поступки, недостойные рыцаря. Может, ему и удастся замять   дело, но память о них останется и в людских сердцах, и в его собственной   совести, и в сердце Оленьки… И как вспомнил он тут, что она еще не оттолкнула   его, что, уезжая, он прочитал в ее взоре прощение, доброй она ему показалась,   как ангелы небесные. И взяла его охота не завтра, а сейчас вот воротиться к   ней, прискакать и повалиться в ноги и просить забыть все и целовать ее   сладостные очи, которые слезами оросили сегодня его лицо.      

Ему   хотелось самому зарыдать, и чувствовал он, что любит эту девушку, как никогда в   жизни никого не любил. «Пресвятая дева! – думал он в душе. – Я все   сделаю, что она только пожелает; щедро оделю товарищей и отправлю их на край   света, потому что это правда, что они толкают меня на злые дела».      

Тут   пришло ему на ум, что вот приедет он в Любич и, наверно, застанет их пьяных или   с девками, и такое взяло его зло, что захотелось броситься на кого-нибудь с   саблей, хоть на тех же солдат, которых он вел, и рубить без пощады.      

– Ну   и задам же я им! – ворчал он, теребя ус. – Они меня еще таким не   видали, каким нынче увидят!      

Тут он в   ярости стал шпорить коня, дергать и рвать поводья, так что разгорячил своего   аргамака. Видя это, Сорока проворчал, обращаясь к солдатам:      

– Взбесился   ротмистр. Не приведи бог попасть ему под сердитую руку!      

Пан   Анджей и впрямь бесился. Великий покой царил вокруг. Ясно светила луна, в небе   сверкали тысячи звезд, даже ветерок не шевелил ветвей на деревьях, –   только в сердце рыцаря была целая буря. Дорога до Любича показалась ему   длинной, как никогда. Какой-то неведомый доселе страх стал надвигаться на него   из мрака, из лесных дебрей, с полей, залитых зеленоватым лунным светом. Наконец   усталость овладела паном Анджеем, потому что, говоря правду, всю прошлую ночь   он в Упите пропьянствовал и прогулял. Но он хотел клин клином выбить, быстрой   ездой стряхнуть с себя тревогу, повернулся к солдатам и скомандовал:      

– Рысью!      

Он   понесся стрелой, а за ним весь отряд. Они мчались по лесам и пустым полям,   словно тот дьявольский легион рыцарей-крестоносцев, который, как рассказывают в   Жмуди, появляется в ясные лунные ночи и несется по воздуху, предвещая войну и   небывалые бедствия. Топот летел вперед и назад, взмылились кони, и только   тогда, когда за поворотом показались заснеженные крыши Любича, отряд убавил   ходу.      

Ворота   были отворены настежь. Когда двор наполнили люди и кони, Кмициц удивился, что   никто не вышел спросить, кто же это приехал. Он думал, что окна будут пылать огнями,   что он услышит чакан Углика, скрипку или веселые клики пирующих; меж тем только   в двух окнах столового покоя мерцал слабый огонек, всюду было темно, тихо и   глухо. Вахмистр Сорока первый спешился, чтобы подержать ротмистру стремя.      

– Ступайте   спать! – сказал Кмициц. – Кто поместится в людской, пусть спит там,   остальные – по конюшням. Коней поставить в риги и хлева и принести им сена из   сарая.      

– Слушаюсь! –   ответил вахмистр.      

Кмициц   соскочил с коня. Дверь в сени была распахнута настежь, сени выстудились.      

– Эй,   там! Есть там кто?      

Молчание.      

– Перепились!.. –   проворчал пан Анджей.      

И его   охватила такая ярость, что он зубами заскрежетал. По дороге сюда он трясся от   гнева, думая, что застанет пьянство и гульбу, теперь эта тишина бесила его еще   больше.      

Он вошел   в столовый покой. На большом столе, мерцая, горел красный огонек чадной масляной   светильни. Струя воздуха, ворвавшись из сеней, заколебала пламя так, что с   минуту пан Анджей ничего не мог разглядеть. Только тогда, когда огонек   успокоился, он увидел ряд тел, ровно вытянувшихся на полу у стены.      

– Перепились   на смерть, что ли? – с беспокойством пробормотал он.      

Затем   нетерпеливо подошел к телу, лежавшему с краю. Лица он не мог разглядеть, оно   было погружено в тень, но по белому кожаному поясу и белому футляру чакана он   узнал Углика и начал бесцеремонно пинать его ногой.      

– Вставайте,   чертовы дети, вставайте!      

Но Углик   лежал неподвижно, и руки его были бессильно брошены вдоль тела, а за ним лежали   остальные; никто не зевнул, не шевельнулся, не проснулся, не забормотал. В ту   же минуту Кмициц заметил, что все они лежат навзничь, в одинаковом положении, и   сердце его сжалось от страшного предчувствия.      

Подбежав   к столу, он трясущейся рукой схватил светильню и приблизил ее к лицам лежащих.      

Волосы   встали у него дыбом на голове, такая страшная картина открылась перед его   взором. Углика он смог признать только по белому поясу, потому что лицо и   голова его представляли собой бесформенное, отвратительное, кровавое месиво,   без глаз, носа и губ – только усищи торчали из этой страшной лужи. Кмициц   посветил дальше. Следующим лежал Зенд с оскаленными зубами; в глазах его,   выкатившихся из орбит, застыл предсмертный ужас. У третьего, Раницкого, глаза были   закрыты, и все лицо было в белых, багровых и черных пятнах. Кмициц светил   дальше… Четвертым лежал Кокосинский, самый любимый его товарищ, старый близкий   сосед. Он, казалось, спокойно спал, только сбоку, на шее, виднелась огромная   колотая рана. Пятым лежал великан Кульвец-Гиппоцентаврус в жупане, изодранном   на груди, с иссеченным лицом. Кмициц подносил светильню к каждому лицу, и когда   он поднес ее, наконец, к глазам шестого, Рекуца, ему почудилось, что веки у   несчастного затрепетали от света.      

Кмициц   поставил светильню на пол и легонько встряхнул раненого.      

– Рекуц,   Рекуц! – позвал он. – Это я, Кмициц!..      

У   раненого затрепетало лицо, глаза и рот его то открывались, то снова   закрывались.      

– Это   я! – сказал Кмициц.      

На   мгновение глаза Рекуца открылись совсем, – он узнал друга и тихо   простонал:      

– Ендрусь,   ксендза!..      

– Кто   вас порубил?! – кричал Кмициц, хватаясь за голову.      

– Бу-тры-мы…   – раздался такой тихий голос, что он едва расслышал.      

Тут   Рекуц вытянулся, застыл, открытые глаза остекленели, – он умер.      

В   молчании подошел Кмициц к столу, поставил светильню, опустился на стул и стал   водить руками по столу, как человек, который, пробудившись ото сна, сам не   знает, проснулся ли он или все еще видит злые сонные грезы.      

Затем он   снова бросил взгляд на лежавшие во мраке тела. Холодный пот выступил у него на   лбу, волосы встали дыбом, и вдруг он крикнул так страшно, что стекла   задребезжали в окнах:      

– Эй,   сюда, кто жив, сюда!      

Солдаты,   которые устраивались в людской на ночлег, услышали этот крик и опрометью бросились   в столовый покой. Кмициц показал им рукой на трупы, лежавшие у стены.      

– Убиты!   Убиты! – повторял он хриплым голосом.      

Они   кинулись посмотреть; некоторые из них прибежали с лучинами и стали подносить   свет к лицам покойников. После первых минут потрясения шум поднялся и суматоха.   Прибежали и те, что легли уже спать в хлевах и конюшнях. Весь дом запылал   огнями, наполнился людьми, и в этом смятении, среди криков и возгласов, одни   только убитые лежали у стены ровно и тихо, безразличные ко всему и – вопреки   своей натуре – спокойные. Души покинули их тела, а тела не могли пробудить ни   трубы, зовущие на бой, ни звон чар, зовущий на пир.      

В шуме   солдатских голосов все ясней слышались грозные и яростные клики. Кмициц, который   до сих пор был точно в беспамятстве, вскочил внезапно и крикнул:      

– По   коням!      

Все, как   один, ринулись к дверям. Не прошло и получаса, как добрая сотня всадников мчалась   во весь опор по широкой снежной дороге, а во главе их несся, как одержимый   бесом, пан Анджей, без шапки, с саблей наголо. В ночной тишине раздавались   дикие крики:      

– Бей!   Руби!      

Луна на   своем небесном пути достигла зенита, когда блеск ее стал внезапно мешаться и сливаться   с красным светом, словно вырвавшимся из-под земли; небо алело все больше и   больше, точно от встающей зари, пока наконец багровое зарево пожара не залило   всю окрестность. Море огня бушевало над огромным застянком Бутрымов, а дикий   солдат Кмицица в дыму, огне и пламени, столбом вырывавшемся вверх, крушил   перепуганных и ослепших от ужаса людей.      

Повскакали   с постелей жители ближайших застянков. Гостевичи Дымные, Стакьяны, Гаштовты и   Домашевичи собирались толпами на дорогах, перед домами и, глядя в сторону пожара,   передавали из уст в уста страшную весть: «Верно, неприятель ворвался и палит   Бутрымов… Это небывалый пожар!»      

Гром   ружейной пальбы, долетавший по временам, подтверждал это предположение.      

– Идем   на помощь! – кричали те, кто посмелей. – Не дадим погибать братьям!      

Пока   старики еще только толковали об этом, молодые, которые не пошли в Россиены,   чтобы зимою обмолотить хлеб, уже садились по коням. В Кракинове и в Упите стали   бить в костелах в набат.      

В   Водоктах тихий стук в дверь разбудил панну Александру.      

– Оленька,   вставай! – крикнула панна Францишка Кульвец.      

– Войдите,   тетушка! Что там творится?      

– Горят   Волмонтовичи!      

– Во   имя отца, и сына, и святого духа!      

– Пальба   слышна даже у нас, там бой! Боже, будь милостив к нам, грешным!      

Оленька   страшно закричала, соскочила с постели и стала поспешно набрасывать на себя платье.   Девушка тряслась как в лихорадке. Одна она сразу догадалась, что это за   неприятель напал на несчастных Бутрымов.      

Через   минуту со всего дома сбежались со слезами разбуженные женщины. Оленька бросилась   на колени перед образом, они последовали ее примеру, и все стали громко читать   молитву на отход души.      

Не   успели они прочесть и половину молитвы, как от внезапного стука затряслась   входная дверь. Женщины вскочили на ноги, крик ужаса вырвался у них из груди.      

– Не   отпирайте! Не отпирайте!      

Стук   повторился с удвоенной силой, казалось, двери вот-вот сорвутся с петель. В эту   минуту в толпу женщин ворвался слуга Костек.      

– Паненка, –   крикнул он, – кто-то стучит, отпирать или нет?      

– Он   там один?      

– Один.      

– Поди   отвори!      

Слуга   выбежал, а панна Александра, схватив свечу, прошла в столовый покой, за ней   последовали панна Францишка и все пряхи.      

Только   панна Александра поставила свечу на стол, как в сенях раздался лязг железного   засова, скрип отпираемой двери, и перед глазами женщин показался Кмициц,   страшный, черный от дыма, окровавленный, задыхающийся, с безумными глазами.      

– Конь   у меня пал под лесом! – крикнул он. – За мной гонятся!      

Панна   Александра устремила на него взор.      

– Ты,   пан, спалил Волмонтовичи?      

– Я!   Я!      

Он хотел   еще что-то сказать, но со стороны дороги и леса донеслись внезапно крики и конский   топот, который приближался со страшной быстротой.      

– Дьяволы!   За моей душой!.. Хорошо же! – крикнул, как в бреду, Кмициц.      

В ту же   минуту панна Александра повернулась к пряхам:      

– Будут   спрашивать, сказать, никого нет, а теперь ступайте в людскую и принесите сюда   свет! Затем Кмицицу: – Сюда, пан! – и показала на смежную комнату.      

Чуть не   силком втолкнув его в открытую дверь, она тотчас ее заперла.      

Тем   временем вооруженные люди наполнили двор усадьбы, и в мгновение ока Бутрымы,   Гостевичи, Домашевичи ворвались в дом. Увудев панну Александру, они   остановились в столовом покое; стоя со свечой в руке у двери, ведущей в смежную   комнату, она заслоняла от них эту дверь.      

– Люди   добрые! Что стряслось! Чего вам здесь надо? – спросила она, не опуская   глаз перед грозными взглядами и зловещим блеском обнаженных сабель.      

– Кмициц   спалил Волмонтовичи! – хором крикнула шляхта. – Поубивал мужчин,   женщин, детей! Кмициц это сделал!      

– Мы   его людей перебили, – раздался голос Юзвы Бутрыма, – а теперь хотим   его головы!      

– Головы   его! Крови! Зарубить убийцу!      

– Бегите   же за ним! – воскликнула панна Александра. – Что же вы тут стоите?   Бегите!      

– Разве   он не здесь спрятался? Мы коня нашли под лесом…      

– Нет,   не здесь! Дом был заперт! Ищите в конюшнях и хлевах.      

– В   лес ушел! – крикнул какой-то шляхтич. – Айда, братья!      

– Молчать! –   могучим голосом крикнул Юзва Бутрым.      

Затем он   подошел к панне Александре.      

– Панна! –   сказал он. – Не прячь его! Проклятый он человек!      

Оленька   подняла обе руки над головой.      

– Я   проклинаю его вместе с вами!      

– Аминь! –   крикнула шляхта. – Обыщем двор – и в лес! Мы его найдем! Айда, на разбойника!      

– Айда!   Айда!      

Снова   раздался лязг сабель и топот ног. Шляхтичи сбежали с крыльца и торопливо   садились по коням. Часть их еще некоторое время обыскивала постройки, конюшни,   хлева, сеновал, потом голоса стали удаляться в сторону леса.      

Панна   Александра прислушивалась, пока голоса не пропали совсем, после чего лихорадочно   постучала в дверь комнаты, где укрыла пана Анджея.      

– Никого   нет! Выходи, пан!      

Кмициц   вышел из комнаты, шатаясь, как пьяный.      

– Оленька! –   начал было он.      

Она   встряхнула распустившимися косами, которые плащом покрыли ей спину.      

– Не   хочу тебя видеть, не хочу тебя знать! Бери коня и уходи отсюда!      

– Оленька! –   простонал Кмициц, протягивая руки.      

– Кровь   на твоих руках, как на Каине! – крикнула она, отпрянув от него, как от   змеи. – Прочь! Навеки!      

 ГЛАВА VI      

       

День   встал хмурый и осветил в Волмонтовичах груду развалин, пожарище, оставшееся на   месте домов и хозяйственных построек, обгорелые или порубленные мечами трупы.   На пепелище кучки осунувшихся людей искали в дотлевавших угольях тела погибших   или остатки имущества. Это был день скорби и печали для всей Лауды. Правда,   многочисленная шляхта одержала победу над отрядом Кмицица, но это была тяжкая,   кровавая победа. Больше всего погибло Бутрымов; но не было застянка, где бы   вдовы не оплакивали мужей, родители сыновей, дети отцов. Дорогой ценой   досталась лауданцам победа над обидчиками, так как самых сильных мужчин не было   дома, одни только старики да юноши на заре юности приняли участие в бою. Однако   из людей Кмицица не спасся никто. Одни погибли в Волмонтовичах, где защищались   так отчаянно, что даже, будучи раненными, все еще продолжали сражаться, других   на следующий день переловили в лесах и поубивали безо всякой пощады. Сам Кмициц   как в воду канул. Все терялись в догадках, что могло с ним случиться. Одни   говорили, будто он зарезался в Любиче; но тут же выяснилось, что это неправда;   предполагали, что он пробился в пущу Зелёнку, а оттуда в Роговскую, где   выследить его могли только Домашевичи. Многие твердили, что он перебежит к   Хованскому[28]   и приведет врагов, но это были опасения по меньшей мере преждевременные.      

Тем   временем уцелевшие Бутрымы потянулись в Водокты и расположились там лагерем. В   доме было полно женщин и детей. Кто не поместился, ушли в Митруны, которые   панна Александра отдала в распоряжение погорельцев. Кроме того, около сотни   вооруженных людей, сменяя друг друга, стояли в Водоктах на страже: опасались,   что Кмициц не смирился с поражением и в любой день может учинить на Водокты   вооруженное нападение, чтобы похитить панну Александру. Надворных казаков и   гайдуков прислали на подмогу и самые богатые семейства в округе: Шиллинги,   Соллогубы и другие. Водокты напоминали город, которому угрожает осада. А среди   вооруженных людей, среди шляхты, среди толп женщин бродила скорбная, бледная,   измученная панна Александра, внимая людским слезам и людским проклятиям пану   Анджею, которые, как мечи, пронзали ей сердце, потому что она была косвенной   причиной всех бед. Ради нее приехал сюда этот безумец, он возмутил их покой и   оставил по себе кровавую память, закон попрал, людей перебил, селенья, как   басурман, предал огню и мечу. Просто удивительно было, как мог один человек за   такое короткое время причинить столько зла, и притом человек не такой уж плохой   и не такой уж безнравственный. Кто-кто, а панна Александра, которая ближе всех   знала его, хорошо это понимала. Целая пропасть лежала между самим паном Анджеем   и его делами. Как жестоко терзала панну Александру мысль, что этот человек,   которого она полюбила со всем жаром молодого сердца, мог быть иным, что были у   него хорошие задатки, что он мог стать образцом рыцаря, кавалера, соседа и   заслужить не презрение людей, а восхищение и любовь, не проклятия, а благословения.      

Минутами   панне Александре казалось, что это какое-то несчастье, какие-то могущественные   злые силы толкнули его на все бесчинства, которые он совершил, и тогда в ней   просыпалась непобедимая жалость к этому несчастливцу, и в сердце вновь пылала   неугасшая любовь, подогреваемая свежими воспоминаниями о рыцарском его образе,   речах, клятвах, любви.      

А тем   временем сотня жалоб была подана на него в шляхетский суд, сотня процессов грозила   ему, и староста Глебович послал солдат, чтобы схватить преступника.      

Закон   должен был покарать его.      

Но от   приговоров до кары было еще далеко, ибо смута росла в Речи Посполитой. Ужасная   война надвинулась на страну и кровавой поступью приближалась к Жмуди.   Могущественный Радзивилл биржанский мог один вооруженной рукой восстановить   порядок; но он более предавался утехам светской жизни, а еще более великим   замыслам, касавшимся его дома, который он хотел возвысить над всеми прочими   домами в стране, пусть даже ценою всеобщего блага. Другие магнаты тоже думали   больше о себе, нежели о Речи Посполитой. Со времени казацкой войны[29] стало давать   трещины могущественное здание Речи Посполитой.      

Густо   заселенная, богатая страна, полная отважных рыцарей, становилась добычей чужеземцев,   в то же время самоволие и своеволие все выше поднимали голову и попирали   закон, – они чувствовали за собой силу.      

Лучшей и   едва ли не единственной защитой угнетенных против угнетателей была собственная   сабля; потому-то вся Лауда, подавая жалобы на Кмицица в шляхетские суды, долго   еще не сходила с коней, готовая на насилие ответить насилием.      

Но   прошел месяц, а о Кмицице не было ни слуху ни духу. Люди вздохнули с   облегчением. Богатая шляхта отозвала свою вооруженную челядь, посланную для   охраны Водоктов. Мелкопоместная братия тоже рвалась к себе в застянки, чтобы   взяться за работу, да и поразвлечься на досуге, и стала тоже понемногу   разъезжаться по домам. А по мере того как остывал ее воинственный пыл, все   больше разгоралась у нее охота искать судом свои обиды на отсутствующем пане Кмицице,   в трибуналах добиваться их удовлетворения. Приговоры не могли настичь самого   Кмицица; но оставался Любич, прекрасное большое поместье, готовая награда за   понесенные потери. Панна Александра усердно подогревала у лауданской братии эту   охоту к тяжбам. Дважды приезжали к ней старики лауданцы, и она не только   держала с ними совет, но и руководила ими, удивляя всех не женским умом и такой   рассудительностью, которой позавидовал бы не один стряпчий. Старики лауданцы   хотели тогда силой занять Любич и отдать его Бутрымам; но «паненка» решительно   отсоветовала это делать.      

– Не   платите насилием за насилие, – говорила она старикам, – ибо и ваше   дело будет неправым; пусть ваша сторона будет чиста и невинна. Он знатен, у   него связи, он найдет сторонников и в трибуналах, и если только вы подадите к   тому повод, может нанести вам новую обиду. Пусть же ваша невинность будет столь   очевидна, чтобы любой суд, даже если в нем будут одни его братья, мог вынести   приговор только в вашу пользу. Скажите Бутрымам, чтобы они не брали в Любиче ни   утвари, ни скотины, чтобы ничего не трогали там. Все, что понадобится, я дам из   Митрун, там всякого добра больше, чем когда-нибудь было в Волмонтовичах. А   воротится пан Кмициц, пусть и его не трогают, пока не будет приговора, и не   покушаются на его жизнь. Помните, что искать на нем свои потери вы можете   только до тех пор, покуда он жив.      

Так   говорила рассудительная панна Александра с ее трезвым умом, а они хвалили свою   разумницу, невзирая на то, что промедление могло пойти на пользу пану Анджею и   что жизнь его она, во всяком случае, спасала. А может, Оленька и хотела уберечь   эту несчастную жизнь от какой-нибудь внезапной случайности? Но шляхта вняла ее   речам, потому что с давних пор привыкла почитать за непреложную истину все, что   исходило из уст Биллевичей; и Любич остался нетронутым, и пан Анджей, если бы   вздумал явиться, мог бы некоторое время пожить там спокойно.      

Но он не   явился. А через полтора месяца к панне Александре пришел посланец с письмом,   человек чужой, никому неведомый. Письмо было от Кмицица, гласило оно следующее:      

«Сердце   мое, возлюбленная моя, бесценная Оленька, незабвенный друг мой! Всякой твари,   особливо человеку, даже самому слабому, свойственно мстить за нанесенные обиды,   и если кто ему зло сотворит, он готов выплатить ему тем же. Видит бог, я   вырезал эту гордую шляхту не по жестокосердию, а потому, что они товарищей   моих, вопреки законам божеским и человеческим, невзирая на молодость их и   высокое происхождение, предали такой лютой смерти, какая не постигла бы их   нигде, даже у казаков и татар. Не стану отпираться, гнев обуял меня   нечеловеческий; но кого же удивит гнев за пролитую кровь друзей? Это души   покойных Кокосинского, Раницкого, Углика, Рекуца, Кульвеца и Зенда, невинно   убиенных в цвете сил и в зените славы, вложили меч в мои руки тогда, когда я –   бога призываю в свидетели! – помышлял лишь о мире и дружбе со всей   лауданской шляхтой и, вняв сладостным твоим советам, желал изменить всю мою   жизнь. Слушая жалобы на меня, не отвергай и моей защиты и рассуди по   справедливости. Жаль мне теперь этих людей из застянка, ибо пострадали, быть   может, и невинные; но солдат, когда он мстит за кровь братьев, не может   отделить невинных от виновных и никого не щадит. Не бывать бы лучше этой беде,   не пал бы я тогда в твоих глазах. За чужие грехи и вины, за справедливый гнев   тягчайшая постигла меня расплата, ибо, потеряв тебя, я засыпаю в отчаянии и   пробуждаюсь в отчаянии, и не в силах я забыть тебя и мою любовь. Пусть же меня,   несчастного, трибуналы засудят, пусть сеймы утвердят приговоры, пусть лишен я   буду славы и чести, пусть земля расступится у меня под ногами, – я все   перенесу, все перетерплю, только ты – Христом-богом молю! – не выбрасывай   меня из сердца вон. Я все сделаю, что только ты пожелаешь, отдам Любич, отдам,   когда враг уйдет, и поместья оршанские; есть у меня казна, добытая в бою и   зарытая в лесах, и ее пусть берут, только бы ты сказала, что будешь верна мне,   как велит тебе с того света покойный твой дед. Ты спасла мне жизнь, спаси же   мою душу, дай вознаградить людей за обиды, позволь к лучшему изменить жизнь,   ибо вижу я, что коли ты меня оставишь, то господь бог оставит меня, и отчаяние   толкнет меня на дела еще горшие…»      

Кто   отгадает, кто сможет описать, сколько жалостных голосов зазвучало в душе   Оленьки в защиту пана Анджея! Если любовь как семечко в лесу, ее быстро уносит   ветерок, но когда разовьется она в сердце, как дерево в лесу, вырвать ее можно   разве что с сердцем. Панна Биллевич принадлежала к тем, кто любит беззаветно,   всем своим чистым сердцем, и слезами облила она письмо пана Анджея. Но не могла   она по первому его слову все забыть, все простить. Раскаяние его было, конечно,   искренним, но душа осталась дикой, и неукротимый его нрав, верно, не изменился   после всех событий так, чтобы можно было без страха думать о будущем. Не слов,   а дел ждала она от пана Анджея. Да и как могла она ответить человеку, залившему   кровью всю округу, имени которого никто по обоим берегам Лауды не произносил   без проклятия: «Приезжай, за трупы, пожары, кровь и слезы людские я отдаю тебе   свою любовь и свою руку».      

Иной   ответ она дала ему:      

«Я   сказала тебе, пан Анджей, что не хочу тебя знать, не хочу тебя видеть, и не   изменю своему слову, если даже сердце мое разорвется. За обиды, которые ты   нанес людям, не платят ни поместьями, ни казной, ибо мертвых не воскресишь. Не   богатство ты потерял, а славу. Пусть же простит тебя шляхта, которую ты пожег и   поубивал, тогда и я прощу тебя; пусть она тебя примет, тогда и я приму тебя;   пусть она первая за тебя вступится, тогда я внемлю ее заступничеству. Но вовек   этому не бывать, и потому ищи себе счастья в другом месте, и прежде всего моли   о прощении не людей, а бога, ибо его милость тебе нужней…»      

Каждое   слово своего письма панна Александра облила слезами, потом запечатала его перстнем   Биллевичей и сама вынесла посланцу.      

– Откуда   ты? – спросила она, окинув взглядом странную фигуру полумужика,   получелядина.      

– Из   лесу, панночка.      

– А   где твой пан?      

– Этого   мне не велено говорить… Только он далеко отсюда: я пять дней ехал и лошадь загнал.      

– Вот   тебе талер! – сказала Оленька. – А твой пан не болен?      

– Здоров,   как тур.      

– Живет   не в голоде? Не в бедности?      

– Он   пан богатый.      

– Ступай   себе с богом.      

– Земно   кланяюсь.      

– Скажи   пану… погоди… скажи пану, пусть бог ему будет защитой!..      

Мужик   ушел – и снова потекли дни, недели без вестей о Кмицице; зато вести о делах державных   приходили одна другой хуже. Войска Хованского все шире заливали Речь   Посполитую. Не считая украинских земель, в самом Великом княжестве были   захвачены воеводства: Полоцкое, Смоленское, Витебское, Мстиславское, Минское и   Новогрудское; только часть Виленского, Брест-Литовское и Трокское воеводства и   староство Жмудское еще дышали свободной грудью, но и они со дня на день ждали   гостей.      

Видно,   на последнюю ступень бессилия скатилась Речь Посполитая, ибо не могла дать   отпор тем силам, которыми до сих пор пренебрегала и которые всегда победоносно   усмиряла. Правда, эти силы поддерживал неугасимый и непрестанно возрождавшийся   бунт Хмельницкого, эта истинная стоглавая гидра; но, невзирая на бунт, невзирая   на урок, понесенный в прежних войнах, и государственные мужи и военачальники   ручались, что одно только Великое княжество не только в состоянии отразить   нападение, но и вторгнуться победоносно со своими хоругвями в чуждые пределы. К   несчастью, внутренние раздоры препятствовали этому, лишая возможности действовать   даже тех граждан, которые готовы были пожертвовать за отчизну жизнью и   имуществом.      

А тем   временем в землях, еще не занятых врагом, укрывались тысячи беглецов как из шляхты,   так из простолюдинов. Города, посады и деревни в Жмуди были полны народа,   доведенного военными неудачами до нищеты и отчаяния. Местные жители не могли ни   предоставить всем кров, ни прокормить всех; люди низкого сословия мерли от   голода, случалось, силой отнимали то, в чем им отказывали, и все ширились   поэтому смута, стычки и грабежи.      

Зима   была необычайно суровой. Апрель уже наступил, а снежный покров все еще лежал не   только в лесах, но и на полях. Когда иссякли прошлогодние запасы, а до новины   еще было далеко, стал свирепствовать голод, брат войны, все шире и шире   распространяясь по стране. Выехав из дому, обыватель в поле, у дороги встречал   окостенелые трупы, объеденные волками, которые размножились чрезвычайно и   целыми стаями подходили к деревням и застянхам. Их вой мешался с человеческими   криками о помощи; в лесах и в полях и у самых селений по ночам пылали костры, у   которых несчастные грели перезябшие члены, а когда кто-нибудь проезжал мимо,   бежали вслед за ним и выпрашивали денег и хлеба, со стонами, проклятиями и   угрозами молили о милосердии. Суеверный ужас овладел умами людей. Многие   говорили, что все эти неудачные войны и все эти небывалые бедствия связаны с   именем короля. Толковали охотно, будто буквы J. C. R., выбитые на монетах,   означают не только Joannes Casimirus Rex[30],   но и Initium Calamitatis Regni[31].   Если в землях, еще не охваченных войной, было так тревожно и неспокойно, легко   догадаться, что творилось в тех местах, которые уже попирала огненная пята   войны. Вся Речь Посполитая, объятая смутой, металась, как умирающий в   горячечном бреду. Предсказывали новые войны и с внешними и с внутренними   врагами. Поводов для этого было достаточно. В разгоревшейся междоусобице разные   владетельные дома Речи Посполитой смотрели друг на друга как на вражеские   державы, а вслед за ними на враждебные станы делились целые земли и поветы. Так   обстояло дело в Литве, где жестокая вражда между великим гетманом Янушем   Радзивиллом и польным гетманом Госевским, который был и подскарбием Великого   княжества Литовского, привела чуть ли не к открытой войне. На сторону   подскарбия стали сильные Сапеги, для которых могущество дома Радзивиллов давно   уже было бельмом в глазу. Сторонники Госевского предъявляли великому гетману   тягчайшие обвинения и в том, что он, стремясь только к личной славе, погубил   войско под Шкловом и отдал край на поток и разграбление, и в том, что он думает   не столько о благе Речи Посполитой, сколько о своем праве заседать в сеймах   Германской империи[32],   и в том, что он помышляет даже о независимой державе, и в том, что преследует   католиков[33]…      

Не раз   уже у сторонников обоих гетманов дело доходило до стычек, которые они   завязывали будто бы без ведома своих покровителей, а покровители тем временем   слали жалобы друг на друга в Варшаву; их распри находили отголосок и на сеймах,   а на местах вели к произволу и безнаказанности, потому что какой-нибудь Кмициц   всегда был уверен в покровительстве того владетеля, на чью сторону он   становился.      

Тем   временем враг свободно продвигался вперед, лишь кое-где задерживаясь у стен замков   и больше нигде не встречая отпора.      

В таких   обстоятельствах всем лауданцам надо было быть начеку и держать порох сухим, тем   более что поблизости от Лауды не было гетманов; оба они находились в   непосредственной близости от вражеских войск и, хоть немного могли сделать, все   же беспокоили их, высылая конные разъезды и задерживая доступ в еще не   захваченные воеводства. Снискивая себе славу, Павел Сапега давал отпор врагу   независимо от гетманов. Януш Радзивилл, прославленный воитель, одно имя   которого до поражения под Шкловом внушало страх врагам, добился даже   значительных успехов. Госевский то сражался с врагом, то вступал с ним в   переговоры, сдерживая таким образом его натиск. Зная, что с наступлением весны   война разгорится с новой силой, оба военачальника стягивали войска с зимних   квартир, собирали людей, где только могли. Однако войск было мало, казна пуста,   а созвать в захваченных воеводствах шляхетское ополчение было невозможно, так   как этому препятствовал враг. «Перед шкловским делом надо было об этом подумать, –   говорили сторонники Госевского, – теперь слишком поздно». И в самом деле,   было слишком поздно. Коронные войска не могли прийти на помощь, они были на   Украине и вели тяжелые бои против Хмельницкого, Шереметева и Бутурлина[34].      

Только   вести с Украины о героических сражениях, о захваченных городах и небывалых походах   воодушевляли людей, совсем павших духом, поднимали их на оборону. Громкой   славой были овеяны имена коронных гетманов, рядом с ними людская молва все чаще   повторяла имя пана Стефана Чарнецкого[35];   но слава не могла заменить ни войско, ни подмогу, а потому гетманы литовские   медленно отступали, не прекращая в пути распрей между собою.      

Наконец   Радзивилл пришел в Жмудь. С ним в Лауданскую землю вернулось на время спокойствие.   Только кальвинисты, осмелев от близости своего вождя, поднимали головы в   городах, нанося обиды католикам и нападая на костелы; зато атаманы всяких ватаг   и шаек, набранных бог весть из кого, укрылись теперь в леса, распустили своих   разбойников, которые, действуя якобы под знаменами Радзивилла, Госевского или   Сапег, разоряли край, и мирные люди вздохнули с облегчением.      

От   отчаяния к надежде один шаг, вот и на берегах Лауды все вдруг повеселели. Панна   Александра спокойно жила в Водоктах. Пан Володыёвский, который все еще гостил в   Пацунелях и к этому времени начал уже поправляться, распространял слух, что   весной придет король с наемными хоругвями и война примет тогда совсем иной   оборот. Шляхта ободрилась и стала выходить с плугами на поля. Снег стаял, и на   березах показались первые почки. Широко разлилась Лауда. Прояснившееся небо   синело над окрестностями. Люди воспрянули духом.      

Но   вскоре произошло событие, которое снова нарушило лауданскую тишину, заставило   оторвать руки от лемехов и не дало саблям покрыться пламенем ржавчины.      

 ГЛАВА VII      

       

Пан   Володыёвский, славный и искушенный воитель, хоть и молодой еще человек, гостил,   как уже было сказано, в Пацунелях у Пакоша Гаштовта, местного патриарха,   который слыл самым богатым шляхтичем среди всей мелкопоместной лауданской   братии. Трех дочерей он выдал замуж за Бутрымов и приданого отвалил им по сотне   талеров каждой чистым серебром, не считая всякого добра и такой богатой одежи,   какой не сыщешь и у иной родовитой шляхтянки. Остальные три дочери были еще   девушки, они-то и ухаживали за паном Володыёвским, у которого рука то совсем   поправлялась, то к ненастью снова мертвела. Эта рука была предметом забот всех   лауданцев, ибо они видели ее за работой под Шкловом и Шепелевичами и единодушно   считали, что лучшей не сыскать во всей Литве. Все застянки окружили молодого   полковника небывалым почетом. Гаштовты, Домашевичи, Гостевичи, Стакьяны, а с   ними и вся прочая шляхта постоянно посылали в Пацунели рыбу, грибы и дичь, сено   для лошадей и смолу для повозок, чтобы рыцарь и его люди ни в чем не терпели нужды.   Всякий раз, когда пану Володыёвскому становилось хуже, шляхтичи вперегонки   скакали в Поневеж за цирюльником, – словом, все старались превзойти друг   друга в услужливости.      

Вольготное   это было житье, и пан Володыёвский и не думал уезжать из Пацунелей, хоть в   Кейданах и поудобней было бы, да и знаменитый лекарь являлся бы по первому   зову. А уж старый Гаштовт так возвысился в глазах всех лауданцев, когда оказал   гостеприимство молодому полковнику, что готов был расшибиться в лепешку, только   бы угодить столь именитому гостю, которого и сам Радзивилл почел бы за честь   принять в своем доме.      

После   разгрома и изгнания Кмицица шляхта, которой очень полюбился пан Володыёвский,   надумала женить его на панне Александре. «Что это нам искать ей мужа по   свету! – толковали старики, собравшись для того, чтобы обсудить это   дело. – Тот изменник так себя замарал недостойными делами, что, коли он и   жив, его надо отдать заплечному мастеру, а раз так, то и девушка должна   выбросить его из сердца вон; это и в завещании особо оговорил подкоморий. Пусть   выходит за пана Володыёвского. Как опекуны, мы можем дать на то свое согласие,   вот и получит она достойного супруга, а мы доброго соседа и предводителя».      

Приняв   единодушно это решение, старики отправились сперва к пану Володыёвскому, который,   не долго думая, дал свое согласие, а потом к «паненке», которая, ни минуты не   думая, решительно этому воспротивилась. «Любичем, – сказала она, –   один только покойник имел право распорядиться, и отнять поместье у пана Кмицица   можно только тогда, когда его присудят к смертной казни; что ж до замужества,   то я и слушать об этом не хочу. Так я измучилась, что о замужестве не могу и   помыслить. Того я выбросила из головы, а этого, будь он хоть самый достойный   жених, и не привозите, все равно я к нему не выйду».      

Что было   сказать на такой решительный отказ, – отправилась разогорченная шляхта   восвояси; пан Володыёвский особенно не огорчился, ну, а молодые дочки Гаштовта,   Терка, Марыська и Зоня, и подавно. Рослые это были и румяные девушки с льняными   косами, с глазами как незабудки и широкими спинами. Пацунельки все слыли   красавицами: когда стайкой шли в костел, ну прямо тебе цветы на лугу! А эти три   были самыми красивыми; к тому же старый Гаштовт не жалел денег и на ученье.   Органист из Митрун научил их читать, петь божественные песни, а старшую, Терку,   и на лютне играть. Девушки они были добросердечные и нежно заботились о пане   Володыёвском, стараясь превзойти друг дружку в чуткости и усердии. О Марыське   говорили, что она влюблена в молодого рыцаря; это была правда, да только   наполовину, потому что не одна Марыська, а все три сестры были влюблены в него   по уши. Они ему тоже очень нравились, особенно Марыська и Зоня, Терка, та уж   больно жаловалась на мужскую неверность.      

Не раз,   бывало, в длинные зимние вечера, когда старый Гаштовт, выпив горячего медку, отправлялся   на боковую, девушки усаживались с паном Володыёвским у очага: недоверчивая   Терка прядет, бывало, пряжу, милая Марыся перья щиплет, а Зоня наматывает на   мотовило пряжу с веретен. Только когда пан Володыёвский начнет рассказывать о   походах, в которых он побывал, о диковинах, которых он навидался при различных   магнатских дворах, работа остановится, девушки глаз с него не сводят и то одна,   то другая вскрикивают в изумлении: «Ах, милочки мои, я умереть готова!» – а   другая подхватывает: «Во всю ночь глаз не сомкну!»      

По мере   того как пан Володыёвский поправлялся и начинал уже по временам свободно орудовать   саблей, он становился все веселей и с еще большей охотой рассказывал всякие   истории. Однажды вечером уселись они, по обыкновению, у очага, от которого   яркий свет падал на всю комнату, и сразу стали препираться. Девушки требовали,   чтобы пан Володыёвский рассказал что-нибудь, а он просил Терку спеть ему   что-нибудь под лютню.      

– Сам,   пан Михал, спой! – говорила Терка, отталкивая лютню, которую протягивал ей   пан Володыёвский. – У меня работа. Ты видал свету и, наверно, выучился   всяким песням.      

– Как   не выучиться, выучился. Ин, быть по-вашему: сегодня я сперва спою, а потом ты,   панна Терка. Работа не уйдет. Небось девушка бы тебя попросила, так ты бы   спела, а кавалерам всегда отказ.      

– Так   им и надо.      

– Неужели   ты и меня так презираешь?      

– Ну   вот еще! Пой уж, пан Михал.      

Пан   Володыёвский забренчал на лютне, состроил потешную мину и запел фальшивым голосом:      

       

Вот в каком живу я месте,      

Ни одной не люб невесте!..      

       

– Вот   уж и неправда! – прервала его Марыся, закрасневшись, как вишенка.      

– Это   солдатская песенка, – сказал пан Володыёвский. – Мы ее на постое   певали, чтоб какая-нибудь добрая душа над нами сжалилась.      

– Я   бы первая сжалилась.      

– Спасибо,   панна Марыся. Коли так, незачем мне больше петь, отдаю лютню в более достойные   руки.      

Терка на   этот раз не оттолкнула лютни, ее растрогала песня пана Володыёвского, хоть на самом-то   деле в этой песне было больше лукавства, чем правды; девушка тотчас ударила по   струнам и, сложив губы сердечком, запела:      

       

Ты бузину не рви в лесу,      

Не верь ты хлопцу, злому псу!      

«Люблю!» – тебе он знай поет,      

А ты не слушай, все он врет!      

       

Пана   Володыёвского эта песня так распотешила, что он от веселья даже за бока ухватился.      

– Неужто   все хлопцы изменники? Ну, а как же военные?      

Терка   еще больше поджала губы и с удвоенной силой пропела:      

       

Еще хуже псы, еще хуже псы!      

       

– Да   не обращай ты, пан Михал, на нее внимания, она всегда такая, – сказала   Марыся.      

– Как   же мне не обращать внимания, – возразил пан Володыёвский, – если она   обо всем военном сословии такое сказала, что я со стыда готов сквозь землю   провалиться.      

– Ведь   вот какой ты, пан Михал: хочешь, чтобы я тебе пела, а потом сам надо мной подтруниваешь   да подсмеиваешься, – надулась Терка.      

– Я   про пение ничего не говорю, я про жестокие слова о нас, военных людях, –   возразил рыцарь. – Что до пения, так, признаюсь, я и в Варшаве не слыхивал   таких чудных трелей. Надеть на тебя, панна Терка, штанишки, и ты могла бы петь   в костеле Святого Яна. Это кафедральный собор, у короля с королевой там свой   клирос.      

– А   зачем же штанишки надевать? – спросила самая младшая, Зоня, которой   любопытно было послушать про Варшаву и короля с королевой.      

– Да   ведь там девушки не поют в хоре, только мужчины да мальчики: одни такими   толстыми голосами, что никакой тур так не зарычит, а другие так тоненько, что и   на скрипке тоньше нельзя. Я их много раз слыхал, когда мы с нашим великим и   незабвенным воеводой русским[36]   приезжали на выборы нынешнего нашего всемилостивейшего короля. Истинное это   чудо, прямо душа возносится к небу! Множество там музыкантов: и Форстер,   который знаменит своими тонкими трелями, и Капула, и Джан Батиста, и Элерт,   который лучше всех играет на лютне, и Марек, и Мильчевский, который сам   сочиняет очень хорошие песни. Как грянут все они разом в соборе, так будто хоры   серафимов наяву услышишь.      

– Правда,   истинный бог, правда! – сложив руки, сказала Марыся.      

– Короля   ты часто видал, пан Михал? – спросила Зоня.      

– Так   с ним беседовал, как сейчас вот с тобою. После битвы под Берестечком он меня   обнял. Храбрый он король и такой милостивый, что один только раз увидишь его и   тут же непременно полюбишь.      

– Мы   и не видевши любим его! А неужто он всегда корону на голове носит?      

– Да   зачем же ему каждый день в короне ходить! Голова-то у него не железная! Корона   лежит себе в соборе, отчего и почету ей больше, а король носит черную шляпу,   осыпанную брильянтами, от которых блеск идет на весь замок…      

– Толкуют,   будто королевский замок еще пышней, чем в Кейданах?      

– В   Кейданах? Да кейданский замок против королевского гроша не стоит! Высокий это   дом, весь из камня выложен, дерева там и не увидишь. Кругом в два ряда покои   идут, один другого краше. В покоях всякие сражения и победы на стенах   расписаны. Тут и Сигизмунда Третьего дела, и Владислава; глядишь на них и не   наглядишься, все там как живое, чудно даже, что никто не шевелится, что бьются   люди, а не кричат. Но уж такого никто написать не сумеет, даже самый лучший   живописец. Некоторые комнаты сплошь из золота; стулья и лавки виссоном или   парчой обиты, столы из мрамора да алебастра, а уж сундуков, шкатулок, часов,   которые день и ночь время показывают, так и на воловьей коже всего не   перепишешь. А по покоям король с королевой гуляют, на богатство свое любуются,   а вечером у них театры для пущей потехи…      

– Что   же это за театры такие?      

– Как   бы это вам объяснить… Это такое место, где комедийное действо показывают да искусные   итальянские пляски. Большой такой покой, прямо тебе как костел, и весь он в   красивых столпах. По одну сторону смотрельщики сидят, что на диво хотят   поглядеть, а по другую стоят комедиантские снасти. Одни поднимаются и   опускаются, другие вертятся на гайках в разные стороны; то темноту и тучи   показывают, то приятную ясность; наверху небо с солнцем или со звездами, а   внизу, случается, и страшное пекло увидишь…      

– Иисусе   Христе! – вскричали девушки.      

–…с   чертями. Иной раз море без конца и края, а на нем корабли да сирены. Одни   лицедеи с неба спускаются, другие из-под земли выходят.      

– Вот   уж пекло я бы не хотела увидать! – воскликнула Зоня. – Странно мне   это, что люди не бегут от такой страсти.      

– Не   только не бегут, а еще в ладоши хлопают от утехи, – возразил пан   Володыёвский, – все ведь это не взаправду, одно лицедейство, перекрестись,   а оно не пропадет. Нет во всем этом нечистой силы, одна только людская   хитрость. Туда даже епископы ходят с королем и королевой и всякие вельможи, а   после представления король с ними со всеми садится за стол попировать перед   сном.      

– А   с утра и днем что они делают?      

– А   что кому вздумается. Утром, вставши, купаются. Комната есть там такая, где пола   нету, а только оловянная яма блестит, как серебро, а в этой яме вода.      

– Вода   в комнате? Слыхано ли дело?      

– Да!   И прибывает она или убывает, это как тебе захочется; может она быть и теплая и   вовсе холодная, трубы там такие с затворами, вот по этим трубам она и течет.   Отверни затвор, и нальется ее столько, что плавать можно, как в озере… Ни у   одного короля нет такого замка, как у нашего повелителя, все это знают, и послы   иноземные то же говорят; и никто не властвует над таким честным народом, как   он; всякие достойные нации есть на свете, но только нашу бог в милосердии своем   особо приукрасил.      

– Счастливец   наш король, – вздохнула Терка.      

– Да   уж верно был бы он счастливец, когда бы не дела державные, когда бы не войны неудачные,   которые раздирают Речь Посполитую за грехи наши да несогласия. Все это на   плечах короля, а на сеймах ему еще выговаривают за наши провинности. А чем же   он виноват, что его не хотят слушать? Тяжкая година пришла для нашей отчизны,   такая тяжкая, что еще такой не бывало. Самый слабый враг нас уже ни во что не   ставит, а ведь мы еще недавно успешно воевали с турецким султаном. Так бог   карает гордыню. Рука у меня, благодарение создателю, уже легко ходит в   суставах, пора, пора встать на защиту дорогой отчизны, пора отправляться в   поход. Грех в такое время бить баклуши.      

– Ты,   пан Михал, об отъезде и не заикайся.      

– Ничего   не поделаешь. Хорошо мне тут с вами, но чем лучше, тем тяжелей. Пусть там мудрецы   на сеймах рядят, судят, а солдат рвется в поход. Покуда жив, служи. После   смерти бог, который взирает на нас с небес, щедрей всего наградит тех, кто не   ради чинов служит, а ради любви к отчизне… Похоже, что таких становится все   меньше, оттого-то и пришла на нас черная година.      

На глазах   Марыси выступили слезы, повисли на ресницах и потекли вдруг по румяным щекам.      

– Уйдешь,   пан Михал, и забудешь нас, а мы тут с тоски высохнем. Кто же нас от врагов оборонит?      

– Уеду,   но век буду за вас бога молить. Редко встретишь таких хороших людей, как в Пацунелях!..   А вы всё Кмицица боитесь?      

– Как   же не бояться! Матери детей пугают им, как вурдалаком.      

– Не   воротится он больше сюда, а и воротится, не будет с ним этих своевольников,   которые, как люди толкуют, были хуже его. Жаль, что такой добрый солдат так   себя опозорил, потерял и славу и богатство.      

– И   невесту.      

– И   невесту. Много о ней хорошего рассказывают.      

– Она,   бедняжка, теперь по целым дням все плачет да плачет…      

– Гм! –   сказал пан Володыёвский. – Ведь не о Кмицице она плачет?      

– Кто   его знает! – ответила Марыся.      

– Тем   хуже для нее, он ведь уже не воротится: пан гетман часть лауданцев отослал   домой, так что войско теперь есть. Мы бы его без суда на месте зарубили. Он,   наверно, знает, что лауданцы воротились, так что носа сюда не покажет.      

– Наши,   сдается, должны опять отправиться в поход, – сказала Терка, – их   ненадолго отпустили по домам.      

– Э! –   протянул пан Володыёвский. – Это гетман их отпустил, потому что в казне   денег нет. Плохо дело! Люди вот как нужны, а их приходится по домам отпускать…   Однако пора и на боковую, спокойной ночи! Смотрите, чтобы какой-нибудь Кмициц   не приснился с огненным мечом.      

С этими   словами Володыёвский поднялся с лавки и собрался уже совсем уходить; но не   успел он сделать и шага к своей боковуше, как в сенях поднялся шум и чей-то   голос пронзительно закричал за дверью:      

– Эй,   там! Отоприте скорей ради Христа, поскорее!      

Девушки   перепугались насмерть; Володыёвский побежал в боковушу за саблей; но пока он   вернулся, Терка уже отодвинула засов, и в дом вбежал неизвестный и бросился прямо   к ногам рыцаря:      

– Спасите,   пан полковник!.. Панну увезли!      

– Какую   панну?      

– Из   Водоктов…      

– Кмициц! –   крикнул Володыёвский.      

– Кмициц! –   вскричали девушки.