1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Если  говорить о музыке, – сказал Петроний, – то Орфей в этот миг, должно  быть, пожелтел от зависти, так же как наш сотрапезник Лукан; что ж до стихов, я  огорчен, что они слишком хороши и я не в силах найти слова для достойной  похвалы.    

Лукана  ничуть не обидел намек на его зависть, напротив – он взглянул на Петрония с  благодарностью и, притворяясь опечаленным, пробормотал:    

– Будь  проклят рок, судивший мне быть современником такого поэта. Я мог бы занять  место в памяти людской и на Парнасе[167],  а так я померкну, как светильник при свете солнца.    

Обладавший  удивительной памятью Петроний стал повторять строфы гимна, цитировать отдельные  стихи, разбирать и превозносить удачные выражения. Лукан, как бы позабыв о  зависти под действием чар поэзии, присоединил к хвалам Петрония свои восторги.  На лице Нерона появилось выражение блаженства и безмерного тщеславия, не только  граничащего с глупостью, но вполне с нею тождественного. Он сам подсказывал  наиболее изящные, по его мнению, стихи, потом начал утешать Лукана – не надо,  мол, падать духом, разумеется, кем ты родился, тем и будешь, но все же почет,  оказываемый Юпитеру, не исключает поклонения другим богам.    

Затем он  поднялся, чтобы проводить Поппею, которой действительно нездоровилось. Но  вставшим было сотрапезникам император велел оставаться на местах, пообещав  вернуться. И немного спустя он снова был в триклинии, чтобы, вдыхая дурманящий  дым курений, смотреть на зрелища, которые он, Петроний или Тигеллин обычно  устраивали для гостей.    

Началось  чтение стихов и представление диалогов, в которых было не столько остроумия,  сколько желания поразить. Потом знаменитый мим Парис изображал приключения Ио,  дочери Инаха. Гостям, особенно Лигии, непривычной к подобным зрелищам,  казалось, что они воочию видят чудо, волшебство. Движениями рук и всего тела  Парис умел изображать то, что как будто невозможно передать пляской. От  мелькания его рук воздух как бы потемнел и сгустился в сияющее, живое,  трепещущее, сладострастное облако, которое обволакивало клонившуюся в истоме  девичью фигуру, сотрясаемую судорогами блаженства. То была не пляска, а  картина, ярко рисовавшая таинство любви, картина чарующая и бесстыдная, а когда  это закончилось и в зал вбежали корибанты с сирийскими девушками и под звуки  кифар, флейт, кимвалов и бубнов закружились в вакхической пляске с дикими  выкриками и еще более непристойными телодвижениями, Лигии показалось, что она  сейчас сгорит со стыда, или же молния испепелит этот дом, или потолок обрушится  на головы пирующих.    

Но из  подвешенной к потолку золотой сети сыпались только розы, а полупьяный Виниций  рядом с нею вел дальше свои речи:    

– Я  видел тебя в доме Авла у фонтана и полюбил тебя. Было это на заре, ты думала,  что никто не смотрит, а я тебя видел. И такой вижу сейчас, хотя этот пеплум  скрывает тебя. Сбрось пеплум, как Криспинилла. Видишь? И боги, и люди ищут  любви. Кроме нее, нет на свете ничего! Положи головку мне на грудь и закрой  глаза.    

Лигия  ощущала биение пульса в висках и в руках – чудилось ей, будто летит она в  бездну, а этот Виниций, который представлялся ей прежде таким родным и  надежным, не спасает ее, а, напротив, тянет ее туда. И он ей стал неприятен.  Она опять начала бояться и пира этого, и Виниция, и себя самой. Некий голос,  схожий с голосом Помпонии, еще взывал в ее душе: «Лигия, спасайся!», но тут же  что-то в ней говорило, что слишком поздно – и что тот, кого обжигало таким  огнем, кто видел творившееся на этом пиру, у кого сердце колотилось так, как у  нее от речей Виниция, и кого пронизывал такой трепет, как ее, когда он  приближался к ней, – тот погиб и спасенья ему нет. Силы ее покидали.  Минутами ей казалось, что она лишится чувств, а потом произойдет что-то  ужасное. Она знала – никто не смеет, под страхом навлечь гнев императора,  подняться с ложа, пока не поднимется он, но у нее и без того уже не хватило бы  сил встать на ноги.    

А до  конца пира было еще далеко. Рабы продолжали вносить новые блюда, наполняли кувшины  вином, а перед столами, расположенными покоем, появились два атлета, чтобы  потешить гостей зрелищем борьбы.    

Началось  состязание. Могучие, блестящие от масла тела сплетались в единый узел, хрустели  кости в железных объятьях, стиснутые челюсти зловеще скрежетали. Временами  слышались быстрые, глухие удары ног о побрызганный шафраном пол, а то оба вдруг  застывали в неподвижности, и перед зрителями была словно бы высеченная из камня  скульптура. Глаза римлян сладострастно следили за игрою набухших в страшном  напряжении мышц на спинах, бедрах, руках. Борьба, впрочем, была недолгой –  Кротон, учитель и начальник школы гладиаторов, недаром слыл самым сильным  человеком в стране. Противник Кротона начал дышать все чаще, потом захрипел,  потом лицо его посинело – вдруг кровь хлынула из его рта, и он поник.    

Конец  борьбы был встречен громом рукоплесканий – Кротон, поставив ногу на спину поверженному  и скрестив на груди могучие руки, обводил зал торжествующим взором.    

Его  сменили потешники, подражавшие повадкам животных и их голосам, жонглеры и шуты,  но на них уже почти не смотрели – в глазах у пьяных зрителей мутилось. Пир все  больше превращался в попойку, в разнузданную оргию. Сирийские девушки, прежде  участвовавшие в вакхических плясках, рассыпались среди гостей. Вместо музыки  раздавался нестройный, дикий шум кифар, лютен, армянских цимбал, египетских  систров, труб и рогов, – а там кое-кому из гостей захотелось поговорить, и  музыкантам закричали, чтобы они убирались. Воздух был насыщен ароматами цветов,  благовонных масел, которыми во время пира красивые мальчики кропили столы,  запахами шафрана и разгоряченных тел, становилось очень душно, лампы горели  тускло, венки на головах пирующих сбились набок, лица были бледны и усеяны  каплями пота.    

Вителлий  свалился под стол. Обнажившаяся до пояса Нигидия приникла своей пьяной девичьей  головкой к груди Лукана, и он, не менее пьяный, сдувал золотую пудру с ее  волос, то и дело подымая кверху светящиеся блаженством глаза. Вестин с пьяным  упрямством в десятый раз повторял ответ Мопса на запечатанное письмо  проконсула. А насмехавшийся над богами Туллий прерывистым от икоты голосом  рассуждал:    

– Видишь  ли, ежели Сферос Ксенофана[168]  круглый, то ведь такого бога можно катить перед собою ногами, как бочку.    

Слыша  такие речи, Домиций Афр, гнусный, старый доносчик, возмутился и от негодования  облил свою тунику фалернским. Уж он-то всегда верил в богов. Вот люди говорят,  что Рим погибнет, а некоторые даже считают, что уже гибнет. Пожалуй, что так!  Но ежели это произойдет, так лишь оттого, что у молодежи нет веры, а без веры  не может быть добродетели. К тому же старинные строгие обычаи пришли в упадок,  никому и в голову не приходит, что эпикурейцам не устоять против варваров.  Ничего не поделаешь! Что до него, он сожалеет, что дожил до таких времен, и  вынужден искать в наслаждениях лекарство от огорчений, которые иначе быстро бы  его прикончили.    

И, обняв  сирийскую танцовщицу, он принялся целовать беззубым ртом ее затылок и спину,  при виде чего консул Меммий Регул[169]  засмеялся и, подняв плешивую голову в надетом набекрень венке, заметил:    

– Кто  говорит, что Рим гибнет? Ерунда! Я, консул, лучше других знаю. Videant  consules…[170]  Тридцать легионов… охраняют нашу pax romana[171]!    

Он сжал  кулаками виски и закричал на весь зал:    

– Тридцать  легионов! Тридцать легионов! От Британии до страны парфян! – Но вдруг остановился  и, приставив палец ко лбу, уточнил: – Пожалуй, даже тридцать два…    

После  чего повалился под стол. Вскоре его стошнило, и он начал извергать языки  фламинго, жареные рыжики, замороженные грибы, саранчу в меду, куски рыбы,  мяса, – словом все, что съел и выпил.    

Но  Домиция не успокоило число легионов, охраняющих покой Рима. Нет, нет! Рим  должен погибнуть, потому что исчезла вера в богов и строгость нравов! Рим  должен погибнуть, а жаль – ведь жизнь хороша, император милостив, вино вкусно!  Ах, как жаль!    

И,  уткнувшись головою в лопатки сирийской вакханки, он разрыдался:    

– Какой  толк от будущей жизни! Ахиллес был прав[172]:  лучше быть батраком в подлунном мире, чем царствовать в киммерийских пределах.  Да еще вопрос, существуют ли какие-нибудь боги, – и в то же время неверие  губит молодежь.    

Лукан  между тем сдул всю золотую пудру с волос Нигидии, которая спьяну уснула. Сняв несколько  стеблей плюща со стоявшей перед ним вазы, он обвил ими спящую и, совершив этот  подвиг, обвел присутствующих радостным вопрошающим взглядом. Затем украсил и  себя плющом, повторяя с глубокой убежденностью:    

– Никакой  я не человек, я фавн.    

Петроний  не был пьян, зато Нерон, который, оберегая свой «небесный» голос, вначале пил  мало, разошелся потом и, осушая один кубок за другим, сильно опьянел. Он даже  вздумал снова петь свои стихи, теперь уже греческие, но забыл их и по ошибке  затянул песню Анакреонта. Ему вторили Пифагор, Диодор и Терпнос, но у всех у  них ничего не получалось, и вскоре они умолкли. Тогда Нерон принялся восхвалять  как знаток и эстет красоту Пифагора и в восторге целовать его руки. Такие  прекрасные руки он где-то видел однажды… У кого бишь?    

И,  приложив ладонь к мокрому лбу, стал вспоминать. Вдруг на лице его изобразился  страх.    

– Ах,  да! У матери, у Агриппины! – пробормотал он и, одолеваемый мрачными  виденьями, продолжал: – Говорят, будто она ночами при луне ходит по морю, между  Байями и Бавлами…[173]  Вот просто ходит и ходит, будто чего-то ищет. А если приблизится к лодке, так  поглядит и уйдет, но рыбак, на которого она взглянула, умирает.    

– Недурная  тема! – сказал Петроний.    

А  Вестин, вытянув, как журавль, длинную шею, таинственно прошептал:    

– В  богов я не верю, но в духов верю… О!    

Не  обращая внимания на их слова, Нерон продолжал:    

– Но  ведь я справил Лемурии[174].  Я не хочу ее видеть! Уже пятый год пошел. Я должен был, должен был ее покарать,  она подослала ко мне убийцу, и, если бы я ее не опередил, не слушать бы вам  нынче моего пения.    

– Благодарим,  император, от имени Рима и мира, – воскликнул Домиций Афр. – Эй,  вина! И пусть ударят в тимпаны!    

Снова  поднялся шум. Стараясь его перекричать, увитый плющом Лукан встал и завопил:    

– Я  не человек, а фавн, я живу в лесу. Ээ-хооо!    

Наконец  напились до бесчувствия и император, и все мужчины и женщины вокруг. Виниций  охмелел не менее других, но у него вместе с похотью разгорелось желание  буянить, что случалось с ним всегда, когда он выпивал лишнее. Смуглое лицо  стало совсем бледным, язык заплетался.    

– Дай  мне твои губы! – говорил он возбужденным и повелительным тоном. –  Сегодня ли, завтра ли, какая разница! Довольно хитрить! Император забрал тебя у  Авла, чтобы подарить мне. Поняла? Завтра, как стемнеет, я пришлю за тобой.  Поняла? Император мне обещал еще до того, как тебя забрал. Ты должна быть моей!  Дай губы! Не хочу ждать до завтра! Ну, поскорее, дай губы!    

И он  обнял Лигию. Акта начала защищать девушку, да и та пыталась обороняться из  последних сил, чувствуя, что гибнет. Но тщетно старалась она обеими руками  оторвать от себя его руки, тщетно дрожащим от обиды и страха голосом умоляла не  быть таким жестоким, сжалиться над нею. Хмельное его дыхание обдавало ее все  ближе, лицо было уже рядом с ее лицом. Но то был не прежний, добрый, дорогой ее  сердцу Виниций, а пьяный, злобный сатир, внушавший страх и отвращение.    

Лигия  все больше слабела. Как ни уклонялась она, как ни отворачивалась, чтобы  избежать его поцелуев, все было напрасно. Виниций встал, схватил ее обеими  руками и, прижав ее голову к своей груди, тяжело дыша, начал разжимать губами  ее побледневшие уста.    

Но в эту  минуту какая-то неимоверная сила оторвала его руки от шеи девушки с такой легкостью,  будто руки ребенка, а его самого отстранила от Лигии как сухую ветку или  увядший листок. Что случилось? Виниций, пораженный, протер глаза и увидел  возвышавшуюся над ним гигантскую фигуру лигийца по имени Урс, которого он  встречал в доме Авла.    

Лигиец  стоял спокойно, но смотрел на Виниция голубыми своими глазами так странно, что  у юноши застыла кровь в жилах. Немного погодя Урс взял свою царевну на руки и  ровными, мягкими шагами вышел из триклиния.    

Акта  последовала за ним.    

Виниций  минуту сидел, будто окаменев, потом вскочил и побежал к выходу с криком:    

– Лигия!  Лигия!    

Однако  похоть, изумление, бешенство и вино едва не свалили его с ног. Он пошатнулся  раз, другой и, ухватясь за голые плечи одной из вакханок, недоуменно захлопал  веками.    

– Что  случилось? – спросил он.    

А она  подала ему кубок с вином, затуманенные глаза ее улыбались.    

– Пей! –  сказала вакханка.    

Виниций  выпил и свалился в бесчувствии.    

Большинство  гостей уже лежали под столами, другие нетвердыми шагами бродили по триклинию,  иные спали на ложах, громко храпя или изрыгая в полусне излишек выпитого  вина, – и на охмелевших консулов и сенаторов, на перепившихся всадников,  поэтов, философов, на спящих пьяным сном танцовщиц и патрицианок, на все это  общество, еще всевластное, но уже лишенное души, увенчанное цветами и  предающееся разврату, но уже теряющее силу, из золотой сети под потолком  сыпались и сыпались розы.    

Занимался  рассвет.    

 Глава VIII    

     

Урса  никто не остановил, никто даже не спросил, что он делает. Те из гостей, кто не  лежал под столом, разбрелись по залу, а челядь, видя гиганта, несущего на руках  гостью императора, полагала, что это раб уносит свою опьяневшую госпожу. К тому  же рядом шла Акта, и ее присутствие устраняло подозрения.    

Так они  прошли из триклиния в соседний покой, а оттуда – на галерею, которая вела в  покои Акты.    

Лигия  настолько обессилела, что лежала на плече Урса будто мертвая. Но когда ее  обдало прохладным, чистым утренним воздухом, она открыла глаза. Становилось все  светлее. Пройдя вдоль колоннады, они свернули в боковой портик, выходивший не  во двор, а в дворцовый сад, где верхушки пиний и кипарисов уже алели в лучах  зари. В этой части дворца было пусто, отголоски музыки и пиршественного веселья  становились все менее слышными. Лигии показалось, что ее вырвали из ада и  вынесли на свет божий. Было все же в мире что-то, кроме этого омерзительного  триклиния. Были небо, заря, свет, тишина. Девушка внезапно разрыдалась и,  прижавшись к плечу великана, стала, всхлипывая, повторять:    

– Домой,  Урс, домой, к Плавтиям!    

– Мы  туда идем! – ответил Урс.    

Покамест  они, однако, очутились в небольшом атрии, принадлежавшем к покоям Акты. Там Урс  усадил Лигию на мраморную скамью возле фонтана. Акта принялась ее успокаивать и  убеждать, чтобы отдохнула, – ведь сейчас ей ничто не угрожает, пьяные  гости будут после пира спать до вечера. Но Лигия долго не могла успокоиться и,  сжимая руками виски, лишь повторяла, как ребенок:    

– Домой,  к Плавтиям!    

Урс был  готов исполнить ее просьбу. Конечно, у ворот стоят преторианцы, но он все равно  пройдет. Выходящих солдаты не задерживают. Перед входной аркой носилок  видимо-невидимо. Гости будут выходить толпами. Никто их не остановит. Они  выйдут вместе с другими и прямо направятся домой. А впрочем, он тут не указ!  Как царевна повелит, так и будет. Для того он здесь.    

– Да,  Урс, мы выйдем, – повторяла Лигия.    

Пришлось  Акте проявить благоразумие за них обоих. Выйдут! О да! Никто их не задержит. Но  бежать из дома императора не дозволено, и кто это сделает, совершит  преступление, государственную измену. Да, они выйдут, а вечером центурион с  отрядом солдат принесет смертный приговор Авлу и Помпонии Грецине, а Лигию  опять заберет во дворец, и тогда уже ей не будет спасенья. Если семья Авла  примет ее под свой кров, их наверняка ждет смерть.    

У Лигии  опустились руки. Выхода не было. Надо было выбирать между гибелью семьи  Плавтиев и своей. Отправляясь на пир, она надеялась, что Виниций и Петроний  выпросят ее у императора и вернут Помпонии, но теперь она знала, что именно они  и уговорили императора отнять ее у Плавтиев. Выхода не было. Только чудо могло  спасти ее из этой бездны. Чудо и всемогущество божие.    

– Акта, –  с отчаянием молвила она, – ты слышала, как Виниций говорил, что император  подарил меня ему и что нынче вечером он пришлет за мною рабов и заберет меня в  свой дом?    

– Слышала, –  ответила Акта.    

И,  разведя руками, замолчала. Звучавшее в голосе Лигии отчаяние не находило  отклика в ее душе. Ведь она прежде была любовницей Нерона. Сердце ее при всей  ее доброте не могло проникнуться чувством стыда за такие отношения. Сама  недавняя рабыня, Акта слишком свыклась с рабской долей, к тому же она продолжала  любить Нерона. Пожелай он вернуться к ней, она бы встретила его с  распростертыми объятьями, была бы счастлива. Понимая, что Лигия либо должна  стать любовницей молодого красавца Виниция, либо навлечь на себя и на семью  Плавтиев погибель, Акта не могла взять в толк, как девушка может колебаться.    

– Оставаться  в доме императора, – помолчав, сказала она, – тебе не более  безопасно, чем в доме Виниция.    

Ей и в  голову не пришло, что, хотя она права, слова ее означали: «Смирись со своим  жребием и стань наложницей Виниция». Но Лигии, еще ощущавшей на своих устах его  дышащие животной страстью и жгучие, как раскаленный уголь, поцелуи, краска  стыда бросилась в лицо при одном воспоминании о них.    

– Ни  за что! – пылко воскликнула она. – Я не останусь ни здесь, ни у  Виниция, ни за что не останусь!    

– Неужели  Виниций так тебе ненавистен? – спросила Акта, удивленная этой вспышкой.    

Но Лигия  не могла ответить, рыдания опять сотрясали ее. Акта прижала девушку к своей  груди и принялась ее утешать. Урс тяжело дышал и сжимал огромные кулаки –  преданный, как пес, своей любимой царевне, он не мог снести вида ее слез. В его  лигийском полудиком сердце росло желание вернуться в зал и задушить Виниция, а  коль понадобится, и императора, но он боялся, что может погубить свою госпожу,  и вдобавок не был уверен, что такой поступок, показавшийся ему сперва совсем  простым, приличествовал приверженцу распятого агнца.    

– Неужели  он тебе так ненавистен? – повторила свой вопрос Акта, обнимая Лигию.    

– Нет,  нет, – возразила Лигия, – я не должна его ненавидеть, ведь я  христианка.    

– Я  знаю, Лигия. Знаю также из посланий Павла из Тарса, что запрещено мириться с  бесчестьем и страшиться смерти больше, чем греха, но скажи мне, дозволяет ли  твое учение причинять смерть.    

– Нет.    

– Так  как же можешь ты навлекать месть императора на дом Авла?    

Наступило  минутное молчание. Опять перед Лигией разверзалась бездонная пропасть.    

– Я  спрашиваю это, – заговорила опять молодая вольноотпущенница, – потому  что мне жаль тебя и жаль добрую Помпонию, и Авла, и их мальчика. Я-то давно  живу в этом доме и знаю, чем грозит гнев императора. Нет, бежать отсюда вам  нельзя. У тебя остается один путь: умолять Виниция, чтобы он отдал тебя  Помпонии.    

Но Лигия  уже опустилась на колени, обращаясь с мольбой к другому. Рядом с нею преклонил  колени Урс, и оба начали молиться – молиться в доме императора при свете  утренней зари.    

Акта  впервые видела такую молитву и не могла оторвать глаз от Лигии – обращенная к  ней в профиль девушка, подняв лицо и руки к небесам, глядела ввысь, словно  ожидая оттуда спасения. Лучи зари освещали темные волосы и белый пеплум,  отражались в зрачках – вся в их сиянии, она сама, казалось, светилась. В  побледневшем лице, приоткрытых губах, в поднятых к небу руках и глазах было  что-то экстатическое, неземное. И Акта вдруг поняла, почему Лигия не может  стать ничьей наложницей. Перед бывшей любовницей Нерона как бы приоткрылся  уголок завесы, скрывавшей мир, совершенно отличный от того, к какому она  привыкла. Ее изумляла эта молитва в доме злодеяний и срама. Раньше она думала,  что для Лигии нет спасенья, но теперь начала верить, что может произойти нечто  необыкновенное, что на помощь девушке может явиться такая могучая сила, с  которой самому императору не справиться, что с неба спустится вдруг крылатое  воинство либо солнце поднимет ее своими лучами и увлечет к себе. Она слыхала о  многих чудесах, совершавшихся у христиан, и теперь подумала, что, видимо, все  это правда, если Лигия так молится.    

Но вот  Лигия наконец поднялась с колен, лицо ее светилось надеждой. Урс тоже встал и,  присев на корточки возле скамьи, смотрел на свою госпожу, ожидая, что она  скажет.    

Глаза  девушки подернулись туманом, и две крупные слезы медленно потекли по щекам.    

– Да  благословит господь Помпонию и Авла, – сказала Лигия. – Я не вправе  накликать на них гибель, а стало быть, я больше никогда их не увижу.    

Потом,  оборотясь к Урсу, она сказала ему, что теперь он один у нее остался на целом  свете и должен быть ей отцом и опекуном. Им нельзя искать убежища у Авла, чтобы  не навлечь на стариков гнев императора. Но она также не может оставаться ни во  дворце императора, ни в доме Виниция. Пусть же Урс выведет ее из города, пусть  спрячет где-нибудь, где ее не найдут Виниций и его слуги. Она пойдет за Урсом  куда угодно, за моря и за горы, к варварам, где не слышали слова «Рим» и куда  не достигает власть императора. Пусть заберет ее отсюда и спасет, он один у нее  остался.    

Лигиец  был готов на все – в знак покорности он склонился и обнял ее ноги. Но на лице у  Акты, которая ожидала от молитвы чуда, изобразилось разочарование. Только и  всего? Бежать из дворца императора – значит совершить преступление, именуемое  государственной изменой, кара за него неминуема, и даже если Лигия сумеет  спрятаться, император отомстит Авлу. Хочет она бежать, пусть лучше бежит из  дома Виниция. Тогда император, который не любит заниматься чужими делами,  возможно, не пожелает помогать Виницию в поисках, и во всяком случае не будет  совершена государственная измена.    

Но Лигия  и сама так думала. Семья Авла даже знать не будет, где она, даже Помпонии они  не скажут. Только бежать ей надо не из дома Виниция, а по дороге. Он спьяну  сообщил ей, что вечером пришлет за нею рабов. Наверно, он говорил правду,  которой не сказал бы, будь он трезв. Видимо, Виниций, один или с Петронием, был  перед пиром у императора и добился обещания, что на другой день вечером  император ее отдаст. А если сегодня они забудут, так пришлют за нею завтра. Но  Урс ее спасет. Он придет, возьмет ее из носилок, как взял из триклиния, и они  пойдут странствовать по свету. Урса никто не одолеет. С ним не справился бы  даже тот страшный борец, который вчера в триклинии победил. Но Виниций может  прислать за нею очень много рабов, поэтому Урс сейчас же пойдет за советом и за  помощью к епископу Лину. Епископ пожалеет ее, не оставит во власти Виниция и  прикажет христианам идти за Урсом ее спасать. Они ее отобьют и уведут, а потом  Урс постарается вывести ее из города и спрятать где-нибудь от римского всемогущества.    

И лицо  Лигии зарумянилось, повеселело. Она снова ободрилась, точно надежда на спасение  стала действительностью. Бросившись на шею Акте и припав своими прелестными  губками к ее щеке, Лигия зашептала:    

– Ты  же нас не выдашь, Акта, правда?    

– Клянусь  тенью моей матери, – отвечала вольноотпущенница, – я вас не выдам,  только проси своего бога, чтобы Урсу удалось тебя отбить.    

Голубые,  детски чистые глаза великана сияли счастьем. Вот он, как ни ломал свою бедную  голову, ничего не мог придумать, а уж это он сумеет. Хоть днем, хоть ночью, ему  все равно! Он пойдет к епископу, ведь епископ читает в небесах, что надо делать  и что не надо. Но собрать христиан он бы и так собрал. Разве мало у него  знакомых рабов, гладиаторов да и свободных людей в Субуре и за мостами. Тысячу  человек соберет, а то и две. И он отобьет свою госпожу, а вывести из города  тоже сумеет и дальше пойти сумеет. Они пойдут вместе хоть на край света, хоть  туда, откуда оба они родом, где никто и не слыхивал о Риме.    

Тут  глаза его уставились в пространство, словно он пытался разглядеть что-то  исчезнувшее, страшно далекое.    

– В  бор? – пробормотал он. – Гей, какой бор, какой там бор!    

Еще  мгновенье, и он вернулся к действительности.    

Да,  сейчас он пойдет к епископу, а вечером, уже с какой-нибудь сотнею друзей, будет  поджидать носилки. И пусть Лигию сопровождают не просто рабы, но сами  преторианцы! Он никому не советует попасть под его кулак, даже в железных  доспехах. Разве железо такое уж крепкое! Если по железу стукнуть хорошенько,  так голова под ним не уцелеет.    

Но Лигия  с глубокой и вместе детской важностью подняла указательный палец.    

– Урс!  «Не убий!» – молвила она.    

Лигиец  закинул за голову огромную, похожую на дубинку руку и стал, ворча, скрести себе  затылок с весьма озабоченным видом. Он ведь должен отбить ее, царевну, свет  свой. Она сама сказала, что теперь его черед действовать. Конечно, он будет  стараться. Но если случится что против его воли? Он ведь должен ее отбить! Но  уж если случится, он так будет каяться, что распятый агнец смилуется над ним,  горемычным. Он не хотел бы агнца обидеть, да что делать, когда рука у него  такая тяжелая.    

И  глубокое волнение отразилось на его лице. Желая скрыть его, Урс поклонился со  словами:    

– Ну  что ж, пойду к святому епископу.    

Акта,  обняв Лигию, расплакалась.    

Она еще  раз почувствовала, что есть некий мир, где даже страдание дает больше счастья,  чем все утехи и наслажденья во дворце императора; еще раз приоткрылась перед  нею дверь к свету, однако она сознавала, что недостойна в эту дверь войти.    

 Глава IX    

     

Лигии  было жаль Помпонию Грецину, которую она сердечно любила, жаль всю семью  Плавтиев, но отчаянье прошло. Ей даже доставляла некую приятность мысль о том,  что вот она, ради истины, жертвует богатством, удобствами и избирает незнакомую  ей, скитальческую жизнь. Возможно, тут была и доля детского любопытства – какой  же будет эта жизнь в дальних краях, среди варваров и диких зверей, – но,  конечно, гораздо больше было глубокой, беззаветной веры, что она поступает так,  как велит божественный учитель, и что отныне он сам будет опекать ее, как  послушное, любящее дитя. А если так, что дурного может с нею приключиться? Суждены  ли ей страдания – она перенесет их во имя его. Суждена ли внезапная смерть – ее  заберет к себе он, и когда-нибудь, когда умрет Помпония, они будут вместе всю  вечность. Много раз, еще в доме Авла, ее детскую головку мучил вопрос – почему  она, христианка, ничего не может сделать для распятого, о котором с таким  умилением говорил Урс? Но теперь этот миг настал. Лигия была почти счастлива и  начала рассказывать о своем счастье Акте, но та не могла ее понять. Покинуть  все, покинуть дом, богатство, город, сады, храмы, портики, все прекрасное в  жизни, покинуть солнечный край и близких людей – для чего? Для того, чтобы  сбежать от любви молодого, красивого воина? Это в голове у Акты не  укладывалось. Минутами она чувствовала, что какая-то правда тут есть, что,  возможно, есть даже великое, таинственное счастье, но понять это до конца она  не могла, тем более что Лигии еще предстояло подвергнуться похищению, которое  могло окончиться неудачей, могло даже стоить ей жизни. Акта по натуре была  боязлива и со страхом думала о том, что принесет этот вечер. Но Лигии она о  своих опасениях говорить не хотела, а тем временем стало совсем светло, солнце  заглянуло в атрий. Акта начала убеждать Лигию отдохнуть – ведь это так  необходимо после бессонной ночи. Лигия не сопротивлялась, и обе они пошли в  кубикул, просторную опочивальню, убранную с роскошью, достойной бывшей  любовницы императора. Обе легли рядом, но Акте, несмотря на усталость, не  спалось. Жить в печали и тоске она давно привыкла, однако теперь душу ее  смущало прежде неведомое ей беспокойство. До сих пор ее жизнь виделась ей  просто безрадостной и лишенной надежды на лучшее завтра, теперь же она вдруг показалась  Акте позорной.    

Мысли ее  все больше приходили в смятение. Дверь к свету то опять приоткрывалась, то закрывалась.  Но в тот миг, когда она приоткрывалась, свет был так ослепителен, что Акта  ничего не могла различить. Она скорее лишь догадывалась, что в этом сиянии  таится безмерное блаженство, рядом с которым всякое другое настолько ничтожно,  что, если бы, например, император удалил Поппею и снова полюбил ее, Акту, то  даже это было бы сущей мелочью. И вдруг ей подумалось, что император, которого  она любила и невольно почитала неким полубогом, такое же жалкое существо, как  любой раб, и что дворец с колоннадами из нумидийского мрамора ничем не лучше  груды камней. В конце концов смутные эти чувства и мысли стали для нее  невыносимы. Ей хотелось уснуть, но тревога отгоняла сон.    

Думая,  что Лигия, которой грозило столько опасностей и неожиданностей, тоже не спит, Акта  повернулась к ней, чтобы поговорить о предстоящем побеге.    

Но Лигия  спала спокойно. В затемненный кубикул из-за неплотно задернутого занавеса проникала  узкая полоска света, и в его лучах плясали золотые пылинки. Акта разглядела  нежное личико Лигии, покоившееся на обнаженной руке; веки были опущены, рот  слегка приоткрыт. Лигия дышала ровно, как дышат во сне.    

«Она  спит, она может спать! – подумала Акта. – Она еще дитя».    

Минуту  спустя ей, однако, пришло на ум, что дитя это предпочитает бежать, чем стать любовницей  Виниция, нищету предпочитает позору, скитания – великолепному дому в Каринах,  нарядам, драгоценностям, звукам лютен и кифар.    

«Почему?»    

И она  стала приглядываться к Лигии, словно пытаясь прочитать ответ на лице спящей.  Акта смотрела на ее чистый лоб, на изящные дуги бровей, на темные ресницы, на  приоткрытые уста, на колеблемую спокойным дыханием девическую грудь.    

«Как она  отличается от меня!» – подумала Акта.    

Лигия  представилась ей неким чудом, божественным видением, любимицей богов, во сто  раз более прекрасной, чем все цветы в императорских садах и все статуи в его  дворце. Но зависти в сердце гречанки не было. Напротив, при мысли о грозящих  девушке опасностях глубокая жалость объяла ее. В ней пробудилось материнское  чувство: Лигия казалась ей не только прекрасной, как дивный сон, но была  бесконечно дорогим существом, и, припав губами к темным волосам девушки, Акта  принялась ее целовать.    

А Лигия  спала спокойно, как дома, под кровом Помпонии Грецины. И спала довольно долго.  Полдень уже миновал, когда она раскрыла голубые свои глаза и с изумлением стала  осматриваться. Ее, вероятно, удивляло, что она не дома, не у Плавтиев.    

– Это  ты, Акта? – спросила она наконец, разглядев в полумраке лицо гречанки.    

– Да,  я.    

– Уже  вечер?    

– Нет,  дитя мое, но время уже после полудня.    

– Урс  не вернулся?    

– Он  и не говорил, что вернется, он только сказал, что будет вечером вместе с  христианами поджидать носилки.    

– Да,  верно.    

Они  встали и обе пошли мыться. Акта помогла Лигии в бане и повела ее завтракать, а  потом – в дворцовый сад, где можно было не опасаться нежелательных встреч, так  как император и его приближенные еще спали. Лигия впервые в жизни видела эти  великолепные сады, где в изобилии росли кипарисы, пинии, дубы, оливы и мирты,  меж которыми белело множество статуй, блестели спокойные зеркала прудов,  красовались заросли роз, орошаемых водяной пылью фонтанов; где входы в чарующие  гроты были увиты плющом или виноградом; где в прудах плавали серебристые  лебеди, а посреди статуй и деревьев бродили прирученные газели из пустынь  Африки да порхали разноцветные птицы, привезенные со всех концов света.    

В садах  было пустынно, только здесь и там трудились с лопатами в руках рабы, вполголоса  напевая; другие поливали розы и бледно-сиреневые цветы шафрана, а те, которым  разрешили минуту отдыха, сидели у прудов или в тени дубов, сквозь листву  которых пробивались солнечные лучи и ложились на всё дрожащими бликами. Акта и  Лигия гуляли довольно долго, осматривая всяческие диковины, и хотя дух Лигии  был угнетен, она была еще настолько ребенком, что интерес, любопытство и  восхищение взяли верх. Она даже подумала, что, будь император добрым человеком,  то в таком дворце и среди таких садов мог бы чувствовать себя очень счастливым.    

Наконец,  слегка утомившись, они присели на скамью, скрытую в зарослях кипарисов, и заговорили  о том, что более всего волновало их сердца, – о предстоящем вечернем  побеге Лигии. Акта была гораздо меньше, чем Лигия, уверена в успехе. Минутами  ей даже казалось, что это безумная затея, которая не может осуществиться. Ее  все сильнее томила жалость к Лигии и не покидала мысль, что во сто крат  безопасней было бы попытаться переубедить Виниция. И она принялась выспрашивать  у Лигии, давно ли та знакома с Виницием и не думает ли, что он мог бы  склониться на их просьбы и возвратить ее Помпонии.    

– О  нет, – сказала Лигия, печально покачав темноволосой своей головкой. –  Дома, у Плавтиев, Виниций был другой, очень добрый, но после вчерашнего пира я  его боюсь и лучше хотела бы бежать к лигийцам.    

– Но  в доме Плавтиев он был тебе мил? – продолжала спрашивать Акта.    

– Да, –  ответила Лигия, потупившись.    

– Все  же ты не рабыня, как была я, – молвила Акта после минутного  размышления. – Виниций мог бы на тебе жениться. Ты заложница и дочь царя  лигийцев. Авл и его супруга любят тебя, как родное дитя, и я уверена, что они  охотно бы тебя удочерили. Да, Виниций мог бы на тебе жениться, Лигия.    

На это  Лигия ответила совсем тихо и еще печальней:    

– Лучше  я убегу к лигийцам.    

– Скажи,  Лигия, хочешь, я сейчас пойду к Виницию, разбужу его, если он спит, и скажу то,  что говорю тебе в эту минуту? Да, дорогая, я пойду к нему и скажу: «Виниций,  она царская дочь и любимое дитя достойного Авла. Если ты ее любишь, возврати ее  Авлу, а потом возьми как жену из его дома».    

Но  девушка ответила уже так тихо, что Акта с трудом расслышала:    

– Лучше  к лигийцам.    

И на  опущенных ее ресницах блеснули две слезы.    

Беседу  их прервал шум приближающихся шагов, и прежде чем Акта успела разглядеть, кто  идет, вблизи их скамьи появилась Сабина Поппея с небольшой свитой рабынь. Две  из них держали над ее головой пучки страусовых перьев на золотых прутьях и  слегка шевелили этими опахалами, заодно защищая госпожу от еще жаркого осеннего  солнца, а черная, как эбеновое дерево, эфиопка с торчащими, набухшими от молока  грудями несла перед нею на руках младенца, завернутого в пурпур с золотою  бахромой. Акта и Лигия привстали, полагая, что Поппея пройдет мимо их скамьи,  не обратив внимания, но она, поравнявшись с ними, остановилась.    

– Акта, –  сказала Поппея, – бубенчики, которые ты пришила на куклу, были плохо  пришиты – ребенок оторвал один бубенчик и поднес ко рту, еще счастье, что Лилит  вовремя заметила.    

– Прости,  божественная, – отвечала Акта, скрестив руки на груди и опустив голову.    

– А  это что за рабыня? – спросила Поппея, глядя на Лигию.    

– Она  не рабыня, о божественная Августа, а воспитанница Помпонии Грецины и дочь царя  лигийцев, который отдал ее как заложницу Риму.    

– Она  пришла к тебе в гости?    

– Нет,  Августа. С позавчерашнего дня она живет во дворце.    

– Она  была вчера на пиру?    

– Была,  Августа.    

– По  чьему приказанию?    

– По  приказанию императора.    

Поппея  стала еще внимательнее разглядывать Лигию, которая стояла перед нею, склонив голову,  то с любопытством вскидывая свои лучистые глаза, то опуская веки. Вдруг брови  Августы сдвинулись, лоб прорезала вертикальная складка. Ревниво оберегая свою  красоту и власть, Поппея жила в постоянной тревоге, что какая-нибудь счастливая  соперница может погубить ее так, как сама она погубила Октавию. Поэтому всякое  красивое лицо во дворце пробуждало в ней подозрения. Опытным глазом она вмиг  охватила всю дивную фигуру Лигии, оценила каждую черточку лица и испугалась.  «Да это нимфа! – сказала она себе. – Ее родила сама Венера». И в уме  у нее мелькнула мысль, никогда еще не посещавшая ее при виде других  красавиц, – что она намного старше! Самолюбие Поппеи было больно задето,  беспокойство пронзило душу, и тревожные предположения вихрем закружились в  мозгу. «Может быть, Нерон ее не видел или, глядя сквозь изумруд, не оценил. Но  что будет, если он встретит ее днем, при свете солнца, такую прелестную? К тому  же она не рабыня! Она царская дочь, правда, из племени варваров, но все же  царская дочь! О бессмертные боги! Она так же хороша, как я, но она моложе!» И  складка между бровями стала глубже, а глаза из-под золотистых ресниц блеснули  холодным огнем.    

С  притворным спокойствием, обращаясь к Лигии, она стала ее расспрашивать.    

– Ты  говорила с императором?    

– Нет,  Августа.    

– Почему  же ты хочешь жить здесь, а не у Авла?    

– Я  не хочу, госпожа. Это Петроний уговорил императора забрать меня у Помпонии, но  я здесь против воли, о госпожа!    

– И  ты хотела бы вернуться к Помпонии?    

Последний  вопрос Поппея произнесла более мягким и ласковым голосом, так что в сердце  Лигии затеплилась надежда.    

– Госпожа, –  сказала девушка, простирая руки к Поппее, – император обещал отдать меня,  как рабыню, Виницию, но ты заступись за меня и верни Помпонии.    

– Стало  быть, Петроний уговорил императора, чтобы он забрал тебя у Авла и отдал Виницию?    

– Да,  госпожа. Виниций уже сегодня пришлет за мною, но ты, милосердная, пожалей меня.    

С этими  словами она поклонилась низко и, ухватясь за подол платья Поппеи, с бьющимся  сердцем ждала ответа. Лицо Поппеи осветилось злой усмешкой, она в упор  поглядела на Лигию.    

– Ну,  так я тебе обещаю, что уже сегодня ты станешь рабыней Виниция, –  промолвила Поппея.    

И она  удалилась – восхитительное, но злобное видение. До слуха Лигии и Акты донесся  лишь крик ребенка, который почему-то вдруг заплакал.    

У Лигии  глаза тоже налились слезами, но минуту спустя она взяла Акту за руку и сказала:    

– Пойдем  обратно. Помощи надлежит ждать только оттуда, откуда она может прийти.    

И они  вернулись в атрий, где и остались уже до вечера. Когда стемнело и рабыни внесли  светильники, каждый с четырьмя большими языками огня, обе были очень бледны.  Разговор ежеминутно прерывался, они все прислушивались не идет ли кто. Лигия  твердила, что ей, конечно, жаль покидать Акту, но ведь Урс там, в темноте,  ждет, и ей бы хотелось, чтобы все произошло сегодня же. Дыхание ее выдавало  тревогу, оно становилось все более частым и напряженным. Акта лихорадочно  собирала свои драгоценности и, увязывая их в узелок, заклинала Лигию не отказываться  от ее дара, который может сгодиться при побеге. Временами воцарялось мертвое  молчание, и тогда обеим чудилось, будто они слышат шепот за завесой, или плач  ребенка, или лай собак.    

Внезапно  отделявшая прихожую завеса бесшумно отодвинулась, и в атрии появился высокий,  черноволосый мужчина с изрытым оспою лицом. Лигия вмиг узнала Атацина,  вольноотпущенника Виниция, – он бывал в доме Авла.    

Акта  испуганно вскрикнула, но Атацин с низким поклоном сказал:    

– Привет  божественной Лигии от Марка Виниция, который ждет ее на ужин в убранном зеленью  доме.    

Губы  девушки побелели как полотно.    

– Иду, –  промолвила она.    

И на  прощанье обвила руками шею Акты.    

 Глава Х    

     

А дом  Виниция и в самом деле был убран зеленью мирта и плюща, развешанной по стенам и  над дверями. Колонны были увиты виноградными лозами. В атрии, где над верхним  отверстием натянули для защиты от ночного холода пурпурно-красную шерстяную  ткань, было светло как днем. Ярко горели светильники с восемью и двенадцатью  огнями, они имели форму кувшинов, деревьев, животных, птиц или статуй,  поддерживавших лампы с ароматным маслом, сами же лампы были из алебастра,  мрамора, позолоченной коринфской бронзы, не такие великолепные, как знаменитый  светильник из храма Аполлона, которым пользовался Нерон, но весьма красивые и  изготовленные знаменитыми мастерами. Некоторые лампы были прикрыты  александрийским стеклом или прозрачными тканями с берегов Инда, красными,  голубыми, желтыми, фиолетовыми, – весь атрий переливался разноцветными  огнями. Воздух был напоен ароматом нарда, полюбившегося Виницию на Востоке. В  глубине дома, где сновали фигуры рабов и рабынь, тоже было много света. В  триклинии стол был накрыт на четырех человек – кроме Виниция и Лигии, ужинать должны  были Петроний и Хрисотемида.    

Виниций  во всем следовал советам Петрония, который убедил его не идти за Лигией, а послать  Атацина с полученным у императора разрешением, – сам же Виниций должен был  принять ее дома, и принять любезно, даже с почетом.    

– Вчера  ты был пьян, – говорил Петроний. – Я тебя видел, ты вел себя, как  каменотес с Альбанских гор. Не будь слишком настойчив, помни, что хорошее вино  надо пить медленно. Знай также, что желать приятно, но еще приятнее быть  желанным.    

У  Хрисотемиды было на сей счет свое, несколько иное мнение, и Петроний, называя  ее своей весталкой и голубкой, стал ей объяснять разницу между искусным  цирковым возницей и юнцом, который впервые правит квадригой. Затем, обращаясь к  Виницию, он сказал:    

– Завоюй  ее доверие, развесели ее, будь с нею великодушен. Мне не хотелось бы, чтобы  этот ужин был печальным. Поклянись ей хоть Гадесом[175], что возвратишь ее к  Помпонии, а там уж от тебя будет зависеть, предпочтет ли она завтра вернуться  или остаться здесь. – И, указывая на Хрисотемиду, прибавил: – Я уже пять  лет каждый божий день примерно так поступаю с этой пугливой горлицей и не могу  пожаловаться на ее суровость.    

– Разве  ж я не сопротивлялась, ты, сатир! – возмутилась Хрисотемида и ударила  Петрония веером из павлиньих перьев.    

– Тому  виною был мой предшественник.    

– Как  будто ты не валялся у моих ног!    

– Чтобы  надевать на их кончики кольца.    

Хрисотемида  невольно опустила взор – на пальцах ее ног и впрямь искрились драгоценные  камни, и оба они рассмеялись. Но Виниций не слушал их препирательства. Сердце у  него билось тревожно под узорчатым облачением сирийского жреца, в которое он  нарядился для встречи с Лигией.    

– Они  должны были уже выйти из дворца, – сказал он, как бы говоря с собою.    

– Да,  должны были, – согласился Петроний. – А пока я могу рассказать о  предсказаниях Аполлона Тианского[176]  или ту историю о Руфине, которую я, не помню уж почему, не закончил.    

Но  Виниция Аполлоний Тианский интересовал столь же мало, как и история Руфина.  Мысли его были с Лигией и, хотя он понимал, что встретить ее дома более  пристойно, чем самому идти за нею во дворец наподобие судебного стражника,  минутами он сожалел, что не пошел, – тогда он скорее бы увидел Лигию и  сидел бы с нею рядом в темноте в двухместных носилках.    

Тем  временем рабы внесли украшенные бараньими головами бронзовые сосуды на треножниках  – в сосудах были раскаленные угли, на которые рабы стали сыпать измельченные  кусочки мирры и нарда.    

– Они  уже сворачивают к Каринам, – опять пробормотал Виниций.    

– Он  не выдержит, он побежит навстречу, да еще с ними разминется, – воскликнула  Хрисотемида.    

– Да  нет, выдержу, – с бессмысленной улыбкой сказал Виниций.    

Однако  ноздри у него раздувались, он шумно дышал, и Петроний, глядя на него, пожал плечами.    

– Нет  в нем философа ни на сестерций, – сказал Петроний, – и мне никогда не  удастся сделать этого сына Марса человеком.    

Виниций  даже не слышал его слов.    

– Они  уже в Каринах!    

А они  действительно уже повернули к Каринам. Рабы-лампадарии шли впереди, другие, педисеквы, –  по обе стороны носилок. Атацин следовал позади, наблюдая за процессией.    

Двигались  они, однако, медленно. Город совсем не освещался, и фонари в руках рабов едва  светили на погруженных в темноту улицах. В окрестностях дворца было безлюдно,  лишь кое-где показывался прохожий с фонариком, но чем дальше, тем оживленнее  становилась дорога. Почти из каждого переулка выходили группы по три, по четыре  человека, все без факелов, все в темных плащах. Некоторые присоединялись к  процессии, смешивались с рабами, другие, более многочисленные группы толпились  впереди, какие-то люди лезли наперерез, шатаясь, будто пьяные. Временами  становилось так трудно двигаться, что лампадарии начинали кричать:    

– Дорогу  благородному трибуну Марку Виницию!    

Из-за  раздвинутых занавесок Лигия видела эти темные группы фигур, от волнения ее бил  озноб. Надежда и тревога попеременно овладевали ее сердцем. «Это он! Это Урс и  христиане! Сейчас все произойдет, – шептала она дрожащими губами. – О  Христос, помоги! О Христос, спаси!»    

Но уже и  Атацин, который сперва не обращал внимания на необычное уличное оживление,  начал беспокоиться. Все было как-то странно. Лампадариям[177] приходилось все чаще  выкрикивать: «Дорогу носилкам благородного трибуна!»[178] Неведомые люди так  напирали на носилки с обеих сторон, что Атацин приказал рабам отгонять их  дубинками.    

Внезапно  впереди поднялся крик, и все огни мигом погасли. Возле носилок началась толкотня,  суматоха, драка.    

Атацин  понял: это нападение.    

И его  охватил страх. Все знали, что император частенько забавы ради бесчинствует с  отрядом августиан и в Субуре, и в других концах города. Было известно, что  иногда после этих ночных стычек он даже появлялся с шишками и синяками и что  тот, кто ему сопротивлялся, шел на смерть, будь он хоть сенатор. Казарма ночных  стражей, чьей обязанностью было охранять город, находилась неподалеку, но в  подобных случаях стража притворялась глухой и слепой. А между тем вокруг  носилок кипела борьба: люди дрались, колотили друг друга, валили с ног,  топтали. Атацин мгновенно решил, что прежде всего надо спасать Лигию и себя, а  остальное предоставить судьбе. И, вытащив девушку из носилок, он подхватил ее  одной рукой и пытался скрыться во мраке.    

Но Лигия  закричала:    

– Урс!  Урс!    

Ее белое  платье легко было разглядеть, и Атацин другой, свободной рукой стал поспешно  накрывать ее своим плащом, как вдруг могучие клещи сжали ему затылок и на  голову обрушилось, будто камень, что-то огромное, сокрушительное.    

Атацин  рухнул наземь, как вол под ударом обуха у алтаря Юпитера.    

Большинство  рабов лежало, другие спасались бегством, натыкаясь в непроглядной темноте на  стены домов. Изломанные во время драки носилки валялись на земле. Урс уносил  Лигию в Субуру, его друзья шли позади, постепенно по пути рассеиваясь в разные  стороны.    

Кучка  рабов собралась у дома Виниция и в замешательстве стояла, не смея войти. После  короткого совета они возвратились на место стычки, где нашли несколько трупов и  среди них Атацина. Он еще корчился, но вот сильная судорога пробежала по его  телу, Атацин вытянулся и застыл недвижим.    

Рабы  подняли его и, снова подойдя к дому Виниция, остановились у ворот. Надо было  все же сообщить господину о случившемся.    

– Пусть  Гулон скажет, – зашептало несколько голосов. – У него, как и у нас,  кровь по лицу течет, и господин его любит. Гулону безопасней, чем нам.    

И  германец Гулон, старый раб, который вынянчил Виниция и достался ему в  наследство от матери, сестры Петрония, сказал:    

– Я-то  скажу, но пойдем мы все. Пусть гнев его обрушится не на меня одного.    

Нетерпение  Виниция все возрастало. Петроний и Хрисотемида посмеивались над ним, а он,  быстрыми шагами кружа по атрию, все повторял:    

– Они  уже должны быть здесь! Должны быть здесь!    

И все  порывался идти навстречу, но гости его удерживали.    

Вдруг в  передней послышались шаги, и в атрий целою толпой вошли рабы – быстро выстроившись  у стены, они подняли руки и испуганно завопили:    

– А-а-а-а!  А-а-а-а!    

– Где  Лигия? – кинувшись к ним, вскричал Виниций изменившимся грозным голосом.    

– А-а-а-а!    

Тут  Гулон, выставляя вперед свое окровавленное лицо, жалобно зачастил:    

– Вот  моя кровь господин! Мы защищались! Вот кровь, вот кровь!    

Но  договорить ему не пришлось – Виниций схватил бронзовый светильник и одним  ударом раскроил рабу череп, потом сжал обеими руками свою голову и застонал.    

– Me  miserum! Me miserum![179]  – хрипло повторял он.    

Его лицо  посинело, глаза закатились, на губах выступила пена.    

– Розог! –  прорычал он наконец нечеловеческим голосом.    

– Смилуйся,  господин! А-а-а-а! – стонали рабы.    

Но тут  Петроний поднялся с выражением досады на лице.    

– Пойдем,  Хрисотемида! – сказал он. – Если ты хочешь смотреть на мясо, я  прикажу разбить лавку мясника в Каринах.    

И они  удалились из атрия. Вскоре в этом доме, украшенном зеленью плюща и убранном для  пира, раздались вопли и свист розог, не стихавшие почти до утра.    

 Глава XI    

     

В ту  ночь Виниций вовсе не ложился. После ухода Петрония он, убедясь, что стоны  избиваемых рабов не умеряют ни его огорченья, ни ярости, собрал с десяток  других слуг и уже поздней ночью отправился на поиски Лигии. Они обошли все  улицы Эсквилина, Субуру, Злодейскую улицу и все прилегающие улочки. Затем  Виниций со своим отрядом обогнул Капитолий, перешел по мосту Фабриция на остров  и обследовал квартал за Тибром. Но погоня была бессмысленной, он не очень  надеялся найти Лигию, и если искал ее, то лишь затем, чтобы как-нибудь  скоротать эту страшную ночь. Домой Виниций вернулся уже на рассвете, когда в  городе стали появляться повозки и мулы зеленщиков и хлебопеки открывали свои  лавки. Виниций приказал обрядить тело Гулона, к которому пока никто не посмел  притронуться, а тех рабов, которые не сумели отстоять Лигию, повелел отправить  в деревню, в эргастулы, работать на плантациях, что было наказанием едва ли не  более страшным, чем смерть, и наконец, бросившись на устланную ковром скамью в  атрии, предался беспорядочным мыслям о том, как найти и захватить Лигию.    

Отказаться  от нее, утратить ее, никогда ее больше не видеть казалось ему невозможным, при  одной мысли об этом он впадал в бешенство. Своевольная натура молодого воина  впервые в жизни встретила сопротивление, встретила другую несокрушимую волю, и  он просто не мог понять, как возможно, чтобы кто-то чинил препятствия его  желаниям. Виниций скорее превратил бы и Рим и мир в развалины, чем отказался от  того, чего ему хочется. У него отняли, из рук вырвали вожделенное блаженство, и  ему казалось, что произошло нечто неслыханное, вопиющее о мести по законам  божеским и человеческим.    

Но  главное, он не хотел и не мог примириться с таким поворотом судьбы – ведь  никогда в жизни своей он ничего так страстно не желал, как Лигию. Без нее он не  мыслил себе существования, не мог себе ответить, что будет делать завтра, как  будет жить в последующие дни. Минутами его охватывала ненависть к ней, близкая  к безумию. Ему хотелось видеть ее тут, рядом, чтобы ее избивать, тащить за  волосы в кубикул, издеваться над ней, а то вдруг пронзала невыносимая тоска по  ее голосу, ее телу, ее глазам, и он готов был валяться у нее в ногах. Он  призывал ее, грыз себе пальцы, стискивал голову руками, изо всех сил стараясь  рассуждать спокойно о том, как ее найти, но не мог. Тысячи разных способов и  средств мелькали в его мозгу, одно безумнее другого. Наконец его осенила мысль,  что Лигию отбил не кто иной, как Авл, и, уж во всяком случае, Авл должен знать,  где она скрывается.    

Виниций  вскочил на ноги, чтобы бежать к Авлу. Если ее не отдадут ему, не испугаются  угроз, он пойдет к императору, обвинит старого воина в непокорстве и добьется  для него смертного приговора, но прежде исторгнет признание, где находится  Лигия. И даже если Лигию отдадут ему добровольно, он все равно отомстит. Да,  конечно, Плавтии приютили его под своим кровом, выхаживали его, но это не имеет  значения. Одним этим нынешним поступком они освободили его от долга  благодарности. И его мстительное, неистовое сердце радостно затрепетало при  мысли об отчаянии Помпонии Грецины, когда центурион принесет старому Авлу смертный  приговор. Он был уверен, что добьется такого приговора. Петроний поможет.  Впрочем, император и так ни в чем не отказывает своим любимцам августианам,  разве что его побудит к отказу личная неприязнь или страсть.    

И вдруг  в жилах Виниция кровь застыла от страшного предположения.    

А что,  если Лигию отбил сам император?    

Всем  было известно, что ночные бесчинства служили императору средством разгонять скуку.  Даже Петроний принимал участие в этих забавах. Главной их целью было хватать  женщин и подбрасывать их на солдатском плаще до обморока. Но сам Нерон называл  эти походы «ловлей жемчужин», потому что случалось, что в недрах густо  заселенных беднотою кварталов удавалось обнаружить истинную жемчужину красоты и  молодости. Тогда «сагатио», как называлось подбрасывание на солдатском суконном  плаще, превращалось в похищение, и «жемчужину» отправляли либо на Палатин, либо  на какую-нибудь из бесчисленных вилл императора, либо Нерон уступал ее кому-то  из своих любимцев. Так могло случиться и с Лигией. На пиру император  разглядывал ее, и Виниций ни секунды не сомневался, что она должна была  показаться Нерону прекраснейшей из всех женщин, каких тот когда-либо видел.  Могло ли быть иначе? Она, правда, была на Палатине во власти Нерона, и он мог  открыто удержать ее у себя, но, как справедливо говорит Петроний, императору в  его преступлениях недостает смелости, и он, имея возможность действовать открыто,  всегда предпочитает действовать тайно. На сей раз его к этому мог побудить  также страх перед Поппеей. И тут Виницию пришло в голову, что Авл, пожалуй, не  решился бы насильно отбирать девушку, подаренную ему, Виницию, самим  императором. Но кто же все-таки решился? Да не тот ли голубоглазый великан, тот  лигиец, который ведь посмел зайти в триклиний и на руках унести ее с пира? Но  куда бы он с нею скрылся, где мог бы ее спрятать? Нет, раб на это неспособен.  Значит, похищение совершил не кто иной, как император.    

От этой  мысли у Виниция потемнело в глазах и лоб покрылся испариной. Если так, Лигия  потеряна навсегда. Из рук любого другого человека ее можно было бы вырвать, но  не из этих рук. Теперь он с большим, чем прежде, основанием мог восклицать:  «Vae misero mihi!»[180]  Воображение рисовало ему Лигию в объятиях Нерона, и он впервые в жизни понял,  что есть мысли, которые перенести невозможно. Лишь теперь ему стало ясно, как  сильно он ее полюбил. Подобно тому, как в памяти утопающего молниеносно  проносится вся жизнь его, так перед мысленным взором Виниция проносились все  его встречи с Лигией. Он видел ее, слышал каждое ее слово. Видел у фонтана,  видел в доме Авла и на пиру. Он опять чувствовал ее близость, слышал запах ее  волос, ощущал тепло ее тела, сладость поцелуев, которыми на пиру разжимал ее  невинные уста. Она теперь казалась ему во сто крат более прекрасной, желанной,  нежной, во сто крат более необыкновенной, избранной среди всех смертных и всех  небожителей. И когда он подумал, что всем этим, так глубоко волнующим его  сердце, ставшим его кровью, его жизнью, возможно, завладел Нерон, юноша содрогнулся  от боли, пронзившей его тело, боли такой мучительной, что он готов был биться  головою о стены атрия, пока не треснет череп. Он почувствовал, что может сойти  с ума, и наверняка сошел бы, если бы не жажда мести. И как прежде ему казалось,  что он не сможет жить, если не отыщет Лигию, так теперь он говорил себе, что не  может умереть, пока не отомстит за нее. Эта мысль доставляла ему некоторое  утешение. «Я буду твоим Кассием Хереей!» – повторял он, имея в виду Нерона. И,  зачерпнув обеими руками земли из цветочных горшков, окружавших имплувий, он  принес страшную клятву Эребу, Гекате[181]  и своим домашним ларам, что свершит месть.    

И ему  действительно стало легче. Теперь, по крайней мере, было для чего жить, чем  заполнить дни и ночи. Отказавшись от мысли посетить Авла, Виниций приказал  нести себя на Палатин. Если его не пустят к императору, рассуждал он по дороге,  или захотят проверить, нет ли при нем оружия, это будет доказательством, что  Лигию похитил император. Оружия он, впрочем, с собою не взял. Он был не в  состоянии рассуждать здраво, но, как бывает с людьми, поглощенными одной  мыслью, в том, что касалось мести, Виниций действовал обдуманно. Он тут не  желал действовать сгоряча и прежде всего наметил встретиться с Актой, полагая,  что сумеет от нее узнать правду. Временами у него вспыхивала надежда увидеть во  дворце Лигию, и от этой мысли его кидало в дрожь. А вдруг император похитил ее,  не зная, кого похищает, и сегодня же ее возвратит? Но это предположение Виниций  сразу же отверг. Если бы ее хотели ему отослать, то сделали бы это вчера. Одна  только Акта может всё объяснить, и ее надо повидать раньше, чем кого-либо  другого.    

Утвердившись  в таком решении, Виниций приказал рабам ускорить шаг, а сам предался беспорядочным  мыслям то о Лигии, то о мести. Он слышал, будто египетские жрецы умеют наводить  болезнь, на кого захотят, и решил у них выведать, как это делается. Еще  говорили ему на Востоке, будто иудеи знают заклятие, с помощью которого могут  покрыть нарывами все тело врага. Среди рабов в его доме было десятка полтора  иудеев, и Виниций поклялся в душе, что, когда вернется, прикажет их сечь, пока  они не откроют тайну. Но наибольшую приятность доставляла ему мысль о коротком  римском мече, от удара которым кровь бьет струей, вот так, как била она из тела  Гая Калигулы, оставив несмываемые пятна на колонне в портике. Он теперь готов  был перебить всех жителей Рима, и, если бы божества мести пообещали ему, что  все люди на земле, кроме него и Лигии, погибнут, он бы на это согласился.    

Перед  входной аркой Виниций внутренне подтянулся и, глядя на охранников-преторианцев,  подумал: если они будут чинить ему при входе хоть малейшие помехи, это будет  означать, что Лигия находится во дворце по воле императора. Но центурион  дружелюбно ему улыбнулся и, сделав навстречу несколько шагов, сказал:    

– Приветствую  тебя, благородный трибун! Если ты желаешь явиться с поклоном к императору,  минута выбрана неудачная, и я не знаю, сможешь ли ты его увидеть.    

– Что  случилось? – спросил Виниций.    

– Божественная  маленькая Августа вчера внезапно захворала. Император и Августа Поппея находятся  подле нее вместе с врачами, которых созвали со всего города.    

Событие  было серьезное. Когда у Нерона родилась дочь, он просто обезумел от счастья и  встретил ее с extra humanum gaudium[182].  Сенат еще до родов торжественно препоручил богам лоно Поппеи. Приносились  обеты, и в Анции, где произошло разрешение от бремени, были устроены  великолепные игры и вдобавок сооружены храмы двум Фортунам. Ни в чем не знавший  меры Нерон и этого ребенка полюбил безмерно. Поппее, разумеется, дитя также  было дорого, хотя бы потому, что делало более прочным ее положение и неодолимым  влияние.    

От  здоровья и жизни маленькой Августы могла зависеть судьба всей империи, однако  Виниций был настолько поглощен собою, своим делом и своей любовью, что  пропустил мимо ушей сообщение центуриона.    

– Я  хочу увидеть только Акту, – сказал он и прошел во дворец.    

Но Акта  тоже была занята ребенком, и ему пришлось долго ее ждать. Лишь около полудня  она появилась, лицо у нее было бледное, измученное, а при виде Виниция  побледнело еще больше.    

– Акта, –  вскричал Виниций, схватив ее за руку и потянув на середину атрия, – где  Лигия?    

– Я  тебя хотела об этом спросить, – отвечала она, с укором глядя ему в глаза.    

А он,  хотя обещал себе, что будет расспрашивать ее спокойно, стиснул себе голову  обеими руками и с лицом, искаженным от страдания и гнева, стал повторять:    

– Нет  ее. Ее похитили на пути ко мне!    

Но  Виниций быстро опомнился и, приблизив свое лицо к лицу Акты, заговорил сквозь  стиснутые зубы:    

– Акта,  если ты дорожишь жизнью, если не хочешь стать причиною несчастий, которых ты  даже вообразить себе не можешь, отвечай мне правду: не император ли ее похитил?    

– Император  вчера не выходил из дворца.    

– Клянись  тенью матери твоей, клянись всеми богами! Нет ли ее во дворце?    

– Клянусь  тенью матери моей, Марк, во дворце ее нет, и отбил ее не император. Со вчерашнего  дня маленькая Августа больна, и Нерон не отходит от ее колыбели.    

Виниций  вздохнул с облегчением. То, что казалось ему страшней всего, больше не  угрожало.    

– Стало  быть, – сказал он, садясь на скамью и сжимая кулаки, – ее похитили  люди Авла, и в таком случае – горе им!    

– Авл  Плавтий был здесь утром. Ему не удалось меня увидеть, я была занята ребенком,  но он расспрашивал о Лигии у Эпафродита и других слуг императора, а потом  сказал им, что придет еще – ему, мол, надо повидаться со мною.    

– Хотел  отвести от себя подозрения. Если бы он не знал, что случилось с Лигией, он  пошел бы ее искать в моем доме.    

– Он  оставил мне несколько слов на табличке, из них ты все поймешь. Авл, зная, что  Лигию взяли из его дома по желанию твоему и Петрония, полагал, что ее отослали  к тебе, и нынче рано утром побывал у тебя дома, где ему рассказали, что  произошло.    

После  этих слов Акта пошла в свой кубикул и вскоре вернулась с табличкой, оставленной  для нее Авлом.    

Виниций  молча пробежал ее глазами. Акта, словно читая мысли на хмуром его лице,  сказала:    

– Нет,  Марк. Случилось то, чего хотела сама Лигия.    

– Так  ты знала, что она хочет бежать! – взорвался Виниций.    

Акта  посмотрела на него затуманенными своими глазами почти строго.    

– Я  знала, что она не хочет стать твоей наложницей.    

– А  ты чем была всю жизнь?    

– Я-то  до того была рабыней.    

Но  Виниций не унимался. Император подарил ему Лигию, и ему, Виницию, вовсе не интересно  знать, кем она была прежде. Он разыщет ее хоть под землею и сделает с нею все,  что ему захочется. Да, да! Она будет его наложницей. Он прикажет хлестать ее  бичом, покуда ему не надоест. Когда она ему опротивеет, он отдаст ее последнему  из рабов или пошлет вращать жернова в своих африканских поместьях. А теперь он  будет ее искать и найдет только для того, чтобы ее раздавить, растоптать,  унизить.    

Все  сильнее разгорячаясь, он вовсе утратил чувство меры, и даже Акта поняла, что он  обещает больше, чем способен выполнить, и что его устами говорят гнев и  душевные муки. За муки она готова была его пожалеть, но не знающие меры гневные  его речи истощили ее терпение, и в конце концов она спросила напрямик, зачем он  к ней пришел.    

Виниций  не сразу нашелся что ответить. Пришел, потому что так ему захотелось, потому  что думал у нее что-нибудь узнать, но пришел он собственно к императору и, не  имея возможности увидеть его, зашел к ней. Лигия своим побегом восстала против  воли императора, и он, Виниций, добьется от императора приказа искать ее по  всему городу и государству, хотя бы пришлось для этого созвать все легионы и  обшарить каждый дом в империи. Петроний поддержит его просьбу, розыски начнут  сегодня же.    

– Берегись,  как бы ты не утратил ее навек именно тогда, – молвила Акта, – когда  ее, по приказу императора, найдут.    

– Что  это значит? – спросил Виниций, хмуря брови.    

– Выслушай  меня, Марк! Вчера мы с Лигией были в здешнем саду и встретили Поппею, а с нею  маленькую Августу, которую несла негритянка Лилит. Вечером ребенок заболел, и  Лилит уверяет, будто девочку сглазили, и будто сглазила чужеземка, повстречавшаяся  им в саду. Если ребенок выздоровеет, про это забудут, но если нет – Поппея  первая обвинит Лигию в колдовстве, и тогда, где бы ее не нашли, спасенья не  будет.    

Наступило  короткое молчание, затем Виниций сказал:    

– А  может быть, действительно сглазила? Ведь и меня сглазила.    

– Лилит  все повторяет, что, когда дитя пронесли мимо нас, оно сразу заплакало. И верно:  заплакало! Скорее всего девочку принесли в сад уже больной. Ищи Лигию сам, где  хочешь, Марк, но пока маленькая Августа не выздоровеет, не говори о ней с  императором, ты только навлечешь на себя месть Поппеи. Довольно уже пролили  слез глаза Лигии из-за тебя, и отныне да охранят боги бедную ее голову.    

– Ты  ее любишь, Акта? – мрачно спросил Виниций.    

В глазах  вольноотпущенницы блеснули слезы.    

– Да,  я ее полюбила.    

– Потому  что тебе она не отплатила ненавистью, как мне.    

Акта с  минуту смотрела на него, точно колеблясь или пытаясь понять, искренне ли он говорит.    

– О  необузданный слепец! Она же тебя любила!    

Услышав  эти слова, Виниций вскочил, себя не помня. Неправда! Она его ненавидела. Откуда  Акта может знать?! Неужели после одного дня знакомства Лигия ей призналась? И  что это за любовь, которая предпочитает скитания, унижение нищенства,  неуверенность в завтрашнем дне и, возможно, жалкую смерть убранному цветами  дому, где ее ждет на пиршество влюбленный! Лучше бы ему не слышать таких речей,  не то он с ума сойдет. Ведь эту девушку он не отдал бы за все сокровища  здешнего дворца, а она сбежала. Что это за любовь, которая страшится  наслаждений и порождает страдания! Кто ее поймет? Кто сумеет объяснить? Когда  бы не надежда отыскать Лигию, он пронзил бы себя мечом! Любовь отдает себя, а  не отнимает. Когда он жил у Авла, бывали минуты, что он верил в близость  счастья, но теперь-то он знает, что она его ненавидела, ненавидит и умрет с  ненавистью в сердце.    

Но Акта,  обычно робкая и спокойная, в свой черед возмутилась. Как он поступал, стараясь  заполучить Лигию? Вместо того чтобы смиренно просить ее у Авла и Помпонии, он  предательски отнял дитя у родителей. Нет, не женой хотел он сделать ее, а  наложницей, ее, воспитанную в почтенной семье, ее, царскую дочь. И он привел ее  сюда, в этот дом злодеяний и срама, он осквернил ее невинные глаза зрелищем  гнусного пира, он вел себя с нею как с распутницей. Неужто он забыл, какой дом  у Авла, кто такая Помпония Грецина, воспитавшая Лигию? Неужто у него не хватает  ума понять, что это женщины не такие, как Нигидия, или Кальвия Криспинилла, или  Поппея и все те, которых он встречает в доме императора? Неужто, увидев Лигию,  он не понял сразу, что это девушка чистая, которая предпочтет смерть позору?  Откуда ему знать, каким богам она поклоняется и что это за боги, –  возможно, они чище и лучше, чем беспутная Венера или Ирида[183], которых чтят  развратные римлянки? Нет, признаний Лигия ей не делала, но говорила, что спасенья  ждет от него, от Виниция, она надеялась, что он упросит императора вернуть ее  домой, что он возвратит ее Помпонии. И, говоря об этом, она краснела, как  девушка, которая любит и верит. И сердце ее билось для него, но он сам ее  напугал, оскорбил, возмутил, так пусть же теперь ищет ее с помощью  императорских солдат, но пусть знает, что, если дочь Поппеи умрет, подозрение  падет на Лигию, и гибель ее будет неотвратима.    

Гнев и  отчаяние Виниция начали стихать, уступая место нежности. Слова о том, что Лигия  его любила, потрясли его до глубины души. Он вспомнил ее в саду Авла, когда она  слушала его речи с зардевшимся лицом и сияющими глазами. Он подумал, что,  видно, тогда она и полюбила его, и при этой мысли на него вдруг нахлынуло  чувство счастья, еще неведомого ему и бесконечно более глубокого, чем то,  которого он добивался. Да, он мог привести ее в свой дом, покорную и вдобавок  любящую. Она обвила бы его двери пряжей и помазала бы их волчьим жиром, а потом  села бы как жена на овечьей шерсти у его очага. И он услышал бы из ее уст  священные слова: «Где ты Гаий, там я Гаия», и она была бы его навеки. Почему ж  он не поступил так? Ведь он был на это готов. А теперь ее нет, и, быть может,  он ее не найдет, а если и найдет, может ее потерять, а если не потеряет, все  равно его не захотят ни Авл с Помпонией, ни она. Тут у него от гнева стали  глаза наливаться кровью, но теперь гневался он уже не на чету Плавтиев и не на  Лигию, а на Петрония. Да, Петроний во всем виноват. Кабы не Петроний, Лигии не  пришлось бы скитаться, она была бы его невестой, и никакая опасность не грозила  бы ее драгоценной головке. Но все уже свершилось, слишком поздно пытаться  исправить зло, которое исправить невозможно.    

– Слишком  поздно!    

И словно  пропасть разверзлась под его ногами. Он не знал, что придумать, как поступить,  куда бежать. Акта, будто эхо, повторила его слова «слишком поздно», и в чужих  устах они прозвучали для него смертным приговором. Он понимал лишь одно – он  должен найти Лигию, иначе с ним произойдет что-то ужасное.    

Машинально  запахнув тогу, Виниций хотел было уйти, даже не простясь с Актой, но вдруг  завеса, отделявшая прихожую от атрия, отодвинулась, и он увидел перед собой  скорбную фигуру Помпонии Грецины.    

Должно  быть, она тоже узнала об исчезновении Лигии и, полагая, что ей будет легче,  нежели Авлу, говорить с Актой, пришла в надежде получить какие-нибудь сведения.    

Увидев  Виниция, она повернула к нему свое небольшое бледное лицо и сказала:    

– Да  простит тебе бог, Марк, то горе, которое ты причинил нам и Лигии.    

А он  стоял, потупив голову, с чувством тяжкой вины, и не понимал, какой это бог  может или должен его простить и почему Помпония говорит о прощении, когда ей  следовало бы говорить о мести.    

Наконец  Виниций вышел из атрия – в полной растерянности, удрученный горькими мыслями,  мучительной заботой и недоумением.    

Во дворе  и в галерее толпились встревоженные люди. Среди дворцовых рабов можно было  увидеть всадников и сенаторов, явившихся осведомиться о здоровье маленькой  Августы и кстати показаться во дворце хотя бы императорским рабам – в  доказательство своей озабоченности. Весть о болезни «богини», видимо,  распространилась быстро – в воротах появлялись все новые посетители, а за  входной аркой виднелась большая толпа. Некоторые из новоприбывших, видя, что Виниций  выходит из дворца, спрашивали у него, что нового, однако он, не отвечая на вопросы,  шел прямо к воротам, пока Петроний, также явившийся узнать новости и едва не  задевший его плечом, остановил юного воина.    

Виниций  наверняка вспылил бы при этой встрече и совершил бы какое-нибудь бесчинство в  императорском дворце, если бы после свидания с Актой не вышел весь разбитый и  настолько угнетенный и измученный, что его даже покинула обычная вспыльчивость.  Он все же отстранил Петрония и хотел пройти мимо, но тот чуть ли не силой  удержал его.    

– Как  здоровье божественной? – спросил Петроний.    

Неожиданное  насилие пробудило гневливость Виниция, он вмиг разъярился.    

– Пусть  ад поглотит ее и весь этот дворец! – ответил Виниций, скрипя зубами.    

– Молчи,  несчастный! – молвил Петроний и, оглянувшись вокруг, торопливо прибавил: –  Если хочешь что-нибудь узнать про Лигию, идем со мной. Нет, тут я ничего не  скажу! Идем со мной, в носилках я изложу тебе свои догадки.    

И, обняв  молодого человека за плечи, поскорее увел его из дворца.    

Это и  было главной целью Петрония, новостей же он не знал никаких. Несмотря на вчерашнюю  вспышку, он сочувствовал Виницию, а вдобавок сознавал себя отчасти виновным в  том, что произошло, и как человек деятельный кое-что уже предпринял.    

– Я  приказал своим рабам караулить у всех городских ворот, – сказал Петроний,  когда они сели в носилки, – и дал им подробные приметы девушки и того  великана, что унес ее с императорского пира, – несомненно, это он ее  похитил. Слушай меня, Марк! Авл и его жена, возможно, надумают ее укрыть в  одном из своих обширных поместий, тогда мы узнаем, в каком направлении ее  уведут. А если ее не приметят у ворот, это будет означать, что она осталась в  городе, и мы сегодня же начнем искать ее здесь.    

– Авл  и Помпония не знают, где она, – возразил Виниций.    

– Ты  уверен в этом?    

– Я  видел Помпонию. Они тоже ее ищут.    

– Вчера  она не могла уйти из города, ночью ворота заперты. У каждых ворот следят двое  моих людей. Один должен пойти за Лигией и великаном, другой – тотчас вернуться  и сообщить. Если она в городе, мы ее найдем, потому что этого лигийца легко  узнать хотя бы по росту и плечам. Да, тебе повезло, что похитил ее не  император, а я могу тебя уверить, что не он, – на Палатине от меня нет  тайн.    

Но  Виниций, охваченный горем еще больше, чем гневом, начал прерывающимся от волнения  голосом рассказывать Петронию то, что слышал от Акты, – какие новые  опасности нависли над головою Лигии, причем столь ужасные, что если беглецы и  сыщутся, их придется тщательно прятать от Поппеи. Затем Виниций осыпал Петрония  горькими упреками за его советы. Если бы не Петроний, все обернулось бы  по-другому. Лигия осталась бы в доме Авла, и он, Виниций, мог бы видеть ее  каждый день и был бы счастливей императора. И, распаляясь от собственных речей,  он все больше приходил в волнение, пока наконец слезы горя и бешенства не  показались на его глазах.    

Петроний,  никак не ожидавший, что молодой человек способен так сильно любить и желать, с  удивлением глядя на эти слезы отчаяния, говорил про себя: «О, могучая владычица  Кипра! Ты одна царишь над богами и над людьми!»    

 Глава XII    

     

Однако,  когда они вышли из носилок у дома Петрония, смотритель дома сообщил, что из рабов,  посланных к воротам, ни один еще не вернулся. По его словам, он распорядился  отнести им еду и снова передать приказ под страхом плетей смотреть в оба на  всех выходящих из города.    

– Вот  видишь, – сказал Петроний, – они, без сомнения, еще в городе, значит,  мы их найдем. Прикажи все же и своим людям наблюдать у ворот, лучше всего тем,  кого посылал за Лигией, эти ее скорее узнают.    

– Я  велел их всех отправить в деревенские эргастулы, – сказал Виниций, –  но я отменю свой приказ, пусть идут к воротам.    

И,  начертив несколько слов на навощенной табличке, он дал ее Петронию, который  приказал тотчас отнести ее в дом Виниция.    

Затем они  прошли во внутренний портик и, усевшись на мраморную скамью, продолжили  разговор.    

Златоволосая  Эвника и Ираида поставили им под ноги бронзовые скамеечки, придвинули к скамье  небольшой стол и принялись наливать в чаши вино из дивных узкогорлых кувшинов,  которые доставляли из Волатерр и Цере[184].    

– Есть  ли среди твоей челяди кто-нибудь, кто знает этого гиганта лигийца? –  спросил Петроний.    

– Его  знали Атацин и Гулон. Но Атацин вчера был убит при нападении, а Гулона  прикончил я.    

– Жаль  мне его, – сказал Петроний. – Он носил на руках не только тебя, но и  меня.    

– Я  даже собирался было его освободить, – молвил Виниций, – да что об  этом толковать. Поговорим о Лигии. Рим – это море…    

– В  море и добывают жемчужины. Скорее всего, мы не найдем ее ни сегодня, ни завтра,  но вообще-то найдем обязательно. Вот ты меня коришь за то, что я посоветовал  такой способ ее заполучить, но ведь способ сам по себе хорош, а стал плох лишь  тогда, когда дело обернулось плохо. Как бы там ни было, ты сам слышал от Авла,  что он намерен со всей семьей переселиться на Сицилию. Так что девушка все  равно была бы далеко.    

– Я  бы тоже поехал туда, – возразил Виниций, – и, во всяком случае, Лигия  была бы в безопасности. А теперь, если этот ребенок умрет, Поппея и сама  поверит, и императора убедит, что виновата Лигия.    

– Да,  ты прав. Меня это тоже встревожило. Но эта маленькая кукла еще может  выздороветь. А коль ей суждено умереть, мы и тогда что-нибудь придумаем. –  Тут Петроний ненадолго задумался, потом продолжил: – Говорят, Поппея  придерживается религии иудеев и верит в злых духов. Император суеверен. Если мы  пустим слух, будто Лигию похитили злые духи, этому поверят, тем паче что ее  похитил не император и не Авл Плавтий, а исчезла она загадочным образом. Лигиец  один не смог бы этого сделать. Ему потребовалась бы помощь, а как бы мог  простой раб за один день собрать столько народу?    

– Рабы  поддерживают друг друга во всем Риме.    

– Который  когда-нибудь поплатится за это кровью. Да, они друг друга поддерживают, но ведь  своим они не вредят, а тут было ясно, что на твоих рабов падет и  ответственность, и кара. Если ты внушишь своим рабам мысль о злых духах, они  охотно подтвердят, что видели их собственными глазами, – ведь для них это  будет оправданием. Спроси любого из них для пробы, не видел ли он, как Лигию унесли  в воздух, и он тотчас поклянется тебе эгидой Зевса, что так и было.    

Виниций,  который сам был суеверен, взглянул на Петрония с внезапно вспыхнувшей безумной  тревогой.    

– Если  Урс не мог собрать людей на помощь и не мог похитить ее в одиночку, тогда кто же  ее похитил?    

Петроний  на это только рассмеялся.    

– Вот  видишь, – сказал он, – они, конечно, поверят, раз и ты уже наполовину  поверил. Таков наш мир, насмехающийся над богами. Все поверят и не станут ее  искать, а мы тем временем поместим ее где-нибудь вдали от города, на  какой-нибудь моей или твоей вилле.    

– Но  все же кто мог ей помочь?    

– Ее  единоверцы, – ответил Петроний.    

– Какие  единоверцы? Какое божество она чтит? Я-то, правда, должен был знать это лучше,  чем ты.    

– Почти  каждая женщина в Риме чтит особого бога. Помпония, разумеется, воспитала ее в  духе почитания того божества, которому сама поклоняется, а вот какому божеству  поклоняется Помпония, я не знаю. Одно можно сказать с уверенностью – никто не  видел, чтобы она в каком-нибудь из наших храмов приносила жертву нашим богам.  Ее даже обвиняли в том, будто она христианка, но это невероятно. Домашний суд  очистил ее от этого обвинения. О христианах говорят, что они не только почитают  ослиную голову, но что они враги рода человеческого и совершают ужаснейшие злодеяния.  Хотя бы поэтому Помпония не может быть христианкой, ведь ее добродетель всем  известна, и ненавистница рода человеческого не обращалась бы со своими рабами  так, как она.    

– Да,  ни в одном доме не обходятся с ними так, как в доме Авла, – подтвердил  Виниций.    

– Вот  видишь! Помпония говорила мне о каком-то боге – единственном, всемогущем и милосердном.  Куда она подевала всех прочих, это ее дело, довольно того, что этот ее Логос не  был бы таким уж всемогущим, а скорее был бы самым жалким божком, если бы имел  только двух почитательниц, сиречь Помпонию и Лигию, а в придачу к ним Урса. Их  наверняка больше, его почитателей, они-то и оказали помощь Лигии.    

– Их  вера велит прощать, – молвил Виниций. – У Акты я встретил Помпонию, и  она мне сказала: «Пусть бог тебе простит обиду, которую ты нанес Лигии и нам».    

– Видно,  их бог – весьма благодушный покровитель. Гм, если так, пусть он тебя простит и  в знак прощения вернет тебе девушку.    

– Я  бы завтра же совершил ему гекатомбу. А сейчас я не хочу ни есть, ни купаться, ни  спать. Возьму потайной фонарь и пойду бродить по городу. Может быть,  переодетый, я найду ее. Я болен!    

Петроний  взглянул на него с некоторой жалостью. В самом деле, глаза Виниция были обведены  темными кругами, зрачки лихорадочно блестели, на небритом со вчерашнего утра  лице темная поросль покрыла резко очерченные челюсти, волосы на голове  взъерошены, он действительно имел вид больного. Ираида и златоволосая Эвника  тоже смотрели на него с участием, но он, казалось, их не замечал – впрочем, оба  они, и он, и Петроний, на присутствие рабынь обращали внимания не более, чем  обращали бы на собак, крутящихся у их ног.    

– У  тебя лихорадка, – заметил Петроний.    

– Ты  прав.    

– Так  послушай меня. Не знаю, что прописал бы тебе врач, но знаю, как бы я поступил  на твоем месте. А именно – пока не найдется та девица, я поискал бы у другой  то, чего лишился вместе с первой. Я видел у тебя на вилле изумительные тела. Не  возражай мне. Я знаю, что такое любовь, я знаю, что, если желаешь одну, никакая  другая ее не заменит. Но в объятиях красивой рабыни можно все же найти минутное  развлечение.    

– Не  хочу! – отрезал Виниций.    

Петроний,  который питал к юноше слабость и искренне желал облегчить его страдания, задумался.    

– Может  быть, твои рабыни, – сказал он после недолгой паузы, – не обладают  для тебя прелестью новизны, тогда (тут Петроний задумчиво поглядел на Ираиду и  на Эвнику и наконец положил руку на бедро златоволосой гречанки) посмотри на  эту нимфу. Несколько дней назад младший Фонтей Капитон[185] давал мне за нее трех  чудных мальчиков из Клазомен[186]  – более прекрасных тел, наверное, не создал сам Скопас[187]. Сам не понимаю, почему  я до сих пор остаюсь к ней равнодушен, – ведь не мысль о Хрисотемиде  удерживает меня. Так вот, дарю ее тебе, возьми ее!    

Златоволосая  Эвника, услышав эти слова, вмиг побледнела как полотно и, вперив испуганный  взор в лицо Виниция, казалось, перестала дышать, с тревогой ожидая его ответа.    

Но  Виниций вдруг вскочил с места и, сжав руками виски, заговорил быстро, как  истерзанный болезнью человек, ничего не желающий слушать:    

– Нет,  нет! Не нужна мне она! Не нужны и другие! Благодарю тебя, но я не хочу! Пойду искать  по городу. Прикажи дать мне галльский плащ с капюшоном. Я пойду за Тибр. Если  бы мне хоть Урса встретить!    

И он  быстро вышел. Петроний, видя, что Виниций действительно не в состоянии усидеть  на месте, не пытался его остановить. И все же, истолковав отказ Виниция как  минутное отвращение к любой женщине, которая не была Лигией, и не желая, чтобы  великодушный его жест пропал втуне, Петроний сказал гречанке:    

– Эвника,  выкупаешься, умастишь тело, нарядишься и пойдешь в дом Виниция.    

Но  рабыня упала перед ним на колени и, заломив руки, стала умолять, чтобы он не  гнал ее из дому. Она не пойдет к Виницию, лучше она будет здесь носить дрова в  гипокаустерий, чем будет там первой из служанок. Она не хочет! Не может! И  молит его сжалиться над ней. Пусть прикажет бить ее плетьми каждый день, только  не отсылает из дома.    

И,  трепеща как древесный лист от робости и волнения, она простирала к Петронию  руки, а он слушал ее удивленно. Рабыня, которая смеет отказываться от  исполнения воли господской, которая говорит: «Не хочу и не могу!» – это было в  Риме нечто столь необычное, что Петроний сперва не верил своим ушам. Но потом  нахмурил брови. Он был слишком утонченной натурой, чтобы быть жестоким. Его  рабам, особенно в дни разгула, жилось привольнее, чем рабам других  хозяев, – при условии что они образцово исполняли свои обязанности и волю  господина чтили как волю богов. Однако в случае нарушения этих двух правил  Петроний умел не скупиться на наказания, каким, по принятому обычаю, подвергали  рабов. А кроме того, он не терпел, когда ему прекословили и когда что-либо  мешало его спокойствию.    

– Позови  ко мне Тейрезия, – молвил он, поглядев с минуту на  коленопреклоненную, – и вернешься сюда с ним.    

Дрожа  всем телом, Эвника встала со слезами на глазах и вышла. Вскоре она возвратилась  со смотрителем дома, критянином Тейрезием.    

– Возьмешь  Эвнику, – приказал ему Петроний, – и дашь ей двадцать ударов плетью,  только так, чтобы не испортить кожу.    

Отдав это  приказание, он пошел в библиотеку и, сев за стол из розового мрамора, занялся  своим «Пиром Тримальхиона».    

Но  бегство Лигии и болезнь маленькой Августы отвлекали его мысли, долго работать  он не смог. Особенно важным событием была болезнь девочки. Петронию пришло на  ум, что если Нерон поверит, будто Лигия навела чары на маленькую Августу, это  могут и ему вменить в вину – ведь привели девушку во дворец по его просьбе. Он,  однако, надеялся, что при первой же встрече с императором сумеет как-нибудь  растолковать Нерону всю нелепость подобных домыслов, а отчасти рассчитывал и на  слабость к нему Поппеи, которая, правда, тщательно скрывала свое чувство, но не  настолько, чтобы он не мог его угадать. Так поразмыслив о своих опасениях,  Петроний пожал плечами и решил сойти в триклиний, чтобы подкрепиться и снова  отправиться во дворец, затем на Марсово поле и, наконец, к Хрисотемиде.    

По  дороге в триклиний, проходя мимо предназначенной для челяди галереи, он вдруг  заметил среди стоявших у стены рабов стройную фигурку Эвники и, позабыв, что не  дал Тейрезию другого распоряжения, кроме как отхлестать ее плетьми, снова  нахмурил брови и стал искать глазами Тейрезия.    

Однако  Тейрезия среди слуг не было, и Петроний обратился к Эвнике:    

– Тебя  отхлестали?    

А она  опять кинулась к его ногам и, припав устами к краю его тоги, ответила:    

– О  да, господин! Отхлестали! О да, господин!    

В ее  голосе слышались как бы радость и благодарность. Она, видимо, полагала, что  порка ей заменила изгнание из дома и что теперь она может остаться. Поняв это, Петроний  удивился такому страстному сопротивлению рабыни, но он был слишком опытным  знатоком натуры человеческой, чтобы не догадаться, что причиной этого  сопротивления могла быть единственно любовь.    

– У  тебя есть тут в доме возлюбленный? – спросил он.    

Эвника  подняла на него свои голубые, полные слез глаза и еле слышно ответила:    

– Да,  господин!    

Ее  глаза, ее отброшенные назад золотистые волосы, все ее лицо, выражавшее страх и  надежду, были так прелестны и смотрела она так умоляюще, что Петроний, который  как философ всегда провозглашал могущество любви, а как эстет чтил всяческую  красоту, почувствовал некоторую жалость к рабыне.    

– Который  из них твой любовник? – спросил он, кивая в сторону группы рабов.    

Но  ответа не последовало, Эвника лишь прижалась лицом к его ногам и застыла в неподвижности.  Петроний обвел взглядом рабов, среди которых были красивые, рослые молодцы, но  ни на одном лице не мог заметить и тени смущения, напротив, все они глядели с  какой-то странной усмешкой; он еще раз посмотрел на лежавшую у его ног Эвнику и  молча пошел в триклиний.    

Подкрепившись,  Петроний приказал отнести себя во дворец, а затем к Хрисотемиде, у которой и  пробыл до поздней ночи. Но по возвращении домой он призвал к себе Тейрезия.    

– Эвнику  наказали? – спросил Петроний.    

– Да,  господин. Но я следил, чтобы кожу ей не испортили.    

– Разве  я больше ничего не приказал относительно ее?    

– Нет,  господин, – с беспокойством отвечал смотритель.    

– Ну  что ж, хорошо. Кто из рабов ее любовник?    

– Никто,  господин.    

– Что  ты о ней знаешь?    

– Эвника  по ночам никогда не покидает кубикул, – начал Тейрезий не очень уверенным  тоном, – там она спит вместе со старухой Акризионой и с Ифидой; после  твоего купанья, господин, она никогда не остается в бане. Другие рабыни смеются  над нею и называют ее Дианой.    

– Довольно, –  молвил Петроний. – Мой родственник, Виниций, которому я нынче утром подарил  Эвнику, не принял ее, стало быть, она остается дома. Можешь идти.    

– Могу  я еще сказать об Эвнике, господин?    

– Я  велел тебе сообщить все, что знаешь.    

– Вся  челядь говорит о побеге девушки, которую должны были доставить в дом благородного  Виниция, господин. После твоего ухода Эвника пришла ко мне и сказала, будто  знает человека, который может найти беглянку.    

– Вот  как! – сказал Петроний. – Что это за человек?    

– Я  не знаю, господин, но я подумал, что должен тебя об этом известить.    

– Хорошо.  Пусть этот человек завтра ждет в моем доме прихода трибуна, которого ты завтра  же утром попросишь от моего имени посетить меня.    

Смотритель  поклонился и вышел.    

Петроний  невольно стал думать об Эвнике. Вначале он решил, что молодая рабыня, должно  быть, хочет помочь Виницию найти Лигию лишь для того, чтобы ее самое не  принуждали заменить Лигию в его доме. Но потом ему пришло на ум, что человек,  которого Эвника пришлет, возможно, и есть ее любовник, и мысль эта почему-то  была Петронию неприятна. Разумеется, был самый простой способ узнать правду –  он мог приказать позвать Эвнику, но час был поздний, и после длительного  пребывания у Хрисотемиды Петроний чувствовал себя утомленным, хотелось поскорее  лечь. Направляясь в кубикул, он почему-то вспомнил, что заметил сегодня  морщинки у глаз Хрисотемиды. И еще он подумал, что о ее красоте только слава  идет по всему Риму, а на деле не так уж она хороша, и что Фонтей Капитон,  предлагавший ему за Эвнику трех мальчиков из Клазомен, хотел ее купить чересчур  дешево.    

 Глава XIII    

     

На  другой день, едва Петроний успел одеться в унктории, как явился приглашенный  Тейрезием Виниций. Трибун уже знал, что никаких вестей от карауливших у ворот  пока нет, и, хотя это могло означать, что Лигия находится в городе, тревога его  лишь усилилась – теперь он начал предполагать, что Урс мог увести Лигию из  города сразу после похищения, а значит, до того, как рабы Петрония были  поставлены сторожить у ворот. Правда, осенью, когда дни становились короче,  ворота запирались довольно рано, но их все равно открывали для всех выходящих  из города, а таковых бывало довольно много. За городскую стену можно было  пробраться и другими способами – рабы, желавшие бежать из города, хорошо их  знали. Виниций, впрочем, разослал своих людей и на дороги, которые вели в  провинцию, и к стражам в ближайших городах – с оповещением о сбежавшей паре  рабов, с подробным описанием Урса и Лигии и с обещанием награды за их поимку.  Было, однако, сомнительно, что поиски увенчаются успехом, а если бы даже  беглецов опознали – что местные власти сочтут себя вправе задержать их по  приватной просьбе Виниция, не подтвержденной претором[188]. Добывать же  подтверждение было некогда. Виниций и сам, перерядившись рабом, весь вчерашний  день искал Лигию по всем закоулкам города, но не сумел найти ни малейшего  следа, ни намека на след. Ему, правда, повстречались люди Авла, но те, видимо,  тоже что-то искали, и это лишь подкрепило убеждение Виниция, что отбили Лигию  не слуги Авла и что они тоже не знают, куда она исчезла.    

Услыхав  от Тейрезия, что есть человек, берущийся найти Лигию, Виниций поспешил к Петронию  и, второпях поздоровавшись, спросил, что это за человек.    

– Скоро  мы его увидим, – сказал Петроний. – Это знакомый Эвники, а она сейчас  придет уложить складки моей тоги и сообщит о нем более подробно.    

– Это  та, которую ты вчера хотел мне подарить?    

– Да,  та, которую ты вчера отверг, за что, впрочем, я тебе благодарен, так как она,  пожалуй, лучшая вестиплика в городе.    

Едва он  договорил, как Эвника действительно появилась и, взяв с инкрустированного слоновой  костью стула тогу, развернула ее, чтобы набросить на плечи Петрония. Лицо у нее  было спокойное, в глазах светилась радость.    

Петроний  внимательно на нее посмотрел и нашел, что она очень хороша. Когда ж она, запахнув  на нем тогу, стала укладывать ее складки, то и дело нагибаясь, чтобы их  выровнять сверху донизу, он заметил, что руки у нее дивного цвета бледной розы,  а грудь и плечи отливают нежными тонами перламутра или алебастра.    

– Эвника, –  сказал он, – пришел уже тот человек, о котором ты вчера говорила Тейрезию?    

– Да,  господин.    

– Как  его зовут?    

– Хилон  Хилонид, господин.    

– Кто  он?    

– Он  врач, мудрец и прорицатель, он умеет читать судьбы людей и предсказывать  будущее.    

– А  тебе он тоже предсказывал будущее?    

Эвника  залилась румянцем, от которого порозовели даже ее уши и шея.    

– Да,  господин.    

– Что  ж он тебе напророчил?    

– Что  меня ждут боль и счастье.    

– Боль  досталась тебе вчера от рук Тейрезия, значит, и счастье должно прийти.    

– Оно  уже пришло, господин.    

– Какое  же?    

И она  прошептала.    

– Я  осталась здесь.    

Петроний  положил руку на ее золотистую голову.    

– Ты  нынче хорошо уложила складки, Эвника, я тобою доволен.    

От  прикосновения его руки глаза у нее вмиг затуманились слезами счастья, учащенное  дыхание заволновало грудь.    

Петроний  и Виниций, не мешкая, пошли в атрий, где их ждал Хилон Хилонид, который при их  появлении отвесил глубокий поклон. Вспомнив о своем вчерашнем предположении,  что это, возможно, любовник Эвники, Петроний улыбнулся. Стоявший перед ним  человек не мог быть ничьим любовником. В странной его фигуре было что-то жалкое  и вместе с тем смешное. Он был не стар: в неухоженной бороде и курчавой  шевелюре лишь кое-где белели седые волоски. Худощавый, с очень сутулою спиной,  он на первый взгляд даже казался горбатым; над горбом торчала большая голова,  лицо напоминало сразу и обезьяну, и лису, взгляд был пронзительный. Желтоватая  кожа на лице была вся в прыщах, и усеянный ими сизый нос, видимо, указывал на  пристрастие к вину. Неряшливая одежда – темная туника из козьей шерсти и такой  же дырявый плащ – говорила о подлинной или притворной бедности. При виде его  Петронию пришел на ум Гомеров Терсит[189],  и, ответив взмахом руки на поклон гостя, он сказал:    

– Приветствую  тебя, божественный Терсит! Что сталось с шишками, которые тебе набил под Троей  Улисс[190],  и что сам-то он поделывает на Елисейских полях?[191]    

– Благородный  господин, – ответствовал Хилон Хилонид, – мудрейший из умерших,  Улисс, шлет через меня мудрейшему из живущих, Петронию, свой привет и просьбу  прикрыть мои шишки новым плащом.    

– Клянусь  Гекатой Трехликой, – вскричал Петроний, – твой ответ заслуживает  плаща!    

Но тут  их беседу прервал нетерпеливый Виниций.    

– Знаешь  ли ты, – спросил он напрямик, – за что берешься?    

– Когда  две фамилии двух знатных домов ни о чем ином не толкуют, а вслед за ними эту новость  повторяет пол-Рима, знать немудрено, – возразил Хилон. – Вчера ночью  была похищена девушка, воспитанная в доме Авла Плавтия, по имени Лигия, а  вернее Каллина, которую твои рабы, господин, препровождали из дворца императора  в твой дом, и я берусь ее отыскать в городе либо, если она покинула  город, – что маловероятно, – указать тебе, благородный трибун, куда  она сбежала и где спряталась.    

– Хорошо! –  сказал Виниций, которому понравилась точность ответа. – Какие у тебя есть  для этого средства?    

Хилон  лукаво усмехнулся.    

– Средствами  владеешь ты, господин, у меня же есть только разум.    

Петроний  тоже усмехнулся, гость пришелся ему по душе.    

«Этот  человек сумеет найти девушку», – подумал он.    

Тем  временем Виниций, нахмурив свои сросшиеся брови, сказал:    

– Если  ты, голодранец, обманываешь меня ради прибыли, я прикажу тебя забить палками  насмерть.    

– Я  философ, благородный господин, а философ не может быть жаден до прибыли,  особенно до такой, какую ты столь великодушно сулишь.    

– Так  ты философ? – спросил Петроний. – Эвника мне говорила, что ты врач и  гадатель. Откуда ты знаешь Эвнику?    

– Она  приходила ко мне за советом, ибо слава моя достигла ее ушей.    

– Какого  же совета она просила?    

– По  любовному делу, господин. Хотела излечиться от безответной любви.    

– И  ты ее излечил?    

– Я  сделал больше, господин, я дал ей амулет, который принесет ей взаимность. В  Пафосе, на Кипре, есть храм, где хранится пояс Венеры. Я дал ей две нити из  этого пояса, заключенные в скорлупку миндального ореха.    

– И  потребовал хорошей платы?    

– За  взаимность невозможно заплатить слишком дорого, а я, лишившись двух пальцев на  правой руке, собираю деньги на раба-писца, чтобы записывал мои мысли и сохранил  для мира мое учение.    

– К  какой же школе ты принадлежишь, божественный мудрец?    

– Я  киник[192],  господин, потому что у меня дырявый плащ, я стоик, потому что терпеливо переношу  бедствия, и перипатетик, потому что за неимением носилок хожу пешком от  трактира к трактиру и по дороге поучаю тех, кто обещает заплатить за кувшин  вина.    

– А  за кувшином ты становишься ритором?    

– Гераклит[193]  сказал: «Все течет», – а можешь ли ты, господин, отрицать, что вино течет?    

– Он  также изрек, что огонь – это божество, и божество это пылает на твоем носу.    

– А  божественный Диоген из Аполлонии[194]  учил, что основа всего – воздух и что чем воздух теплее, тем более совершенные  существа возникают из него, а из самого теплого воздуха возникают души  мудрецов. И так как осенью наступают холода, истинный мудрец должен согревать  душу вином. Ибо ты, господин, не станешь отрицать, что кувшин хотя бы слабого  винца из Капуи или Телесии[195]  разносит тепло по всем косточкам бренного тела человеческого.    

– Где  твоя родина, Хилон Хилонид?    

– На  берегах Понта Эвксинского[196].  Я родом из Месембрии[197].    

– Ты  великий человек, Хилон!    

– И  непризнанный! – меланхолически прибавил мудрец.    

Но  Виниций снова стал проявлять нетерпение. Возникла некоторая надежда, ему  хотелось, чтобы Хилон тотчас отправился на розыски, и вся эта беседа показалась  ему пустой тратой времени. Он злился на Петрония.    

– Когда  ты приступишь к поискам? – спросил он, обращаясь к греку.    

– А  я уже приступил, – отвечал Хилон. – И находясь здесь, отвечая на твои  любезные вопросы, я тоже ищу. Ты только верь мне, почтенный трибун, и знай,  что, кабы у тебя потерялась завязка сандалии, я сумел бы найти завязку или  того, кто ее поднял на улице.    

– Приходилось  ли тебе прежде оказывать подобные услуги? – спросил Петроний.    

Грек  поднял глаза к потолку.    

– Слишком  низко ценятся ныне добродетель и мудрость, и даже философ бывает вынужден  искать иных средств к существованию.    

– Какие  они у тебя?    

– Все  знать и доставлять новости тем, кто их желает знать.    

– И  тем, кто за них платит?    

– Ах,  господин, мне ведь необходимо купить себе писца. Иначе мудрость моя умрет  вместе со мною.    

– Но  если ты до сих пор не скопил даже на целый плащ, заслуги твои, видно, не  слишком велики.    

– Скромность  не позволяет мне ими хвалиться. Но сам посуди, господин, теперь ведь нет таких  благодетелей, каких было так много в старину и которым было столь же приятно  осыпать золотом за услугу, как проглотить устрицу из Путеол[198]. Не заслуги мои малы,  мала людская благодарность. А когда порою сбежит ценный раб, кто его находит,  если не единственный сын моего отца? Когда на стенах появляются надписи против  божественной Поппеи, кто указывает виновников? Кто откопает у книготорговца  стишки против императора? Кто донесет, о чем говорят в домах сенаторов и  всадников? Кто разносит письма, которые не хотят доверить рабам? Кто подслушивает  новости у дверей цирюлен? От кого нет тайн у виноторговцев и хлебопеков? Кому  доверяют рабы? Кто способен видеть каждый дом насквозь, от атрия до сада? Кому  известны все улицы, переулки, притоны? Кто знает, о чем толкуют в термах, в  цирке, на рынке, в школах ланист, в лавках работорговцев и даже в аренариях?    

– Клянусь  всеми богами, довольно, почтенный мудрец! – вскричал Петроний. – Не  то мы потонем в твоих заслугах, добродетели, мудрости и красноречии. Довольно!  Мы хотели знать, кто ты, и теперь знаем.    

Но  Виниций приободрился, он подумал, что этот человек, как пущенная по следу  гончая, не остановится, пока не найдет убежище Лигии.    

– Превосходно, –  сказал Виниций. – Нужны ли тебе какие-нибудь указания?    

– Мне  надобно оружие.    

– Какое? –  с удивлением спросил Виниций.    

Грек  протянул ладонь, а другою рукой изобразил, будто считает монеты.    

– Уж  такие нынче времена, господин! – со вздохом сказал он.    

– Стало  быть, – сказал Петроний, – ты будешь ослом, который завоевывает  крепость с помощью мешков золота.    

– Я  всего лишь бедный философ, господин, – смиренно возразил Хилон, –  золотом же владеете вы.    

Виниций  бросил ему кошелек, который грек поймал на лету, хотя у него действительно не  хватало двух пальцев на правой руке.    

– Я,  господин, уже знаю больше, чем ты предполагаешь, – сказал он с  повеселевшим лицом. – Я пришел сюда не с пустыми руками. Я знаю, что  девушку похитили не люди Авла, с ними я уже говорил. Знаю, что ее нет на  Палатине, – там все заняты болезнью маленькой Августы – и, возможно, я  даже догадываюсь, почему вы предпочли искать девушку с моей помощью, а не с помощью  императорских стражей и солдат. Я знаю, что бежать ей помог слуга, который  родом из того же края, что она. Он не мог прибегнуть к помощи рабов, потому что  рабы держатся сплоченно и не стали бы ему помогать против твоих людей. Помочь  ему могли только единоверцы…    

– Вот-вот,  Виниций, слушай! – перебил его Петроний. – Разве я не говорил тебе то  же самое, слово в слово?    

– Мне  это лестно, – молвил Хилон. – А девушка, господин, – продолжал  он, обращаясь к Виницию, – бесспорно, поклоняется тому же божеству, что и  добродетельнейшая из римлянок, истинная матрона, Помпония. Слышал я также,  будто Помпонию судили домашним судом за почитание чужих богов, но мне не  удалось выведать у слуг, что это за божество и как называются его приверженцы.  Если бы мне это узнать, я бы пошел к ним, сделался бы среди них самым благочестивым  и снискал бы их доверие. А ведь ты, господин, провел в доме благородного Авла  несколько недель, – я и это знаю, – так не можешь ли ты сообщить мне  хоть что-нибудь?    

– Не  могу, – сказал Виниций.    

– Вы  долго расспрашивали меня о разных вещах, милосердные господа, и я отвечал на  ваши вопросы, позвольте же теперь и мне спросить вас. Не случалось ли тебе,  почтенный трибун, видеть какие-нибудь статуэтки, жертвы или эмблемы,  какие-нибудь амулеты на Помпонии или на твоей божественной Лигии? Не видел ли  ты, чтобы они чертили друг другу какие-то знаки, понятные только им одним?    

– Знаки?  Погоди! Да! Однажды я видел, как Лигия начертила на песке рыбу.    

– Рыбу?  А-а-а! О-о-о! Один раз она это сделала или несколько?    

– Один  раз.    

– И  ты, господин, уверен, что она начертила… рыбу? О-о-о!    

– Именно  так! – ответил заинтригованный Виниций. – Неужели ты догадываешься,  что это означает?    

– Догадываюсь  ли я?! – воскликнул Хилон.    

И,  отвешивая прощальный поклон, прибавил:    

– Да  осыплет вас обоих Фортуна поровну всеми своими дарами, достойнейшие господа.    

– Скажи,  чтобы тебе дали плащ! – бросил ему вслед Петроний.    

– Улисс  шлет тебе благодарность за Терсита, – ответил грек и, поклонясь вторично,  удалился.    

– Что  ты скажешь об этом благородном мудреце? – спросил Виниция Петроний.    

– Скажу,  что он отыщет Лигию! – радостно воскликнул Виниций. – Но еще скажу,  что, если бы существовало государство прохвостов, он мог бы там быть царем.    

– Без  сомнения. Надо мне завести с этим стоиком более короткое знакомство, ну а  покамест я прикажу окурить после него атрий благовониями.    

А Хилон  Хилонид, запахнувшись в новый плащ, под складками его подбрасывал на ладони  полученный от Виниция кошелек и наслаждался и тяжестью его, и звоном монет. Шел  он не спеша, то и дело оглядываясь, не следят ли за ним из дома Петрония;  миновав портик Ливии и дойдя до угла Вербиева склона, он повернул на Субуру.    

«Надо  пойти к Спору, – говорил он себе, – и совершить небольшое возлияние  Фортуне. Наконец-то я нашел то, что давно искал. Он молод, вспыльчив, щедр, как  кипрские рудники, и за эту лигийскую дурочку готов отдать половину состояния.  Да, такого я искал с давних пор. Однако с ним надо быть начеку, складка между  его бровями ничего хорошего не сулит. Ах, миром нынче правят волчьи выкормыши!  Пожалуй, другого, Петрония, я меньше опасаюсь. О боги! Почему сводничество в  наши времена куда доходнее, чем добродетель? Ха! Она тебе начертила на песке  рыбу? Чтоб мне подавиться куском козьего сыру, если я знаю, что это означает!  Но я непременно узнаю! А поелику рыбы живут в воде и искать в воде труднее, чем  на суше, следовательно, за эту рыбу он мне заплатит особо. Еще один такой  кошелек, и я смогу расстаться с нищенскою сумой и купить себе раба. А что бы ты  сказал, Хилон, кабы я тебе посоветовал купить не раба, а рабыню? Я тебя знаю!  Знаю, что согласишься! Если бы она была красивая, например, вроде Эвники, ты бы  и сам рядом с нею помолодел, а заодно имел бы честный и верный заработок. Этой  бедняжке Эвнике я продал две нитки из моего собственного старого плаща. Дурочка  она, но если бы Петроний мне ее подарил, я бы ее взял. Да, да, Хилон сын  Хилона! Ты потерял отца и мать! Ты сирота! Так купи же себе в утешение хотя бы  рабыню. Ей, правда, надо где-то жить – ну что ж, Виниций снимет ей жилье, где и  ты приютишься; ей надо одеться, значит, Виниций заплатит за ее наряды, и еще ей  надо есть, значит, он будет ее кормить. Ох, какая трудная пошла жизнь! Где те  времена, когда за один обол можно было получить столько бобов с салом, сколько  вмещалось в двух горстях, или кусок козьей кровяной колбасы длиною в руку  двенадцатилетнего отрока! А вот и этот ворюга Спор! В винной лавке скорее всего  что-то узнаешь!»    

С этими  словами он вошел в лавку и спросил кувшин «темного»; заметив недоверчивый  взгляд хозяина, он достал из мешочка золотую монету и положил ее на стол.    

– Вот,  Спор, – молвил Хилон, – нынче я трудился с Сенекой от зари до  полудня, и мой друг одарил меня на прощанье.    

Круглые  глазки Спора при виде монеты еще больше округлились, и вмиг перед Хилоном  оказалось вино. Грек, обмакнув в нем палец, начертил на столе рыбу.    

– Ты  знаешь, что это значит? – спросил он.    

– Рыба?  Чего там, рыба – это рыба!    

– Ты  глуп, хотя доливаешь столько воды в вино, что в нем могла бы оказаться и рыба.  Это символ, на языке философов он означает «улыбка Фортуны». Если бы ты его  разгадал, может быть, и тебя бы Фортуна одарила. Уважай философию, говорю тебе,  не то я переменю винную лавку – мой личный друг Петроний давно уже уговаривает  меня это сделать.