1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
– Не уйдет  от нас! Вот мастером настоящим стану, тогда и разговор будет.    

Барин  на приказчиково известие отписал:    

«Пусть  тот прокопьичев выученик Данилко сделает еще точеную чашу на ножке для  моего дому. Тогда погляжу – на оброк отпустить али на уроках держать.  Только ты гляди, чтобы Прокопьич тому Данилке не пособлял.  Не доглядишь – с тебя взыск будет».    

Приказчик  получил это письмо, призвал Данилушку, да и говорит:    

– Тут,  у меня, работать будешь. Станок тебе наладят, камню привезут, какой надо.    

Прокопьич  узнал, запечалился: как так? что за штука? Пошел к приказчику,  да разве он скажет… Закричал только: «Не твое дело!»    

Ну, вот  пошел Данилушко работать на новое место, а Прокопьич ему наказывает:    

– Ты,  гяяди, не торопись, Данилушко! Не оказывай себя.    

Данилушко  сперва остерегался. Примеривал да прикидывал больше, да тоскливо ему  показалось. Делай – не делай, а срок отбывай – сиди  у приказчика с утра до ночи. Ну, Данилушко от скуки  и сорвался на полную силу. Чаша-то у него живой рукой  и вышла из дела. Приказчик поглядел, будто так и надо,  да и говорит:    

– Еще  такую же делай!    

Данилушко  сделал другую, потом третью. Вот когда он третью-то кончил, приказчик  и говорит:    

– Теперь  не увернешься! Поймал я вас с Прокопьичем. Барин тебе, по моему  письму, срок для одной чаши дал, а ты три выточил. Знаю твою силу.  Не обманешь больше, а тому старому псу покажу, как потворствовать!  Другим закажет!    

Так  об этом и барину написал и чаши все три предоставил. Только  барин, – то ли на него умный стих нашел, то ли  он на приказчика за что сердят был, – все как есть  наоборот повернул.    

Оброк  Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать – может-де  вдвоем-то скорее придумают что новенькое.    

При  письме чертеж послал. Там тоже чаша нарисована со всякими штуками. По  ободку кайма резная, на поясе лента каменная со сквозным узором,  на подножке листочки. Однем словом, придумано. А на чертеже  барин подписал: «Пусть хоть пять лет просидит, а чтобы такая  в точности сделана была».    

Пришлось  тут приказчику от своего слова отступить. Объявил, что барин написал,  отпустил Данилушку к Прокопьичу и чертеж отдал.    

     

    

     

Повеселели  Данилушко с Прокопьичем, и работа у них бойчее пошла. Данилушко  вскоре за ту новую чашу принялся. Хитрости в ней многое  множество. Чуть неладно ударил, – пропала работа, снова начинай. Ну, глаз  у Данилушки верный, рука смелая, силы хватает – хорошо идет дело Одно  ему не по нраву – трудности много, а красоты ровно и вовсе  нет. Говорил Прокопьичу, а он только удивился:    

– Тебе-то  что? Придумали – значит, им надо. Мало ли я всяких штук выточил  да вырезал, а куда они – толком и не знаю.    

Пробовал  с приказчиком поговорить, так куда тебе. Ногами затопал, руками замахал:    

– Ты очумел?  За чертеж большие деньги плачены. Художник, может, по столице первый его  делал, а ты пересуживать выдумал!    

Потом,  видно, вспомнил, что барин ему заказывал, – не выдумают ли вдвоем-то  чего новенького, – и говорит:    

– Ты вот  что… делай эту чашу по барскому чертежу, а если другую от себя  выдумаешь – твое дело. Мешать не стану. Камня у нас, поди-ко,  хватит. Какой надо – такой и дам.    

Тут вот  Данилушке думка и запала. Не нами сказано – чужое охаять  мудрости немного надо, а свое придумать – не одну ночку  с боку на бок повертишься. Вот Данилушко сидит над этой чашей по  чертежу-то, а сам про другое думает. Переводит в голове, какой  цветок, какой листок к малахитовому камню лучше подойдет. Задумчивый стал,  невеселый. Прокопьич заметил, спрашивает:    

– Ты,  Данилушко, здоров ли? Полегче бы с этой чашей. Куда торопиться? Сходил бы  в разгулку куда, а то все сидишь да сидишь.    

– И то, –  говорит Данилушко, – в лес хоть сходить. Не увижу ли, что мне  надо.    

С той  поры и стал чуть не каждый день в лес бегать. Время как раз  покосное, ягодное. Травы все в цвету. Даннлушко остановичся где  на покосе, либо на полянке в лесу и стоит, смотрит.  А то опять ходит по покосам да разглядывает траву-то, как ищет  что. Людей в ту пору в лесу и на покосах много. Спрашивают  Данилушку – не потерял ли чего? Он улыбнется этак невесело,  да и скажет:    

– Потерять  не потерял, а найти не могу.    

Ну,  которые и запоговаривали:    

– Неладно  с парнем.    

А  он придет домой и сразу к станку да до утра  и сидит, а с солнышком опять в лес да на покосы.  Листки да цветки всякие домой притаскивать стал, а все больше  из объеди: черемицу да омег, дурман да багульник, да резуны  всякие. С лица спал, глаза беспокойные стали, в руках смелость  потерял. Прокопьич вовсе забеспокоился, а Данилушко и говорит:    

– Чаша  мне покою не дает. Охота так ее сделать, чтобы камень полную силу  имел.    

Прокопьич  давай отговаривать:    

– На что  она тебе далась? Сыты ведь, чего еще? Пущай бары тешатся, как им любо. Нас  бы только не задевали. Придумают какой узор – сделаем,  а навстречу-то им зачем лезть? Лишний хомут надевать – только  и всего.    

Ну,  Данилушко на своем стоит.    

– Не для  барина, – говорит, – стараюсь. Не могу из головы выбросить  ту чашу. Вижу, поди-ко, какой у нас камень, а мы что  с ним делаем? Точим да режем, да полер наводим и вовсе  ни к чему. Вот мне и припало желанье так сделать, чтобы полную  силу камня самому поглядеть и людям показать.    

По  времени отошел Данилушко, сел опять за ту чашу, по барскому-то  чертежу. Работает, а сам посмеивается:    

– Лента  каменная с дырками, каемочка резная…    

Потом  вдруг забросил эту работу. Другое начал. Без передышки у станка стоит.  Прокопьичу сказал:    

– По  дурман-цветку свою чашу делать буду.    

Прокопьнч  отговаривать принялся. Данилушко сперва и слушать не хотел, потом,  дня через три-четыре, как у него какая-то оплошка вышла, и говорит  Прокопьичу:    

– Ну,  ладно. Сперва барскую чашу кончу, потом за свою примусь. Только ты уж  тогда меня не отговаривай… Не могу ее из головы выбросить.    

Прокопьич  отвечает:    

– Ладно,  мешать не стану, – а сам думает: «Уходится парень, забудет.  Женить его надо. Вот что! Лишняя дурь из головы вылетит, как семьей  обзаведется».    

Занялся  Данилушко чашей. Работы с ней много – в один год  не укладешь. Работает усердно, про дурман-цветок не поминает.  Прокопьич и стал про женитьбу заговаривать:    

– Вот  хоть бы Катя Летемина – чем не невеста? Хорошая девушка… Похаять  нечем.    

Это  Прокопьич-то от ума говорил. Он, вишь, давно заприметил, что Данилушко  на эту девушку сильно поглядывал. Ну, и она не отворачивалась.  Вот Прокопьич, будто ненароком, и заводил разговор. А Данилушко свое  твердит:    

– Погоди!  Вот с чашкой управлюсь. Надоела мне она. Того и гляди – молотком  стукну, а он про женитьбу! Уговорились мы с Катей. Подождет  она меня.    

Ну,  сделал Данилушко чашу по барскому чертежу. Приказчику, конечно,  не сказали, а дома у себя гулянку маленькую придумали сделать.  Катя – невеста-то – с родителями пришла, еще которые…  из мастеров же малахитных больше. Катя дивится на чашу.    

– Как, –  говорит, – только ты ухитрился узор такой вырезать и камня нигде  не обломил! До чего все гладко да чисто обточено!    

Мастера  тоже одобряют:    

– В аккурат-де  по чертежу. Придраться не к чему. Чисто сработано. Лучше  не сделать, да и скоро. Так-то работать станешь – пожалуй,  нам тяжело за тобой тянуться.    

Данилушко  слушал-слушал, да и говорит:    

– То и горе,  что похаять нечем. Гладко да ровно, узор чистый, резьба по чертежу,  а красота где? Вон цветок… самый что ни есть плохонький,  а глядишь на него – сердце радуется. Ну, а эта чаша кого  обрадует? На что она? Кто поглядит, всяк, как вон Катенька, подивится,  какой-де у мастера глаз да рука, как у него терпенья хватило  нигде камень не обломить.    

– А где  оплошал, – смеются мастера, – там подклеил да полером прикрыл,  и концов не найдешь.    

– Вот-вот…  А где, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка прошла,  а ты на ней дырки сверлишь да цветочки режешь. На что  они тут? Порча ведь это камня. А камень-то какой! Первый камень! Понимаете,  первый!    

Горячиться  стал. Выпил, видно, маленько.    

Мастера  и говорят Данилушке, что ему Прокопьич не раз говоривал:    

– Камень –  камень и есть. Что с ним сделаешь? Наше дело такое – точить  да резать.    

Только  был тут старичок один. Он еще Прокопьича и тех – других-то  мастеров – учил. Все его дедушком звали. Вовсе ветхий старичоночко,  а тоже этот разговор понял, да и говорит Данилушке:    

– Ты,  милый сын, по этой половице не ходи! Из головы выбрось!  А то попадешь к Хозяйке в горные мастера…    

– Какие  мастера, дедушко?    

– А такие…  в горе живут, никто их не видит… Что Хозяйке понадобится,  то они и сделают. Случилось мне раз видеть. Вот работа!  От нашей, от здешней, на отличку.    

Всем  любопытно стало. Спрашивают, – какую поделку видел.    

– Да змейку, –  говорит, – ту же, какую вы на зарукавье точите.    

– Ну,  и что? Какая она?    

– От здешних,  говорю, на отличку. Любой мастер увидит, сразу узнает –  не здешняя работа. У наших змейка, сколь чисто ни выточат,  каменная, а тут как есть живая. Хребтик черненький, глазки… Того и гляди –  клюнет. Им ведь что! Они цветок каменный видали, красоту поняли.    

Данилушко,  как услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика. Тот по совести  сказал:    

– Не знаю,  милый сын. Слыхал, что есть такой цветок. Видеть его нашему брату нельзя. Кто  поглядит, тому белый свет не мил станет.    

Данилушко  на это и говорит:    

– Я бы  поглядел.    

Тут  Катенька, невеста-то его, так и затрепыхалась:    

– Что  ты, что ты, Данилушко! Неуж тебе белый свет наскучил? – да в слезы.  Прокопьич и другие мастера сметили дело, давай старого мастера насмех  подымать:    

– Выживаться  из ума, дедушко, стал. Сказки сказываешь. Парня зря с пути сбиваешь.    

Старик  разгорячился, по столу стукнул:    

– Есть  такой цветок! Парень правду говорит: камень мы не разумеем.  В том цветке красота показана.    

Мастера  смеются:    

– Хлебнул,  дедушко, лишка! А он свое:    

– Есть  каменный цветок!    

Разошлись  гости, а у Данилушки тот разговор из головы не выходит.  Опять стал в лес бегать да около своего дурман – цветка ходить,  а про свадьбу и не поминает. Прокопьич уж понуждать стал:    

– Что  ты девушку позоришь? Который год она в невестах ходить будет? Того  и жди – пересмеивать ее станут. Мало смотниц-то?    

Данилушко  одно свое:    

– Погоди  ты маленько! Вот только – придумаю – да камень подходящий  подберу.    

И  повадился он на медный рудник – на Гумешки-то. Когда  в шахту спустится, по забоям обойдет, когда наверху камни перебирает. Раз  как-то поворотил камень, оглядел его, да и говорит:    

– Нет,  не тот…    

Только  это промолвил, кто-то и говорит:    

– В другом  месте поищи… у Змеиной горки.    

Глядит  Данилушко, – никого нет.    

Кто бы  это? Шутят, что ли… Будто и спрятаться негде. Поогляделся еще, пошел  домой, а вслед ему опять:    

– Слышишь,  Данило-мастер? У Змеиной горки, говорю.    

Оглянулся  Данилушко, – женщина какая-то чуть видна, как туман голубенький. Потом ничего  не стало.    

«Что, –  думает, – за штука? Неуж сама? А что, если сходить  на Змеиную-то?»    

Змеиную  горку Данилушко хорошо знал. Тут же она была, недалеко от Гумешек. Теперь  ее нет, давно всю срыли, а раньше камень поверху брали. Вот  на другой день и пошел туда Данилушко. Горка хоть небольшая,  а крутенькая. С одной стороны и вовсе как срезано. Глядельце тут  первосортное. Все пласты видно, лучше некуда.    

Подошел  Данилушко к этому глядельцу, а тут малахитина выворочена. Большой  камень – на руках не унести – и будто обделан вроде  кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Все, как ему надо: цвет снизу  погуще, прожилки на тех самых местах, где требуется… Ну, все, как есть…  Обрадовался Данилушко, скорей за лошадью побежал, привез камень домой,  говорит Прокопьичу:    

– Гляди-ко,  камень какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо сделаю. Тогда  и жениться. Верно, заждалась меня Катенька. Да и мне это  не легко. Вот только эта работа меня и держит. Скорее бы  ее кончить!    

Ну,  и принялся Данилушко за тот камень. Ни дня, ни ночи  не знает. А Прокопьич помалкивает. Может, угомонится парень, как  охотку стешит. Работа ходко идет. Низ камня отделал. Как есть, слышь-ко, куст  дурмана. Листья широкие кучкой, зубчики, прожилки – все пришлось лучше  нельзя. Прокопьич и то говорит – живой цветок-то хоть рукой  пощупать. Ну, а как до верху дошел – тут заколодило. Стебелек  выточил, боковые листики тонехоньки – как только держатся! Чашку, как  у дурман-цветка, а не то… Не живой стал и красоту  потерял.    

Данилушко  тут и сна лишился. Сидит над этой своей чашей, придумывает, как бы поправить,  лучше сделать. Прокопьич и другие мастера, кои заходили поглядеть,  дивятся, – чего еще парню надо? Чаша вышла – никто такой  не делывал, а ему неладно. Умуется парень, лечить его надо. Катенька  слышит, что люди говорят, – поплакивать стала. Это Данилушку  и образумило.    

– Ладно, –  говорит, – больше не буду. Видно, не подняться мне выше-то,  не поймать силу камня. – И давай сам торопить со свадьбой.  Ну, а что торопить, коли у невесты давным-давно все готово. Назначили  день. Повеселел Данилушко. Про чашу-то приказчику сказал. Тот прибежал,  глядит – вот штука какая! Хотел сейчас эту чашу барину отправить,  да Данилушко говорит:    

– Погоди  маленько, доделка есть.    

Время  осеннее было. Как раз около Змеиного праздника свадьба пришлась. К слову,  кто-то и помянул про это – вот-де скоро змеи все в одно место  соберутся.    

Данилушко  эти слова на приметку взял. Вспомнил опять разговоры о малахитовом  цветке. Так его и потянуло: «Не сходить ли последний раз к Змеиной  горке? Не узнаю ли там чего?» – и про камень припомнил: «Ведь  как положенный был! И голос на руднике-то… про Змеиную же горку  говорил».    

Вот  и пошел Данилушко. Земля тогда уже подмерзать стала, и снежок  припорашивал. Подошел Данилушко ко крутику, где камень брал, глядит,  а на том месте выбоина большая, будто камень ломали. Данилушко  о том не подумал, кто это камень ломал, зашел в выбоину.  «Посижу, – думает, – отдохну за ветром. Потеплее тут».  Глядит – у одной стены камень-серовик, вроде стула. Данилушко тут  и сел, задумался, в землю глядит, и все цветок тот каменный  из головы нейдет. «Вот бы поглядеть!»    

Только  вдруг тепло стало, ровно лето воротилось. Данилушко поднял голову,  а напротив, у другой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка. По  красоте-то да по платью малахитову Данилушко сразу ее признал. Только  и то думает:    

«Может,  мне это кажется, а на деле никого нет». Сидит – молчит, глядит  на то место, где Хозяйка, и будто ничего не видит. Она тоже  молчит, вроде как призадумалась. Потом и спрашивает:    

– Ну,  что Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша?    

– Не вышла, –  отвечает.    

– А ты не вешай  голову-то! Другое попытай. Камень тебе будет, по твоим мыслям.    

– Нет, –  отвечает, – не могу больше. Измаялся весь, не выходит. Покажи  каменный цветок.    

– Показать-то, –  говорит, – просто, да потом жалеть будешь.    

– Не отпустишь  из горы?    

– Зачем  не отпущу! Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются.    

– Покажи,  сделай милость! Она еще его уговаривала:    

– Может,  еще попытаешь сам добиться! – Про Прокопьича тоже помянула: – Он-де  тебя пожалел, теперь твой черед его пожалеть. – Про невесту  напомнила: – Души в тебе девка не чает,  а ты на сторону глядишь.    

– Знаю  я, – кричит Данилушко, – а только без цветка мне жизни нет.  Покажи!    

– Когда  так, – говорит, – пойдем, Данило-мастер, в мой сад.    

Сказала  и поднялась. Тут и зашумело что-то, как осыпь земляная. Глядит  Данилушко, а стен никаких нет. Деревья стоят высоченные, только  не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые мраморные, которые  из змеевика-камня… Ну, всякие… Только живые, с сучьями, с листочками.  От ветру-то покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает.  Понизу трава, тоже каменная. Лазоревая, красная… разная… Солнышка  не видно, а светло, как перед закатом. Промеж деревьев-то змейки  золотенькие трепыхаются, как пляшут. От них и свет идет.    

И вот  подвела та девица Данилушку к большой полянке. Земля тут, как простая  глина, а по ней кусты черные, как бархат. На этих кустах большие  зеленые колокольцы малахитовы и в каждом сурьмяная звездочка. Огневые  пчелки над теми цветками сверкают, а звездочки тонехонько позванивают,  ровно поют.    

– Ну,  Данило-мастер, поглядел? – спрашивает Хозяйка.    

– Не найдешь, –  отвечает Данилушко, – камня, чтобы так-то сделать.    

– Кабы  ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, а теперь  не могу. – Сказала и рукой махнула.    

Опять  зашумело, и Данилушко на том же камне, в ямине-то этой оказался.  Ветер так и свистит. Ну, известно, осень.    

Пришел  Данилушко домой, а в тот день как раз у невесты вечеринка была.  Сначала Данилушко веселым себя показывал – песни пел, плясал, а потом  и затуманился. Невеста даже испугалась:    

– Что  с тобой? Ровно на похоронах ты! А он и говорит:    

– Голову  разломило. В глазах черное с зеленым да красным. Света  не вижу.    

На этом  вечеринка и кончилась. По обряду невеста с подружками провожать  жениха пошла. А много ли дороги, коли через дом либо через два жили. Вот  Катенька и говорит:    

– Пойдемте,  девушки, кругом. По нашей улице до конца дойдем, а по Еланской  воротимся.    

Про себя  думает: «Пообдует Данилушку ветром, – не лучше ли ему станет».  А подружкам что… Рады-радехоньки.    

– И то, –  кричат, – проводить надо. Шибко он близко живет – провожальную  песню ему по-доброму вовсе не певали.    

Ночь-то  тихая была, и снежок падал. Самое для разгулки время. Вот они  и пошли. Жених с невестой попереду, а подружки невестины с холостяжником,  который на вечеринке был, поотстали маленько. Завели девки эту песню  провожальную. А она протяжно да жалобно поется, чисто по покойнику.  Катенька видит – вовсе ни к чему это: «И без того Данилушко  у меня невеселый, а они еще такое причитанье петь придумали».    

Старается  отвести Данилушку на другие думки. Он разговорился было,  да только скоро опять запечалился. Подружки катенькины тем временем  провожальную кончили, за веселые принялись. Смех у них  да беготня, а Данилушко идет, голову повесил. Сколь Катенька  не старается, не может развеселить. Так и до дому дошли.  Подружки с холостяжником стали расходиться – кому куда,  а Данилушко уж без обряду невесту свою проводил и домой пошел.    

Прокопьич  давно спал. Данилушко потихоньку зажег огонь, выволок свои чаши  на середину избы и стоит, оглядывает их. В это время Прокопьича  кашлем бить стало. Так и надрывается. Он, вишь, к тем годам вовсе  нездоровый стал. Кашлем-то этим Данилушку, как ножом по сердцу, резнуло. Всю  прежнюю жизнь припомнил. Крепко жаль ему старика стало. А Прокопьич  прокашлялся, спрашивает:    

– Ты что  это с чашами-то?    

– Да вот  гляжу, не пора ли сдавать?    

– Давно, –  говорит, – пора. Зря только место занимают. Лучше все равно  не сделаешь.    

Ну,  поговорили еще маленько, потом Прокопьич опять уснул. И Данилушко лег,  только сна ему нет и нет. Поворочался-поворочался, опять поднялся, зажег  огонь, поглядел на чаши, подошел к Прокопьичу. Постоял тут над  стариком-то, повздыхал…    

Потом  взял балодку да как ахнет по дурман-цветку, – только схрупало.  А ту чашу, – по барскому-то чертежу, – не пошевелил!  Плюнул только в середку и выбежал. Так с той поры Данилушку  и найти не могли.    

Кто  говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять  сказывал – Хозяйка взяла его в горные мастера.    

На деле  по-другому вышло. Про то дальше сказ будет.[3]    

 Горный мастер    

     

Катя, –  данилова-то невеста, – незамужницей осталась. Года два либо три прошло,  как Данило потерялся, – она и вовсе из невестинской поры вышла.  За двадцать-то годов, по-нашему по-заводскому, перестарок считается. Парни  таких редко сватают, вдовцы больше. Ну, а эта Катя, видно, пригожа была,  к ней все женихи лезут, а у ней только и слов:    

– Данилу  обещалась.    

Ее  уговаривают:    

– Что  поделаешь! Обещалась, да не вышла. Теперь об этом  и поминать не к чему. Давно человек изгиб.    

Катя  на своем стоит:    

– Данилу  обещалась. Может, и придет еще он.    

Ей  толкуют:    

– Нет  его в живых. Верное дело.    

А она  уперлась на своем:    

– Никто  его мертвым не видал, а для меня он и подавно живой.    

Видят –  не а себе девка, – отстали. Иные насмех еще подымать стали:  прозвали ее мертвяковой невестой. Ей это прильнуло. Катя Мертвякова  да Катя Мертвякова, ровно другого прозванья не было.    

Тут  какой-то мор на людей случился, и у Кати старики-то оба умерли.  Родство у нее большое. Три брата женатых да сестер замужних  сколько-то. Рассорка промеж ними и вышла – кому на отцовском  месте оставаться. Катя видит, – бестолковщина пошла, и говорит:    

– Пойду-ко  я в данилушкову избу жить. Вовсе Прокопьич старый стал. Хоть  за ним похожу.    

Братья-сестры  уговаривать, конечно:    

– Не подходит  это, сестра. Прокопьич хоть старый человек, а мало ли что про тебя сказать  могут.    

– Мне-то, –  отвечает, – что? Не я сплетницей стану. Прокопьич, поди-ко, мне  не чужой. Приемный отец моему Данилу. Тятенькой его звать буду.    

Так  и ушла. Оно и то сказать: семейные не крепко вязались. Про  себя думали: лишний из семьи – шуму меньше. А Прокопьич что? Ему  это по душе пришлось.    

– Спасибо, –  говорит, – Катенька, что про меня вспомнила.    

Вот  и стали они поживать. Прокопьич за станком сидит, а Катя по  хозяйству бегает – в огороде там, сварить-постряпать и протча.  Хозяйство невелико, конечно, на двоих-то… Катя – девушка проворная,  долго ли ей!.. Управится и садится за какое рукоделье: сшить-связать,  мало ли. Сперва у них гладенько катилось, только Прокопьичу все хуже  да хуже. День сидит, два лежит. Изробился, старый стал. Катя  и заподумывала, как они дальше-то жить станут.    

«Рукодельем  женским не прокормишься, а другого ремесла не знаю».    

Вот  и говорит Прокопьичу:    

– Тятенька!  Ты бы хоть научил меня чему попроще.    

Прокопьичу  даже смешно стало.    

– Что  ты это! Девичье ли дело за малахитом сидеть! Отродясь такого  не слыхивал.    

Ну, она  все ж таки присматриваться к прокопьичеву ремеслу стала. Помогала ему, где  можно. Распилить там, пошлифовать. Прокопьич и стал ей то-другое  показывать. Не то, чтобы настояще. Бляшку обточить, ручки  к вилкам-ножам сделать и протча, что в ходу было. Пустяшно, конечно,  дело, копеечно, а все разоставок при случае.    

Прокопьич  недолго зажился. Тут братья-сестры уж понуждать Катю стали:    

– Теперь  тебе заневолю надо замуж выходить. Как ты одна жить будешь? Катя  их обрезала:    

– Не ваша  печаль. Никакого мне вашего жениха не надо. Придет Данилушко. Выучится  в городе и придет.    

Братья-сестры  руками на нее машут:    

– В уме  ли ты, Катерина? Эдакое и говорить грех! Давно умер человек, а она  его ждет! Гляди, еще блазнить станет.    

– Не боюсь, –  отвечает, – этого. Тогда родные спрашивают:    

– Чем  ты хоть жить-то станешь?    

– Об этом, –  отвечает, – тоже не заботьтесь. Продержусь одна.    

Братья-сестры  так поняли, что от Прокопьнча деньжонки остались, и опять  за свое:    

– Вот  и вышла дура! Коли деньги есть, мужика, беспременно, в доме надо.  Неровен час, – поохотится кто за деньгами. Свернут тебе башку, как  куренку. Только и свету видела.    

– Сколько, –  отвечает, – на мою долю положено, столько и увижу.    

Братья-сестры  долго еще шумели. Кто кричит, кто уговаривает, кто плачет, а Катя эаколодила  свое:    

– Продержусь  одна. Никакого вашего жениха не надо. Давно у меня есть.    

Осердились,  конечно, родные:    

– В случае,  к нам и глаз не показывай!    

– Спасибо, –  отвечает, – братцы милые, сестрицы любезные! Помнить буду. Сами-то  не забудьте – мимо похаживайте!    

Смеется,  значит. Ну, родня и дверями хлоп. Осталась Катя одна-одинешенька.  Поплакала, конечно, сперва, потом и говорит:    

– Врешь!  Не поддамся!    

Вытерла  слезы и по хозяйству занялась. Мыть да скоблить – чистоту  наводить. Управилась – и сразу к станку села. Тут тоже свой  порядок заводить стала. Что ей не нужно, то подальше, а что  постоянно требуется, то под руку. Навела так-то порядок и хотела  за работу садиться.    

«Попробую  сама хоть одну бляшку обточить».    

Хватилась,  а камня подходящего нет. Обломки данилушковой дурман-чаши остались,  да Катя берегла их. В особом узле они были завязаны.  У Прокопьича камня, конечно, много было. Только Прокопьич до смерти на больших  работах сидел. Ну, и камень все крупный. Обломышки да кусочки все  подобрались – порасходовались на мелкую поделку. Вот Катя  и думает:    

«Надо,  видно, сходить на руднишных отвалах поискать. Не попадет ли  подходящий камешок».    

От  Данилы да и от Прокопьича она слыхала, что они у Змеиной  горки брали. Вот туда и пошла.    

На  Гумешках, конечно, всегда народ: кто руду разбирает, кто возит. Глядят  на Катю-то – куда она с корзинкой пошла. Кате это нелюбо, что  на нее зря глаза пялят. Она и не стала на отвалах с этой  стороны искать, обошла горку-то. А там еще лес рос. Вот Катя по этому лесу  и забралась на самую Змеиную горку да тут и села. Горько  ей стало – Данилушку вспомнила. Сидит на камне, а слезы так  и бегут. Людей нет, лес кругом, – она и не сторожится. Так слезы  на землю и каплют.    

     

    

     

Поплакала,  глядит – у самой ноги малахит-камень обозначился, только весь  в земле сидит. Чем его возьмешь, коли ни кайлы, ни лома? Катя  все ж таки пошевелила его рукой. Показалось, что камень не крепко сидит.  Вот она и давай прутиком каким-то землю отгребать от камня. Отгребла,  сколько можно, стала вышатывать. Камень и подался. Как хрупнуло  снизу, – ровно сучок обломился. Камешок небольшой, вроде плитки. Толщиной  пальца в три, шириной в ладонь, а длиной не больше двух  четвертей. Катя даже подивилась:    

– Как  раз по моим мыслям. Распилю его, так сколько бляшек выйдет. И потери самый  пустяк.    

Принесла  камень домой и сразу занялась распиливать. Работа не быстрая,  а Кате еще надо по домашности управляться. Глядишь, весь день  в работе, и скучать некогда. Только как за станок садиться, все  про Данилушку вспомнит:    

– Поглядел  бы он, какой тут новый мастер объявился. На его-то да прокопьичевом  месте сидит!    

Нашлись,  конечно, охальники. Как без этого… Ночью под какой-то праздник засиделась Катя за работой,  а трое парней и перелезли к ней в ограду.    

Попугать  хотели али и еще что – их дело, только все выпивши. Катя ширкает  пилой-то и не слышит, что у ней в сенках люди. Услышала,  когда уж в избу ломиться стали:    

– Отворяй,  мертвякова невеста! Принимай живых гостей!    

Катя  сперва уговаривала их:    

– Уходите,  ребята!    

Ну,  им это ничего. Ломятся в дверь, того и гляди – сорвут. Тут  Катя скинула крючок, расхлобыснула двери и кричит:    

– Заходи,  нето. Кого первого лобанить?    

Парни  глядят, а она с топором.    

– Ты, –  говорят, – без шуток!    

– Какие, –  отвечает, – шутки! Кто за порог, того и по лбу.    

Парии,  хоть пьяные, а видят – дело не шуточное. Девка возрастная,  оплечье крутое, глаз решительный, и топор, видать, в руках бывал.  Не посмели ведь войти-то. Пошумели-пошумели, убрались да еще сами же  про это рассказали. Парней и стали дразнить, что они трое от одной девки  убежали. Им это не полюбилось, конечно, они и сплели, будто Катя  не одна была, а за ней мертвяк стоял.    

– Да такой  страшный, что заневолю убежишь.    

Парням  поверили – не поверили, а по народу с той поры пошло:    

«Нечисто  в этом доме. Недаром, она одна-одинешенька живет.»    

До Кати  это донеслось, да она печалиться не стала. Еще подумала: «Пущай  плетут. Мне так-то и лучше, если побаиваться станут. Другой раз, глядишь,  не полезут».    

Соседи  и на то дивятся, что Катя за станком сидит. Насмех  ее подняли:    

– За мужичье  ремесло принялась! Что у нее выйдет!    

Это Кате  солонее пришлось. Она и сама подумывала:    

«Выйдет  ли у меня у одной-то?» Ну, все ж таки с собой совладала:  «Базарский товар! Много ли надо? Лишь бы гладко было… Неуж и того  не осилю?» Распилила Катя камешок. Видит – узор на редкость пришелся,  и как намечено, в котором месте поперек отпилить. Подивилась Катя,  как ловко все пришлось. Поделила по-готовому, обтачивать стала. Дело  не особо хитрое, а без привычки тоже не сделаешь. Помаялась  сперва, потом научилась. Хоть куда бляшки вышли, а потери и вовсе  нет. Только то и в брос, что на сточку пришлось.    

Наделала  Катя бляшек, еще раз подивилась, какой выходной камешок оказался, и стала  смекать, куда сбыть поделку. Прокопьич такую мелочь в город, случались,  возил и там все в одну лавку сдавал. Катя много раз про эту лавку  слыхала. Вот она и придумала сходить в город.    

«Спрошу  там, будут ли напредки мою поделку принимать».    

Затворила  избушку и пошла пешочком. В Полевой и не заметили, что она  в город убралась. Узнала Катя, где тот хозяин, который у Прокопьича  поделку принимал, и заявилась прямо в лавку. Глядит – полно тут  всякого камня, а малахитовых бляшек целый шкап за стеклом. Народу  в лавке много. Кто покупает, кто поделку сдает. Хозяин строгий  да важный такой.    

Катя  сперва и подступить боялась, потом насмелилась и спрашивает:    

– Не надо  ли малахитовых бляшек?    

Хозяин  пальцем на шкап указал:    

– Не видишь,  сколь у меня добра этого?    

Мастера,  которые работу сдавали, припевают ему:    

– Много  ноне на эту поделку мастеров развелось. Только камень переводят. Того  не понимают, что для бляшки узор хороший требуется.    

Один-то  мастер из полевских. Он и говорит хозяину потихоньку:    

– Недоумок  эта девка. Видели ее соседи за станком-то. Вот, поди, настряпала.    

Хозяин  тогда и говорит:    

– Ну-ко,  покажи, с чем пришла?    

Катя  и подала ему бляшку. Поглядел хозяин, потом на Катю уставился  и говорит:    

– У кого  украла?    

Кате,  конечно, это обидно показалось. По-другому она заговорила:    

– Какое  твое право, не знаючи человека, эдак про него говорить? Гляди вот, если  не слепой! У кого можно столько бляшек на один узор украсть?  Ну-ко, скажи! – и высыпала на прилавок всю свою поделку.    

Хозяин  и мастера видят – верно, на один узор. И узор редкостный.  Будто из середины-то дерево выступает, а на ветке птица сидит  и внизу тоже птица. Явственно видно и сделано чисто. Покупатели слышали  этот разговор, потянулись тоже поглядеть, только хозяин сразу все бляшки  прикрыл. Нашел заделье.    

– Не видно  кучей-то. Сейчас я их под стекло разложу. Тогда и выбирайте, что  кому любо. – А сам Кате говорит: – Иди вон в ту дверь.  Сейчас деньги получишь.    

Пошла  Катя, и хозяин за ней. Затворил дверку, спрашивает:    

– Почем  сдаешь?    

Катя  слыхала от Прокопьича цены. Так и сказала, а хозяин давай  хохотать:    

– Что  ты! Что ты! Такую-то цену я одному полевскому мастеру Прокопьичу платил  да еще его приемышу Данилу. Да ведь то мастера были!    

– Я, –  отвечает, – от них и слыхала. Из той же семьи буду.    

– Вон  что! – удивился хозяин. – Так это, видно, у тебя Данилова работа  осталась?    

– Нет, –  отвечает, – моя.    

– Камень,  может, от него остался?    

– И камень  сама добывала.    

Хозяин,  видать, не верит, а только рядиться не стал. Рассчитался  по-честному да еще говорит:    

– Вперед  случится такое сделать, неси. Безотказно принимать буду и цену положу  настоящую.    

Ушла  Катя, радуется, – сколько денег получила! А хозяин те бляшки под  стекло выставил. Покупатели набежали:    

– Сколько?    

Он,  конечно, не ошибся, – в десять раз против купленного назначил,  да и наговаривает:    

– Такого  узора еще не бывало. Полевского мастера Данилы работа. Лучше его  не сделать.    

Пришла  Катя домой, а сама все дивится.    

– Вот  штука какая! Лучше всех мои бляшки оказались! Хорош камешок попался. Случай,  видно, счастливый подошел. – Потом и хватилась: –  А не Данилушко ли это мне весточку подал?    

Подумала  так, скрутилась и побежала на Змеиную горку.    

А тот  малахитчик, который хотел Катю перед городским купцом оконфузить, тоже домой  воротился. Завидно ему, что у Кати такой редкостный узор получился.  Он и придумал:    

– Надо  поглядеть, где она камень берет. Не новое ли какое место ей Прокопьич  либо Данило указали?    

Увидел,  что Катя куда-то побежала, он и пошел за ней. Видит, –  Гумешки она обошла стороной и куда-то за Змеиную горку пошла. Мастер  туда же, а сам думает:    

«Там  лес. По лесу-то к самой ямке прокрадусь».    

Зашли  в лес. Катя вовсе близко и нисколько не сторожится,  не оглядывается, не прислушивается. Мастер радуется, что ему так  легонько достанется новое место. Вдруг в сторонке что-то зашумело,  да так, что мастер даже испугался. Остановился. Что такое? Пока  он так-то разбирался, Кати и не стало. Бегал он, бегал по лесу.  Еле выбрался к Северскому пруду, – версты, поди, за две  от Гумешек.    

Катя  сном дела не знала, что за ней подглядывают. Забралась на горку,  к тому самому месту, где первый камешок брала. Ямка будто побольше стала,  а сбоку опять такой же камешок видно. Пошатала его Катя,  он и отстал. Опять, как сучок, хрупнул. Взяла Катя камешок  и заплакала-запричитала. Ну, как девки-бабы по покойнику ревут, всякие  слова собирают:    

– На кого  ты меня! мил сердечный друг, покинул, – и протча тако…    

Наревелась,  будто полегче стало, стоит – задумалась, в руднишную сторону глядит.  Место тут вроде полянки. Кругом лес густой да высокий,  а в руднишную сторону помельче пошел. Время на закате. По низу  от лесу на полянке темнеть стало, а в то место –  к руднику солнышко пришлось. Так и горит это место, и все  камешки на нем блестят.    

Кате это  любопытно показалось. Хотела поближе подойти. Шагнула, а под ногой  и схрупало. Отдернула она ногу, глядит – земли-то под ногами нет.  Стоит она на каком-то высоком дереве, на самой вершине. Со всех  сторон такие же вершины подошли. В прогалы меж деревьями внизу видно травы  да цветы, и вовсе они на здешние не походят.    

Другая  бы на катином месте перепугалась, крик-визг подняла, а она вовсе  о другом подумала:    

«Вот  она, гора, раскрылась! Хоть бы на Данилушку взглянуть!»    

Только  подумала и видит через прогалы – идет кто-то внизу, на Данилушку  походит и руки вверх тянет, будто сказать то хочет. Катя свету  не взвндела, так и кинулась к нему… с дерева-то! Ну,  а пала тут же на землю, еде стояла. Образумилась,  да и говорит себе:    

– Верно,  что блазнить мне стало. Надо поскорее домой итти.    

Итти  надо, а сама сидит да сидит, все ждет, не вскроется ли еще гора,  не покажется ли опять Данилушко. Так до потемок и просидела.  Тогда только и домой пошла, а сама думает: «Повидала все ж таки Данилушку».  Тот мастер, который за Катей подглядывал, домой к этому времени выбежал.  Поглядел – избушка у Кати заперта. Он и притаился, –  посмотрю, что она притащила. Видит – идет Катя, он и встал  поперек дороги:    

– Ты куда  это ходила?    

– На Змеиную, –  отвечает.    

– Ночью-то?  Что там делать?    

– Данилу  повидать…    

Мастер  так и шарахнулся, а на другой день по заводу шопотки поползли:    

– Вовсе  рехнулась мертвякова невеста. По ночам на Змеиную ходит, покойника ждет.  Как бы еще завод не подожгла с малого-то ума.    

Братья-сестры  прослышали, опять прибежали, давай строжить да уговаривать Катю. Только  она и слушать не стала. Показала им деньги и говорит:    

– Это,  думаете, откуда у меня? У хороших мастеров не берут, а мне  за перводелку столько отвалили! Почему так?    

Братья  слышали про ее-то удачу и говорят:    

– Случай  счастливый вышел. О чем тут говорить.    

– Таких, –  отвечает, – случаев не бывало. Это мне Данило сам такой камень  подложил и узор вывел. Братья смеются, сестры руками машут:    

– И впрямь  рехнулась! Надо приказчику сказать. Как бы всамделе завод не подожгла!    

Не  сказали, конечно. Постыдились сестру-то выдавать. Только вышли,  да и сговорились:    

– Надо  за Катериной глядеть. Куда пойдет – сейчас же за ней бежать.    

А Катя  проводила родню, двери заперла да принялась новый-то камешок распиливать.  Пилит да загадывает:    

– Коли  такой же издастся, значит, не поблазняло мне – видала  я Данилушку.    

Вот она  и торопится распилить. Поглядеть-то ей поскорее охота, как  по-настоящему узор выйдет. Ночь уж давно, а Катя все за станком  сидит. Одна сестра проснулась в эту пору, увидела огонь в избе, подбежала  к окошку, смотрит сквозь щелку в ставне и дивится:    

– И сон  ее не берет! Наказанье с девкой!    

Отпилила  Катя досочку – узор и обозначился. Еще лучше того-то. Птица  с дерева книзу полетела, крылья расправила, а снизу навстречу другая  летит.    

Пять раз  этот узор на досочке. Из точки в точку намечено, как поперек  распилить. Катя тут и думать не стала. Схватилась,  да и побежала куда-то. Сестра за ней. Дорогой-то постучалась  к братьям – бегите, дескать, скорей. Выбежали братья, еще народ  сбили. А уже светленько стало. Глядят, – Катя мимо Гумешек бежит.  Туда все и кинулись, а она, видно, и не чует, что народ  за ней. Пробежала рудник, потише пошла в обход Змеиной горки. Народ  тоже призадержался – посмотрим, дескать, что она делать будет.    

Катя  идет, как ей привычно, на горку. Взглянула, а лес кругом  какой-то небывалый. Пощупала рукой дерево, а оно холодное да гладкое,  как камень шлифованный. И трава понизу тоже каменная оказалась,  и темно еще тут. Катя и думает:    

«Видно,  я в гору попала».    

Родня  да народ той порой переполошились:    

– Куда  она девалась? Сейчас близко была, а не стало!    

Бегают,  суетятся. Кто на горку, кто кругом горки. Перекликаются друг  с дружкой: – Там не видно?    

А Катя  ходит в каменном лесу и думает, как ей Данилу найти.  Походила-походила, да и закричала:    

– Данило,  отзовись!    

По лесу  голк пошел. Сучья запостукивали: «Нет его! Нет его! Нет его!» Только Катя  не унялась:    

– Данило,  отзовись!    

По лесу  опять: «Нет его! Нет его! Нет его!»    

Катя  снова:    

– Данило,  отзовись!    

Тут  Хозяйка горы перед Катей и показалась.    

– Ты зачем, –  спрашивает, – в мой лес забралась? Чего тебе? Камень, что ли, хороший  ищешь? Любой бери да уходи поскорее!    

Катя тут  и говорит:    

– Не надо  мне твоего мертвого камня! Подавай мне живого Данилушку. Где  он у тебя запрятан? Какое твое право чужих женихов сманивать!    

Ну,  смелая девка. Прямо на горло наступать стала. Это Хозяйке-то!  А та ничего, стоит спокойненько:    

– Еще  что скажешь?    

– А то и скажу –  подавай Данилу! У тебя он…    

Хозяйка  расхохоталась, да и говорит:    

– Ты,  дура-девка, знаешь ли, с кем говоришь?    

– Не слепая, –  кричит, – вижу. Только не боюсь тебя, разлучница! Нисколечко  не боюсь! Сколь ни хитро у тебя, а ко мне Данило  тянется. Сама видала. Что, взяла?    

Хозяйка  тогда и говорит:    

– А вот  послушаем, что он сам скажет.    

До того  в лесу темненько было, а тут сразу ровно он ожил. Светло стало.  Трава снизу разными огнями загорелась, деревья одно другого краше.  В прогалы полянку видно, а на ней цветы каменные, и пчелки  золотые, как искорки, над теми цветами. Ну, такая, слышь-ко, красота, что вея  бы не нагляделся. И видит Катя: бежит по этому лесу Данило. Прямо  к ней. Катя навстречу кинулась:    

– Данилушко!    

– Подожди, –  говорит Хозяйка, – и спрашивает: – Ну, Данило-мастер,  выбирай – как быть? С ней пойдешь – все мое забудешь, здесь  останешься – ее и людей забыть надо.    

– Не могу, –  отвечает, – людей забыть, а ее каждую минуту помню.    

Тут  Хозяйка улыбнулась светленько и говорит:    

– Твоя  взяла, Катерина! Бери своего мастера. За удалость да твердость твою  вот тебе подарок. Пусть у Данилы все мое в памяти останется. Только  вот это пусть накрепко забудет! – И полянка с диковинными  цветами сразу потухла.    

– Теперь  ступайте в ту сторону, – указала Хозяйка да еще  упредила. – Ты, Данило, про гору людям не сказывай. Говори, что  на выучку к дальнему мастеру ходил. А ты, Катерина,  и думать забудь, что я у тебя жениха сманивала. Сам он пришел  за тем, что теперь забыл.    

Поклонилась  тут Катя:    

– Прости  на худом слове!    

– Ладно, –  отвечает, – что каменной сделается! Для тебя говорю, чтоб остуды  у вас не было.    

Пошла  Катя с Данилой по лесу, а он все темней да темней,  и под ногами неровно – бугры да ямки. Огляделись, а они  на руднике – на Гумешках. Время еще раннее, и людей  на руднике нет. Они потихоньку и пробрались домой.    

А те,  что за Катей побежали, все еще по лесу бродят да перекликаются: –  Там не видно?    

Искали-искали,  не нашли. Прибежали домой, а Данило у окошка сидит. Испугались,  конечно. Чураются, заклятья разные говорят. Потом видят – трубку Данило  набивать стал. Ну и отошли.    

«Не  станет же, – думают, – мертвяк трубку курить».    

Подходить  стали один по одному. Глядят – и Катя в избе. У печки толкошится,  а сама веселехонька. Давно ее такой не видали. Тут и вовсе  осмелели, в избу вошли, спрашивать стали:    

– Где  это тебя, Данило, давно не видно?    

– В Колывань, –  отвечает, – ходил. Прослышал про тамошнего мастера по каменному делу,  будто лучше его нет по работе. Вот и заохотило поучиться маленько.  Тятенька покойный отговаривал. Ну, а я посамовольничал – тайком  ушел, Кате вон только сказался.    

– Пошто, –  спрашивают, – чашу свою разбил?    

Данило  притуманился маленько, как о чаше помянули, потом говорит:    

– Ну,  мало ли… С вечорки пришел… Может, выпил лишка… Не по мыслям пришлась,  вот и ахнул. У всякого мастера такое, поди, случалось. О чем  говорить.    

Тут  братья-сестры к Кате приступать стали, почему не сказала про  Колывань-то. Только от Кати тоже немного добились. Сразу отрезала:    

– Чья  бы корова мычала, моя бы молчала. Мало я вам сказывала, что Данило живой.  А вы что? Женихов мне подсовывали да с пути сбивали!  Садитесь-ко лучше за стол. Испеклась у меня чирла-то.    

На том  дело и кончилось. Посидела родня, поговорила о том-другом, разошлась.  Вечером пошел Данило к приказчику объявиться. Тот пошумел, конечно. Ну,  все-таки уладили дело.    

Вот  и стали Данило с Катей в своей избушке жить. Хорошо, сказывают,  жили, согласно. По работе-то Данилу все горным мастером звали. Против него  никто не мог сделать. И достаток у них появился. Только  нет-нет – и задумается Данило. Катя понимала, конечно, –  о чем, да помалкивала.[4]    

 Хрупкая веточка    

     

У Данилы  с Катей, – это которая своего жениха у Хозяйки горы  вызволила, – ребятишек многонько народилось. Восемь, слышь-ко,  человек, и все парнишечки. Мать-то не раз ревливала хоть бы одна  девчонка на поглядку. А отец, знай, похохатывает:    

– Такое,  видно, наше с тобой положенье. Ребятки здоровеньки росли. Только одному  не посчастливилось. То ли с крылечка, то ли еще откуда  свалился и себя повредил: горбик у него расти стал. Баушки правили,  понятно, да толку не вышло. Так горбатенькому и пришлось  на белом свете маяться. Другие ребятишки, – я так замечал, –  злые выходят при таком-то случае, а этот ничего – веселенький рос  и на выдумки мастер. Он третьим в семье-то приходился,  а все братья слушались его да спрашивали:    

– Ты,  Митя как думаешь? По-твоему, Митя, к чему это?    

Отец  с матерью, и те частенько покрикивали:    

– Митюшка!  Погляди-ко! Ладно, на твой глаз?    

– Митяйко, –  не приметил, куда я воробы поставила?    

И  то Митюньке далось, что отец смолоду ловко на рожке играл. Этот тоже  пикульку смастерит, так она у него ровно сама песню выговаривает.    

Данило  по своему мастерству все-таки зарабатывал ладно. Ну, и Катя без дела  не сиживала. Вот, значит, и поднимали семью, за куском  в люди не ходили. И об одежонке ребячьей Катя заботилась.  Чтоб всем справа была: пимешки там, шубейки и протча. Летом-то, понятно,  и босиком ладно: своя кожа, не куплена. А Митюньке, как он всех  жальчее, и сапожнешки были. Старшие братья этому не завидовали,  а малые сами матери говорили:    

– Мамонька,  пора, поди, Мите новые сапоги заводить. Гляди – ему на ногу  не лезут, а мне бы как раз пришлось.    

Свою,  видишь, ребячью хитрость имели, как бы поскорее митины сапожнешки себе пристроить.  Так у них все гладенько и катилось. Соседки издивовались прямо:    

– Что  это у Катерины за робята! Никогда у них и драчишки меж  собой не случится.    

А это  все Митюнька – главная причина. Он в семье-то ровно огонек  в лесу: кого развеселит, кого обогреет, кого на думки наведет.    

К  ремеслу своему Данило не допускал ребятишек до времени.    

– Пускай, –  говорит, – подрастут сперва. Успеют еще малахитовой-то пыли наглотаться.    

Катя  тоже с мужем в полном согласье – рано еще за ремесло  садить. Да еще придумали поучить ребятишек, чтоб, значит, читать-писать,  цифру понимать. Школы по тогдашнему положению не было, и стали  старшие-то братья бегать к какой-то мастерице. И Митюнька  с ними. Те ребята понятливые, хвалила их мастерица, а этот  вовсе на отличку. В те годы по-мудреному учили,  а он с лету берет. Не успеет мастерица показать, –  он обмозговал. Братья еще склады толмили, а он уж читал, знай,  слова лови. Мастерица не раз говаривала:    

– Не бывало  у меня такого выученика.    

Тут отец  с матерью возьми и погордись маленько: завели Митюньке сапожки  поформеннее. Вот с этих сапожек у них полный переворот жизни  и вышел.    

В тот  год, слышь-ко, барин на заводе жил. Пропикнул, видно, денежки  в Сам-Петербурхе, вот и приехал на завод – не выскребу  ли, дескать, еще сколь-нибудь.    

При  таком-то деле, понятно, как денег не найти, ежели с умом  распорядиться. Одни приказные да приказчик сколько воровали. Только барин  вовсе в эту сторону и глядеть не умел.    

Едет это  он по улице и углядел – у одной избы трое робятишек играют,  и все в сапогах. Барин им и маячит рукой-то: – идите  сюда.    

Митюньке  хоть не приводилось до той поры барина видать, а признал,  небось. Лошади, вишь, отменные, кучер по форме, коляска под лаком и седок  гора-горой, жиром заплыл, еле ворочается, а перед брюхом палку держит  с золотым набалдашником.    

Митюнька  оробел маленько, все-таки ухватил братишек за руки и подвел поближе  к коляске, а барин хрипит:    

– Чьи  такие?    

Митюнька,  как старший, объясняет спокойненько:    

– Камнереза  Данилы сыновья. Я вот Митрий, а это мои братики малые.    

Барин аж  посинел от этого разговору, чуть не задохся, только пристанывает:    

– Ох,  ох! что делают! что делают! Ох, ох!    

Потом,  видно, провздыхался и заревел медведем:    

– Это  что? А? – А сам палкой-то на ноги ребятам показывает. Малые, понятно,  испужались, к воротам кинулись, а Митюнька стоит и никак  в толк взять не может, о чем его барин спрашивает.    

Тот  заладил свое, недоладом орет:    

– Это  что?    

Митюнька  вовсе оробел, да и говорит:    

– Земля.    

Барина  тут как параличом хватило, захрипел вовсе:    

– Хр-р,  хр-р! До чего дошло! До чего дошло! Хр-р, хр-р.    

Тут  Данило сам из избы выбежал, только барин не стал с ним  разговаривать, ткнул кучера набалдашником в шею – поезжай!    

Этот  барин не твердого ума был. Смолоду за ним такое замечалось,  к старости и вовсе несамостоятельной стал. Напустится  на человека, а потом и сам объяснить не умеет, что ему  надо. Ну, Данило с Катериной и подумали – может, обойдется дело,  забудет про ребятишек, пока домой доедет. Только не тут-то было:  не забыл барин ребячьих сапожишек. Первым делом на приказчика насел.    

– Ты куда  глядишь? У барина башмаков купить не на что, а крепостные  своих ребятишек в сапогах водят? Какой ты после этого приказчик?    

Тот  объясняет:    

– Вашей,  дескать, барской милостью Данило на оброк отпущен и сколько брать  с него – тоже указано, а как платит он исправно,  я и думал…    

– А ты, –  кричит, – не думай, а гляди в оба. Вон у него что  завелось! Где это видано? Вчетверо ему оброк назначить.    

Потом  призвал Данилу и сам объяснил ему новый оброк. Данило видит – вовсе  несуразица и говорит:    

– Из воли  барской уйти не могу, а только оброк такой тоже платить  не в силу. Буду работать, как другие, по вашему барскому приказу.    

Барину,  видать, это не по губе. Денег и без того нехватка, –  не до каменной поделки. В пору и ту продать, коя  от старых годов осталась. На другую какую работу камнереза поставить  тоже не подходит. Ну, и давай рядиться. Сколько все-таки  ни отбивался Данила, оброк ему вдвое барин назначил,  а не хошь – в гору. Вот куда загнулось!    

Понятное  дело, худо Данилу с Катей пришлось. Все прижало, а робятам хуже  всего: до возрасту за работу сели. Так и доучиться  им не довелось. Митюнька – тот виноватее всех себя считал –  сам так и лезет на работу. Помогать, дескать, отцу с матерью  буду, а те опять свое думают:    

– И так-то  он у нас нездоровый, а посади его за малахит – вовсе  изведется. Потому – кругом в этом деле худо. Присадочный вар  готовить – пыли не продохнешь, щебенку колотить – глаза береги,  а олово крепкой водкой на полер разводить – парами задушит.    

Думали,  думали и придумали отдать Митюньку по гранильному делу учиться. Глаз,  дескать, хваткий, пальцы гибкие и силы большой не надо – самая  по нему работа.    

Гранильщик,  конечно, у них в родстве был. К нему и пристроили,  а он рад-радехонек, потому знал – парнишечко смышленый и к работе  не ленив. Гранильщик этот так себе средненький был, второй,  а то и третьей цены камешок делал. Все-таки Митюнька перенял  от него, что тот умел. Потом этот мастер и говорит Данилу:    

– Надо  твоего парнишка в город отправить. Пущай там дойдет до настоящей  точки. Шибко рука у него ловкая.    

Так  и сделали. У Данилы в городе мало ли знакомства было по  каменному-то делу. Нашел кого надо и пристроил Митюньку. Попал он тут  к старому мастеру по каменной ягоде. Мода, видишь, была из камней  ягоды делать. Виноград там, смородину, малину и протча. И на все  установ имелся. Черну, скажем, смородину из агату делали, белу –  из дурмашков, клубнику – из сургучной яшмы, княженику –  из мелких шерловых шаричков клеили. Однем словом, всякой ягоде свой камень.  Для корешков да листочков тоже свой порядок был: кое из офата, кое  из малахита либо из орлеца и там еще из какого-нибудь  камня.    

Митюнька  весь этот установ перенять перенял, а нет-нет и придумает по-своему.  Мастер сперва ворчал, потом похваливать стал:    

– Пожалуй,  так-то живее выходит.    

Напоследок  прямо объявил.    

– Гляжу  я, парень, шибко большое твое дарование к этому делу. Впору мне, старику,  у тебя учиться. Вовсе ты мастером стал да еще с выдумкой.    

Потом  помолчал маленько, да и наказывает:    

– Только  ты, гляди, ходу ей не давай! Выдумке-то! Как бы за нее руки  не отбили. Бывали такие случаи.    

Митюнька,  известно, молодой – безо внимания к этому. Еще посмеивается:    

– Была  бы выдумка хорошая. Кто за нее руки отбивать станет?    

Так вот  и стал Митюха мастером, а еще вовсе молодой: только-только ус  пробиваться стал. По заказам он не скучал, всегда у него работы  полно. Лавочники по каменному делу смекнули живо, что от этого парня  большим барышом пахнет, – один перед другим заказы ему дают, успевай  только. Митюха тут и придумал:    

– Пойду-ко  я домой. Коли мою работу надо, так меня и дома найдут. Дорога  недалекая, и груз не велик – материал привезти да поделку  забрать.    

Так  и сделал. Семейные обрадовались, понятно: Митя пришел. Он тоже  повеселить всех желает, а самому не сладко. Дома-то чуть не цельная  малахитовая мастерская стала. Отец и двое старших братьев за станками  в малухе сидят и младшие братья тут же: кто на распиловке, кто  на шлифовке. У матери на руках долгожданная, девчушка-годовушка  трепещется, а радости в семье нет. Данило уж вовсе стариком глядит,  старшие братья покашливают, да и на малых смотреть невесело.  Бьются, бьются, а все в барский оброк уходит. Митюха тут  и заподумывал: все, дескать, из-за тех сапожнешек вышло. Давай скорее свое  дело налаживать. Оно хоть мелкое, а станков к нему не один,  струментишко тоже требуется. Мелочь все, а место и ей надо.    

Пристроился  в избе против окошка и припал к работе, а про себя думает:    

– Как  бы добиться, чтоб из здешнего камня ягоды точить. Тогда и младших  братишек можно было бы к этому делу пристроить. – Думает, думает,  а пути не видит. В наших краях, известно, хризолит  да малахит больше попадаются. Хризолит тоже дешево не добудешь,  да и не подходит он, а малахит только на листочки  и то не вовсе годится: оправки либо подклейки требует.    

Вот раз  сидит за работой. Окошко перед станком по летнему времени открыто.    

В избе  никого больше нет. Мать по своим делам куда-то ушла, малыши разбежались, отец  со старшими в малухе сидят. Не слышно их. Известно, над  малахитом-то песни не запоешь и на разговор не тянет.    

Сидит  Митюха, обтачивает свои ягоды из купецкого материала, а сам все  о том же думает:    

– Из какого  бы вовсе дешевого здешнего камня такую же поделку гнать?    

Вдруг  просунулась в окошко какая-то не то женская,  не то девичья рука, – с кольцом на пальце и в зарукавье, –  и ставит прямо на станок Митюньке большую плитку змеевика,  а на ней, как на подносе, соковина дорожная.    

Кинулся  Митюха к окошку – нет никого, улица пустехонька, ровно никто  и не прохаживал.    

Что  такое? Шутки кто шутит али наважденье какое? Оглядел плитку да соковину  и чуть не заскакал от радости: такого материала возами вози,  а сделать из него, видать, можно, если со сноровкой выбрать  да постараться. Что только?    

Стал тут  смекать, какая ягода больше подойдет, а сам на то место  уставился, где рука-то была. И вот опять она появилась и кладет  на станок репейный листок, а на нем три годных веточки,  черемуховая, вишневая и спелого-спелого крыжовника.    

Тут  Митюха не удержался, на улицу выбежал дознаться, кто это над ним  шутки строит. Оглядел все – никого, как вымерло. Время – самая  жарынь. Кому в эту пору на улице быть?    

Постоял-постоял,  подошел к окошку, взял со станка листок с веточками  и разглядывать стал. Ягоды настоящие, живые, только то диво –  откуда вишня взялась. С черемухой просто, крыжовнику тоже  в господском саду довольно, а эта откуда, коли в наших краях  такая ягода не растет, а будто сейчас сорвана?    

Полюбовался  так на вишни, а все-таки крыжовник ему милее пришелся  и к матерьялу ровно больше подходит. Только подумал – рука-то  его по плечу и погладила: «Молодец, дескать! Понимаешь дело!»    

Тут уж  слепому ясно, чья это рука. Митюха в Полевой вырос, сколько-нибудь раз  слыхал про Хозяйку горы. Вот он и подумал – хоть бы сама  показалась. Ну, не вышло. Пожалела, видно, горбатенького парня  растревожить своей красотой – не показалась.    

Занялся  тут Мнтюха соком да змеевиком. Немало перебрал. Ну, выбрал и сделал  со смекалкой. Попотел. Ягодки-то крыжовника сперва половинками обточил,  потом внутре-то выемки наладил да еще, где надо желобочки прошел, где  опять узелочки оставил, склеил половинки да тогда их начисто  и обточил. Живая ягодка-то вышла. Листочки тоже тонко из змеевки  выточил, а на корешок ухитрился колючки тонехонькие пристроить. Однем  словом, сортовая работа. В каждой ягодке ровно зернышки видно и листочки  живые, даже маленько с изъянами: на одном, дырки жучком будто  проколоты, на другом опять ржавые пятнышки пришлись. Ну, как есть  настоящие.    

Данило  с сыновьями хоть по другому камню работали, а тоже в этом деле  понимали. И мать по камню срабатывала. Все налюбоваться не могут  на митюхину работу. И то им диво, что из простого  змеевика да дорожного соку такая штука вышла. Мите и самому любо. Ну,  как – работа! Тонкость. Ежели кто понимает, конечно.    

Из соку  да змеевику Митя много потом делал. Семье-то шибко помог. Купцы, видишь,  не обегали этой поделки, как за настоящий камень платили,  и покупатель в первую голову митюхину работу выхватывал, потому –  на отличку. Митюха, значит, и гнал ягоду. И черемуху делал,  и вишню, и спелый крыжовник, а первую веточку не продавал –  себе оставил. Посыкался отдать девчонке одной, да все сумленье брало.    

Девчонки,  видишь, не отворачивались от митюхина окошка. Он хоть  горбатенький, а парень с разговором да выдумкой, и ремесло  у него занятное, и не скупой: шаричков для бусок, бывало,  горстью давал. Ну, девчонки нет-нет и подбегут, а у этой чаще  всех заделье находилось перед окошком – зубами поблестеть, косой поиграть.  Митюха и хотел отдать ей свою веточку, да все боялся.    

– Еще  насмех девчонку поднимут, а то и сама за обиду почтет.    

А тот  барин, из-за которого поворот жизни случился, все еще на земле пыхтел  да отдувался. В том году он дочь свою просватал  за какого-то там князя ли купца и придано ей собирал. Полевской  приказчик и вздумал подслужиться. Митину-то веточку он видал  и тоже, видно, понял, какая это штука. Вот и послал своих охлестов  с наказом:    

– Если  отдавать не будет, отберите силой.    

Тем что?  Дело привычное. Отобрали у Мити веточку, принесли, а приказчик  ее в бархатну коробушечку. Как барин приехал в Полевую,  приказчик сейчас:    

– Получите,  сделайте милость, подарочек для невесты. Подходящая штучка. Барин поглядел,  тоже похвалил сперва-то, потом и спрашивает:    

– Из каких  камней делано и сколько камни стоят?    

Приказчик  и отвечает:    

– То и удивительно,  что из самого простого материалу: из змеевику да шлаку.    

Тут  барин сразу задохся:    

– Что?  Как? Из шлаку? Моей дочери?    

Приказчик  видит – неладно выходит, на мастера все поворотил:    

– Это  он, шельмец, мне подсунул, да еще насказал четвергов с неделю,  а то бы я разве посмел.    

Барин,  знай, хрипит:    

– Мастера  тащи! Тащи мастера!    

Приволокли  понятно, Митюху, и, понимаешь, узнал ведь его барин.    

«Это  тот… в сапогах-то который…» С палкой на Митюху кинулся.    

– Как  ты смел?    

Митюха  сперва и понять не может, потом раскумекал и прямо говорит:    

– Приказчик  у меня силом отобрал, пускай он и отвечает.    

Только  с барином какой разговор, все свое хрипит:    

– Я тебе  покажу…    

Потом  схватил со стола веточку, хлоп ее на пол и давай-ко  топтать. В пыль, понятно, раздавил.    

Тут уж  Митюху за живое взяло, затрясло даже. Оно и то сказать, –  кому полюбится, коли твою дорогую выдумку диким мясом раздавят.    

Митюха  схватил баринову палку за тонкий конец да как хряснет набалдашником  по лбу. Так барин на пол и сел и глаза выкатил.    

     

    

     

И вот  диво – в комнате приказчик был и прислужников сколько хочешь,  а все как окаменели, – Митюха вышел и куда-то девался. Так  и найти не могли, – а поделку его и потом люди видали.  Кто понимающий, те узнавали ее.    

И еще  заметочка вышла. Та девчонка, которая зубы-то мыла перед митюхиным  окошком, тоже потерялася, и тоже с концом.    

Долго  искали эту девчонку. Видно, рассудили по-своему-то, что ее найти легче,  потому – далеко женщина от своих мест уходить не привычна.  На родителей ее наступали:    

– Указывай  место!    

А толку  все-таки не добились.    

Данилу  с сыновьями прижимали, конечно, да, видно, оброку большого пожалели, –  отступили. А барин еще сколько-то задыхался, все-таки вскорости его жиром  задавило.[5]    

 Железковы покрышки    

     

Дело это  было вскорости после пятого году. Перед тем как войне с немцами начаться.    

В  те годы у мастеров по каменному делу заминка случилась. Особо  у малахитчиков. С материалом, вядишь, вовсе туго стало. Гумешевский  рудник, где самолучший малахит добывался, в полном забросе стоял,  и отвалы там не по одному разу перебраны были. На Тагильском медном,  случалось, находили кусочки, да тоже нечасто. Кому надо, охотились  за этими кусочками все едино, как за дорогим зверем. В городе по  такому случаю заграничную контору держали, чтоб такую редкость скупать.  А контора, понятно, не для здешних мастеров старалась. Так  и выходило: что найдут, то и уплывет за границу.    

Ну,  может, и то сказалось, что мода на малахит прошла. Это  в каменном деле тоже бывает: над каким камнем деды всю жизнь стараются,  на тот при внуках никто глядеть не хочет. Только для церквей  и разных дворцовских украшений больше орлец да яшму спрашивали,  а в лавках по каменным поделкам вовсе дешевкой торговали. Так пустой  камешок на немецкий лад гнали: было бы пестренько да оправа  с высокой пробой. Прямо сказать, доброму мастеру никакой утехи. Кончил  поделку, покурил да сплюнул и принимайся за другую. Одно слово,  пустяковина, базарский товар. Глядеть тошно, кто в том деле понимает.    

Ну,  все-таки старики, коих смолоду малахитовым узором ушибло, своего дела  не бросали. Исхитрялись как-то: и камешок добывали и покупателя  с понятием находили.    

Один  такой в нашем заводе жил, Евлахой Железком его звали. Еще слух шел, что  этот Евлаха свою потайную ямку с малахитом имел. Правда ли это, сказать  не берусь, а только и про такой случай рассказывали.    

Вот  будто подошел какой-то большой царицын праздник. Не просто именины али  родины, а, сказать по-теперешнему, вроде как юбилей. Ну, может, седьмую дочь  родила или еще что. Не в этом дело, а только придумали  на семейном царском совете сделать царице по этому случаю подарок  позанятнее.    

У царей,  известно, положение было: про всякий чих платок наготовлен Захотел выпить –  один поставщик волокет, закусить придумал – другой поставщик старается. По  подарочным делам у них был француз Фабержей. ( Фаберже – прим.скан.)  В своем деле понимающий. Большую фабрику по драгоценным и узорным  камням содержал, на обе столицы широкую торговлю вел, и мастера  у него были первостатейные.    

Призывает  этого Фабержея царь и говорит: так и так, надо царице  к такому-то дню приготовить дорогой подарок, чтоб всем на удивленье.  Фабержей, понятно, кланяется да приговаривает: «будет сготовлено»,  а сам думает: «вот так загвоздка!».    

Он,  конечно, до тонкости понимал, кому чем угодить, только тут дело вышло  не простое. Брильянтами да изумрудами и другими дорогими камнями  царицу не удивишь, коли у ней таких камней полнехонек сундук набит,  и камни самого высокого сорту. Тонкой гранью либо узором тоже  не проймешь, потому – люди без понятия. И то французу было  ведомо, что царица после пятого году камень с краснинкой видеть  не могла. То ли ей тут красные флаги мерещились, то ли чем  другим память бередило. Ну, может, те картинки вспоминала, какие  на тайных листах печатали, как она с царем кровавыми руками по земле  шарила.    

Не знаю  это, да и разбирать не к чему, а только с пятого  году к царице с красным камнем и не подходи –  во всю голову завизжит, все русские слова потеряет и по-немецки  заругается. А дальше известно, опросы да допросы, с каким  умыслом царице такой камень показывали, какие советчики да пособники были?  Тоже кому охота в такое дело вляпаться!    

Француз  этот Фабержей и маялся, придумывал, чем царицу удивить, и чтоб  красненького в подарке и званья не было. Думал-думал, пошел  со своими мастерами посоветоваться. Обсказал начистоту и спрашивает:    

– Как  располагаете?    

Мастера,  понятно, всяк от своего, по-разному судят, а один старик  и говорит:    

– На мое  понятие, тут больше малахит подходит. Радостный камень и широкой силы:  самому вислоносому дураку покажи, и тому весело станет.    

Хозяин,  конечно, оговорил старика: не к чему, дескать, о вислоносых  дураках поминать, коли разговор идет о царском подарке, за это  и подтянуть могут, а насчет камня согласился:    

– Верно  говоришь. Малахит, пожалуй, к такому случаю подойдет.    

Другие  мастера сомневаются:    

– Не найдешь  по нынешним временам доброго камня. Ну, хозяин на деньги обнадежился.    

– Коли,  говорит, в цене не постоять, так любой камешок достать можно.  На этом и сговорились: будем делать альбом для царской семьи  с малахитовыми крышками. И украшения, какие полагаются, тут же придумали.    

Сказано-сделано.  В тот же день Фабержей своего доверенного в наши края послал  и наказ ему дал.    

– Денег  не жалей. Только бы камень настоящий и спокойного цвету!    

Приехал  этот фабержеев доверенный и давай искаться. Первым делом, конечно,  на Гумешки. Тамошние камнерезы наотрез отказали – нету доброго камня.  В Тагил сунулся – есть кусочки, да не того сорту.  В заграничной конторе через подставного человека наведался. Только разве  там продадут, коли сами крохами собирали. Совсем приуныл доверенный, да,  спасибо, один горщик надоумил:    

– Поезжай-ко  ты к Евлахе Железку. У этого беспременно камень имеется.    

Недавно  он на руки одному такую поделочку сдал, што все здешние купцы по  каменному делу да и в заграничной конторе неделю кулаками  махали, ногами топали да грозились:    

– После  этого пусть Евлаха со своей поделкой и на глаза  не показывается. За пятак не примем!    

А Евлаха  посмеивается да ответный поклончик послал:    

– Рад  стараться с жульем не вязаться. Теперь еще, поди-ко, не забыл,  как таким кланяться доводилось. Больше этого не будет. Кому надо, пускай  сам ко мне за камешком волокется, а я еще погляжу –  кому удружить, кому оглобли заворотить. А самолично вашему брату  и беспокоиться не след. Я хоть остарел, а еще так могу по  загривку дать, что который и с каменной десятипудовой совестью,  а легкой пташкой за ворота вылетит.    

Фабержеев  доверенный, как услышал это, забеспокоился, спрашивает:    

– Видно,  этот Евлаха в деньгах не нуждается? Богатый сильно?    

– Нет, –  отвечают, – богатства особого не видно, а просто уважает человек  свое мастерство. Дороже денег его ставит. Коли не захочет, рублем  не сманишь, а коли интерес поимеет, так недорого сделает.  И поделка будет хоть на выставку,  а то и в царский дворец поставь. Нигде себя не уронит.    

Доверенному  полегче стало. «Есть, – думает, – чем Евлаху сманить. Скажу, что для  царского дворца камни требуются».    

И  не ошибся в расчете. Евлаха, как узнал, для чего камни, без слова  согласился, спросил только:    

– Какой  величины камни и какой узор надо?    

Доверенный  объяснил, что крышки по дольнику должны быть не меньше двух четвертей,  поперек – четверть с малым походом, а камни желательно  со своим узором. С таким, значит, чтоб на обои ничуть  не походило. Евлаха говорит:    

– Ладно.  Найдется такой камень. Приезжай через неделю.    

И цену  назначил – по две сотни за штуку. Доверенный, понятно,  и рядиться не стал. Хотел еще поразговаривать, да Евлаха  на это не больно охочий был, сразу обрезал:    

– Сказал –  приезжай через неделю, тогда и разговор будет, а то о чем  нам у пустого места судить.    

Приехал  доверенный через неделю – готовы крышки, и не две, а четыре  штуки. Все, понимаешь, как вешняя трава под солнышком, когда ветерком  ее колышет. Так волны по зелени-то и ходят. И у каждой  крышки свой узор. Ни один завиток-плетешок полной сходственности  не имеет, а все-таки подобрано так, что и бестолковому понятно,  какие крышки парой приходятся. Одном словом, мастерство.    

Разложил  Евлаха свою поделку.    

– Выбирай  любую пару!    

Фабержеев  доверенный, конечно, знал толк в камне. Оглядел крышки, не нашел  никакого изъяну, полюбовался узором и говорит:    

– Покупаю  все.    

– Что  ж, – отвечает, – бери, коли надо. Плати деньги.    

Доверенный  поскорее рассчитался по уговору, и домой. Мастера фабержеевы похвалили покупку,  только тог старик, который посоветовал насчет малахиту, посомневался маленько.    

– Вроде, –  говорит, – деланный камень, а не натурный. Ну, руками делан.    

Другие  мастера засмеялись – выдумывает старик, хочет себя выше всех поставить,  а хозяин прямо объявил:    

– Ежели  и деланный, так не хуже настоящего, а это в мастерстве еще  дороже.    

Ну вот,  изготовили альбом на удивленье. Царь, как узнал, что другая пара крышек  есть, настрого запретил – до его приказу эти крышки в дело  пускать.