1 2 3 4 5 6 7 
— Мы не должны испытывать страха перед мертвыми, — сказал он, в то время как санки съезжали по извилистой дороге.
   
— Мы многое не должны, — пробормотала Лилиан.
   
Клерфэ видел, что она все еще очень взволнована.
   
— Облачившись в одежду мертвеца, я несколько часов лежал, спрятавшись, у реки в ожидании ночи, — сказал он. — Я по-прежнему чувствовал страшное отвращение; но вдруг понял, что одежда, которую я носил, будучи солдатом, вероятно, тоже принадлежала мертвым… после трех лет войны было не так уж много новой форменной одежды… а потом я начал размышлять над тем, что почти все, чем мы владеем, нам дали мертвые… наш язык и наши знания, способность чувствовать себя счастливым и способность приходить в отчаяние. И вот, надев платье мертвеца, чтобы вернуться снова к жизни, я понял, что все, в чем мы считаем себя выше животных — наше счастье, более личное и более многогранное, наши более глубокие знания и более жестокая душа, наша способность к состраданию и даже наше представление о боге, — все это куплено одной ценой: мы познали то, что, по разумению людей, недоступно животным, познали неизбежность смерти. Это была странная ночь. Я не хотел думать о бегстве, чтобы не пасть духом, я думал о смерти, и это принесло мне утешение.
   
Он почувствовал, что Лилиан прислушивается к его словам.
   
Наклонившись вперед, она смотрела на него.
   
Санки остановились у отеля. Перед входом на снегу было положено несколько досок. Лилиан вышла. Спортсмены в тяжелых лыжных ботинках и в свитерах топали взад и вперед; когда Лилиан, тоненькая, чуть наклонившись вперед, проходила между ними в своих вечерних туфельках, придерживая на груди пальто, она казалась почт экзотическим существом.
   
Клерфэ шел за нею. «И о чем только я говорю? — думал он. — Разве Хольман не предупреждал меня, что у них все это — табу? Но эта молодая женщина почти все время говорит о смерти. Может быть, ее ничего больше не интересует. Такие разговоры, оказывается, заразительны». И все же это было чем-то иным, чем телефонный разговор с Лидией Морелли, вызвавшей его из Рима час назад, с Лидией Морелли, которая знала все женские уловки и не забывала ни об одной из них.
   
— Давайте болтать сегодня весь вечер только о пустяках, — сказал он Лилиан.
   
   
Казалось, у старика нет туловища, так ровно лежало на нем одеяло. Лицо у него было изнуренное, но глаза, глубоко запавшие, не потеряли еще своей яркой синевы. Под кожей, напоминавшей смятую папиросную бумагу, набухли кровеносные сосуды. Старик лежал на узкой кровати в узкой комнате. Рядом с кроватью на ночной тумбочке стояла шахматная доска.
   
Старика звали Рихтер. Ему было восемьдесят лет, двадцать из них он провел в санатории. Рихтер был пациентом, которым гордился весь персонал. Когда главному врачу попадались малодушные больные, он всегда указывал им на Рихтера. Тот был для него настоящим кладом — он был при смерти и все же не умирал.
   
Лилиан сидела у его постели.
   
— Взгляните сюда! — сказал Рихтер, показывая на шахматную доску. — Он играет как сапожник. Не понимаю, что стало с Ренье?
   
Шахматы были страстью Рихтера. Во время войны все его партнеры в «Монтане» либо разъехались, либо поумирали. Несколько месяцев Рихтеру не с кем было играть; он стал ко всему безразличен и начал худеть. Тогда главный врач договорился, что Рихтер будет играть с членами цюрихского шахматного клуба.
   
Первое время нетерпеливый Рихтер передавал свои ходы по телефону; но это было слишком дорого, пришлось довольствоваться почтой. Так как письма шли довольно долго, то Рихтер практически мог делать ход не чаще, чем раз в два дня.
   
А потом появился Ренье. Он сыграл одну партию с Рихтером, и Рихтер почувствовал себя счастливым: наконец-то он опять имел достойного противника. Однако Ренье, который был освобожден из немецкого лагеря для военнопленных, узнав, что Рихтер немец, счел, что ему, французу, не подобает играть с ним.
   
Рихтер опять начал хиреть; Ренье тоже слег. Оба скучали, но Ренье продолжал упорствовать. Выход из положения нашел негр с Ямайки, принявший христианство. Он тоже был лежачий больной. Негр написал Рихтеру и Ренье, каждому в отдельности; он пригласил их играть с ним, не вставая с постели, по внутреннему телефону.
   
Оба партнера очень обрадовались. Единственная трудность заключалась в том, что негр не имел ни малейшего понятия об игре в шахматы. Но он просто гениально вышел из положения. Против Рихтера он играл белыми, а против Ренье черными. У него самого не было даже шахматной доски, ибо его функции заключались лишь в том, чтобы передавать Ренье и Рихтеру ходы друг друга, выдавая их за свои собственные.
   
Вскоре после конца войны негр умер. А Ренье и Рихтеру пришлось поселиться в комнатах без телефона, потому что оба они обеднели; теперь один из них жил на третьем этаже, а другой на втором.
   
Функции негра перешли к Крокодилице, а ходы передавали палатные сестры. Оба партнера все еще думали, что играют с негром; им сказали, что из-за острого процесса в гортани он не может говорить. Все шло хорошо, пока Ренье не разрешили снова встать. Свой первый визит он решил нанести негру. Так все обнаружилось.
   
За это время национальные чувства Ренье несколько поутихли. Услышав, что родственники Рихтера погибли в Германии при воздушном налете, он заключил с ним мир, и с этого дня оба партнера стали спокойно играть друг с другом.
   
Но потом и Рихтер и Ренье опять слегли, так что другим больным пришлось исполнять роль посыльных, в том числе и Лилиан.
   
Три недели назад Ренье умер. Рихтер в это время был очень слаб, с минуты на минуту он мог умереть; поэтому никто не решился сказать ему о смерти партнера.
   
Рихтера надо было как-то обмануть, и Крокодилица влезла в игру; за последнее время она кое-как научилась играть, но, разумеется, не могла стать серьезным противником для Рихтера, а тот все еще думал, что играет с Ренье, и не мог надивиться перемене, происшедшей с этим сильным игроком, который вдруг превратился в форменного идиота.
   
— Вам надо научиться играть в шахматы, — сказал Рихтер Лилиан. — Хотите, я вас научу? Вы быстро все поймете.
   
Лилиан покачала головой. В синих глазах Рихтера она увидела страх. Старик боялся, что Ренье умрет и что он опять останется без партнера.
   
— Поверьте мне, — сказал Рихтер, — шахматы дают нашим мыслям совсем другое направление. Они так далеки от всего человеческого… от сомнений и тоски… это настолько абстрактная игра, что она успокаивает. Шахматы — мир в себе, не знающий ни суеты, ни… смерти. Они помогают. А ведь большего мы и не хотим, правда? Нам надо одно: продержаться до следующего утра…
   
— Да, — сказала Лилиан. — Большего здесь не хотят.
   
— Ну, как? Начнем с сегодняшнего дня? — спросил Рихтер.
   
— Нет, — рассеянно ответила Лилиан, — теперь это уже не имеет смысла. Мне здесь осталось жить недолго.
   
— Вы уезжаете?
   
— Да, уезжаю.
   
«Что я говорю?» — испуганно подумала она.
   
— Вы выздоровели?
   
Хриплый голос старика прозвучал сердито, как будто Лилиан обманула его и решила дезертировать.
   
— Я не уезжаю насовсем, — поспешно сказала она. — Я уезжаю лишь на короткое время. Я вернусь обратно.
   
— Все возвращаются обратно, — прохрипел Рихтер, успокоившись. — Все.
   
— Передать ваш ход Ренье?
   
— Бесполезно. Можно считать, что я уже сделал ему мат. Скажите Ренье, что лучше начать сначала.
   
«Да, — подумала она, — начать сначала».
   
После обеда Лилиан уговорила молоденькую сестру показать ей последние рентгеновские снимки. Не успев как следует закрыть дверь, Лилиан вытащила из конверта темные снимки и принялась разглядывать их против света. Она не очень-то разбиралась в них, но помнила, как Далай-Лама несколько раз показывал ей затемнения и темные пятна. В последнее время он этого больше не делал.
   
Лилиан смотрела на снимки, на их блестящую серо-черную поверхность; от них зависела ее жизнь.
   
Вот ее плечевая кость, вот позвонки, ребра, весь ее скелет, а в промежутках то зловещее и неясное нечто, что зовется здоровьем или болезнью. Она вспомнила свои прежние снимки, вспомнила расплывчатые серые пятна на них и попыталась найти их вновь. Она разыскала эти пятна, и ей показалось, что они увеличились.
   
Лилиан резко обернулась. Теплый свет мирно струился из-под золотистого абажура. В комнате было тихо, но Лилиан почудилось, что тишина ждет ответа на вопрос, неведомый ей. Она повернулась к зеркалу.
   
— Ну, так что же? — раздался за ее спиной голос молоденькой сестры. Неслышно ступая на резиновых подошвах, сестра вошла, чтобы забрать снимки.
   
— В последние два месяца я потеряла два кило, — сказала Лилиан.
   
— Нельзя быть такой беспокойной. И надо есть побольше. Вы ведь уже очень неплохо поправились.
   
— Скажите, а вы когда-нибудь болели?
   
— Нет, никогда, если не считать кори и скарлатины. Ну, да и вы скоро поправитесь, — по привычке затараторила девушка. — Небольшие рецидивы всегда возможны. Особенно зимой.
   
— И весной, — с горечью сказала Лилиан. — И летом. И осенью.
   
— Надо быть поспокойнее. И выполнять предписания профессора!
   
— Да, я так и сделаю, — сказала Лилиан, вдруг потеряв терпение.
   
— Вам надо побольше есть. Тогда вы быстро наберете эти несколько кило. — Сестра уже стояла в дверях. — Начните с сегодняшнего вечера. На ужин у нас шоколадное суфле с ванильным соусом.
   * * *
   
Сестра ушла, а Лилиан все еще стояла неподвижно. Неужели это та же самая комната, какой она была минуту назад?
   
В дверь постучали. Вошел Хольман.
   
— Клерфэ завтра уезжает. Сегодня ночью — полнолуние. Поэтому в «Горной хижине», как обычно, будет праздник. Давайте удерем и отправимся с ним наверх? Ведь это последний вечер с Клерфэ. Будет очень грустно провести его здесь. Пойдете с нами?
   
Лилиан не ответила.
   
— Долорес Пальмер и Шарль Ней тоже хотят идти, — сказал Хольман. — Если мы улизнем отсюда часов в десять, то как раз поспеем к фуникулеру. Он работает сегодня до часу ночи.
   
— Вы изменились, — с неприязнью сказала Лилиан. — Раньше вы были так осторожны.
   
Хольман засмеялся.
   
— И опять буду! Начиная с завтрашнего вечера. Клерфэ уедет, и снова наступит тишь и гладь. С завтрашнего вечера я стану самым послушным, самым осторожным пациентом. А вы нет? Ну, так как же, зайти за вами в десять?
   
— Да.
   
— Хорошо. Значит, мы сегодня празднуем.
   
— Что именно? — спросила Лилиан.
   
Хольман оторопел.
   
— Каждый что-нибудь свое, — сказал он затем. — Что мы еще живы. Что приехал «Джузеппе». Что наступило полнолуние.
   
— И что завтра мы опять станем идеальными пациентами.
   
— Ну что ж, я согласен и на это!
   
Хольман ушел.
   
«Завтра, — думала Лилиан. — Завтра привычная санаторная рутина бесшумно поглотит все, как мокрый снег, который безостановочно падает в эту гнилую зиму, мягкий и тихий, засыпающий и заглушающий все живое… Только не меня, — думала она. — Только не меня!»
   * * *
   
«Горная хижина» ярко светилась. Она была расположена высоко над деревней; раз в месяц, в полнолуние, ее не закрывали всю ночь, и посетители разъезжались с факелами.
   
Для больных санатория праздники в «Горной хижине» были своего рода маскарадами. Шарль Ней и Хольман наклеили себе усики, чтобы их нельзя было узнать. Красавица Долорес Пальмер накинула на волосы кружевной шарф и прикрыла лицо вуалеткой.
   
Лилиан не захотела надеть ни шарфа, ни вуали. Она была в своих обычных синих брюках и меховом жакете.
   
Лилиан выглядела очень взволнованной. В ночи было что-то драматичное: луна то выплывала из-за рваных облаков, то снова скрывалась за ними, тени от облаков ложились на белые склоны, и склоны оживали — казалось, гигантские фламинго с мощными крыльями летают над землей.
   
— Когда вы уезжаете? — спросила Лилиан Клерфэ.
   
— Завтра после обеда. Хочу до наступления темноты проехать перевал. — Он посмотрел на нее. — Поедете со мной?
   
— Да, — ответила она.
   
Клерфэ засмеялся; он ей не поверил.
   
— Хорошо, — сказал он. — Только не берите много вещей.
   
— Мне много не нужно. Куда мы поедем?
   
— Прежде всего мы избавимся от снега, который вы так ненавидите. Проще всего поехать в Тессин на Лаго Маджиоре. Весна идет оттуда. Сейчас там уже все в цвету.
   
— А потом куда?
   
— В Париж.
   
— Хорошо, — серьезно сказала Лилиан.
   
— Боже мой, — прошептал Хольман. — Пришел Далай-Лама! Вот он, стоит в дверях.
   
Все четверо поглядели на профессора, бледного, с лысиной во всю голову, в сером костюме. Он обозревал веселую суматоху, царившую в «Горной хижине». Потом повернулся и направился к столику, стоявшему слева, неподалеку от двери.
   
— Может, нам лучше исчезнуть? — с беспокойством спросил Хольман.
   
— Он вас не узнает, — сказала Лилиан. — Из-за усов.
   
— А вас? И Долорес?
   
— Мы можем сесть так, что он будет видеть Лилиан и Долорес только со спины, — сказал Шарль Ней. — Тогда он и их не узнает.
   
— Все равно узнает. У него не глаза, а рентгеновский аппарат. Но попробовать можно. Сядьте на мое место, Лилиан.
   
Лилиан покачала головой.
   
— А вы, Долорес?
   
Помедлив секунду, Долорес встала и села так, чтобы Далай-Лама не смог ее увидеть.
   
Лилиан смотрела на врача, и он смотрел на нее.
   
— Смешно! — сказала она. — Но здесь поневоле становишься смешным.
   
— Люди всегда смешны, — возразил Клерфэ. — И если осознать это, жизнь кажется намного легче.
   
— В котором часу вы уезжаете завтра? — вдруг спросила Лилиан.
   
Он посмотрел на нее и сразу все понял.
   
— Когда хотите, — ответил он.
   
— Хорошо. Тогда заезжайте за мной в пять часов.
   
   
Когда Волков вошел, Лилиан укладывала чемоданы.
   
— Собираешься, душка? — спросил он. — Зачем? Ведь через два-три дня ты их опять распакуешь.
   
Она уже несколько раз укладывалась при нем. Каждый год — весной и осенью — ее, словно перелетную птицу, обуревало желание улететь. И тогда на несколько дней, а то и недель, в ее комнате появлялись чемоданы; они стояли до тех пор, пока Лилиан не теряла мужества и не отказывалась от своего намерения.
   
— Я уезжаю, Борис, — сказала она. — На этот раз действительно уезжаю.
   
Он стоял, прислонившись к двери, и улыбался.
   
— Знаю, душка.
   
— Борис! — крикнула она. — Оставь это! Ничего ужо не поможет! Я в самом деле уезжаю!
   
— Да, душка.
   
Лилиан почувствовала, как его мягкость и неверие, словно паутина, опутывают ее и парализуют.
   
— Я уезжаю с Клерфэ, — сказала она. — Сегодня!
   
Она увидела, что выражение его глаз изменилось.
   
— Я уезжаю одна, — сказала она. — Но еду с ним потому, что иначе у меня не хватит мужества. Одна я не в силах бороться против всего этого.
   
— Против меня, — сказал Волков.
   
Он отошел от двери и встал возле чемоданов. Он увидел ее платья, свитеры, туфли — и вдруг его пронизала острая боль, такая, какую ощущает человек, который вернулся с похорон близкого друга и уже взял себя в руки, но вдруг увидел что-то из вещей покойного — его туфли, блузу или шляпу.
   
Теперь Волков понял, что Лилиан действительно хочет уехать.
   
— Душка, — сказал он, чувствуя, как у него перехватило дыхание, — ты не должна уезжать.
   
— Должна, Борис. Я хотела тебе написать. Вот смотри, — она показала на маленькую латунную корзинку для бумаги у стола. — У меня ничего не вышло. Я не смогла. Напрасные старания — это невозможно объяснить. Потом я хотела уехать, не попрощавшись, и написать тебе оттуда, но и этого я бы не смогла. Не мучь меня, Борис…
   
«Не мучь меня, — думал он. — Они всегда так говорят, эти женщины — олицетворение беспомощности и себялюбия, никогда не думая о том, что мучают другого. Но если они даже об этом подумают, становится еще тяжелее, ведь их чувства чем-то напоминают сострадание спасшегося от взрыва солдата, товарищи которого корчатся в муках на земле, — сострадание, беззвучно вопящее: «Слава Богу, в меня не попали, в меня не попали…»
   
— Ты уходишь с Клерфэ?
   
— Я уезжаю с Клерфэ отсюда, — сказала Лилиан с тоской. — Он довезет меня до Парижа. В Париже мы расстанемся. Там живет мой дядя. У него мои деньги, та небольшая сумма, которая у меня есть. Я останусь в Париже.
   
Она знала, что это не совсем правда, но сейчас ей казалось, что она говорит правду.
   
— Пойми меня, Борис, — просила она.
   
— Зачем нужно, чтобы тебя поняли? Ведь ты уходишь — разве этого недостаточно?
   
Лилиан опустила голову.
   
— Да, этого достаточно. Бей еще.
   
«Бей еще, — подумал он. — Когда ты вздрагиваешь от боли, потому что тебе пронзили сердце, они стенают «бей еще», как будто ты и есть убийца».
   
— Я тебя не бью.
   
— Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой?
   
— Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Вот в чем разница.
   
«Я тоже лгу, — думал он. — Я хочу, чтобы она была со мной, ведь, кроме нее, у меня нет ничего, она — последнее, что у меня осталось, я не хочу ее терять, о боже, я не должен ее потерять!»
   
— Я не хочу, чтобы ты швырялась своей жизнью, словно это деньги, потерявшие всякую цену.
   
— Все это слова, Борис, — возразила она. — Если арестанту предложат на выбор — прожить год на свободе, а потом умереть, или гнить в тюрьме, как, по-твоему, он должен поступить?
   
— Ты не в тюрьме, душка! И у тебя ужасно неправильное представление о том, что ты называешь жизнью, — сказал Волков.
   
— Конечно. Ведь я ее не знаю. Вернее, знаю только одну ее сторону — войну, обман и нужду, и если другая сторона принесет мне много разочарований, все равно она будет не хуже той, которую я узнала и которая, я уверена, не может исчерпать всей жизни. Должна же быть еще другая, не знакомая мне жизнь, которая говорит языком книг, картин и музыки, будит во мне тревогу, манит меня… — Она помолчала. — Не надо больше об этом, Борис. Все, что я говорю, — фальшь… становится фальшью, как только я произношу это вслух, мои слова — как нож. А я ведь не хочу тебя обидеть. Но каждое мое слово звучит оскорбительно. И даже если я сама уверена, что говорю правду, в действительности все оказывается совсем не так. Разве ты не видишь, что я ничего не понимаю?
   
Она посмотрела на него. В ее взгляде были и гаснущая любовь, и сострадание, и враждебность; ведь он стремился ее удержать, и он заставлял ее говорить о том, что она хотела забыть.
   
— Пусть Клерфэ уедет, и через несколько дней ты сама поймешь, как нелепо было идти за первым встречным, поманившим тебя, — сказал Волков.
   
— Борис, — с безнадежным видом сказала Лилиан, — неужели дело всегда только в другом мужчине?
   
Волков не ответил. «Я дурак, — думал он. — Я делаю все, чтобы оттолкнуть ее! Почему я не говорю, улыбаясь, что она права? Почему не воспользуюсь старой уловкой? Кто хочет удержать — тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить — того стараются удержать. Неужели я это забыл?»
   
— Нет, — сказал он. — Дело, может быть, не только в другом мужчине. Но, если это так, почему ты не спросишь меня, не хочу ли я ехать с тобой?
   
— Тебя?
   
«Не то, — подумал он, — опять не то! Зачем навязываться?»
   
— Оставим это, — сказал он.
   
— Я не хочу ничего брать с собой, Борис, — продолжала она. — Я тебя люблю; но не хочу ничего брать с собой.
   
— Хочешь все забыть?
   
«Снова не то», — думал он с отчаянием.
   
— Не знаю, — сказала Лилиан подавленно. — Но я ничего не хочу брать с собой. Это невозможно. Не усложняй мне все!
   
Он замер на мгновение. Он знал, что не должен отвечать, и все же ему казалось страшно важным объяснить ей, что жить им обоим недолго и что когда-нибудь, когда у нее останутся считанные дни и часы, самым дорогим для нее будет то время, которым она сейчас так пренебрегает; и тогда она придет в отчаяние от того, что бросалась временем, и будет вымаливать, быть может, на коленях, ниспослать ей еще один день, еще час того, что теперь кажется ей скучным благополучием. Но он знал также и другое, что было еще ужаснее: если он попытается объяснить ей это, все, что он скажет, прозвучит сентиментально.
   
— Прощай, Лилиан, — сказал он.
   
— Прости меня, Борис.
   
— В любви нечего прощать.
   
Он улыбался.
   * * *
   
У Лилиан не было времени собраться с мыслями; явилась сестра и позвала ее к Далай-Ламе.
   
От профессора пахло хорошим мылом и специальным антисептическим бельем.
   
— Я видел вас вчера вечером в «Горной хижине», — начал он холодно.
   
Лилиан молча кивнула.
   
— Вы знаете, что вам запрещено выходить?
   
— Конечно, знаю.
   
Бледное лицо Далай-Ламы приобрело на секунду розоватый оттенок.
   
— Значит, по-вашему, все равно, подчиняетесь вы этому или нет. В таком случае мне придется просить вас оставить санаторий. Быть может, вы подыщете себе другое место, которое будет больше соответствовать вашим вкусам.
   
Лилиан ничего не ответила; ирония Далай-Ламы обезоружила ее.
   
— Я говорил со старшей сестрой, — продолжал профессор, который воспринял ее молчание как выражение испуга. — Она мне сказала, что это уже не в первый раз. Она вас неоднократно предупреждала. Но вы не обращали внимания. Подобные вещи подрывают нравственные устои санатория…
   
— Понимаю, — прервала его Лилиан, — я покину санаторий сегодня же вечером.
   
Далай-Лама был ошарашен.
   
— Это не так уж спешно, — ответил он, помедлив. — Вы можете обождать, пока не подыщете себе что-нибудь другое. А может, вы уже подыскали?
   
— Нет.
   
Профессор был несколько сбит с толку. Он ожидал слез и просьб еще раз попытаться простить ее.
   
— Почему вы сами разрушаете свое здоровье, фрейлейн Дюнкерк? — спросил он наконец.
   
— Когда я выполняла все предписания, мне тоже не становилось лучше.
   
— Разве можно не слушаться только потому, что вам вдруг стало хуже? — сердито воскликнул профессор. — Это глупость, гибельная для вас! — продолжал бушевать Далай-Лама, считавший, что, несмотря на суровую внешность, у него золотое сердце. — Выбросьте эту чепуху из вашей хорошенькой головки!
   
Он взял ее за плечи и тихонько встряхнул.
   
— А теперь идите к себе в комнату и с нынешнего дня точно выполняйте все предписания.
   
Движением плеч Лилиан освободилась от его рук.
   
— Я все равно нарушала бы предписания, — сказала она спокойно. — Поэтому я считаю, что мне лучше уехать из санатория.
   
Разговор с Далай-Ламой не только не испугал ее, но, наоборот, укрепил ее решимость. Он, как ни странно, уменьшил ее боль за Бориса, потому что у нее вдруг не оказалось выбора. Она почувствовала себя так, как чувствует себя солдат, который после долгого ожидания получил наконец приказ идти в наступление. Пути назад не существовало. Неотвратимое уже стало частью ее самой, подобно тому, как приказ о наступлении уже содержит в себе и солдатскую форму, и грядущую битву, и, быть может, даже смерть.
   
— Не создавайте лишних хлопот, — бушевал Далай-Лама, — ведь здесь нет другого санатория, куда же вы денетесь?..
   
Он стоял перед ней, этот большой и добрый бог санатория, становясь все нетерпеливей: он предложил ей уехать, а эта упрямая кошка поймала его на слове и ждет, чтобы он взял его обратно.
   
— Наши правила — а их совсем немного — установлены в ваших же интересах, — горячился он. — До чего бы мы докатились, если бы в санатории царила анархия?! А как же иначе? Ведь здесь не тюрьма, или вы другого мнения?
   
Лилиан улыбнулась.
   
— Я согласна с вами, — сказала она. — Теперь я уже не ваша пациентка. Вы можете опять говорить со мной как с человеком. А не как с ребенком или с арестантом.
   
   
Чемоданы были упакованы. «Уже сегодня вечером, — думала Лилиан, — горы будут далеко позади». Впервые за много лет ее охватило чувство безмерного, смутного ожидания — она ждала не чего-то несбыточного, не чуда, которого надо дожидаться годами, она ждала того, что произойдет с ней в ближайшие несколько часов, Прошлое и будущее пришли в неустойчивое равновесие; Лилиан чувствовала не одиночество, а отрешенность от всего. Она ничего не брала с собой и не знала, куда едет.
   
Она боялась, что Волков придет опять, и в то же время желала увидеть его еще раз. Вдруг за дверью послышались царапанье и тихий лай. Лилиан открыла. В комнату вбежала овчарка Волкова. Собака любила ее и часто приходила без хозяина, но сейчас Лилиан решила, что Борис с умыслом послал к ней собаку. Однако Волков не появлялся.
   
Закрыв дверь, она кралась по белому коридору, как вор, пытающийся скрыться. Она надеялась незаметно прошмыгнуть через холл, но старшая сестра поджидала ее у лифта.
   
— Профессор велел еще раз передать вам, что вы можете остаться.
   
— Спасибо, — сказала Лилиан и пошла дальше.
   
— Будьте благоразумны, мисс Дюнкерк. Вы не знаете, в каком вы состоянии. Сейчас вам нельзя менять климат. Летом — может быть…
   
Лилиан продолжала идти.
   
Несколько человек, сидевших за столиками для игры в бридж, подняли головы; больше в холле никого не оказалось — в санатории был мертвый час.
   
Борис не пришел. Хольман стоял у выхода.
   
— Если уж вы непременно решили ехать, то поезжайте хотя бы по железной дороге, — сказала старшая сестра.
   
Лилиан молча показала ей на шубу и шерстяные платки. Крокодилица сделала презрительный жест.
   
— Не спасет! Вы что же, стараетесь нарочно погубить себя?
   
— А кто этого не делает? Мы поедем медленно. Да и ехать не так уж далеко.
   
Ей оставалось сделать еще шаг.
   
— Вас предостерегли, — произнес ровный голос рядом с ней. — Мы не виноваты, и мы умываем руки.
   
И хотя Лилиан было не до смеха, она все же не могла не улыбнуться. Последняя штампованная фраза Крокодилицы спасла положение.
   
— Зачем вам мыть руки, они у вас и так стерильные. Прощайте! Благодарю вас за все.
   
Она вышла. Снег так сильно искрился, что слепил глаза.
   
— До свиданья, Хольман!
   
— До свиданья, Лилиан. Я скоро последую за вами.
   
Она взглянула на него. Хольман смеялся. «Слава богу, — подумала она, — наконец-то мне не читают нравоучений». Хольман закутал ее в шубу и в шерстяные платки.
   
— Мы поедем медленно, — сказал Клерфэ. — Когда солнце сядет, опустим верх. А от ветра вы пока защищены с боков.
   
— Хорошо, — ответила она. — Можно уже ехать?
   
— Вы ничего не забыли?
   
— Нет.
   
— Впрочем, если и забыли, вам пришлют.
   
Эта мысль не приходила раньше в голову Лилиан, и она утешила ее. Ведь Лилиан считала, что с отъездом оборвутся все нити, связывающие ее с санаторием.
   
— Да, в самом деле, можно попросить, чтобы прислали, — сказала Лилиан.
   
Машина отъехала, Хольман махал им рукой. Борис не появлялся.
   
Лилиан посмотрела вокруг. На террасах солярия, на которых еще минуту назад никого не было видно, вдруг появились люди. Больные, лежавшие там в шезлонгах, поднялись и выстроились цепочкой. Тайный телеграф санатория уже известил их о происходящем, и теперь, услышав шум мотора, они встали и глядели вниз; тонкая цепочка людей темнела на фоне густо-синего неба.
   
— Как на верхнем ярусе во время боя быков, — сказал Клерфэ.
   
— Да, — согласилась Лилиан. — А кто же мы? Быки или матадоры?
   
— Всегда приходится быть быком. Но думаешь, что ты матадор.
   
Машина медленно ползла по белому ущелью, над которым, подобно ручью, струилось небо, синее, как цветы горчанки. Перевал уже был позади, но сугробы по обеим сторонам дороги все еще достигали почти двухметровой высоты. За ними ничего нельзя было разглядеть. Куда ни кинешь взгляд, повсюду виднеются лишь снежные стены и синяя полоса неба; Лилиан сидела, откинувшись назад, и порой она переставала различать, что было наверху и что внизу, — где синее и где белое.
   
Потом запахло смолой и хвоей, и перед ними вдруг выросла деревня — коричневые низенькие домики. Клерфэ остановил машину у бензоколонки.
   
— По-моему, уже пора снять цепи. Как там дальше дорога? — спросил он у паренька с заправочной станции.
   
— Будь здоров!
   
— Что? — Клерфэ посмотрел на паренька. — Да ведь мы знакомы! Тебя зовут Герберт, или Гельмут, или…
   
— Губерт.
   
Парень показал на большую жестяную вывеску, прикрепленную к двум стойкам перед заправочной станцией.
   
Г. ГЕРИНГ, ГАРАЖ И РЕМОНТ АВТОМОБИЛЕЙ
   
— Это не новая вывеска? — спросил Клерфэ.
   
— Да нет, совсем новенькая.
   
— Почему же ты не написал свое имя полностью?
   
— Так практичнее. Могут подумать, что меня зовут Герман.
   
— Скорее можно было ожидать, что тебе захочется поменять фамилию, а не выписывать ее такими громадными буквами.
   
— Эдак я бы здорово свалял дурака, — заявил паренек. — Особенно теперь, когда снова появились немецкие машины! Вы не можете себе представить, какие чаевые я получаю! Нет, сударь, для меня это источник дохода.
   
Клерфэ посмотрел на его кожаную куртку.
   
— Она тоже из этого источника?
   
— Только наполовину. Но еще до конца сезона он принесет мне лыжные ботинки и пальто. Это уж точно.
   
— А может, ты просчитаешься. Многие не дадут тебе чаевых как раз из-за твоей фамилии.
   
Ухмыляясь, парень бросил цепь в машину.
   
— Но не те, кто снова позволяют себе ездить сюда, чтобы заниматься зимним спортом. Да и вообще ничего плохого не может случиться: одни дают, радуясь, что его уже нет, другие — потому что у них связаны с ним приятные воспоминания, но дают почти все. С тех пор как здесь появилась эта вывеска, я кое-чему научился. Вам бензин нужен, сударь?
   
— Да, нужен, — сказал Клерфэ, — целых семьдесят литров, но я куплю его не у тебя, а у кого-нибудь другого, менее оборотистого.
   * * *
   
Через час снег уже был далеко. Поля стали черные и мокрые, а на лужайках виднелась прошлогодняя трава — желтая и серо-зеленая.
   
— Хотите остановиться? — спросил Клерфэ.
   
— Пока нет.
   
— Боитесь, что нас догонит снег?
   
Лилиан кивнула.
   
— Я больше не хочу его видеть.
   
— Вы его не увидите до будущей зимы.
   
Лилиан ничего не ответила. «До будущей зимы», — подумала она. Зима казалась далекой, как звезда. Ей никогда не достичь ее.
   
— Может, нам все же выпить? — спросил Клерфэ.
   
— Да, — сказала Лилиан. — Когда мы приедем на Лаго Маджиоре?
   
— Через несколько часов. Поздно вечером.
   
Клерфэ остановил машину у деревенской гостиницы. Они зашли в комнату для приезжих. Молоденькая официантка зажгла свет. На стенах висели гравюры с изображениями токующих глухарей и ревущих оленей.
   
— Вы проголодались? — спросил Клерфэ. — Вы вообще что-нибудь ели?
   
— Ничего.
   
— Я так и знал. — Он повернулся к девушке. — Что у вас есть?
   
— Салями, охотничьи колбаски и шублиги.
   
— Две порции шублигов и несколько кусочков вон того темного хлеба. Принесите еще масло и разливное вино. У вас есть фендан?
   
— Есть фендан и есть вельполичелло.
   
— Нам фендан. А что вы сами выпьете?
   
— Сливяночку, если не возражаете, — сказала девушка.
   
— Не возражаю.
   
Лилиан сидела в углу возле окна. Она прислушивалась к разговору Клерфэ и девушки.
   
Красноватый свет лампы, отражаясь в бутылках на стойке, превращался в зеленые и красные блики. Черные деревья за окном подымались к высокому зеленоватому вечернему небу; в деревенских домиках зажглись первые огоньки. Все казалось таким мирным и таким естественным. Этот вечер не знал ни страха, ни бунта. И Лилиан была его частью, такой же естественной и мирной, как все остальное. Она спаслась! Когда она это почувствовала, у нее чуть не перехватило дыхание.
   
— Шублиги — это жирные деревенские колбаски, — объяснял Клерфэ. — Необычайно вкусные, но, может, вам они не понравятся?
   
— Мне все нравится.
   
Девушка принесла светлое вино. Она налила его в маленькие стаканчики. Потом подняла свой стакан со сливовой водкой.
   
— Ваше здоровье!
   
Они выпили. Клерфэ огляделся: гостиница была бедной.
   
— Это еще не Париж, — улыбаясь, сказал он.
   
— Для меня это уже первый пригород Парижа, — ответила Лилиан.
   
   
До Гёшенена ночь была ясная, светили звезды.
   
Клерфэ погрузил «Джузеппе» на одну из товарных платформ, которые стояли у перрона. Кроме их машины, через тоннель ехали еще два лимузина и спортивная машина красного цвета.
   
— Хотите остаться в машине или поедем в вагоне? — спросил Клерфэ.
   
— Мы не очень испачкаемся, если останемся здесь?
   
— Нет. Это электровоз. И мы опустим верх.
   
Железнодорожник подложил под колеса деревянные колодки для устойчивости. Другие пассажиры тоже остались в машинах. В обоих лимузинах горел верхний свет.
   
Вагоны сцепили, и поезд въехал в Сен-Готардский тоннель.
   
Стены в тоннеле были мокрые. Огоньки пролетали мимо. Через несколько минут Лилиан начало казаться, что она в шахте и опускается в глубь земли. Воздух стал тяжелым и затхлым. Шум поезда повторяло тысячекратное эхо.
   
Освещенные лимузины, качавшиеся перед глазами Лилиан, казались ей вагонетками на пути в ад.
   
— Будет этому когда-нибудь конец? — крикнула она.
   
— Через четверть часа. Сен-Готардский тоннель — один из самых длинных в Европе. — Клерфэ протянул ей свою плоскую флягу, которую он заново наполнил в гостинице. — Не мешало бы к этому привыкнуть, — сказал он. — Судя по тому, что слышишь и видишь, мы скоро будем так жить. Сперва в бомбоубежищах, а потом в подземных городах.
   
— В каком месте мы выедем?
   
— У Айроло. Оттуда до Италии рукой подать.
   
Лилиан пугал первый вечер. Она ждала раскаяния, ждала, что воспоминания обступят ее, как крысы, выползающие из темноты. Но езда через грохочущее каменное брюхо земли вытеснила у нее все мысли. Ее охватил страх, свойственный каждому живому существу, обитающему не под землей, а на земле, страх быть погребенным; она с такой страстью ждала света и неба, что другие чувства в ней исчезли. «Как быстро все меняется, — думала она. — Всего несколько часов назад я была высоко в горах и мечтала спуститься вниз. Теперь я мчусь под землей и мечтаю опять подняться наверх».
   
Из одного лимузина вылетел кусок бумаги и ударился о ветровое стекло их машины.
   
— Есть люди, которые всегда и повсюду закусывают, — сказал Клерфэ. — Даже в ад они прихватят с собой бутерброды.
   
Он высунул руку и отлепил бумагу от стекла.
   
Еще один кусок оберточной бумаги пролетел под землей. Лилиан засмеялась. За ним последовал снаряд, который стукнулся в раму их окна.
   
— Булочка, — сказал Клерфэ. — Эти господа едят только колбасу, а хлеб — нет. Злые духи мещанства в утробе земли.
   
Лилиан уселась поудобнее. В тоннеле было что-то магическое. Казалось, он снимал все, что налипло на нее прежде. Как будто острые щетинки шума сдирали с Лилиан прошлое. Старая планета, на которой находился санаторий, осталась навсегда позади; вернуться назад было невозможно, как невозможно дважды перейти Стикс.
   
Она внезапно очутится на новой планете, выброшенная из недр земли, падающая и одновременно влекомая вперед, с одной-единственной мыслью: она вырвалась отсюда, и она живет. В последнюю минуту ей показалось, что ее тащат по длинному подземному рву, падающие стены которого уже почти сомкнулись над ней, ее тащат вперед, к свету, который вдруг появился в конце рва, как молочно-белая дароносица, а потом начал стремительно приближаться к ней и замер. Вместо шума послышался обычный стук, и все стихло. Поезд остановился, он был окутан чем-то легким, серо-золотым, тихонько шелестевшим. То был воздух жизни, сменивший холодный мертвый воздух подземелья. Только потом Лилиан поняла, что идет дождь. Она прислушалась к шуму капель, которые тихо стучали по крыше машины, вдохнула в себя мягкий воздух и подставила руку под дождь.
   
«Спасена», — подумала она.
   
— Лучше было бы наоборот, — сказал Клерфэ. — Там дождь, а здесь — хорошая погода. Вы разочарованы?
   
Она покачала головой.
   
— Я не видела дождя с октября прошлого года.
   
Клерфэ посмотрел на нее.
   
— Ну, тогда другое дело. И вы не спускались вниз четыре года? Это почти так же, как если бы вы родились во второй раз, родились заново, но уже с воспоминаниями.
   
— С воспоминаниями о войне, разрухе, бегстве и смерти. И где-то на самом донышке — о почти потерянном детстве, но детство было так давно, что на эти воспоминания наслоилось много других.
   
Клерфэ свернул на шоссе.
   
— Мы заправимся здесь, а не у Губерта Геринга, у этого пройдохи, наживающегося на кровавой тени.
   
Он отдал ключи механику и повернулся к Лилиан.
   
— Вам можно позавидовать. Вы еще раз начинаете все сначала. Сохранив пыл молодости, но потеряв ее беспомощность.
   
Поезд ушел, его красные огоньки исчезли за пеленой дождя. Механик принес ключи обратно. Машина задним ходом выехала на шоссе. Клерфэ затормозил, чтобы развернуться. На мгновение он увидел Лилиан в маленьком пространстве под спущенным верхом машины, отделенную от рябивших и шумливых дождевых струй, в спокойном свете приборного щитка. Ее лицо, освещенное лампочками часов и приборов для измерения расстояния и скорости, казалось Клерфэ, вопреки всем этим механизмам, не подвластным времени, вне его, как сама смерть, с которой Лилиан мчится наперегонки. Клерфэ вдруг понял, что по сравнению с этими гонками все автомобильные гонки на свете — детская игра.
   
«Когда я высажу ее в Париже, я ее потеряю», — подумал он.
   
— Что вы будете делать в Париже? Вы уже решили? — спросил Клерфэ.
   
— Там у меня дядя. Он распоряжается моими деньгами. До сих пор он посылал мне ежемесячно определенную сумму. Теперь я заберу все деньги. Разыграется целая трагедия. Ему все еще кажется, что мне шестнадцать лет.
   
— А сколько вам на самом деле?
   
— Двадцать четыре плюс восемьдесят.
   
Клерфэ рассмеялся.
   
— Прекрасное сочетание. Мне когда-то было тридцать шесть плюс восемьдесят… когда я пришел с войны.
   
Лилиан повернулась к нему.
   
— Ну и что было дальше? — спросила она быстро.
   
— Дальше мне стало сорок, — сказал Клерфэ, включая первую скорость.
   
Машина взяла подъем от вокзала к шоссе и начала спускаться вниз. В тот момент, когда она въехала на длинный спуск, сзади взревел другой мотор — то была красная спортивная машина, которая вместе с ними прошла через тоннель. Ее водитель задержался у заправочной станции, и теперь машина бушевала так, будто в ней было не четыре цилиндра, а все шестнадцать.
   
— Такие типы не переводятся. Он хочет устроить гонки. Давайте проучим его! А может, не будем разрушать его иллюзий? Пусть думает, что у него самая быстроходная машина на свете!
   
— Пусть думает.
   
— Хорошо.
   
Клерфэ остановил «Джузеппе». Красная спортивная машина тоже остановилась, водитель засигналил. Он вполне мог обогнать машину Клерфэ — места было достаточно. Но он во что бы то ни стало хотел устроить гонки.
   
— Ну что ж, — сказал Клерфэ и опять включил мотор. — Таков человек — он ищет своей гибели.
   
До самого Фаидо красная машина ехала за ними, навевая на них скуку. Она все пыталась догнать Клерфэ.
   
— Он еще доездится до смерти.
   
Клерфэ затормозил, но тут же опять дал газ.
   
— Ну и сапожник! Вместо того чтобы обогнать нас, он чуть не врезался в нашу машину.
   
Клерфэ направил «Джузеппе» к обочине на правой стороне дороги. Он остановил машину перед бензоколонкой. На этот раз красная машина не остановилась. Она с ревом промчалась мимо них. Водитель презрительно помахал им рукой и засмеялся.
   
Вдруг стало очень тихо. Ничего не было слышно, кроме журчания ручейка и почти беззвучного шелеста дождя. «Это и есть счастье, — думала Лилиан. — Минута тишины перед тем, что тебя ждет». Ей никогда не забыть эту ночь, нежное журчание воды и мокрое, блестящее шоссе.
   
Через четверть часа они попали в полосу тумана. Клерфэ включил подфарники. Он ехал очень медленно. Вскоре опять стали видны обочины дороги. На сто метров вперед туман был смыт дождем, потом они снова оказались в тумане, подымавшемся снизу.
   
Клерфэ резко затормозил. Они как раз выехали из тумана. Перед ними у километрового столбика стояла красная спортивная машина; одно ее колесо, заехав за столбик, висело над пропастью. Возле машины они увидели водителя — целого и невредимого.
   
— Вот это называется повезло, — сказал Клерфэ.
   
— Повезло? — заорал в ярости водитель. — А машина? Посмотрите на нее. Машина не застрахована. Да еще рука!
   
— В худшем случае рука вывихнута, вы же можете двигать ею. Радуйтесь, что вы вообще остались целы.
   
Клерфэ вышел и посмотрел на разбитую машину.
   
— Иногда даже километровые столбики могут пригодиться.
   
— Это вы виноваты! — закричал пострадавший. — Вы вынудили меня ехать слишком быстро. Я считаю вас ответственным за все. Почему вы не пропускали меня, почему устроили гонку…
   
Лилиан рассмеялась.
   
— Над чем смеется эта дама? — спросил сбитый с толку водитель.
   
— Это вас не касается. Но, поскольку сегодня счастливый день, я вам, так и быть, объясню. Дама явилась к нам с другой планеты и еще не знакома с нашими обычаями. Она смеется потому, что вы оплакиваете машину, вместо того чтобы радоваться своему спасению! Даме это совершенно непонятно. Я же, напротив, восхищаюсь вами. Из ближайшей деревни я пришлю вам машину, чтобы вас вывезли.
   
— Стоп! Так легко вы не отделаетесь. Это вы вынудили меня ехать с вами наперегонки, не будь вас, я бы спокойно…
   
— Советую свалить все на проигранную войну, — сказал Клерфэ.
   
Водитель посмотрел на номер «Джузеппе».
   
— Французский! Как же мне получить свои деньги обратно? — В левой руке он держал карандаш и клочок бумаги, бестолково тыкая ими во все стороны. — Мне нужен ваш номер! Запишите мне ваш номер! Разве вы не видите, что я не могу писать левой рукой?
   
— Научитесь. Мне пришлось худшему научиться.
   
Клерфэ опять сел в машину. Водитель шел за ним по пятам.
   
— Вы хотите сбежать от ответственности.
   
— Да. Но машину я вам все же пошлю.
   
— Что? Вы хотите оставить меня под дождем на дороге?
   
— Да. Моя машина двухместная. Дышите глубже, любуйтесь горами, благодарите Бога за свое спасение и думайте о том, что людям, гораздо лучшим, чем вы, пришлось умереть.
   
Они продолжали спускаться с горы, поворот за поворотом, спираль за спиралью.
   
— Тут скучная дорога, — сказал Клерфэ, — она тянется до Локарно. А там уж будет озеро. Вы не устали?
   
Лилиан покачала головой. «Устала! — подумала она. — Скучно! Неужели этот пышущий здоровьем человек, который сидит рядом со мной, не чувствует, как я трепещу? Неужели он не понимает, что со мной творится? Не чувствует, что застывший во мне образ мира вдруг начал оттаивать, задвигался и заговорил со мной, не чувствует, что заговорили и дождь, и мокрые скалы, и долина, и тени в долине, и огни, и дорога? Неужели он не понимает, что уже никогда я не буду так слита с природой, как теперь, когда я словно лежу в колыбели в объятиях неведомого бога, еще пугливая, как молодая птичка, но уже осознавшая, что все будет длиться лишь миг и что я потеряю этот мир, прежде чем он станет моим, потеряю эту улицу, эти деревья, грузовики у деревенских гостиниц и песню за окнами, треньканье гитары и эти названия: Осония, Крещиано, Кларо, Кастионе и Беллинцона. Названия, которые, едва появившись, уже исчезают, словно тени, исчезают, как будто их никогда и не было. Неужели он не видит, что я, подобно ситу, сразу же теряю все? Что я ничего не в силах удержать надолго?»
   
— Ну как вам понравилось ваше первое знакомство с жизнью? — спросил Клерфэ. — Как понравился человек, который оплакивает свою собственность, а свою жизнь не ставит ни во что?
   
— Он дурак.
   
— Вам еще придется узнать немало таких же дураков.
   
«Я хочу узнать саму себя, — подумала Лилиан. — Что мне другие!»
   
— Это все же разнообразие, — ответила она Клерфэ. — Там, в горах, каждый считал свою жизнь ужасно важной. И я тоже.
   
Мимо них быстро проносились улицы, огни; затем появилась широкая площадь.
   
— Через десять минут мы приедем, — сказал Клерфэ. — Это уже Локарно.
   
Рядом загромыхал трамвай и загородил им дорогу. Клерфэ чертыхнулся. Лилиан уставилась на трамвай так, словно это был по меньшей мере кафедральный собор. Уже четыре года она не видела трамваев.
   
   
И вдруг перед ними раскинулось озеро, широкое, серебристое и беспокойное. Дождь перестал. Быстрые, низкие облака пробегали по лунному диску. Они увидели тихую Аскону и площадь на берегу.
   
— Где мы остановимся? — спросила Лилиан.
   
— У озера. В отеле «Тамаро».
   
— Откуда вы знаете все здешние отели?
   
— После войны я прожил тут с год, — ответил Клерфэ. — Завтра утром я расскажу вам почему.
   
Он остановил машину перед маленькой гостиницей и выгрузил чемоданы.
   
— У хозяина этого отеля — целая библиотека. Он, можно сказать, ученый. А в отеле, там на горе, висят картины Сезанна, Утрилло и Тулуз-Лотрека — вот какие здесь люди! Мы сразу поедем ужинать?
   
— Куда?
   
— В Бриссаго, на итальянской границе. В десяти минутах езды отсюда. Ресторан называется «Джардино».
   
Лилиан огляделась вокруг.
   
— Здесь цветут глицинии!
   * * *
   
Клерфэ поставил машину у высокой каменной лестницы. Они поднялись к маленькому ресторанчику. Он заказал бутылку вина, ветчину, раков, рис и сыр из Валле Маджи.
   
— Вы здесь жили? — спросила Лилиан. — У этого озера?
   
— Да. Почти год. После побега и после войны. Я хотел прожить здесь несколько дней, а застрял надолго. Это было для меня лечением. Я в нем нуждался. Я лечился ничегонеделанием, солнцем и ящерицами, которые грелись на каменных стенах, я лечился тем, что часами смотрел на небо и на озеро, я старался все забыть, и наконец мои глаза перестали уставляться в одну точку и я понял, что природа даже не заметила двадцати лет человеческого безумия. Салют!
   
Лилиан пила легкое итальянское вино. Ей казалось, что все вокруг отдыхало.
   
— Здесь поразительно вкусно готовят. Может, я ошибаюсь? — спросила она.
   
— Нет, вы правы. Хозяин мог бы стать шеф-поваром в любом большом отеле.
   
Она поставила свой стакан на стол.
   
— Я счастлива, Клерфэ, — сказала она. — Причем я должна признаться, что вообще перестала понимать, что значит это слово.
   
— И я этого не понимаю.
   * * *
   
Лилиан стояла у окна в своей комнате. За окном было озеро. Ночь. Ветер. Весна шумела в платанах на площади и в облаках. Вошел Клерфэ. Он обнял ее. Она обернулась и посмотрела на него.
   
— Ты не боишься? — спросила она.
   
— Чего?
   
— Того, что я больна.
   
— Я боюсь совсем другого: во время гонок при скорости двести километров у меня может лопнуть покрышка переднего колеса, — сказал он.
   
Лилиан вдруг поняла, чем они похожи друг на друга. Они оба были люди без будущего. Будущее Клерфэ простиралось до следующих гонок, а ее — до следующего кровотечения.
   
— На этот счет существует одна короткая история. В Париже во времена гильотины повели на казнь осужденного. Было холодно, а путь оказался долгим. По дороге конвоиры остановились, чтобы подкрепиться вином. Будучи людьми добрыми, они протянули бутылку приговоренному. Он взял бутылку и, посмотрев на нее, сказал: «Надеюсь, ни у кого из вас нет заразной болезни». И только тогда выпил. Через полчаса его голова скатилась в корзину. Эту историю мне рассказала моя бабушка, когда мне было лет десять. Она выпивала по бутылке кальвадоса в день. Все пророчили ей раннюю смерть. Но она жива до сих пор. А пророки давно умерли. Из бара «Изоль» я захватил с собой бутылку старого шампанского. Говорят, что весной оно пенится сильнее. Шампанское чувствует, что природа оживает.
   
Клерфэ поставил бутылку на подоконник, но потом убрал ее.
   
— Сюда ее не надо ставить. Лунный свет убьет аромат шампанского. Это я тоже узнал от своей бабушки.
   
Он направился к двери.
   
— Клерфэ, — сказала Лилиан.
   
Он обернулся.
   
— Я уехала оттуда не для того, чтобы остаться сейчас одной, — сказала она.
   
Перед ними был Париж со своими пригородами — серый уродливый город, окутанный дождем; но чем дольше они ехали по нему, тем сильнее он их завораживал. Мелькали перекрестки, переулки, улицы, совсем как на картинах Утрилло и Писарро; серые тона светлели, становились серебристыми; а потом вдруг они увидели реку, мосты, баржи и деревья, на которых распускались почки, ряды букинистических лавчонок и каменные здания на правом берегу Сены.
   
— Оттуда увезли Марию Антуанетту, — сказал Клерфэ, — чтобы обезглавить ее. А в ресторане как раз напротив этого места особенно вкусно кормят. Видимо, здесь голод и история повсюду связаны между собой. Где ты хочешь остановиться?
   
— Там, — ответила Лилиан и показала на другой берег реки, где светлел фасад маленького отеля.
   
— Ты знаешь этот отель?
   
— Откуда мне его знать? — спросила Лилиан.
   
— Ведь ты здесь жила.
   
— Когда я здесь жила, мы прятались в подвале у торговца овощами.
   
— Может быть, тебе лучше остановиться где-нибудь в шестнадцатом округе? Или у дяди?
   
— Дядя такой скупой, что сам, наверное, ютится в одной комнате. Поедем в тот отель и спросим, есть ли у них свободные номера. Где вы живете в Париже?
   
— В отеле «Риц».
   
— Я так и знала, — сказала Лилиан.
   
Клерфэ кивнул.
   
— Я недостаточно богат, чтобы жить где-нибудь еще.
   
Они проехали через мост бульвара Сен-Мишель и по набережной Гранд Огюстэн и остановились у отеля «Биссон». Когда они выходили из машины, в дверях отеля появился слуга с чемоданами.
   
— Вот и комната, — сказала Лилиан. — Кто-то как раз уезжает.
   
— Ты действительно хочешь поселиться здесь? Просто потому, что этот отель первым попался тебе на глаза?
   
Лилиан кивнула.
   
— Да. Я вообще хочу так жить, не слушая советов, без всяких предубеждений. Жить, как живется.
   
Свободная комната нашлась. К счастью, она была на втором этаже. В отеле не оказалось лифта. Лестница была старая, с выщербленными ступеньками. В маленькой комнате стояло очень мало мебели, кровать была на вид неплохой; имелась даже ванная. Вся мебель была новой и недорогой, за исключением столика в стиле барокко, который походил на принца в окружении челяди. Обои были старые, электрический свет недостаточно яркий, зато за окном сверкала река, виднелись набережные, Консьержери, колокольня Собора Парижской богоматери.
   
— Ты в любое время сможешь уехать отсюда, — сказал Клерфэ.
   
— Куда? К тебе в «Риц»?
   
— Не ко мне, а просто в «Риц», — ответил Клерфэ. — Во время войны я там жил полгода под чужой фамилией, отпустив себе бороду. В дешевых номерах. А в другой половине отеля, с окнами на Вандомскую площадь, жили высокопоставленные нацистские бонзы. Это было весьма знаменательно.
   
Слуга внес чемоданы. Клерфэ пошел к двери.
   
— Зайти сегодня вечером за тобой, чтобы вместе поужинать? — спросил он.
   
Лилиан взглянула на него.
   
— Что за глупый вопрос! Конечно, зайти.
   
— Хорошо. В девять?
   
— В девять.
   
Она посмотрела ему вслед. Во время поездки в Париж он ни словом не обмолвился о ночи в Асконе. «Французский язык весьма удобен, — подумала она. — Легко переходить с «ты» на «вы» и наоборот, в этом нет ничего порочного, это — как бы игра». Услышав рев «Джузеппе», Лилиан подошла к окну. На бульваре Сен-Мишель зажегся зеленый свет, и словно остервенелая свора гончих вслед за «Джузеппе» ринулся поток машин — «ситроены» и «симка», «рено» и грузовики. Лилиан не могла припомнить, видела ли она когда-нибудь столько автомобилей. Во время войны их было мало. Она глубоко вздохнула. «Я буду стоять еще у многих окон, — подумала она. — И это будут окна в жизнь!»
   * * *
   
Лилиан распаковывала чемоданы. Она взяла с собой очень мало вещей. И денег у нее тоже было немного. Она позвонила дяде. Никто не ответил. Она позвонила еще раз. Ответил чей-то чужой голос. Дядя уже несколько лет назад отказался от телефона.
   
На мгновение она поддалась панике. «Не мог же он умереть», — подумала она. Странно, что эта мысль — первое, что ей всегда приходит в голову! Может быть, он переехал. Она попросила принести ей адресную книгу. Но в отеле нашлась только старая книга, выпущенная в первый год войны, новой адресной книги у них не было. Угля в Париже все еще не хватало. К вечеру в комнате стало прохладно. Лилиан надела пальто.
   
Грязные, серые сумерки вползали в комнату через окно. Лилиан знала, что они навевают меланхолию. Чтобы согреться, она приняла ванну и легла в постель. Впервые со времени ее отъезда она оказалась одна… Денег ей хватит самое большее на неделю. Когда стемнело, в нее закрался страх, усугубляемый чувством одиночества. Кто знает, где ее дядя? Быть может, он уехал на несколько недель; быть может, с ним случилось несчастье. Быть может, Клерфэ тоже исчезнет в этом большом чужом городе, переселится в другой отель и она никогда больше ничего о нем не услышит. Лилиан знобило. Все романтические мечты рассыпались в прах, соприкоснувшись с действительностью, с холодом и одиночеством.
   
А в это время в санатории, в теплой клетке, тихонько гудят батареи центрального отопления…
   
В дверь постучали. В коридоре стоял посыльный с двумя свертками. В одном из них были цветы. Их мог послать только Клерфэ. При тусклом свете лампочки она быстро сунула посыльному слишком большие чаевые. Во втором свертке лежало шерстяное одеяло. «Думаю, что оно вам пригодится, — писал Клерфэ. — В Париже все еще мало угля».
   
Лилиан развернула одеяло, из него выпали два картонных пакетика. В них были электрические лампочки. «Владельцы отелей во Франции экономят электроэнергию, — писал Клерфэ. — Включите вместо ваших лампочек эти, и мир покажется вам вдвое светлее».
   
Она последовала его совету. Теперь она по крайней мере может читать. Посыльный принес газету. Она взяла ее в руки, но уже через минуту отложила в сторону. Все это уже не касалось ее. У нее было слишком мало времени. Она так и не узнает, кто станет президентом в будущем году и какая партия получит большинство в парламенте. Это ее не интересовало. Ее волновало лишь одно — жизнь. Ее собственная жизнь.
   
Она оделась. У нее сохранился последний адрес дяди; полгода назад она получила от него письмо с этим адресом. Надо съездить туда и навести справки.
   
Дядя жил на старой квартире, только он отказался от телефона.
   
— Твои деньги? — спросил он. — Как хочешь. Я посылал их тебе ежемесячно в Швейцарию; очень трудно было получить разрешение на переводы. Могу выплачивать их тебе ежемесячно здесь, во Франции. По какому адресу их пересылать?
   
— Я не хочу получать их ежемесячно. Я хочу забрать все сразу.
   
— Для чего?
   
— Хочу купить себе наряды.
   
Старик уставился на нее.
   
— Ты похожа на своего отца. Если бы он…
   
— Отца уже нет в живых, дядя Гастон.
   
Гастон посмотрел на свои бледные старческие руки.
   
— Денег у тебя осталось немного. Чем ты намерена заняться? Бог мой, если бы я мог жить в Швейцарии! Это такое счастье!
   
— Я жила не в Швейцарии. Я жила в больнице.
   
— Ты не знаешь счета деньгам. За несколько недель ты их истратишь. Ты их потеряешь…
   
— Возможно, — сказала Лилиан.
   
Дядя испуганно посмотрел на нее.
   
— А что будет потом, когда ты их лишишься?
   
— Не бойся, я не буду тебе в тягость.
   
— Тебе следует выйти замуж.
   
Лилиан рассмеялась. Его намерения были ясны. Он хотел переложить ответственность за нее на кого-нибудь другого.
   
— Тебе следует выйти замуж, — повторил Гастон. — Я могу познакомить тебя кое с кем. Хочешь я это устрою?
   
Лилиан опять рассмеялась, однако ей было любопытно, что предпримет старик. «Ему, должно быть, под восемьдесят, — думала она, — но ведет он себя так, словно должен предусмотреть все еще на восемьдесят лет вперед».
   
— Хорошо, — ответила она. — А теперь скажи мне только одно: что ты делаешь, оставшись один?
   
Озадаченный старик поднял свою птичью головку.
   
— Мало ли что… Не понимаю… Я всегда занят… Странный вопрос. Почему ты спрашиваешь?
   
— Тебе никогда не приходила в голову мысль забрать все, что у тебя есть, уехать куда глаза глядят и все промотать?
   
— Вылитый отец! — сказал старик. — Он никогда не знал, что такое чувство долга и чувство ответственности. Надо будет попытаться опять назначить тебе опекунов!
   
— Это тебе не удастся. Ты считаешь, что я бросаю на ветер свои деньги, а я считаю, что ты бросаешь на ветер свою жизнь. Пусть каждый остается при своем мнении. И достань мне деньги не позже завтрашнего дня. Я хочу поскорее купить себе платья.
   
— А где ты их купишь? — быстро спросил старик, напоминавший марабу.
   
— У Баленсиага. Не забудь, что это мои деньги.
   
— Твоя мать…
   
— До завтра, — сказала Лилиан и легко прикоснулась губами ко лбу старика.
   
— Послушай, Лилиан, не делай глупостей! Ты очень хорошо одета. Платья у этих модных портных стоят целые состояния.
   
— Вполне возможно, — ответила Лилиан и посмотрела на серый двор и серые окна зданий на противоположной стороне улицы.
   
— Ты такая же, как твой отец. — Старый седой марабу искренне ужаснулся. — Точно такая же! Ты могла бы сейчас жить без забот, если бы не его вечные фантазии…
   
— Дядя Гастон, говорят, что в наше время можно разделаться с деньгами двумя способами. Один из них — копить деньги, а затем потерять их во время инфляции, другой — потратить их. Как тебе живется?
   
Гастон махнул рукой.
   
— Сама видишь. Времена тяжелые. А я человек бедный.
   
Лилиан заметила, что его комната обставлена очень красивой старинной мебелью, мягкие кресла были в чехлах, хрустальная люстра — в марлевом коконе. На стенах висело несколько хороших картин.
   
— Ты всегда был скуп, дядя Гастон. Почему ты и сейчас такой?
   
Некоторое время он разглядывал ее своими темными птичьими глазками.
   
— Хочешь жить здесь? Но ведь у меня мало места.
   
— Места у тебя достаточно, но я не хочу жить здесь. Сколько тебе, собственно говоря, лет? Кажется, ты на двадцать лет старше отца?
   
Старик был явно сбит с толку.
   
— Ты ведь знаешь. Зачем же спрашивать?
   
— А ты не боишься смерти?
   
Гастон помолчал немного.
   
— У тебя ужасные манеры, — сказал он тихо.
   
— Ты прав. Мне не следовало тебя спрашивать об этом.
   
— Я чувствую себя вполне прилично. Если ты рассчитываешь скоро получить наследство, то тебя ждет разочарование.
   
Лилиан посмотрела на обиженного старого марабу.
   
— Нет, не рассчитываю. Я живу в отеле и никогда не буду тебе в тягость.
   
— В каком отеле? — поспешно спросил Гастон.
   
— В «Релэ Биссон».
   
— Слава богу! Я бы не удивился, если бы ты поселилась в отеле «Риц».
   
— Я тоже, — сказала Лилиан.
   * * *
   
Клерфэ зашел за ней. Они поехали в ресторан «Гран Вефур».
   
— Как прошла ваша первая встреча со здешним миром? — спросил он.
   
— У меня такое чувство, будто я оказалась среди людей, которые собираются жить вечно. Во всяком случае, они так себя ведут. Их настолько занимают деньги, что они забыли о жизни.
   
Клерфэ рассмеялся.
   
— А ведь во время воины все люди дали себе клятву, если останутся в живых, не повторять этой ошибки. Но человек быстро все забывает.
   
— И ты тоже все забыл? — спросила Лилиан.
   
— Старался изо всех сил. Но мне не совсем удалось.
   
— Может, я люблю тебя именно поэтому?
   
— Ты меня не любишь. Если бы ты меня любила, ты не сказала бы мне об этом.
   
— А может, я тебя люблю потому, что ты не думаешь о будущем?
   
— Тогда тебе пришлось бы любить всех мужчин в санатории. Мы будем есть эклеры с жареным миндалем и запивать их молодым монтраше.
   
— Так почему же я люблю тебя?
   
— Потому, что я с тобой. И потому, что ты любишь жизнь. А я для тебя безымянная частица жизни. Это опасно.
   
— Для кого?
   
— Для того, у кого нет имени. Его в любое время можно заменить.
   
— Меня тоже, — сказала Лилиан.
   
— В этом я не совсем уверен. Умный человек на моем месте сбежал бы как можно скорее.
   
— Ты вовсе не так уж увлечен.
   
— Завтра я уезжаю.