1 2 3 
— Мне с вами поговорить надо, — ответила Наташка.
   
— О чем? — спросила Настя. — Пожалуйста. — А сама продолжала прихорашиваться перед зеркалом.
   
— Вы слышали, от нас Боря уходит? — произнесла Наташка, как будто это какое-то космическое событие.
   
— Ну и что? — спросила Настя.
   
— А вы скажите ему, чтобы он не уходил, — попросила Наташка.
   
— Ты думаешь, он меня послушает?
   
— Вы на него имеете влияние, — сказала Наташка.
   
— Почему? — удивилась Настя и посмотрела в мою сторону.
   
Она говорила все время громко и играла в такую наивную-наивную девочку.
   
— Вы красивая, — сказала Наташка. — А красивые на всех имеют влияние!
   
Последние слова Наташки, видно, понравились Насте, потому что она ответила:
   
— Хорошо… Я ему передам. Так что спи спокойно, малышка.
   
— Спасибо, — сказала Наташка и выбежала.
   
Мы вышли из раздевалки.
   
Настя уже сидела в вестибюле, нога на ногу, в нетерпеливом ожидании.
   
— Ну, пошли! — сказала она, вставая.
   
— Есть предложение поехать на Ленинские горы! — заорал Сашка.
   
А я вдруг, сам не знаю почему, бросил портфель на стул и крикнул:
   
— Подождите! Сейчас!
   
Стремительно взбежал я по лестнице, влетел в пустой первый «А», подошел к доске и написал:
  
  
   
ЗАВТРА ПОСЛЕ УРОКОВ
   
ИДЕМ ФОТОГРАФИРОВАТЬСЯ.
   
Борис.
  
  
   
И повернулся, чтобы бежать вниз, к Насте и Сашке, но вместо этого прошелся между партами.
   
На полу валялась ленточка, какая-то девчонка обронила. Поднял эту ленточку. Постоял. Мне здесь было хорошо. И все нравилось: и маленькие парты, и неумелые рисунки на доске, и эта ленточка, которую я держал в руке.
   
— Ну вот я и вернулся, — тихо сказал я.
   
Подошел к парте, за которой «сидел» Толя.
   
— Как сидишь! — закричал я на него. — Опять сгорбился? Нехорошо. — И «стукнул» его по спине.
   
Тишина пустого класса не смущала меня. Я снова шагал между партами, пристально «вглядываясь» в лица ребят.
   
— А ты чего плачешь? — спросил я Зину Стрельцову. — Кляксы посадила? Не страшно. Все мы с этого начинали.
   
Подскочил к Генке:
   
— Срам! Ты же будущий космонавт, а в носу ковыряешь!
   
Тут я заметил Гогу Бунятова:
   
— А ты! Не стыдно? Ты достоин презрения! Дразнить товарища за то, что он вместе с матерью подметает улицу! Ты что, не знаешь, что «мамы разные нужны, мамы всякие важны»? Да, по-моему, вы без меня пропадете. Сколько еще у вас недостатков! Решено, я остаюсь навсегда!..
   
Когда я спустился в вестибюль, Насти и Сашки не было. На стуле одиноко лежал мой портфель.
   
А на следующий день я снова прибежал в школу раньше всех, чтобы Нина не успела назначить к моим первоклассникам нового вожатого. Выхватил у нее обратно заявление и на радостях влетел в класс, размышляя о том, как поведу детей фотографироваться.
   
В классе в полном одиночестве сидела Настя. От неожиданности я замер. А она встала мне навстречу. Помню, я еще успел подумать: «Да, ревнивец Сашка, проспал ты свое счастье». И точно, она пригласила меня пойти после школы в кино. А я молчал и чувствовал, что бледнею, бледнею, как Сашка во время припадка ревности, потому что знал, что должен ей отказать.
   
— Чего же ты молчишь? — спросила она.
   
— Я веду своих ребят фотографироваться.
   
— Подумаешь! — сказала она. — В другой раз сводишь. Обещанного три года ждут.
   
— Не могу, — твердо ответил я и еще больше побледнел.
   
— Ох, надоел ты мне со своим детским садом! — сказала она.
   
…Когда я выводил ребят из школы, то увидел Сашку и Настю, шагающих впереди нас. И они увидели нас и остановились. А ребята галдели, как десять тысяч воробьев, и не замечали ни Сашки, ни Насти.
   
Я сделал вид, что не вижу их, но Настя помахала мне:
   
— Мы в кино.
   
— Попутного ветра Гулливеро в сопровождении Лилипуто! — крикнул самодовольный Сашка и захохотал.
   
Конечно, со стороны мы представляли довольно смешную картину: я долговязый, рост сто шестьдесят, а детишки мне по пояс. Но представьте, Сашкины слова меня нисколько не задели. Я привык, что он не разбирается в средствах борьбы. То он мне вылил за шиворот полграфина воды, то на истории нарочно подсказал неправильную дату. А сегодня вообще где-то раздобыл старый ночной горшок и подставил мне. Я не заметил и сел. Все давились от смеха, а я обиделся на Сашку, чуть не заревел и, чтобы скрыть это, стал паясничать и напялил себе этот горшок на голову, за что был выгнан с урока.
   
Я благородный человек и не мстительный, я не обижаюсь на Сашку за то, что он все время пытается меня унизить. Я все равно люблю Сашку, он мой лучший друг. Может, и он когда-нибудь поймет это.
   
Зато малыши, когда увидели Сашку и Настю, поутихли и затаились. Догадливые. А Наташка спросила:
   
— Боря, может быть, ты пойдешь в кино? Мы можем сфотографироваться завтра.
   
Я ей ничего не ответил, только весело подмигнул. А ее глаза сначала превратились в пятаки, потом в воздушные шары, а потом… Нет, вы только представьте — она тоже подмигнула мне! Ну и девчонка, соль с перцем!
   
А потом началось настоящее веселье. Действительно, автоматическая фотография великолепная вещь!
   
Генка, отчаянная голова, снялся с оскаленными зубами. Толя прилепил к подбородку обрывок газеты. Зина Стрельцова высунула язык.
   
Все хохотали и никак не могли остановиться.
   
Взрослые на нас оглядывались и, может быть, даже возмущались. Но я-то уж знаю: если смешно, тут ни за что не остановишься. Тогда нужно придумать что-нибудь особенное, и я сказал:
   
— Сейчас пойдем есть мороженое. Из стаканчиков.
   
— Ура! Ура! — закричали все.
   
— А мне мороженого нельзя, — сказал Толя, — я болел ангиной.
   
— Жаль, — ответил я.
   
У Толи сразу испортилось настроение. Это было заметно.
   
— Ну что ж, полная солидарность: мороженое есть не будем. Купим пирожки с повидлом.
   
— А что такое «полная солидарность»? — спросил Гога.
   
— Это когда один за всех и все за одного, — сказал я.
   
— Полная солидарность! — обрадовался Толя.
   
И все малыши дружно закричали:
   
— Полная солидарность, полная солидарность!
   
А когда стали покупать пирожки, я увидел, что Генка и еще несколько ребят отошли в сторону и стали внимательно рассматривать на витрине тульские самовары. Точно их с самого рождения интересовали только самовары и всякие там узоры на них.
   
   
Ясно: у них не было денег на пирожок. А у меня в кармане лежал остаток от известной десятки. И я принял единственно верное решение. Вытащил из кармана рубль, подошел к продавщице пирожков, купил десять штук и сказал ребятам, этим любителям самоваров:
   
— А ну, налетайте!
   
Они отвернулись, как будто не поняли, такие гордые оказались.
   
— Ребята! — повторил я. — Ну, чего же вы? Налетайте!
   
Сначала подошел Генка и вроде нехотя взял пирожок. За ним потянулись остальные. Каждому ведь хотелось съесть пирожок. Последний я взял себе.
   
Вечером я расклеил фотографии малышей в тетрадь. Она стала как живая. Интересно было ее перелистывать…
   
*
   
Скандал получился неожиданный и грандиозный. Меня вдруг решили с треском снять с должности вожатого.
   
Как-то после уроков прибежала взволнованная Нина и сказала, чтобы я больше не смел ходить к первоклашкам. Она отошла к учительскому столу и крикнула мне оттуда:
   
— Ты слышал, я тебе это категорически запрещаю!
   
— А мы сегодня идем в цирк, — сказал я.
   
— Никаких цирков! — сказала Нина и погрозила мне пальцем.
   
— Недолго ты царствовал, — сказал Сашка.
   
Все, конечно, заахали и заохали и стали ко мне приставать с расспросами, но, честное слово, я сам не знал ничего. Тогда они привязались к Нине, и она ответила, что сейчас они узнают и закачаются, такой я тип.
   
Нина рассказала про все мои дела, перечисляя их долго, подробно и противно. И добавила, что я влияю дурно на детей, сею между ними вражду и смуту.
   
Это потому, что я сказал одной девчонке, что нехорошо ябедничать, а она спросила меня, что это такое, а я ей объяснил, и теперь ее все дразнят ябедой.
   
Тут я не выдержал, прервал плавную речь Нины и крикнул:
   
— Зато она больше не ябедничает. Успех достигнут!
   
Но она не обратила на мои слова никакого внимания и заявила, что совет дружины отстранил меня от должности вожатого…
   
В этот момент открылась классная дверь, и в проеме появилась секретарь директора, сама Розалия Семеновна, которую вся школа зовет «Чайная Роза», хотя, конечно, никто из наших ребят никогда не удостаивался ее взгляда. Ну, когда она появилась в дверях, Нина сразу забыла, что еще там решил про меня совет дружины, и уставилась на Чайную Розу.
   
— Кто здесь Збандуто? — Она даже не переврала мою фамилию.
   
— Я.
   
— К директору. И вы, Нина, тоже.
   
Она не ушла, а продолжала стоять в дверях, пока я собирался. Никто мне ничего не сказал вслед и никто не сострил, потому что все поняли: дела мои плохи.
   
На всякий случай я захватил с собой тетрадь с фотографиями — как ни плохи дела, а терять самообладание нельзя — и прошмыгнул мимо Чайной Розы летучей мышью; ни одна складка на ее платье не дрогнула.
   
Нина прошла к директору, а я остался ждать в секретарской вместе с Чайной Розой.
   
Странно, но у меня в жизни почему-то все получается наоборот. Когда я хотел уйти от первоклашек, когда они мне были безразличны, меня не отпускали, но как только мы по-настоящему подружились — на тебе!
   
А дело было ерундовое.
   
Генка подсунул Гоге живую ящерицу. Гога перекинул ее Наташке, а Наташка подбросила в парту Стрельцовой. Та сунула руку в парту, натолкнулась на ящерицу и как завопит: «Спасите, спасите! У меня в парте мышь! Она меня укусила!»
   
Ну, учительница влезла в парту, достала ящерицу и отнесла в ботанический кабинет.
   
И ничего страшного не произошло бы, если бы не я!
   
Когда Наташка рассказала мне об этом случае, я возмутился и заявил, что мне надоела их трусость, что пора это преодолеть. А то одни боятся собак, другие — ящериц, третьи ни у кого ничего не могут спросить. Это не ребята, а какое-то сборище трусов! И я решил их перевоспитать. Пригласил к себе, когда мамы не было дома, и устроил тренировку по закаливанию нервной системы.
   
Они сидели в одной комнате, а в другой был погашен свет. Там было темным-темно. Я сказал, что буду магом, волшебником и великим врачевателем, который их спасет навсегда от трусости и дрожания. Я ушел в темную комнату и стал их по очереди вызывать.
   
Каждый из них должен был войти в темную комнату и пробыть там несколько минут, а я в это время издавал ужасные стоны и вопли (я для этого специально прослушал пластинку Имы Сумак).
   
Значит, я так кричал, а сам подходил к жертве и прикладывал ей к руке или к лицу какой-нибудь предмет: ложку или щетку.
   
Это называется «психотерапия». Между прочим, вполне научный метод. Если жертва выдерживала все испытания, то я радостно объявлял ей, что она теперь никогда и ничего не будет бояться: ни собак, ни кошек, ни ящериц, ни темных улиц, и так далее, и так далее.
   
В общем, все шло хорошо, и вдруг Зина Стрельцова, войдя в темную комнату, не выдержала и завопила. Она пустилась наутек, грохнулась и разбила себе колено.
   
Ну, я, конечно, зажег свет, и мы стали дружно ее успокаивать и доуспокаивали до того, что она согласилась повторить опыт, точнее, не согласилась, а сама попросила и выдержала его достойно.
   
Но потом Зина пришла домой и рассказала все матери. А та еле дождалась утра, прилетела к нашему директору и стала кричать, что она забирает своего ребенка из класса, где появился какой-то ненормальный вожатый, который хочет из детей сделать инвалидов.
   
Ну, директор не заступился за меня, потому что мы с ним не были знакомы. А жаль, я бы ему объяснил, в чем дело. А он просто пригласил Нину, и Стрельцова-старшая при ней повторила всю историю и добавила некстати еще две другие.
   
Эти истории случились в самом начале, когда я был еще неопытным вожатым и часто терял над собой контроль, увлекаясь чем-нибудь.
   
Я тогда ходил по домам первоклассников, чтобы поближе познакомиться с их жизнью. Мне нравилось так ходить: везде мне были рады, угощали обедами, советовались, как лучше воспитывать детей, рассказывали про свою жизнь. И вот как-то я пришел к Толе. Он был один дома и угостил меня чаем.
   
Мы пили чай из красивых золотых чашек, только Толя пил из маленькой чашки, а я из большой.
   
Ну, я и разбил свою чашку — зацепил как-то неловко и уронил на пол. Я не придал этому большого значения — кто из нас не бил чашек! — и не понял, почему Толя так испугался. Я решил, что он просто пугливый. А на самом деле все оказалось не так просто.
   
Толя из большого уважения ко мне угощал меня чаем из папиных коллекционных чашек. А я-то ничего не знал и, когда уходил, осколки эти унес. Хотел выбросить, только на одном осколке был нарисован красивый замок, так что я все осколки выбросил, а замок оставил.
   
А Толя дома чашки так переставил, чтобы не видно было исчезновения одной из них. Но Толин папа все-таки заметил, схватил Толю и с криком: «Что ты наделал, негодник!» — стал его так трясти, что Толина мама испугалась, что он оттрясет у Толи голову, и вырвала сына из рук мужа. Тогда Толин папа упал на диван и перестал со всеми разговаривать, потом вскочил, схватил Толю и приволок ко мне.
   
Он совершенно обезумел и хотел узнать, куда я выбросил осколки его любимой чашки.
   
Я сначала не мог понять, как это из-за чашки так можно страдать.
   
«Я вам куплю сто таких чашек», — сказал я ему.
   
И что же вы думаете? После моих слов он сразу успокоился. Посмотрел на меня унылым взглядом, покачал растрепанной головой и произнес с жалостью:
   
«Невежда, глупец! Не обижайся на меня, я не хочу тебя оскорбить, я просто говорю тебе, кто ты есть на самом деле. Ты купишь сто таких чашек?! А знаешь ли ты, несчастный, что их всего было сделано в восемнадцатом веке пять штук. Пять штук! Одна хранится в музее в Ленинграде, вторая — у двоюродной праправнучки самого Ломоносова, — голос его звучал трагически тихо, — третья вывезена за границу беглым лакеем князя Юсупова и продана там банкиру Ротшильду, четвертая пропала без вести, а пятая была у меня. И об этом знает весь мир!»
   
Совершенно потрясенный я достал осколок чашки с изображением дворца и протянул ему. Он взял, поблагодарил меня — какой благородный человек! — и ушел.
   
Эта история очень взбудоражила Стрельцову-мамашу, потому что она вообще относилась ко мне подозрительно, с тех пор как я посетил их дом. А сначала она была мне рада.
   
Однажды трое взрослых Стрельцовых — бабушка и родители — собирались в кино и боялись оставлять Зину одну дома. А тут я пришел, и они спокойно ушли.
   
Зина тут же позвонила Наташке и Толе, и они прибежали.
   
Нам было весело, они мне всякие истории рассказывали, главным образом про маленьких детей, а это всегда смешно, и анекдоты. Про мальчишку, который захотел на улице по-маленькому и подошел к милиционеру, чтобы спросить, где найти уборную. А милиционер долго-долго ему рассказывал, и вдруг мальчишка прервал его и сказал: «Спасибо, уже не надо». Ох, и хохотали они! Я думал, они от хохота лопнут.
   
Потом Зина зачем-то напялила на себя мамину юбку, такую желтую-желтую, и красовалась перед Наташкой. А Толя в это время хлопал мячом об пол.
   
На беду, Зинина бабушка не признает современных шариковых ручек и пишет письма химическими чернилами, и ее пузатая старомодная чернильница стояла на столе. Ну, в общем, Толя хлопал об пол, пока не перевернул чернильницу.
   
Но самое главное не в этом, не в том, что он перевернул чернильницу и залил всю клеенку чернилами… Нет, самое главное началось потом, когда мы обнаружили на прекрасной юбке Зининой мамы чернильное пятно с горошину.
   
Вот тут-то и началась паника. Ну скажите, как на моем месте поступил бы каждый взрослый человек, когда видит неопытных детей, да еще своих воспитанников, в страхе и ужасе? Конечно, постарался бы им помочь. Точно так поступил и я.
   
По моему предложению мы решили перекрасить юбку в другой цвет, чтобы скрыть чернильное пятно, с одной стороны, и сделать Зининой маме сюрприз — с другой. Ведь у нее фактически должна была появиться новая юбка!
   
Ребята были в восторге от моего предложения. Они никогда в жизни ничего не красили. Наташка визжала, Толя прыгал, как гуттаперчевый мальчик.
   
Да, это был полный восторг, полное взаимопонимание и дружба. Правда, меньше всех восторгалась Зина, потому что юбка принадлежала ее маме.
   
Мы перекрасили юбку в вишневый цвет — пятно стало золотистым. Мы перекрасили ее в коричневый — пятно стало черным. Вот что значит пользоваться старыми чернилами: их даже краска не берет. Тогда я предложил для симметрии поставить на юбке несколько горошин, но Зина почему-то отказалась.
   
С той поры наши отношения со Стрельцовой-старшей осложнились. Она отчитала меня по телефону, нажаловалась моей маме. А теперь прибежала к директору.
   
Вот тут-то директор и вызвал Нину для разговора.
   
Нина попробовала меня защитить, но Стрельцова-старшая все твердила: «Он ненормальный, он ненормальный». Тут, правда, директор ее оборвал: «Может быть, он в вожатые не годится, но он совершенно нормальный», — и попросил Нину принести ему наш классный журнал, чтобы доказать Стрельцовой, насколько я нормальный: дескать, я вам сейчас покажу, как он учится.
   
А накануне я сразу в один день получил пять двоек. Я узнал, что Насте Монаховой поручено подтягивать отстающих. Вот я и решил превратиться в отстающего, чтобы она меня подтягивала. Если бы я получил одну двойку или две, это могло бы не произвести впечатления, поэтому я и получил сразу пять двоек.
   
Думаете, это легко? Целый день я был в страшном напряжении: во-первых, боялся, что меня не вызовут, а во-вторых, что вместо двойки какой-нибудь сердобольный учитель влепит мне тройку. Никто, разумеется, не догадался, кроме Сашки, куда я клоню, но, когда наша классная заявила, что я теперь буду заниматься с Настей как самый отстающий, он вновь покрылся бледностью мертвеца.
   
При этом Сашка сказал, что, хотя у него двоек нет, он будет вместе со мной ходить на занятия к Насте, чтобы у нас были равные условия для борьбы.
   
Так вот, значит, когда директор увидел, что у меня пять двоек, он возмутился: «Где вы нашли такого шалопая? (Шалопай — это я.) Неужели нельзя было подобрать в вожатые хороших, смышленых ребят, у которых есть чувство ответственности?» И тут он, как рассказывала потом Нина, схватился за голову и простонал: «Постойте, постойте… Збандуто?! Мы же получили на него письмо из милиции!» Он вызвал Чайную Розу, и она принесла это письмо.
   
Дело в том, что меня вывели со скандалом из бассейна. Я там был на соревнованиях и засвистел в два пальца.
   
Рядом оказался милиционер — они всегда появляются рядом в неподходящее время, — тяп меня за плечо. Я возмутился, стал брыкаться и кричать. Он меня вывел и еще не поленился настрочить письмо в школу.
   
А почему я засвистел, он не попытался узнать. Вы заметили, во всей этой истории никто не посмотрел в корень. Я бы никогда, вы слышите, никогда не стал бы свистеть просто так. У меня для этого были веские основания.
   
На соревнованиях выступал один пловец, которого мне необходимо было освистать, чтобы выразить свое отношение к нему.
   
Все началось с того, что я решил сделать из своих первоклассников пловцов. Ну, во-первых, потому, что их надо было закалять физически, а то у них вечные ангины и гриппы, во-вторых, этим видом спорта можно заниматься с детства, а в-третьих, всем известно, что с плаванием у нас в стране не все в порядке.
   
Кто знает, думал я, может быть, из этих детей вырастут рекордсмены страны или мира!
   
Вот почему мы попали в бассейн. Нас сначала туда не пускали, и я вынужден был долго кричать, что я вожатый и мы не позволим срывать общественное мероприятие. И тут появился этот впоследствии освистанный мною пловец и велел нас пропустить. Он привел нас в раздевалку и приказал раздеться и выстроиться по росту. Дети, конечно, запищали и захихикали. А он их так резко оборвал: «Быстро. У меня нет времени».
   
Как будто только у него нет времени! Сейчас у всех нет свободного времени. У меня его тоже нет ни секунды, но я ведь об этом не кричу и никого не пугаю голосом. Я вот пришел в бассейн, а в это время Сашка, может быть, прогуливается с Настей и тем самым губит мою личную жизнь.
   
Пришлось мне самому раздеться, чтобы показать пример, да еще им помочь, потому что эти дети, эти несчастные малыши, и раздеваться-то еще как следует не умеют. То они запутывались в собственных платьях, то, снимая чулки, грохались на пол. В общем, повозился я с ними.
   
Я так подробно обо всем рассказываю, чтобы вы поняли, что я действительно ни в чем не виноват, более того — я просто боролся за справедливость. Если хотите, я обязан был это сделать в воспитательных целях, ради детей, которые сидели рядом со мной и знали, какой несправедливый человек этот пловец. И они меня дружно поддержали.
   
Они разделись, сбились стайкой около меня и дрожали. Холодно им и непривычно. Смешные они: худенькие, тоненькие, ноги длинные, спичками. Как они на них ходят, непонятно.
   
Я улыбнулся тренеру (еще тогда не знал, что он такой зверь) и подмигнул: смотрите, мол, какие смешные дети, настоящие страусята.
   
А он в ответ мрачно заорал: «Построились по росту! Живо!» Вот тут контакт между нами окончательно был утерян. Не люблю я, когда кричат и когда не улыбаются в ответ на твою улыбку.
   
После того как мы выстроились, он сказал мне: «Выходи из строя. Староват для плавания. И грудная клетка узковата». Он больно щелкнул меня пальцем по ключице.
   
Я чуть не упал от неожиданности. Сказать такое при детях!
   
«Что вы! — возмутилась Наташка. — Боря у нас лучший вратарь в школе!»
   
А он продолжал осмотр: измерял малышам грудную клетку, ощупывал ноги и руки. Потом заявил, что из всей компании берет только одну девочку: Зину Стрельцову.
   
Тут я не выдержал и высказал ему все, что было на душе. Я ему сказал, что дело у них поставлено плохо. А когда он меня спросил: «Почему плохо?», я ему ответил: «На международных состязаниях проигрываете, а когда к вам приходит пополнение в самом расцвете, то выгоняете». После этого наступила тишина, и он сделал шаг в мою сторону. Но нас так легко не испугаешь. Малыши создали вокруг меня надежный заслон. Попробуй прорвись через них. Так он ничего мне и не ответил. А что ответишь, когда это чистейшая правда.
   
Вот после этого разговора мы и остались на показательные соревнования, и я прославился на них своим свистом, и меня схватил милиционер.
   
Кругом закричали: «Безобразие, хулиган! Еще школьник, а уже шпана… И такому детей доверили!»
   
Только одна женщина, между прочим красивая, сказала: «А что он такое сделал? Просто погорячился».
   
Но милиционер не стал ее слушать и уволок меня в отделение.
   
В этот момент мои славные воспоминания были прерваны неожиданным событием: дверь в канцелярию открылась, и на пороге появилась целая стая моих первоклашек.
   
Не успел я выставить их обратно, как Наташка, минуя меня, вырвалась вперед. Я схватил ее за шиворот, но она торопливо, задыхаясь, успела прохрипеть:
   
— Здравствуйте, Чайная Роза!
   
От такого неожиданного обращения я выпустил Наташку. Она, конечно, это наивное дитя двадцать первого века, не догадывалась, что Чайная Роза не имя, а прозвище.
   
— Сейчас же уходите! — прошипел я, не разжимая губ и наступая на детей.
   
— В чем дело? — строго спросила Чайная Роза. — Что случилось?
   
— Нам нужно к товарищу директору, — сказала Наташка и шагнула через порог.
   
Все остальные тоже решительно шагнули за ней, молча, тихо, подталкивая друг друга.
   
Вы бы видели их лица! Это были настоящие герои, отчаянные люди с горящими глазами. Им ничего не было страшно, они не испугались даже Чайной Розы, хотя перед нею трепетала вся школа. Они спокойно выдержали ее взгляд. Нет, не зря я занимался с ними психотерапией.
   
И что же вы думаете? Эта строгая-престрогая Чайная Роза провела их к директору.
   
Она оставила открытой дверь, и я на всю жизнь запомнил начало этого великого, неповторимого разговора.
   
— Ну, в чем дело? — услышал я скрипучий мужской голос.
   
Это был, конечно, директор, это был его голос, который любого храбреца в одну секунду превращал в кроткую овечку. Ну, конечно, и среди детей сразу произошла заминка, и я уже испугался, что их сейчас выставят обратно, но тут раздался громкий, заливисто-звонкий голос Наташки:
   
— Мы пришли из-за Бори Збандуто. Он наш вожатый. Мы пришли его защищать.
   
Правда она молодец? Я еще никогда не встречал такой отчаянной девчонки.
   
— Это он вас прислал? — спросил директор.
   
«Он» — это, значит, я.
   
— Нет, — ответила Наташка.
   
— А ты не врешь?
   
Вот этого ему не надо было говорить, это он сказал зря. Плохо он разбирался в своих учениках: Наташку обозвать вруньей!
   
— Я никогда не вру, — сказала Наташка.
   
Наступила длинная пауза, во время которой директор долго кашлял. Потом он наконец собрался с силами и спросил:
   
— А чем вы его собираетесь защищать, хотел бы я знать? Какими делами он себя еще прославил?
   
— У нас есть козырь, — ответила Наташка.
   
— Какой еще козырь?
   
— Он спас жизнь одному мальчику. На моих глазах. Вытащил его из реки.
   
В это время Чайная Роза вышла из кабинета, плотно прикрыла дверь, и голоса пропали. Точно она не хотела, чтобы я услышал, как меня будут хвалить.
   
Все-таки Наташка потрясающая девица. Она буквально во все верила. Подумать только — я спас мальчишку!
   
Это произошло во время нашей совместной прогулки, помните, в тот день, когда она ко мне пристала и увела с футбола.
   
Какой-то мальчишка в полном одиночестве стоял на берегу реки и бросал в воду камни. И меня это пронзило. С какой стати, думаю, он стоит один? Я пристроился к нему и тоже стал бросать камни. Я брошу. Он бросит. Мы стояли рядом, а наши камни летели параллельно.
   
А Наташка крикнула: «А мы дальше, а мы сильнее!»
   
Мальчишка был забавный. Он пренебрежительно фыркнул, выбрал камень потяжелее, отошел от кромки воды — а там набережная была высотой в метр, — разбежался… и, не удержавшись, плюхнулся в воду.
   
Я помог ему выйти, там было неглубоко, мне по колено, а ему по пояс. Только промокли, и все. А Наташка начала кричать, что я храбрый, что она ни разу в жизни не встречала такого храбреца, и еще успела шепнуть мальчишке, что я их вожатый. Вот и все спасение утопающего.
   
Странно, до чего я люблю вспоминать про этих мальчишек и девчонок, я про них всегда все помню. Может быть, действительно права Стрельцова-старшая и я какой-нибудь ненормальный?
   
Как только первоклашки вышли от директора, тут же позвали меня. Мы встретились с ними в дверях. Они прошли мимо серьезные, сосредоточенные, и каждый из них дотронулся до моей руки. В общем, они знали толк в человеческой поддержке и подзарядили меня теплотой своих рук.
   
Я же говорю, что они необыкновенные дети, из двадцать первого века. В них есть какая-то новая сила.
   
В кабинете директора, кроме Нины, сидела моя мама! Вот до чего дошло. Но им теперь уже было не свалить меня.
   
Я остановился у двери и посмотрел на директора. Он был похож на моржа. У него большая круглая лысая голова и седые усы.
   
— Ну-ка, подойди, подойди, — проскрипел он.
   
Я сделал несколько шагов вперед.
   
— Еще поближе. Я хочу понять, что ты за птица.
   
Он долго рассматривал меня, как какой-нибудь врач, изучающий больного. Даже взял за плечо и крепко его сдавил.
   
— А что это у тебя в руке? — спросил он и, не дожидаясь ответа, взял у меня тетрадь и стал ее перелистывать.
   
Видно, она ему понравилась, потому что он поджимал губы, чтобы незаметно было, что он смеется. Затем вернул мне тетрадь и сказал:
   
— Говорят, за тебя поручилась твоя родственница, Ольга Александровна Воскресенская. Она, конечно, восторженная особа, я ее давно знаю. — Потом повернулся к Нине и добавил неожиданно: — Ладно, пусть остается, раз они пришли за ним сами.
   
Но на этом события дня не закончились. Мне пришлось встретиться со Стрельцовой-старшей еще раз.
   
Мы собрались возле школы, чтобы идти в цирк. А Генка и Зина почему-то не явились. Холодно было ждать. Шел первый мокрый снег.
   
— Зина не придет, — сказал кто-то. — Ее мама не пустила. У нее тренировка в бассейне.
   
— А что же с Генкой случилось? — спросил я. — Может, он тоже не придет?
   
— Генка в цирке ни разу не был, — сказал Толя.
   
Мы постояли немного, подождали.
   
— Пошли, — сказал я, — а то опоздаем.
   
И мы пошли. Только я почувствовал, что у ребят испортилось настроение. Стали какие-то молчаливые.
   
— Вот что, зайдем за Генкой, — решил я.
   
Развернулись и пошли к Генке.
   
Еще издали я увидел его. Он сгребал снег лопатой, а его мать скребком чистила тротуар.
   
— Здравствуйте, — сказал я.
   
Ребята столпились вокруг меня. Генкина мать посмотрела на нас. Она была в короткой тужурке и в пуховом платке. От работы ей, видно, было жарко.
   
— Приветик, — сказал Генка; он приподнял шапку, и от головы у него повалил пар.
   
— Ну-ка, надень шапку, постреленок, — строго сказала ему мать, — а то застудишься!
   
Генка напялил шапку.
   
— Это ему вместо физкультуры, — сказала Генкина мать. — И полезно, и матери подмога. Так что вы, ребятишки, идите по своим делам.
   
— Что вы! — сказал я. — Разве мы пришли Генку сманивать? Мы пришли вам помогать.
   
— Тетя Маруся, — крикнул Толя, — мы сейчас все переделаем! Это нам пустяк!
   
— Вот это уж ни к чему, — ответила тетя Маруся.
   
А Генка не стал возражать, он-то все отлично понял: отдал лопату Толе, а сам мгновенно куда-то сбегал и принес еще две лопаты и четыре скребка. Что тут началось! Ребята выхватили у него скребки и лопаты и стали расчищать снег. А я взял у тети Маруси лом и колотил образовавшийся под снегом лед.
   
Тяжелый был этот лом до чертиков, но я не показывал виду. Колол себе, и все… Рядом со мной лихо колол лед Генка.
   
— Это в наше-то время, — ворчал я нарочно, — когда запускают спутники и космические корабли, приходится колоть лед ломом!
   
— Я ей не сказал про цирк, — оправдывался Генка, — а то бы она меня прогнала.
   
— И правильно сделал, — ответил я.
   
И вот когда мы все так отчаянно и самоотверженно работали, когда перед нами уже лежала широкая полоса очищенного тротуара, когда мы были «один за всех и все за одного», вдруг из подъезда выплыли Зина Стрельцова с мамой. Зина была в новом голубом пальто и берете… А Стрельцова-старшая напялила на голову высокую папаху и гордо несла спортивную сумку своей дочери — будущей чемпионки по плаванию.
   
— А, это вы, молодой человек… — Увидев меня, Стрельцова-старшая остановилась. — Чудак!
   
Она назвала меня чудаком, словно дураком обругала. Но я-то доволен, что попал в отряд чудаков.
   
— Мы помогаем тете Марусе, — сказала Наташка.
   
— И Генке, — добавил Толя.
   
— Это эксплуатация детского труда. Я этого так не оставлю, — ответила Стрельцова-старшая, при этом она выразительно посмотрела на тетю Марусю. — Идем, Зиночка.
   
И они торжественно удалились.
   
— Тетенька, — крикнул Генка им вдогонку, — осторожнее, там лед! Упадете, запачкаетесь!
   
Стрельцова-старшая остановилась, боясь сделать следующий шаг.
   
Генка засмеялся. А за ним все ребята. И я. И даже тетя Маруся.
   
…Когда мы ворвались в цирк, представление уже началось и на нас зашикали, чтобы мы не шумели. А попробуй тут не шуми, когда с арены доносится музыка, крики клоуна и хохот зрителей.
   
— У нас билеты! — закричал я и выхватил из кармана длинную ленту билетов.
   
— Тише, — сказала контролер, — тише! Все равно во время выступления входить нельзя.
   
— Вы поймите, — сказал я тихо, — они первый раз в своей жизни в цирке.
   
— Так уж и в первый раз!
   
Нет, она была неумолима, а дети почти плакали, но потом она засмотрелась, а может быть, нарочно сделала вид, что засмотрелась, и мы шмыгнули в проход.
   
Выскочили, а куда идти, неизвестно, народу полно, свет… Столпились стайкой около прохода и стоим.
   
И вдруг клоун заметил нас и закричал на весь зал:
   
— Видели ли вы когда-нибудь, чтобы дети опаздывали в цирк?
   
— Нет, нет, нет!.. — понеслось со всех сторон.
   
— А теперь смотрите сюда! — Он подбежал к нам: — Вот они!
   
   
И все стали смотреть на нас.
   
— Мы работали, — сказал я.
   
— Вы слышите? — закричал он. — Они работали!
   
Он начал хохотать, упал от хохота, перекувырнулся через голову, и все захохотали с ним вместе.
   
— Мы работали, — сказала Наташка прямо в его раскрашенное лицо. — Чистили снег, товарищу помогали. Вот ему! — и вытолкнула вперед Генку. — Почему вы нам не верите?
   
Тогда клоун перестал хохотать, снял шапку и раскланялся перед нами.
   
— Причина уважительная, — сказал он.
   
И теперь никто уже не смеялся.
   
Клоун подал Наташе руку, крикнул:
   
— Музыку!.. — и повел ее, как настоящую сказочную принцессу.
   
А за ним пошли мы, и на нас светили разноцветные огни.
   
Клоун подвел нас к нашим местам и крикнул:
   
— Мороженщицу! В цирке дети должны есть мороженое.
   
И вот тут-то пошли в расход — между прочим, благородный — последние два рубля из папиной десятки.
   
А потом мы смотрели медвежий цирк, лизали мороженое и хохотали вместе со всеми.
   
*
   
Сегодня у мамы день рождения. А я притворился, что забыл: подарка-то у меня не было. Нехорошо, конечно.
   
Когда я утром вышел к маме, она встретила меня радостно. Мы сели за стол и стали завтракать.
   
— Ну, как тебе завтрак? — Она сама подталкивала меня к тому, что сегодня необычный день.
   
— Понравился, — ответил я.
   
— А что тебе понравилось? — спросила она.
   
— Все, — ответил я.
   
И вдруг она с подозрением спросила:
   
— А что ты ел?
   
А я как бухну:
   
— Действительно, мама, что я ел?
   
Оказалось, она специально в этот день приготовила праздничный завтрак — омлет, поджаренный с помидорами и сыром, — а я съел все и не заметил!
   
Мама ничего мне не ответила и вышла из кухни, чтобы подойти к телефону. И тут разразились гром и молния, ибо я услышал, как мама разговаривала с тетей Олей, и понял — это было совсем не трудно, — что та поздравляла ее с днем рождения!
   
Я притаился, как самый жалкий мышонок. Я почти не занимал места, почти испарился, внимательно прислушиваясь к маминым шагам, придумывая лихорадочно, как бы выкрутиться из создавшегося положения.
   
Вот мама прошла в комнату. Может быть, она ждала, что я выйду к ней? Потом ее шаги снова раздались в передней, замерли, и — спасение! — хлопнула входная дверь. Значит, мама ушла.
   
Я выглянул в окно. Мама быстро пересекала наш двор.
   
Вот если бы я был правдивым человеком, как Наташка, то я бы все честно рассказал маме. А мне было чем ее удивить! Дело в том, что я окончательно запутался и как сын, и как воспитатель. Вы только послушайте, что я придумал.
   
Меня посадили караулить первоклашек на контрольной, потому что их учительница заболела.
   
Когда я вошел и спросил их: «Ну, как идут дела?» — они в ответ тяжело вздохнули. Не надо было быть психологом, чтобы сразу догадаться, что дела у них шли неважно.
   
Я посмотрел на доску: там были примеры.
   
— Нечего сказать — нагружают детей, — заметил я, чтобы приободрить их. — Мы такие примеры решали в третьем классе.
   
На Зину Стрельцову жалко было смотреть: вот-вот заревет. Куда девалась ее спортивная находчивость! Я заглянул в ее тетрадь и увидел ошибку. Посмотрел в Наташкину — та же ошибка.
   
— Вы что, никогда не решали таких примеров? — спросил я.
   
— Решали, — нестройно ответили дети.
   
Я прошелся по рядам. Боже мой! Почти у всех одинаковые ошибки. У меня голова закружилась от напряжения. Конечно, их запугали: «Контрольная, контрольная, будьте внимательны, первая контрольная в вашей жизни…» Ну, они и перепугались. Вот почему я вырвал из тетради листок — надо было как-то поднять их боевой дух, — переписал примеры с доски, приговаривая: «Подумаешь, ерунда. Это же совсем ерундовые примеры», — быстро их решил, с победным видом отбросил листок, отошел к окну и повернулся к классу спиной. Краем глаза я заметил, что мой листок исчез со стола. Помню, я улыбнулся: мне понравилась находчивость моих подопечных.
   
На следующий день Нина сказала, что контрольная прошла благополучно, что у всех пятерки и четверки, что во всем классе только одна двойка!
   
Тут я взметнулся, я был возмущен двойкой! Я вбежал в первый класс и еще от двери закричал:
   
— Какой размазня получил двойку?
   
— У меня пятерка! — закричал радостно Костиков.
   
— И у меня, — сказал Толя.
   
— И у меня, и у меня, — закричали все подряд.
   
— А у кого же двойка? — спросил я. — Сознавайтесь!
   
И тут раздался тихий голос Наташки, и она сказала, что двойка у нее. Все, конечно, были просто потрясены, а я возьми да скажи:
   
— Эх ты, всех подвела!
   
— Девчонка! — закричал Костиков. — Даже списать не сумела!
   
— Не хотела, — срезала его Наташка.
   
Она посмотрела на меня. Глаза ее превратились в «клокочущий океан». Вот это был взгляд: прямо пригвоздила меня к позорному столбу. Невольно я отступил назад: не каждый может выдержать такой взгляд.
   
Уничтожив меня, она оглядела притихший класс, встала из-за парты и ушла.
   
Все ждали, что я что-нибудь произнесу, но я как-то мелко и противно задрожал и тоже выскочил из класса.
   
В этот день я поймал ее после школы. Подлетел к ней, будто ничего не случилось, и пошел рядом, весело и беззаботно размахивая портфелем.
   
Мы шли домой как обычно. Так могло показаться со стороны, но на самом деле все было не так. Она шла рядом со мной сама по себе. Семенила ногами, опустив голову так, что банты от ее коротких кос торчали, как рожки козленка.
   
А я старался вовсю. Унижался, прыгал, хохотал. Просто ужас, до чего мне хотелось с нею помириться.
   
— Не забудь вовремя дать бабушке лекарство!
   
У нее бабушка заболела.
   
Наташка промолчала.
   
— А когда будешь разогревать еду, не включай газ на полную силу.
   
Никакого ответа.
   
— Эх, махнуть бы сейчас на Камчатку! — сказал я и покосился на Наташку. — В долину гейзеров.
   
Я ждал, что она обязательно спросит про гейзеры. Но нет, не спросила. Ну и девчонка — кремень!
   
— Ты знаешь, что за штука гейзер? — не вытерпел я.
   
Нет, она определенно не желала иметь со мной дела. Тогда я нанес ей последний, решающий удар:
   
— Кстати, я узнал, как спят африканские жирафы. Они ложатся на землю, а шею обматывают вокруг туловища.
   
Я думал, на эти слова она отзовется. Она же любознательный человек и сама спрашивала у меня про этих жирафов, но сейчас ее ничего не интересовало.
   
— Слушай, — безнадежно сказал я, как будто сделал какое-то великое открытие, — а может быть, пойдем ко мне обедать? Мама будет рада.
   
Мои слова ударились в ее молчаливую спину. А мы уже поравнялись с ее домом. И тут ко мне пришло спасение: одинокая страшная собака. Все-таки мир не без добрых собак. Не зря, значит, говорят: «собака — друг человека». Вовремя появилась. Я торжествующе улыбнулся и сказал:
   
— Не бойся. Я здесь, — и взял за руку, чтобы провести мимо страшной собаки.
   
Наташка на мгновение остановилась, потом вырвала у меня руку и прошла мимо собаки. Так вызывающе близко, что красный шершавый собачий язык почти коснулся ее плеча. И скрылась в подъезде.
   
А я остался один. Представляю, какое у меня было лицо.
   
Я вспомнил, как Наташка впервые пришла за мной. У нее от волнения дрожал голос, и она перепутала мою фамилию. А я, здоровый дурак с большим лбом, еще издевался над нею. «Да, да, говорю, моя фамилия не Занудо, а Скандуто». Она тогда была маленькой и робкой, стояла передо мной — цветок на тонком стебле.
   
А после Наташки я вновь подумал о маме. До чего же у нее был обиженный вид, когда она пересекала двор! Конечно, никто ее не поздравил: ни я, ни отец, как будто она жила не в семье, а на необитаемом острове. Интересно, какое было бы настроение у меня, если бы это был мой день рождения?
   
И тут, конечно, позвонил папа. Я еще никогда в жизни не встречал такого неудачника. Что бы ему позвонить на пять минут раньше. Он бы и маму поздравил, и я бы не так сильно его огорчил.
   
— Здравствуй, папа! — сказал я и скорчил рожу для храбрости. — Папа, здравствуй! — И радостно добавил: — Мама уже ушла.
   
— Жаль, — сказал папа. — А я всю ночь ехал, чтобы добраться до телефона.
   
Я же говорил вам, что он неудачник: всю ночь ехал, а на пять минут опоздал.
   
— Ничего, — утешил я. — Я ей передам.
   
— Так то ты, а то я. Большая разница, — сказал папа. — Ну, что ты ей подарил, дьяволенок?
   
Слышно было, как назло, очень хорошо. Но я все же притворился, что не расслышал вопроса.
   
— Что? — крикнул я. — Не слышу, повтори еще раз.
   
— Я спрашиваю, что ты подарил маме? — крикнул папа.
   
— Что? Что? — переспросил я. — Ничего не слышу… — И повесил трубку.
   
Вбежал в комнату и стал лихорадочно одеваться, чтобы убежать до повторного звонка. Но не успел. Телефон зазвонил снова. Все, конечно, из-за папиной настойчивости. Лучше бы он больше не звонил, а то сейчас я должен буду рассказать ему правду. Я же говорю, он неудачник.
   
— Не вешайте трубку, — сказала телефонистка. — Разговор не окончен.
   
— Ничего не слышно, — ответил я.
   
— Все хорошо слышно, — сказала телефонистка. — А если вы глуховаты, позовите кого-нибудь с нормальным слухом.
   
Тут снова ворвался папин голос.
   
— Ничего он не глухой, — кричал папа. — Это ваш телефон работает плохо. Борис, ты слышишь меня, Боря…
   
— Папа, — обреченно сказал я, — теперь я тебя слышу хорошо.
   
— Ну, что же ты купил маме?
   
— Ничего.
   
— Ничего? — удивился папа. — А почему ты, собственно, ничего не купил?
   
— Я… я… я… забыл, — сказал я. — То есть у меня нет денег.
   
— Как нет? Ты их потерял?
   
Я хотел ему все объяснить, но по телефону это трудно.
   
— Ну, понимаешь… — Надо было как-то отделаться, и я сказал: — Проел на мороженое.
   
После этого наступила длинная пауза.
   
— Алло, алло! — кричал я в трубку.
   
Папа молчал.
   
— Теперь, кажется, вы оглохли, — ворвался голос телефонистки. — Он сказал, что проел деньги на мороженое.
   
— Я все слышал, — ответил папа. — Силен мужик! — И, не попрощавшись, повесил трубку.
   
После этого разговора у меня пропала всякая охота что-нибудь делать.
   
«Дьяволенок» снова был в действии. «Дьяволенок» — это я, это мое прозвище с детства, с первого класса. Я тогда надел папины темные очки и пошел в школу. Меня в них никто не узнавал, и мне это так понравилось, что я не пошел на урок, а гулял по коридорам. И догулялся. Ко мне подошла учительница из параллельного класса и спросила, почему я разгуливаю во время уроков. «Уж не заболел ли?» А я ей на чистом французском языке: «Же нэ спа», то есть не понимаю, прикинулся иностранцем. Ну, она отняла у меня очки, и я сразу все стал понимать. А папа прозвал меня дьяволенком, но, по-моему, я с тех пор здорово перезрел и стал настоящим дьяволом.
   
Хотя, если разобраться, я ни в чем не виноват. Но этого ведь никому не объяснишь. Вы же помните, я собирался купить маме подарок. Тому свидетельствует кровать, перекрашенная мною в синий цвет. С другой стороны, как выяснилось, не без помощи тети Оли меня назначили вожатым. А затем эти несчастные дети закружили меня, заморочили, отвадили от друзей, выманили деньги, которые отец оставил на подарок. Мало того, сначала разжалобили, прикинулись несчастными, вынудили меня подкинуть им решение контрольных примеров, а затем превратили в негодяя. А я ведь просто хотел их по-дружески выручить. Вот и «навыручил» на свою голову. И вдруг мне до ужаса стало жалко… не маму, нет! Не папу, не первоклашек, а себя самого! Никто меня не ценит, никто не понимает моих страданий.
   
А как легко и прекрасно я жил! Чтобы меня мучила бессонница, как вчера из-за этой контрольной? Чтобы я унижался перед какой-то пигалицей вроде Наташки?
   
Я был гордый человек. Я никому не позволял над собой издеваться. А теперь я чувствовал, что меня словно подменили. Вроде я тот самый, и нос на месте, и глаза те же, а внутри другой. Какой-то задумчивый, размышляю, казню себя. Так не долго дойти до полного нервного истощения, и прощай жизнь, прощай небо, прощай космос!
   
Нет, решил я, не сдамся! Я оделся и в прекрасном настроении направился в школу. Нет, пожалуй, не в прекрасном, а в хорошем, в таком хорошем умеренном настроении, когда все не так уж плохо.
   
*
   
В школе меня подстерегало очередное разочарование. Когда я шел по нашему коридору, то увидел Сашку и бросился к нему навстречу. Он проскочил мимо меня к Насте, стал извиваться перед ней и что-то там свистеть на своем флейтовом языке.
   
Они прошли в класс, не заметив меня. Кажется, настал час: мне пора было гордо удаляться. А жаль! Так хорошо было, когда был Сашка и была Настя.
   
В тот момент, когда я вошел в класс, Настя вытащила из парты цветы. Ясно, чья это была работа. Она полюбовалась ими немного более, чем надо, и все ребята заметили, хотя у нее в руке был совсем маленький жалкий букетик никому не известных цветов.
   
— Ребята, смотрите! — крикнул кто-то. — Насте преподнесли цветы!
   
А Настя встала, подошла к Сашке и сказала:
   
— Спасибо, Саша!
   
Она это сказала так выразительно и с такой душевной нежностью, что я чуть не упал на пол.
   
— Боже мой! — крикнул кто-то. — Никак, любовь!
   
— Кто жених, а кто невеста? — спросил какой-то запоздалый остряк.
   
— Александр Смолин и Анастасия Монахова, — ответили ему.
   
Да, кажется, меня уже гордо удалили, пока я сам собирался. Я прошел к своему месту и водворился рядом с Сашкой, не подымая глаз. Я видел только Сашкины руки, которые упорно открывали и закрывали футляр, и Настину руку, в которой все еще были зажаты цветы.
   
Но теперь ко мне это не имело никакого отношения.
   
Кто-то глухо хихикнул над Настей. Неужели Сашка не собирался сознаваться в том, что это его цветы? Я шарахнул его изо всех сил в бок.
   
Он посмотрел на меня и вытащил наконец флейту. Ну и выдержка! Он и не думал пугаться и отказываться от букета. Сейчас он сыграет Насте какую-нибудь серенаду или свою знаменитую пастораль под названием «Пастух играет аисту». Я приготовился слушать.
   
А он стал продувать флейту, дунул раз, другой, третий. Нет, играть он не собирался.
   
— А я-то думала, — сказала Настя, — что Смолин не только музыкант, но и вежливый человек. — Она разжала кулак, и цветы упали на нашу парту.
   
Я перехватил ее взгляд: глаза у нее были как у побитой собаки. Жалкие, горькие и униженные.
   
— Подарил, а теперь отказывается! — выкрикнул девчоночий голос. — Ну и тип!
   
— Ничего я не дарил! — вдруг заорал Сашка, размахивая флейтой. — Я все деньги на мороженое проедаю!
   
— А кто же, интересно, подарил? — спросил кто-то.
   
— Откуда я знаю? — ответил Сашка. — Может быть, она сама себе подарила.
   
Все от Сашкиного неожиданного ответа даже язык прикусили. Такой находчивости и изобретательности я от него не ожидал. Вот так «молодец протухший огурец»!
   
А Настя, точно от удара в спину, втянула голову в плечи, и худенькие лопатки у нее торчали, как сложенные крылья.
   
У меня вдруг все заплясало перед глазами и гулко забилось сердце: в ушах, в горле, в голове. Я вскочил на парту и не помня себя закричал:
   
— Тихо, тихо, не возводите напраслину на благородного человека! Это не он подарил Насте цветы. — Теперь все смотрели на меня. — Это я!
   
Дальше я не совсем точно помню, что произошло, только я увидел, как Настя встала, подошла к нашей парте, собрала оброненные цветы и сказала:
   
— Спасибо, Збандуто.
   
Я хотел ответить что-то вроде «пожалуйста, всегда рад служить прекрасным дамам», но язык у меня присох к горлу, и вместо слов я издал какой-то победный клич и стал бешено и радостно прыгать на парте.
   
   
— Эй, ты что, сдурел? — крикнул Сашка. — Флейту раздавишь!
   
Он схватил меня за ногу и дернул, и я грохнулся вниз, больно ударив колено. Я бросился на Сашку, чтобы хорошенько отделать его, и двинул ему кулаком в помидорное лицо, но попал почему-то в воздух. Он громко и победно захохотал.
   
Правда, он хохотал один во всем классе. Сразу отпала всякая охота с ним драться. У меня твердое правило: лежачего не бить. А Сашка был лежачий, хотя он хохотал и корчил из себя героя.
   
А тут в дверях появились первоклассники Толя и Генка, и я забыл про Сашку.
   
— А, ребятишки, привет! — сказал я.
   
Я обрадовался им, точно не видел их милые морды тысячу лет, точно они мне были самые близкие и родные, и незаметно для себя очутился вместе с ними в первом классе.
   
Я только тогда опомнился, когда увидел Наташку. Улыбнулся ей и подмигнул, а потом вспомнил про свои дела-проделки и скис, и нога заболела еще сильнее. Я с трудом оторвал взгляд от Наташки и спросил:
   
— Ну, как живете-поживаете?
   
— Хорошо поживаем! — крикнул Толя.
   
— На пятерочках катаемся, — подхватил Генка.
   
— Хвастун ты, Костиков, — перебил я его. — Вроде меня.
   
Видно, мое признание их поразило. Да что их — оно меня самого поразило. Теперь осталось преодолеть только бесконечное расстояние от учительского стола до дверей.
   
Около дверей я остановился, в последний раз посмотрел им в лица, не просто так скользнул взглядом, а заглянул каждому в глаза. Можете мне не верить, но в этот момент я был счастливым человеком. «Как это, — скажете вы, — говорил всем, что эти дети — твои лучшие друзья, и вдруг, расставаясь с ними, оказался счастливым человеком».
   
А вот так.
   
*
   
В коридоре я увидел Сашку, который явно поджидал меня. Ну что ж, раз так, то пожалуйста, и пошел к нему. Я приближался, и его лицо покрылось мраморной бледностью. В последний момент он не выдержал, повернулся и убежал.
   
В другой раз я бы его догнал — все-таки лучший друг, а друзья, как известно, в пыли на дороге не валяются, но сегодня я спешил к нашей новой старшей вожатой Вале Чижовой, чтобы рассказать ей все про себя, чтобы поставить последнюю точку. А там пусть со мной делают что хотят, пусть казнят или четвертуют, я все выдержу.
   
Она меня встретила весело. Она такая рыжая и хохотунья. Я ее давно знал: она из десятого «В». Но когда я закончил свою исповедь, она помрачнела и сказала:
   
— Что теперь делать с этим первым «А», не знаю. Ведь их через две недели должны принимать в октябрята. А можно ли?
   
— Если их не примут, — возмутился я, — то кого же тогда принимать?
   
— Я думаю, тех, кто не списывал контрольные.
   
Я испугался, что из-за меня их не примут, и сказал:
   
— Они же маленькие.
   
— Разумеется.
   
— Они растерялись. Их запугали: «контрольная, контрольная».
   
— Может быть, — сказала она.
   
— А мне их стало жалко. Вот я и поддержал.
   
— Поддержал, говоришь. — Она секунду помолчала, а потом сказала: — А я тебя помню, ты выступал в самодеятельности, играл собаку. Здорово лаял. У тебя фамилия еще такая смешная… Скандуто.
   
— Збандуто, — поправил я ее.
   
— Извини.
   
— Ничего, я привык.
   
— А потом ты потерял хвост, и мы долго смеялись. Я и теперь, когда вижу тебя, вспоминаю тот случай и смеюсь. Ты не обижайся.
   
— Я не обижаюсь.
   
— Слушай, а что, если я на свою ответственность тебя прощу?
   
Я промолчал, хотя мне ее предложение очень понравилось.
   
— Нет, пожалуй, так нельзя, — сказала она. — Ты иди, а я подумаю.
   
А я снова почувствовал себя счастливым и еще отчаянно храбрым. Зашел в первую телефонную будку и позвонил маме.
   
— Мама, — сказал я, — поздравляю тебя с днем рождения.
   
— А, это ты, — протянула мама и замолчала.
   
Было слышно, как там кто-то играл в мяч — в волейбол или баскетбол. У них телефон прямо в спортивном зале.
   
Я не дождался маминого ответа и стал ей сам рассказывать новости.
   
— Папа звонил. Только ты ушла. Тоже поздравлял. Он всю ночь ехал к телефону, а опоздал всего на пять минут. Расстроился. Я ему говорю: «Я все маме передам», а он ответил: «Я хотел сам, лично. Хотел услышать ее голос».
   
Она ничего на это не ответила, и я вообще подумал, что мама меня не слушает, если бы не звонкие удары мяча об пол, которые долетали до меня оттуда. Но мне все равно не хотелось с нею расставаться, и я сказал:
   
— Мама, у меня новость — я больше не вожатый. — Голос у меня был радостный, а в конце фразы я даже хихикнул.
   
Она совершенно не удивилась ни моему хихиканью, ни бодрости и не спросила почему — она никогда не задавала лишних вопросов, — а сказала:
   
— Да, да, Боря, я тебя слушаю.
   
— Понимаешь, я им подсказал на контрольной, решил за них примеры, и они почти все получили пятерки. А сегодня я во всем сознался. Правда, здорово?
   
— Да, да, Боря, — повторила она, — я тебя внимательно слушаю.
   
— Мама, а у тебя там во что играют?
   
— В ручной мяч, — ответила мама.
   
— А я думал, в баскет или в волейбол.
   
— Нет, в ручной мяч. — Она подумала минутку и сказала: — Хочешь, приходи.
   
Я оглянулся и увидел унылую фигуру Сашки. Он подпирал дерево.
   
— Спасибо, — ответил я, — в другой раз. У меня важное дело.
   
— Ну ладно, — сказала мама. — И тебе спасибо. Я думала, ты забыл про сегодняшний день. Ничего, конечно, страшного, но почему-то обидно. — И повесила трубку.
   
Я вышел из будки. Настроение у меня ухудшилось. Стало непривычно грустно. Мне бы сейчас поехать к маме, а я должен возиться в Сашкой. Помахал этому дураку рукой — иди, мол, ко мне, а он опять, как загнанный заяц, бросился в сторону. Только пятки мелькнули.
   
Тогда я решил устроить Сашке ловушку. Зашел для этого в универмаг и спрятался недалеко от двери. Стою, жду. И вдруг кто-то меня спросил:
   
— Мальчик, тебе что надо?
   
— Мне? — Я оглянулся и обалдел.
   
Представьте, на месте продавщицы в отделе женских шляп стояла наша бывшая старшая вожатая Нина.
   
— Здравствуй, Збандуто, — сказала она. — Удивлен?
   
— Удивлен, — ответил я.
   
А я и правда был удивлен.
   
— Не хотите ли купить женскую шляпу? — спросила она.
   
— Хочу, — принял я ее игру, — для мамы. Тем более у нее сегодня день рождения.
   
— А какой у нее размер головы?
   
— Естественно, как у меня.
   
Нина смерила сантиметром голову, взяла какую-то шляпку и напялила на меня. Я посмотрел в зеркало: на моей голове возвышалась какая-то дурацкая шляпа, какой-то самовар с трубой.
   
Мы оба рассмеялись.
   
— Между прочим, — сказала она, снимая с меня шляпу, — это смех сквозь слезы. Представляешь, некоторые женщины покупают эти трубы и носят… Ну, рассказывай, как там у нас… — она смешалась, — у вас.
   
— По-старому. Теперь вместо тебя Валька Чижова, из десятого.
   
— Знаю — Чижик. А твои малыши как?
   
— Ничего, растут. Зина Стрельцова заняла первое место в вольном стиле. А Лешка Шустов поступил в кружок по рисованию. Это новенький, ты его не знаешь. Не хотели его брать, говорят, мал, но я настоял… Только я ушел от них.
   
— Ушел?.. У тебя же настоящее призвание. Это я тебе говорю.
   
— Ничего не поделаешь. Я и сам о них скучаю. Не хватает мне их. Но не имею права… Помнишь контрольную, когда я заменял у них учительницу? Так эти примеры я за них решил.
   
— Честное слово, ты неуправляемый снаряд! Совершенно неизвестно, в какой момент взорвешься, — сказала она своим прежним тоном. — Ты извини, я по дружбе, теперь это меня не касается.
   
— Я сегодня решил начать новую жизнь, — сказал я. — Никогда не буду врать.
   
— Все мы начинаем новую жизнь, — ответила она. — Что там про меня судачат?
   
— Не знаю, — ответил я. — А что должны про тебя «судачить»?
   
Нина внимательно посмотрела на меня:
   
— Неужели ты ничего не слышал?
   
Я ответил, что нет. Я действительно ничего не слышал, а если бы слышал, разве стал бы так притворяться?
   
— Да, ты всегда был чудаком, — сказала она. — Это хорошо. Когда ты станешь управляемым, тебе цены не будет.
   
Я на всякий случай усмехнулся, потому что не разобрал, шутит она или говорит серьезно. Раньше она все говорила только серьезно и торжественно, а сейчас она мне понравилась. Оказалось, она умела шутить, и видно было, что она мне рада.
   
— Знаешь, почему я ушла из школы? Из-за любви без взаимности. К одному учителю. Не скажу, к какому…
   
И не надо, подумал я, потому что вспомнил, как она рисовала мужчину с бородой. А у нас в школе бородатый всего один.
   
— Страшная штука любовь, — поддержал я ее. — Чего только люди ради нее не делают! Даже Пушкин из-за любви стрелялся на пистолетах.
   
— Что ты несешь, Збандуто? При чем тут Пушкин? — сказала Нина. — Там были социальные причины.
   
— Я сам читал, — сказал я виновато, — не по программе.
   
— А он на меня никакого внимания. Ночи не спала. Стихи сочиняла. Однажды не выдержала, пришла к нему домой и во всем созналась. А он говорит: «Это пройдет» — и угостил меня пирожным. Все привыкли, будто для меня самое главное еда. Колобок да Колобок. Ну, я съела пирожное и ушла. А на следующий день встретила его с какой-то дамой. Я когда увидела их вместе, у меня голова кругом пошла.
   
— Это от ревности, — сказал я.
   
И поискал глазами Сашку. Его нигде не было.
   
От волнения Нина из шляпы, которую я примерял, сделала гармошку, вот-вот она должна была на ней заиграть что-нибудь печальное. Я вырвал шляпу у нее из рук, расправил и отдал обратно. Она поставила ее на место и успокоилась.
   
— Ну, до свиданья, Збандуто, — сказала Нина. — Заходи. Не забывай. Ребятам привет. Я ведь, знаешь, в нашей школе провела всю свою жизнь. У меня мама еще работала старшей вожатой, и я к ней прибегала с четырех лет. Так что я там пробыла целых шестнадцать лет… А если хочешь купить своей маме хороший подарок, пойди в бижутерию и купи ей брошку. Женщины любят украшения.
   
— Спасибо за совет, — ответил я, — но у меня кончился капитал. Отец оставил десятку, а я истратил.
   
Она полезла в карман форменного платья — она была похожа в этом платье на стюардессу, — и тут я догадался, что с нею произошло. Из толстухи, из колобка, она превратилась в худенькую, стройную девчонку. Вот что значит любовь и страдания. А тем временем она вытащила из кармана два рубля и сказала:
   
— Купишь маме цветы.
   
— Да что ты! — возмутился я. — Не возьму.
   
— Брось дурака валять, Збандуто, — сказала она своим прежним тоном. — Бери. А будут деньги, вернешь.
   
Когда я вышел из магазина, Сашки уже не было. Я его нашел дома. Он сидел в полном одиночестве и, не стесняясь, плакал.
   
Он пошел к Насте, чтобы помириться, а ему сказали, что она улетела на Дальний Восток. Неожиданно приехал ее отец и забрал ее с собой.
   
— Плачь не плачь, — сказал я, — а она уже на другом конце земли.
   
— Но у меня есть адрес, — сказал Сашка. — Я могу ей написать письмо. Если она захочет, я расскажу правду всем ребятам. — И с грустью добавил: — Я предатель. Вот что меня убивает.
   
— Это кого хочешь убьет.
   
Сашка помолчал-помолчал, а потом с обидой в голосе ответил:
   
— Тоже друг, не можешь даже успокоить!
   
— Не могу я тебя успокаивать, — сказал я. — Я сам подлец и предатель.