1 2 3 
- Не могу я тебя успокаивать, - сказал я. - Я сам подлец и предатель. 
И я рассказал Сашке про контрольную в первом классе, и про Наташку, и про то, как я размотал десять рублей, и про мамин забытый день рождения. 
- Про первоклашек - это ерунда, - сказал Сашка. - Плевать тебе на них. 
- Это ты зря. Их обманывать нельзя. Они всему верят. 
- Все равно они научатся врать, - упрямо сказал Сашка. - Все люди врут, особенно в детстве. 
- Нет, не научатся. Эти не будут врать. А если кое-кто из них соврет, то мне бы не хотелось к этому прикладывать руку. 
- Ну, а как же нам теперь дальше жить? - спросил Сашка. - Придумай что-нибудь, ты же умеешь. 
- Можно дать клятву, что мы больше никогда не будем предателями. 
- Давай клятву или не давай, - сказал Сашка, - а старого не воротишь. 
Мы вспомнили обо всех своих неприятностях, и нам расхотелось давать клятву. 
За окнами темнело, а затем эта темнота проникла в комнату. 
Зазвонил телефон. Это была моя мама. Вдвоем с тетей Олей они ждали меня на именинный пирог! 
- Пошли, - сказал я, - у нас именинный пирог. 
Мы вышли на улицу, и нам сразу стало лучше. Горели огни, сновали и толкались люди. Шел мелкий дождь: такая зима стояла. 
Мы купили маме цветы на Нинины деньги и пошли есть именинный пирог. 
Несколько дней прошло в полном затишье. К первоклассникам не ходил, но они прибегали ко мне чаще, чем раньше. Все, кроме Наташки. Каждую перемену по нескольку человек. 
Только теперь в нашем классе никто надо мной не смеялся. Я думаю, что некоторые из наших даже завидовали, что эти дети так ко мне привязались. А тут на одной из перемен ко мне пришел новичок, Леша Шустов, принес в подарок пирогу, слепленную из пластилина, и в ней сидело двадцать пять индейцев с перьями на голове и серьгами в ушах и носу. Двадцать четыре человека сидели на веслах, и один был рулевой. Крохотные такие фигурки, непонятно, как он их слепил. 
Забавный он парень, сосредоточенный и молчаливый. 
Я с ним познакомился недавно. Как-то зашел в первый класс, по привычке, и нарвался на него. 
- А чего ты здесь сидишь? - спросил я его. 
- Леплю, - ответил он. - Дома ругаются, что я все пачкаю. 
Честно говоря, меня это возмутило. Что ж, они не понимают, что ему охота лепить? 
- А кто ругается? - спросил я. 
- Бабушка, известно кто, - ответил он. - Говорит, лучше делом займись. Читай или уроки делай. 
- Складывай книги, - приказал я. - Пойдем к твоей бабушке. 
- Нет, - сказал он, - я лучше здесь. Не люблю я, когда она меня пилит. - Потом внимательно посмотрел на меня и спросил: - А ты кто?.. Боря? 
- Да, - признался я. 
И тут он без слов быстро стал запихивать в портфель книги и тетради и уронил кусок пластилина на пол, раздавил его и виновато посмотрел на меня. 
- Вот всегда у меня так, - сказал он. 
- Ничего, - приободрил я Лешу. - В большом деле у всех бывают накладки. 
Хороший он паренек оказался, и бабушка тоже ничего. Только они друг друга не всегда понимали. 
Все наши набросились и стали рассматривать эту пирогу и удивляться. А Лешка от смущения убежал. А тут, кстати, появилась старшая вожатая Валя Чижова, взяла пирогу в руки и сказала: 
- Да он талантище! Збандуто, ты должен отвести его во Дворец пионеров. Его надо учить. 
Потом, уже на ходу, так, между прочим, бросила: 
- Да, с тобой все решили. Зайди ко мне, расскажу. - И убежала. 
Только я вскочил, чтобы бежать за Валей и узнать, что там со мной решили, как ворвались Толя и Генка и сказали, что Наташку увезли в больницу. 
У меня прямо все похолодело внутри. 
- У нее заболел живот, и ее увезли, - сказал Генка. - "Скорая" приезжала. 
Я побежал в учительскую. Я бежал так быстро, что Генка и Толя отстали от меня. Когда я вышел из учительской, весь первый "А" стоял около дверей. 
- У нее аппендицит. Ей сейчас делают операцию. Через два часа я пойду в больницу, - сказал я. - Кто хочет, может пойти со мной. 
Потом я побежал вниз и из автомата позвонил Наташкиной бабушке и соврал ей, что Наташка задержалась в школе. Не мог же я сказать, что Наташке вот сейчас делают операцию. 
Когда я вышел после занятий на улицу, то у школьного подъезда меня ждал весь класс. Даже Зина Стрельцова. 
- У матерей отпросились? - спросил я. 
Они закивали головами. 
- Мне мама велела, - ответил Генка, - чтобы я не приходил домой, пока все не закончится. 
- А моя мама сказала, что сейчас аппендицит не опасная операция, сказал Гога. 
- "Не опасная"! - возмутился Толя. - Живот разрезают. Думаешь, не больно? 
Все сразу замолчали. 
Ребята остались во дворе больницы, а я пошел в приемный покой. 
Оказалось, мы пришли не в положенное время и узнать что-нибудь было не так просто. Какая-то женщина пообещала узнать, ушла и не вернулась. 
Потом появился мужчина в белом халате и в белом колпаке. Вид у него был усталый. Может быть, это был хирург, который делал Наташке операцию. 
- Здравствуйте, - сказал я, когда перехватил его взгляд. 
- Здравствуй, - ответил он. - А чего ты здесь, собственно, ждешь? 
- Одной девочке делали операцию, а я пришел узнать. 
- Ты ее брат? 
- Нет, - сказал я, - вожатый. 
- А, значит, служебная необходимость. Понятно. 
- Нет, я так просто, - сказал я. - Да я не один. 
Я показал ему на окно. Там во дворе на скамейках сидели мои малыши. 
Они сжались в комочки и болтали ногами. Издали они были похожи на воробьев, усевшихся на проводах. 
- Весь класс, что ли? - удивился хирург. 
Я кивнул. 
- А как девочку зовут? 
- Наташа, - ответил я. - Маленькая такая, с косичками. Ее отец тоже хирург. Только он сейчас в Африке. Может, встречали. Морозов его фамилия. 
- Морозов? Нет, не знаю. Впрочем, это неважно. Подожди... - И пошел наверх. 
А я разволновался до ужаса. Я, когда волнуюсь, зеваю и не могу сидеть на месте: хожу и хожу. Зря я не запретил Наташке ездить на пузе по перилам лестницы. Ведь из-за этого все и получилось. Она съехала на пузе и не смогла разогнуться. 
Я знал, что Наташка любит так ездить, и не ругал ее. Ругать ее было глупо, потому что я сам так катаюсь. А у меня железное правило: никогда не ругать детей за то, что сам не прочь сделать. Сначала сам избавься, а потом других грызи. А теперь я себя во всем винил. 
Наконец появился хирург. 
- Можете спокойно отправляться домой, - сказал он. - Я только что видел вашу подружку. Она хорошо перенесла операцию. Завтра приходите и приносите ей апельсины и сок. 
Он улыбнулся и подмигнул мне. "Чудак какой-то в белом колпаке, подумал я. - Чудак. Распрекрасный чудак". В ответ я ему тоже подмигнул. Иногда такое подмигивание действует посильнее слов. 
Хирург посмотрел на меня и захохотал. 
- Что-то у меня сегодня хорошее настроение. От души рад с вами познакомиться, Борис... - он замялся, - с какой-то невозможно сложной фамилией. 
- Збандуто, - сказал я. 
Ух, как я обрадовался! От радости я еле сдержался, чтобы не броситься ему на шею. До чего мне была дорога эта глазастая Наташка! Значит, она ему сказала про меня, значит, он с нею разговаривал. 
Я выскочил во двор, чтобы обрадовать малышей. Они повскакали со своих мест, как только увидели меня, и я им все рассказал. 
- Она во время операции даже ни разу не крикнула, - сказал я. 
Хирург мне этого не говорил, но я-то хорошо знал Наташку. 
- Вот это да! - сказал Генка. - Вот это сила! 
Остальные ничего не сказали. Не знаю, о чем они там думали, но только мне нравилось, что они такие сдержанные. 
И еще мне нравилось, что они у меня "один за всех и все за одного". Именно так и надо будет жить в двадцать первом веке. А когда их спросят, откуда они такие появились, то, может быть, они ответят, что жил среди них некто Збандуто, который предчувствовал двадцать первый век и воспитал их. 
Дети окружили меня плотным кольцом, и мы двинулись по улице. 
И тут я увидел тетю Олю. Она вышла из магазина своей стремительной, будто летящей походкой. Я бросился следом за нею, расталкивая и обегая встречный поток людей, но она, раньше чем я добежал, села в троллейбус, на секунду мелькнул ее профиль, и она ускользнула от меня вдаль. 
Правда, мне было достаточно и этой мгновенной встречи, потому что я вспомнил, что именно благодаря тете Оле я иду среди этих детей и живу жизнью, которая сделала меня счастливым. 
Слово надо беречь, ибо оно свято, оно способно 
выражать мысль. Человек, который говорит, - творец. 
Поэтому никогда не надо болтать. Болтовня унижает слово. 
Самая большая удача - это встреча с хорошим 
человеком, который может тебя поразить словом или делом. 
Однако жизнь все же прекрасна, и надо идти 
вперед... 
Из высказываний тети Оли 
ЖЕНИТЬБА ДЯДИ ШУРЫ 
В тот день, когда началась эта незабываемая история, я увидел ее, эту женщину, еще неизвестную мне, и нечаянно толкнул. 
Я бежал, торопился. У меня всегда так: если я принимаю участие в деле, которое мне нравится, то после этого я долго не могу успокоиться и меня подмывает перейти на бег... Это было связано с нашим математиком. Он у нас большой сухарь и педант. Жестокий человек. Никому никогда не поставил пятерки. Сказал, что в нашем классе на пятерку знает только он! Может быть, кто-нибудь заслуживает четверки, а остальные тянут на трояк. А тут пришел, стал вызывать всех подряд и выставил... девять пятерок! И тогда все, совершенно потрясенные, спросили его, что с ним случилось. Он встал, откашлялся и сказал: "Можете меня поздравить... У меня родился сын..." 
А через несколько дней мы пошли всем классом к родильному дому вместе с математиком, и, когда его жена с сыном на руках вышла из дверей приемного покоя, мы закричали: 
- Ура-а-а! 
Она от этого чуть не упала, так растрогалась, но математик оказался ловким: подскочил и поддержал ее. 
Потом девчонкам по очереди дали подержать новорожденного. А из ребят я вызвался. Я даже не увидел его лица, оно было прикрыто, но сверток был теплый, и я потом долго чувствовал это живое тепло на своих ладонях. 
Естественно, что после этого я был возбужден и наскочил на нее, на эту женщину. И толкнул. Но она меня не обругала, только нахмурилась. 
Кстати, эта история чем-то похожа на первую. Может быть, потому, что в ней действуют тоже собаки? Но прежде чем рассказать ее, я должен сообщить вам о некоторых изменениях в моей жизни. 
Наш дом на Арбате снесли, и мы перебрались на край московской земли - в Измайлово. Вместе с нами сюда переехали Морозовы, Наташка со своим отцом дядей Шурой. Он наконец вернулся из Африки. Именно благодаря его стараниям им дали квартиру на одной площадке с нами. 
Итак, мы стали соседями. 
Казалось бы, все прекрасно, но я скучаю по арбатским переулкам и по нашему старому, ветхому дому, которого теперь уже нет на свете, и по школе, и по бывшим первоклассникам. 
А что делать, если в жизни так часто приходится расставаться? 
Тетя Оля говорит, что надо по-прежнему заниматься своими делами, только часть сердца нужно оставлять тем людям, которых ты любил. 
А может быть, я так сильно скучал потому, что никак не мог привыкнуть к новой школе и новым ребятам. Хотя вначале я подружился с одним. Он был такой молчаливый и держался особняком. Я сам к нему подошел. Худенький, небольшого роста, за стеклами очков - круглые глаза. От этого у него было милое птичье лицо. 
Он сказал, что его зовут Колькой-графологом. 
- Это что, фамилия такая? - удивился я. 
- Не фамилия, чудак, - ответил он. - Просто я графолог. По почерку отгадываю характер. Вот напиши что-нибудь, а я отгадаю. 
Я написал, а он много хорошего про меня наговорил: и что я добрый, и парень не дурак, и смелый, и наблюдательный, и натура у меня тонкая. После этого я здорово перед ним преклонялся некоторое время, но это особый разговор. 
И еще скучал из-за улиц. У нас на Арбате толпы снующих людей и жизнь бурлит, а тут прохожих можно пересчитать по пальцам. Взрослым это нравится, а мне нет. Они говорят - это успокаивает. 
"Ты закоренелый урбанист, - сказал дядя Шура, - сторонник современной городской жизни". 
Действительно, выходило, я урбанист. Ведь другой жизни я не знал, и тишина у меня вызывала скуку. 
Итак, в новом доме мы жили по соседству с Наташей и дядей Шурой. Заметьте, это немаловажный факт для нашей истории. Наташку вы знаете, она мало изменилась за год. Только раньше она жила вдвоем с бабушкой, а теперь вдвоем с отцом: бабушка ее уехала к другой внучке. 
После возвращения дяди Шуры прошло уже полгода, но Наташка все еще не отходит от него ни на шаг, как будто он только вчера вернулся. Она, пока его ждет с работы, десять раз позвонит по телефону. 
А про дядю Шуру я вам сейчас все выложу. 
Во-первых, он совсем не похож на человека, которого так уж необходимо было отправлять в Африку. Я даже разочаровался, когда впервые увидел его. Он небольшого роста, моему отцу едва достает до плеча, щуплый и кривоногий. 
Потом я к нему привык. Он оказался презабавным и странным типом. А мне странные люди всегда нравились, потому что интересно, а чего это они такие странные. 
"Ты следи, следи за странными людьми, - говорит мне тетя Оля. - В них есть какая-то убежденность, тайная сила и знание жизни". 
Бывало, сидим целый вечер вместе. Беседуем, потом он провожает меня, как лучшего друга, до дверей. А на другое утро встретимся в лифте, - он почти не узнает меня. Едва кивнет головой и сухо: "Здравствуй!" 
И еще у него одна странность: он не любит рассказывать о своей работе. Однажды я попросил его: "Дядя Шура, расскажите о какой-нибудь сложной операции". - "О сложной операции? - Он весь искривился, скорчил немыслимую рожу и ответил: - Что-то не припомню". 
А вообще он большой шутник. С ним легко и просто. Например, когда мы были в зоопарке, там произошло с ним сразу три смешных случая. 
Первый - когда Наташка каталась на пони. Она погнала своего пони, наскочила на коляску впереди, и образовался затор. К Наташке подбежала возмущенная служащая, схватила ее, закричала: "Чья это девочка?" Я посмотрел на дядю Шуру, он стоял с невозмутимым видом, будто Наташка к нему никакого отношения не имела. А та вырвалась из рук служащей и убежала. Проводив ее взглядом, дядя Шура кивнул мне, и мы ушли. 
Второй - когда мы стояли около обезьян. Наташка показала обезьянам язык, и дядя Шура, несмотря на свой почтенный возраст, тоже показал язык. Если кому-нибудь рассказать про это, скажут: ну и глупо, серьезный человек, и вдруг - язык. Но это было не глупо, а весело. 
И третий - уже в конце, когда мы вышли на улицу. К дяде Шуре подскочил никому не известный мальчишка-толстячок и поздоровался. Дядя Шура посмотрел на него и не узнал. А следом за мальчишкой подошла женщина, его мать, и вежливо, очень почтительно поклонилась дяде Шуре. Оказалось, дядя Шура оперировал этого мальчишку. Ну, конечно, стал выяснять, как мальчишка себя чувствует, извинился, что не сразу его узнал. А мальчишка, вместо того чтобы ответить на вопросы дяди Шуры, сказал, что умеет шевелить ушами. Его мама заохала: "Как нехорошо, что ты говоришь, лучше поблагодари доктора за операцию!" - "Нет, нет, - перебил ее дядя Шура, - пусть шевелит. Это очень важно". Ну, мальчишка хотел нам показать, как он шевелит ушами, а у него ничего не вышло. И тогда дядя Шура сказал: "Не унывай, тебе просто надо больше тренироваться", - и прекрасно продемонстрировал, как надо шевелить ушами. Они у него ходуном заходили. 
Он артист корчить рожи. Умеет еще двигать кончиком носа, трясти щеками. И все это одновременно. 
Наташка сказала, что он специально этому учился у циркового клоуна, чтобы смешить детей перед операцией. 
Ну и вот, значит, в лифте он меня почти не узнавал. Но однажды его все-таки проняло, и он вдруг без всякой подготовки сказал: 
"Трудно представить, что у меня в руках бывает человеческое сердце. Он вытянул руку, словно у него на ладони действительно лежало чье-то сердце. - Оно с кулачок и трясется, как овечий хвостик..." Он грустно улыбнулся и, не попрощавшись, ушел, словно снова забыл про меня... 
У Наташки появилась собака по кличке Малыш. Она возникла по моему предложению. Я решил, что Наташке надо преодолеть свой вечный страх перед собаками. Дядя Шура со мной согласился и привел Малыша. 
Именно из-за него, из-за Малыша, и разгорелся весь этот пожар, который мне с трудом удалось погасить. 
Неужели я опять хвастаю, как когда-то? Нет, не думаю. Помните, тетя Оля говорила: "Неистребим дух хвастуна!" Должен вас огорчить: она оказалась неправа. Истребим, истребим дух хвастуна, да еще как! Впрочем, в этом вы вскоре убедитесь сами. 
Незадолго до этой истории произошло еще одно событие: я впервые зажил самостоятельной жизнью. Мои родители уехали отдыхать на Черное море на целых два месяца. Собственно, они не собирались оставлять меня одного на время их отпуска: к нам должна была вселиться тетя Оля, но она в последний момент заболела. И меня "взвалили" на плечи дяди Шуры. Нет, пожалуй, это не совсем точно: не меня "взвалили" на его плечи, а его на мои. 
Началась эта история незаметно, без всякой подготовки. 
Впрочем, некоторая подготовка была, только тогда я ее не заметил, хотя Колька-графолог, изучив мой почерк, назвал меня наблюдательным. Во-первых, когда мы в последний раз были в зоопарке, дядя Шура был очень возбужден, все время кому-то трезвонил по телефону-автомату, потом купил нам с Наташкой мороженое и отправил одних домой. А на следующий день позвонил мне с работы, сказал, что задерживается, что у него срочная операция и чтобы я пошел к Наташке, а то ей одной скучно. В конце разговора он как-то помялся, непривычно кашлянул и произнес: "Да, у меня к тебе еще одно дело... Если мне будут звонить... передай, что у меня все в порядке и завтра я свободен". 
Так что нельзя сказать, что эта история началась внезапно. Но никого в этот день не убили и никто, слава богу, не умер. И погода была самая обыкновенная: хорошая осенняя погода семидесятых годов незабываемого телевизионно-космического века. 
В этот день, как всегда, возвращаясь из школы, я купил две бутылки молока; одну для себя, другую для Наташки. 
Когда я подошел к Наташкиной двери, чтобы отдать ей молоко, то услышал, что у них играет музыка. Я позвонил, а сам стал открывать свою квартиру. 
Вот тут-то все и началось! 
За моей спиной распахнулась дверь: музыка зазвучала громче, ее захлестнул тонкий щенячий лай, и передо мной предстала Наташка в совершенно необычном виде. На ней было белое нарядное платье и праздничный бант, к тому же она была таинственная, хотя ей это давалось с трудом. 
- Малыш, - гневно приказала она собаке, - молчать! 
Но Малышу безразличны были ее приказы: ему и море по колено. 
- Что случилось? - спросил я. - По какому случаю такой "машкерад"? 
- А у нас... свадьба! - с восторгом открыла свою тайну Наташка. 
Эти маленькие любят играть в свадьбы. Как будто это самое интересное занятие в мире. 
- Кто же твой жених? - спросил я, перед тем как скрыться за дверью. 
- У нас настоящая свадьба, - ответила Наташка. - Папа женится. 
- Женится?! - переспросил я и замер в ожидании продолжения сногсшибательных новостей. 
- Теперь у меня тоже будет мама, - не унималась Наташка. - Я ее уже полюбила. Это она играет на виолончели. - Слово "виолончель" она выговорила с трудом. 
- Значит, она к тому же музыкантша, - с деланным испугом сказал я. Здорово вам повезло. Весело будете жить. 
- Идем, я тебе ее покажу. 
Она потянула меня за руку, а я притворился, что не хочу идти, но на всякий случай сунул портфель и свое молоко за дверь и прикрыл ее. 
Музыка в комнате оборвалась, и на площадку вышел сам жених - дядя Шура. Он радостно-смущенно улыбнулся: растянул рот до ушей. Не каждый может растянуть так рот! 
Одет дядя Шура был во все новое: в новый костюм, в новый галстук и даже в новые ботинки. А из кармана пиджака торчал красивый цветной платок! 
Настоящая картинка, видно, давно готовился. А молчал. 
"Интересно было бы посмотреть на его невесту, - подумал я. - Позовет или не позовет?" 
- Здравствуйте, дядя Шура, - проникновенно произнес я. - Поздравляю вас! 
- Спасибо, - ответил дядя Шура. 
Но с места не сдвинулся, стоял на моей дороге, как неприступная крепость. 
Неожиданно ко мне пришел на помощь Малыш: он с чувством лизнул новый ботинок дяди Шуры. 
- Ты что, - возмутился я, - портишь свадебные ботинки! 
- Да... брат... вот так, - растягивая слова, задумчиво произнес дядя Шура. - Сколько веревочке ни виться, а концу быть. Заходи - гостем будешь. 
- С удовольствием, - ответил я. 
Первым полетел по коридору Малыш. За ним - Наташка. За нею - не выдержавший моей степенной походки дядя Шура. И последним, подхватив забытую всеми бутылку молока, едва сдерживая любопытство, шагал я. 
Было интересно, кого я сейчас увижу! Я даже разволновался. Я всегда волнуюсь перед открытием. А это ведь открытие - увидеть нового человека. 
Тетя Оля говаривала, бывало: "Самая большая удача - это встреча с хорошим человеком, который может тебя поразить словом или делом". 
У меня, например, был один знакомый мальчишка, который меня поражал и "словом" и "делом". Он каждый день ходил на вокзал. Ему нравилось встречать чужие поезда, а потом он обязательно приставал к кому-нибудь и помогал поднести вещи. Когда ему предлагали за услугу деньги или, например, мороженое, он смеялся и убегал. Некоторые над ним издевались: на кино денег нет, а на вокзале отказывается. А я ему завидовал, этой его страсти. Мне казалось, он знает какую-то тайну, которая делает его всегда счастливым. Я даже ходил на вокзал и тоже помогал таскать вещи, только радости особой мне это не приносило. 
И вот я ее увидел! 
Представляете, она оказалась той самой женщиной, которую я толкнул на улице. 
Я часто помню людей, которых я когда-нибудь, пусть даже случайно, встретил. Я потом такого прохожего могу долго вспоминать и думать про него. И о ней я тоже вспоминал, но сейчас меня поразило не то, что именно она оказалась невестой дяди Шуры, а ее красота. Она была настоящей красавицей! Точнее, сначала я увидел ее спину, потому что она закончила игру и ставила свою виолончель в угол, к стене. Потом она повернулась ко мне, и я просто обалдел! 
Она была в синем платье, с двумя гвоздиками, белой и красной, приколотыми к груди. Волосы у нее были черные. И длинные черные глаза: они тянулись от переносицы до виска. Но и это не самое большое открытие, у многих бывают красивые глаза. У нее в глазах, вокруг зрачков, были лепестки цветов. Когда я потом рассказывал об этом маме, она смеялась, но я точно знаю, что так оно и было. 
- Здрасьте! - сказал я. 
Она протянула мне руку и крепко сжала. И я заметил эту странную особенность ее глаз. Я стоял спиной к окну, а она лицом, и мне все прекрасно было видно: вокруг зрачков у нее образовались лепестки цветов. 
- Здравствуй, - сказала она. - Меня зовут Надежда Васильевна. 
- Поздравляю вас со свадьбой, - сказал я. 
- Он мне и Малышу каждый день покупает молоко, - сказала Наташка, желая представить меня в лучшем свете. 
- Вот! - Я показал бутылку, которую до сих пор держал в руке; при этом я так вертел ею, как будто собирался жонглировать. 
Надежда Васильевна забрала у меня бутылку и передала Наташке. 
- Отнеси на кухню, - попросила она. 
Наташка бросилась выполнять поручение Надежды Васильевны, но тут же вернулась и спросила у меня: 
- Она тебе нравится? 
- Очень, - ответил я. 
Не знаю, что там показалось, но они, дядя Шура и его невеста Надежда Васильевна, рассмеялись. 
Я давно заметил, что взрослым часто бывает смешно, когда совсем нечего смеяться. Как-то я сказал об этом дяде Шуре. А он мне ответил: 
"Говорят, человек меняется каждые семь лет, и то, что в детстве ему кажется смешным, в преклонном возрасте не смешит, и наоборот". 
Честно говоря, я бы хотел сохранить свой характер. Он мне определенно нравился. У меня веселый нрав - я весельчак. Зачем же мне менять свой характер, скажите на милость? 
В общем, в ответ на мои бескорыстные слова они рассмеялись, но я не обиделся. Раз смеются - значит, счастливы. 
Правда, дяде Шуре и этого показалось мало. Он решил продолжить веселье и приложил к моему лбу ладонь. 
- Я не болен, - сказал я. 
- Здесь совсем другое, - ответил дядя Шура. - Посмотри мне в глаза. 
Я посмотрел: нет, у него в глазах не было никаких лепестков. 
- Неизлечимое, - сказал дядя Шура. - Фантазер и мечтатель. В общем, сочинитель сказок. 
- А я, а я? - потребовала Наташка. 
Дядя Шура опустил ладонь на Наташкин лоб, заглянул ей в глаза и задумался. 
- Решительная особа, - сказал он наконец. - И большая любительница мороженого. 
- А она, а она? - Наташка показала на Надежду Васильевну. 
Дядя Шура повернулся к Надежде Васильевне и вновь повторил все свои манипуляции. 
Тут следует заметить, что смотрел он ей в глаза несколько дольше, чем нам с Наташкой. Конечно, от таких глаз нелегко оторваться. 
- Добрейшее существо, - сказал он, - но умеет ловко это скрывать... А теперь начнем пир. 
- Начнем! Начнем! - воинственно завопила Наташка и убежала, чтобы отнести наконец бутылку с молоком. 
Следом за нею улетел Малыш. 
- Спасибо, - неестественным голосом сказал я. - Мне уроки надо делать. 
Конечно, мои слова были курам на смех: отказываться от свадебного пира из-за уроков, как будто я только и делаю, что хожу по свадьбам, - но было неудобно навязывать себя. 
- Смотри, какие у нас торты, салаты, бутерброды, - соблазнял меня дядя Шура. - Ты что, хочешь нас обидеть? 
- Нет, - радостно ответил я и торопливо сел за стол. 
- Наташа, - приказал дядя Шура, - прибор Борису! 
Вбежала Наташка, у которой в ногах путался обезумевший Малыш. Она принесла мне тарелку, вилку и нож и поставила передо мной замечательный хрустальный бокал. Когда она ставила его на стол, то он зазвенел редким звоном. 
Наступила торжественная тишина. 
Дядя Шура взял шампанское и открыл его. Оно стало пениться и вырываться из бутылки. 
Надежда Васильевна отодвинулась, чтобы спасти платье, и уронила свой бокал. Замечательный хрустальный бокал с редким звоном! 
Вот тут-то и началась по-настоящему эта история, вот тут-то и вспыхнул небольшой костер, который потом разгорелся в неистовый пожар, способный уничтожить все, и который мне удалось погасить. 
Я знаю, я уже говорил об этом. Но, чтобы у вас в голове хорошенько отпечаталась эта история, чтобы вы потом не повторили моих глупостей и не принимали поспешных решений, напоминаю вам об этом. И себе, разумеется, тоже. Век живи, век учись. 
Тетя Оля любит говорить: "Если ты хочешь, чтобы тебя поняли, повтори главную свою мысль в начале рассказа, в середине и в конце". По-моему, очень правильные слова. 
Значит, хрустальный замечательный бокал стал падать, описывая плавную дугу. 
Дядя Шура сделал невероятно судорожное движение, чтобы спасти бокал, но это ему, конечно, не удалось. Он ведь не фокусник и не волшебник, а только хирург, к тому же в одной руке он по-прежнему держал шампанское. 
Бокал, естественно, достиг пола и разбился, а следом за ним на полу оказался дядя Шура. 
Может быть, он упал нарочно, чтобы посмешить публику? А может быть, просто не удержался на стуле? Во всяком случае, он рассмеялся, а за ним рассмеялся и я. В конце концов, бокал - это только бокал, даже если он замечательный, хрустальный, с редким звоном. 
Мы смеялись, надеясь развеселить и увлечь остальных, но увлекли только Малыша. Он начал отчаянно лаять. 
- Жалко, - сказала Надежда Васильевна, села на корточки и стала собирать осколки. 
- Это мамин бокал, - вдруг тихо, но внятно произнесла Наташка. И сразу оборвала наш смех. 
- Что ты выдумала, - неуверенно возразил дядя Шура. 
И всем стало понятно, что это на самом деле был бокал Наташкиной мамы. 
- Ты сам говорил, - повторила Наташка. - На нем была царапина. 
Надежда Васильевна, подобрав осколки, вышла. 
Дядя Шура ничего не ответил Наташке, достал новый бокал и поставил перед Надеждой Васильевной. 
Свадьба продолжалась, но это была уже чуть-чуть не та свадьба. 
Дядя Шура стал разливать шампанское. При этом он изображал, что ничего особенного не произошло, но по движениям его рук, по суете, но неуверенно-торжественному голосу видно было, что история эта ему неприятна. 
Наконец шампанское было разлито, и вновь наступила тишина. 
И я услышал "легкий шелест их новой жизни", предчувствие чего-то очень хорошего. "А впереди у вас будет то-то и то-то, то-то и то-то", - сказала бы тетя Оля и наговорила бы впрок много хорошего и заманчивого, чтобы им захотелось всего этого терпеливо ждать. Именно это она и называла "легким шелестом новой жизни". Правда, тетя Оля никогда не предупреждала о том, что в жизни человека может быть и плохое, и трудное. И это была ее ошибка, но такой она была человек. 
Дядя Шура молча посмотрел на Надежду Васильевну, и, кроме радости, у него в глазах была затаенная грусть. 
Тогда я этого не понимал, как может быть грустно, когда радость. Но теперь-то я знаю, что все в жизни соединяется: радость по настоящему и грусть по прошедшему. Получается какая-то горьковатая радость. 
И вдруг дядя Шура повернулся ко мне и спросил: 
- А что по этому случаю сказала бы наша знаменитая тетя Оля? 
- Это Борина тетя, - объяснила Наташка Надежде Васильевне. - Она все-все знает. 
- Она бы сказала... - От страха перед этой красавицей у меня из головы все вылетело. Я зачем-то встал и от смущения покраснел. - Она бы сказала... 
- ...что жизнь все-таки прекрасна, - вдруг сказала Надежда Васильевна. 
- Точно! - закричал я и закончил словами тети Оли: - "...и несмотря ни на что, надо идти вперед". 
- Ура-а-а тете Оле! - сказал дядя Шура, поднял бокал и "пошел вперед". 
И Надежда Васильевна "пошла вперед": она встала и подняла бокал. 
Я тоже поднял бокал. 
И Наташка, забыв об обиде, сделала первый шаг навстречу неизвестному. 
Неизвестному мне, неизвестному ей, но уже тогда известному, как потом оказалось, необыкновенно умной Надежде Васильевне. 
Наташка влезла на стул, чтобы быть вровень со всеми, и мы чокнулись. 
- Наташа, - сказала Надежда Васильевна, - извини меня. 
Каждый раз, когда я вспоминаю эту свадьбу, у меня в ушах раздается звон наших бокалов и слова Надежды Васильевны, обращенные после Наташки ко мне: 
- А ты мне веришь, друг мой? 
Вначале я даже не понял, что она разговаривает со мной, а догадавшись, ужасно обрадовался: быть другом такой красавицы всякому приятно. 
- Верю, - проникновенно и тихо ответил я, хотя мне хотелось вопить: "Верю, верю, верю!" 
Было какое-то величие в ее словах "друг мой", и мне захотелось сделать для нее тут же что-нибудь сверхъестественное, и я сказал: 
- А я читал, на свадьбах всегда бьют бокалы. Это к счастью. 
- Вот именно! - закричал дядя Шура, совсем как мальчишка. - Это к счастью! На свадьбах всегда бьют бокалы! 
И дядя Шура выпил свое шампанское, поднял бокал и с силой бросил на пол. И второй бокал разлетелся на куски. Заметьте, еще один замечательный хрустальный бокал с редким звоном! 
Представляю, как бы удивились больные дядя Шуры, если бы увидели его сейчас. 
И мы, конечно, удивились. У Наташки глаза полезли на лоб, и у меня они тоже бы полезли, но я умею владеть собой. А Надежда Васильевна, я заметил, осуждающе покачала головой. 
Тогда дядя Шура затих и виновато, немного грустно сказал: 
- На свадьбах всегда бьют бокалы. 
Он протянул руку Надежде Васильевне, и она в ответ протянула ему свою. 
Они смотрели друг на друга. У дяди Шуры лицо было строгим, хотя галстук сбился на бок и волосы растрепались. А Надежда Васильевна улыбнулась. Эта улыбка сделала ее совсем молодой и еще более красивой. 
Еще тогда, на свадьбе, я поймал себя на том, что все время слежу глазами за Надеждой Васильевной и это доставляет мне радость. И с этого дня я искал малейшую возможность, чтобы лишний раз увидеться с нею. 
Как-то я заскочил к ним, будто за Наташкой, чтобы вместе идти в школу. А Надежда Васильевна мне ответила, что Наташка еще не готова и она сама ее проводит. 
Она улыбнулась, а я, дурак, вместо того чтобы прямо сказать, что я их подожду, нелепо поклонился и ушел. 
Она захлопнула дверь, а я вернулся домой и стал дежурить у дверного глазка. 
Когда они вышли на лестничную площадку, сопровождаемые отчаянным лаем Малыша, я тоже появился, изображая на лице наивысшее удивление: 
- Как, вы только выходите? 
- Меня сегодня провожает Надежда Васильевна, - предупредила Наташка. 
Не знаю почему, но идти с нею было радостно. Она всего-то лишь успела сказать, что ей здорово повезло, потому что она теперь каждый день на работу ездит на метро, а это интересно. А раньше она жила в центре, рядом с работой, и ходила пешком. 
- А где вы жили? - спросил я. 
- На Арбате. 
- И я раньше жил на Арбате! - воскликнул я. 
- И я жила на Арбате, - сказала Наташка. 
- Как жаль, что мы не знали друг друга, - сказала Надежда Васильевна. Мы бы давно могли стать друзьями. 
И мне действительно стало обидно, что я ее не знал. 
Я нес ее виолончель. Она была тяжелая и, когда ударялась о мое колено, издавала тонкий гул, и это мне нравилось. 
А Надежда Васильевна шла рядом, держа за руку счастливую Наташку. 
- Когда я выхожу из метро, - сказала Надежда Васильевна, - то еще на эскалаторе думаю, что сейчас увижу небо, деревья, землю. Каждый раз я открываю для себя что-нибудь новое и неожиданное. 
И все, и больше она ничего в этот раз не говорила, но мне понравились ее слова о метро. 
На следующий день я снова засел за своей дверью и, когда они вышли, выскочил на площадку. 
- А-а-а, любитель случайных встреч! - сказала Надежда Васильевна. - С завтрашнего дня мы будем заходить за тобой сами. 
- Хорошо, - согласился я, не притворяясь, что встретил их случайно. 
Она умела все делать естественно и серьезно, и поэтому не было стыдно своих признаний, которые с другими людьми мне ни за что не удавались. 
И открывалась она свободно и легко. Рассказала нам про то, как изобретала для себя игры, когда была маленькой. 
То она придумала, что у нее под кроватью живет рыжая лиса, которая выполняет все ее поручения. То, что на подоконнике в ее комнате разместились две деревни. В одной жили крестьяне в красных шапочках с колокольчиками, а во второй - в зеленых шапочках. И эти крестьяне вечно между собой ссорились: "красные шапочки" были недовольны "зелеными шапочками", потому что те без всякой цели рвали полевые цветы, а "зеленые" - "красными", потому что у них слишком громко звенели колокольчики. Сама Надежда Васильевна была верховным судьей, который по справедливости разрешал их споры. 
Все-таки она была странная, вроде дяди Шуры. И вещи говорила неожиданные: то про метро, то про свои детские игры, то без всякой подготовки однажды спросила: 
- Борис, а какие у тебя родители? 
- Обыкновенные, - ответил я. 
- Ну, они добрые, любят тебя, ты их любишь. Это так естественно. А какие они? (Я заметил, что краем глаза она неотступно следит за Наташкой.) Душа нараспашку или скрытные? Например, знаешь ли ты, о чем думает твой отец, когда молчит? 
Я ей не ответил, потому что действительно не знал, о чем думает отец, когда молчит, и чем живет мать. Я видел их каждый день. Они вставали. Пока мама готовила завтрак, отец делал что-то вроде зарядки: три подскока, два приседания. Завтракали. Мама подавала на стол, отец мыл посуду. Уходили. Приходили. Они были то веселые, то чем-то озабоченные, то печальные. А вот отчего, я не знал. 
- Выходит, весь твой мир крутится вокруг тебя... А жаль! Когда лучше узнаешь своих близких, их недостатки и достоинства, то глубже любишь. Мой отец имел привычку часто что-то обещать, а потом не выполнял... И все друзья за это его осуждали, хотя, может быть, он делал во много раз больше хорошего, чем они. Помню, когда я поняла, что он не выполняет обещаний потому, что просто ему не все удается, то была счастлива, и он мне стал еще дороже. 
У нее, у Надежды Васильевны, получалось все красиво и ловко. 
Как-то я сидел у Наташки, когда она вернулась с работы. В руках у нее были цветы. 
- Отгадайте, почему я купила розовые астры? - спросила Надежда Васильевна. - Сейчас увидите! 
Она любила колдовать. Делала все молча и таинственно, а мы следили за ней. 
Сначала Надежда Васильевна постелила на стол розовую скатерть, потом поставила на нее кувшин с цветами. 
- Розовое на розовом, - сказала она. 
А я раньше вообще не замечал цветов. Есть они или нет, мне было все равно. 
И тут она произнесла слова, как будто прочитала мои мысли: 
- Как можно не любить цветов! Это все равно, что не любить землю. 
Я вздрогнула от этих ее слов: жил в асфальтовом городском мире и никогда не думал о земле, о цветах, о деревьях, которые на ней росли. 
Мне стало от этого не по себе, я испугался, что необыкновенно умная Надежда Васильевна обо всем догадалась. На всякий случай в ответ на ее слова я промямлил: 
- Да, да... 
Но с тех пор каждый раз, выходя из метро, я останавливался у базара цветов. Постепенно это стало моей привычкой. 
Однажды там продавали цветы под названием "перья страуса". Они были белые, а лепестки их скручивались и были похожи на фантастические перья. 
"Перья страуса" мне очень понравились и я даже собирался их купить, но потом почему-то не купил и ушел. Всю дорогу до дома я чувствовал себя обиженным и все думал: зря не купил эти необыкновенные цветы. "Если у тебя в течение дня, - говорит тетя Оля, - была счастливая минута, вызванная чем угодно, значит, тебе выпал хороший день. Пускай это будет улыбка незнакомого человека, минутная нежность к матери или отцу, письмо от друга, строчка стихов, которая тебя обрадовала. Только смотри не оброни этой минуты, не потеряй ее". И, вспомнив эти слова, я остро почувствовал, что цветок "перья страуса" мне необходим, что я должен взять его в руки, полюбоваться, а потом поставить в стакан на своем столе, чтобы его видели все. 
Я побежал обратно, но опоздал. Цветы расхватали. Вот теперь попробуй не согласись с тетей Олей: "Только смотри не оброни этой минуты..." 
А какой у Надежды Васильевны был вкусный чай, представить невозможно! Мне нравилось, что это у них не наспех. Теперь многие пьют чай и обедают наспех, где-нибудь на кухне, а они всегда устраивались в комнате. И как-то она умела усадить меня сразу, я даже не успевал смутиться, а уже сидел за столом, передо мной был стакан чая, вкусные бутерброды, пирожное, варенье. Но главное было не в еде, а в разговорах. Это был настоящий вечерний чай. Даже дядя Шура, всем известный молчальник, крепкий орешек, и тот открывался. Однажды он рассказал, что разработал такую операцию сердца, которая длится не четыре или пять часов, как раньше, а всего три с половиной - для этого он сконструировал новые инструменты. И дядя Шура начертил нам эти инструменты. 
В школу мы теперь ходили каждый день втроем, и я всегда нес виолончель. Мы подходили к школе, я передавал ей виолончель, она вскидывала ее на плечо и уходила. 
Весь наш класс просто вываливался из окон. Мальчишки пробовали меня дразнить, называли "оруженосцем", но меня это не смущало. Теперь я жил в другом мире, я узнавал то, что они не знали, я открыл в себе чувства, о которых не подозревал, так что мне их придирки казались наивными и смешными. 
Я даже забыл, что совсем недавно мне часто бывало скучно и я мог целыми днями тупо смотреть в потолок, ничего не делая. 
Так бы и жить всегда в этом празднике, но он неожиданно пришел к концу. 
Утром меня разбудил звонок в дверь. Я открыл: передо мной стоял дядя Шура. 
Он был одет по-походному. Я знал этот костюм: полувоенный плащ, крепко перехваченный поясом, за плечом - рюкзак. 
В этом костюме он был каким-то другим, более ловким, подвижным, решительным. И невероятно строгим. 
Я сразу догадался: он летел на срочную операцию. 
- Поручаю тебе своих женщин, - сказал дядя Шура. 
Повернулся, хотел вызвать лифт, но, увидев, что кабина занята, махнул рукой и побежал вниз, прыгая через ступени. 
В это время на лестничную площадку выбежала Надежда Васильевна. В руке у нее был сверток. 
- Шура, - крикнула она, - возьми с собой! 
Но дядя Шура не остановился и, может быть, не расслышал ее голоса. Он уже не видел нас, не слышал наших голосов, он был далеко, там, где его ждали. 
Недаром он говорил про себя: "Моя жизнь принадлежит людям. И мне это нравится". 
- Даже не позавтракал, - сказала Надежда Васильевна. - На юге, где-то в горах, случился обвал. Вот он и полетел. 
Она волновалась за дядю Шуру, и я, чтобы успокоить ее, сказал: 
- Куда он только не летал. И на Камчатку, и в Мурманск, и в Ташкент... А однажды его сбросили на парашюте в Тихом океане, прямо на пароход. И ничего... А в Африке он заблудился в джунглях и выбирался из них два дня. И ничего... 
Разговаривая, мы вошли в их квартиру. И от наших громких голосов, от лая Малыша проснулась Наташка. Она выбежала к нам в пижаме, еще заспанная, лохматая. 
- А где папа? - спросила она. 
- Он уехал, - ответила Надежда Васильевна. 
- Куда? - настойчиво спросила Наташка. 
- Иди умойся, - ответила Надежда Васильевна. 
Она все еще была возбуждена и не заметила, что Наташка настроена воинственно. 
- Нет, сейчас, - требовательно сказала Наташка. - Куда он уехал? 
Надежда Васильевна посмотрела на Наташку, чуть помедлила, словно раздумывала, как поступить, и сказала: 
- В горы. Там обвал. 
- А где эти горы? - не отставала Наташка. 
- Иди лучше умойся, друг мой, - ответила Надежда Васильевна. - И тогда я тебе все расскажу. 
- А почему вы меня не разбудили? - спросила Наташка. - Раньше папа меня всегда будил, даже если уезжал ночью. - И, не дождавшись ответных слов, выбежала из комнаты, хлопнув дверью. 
Надежда Васильевна сделал вид, что ничего особенного не произошло, но я заметил, как предательски вспыхнули ее глаза. 
А у меня тоже испортилось настроение. Это ведь была не первая Наташкина обида на Надежду Васильевну. 
Я помню два вечера подряд, когда дядя Шура и Надежда Васильевна так поздно возвратились домой, что мы их не дождались. В первый вечер еще было ничего, мы были вдвоем, а во второй Наташка была одна, и, когда я открывал свою дверь, она, услышав шум лифта, выскочила на лестничную площадку, думая, что вернулись ее родители, а увидела только меня. Она гордая, в этом не созналась, но я сразу догадался. 
Мы вошли к ним. В комнате на столе стояли три чашки: Наташка ждала их пить чай. 
Чтобы ее развеселить, я стал вспоминать пашу старую жизнь. Мы всегда вспоминали старую жизнь, когда у меня или у нее бывало плохое настроение. А тут я нарочно вспомнил, как она пришла за меня хлопотать к директору школы и какой она большой герой. 
И в этот момент в форточку влетел голос Надежды Васильевны... Представьте себе, она пела!.. 
Мы с Наташкой подбежали к окну и увидели довольно любопытную картинку: дядя Шура держал Надежду, Васильевну на руках, а она пела знаменитую песенку! "Ямщик, не гони лошадей..." 
Я подумал, сейчас Наташка что-нибудь выкинет, и точно: она стремительно бросилась к столу, быстро собрала все чашки, чтобы не оставалось никакого следа от ее ожидания, так же стремительно разделась и притворилась спящей. 
А я выскользнул из дверей, молчаливой тенью застыл у своего глазка и еще раз увидел Надежду Васильевну и дядю Шуру. Все-таки ему не удалось донести ее на руках до дверей своей квартиры. Надо посоветовать ему заняться тяжелой атлетикой. 
А потом была еще одна обида... 
Во время нашей обычной утренней прогулки, в которой принял участие на этот раз и дядя Шура, он выхватил у меня инициативу и нес виолончель Надежды Васильевны. А та, как всегда, шла с Наташкой за руку. И вдруг дядя Шура спросил у Надежды Васильевны, когда она вернется с работы. А Надежда Васильевна ответила, что у нее трудный день: и урок в школе, и репетиция, а вечером концерт. 
- Я зайду за тобой, - сказал дядя Шура. 
Как только дядя Шура произнес эти слова, Наташка вырвала руку у Надежды Васильевны и, ни на кого не глядя, пошла рядом. 
Дядя Шура и Надежда Васильевна переглянулись, но оба промолчали. 
А что тут скажешь? Им нравилось заходить друг за другом, поздно возвращаться домой, а Наташку это почему-то не устраивало. 
Она шла с гордым, независимым видом, но кончик носа у нее покраснел от обиды. И тут еще, как назло, дядю Шуру остановил знакомый мужчина, и нам пришлось его ждать. А в небольшом пространстве между Надеждой Васильевной и Наташкой сверкали беспрерывные разряды. 
- Когда дядя Шура был мальчишкой, мы его звали "ежиком", - начала разговор Надежда Васильевна, - потому что волосы у него всегда стояли дыбом. 
- Значит, вы его давно знаете, - обрадовался я. 
- Да, - ответила Надежда Васильевна и бросила взгляд на молчаливую Наташку. 
А Наташка ей в ответ подсунула бомбу. 
- А маму мою ты тоже знала? - спросила она. 
- Нет, - ответила Надежда Васильевна. - Маму твою я не знала. - Она нетерпеливо помахала рукой дяде Шуре. - Чего же он?.. Идемте, а то опоздаем. 
Дядя Шура нагнал нас около школы. Он передал Надежде Васильевне виолончель и сказал: 
- Чертовски приятно было с вами прогуляться. 
Он повернулся ко мне, и тут мы обнаружили, что наши ряды поредели, что среди нас нет Наташки. 
Все, как по команде, повернулись в сторону школьного двора и увидели ее маленькую, решительно удаляющуюся фигурку. Она бежала не оглядываясь. 
Вспомнив все эти Наташкины обиды на Надежду Васильевну, я почувствовал в себе легкую, едва заметную горечь. Это была первая небольшая потеря. Я знаю, без этого в жизни не бывает. Но лучше бы этих обид не было. 
Когда я за ними зашел, чтобы идти в школу, то Наташки в комнате не было, а Надежда Васильевна убирала со стола. 
Я сел и стал ждать. И вдруг я услышал, как Наташка быстро прошла по коридору, открыла входную дверь и захлопнула изо всех сил. 
Мы сразу догадались, что она убежала. Наши глаза на секунду встретились, и я вскочил, чтобы бежать за Наташкой. 
Но Надежда Васильевна остановила меня. 
- Не надо, - сказала она и добавила: - Этому нельзя потакать. 
А мне хотелось ее догнать и вернуть, и я еле сдержался, чтобы не убежать. 
- Она без дяди Шуры всегда скучает. Ей однажды приснился сон, что он еще не вернулся из Африки, так она хотела бежать к нему в больницу, чтобы убедиться, что он на месте. 
Надежда Васильевна ничего не ответила, подошла к окну и осторожно глянула вниз, словно боялась того, что должна была там увидеть, может быть, надеялась, что Наташка вернется, но все-таки, конечно, увидела, потому что отпрянула назад, точно ее ударили по лицу. И сказала тогда знаменитую фразу: 
- Знаешь, мне иногда бывает грустно, потому что я наперед знаю, как все будет. 
- А что вы такое знали? - спросил я. 
- Знала, что Наташа когда-нибудь вот так убежит. Что мне будет трудно и, может быть, придется... - Она оборвала свою речь, не докончив фразу, внимательно, изучающе посмотрела на меня и неожиданно резко сказала: - А почему я тебе должна это говорить? Я тебя не знаю как человека. Ты вроде добрый и неглупый, но куда повернешь в трудную минуту - направо или налево, - я не знаю. А это главное. 
- Я поверну туда, куда надо, - ответил я. 
- Куда надо? Ты думаешь, что надо "налево", а я думаю - "направо"... 
Тут я неожиданно вспомнил свою прошлогоднюю ошибку, когда нужно было пойти "направо", а я пошел "налево". Тот самый случай, когда на контрольной в первом классе я подсказал решение примеров. И дело не в том, что я им подсказал, а в том, что я первый научил их этому. 
- Ты что замолчал? - спросила Надежда Васильевна. - Сердишься? 
- Да так, - промямлил я. 
- Не сердись, я ведь правду сказала. 
А я и не рассердился, я в этот момент подумал про нее, про то, что необыкновенно умным людям жить на свете труднее, потому что они все знают наперед и заранее переживают. 
Не помню точно, сколько прошло дней, может быть, десять, но только моей дружбе с Надеждой Васильевной пришел конец. 
Как же это случилось? Души в ней не чаял, каждому встречному-поперечному расхваливал, до того обалдел, что стал ходить на симфонические концерты, и вдруг... 
- Ум у тебя не аналитический, - сказала мне Надежда Васильевна. - Ты живешь как получится. 
- Быстро вы меня изучили, - сказал я. 
Честно говоря, мне не очень понравились ее слова. 
- Это просто. Я присмотрелась к твоим поступкам, прислушалась к твоим словам и поразмыслила на эту тему. Размышления - как математика. Прикинешь так да этак, смотришь - у тебя перед глазами стройный ряд формул, - сказал она и засмеялась: - Ты достойный ученик своей тети Оли. 
- А что, разве это плохо? 
- Я не говорю, что плохо, - ответила Надежда Васильевна, - но это может привести тебя к ошибкам, о которых ты потом будешь жалеть. 
И представьте, она оказалась права. Но это я узнал и понял потом, а пока, не зная ничего, готовился, подчиняясь своему чувству, совершить все эти "ошибки". 
В тот день я встретил Наташку на лестнице. Она сидела на ступеньках и плакала. 
- Ты чего ревешь? - спросил я. 
Наташка не ответила. 
- Ну, что случилось? - не отставал я. 
- Малыш потерялся! - завопила Наташка. - Я пришла, а она говорит, что Малыш убежал в открытую дверь. 
- Кто она? - не понял я. 
- Надежда Васильевна, вот кто! - ответила Наташка. - Приедет папа, я ему все-все расскажу! 
Это мне не понравилось, и я сказал: 
- Жаловаться нехорошо. Она ведь не нарочно. 
- Нарочно, нарочно! - сквозь слезы твердила Наташка. - Зачем она открыла дверь? Зачем?.. Разве так поступают, когда в доме щенок? И мамин бокал она разбила нарочно! Она и ко мне придирается! 
Все это было несправедливо, но я промолчал. Нелепо спорить с Наташкой, пока она плакала. 
Как это Надежда Васильевна могла к ней придираться, если она их жизнь сделала прекрасной! Да что там говорить, еще совсем недавно сама Наташка назвала Надежду Васильевну мамой! 
Мы шли в школу. Наташка увидела издали свою учительницу, схватила Надежду Васильевну за руку, подвела и сказала: "Инна Петровна, это моя мама!" А я стоял рядом и хорошо все слышал и видел и помню, как Надежда Васильевна радостно вспыхнула и улыбнулась. Тогда Наташке показалось мало ее первых слов, и она окончательно представила Надежду Васильевну, сказав, что та "музыкантша". Учительница обрадовалась и пригласила Надежду Васильевну разучить с ребятами какую-нибудь песенку. И та сразу согласилась, все еще улыбаясь и счастливо обнимая Наташку. 
А вечером, когда я зашел к ним, то встретил в комнате уже не одну виолончелистку, а сразу двух. Напротив Надежды Васильевны, в той же позе, с виолончелью сидела Наташка: шел первый урок. 
Потом мы все четверо, и дядя Шура тоже, разучивали песенку, которой Надежда Васильевна собиралась научить ребят из Наташкиного класса... Как видите, она очень быстро и охотно вошла в роль мамы. 
Надежда Васильевна пощипывала струны виолончели, а мы сидели тесным кружком в полутемной комнате, и очертания наших лиц были едва видны, потому что вовремя свет не зажгли, а потом нам не хотелось прерывать пение, и мы пели замечательную песенку: 
По многим странам я бродил, 
И мой сурок со мною... 
Вспомнив все это, я улыбнулся. 
- Ну что ты на нее наговариваешь! - сказал я. - И тебе не стыдно? 
- Я не наговариваю, - сказала Наташка. - Она сразу Малыша невзлюбила. Это я заметила. А ты с ней заодно. Подлиза! 
Я ей ничего не успел ответить, потому что из лифта вышла женщина, наша соседка по лестничной площадке. Она подошла к нам и с пристрастием расспросила Наташку, чего она плачет. От этого, естественно, Наташка заревела еще сильнее. 
Как будто сочувствие выражается только в расспросах! Это ведь не сочувствие, а любопытство. А любопытство, как известно, не порок, но большое свинство. 
Я встал, открыл дверь своей квартиры и увел Наташку к себе. При этом нам в спину раздалась сердобольная реплика: 
- Мачеха есть мачеха! 
Если бы Наташки не было рядом, я бы попытался ей объяснить. Тогда я думал, что все недоразумения между людьми происходят из-за недоговоренности: кто-то что-то не так сказал, недоговорил, и поэтому вышел скандал. 
И тетя Оля, наивная душа, все это во мне поддерживала. Она говорила: "Прежде чем отчаиваться или разочаровываться в ком-то, объясни ему все хорошенечко, он и поймет. Обязательно поймет". 
А Надежда Васильевна как-то сказала: "Не всем все объяснишь. Есть люди, которые преднамеренно не хотят многое понять". 
И она, к сожалению, оказалась права, и я сам пришел в дальнейшем к тому же грустному выводу. Ну что можно объяснить женщине, которая способна сказать при Наташке "мачеха есть мачеха"? Ничего! 
В этот вечер лил дождь, и я здорово промок. Поэтому я бежал трусцой, чтобы согреться. Когда я пробегал троллейбусную остановку возле нашего дома, то, к своему большому удивлению, столкнулся с Наташкой. Она явно ждала троллейбуса. 
- Ты куда? - спросил я. От неожиданности я стал в лужу. 
- Куда надо, - решительно ответила Наташка. 
Она держала под мышкой незастегнутый портфель, набитый доверху. Между прочим, оттуда торчала ее праздничная синяя юбка. 
Я сразу сообразил, зная ее характер, что тут дело не шуточное, и стал, нисколько не удивляясь этой вечерней встрече, разыгрывать из себя дурачка-бодрячка, которому всегда смешно, даже если идет дождь и маленькая девочка отправляется в какое-то далекое и неизвестное путешествие. 
Поплясав около Наташки и рассмотрев ее как следует - лицо у нее сжалось и посинело от холода, мокрые волосы висели сосульками, плечи у пальто были мокрыми, - я понял, что она гуляет под дождем уже не один час. "Пожалуй, собралась бежать в горы к дяде Шуре", - подумал я. 
- Может быть, отложишь свое дело до лучшей погоды? - предложил я все еще радостным голосом. - Смотри, ты промокла... Бежим домой... 
- Не пойду, не пойду! - ответила Наташка. - Я уезжаю. 
Да, отговорить ее будет нелегко. 
- Почему? - крайне удивился я. 
- Потому, и все, - упрямо повторила она. 
- Из-за Надежды Васильевны? - осторожно спросил я. 
Наташка не ответила: лицо ее было сосредоточенно и печально. 
- А как же дядя Шура? - не отставал я. - Ведь он не сегодня завтра вернется, а тебя нет... 
- Я ему больше не нужна, - ответила Наташка. - Они в кино вдвоем ходят. А по вечерам разговаривают и разговаривают. Он ей про операции, а она ему про музыку. 
"Так, - подумал я. - Значит, она бежит в другом направлении. Это уже легче". 
- Вот придумала, дурочка! - возмутился я. - Ну что мне с тобой делать? 
Она обрадовалась моим словам, потому что ей сейчас было одиноко, а тут вроде бы дружеское участие, и спросила: 
- А ты за нее или за меня? 
- Я?.. За тебя, - не очень уверенно ответил я. - Известно, старая дружба не ржавеет. 
- Тогда я открою тебе свой секрет, - сказала Наташка. - Я ухожу в цирк. - Она подняла на меня глаза. 
- В цирк? - переспросил я. - Когда? - Чего только не придумают эти дети! 
- Сейчас, - ответила Наташка. 
- Сейчас уже поздно, - ответил я. - Пошли домой, - и попробовал взять ее за руку. 
Она вырвалась и твердо сказала: 
- Цирк работает поздно. И туда берут детей. 
- Тебя завтра же вернут домой, - сказал я с некоторой злостью: я замерз и основательно промок. 
- Я поменяю имя, - ответила Наташка, - и остригу косу. 
- Интересно, какое же ты возьмешь имя? - спросил я. 
- Может быть, Золушка, - сказала Наташка. 
В это время подъехал троллейбус, и она устремилась к его дверям. А я, не зная, что делать, схватил ее за фалды пальто, чтобы задержать, и выкрикнул: 
- На арене выступает знаменитая циркачка Золушка! 
Тем временем троллейбус ушел. Она уже повернулась ко мне и сказала просто и серьезно: 
- Зря смеешься. Я все равно убегу! 
И тут я понял, что она действительно убежит, и мне стало стыдно, что я так паясничал и кривлялся. Я стал прыгать, будто бы желая согреться, а на самом деле дал себе передышку, чтобы принять верное решение. 
- Ты хорошо придумала с цирком, - сказал я, потому что увидел огни приближающегося троллейбуса. - Только к этому надо приготовиться. По-моему, ты второпях захватила не все вещи. И деньги нужны на первое время. 
В это время троллейбус подкатил к остановке, и я быстро проговорил: 
- Хочешь, завтра я съезжу к тете Оле и все с ней обговорю? Тетя Оля не даст пропасть. Если кому-нибудь нужна ее помощь, она горы своротит. 
Теперь я уже начал волноваться по-настоящему, потому что вдруг испугался этой истории и увидел за ее внешней стороной будущие большие неприятности. 
- Потом я заработаю, - сказала Наташка, - и верну ей. 
- Вернешь, вернешь. - Я положил руку ей на плечо и почувствовал, что она дрожит. - Ты чего дрожишь? 
- З-за-мерзла, - еле разжимая губы, ответила Наташка. 
- А знаешь, что об этом говорит тетя Оля? - спросил я. 
- Не знаю, - дрожа и заикаясь, ответила Наташка. 
- Она говорит, что нет плохой погоды, а есть просто плохо одетые люди. 
С этими словами я снял пальто, накинул на плечи Наташке и поднял ее на руки. От тяжести меня качнуло в сторону, я едва удержался на ногах. Пришлось опустить ее на землю. 
Когда мы вошли во двор, то я увидел около нашего подъезда Надежду Васильевну. У меня сразу наладилось настроение, и я забыл про дождь и про то, что озяб. "Сейчас, - подумал я, - состоится великое примирение и мы пойдем пить чай". 
- Ну, вот и хорошо, - сказал я Наташке. - Видишь, она тебя ждет. 
Я хотел окликнуть Надежду Васильевну, но Наташка резко повернулась и выбежала обратно на улицу, уронив мое пальто на мокрый асфальт. 
Я посмотрел в сторону Надежды Васильевны. Нет, она не шелохнулась, по-прежнему стояла около подъезда под раскачивающимся фонарем, который то удлинял ее тень, то укорачивал. 
Я выскочил за Наташкой, догнал, схватил за плечи. Она отчаянно била меня ногами, дубасила изо всех сил - я никогда не видел ее в таком состоянии - и вырывалась. 
- Не хочу! - кричала она. - Не хочу! Не пойду! 
- Перестань сейчас же! - тоже закричал я и волоком потащил ее обратно. 
И тогда Наташка - она была, вероятно, в отчаянии - укусила меня в руку. От неожиданности я ее выпустил, и она отбежала в сторону. 
- Вот сумасшедшая! - сказал я. - Ты мне прокусила руку! 
Она посмотрела на меня исподлобья. Нет, она ни за что не уступит. 
Теперь мы стояли на бульваре. И в этом длинном коридоре между тонкими деревьями с мокрыми стволами Наташка показалась мне совсем маленькой. Я почувствовал, как она мне дорога. За одно мгновение передо мной промелькнула вся наша совместная жизнь. 
- Ну и сильная ты стала! Я еле с тобой справился, - сказал я. - Тебя обязательно возьмут в цирк. 
- А можно, я поживу у тебя до цирка? - вдруг спросила Наташка. 
Я уже хотел ей ответить, что можно, потому что действительно это можно. Пусть поживет у меня, пока вернется дядя Шура из командировки и помирит их. И прикусил язык. Заставил себя на минуту задуматься, чтобы выбрать правильную дорогу. Сколько раз я в спешке ошибался. "Нет ничего хуже враля, который бросает обещания на ветер", - учила меня тетя Оля. Она вдалбливала мне эту истину постоянно и упорно не без основания до тех пор, пока я не почувствовал острую потребность в правде, пока у меня не появилось чувство ответственности за свои поступки. 
Вот почему я задумался. Но если идти дальше за тетей Олей - а я шел в своем пути именно за ней, - то надо было обратиться к ее словам: "В борьбе всегда надо принимать сторону слабого, если ты не уверен, кто прав. И это будет наименьшим злом". Я так и поступил и сказал Наташке: 
- Конечно, можно. Будешь спать на диване в большой комнате. 
Вот тут-то я поклялся быть верным Наташке до конца и отказался от Надежды Васильевны, хотя это было моим заблуждением. 
Хуже нет на свете, чем предательство. Это уж точно. Я не хочу оправдываться и не хочу чистеньким выскочить из этой истории. 
Я на самом деле так думаю. 
Однако жизнь прекрасна, и надо упрямо идти вперед. Надо идти вперед, не задерживаясь на мелочах жизни. Надо уметь быть выше их. 
Я пошел дальше своей дорогой, сначала задыхаясь в пыли, то есть путаясь в собственных мыслях и поступках, потом наконец окреп и вернулся к повторному радостному открытию Надежды Васильевны, "замечательного человека неподдельной души". (Последние слова, как видите, взяты в кавычки, ибо они принадлежат тете Оле. Естественно, эти слова высшей похвалы не имели непосредственного отношения к Надежде Васильевне, поскольку тетя Оля в то время ее не знала.) 
В этот трудный момент нашей жизни у меня возникла светлая мысль познакомить Надежду Васильевну с тетей Олей. 
Я подумал: хоть Надежда Васильевна и необыкновенно умная, а все равно в этой истории с Наташкой тетя Оля сможет ей помочь и словом и делом. 
Вот у меня был такой случай в прошлом году. Один из моих первоклашек задумал бросить школу. Он лежал целыми днями в кровати и потерял всякий интерес к жизни. И никто не мог догадаться, в чем дело. Я его потащил к тете Оле, почти волоком тянул: он не хотел идти. Оказалось, он подарил своей соседке по парте будильник, который взял дома без спроса, а его родители взяли будильник у девочки обратно. И он после этого не мог пойти в школу. Стыдился. И никому не говорил это целых три дня! А тете Оле выложил через полчаса после знакомства. Все были удивлены, даже я, который знал, что тетя Оля умеет так заглянуть в душу, что перед нею раскрываются все - и необыкновенно умные, и умные, и даже форменные дураки. 
- Пошли? - предложил я Наташке. 
По-моему, она была готова пойти за мной. 
- А если она не ушла? - неуверенно спросила Наташка. 
- Положись на меня, - сказал я. - Мы пройдем через соседний подъезд. 
Взял ее за руку - в который раз! - чтобы вести дальше. 
"В путь, в путь! Усталым путникам нужен отдых" - так всегда говорила мне в детстве тетя Оля, когда я уставал и хныкал и не хотел идти дальше. И каждый раз загадочно звучащие слова "усталым путникам", обращенные ко мне, восстанавливали мои силы. 
- В путь, в путь! - крикнул я. - Усталым путникам нужен отдых! 
Мы вошли во двор и нырнули в соседний подъезд. 
Я вышел к Надежде Васильевне впервые без всякой радости. Поэтому и на лифте не поехал, а побрел пешком, желая набраться сил для разговора. 
Надежда Васильевна стояла на прежнем месте. Она была одета явно не по погоде: в новое прекрасное пальто. Это меня еще больше насторожило, и слова, которые я заранее приготовил, о том, что Наташка ушла из дому и теперь временно будет жить у меня, застряли в горле. 
- А-а-а, добрый вечер, - обрадовалась мне Надежда Васильевна. - Ты куда в такую погоду? 
- Я люблю дождь, - ответил я неестественно хриплым голосом. - А вы такси ждете? 
- Нет, - ответила она и смахнула каплю дождя, которая упала на рукав ее прекрасного пальто, - Наташу. 
- Наташу? - переспросил я, продолжая прикидываться, что ничего не знаю, хотя мне было это неприятно. 
- Я зашла за ней в школу, как мы условились, но она меня не дождалась... И вот куда-то пропала. 
- Это с ней бывало и раньше, - сказал я. 
- А я что-то волнуюсь, - ответила Надежда Васильевна. 
- Зря волнуетесь. У нее здесь подруг полный дом, и все ее любят, успокоил я. - Зашла к кому-нибудь и заигралась. 
Зачем это я говорил, было совершенно непонятно, но говорил, и все. 
- Я всех обегала, - сказала Надежда Васильевна. - Никто ее не видел. 
После этого разговор наш увял. От дождя и волнения меня стал бить озноб. К тому же я всегда чувствую неловкость, когда люди молчат, хотя хорошо знаю, что неловкость от этого не надо испытывать. Молчи столько, сколько тебе самому хочется, а говори, только когда у тебя есть в этом необходимость. Тетя Оля часто мне напоминала: "Слово надо беречь, ибо оно свято, оно способно выражать мысль. Человек, который говорит, - творец. Поэтому никогда не надо просто болтать. Болтовня унижает слово". 
Вспомнив эти слова, я легко промолчал еще минут десять и немного окреп для дальнейшего разговора. 
- "Прежде чем отчаиваться или разочаровываться в ком-то, объясни ему все хорошенечко, он и поймет". Так говорит тетя Оля. 
- Вот как, - многозначительно произнесла Надежда Васильевна. 
- Тетя Оля давно бы помирилась с Наташкой, - сказал я. 
- А кто тебе сказал, что я с ней поссорилась? - спросила она. Впрочем, это не имеет значения... Продолжай, я тебя слушаю. 
От этих ее слов слегка пахнуло ледяным ветром, но отступать было поздно. 
- Да, - сказал я, - у нее свой метод. 
- Какой же? 
- Она всегда все прощает, - сказал я, незаметно поглядывая на Надежду Васильевну. - С ней легко и просто. 
Я опять посмотрел на Надежду Васильевну. По-моему, мои слова произвели на нее благоприятное впечатление, и я отправился в дальнейшее путешествие: 
- Хотите, я вас с ней познакомлю? 
Я ей давно жужжал про тетю Олю, и она знала все ее привычки, возраст, даже то, как она странно одевается, как она вкусно печет пироги и варит варенье. То, что она по утрам полчаса ни с кем не разговаривает: в эти полчаса она сосредоточивается. О том, как она пьет десять чашек кофе, совсем крохотных, потому что любит его пить, а много ей нельзя. 
- Тетя Оля вам понравится. Она веселая, с нею скажешь два слова - и будто давно знаешь, если она только преодолеет смущение. Только вы не обращайте внимания - она все время прикрывает глаза ладонью. Это от застенчивости. У нас был такой случай. Она заболела, и моя мама вызвала врача. А тетя Оля не хотела: ей казалось, что неудобно, больна она несерьезно. Пришел врач, а она от застенчивости и неловкости по своей привычке все время прикрывала глаза ладонью. Но врач как закричал на нее: "Да оставьте вашу руку в покое!" - так тетя Оля еле сдержалась, чтобы от обиды не заплакать. Я-то ее знаю, у нее губы задрожали. Вы не смотрите, что ей стукнуло шестьдесят пять. Она молодец и всем-всем интересуется. Даже хоккей по телевизору смотрит. А русский язык и литературу знаете как знает? Ее можно ночью разбудить и спросить: "Как пишется наречие такое-то?" - и она ответит. А стихов сколько она знает на память - не счесть! "Еду ли ночью по улице темной... Друг беззащитный..." Прочтет эти строчки и скажет: "Таких, как эти строки Некрасова, нет во всей русской литературе. Пронзительные стихи". Она сорок лет в школе работала. Это не каждый сможет. Правда, она странно одевается. Тут у нее своя идея. Моде она не подчиняется. Нет, она ее не презирает, но просто сохранила все свои вещи, которые нравились ее мужу, и носит только их. Муж ее давно умер. Понимаете, вдруг вытаскивает из шкафа платье, которое было сшито в одна тысяча девятьсот двадцать пятом, когда она только вышла замуж, и надевает. Конечно, все вокруг обалдевают. Получается, что она какая-то чудачка, но тут ее не свернешь, тут она не стесняется. Идет, знаете, по улице с ужасно гордым видом. А как она вкусно варит варенье! Вы видели, у нас на кухне висит медный таз. Это ее. В него как в зеркало можно смотреться, такой он начищенный. Мой отец перед ним всегда бреется. Раньше тетя Оля сама его чистила, а теперь это моя забота. Она не взяла его с собой, ей хотелось, чтобы какая-нибудь ее любимая вещь осталась у нас. Позавчера она мне звонит и спрашивает: "Ну, как мой таз?" А я ей ответил: "Чистый, только по вас соскучился". Тут, конечно, совсем дело не в тазе. Просто это причина для частых телефонных разговоров. Она теперь к нам редко ездит, трудно ей, в другом конце города живет... 
Я оборвал свой рассказ, потому что заметил, что Надежда Васильевна меня не слушает. Ей было не до тети Оли, но я все-таки спросил: 
- Надежда Васильевна, а вы любите пенки от варенья? 
- Пенки от варенья? - Она с удивлением посмотрела на меня, как будто только что прилетела с другой планеты. 
- А-а-а, - сказал я, - у вас на Марсе давным-давно забыли, как варят варенье. 
Она не ответила на мою шутку. 
Пожалуй, больше нельзя было тянуть, и я решил: после разговора о тете Оле скажу про Наташку. 
- Ну, ничего, - сказал я. - Вот поправится тетя Оля, я познакомлю вас с ней, тогда и угоститесь пенками... 
А Надежда Васильевна, вижу, опять думает о чем-то своем. Напряженно: наверняка размышляла о Наташке, прикидывала так и этак, строила свои математические формулы и выкладки. И действительно, я не ошибся, ибо ее ответ меня здорово поразил. 
- Спасибо, - сказала Надежда Васильевна, - только не думаю, что мы поймем друг друга. 
- Почему?! 
- Мы разные люди, - ответила Надежда Васильевна. - Я не люблю добреньких. 
- Значит, вам не жалко людей? - спросил я. 
Она безмолвствовала. 
Я ждал, ждал - вот-вот она скажет, что просто пошутила, что у нее плохое настроение, что она волнуется, но она молчала. 
И в мою душу упало зерно сомнения, маленькое такое зернышко, а затем оно проросло обильным сорняком: а может, она действительно выпустила Малыша нарочно. Тогда это попахивает предательством. 
- А куда, интересно, мог подеваться Малыш? - спросил я с подозрением. 
- Если бы не сбежал Малыш, - вместо ответа сказала Надежда Васильевна, - то случилось бы что-нибудь другое... - Она посмотрела на часы: - Все! Больше я ждать не могу. Пойду звонить в милицию. А ты здесь, пожалуйста, постой... А то, если Наташа придет, ей будет страшно. 
Она повернулась, чтобы уйти, и тогда я, расхрабрившись, бросил ей в спину: 
- Наташка давно у меня! 
Надежда Васильевна не сразу поняла значение моих слов, хотя была находчивой и, как известно, необыкновенно умной. А тут растерялась, замерла на какое-то тяжкое мгновение, стоя ко мне по-прежнему спиной. Оглянулась через плечо и спросила тихо и внешне спокойно: 
- У тебя? - И повернулась лицом, правда, это уже было лицо почти другого человека. - А как же вы прошли... мимо меня?.. 
Для нее мой ответ был очень важен. А может быть, ей так повезет, видно, думала она, и Наташка просто давным-давно забралась ко мне, когда ее еще не было дома, и сидит себе. Но я не стал ее обманывать, а ответил то, что было на самом деле: 
- Через соседний подъезд. 
- Значит, вы видели меня, - почти прошептала она. 
"Да, - без слов, одним горьким молчанием ответил я. - Мы прекрасно все видели и поэтому нырнули в соседний подъезд". 
Надежда Васильевна, не произнеся ни слова, с поникшей головой вошла в подъезд, оставив для меня открытую дверь. Затем мы вместе сели в лифт, и она стала нажимать кнопку нашего этажа раньше, чем я закрыл дверь. Ее волнение передалось мне, и я никак не мог плотно прикрыть кабину лифта: один раз прижал полу пальто, а второй раз прищемил руку. 
Наконец мы все же доехали и оказались на нашей лестничной площадке. И тогда, доставая ключ от квартиры, я сказал ей самое главное и страшное: 
- Наташка будет жить у меня до приезда дяди Шуры. 
- Вот как, - сказала она, но не ушла. 
А я нарочно копался с ключом, надеясь, что мои слова дойдут до ее сознания и она уйдет. Напрасные надежды, она не шелохнулась. 
- Это не я придумал... Наташка попросила, а я не мог ей отказать. - И зачем-то некстати пошутил: - Старая дружба не ржавеет. 
- Открывай! - приказала Надежда Васильевна. 
И, видя, что я нарочно тяну время, выхватила у меня ключ, ловко вставила в замочную скважину и почти вбежала в комнату. 
Наташка, раскинув руки, беззаботно спала, устроившись на диване. Она не слышала ни наших шагов, ни моих воплей. 
- Вот видите, - шепотом произнес я, - пусть спит... А потом разберемся. 
Надежда Васильевна тем временем подошла к Наташке, подсунула руки под нее, чтобы поднять и унести. Тут у меня мелькнула слабая надежда, что она не сможет ее поднять. Но она ее подняла! И понесла. Конечно, подумал я, натренировалась, таская свою виолончель. А я страшно засуетился и побежал рядом. 
- Безобразие! Вы меня делаете предателем! - кричал я. - Я обещал! Я всегда выполняю свои обещания! Это нечестно! 
Я был в отчаянии, я кричал изо всех сил, стараясь хотя бы разбудить Наташку, чтобы она поняла, что я ее не предал, что это все сделано вопреки моему желанию, но она крепко спала. 
"Бороться всегда надо до конца, пока у тебя есть силы", - учила меня тетя Оля. И это верно. Но как я должен был бороться, ответьте мне! Не мог же я драться с женщиной! Тут я должен признаться, что и тетя Оля, говоря эти слова, робко сознавалась, что у нее самой этого качества нет. И у меня не было. Может быть, я в этом не виноват, просто перешло по наследству от тети Оли, все-таки мы родственники, одна кровь, одни гены. 
Так мы дошли до дверей. Надежда Васильевна распахнула их и, стоя в проеме, впервые посмотрела на меня. 
А я, заглянув ей в глаза, потерял дар слова: цветы, ее прекрасные цветы, которые делали ее умной, необычной, исчезли, и лицо ее стало похоже на осенний лист. 
Дверь перед моим носом захлопнулась. 
Я почти заплакал: ведь я ее любил. 
В то утро, как всегда, я подошел к окну и увидел дядю Шуру. Значит, он вернулся! Вернее, я увидел его спину и руку, которая держала знакомую мне тросточку и чертила по асфальту. Он привез эту тросточку из Африки, говорил, что она сделана из бивня слона, и очень гордился ею. 
Рядом с ним стоял мужчина в высокой косматой папахе. Дядя Шура что-то ему говорил, не подымая головы, а тот его внимательно слушал. Лицо его было напряженным и испуганным. 
Я знал людей с таким выражением лица, они часто появлялись в квартире дяди Шуры. Он их привозил из каких-то своих дальних путешествий вместе с детьми, которым собирался делать операции. Детей отдавали в больницу, а родители их жили у дяди Шуры. 
Однажды он привез с собой якутского охотника. Этот охотник целыми днями молча сидел у телефона в ожидании известий из больницы, где лежала его дочь. Он сидел как изваяние, не двигаясь. Когда я увидел его в первый раз, то подумал, что он не живой, а вырезанный из дерева. Если же звонил телефон, он неслышным движением снимал трубку и говорил: "Попов слушает". А потом этот охотник уехал вместе с дочерью и вскоре прислал дяде Шуре в подарок шкуру белого медведя и унты Наташке. Унты Наташке были в самую пору, и непонятно было, как это получилось, - ведь неразговорчивый охотник Попов не спрашивал у Наташки номер ее ноги. 
За все время, что он жил у дяди Шуры, он сказал мне только одну фразу: "Надо быть мужчиной. Там все бурлит, - он постучал себя в грудь, - здесь все молчит", - он высунул язык. 
Когда же приехал дядя Шура? И почему ко мне не зашел? Что ему стоило протянуть руку и стукнуть в стену, и тут же я оказался бы "у его ног". Ведь после тех печальных событий, когда Надежда Васильевна унесла от меня спящую Наташку, я больше к ним не ходил. 
В этот день я встретил Надежду Васильевну у нашего метро. Мы шли навстречу друг другу. Я бы, конечно, поздоровался, я не из тех, кто долго помнит обиды, но она меня не заметила. 
Я оглянулся ей вслед и - с ума сойти! - вместо нее увидел мальчишку, который вел на поводке Малыша! 
В первый момент это на меня так подействовало, что я оцепенел. А мальчишка тем временем прошел мимо меня и скрылся во дворе большого дома. 
Медленно, будто нехотя, я побрел следом. Торопиться было нельзя. Походка моя приобрела эластичную упругость, сердце билось где-то в горле. Я сдвинул кепку на лоб, чтобы не было видно моих лихорадочно-зорких глаз. 
Я еле сдерживал улыбку, представляя фурор, который я произведу, когда появлюсь перед Наташкой с Малышом. Это была большая удача. 
Мальчишку я нагнал во дворе и безразличным голосом спросил, кивнув на собаку: 
- Кусается? 
- Нет, не кусается, - охотно ответил мальчишка. 
- Малыш, Малыш! - позвал я собаку и погладил ее по шерсти. 
- Рэда, - сказал мальчишка. 
- Рэда? - переспросил я. - А по-моему, он откликается на кличку "Малыш". 
- Может быть, - ответил мальчишка. - Глупый. 
- А какой у него язык? - хитро спросил я. 
- Обыкновенный, - ответил мальчишка. 
- А у нашего синий, - сказал я. 
- Значит, у вас такая же собака? 
- Была, да пропала. Вот я теперь ее ищу. 
Я внимательно посмотрел на мальчишку. Нет, он держался спокойно, даже виду не подавал. 
В это время так называемая Рэда широко и сладко зевнула и показала мне синий-синий язык. Теперь мальчишка, пожалуй, смутился. Но тетя Оля говорит: "Не убедившись окончательно, не думай про другого плохо". Поэтому я не закричал на мальчишку и не стал у него вырывать поводок, а пошел дальше по дороге расследования. 
- Малыш, Малыш! - осторожно позвал я. 
- Это моя собака, - угрюмо сказал мальчишка. - Она у меня уже три месяца живет. 
- А если она твоя, то почему ты не знал, что у нее синий язык? 
Мальчишка не ответил. 
- Ну ладно, - схитрил я, надо было как-то выяснить, где он живет. - Раз собака твоя, то твоя... А в вашем доме у многих собаки? 
- У многих, - ответил мальчишка. - В двадцать седьмой - у Карповых, в сорок первой - у Ивановых... 
- Постой, постой, я запишу. - Я вытащил ручку и тетрадь и сделал вид, что записываю. 
- У Марковых - в шестьдесят второй, - продолжал мальчишка. 
- А ты сам в какой квартире живешь? - спросил я как можно небрежней. 
- Я?.. А зачем? - Он тоже был парень не простак. 
- Надо, - сказал я. - По заданию ветеринарной... 
И не успел я закончить этой фразы, как мальчишка ловко подхватил Рэду и пустился наутек. 
- Стой! - закричал я. - Стой! - и бросился следом за ним, но у меня слетела с головы кепка, и я вынужден был остановиться. 
Пока я ее поднимал, мальчишки и след простыл. Но я не расстроился. Дело было начато, теперь я все равно найду Малыша. 
Увлекшись этой идеей, я не заметил, как оказался около Наташкиной двери. 
При этом я стал так отчаянно звонить, как будто я уже привел Малыша и он вился около моих ног. Я стал повизгивать и лаять и услышал, как Наташка замерла с той стороны. А затем от волнения долго не могла открыть двери. 
Но когда она наконец открыла и я увидел ее, то пожалел о своей шутке. Она стояла передо мной в длинной, до полу, ночной рубашке, с лицом, густо усыпанным маленькими зелеными точками, как веснушками. Это ее прижгли зеленкой. 
- Что с тобой? - испуганно спросил я. 
Наташка не ответила, она шарила глазами по лестнице, надеясь увидеть Малыша. 
- Извини, - сказал я. - Это я сам лаял... Неудачно пошутил. 
- Я заразная, - ответила Наташка. - У меня ветрянка. 
- Ерунда! - успокоил я ее. 
- Она передается по ветру, - предупредила Наташка. 
- Во-первых, здесь нет ветра, - сказал я. - А во-вторых, - и соврал, я уже болел ветрянкой. - Решительно вошел в коридор и скомандовал: - А ну, живо в постель! 
Наташка послушно легла под одеяло, и теперь на белом еще больше выделялись ее нелепые зеленые веснушки. 
- Ты на меня не обиделась? - спросил я. - За ту историю. 
- Нет, - сказала она, - ты же не виноват. Мне все рассказали. 
- Я держался, но сама понимаешь, сила на ее стороне. Она почти озверела. И ты тоже хороша, не проснулась. А может быть, вы помирились? - с надеждой спросил я. 
- Посиди около меня, - вместо ответа сказала Наташка. - И почитан. Ты ведь ее не боишься? 
- Я?! С чего это ты взяла? - спросил я. - Что тебе почитать? 
- "Золушку", - потребовала Наташка. 
Я сел около нее и взял "Золушку". 
- Боря, - спросила Наташка, - ты еще не ездил к тете Оле? 
- Нет, - ответил я, - но обязательно съезжу, не волнуйся. 
- Боря, как ты думаешь, кем мне стать в цирке? 
- Пойди в акробатки, - сказал я. - Будешь летать под куполом цирка. 
- Под куполом я боюсь, - созналась Наташка. 
- Ну, в дрессировщики тигров, - предложил я. - Интересно. 
- Тигров я тоже боюсь. 
- Тогда в ученики к фокуснику. 
- Вот хорошо, буду фокусником, - решила она. - Читай... 
- "Жил-был один человек, - читал я. - Умерла у него жена, и остался он вдвоем с дочерью... Вскоре он женился во второй раз на самой гордой и сердитой женщине на свете..." 
Вот тут-то и произошла неприятность. Только я подумал, что Наташка не случайно выбрала эту сказку, что она думает, что эта сказка почти про нее, что поэтому она себе и имя для цирка выбрала Золушка, как в дверях комнаты появилась Надежда Васильевна. 
Я не слышал, как она вошла. В руках у нее был громадный резиновый крокодил. 
Мы поздоровались, оба испытывая неловкость. Я ей сказал, что читаю Наташке сказку, хотя это и так было понятно. 
- А ведь Наташа заразная, - сказала Надежда Васильевна и строго добавила, обращаясь к ней: - Хорошо ли это будет, друг мой, если ты заразишь ветрянкой Борю? 
Теперь обращение "друг мой" совсем мне не понравилось. Она определенно не умела обращаться с детьми. Ну кто им так говорит: "друг мой"? 
Конечно, в ответ на эти слова Наташка вызывающе повернулась к стене и не пожелала объяснить действительное положение дел. 
- А я болел ветрянкой, - сказал я. 
- Тогда не страшно, - обрадовалась Надежда Васильевна, - тогда все в порядке. Посмотрите, что я принесла. - Она показала нам крокодила. 
Никто не удивлялся, ни я, ни Наташка, хотя Надежда Васильевна явно хотела нас потрясти. В воздухе все еще висели ее слова "друг мой", холодные, как ледяной ветер. 
Но Надежда Васильевна не сдалась. Отчаянный человек, она присела на корточки, опустила свое ценное приобретение на пол, и крокодил начал лениво и смешно открывать и закрывать крокодилову пасть. 
Смех Надежды Васильевны одиноко и коротко прозвучал в комнате. 
- Это самый веселый в мире крокодил, - сказала Надежда Васильевна. - Он умеет лечить ветрянку. 
- Ничего крокодил, - уныло сказал я. 
Наступила неловкая пауза, которая затягивалась и затягивалась, и молчание уже было бесконечным. Я сидел скорчившись на стуле, Наташка лежала лицом к стене, показывая нам спину, а Надежда Васильевна так и осталась стоять на корточках около крокодила. 
А крокодил по-прежнему нелепо и ненужно открывал и закрывал пасть: у крокодила были зеленые глаза, красный язык и много-много белых пластмассовых зубов. 
Наконец Надежда Васильевна встала и безразличным голосом объявила: 
- Раз тебе не нравится крокодил, то будем пить чай. Я принесла свежие булочки. 
- Не хочу чаю, - капризничала Наташка. - Хочу, чтобы Боря дочитал про Золушку. 
- Хорошо, друг мой, - согласилась Надежда Васильевна. - Пока Боря тебе дочитает, вскипит чайник и ты как раз захочешь чаю. 
Она вышла из комнаты, а Наташка показала ей в спину язык, потом, передразнивая, сказала: 
- "Друг мой..." 
- "Жил-был один человек..." - начал я читать. 
- Читай погромче, - потребовала Наташка. 
- "Умерла у него жена, и остался он вдвоем с дочерью. Вскоре он женился во второй раз, на самой гордой и сердитой женщине на свете... С первых же дней мачеха стала обижать девушку. Она плохо кормила ее и заставляла делать самую тяжелую работу..." 
В это время в комнату с самым решительным видом вошла Надежда Васильевна. 
- Боря, - перебила она меня, - ты читаешь без выражения. Дай-ка мне книгу. - Она забрала книгу, но, вместо того чтобы дочитать "Золушку", стала листать страницы: - Лучше я тебе почитаю новую сказку. "Золушку" ты уже знаешь на память... Вот. Хорошая сказка. - И начала читать: - "Жил да был солдат, было у него трое детей, а жены не было. Но солдат не тужил с детьми, он был настоящий солдат: умел стирать и штопать белье, топить печь, рубить дрова, варить щи и кашу. Но тут началась война и солдат собрался в поход. Перед этим он женился на молодой женщине, чтобы не оставлять детей одних. Женщина оказалась на редкость доброй и внимательной к детям. Но только солдат ушел из дому, как она тут же переменилась..." - Вдруг она прекратила чтение, но я, сидя с нею рядом, успел заглянуть в книгу и дочитал строку, которую она не прочла: "...и стала настоящей злой мачехой". 
- Вот так надо читать, - сказала она, - четко и выразительно. - И захлопнула книгу. - А сейчас я принесу вам все-таки чай. - Она стремительно вышла из комнаты, ее уход был похож на бегство. 
При этом она задела ногой крокодила, и он снова стал "работать" пастью. Я рассмеялся: ну и автомат! Потом посмотрел на Наташку и увидел, что она тихо плачет и по щекам у нее текут зеленые слезы. 
- Ты чего? - возмутился я. 
- А я знаю эту сказку, - сказала Наташка. - Она тоже про злую мачеху. 
И ей стало совсем себя жалко, и слезы у нее полились еще сильнее. 
- А ну перестань! - сказал я. - Если в цирке узнают, что ты плачешь от каждой сказки, хорошо ли это будет, "друг мой"? 
Через несколько дней после этого Надежда Васильевна собрала вещи и уехала. Представляете, уехала! Совсем, навсегда, подхватив свою виолончель и чемодан. 
Головы наших кумушек торчали в окнах, их взгляды сопровождали ее от дверей подъезда до такси. И откуда они пронюхали все в одну секунду? 
Но расскажу по порядку. 
Незадолго до ее отъезда у нас произошел тяжелый разговор. Может быть, если бы не было этого разговора, все сложилось бы по-другому. 
Мы шли вместе: я - в школу, она - на репетицию. Я знал, что Надежда Васильевна опаздывает, но она не обращала на это внимания. Видно, ей нестерпимо нужно было поговорить со мной. Я, чтобы ускорить дело, сообщил ей сногсшибательную новость о том, что Наташка собирается уйти в цирк. 
Она сначала смутилась и стала судорожно перекладывать виолончель из одной руки в другую, будто виолончель потяжелела и нести ее стало неловко. Этим она занималась несколько минут, потом рассмеялась, кстати довольно неуверенно, и сказала: 
- Ну, это детские забавы. Кто из нас в трудную минуту не собирался куда-нибудь бежать. 
- Может быть, она никуда и не убежит, но она собирается, - произнес я с расстановкой, подчеркивая слово "собирается". 
Я не рассчитывал на то, что Надежда Васильевна после этого уедет, просто хотел, чтобы она была внимательнее с Наташкой и хотя бы перестала называть ее "друг мой", раз Наташке это не нравится. 
А она уехала. 
Правда, впоследствии выяснилось, что она это сделала совсем не из-за моих слов. Здесь было дело посерьезнее. Надежда Васильевна считала, что уступками любовь не завоюешь. Она была человеком сильных страстей. Ей надо было все или ничего. 
Но это я уже потом понял, а пока плыл в бурном потоке событий и радовался тому, что к Наташке пришло избавление, раз Надежда Васильевна ушла от них. Наивный человек! Как я мог ничего не понять, как мог решить, что все кончилось благополучно и теперь вновь наступит райская жизнь? 
Разве я подумал при этом о дяде Шуре? О Надежде Васильевне? И о том, что, может быть, именно Наташка самый неправый человек в этой истории? Потом, когда я пересказал все это тете Оле, она мне сказала: "Ты действовал, прости меня, глупо... Тебе надо было достучаться до сердца Надежды Васильевны, и она бы тебе открылась". 
Да, так вот как это было. 
Когда я возвращался из школы, то увидел возле нашего подъезда такси. 
- Эй, парень, двадцать седьмая квартира на каком этаже? - крикнул мне шофер. 
- На седьмом, - ответил я. - Это мои соседи. 
- Передай, что прибыл, - попросил шофер. 
Я вбежал в подъезд, вскочил в лифт, размышляя, кому понадобилось такси в такое время, когда Надежда Васильевна и дядя Шура на работе. 
Дверь открыла Наташка. Она была чем-то сильно взволнована, это сразу было заметно, потому что тут же выпалила: 
- Надежда Васильевна уезжает. Совсем. 
Вот тут я ахнул. Все-таки этого я не ожидал. 
А в комнате был настоящий кавардак: дверцы шкафа распахнуты настежь, на полу валялись стопки нот и несколько пар женских туфель. 
На стуле стоял открытый чемодан, и Надежда Васильевна, не разбирая, торопливо бросала туда свои вещи. 
Мы поздоровались, и я сказал ей про такси. 
- Уже? - переспросила она и добавила спокойным, ровным голосом: Хорошо, спасибо. 
А я боялся встречи с нею, думал: начнет что-нибудь говорить о своем отъезде, о том, какая она несчастная, и еще, чего доброго, расплачется. Но ничего этого не произошло. 
Я увидел в комнате почти незнакомую женщину: лицо непривычно худое, с чуть выступающими скулами и полузакрытые глаза, точно ей было лень открыть их совсем, точно это была для нее непосильная и ненужная работа. К тому же она была в новом костюме. Когда я встречаю хорошо знакомого человека в новой, непривычной для меня одежде, я всегда чувствую перед ним робость, как перед незнакомым. Поэтому она мне и показалась совсем чужой, и я перестал волноваться и смотрел на ее поспешные сборы, напоминающие бегство, равнодушным взглядом. Сам же думал в это время, как дядя Шура с Наташкой заживут старой, привычной жизнью. 
Надежда Васильевна закрыла и подняла чемодан. Он оказался для нее тяжелым, и она уронила его на пол. 
Чемодан глухо стукнулся об пол и раскрылся. Оттуда стали выпадать какие-то платья, кофты, ноты, а Надежда Васильевна в ужасе опустилась на колени, собрала оброненные вещи, затем быстро запихнула их обратно и закрыла чемодан. 
- А где же дядя Шура? - спросил я. 
- На работе, - ответила она. 
Значит, я не ошибся, это действительно было настоящее бегство с желанием скрыться до возвращения главного обвинителя. Значит, она все же чувствует себя виноватой во всей этой истории с Малышом, раз так стремительно заметает следы. 
Надежда Васильевна выпрямилась, взяла виолончель, повесила через плечо и посмотрела на Наташку, потом на меня. Провела взглядом по стенам комнаты, словно прощаясь... Ее взгляд остановился на открытом шкафе, она подошла и плотно прикрыла его. Потом на букете цветов... Она сняла виолончель, взяла цветы и пошла на кухню. Пока она меняла воду для цветов, Наташка тоже выскочила из комнаты, и они, возвращаясь, столкнулись на пороге. 
Наташка несла под мышкой крокодила! 
- Вы забыли, - сказала она, протягивая крокодила. 
- Это твой, - ответила Надежда Васильевна. - Я же тебе его подарила. И впервые добавила слова, не имеющие прямого отношения к отъезду: - Ведь это самый веселый крокодил в мире, пусть он живет с тобой. - Вновь вскинула виолончель на плечо и подняла чемодан. - Ну, не поминайте лихом... - И снова замолчала, она явно ждала от нас каких-то слов. 
- Давайте я вам помогу, - сказал я и, не дожидаясь ее согласия, подхватил чемодан и выволок на лестничную площадку. 
Я решил их оставить вдвоем, - может быть, им надо о чем-нибудь поговорить в последний раз. Вызвал лифт. Стою, жду. 
Наконец она вышла. 
Ничего у них, видно, не получилось: лицо у нее было по-прежнему строгое, губы крепко сжаты, а глаза совсем почти закрыты, словно ей не мил был белый свет. 
- Дальше не провожай, - сказала Надежда Васильевна, - я сама, - и захлопнула дверь лифта. 
Я ворвался обратно в пустую комнату и сделал вид, что мне ужасно нравится все то, что сейчас произошло, что случилось нечто веселое. Я стал прыгать, дурачиться, схватил Наташку за руки, кружил ее и кричал. 
Потом мы оба с хохотом упали на пол. 
- А Малыша все равно не будет, - вдруг сказала Наташка. 
- Будет, - уверенно ответил я и таинственно добавил: - Я его найду. 
- А как? 
- Это секрет. 
- Смотри, - сказала Наташка, - я буду ждать. 
Она встала, подошла к крокодилу, наступила на него ногой и выпустила воздух. И прекрасный, веселый крокодил превратился просто в кусок резины. После этого его жалкие останки она запихнула под шкаф. 
Теперь от Надежды Васильевны в комнате ничего не осталось. 
Нет, остались еще цветы. Свежие, вымытые, вновь ожившие, они стояли в большом стеклянном кувшине. 
"Как можно не любить цветы! Это все равно, что не любить землю", услышал я глубокий и ровный голос Надежды Васильевны. И готов был оглянуться - мне почудилось, что она стоит в дверях. Но я знал, конечно, что ее там нет. И мне стало горько от того, что я должен был разочароваться в ней. Лучше бы я ее не знал... 
И тут вбежал дядя Шура! Он, видимо, невероятно торопился, потому что вошел в комнату в необычном виде: пальто нараспашку и шарф торчит из кармана... Но, как видите, не успел. 
Дядя Шура быстро обошел все комнаты, не снимая пальто, словно надеялся еще настигнуть Надежду Васильевну. Даже заглянул в непривычно пустой шкаф. Постоял, помолчал. И пошел к выходу, к двери, на улицу, не взглянув на нас. 
Я еще ни разу не видел у него таких испуганных глаз и такого выражения лица. 
- А ты не будешь обедать? - успела крикнуть вдогонку Наташка. - У нас есть суп и котлеты. 
- Спасибо, - ответил дядя Шура. - Мне не хочется. - И, заглушая свои слова, хлопнул дверью. 
Хлопнула дверь лифта. 
Фигура дяди Шуры пересекла двор и скрылась. 
Наташка вопросительно уставилась на меня. 
- Ничего, - успокоил я ее, - у нас, у взрослых, так бывает. 
Именно в тот день, когда я рассказал Кольке-графологу историю дяди Шуры и Надежды Васильевны, мы их встретили около метро. 
Мы возвращались после неудачных поисков Малыша. Обошли, можно сказать, всех собаководов дома, в котором должен был жить Малыш со своим новым хозяином, но успеха не добились. 
Сначала мы попали в квартиру, которая была не заперта, и легкомысленно вошли в нее, а вышли... только через час. Потому что, когда мы обнаружили, что в ней нет людей и хотели выйти, то нам загородила дорогу овчарка и не давала двинуться целый час. Непонятно, зачем только люди держат в домах таких злых собак! 
Мы сидели смирно, сложив руки на коленях, и Колька излагал мне свой план нашего освобождения. Он предлагал рывком броситься к тахте, сдернуть с нее одеяло и набросить собаке на голову. 
Как видите, план был прост, но Колька предлагал, чтобы выполнил его я, а я ответил, что уступаю ему, поскольку это его план. А он процедил, не разжимая губ, чтобы не злить овчарку раньше времени, что не может один человек и придумывать и выполнять, что должно быть разделение умственного и физического труда. 
Так мы спорили до тех пор, пока не вернулась хозяйка квартиры. 
А потом мы попали к старику. У него были две собачонки, и он держал их на руках. Когда он узнал всю нашу историю и то, что пропал Малыш, и то, что Наташка от переживания заболела ветрянкой, то страшно забеспокоился, что его собаки могут заразиться ветрянкой. 
И вот после этого, когда мы с Колькой, усталые и злые, покупали бублики около метро, чтобы немного утешить себя, я увидел дядю Шуру. Я хотел к нему подлететь, но в последний момент узнал его собеседницу и поспешно затормозил. От неожиданности я подавился бубликом и закашлялся: ведь дядя Шура беседовал не с кем-нибудь, а с Надеждой Васильевной! 
Колька-графолог, чтобы остановить кашель, ударил меня изо всех сил по спине. После этого я снова обрел дар речи и прошептал: 
- Вон стоит дядя Шура. 
- И она? - догадался Колька. 
Я кивнул. 
- А я-то думал, что дядя Шура успокоился и она навсегда исчезла из нашей жизни! 
- Простак, - ответил Колька-графолог. 
Они стояли друг против друга, и между ними возвышалась ее виолончель. Они попеременно, а иногда и одновременно поддерживали ее: то Надежда Васильевна, то дядя Шура, то вместе, и тогда их руки сталкивались. 
Прохладный ветерок трепал полы ее расстегнутого пальто и так же трепал волосы на непокрытой голове. Но она ничего этого не замечала, внимательно слушала дядю Шуру и показывала всем своим видом необычайную нежность к нему. Он заботливо застегнул ей пальто и поднял воротник. Когда он подымал ей воротник, она успела прижаться щекой к его ладони. 
- Ловка! - Колька-графолог жевал бублик и ехидно поглядывал на меня: А твой хирург расквасился. 
Наконец Надежда Васильевна нехотя вскинула виолончель на плечо, и они разошлись. 
Дядя Шура прошел мимо меня, не заметив. До меня ли ему: он не видел никого и ничего. Наскочил на какую-то женщину, извинился. Радостная улыбка не сходила у него с лица. 
- Ну, - Колька-графолог подтолкнул меня, - надо действовать. 
- Хорошо, - послушно согласился я. - Сейчас я ей все объясню. - Я угрожающе сунул бублик в карман, как будто это пистолет, и устремился в погоню за Надеждой Васильевной. 
Я обогнал ее и преградил дорогу. 
Нет, она не изменилась. Она была такая же прекрасная, как раньше, а может быть, даже лучше, потому что похудела и глаза у нее от этого увеличились. Это было самое обидное. 
- А, Боря, здравствуй! - весело сказала она. - Откуда свалился? 
- Из метро вышел и увидел вас, - многозначительно ответил я и стал ждать, как она начнет передо мной оправдываться. 
Но нет, она и не думала оправдываться, опустила руку на мое плечо и радостно предложила: 
- Проводи меня немного, а то я, как всегда, опаздываю. 
И я вдруг чему-то обрадовался и незаметно для себя пошел рядом с нею. 
- Понеси виолончель, - попросила она. 
И ее виолончель оказалась у меня в руках, и блаженная улыбочка, какая только что озаряла лицо дяди Шуры, поползла по моим губам. 
Тут я увидел Кольку-графолога, который почему-то шел к нам навстречу, хотя мы расстались около метро. Он усиленно вращал глазами, но, честно говоря, я узнал его только в тот момент, когда он сильно толкнул меня в бок. 
Виолончель испуганно звякнула, и я остановился. 
- Ты чего? - спросила Надежда Васильевна. 
"Ну и подлец! - подумал я про себя. - Ну и дамский угодник! Из-за каких-то лучистых глаз готов был предать идею! Хорошо, что графолог меня вовремя остановил. Молодец!" 
Я отвернулся, чтобы не видеть лица и гипнотических глаз Надежды Васильевны, и процедил: 
- И дядю Шуру, между прочим, я тоже видел, - и протянул ей виолончель. 
- А-а-а, - неопределенно ответила она, еще не понимая, в чем дело, и взяла виолончель. 
Похоже было, что мой выпад никак на нее не подействовал. Ну что ж, пойдем дальше, расхрабрился я, это нам не трудно, наша дорога не дальняя. Я достал из кармана недоеденный бублик, вгрызся в него зубами и спросил: 
- Правда, он очень изменился, похудел? 
- Жизнь наладится, он и поправится, - ответила она. 
- А когда она наладится? - не отставал я и ехидно, на манер Кольки-графолога, добавил: - Вы ведь знаете все наперед. 
- Месяца через два, - сказала Надежда Васильевна. 
- Через два? - переспросил я. - А по-моему, гораздо раньше, если им никто не будет мешать. 
- Вот как, - сказала Надежда Васильевна, точно хотела спросить: "Что с тобой случилось, друг мой?" 
Она так грустно и странно посмотрела на меня, словно открыла во мне что-то неприятное. 
Я потом часто вспоминал ее взгляд. 
Какой-то прохожий толкнул ее, зацепившись за виолончель. Она резко сняла ее, оторвала ремнем пуговицу у пальто, не обратив на это никакого внимания. Ее длинные волосы, торопливо завернутые в пучок - вероятно, она спешила на свидание к дяди Шуре и не успела аккуратно причесаться, - от резких жестов рассыпались и упали ей на лицо. Отбросив их, она, не глядя на меня, покинула поле боя. 
Она убегала от меня в который раз, на ходу занимаясь своим любимым делом: перебрасывая виолончель из одной руки в другую. 
Тут ко мне подошел Колька-графолог и одобрительно хмыкнул. 
- По-моему, я ее победил, - неуверенно сказал я. 
- Ну конечно, - поддержал Колька. - Видел, как она рванула! 
- Может, я слишком сурово? - спросил я. 
- Ситуация требовала решительных поступков, - сказал Колька. 
- Все же ее жалко, - признался я. 
- Ты выполнил свой долг, - сказал Колька. 
Его маленькое подвижное лицо приобрело окаменелость: он явно презирал меня за нерешительность. 
Необдуманная лихость овладела мной, и я, чтобы не отставать от Кольки-графолога, сказал: 
- Мавр сделал свое дело, мавр может уйти! 
- Тоже тетя Оля? - догадался Колька. - Это надо запомнить. 
Я кивнул: она, моя учительница. Правда, тетя Оля всегда произносила эти слова горьким, недовольным голосом и они ей служили присказкой к какому-нибудь высказыванию, вроде: "Нет ничего горше самовлюбленной юности. Все-то они знают, все-то понимают, во все лезут, все решают и поэтому бьют очень сильно". Я же, как видите, ограничился только первой ее фразой. 
- Даже пуговицу не успела поднять, - хихикнул я. 
Но тут мне почему-то стало стыдно: собственно, над чем я так усердно хихикал? Я наклонился, поднял пуговицу и опустил в карман. 
Наша жизнь потихоньку, не без моего участия, налаживалась. Я старался и, казалось, действовал успешно. Только вчера, например, я отвел дядю Шуру и Наташку в зоопарк. Они ведь не были там с тех пор, как у них в доме появилась Надежда Васильевна. И все это я сделал ловко и тонко, никто из них даже не догадался, что их случайная встреча была мною подготовлена. Я крепко усвоил слова тети Оли: "Если хочешь сделать что-нибудь кому-нибудь приятное, делай это незаметно, без усилий, невзначай". 
Тетя Оля сама тоже любила поступать "невзначай". Бывало, придет к нам, а в сумке у нее при этом с десяток пирожных. Или билеты в кино. Она выбрасывала их в последнюю минуту, когда уже уходила. 
И я тоже, действуя ее методом, привел Наташку невзначай к больнице дяди Шуры. 
- Смотри, куда мы попали, - сказал я. 
- Папина больница, - удивилась Наташка. 
- Может, зайдем? - предложил я. - Сделаем ему приятное. 
И мы зашли и дождались его, и все было просто замечательно, потому что мы попали в зоопарк, как когда-то. Правда, в зоопарке нам не очень понравилось: всех зверей из летних вольеров перевели в зимние помещения, и звери были не такие веселые. Конечно, без солнца и неба. 
...Как-то я сидел дома, и вдруг до меня долетела откуда-то музыка. Я прижался ухом к стене. Не было никакого сомнения: в квартире у дяди Шуры играла виолончель. 
Значит, все же вернулась Надежда Васильевна?! Вернулась, несмотря на мою просьбу. Теперь Наташка наверняка что-нибудь выкинет. Сбежит в цирк или уйдет к цыганам... 
Дверь мне открыл сам дядя Шура, и звуки виолончели обрушились на меня. 
- А, это ты, мыслитель! - равнодушно произнес дядя Шура, хотя вид у него был явно возбужденный. 
И "мыслителем" он меня почему-то обругал, и в комнату не приглашал. Неужто она наябедничала? Ну что ж, ничего не поделаешь, оказался лишним, хотя почему-то было чертовски обидно. Всегда обидно, когда тебя не понимают. 
- Скажите Наташке, пусть зайдет ко мне. 
Я человек гордый и никогда никому навязываться не собирался. 
- А ты не зайдешь? - спросил дядя Шура. Он обнял меня за плечи: - Всем мыслителям трудно живется. Они вечно размышляют, размышляют... А по мне, надо жить проще и естественней. Если что-то непонятно, возьми и скажи. - Он остановился: - Послушай. Как играет!.. А ты думаешь, я не прав? 
- Словами всего не выскажешь, - сказал я. - Я вам не помешаю? - Я боялся встречи с Надеждой Васильевной. 
- Не помешаешь, - резко сказал дядя Шура и первый вошел в комнату. 
Я остановился на пороге и огляделся. 
Никакой Надежды Васильевны в комнате не было, но около дивана стоял магнитофон. Его динамики были включены на полную силу. И более того: я почему-то впервые заметил, что комната дяди Шуры приняла прежний вид, какой она была еще до Надежды Васильевны. 
Дядя Шура с размаху плюхнулся на диван. 
- Что-то вы мне не нравитесь, - сказал я, стараясь перекричать магнитофон. 
- Я сам себе не нравлюсь, - ответил дядя Шура. 
- Что-нибудь случилось? - спросил я. 
- Ничего, - ответил дядя Шура. - Или, точнее, случилось все, что могло случиться. 
В это время появилась из своей комнаты ее светлость Наталья Александровна, наклонилась к магнитофону и убрала звук. 
Дядя Шура протянул руку к магнитофону и снова усилил звук. Он устало закрыл глаза. 
Наташка обиженно повернулась и ушла. 
Да, подумал я, в этом доме явно не хватает тети Оли с ее нежностью и добротой и неожиданными точными словами, против которых нечего возразить. А у меня пока, хотя я и старательный ее ученик, толком ничего не получается. 
Я подумал, что, может быть, Наташка и я далеко не во всем правы. 
Теперь, когда вся эта история канула в лету, я часто вспоминаю ее, но никак не могу понять, как я мог совершить столько необдуманных, неблагородных поступков. Честно, меня до сих пор это пугает. А вдруг со мной случится снова что-нибудь в этом роде? Или еще похуже. 
Ведь назвал я благородного Петьку, хозяина Рэды, вором! 
Я его встретил совершенно неожиданно в школьном коридоре. Искал-искал, бегал-бегал, а нашел у себя под носом. 
Когда я его увидел, то не сразу понял, что это он. Прошел несколько шагов вперед и оглянулся. 
И он оглянулся, и наши глаза встретились. А в следующий момент мы одновременно перешли на стремительный бег по школьным коридорам, лестницам, закоулкам, сбивая на ходу встречных ребят. И когда я его схватил, то некоторое время не мог произнести ни слова, так задохнулся от быстрого бега. Он оказался вертким и сильным. 
- Теперь ты, - сказал я, отдышавшись, - от меня не убежишь. 
- А я, - сказал он нагло, - и не собираюсь. 
- "Не собираюсь"! - передразнил я его. 
- Не собираюсь, - повторил Петька. 
- Может быть, скажешь, что ты от меня и не убегал? 
- Убегал. 
- Почему? - спросил я, угрожающе сжимая Петькино плечо. 
- Потому что ты за мной гонялся, - ответил он. 
- Ну вот, а теперь я тебя поймал, - сказал я тоном победителя. - Когда отдашь собаку? 
- Никогда! - ответил Петька. 
- Никогда?! - возмутился я и сильно тряхнул Петьку. 
- Это моя собака, - упрямо сказал он. 
- А ну, пошли в класс! - Я почти волоком протащил его по коридору. Там ты у меня попляшешь... на виду у всех. 
Так мы пришли в его класс, где и произошел этот ужасный случай, о котором я никак не могу забыть. 
Значит, втащил я его в класс и громовым голосом, полным упоенного самодовольства, крикнул: 
- Ребята, - и толкнул вперед Петьку, - он украл нашу собаку! 
Поднялся, конечно, невообразимый шум, потому что никто из них еще никогда в жизни живого вора не видел! 
- Где вор, кто вор?! - понеслось со всех сторон. - Петька?! 
А Петька, не обращая внимания на все эти шумы и крики, подошел к своей парте, достал из портфеля аккуратно сложенный лист и протянул мне. 
Я развернул лист и прочел: "Паспорт собаки по кличке "Рэда". Хозяин П.Я.Смирнов. Породы чау-чау". 
Пока я это читал и передо мной вырисовывалась действительная картина событий, нас окружили плотным кольцом Петькины одноклассники, стараясь заглянуть в бумагу. 
- А кто же это П.Я.Смирнов? - спросил я. 
- Это я, - ответил Петька. - Петр Яковлевич Смирнов. 
- Точно! - крикнул кто-то из ребят. - Это он! 
- А может, ты переименовал Малыша в Рэду, - противно не сдавался я, чтобы замести следы. 
- Чудак, - без всякой злости сказал Петька. - Малыш - мальчик, а Рэда ведь девочка! 
И тогда все стали почему-то хохотать, а я повернулся, чтобы скрыться. 
- А кто будет извиняться за оскорбление? - настиг меня мальчишеский голос. 
- Извини, если можешь, - сказал я и исчез, не оглядываясь. 
Народ теперь пошел! Спуска не даст! 
Петьку я познакомил с Наташкой, он теперь ее лучший друг. И дядя Шура проникся к нему таким расположением, что научил своим фокусам. А Надежда Васильевна вошла с ним в тайный сговор. Оказывается, они ждут от Рэды потомства, но тщательно это скрывают, чтобы сделать Наташке сюрприз. И тетя Оля сразу распознала в нем благородного человека. 
Только Кольке-графологу он не понравился. Тот заставил его написать на бумажке несколько слов, потом выхватил ее, долго изучал, можно сказать проел глазами, повернулся ко мне, будто Петьки здесь не было, и снисходительно поставил диагноз: "Слишком прост и наивен. Не сильная личность". 
Зато тетя Оля, когда услышала про графолога, сказала: "Он Наполеон какой-то... Бонапарт. Приведи его ко мне. Я камня на камне не оставлю от этой сильной личности". 
Правда, на этот раз у тети Оли ничего не вышло. Во время их единственной беседы она пыталась, как она говорит, проникнуть во внутренний мир Кольки-графолога, чтобы понять, зачем ему необходимо стать сильной личностью. Она в течение двух часов рассказывала нам про свою жизнь, надеясь вызвать Кольку на ответную откровенность, угощала чаем с вареньем, жареной хрустящей картошкой. Она так старалась, что ей стало плохо с сердцем, и она украдкой пила в соседней комнате капли. 
Но Колька-графолог остался непроницаем. Он только после этого изменил свою тактику. Вместо молчаливого одиночества он "изобрел" систему завоевания авторитета. 
"Людей надо покорять и завоевывать, чтобы стать первым среди них, сказал он как-то мне. - Скоро весь класс будет у моих ног". 
Для этого он научился играть на гитаре и петь, стал усиленно заниматься математикой и физикой. Однажды даже вступил в математический спор с учительницей и победил ее. Его милое птичье лицо неизвестно каким образом приобрело жесткость. Он усох еще больше и вытянулся (у него есть своя система вытягивания роста, но он ее скрывает). Снял очки и сказал, что тренировкой и силой воли вернул себе зрение. Он уже близок к достижению своей цели, потому что успешно покорил полкласса... 
Но вернемся вновь к нашей истории, а то я никогда ее не закончу. Учительница литературы предупредила, что у меня нет стройности мысли при изложении, что я люблю отвлекаться по каждому незначительному поводу. И это большой недостаток. А мне нравится отвлекаться. 
Благодарный Петька посоветовал мне пойти на Птичий рынок. Он сказал, что там иногда продают случайно найденных собак. 
И представьте, на Птичьем рынке я действительно нашел... только не Малыша, а Надежду Васильевну! Это была не простая встреча. 
Я присел на корточки около выводка овчарок: их было целых шесть штук, симпатичных щенков. Они ползали по коврику возле своей гордой громадной матери. 
- Мне нужен щенок породы чау-чау, - раздался надо мной женский голос. Вы здесь таких не встречали? 
В первый момент я ее не узнал, но слово "чау-чау" привлекло мое внимание. 
- Чау-чау? - переспросил хозяин овчарки. - Не знаю. 
- Они такие лохматые, - объяснила Надежда Васильевна. 
И вот тут-то я ее узнал по голосу и насторожился. 
- А вы возьмите моего щенка, - предложил хозяин овчарки. - Умная порода. 
- Спасибо, - ответила Надежда Васильевна. - Мне надо именно чау-чау... У моей дочери был такой щенок... и пропал. Вот я и ищу нового. 
Я чуть не упал от ее слов, прямо готов был плюхнуться на грязную мостовую. 
"У моей дочери", - сказала она. "У моей дочери... у моей дочери", - как дурак, твердил я про себя. 
Я здорово обрадовался, когда наконец почувствовал значение ее слов. Выходило, что она любит Наташку, раз называет своей дочерью. 
"В конце концов, - как говорит тетя Оля, - все истории когда-нибудь заканчиваются, и, как правило, благополучно". 
Я встал и сказал: 
- Здравствуйте, Надежда Васильевна. 
Улыбнулся и подумал, сейчас она ответит мне прежними словами: "Привет... Видел ли ты сегодня цветные сны?.." Но она ничего такого не ответила, а безразлично, без тени удивления оглядела меня: 
- А-а-а, и ты... 
Ее слова больно хлестнули меня по лицу. Это было как раз на тему о предательстве. Может быть, она об этом и не подумала, может, это вышло случайно, но у меня в голове эта фраза приобрела сразу свой знаменитый законченный смысл: "И ты, Брут..." 
"Ну что ж, - подумал я, - пойдем дальше по этой дороге, поглотаем горькой пыли. Что заслужили, то и получили". 
Я посмотрел на нее - неужели она на самом деле так думала обо мне, - но ни о чем не догадался, а только увидел, что лепестки цветов у нее в глазах расцвели невероятно. 
- Добрый день, - спокойно произнесла Надежда Васильевна. 
- "...любитель случайных встреч", - подхватил я, произнеся фразу, которую мне когда-то сказала она сама. 
Надежда Васильевна мгновенно посмотрела на меня. Я снова ей улыбнулся, - по-моему, это была самая жалкая улыбочка за всю мою жизнь, - но успеха не добился. Она не приняла моей протянутой руки даже ценой унижения. 
Постояли. Помолчали. 
- Вот решил зайти, - выдавил я. - Может, чего куплю. 
Мы поболтали еще несколько минут о разных пустяках, о том, чего только не продают на этом рынке. Она сказала: 
- Все, кроме лунной породы. 
А я добавил, стараясь ее развеселить: 
- И виолончели... 
Она не развеселилась. 
О Малыше и собаках породы чау-чау мы не сказали ни слова. О дяде Шуре и Наташке тоже ничего. 
Но в конце концов я все же не выдержал и спросил: 
- Надежда Васильевна, вы на меня сердитесь? 
- Да, - сказала она. - Сержусь. 
- Я подумал, - в отчаянии признался я, - может, вы Наташу не любите. Хотел как лучше... для всех. 
Все. Точка. Баста. Мы готовы были разойтись навсегда, но она продолжала смотреть на меня изучающе. Что-то, видно, увидела жалостливое, потому что жестко добавила: 
- Так ты ничего и не понял. Остался верным учеником своей тети Оли. 
Действительно, по моему лицу всегда можно догадаться, что у меня на душе. Это мой большой недостаток, я никак не научусь скрывать свои чувства. Недаром тетя Оля говорит: "Твое лицо как букварь. Его всегда легко и просто прочесть. Впрочем, не расстраивайся, со мной всю жизнь творится то же самое". 
Обиднее всего, что я не нашелся, как заступиться за тетю Олю. Надежда Васильевна ведь была несправедлива к ней. Разве тетя Оля просто добренькая? 
Так Надежда Васильевна и ушла. Когда она была уже довольно далеко, я все же крикнул ей в спину: 
- Вы неправы! 
Не знаю, слыхала она мои слова или нет, только не оглянулась. А я почувствовал, что надежная дорога ведет куда-то в другую сторону, а моя петляет среди кочек и болот. 
Затем я почувствовал острый голод. У меня всегда появляется ощущение голода, когда я сильно волнуюсь. Мне бы что угодно пожевать, это меня отвлекает. Некоторые люди, как известно, теряют всякий аппетит, когда волнуются, я же наоборот. Я купил в палатке бублик и автоматически, все еще думая о Надежде Васильевне, вонзил в него зубы. И вдруг, вы не поверите, чудесный бублик, пахнущий свежим тестом и маком, показался мне горьким-прегорьким. Я даже в удивлении посмотрел на него. Нет, тесто обыкновенное: белое и мягкое. А дело было в том, что этот бублик напомнил мне тот день, когда я случайно около нашего метро встретил Надежду Васильевну с дядей Шурой и сказал ей про то, что она мешает хорошо и мирно жить дяде Шуре и Наташке. 
Я ведь тогда тоже ел бублик; нахально так жевал перед ее носом этот вездесущий проклятый бублик и цедил сквозь зубы жестокие слова. 
Вспомнить страшно, что я ей тогда наговорил! "Правда, он (дядя Шура) очень изменился, похудел?" 
"Жизнь наладится, он и поправится", - ответила она. 
"А когда она наладится? - не отставал я и ехидно, на манер Кольки-графолога, добавил: - Вы ведь знаете все наперед". 
Вспомнил, как она бежала от меня, как лихорадочно перебрасывала виолончель из одной руки в другую, как ветер растрепал ее торопливо собранную прическу и бросил ей волосы на лицо. 
Все это предстало передо мной с такой невероятной точностью, что мне показалось: стоит протянуть руку - и я коснусь морской металлической пуговицы на ее пальто. 
От этих воспоминаний мне стало нестерпимо стыдно, и хотя тетя Оля говорит: "Стыдно - это хорошо, это, знаешь ли, благородно, это значит, что ты такого больше не сотворишь", - мне это ничуть не помогло, ибо то, что было сделано, было достаточно гнусным. 
Тут я вам должен честно признаться, что тетя Оля, когда я навещал ее, предостерегала меня, что я веду себя неправильно. 
"Поверь моему педагогическому чутью, - сказала она. - Они обязательно помирятся, потому что любят друг друга". 
Тогда в ответ ей я только нервно хихикнул и презрел ее педагогическое чутье. А напрасно. Но что теперь об этом говорить, все мы умны задним числом! 
Я попробовал снова хихикнуть, на этот раз над собой. Иногда, говорят, смех выручает. Но сейчас он меня не выручил: скулы свело чем-то вроде судороги. А ведь совсем недавно она прислала мне открытку из Ленинграда и называла "друг мой". Помню, как я радовался ее обращению. "Друг мой, писала она. - Посмотри, какой красивый дворец..." Я перевернул открытку и увидел фотографию двухэтажного каменного дома, мельком взглянул, но так как меня интересовал не этот дворец, а ее письмо, то я снова перевернул открытку и прочел до конца. 
"...Посмотри, какой красивый дворец, - писала Надежда Васильевна. Кажется - его строили не люди, а он вырос сам, вернее, родился из земли, на которой стоит. Как деревья и цветы. Ты лучше поймешь меня, если отложишь сейчас открытку в сторону, а потом возьмешь ее словно случайно. И так сделай много раз, и тогда ты станешь думать об этом дворце и к тебе придет удивление перед ним, как ко мне". 
И действительно, так оно и получилось. 
Первый раз, когда я взглянул на этот дом, то заметил лишь его желтый цвет и автоматически отметил количество этажей. Красота же его осталась для меня не замеченной. Тогда я не знал, что прекрасное понимаешь не сразу, что нужно много времени, чтобы научиться этому... Посмотрев на открытку во второй раз, я увидел, что окна в доме имеют какой-то особенный четкий и легкий рисунок, а арка кажется узкой и такой таинственной, что появлялось непреодолимое желание войти в нее; потому что там, так мне казалось, спрятано какое-то невероятное чудо. 
Однажды, возвращаясь домой, я вспомнил про открытку, и мне захотелось немедленно ее увидеть. И от этого мне стало радостно, хотя ведь ничего особенного не произошло. Просто у меня дома на столе лежала открытка с изображением дворца времен царствования Екатерины Второй, и все. 
А чего стоили ее слова (как я мог их забыть!): "Знаешь, внутри каждого из нас заложен огромный разнообразный мир. Человек - это целая Вселенная. И ты тоже Вселенная. Только надо научиться открывать себя. Если ты будешь всегда помнить об этом, то твои поступки станут значительными и важными и тебе не захочется заниматься чем-то случайным. Будет жалко и обидно терять свое время". 
А теперь она, то есть Надежда Васильевна, все удалялась и удалялась от меня и превращалась из обыкновенного человека в недосягаемую горную вершину, которая без конца манит к себе, но которую тебе никогда не дано покорить. Так я ее снова сильно полюбил, может быть, больше, чем раньше, и понял, что виноват перед нею и безвозвратно ее потерял. И этот мой поступок навечно будет на моей совести, как клеймо на плече древнего раба. 
Итак, заклейменный и уничтоженный, я приплелся к Наташке. А та занималась каким-то странным, непривычным делом. Она подметала пол. Веник для нее был велик, и она держала его двумя руками. Ей было явно не до меня. 
Я сел в любимое кресло дяди Шуры и стал думать. 
Жалко, что не заступился за тетю Олю. Крик в удаляющуюся спину Надежды Васильевны: "Вы неправы" - это не защита друга. И я вспомнил еще одну историю. 
Это случилось после скандала с Колькой-графологом. Правда, я не хотел про это рассказывать, потому что история с Колькой пока имеет только начало и в ней нет конца, а я, как известно, люблю рассказывать только законченные истории. Тогда в них есть и смысл. Но уж раз пришлось к слову... 
Дело дошло до того, что я решил уйти из школы. В последнее время я стал избегать Кольку-графолога. А его это ущемляло: все "у его ног", а я нет. И он повел на меня атаку. Как-то пристал ко мне с расспросами, что нового слышно о Надежде Васильевне. А когда я ему ответил, что ничего, он от меня отвязался, отошел к своим дружкам и громко, чтобы я слышал, начал рассказывать про то, какая Надежда Васильевна роковая женщина, как в нее влюблен "некто", подстерегает ее, носит виолончель и прочее, и прочее, и прочее... 
Тогда я ему сказал, что это низко - выдавать чужие секреты, и что он вообще подлец! И добавил, что, если он сейчас не прекратит, я его ударю. Так и сказал. Грубо, конечно. А ведь нельзя еще забывать, что в этом классе я новичок и все, можно сказать, против меня. 
"Ну, попробуй", - ответил он и гордо сложил руки на груди. 
Мы переругивались через весь класс и, когда он произнес: "Ну, попробуй", - то был, конечно, уверен, что я своей угрозы не выполню. А я прошел к нему, при этом я двигался необыкновенно легкой походкой, как будто шел на приятное свидание, внимательно посмотрел в его бывшее милое птичье лицо, поднял руку для удара и... не ударил! Вместо этого я улыбнулся и похлопал его по плечу. А он не ожидал этого и вздрогнул, как от удара. 
Если бы я его ударил, он бы, вероятно, не так разозлился, а тут просто обезумел. Он приказал: "Ребята, хватай его!" - и вместе с дружками набросился на меня, когда я стоял к ним уже спиной. 
Они скрутили мне руки, повалили на пол и сели на ноги. Но этого ему показалось мало, и он крикнул: "Давайте его разденем!" Ему тоже хотелось меня унизить. 
Они стянули с меня рубашку, брюки и ботинки. А в это время в класс вошла литераторша. Она чуть не упала от возмущения. Я ее понимаю, я бы сам на ее месте упал. Она же не знала, как все произошло. 
"Вон, - закричала она. - Сейчас же!.." 
Я подхватил свои вещички и как был, в трусах, в майке и в одном носке, бросился к дверям. 
"Дневник!" - остановила она меня. 
Тогда я забился в угол и хотел быстро одеться, прежде чем принести ей дневник, но она не дала мне этого сделать. 
"Нет, - сказала она. - Так и стой перед девочками!.." 
Когда я в уборной одевался, то меня колотила дрожь. 
После этого я и решил не ходить больше в школу и провалялся около телевизора три дня. 
Первые два дня Наташка старалась прорваться ко мне, но я ее не пускал. Но на третий день она, видно, не выдержала и передо мной появился дядя Шура. Он спросил, как мои дела, что это меня не видно и не заболел ли я. Между прочим спросил о школе. Конечно, это была Наташкина работа: видно, принесла из школы на хвосте. Я ему честно ответил, что эта школа мне не по душе. Он, как всегда, был лаконичен, он только сказал: "Обидно" - и больше ничего. А на следующий день мне позвонил Сашка и зазвал меня в старую школу. И я пошел, и все мне были рады. А бывшие первоклашки чуть с ума не сошли от радости. Я обошел все школьные закоулки, наговорился со старыми знакомыми, был совсем счастлив. Но странное дело: я чувствовал, что это уже не мое и возвращаться сюда мне не хотелось, и это привело меня в такое состояние, что на следующее утро я отправился в свою новую школу. 
И только совсем недавно я узнал, что звонок Сашки устроил дядя Шура. Вот это друг! Не кричал, не бил себя кулаком в грудь, а помог. Не то что я. 
Тут в моей голове вдруг сложилась простейшая формула для действия. Раз Надежда Васильевна любит Наташку, почему бы Наташке не полюбить Надежду Васильевну? 
Наташка кончила подметать пол, достала из шкафа старую, забытую скатерть и сказала: 
- Боря, помоги мне постелить скатерть. 
От этих ее слов, от того, что она достала скатерть, которую так любила Надежда Васильевна, меня просто выбросило из кресла, как из катапульты. "Ого! - подумал я. - Кажется, можно действовать!" 
Мы расстелили скатерть и теперь стояли с разных сторон стола друг против друга. 
Почти одновременно мы подняли головы от розовой поверхности скатерти, и наши глаза столкнулись, и Наташка догадалась, о ком я думаю. Потому что она сама думала о Надежде Васильевне! 
- Ты изменилась за последнее время, - сказал я. - Глаза у тебя усталые. 
- Уроков много задают, - ответила Наташка и отвернулась. 
- Конечно, - сказал я. - Это тебе не первый класс. - И решился: Слушай, я давно хотел с тобой посоветоваться... - Небрежно так произнес, а у самого все внутри напряглось. - Вот жили три человека... А потом разъехались. Двум от этого плохо, а одному хорошо... Что в этом случае делать?.. Как поступить? 
Я повернулся к ней спиной, чтобы сесть в кресло, а когда обернулся, ее в комнате не было. Скоро она вернулась, неся в руках кувшин с цветами. Поставила его на стол, и в комнате стало совсем как прежде. 
- Розовые цветы на розовом, - сказал я, как когда-то говорила Надежда Васильевна. 
- Вот придет папа, - сказала Наташка, не обращая внимания на мои слова, - а у меня чистота. 
- Наташка, - сказал я, - а почему ты мне ничего не ответила? 
Наташка промолчала. 
Я тяжело вздохнул. 
- "Нет ничего горше самовлюбленной юности, - сказал я словами тети Оли. - Все-то они знают, все понимают, во все лезут, все решают и поэтому бьют очень сильно". 
Наташка ничего не успела ответить, потому что хлопнула входная дверь и раздался голос дяди Шуры: 
- На-та-ша! 
Наташка, не отзываясь, схватила меня за руку и втащила в свою комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Это была ее любимая игра: она пряталась от дяди Шуры, а тот долго ее искал. Но на этот раз из этого ничего не вышло. 
Мы услышали, как дядя Шура вошел в первую комнату, на секунду остановился, а потом стремительно ее пересек, резко открыл дверь, увидел нас... и улыбка сползла с его лица. 
- Здрасьте, дядя Шура, - сказал я. 
Он был так чем-то раздосадован, что даже не ответил мне. 
- Ты одна... все убрала? - спросил он у Наташки. 
- Да, - ответила Наташка. 
И тогда я догадался, что ему пришло в голову, когда он увидел убранную комнату. 
- Папа, правда, красивые цветы? - спросила Наташка. 
- Очень, - ответил дядя Шура и снова, конечно, подумал о Надежде Васильевне. 
Все здесь напоминало о ней: скатерть, цветы, Наташкина виолончель, заброшенная на шкаф. А у меня в голове совершенно некстати зазвучала песенка, которую мы вчетвером распевали, и я еле сдержался, чтобы ее не запеть. 
- Мне кто-нибудь звонил? - спросил дядя Шура, снял трубку телефона и нетерпеливо постучал по рычагу: - Телефон, что ли, испортился? 
И тут я решил, что неплохо было бы побеседовать с дядей Шурой без свидетелей и кое-что ему сообщить, чтобы поднять настроение. 
- Сейчас я вам позвоню, чтобы проверить, - сказал я. 
Выскочил из комнаты, вбежал в свою квартиру, набрал номер телефона и, когда услышал голос дяди Шуры, сказал: 
- Дядя Шура, вам привет... 
- От кого? - автоматически спросил он. 
- От Надежды Васильевны, - выпалил я. - Я ее встретил на Птичьем рынке. А знаете, что она там делала? - Я сделал длинную паузу, чтобы - окончательно поразить дядю Шуру: - Она искала собаку... породы чау-чау для своей дочери! 
Тут я замолчал и молчал долго-долго, но все-таки перемолчать дядю Шуру не смог. Известно, у него редкая выдержка. 
- Алло, дядя Шура! - крикнул я. - Вы слышите меня? 
- Да, да, - ответил дядя Шура. 
- По-моему, Надежде Васильевне пора возвращаться, - сказал я. 
- Ты думаешь? - очень серьезно спросил дядя Шура. 
- Конечно, - ответил я воодушевленно. - И это я беру на себя. 
- Спасибо, - сказал дядя Шура и повесил трубку. 
Когда же я вернулся к ним, они сидели на кухне и пили чай. Я услышал их разговор и замедлил шаг. 
- А мы пойдем гулять? - спросила Наташка. 
- Пойдем, - раздался в ответ голос дяди Шуры. 
- А когда? - не отставала Наташка. 
- Когда мне позвонят. 
- А если тебе никогда не позвонят? - сказала Наташка. 
В этот момент я появился в дверях, и дядя Шура, не ответив Наташке, пригласил меня к чаю. А я весь был в напряжении, у меня так бывает. В такие минуты мне все удается и на ум приходят самые правильные решения. 
Я бросился в комнату, достал из-под шкафа давно забытого резинового крокодила и, надувая его на ходу, помчался на кухню. Я появился перед ними с крокодилом, как когда-то Надежда Васильевна. Они оба почти одновременно поперхнулись чаем, несмотря на их хваленую фамильную выдержку. Я чуть не упал от смеха. 
- Зачем ты его достал? - недружелюбно спросила Наташка. 
- Это же самый веселый крокодил в мире, - находчиво ответил я, продолжая надувать крокодила. 
Я весь по-прежнему дрожал от возбуждения, потому что дядя Шура мог бы и не принять вмешательства в их внутренние дела. Он мог резко бросить: "Отнеси его на место!" 
Но он промолчал, налил мне чаю и, как всегда, положил передо мной на тарелку несколько бутербродов. Он знал, что я "бутербродная душа", хотя он меня иногда заставлял есть и суп, который сам готовил Наташке два раза в неделю. 
- Садись, - сказал дядя Шура и незаметно подмигнул мне. 
Значит, он мои действия одобрил и безоговорочно принял в союзники! 
А я завел крокодила и пустил его гулять по полу, и он стал открывать и закрывать свою крокодиловую пасть. 
Дурацкая игрушка, а почему-то когда смотришь на нее, то смешно. Я первый не выдержал и засмеялся, потом засмеялся дядя Шура. И вдруг Наташка, сама неумолимая Наташка, тоже улыбнулась, но тут же, чтобы скрыть это, наклонилась к чашке. 
- Если он тебе не нравится, - сказал дядя Шура, - пусть Борис его кому-нибудь подарит. 
Наташка не ответила: она увлеченно пила чай.