1 2 
Для Джека наступил один из самых безрадостных и бесплодных периодов его жизни. Он был несчастлив, лишившись детей и причинив зло Бэсси и Анне; в трудную минуту Чармиан не поддержала его. Из работы в Корее не получилось ничего хорошего, он только зря тратил там здоровье и время. Мозг стал бесплодным, иссякло воображение.
Ни больших идей, ни внутренней силы, необходимой, чтобы задумать и осуществить нечто значительное. «Я бреду по жизни, причиняя боль всем, кто меня знает, – в полном отчаянии пишет он Анне Струнской. – И я уже не тот, что прежде. Материалистом я был и тогда, когда мы с Вами только встретились, но оптимизм украшал мою жизнь. Его-то сейчас и не хватает».
Четвертый сборник коротких рассказов под названием «Вера в человека», выпущенный в апреле 1904 года Макмилланом, так бойко раскупали, что его пришлось переиздать в июне, а теперь, в августе – снова; но даже это не приободрило автора. Он был согласен с критиком из журнала «Нация», выразившим сожаление, что человек с такими возможностями все свое время проводит на студеном Севере. Он выдохся умственно и физически, мозг и тело отказывались ему повиноваться.
А тут еще грипп… Прошел грипп, начался нервный зуд кожи, сущая пытка. Он похудел, обмяк, издергался, стал жить затворником – и из-за недомогания и потому, что был в подавленном настроении.
В августе Джек заплатил тысячу шестьсот долларов за участок в Пьедмонте, пригласил архитектора, узнал у Бэсси, какой ей нужен дом, и стал следить за работой. По возвращении из Кореи у него в банке лежали четыре тысячи долларов от «Века» и «Экзаминера». Все до последнего доллара, да еще порядочная сумма, взятая под заклад участка, ушло на постройку дома; Джек опять остался на мели. Нельзя было допустить, чтобы его железную дисциплину подорвал приступ уныния.
Он накинулся на работу. Пока он был в Корее, вышли десятки книг – прочесть их! Статьи для газет и журналов, доклады для всех социалистических организаций, какие только есть поблизости; речи в клубах и церквах (бесплатно!) с целью приобщить людей к социализму, ускорить революцию. Он начал повесть из жизни боксеров («Игра»), начал свою первую пьесу («Презрение женщины»), положив в ее основу один из своих рассказов об Аляске; выступал с чтением отрывков из «Людей бездны» и «Борьбы классов». Нервный зуд утих, и Джек стал по-прежнему принимать у себя друзей по средам, ходил с ними плавать в пьедмонтский бассейн, участвовал в пикниках. Он работал и развлекался с ожесточением, не давая себе времени задуматься, почувствовать, как скверно на душе. Но хорошо ли он работал? На этот счет он не строил иллюзий; «По-прежнему корплю над «Игрой». Думаю, что ничего хорошего не выйдет, но работа идет мне на пользу. «Презрение женщины» не бог весть что, впрочем, на большее я бы сейчас не отважился».
Единственной опорой был Бретт. В ходе предварительной продажи к началу октября было куплено уже двадцать тысяч экземпляров «Морского волка», и на этом основании Бретт повысил сумму, ежемесячно выплачиваемую Джеку, до двухсот пятидесяти долларов. Он не переставал уверять Джека, что это действительно выдающееся произведение, а в начале ноября сообщил блестящую новость: еще до выхода в свет книжным магазинам продано сорок тысяч экземпляров «Морского волка», десятой из книг Лондона, опубликованных за каких-нибудь четыре года.
В декабре Бретт выслал чек на три тысячи долларов, необходимых, по подсчетам Джека, чтобы вытащить его из-под кучи долгов, уплатить страховой компании, кредиторам по закладной и просто знакомым, которым он задолжал.
Точно гром грянул среди ясного неба, когда в продаже появился «Морской волк». В мгновение ока он сделался самой модной из книжных новинок; повсюду только и говорили о нем: одни хвалили, другие ругали. Многие читатели были задеты, более того, оскорблены позицией автора. Другие отважно выступили в его защиту. Что до критиков, то часть из них называла роман жестоким, грубым – словом, отвратительным. Но другая – большая – в один голос утверждала, что эта вещь – проявление «редкого и самобытного таланта… и поднимает на более высокую ступень качество современной художественной литературы».
«Морской волк» ознаменовал собой новую веху в американской литературе – и не только благодаря мощному реалистическому звучанию, обилию фигур и ситуаций, доселе ей незнакомых. Он задает новый тон современному роману, делает его более тонким, сложным, серьезным.
Что еще заставило американцев испытать это тревожное ожидание, где еще смертельная опасность выглядела так жутко и вместе привлекательно, как в поединке между Волком Ларсеном и Хэмфри Ван Вейденом, происшедшем на борту «Призрака», – поединке между духовным и материальным началом? Где еще сталкивались читатели с такой зрелой философией, открывавшей перед ними нечто увлекательное, нечто такое, за что стоит драться? Революцию, которую совершили ученые – классики девятнадцатого столетия, Джек вложил в основу драматически развертывающихся событий, популярно и – интересно изложил ее идеи, сделав их доступными огромному множеству людей, никогда и не слыхавших о том, что такое эволюция, биология или научный материализм. Незримо шествуют по страницам романа его главные герои – Дарвин, Спенсер, Ницше. Излагая в форме художественного произведения взгляды своих любимых учителей, писатель рисует кипучую битву двух умов, азартно, совсем как потасовку ирландцев-каменщиков в Визель-парке, изображенную в более позднем, весьма незаурядном романе Лондона – «Лунная Долина».
Под конец Джек вводит в роман новый персонаж – женщину и этим портит вещь, которая тем не менее остается почти безупречным образцом мастерства писателя-романиста. Когда литературные критики объявили героиню нежизненной, Джек возмутился; «Я полюбил женщину и написал ее портрет в книге, а критики заявляют мне, будто в жизни таких не бывает». Он внес в книгу не только образ мисс Киттредж, но также там, где пишет о ней, – истерически-приподнятый стиль, который перенял, отвечая на ее письма. Там, где речь идет о Мод Брустер и ее любви к Хэмфри Ван Вейдену, «Морской волк» неизменно представляет собой отъявленнейший образчик вычурно-жеманного стиля, типичного для литературы девятнадцатого века; в остальном это предвестник лучшего, что свойственно литературе двадцатого.
Через несколько недель после выхода в свет «Морской волк» числился в списке «бестселлеров» пятым после такой требухи в малиновом сиропе, как «Ряженые» К. С. Терстон, «Блудный сын» Холла Кейна, «Кто осмелится нарушить закон» Ф. Мариона Кроуфорда и «Беверли из Граустарка» Джорджа Барра Маккачина. Спустя еще три недели он стоял уже первым, оставив других далеко позади. Двадцатый век наконец-то стряхнул с себя путы своего предшественника. Сегодня «Морской волк» – такое же волнующее и глубокое событие в жизни читателя, как в ноябре 1904 года. Он почти не стареет со временем. Многие критики считают его самой сильной вещью Лондона. Читатель, взявшийся его перечитывать, пленяется им снова и снова.
Возвратилась из Айовы мисс Киттредж и после немногих упоительных, хотя и тайных, свиданий в Окленде уехала в Глен-Эллен к Нинетте Эймс. А затем пылкие встречи… изредка; несколько восторженных посланий от Джека, но по большей части письма его становятся небрежными: перечень новостей, и только. Он уже больше не влюбленный безумец, готовый умереть в поцелуе. Воображение его опять устремилось в иные пределы. О том, что собьпия приняли новый оборот, сообщает мисс Киттредж: «Я знаю, что за эти несколько недель твоими помыслами и интересами завладела другая. Ведь, по сути дела, ты, милый мой мужчина, всего-навсего мальчуган, и разглядеть тебя насквозь достаточно просто. Но потрясение, которое ты заставил меня испытать в тог вечер, когда делал в юроде доклад о штрейкбрехерах, заставило меня очень и очень призадуматься. Я видена, как после окончания доклада ты отыскивал ее взглядом среди присутствующих; видела, как ты помахал ей; как она со свойственной ей манерой засуешлаеь. отступила в нерешительности. При огоньке твоей сигары я увидела, как вы подошли друг к другу. Мне стало ясно, что вы и в прошлый вечер были вместе.
Тут дело не только в том, что ты не верен мне, – безраздельная верность тебе несвойственна, да и вообще ею обладает редкий мужчина. Я давно предвидела возможность твоей измены и в известной степени примирилась с нею. С недавних пор ты очень счастлив, а я шала, что твое радостное настроение не моя заслуга. Значит, безусловно, чья-то еще; а раз так…»
…1905 год. Именем Джека Лондона запестрели газетные заголовки: что бы он ни сделал, все волновало прессу. Начал он год тихо и мирно – поехал в Лос-Анджелес, кула его пригласили выступить перед местными социалистами «На мистера Лондона приятно посмотреть, – писал в лосанджелесском «Экзаминере» Юлиан Хогорн. – Он прост и бесхитростен, как косматый медведь гризли. Недюжинная натура, здоровая и жизнерадостная, служит основой ума, необычайно ясного и проницательного.
Сердце у него горячее, отзывчивое; мнения – свои собственные, смело излагаемые, независимые». Не успел он вернуться в Окленд, как либерально настроенный ректор Калифорнийскою университета предложил ему выступить перед студентами – немалая честь для человека, вынужденного всего семь лет назад бросить университет и пойти работать в паровую прачечную. Джек обратился к юным слушателям с одной из самых огненных своих речей. Величайшая революция, какую когда-либо знал мир, говорил он, совершается перед их глазами. Если они не проснутся, она застанет их врасплох. После лекции он пожаловался профессору английского языка и литературы, что студентов кормят манной кашей. «Не сказал бы, мистер Лондон, – возразил тот. – В наш новый список рекомендованной литературы включена глава из «Зова предков».
Профессора и преподаватели вокруг рассмеялись, а Джек покраснел и, что-то проворчав насчет того, что его, мол, начали канонизировать, замолк. На другой день на ректора посыпались упреки: зачем он разрешил Джеку Лондону проповедовать революцию? «Мы пригласили сюда человека, а не предмет его речи, – невозмутимо отвечал ректор. – Лондон заслужил право выступить перед нами».
Затем Джек принял предложение выступить в деловом клубе города Стоктона – там-то он и заварил кутерьму на весь год, совершив поступок, по смелости и опрометчивости не уступающий путешествию по Желтому морю во время сильнейшего шторма или походу в лондонские трущобы, затеянному ради «Людей бездны». Отчет стоктонской газеты, несколько, правда, пристрастный, дает очень живое представление о случившемся:
«Он поучал бизнесменов, как провинившихся школьников. Он желает знать, заявил он, много ли известно каждому из них о том, что именно является предметом социализма. Он довел до их сведения, что они мало читали и еще меньше видели. Он колотил кулаком по столу и пускал клубы табачного дыма, и все это до такой степени встревожило и обескуражило его слушателей, что они застыли в растерянном молчании».
Молчали они недолго. В заключение речи Джек привел в ужас стоктонских дельцов, сообщив им, что русские социалисты, принимавшие участие в революции 1905 года, покончившие с некоторыми из царских чиновников, – его братья. Публика с криками ярости вскочила с мест.
На другое утро по всей стране завизжали газетные заголовки: «Джек Лондон называет убийц из России своими братьями!» Что поднялось!
Посыпались требования, чтобы он отказался от своих слов. Бушевали газетные передовицы. «Он анархист! – вопила одна. – Отъявленный смутьян! Он красный! Его следует арестовать и судить как государственного изменника!» Джек был непоколебим. Русские революционеры – его братья, и никто не в силах заставить его отречься от них.
Общество долго и настойчиво пыталось сделать из него своего рода литературную диковину: гений из Калифорнии, единственный в своем роде. «А социализм, – говорили столпы общества, – это так, увлечение. Немного горяч, несдержан? Чего же вы хотите – он так оригинален. Социалистические теории – причуда, это у него пройдет». Отныне все двери были для него заперты наглухо, как если бы он все еще оставался бродягой с Большой Дороги. Его уж больше не звали на «розовые чаи», как он выражался; на званые обеды, где среди моря чопорных, накрахмаленных сорочек он появлялся в мягкой белой рубашке с развевающимся галстуком. Видимо, заключило наконец-то общество, он не шутил, когда так мило говорил за обеденным столом, что как класс они представляют собой плесень, паразитический нарост.
Еще не улегся скандал, как Джек выступил с новой речью, в которой упомянул, что, осуждая в 1856 году рабство, Уильям Ллойд Гаррисон произнес «К чертям конституцию!».То же самое ближе к нынешним дням сказал, расправляясь с забастовщиками, и генерал Шерман Белл. На следующее утро он снова стал героем дня. «Джек Лондон говорит; «К чертям конституцию!» – кричали сотни газет от Калифорнии до Нью-Йорка.
Джек делал все возможное, пытаясь объяснить, что не он автор этой фразы, но какое дело газетам до того, что кому-то повредила нашумевшая статья!
Разрешая слепым фанатикам разнести человека в клочья, свобода печати все же давала возможность высказаться и людям поумнее. В санфранцисском «Бюллетене», далеко не радикальном, Джек прочел: «Пылкая искренность и ненависть к злу, горящая в революционном сердце молодого Джека Лондона, – это все тот же дух «Бостонского чаепития»[8].
Это дух, который в конечном счете сбережет для республики все, что есть лучшего, ибо он противостоит тупому духу рабского почитания Раз и Навсегда Установленного; умственное убожество и эгоизм – вот из чего состоит это раболепие».
Несколько дней спустя к нему обратился с просьбой выступить дискуссионный клуб его собственной Оклендской средней школы. Узнав об этом, директор школы отказался предоставить клубу школьное помещение. И снова за этот эпизод ухватились газеты, и снова Калифорния принялась судить да рядить, кто прав, кто виноват. «Может быть, социализм и грешит всеми пороками, в которых его обвиняют, – язвительно заметила сан-францисская газета «Пост». – Но лучший способ пропагандировать его – это запретить его пропаганду».
Широкая гласность, которую благодаря ему получил в Америке социализм, приводила Джека в восторг. Кроме того, даровая реклама, которая стоила бы тысячи и тысячи, если бы пришлось заказывать ее самому.
Подскочил спрос на его книги. «Морской волк», «Зов предков» и «Люди бездны» раскупались повсюду – повсюду читались и обсуждались. Можно было не соглашаться с его идеями об установлении демократии на экономической основе, оспаривать методы, при помощи которых он революционизировал американскую литературу, но нельзя было больше отрицать, что он ведущий молодой писатель Америки. А враги лишь помогли ему достигнуть этого!
В разгар шумихи, поднявшейся вокруг социалистических убеждений Джека Лондона, Макмиллан выпустил его «Классовую войну». Книга вызвала такой интерес, что в июне, октябре и ноябре того же года ее пришлось переиздать. Поразительное достижение, если учесть, что этот сборник революционных очерков вышел в стране, где непримиримо от рицается само существование такого явления, как война между классами; где социализм высмеивали и презирали, изображали многоголовой гидрой, чудовищем, пожирающим собственных детенышей. Голос писателя был гласом вопиющего в пустыне, но все больше людей понемногу прислушивались к звукам этого голоса, особенно подрастающее поколение, только что шагнувшее за узкие рамки ограниченного кругозора первых американских поселенцев и начинавшее подсчитывать, во что обходятся людям достижения крупной промышленности. Для этого поколения Джек Лондон был великим человеком, эти люди обращались к его книгам с пламенной верой. В Америке до сих пор повсюду встречаешь людей, с гордостью рассказывающих о том, что их сделал социалистами Джек Лондон. Не его вина, пожалуй, что не всегда их социалистические убеждения оказывались долговечными!
В марте он опять дал согласие на выдвижение своей кандидатуры на пост мэра Окленда от социалистической партии и получил 981 голос, то есть ровно в четыре раза больше, чем в 1901 году. В апреле он вместе с Маньюнги уехал в Глен-Эллен, где за шесть долларов в неделю снял у Нинетты Эймс домик около Уэйк Робина. Миссис Эймс пустила слух: Джек приехал домой к маме «из-за неприятностей в Окленде». Доверчивые соседи-фермеры ни о чем не догадывались.
Весна в округе Сонома была прекрасна. К Джеку вновь вернулось хорошее настроение и бодрость духа; зимняя хандра была забыта. «Черная кошка» купила у него один рассказ, и из полученных трехсот долларов он двести пятьдесят отдал за верховую лошадь, на которой неутомимая мисс Киттредж проскакала двадцать две мили, весь путь от Петалумы в Глен-Эллен. По лесистым склонам, поросшим секвойями и соснами, они верхом поднимались на гору Сонома и катались вдоль тропинок среди винно-красных мансанит и земляничных деревьев. Чистый воздух благоухал пьянящими ароматами, а когда всходила полная луна, долина наполнялась белесой светящейся дымкой. «Теперь я знаю, отчего индейцы назвали это место Лунной Долиной», – заметил Джек.
Снова в полном расцвете творческих сил он написал повесть под названием «Белый клык» – продолжение темы, начатой в «Зове предков».
Вместо того чтобы, повинуясь голосу первобытных инстинктов, уйти от мира цивилизации, Белый клык покидает дикую глушь, чтобы жить с человеком. Эта книга, пусть она и не поднимается до уровня «Зова предков», – трогательный и красивый рассказ, внушающий то радостное волнение, которое испытываешь, столкнувшись с первоклассным произведением. Еженедельно Джек готовил для херстовского концерна критический обзор литературы на целую страницу. Разбирая книгу «Профсоюзный делегат», он в общих чертах рисует современную борьбу профессиональных союзов с хозяевами; оценивая достоинства другой книги, предает анафеме потогонную систему труда – книга называется «Долгий день» и повествует о том, какие лишения терпит фабричная работница в Нью-Йорке. Элтон Синклер и Дж. Дж. Фелпс-Стокс организовали на востоке Студенческое социалистическое общество, и на первом заседании исполнительного комитета президентом был избран Джек Лондон.
Издательство Макмиллана выпустило в свет повесть о боксерах «Игра»; критики осудили ее как вещь незначительную и неправдоподобную.
Пришлось послать им газетные вырезки в доказательство того, что, получив сильный удар, боксер при падении на ковер действительно может размозжить себе затылок.
Надвигалась летняя жара, и опять за несколько долларов Джеку запрудили речушку. Стали приходить купаться соседи. Джек работал по утрам, плавал после обеда и наслаждался жизнью… если не считать того, что скучал по своим дочерям. И вот однажды в послеполуденный зной, катаясь верхом среди холмов и вдыхая струившиеся вверх со склона запахи шалфея, он случайно наткнулся на ранчо Хилла – участок в сто тридцать акров, величественно поднимающийся со дна долины к горе Сонома.
«Здесь есть огромные секвойи, и некотоым из которых по десять тысяч лет.
Сотни елей, дубов, летних и вечнозеленых, в изобилии растут мансаниты и земляничные деревья. Есть глубокие каньоны, ручьи, родники.
Сто тридцать акров самых красивых и нетронутых, какие только сыщешь в Америке».
Ранчо полюбилось ему до безумия, и он тут же решил, что оно должно принадлежать ему. Укрепиться в этом решении ему усердно помогала мисс Киттредж; только удалив его от города, устранив возможность общения с другими женщинами, могла она избежать опасности его потерять, как это едва не случилось несколько месяцев назад. Верхом Джек отправился в деревушку Глен-Эллен, где узнал, что участок продается и цена ему назначена семь тысяч долларов. К пяти часам вечера, взбудораженный как мальчишка, он уже был у Хиллов, готовый совершить покупку.
– Я слышал, вы назначили Човету семь тысяч, – осведомился он у мистера Хилла.
– Да, – отозвался тот. – Десять лет назад я запросил у него именно столько.
– Покупаю! – вскричал Джек.
– Зачем торопиться? Идиге-ка лучше домой и поразмыслите денекдругой.
После его ухода мистер Хилл поделился своими соображениями с женой. У Човета он просил семь тысяч, так как тот хотел эксплуатировать имеющиеся на ранчо одоемы, а поскольку Джек собирается обрабатывать землю, с него нельзя брать больше пяти. Назавтра Джек примчался уже в совершеннейшем волнении; ночью он глаз не сомкнул, обдумывая, как все устроить на своем чудном ранчо.
– Теперь хотелось бы поговорить относительно цены… – начал было Хилл.
Джек взвился со стула, побагровел от гнева и разразился; – Со мной не пройдет! Я этих штучек не потерплю! Не имеете права взвинчивать цену! Здесь каждый только и думает, как бы меня провести.
Назначили семь тысяч – и кончено, я покупаю!
Не в состоянии вставить хоть слово в этот бурный поток, Хилл подождал, пока покупатель утих, и потом спокойно произнес:
– Ну ладно, мистер Лондон, берите за вашу цену.
Прошли годы, Джек близко сдружился с семьей Хиллов, и тогда мистер Хилл рассказал, как Джек надул самого себя на две тысячи долларов. Джек от души посмеялся; так, мол, и надо, учись обуздывать свой нрав.
В тот вечер они с мисс Киттредж строили планы. На ранчо стоит ветхий сарайчик, его можно приспособить под конюшню и помещение для работника. Осенью, пока Джек будет совершать лекционное турне по стране, работник займется расчисткой территории, засеет ее кормовыми травами, засадит кукурузой, соорудит свинарники и курятники – короче говоря, наведет порядок и все наладит к тому дню, когда Бэсси получит развод и можно будет пожениться.
За семью тысячами на покупку ранчо Джек обратился к Бретту.
«Сомневаюсь, – отозвался тот, – имеет ли смысл человеку, которому приходится играть определенную роль в свете, связывать себя приобретением недвижимой собственности в одной какой-то части страны, каким бы красивым и продуктивным ни было это имение».
Джек написал еще раз: «Я сознательно купил землю, из которой не извлечешь дохода. Никогда никаких забот насчет барышей и убытков, а через двадцать лет участок будет стоить сто двадцать тысяч долларов.
Я становлюсь на якорь прочно, основательно; оседаю раз и навсегда».
Смирившись, Бретт выслал ему семь тысяч в счет авторских отчислений от продажи «Морского волка», и ранчо Хилла перешло в собственность торжествующего Джека. Тут же был нанят работник, куплены лошади, жеребенок, корова с теленком, плуг, тачка, фургон, коляска, сбруя, куры, индейки, поросята…
И когда, наконец, вакханалия безудержных трат кончилась, оказалось, что у Джека нет ни доллара и что никаких поступлений от Макмиллана в ближайшее время не предстоит. «Все эти покупки явились непредвиденными и разорили меня дотла. А тут еще вот-вот жду с содроганием извещения от Бэсси, что ей нужны сто долларов на покупку лошади и коляски. Все деньги, какие удалось получить у Макмиллана, я забрал, чтобы уплатить за землю. Оставшегося не хватит на постройку сарая, а уж дома – и подавно. Пишу рассказы, чтобы срочно раздобыть деньжат».
К 4 октября он настолько превысил кредит у Макмиллана, что за дальнейшие авансы ему уже предложили платить определенный процент.
На счету в банке значилось 207 долларов 83 цента, а между тем предстояли неотложные издержки: 75 долларов Бэсси, 55 – матери, 57.60 – за сельскохозяйственный инвентарь, 24 – за дачу в Глен-Эллене, 50 – на оплату магазинных счетов. «Нужны деньги на дорогу в Чикаго – мне и Маньюнги; через сутки за нами едет Чармиан, следовательно, и у нее будут расходы. Мать хочет, чтобы я увеличил сумму, которую я даю ей каждый месяц. Бэсси – тоже. Только что уплатил больше 100 долларов по больничным счетам матери Джонни Миллера. Тридцать обещал заплатить за то, чтобы опубликовали апелляцию Джо Кинга: бедняге угрожают пятьюдесятью годами тюремного заключения по ложному обвинению. Есть еще счет долларов на 45, если не больше, за машину для прессовки сена; и в ноябре срок платежа не то 700, не то 800 долларов страховой компании. Так что, как видите, л не просто сел на мель, но увяз намертво, и паруса мои уныло повисли».
Всю свою жизнь, в течение которой он заработал писательским трудом куда больше миллиона, он почти никогда не был хозяином собственных денег – по крайней мере к тому моменту, когда они попадали к нему в руки. Он сначала тратил их, а после ломал голову, где бы раздобыть необходимую сумму. Как в свое время выразился в Клондайке Эмиль Дженсен, он никогда не прикидывал, стоит ли рисковать. Казалось бы, не трать денег, пока не заработал, и не знай ни долгов, ни забот. Ему это, как видно, и в голову не приходило. «Привычка тратить деньги – о господи, сдаюсь! Я вечно буду ее жертвой!»
Наступил октябрь, и в сопровождении Маньюнги Джек отправился в лекционное турне. Чтобы находиться к нему поближе, мисс Киттредж возвратилась в Ньютон к тетке. Турне, в ходе которого лектору предстояло посетить большинство крупных среднезападных и восточных городов, широко рекламировалось в печати. Джек быстро становился одной из самых романтических фигур своего времени. Глашатай социализма и научной эволюции, глашатай нового и здорового реализма в американской литературе, он был олицетворением молодости и отваги. Членам женских клубов нравился его мужественный вид, манера дымить сигаретой, страстная искренность, с которой он говорил о социальной реформе, прелестная улыбка и заразительный смех. Он зарабатывал несколько сот долларов в день, в каждом городе находил занятных и умных людей, пользовался дружеским расположением прессы. «Джек Лондон – личность редкостной притягательной силы. Если бы его можно было испортить, это бы непременно сделали поклонницы и поклонники, массами осаждающие его. Его постигла участь модного театрального кумира.
Однако тщеславие, к счастью, несвойственно ему».
И вот 18 ноября, в субботу, Джек получил сообщение, что по окончательному решению суда Бэсси получила развод. Он срочно вызвал мисс Киттредж телеграммой из Ньютона в Чикаго, где они поженятся.
Она прибыла на другой же день в пять часов вечера, но у Джека не было брачной лицензии. Учреждение, где можно было ее получить, естественно, было закрыто. Тогда он нанял экипаж и во весь опор полетел по чикагским улицам, чтобы заручиться поддержкой влиятельных друзей. Первый визит оказался безрезультатным, второй – тоже; третьего приятеля Джек вытащил из-за обеденного стола; тот был знаком с одним должностным лицом в городе. Опять долгое путешествие в экипаже, и они, наконец, в квартире чиновника. Да, чтобы помочь Джеку Лондону, чиновник готов сделать что угодно, только, позвольте, к чему спешить как на пожар? Отчего не подождать до утра, когда откроется бюро лицензий и всю процедуру можно будет проделать легко и просто?
Ждать Джек отказался. Призвав на помощь всю мощь своей аргументации, он в конце, концов убедил чиновника сесть в экипаж и поехать вместе с ним в южную часть города, где был поднят с постели сонный клерк, ведающий брачными лицензиями. Уступая твердой решимости позднего гостя, ошарашенный клерк оделся, в сопровождении всей компании отправился в городское управление, открыл дверь своего отдела и заполнил брачную лицензию. После нескольких тщетных попыток отыскали мирового судью по имени Грант, тот в своей домашней библиотеке совершил обряд бракосочетания Джека Лондона и Чармиан.
На другое утро, 20 ноября 1905 года, американская пресса была шокирована «неприличной поспешностью» его женитьбы. До сих пор считали, что причиной развода с Бэсси послужили внутренние разногласия, из-за которых разлука представлялась желательной для обеих сторон. Лихорадочное нетерпение, которое проявил Джек, женившись вторично, явилось признаком того, что он разбил семью из-за другой женщины; таким образом, вся история приобретала неприятный оттенок. Как ни дружелюбно была настроена пресса до прошлой субботы, в понедельник она обратила против него не только злобу и возмущение, но и насмешки. Во вторник утром газеты сообщили американцам: «брак Джека Лондона недействителен», ибо в штате Иллинойс согласно новым законам о разводе, в которых пока что царила неразбериха, действителен лишь тот брак, который заключен по истечении года после окончательного решения суда о разводе. Одолеваемый репортерами, чувствуя, что его опять начинают травить, Джек вспылил. «Если нужно – с жаром восклицает он, – я немедленно повторю брачную церемонию в каждом штате Америки!» Сколько остряков съязвили в своих статейках по поводу того, какой он любитель жениться, этот мистер Лондон!
Стоило ему отложит ь женитьбу до возвращения в Калифорнию, осмотрительно переждать месяц-другой, и можно было избежать всей этой скандальной шумихи. Дело ограничилось бы кратким извещением о браке.
Так нет же, он подставил себя под обстрел со всех сторон! С кафедр произносили проповеди, направленные против него. Города Питсбург и Дерби изъяли его книги из публичных библиотек, призвав другие города последовать их примеру. Женские клубы получили предписание отменить его лекции. Странно, отмечали многие газеты, что люди, неспособные наладить как следует дела у себя дома, претендуют на то, чтобы поучать все человечество. Отчего, вопрошали авторы статей, вторичный брак мистера Лондона был окружен тайной и совершен с такой поспешностью? Набросились и на мисс Кипредж за то, что она разбила его семейную жизнь.
За поступки своего лидера тяжело поплатились американские социалисты. Капиталистическая печать не преминула пустить в ход оружие, оказавшееся у нее в руках. «Вот вам социалист! Бросает на произвол судьбы жену и детей… санкционирует безнравственность… социализм – это анархизм, он разрушит нашу цивилизацию, повлечет за собою хаос…» Товарищи-социалисты пытались протестовать: «Нельзя из-за неправильного поведения Лондона чернить социализм! Социализм осуждает подобные поступки и не менее решительно, чем капитализм!» Тщетно! Лидер нарушил нормы морали, следовательно, дело социализма пострадает.
Когда товарищи стали обвинять Джека в том, что из-за него наступление социалистической революции в Америке задержится по крайней мере лет на пять, он с улыбкой возразил: «Как раз наоборот. Я полагаю, что мне удалось по меньшей мере на пять минут ускорить приход революции».
Что же побудило его с такой поспешностью разыграть у всех на глазах эту запоздалую церемонию, театрально выставив напоказ свой новый брак? Отчасти это был романтический жест, предпринятый ради мисс Киттредж. Отчасти – опрометчивый, необдуманный поступок; порыв человека, который не дает себе груда остановиться и поразмыслить: а как к этому отнесутся? В известной мере это было чистейшей бравадой, выходкой толстокожего ирландца, которому нет дела до того, что кому-то это не понравится. И, наконец, он тотчас же взял себе другую жену для успокоения собственной совести, мучившей его за зло, причиненное Бэсси и в ее лице всем женам вообще.
Несколько недель продолжались нападки со страниц печати, с церковных кафедр. Многие стали воспринимать его произведения менее серьезно – в этом смысле громкая гласность принесла ему вред; зато возросло количество читателей. Оставалось нанести последний, решающий удар и положить конец дебатам, что и совершил модный женский клуб Эверилла.
На открытом заседании дамы приняли две резолюции:
одобрить бесплатное пользование учебниками в государственных школах;
осудить.
а) практику создания футбольных команд в университетах и
б) Джека Лондона.

VIII
В январе 1906 года маршрут лекционного турне, наконец, привел Джека в Нью-Йорк, где его встретил ирландец по происхождению и идеалист по убеждениям доктор Александр Ирвин, красивый мужчина, священник церкви пилигримов и глава нью-хейвенских социалистов.
В Нью-Йорк доктор Ирвин приехал для того, чтобы убедить Джека выступить с лекцией в Йелском университете. Джек согласился, что такой случай пропустить нельзя: уж очень заманчива возможность угостить йелских студентов – а их три тысячи – доброй порцией социализма.
Ближайшим поездом доктор Ирвин вернулся в Нью-Хейвен и предложил Йелскому дискуссионному клубу взять на себя организацию лекции.
Члены клуба с опаской согласились представить Джека Лондона аудитории на другой день – при условии, что его выступление будет умеренным с начала до конца.
Окрыленный доктор Ирвин в тот же вечер побывал у художникасоциалиста Дельфанта, и тот приготовил десять афиш, на которых был изображен красавец Джек в своем закрытом свитере, под ним – громада красного пламени и по ней – тема лекции: «Революция». Перед самым рассветом Дельфант с доктором Ирвином обошли университетскую территорию, наклеивая афиши на стволы деревьев. Проснувшись и увидев броские объявления, Йелский университет был поражен ужасом.
Один из членов ученого совета немедленно вызвал председателя дискуссионного клуба и заявил, что лекция должна быть отменена, в противном случае он добьется запрещения использовать для лекции зал Вулси Холл. В Йелском университете никто не будет проповедовать революцию! Члены клуба совсем уж было подчинились, но доктор Ирвин настоял, чтобы они переговорили с преподавателями помоложе – быть может, удастся заручиться их поддержкой и одолеть реакционеров.
Первым оказался Уильям Лион Фелпс. Когда председатель клуба изложил ему суть дела, профессор спросил: «А разве Йелский университет – монастырь?»
Упрек был высказан так метко и вместе с тем так мягко, что заставил оппозицию умолкнуть. В восемь часов вечера три тысячи студентов и триста преподавателей – почти весь университет в полном составе – заполнили Вулси Холл до отказа. Джек вышел на сцену. Его тепло приняли и стали внимательно слушать. Он говорил, что семь миллионов людей со всех стран земного шара «до конца отдают свои силы борьбе за победоносное наступление изобилия в мире, за полное низвержение существующего строя. Они называют себя товарищами, эти люди, плечом к плечу стоящие под знаменем революции. Вот она, необъятная мощь человечества; вот она, власть и сила. Великая страсть движет революционерами, они свято чтят интересы человечества, но не питают особого почтения к господству мертвечины». Целый час вскрывал он экономическим скальпелем язвы капиталистической системы и закончил вызовом: «Власть класса капиталистов потерпела крах, следовательно, надлежит вырвать из его рук бразды правления. Семь миллионов представителей рабочего класса заявляют, что приложат все силы к тому, чтобы привлечь к себе остальную массу рабочих и забрать власть в свои руки. Революция происходит здесь, сейчас. Попробуйте остановите ее!»
У слушателей, как выразился доктор Ирвин, «от его слов глаза на лоб полезли». Среди студентов не нашлось и двух десятков таких, которые бы согласились хоть с одним его словом, и все-таки, когда он кончил, разразилась овация. Йелский университет благородно отказался принять деньги за пользование Холлом, и весь сбор – по двадцать пять центов с души – нежданно-негаданно хлынул в кассу местной нью-хейвенской социалистической организации.
После лекции Джек и доктор Ирвин с дедятком отборнейших университетских ораторов направились в ресторанчик Оулд Мори посидеть за кружкой пива и основательно потолковать. Здесь Джек сражался один против всех; во время ожесточенного и сумбурного спора он пытался доказать, что в основе частной собственности либо кража, либо насилие; и свидетели в один голос утверждают, что он не сдал своих позиций, хотя ему и не удалось снискать себе единомышленников.
В четыре часа утра, когда доктор Ирвин подводил его к своему дому, они увидели, что Джека дожидается группа рабочих – поблагодарить за лекцию. А в восемь в дверь позвонил рыжий и нескладный репортер йелских «Новостей», жаждущий лично взять интервью у Джека Лондона: оно помогло бы ему улучшить свое положение в газете. Звали репортера Синклер Льюис.
После двухнедельной поездки с лекциями Джек к 19 января поспешил обратно в Нью-Йорк, чтобы выступить с докладом «О надвигающемся кризисе» на первом открытом заседании Студенческого социалистического общества, избравшего его своим президентом. Одни говорят, что количество людей, набившихся в Гранд Сентрал Палас, составило четыре тысячи; другие – десять, но одно несомненно: здесь присутствовал каждый социалист с атлантического побережья, которому посчастливилось наскрести денег на билет до Нью-Йорка. Несмотря на название организации, устроившей доклад, среди тысяч рабочих в зале не набралось бы, вероятно, и сотни университетских студентов. Поезд, которым Джек возвращался на север после прочитанной во Флориде лекции, запаздывал. Но публика не скучала: перед нею выступил Эптон Синклер – организующая сила и мозг Студенческого социалистического общества; У него вот-вот должна была выйти книга о чикагских бойнях под заглавием «Джунгли». Он говорил рабочим, что в их силах помочь установлению экономической демократии в Америке. В десять часов появился Джек с развевающимися волосами, в черном шевиотовом костюме, белой фланелевой рубашке с белым галстуком, в стоптанных лакированных ботинках – и вся эта масса людей, вскочив с мест, устроила ему самый восторженный прием, какой только запомнил он в жизни. Колоссом для них был Юджин В. Дебс, но их боевым вождем, их молодым пророком был Джек Лондон. Эптон Синклер рассказывает, что Джеку никак не удавалось выбрать секунду затишья, чтобы его услышали; размахивая красными флажками, собравшиеся бурно приветствовали его добрых пять минут. Когда оратор предсказал, что к 2000 году капиталистическое общество будет низвержено, аудиторию охватил исступленный восторг – неважно, что ни один из них не увидит воочию сей День Страшного Суда!
Джек пробыл в Нью-Йорке неделю. Этот город всегда действовал на него странным образом: физически возбуждал, а психически угнетал.
Он говорил доктору Ирвину, что всякий раз, попадая в Нью-Йорк, испытывает желание перерезать себе глотку. На другой день после лекции, устроенной Студенческим социалистическим обществом, он встретился за завтраком с Элтоном Синклером, чтобы вместе обсудить план работы общества. Синклер, горячий сторонник запрещения спиртных напитков, вспоминает, что Джек успел выпить еще до их встречи; воспаленные глаза его беспокойно блестели; он и за завтраком пил не переставая.
Еще до приезда в Нью-Йорк Джек написал о «Джунглях» хвалебную рецензию, которая и открыла этому «разгребателю грязи»[9] и его классическому произведению путь к славе.
3 февраля, на лекции в городе Сен-Пол, Джек заболел. От простуды вокруг рта у него высыпала лихорадка; отменив оставшиеся лекции, он вернулся в Глен-Эллен и снял у компаньонов – Нинетты Эймс и Эдварда Пэйна – часть Уэйк Робина; там-то и зародился у него план такого приключения, перед которым меркнут все другие похождения его бурной жизни.
Еще прошлым летом, загорая на бережку в Глен-Эллене, он, бывало, читал отдыхающим отрывки из книги капитана Джошуа Слокама «Один под парусами вокруг света». Судно капитана Слокама было длиною тридцать семь футов; Джек шутя заметил, что не побоится поплыть вокруг света на посудинке футов, скажем, сорок в длину. Теперь он опять в Уэйк Робине. Города, толпы людей, низкая лесть – всем этим он сыт по горло. Он отдавал себе ясный отчет в том, что служит мишенью для нападок с многих сторон и по многим причинам, что из-за поспешности и прочих обстоятельств вторичной женитьбы к нему относятся враждебно.
И вот он опять начал поговаривать о кругосветном плавании. Он уже давно задумал именно такую экспедицию на Южные моря, это было одно из самых заветных его желаний, навеянное романтическими повестями Стивенсона и Мелвилла. Его поддержала Чармиан – приключения были ее стихией, – поддержали Нинетта Эймс и Эдвард Пэйн в надежде, что капитаном будет Роско Эймс.
«Нужно было выстроить дом на ранчо, насадить фруктовый сад и виноградник, устроить кое-где живую изгородь, был и еще целый ряд дел. Думали отправиться лет эдак через пять. Но потом все сильнее стал разбирать соблазн. Отчего бы не поехать сразу? Пусть сад, виноградник и изгороди подрастают, пока нас нет. В конце концов моложе я уже не стану». Как всегда легко уступающий порыву, быстрый на решения, не рассчитывающий, во что это обойдется, он твердо задумал, подобно Слокаму, проплыть вокруг Земли на маленьком суденышке.
Десять дней спустя после возвращения в Уэйк Робин он направил письмо редакторам шести ведущих восточных журналов, уговаривая их стать пайщиками и субсидировать его затею. «Судно будет иметь сорок пять футов в длину. Можно бы и покороче, но тогда в него не втиснешь ванны. Отплытие в октябре. Первый порт назначения – Гавайи, оттуда по южным водам Тихого океана двинемся к Самоа, побываем у берегов Новой Зеландии, Австралии и Новой Гвинеи, затем, минуя Филиппины, направимся к Японии. А там Корея и Китай, потом – Индия, Красное море, Средиземное, Черное; потом через Атлантический океан к НьюЙорку, затем вокруг мыса Горн в Сан-Франциско. Я зайду на зиму в Санкт-Петербург, и не исключена возможность, что поднимусь от Черного моря вверх по Дунаю до Вены. Побываю в верховьях Нила и Сены.
Отчего бы мне не подойти к Парижу, став на якорь вблизи Латинского квартала, носом к Собору Парижской богоматери, а кормой – к «Моргу»?
Спешить я не собираюсь; путешествие, по моим подсчетам, займет не менее семи лет».
На заливе Сан-Франциско за сходную цену можно бы выбрать надежное мореходное судно, но Джек отверг эту мысль: он не пойдет в плаванье ни на чьем корабле, кроме своего собственного. В Сан-Франциско не было недостатка в корабельных архитекторах, и это были знатоки своего дела; но для Джека годился лишь такой корабль, чей облик возник бы в его собственной голове. Имелись на заливе и искусные кораблестроители и верфи, но он будет хозяином только на том судне, которое построит сам.
Он решил спроектировать корабль, который явится отклонением от традиций кораблестроения – разве весь рисунок его жизненного пути не был неизменным отклонением от нормы? Ему запала в голову идея построить «кеч», нечто среднее между яликом и шхуной, но сохраняющий достоинства обоих. В то же время он откровенно признавался, что не только не ходил на кече, но и в глаза его не видел, так что все это пока еще теория, не больше. Он погрузился в тонкости кораблестроения, размышляя над такими проблемами, как, скажем, что будет лучше: двух-, трех- или четырехтактный двигатель, каким зажиганием воспользоваться – искрой или разрывом; каков брашпиль самой совершенной конструкции и чем натягивать такелаж – талрепами или натяжными замками. Новое он схватывал быстро, и всегда – самую суть; так и сейчас: за несколько недель он многому научился в области современного кораблестроения.
В былые и лучшие свои дни Роско Эймс хаживал по бухте СанФранциско на небольших судах. Сей опыт послужил основанием для того, чтобы Джек за шестьдесят долларов в месяц взял его на работу, поручив отвезти проекты в Сан-Франциско и взять на себя руководство сооружением «Снарка». («Снарком» Джек решил назвать яхту по имени фантастического животного из «Охоты на снарка».) Такая постановка дела устраивала всех заинтересованных лиц как нельзя лучше, а сварливому стареющему Роско в первый раз за долгие годы предоставляла заработок. Журнал «Космополит» предложил присвоить судну свое название. Пусть журнал возьмет на себя расходы по сооружению корабля, ответил Джек, и тогда он согласен не только назвать яхту «Космополитен мэгэзин», но и собирать по дороге подписку. Он подсчитал, что постройка «Снарка» обойдется в семь тысяч долларов, и, исходя из этого, дал указание Роско: «Не жалейте денег. Пусть все на «Снарке» будет самым лучшим. О внешней отделке заботиться не нужно – сойдет и сосна. Деньги вложите в конструкцию. Смотрите, чтоб «Снарк» был выносливым и прочным, как ни одно судно. На это денег не жалейте.
Я буду писать и заработаю сколько надо».
Отослав Роско с чертежами и открытой чековой книжкой, Джек обратился к следующему серьезному замыслу. Вот уже четыре месяца, как он не занимался творческой работой. Среди множества книг, выписанных по каталогу из Англии, была «История Эба» Стенли Ватерлоо, одна из первых попыток воссоздать в литературе жизнь тех времен, когда человек был скорее животным, чем человеком. Книга стоила Ватерлоо десяти лет труда – научного и литературного, в результате она получилась ученой, но скучноватой. Джек увидел в ней механизм, при помощи которого можно вдохнуть жизнь в дарвиновскую теорию эволюции. Он использует эту возможность. В тот же день он набросал общий план, во многом опираясь на книгу Ватерлоо, а наутро сел писать.
Вещь была названа «До Адама» – пример того, с каким талантом он подбирал названия для своих произведений. Прибегнув к простому приему – современному мальчику ночью снится, что он живет в доисторические времена, – автор очень выразительно сопоставляет оба периода.
Написано это так тепло и безыскусно, что читатель верит – да, именно так и жил человек после того, как был сделан исторический шаг вперед, от обезьяны.
«Повесть будет самая что ни на есть первобытная!» – радовался Джек.
Задуманная в черные дни, когда организованные силы религии боролись с теорией эволюции, объявив ее враньем, состряпанным святотатцами по наущению дьявола, до того, как успехи подлинно научного исследования пробили основательную брешь в каменной стене догматики, повесть «До Адама» явилась смелой попыткой популяризовать Дарвина и Уоллеса, сделать их труд доступным для широких масс, чтобы люди могли лучше понять свое прошлое. Рассказчиком Джек был непревзойденным, и эта книга о первобытных людях не уступает по увлекательности любому его рассказу об Аляске. «До Адама» нельзя отнести к разряду литературных произведений высшего класса: сказалась безудержная поспешность, с которой она вылилась на бумагу; но читать ее – истинное наслаждение и немалая польза, особенно для молодежи, едва начинающей оперяться.
Роско закупил материалы, набрал рабочих, снял помещение в кораблестроительном доке и сообщил Джеку, что закладка киля произойдет утром 18 апреля 1906 года. Накануне Джек, не умолкая, говорил о предстоящем плавании, вспоминая, что «мальчиком читал книгу Мелвилла «Тайпи» и часами мечтал над ее страницами. В эти-то часы я и решил, что непременно, во что бы то ни стало тоже поплыву на Тайпи, как только подрасту и наберусь сил». Задолго до рассвета Джек проснулся оттого, что пол под кроватью ходил ходуном. Не иначе, это он сам заворочался от волнения, увидев во сне долину Тайпи. Дождавшись зари, он оседлал своего Уошо Бана, подъехал к вершине горы Сонома и увидел, что Сан-Франциско объят пламенем. Во весь опор он прискакал назад в Уэйк Робин, помчался на поезде в Окленд, оттуда на пароме – в Сан-Франциско, где пустил в ход фотоаппарат и мгновенно передал по телеграфу корреспонденцию для «Кольерса».
Среди многочисленных больших трагедий, вызванных землетрясением и пожаром в Сан-Франциско, была и одна маленькая: закладка яхты «Снарк» не состоялась. Сгорели материалы, за которые было уже уплачено; негде было взять рабочих; железоделательный завод был разрушен, выписанное из Нью-Йорка оснащение нельзя было доставить в город.
О том, чтобы приступить к работам в ближайшие недели, нечего было и думать. Оставив Роско на месте, с тем чтобы как можно скорее снова наладить постройку «Снарка», Джек вернулся в Глен-Эллен и принялся за рассказы Он написал лучшие свои рассказы: «Любовь к жизни»[10], «Путь белого человека», «Сказание о Кише», «Неожиданное», «Трус Негор»; у него появилось подозрение, что сооружение «Снарка» обойдется дороже, чем он рассчитывал вначале.
В июне закладка, наконец, состоялась, а Джек, наконец, нащупал основную идею романа, давно уже занимавшего его мысли, – романа, посвященного экономической жизни человеческого общества «Лачал социалистический роман и ушел в него с головой! Назвать его собираюсь «Железная пята». Ничего себе заголовочек? Куда тебе, бедняга капиталист, жалкий, маленький! Эх, и наведет же когда-нибудь класс пролетариев порядок в доме!» Могучее воображение, всего два месяца назад отыскавшее способ отбросить повествование на десятки тысяч лет в прошлое, ныне создает новый прием – как перенести «Железную пяту» на семьсот лет в будущее: найден манускрипт Эрнеста Эвергарда, спрятанный после того, как Олигархия потопила в крови Второе Восстание народа Вот что писал в предисловии к «Железной пяте» Анатоль Франс, назвавший. Джека американским Карлом Марксом – «Джеку Лондону свойствен именно тот талант, которому доступны явления, скрытые от взоров простых смертных, талант, наделенный особым даром предвидеть будущее».
«Железной пятой» Джек еще раз доказал, что идеи могут волновать сильнее, чем фабула, что они-то и движут миром. Он был в долгу у своих учителей и теперь возвращал им то, чем был обязан: в «Морском волке» и «До Адама» – Спенсеру, Дарвину, Гексли; в «Железной пяте» – Карлу Марксу, популяризуя его учение в форме драматического произведения, делая социалистические и революционные идеи понятными широким массам. Карл Маркс остался бы доволен «Железной пятой».
Работая над этой книгой, Джек обратился к тем обширным каталогам и картотекам, которые усердно составлял в продолжение нескольких лет. Оттуда он извлек достаточно фактического материала, чтобы роман прозвучал как один из жесточайших обвинительных актов, когда-либо предъявленных капитализму Американцы считали экономику предметом сухим, скучным и нудным, более того – любое обсуждение принципов, лежащих в основе частной собственности и системы распределения благ, находилось под таким же строгим запретом, как и дискуссии, посвященные эволюции. Промышленники и банкиры вершили дела по праву, которое до республиканской революции было известно под названием Священного права королей. «Будьте благодарны, – говорили они рабочим, – за го, что по мудрости и добросердечию нашему вы обеспечены работой и хлебом». Церковь была лишь прислужницей предпринимателей, раздобревшей на хозяйских харчах. Примером мог служить хотя бы тот случай в Чикаго, когда Джек сам столкнулся с церковью во время лекционного турне. В городе нашлись лишь два священника, именующих себя либералами, и те отказались отслужить панихиду на похоронах бывшего губернатора Джона П. Альтгельда из-за того, что тот в свое время помиловал людей, несправедливо осужденных за участие в Хеймаркетском восстании[11]. Не отставало от церкви и так называемое висшее образование: в университетах учили лишь тому, что позволяет Туго Набитый Карман.
Все это Джек подтвердил документами и внес в свою книгу – одно из самых страшных и прекрасных произведений, написанных человеком.
Если в область литературы «Железная пята» и не самый большой его вклад, то в дело экономической революции – огромный. В ней он не только предсказал приход нынешнего фашизма, но подробно описал методы, к которым прибегнет он, чтобы задушить всякое сопротивление и стереть с лица земли существующую культуру. «Железную пяту» читаешь так, будто она написана вчера; с равным успехом она могла бы появиться и через десять лет. В современной литературе не сыщешь главы более захватывающей, чем та, в которой Эрнест Эвергард вступает в единоборство с членами Клуба Филоматов – могущественнейшими олигархами тихоокеанского побережья В своем выступлении Эвергард обнажает бесплодное и хищническое нутро системы наживы и предрекает переход промышленности в руки трудящихся. Трудно найти отрывок более пророческий, чем тот, в котором лидер олигархов отвечает Эвергарду: «Попробуйте протяните ваши хваленые сильные руки к нашим дворцам, к нашей пышной роскоши – мы вам покажем, что такое сила. В громе снарядов и картечи, в треске пулеметов прозвучит наш ответ. Ваших бунтарей мы сотрем в порошок под своею пятой; мы пройдемся по вашим телам. Здесь господа – мы: мир – наш, нашим и останется. Что же до тех, кто трудится, – их место в грязи; так было от века, так тому и быть. Пока власть у меня и мне подобных – вы будете сидеть в грязи».
Семилетнее плавание вокруг света на кече в сорок пять футов длиной? «Железная пята» – событие такого размаха, по сравнению с которым задуманное путешествие на «Снарке» – нечто вроде переправы на пароме через бухту Сан-Франциско. Джек писал книгу, ясно сознавая, что навлечет на себя лютую злобу власть имущих; писал, прекрасно зная, что из-за нее пострадает его карьера, что «Железная пята» может повредить успеху прежних произведений и погубить те, которые он еще не написал. Он работал, отдавая себе полный отчет в том, что Макмиллан, возможно, будет вынужден отказаться от ее публикации, что ни один журнал не осмелится печатать ее выпусками и что из нее не выжать даже того, что было истрачено на еду, пока он ее писая Это был отважный поступок, особенно учитывая состояние его финансовых дел в связи с постройкой «Снарка». Следуя собственной команде: «Не жалеть средств, чтобы яхта была выносливой и прочной», – он заказал самые дорогие пюджетсаундовские доски для палубы, чтобы не протекали стыки обшивки; разбил лодку на четыре герметических отсека: где бы ни протекло судно, вода затопит всего один отсек. Он послал человека в Нью-Йорк за дорогим мотором мощностью в семьдесят лошадиных сил; приобрел великолепный брашпиль и заказал специальную передачу для подъема якоря Он оборудовал сказочную ванную комнату – со специальными, хитро задуманными приспособлениями, с насосами, рычагами и клапанами для морской воды; купил гребную шлюпку, а потом небольшую моторку. Он так сконструировал нос «Снарка», что его не могла захлестнуть никакая волна Правда, это стоило ему целого состояния, зато такого красивого носа он не видывал ни на одном корабле. Репортеры, присланные, чтобы взять у него интервью, писали, что стоит заговорить о плавании, как он тут же становится мальчишкой, да и только; что он нашел себе новую игрушку и хочет всласть наиграться ею.
К середине лета он обнаружил, что ухлопал на «Снарк» уже десять тысяч долларов, а судно не готово и наполовину. Эти десять тысяч поглотили все, чем он располагал, до последнего доллара: авторские отчисления и авансы от Макмиллана и английских издательств; четыреста долларов, полученных от Мак-Клюра за «Любовь к жизни»; гонорары за другие рассказы, написанные после завершения «До Адама».
Мало того: он содержал Флору, Джонни Миллера и няню Дженни, живущих в доме, построенном им для Флоры; Бэсси и дочерей – в доме, выстроенном для Бэсси; Чармиан, Роско Эймса и отчасти Нинетту Эймс и Эдварда Пэйна в Уэйк Робин, а на ранчо у него орудовал десятник с рабочими: сажали, расчищали, закупали инвентарь и материалы.
Издатели, которым он в феврале разослал взволнованные письма, холодно отнеслись к его просьбе выдать ему авансы в счет корреспонденции о плавании «Снарка». Раздобыть денег, обеспечить всех по списку – четырнадцать родственников, иждивенцев, работников – и к тому же выплачивать жалованье рабочим, занятым на «Снарке»! Этот процесс добычи денег стал известен как «лондоновское ежемесячное чудо». Здравый смысл подсказывал: откажись от «Снарка», по крайней мере на время, ты ведь не в состоянии платить по счетам. Или если уж непременно хочешь и дальше вколачивать деньги в «Снарк», брось «Железную пяту». Компромисс? Нет, это не в его духе. По утрам с его пера лились на бумагу полные страсти строки «Железной пяты» – тысяча слов каждое утро. А во второй половине дня, по воскресеньям, по праздникам он готовил рассказы, статьи, очерки – что угодно, лишь бы зарабатывать сотни и сотни, пожираемые «Снарком». Серию статей о тех днях, когда он бродягой скитался по Дороге, приобрел журнал «Космополит».
Он же вдобавок прислал тысячу долларов в счет статьи, которую Джек был обязан написать до того, как уйдет «Снарк»: видимо, «Космополит» питал сильные сомнения относительно того, доберется ли когда-нибудь сорокапятифутовая яхта хотя бы до ближайшего порта.
К 1 октября – это была предполагаемая дата отплытия – «Снарк» поглотил пятнадцать тысяч долларов и был закончен лишь наполовину.
Джек всадил в него две тысячи, полученные от журнала «Для всех» за издание выпусками повести «До Адама»; тысячу, присланную «Космополитом»; две – выданные журналом «Домашний спутник женщины» – аванс за статьи о домашнем быте туземцев и еще две – за ряд рассказов об Аляске. Тем не менее стало ясно, что, если он намерен продолжать работы на кече, нужно будет взять денег под заклад дома, купленного для Флоры Тогда же до него, наконец, дошло, что, наняв Роско Эймса, он совершил трагическую ошибку. Эймс был сварлив, не умел добиться от подчиненных настоящей работы; был бездарным организатором, его рабочие дублировали друг друга; он был болтлив и сумасброден; втридорога платил за оснастку, накупал ненужные материалы, раздавал чеки на оснащение, которое никто и не собирался доставлять ему.
Неутомимо требовательный к себе, досконально изучающий каждую область знания, каждую сферу исследования, прежде чем писать о ней, Джек не подумал, что нужно предъявлять те же требования к работающим у него людям, и принимал желаемое за действительное.
Дела осложнились еще и тем, что «Космополит», из которого чуть ли не палкой пришлось выбивать тысячу долларов аванса, теперь закатил объявления на всю страницу, что это, мол, он посылает Джека Лондона в кругосветное плавание на «Снарке» с единственной целью – писать для журнала рассказы. «Запрашивают повсюду втридорога, навязывают мне все по высоким ценам, отказываются от прежних – и все на том основании, что я тратил не свое кровное, а денежки богатого журнала».
Лживые заявления журнала причинили Джеку двойной ущерб: они в ином свете представили путешествие, так что он выглядел теперь просто платным сотрудником журнала, а не искателем приключений. Не ограничившись этим, «Космополит» изуродовал первую статью о «Снарке». Чувствуя, что с ним ведут нечестную игру, Джек – в этих случаях он всегда был в отличной форме – написал редакции «Космополита» гневное письмо: «Вы поступаете со мною подло. В моей практике это первый конфликт с журналом и, надеюсь, последний; но, поскольку он возник, я ничего спускать не намерен. Либо мы работаем вместе, либо нет. Говоря по совести, я предпочел бы расторгнуть дело. Раз вы не можете поступать со мной честно и справедливо, пеняйте на себя. Я не запрошу о милости, но и сам не дам пощады. Вы хотите знать, когда я пришлю следующую статью? Сперва мне надо кое-что выяснить, иначе вам не узнать, когда будет вторая статья.
Скорей придет День Страшного Суда, чем вторая статья. Ткань рассказа сплетаю я; вы не имеете права ее кромсать. И вообще, кто вы такие, черт бы вас побрал? С какой стати вы возомнили, будто можете править мою работу? Вы, очевидно, решили, что я вкладываю в свои вещи свое сердце, тренированное сердце писателя-профессионала, чтобы отдать его на растерзание, в угоду вкусам газетчиков? Я категорически и наотрез отказываюсь сотрудничать с кем бы то ни было в вашем заведении!»
Еще досаднее, чем непомерные расходы, были затянувшиеся проволочки. «Снарк» было обещано сдать к 1 ноября, потом – к 15-му, затем – к 1 декабря.
Доведенный до крайности, Джек переехал в Окленд, отослал Роско домой изучать навигацию и взял руководство работой по завершению судна на себя. Он пригласил четырнадцать рабочих, назначил головокружительное жалованье плюс доллар в день премиальных – за скорость. Чтобы это осуществить, понадобилось заложить ранчо Хилла. 15 декабря, несмотря на колоссальные издержки, он понял, что «Снарку» до конца еще все так же далеко. Опять пришлось отсрочить дату отплытия.
Газеты в сатирических стишках начали прохаживаться по адресу медлительного мистера Лондона. В полном расстройстве, что «Космополит» перехитрил его, первым напечатав статью о «Снарке», «Домашний спутник женщины» потребовал, чтобы статья о быте туземцев была представлена, пока Джек еще здесь, в Сан-Франциско. Друзья заключали с ним пари относительно даты отплытия.
Первым выиграл пари десятник с ранчо Хилла – пришлось и эту сумму добавить к двадцати тысячам долларов, вложенных в «Снарк». Дело было 1 января 1907 года. «После этого пари налетели ураганным огнем. Друзья обступили меня со всех сторон, как шайка грабителей. Стоило мне назвать дату, как они тут же предлагали пари против. Я принимал, я спорил и спорил, и всем им платил».
Газеты и журналы подняли вокруг плавания на «Снарке» такой шум, что Джек стал тысячами получать со всех концов страны письма с просьбой взять отправителя с собой. Девяносто процентов из них были готовы работать кем угодно; девяносто девять соглашались работать даром. «Несметное множество врачей – сухопутных и морских – предлагали свои услуги бесплатно. Кого здесь только не было! Репортеры, дантисты, камердинеры, повара, художники-иллюстраторы, секретари, инженеры-строители, механики, электрики, отставные морские капитаны, школьные учительницы, студенты, фермеры, домашние хозяйки, матросы и такелажники». Но лишь перед одним из них Джек не смог устоять. Это было письмо на семи страницах от зеленого юнца по имени Мартин Джонсон из городка Индепенденс штата Канзас. «Готовить умеете?» – протелеграфировал ему Джек. «Испробуйте только!» – ответил Мартин Джонсон и кинулся наниматься на кухню греческого ресторана в Индепенденс. В январе будущий исследователь Африки был уже в Окленде, готовый к отплытию на «Снарке». Вот только «Снарк» был еще не готов. Так как Джек всегда считал, что его работники обязательно должны получать хорошее вознаграждение, то к списку прибавилось еще и жалованье Мартина Джонсона.
Убедившись, что Роско ни на что не годен, Джек все же не рассчитал его, не воспользовался ни одной из многочисленных возможностей взять капитаном на яхту признанного мастера своего дела, а ведь с любым из них он бы мог договориться за те же сто долларов в месяц, которые собирался выплачивать Роско Эймсу. Не принял он и ни одного из первоклассных моряков, просившихся работать на «Снарке» – пусть даже бесплатно!
Вместо этого в качестве единственного машиниста и матроса он пригласил студента Станфордского университета Герберта Стольца, юношу рослого и покладистого. Вот и получилась команда: Джек, Чармиан, Роско Эймс, Мартин Джонсон, Герберт Стольц и юнга японец Точиги; ни один из них, не считая Джека, не знал, как зарифить парус или выбрать якорь.
Закончив «Железную пяту», Джек прочел первые две главы в клубе Рёскина. Одна оклендская газета заметила по этому поводу, что он вечно делает Окленд пробным камнем для своих социалистических идей, зная, что, если пройдет здесь, пройдет где угодно. Потом он отослал рукопись Бретту. Тот предсказал, что газеты либо обойдут ее молчанием, либо обрушатся на автора и издателя. В то же время он признает, что вещь хороша, и соглашается печатать ее, не считаясь с последствиями. Это было смелое решение. Единственной его просьбой было, чтобы Джек убрал из книги одну сноску, из-за которой, как считал Бретт, они оба угодили бы в тюрьму за оскорбление суда. На это Джек отозвался: «Если меня признают виновным в неуважении к суду, буду от души рад отсидеть шесть месяцев в тюрьме. За это время можно написать парочку книг и начитаться вволю».
Да, у него были веские основания тосковать по миру и покою тюремной жизни: «Снарк» завлек его в совершеннейший бедлам. В феврале, год спустя после того, как он разослал редакторам издательств полные энтузиазма письма, «Снарк» уже столько времени находился в работе, что разрушался быстрее, чем его успевали чинить. Яхта превратилась в фарс, в лондоновскую блажь. Газеты открыто смеялись. Никто не принимал судно всерьез, менее всего те, кто на нем работал. «На «Снарк» десятками совершали паломничество старые морские волки, морских дел мастера и уходили, качая головами и предрекая всевозможные беды». Моряки говорили, что «Снарк» спланирован плохо, оснащен и того хуже и в открытом море пойдет ко дну. Заключались пари, что он никогда не достигнет Гавайи.
Корейский юнец Маньюнги, верой и правдой прослуживший «хозяину» три года, вынудил Джека рассчитать его, нарочно обратившись к нему с дурацким вопросом: «Подать богу кофе?» – он был уверен, что все равно никогда не попадет на Гавайи. И днем и ночью вокруг яхты толпились любопытные, скалили зубы зеваки…
Убедившись, что «обстановка ему не благоприятствует», что в СанФранциско яхты никогда не достроить, Джек решил повести ее в Гонолулу в нынешнем виде, а уж там закончить. Не успел он принять это решение, как «Снарк» дал течь, на ликвидацию которой ушел не один день. Когда же, наконец, можно было ставить его на полозья для спуска, он по пути застрял между двумя баржами и был жестоко помят. Рабочие подвели его к полозьям и стали спускать на воду, но полозья разошлись, «Снарк» завалился на корму и бухнулся в илистую грязь. Два паровых буксира ежедневно в течение недели, пользуясь утренним и вечерним приливом, тянули и тащили «Снарк», пытаясь извлечь его из ила. Когда Джек, чтобы подсобить, пустил в ход брашпиль, специально изготовленные передачи разнесло вдребезги, барабаны стерло в порошок, и брашпиль был навсегда выведен из строя. В отчаянии Джек включил пресловутый мотор мощностью в семьдесят лошадиных сил, и мотор расколол доставленную из самого Нью-Йорка чугунную раму, взвился на дыбы, размозжил все болты и крепления и, ни на что уже больше не пригодный, рухнул набок.
К этому времени на судно утекли уже двадцать пять тысяч долларов.
Самые близкие друзья внушали Джеку, что он побит, что лучше оставить «Снарк», где он есть, и отказаться от плавания. Его убеждали, что выйти в море на подобном судне – при условии, конечно, что Джеку вообще удастся на нем отплыть, – равносильно самоубийству. Ответом был возглас: «Мне нельзя отступиться!»
День за днем Джек бушевал из-за нерадивых рабочих, бракованных материалов, из-за поставщиков, назойливо лезущих к нему со счетами, газет, беззастенчиво глумящихся над ним. Признав сейчас свое поражение, он бы сделался посмешищем в глазах всей страны; такого стыда и позора ему не пережить никогда! Он человек слова. Пусть это последнее, что ему суждено совершить, но он поведет судно на Гавайские острова. Лучше погибнуть смертью героя в глубоких водах Тихого океана, чем выносить издевки купцов и рабочих, обобравших его; газет, превративших его в мишень для насмешек; толпы дружков-ротозеев, которые усмехались, называя его сумасшедшим, по милости которых люди начали ставить двадцать против одного, что ему не бывать в Гонолулу, и желающих спорить не находилось!
«Выбиваясь из сил, обливаясь потом, мы сволокли «Снарк» с искалеченных полозьев и поставили у Оклендской городской пристани. На подводах подвезли из дому снаряжение: книги, одеяла, личный багаж. Вместе с ними на палубу беспорядочным потоком хлынуло все прочее: дрова и уголь, пресная вода и баки, овощи, продовольствие, смазочное масло, спасательная шлюпка и моторная лодка, все наши друзья, не считая друзей нашей команды да кое-кого из их друзей. А еще были репортеры, и фотографы, и незнакомые, и болельщики, и, наконец, над всем этим – тучи угольной пыли».
Но в конце концов долгий, тяжкий и мучительный труд был окончен, и отплытие назначено на субботу 2 апреля 1907 года. В субботу утром Джек взошел на палубу с чековой книжкой, вечным пером и промокашкой, имея при себе почти две тысячи долларов наличными – все, что удалось забрать авансом у Макмиллана и журналов, – и стал дожидаться окончательного расчета с представителями ста пятнадцати фирм, которые – это было ясно – задержали его так надолго. Но вместо поставщиков, которые должны были явиться за деньгами, на «Снарк» пожаловал судебный исполнитель и прибил к мачте уведомление, что яхта подлежит конфискации в случае неуплаты долга некоему Селдерсу, которому Джек задолжал двести тридцать два доллара. «Снарк» был арестован и не имел права тронуться с места.
Джек как безумный носился по городу, пытаясь найти своих кредиторов, шерифа, мэра, готовый на что угодно, только бы вырваться. Никого: все уехали из города на воскресенье.
В понедельник утром он снова сидел на борту «Снарка», раздавая кредиторам направо и налево банкноты, золото, чеки, слепой от ярости, в бешенстве, что рушатся все его планы. Он был даже не в состоянии проверить, правильно ли составлены счета; удостовериться, должен ли он еще, не уплатил ли уже по тому или иному счету. Сложив все вместе, он подсчитал, что «Снарк», чей мощный мотор был привязан к борту в виде балласта, чья силовая передача была выведена из строя, спасательная шлюпка дала течь, а моторная лодка отказалась двигаться, – этот «Снарк», на котором уже облупилась краска, обошелся ему в тридцать тысяч долларов.
Обворованный, высмеянный, оплаканный, оставленный друзьями на произвол судьбы как безнадежный идиот-романтик, он поднял на мачту футбольную майку Калифорнийской команды, собственность Джимми Хоппера, и вручную поднял якорь. А затем вместе со штурманом, не способным управлять судном, машинистом, ничего не смыслящим в машинах, поваром, не умеющим готовить, «Снарк» проковылял вниз по устью залива, пересек бухту и вышел в Тихий океан через пролив Золотые Ворота.
Джек был непрактичен – вот источник его неудач. Но они не обошлись бы ему так дорого, если бы не мошенничество и жадность окружающих.
Передние бимсы, стоившие ему по семи с половиной долларов каждый, – предполагалось, что они сделаны из дуба, – при ближайшем рассмотрении оказались сосновыми, а таким красная цена два пятьдесят. Особые доски, доставленные из Пюджет-Саунда, разошлись, и палуба так сильно протекала, что были залиты бункера, приведен в негодность инструмент в машинном отделении, загублены запасы продовольствия в камбузе. Борта «Снарка» протекали, днище протекало, а там стало течь и из одного дорогостоящего герметического отсека в другой, в том числе и в тот, где хранилось горючее. Металлические части рассыпались под рукой, особенно те, что пошли на такелаж и рангоут. Все хитроумные краны, кнопки и рычажки в волшебной ванной в первые же сутки вышли из строя. Обследуя провиант, Джек убедился, что апельсины подморожены, яблоки и капуста, доставленные на борт к одному из более ранних сроков отплытия, уже гниют, и их остается только выбросить. На морковь кто-то пролил керосин, свекла оказалась твердой как дерево, горючий материал для растопки не горел, а уголь высыпался из гнилых мешков для картошки, и его смывало в море через шпигаты.
Прошло несколько дней плавания, прежде чем Джек обнаружил, что за все эти месяцы Роско Эймс так и не научился ничему, имеющему отношение к навигации, хотя деньги получал исправно; что он не умеет определить положение корабля; что «Снарк», дырявый как решето, попросту потерялся где-то в Тихом океане. Джек вытащил навигационные книги, проштудировал их, потом вычертил прокладки и измерил высоту солнца секстантом. «Благодаря астрономам и математикам вести корабль, ориентируясь по солнцу, луне и звездам, детская забава. Однажды я целый день просидел в кубрике, одним глазом держал корабль по курсу, другим разбирался в логарифмах. Два дня подряд по два часа изучал общую теорию кораблевождения и в особенности процесс измерения высоты солнца в зените. Потом взял секстант, вычислил поправку и измерил высоту солнца.
Горжусь ли? Еще бы! Я творил чудеса. Я внимал голосам звезд, и они помогали мне определить мое место на проезжей дороге моря».
Вошли в бурные воды. Острый приступ морской болезни приковал к койкам Мартина Джонсона и юнгу Точиги, и Джек в довершение прочих обязанностей должен был мокнуть в камбузе по колено в воде, безуспешно пытаясь состряпать что-нибудь горяченькое. Чармиан же не только аккуратно несла свою смену у руля, но и выстаивала подряд две четырехчасовые смены, держа судно по курсу среди черных бушующих волн, в то время как пятеро мужчин безмятежно спали. Роско, погрузивший на судно особо калорийные консервы, стоившие сотни долларов – не его, конечно, – сидел в своей каюте, поглощая эти калории. На вопрос Джека, почему бы ему не вымыть палубу и вообще постараться поддержать чистоту, Роско заявил, что работать не может, оттого что страдает… запором.
Здесь-то, в грязи, в опасности, в неразберихе, когда весь мир почти в буквальном смысле слова рушился у него под ногами, Джек, усевшись на крышке переднего люка, принялся писать, пожалуй, лучший свой-роман, одно из величайших произведений американской литературы – «Мартина Идена». В первоначальном рукописном варианте совсем немного поправок, что свидетельствует о том, какой железной дисциплине он умел себя подчинить, с какой сосредоточенностью отдавался работе. Через неделю показалось солнышко, изможденные Мартин Джонсон и Точиги слезли с коек, Герберт Столыд, лишившись капитана и его приказов, сам делал все возможное, чтобы судно двигалось по ветру. А Джек каждое утро писал тысячу слов, упрямо двигая вперед автобиографическую повесть о том, как он бился, чтобы, восполнив пробелы образования, за три коротких года превратить себя из неотесанного матроса в культурного человека и известного писателя. Главные герои – он сам, Мэйбл Эпплгарт со своим семейством и Джордж Стерлинг, выведенный в образе поэта Бриссендена. Руфь Морзе – так назвал Джек героиню – написана убедительно, так как прообраз ее был реальным, живым человеком. Это единственная женщина, не принадлежащая к рабочему сословию, которую Джек Лондон изобразил естественно и правдиво. Горячий, суровый, жизненный, «Мартин Идеи» – роман, поражающий своей пророческой силой. Поэг Бриссенден доказывает Мартину Идену, что необходимо связать свою судьбу с социализмом, потому что иначе, добившись успеха, он утратит все, что привязывает человека к жизни. Мартин отрекается от социалистических убеждений и вслед за этим, пресытившись славой, решает покончить с собой и бросается в море.
Два года спустя, по выходе книги в свет, женский клуб в Сан-Хосе пригласил литературного обозревателя Майру Макклей выступить у них с разбором «Мартина Идена» Выступая, миссис Макклей с уничтожающей критикой обрушилась на героиню за ее трусость и слабость; за то, что она разбила жизнь и Мартину Идену и себе самой. Откуда ей было знать, что тонкая, поблекшая старая дева в первом ряду, глядящая на нее со смертельной тоской, – Мэйбл Эпплгарт?
После двадцатисемидневного плавания показалась земля. За это время, кстати сказать, выяснилось, что великолепный нос «Снарка», в который Джек вложил столько любви и денег, не просто бесполезен, но и опасен: он мешал судну ложиться в дрейф в штормовую погоду. Джек был расстроен, что сплоховал в штурманском деле: по его прокладкам до ближайшей суши было еще сто миль. Вскоре оказалось, что это вершина Халеакала, возвышающаяся на десять тысяч футов над уровнем моря – действительно за добрую сотню миль. Джек, всегда в большей мере гордившийся своими физическими, чем духовными достижениями, был на седьмом небе – такого подъема он не испытывал с той поры, как в разгар тайфуна у берегов Японии сжимал в руках штурвал «Софи Сазерленд».
На другой день спозаранку, дрейфуя, они обогнули мыс Алмазная Голова, и впереди как на ладони открылся остров Гонолулу. Навстречу «Снарку» вышел катер гавайского яхт-клуба, доставивший газеты с телеграфными сообщениями из Штатов, где утверждалось, что «Снарк» пошел ко дну. Командир яхт-клуба сердечно поздравил их с прибытием на Гавайские острова, повел в Пирл-Харбор и пригласил к себе принять горячую ванну и отведать местный «коктейль» из корней таро, именуемый «пой».
Друг Джека Том Хоброн предоставил в их распоряжение коттедж на острове Хило. Каждое утро Джек просыпался от птичьих голосов. Два шага – и он уже плавал в изумрудной лагуне. Потом шел завтракать к столу, накрытому под деревьями и засыпанному алыми мальвами и глянцевитыми коралловыми перцами, – об этом заботился Точиги. После завтрака, облачившись в синее кимоно, он устраивался работать на лужайке за импровизированным письменным столом. В очерке «Непостижимое и чудовищное» он подробно рассказывает о том, с каким трудом удалось построить и спустить на воду «Снарк». В очерке «Жажда приключений» – о тысячах писем, полученных им от людей, желавших участвовать в смелой затее. В очерке «Ощупью в океане» – о том, как из-за неуменья Роско вести корабль «Снарк» потерялся и как сам Джек научился штурманскому делу. Он испытывал крайнюю нужду в средствах. Очерки вышли занимательными, и журналы брали их охотно. Написал он еще и «Костер» – трагический рассказ из серии, посвященной Аляске.
Первые двенадцать дней пребывания «Снарка» в Пирл-Харбор Джек не бывал на яхте. На тринадцатый, подойдя к «Снарку» на лодке, он убедился, что палубы ни единого раза не поливались из шланга и вместе с оснасткой, ничем не прикрытой, они сохнут и рассыпаются под тропическим солнцем. Он спешно рассчитал Роско Эймса и Герберта Стольца и отправил их назад в Калифорнию. Тогда американские газеты сообщили читателям, что на «Снарке» царят Ссоры и разлад. Не желая огорчать Нинетту Эймс, разоблачая Роско, Джек ничего не предпринял в свою защиту и перевел деньги на проезд Юджину Фенелону, другу Джорджа Стерлинга, с тем чтобы тот поступил на «Снарк» машинистом. Фенелон, как отметили газеты, «все свои сведения о море почерпнул, путешествуя с цирком, где выступал силачом, а также готовясь к тому, чтобы принять сан священника». По прибытии на Гавайские острова Фенелон несколько месяцев провел в попытках привести «Снарк» в хорошее состояние, а затем вернулся в Кармел, оставив оснащение яхты в худшем виде, чем когдалибо прежде.
Не только сами Гавайи были «чудесным, ласковым краем, но и люди оказались чудесными». Редакторы журналов «Звезда» и «Тихоокеанский коммивояжер» дали званый обед в честь вновь прибывших. Их пригласили на прием, устроенный принцем Каламанаоле и ее величеством королевой Лилиукалани, наперебой развлекали, знакомили с величавой красотой островов. Каждый день приносил новое приключение, одно красочней другого: вместе с принцем Каламанаоле Джек ловил рыбу при свете факелов, посещал местные «луау» – празднества стонов, купался при луне, яркой и теплой, и жил на ранчо Халеакала на острове Мауи. Управляющий ранчо Льюис фон Темпский водил его смотреть, как гоняют табуны, как объезжают и клеймят молодняк, ездил с ним верхуш по неслыханно красивым и столь же опасным тропам, на восемь тысяч футов ввысь по горным склонам, через шаткие пеньковые мостики, перекинутые через бездонные ущелья, к кратеру Халеакала, с вершины которого видны все острова и море. Эта прогулка вылилась в очерк «Обитель солнца».
Неделю он провел на Молокаи, острове прокаженных, где они с Чармиан жили среди прокаженных, как равные сидели бок о бок с ними в охотничьем клубе, плечом к плечу с ними стояли в тире, стреляли из ружей, еще сохранявших тепло их рук, ходили на устроенные ими скачки. Остров пользовался зловещей славой, и прокаженные умоляли Джека написать правду, поведав миру, что они живут хорошей, счастливой жизнью. Вернувшись к себе на Хило, Джек тотчас же исполнил обещание, с нежностью рассказав о пребывании на этом трагическом и прекрасном острове в очерке «Колония прокаженных».
Александр Хьюм Форд, специалист по части серфинга, научил его носиться по волнам во время прибоя, стоя на доске. Джек с его нежной кожей так обгорел под солнцем, что добрых две недели не мог избавиться от волдырей, но тем не менее написал статью «Спорт богов и героев», которая значительно способствовала тому, что этот вид спорта завоевал популярность в Америке. Он полюбил неторопливую, напоенную красотой жизнь островов; работа здесь ладилась: хорошо шел «Мартин Идеи», не говоря уже о прочем.
Когда серия рассказов «Дорога», напечатанных в «Космополите», была готова для издания отдельной книжкой, Джеку написал Бретт. Не откажется ли Джек от этой книги, если Бретт сумеет доказать, что, выпустив ее, автор проиграет в глазах публики? «В «Дороге», как и во всех своих работах, – отвечал Джек, – я был верен правде. По мере того как из моих произведений все яснее вставал мой характер, случались всяческие громы и молнии – неприязнь, враждебные выпады, всеобщее осуждение; все это я вынес. Я всегда настаивал на том, что основное достоинство литератора – искренность. Если я не прав и мир убедит меня в этом, я скажу «Прощай, гордый мир», удалюсь на ранчо и стану сажать картофель и разводить кур, чтобы не было пусто в желудке. Я никогда не следовал совету действовать осмотрительно – в этом-то и секрет моего успеха».
Впрочем, одному благоразумному совету он все-таки последовал – совету, который, по всей вероятности, спас ему жизнь, а именно: в середине октября, отправившись с острова Хило на Маркизские острова, он имел на борту настоящего морского капитана с бумагами, выправленными по всей форме, и матроса-голландца. Капитана Уоррена освободили досрочно из Орегонской каторжной тюрьмы, куда он был заключен по обвинению в убийстве; матрос Херманн в свое время водил отцовский кеч у берегов Голландии. Если бы Джек проявил осмотрительность, наняв опытных моряков еще при постройке «Снарка» или перед отплытием на Гавайи, он мог бы сохранить двадцать тысяч долларов и здоровые нервы. Единственным из первоначального состава команды, кто на самом деле оказался достойным искателем приключений, был Мартин Джонсон, красавец двухметрового роста, произведенный из кока в механики и ставший с той поры ценным приобретением для «Снарка». За два года странствий доказала Джеку свои достоинства и Чармиан. Она была готова решительно на все; смелость ее была неистощима; когда встречались трудности, она оставалась бодрой, стойко держалась перед лицом опасности – как надежный спутник-мужчина. Что бы ни задумал Джек – провести неделю среди прокаженных Молокаи, пополнить собою ряды охотников за головами на Соломоновых островах, верхом перебраться по пеньковым мостикам, спуститься в глубокое тропическое ущелье, пересечь Тихий океан в таком месте, куда еще не отважилось показать нос ни одно парусное судно, – она везде сохраняла мужество и находчивость, не теряла присутствия духа в смутные времена, была веселым товарищем в хорошие дни. Если Джек искал себе спутницу, способную шагать с ним плечом к плечу в скитаниях, он нашел ее в Чармиан.
Через несколько дней после отплытия из Хило Джек раскрыл инструкцию вождения парусных судов в южных водах Тихого океана и прочел, что в истории не зарегистрировано ни одного случая, чтобы парусник прошел от Гавайских до Маркизских островов. Мало того, из-за экваториальных течений и расположения юго-восточных пассатов считается, что достигнуть Маркизских островов невозможно. «Невозможное не отпугнуло «Снарк», – вспоминает Джек. Ничуть не смутившись, он поплыл дальше и добрался все-таки до Маркизских островов, совершив поистине чудеса кораблевождения и парусного искусства. Избежал смерти он, по-видимому, лишь потому, что судьба решила: человек по имени Джек Лондон таит в себе книги, которые должны быть написаны, прежде чем можно будет его прикончить.
Их угораздило вклиниться между пассатами и экваториальными штилевыми водами, и сутки за сутками «Снарк» стоял без движения. Их стегало ветрами, било дождем, заливало волной, не раз налетал такой шквал, что казалось, дырявый крохотный «Снарк» вот-вот сломается как спичка. За шестьдесят дней ни паруса, ни пароходного дымка. Они потеряли за бортом половину запаса пресной воды и погибли бы от жажды, если бы не счастливый случай, пославший им дождь. Для Джека не было большего удовольствия, чем играть в прятки со смертью, он наслаждался, как мальчишка. Он вел «Снарк» по не занесенным на карту водам, охотился на дельфинов, акул, морских черепах; валялся на крыше люка, вдыхая соленый воздух, чувствуя, как ласково покачивает его океан; работал над «Мартином Иденом» – тысяча слов ежедневно, писал увлекательные очерки «Через Тихий океан». Теплыми деньками он сидел на палубе, читая Чармиан, капитану Уоррену, Мартину Джонсону, Херманну, Накате – веселому юнге японцу, сменившему Точиги, и коку Уоде отрывки из книг Стивенсона о Маркизских островах и Таити, из «Тайфуна» и «Юности» Конрада, из «Белой куртки», «Тайпи» и «Моби Дика» Мелвилла. Былые неприятности, связанные со «Снарком»,были забыты – парусник воплотил в жизнь надежды тринадцатилетнего романтика, глотавшего все приключенческие повести, какие сумела найти для него мисс Кулбрит в Оклендской публичной библиотеке.
Двухмесячное плавание привело «Снарк» к одному из Маркизских островов – Нука-хива. «С северо-запада дул пассат, а мы настойчиво шли своим путем на юго-запад. И так десять дней. 6 декабря в пять часов утра показалась земля – именно там, где ей и полагалось находиться, то есть прямо по носу. Мы прошли с подветренной стороны мимо Уа-хука, вдоль южного края Нука-хивы и ночью, в беспросветной мгле, под порывами шквального ветра, пробились к якорной стоянке в узкой бухте Тайогаэ.
Грохоту якорной цепи вторило со скал блеянье диких коз, и воздух, который мы вдохнули, был напоен ароматом цветов».
В Нука-хиве им посчастливилось снять комнаты в том самом клубе, где во время своего пребывания на Маркизах часто проводил вечераРоберт Льюис Стивенсон, – новый источник радости и удовлетворения для Джека. На второй же день, как только они были в состоянии сесть на лошадей, весь экипаж «Снарка» поехал верхом в восхитительную долину Хапаа, описанную в «Тайпи». Судя по словам Мелвилла, Хапаа населяло воинственное и сильное племя, жившее среди плодородных тропических садов.
Увы! Полное разочарование: к тому времени, когда Джек смог сам проехать на коне по долине Хапаа, она превратилась в необитаемую унылую тропическую глушь. Немногие маркизцы, уцелевшие после опустошительных эпидемий, занесенных на острова «неотвратимым белым человеком», умирали в своих жалких хижинах от скоротечной чахотки. Джек посвятил вымиранию этой великолепной расы печальный очерк, названный из почтения к Мелвиллу «Тайпи». «Безвозвратно ушли красота и сила, и долина Тайпи стала прибежищем горсточки несчастных, страдающих проказой, слоновой болезнью и туберкулезом. Жизнь в этом чудном саду погибла».
Двенадцать красочных дней провел Джек на Маркизах – охотился на диких коз, участвовал в туземных празднествах, танцах и пирах. На тринадцатый день он поднял якорь и мимо островов Туамоту пошел на Таити, где его ждала почта. Здесь он узнал, что на «Снарк» опять махнули рукой, считая его погибшим; что сан-францисские моряки вспоминают свои пророческие слова: «Корабль плохо спланирован, а оснащен и того хуже».
Многие газеты выражали искреннее сожаление по поводу утраты талантливого молодого писателя. Другие обвиняли Джека в том, что он не дает о себе знать намеренно, желая вызвать шумиху вокруг своей персоны.
В одной передовой статье его даже уличили в том, что он раздобыл себе ловкача-агента и тот придумал для него даровую рекламу, которая с лихвой возмещает стоимость яхты.
Пробыв в отсутствии всего восемь месяцев, он убедился сейчас, обследовав содержимое многочисленных ящиков с накопившейся почтой, что, когда нет хозяина, в делах очень быстро наступает беспорядок. Оклендский банк, в полной уверенности, что Джек покоится на дне Тихого океана, лишил Флору права выкупа дома по закладной. Ряд чеков, выданных им еще на Хило – в общей сложности на восемьсот долларов, вернулись обратно, помеченные другим оклендским банком: «Текущий счет иссяк», что вызвало страшный шум в печати.
Оставляя Глен-Эллен, Джек передал свои полномочия Нинетте Эймс, поручив ей вести его дела в качестве доверенного лица. Жалованье она себе назначила сама – десять долларов в месяц. Теперь она повысила его до двадцати и при этом брала с него сорок долларов в месяц за пустующие комнаты в Уэйк Робине. Знакомясь со счетами, Джек узнал, что она истратила тысячу долларов на пристройку к амбару, чтобы поселить на ранчо десятника с женой; тысяча четыреста долларов ушли в декабре на содержание Флоры, Джонни Миллера, няни Дженни, Бэсси с дочерьми; на оплату рабочих, на инвентарь и различные поставки для ранчо Хилла, на уплату страховым компаниям и содержание Уэйк Робина. Другой счет, общей суммой на тысячу долларов, представлял собой список снаряжения «Снарка» на трех страницах – начиная от тысячи галлонов бензина и кончая сотней пачек специальных египетских сигарет для Джека и дюжиной коробок конфет. Несметные расходы! Не говоря уже о том, что тысяча долларов ежемесячно уходит на экипаж и обслуживание «Снарка»! В декабре Макмиллан заплатил ему пять тысяч пятьсот долларов авторских отчислений от продажи книг; Рейнольде, нью-йоркский агент, изредка оказывающий ему услуги, сбыл рассказ «Костер» журналу «Век» за триста пятьдесят долларов; Нинетта Эймс устроила очерк «Колония прокаженных» в «Домашний спутник женщины», а «Как мы нащупали путь» и «Непостижимое и чудовищное» – в «Харперовский еженедельник»; пришли деньги от английских журналов и издательств, от скандинавских, немецких, французских и итальянских издателей. И, несмотря на все это, он узнает, что теперь, на первой неделе 1908 года, у него за душой всего-навсего шестьдесят шесть долларов и в ближайшем будущем – никаких надежд.
Еще 28 мая 1907 года, по прибытии в Гонолулу, чуть ли не первое, что он сказал, было: «Я обанкротился и, очевидно, буду вынужден задержаться здесь, пока не раздобуду денег». После этого он написал ряд путевых очерков и рассказов о Гавайях, стоивших журналам от трехсот до пятисот долларов каждый. Каких-нибудь четыре с половиной го да прошло со времени выхода в свет нашумевшего «Зова предков», а он заработал за это время столько, что смог истратить сорок тысяч на «Снарк», одиннадцать – на ранчо, десять – на дом Бэсси, восемь – на дом Флоры и еще около тридцати пяти тысяч на всяческих прихлебателей и приживалок, число которых неизменно росло. Сейчас плавание обходится ему в тысячу долларов ежемесячно, и вот полюбуйтесь – он сидит в Таити, имея на все про все шестьдесят шесть долларов!
Из Таити в Сан-Франциско уходил пароход «Марипоза», и Джек решил отправиться на нем домой и попытаться привести в порядок дела. Откуда он взял денег на два билета – себе и Чармиан – остается загадкой. Оставив «Снарк» на попечение капитана Уоррена и команды, он возвратился в Калифорнию. Многочисленные родичи Джека, с тревогой дожидавшиеся «Марипозы» в надежде получить почту и убедиться, что он цел и невредим, остолбенели от удивления, узнав, что он в Сан-Франциско. Небывало крикливые заголовки газет затрубили о его прибытии. Один репортер писал; «Словами «улыбка, не сходящая с лица» и наполовину не выразишь, какая у Лондона улыбка. Это что-то щедрое, душевное, широкое, как морские просторы, – посмотришь, и сердце радуется». Многие корили Джека за то, что он не довел путешествие до конца. Когда же он сообщил, что на той неделе обратным рейсом «Марипозы» возвращается на «Снарк», некоторые его знакомые рассмеялись, приняв это за шутку, а другие принялись отговаривать. Он ведь и так уже продемонстрировал, на что способен, – и баста! Зачем искушать судьбу? Не разумнее ли остаться дома? Видно, они не поверили, когда он заявил репортерам, что дни, проведенные на борту «Снарка», – одни из самых счастливых в его жизни.
Он немедленно телеграфировал Макмиллану с просьбой выслать аванс за почти завершенного «Мартина Идена». На эти деньги он выкупил из заклада Флорин дом и уплатил банку все возрастающие проценты за ранчо Хилла. С «Харперовским еженедельником» он договорился о выпуске серии очерков о «Снарке», что дало возможность заплатить самые срочные долги и выдать Флоре февральский чек на пятьдесят два доллара, Бэсси – на семьдесят пять, няне Дженни – на пятнадцать. Просмотрев подшивку «Домашнего спутника женщины», он понял, почему на Гавайях и в Таити с него за все драли втридорога: после того как «Космополит» распространил басню, что это он посылает Джека Лондона вокруг света, Джек расторгнул с ним договор и договорился со «Спутником женщины». Увы!
Соблазн был слишком велик, и «Спутник», не в силах отказаться от лакомого кусочка, последовал примеру «Космополита» – состряпал аналогичную фальшивку.
1907 год ознаменовался выходом в свет четырех его книг, то есть на одну больше рекордного числа 1902 года. Ему было всего тридцать один год, а он уже успел выпустить девятнадцать книг, ибо расточал сокровища своего ума так же щедро, как принесенные ими богатства.
«До Адама», художественное воплощение теории эволюции, рассказ о жизни первобытного человека, в Америке по-прежнему читают с упоением. «Дорога», на которую по выходе в свет почти не обратили внимания, ныне признана одним из немногих правдивых литературных источников о жизни американского бродяги. В книгу «Любовь к жизни» входит несколько наиболее мастерски отделанных рассказов Лондона об Аляске. Все это было написано ради денег, которые требовалось вложить в «Снарк». Высокое совершенство этих произведений свидетельствует о том, что иные люди пишут лишь во имя литературы, ни сном ни духом не помышляя о такой скверне, как деньги, и получается чепуха, в то время как другие пишут ради денег и творят подлинную литературу. Определяющим фактором здесь служит талант, а не то, как человек намерен распорядиться вознаграждением за этот талант. Джеку Лондону были свойственны любовь к правде, смелость говорить то, что он чувствовал и думал; он был разносторонне образованным человеком. Эти духовные богатства, эта цельность сочетались с даром прирожденного рассказчика, созревшим в результате умной и неустанной работы. То обстоятельство, что он нуждался в деньгах, не заставило его ни снизить требовательность к себе, ни идти на компромисс там, где дело касалось его искусства; он всегда был уверен в том, что хорошая работа стоит хороших денег.
Предсказание Бретта относительно участи «Железной пяты» оказалось верным, большинство газет и не заикнулось о выходе книги в свет. Другие – впрочем, немногие – заявили, что автора должна сурово покарать десница закона. Едва замеченная, получившая неблагоприятные отзывы, книга осталась непризнанной. Ее почти никто не покупал – разве что горсточка американских марксистов. Десять лет спустя ей было суждено завоевать известность как одному из величайших в мире классических произведений о революции. Что касается русских, то с тех пор Джек Лондон стал для них просто богом. Как ни зло нападала на «Железную пяту» капиталистическая печать, еще злее была печать социалистическая, год тому назад бранившая его за то, что, не считаясь с уймой дел на родине, он уплывает на своей роскошной яхте. Сейчас его обвиняли в том, что он предает свое дело, вызывает в народе враждебное отношение к социализму, проповедуя кровопролитие; восстанавливает против себя даже членов партии, настроенных мирно и желающих, чтобы социализм внедрялся в жизнь постепенно, через органы образования и законодательства, путем голосования, а не ценою смерти на баррикадах. Да, в апреле капиталистическая и социалистическая печать единодушно называла его угрозой для общества[12], однако три месяца спустя социалисты не только простили его, но даже предложили выставить свою кандидатуру на пост президента Соединенных Штатов от социалистической партии.
Верный своему слову, Джек вернулся вместе с Чармиан на «Марипозе», чтобы продолжать семилетнее путешествие вокруг земного шара. 9 апреля он ушел на «Снарке» с Таити и взял курс на Бора-Бора, эту жемчужину Полинезии. На Бора-Бора он бил рыбу камнем вместе с местными рыбаками; на Райатеа жил среди коренных полинезийцев, осыпавших его обильным дождем подарков и угощений со щедростью, неведомой в цивилизованных странах. В Паго-Паго его принимал у себя туземный король.
Направляясь далее, в Суву, к островам Фиджи, «Снарк» попал в штормовую полосу и на несколько дней сбился с курса, так как хронометр вышел из строя. До Сувы, столицы островов Фиджи, добрались в июне, здесь капитан Уоррен, покинув «Снарк», крайне нуждавшийся в ремонте, сошел на берег и не вернулся. Еще в мае капитан впал в грусть, дважды прерывавшуюся приступами буйства. Что ж, Джек отослал ему вслед пожитки, и с той поры сам вполне благополучно справлялся с обязанностями капитана. Он путешествовал по Соломоновым островам, жил на копровых плантациях, в самой чащобе, «на грани неприкрытой вопиющей дикости – другого такого местечка не сыщещь на всей земле». На Малаите, где от руки дикаря не у одного белого слетела с плеч голова, Джек вместе с друзьями отправился на корабле «Минота» вербовать бушменов для каторжной работы на плантациях. Однажды на него напали из засады людоеды, собиравшиеся разграбить и потопить судно, а белокожим членам экипажа устроить «каи-каи», то есть снять головы, а с телами расправиться по своему вкусу. Судно едва не наскочило на риф, и тут его с воплями атаковали полчища чернокожих, стрелявших отравленными стрелами. Когда «Минота» первый раз наскочила на подводную скалу, вокруг не было видно ни одного каноэ, но внезапь о, подобно стервятникам, кругами слетающимся к добыче, каноэ стали появляться невесть откуда, со всех сторон. Команда с ружьями наготове задержала туземцев на расстоянии ста футов, угрожая смертью, в случае если они рискнут приблизиться. Плотным строем, черные и зловещие, удерживая свои каноэ веслами, они не отступали с опасной линии, где разбивались волны прибоя. Это действительно было приключение, достойное того, кто в юности на «Рэззл-Дэззл» никогда не брал рифы, кто четыре раза останавливал на ходу трансконтинентальный экспресс, переправлялся на лодке через пороги Белой Лошади и в туземной джонке пересек Желтое море! «Вот жизнь так жизнь!» – восклицал он.
Джек вел подробные записи, фотографировал, на каждом острове искал для своей коллекции туземные каноэ, весла, раковины, резные деревянные вещицы, копья, трубки, чаши, циновки, драгоценности, ткани из тапы, кораллы и туземные украшения, которые по возвращении в Глен-Эллен составили целый музей. И где бы он ни был – на Фиджи, Маркизах, Самоа, – если можно было собрать хоть десяток белых, он выступал перед ними со своим докладом о революции.
Вокруг свирепствовали проказа, слоновая болезнь, малярия, стригущий лишай, гари-гари (кожная болезнь, вызывающая страшнейший зуд), Соломонова болезнь, или фрамбезия, накожные язвы и сотни других тропических заболеваний. «Снарк» превратился в плавучий лазарет. Стоило комунибудь из команды невзначай споткнуться на палубе и заработать синяк, стоило поцарапать себе ногу, втаскивая на берег лодку или пробираясь сквозь джунгли, как по всему телу расползалась кожная болезнь, причем отдельные язвы были величиной с серебряный доллар. На Соломоновых островах весь экипаж заболел малярией. Иной раз лежали с приступов пятеро, и шестому ничего больше не оставалось, как самому вести «Снарк» в любую погоду. У Джека приступы случались так часто, что он столько же времени проводил в постели, глотая хинин,сколько был на ногах. По путр на Фиджи он раза два поскреб места, искусанные москитами, и тело его покрылось язвами и сыпью. Но даже эти неприятности его только радовали, представляясь в романтическом свете – трудностями, достойными исследователя дальних стран, неустрашимого и неотвратимого белого человека, завоевавшего весь мир. Ему нравилось называть себя врачомсамоучкой. Он рвал зубы, лечил открытые язвы Чармиан и Мартина Джонсона сулемой, насильно заставлял кока Уоду глотать хинин – кок заболел тропической лихорадкой и с восточным фатализмом готовился умереть.
За исключением тех дней, когда Джека валила с ног малярия, он строго держался раз и навсегда установленного порядка: каждое утро – тысяча слов. Чармиан, так же ревностно, как и он, выполнявшая свои обязанности, печатала на машинке его рукописи и составляла под диктовку ответы на многочисленные письма.
Действие «Приключения» – единственного романа, вывезенного Джеком с Южных морей и стоившего ему многих месяцев кропотливого труда, – протекает на одной из копровых плантаций, где он жил во время пребывания на Соломоновых островах. Защищаясь от критиков, выразивших недовольство по поводу этого «вопиющего, неприкрытого дикарства» , Джек заявил, что изображает лишь то, что видел собственными глазами. К сожалению, достоверность – не все, что требуется для жизненного, убедительного литературного произведения. «Приключение» – занимательная вещица для читателя, стремящегося уйти от действительности, но такую с равным успехом мог бы написать добрый десяток его современников.
Роман вышел сериями в журнале «Популярный» – подписчики этого издания не могли, увы, похвастаться тонким литературным вкусом, затем появился отдельной книгой и скоропостижно скончался.
Очерки, собранные позднее в «Путешествии на «Снарке», – это красочно и смело написанные путевые заметки, они составлены в теплой, подкупающе дружеской манере, так безошибочно отражающей натуру Джека Лондона, но никому – и в первую очередь самому Джеку – не пришло бы в голову приписывать им подлинные литературные достоинства. Сейчас, на борту «Снарка», а также и в последующие годы Джек создал тридцать рассказов, посвященных жизни на Южных морях. И хотя некоторые из них действительно хороши (такие, как «Дом Мапуи», «Язычник», «Кулаупрокаженный», «Чун-а-чун» и «Ату их, ату!»), читатель как бы сидит где-то в стороне и дивится, наблюдая редкое зрелище, похожее на туземное интермеццо. Рассказы о «неотвратимом белом человеке», приручающем черных дикарей и берущем на откуп весь мир, увлекательны и пропитаны экзотикой, но в них нет почти ничего, что могло бы вызвать всеобщий интерес. Трудно сливаться воедино с героем, жить, сражаться и умирать вместе с ним, как это бывает, когда читаешь о героях Аляски, соотечественниках Лондона – американцах. Что касается похождений на Южных морях, кому они важны, если не считать его самого? Социалисты критиковали Джека Лондона за то, что он уезжает, когда на родине так много работы. Они были правы в более глубоком смысле: самые немудреные вещи Лондона, посвященные своему народу, его обычаям, его судьбам, создают нашу литературу, остаются с нами не только для того, чтобы оживить воспоминания, но чтобы, расширяя кругозор, углубить любовь к печатному слову.
Путешествие на «Снарке» многократно окупилось, если речь идет о Приключении. Было ли оно вкладом в сокровищницу литературы? Едва ли. Впрочем, это не слишком беспокоило Джека. «Я всегда за то, чтобы частицу жизни, заключенную во мне, ставить выше искусства или любого другого явления, находящегося вне моего существа», – любил говорить он.
Соблюдая строгую дисциплину в работе, он прилагал героические усилия к тому, чтобы содержать в порядке и свои дела. Он задумал построить около Уэйк Робина домики, чтобы по возвращении принимать в них друзей, и написал миссис Эймс письмо на девяти страницах, содержащее инструкции и множество технических сведений по строительной части.
Где-то там, за тысячу миль, на Соломоновых островах, он обдумывал такие детали, как, скажем, в какую сторону должна открываться каждая дверь, где будет туалет, а где умывальник. Он отправлял помощникам ясные, логичные, исчерпывающие письма, но чем больше указаний он давал, тем в больший беспорядок приходили дела. Он еще не уяснил себе, что всякий, кто зарабатывает от двадцати до тридцати тысяч долларов в год, ведет большое дело и, стало быть, должен держаться поближе к «фабрике».
Случалось, что его нью-йоркский доверенный отдавал рассказ какомунибудь английскому журналу, а в это время Нинетта Эймс устраивала его в американский журнал. Джек уже истратил гонорар, полученный от американского журнала, а тот гневно требует возврата денег: его обманули, лишив прав на издание этой вещи в Англии. Американские и английские издатели грызлись друг с другом, оспаривая права на распространение его книг в колониях, – это в результате тормозило дело. Издатели, которые не отказались бы приобрести его рассказы и очерки, если бы можно было тут же уладить кое-какие детали, теперь отсылали его рукописи обратно, потому что на переговоры с автором, который находится на Соломоновых островах, уходит слишком много времени. Его цена на книжном рынке поднялась; такие журналы, как «Космополит» или «Кольерс», платили ему за рукопись от пятисот до шестисот долларов. Но теперь, когда издатели перестали покупать его вещи, Нинетта Эймс начала распродавать его рассказы и статьи «вразнос», как уличная торговка рыбой: «А ну, кому Джека Лондона? Сколько за рассказ?» – и сколько ни предложат, отдавала.
Издатели быстро почуяли, что рукописи Джека Лондона выбрасывают на на рынок в панике, и стали вообще воздерживаться от их приобретения.
Книжный рынок оказался забитым его произведениями, все источники заработка мгновенно иссякли.
Неистовые письма Нинетты Эймс, посланные Джеку в этот период, – сотни и сотни напечатанных на машинке страниц – представляют собой поразительный документ. Семейное сходство с теми сотнями напечатанных страниц, которые пять лет назад посылала Джеку ее племянница, заметно с первого взгляда. Витиеватые, цветистые, обильно сдобренные сахариновыми заверениями в вечной любви, преданности и готовности на любые жертвы, – и в каждой строчке чувствуешь мертвую хватку стальных пальцев. К своему Уэйк Робину Нинетта Эймс пристроила еще одно крыло, а когда Джек снова поселился в Глен-Эллене, она брала с него деньги за комнаты, построенные на его же средства. Она вторично набавила себе жалованье – на этот раз до тридцати долларов в месяц, причем Джека поставила об этом в известность задним числом, осведомившись, намерен ли он вообще платить ей хотя бы прожиточный минимум? Измученный этими выпадами, Джек запротестовал; «Я всегда гордился тем, что как только у меня появился первый доллар, я платил по совести каждому, кто оказал мне хотя бы небольшую услугу».
Из месяца в месяц Нинетта Эймс плакалась, что бедствует, терпит лишения, что не в состоянии вернуть сумму, одолженную у Джека перед отходом «Снарка». В конце концов Джек написал: «Мой вклад в Оклендском банке не приносит процентов. Пожалуйста, располагайте им в случае необходимости». Чековые книжки ясно показывают, что миссис Эймс поймала его на слове: здесь сотни чеков – санаториям, врачам и аптекам; чеки за наряды, мебель и ремонты Уэйк Робина; счета от бакалейщиков и гастрономов на такое количество продуктов, что ими можно было бы прокормить обитателей солидного отеля.
Все это происходило если и не с его ведома, то по крайней мере с его недвусмысленного разрешения. А вот о чем он не знач, так это о том, что из каждого доллара, истраченного на ранчо Хилла, три четверти уходят впустую. Он заплатил за постройку массивного каменного корпуса для нового амбара, а пять лет спустя, когда в Глен-Эллене случилось землетрясение, стены треснули, и он убедился, что их нельзя назвать полыми только потому, что рабочие после еды кидали в простенок консервные банки и прочие отбросы. Потом всплыла история с оборудованием для ванной комнаты в доме десятника: Джек заплатил сполна за новое, а когда оборудование сгрузили у Глен-Элленской станции, оказалось, что это какое-то никому не нужное старье. Но самым тяжелым ударом было то, что миссис Эймс перестала посылать ежемесячные отчеты. В мучительной тревоге он пишет ей с Пенрина, наставляя, как справиться с десятками деловых осложнений, и жалуясь, что она выслала отчеты только за февраль и май, хотя в 1908 году не было месяца, когда бы она ему не писала.
Но тут среди всей этой неразберихи Нинетта Эймс провела удачную деловую операцию, и Джек все ей простил. Она передала «Тихоокеанскому ежемесячнику» право на издание выпусками романа «Мартин Идеи» за княжескую сумму – семь тысяч долларов. Это не только покрыло все долги, но и оставило Джеку несколько тысяч.
К ранчо Хилла в долине Сонома примыкали виноградник Колера в восемьсот акров и ранчо Ламотт в сто десять. В течение многих месяцев Нинетта Эймс упорно напоминала Джеку, что виноградник продается за тридцать тысяч долларов – почти даром, и не менее упорно повторяла, что за десять тысяч можно купить ранчо Ламотт. Джеку не было ни малейшего смысла покупать это ранчо – у него уже было сто тридцать акров великолепной земли, на которой он пока что не провел ни одной ночи.
Еще пять лет он собирался плавать вокруг света. Семь тысяч, только что полученные за «Мартина Идена», спасли от грозившего разорения.
Но вспомнилось холмистое, поросшее секвойей ранчо Ламотт, вспомнились счастливые часы, когда он верхом спускался в эти ущелья, поднимался по тропинкам, бегущим сквозь виноградники, среди земляничных деревьев… С обратной почтой Нинетта Эймс получила распоряжение приобрести для него ранчо Ламотт. Около трех тысяч она внесла сразу, а под остаток заложила землю. Плавая на своем кече среди Соломоновых островов, собираясь в ближайшее время посетить Японию, Индию, Суэцкий канал, не зная, удастся ли поместить куда-нибудь только что законченный рассказ, оплатить завтрашние счета, Джек стал теперь обладателем двухсот сорока акров красивейшей земли в предгорьях Калифорнии.
В сентябре 1908 года разыгрывать из себя врача-самоучку уже не доставляло никакого удовольствия: у него начали отекать руки; лишь мучительными усилиями удавалось сжать пальцы. Потом с них стала сходить кожа – сначала один слой, затем второй, четвертый, шестой… Страдания не прекращались ни на секунду. Врачи не могли понять, что это за странное заболевание. Началось общее нервное расстройство; он то и дело впадал в полную беспомощность, не мог даже передвигаться по палубе от страха, как бы не пришлость схватиться за что-нибудь больными руками. Нервное расстройство отразилось и на душевном состоянии: вернулась мания преследования – против него что-то замышляют, все сговорились помешать ему завершить кругосветное путешествие.
Джека не испугали лишения и опасности; расходы и насмешки только укрепили решимость. Но болезнь в конце концов сломила его. Обессилев, он сговорился с одним отставным капитаном, что тот будет присматривать за «Снарком» и заказал для себя, Чармиан, Мартина Джонсона и Накаты места на пароходе «Накомба», уходящем в Сидней.
В ночь перед отплытием он поднялся один на «Снарк». Полная луна освещала палубу судна, идея которого зародилась в его мозгу, которое выросло под его руками. Ему была дорога здесь каждая мелочь, он любил в «Снарке» даже его слабости и недостатки. Ведь и они – дело его рук. Кеч оправдал каждый вложенный в него доллар, каждую каплю энергии, растраченной из-за него, все оскорбления и издевательства, которые вытерпел Джек. Временами «Снарк» своевольничал, блуждал где вздумается; порой не справлялся со своими обязанностями. И все-таки он славно послужил хозяину, послушно пронес его целым и невредимым сквозь тысячи миль океанских просторов, подарил ему богатые экзотические впечатления, которые он будет вспоминать в пасмурные, скучные дни. Вместе, не дрогнув, смотрели они смерти в лицо, вместе сражались со штормами, держались, когда их хлестало дождем и ветром; лежали недвижимо в экваториальной штилевой полосе; грелись под ярким, чистым солнцем, радуясь соленому воздуху моря. «Снарк» был добрым товарищем, и Джек больной рукой любовно погладил на прощанье его перила, снасти, мачты и смахнул искреннюю, сентиментальную слезу, чувствуя, что так и следует расставаться друзьям.
Двадцать мучительных дней в море – и он ложится в сиднейскую больницу. Пять недель на белой больничной койке. Австралийские специалисты поставлены в тупик: такого заболевания, оказывается, еще не знала история медицины. «Я беспомощен, как ребенок. Руки то и дело распухают и становятся вдвое толще обычного; при этом с них одновременно сходит семь слоев отмирающей кожи. Ногти на ногах за сутки становятся такими же в толщину, как в длину».
Убедившись, что в больнице ему не помогут, Джек следующие пять месяцев прожил в Сиднее – сначала в гостиницах, потом снимал квартиру – в надежде, что какое-нибудь лечебное средство даст ему возможность вернуться на «Снарк». Писать он не мог – куда там! Он испытывал такую боль, что и читал-то с трудом. Репортаж о спортивной борьбе Бернса с Джонсоном – вот единственное, что ему все-таки удалось сделать в Австралии. Улыбка, о которой всего год назад писали, что она «не сходит с егс лица», исчезла бесследно: теперь это был просто молодой человек, удрученный и обескураженный необъяснимой болезнью.
В начале мая 1909 года стало очевидно, чю, если Джек Лондон не поедет домой, кости его неминуемо останутся в тропиках – так же неминуемо, как если бы новогебридские бушмены отрезали ему голову и устроили «каи-каи». Он послал Мартина Джонсона вместе со штурманом на Соломоновы острова, с тем чтобы они привели «Снарк» в Сидней. «Я оставил «Снарк» на попечение пьянчуги – капитана торгового судна, и к тому времени, как кеч привели в Сидней, на нем чертовски мало осталось.
Я до сих пор гадаю, что случилось с моими автоматическими винтовками, с корабельным имуществом, охотничьими дробовиками, двумя фотоаппаратами и тремя тысячами французских франков». Джек забрал со «Снарка» свои личные вещи, и судно было продано с аукциона за три тысячи долларов. По иронии судьбы оно досталось вербовщикам, набиравшим среди жителей Соломоновых островов работников для каторжного труда на плантациях – такой конец постиг судно, построенное одним из ведущих социалистов мира.
23 июля 1909 года, возвратившись в Сан-Франциско после двух с лишним лет странствий, он заявил корреспондентам на пристани: «Я невыразимо устал и приехал домой хорошенько отдохнуть». Он был задавлен чудовищным бременем долгов, здоровье было сильно подорвано, американские газеты были настроены либо враждебно, либо безразлично; редакторы журналов получили от Лондона за последний год слишком мало настоящих вещей и подозревали, что он окончательно выдохся. Даже читателям наскучили его последние вещи, его вполне основательно обвиняли в том, что из трех героев Джек Лондон к концу рассказа убивает четырех. Это было так, как если бы, неудачно управляя судном, Джек посадил его на тропический коралловый риф, где его медленно разбивала на части тяжелая волна.

IX
По пути из Сиднея Джеку стало лучше. Плыли не спеша, через Южную Америку, через Панаму. Дома умеренный калифорнийский климат быстро вернул его к нормальному состоянию. Случайно наткнувшись на книжку под названием «Влияние тропического освещения на белых» и узнав, что в его загадочном заболевании нет ничего зловещего – кожа его, оказывается, разрушалась под воздействием ультрафиолетовых лучей тропического солнца, – Джек успокоился, и этот психологический перелом ознаменовал его полное выздоровление. В августе он уже плавал в рунье, на котором он снова устроил запруду, и объезжал верхом на Уошо Бане ранчо Хилла и Ламотт, вдыхая горячие целебные запахи шалфея, и сосны, и родной, опаленной солнцем земли.
Строить домики для гостей – те самые, о которых он писал миссис Эймс с Соломоновых островов, – никто и не думал; поэтому Джек опять поселился в Уэйк Робине, в крыле, построенном за его отсутствие. Не такой он был человек, чтобы таить обиду за старое зло: он отпустил Нинетту Эймс с почетом, купил ей Рыбье ранчо в семнадцать акров величиной, чтобы у нее был выгон для коровы, а когда она развелась с Роско Эймсом и вышла замуж за Эдварда Пэйна, подарил ей свадебный туалет и пятьсот долларов в придачу.
Ухаживал за ним и готовил смышленый Наката, Чармиан охраняла его уединение, а Джек всерьез засел за работу.
Прежде всего нужно было во что бы то ни стало привести в порядок дела: он забрал с книжного рынка все свои рукописи и сообщил издателям, что приехал домой надолго, привез великолепный материал и что отныне всякие недоразумения кончились. В течение трех месяцев в журналах не появилось ни строчки за его подписью – впервые со времени появления «Северной Одиссеи» на заре столетия американские читатели остались без Джека Лондона. Эти месяцы он посвятил героическому труду: ежедневно двенадцать часов напряженной работы, семь рабочих дней в неделю – расписание, которому он подчинил себя еще в ученические дни. Он знал, что вернуть расположение читателя труднее, чем завоевать. Издатели и критики говорят, что он выдохся, что он расстрелял все свои патроны, что он надоел публике. Прекрасно! Он знал, что едва притронулся к запасу прекрасных, волнующих историй, которые ему суждено поведать.
Вышел в свет «Мартин Идеи», и, хотя это произведение заслуживало лучшего приема, чем все остальные книги Лондона, недружелюбно настроенные критики либо ругали его, либо высказывались пренебрежительно.
Бретт не нашел в отзывах печати ни одной хвалебной строки для рекламы.
Джек жаловался, что критики не поняли его, что рецензенты обвиняют его в том, что он отошел от социализма и выставляет в соблазнительном свете индивидуализм, в то время как на самом деле его книга разоблачает ницшеанскую философию сверхчеловека. На экземпляре «Мартина Идена», посланном в подарок Элтону Синклеру, он написал: «Одной из основных идей при создании «Мартина Идена» было осуждение индивидуализма. Должно быть, я плохо справился с работой, потому что именно этой идеи не заметил ни один рецензент». Нет, он справился с работой.
Просто-напросто он написал такую захватывающую историю человеческой жизни, что растерял где-то по пути свои противоречивые философские взгляды. Если бы он знал, что «Мартину Идену» суждено вдохновить целое поколение американских писателей, что через тридцать лет эта книга будет признана величайшим американским романом, – он не был бы так огорчен этой более чем холодной встречей.
Чем глубже он залезал в долги, тем лучше работал; чем больший перевес был на стороне неприятеля, тем с большим пылом он бросался в бой.
Приступил к смело задуманному роману «Время-не-ждет», посвященному Клондайку и Сан-Франциско; написал четыре рассказа о Южных морях – из числа лучших; написал «Самуэля» и «Морского фермера» – две волнующие истории, написанные на народном диалекте: действие их происходит на ирландском побережье. Гнев всегда был одной из самых могучих его движущих сил. Он был в бешенстве: чуть не довел себя до гибели, а тут еще критики объявили, что он выжатый лимон, – было от чего прийти в ярость! После издания двадцати томов всепоглощающий восторг творчества несколько притупился, теперь он выполнял ежедневную норму под давлением обстоятельств. В последующие семь лет этот гнет неизменно оставался таким тяжелым, что невольно начинаешь подозревать: быть может, Джек нарочно не вылезал из долгов, потому что это шло на пользу работе. «Я мерно двигаю свой роман по тысяче слов в день, и нарушить мой график может разве что трубный глас, зовущий на Страшный суд».
Он работал так добросовестно и плодотворно, что к ноябрю завершил лучший свой рассказ о боксерах – «Кусок мяса», и, отдав его за семьсот пятьдесят долларов журналу «Сатердей ивнинг пост», заключил договор, что в будущем году представит еще двенадцать рассказов. Закончив «Время-не-ждет», он за семь тысяч продал права на серийное издание нью-йоркской «Геральд». Заручившись исключительным правом на переиздание романа, продавая его столько раз, сколько газет выразили желание его приобрести, «Геральд» стала печатать горячие поощрительные статьи, посвященные Джеку Лондону и его роману, а сотни газет, покупающие серийные права, перепечатывали эти статьи. Эта доброжелательная кампания в печати нейтрализовала насмешки и оскорбления, которые он терпел в последнее время.
«Время-не-ждет» стоит в одном ряду с такими значительными представителями американского романа, как «Зов предков», «Морской волк», «Железная пята», «Мартин Идеи», «Джон Ячменное зерно», «Лунная Долина» и «Межзвездный скиталец». Первая треть романа, рассказывающая об истории Аляски до того, как в Клондайке открыли золото, о том, как Время-не-ждет мчался за почтой из Серкл Сити в Дайю, – самые пленительные страницы, написанные о морозном Севере. Описание красот ГленЭллена – последняя треть романа – открывает нам, как преданно автор любит природу и как она, в свою очередь, открывает ему свою прелесть, свое тонкое очарование. Но подлинное достижение Лондона СОСТОИТЕ том, с каким искусством он вплетает свои социалистические воззрения в среднюю часть романа «Время-не-ждет», написанного якобы как вещь фабульная, приключенческая. Философия становится неотъемлемой частью действия, захватывает читателя; сам того не подозревая, он впитывает ее в себя как нечто естественное и необходимое по ходу повествования. Жестоко расправляясь с разбойниками – бизнесменами города Сан-Франциско, Время-не-ждет – пират, белокурая бестия в духе Ницше – размышляет:
«Из поколения в поколение источником всех богатств остается труд. Будь то мешок картошки, рояль или семиместный автомобиль – все это породил труд, и ничто другое. Мошенничество начинается потом, когда доходит до дележки. Сотни тысяч людей ломали головы, замышляя, в какую лазейку пролезть, чтобы оказаться между рабочими и созданным ими богатством. Этих ловкачей называют бизнесменами. Размер куска, который себе отхватит такой ловкач, определяется не законами справедливости, а величиной кулака и степенью свинства. Тут всегда действуют по принципу: «Хапай больше».
Отъявленное кощунство – вот чем были эти слова для еще не пробудившейся Америки 1910 года – слова истинно пролетарского писателя.
И так как мнения писателя не навязаны извне, а как бы органически вливаются в наблюдения и выводы героя, эта вещь, не теряя своей политической направленности, является одновременно и произведением искусства. Когда вышла «Железная пята», Джека корили за то, что ради пропагандиста средней руки он загубил первоклассного романиста. Джек тогда возражал: он может слить пропаганду и искусство так тесно, что читатель и не догадается, где проходит граница. В романе «Время-не-ждет» он успешно справился с этой труднейшей задачей. Миллионы читателей с увлечением следили за подвигами героя «Время-не-ждет», и Джек Лондон вновь завоевал расположение читателя – как социалистического, так и буржуазного.
Подтвердилось его твердое убеждение, что он не утратил и капли творческих сил! А тут Чармиан объявила, что ждет ребенка, – событие, которое хочется отметить пушечным салютом! И Джек взялся за осуществление еще одной величайшей мечты своей жизни. Он начал строить дом, где рассчитывал прожить до конца своих дней. Для постройки он выбрал изумительный участок в одном из каньонов ранчо Хилла, окруженный секвойями, виноградниками, черносливовыми садами, мансанитовыми лесами. Здесь хватит места для четырех тысяч томов, собранных в его библиотеке, для несметного множества белых картонных коробок, по которым он раскладывал официальные бумаги, социалистические брошюры, вырезки из газет, заметки о национальных диалектах, именах и обычаях; стихотворения, которые по-прежнему подшивал в папки с красным переплетом. Здесь поместятся набитые до отказа стальные архивные корзинки для деловой и личной корреспонденции и ряды черных узких ящиков, – по тридцать в высоту, – в которых он хранил свои сокровища – сувениры времен Дороги и Аляски, сувениры, привезенные из Кореи и с Южных морей; сотни шуточных игр, головоломок, водяных пистолетов, монет с орлом или решкой на обеих сторонах, колоды каких-то особенных карт. Здесь можно будет с комфортом разместить гостей, создав для них такие современные удобства, как электрическое освещение и водопровод в каждой комнате, и устроив в прохладном полуподвале огромную комнату отдыха исключительно для мужчин, в которой можно было бы и всерьез потолковать о политике и рассказать анекдот, сыграть в шары, в покер, сразиться на бильярде, шуметь и дурачиться сколько душе угодно. Здесь будет прелестная музыкальная комната, где смогут музицировать Чармиан и многочисленные друзья-музыканты; громадная столовая, куда будут сходиться пятьдесят человек, чтобы насладиться отлично приготовленными кушаньями и приятной беседой; отделанная секвойей спальня самого хозяина, где будет достаточно места для хитроумно задуманного ночного столика, на котором разместятся все атрибуты, приготовленные Накатой на ночь, – а то сейчас на нем так тесно, что ледяное питье вечно проливается на книги. Здесь у него наконец-то будет удобная рабочая комната, с диктофоном и со специально отведенным местом для опытного секретаря.
Он утверждал, что строит себе «родовой замок». Индейцы с Аляски называли белокожего завоевателя «Волком», и это слово овладело воображением Джека – он всегда представлялся самому себе победителем – Волком. Он пользовался этим словом в названиях «Сын волка» и «Морской волк», подписывался «Волком» в письмах к Джорджу Стерлингу, а теперь он строил Дом Волка – дом великого вождя белокожих. Он страстно, всей душой надеялся, что Чармиан подарит ему сына, что он станет основателем династии Лондонов, которая навечно водворится в Доме Волка.
Он твердо решил, что его дом непременно будет самым красивым и оригинальным сооружением в Америке, и, чтобы добиться этого, был готов на любые расходы. Дом должен быть построен из массивного красного камня, которым Лунная Долина была на редкость богата; на деревянные конструкции пойдут секвойи, насчитывающие по десяти тысяч лет.
Он призвал к себе архитекторов из Сан-Франциско и провел много счастливых часов в размышлениях над синьками, уточняя расположение комнат, проектируя экстерьер так, чтобы здание органически сочеталось с холмами. В Санта-Розе он отыскал искусного каменщика – итальянца Форни и велел ему построить дом, который простоит века: каждый дюйм камня следует промыть водой и отскоблить стальной щеткой; стены должны стоять намертво – стало быть, нужно класть больше цемента и поменьше извести. Нужно, чтобы один из рабочих постоянно смачивал стены, тогда цемент не затвердеет слишком быстро и не рассыплется в порошок.
Перекрытия между этажами должны быть двойные, а кое-где тройные; внутренние перегородки будут из цельных бревен, причем для большей прочности наружные бревна прикрепляются к стойкам болтами; желоба на крыше нужно сделать медными, все водопроводные трубы – тоже.
Как ярый индивидуалист, он собирался выстроить для себя грандиознейший замок в Соединенных Штатах. Как социалист, он был намерен обеспечить строителей хорошей работой и отвести большую половину двадцати трех комнат для гостей. Чтобы ускорить дело, Форни было дано распоряжение поставить на постройку тридцать рабочих.
Весной 1910 года Джек предпринял на редкость мудрый шаг: пригласил к себе на постоянное жительство Элизу Лондон-Шепард и передал в ее ведение свои ранчо. Миссис Шепард было уже сорок три года. Немало горя и душевных невзгод пришлось ей хлебнуть с той поры, как она оставила отцовское ранчо в Ливерморе. Это была милая женщина, по-прежнему невзрачная и непритязательная, честная, умелая и практичная. Чтобы помогать мужу вести бюро патентов, она по собственному почину стала юристом. Простая, без вздора, без ужимок и претензий, она пользовалась всеобщей симпатией и год за годом оставалась верным другом Джеку, любя его такой же нежной любовью, как родного сына Ирвинга.
Стоило Элизе взять в руки бразды правления, как ее обязанности сразу же усложнились: Джек купил те самые Колеровские виноградники, о которых так часто слышал от Нинетты Эймс, плавая на «Снарке», – участок в восемьсот акров, соединяющий ранчо Хилла, Ламотт и Рыбье.
Виноградники обошлись ему в тридцать тысяч долларов, а в его распоряжении находилась самая незначительная часть этих денег – ведь уже началось строительство Дома Волка, и оно по смете тоже должно было обойтись в тридцать тысяч. Что побудило его прикупить эти восемьсот акров, когда платить было нечем, когда у него и так было сколько угодно замечательной земли: живи, возделывай, наслаждайся? Да просто так, может быть, показалось дешево: каких-то там тридцать тысяч – и столько чудной земли. Его два ранчо сольются воедино, куда ни кинешь взор, всюду он полновластный хозяин… Впрочем, Джек всегда настаивал, что трудно объяснить такие поступки. «Нравится» – и конец. «Философия целый месяц веско и нудно скрипит индивидууму, что ему надлежит делать, а индивидуум-то, не успеешь глазом моргнуть, возьмет и скажет; «А мне так нравится», – философии и след простыл. «Мне нравится» – вот что заставляет пьяницу пить, а великомученика таскать на себе власяницу; вот что одного заставляет искать славы, другого – золота, третьего – любви, а четвертого – бога». Виноградники ему понравились, вот он и купил их.
В июне 1910 года снова полетели на восток неистовые письма с просьбой прислать денег. «Испытываю настоятельную нужду в деньгах ввиду того, что предстоит внести десять тысяч долларов за приобретенный мною участок. Взмолился о пощаде, и срок платежа отложили До 26 июня; но если не удастся внести деньги и к этому времени – потеряна не только земля, но и задаток».
Готовясь к появлению ребенка, Чармиан уехала в Окленд. Джек поставил целое войско рабочих расчищать новую верховую тропу, которая соединяла его владения, огибая участок, где строился Дом Волка: он решил подготовить для жены сюрприз к тому дню, когда они вернутся на ранчо с сыном, – в том, что на этот раз будет сын, он не сомневался. Как приятно было часами напролет мечтать о торжественной минуте, когда, посадив мальчика на пони, он сможет бок о бок с наследником объехать одиннадцать сотен акров – будущие владения сына.
19 июня у Чармиан родилась дочь. Ребенок прожил всего тридцать восемь часов. Похоронила девочку Элиза. В неутешном горе Джек с пачкой газет под мышкой забрел в пивную на углу Седьмой улицы и Вебстерстрит, недалеко от приморских кабачков, куда он любил захаживать в старину. Малдони, хозяин, заподозрил, что он явился расклеивать рекламы в его заведении, и полез в драку; ввязались и четверо его приспешников.
Когда Джек наконец сумел вырваться, он был жестоко избит. Он настоял на том, чтобы Малдони арестовали, но судья отказался разбирать дело под тем предлогом, что пьяная потасовка не имеет никакого отношения к суду.
Из полицейского суда репортеры растащили историйку о «пьяной потасовке» по своим газетам, с удвоенным жаром обливая Джека потоками брани – напился, видите ли, когда жена в больнице и только что умер ребенок.
Какие-то доброжелатели объяснили Джеку, почему судья не взял его под защиту; этот самый судья – владелец участка, на котором помещается пивная. Джек написал ему гневное письмо, копии которого были разосланы газетным синдикатам. В письме излагались обстоятельства дела, а в конце говорилось: «Когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь, но уж я до Вас доберусь – да так, что Вы до конца изведаете тяжелую кару закона». Потом он поместил объявление во все местные газеты с просьбой сообщить все, что может пролить свет на незаконную деятельность судьи – владельца участка, на котором процветает недоброй репутации заведение Малдони.
Его интересовали все области, где судья мог себя скомпрометировать: политическая, юридическая, общественная. Ложное обвинение в том, что он участник пьяного скандала, было отъявленной подлостью, но, читая письмо к судье, напечатанное во всех американских газетах, люди в комическом отчаянии качали головами. Оставался лишь один-единственный способ отомстить за себя – способ старый как мир: он написал рассказ об этой истории, назвав его «Польза сомнения», и в нем отделал судью под орех. А потом продал рассказ газете «Пост» за семьсот пятьдесят долларов.
Несколько дней спустя с распухшим багровым глазом он уехал в Рено, где провел десять дней: писал для нью-йоркской «Геральд» корреспонденции о тренировках в спортивных лагерях, о матче между Джонсоном и Джеффрисом. Он любил наблюдать за состязаниями боксеров; десять дней, прожитые в лагерях с другими корреспондентами, среди которых были друзья по прежней работе, смягчили горькое чувство утраты ребенка. У него возникло предчувствие, что он умрет, так и не дав жизни сыну, и эта уверенность будила сознание пустоты, бесплодности – в нем, породившем на свет двадцать четыре книги.
Вернувшись в Окленд, он истратил только что заработанные деньги на покупку маленького парусного судна – четвертого в своей жизни.Судно называлось «Ромер», что значит «Скиталец»; на нем Джек собирался совершать плавания по заливу Сан-Франциско. Едва Чармиан поправилась, как они устроили каникулы на воде: работали, совершали прогулки, удили на ужин рыбу. Когда он вернулся в Глен-Эллен, соседи, надеясь услышать романтические были о Южных морях, пригласили его выступить в местном клубе Човит Холл. Со сцены он говорить отказался; тогда председатель сходил в бакалейную лавочку по соседству и принес ящик из-под мыла, оратор влез на него и стал виден аудитории. Ни словечка не услышали фермеры Глен-Эллена о похождениях на Таити, Фиджи, Самоа… Нет! Джек Лондон использовал свое время на то, чтобы постараться доказать теорию Юджина В. Дебса: «Там, где речь идет о классовой борьбе, нет и быть не может хороших капиталистов или дурных рабочих – каждый капиталист – твой враг; каждый рабочий – товарищ».
Шли летние месяцы; душевные раны, нанесенные потерей маленькой дочки, заживали. Сглаживались и неприятности, связанные с оклендской историей. Самым большим удовольствием для Джека было, свистнув своему любимцу, Бурому Волку – сесть на Уошо Бана и махнуть через поля к Дому Волка – посмотреть, много ли сделано за день, потолковать с Форни, с рабочими. Разве не приятно подметить, что и рабочие, чувствуя, что помогают создавать большое произведение искусства, проникаются к дому такой же любовью, как он! Рабочие жили на ранчо в палатках. После работы они иногда поднимались на холм повыше, не забыв прихватить с собою кувшин вина и аккордеон, и под теплыми, близкими звездами пели сентиментальные итальянские песни. Ясными вечерами частенько приходил к ним и Джек – спеть вместе песню, выпить стаканчик кислого красного вина, обсудить вопросы, возникшие за день на постройке.
«Джек был лучшим из людей, – рассказывает Форни. – Я не встречал никого человечнее. Со всеми добр, никогда не увидишь его без улыбки.
Настоящий демократ, благородный человек, джентльмен; любил семью, любил рабочего человека. За четыре года службы я не слышал от него плохого слова – никогда!» Когда рабочие собирались ложиться спать, Джек с каждым прощался за руку, желал спокойной ночи и шел к себе через сливовый сад, вдыхая аромат плодов и листвы. Пряные запахи струились сквозь раскрытые поры жирной земли, а рядом с ним бежал Бурый Волк.
Джек был беззаветно предан Чармиан. В фургоне, запряженном четверкой норовистых лошадей, он с нею и Накатой совершил поездку по самым глухим местечкам Северной Калифорнии, Орегона и Вашингтона. Чармиан по-прежнему была готова к любым приключениям, вместе с ним скакала верхом, ныряла, плавала под парусами; пела и играла для него на рояле, печатала на машинке его рукописи, писала письма под диктовку.
В то же время Д жек поддерживал дружеские отношения с Бэсси: несколько раз в месяц ездил в Пьедмонт, чтобы повидаться с детьми, играл с ними, водил в цирк и в театр. «Мистер Лондон, – заявила Бэсси репортерам, – делает для дочерей все, что только возможно, и питает к ним искреннюю любовь. Находясь в Окленде, он их часто навещает; целыми часами они болтают и играют. Дети любят отца. Почему бы и нет? Что касается меня, в моем сердце нет ни горечи, ни обиды. Он и не представляет себе, как много значит для меня, что он так относится к детям».
Трагическое благородство – эта черточка была всегда свойственна характеру Бэсси Маддерн.
А как же Флора? По мере того как подкрадывалась старость, странности Флоры Лондон все возрастали, становясь сильнее, чем в те далекие дни, когда она вмешивалась в дела мужа. Джек купил ей дом, поселил с нею няню Дженни, чтобы та ухаживала за матерью, аккуратно высылал чек на пятьдесят пять долларов в месяц. Но, несмотря на это, она ходила в Окленде по соседям, жалуясь, что Джек Лондон не помогает и что ей не хватает на жизнь. Ничего не поделаешь, придется что-то придумать.
Она откроет пекарню – ведь соседи не откажутся покупать у нее домашний хлеб. Соседи сокрушались от всего сердца. Господи, как можно так бессердечно обращаться со старушкой матерью! Ничего себе сынок, да еще богатый и знаменитый! Конечно, они с радостью будут брать ее домашний хлеб – по буханке в день. Прекрасно! Флора покупает печь и берется за дело. Из уст в уста новость быстро облетела весь Окленд, и городок пришел в ужас. Ломая голову, как бы умерить деятельность своей матушки, Джек написал ей самое терпеливое и нежное письмо, читая которое нельзя не пожалеть автора:
«Дорогая мама! Мне только хочется привести тебе несколько цифр и соображений относительно твоей пекарни. В самый удачный месяц ты выручила семь долларов пятьдесят центов чистой прибыли. Двадцать шесть долларов стоила печь. Если в течение трех месяцев весь твой доход – семь с половиной долларов в месяц – пойдет в уплату за печь, ты, стало быть, три месяца будешь трудиться напрасно. В то же время, поскольку ты уже ничего не сможешь делать по дому, тебе нужно будет кого-то пригласить, а это обойдется не меньше тех семи с половиной долларов, которые приносит выпе чка хлеба…» Он слишком хорошо знал мать, чтобы взывать к ее чувствам, объяснять, что она порочит его имя. Отговорить ее можно было, только апеллируя к ее, как она любила выражаться, «деловому чутью».
Письмо подействовало: Флора отказалась от затеи с хлебом. Но где же найти приложение своей неиссякаемой энергии? Идея! Она откроет газетный киоск на Бродвее. Джек едва успел вмешаться и пресечь деятельность в новом направлении. Вскоре на ранчо зачастили кредиторы со счетами за Флорины покупки – и зачем только они ей понадобились? Почетное место среди них занимали…бриллианты стоимостью в шестьсот долларов. Джек был неизменно ласков с матерью, посылал ей с трогательной надписью каждую новую книгу, ни разу не заикнулся о том. какой вред наносит она ему своими эксцентричными выходками. Но его не покидал страх: а какие еще новые «прожекты» зародятся в ее голове, что таит этот непроницаемый цепкий взгляд за узкими стеклами стальных очков? Со временем его стало мучать страшное подозрение, что мать всегда была не совсем нормальной. И в то же время – так странно сочетаются воедино человеческие черты – в памяти Джонни Миллера Флора осталась лучшей из женщин, нежной, любящей, абсолютно здравомыслящей, его матерью и другом; те, кто брал у нее в этот период уроки музыки, вспоминают, что это была приятная, милая старая дама.
За любой рассказ газета «Пост» теперь платила ему семьсот пятьдесят долларов, «Кольерс» предлагал тысячу, «Геральд» – семьсот пятьдесят за маленький рождественский рассказ; с журналом «Космополит» он подписал договор на серию рассказов о Смоке Беллью, так он назвал героя; каждый рассказ – семьсот пятьдесят долларов. Макмиллан выпустил «Потерянный лик», сборник коротких рассказов, «Революцию», сборник очерков и «Время-не-ждет». «Потерянный лик» вызвал заслуженно теплые отзывы; это был удачный юмористический рассказ об Аляске, а наряду с ним – и «Поручение», «Меченый», «Исчезновение Маркуса О'Брайена» и такие страстно-драматические вещи, как «Блеск золота» и «Костер».
Таких вершин мастерства он не достигал со времени «Сына волка» и «Бога его отцов», первых своих сборников коротких рассказов. К «Революции», сборнику разнородных и неровных по качеству очерков, отнеслись равнодушно, зато отрадно было видеть, какприняли «Время-не-ждет» – впрочем этого можно было ожидать.
Сочетая в себе силу, энергию, сосредоточенность и, наконец, талант, он совершил то, что по плечу лишь титану: из глубин пропасти, где на дне ждет смерть и разрушение, поднялся на такие высоты, каких не достигал ни один писатель Америки, и ушло на это меньше года.
Жить кое-как в Уэйк Робине, на правах временных постояльцев становилось невмоготу. Пока достроится Дом Волка, пройдет не меньше двух лет, это было очевидно. И вот в июне 1911 года Джек решился на поступок, с которым оказались связанными самые счастливые и плодотворные годы его жизни, – купил расположенный в центре Колеровских виноградников участок земли, на котором с гояла пустующая винодельня, запущенный дом и несколько подсобных строений. Джек распорядился, чтобы каменщики пристроили к дому поместительную столовую с огромным камином и широкую веранду для отдыха, затем расширил кухню и отремонтировал спальни и веранды, тоже служившие спальнями. Одну из комнат он приспособил под кабинет: уставил стены полками для книг, бумаг и картонных коробок с картотекой. Закрытая маленькая терраса, где он спал, выходила в уединенный тропический садик, разбитый перед домом; задняя веранда – на просторный двор, за которым стоял громадный амбар, частично переделанный под помещение для гостей, – девять уютных комнаток. Наката стал главным управляющим и нанял еще двух работниковяпонцев; одного – готовить другого – убирать.
Дом на ранчо с самого начала оказался счастливой находкой: здесь каждый чувствовал себя просто, свободно и мог веселиться как вздумается.
Еще в Уэйк Робине все дачи и палатки были заполнены друзьями и близкими Джека – ни одна койка не пустовала. Тут были Джордж Стерлинг, и Клаудсли Джонс, и Джемс Хоппер, товарищи-социалисты, анархисты, корреспонденты, матросы, бродяги и еще какие-то приятели, не подходившие ни к одной категории. Теперь, когда создались подходящие условия, Джек стал созывать в гости весь белый свет. Каждый день сделался «средой открытых дверей». Кто бы ни приехал на Запад – артист, литератор или философ, он обязательно хоть на пару дней заезжал на Бьюти Ранч – Ранчо Красоты – так Джек назвал свою усадьбу. В каждом из десятков тысяч писем, которые он отправил с ранчо, – а значительная доля была адресована тем, кто ссорился и враждовал с ним, кто оскорблял его, – он никогда не забывал сделать приписку: «Щеколды на воротах легко открыть снаружи, а одеяла и еда на Ранчо Красоты для друзей всегда найдутся. Приезжайте погостить и живите сколько захочется». Желающих принять приглашение было так много, что Джек был вынужден напечатать специальный проспект с указанием, как добраться в Глен-Эллен из СанФранциско и Окленда. Редко случалось, чтобы за поместительным – «резиновым» – обеденным столом собиралось меньше десяти гостей, а частенько бывало и двадцать, если не больше. Как-то раз, например, за обедом встретились Хайар Дайалл, основатель диалистского движения индийцев против англичан, один американский писатель-романист, профессор математики Станфордского университета, сосед-фермер, инженер Лютер Бербанк, матрос, только что возвратившийся с острова Пенанг, принцесса Ула Хамфри, актриса, побывавшая в султанском гареме, трое бродяг и какой-то сумасшедший, который собирался строить дом от СанФранциско до Нью-Йорка! Каково бы ни было общественное положение гостей, всех в равной степени поражало собиравшееся здесь общество.
Иные из друзей хозяина – люди блистательные, но праздные, месяцами торчавшие на ранчо, ванну считали излишней роскошью и издавали такой «аромат», что для них был специально построен дом в лесу. Впрочем, ели все вместе, все за тем же большим столом в каменной столовой. Тысячи людей побывали у Джека в гостях за эти пять лет: европейские политические деятели и философы, священники, каторжники, магнаты Большого Бизнеса, инженеры и домашние хозяйки. Ему наскучило путешествовать по свету – пусть теперь свет сам является к нему. Когда к станции ГленЭллен подходил поезд, не было случая, чтобы его не встретил фургон, отвозивший гостей на Ранчо Красоты по извилистой грунтовой дороге, которая прежде служила для перевозки бесконечных тонн винограда.
Джек сиял от радости: быть хозяином, благосклонным главой этого поместья, этой общины, видеть, что друзьям и знакомым нравится есть за его столом, ездить на его лошадях по его холмам, спать на его кроватях, – все это было для него высшим блаженством. Но больше всего любил он допытываться, что представляют собой гости, нащупывать, «что там в этих часиках тикает». Склад характера, мысли и суждения, слабые струнки натуры, колорит речи, повесть чьей-то жизни – вот он, пробный камень для проверки его догадок, предположений. Гостей же – о чем свидетельствуют сотни отзывов, – изумляли и восхищали ясность его ума, четкая, быстрая мысль, глубина и разносторонность знаний, а главное – стремительность, с которой он извлекал и усваивал мудрость своих посетителей – всемирно известных специалистов различных областей науки, техники, искусства, собиравшихся к его столу. Пусть сведения, принесенные гостем с собою, были ничтожны – все равно к тому моменту, когда приезжий готовился покинуть ранчо, и они были достоянием хозяина. Говорил Джек всегда на темы, занимавшие-не его, а собеседника, искусно задавал вопросы, горячо спорил, ставил под сомнение самые коренные понятия – и при этом корректировал, уточнял собственные впечатления, сведения, представления, методы рассуждений. Не раз в научном диспуте он клал противника на обе лопатки в его же специальной области. Он упивался подобным состязанием умов. «Я готов принять любую точку зрения» – был его излюбленный девиз.
Он обладал пытливым умом, любознательностью истинного ученого; собрал у себя одну из лучших в Америке коллекций книг, брошюр, докладов, газетных и журнальных статей по социализму; стены его рабочей комнаты были до потолка уставлены книгами, которые он постоянно выписывал из Нью-Йорка, из Англии. «Что до меня, книг у меня никогда не будет вдоволь, никогда не покажется, что они охватывают слишком многое. Я, быть может, их все и не прочту, но они всегда при мне, а кто знает, какой еще незнакомый берег увидит меня, совершающего плавание по морю знаний». Светила разных областей горячо подтверждают, что такого богатого интеллекта, как у Джека Лондона, они не встречали; их единодушие в этом пункте – дань высокого уважения человеку, которому в тринадцать лет пришлось наняться рабочим на консервную фабрику, потому что он был слишком беден, чтобы учиться в школе.
Александр Ирвин рассказывает, что Джек говорил мягким, тихим голосом, ласкающим слух, нежным, как у женщины. Он оставался неизменно учтив и любезен, даже столкнувшись с ханжеством, глупостью, – встречалось и такое. Иначе и быть не могло – ведь на ранчо приглашалось множество совершенно незнакомых людей. Приезжали мужчины и женщины, убеждения которых он презирал, которых считал врагами цивилизации. Эти люди спали, ели и пили в его доме, садились на его лошадей и, как бы долго ни гостили у него, никогда не догадывались, какие чувства он питает к ним. В его доме перебывали человеческие особи всевозможных школ и направлений, различные по духовному и материальному уровню, по происхождению… и все для того, чтобы Джек Лондон мог влить все их духовное богатство и многообразие в свои произведения.
Он брал у гостей все, что они могли предложить ему: ученость и невежество, мужество и слабость, низость, веселый задор. Стараться перекричать противника, подчинить его себе силой? Никогда! Он интересовался существом спора, а не его исходом.
Все в один голос говорят о неотразимом обаянии его могучей натуры.
Жительница города Нейпа Джанет Уиншип, родители которой были дружны с Лондоном, вспоминает, как иная компания, собравшаяся гденибудь в комнате, скучала, развалившись в креслах. Молчали – разговор не клеился. Вдруг входил Джек – и точно заряд электричества врывался в комнату. Все мгновенно оживали телом и душой. Он обладал огромным запасом энергии, но это было еще не все. Он был так насыщен жизнью – горячей, трепетной, сияющей, что вселял в каждого встречного счастливое ощущение радости, довольства. Всему, что говорят об этом многочисленные друзья Джека, Ирвин подвел итог краткой фразой; «Джек Лондон – это колосс на равнине жизни».
Перед тем как Джек ложился спать, обычно часов в одиннадцать, Наката раскладывал на ночном столике бумагу, карандаш, гранки для правки, книги и брошюры, которые он читал в данный момент; рукописи начинающих писателей – для редакции и на отзыв, легкую закуску – погрызешь что-нибудь, и сна как не бывало, коробку сигарет и кувшин с какимнибудь напитком на льду: Джек то и дело прихлебывал, чтобы не пересыхало во рту от непрерывного курения. И долго в гулкой тишине горела лампа, и один у себя на террасе работал человек – читал, делал заметки, курил, потягивал ледяное питье, размышляя над печатным словом, словом правды и лжи, справедливости и жестокости человека к человеку… И так, пока не подкрадывалась усталость, не забивалась, подобно крохотным песчинкам, под воспаленные веки. Побуждаемый не только любовью к знаниям, но и страхом как бы не пропустить что-то новое, важное, что зародилось в мире, он непрестанно подстегивал себя; «Познавай!» На его ночном столике постоянно лежал неприкосновенный двухтомник Поля де Шейю, чьи «Африканские путешествия» были первой книжкой приключений, попавшей в руки восьмилетнему мальчику на ранчо в Ливерморе.
Двухтомник Поля де Шейю назывался «Век викингов» и исчез с ночного столика только после смерти Джека.
Около часа ночи, заложив спичкой то место в книге, на котором он остановился, Джек переводил стрелки на картонном циферблате, висевшем на дверях кабинета, чтобы Наката знал, в котором часу разбудить хозяина. Редко он позволял себе больше пяти часов сна; самое позднее время, указанное на циферблате, было шесть часов утра. Как правило, ровно в пять Наката приносил утренний кофе. Не вставая с постели, Джек правил вчерашнюю рукопись, отпечатанную Чармиан, читал доставленные по его заказу официальные сообщения, технические статьи, корректировал стопку свежих оттисков, присланных издательствами, составлял план текущей работы, наброски будущих рассказов. В восемь он уже сидел за письменным столом и писал тысячу слов – первоначальный вариант очередной вещи, изредка поглядывая на четверостишие, прикрепленное кнопками с стенке:

С постели вставая, берусь я за дело –
О господи! Только бы не надоело
А если я к ночи в могилу сойду,
О господи! Дай сохраниться труду.

К одиннадцати дневная норма была закончена, и засучив рукава он набрасывался на умопомрачительные ворохи деловой и личной корреспонденции. В среднем Джек теперь получал десять тысяч писем в год и тщательно, вдумчиво отвечал на каждое. Нередко он «проворачивал» за день кругленькую цифру – сто писем и в тот же день диктовал сто ответов.
Гости знали, что утренние часы отведены для работы, и в это время соблюдали тишину. Ровно в час, после восьмичасового рабочего дня, Джек «выползал» на заднюю веранду, взлохмаченный, в распахнутой на груди белой рубашке, с косо сидящим на лбу зеленым козырьком, с папиросой в зубах и пачкой бумаг в руке. «Здорово, граждане!» – восклицал он с широкой усмешкой и тут же все заполнял собою, своей неотразимой теплотой, своим милым, чистым, мальчишеским обаянием, своей неистребимой жизненной силой и заразительной общительностью. Его появление означало, что сейчас пойдет потеха на весь день.
Начинался завтрак, который мог затянуться и на два часа, если завязалась интересная беседа или подвернулся забавный объект для дружеских шуток. Затем во двор, расположенный между домом и амбаром, выводили верховых лошадей, компания рассаживалась верхом и вслед за Джеком направлялась к вершине горы Сонома, а там – вдоль гребня горной цепи, откуда открывался вид на бухту Сан-Франциско. Если день был со лнечный, кавалькада вслед за хозяином галопом мчалась к озеру, устроенному для орошения; раньше это был пруд, питавшийся родниками, и Джек построил на нем каменную плотину. Здесь, в купальне, сложенной из свежерубленных бревен, все переодевались в купальные костюмы, плавали, катались на боевых каноэ, привезенных с Южных морей, загорали на пристани, играли в чехарду, устраивали турниры всадников, занимались боксом и индейской борьбой, переворачивали лодки гостей, катавшихся по озеру в городских костюмах. В сумерки Джек во главе отряда ехал через лес, где росли секвойи, ели и земляничные деревья, на тропу, проходящую мимо Дома Волка. Там гости спешивались, и он водил их среди строительных лесов, рассказывая, что это будет за красота, его Дом Волка, с гордостью обращая их внимание на безукоризненное качество каменной кладки и объясняя, что ему не нужно – страховать дом на случай пожара: трубы будут покрыты асбестом, деревянные конструкции – огнеупорной краской, стены – каменные, крыша – черепичная. Такому дому не страшен огонь.
Возвратившись на ранчо, переодевались, знакомились с вновь прибывшими, плотно обедали и заводили политические и философские споры.
Любимым развлечением Джека были карты, и вскоре все уже играли в «красную собаку» или «педро» по двадцать пять центов с носа. Джек попрежнему придумывал всевозможные шутки, одну смешнее другой. Когда на ранчо приезжал кто-нибудь из анархистов, вроде Эммы Гоулдман, он клал на обеденный прибор книгу с заглавием «Громкий шум», напечатанным большими буквами на переплете. Стоило ничего не подозревающему анархисту открыть книгу, как она взрывалась у него в руках; внутри была спрятана хлопушка. Анархист цепенел от ужаса, а Джек, воспользовавшись моментом, разъяснял: «Вот видите, вам никогда не подчинить мир силой, даже если бы и представился случай – куда уж вам!» Стакан с дырочкой сбоку был припасен для скромного и незначительного гостя, который бывал до такой степени потрясен – он на самом деле сидит за столом рядом с великим Лондоном, – что боялся дохнуть от волнения, а уж о еде не помышлял и подавно.
Норвежский скульптор, он же моряк, Финн Фролих, произведенный Джеком в сан придворного скульптора и шута – норвежец был наделен способностью разражаться оглушительным хохотом, нечеловеческим, громоподобным, – рассказывает: «Приехал я на ранчо и вижу: ба, да тут все резвятся, как дети, потешаются друг над другом, заводят самые что ни есть веселые игры. А когда разыгрывали Джека, он смеялся громче всех».
Большим успехом пользовалась такая забава человека ставили к дверям в сто твой – будто бы измерить рост, а в это время за дверью кто-то бил деревянным молотком как раз в го место, куда у бедняги приходилась голова. Но больше всего смеха вызывала другая проделка: в комнате гостя в полу просверливались дырки, сквозь них пропускали веревку и оплетали ею ножки кровати. Когда гость засыпал, шутники принимались тянуть за веревку и что есть силы раскачивать кровать, а гость с криком «Караул!
Землетрясение!» пулей выскакивал в ночной рубашке во двор. В шутке под названием «Шлеп-стоп» нового гостя усаживали на землю с раздвинутыми ногами и лили перед ним воду, а он должен был, шлепая руками по грязи, лепить плотину, чтоб ее остановить. Когда воды набиралось достаточно и строитель развивал бешеную деятельность, чтобы не прорвало плотину, его хватали за ноги, дергали вперед, и он шлепался в лужу собственного изготовления. «Джек? Просто большое дитя, – говорит соседка из долины Сонома Керри Берлингейм. – Что бы он ни делал – непременно на полную мощность, даже отдыхал и веселился». Ради шутки и смеха он был готов зайти далеко. Как-то вечером госги пронюхали, что на Соломоновых островах он ел сырую рыбу. Тогда Джек предложил тянуть жребий: тот, кому попадется самая младшая карта в колоде, глотает живьем… ну, хотя бы золотую рыбку из аквариума, стоящего посреди стола. Все согласились.
Сняли колоду карт, и младшая карта досталась гостю, который собирался жениться. Жених извлек из аквариума за хвост рыбешку и действительно проглотил ее, чго вызвало общий смех и аплодисменты. А невеста закричала, что, конечно, больше она его уже никогда не поцелует.
Ранчо было как будто создано для веселья, и за это Джек любил его вдвойне. Неразлучным его товарищем был Джордж Стерлинг: резко очерченное лицо индейца, покатый лоб, острым углом уходящий назад от эровеи и тщательно скрытый нависающей челкой, – великолепное лицо, безобразное и одновременно прекрасное: нервное, чуткое, прозрачно-выразительное. Бочь, страдание – это в жизни он воспринимал с необыкновенной остротой. В поэзии его много блистательных строк; порою она звучит напыщенно, уснащенная библейскими мотивами, обремененная благозвучными, но бессодержательными фразами. Стерлинг был женат на красивой женщине, величавой и статной, того же типа, что и Бэсси Маддерн.
Но хотя у него в доме не разрешалось тронуть и козявку – так мягок он был по натуре, – он со спокойной совестью увлекался женщинами, зная, что это причиняет страдания Керри, его жене. В отличие от Джека он пользовался покровительством богатого дядюшки и о пролетарской основе жизни имел очень смутное представление, этот неотразимый донжуан, любитель вина и женщин – почти законченный образец вымирающей богемы.
Говорят, что, проиграв партию «красной собаки» или «педро», Джордж Стерлинг в виде компенсации пропускал рюмочку спиртного из запасов Джека, а Джек в случае проигрыша неизменно дописывал слово к очередной рукописи, чтобы вернуть потерянные двадцать пять центов. В столовой стоял буфет, где выстроился длинный ряд бутылок, и гостям предлагалось пить сколько душе угодно. Сам Джек неделями не подходил к буфету даже для того, чтобы выпить традиционный коктейль перед обедом.
На ранчо – ни глотка, если не считать редких случаев, когда в часы отдыха он позволял себе выпить бокал ради компании.
Глен-Эллен превратился в ту пору в спортивный поселок с главной улицей, застроенной по обеим сторонам винными лавками и кабачками.
Когда Джеку хотелось уйти от семьи , от тяжелого ярма обязанностей и дел, от друзей, вечно наполняющих дом, он запрягал свою коляску четверкой лошадей, надевал им на хомуты специальные колокольцы и во весь опор летел вниз к поселку по извилистой грунтовой дороге. Заслышав звон колокольчиков, размякший от жары Глен-Эллен пробуждался. «Джек Лондон едет с горы!» – кричал кто-нибудь, и в одно мгновение эта весть облетала всю деревушку. Радостные, улыбающиеся люди валом валили на улицу; буфетчики с новым воодушевлением кидались доставать бутылки и протирать до блеска бокалы и рюмки. Когда Джек несся по главной улице, каждый кричал ему: «Здоров, Джек!», а он, завидев знакомого, успевал крикнуть: «Мое почтение, Билл!» – и помахать ему своим сомбреро. Привязав лошадей к первой коновязи, он заходил в ближайший кабачок и там, как в те дни, когда был матросом, «скликал всю команду к стойке».
В его присутствии никто не смел и заикнуться о том, чтобы платить.
Собравшиеся беззлобно поддразнивали его, покатывались со смеху, слушая его истории, выкладывали свое мнение о его последней книжке, рассказывали свеженькие анекдоты, особенно еврейские – их он обожал Еще несколько минут, еще рюмочка – и он направлялся в следующий по очереди кабачок, где его уже поджидали завсегдатаи, чтоб пожать ему руку, похлопать по плечу. И тут платил за выпивку только он, и тут грохотал раскатистый мужской смех и царил тот же добрый товарищеский дух. В поселке было, вероятно, десятка полтора «злачных» заведений; к вечеру он успевал побывать в каждом из них, влить в себя кварту виски, перекинуться шуткой с доброй сотней людей. Потом он возвращался к упряжке, отвязывал лошадей и под крики столпившихся жителей ГленЭллена «До скорого, Джек! Почаще навещай!» трогал лошадей и поднимался по длинной грунтовой дороге, мимо своих садов, виноградников, с одного холма на другой. В Глен-Эллене вспоминают, что то были самые радужные дни в году, – услышишь высоко на холмах знакомый звон колокольчиков, и вот по дороге на четверке огненных коней мчится вниз Джек Лондон в ковбойской шляпе, галстуке бабочкой, белой рубахе, с безмятежной улыбкой и словом дружеского привета для каждого.
Раз в неделю, после обеда, он запрягал пару самых быстроногих лошадей и на предельной скорости катил в Санта-Розу, главный город округа и центр пивоваренной и винодельческой промышленности. Пили здешние старожилы лихо, но в политике придерживались таких реакционных взглядов, что Джека с его социалистическими убеждениями считали не заблудшей овцой, а просто-напросто сумасшедшим. С трезвоном колокольчиков он проносился по главной улице, останавливался у конторы Аиры Пайла – Агентство по продаже недвижимого имущества», звал: «Эй, Пайл! Поехаи!» – и оба направлялись в бар гостиницы Овертон. Здесь Джек подходил к стойке, занимал свое место – с самого края, спиною к залу – и требовал кварту шотландского виски. Пил он из высокого стакана, куда входило унций двенадцать, и всегда сам наливал два первых стакана для Пайла, после чего Пайл мог уже пить сколько пожелает или совсем не пить.
Когда кто-то назвал Пайла партнером Джека Лондона по части выпивки, тот воскликнул:
– Куда мне претендовать на такое звание! Да и кому это по плечу!
Джек – это была совершенно особь статья. Какой-то двужильный, честное слово. Я пропускаю один стаканчик, он – четыре, а то и пять. И вот ведь занятная штука: девяносто процентов всех разговоров у стойки – о чем бы вы думали? О социализме. Он для того и являлся в Санта-Розу – лучших спорщиков, чем в здешних местах, не найдешь. Тут его не любили; он ведь не разбирал, кто перед ним – судья, бизнесмен или директор торговой палаты, и прямо при них говорил о том, как прогнила капиталистическая система. Сколько лет он приезжал в Санта-Розу, а я ни разу не слыхал, чтобы с ним кто-нибудь согласился. Когда я задавал ему каверзный вопрос о новом, социалистическом государстве, он,бывало, на секунду задумается, потом тряхнет головой и скажет: «Постой, надо заложить за воротник еще раз, тогда в голове сразу станет яснее». Глоток – и дело сделано: он пускался рассуждать о том, как дешево будут доставаться потребителю товары, когда их будут производить ради пользы, а не ради выгоды.
Когда Пайла с ним не было, Джек заходил в бар Овертон, быстро оглядывал зал, шел в свой уголок промочить горло раз-другой, а потом подзывал кого-нибудь к себе и заводил беседу.
– Так вот насчет того пункта, о котором вы говорили на днях, – начинал он, – что будто бы социализм уничтожает личную инициативу.
Я об этом думал, и у меня появились кой-какие новые идеи…
Друзья, которым случалось пить с ним вместе, вспоминают, что темы споров были самые различные: война, бедность как источник преступности, биология, организация труда, психоанализ Фрейда, коррупция в системе судопроизводства, литература, путешествия и грядущее социалистическое общество. В шесть часов, распив с очередным компаньоном бутылку шотландского, он садился в коляску и ехал домой. С лошадьми он умел обращаться прекрасно, но после выпивки любил быструю езду. Билли Хилл, который обслуживал его за стойкой бара Овертон, а потом и в других барах, говорит:
– Джек был способен выпить больше спиртного, чем любой другой, но ему это было нипочем. Он всегда держался прямо, с достоинством.
Когда наступало время уйти из заведения, он уходил, как джентльмен.
Если чувствовал, что выпил достаточно, – значит достаточно. Мне никогда не приходилось видеть его сварливым, злобным – он постоянно оставался благодушным и общительным, не ввязывался в споры, если только не попадался кто-нибудь умеющий спорить по-настоящему; но куда им было до него! Он мог хоть кого переспорить.
Пайл тоже говорит, что никогда не видел Джека пьяным – тот обладал поистине ирландской способностью поглощать виски. Он пил, чтобы развеять усталость и нервное напряжение, развязать язык, смазать «винтики» в голове, отвлечься, устроить себе передышку.
За бутылкой и возник замысел книги, которая принесла ему больше славы – и доброй и дурной, – чем любая другая. «Джон Ячменное зерно» – повесть автобиографическая; то, что в ней сказано о его пьянстве, – правда, но, как это случается с большинством автобиографических произведений, «вся беда в том, что в «Джоне Ячменное зерно» высказана не вся правда до конца. Изложить всю правду я не решился». Он умолчал о том, что в его жизни бывают периоды, когда он падает духом. В припадке уныния мысль о том, что он незаконнорожденный, гнетет, отравляет мозг и сердце, хотя в хорошем состоянии он легко может доказать себе, что это пустяк, отмахнуться, забыть. Зачастую он и пил-то для того, чтобы заглушить неистребимую горечь, так глубоко укоренившуюся в сердце, цепко прижившуюся – в его душе. С величайшей тщательностью скрывал он от всех периодические приступы депрессии. Случались они редко – самое большее раз пять-шесть в год – и не успевали превратить его в маниакальнодепрессивного больного, каким зачастую является человек творчества, художник. И все-таки, когда эти приступы нападали на него, он мог возненавидеть свою работу, социализм, ранчо, друзей, свою механистическую философию и блестяще отстаивать право человека покончить с собой.
В такие минуты лямка, которую он тянул, казалась непосильной, он божился, что шагу дальше не шагнет с этой ношей; много пил, становился грубым, нечутким, черствым, придирчивым. Но это проходило – часто в тот же день.
Литературные достоинства «Джона Ячменное зерно» не определяются тем, насколько точно он отражает действительность. Его читаешь как роман – свежий, простой, откровенный и трогательный. Страницы, посвященные Белой Логике, великолепны; а книга в целом – классическое произведение о пьянстве. Даже если бы все в ней было сплошным вымыслом, она оставалась бы образцом первоклассной убедительной художественной прозы. Сначала она появилась в журнале «Сатердей ивнинг пост», затем вышла отдельной книжкой, и читали ее миллионы людей. Священники так и ухватились за нее, видя в ней моральное наставление о вреде пьянства; на лее предъявили права союзы трезвенников, организации сторонников запрещения спиртных напитков, лиги борцов за уничтожение питейных заведений – они составляли из «Ячменного зерна» памфлеты и, напечатав, разбрасывали повсюду сотнями тысяч. «Джон Ячменное зерно» объединил на борьбу с заправилами винной промышленности такие организации, которых ничто другое на земле не заставило бы действовать рука об руку: педагогов, политиков, журналистов, ученых. Повесть была экранизирована, и заводчики-винокуры предлагали огромные деньги, чтобы фильм был запрещен. Шум и волнение были так велики, что сотни тысяч людей, не бравшихся за книгу с тех пор, как встали со школьной скамьи, жадно набрасывались на «Джона Ячменное зерно». Джек изобразил в нем свою победу над алкоголем, но публика, привыкшая вычитывать из книги то, что ей по вкусу, решила, что автор – горький пьяница.
Вызвав новую мощную вспышку движения трезвенников, «Джон Ячменное зерно» стал одним из решающих факторов, которые повлекли за собою закон о запрещении спиртных напитков, принятый в Соединенных Штатах в 1919 году. Вообразите: человек, который часто пьет, чтобы заглушить неутихающую боль от мысли, что он незаконнорожденный; который проводит за бутылкой немало приятных минут в славной компании друзей, в радостном оживлении; который и не помышляет о том, чтобы бросить пить – этот человек ускорил наступление мрачной Эпохи сухого закона.
Поистине горькая ирония судьбы, и без того не щадившей этого человека.
Шло время; Джек наблюдал, как пашут и засевают его поля весной, как с наступлением лета они зеленеют, потом желтеют, становятся краснокоричневыми под палящим солнцем долгой засушливой осени, как их заливают зимние дожди. Он гордился своей работой, гордился заново расчищенной, возрожденной землей, своими бесчисленными друзьями.
Все в жизни шло хорошо, и знаменитая улыбка опять не сходила с его лица. «Я никогда не видел, чтобы в ком-нибудь было столько неотразимого очарования, – рассказывает Финн Фролих. – Если бы какой-нибудь проповедник сумел внушить к себе подобную любовь, он приобщил бы к религии весь мир. Разговаривая, Джек был бесподобен: глаза большие, выразительные, не менее выразительный, нервный рот, а слова просто журчат. Что-то особенное сидело у него там внутри; мысль работала со скоростью шестьдесят миль в минуту, угнаться за ним было невозможно. О чем бы он ни говорил, уголки губ поднимались кверху, в словах звенел юмор – и тут уж хочешь не хочешь, а смеешься до упаду».
Он был счастлив, все любили его, и работа двигалась вперед семимильными шагами.
Вскоре после приобретения ранчо Хилла Джек писал Клаудсли Джонсу: «Разводить хозяйство я не собираюсь; на ранчо всего один расчищенный участок, и тот пойдет под кормовую траву». Но оказалось, что интерес к земледелию и скотоводству растет у него не по дням, а по часам; любое усовершенствование влечет за собой освоение новых отраслей хозяйства.
Он подписался на газеты и журналы по сельскому хозяйству, стал обращаться за советами и информацией в сельскохозяйственное отделение Калифорнийского университета и сельскохозяйственный департамент штата.
Мало-помалу он открыл, что это интереснейшее занятие начинает увлекать его не на шутку.
Устав от поисков Приключения в чужих краях, он стал искать его дома: фермерство сделалось его страстью. Отдавшись новой деятельности с обычным для него пылом, Джек в скором времени почувствовал, что того и гляди станет авторитетным специалистом – так много он успел узнать.
Чем больше он изучал сельское хозяйство Калифорнии, тем больше убеждался, что дело обстоит неладно, что здесь со всей точностью отражаются пороки экономической системы; все делается наудачу, нерационально, расточительно, все нуждается в коренном, научно обоснованном преобразовании. У него есть земля, есть средства, есть знания и решимость; сложив их воедино, он спасет от гибели сельское хозяйство Калифорнии. Постепенно изучая свой предмет, вникая в него все глубже, он составил себе ясное представление, какой должна быть образцовая ферма – та, которую думал когда-то построить его отчим Джон Лондон – сначала в Аламеде, затем в Ливерморе. Эга образцовая ферма, которую он со временем построит, укажет всей стране путь к высшему типу сельского хозяйства, даст фермерам возможность получить от земли и скота продукцию более высокого качества.
Он узнал что ранчо Колера и Ламотт истощены, никуда не годны, потому что прежние хозяева сорок лет возделывали землю, не удобряя ее, не оставляя под паром. Скот в округе выродился, на племя брали малорослых, непородистых быков; такими же были лошади, свиньи и козы.
Плодородные калифорнийские холмы пропадали зря. «Нужно выработать научные методы для превращения склонов в продуктивные площади».
Джек рассуждал так: если он восстановит истощенные силы земли, возродит высокие породы скота, раз и навсегда отметет опустошительные, хищнические методы соседей-фермеров, терпевших один крах за другим; если он будет добиваться только самой высокосортной продукции, ему удастся спасти сельское хозяйство в своем районе Калифорнии. Этой задаче он целиком посвятил свою энергию, способности и средства. Все планы Джек составлял вместе с Элизой, а уж она потом давала нужные распоряжения и наблюдала за работой.
«В настоящий момент я хозяин шести разоренных ранчо, объединившихся в одно владение. Эти шесть разоренных ранчо символизируют по меньшей мере восемнадцать банкротств; иными словами, не менее восемнадцати фермеров старого толка потеряли свои деньги и свою землю; разбиты восемнадцать сердец. Мне брошен вызов: смогу ли я собственным умом, используя новейшие достижения сельскохозяйственной науки, добиться успеха там, где потерпели поражение эти восемнадцать? Ручаюсь – да, ручаюсь своим мужеством, состоянием, книгами – всем, чем я владею».
Расчищенные поля он засеял викой и канадским горохом и три года подряд перепахивал урожай, чтобы обогатить почву. Напротив его дома находились невозделанные склоны холмов; Джек поставил людей расчистить и устроить участки в виде террас – он видел, как это делается в Корее. Двадцать два человека работали на виноградниках, подрезая лозы, удаляя боковые побеги. Джек заявил Элизе, что виноград сам себя окупит, а потом оседлал Уошо Бана и поскакал в Глен-Эллен голосовать за запрещение продажи спиртных напитков в поселке, считая, что питейные заведения представляют собой угрозу для рабочих семей. Убедившись, что через несколько лет виноторговля будет запрещена в общегосударственном масштабе, и узнав вдобавок, что почва под виноградниками слишком истощена, чтобы дать хороший урожай, он велел срыть лозы с участка в семьсот акров, удобрить землю и засадить ее эвкалиптовыми деревьями.
Изучая сельское хозяйство, он пришел к выводу, что в будущем появится большой спрос на эвкалипт, который дает так называемый «черкесский орех» – первоклассную древесину, идущую на отделку и строительные детали.
В первый год он посадил десять тысяч деревьев, во второй – еще двадцать тысяч, затем еще, пока на его земле не оказалось сто сорок тысяч эвкалиптов, а на посадку было истрачено сорок шесть тысяч восемьсот шестьдесят два доллара. «Сейчас я их посажу – и все тут, а через двадцать лет они будут стоить целое состояние, без всяких усилий с моей стороны».
Он рассчитал, что капитал вложен не менее надежно, чем в банк, и к тому же принесет ему тридцать процентов прибыли.
На других полях он сажал свеклу, морковь, сеял овес, пшеницу, ячмень, клевер, люцерну – словом, все, что, по его мнению, полагалось разводить на первоклассном скотоводческом ранчо, которое он создает. Чтобы выращивать все это, Элиза прошла заочный курс обучения в Калифорнийском университете. Когда Лютер Бербанк привез из своих опытных садов в Санта-Розе несколько экземпляров нового кактуса без колючек, Джек, всегда готовый испробовать все новое, засадил им на корма целое поле.
Чтобы положить начало выведению племенных лошадей, он купил за две тысячи пятьсот долларов премированного ширского жеребца, а потом четверку породистых ширских кобыл, по семьсот долларов за каждую.
Полагая, что снова наступает пора крупных ломовых лошадей, он скупил у сан-францисских ломовиков всех кобыл, сбивших себе ноги на булыжных мостовых. Когда ему понадобились новые ломовые лошади на расчистку и вспашку полей и подходящих не оказалось, он поехал покупать их в Южную Калифорнию. Если не удавалось найти коров и телок нужной породы, он давал объявления в сельскохозяйственных журналах, ехал на выставку животноводства в Сакраменто и приобретал премированных животных: призового короткорогого быка-производителя за восемьсот долларов, восемь отличных телок по триста пятьдесят. Побывал он и на базаре, купил чудесных породистых поросят и целое стадо ангорских коз – восемьдесят пять голов. Со временем он планировал продать часть своих животных по низкой цене соседям, чтобы повысить качество местного скота, но прежде предстояло увеличить поголовье собственного стада и улучшить научными методами его породу. Кроме того, он предполагал сортировать говядину и свинину, подобно тому как отчим в свое время учил его сортировать овощи, с тем чтобы поставлять отелям Сан-Франциско лишь отборное мясо. Для размещения животных, число которых быстро росло, он строил новые конюшни, коровники, свинарники; купил в ГленЭллене кузницу с полным оборудованием и перенес ее на ранчо. Для рабочих – их тоже становилось все больше – он строил коттеджи и домики, в которых селились семейные и одиночки.
Он писал статьи о новых методах ведения сельского хозяйства, делал заметки для романа на тему о возвращении назад, к земле, обменивался бесчисленными письмами с сельскохозяйственными обществами и опытными фермами, давал интервью о своей новой деятельности любопытным газетным репортерам. Одна экспедиция по закупке скота привела его в Лос-Анджелес, где, остановившись у старого друга, скульптора Феликса Пиано, Джек сообщил газетчикам: «Я начал исследовать вопрос о том, почему у нас в Калифорнии земля за каких-то сорок-пятьдесят лет стала бесплодной, в то время как в Китае, где почву возделывают тысячи лет, она плодородна и по сей день. Я избрал такой курс; решительно ничего не брать от ранчо. Я выращивал зелень и скармливал ее скоту; достал первый в здешних местах разбрасыватель удобрений; поставил людей на расчистку кустарников и новые площади превратил в пашни.
Положение в стране отчаянное, и вот почему: за десять лет количество голодных ртов в Соединенных Штатах увеличилось на шестнадцать миллионов. Это означает, что при правильном ведении сельское хозяйство – занятие, которое приносит верный доход. За эти же десять лет поголовье свиней, овец, молочных и мясных коров фактически сократилось вследствие того, что крупные ранчо раздробились на мелкие фермы. Хозяин, который выводит породистых животных, бережет и восстанавливает плодородность почвы, наверняка добьется успеха».
Обрабатывая тысячу сто акров земли, он получил возможность дать людям работу и, следовательно, прокормиться. Он распорядился, чтобь Элиза ни при каких обстоятельствах не отказывала никому, кто пришел на ранчо в поисках работы. Пусть человек сначала поработает хоть три-четыре дня, и это деньги! Пусть за это время он ест досыта три-четыре раза в день. Если для кого-нибудь не нашлось работы, значит Элиза должна что-то придумать, поставить человека на расчистку склонов от камней, на постройку заборов между полями. Форни, руководившему постройкой Дома Волка, было сказано: «Форни, никогда не отпускай человека, пока он не поработал дня три-четыре, а если окажется хорошимработником, оставь на постоянную работу».
Заключенные Сан-Квенгинской и Фолсомской тюрем, которых могли бы освободить досрочно, если бы для них нашлась работа, просили Джека взять их на ранчо. Почти всегда он сообщал тюремным властям, что готов предоставить освобожденному место, отказывая только в том с тучае, если не было ни одной лишней постели, ни одного незанятого угла в домах для рабочих. Один такой проситель, получив отказ, написал: «Не бойтесь, я могу делать и что-нибудь по дому. Зачем мне красть – ведь я всего лишь убийца!» Обычно на ранчо жили и работали человек десять бывших заключенных.
К тому времени, как его занятия сельским хозяйс гвом достиг ли высшего размаха (а это произошло в 1913 году), сумма, указанная в его платежной ведомости, представляла собою нечто гоповокружителыюе: три тысячи долларов в месяц. Пятьдесят три человека работали на ранчо, тридцать пять – на постройке Дома Волка, иными словами, около него кормилась почти сотня рабочих с семьями – стало быть, на круг добрых пятьсот душ. По платежным дням он объезжал на Уошо Бане поля и холмы выплачивая рабочим их заработок золотыми монетами, которые доставал из мешочков, висевших на поясе, – кисетов для золотого песка, сохранившихся еще со времен Клондайка. Сознание, что он дает людям работу, доставляло ему бесконечное удовлетворение, не менее глубокое, чем занятие фермерством или мысль о том, что он спаситель сельского хозяйства Калифорнии.
Фермеры по всей округе глумились над ним за то, что он перепахал три урожая, высмеивали рабочих, именуя их «восьмичасовыми социалистами», издевались над ним за то, что он строит образцовое ранчо, точно так же как раньше смеялись над сооружением «Снарка». Л он еще в те времена сетовал: «Человек избрал для себя чистый, полезный способ зарабатывать и тратить деньги, а всякий, кому не лень, готов вынуть из него душу. Вот если бы я увлекся скачками или девочками из мюзик-холлов, тогда другое дело. Тогда ко мне отнеслись бы куда как благодушно».
Тем, кто предостерегал его, советуя не вкладывать такие громадные суммы в эксперименты, он отвечал: «Я не выколачиваю денег из рабочих, а честно зарабатываю их сам и хочу истратить на то, чтобы предоставить людям работу, чтобы восстановить земледелие в Калифорнии. Отчею же я не вправе распоряжаться собственными деньгами так, чтобы это доставляло мне удовольствие?»
А удовольствие он получал большое. Каждого нового гостя он вел на молочную ферму и с гордостью демонстрировал показатели удоя каждой отдельной коровы, сочную люцерну и кукурузу, выращенную на его полях, улучшенные породы скота, козлят и барашков, выведенных на ранчо.
Когда одно из его животных получило главный приз на выставке, он испытал огромную радость. Уходя плавать на «Ромере» или затевая поездку на четверке лошадей с Чармиан и Накатой, Джек то и дело писал Элизе письма с советами и наставлениями, а она, в свою очередь, во всех подробностях сообщала, что делается на ранчо. «Смотри, чтобы свиней на выгоне подкармливали. Как же это случилось, что затопило ячменные поля?
Мотор и поливной шланг укрыты от солнца? У поросят холера – вот горе так горе! Распорядись, чтобы починили фундамент у коровника с двадцатью стойлами. Сейчас самое время последить, чтобы всех лошадей, занятых на работах, и всех жеребят подкармливали вдобавок к подножному корму. Когда будут ставить каменную ограду рядом с фруктовым садом, обязательно посмотри, чтобы туда свозили только большие камни, – пусть будет красивая стенка». Все самое большое, самое лучшее: Дом Волка, каменная стена, люцерна и кукуруза, ширские кони, коровы, свиньи, козы… Сила и энергия будили в нем сознание собственного превосходства, внушали навязчивую мысль о том, что он должен быть королем среди людей (будут последние первыми, будет ублюдок королем).
Не менее отчетливой и навязчивой была мысль о том, что он мессия, призванный спасти от гибели и упадка американскую литературу и экономику, а теперь еще и сельское хозяйство.
Литературная деятельность приносила семьдесят пять тысяч долларов в год, а тратил он сто. Все, чем он владел – не исключая и его будущего, – было заложено и перезаложено. Первого числа каждого месяца Джек и Элиза сидели бок о бок у конторки в углу столовой, склонившись над конторской книгой, мучительно соображая, как извернуться, чтобы покрыть все долги. Однажды настала минута такого безденежья, что Элиза была вынуждена заложить свой оклендский дом и на полученные пятьсот долларов купить корм для животных. Письма, которые Джек посылал на восток, – это непрерывный вопль: «Денег!» «Пожалуйста, пришлите 2 000 долларов, которые Вы должны за рассказы, так как я строю первую в Калифорнии силосную башню…». «Вы должны выдать мне еще 5 000 долларов в счет публикации книги; предстоит строить новый коровник…».
«Срочно нужны 1 200 долларов на приобретение камнедробилки…». «Немедленно вышлите 1 500 долларов; я должен устроить у себя керамическую дренажную систему, чтобы верхний плодородный слой почвы не вымывало…». «Если мы с Вами заключим предварительный договор на эту серию рассказов, Вы дадите мне возможность купить примыкающее к моей земле ранчо Фрейнда – четыреста акров – за умеренную цену: 4 500 долларов». Восточные издатели стали по его милости людьми широко образованными во всем, что касалось научного земледелия и скотоводства, и все же порой они доходили до белого каления. «Мистер Лондон, но мы решительно ничего не можем поделать, даже если Вам действительно необходима еще одна партия поросят». Или; «Нам почему-то вовсе не кажется, что в наши обязанности входит расчистка Ваших полей».
Один даже набрался храбрости заявить ему, что «нет ничего плохого, если писатель владеет фермой, – при условии, что он не лезет в фермеры».
Начиналась волокита, огорчения, пререкания, дождем сыпались тревожные, а порой и сердитые телеграммы, но он неизменно добивался денег; тысяча за тысячей они шли к нему – и возводилась не одна каменная силосная башня для хранения кукурузы, а две, строился новый коровник, покупалась камнедробилка, прокладывались целые мили дренажных и оросительных труб. Было куплено ранчо Фрейнда, и в результате его владения составляли теперь уже тысячу пятьсот акров. Дом Волка был покрыт черепичной крышей стоимостью в две тысячи пятьсот долларов – стоимость самого дома, кстати сказать, после трех лет, затраченных на его постройку, возросла до семидесяти тысяч, а работы оставалось еще немало.
Чем быстрее поступали деньги, тем быстрее уходили они сквозь Элизины пальцы, часто вопреки ее желанию. Больше денег? Значит, можно нанять больше рабочих, расчистить больше полей, прикупить новых животных, устроить новую дренажную и оросительную системы. Не было месяца, когда бы он остался должен меньше двадцати пяти тысяч долларов; чаще всего долг доходил до пятидесяти.
Кроме того, что на его ответственности было отныне обеспечение рабочих, он продолжал обеспечивать избранный, но непрестанно расширяющийся круг родственников (и их родственников), приятелей (и их приятелей), гостей, бедняков, которым помогал, прихлебателей и тунеядцев всевозможного свойства. Щедрость и великодушие были для него такой же естественной потребностью, как воздух, которым он дышал. Последнему бродяге в Америке было известно, что у самого знаменитого из его былых друзей можно спокойно поесть, выпить и переночевать, так что большинство из них включало Ранчо Красоты в свой маршрут.
Джим Талли, подобно Джеку снискавший себе славу писателя-романиста, после того как побывал на Дороге, рассказывает, как однажды вечером в Лос-Анджелесе какой-то забулдыга стал клянчить у Джека денег на ночлег, и тот сунул ему в протянутую руку пять долларов. А Джонни Хейноулд вспоминает, как Джек заходил к нему в кабачок «Ласт Чане», наливал себе стаканчик виски из полной бутылки и, положив на стойку пять долларов, говорил: «Слушай, Джонни, скажи ребятам, что был Джек Лондон; пусть выпьют, я угощаю».
Заключенные присылали плетеные уздечки ручной работы, которые были ему, конечно, совершенно не нужны. В ответ он слал им по двадцать долларов за штуку – как отказать узнику, который пытается заработать немного денег?
Почти все друзья занимали у него деньги – и не один раз, а систематически. Ни одного доллара он не получил обратно. Тысячи людей писали ему с просьбой выслать денег; львиную долю этих просьб он удовлетворял. Какие-то совершенно незнакомые писатели просили субсидировать их, пока они не закончат свои романы; он ежемесячно переводил им чеки.
Когда у социалистических и рабочих газет бывали финансовые осложнения, что случалось почти непрерывно, он бесплатно посылал им свои очерки и рассказы, подписывался на эти газеты для себя и для друзей. Когда социалистических и профсоюзных деятелей брали под арест, он посылал деньги, чтобы пригласить адвоката. Когда из-за нехватки средств забастовке грозил провал, на его деньги открывались бесплатные столовые. Когда он случайно услышал, что в Австралии живет женщина, потерявшая во время мировой войны обоих сыновей, он без всяких просьб стал ежемесячно высылать ей пятьдесят долларов и делал это до самой смерти.
Когда какая-то старушка с гор штата Нью-Йорк написала ему, что терпит пытки бедности, а у Джека в это время не было на счету ни единого доллара, он засыпал Бретта душераздирающими письмами, умоляя послать несчастной денег в счет будущих гонораров. Когда в Сан-Франциско задумали открыть оперную студию, он обязался ежемесячно давать определенную сумму на ее нужды. Когда незнакомый товарищ-социалист из Орегона написал, что везет беременную жену и четверых детей, чтобы оставить их на ранчо, пока сам будет лечиться от туберкулеза в Аризоне, Джек послал в ответ телеграмму, что остановиться негде: нет не то что свободного коттеджа – ни одной кровати. Но семейство уже уехало из Орегона. Когда они явились на ранчо, Джек, не сказав ни слова о телеграмме, все-таки разыскал для них коттедж, кормил всю семью, заботился о ней, наладил необходимую помощь, когда пришел срок появления на свет пятого ребенка, а через шесть месяцев, когда отец семейства вернулся из Аризоны, вручил ему жену и детишек в целости и сохранности.
Он получал тысячи писем от собратьев социалистов, которые добивались возможности приехать и поселиться на ранчо.
«Всего один акр земли, несколько кур – у меня и с этим пойдет дело».
«Не могли бы Вы уделить мне пару акров земли и корову? Это все, что нужно моей семье».
Он велел Элизе не нанимать больше людей; но вот, прослышав о том, что здесь всегда найдется работа, на ранчо забредал рабочий с женою и детьми – и Джек нанимал его сам. Элиза, которая ведала всей бухгалтерией, говорит, что половину заработка Джек отдавал другим. Если добавить, что он платил за работу, в которой не имел ни малейшей нужды, эта цифра будет составлять уже приблизительно две трети его дохода.
За его счет мог поживиться каждый, у кого имелась в запасе подходящая история, но добрую половину денег он раздавал, не дожидаясь, пока его попросят. И лишь однажды он отказался помочь: жена боксера Боба Фицсиммонса прислала телеграмму с просьбой немедленно перевести ей сто долларов, но зачем – не объяснила. Ломая голову над тем, где бы найти три тысячи для уплаты страховой компании и процентов по закладным, он телеграфировал в ответ, что сам сидит без гроша. Через два дня он прочел в газетах, что миссис Фицсиммонс оперировали в клинике для бедных при окружной больнице. Этого Джек себе не простил; отныне, если к нему обращались за деньгами, когда у него их не было, он шел и занимал нужную сумму.
На себя лично он тратил мало, ел простую пищу, одевался скромно.
Зато на друзей, на гостеприимство расходовал целое состояние, сам редко пользуясь гостеприимством. Если ему и случалось идти к кому-нибудь обедать, он раньше съедал дома рубленый сырой бифштекс на полфунта, потому что не любил чужой стряпни. Он был так щепетилен во всем, что касалось денег, что за его карточным столом ни одному гостю не разрешалось выдать другому долговую расписку. Он сам платил тому, кто выиграл, а расписку отбирал и прятал в коробку из-под сигар.
Как-то, проходя мимо его кабинета, Фролих увидел, что из окна дождем сыплются белые бумажки. Подобрав пару клочков, он понял: Джек только что разорвал и выбросил еще одну пачку расписок.
Жизнь его рисует нам портрет подлинного калифорнийца – необычный образчик рода человеческого, неотделимый от почвы родного штата.
Другого такого не сыщешь нигде. Обладая, подобно большинству уроженцев Калифорнии, манией величья – правда, в умеренной форме, – он в обществе друзей, товарищей по работе относился к своим достижениям с неподдельной скромностью и простотой, зато наедине с собою становился предельно самоуверен. В сотнях черновых набросков к рассказам, очеркам и романам, которые он рассчитывал написать в будущем, постоянно натыкаешься на приписки: «Знаменитый рассказ», «Сильнейший роман», «Потрясающая идея», «Чудо, что за материал», «Колоссальная повесть». Как и многие прирожденные калифорнийцы, это был дюжий человечище, сердечный в обращении, со здоровыми физиологическими наклонностями; он преклонялся перед телесной красотой, силой, ловкостью, что, в свою очередь, заставляло его восхищаться искусством и культурой. Он как ребенок жаждал забав и веселья, но больше всего любил смеяться, и не втихомолку, деликатно, а неистово, во все горло.
Он был человеком непринужденным и – так уж ведется среди жителей Калифорнии – ненавидел чопорность в характере или взглядах, терпеть не мог предвзятые мнения, предрассудки, нетерпимо относился к узам традиций, боролся против них рьяно и с наслаждением. Как и у прежних обитателей Калифорнии – испанцев, дом его был убежищем, равно открытым для путников знатных и незнатных, богатых и бедных Пока гость не поест, не утолит жажду, не переночует, его не отпускали. Подобно своим испанским предшественникам, он не выносил тесноты, любил, чтобы вокруг было просторно, хотел быть хозяином на земле.
Потомок золотоискателей, открывшихКалифорнию,онпрезиралденьги за то, что они достаются так легко и помногу, сорил деньгами, чтобы мир видел, как ничтожна их власть над ним. Да, он не жалел ни земли, ни своего кошелька, ни дружбы, ни сокровищ своего ума Он был истым калифорнийцем и хотел все делать в полную силу: работать так уж работать, творить, побеждать, развлекаться, шутить, хохотать, любить – вовсю. Независимый и своенравный, он с трудом поддавался влияниям и легко – настроениям, был непостоянен, порой упрям как осел, склонен к буйству и обдуманно-жесток. Верный сын Калифорнии, он презирал духовную и физическую трусость и сам отличался редкой отвагой. «Хватка и твердость в нем была медвежья, – говорит Айра Пайл. – Что бы его ни ждало – он лез напролом!» Как истый калифорниец, он считал себя пионером, новатором, творцом высшей цивилизации Вокруг него царила такая мощь, такое изобилие и раздолье, что он был полон безграничной уверенности в себе: ведь все самое лучшее на свете родится на калифорнийской земле.
Живя среди вольной, богатой природы, он и сам был волен, как стихия, быстро загорался новыми идеями, планами, воспламенялся любовью или гневом. Величественная красота окружала его – вот почему он чтил красоту человека и природы. Нетерпеливый, неистовый, порывистый, он отчаянно любил щегольнуть, поразить, преувеличить; первобытно-грубые ощущения неизменно привлекали его, но и романтическая прелесть, изобилие родных мест сказались в его натуре: его горячая сила сочеталась с почти женской восприимчивостью к красоте и к страданиям Прямой, искренний, нередко шумливый, грубоватый, он никогда и ни в чем не подозревал своих братьев людей и верил в честность каждого до тех пор, пока не убеждался в обратном. Вот почему он был зачастую чрезмерно доверчив, легковерен, вот почему ничего не стоило сыграть с ним любую шутку. Своим бесстрашием, выносливостью, живучестью он напоминал медведя гризли – эмблему, изображенную на флаге штата Верный своим убеждениям, привязанностям, щедрый и великодушный, способный испытывать злобу, лишь столкнувшись с нищетой или несправедливостью он был настоящим язычником, пантеистом, который как божество почитал красоту и стихийные силы природы. Неисправимый оптимист, исполненный веры в прогресс, он был готов посвятить жизнь построению разумного человеческого общества на земле.
К весне 1913 года он стал самым знаменитым и высокооплачиваемым писателем в мире, заняв место, принадлежавшее Киплингу на заре столетия. Его рассказы и романы переводились на русский, французский, голландский, датский, польский, испанский, итальянский и древнееврейский языки. Его фотографии появлялись в таком количестве, что миллионам людей стало знакомо и дорого это молодое, красивое, четко очерченное лицо.
До самых глухих уголков доползали небылицы о Джеке Лондоне. Каждое его слово, каждый шаг тотчас подхватывали и повторяли газеты, а если повторять было нечего – что за беда, газетчики сами фабриковали свеженький материал «Помнится, в один и тот же день обо мне появилось три сообщения. В первом утверждалось, что в городе Портленд (штат Орегон) со мной поссорилась жена, сложила свои вещи в чемодан и отбыла на пароходе в Сан-Франциско, к матери. Ложь номер два заключалась в том, что в городе Эврика (штат Калифорния) я затеял скандал в пивной и меня избил какой-то лесопромышленник-миллионер.
Третья выдумка гласила, что на одном горном курорте (штат Вашингтон, на сей раз) я выиграл пари на сто долларов, поймав в озере форель какой-то совершенно не поддающейся лову разновидности. Нужно сказать, что в тот день, о котором идет речь, мы с женой находились в глуши заповедных лесов на юго-западе Орегона, вдали от железных и автомобильных дорог, телефонных и телеграфных линий».
Он никогда не отвечал на подобные фальшивки, никогда не защищался, хотя порой они больно задевали и раздражали его. «А известно ли вам, что когда некая студенточка забрела на холмы возле Беркли и на нее напал бродяга, газеты заявили, что это был, без сомнения, не кто иной, как Джек Лондон!» Его ни разу не приглашали в Сан-францисский клуб печати, однако когда членам клуба понадобилось выстроить себе помещение, они, не задумываясь, попросили его пожертвовать две тысячи долларов, – единственный случай, когда отказ доставил ему удовольствие.
Но хуже этих лживых и чаще всего клеветнических измышлений, появлявшихся в печати, были статьи и брошюры, распространявшиеся под его именем. Больше всего неприятностей причинил ему печатный листок под названием «Хороший солдат»: «Молодой человек! Стать хорошим солдатом – самая низменная цель, какую ты можешь избрать себе в жизни. Хороший солдат никогда не пытается определить, что хорошо, а что плохо. Если ему прикажут стрелять в сограждан, друзей, соседей, он, не колеблясь, повинуется. Рели прикажут стрелять в толпу бедняков, вышедших на улицу, чтобы потребовать хлеба, он не откажется. Он видит, как алыми пятнами окропляются седины стариков, как из груди женщины потоками хлещет кровь, унося с собою жизнь, и не чувствует ни угрызений совести, ни сострадания. Хороший солдат – слепая, бессердечная, бездушная машина смерти».
Статья, сфабрикованная очень искусно, по духу и стилю поразительно напоминала то, что писал Джек. Среди офицеров армии Соединен ных Штатов поднялся шум: это-де оскорбление личного состава! Начали поступать жалобы в конгресс. Министерство почты решило привлечь его к уголовной ответственности за распространение листка по почте.
Возмущенное опровержение Джека прекратило судебное преследование, но его травили до самой смерти из-за этой «военной утки».
По всей Америке невесть откуда стали возникать его двойники в знаменитом сомбреро, галстуке бабочкой, мешковатом пиджаке: они-то уж, конечно, послужили источником не одной газетной стряпни. От его лица двойники делали доклады, продавали редакциям рукописи, якобы написанные им, сражались во главе мексиканских революционеров против Диаса, ставили подпись Джека на подложных чеках и, наконец, под видом темпераментного, грубовато-примитивного Джека Лондона завязывали любовные истории. То и дело приходили письма от людей, встречавшихся с ним там, где он никогда не бывал. Все это казалось забавным, пока в Сан-Франциско не объявился двойник, который стал ухаживать за дамочкой по имени Бэйб. Дамочка присылала в Глен-Эллен открытки (без конверта), вопрошая: «Разве ты уже больше не любишь меня?», и подписывалась: «Твоя возлюбленная». Сомнительность его происхождения приводила к тому, что какие-то совершенно чужие люди заявляли, что Джек Лондон – их сын, брат, дядя, племянник. Одна версия подобного рода возникла в городе Освиго (штат Нью-Йорк), где местное семейство заявило, что Джек Лондон – это на самом деле не кто иной, как Гарри Сэндс, убежавший из родительского дома, когда ему было четырнадцать лет. Газеты поместили фотографии Гарри Сэндса и Джека рядом, чтобы читатели могли убедиться в сходстве.
Положительные отзывы и благожелательные критические статьи перемежались с нападками на его литературную деятельность. Его обвиняли в том, что он представляет жизнь Аляски в извращенном свете, что он не знаком с жизнью этого края. Фред Томпсон, вместе с Джеком добиравшийся с грузом на Юкон и проживший потом на Аляске двадцать лет, лишь посмеивался над этими знатоками, вспоминая, с каким нетерпением дожидались старожилы Аляски появления каждой клондайкской повести Джека, зная, что это и есть правда.
Его так часто обвиняли в плагиате, что дня не проходило без какойнибудь тяжбы. Еще в 1902 году его уличили в том, что он украл сюжет рассказа у Фрэнка Норриса. Потом выяснилось, что на аналогичную тему опубликован рассказ, принадлежащий еще и третьему автору. Оказалось, что всех троих взволновало одно и то же сообт ение о каком-то происшествии в Сиэтле. После выхода в свет книжки «До Адама» Стенли Ватерлоо (чья «История Эба» легла в основу повести) учинил скандал международного масштаба. Признав, что он многим обязан Ватерлоо, Джек настоял на том, что первобытный человек – достояние не частное, а общественное. Фрэнк Харрис – писатель и редактор, смотря по обстоятельствам, – заслужил известность тем, что привел отрывок из «Железной пяты» и рядом одну свою статью, из которой Джек заимствовал речь, якобы произнесенную лондонским епископом. Джек Лондон – литературный вор! Чтобы унять шумиху, Джеку оставалось только сказать. «Я не плагиатор, я простак: решил, что Харрис цитирует подлинный исторический документ.
Для того чтобы угнаться за своими тратами, чтобы покрыть непомерные расходы по содержанию ранчо и постройке Дома Волка, он был вынужден непрерывно писать рассказы, пригодные для рынка. Если бы он посмел остановиться, дать себе передышку, сложное нагромождение долгов и обязательств рухнуло и придавило бы его всей своей тяжестью. Самый верный сбыт находили истории об Аляске, и он выжимал их из себя одну за другой – мучительно, со стоном: «А мне все никак не выбраться из Клондайка». С его живым умом, хипучим, богатым воображением многие рассказы об Аляске удавались, несмотря на гнетущую необходимость подгонять их под вкус покупателя. Таковы и «Потомок Мак-Коя» и «Неотвратимый белый человек» в сборнике «Сказки Южных морей»; «Храм гордыни» и «Шериф Кона» в сборнике «Храм гордыни». Только рассказы о Смоке Беллью были сделаны исключительно ради денег. Истории, возникшие под его пером, рождались в его мозгу и властно рвались наружу – нужда в деньгах была лишь непосредственным поводом, заставляющим его писать сейчас же, немедленно. Серия «Смок Беллью» – его первая работа, лишенная литературной ценности: чистая поденщина; цемент, бревна и медь на постройку дома. В обмен на эти товары и он честно поставлял добротный материал; «Писать тринадцать рассказов о Смоке Беллью было неприятным занятием, но, взявшись за них, я уже постарался дать лучшее, что могу, без всяких скидок!»
Уровень мастерства в его рассказах стал падать – потому отчасти, что он устал от тесных рамок малых форм, не дававших ему развернуться.
Хотелось писать только романы. Те два, что были созданы в этот период – «Джон Ячменное зерно» и «Лунная Долина», – вошли в число лучших его вещей, мало того, они достойны стоять в одном ряду с самыми совершенными образцами американского романа. Если не считать третьей части, содержащей высказывания о сельском хозяйстве, ее бы следовало выделить в отдельную книжку, в «Лунной Долине» содержатся глубочайшие мысли, блестящие строки – лучшее, что породили ум и сердце Джека Лондона. Образы гладильщицы Саксон и возчика Билли необычайно убедительны, описание драки на гулянье «Клуба каменщиков» в Визель-парке, где Джек мальчиком воскресными вечерами подметал пол в ресторанчиках, – пример классического американо-ирландского фольклора; описание драмы, разыгравшейся во время забастовки оклендских железнодорожников, и четверть века спустя по-прежнему остается образцом для произведений, посвященных забастовочному движению.
Иногда ему приходилось мучительно выискивать сюжеты, подходящие для журналов. Именно в такой напряженный момент пришло письмо от Синклера Льюиса, того самого рыжего верзилы, который когда-то добивался интервью для «Йелских новостей», а теперь пробовал стать писателем. Льюис предлагает ему несколько сюжетных набросков по…
семи с половиной долларов за штуку. Может быть, пригодятся? Рассмотрев их, Джек отобрал «Сад ужаса» и еще один сюжет и выслал Льюису чек на пятнадцать долларов. С быстротою молнии последовал ответ: Льюис благодарил и уведомлял, что в данный момент вышеупомянутые пятнадцать долларов представляют собою деталь пальто, назначение коего – защитить своего обладателя от холодного нью-йоркского ветра.
Позднее, работая в «Вольта ревю», органе Американской ассоциации содействия обучению глухих, Льюис прислал новую партию сюжетных набросков в количестве двадцати одного, в виде, как он выразился, «составленной вполне по-деловому накладной на товары, доставленные через посредство нижеподписавшегося такого-то дня, с указанием цен при оной». И подписался: «Синклер Льюис, иначе – Хэл, он же Рыжий».
В приложенном к этому посланию письме он выражал надежду, что Джек широко воспользуется его сюжетами, и это в конце концов даст Льюису возможность бросить кабалу и вернуться к свободному творчеству. Если ему что-нибудь и удалось, утверждал Льюис, так исключительно за счет сна, а он, то есть сон, развлечение настолько дешевое и в то же время поучительное, что им не стоит попусту швыряться. Джек купил у него идею под названием «Дом иллюзий» за указанную в накладной цену – два с половиной доллара, купил «Блудного отца», «Преступление Джона Авери», «Объяснения», «Рекомендации», «Без страха и упрека», «Женщину, отдавшую душу мужчине» по пяти долларов, «Боксера во фраке», «Тюрьму здравого смысла» по семь с половиной долларов и «Господина Цинциннатуса» за десять долларов и направил Льюису чек на пятьдесят два доллара пятьдесят центов. Каким образом Льюис истратил деньги – неизвестно, однако он с гордостью сообщил Джеку, что его Красная карта – партийный билет социалиста – содержится теперь в полном лорядке. Идеи Льюиса легли в основу рассказа «Когда мир был молод», напечатанного в «Пост», и повести «Лютый зверь», напечатанной выпусками в журнале «Популярный». Когда он написал Льюису, что впервые в жизни чувствует к работе отвращение и не знает, как поступить с льюисовским «Бюро убийств», в Синклере Льюисе взыграла профессиональная гордость, и он совершенно безвозмездно прислал Джеку конспект, из которого становилось ясно, как следует перестроить фабулу.
С особой силой широта и благородство натуры Джека проявлялись в отношении к начинающим писателям, одолевавшим его со всех сторон, – их рукописи сыпались на него в таком количестве, что темнело в глазах, будто полчища саранчи заслонили солнце. Дня не проходило, чтобы какой-нибудь подающий надежды автор не прислал ему рукопись с просьбой высказать свое мнение, исправить, помочь напечатать. Эти манускрипты, начиная от стихотворений на одной страничке и кончая романами и трактатами страниц по восемьсот, он читал с величайшим вниманием и затем посылал авторам развернутые критические разборы – воплощение литературной техники, выработанной за многие годы. Этим неведомым людям от отдавал все, что было в нем лучшего, не жалея ни времени, ни энергии. Если вещь казалась ему стоящей, он старался пристроить ее в журнал, сбыть какому-нибудь издателю; если находил ее слабой – напрямик выкладывал автору свое мнение. Нередко искренней критикой он навлекал на себя бурные обвинения, но, зная, что в ответ его почти наверняка станут ругать последними словами, он тем не менее указывал писателям, в чем кроются недостатки и как их можно исправить. Один автор, получивший от него вместе с отвергнутой рукописью резкий отзыв, ответил особенно черной руганью. Оставив себе лишь три часа сна, о котором взывал его утомленный мозг, Джек чуть ли не целую ночь просидел над блистательным и терпеливым письмом на семи страницах (то есть величиною с рассказ, который мог бы принести ему пятьсот долларов; – письмом, где он всячески уговаривал адресата учиться принимать критику так, чтобы она шла на пользу работе.
Сердиться он мог на одну лишь категорию писателей – на тех, кому хотелось, чтобы он указал им самую легкую дорожку к успеху. Этим Джек говорил; «Человек, который мечтает овладеть мастерством и считает гем не менее, что кто-то другой обязан отшлифовать его талант, – это человек обреченный: посредственность – вот его удел. Если ты собираешься выполнить задачу с честью, ты должен совершенствоваться сам. Смелей за дело! Ломись в дверь! Держи нос по ветру, не сдавайся!
Не хнычь. Не говори мне или другим, как нравится тебе то, что ты сделал, не говори, что твои вещи не хуже, чем у других. Делай их во сто крат лучше, и тогда у тебя не будет ни времени, ни охоты сравнивать их с посредственной работой другого».
Среди его бумаг хранятся письма чуть ли не всех известных писателей того времени, делившихся с ним своими нуждами, неприятностями, тревогами. Делился и он с ними – сочувствием, любовью, одобрял их, вселял в них твердость, веру в себя, в литературу, в мир, который они старались постичь. Когда в издательство попадала книга, значительная по своему общественному смыслу, один экземпляр посылали ему; он добросовестно читал ее и отправлял одобрительную телеграмму, необходимую, чтобы дать книге ход.
В деловых отношениях с редакторами и издателями Джек был не менее честен и великодушен. Он всегда любил «вести игру на широкую ногу» и постоянно огорчался тем, что другая сторона, люди бизнеса, в игре «мельчит». Мягок, покладист и деликатен он был лишь до той поры, пока не понимал, что его обманывают или портят его работу, и тогда он обрушивался на обидчика со свирепостью медведя.
Начиная с 1910 года, когда вышел в свет роман «Время-не-ждет», Джек направил Макмиллану пьесу «Кража», сборник очерков о Южных морях под названием «Путешествие на «Снарке» и четыре томика коротких рассказов. Ни одна из этих вещей не имела большого успеха. Теперь Бретт сообщил, что короткие рассказы не расходятся: рынок заполонили десятки дешевых журналов, поставляющих вполне сносные подражания тем рассказам, которыми прославился Джек. Бретт больше не мог посылать ему авансы, составлявшие чаще всего тысяч пять и выше. Итак, в 1912 году, после десяти лет успешного сотрудничества, Джек расстался с Бреттом и компанией Макмиллана и подписал контракт с компанией «Век» («Сенчури Компани») Новое издательство выпустило его серию «Смок Беллью», сборник «Рожденная в ночи» и повесть «Лютый зверь», но отказалось финансировать три месяца работы над «Джоном Ячменное зерно» – по тысяче долларов в месяц. За три года «Джон Ячменное зерно» был первым произведением, сулившим автору блестящий успех, и Джек, которому не особенно нравились отношения с «Веком», выпустил в своих издателей целую очередь огнеметных телеграмм, пытаясь избавиться от контракта и вернуться к Макмиллану.
«Все издатели сходятся в мнении, что вы можете передать «Ячменное зерно» другой компании. Единственное, что в состоянии вам помешать, – это надежда на крупные барыши. За горсть серебра вы готовы продать и доброе имя своей компании и самих себя в придачу. Так вот будьте добры запомнить, что я-то – не хапуга и что миллионы читателей «Ячменного зерна» в ближайшее время прочтут кое-что и о вас. Грянет гром, и тогда не один день придется вам вымаливать прощение и кланяться перед всем светом; а когда вы станете прахом, отзвуки этой грозы дойдут до тех, кто ныне еще не родился, и вы перевернетесь в грозах.
Ну же! Скажите мне, что не променяете звание человека на кличку стяжателя… Я вынес на своем горбу такие адские трудности, какие вам, друзья любезные, и не снились; набрался такого терпения, о котором вы не имеете никакого понятия. К личному благополучию, к финансовой выгоде я отношусь с беззаботным презрением, едва ли способным уложиться в рамки вашего убогого сознания. Зато стоит мне взглянуть на себя в зеркало, и я всегда доволен тем, что в нем вижу – не то, что вы, господа хорошие; посмотрю на книжную полку, а на ней выстроились мои книги – те тридцать четыре, которые уже напечатаны. Во всем этом ряду – лишь одна невзрачная книжонка: только что изданный вами «Лютый зверь». Старая история: издатель размером два на четыре берется выпустить работу автора размером восемь на десять… По-прежнему жду ответа на длинную телеграмму от 10 мая 1913 года. За эти дни у вас была возможность насладиться воскресным обедом в кругу семьи, повидать жену и детей, проявить доброту и даже принять человеческий облик. Так решайтесь же, черт побери! Проявите и ко мне доброту и человечность, отцепитесь от меня. Вы же знаете – мне нечего принести новому издателю, кроме «Ячменного зерна»; это весь мой актив. Откажитесь же от нескольких долларов прибыли и дайте мне уйти, не содрав с меня все до последней нитки». «Век» не отозвался. Последняя отчаянная телеграмма: «Гнев – это я могу понять, но дуться, упираться подобно тупому ослу – это так примитивно, что я не понимаю, как люди, считающие себя современными и вполне цивилизованными, могут поступать таким образом».
Дело кончилось тем, что «Век» все-таки не пожелал отказаться от «Ячменного зерна». «Меня в жизни слишком часто клали на лопатки, чтобы я стал таить обиду или вражду только потому, что меня побили», – написал издателям Джек, сотрудничая с ними на совесть. Тем не менее по выходе в свет «Джона Ячменное зерно» он вернулся к Макмиллану и больше уже не рискнул ему изменить. Он признался Бретту, что и сам-то был не на высоте, пытаясь отделаться от контракта с «Веком».
Летом 1913 года они с Чармиан поехали в Карме л к Стерлингам и провели у них несколько счастливых недель. Плавали в волнах прибоя, принимали солнечные ванны на песке, собирали моллюсков-абелонов и лакомились их мясом, зажаренным на костре, добавляя несчетное множество новых четверостиший к шуточной поэме об абелонах. Как ни забавно, лучше других запомнился с гишок Стерлинга!

Кто любит плов, перепелов,
Еще бы! Ужин тонный
А мне бы денежки считать
Смакуя абелоны

Перевод В Станевич и Л Бродской

Дома, на Ранчо Красоты, в прохладные утренние часы он продолжа.
работать над рядом задуманных крупных романов. Так, был написан «Мятеж на «Эльсиноре», который под названием «Морские разбойники» был напечатан выпусками в журнале «Космополит». Та часть книги, в которой развертывается сюжетная линия, сделана отлично, особенно все, что относится к морю: недаром Джека стали называть американским Конрадом; другая часть, где главный герой не действует, а рассуждает, сделана слабо и так портит книгу, что «Мятеж на «Эльсиноре» постигла скорая и заслуженная кончина.
Во второй половине дня Джек объезжал верхом плодородные поля, где под могучими лучами солнца созревал урожай, и завершал день, купаясь с друзьями в бассейне Бойз Спрингз. На обратном пути он заходил в каждый бар – выпить рюмочку, послушать новый анекдот, посмеяться. Темнело, когда он подъезжал к Дому Волка, чтобы побеседовать с Форни и рабочими. Дом был почти закончен и стоил ему к августу 1913 года восемьдесят тысяч долларов. Газеты бичевали его немилосердно за то, что, отступив от социалистических принципов, он строит себе замок; разгневанные социалисты считали, что он их предал.
Пайл говорит, что когда Джека начинали попрекать великолепием его дома, он приходил в замешательство. Репортерам же он твердил одно: как бы ни был огромен Дом Волка, он – не капиталист; он выстроил его на свои заработки. Когда все называли Дом Волка замком, он возражал, говоря, что царственные секвойи и красный камень – его собственные, а если дом и похож на дворец Юстиниана или Цезаря, то это счастливая случайность, не стоившая ему ни доллара. И когда Гаррисон Фишер заявил, что это самый красивый дом в Америке, Джек окончательно убедился, что деньги и усилия, затраченные на Дом Волка, окупились.
Наконец 21 августа наступил день уборки. Электрики завершили проводку, кончили работу плотники и водопроводчики. Рабочие Форни ходили по дому, подбирая пропитанную скипидаром ветошь, которой они протирали деревянные части строения. На другое утро бригада рабочих поможет Джеку и Чармиан переехать в новый дом. В тот вечер Форни до одиннадцати проработал вместе с Джеком в старом доме и потом потащился мимо Дома Волка к себе. Около двух часов ночи его разбудил фермер-сосед, ворвавшийся с криком: – Форни, горит! Дом Волка горит!
Когда Форни достиг каньона, весь Дом Волка был объят пламенем.
Через несколько минут прибежал Джек – запыхавшийся, с развевающимися волосами. На бугре, где он, бывало, распевал песни и пил вино с рабочими-итальянцами, он остановился как вкопанный. Перед ним с ревом бушевал адский огонь; горели все части дома одновременно.
Стояла середина августа; воды не было. Ему ничего не оставалось делать, как стоять с мокрым от слез лицом и глядеть, как рушится еще одна заветная мечта его жизни.
Горели все деревянные конструкции, даже подоконники были охвачены странным синеватым пламенем. Вокруг дома кольцом росли секвойи, а за ними были сложены штабелем доски – тоже секвойя, – приготовленные для отделки спальни Джека. Секвойи вокруг дома не загорелись, но доски, лежавшие позади, пылали. В поджоге подозревали многих.
В анонимных письмах, приходивших на имя Джека, называли Шепарда, с которым разводилась Элиза, – он в тот самый день поссорился с Джеком. Кто-то видел недалеко от Дома Волка рабочего, которого Джек вышвырнул с ранчо за то, что тот избил жену; кое-кто думал, что дом поджег он. Называли десятника – человека вспыльчивого и неприятного.
Да и кого только не обвиняли: и Форни, и завистников-социалистов, и чем-нибудь обиженных бродяг. По мнению Форни, пожар явился следствием самовоспламенения – быть может, вспыхнули пропитанные скипидаром тряпки, которыми протирали деревянные части. Да, но тогда непонятно, почему сразу загорелся весь дом. Если бы пожар начался в какой-то одной комнате, каменные стены помешали бы ему распространиться. Все комнаты могли бы загореться одновременно из-за неисправности в электропроводке, если бы был включен ток… но ведь к штабелю за кольцом секвой, окружавших дом, не шли провода.
Джек был убежден, что дом подожгла чья-то рука – если не человека, то судьбы, не желавшей, чтобы он насладился плодами своей работы; судьбы, считавшей, что социалисту не подобает жить в замке. За эту долгую горькую ночь он заговорил всего два раза. Когда пожар был в самом разгаре, он прошептал:
– Лучше потерять дом в огне, чем быть поджигателем.
На заре, когда от дома остался лишь наружный каменный каркас, сложенный, чтобы простоять века, он спокойно произнес:
– Форни, завтра начнем строить заново.
Он гак и не выстроил Дом Волка заново. Что-то в его сердце сгорело в ту ночь и погибло безвозвратно.

X
Четыре дня Джек пролежал в постели на закрытой веранде, выходящей в тропический сад. Его разом одолели все болезни, какие он только испытал, начиная с дней Дороги и Клондайка и кончая Кореей и Соломоновыми островами. Уверенный, что поджог совершил кто-то из тех, кого он приютил и пригрел, Джек боролся с чувством жгучего отвращения. Не только опустошительное разорение Дома Волка сокрушило его; он был подавлен тем, что теряет любовь и доверие к людям, и это угнетало его ежечасно. У него внезапно открылись глаза на многое, чего он прежде не замечал или, заметив, не удостаивал вниманием. Пожар Дома Волка представлялся ему символическим: точно так же погибнет все, что он пытался сделать для социализма и литературы. Он заметно постарел за эти дни.
Едва поднявшись с постели, он первым делом поехал на Уошо Бане полевой тропой к Дому Волка и долго, пристально, тоскливо глядел на величественный остов из красного камня, простирающий свои обнаженные башни к синему небу Сономы. Отныне остатки пожарища стали называться «Руины». Джек мог бы объявить себя банкротом, но вместо этого заплатил подрядчикам сполна. Семьдесят тысяч чистого убытка; время и силы, отданные рассказам о Смоке Беллью, тоже потрачены даром. Все это снова наводило его на мысль о том, не кроется ли где-то там, под пеплом, мораль, которую ему надлежит усвоить? Из писем известно, что его долг в то время составлял сто тысяч долларов, но не эта непомерная сумма удручала его – нет, тяжелым камнем давила мысль о том, сколько тысяч слов предстоит ему написать, пока он выручит эти деньги.
Он опять сказал Форни и Элизе, что отстроит Дом Волка заново; велел Форни убрать мусор с развалин, а Элизе – распорядиться, чтобы срубили для просушки новую партию секвой. Но в глубине души он знал, что все напрасно… дом снова подожгут, только и всего. Когда «Космополит» из сочувствия к его потере раньше времени выслал ежемесячный чек на две тысячи долларов, Джек сделал в тени ветвистого дуба пристройку к загроможденному вещами кабинету и перенес сюда письменные принадлежности, стол-бюро с крышкой на роликах, проволочные корзинки, набитые бумагами и письмами, стальные регистраторы с собранными им материалами, картонные коробки-картотеки с заметками для сотен рассказов.
Он вошел в обычную колею; все было, как прежде, и все казалось совсем другим. Объезжая ранчо, он замечал теперь, что рабочие увиливают от дела, стараются содрать с него побольше, а сделать поменьше.
Исподволь порасспросив тут и там, он понял, что они считают ранчо прихотью богача и не принимают его всерьез, как в свое время портовые рабочие не принимали всерьез «Снарка». Это относилось не только к рабочим. Соскочив однажды с Уошо Бана около кузницы, Джек оглядел только что подкованную лошадь и увидел, что кузнец спилил копыто сантиметра на полтора, чтобы подкова пришлась впору. Просмотрев счета и заподозрив, что они чересчур велики, он поехал в город, чтобы справиться у лавочников, в чем дело. Ему сказали, что десятник требовал взятку в двадцать процентов с каждого доллара, и им оставалось только прибавлять эту сумму к каждому счету.
В 1900 году он писал Анне Струнской: «Я осуждаю недостатки друзей, но разве это означает, что я не должен любить их?» Любовь, терпимость и великодушие – вот три источника, питавшие его натуру. Увы!
Теперь они все чаще грозили иссякнуть. Как-то раз он попросил своего приятеля Эрнста, жившего в Окленде, купить для него несколько тяжеловозов. За услугу Эрнст взял комиссионные, включил в счет еще и свои расходы, а потом отправил на ранчо двух лошадей ниже установленного веса и пару хворых кляч в придачу. Когда Джек написал, что такие лошади его не устраивают, Эрнст ответил сердитым, обиженным письмом. «Ты ходишь и скулишь, что тебя оскорбили, а каково мне? – писал ему Джек. – Я, видите ли, совсем обнаглел: осмелился сказать, что пара рабочих лошадей весит не тысячу пятьсот фунтов, как ты говорил, а тысячу триста пятьдесят и что вторая пара – старая дохлятина, пригодная разве что на корм цыплятам. Готово! Ты взорвался, ты кричишь во все горло, что тебя назвали жуликом. Ты вколотил мои деньги неизвестно во что и говоришь мне: «Пойди достань!» Тебя обидели – скажите, пожалуйста! А ты подумал, на сколько сот долларов обидели меня? Я-то с чем остался? Все, что я смог ассигновать на покупку лошадей, мне уже не принадлежит, а, чтобы обрабатывать ранчо, лошадей не хватает».
Еще в 1904 году, узнав, что его приятель, газетный работник Ноул сидит без работы, Джек предоставил ему право переделать «Морского волка» для сцены или – экрана. За инсценировку Ноул получал две трети авторских отчислений. Вместо этого он перепродал права на драматизацию кому-то другому, а себе оставил вырученную сумму – три с половиной тысячи долларов. Теперь, заключая с Гобартом Босуортом контракт на экранизацию «Морского волка», Джек, чтобы выкупить права, должен был выпрапивать у издателей эти деньги. Между тем Ноул явился снова, уговаривая его вложить деньги в «Миллерграф Компани» – деле, которое он собирался основать, с тем чтобы создать рынок сбыта литографическим изделиям, изготовляемым усовершенствованным способом. Твердо решив не ожесточаться, не становиться циником, Джек распорядился, чтобы Бретт уплатил Ноулу тысячу долларов. Компании потребовались новые средства, и он опять за четыре тысячи заложил дом Флоры. «Я играю в открытую, я целиком полагаюсь на друзей», – писал он Ноулу. Принадлежавшие Джеку акции оказались дутыми; компания обанкротилась.
Однажды Чармиан сказала, что ей срочно нужно триста долларов Джек с просьбой вернуть долг написал сотням мужчин и женщин, которые заняли у него в совокупности более пятидесяти тысяч долларов и божились, что вернут все до последнего цента. Он собрал всего пятьдесят долларов. Впервые закралась мысль; уж не смеются ли над ним друзья? А что, если его давным-давно записали в простофили, считая повесой-ирландцем, который швыряется деньгами, как пьяный матрос?
История повторялась без конца: он все давал и давал, другие – брали и брали. Прежние приступы уныния возникали у него сами собой и быстро проходили. Теперь, как перестоявшийся чай, думы его становились все чернее и горше.
Вот уже несколько лет он убеждал Бэсси привезти обеих девочек в Глен-Эллен на летние каникулы, чтобы и они полюбили Ранчо Красоты. Лишь один раз приняла Бэсси приглашение, приехав к нему на пикник с Джоан, Бэсс и компанией знакомых. Не успели разложить на траве все для завтрака, как мимо верхом в красной жокейской кепке, в красной мужской рубашке галопом пронеслась Чармиан – тонкий слой пыли покрыл еду. Джек клялся всеми святыми, что если Бэсси разрешит построить для нее коттедж на ранчо, он и близко не подпустит к ней Чармиан. Бэсси отказалась. Лишившись по вине Чармиан мужа, она боялась лишиться и дочерей. Она сказала, что, по ее мнению, вторая миссис Лондон с точки зрения нравственности неподходящий пример для девочек-подростков.
Потерпели неудачу и попытки Джека добиться хоть одного доброго слова или жеста участия от Джоан, которой исполнилось уже тринадцать лет. А он-то надеялся, что она уже достаточно выросла, чтобы стать ему соратницей и другом. 24 августа, через четыре дня после того, как сгорел Дом Волка, он пишет дочери, заклиная ее вспомнить, что он ее отец, что он кормил и одевал ее, дал ей кров и приют, любил с первого ее вздоха. «Как ты ко мне относишься? – спрашивает он. – Неужели я просто глупец, который много дает и ничего не получает взамен?
Я шлю тебе письма, телеграммы, а от тебя – ни слова. Значит, ты не желаешь снизойти до меня? Я лишь талон на бесплатный обед, не более? Да любишь ли ты меня вообще? Значу ли я для тебя хоть чтонибудь? Я болен – ты молчишь. Погиб мой дом – у тебя и тогда не нашлось ни слова. Нет, мир принадлежит не тем, кто молчит. Самое молчание – ложь, если с его помощью делают из любви посмешище, а из отца – талон на бесплатный обед. Не кажется ли тебе, что мне уже пора услышать что-нибудь от тебя? Или ты ждешь, чтобы мне навсегда расхотелось слышать от тебя хоть слово?»
Но было еще одно открытие, которое он сделал во время своего пробуждения, – самое жестокое. Он с беспощадной ясностью увидел, что Чармиан в возрасте сорока трех лет – все еще ребенок, целиком поглощенный ничтожными ребяческими забавами. Соседи вспоминают, как она «рассказывала нескончаемые истории, по-детски болтала вздор о своих драгоценностях, старинных нарядах, шапочках, других мелочах. Ей хотелось быть вечно женственной, вечно очаровывать и покорять». Он страдал, замечая, что гости пытаются скрыть замешательство, что они смущены ее деланными манерами, кокетством, стараниями изобразить юную, прелестную девушку, которой она постоянно мнила себя; что они озадачены ее причудливыми, украшенными драгоценностями, ярко-красными, точно маскарадными, костюмами, чепчиками в кружевных оборках, которые носили еще в девятнадцатом веке. Ее сводная сестра вспоминает, что в детстве у Чармиан была привычка выглянуть из-за угла, скорчить рожу или сострить и пуститься бежать, чтобы ее догоняли. Она и сейчас выглядывала из-за угла, острила, ждала, что будут догонять. Однажды вечером Джек и Элиза сидели за конторкой в столовой, ломая голову, как справиться с уплатой долгов. В этот момент в комнату влетела Чармиан, прихотливо задрапированная куском бархатной ткани, и манерно прошлась по комнате: «Посмотри-ка, Друг, ну не дивная ли получится вещичка? Я только что купила два отреза». Она ушла, и наступило долгое грустное молчание. Потом Джек повернулся к Элизе и сказал:
– Это наше дитя. Мы всегда должны заботиться о ней.
Если бы он мог снова отправиться в плавание по Южным морям, затеять поездку на четверке лошадей, пуститься на поиски приключений, Чармиан по-прежнему была бы идеальным товарищем. Но теперь Джек жил дома, он устал, он был разочарован. Ему была нужна зрелая женщина, которая «обеими ногами твердо стояла бы подле него» в мире зрелых людей; жена, которая разделила бы с ним широкое ложе, которой он, проснувшись в тревоге ночью, мог бы коснуться рукой.
Окруженный друзьями и родственниками, имея сотни тысяч поклонников, рассыпанных по всему западному миру, он чувствовал себя невыразима одиноким. Со всей силой, на какую способен тот, чьи дни уже клонятся к закату, томился он по родной плоти и крови, томился желанием иметь сына, которому можно довериться, чье сильное плечо будет ему опорой в годы старости, сына, которому он передаст свое имя, который станет продолжателем его дел.
И все же 1913 год оказался для него самым плодотворным; в этом году его творчество достигло зенита [Оценки, даваемые И Стоуном отдельным произведениям Д. Лондона, зачастую крайне субъективны В данном случае он ошибается, называя 1913 год годом высшего развития творческого дарования Лондона Некоторые перечисляемые Стоуном произведения Лондона написаны ранее в частности, рассказы «Мексиканец» и «Рожденная в ночи» впервые опубликованы в 1911 году, «Убить человека» – в 1910 году, повесть «Лютый зверь» – в 1911 году и т д.]. В журналах вышли четыре его романа, среди них – «Алая чума», повествующая о том, как человечество возвратилось к первобытной жизни, когда чума стерла с лица земли современную цивилизацию. Отдельными изданиями вышли: во-первых, сборник «Рожденная в ночи», с такими сильными рассказами, как «Мексиканец», «Убить человека» и «Когда мир был молод»; во-вторых, повесть о боксерах – «Лютый зверь», построенная на основе одного из сюжетов Синклера Льюиса; и, в-третьих, один за другим в течение каких-нибудь шестидесяти дней появились два выдающихся романа: «Джон Ячменное зерно» и «Лунная Долина». Этот рекордный перечень объясняет, почему в издательском мире Джека Лондона стали рассматривать не как человека, а уж скорее как стихийное явление природы.
Судьба, которая подвергла его столь сокрушительным ударам, была еще, оказывается, способна и баловать его и обращаться с ним, как со своим любимцем. В конце года, когда, завершив утомительный «Мятеж на «Эльсиноре», Джек почувствовал, что ему нужна большая, свежая идея, из Сан-Квентинской тюрьмы был освобожден его друг Эд Моррелл. После пяти лет одиночного заключения с Моррелла сняли смирительную тюремную куртку, выпустили из карцера и назначили главным тюремным старостой. Джек много лет прилагал усилия к тому, чтобы Моррелла помиловали, и, в конце концов добившись своего, телеграфировал ему: «Поздравляю; милости просим домой». Впервые он встретился с Морреллом в оклендском ресторане Сэддл Рок, и это знакомство, завязавшееся, как и многие другие, во время переписки, быстро превратилось в прочную дружбу. Моррелл стал подолгу бывать на Ранчо Красоты, где Джек с глубоким интересом слушал его рассказы: недаром он всю жизнь интересовался криминологией и пенологией, преступлением и системой наказаний.
Вскоре он окунулся в работу по созданию своего восьмого и последнего крупного романа – «Межзвездный скиталец». Нельзя без содрогания читать строки, посвященные мукам заключенных, томящихся в тесном плену холщовых смирительных курток; с нежностью говорит автор о том, как в душных тюремных камерах рождается дружба; его смелая фантазия летит вслед за узниками назад по просторам времени. Читая эту книгу, чувствуешь, что вот-вот случится нечто ужасное, и замираешь в тревожном ожидании; «Межзвездный скиталец» проникнут глубоким состраданием к человеку, написан лирически-тонко, музыкально. Это поистине замечательное литературное произведение.
Работа принесла Джеку облегчение, явилась для него источником такой радости, что душевные и физические недуги отступили на задний план. Как некогда в Пьедмонте, ему доставляло удовольствие, окончив главу, прочесть ее гостям. Одному юноше, обратившемуся к нему за поддержкой, он ответил: «В шестнадцать лет, а потом – в двадцать и я пережил период разочарований; в двадцать пять и тридцать и я, как водится, был пресыщен, равнодушен ко всему, изнемогал, не зная, куда деться от скуки. И вот пожалуйста! Живу себе, толстею и, когда не сплю, только и делаю, что смеюсь». А вот что рассказывает об этом периоде Моррелл: «Что бы он ни сказал, что бы ни сделал, вас неизменно покоряла его доброта. Он мог сказать что-нибудь обидное, выпалить сгоряча любую дерзость, но это никого не задевало, потому что говорилось беззлобно. Да, это была личность редкостного обаяния, таких немного».
Человек, который давно печатается, у которого за плечами удачная карьера, поневоле вынужден все больше времени посвящать устройству дел, защите своих интересов. Джек предоставил актеру Гобарту Босуорту право на экранизацию всех своих произведений, получая взамен определенную долю дохода. Не успел Босуорт приступить к работе, как другие кинокомпании самовольно распорядились книгами Лондона: начали их экранизировать, да так рьяно, что на этой стороне улицы, допустим, демонстрировался один вариант «Морского волка», а в кинотеатре напротив – другой. В авторских правах царила полная неразбериха; более того – суд выносил решения не в пользу автора: оказывается, когда писатель передает материал журналу для серийного издания, последний автоматически получает все права на этот материал. Джек узнал, что любая его вещь, которая впервые вышла в свет на страницах журнала, принадлежит в большей степени журналу, чем ему, автору. Что касается кинопиратов, они по дешевке скупали авторские права у журналов.
Совместно с Артуром Трейном и только что организованной Лигой писателей Джек повел борьбу за пересмотр закона об авторском праве, с тем чтобы, продавая вещь журналу, автор сохранял на нее права.-В этот «юридический бой», затянувшийся на несколько лет, он ввел все свои резервы: силу, энергию, денежные средства; ездил в Нью-Йорк и Голливуд, нанимал адвокатов, выступал на суде, составлял сотни горячих писем, телеграмм. Время, которое он мог бы посвятить новым произведениям, было отдано этим долгим и трудным боям. Ну что ж! Он помогал будущим поколениям американских писателей, с тем чтобы плоды их работы доставались им и никому другому.
В Мексике шла революция под руководством Вильи и Каррансы.
В мае 1914 года (вскоре после того, как был закончен «Межзвездный скиталец») правительство Соединенных Штатов решило выслать линейные корабли с солдатами и занять порт Вера-Крус. С тех самых пор, как Джеку помешали работать военным корреспондентом на фронтах русско-японской войны, он не мог дождаться того дня, когда сможет показать себя в этом деле. Получив предложение отправиться в Мексику корреспондентом «Кольерса» (тысяча сто долларов в неделю плюс расходы), он через двадцать четыре часа выехал в Гальвестон, а оттуда на корабле отплыл в Вера-Крус.
Но ему опять не удалось стать военным корреспондентом – на сей раз по той причине, что не состоялась война. Завоевание Мексики и превращение ее в протекторат не входило в планы Соединенных Штатов; показали силу своего оружия в Вера-Крус – и ограничились этим. Джек опять составлял мужественные статьи; «Кровавое дело войны» и «Мексиканская армия»; писал о том, как армия Соединенных Штатов наводила чистоту и порядок в клоаке Вера-Крус, о том, как в Темпико революционеры напали на иностранных нефтепромышленников. Почти два месяца он провел в погоне за военными новостями, но достались ему только жестокая дизентерия да воспоминания о том, как однажды, играя в кости, он дочиста выпотрошил карманы корреспондентов и дипломатических представителей Франции и Испании. Вот и все, что он вывез из Мексики, если не считать материала для серии коротких рассказов об этой стране. Джек загорелся этой мыслью и, когда редактор «Космополита» проявил к ней интерес, взялся за составление планов и заметок.
Истерзанный дизентерией, бледный и ослабевший, вернулся он в ГленЭллен. Стремясь как можно скорее поправиться, он на несколько недель ушел в плавание по заливу Сан-Франциско на «Ромере». Выздоровление было болезненным и затянулось надолго. Редактор «Космополита», решив, что американский читатель по горло сыт Мексикой, раздумал печатать серию рассказов. В былые дни, когда в нем горел боевой дух, Джек все равно написал бы мексиканские рассказы и еще заставил бы журналы поблагодарить его за это. Теперь же он сразу забросил материал, не прибавив к рукописи ни слова. Быть может, он лишил весь мир и самого себя прекрасной книги, особенно если намеченные рассказы получились бы такими же, как «Мексиканец»[13] – единственный, который он все-таки написал.
Здоровье его расшатывалось все сильнее; участились, как говорит Клаудсли Джонс, «периоды душевной депрессии, когда великолепная воля к жизни почти совершенно покидала его»; цикл настроений начал проходить ускоренным темпом. Становилось все труднее выжимать из себя ежедневно тысячу слов… Тем не менее осенью 1914 года он сообщил своему издателю, что втянулся в работу над новым романом и что это будет нечто грандиозное, самое замечательное из всего, что им написано. Обстоятельства, при которых разворачивается действие, так необычайны, что «…история мировой литературы еще не знает ничего подобного. Три сильные фигуры в необычайной ситуации. Просматривая план романа, я готов поверить, что это и есть то самое, к чему я стремился с тех пор, как начал писать. Это будет вещь совершенно свежая, нимало не похожая на все, что я делал до сих пор».
Было ли это убеждение искренним? Не старался ли он, подстегивая себя, преодолевая усталость и отчаянье, заинтересовать работой не столько редактора, сколько самого себя? Как бы то ни было, он приступил к роману «Маленькая хозяйка большого дома», в основе которого заложена мысль о возвращении к земле. Задуманный, как книга о сельском хозяйстве, в основу которой положены идеи создания образцовой фермы и возрождения фермерства Калифорнии, роман мало-помалу сходит в разряд литературы о «любовном треугольнике», с полным набором цветистых, сентиментальных преувеличений, столь милых сердцу писателей девятнадцатого века. Это фальшивая, надуманная, напыщенная книга; читатель поражен, не понимая, как эти натянутые мыслишки могут исходить от Джека Лондона. А ведь за каких-то несколько месяцев до этого он закончил «Межзвездного скитальца», создал такие первоклассные рассказы, как «Записано в приюте для слабоумных», действие которого происходит в психиатрической больнице, примыкавшей к ранчо Хилла, и «По ту сторону черты», сильный и убедительный рассказ о пролетариате.
Уверенность в себе, дисциплина, сосредоточенность, творческий пыл – все служило ему по-прежнему; но мозг Джека Лондона, этот мощный механизм, создавший сорок одну книгу за четырнадцать лет, начинал, наконец, уставать, терять свою хватку.
Как ни глубока была обида, нанесенная ему Джоан в прошлом году, Джек все же предпринял еще одну решительную попытку привлечь к себе дочерей. Когда Джоан, только что перешедшая во вторую ступень средней школы, прислала ему пьесу своего сочинения, он так радовался, как будто сам написал что-то необыкновенное. «Ужасно понравилось! Просто не верится: неужели у меня уже такая взрослая дочь? Неужели она может написать этакую пьесу!» И долго еще сообщал всем как в деловых, так и в личных письмах, что его дочь уже ученица второй ступени.
Хорошенько обдумав план действия, он смиренно явился в Пьедмонт и выложил Бэсси свои предложения. Если бы только она разрешила детям бывать у него на ранчо, дала им возможность заново познакомиться с отцом, полюбить ранчо, вместе объезжая все его тропинки, тогда он меняет завещание, по которому после его смерти все переходит к Чармиан, и оставляет имущество девочкам. Он построит для Бэсси дом на уединенном участке ранчо, чтобы она могла находиться при детях. У нее всегда будет возможность приезжать с ними и убеждаться, что Чармиан находится на почтительном расстоянии. Он сделает все, о чем бы Бэсси ни попросила, решительно все – только бы она согласилась вернуть ему детей. Бэсси не уступила.
Тогда несколько дней спустя он обратился непосредственно к Джоан.
«Подумай, Джоан. В твоем возрасте нелегко ответить на подобное предложение; не исключена возможность, что, обдумывая то, что я сказал тебе в воскресенье вечером, ты примешь неверное решение – остаться маленькой обитательницей маленького мира. Ты сделаешь эту ошибку, послушавшись матери – маленького существа из маленького городишки на ничтожном кусочке земли. Из ревности к другой женщине она поступилась твоим будущим. Я открываю перед тобой большой мир, то настоящее, ради чего живут, познают, думают и вершат дела большие люди».
Последовала вереница тревожных, умоляющих писем. Джоан долго молчала. Наконец, уступая его настояниям, она прислала письмо на одной страничке. Она вполне довольна своей жизнью и не имеет никакого желания ее менять. Она всегда будет с матерью. Ее возмущают его высказывания о Бэсси; у нее хорошая мать, и она, Джоан, любит ее.
В заключение она убедительно просит не вынуждать ее писать ему такие ужасные письма; пусть это будет последним. Прощальное письмо; конец.
Чармиан попыталась лишить его общества «бродячих философов», которых он постоянно содержал на ранчо. Его ответ – это вопль, – исторгнутый из глубины души. «Час беседы со Строн-Гамильтоном – несравненно большее удовольствие, чем то, что мне дали все мои горерабочие. Господи, да ведь он же возвращает все, что я на него трачу.
А рабочие? Никогда! Запомни, пожалуйста, что ранчо – моя забота. Из-за разного сброда, работавшего у меня, я потерял в тысячу раз больше того, что стоят постель и крохи еды, которые я даю моим бродягам.
Это жалкие гроши, но они идут от чистого сердца, а у меня в сердце осталось не так уж много нежных чувств к ближним. Прикажешь покончить и с этим?»
Чармиан ходила мрачная, надутая, во все вмешивалась, всем распоряжалась, указывала, какое дерево нужно срубить, а какое – нет, мешала работать, заявляя, что страдает бессонницей, все ночи не спит, и требовала, чтобы рабочие, которые являются на ранчо в семь утра, не смели подходить к дому раньше девяти, иначе они ее разбудят. Когда Джек попытался внушить ей, что она задерживает работу, она взяла свои постельные принадлежности и удалилась в амбар. Делать нечего, Джек велел рабочим держаться подальше от дома, даже если из-за этого придется сидеть без работы. Так продолжалось до тех пор, пока, объезжая поля в пять часов утра, он не застал ее на копне сена с одним из молодых гостей. Они любовались восходом солнца.
Когда-то он осуждал Бэсси за то, что она нелюбезная хозяйка, не одевается как следует и слишком ревнива. По прихоти судьбы те же самые свойства он обнаружил и в Чармиан. Она и не пыталась нести обязанности хозяйки, следить за порядком в доме. Со всем управлялись слуги японцы, а она – она была гостьей в доме. Когда приезжали друзья, их провожали в отведенную для них комнату либо Джек, либо Наката.
Одна гостья вспоминает, в каком неловком положении оказывался Джек из-за того, что Чармиан никогда не утруждала себя заботами о вновь прибывших: показывать дамам, где находится туалет, – это тоже входило в обязанности Джека. В то время как Бэсси не обращала особенного внимания на женщин, – не считая тех, которые просто вешались ему на шею, – Чармиан бурно ревновала его ко всем без исключения. Ему редко разрешалось появляться где бы то ни было без нее, а когда они ходили куда-нибудь вместе, она заводила игру, которую свидетельницы прозвали «разбивалочка». Джек имел право говорить с другой женщиной минуты две, не более, пусть даже разговор шел о предстоящих выборах. По истечении этого срока Чармиан прерывала беседу пространным монологом.
Однажды, составляя Джеку телеграмму в Лос-Анджелес, Джек Бирнс, его секретарь, в заключение сделал приписку, что одна давнишняя приятельница Джека (все ее семейство он знал и любил долгие годы) хотела бы с ним повидаться. Чармиан велела Бирнсу вычеркнуть это, сказав, что сама вскоре пошлет Джеку телеграмму и все ему сообщит. Никакой телеграммы она не послала. Она была готова уморить себя работой, лишь бы Джек не взял женщину-секретаря. «Я никого сюда не пущу, – говорила она. – Нельзя выпускать это дело из рук». И только когда умерла мать Джонни Миллера, а ее второй муж – Джек Бирнс – остался без работы, Джек получил разрешение пригласить к себе постоянного секретаря, который был ему крайне необходим.
Из Нью-Йорка Чармиан прислали телеграмму, где говорилось: «Джек проводит все свое время с женщиной, которая живет на Сорок восьмой улице в отеле Ван Кортлендт. Эми». Чувствуя себя удрученным, несчастным, Джек метался, ища связей с женщинами. Много лет тому назад он писал Чармиан: «Позвольте рассказать Вам маленький эпизод, из которого Вам станет ясно, с какой легкостью я даю волю чувственному началу». Однако подобная неразборчивость была, по-видимому, скорее результатом семейного разлада, а не врожденной распущенности.
Он ведь был верен Бэсси, пока что-то помешавшее их физической близости не нарушило их семейную жизнь. Он девять лет хранил верность Чармиан, пока не порвалась их духовная связь. Тогда снова произошло то же самое.
Пил он и раньше: иногда – пытаясь побороть очередной приступ меланхолии, чаще – ради компании, в виде развлечения, разрядки. Теперь он начал пить помногу – не для того, чтобы вызвать приятное ощущение, но чтобы заглушить боль. Прежде он редко пил на ранчо, теперь то и дело! Уже не один раз в неделю, а три или четыре запрягал он лошадей и отправлялся после обеда в Санта-Розу. Аира Пайл вспоминает, что теперь он уже спорил не просто так. шутки ради, – он сердился, стучал кулаком по стоике, не скрывал, как ему противны люди, которые руководствуются в рассуждениях скорей своекорыстием, чем логикой.
Если не считать тех буйных попоек, которым он предавался в юности, когда был устричным пиратом, он умел пить, но умел и не дотронуться до спиртного. Всего год назад, возвращаясь на пароходе «Дириго» через мыс Горн с востока, куда он ездил по делу, Джек захватил с собой из Балтимора, кроме тысячи книг и брошюр, которые он собирался проштудировать, сорок галлонов виски. «Когда мы пристанем в Сиэтле, либо будет прочитана тысяча книг, либо исчезнут эти сорок галлонов». Он сошел с корабля, проглотив тысячу томов и оставив нетронутым виски. Все переменилось: теперь виски ему было необходимо, чтобы убить-время.
Болезнь заставляла его пить, пьянство усугубляло болезнь. Его толкали к виски утомление и упадок духа, но виски утомляло, и, напившись, он еще больше падал духом. Молодость ушла, ушло здоровье, ушли ясность мысли, свежесть, счастье, а работал он по-прежнему изо всех сил – и кварта шотландского виски (ежедневная порция) валила его с ног. Людям и раньше случалось видеть, как он пьет; теперь они видели его пьяным.
Все горше разочаровывался он в друзьях, в тех, с кем приходилось вести дела. Два приятеля, отведав виноградного сока, приготовленного на ранчо, предложили организовать компанию по сбыту. Они дают капитал, он – свое имя и виноград. Не успел он оглянуться, как его уже потянули в суд: преданные друзья возбудили дело, задумав выжать из него тридцать одну тысячу долларов. После того как Джек истратил три с половиной тысячи, чтобы выкупить права на драматизацию «Морского волка», и передал лучшие свои вещи кинокомпаниям, он получил уведомление от продюсеров, что доходов нет и ему ничего не причитается. Кто-то сбыл ему половинную долю участия в Аризонском золотом прииске – Джек так и не доискался, где находится этот прииск.
Купив пачку акций недавно созданной оклендской ссудной и закладной компании «Фиделити», он два года не вылезал из судов. «Биржевая авантюра, белая игральная фишка на столе, лотерейный билет» – они всегда приносили ему несчастье.
Но самый жестокий удар нанесли ему Нинетта и Эдвард Пэйны, которым он и по сей день оказывал материальную поддержку. Эта парочка стала мутить воду, подговаривая соседей подписать прошение о том, чтобы лишить Джека права пользоваться вторым водоемом на одном из его холмов, там, где он построил плотину, чтобы задержать влагу зимних дождей. Они выдвигали тот довод, что якобы от этого обмелеет речка, протекающая у них под боком. Другие соседи не выразили особого опасения, что могут лишиться воды. Другое дело – Нинетта и Эдвард; эти довели дело до конца и добились постановления суда в свою пользу.
До него дошло, что некоторые приятели, систематически выпрашивая у него деньги, за спиной говорят; «Денежки достаются Джеку так легко, что только дурак не поможет ему их истратить». Даже Джордж Стерлинг, которому он только что выслал сто долларов за ненужный сюжет, зная, что друг промотался, и тот осуждал его за то, что он пишет «ради херстовского золота». В прежние годы зарабатывать деньги было легче, веселей. Алчность, леность, лицемерие – в былые дни он шутя мирился с ними, как человек, который узнал о людях самое плохое и ничему не удивляется. Но сейчас, когда его все сильнее одолевали тоска и болезнь, он не мог без горечи видеть, каким злом платят за доброту и щедрость.
Наступили пасмурные, холодные зимние месяцы 1915 года, и в феврале Джек вместе с Чармиан отправился на Гавайи, чтобы скоротать там остаток зимы. Здесь, под теплыми лучами солнца, ежедневно плавая и катаясь верхом, он настолько поправился, что мог взяться за новый роман – «Джерри-островитянин». Это была последняя вспышка – все, что осталось от пламенного лондоновского духа. «Хочу уверить Вас заранее, что Джерри – нечто единственное в своем роде, нечто новое, не похожее на все, что пока существует в беллетристике – и не только под рубрикой «литературы о собаках», но в художественной литературе вообще.
Я напишу свежую, живую, яркую вещь, портрет собачьей души, который придется по вкусу психологам и по сердцу тем, кто любит собак».
«Джерри-островитянин» и в самом деле восхитительная история о приключениях пса на Новогебридских островах. Сидя в свободном кимоно у стола на открытой веранде, выходящей на окаймленную пальмами лагуну, он мысленно переносился к снежным равнинам Аляски, к герою «Зова предков» Баку, который прямым путем вывел его на дорогу славы.
Приятно думать и писать о собаках; эти умеют хранить верность!
К лету он закончил «Джерри-островитянина» и вернулся в Глен-Эллен.
В Богемной роще на берегу речки Рашн Ривер был устроен веселый праздник клуба богемы; там Джек встретил много знакомых художников; отстаивая социалистические принципы, спорил со сторонниками непротивления злу, купался в реке и много пил. После праздника он привез с собой на ранчо Стерлинга, Мартинеса и еще нескольких друзей; попойка продолжалась. Его болезнь стала принимать острую форму, но он не желал бросить виски хотя бы на время, пока не вылечится.
Работал он в это время только над кинороманом «Сердца трех» – за эту забавную чепуху «Космополит» предложил двадцать пять тысяч. Радуясь возможности уйти от серьезной, вдумчивой работы, Джек каждый день «проворачивал» свою тысячу слов в полтора часа.
Он и сейчас еще изредка был не прочь посмеяться, но это было принужденное веселье. «Он уж не затевал, как бывало, веселые игры и забавы, – вспоминает Финн Фролих, – не боролся, не хотел ездить верхом по холмам. Глаза его потухли, прежний блеск исчез». Теперь он вступал в беседу не для того, чтобы узнать что-то новое, насладиться умственной дуэлью. Он хотел переспорить, раздражался, ссорился.
Когда на ранчо собрался погостить Элтон Синклер, Джордж Стерлинг отсоветовал ему: Джек стал другим.
Ранчо – это было единственное, что еще приносило ему покой и радость. К тем, кто у него работал, он в основном проникся отвращением, но земля – в нее он никогда не переставал верито. «Я отношусь к той категории фермеров, которые, перерыв все книги на свете в поисках экономических ценностей, возвращаются к земле – источнику и основе всякой экономики». Он продолжал расчищать новые поля, выводить новые культуры, расширять и удлинять оросительную систему, возводить каменные помещения для животных. В письме в Сан-Квентинскую тюрьму к Джо Кингу, которому он шесть лет назад дал денег, чтобы опубликовать апелляцию, и для которого все еще пытался добиться помилования, он писал: «Я только что достроил свинарник, да такой, что в него влюбится каждый, кто у нас в Штатах интересуется производством свинины. Такого свинарника не было и нет. Постройка его обошлась в три тысячи долларов, зато он сэкономит мне процентов двенадцать на одном только уходе. У меня на ранчо все свиньи с паспортами – других не держу. В ближайшем будущем рассчитываю построить бойню и рефрижератор».
Он ничего не преувеличивал, рассказывая о Поросячьем дворце, как вскоре прозвали свинарник. Для каждого свиного семейства имелись отдельные «покои» внутри и снаружи, а в каждом из них – два водопроводных крана. Форни построил здание в виде правильного круга, в центре которого находилась каменная башня; в ней хранился корм. Это был не свинарник, а произведение искусства, безупречное архитектурное сооружение.
Джек планировал с Форни и постройку круглого каменного коровника, такого же основательного и экономичного, как Поросячий дворец. «Запомните, прошу Вас, – пишет он редактору «Космополита», – что ранчо – это свет моих очей. Я добиваюсь результатов, и я их добьюсь, а они когда-нибудь займут свое место в книгах».
Медленно, но все отчетливее он обдумывал новую идею, возникшую как следующий этап его плана создания образцовой фермы. Он задумал основать сельскую общину для избранных. Удалив с ранчо плохих рабочих, он оставит у себя лишь людей честных, цельных и любящих землю.
Для каждого он построит отдельный коттедж; откроет универсальную лавочку, где товары будут продаваться по себестоимости, и маленькую школу для детей рабочих. Число семей, включенных в эту образцовую общину, будет зависеть только от того, скольких прокормит земля.
«Самая заветная моя надежда, что лет эдак через шесть-семь я смогу «остаться при своих» на ранчо». Он и не помышлял о доходах, о том, чтобы вернуть вложенную в ранчо добрую четверть миллиона; он только хотел «остаться при своих», быть в состоянии оказать поддержку настоящей общине рабочих, объединенных любовью к земле.
Эти планы стали рушиться немедленно, один за другим. Несмотря на то, что он ездил советоваться насчет свинарника на сельскохозяйственное отделение Калифорнийского университета, в Поросячьем дворце были каменные полы; все его отборные чистокровные обитатели схватили воспаление легких и околели. Премированный короткорогий бык, надежда Джека, родоначальник будущей высокой породы, оступился в стойле и сломал себе шею. Стадо ангорских овец унесла эпидемия.
Многократно удостоенный высшей награды на выставках ширский жеребец, которого Джек любил, как человека, был найден мертвым где-то в поле. Да и вся затея с покупкой ширских лошадей оказалась ошибкой; на ногах у этих лошадей растет густой волос, и поэтому оказалось невозможным зимой содержать их в чистоте, в рабочей форме. Это были пропащие деньги. Еще одним промахом оказались тяжеловозы; их отовсюду вытесняли: появились более легкие сельскохозяйственные орудия, с которыми соответственно могли справиться лошади более легкого веса; а кроме того, появились и тракторы. Внезапно оказалось, что никому не нужны и сто сорок тысяч эвкалиптовых деревьев, которым полагалось бы расти да расти, чтобы через двадцать лет принести хозяину состояние: интерес к черкесскому ореху исчез. Впрочем, они еще могли пригодиться – на дрова.
Он проиграл. Он знал, что дело проиграно, но не хотел признаться в этом. Если бы кто-нибудь решился подойти и сказать: «Слушай, Джек.
Ранчо – ошибка, и дорогая ошибка. Откажись от него ради самого себя», – и в этом случае он крикнул бы: «Не могу отступиться!» – как и раньше, когда его убеждали бросить «Снарк».
Нужно было гнать деньги, содержать ранчо, и он с грехом пополам ежедневно выжимал из себя тысячу слов. Писать! Этот процесс, который раньше был ему нужен, как кровь, как воздух, теперь отравлял его. «Необходимость – вот что еще заставляет меня писать. Необходимость. Иначе я никогда больше не написал бы ни строчки. Так-то вот».
Не он один охладел к этой работе. Задыхаясь от изобилия его вещей, начинали остывать критики, читатели. Завершив «Сердца трех», он писал: «Это юбилейная вещь. Закончив ее, я отмечаю мое сорокалетие, появление моей пятидесятой книги и шестнадцатый год как я начал эту игру». Прошло несколько дней, и он ворчливо заметил: «Давненько что-то не видно ни одного бестселлера под моим именем. Разве другие пишут лучше? Может быть, я наскучил читателям?» Последней книгой, которую приняли благожелательно, была «Лунная Долина». «Силу сильных» встретили как нечто заурядное, еще один сборник Джека Лондона – и только. А ведь здесь были собраны его лучшие пролетарские рассказы, его пророческие произведения – великолепные образцы того, каким кратчайшим путем уносил его в будущее смелый и своеобразный талант.
Какой-то одинокий обозреватель высказался дружески, и, обращаясь к нему, Джек пишет: «Вы единственный человек в Соединенных Штатах, которому все-таки не совсем наплевать на «Межзвездного скитальца».
Остальные критики заявили, что это очередная и обычная для меня книга. Смелость и отвага, знаете ли, крови – по горло, первобытной к тому же – словом, женщинам читать вредно, слишком много ужасов, да и мужчинам не стоит, разве что каким-нибудь выродкам. Какова жизнь со всей ее беспощадной злобой – таковы и мои книги. Но жизнь, помоему, полна не злобы, а силы, и той же силой я стараюсь наполнить мои рассказы».
У него был подписан контракт с «Космополитом», обязывающий его в течение пяти лет готовить для журнала два романа ежегодно. Слабеющий титан был так надежно закован в цепи, что его секретарь Бирнс, отвечая одному литератору, предложившему Джеку совместно работать над новой идеей, пишет; «Достоинства его произведений целиком зависят от издателей, с которыми он еще на несколько лет связан контрактом».
В двадцать четыре года, руководствуясь собственными воззрениями, он внес живительную струю в журнальный мир. А сейчас? Вот что он советует начинающему писателю: «Если Вы хотите работать для журналов, пишите то, что им нужно. Журналы ведут собственную игру. Хотите участвовать в ней – подчиняйтесь!»
Он был уже больше не в силах выпрямиться во весь рост и принять бой. Одна школьная учительница из маленького калифорнийского городка обратилась к нему с просьбой выступить в ее поддержку против продажной политической машины; вот что он ответил: «Немало лет прошло с тех пор, как я ринулся в битву за то, чтобы политические дела велись честно, чтобы с каждым мужчиной и каждой женщиной поступали по справедливости. Перебирая в памяти долгие годы сражений, действительно начинаешь чувствовать себя чем-то вроде ветерана. Нельзя сказать, что я ветеран, потерпевший поражение. Нет! Но в отличие от зеленых новобранцев я не жду, что стоит мне сегодня начать штурм, как завтра же к рассвету вражеский рубеж будет взят. Я из тех ветеранов, которые не рассчитывают увидеть, чем кончится кампания, и уже не берутся предсказывать, когда она кончится». Другому знакомому, который надеялся, что Джек примкнет к совместному наступлению на религию, он написал. «Воевать из-за религии? Это кажется мне чем-то далеким, маленьким, туманным. Сражение еще идет, но где-то в глухом, неведомом углу земли. По-моему, Вы ведете борьбу с противником, и без того уже потерпевшим моральное поражение». На жалобу Мэри Остин о том, что самые удачные ее вещи остаются непонятыми, он устало отвечает: «Лучшее, что было создано моим умом и сердцем, фактически прошло незамеченным для мирового читателя, и это меня не тревожит.
Я иду дальше, я доволен и тем, что читатель восторгается в моих произведениях грубой, полнокровной силой и тому подобной ерундой, совершенно не характерной для моей работы. Ты обречен на одиночество – значит, стой один! Насколько помнится, во все времена уделом пророков и ясновидцев было одиночество – не считая, правда, тех случаев, когда их сжигали на кострах или забрасывали камнями».
Он скрылся в стенах кабинета, подобно тому как медведь уползает в берлогу зализывать раны. Он получал сердитые, огорченные, разочарованные письма от почитателей и последователей; люди бросали в огонь номера журнала, в которых появилась «Маленькая хозяйка большого дома». «Вернитесь на землю», – взывали они. Болезненно задетый, он в бешенстве отбивался: «Позвольте мне Вам заявить раз и навсегда, что я чертовски горжусь «Маленькой хозяйкой».
Но было еще кое-что, о чем не ведала ни одна живая душа, кроме Элизы; его мучил страх, что он сойдет с ума. Мозг его был слишком истощен, чтобы работать; а между тем Джек был вынужден писать каждый день. Когда-нибудь, под тяжким и неустранимым гнетом мозг не выдержит – вот чего он боялся. И потом мать – он был убежден, что она не совсем нормальна. Это еще больше пугало его. Он снова и снова молил Элизу: «Если я потеряю рассудок, обещай, что ты не отправишь меня в больницу. Обещай!»
Элизе ничем не удавалось унять его страх. Каждый раз она заверяла его торжественной клятвой, что никогда не расстанется с ним, не отправит в больницу, будет сама заботиться о нем.
Джек еще цеплялся за последнюю надежду: найти и полюбить настоящую, зрелую женщину, которая тоже полюбит его. И не только полюбит, но подарит сына. Зная, что Чармиан никогда не даст ему этого сына, которого он всю жизнь так страстно желал, он горевал, что умрет, не дождавшись ребенка, – он, создавший десятки людей на страницах своих многочисленных книг. Он поклялся, что «у него все равно будет сын, так или иначе. Он найдет женщину, которая даст ему сына, и привезет ее с собой на ранчо». Он нашел ее, эту женщину, горячо полюбил ее, и она отплатила ему такой же любовью – доказательств сколько угодно. Но Джек остался с Чармиан – не смог заставить себя причинить ей горе: по-прежнему был с ней ласков, как с ребенком, по-прежнему дарил ей свои книги с пылкими посвящениями. Не один год оставалась она его верным товарищем, и он был благодарен ей за это.
Чармиан нервничала, томилась беспокойством, непрерывно страдала бессонницей; она знала, что Джек ей не верен, что на этот раз она рискует его потерять. По Окленду поползли слухи о разводе. На другой день после смерти Джека Чармиан объявила всем на ранчо, что впервые за много месяцев ей удалось уснуть.
Джек знал, что он в тупике. Спасаясь от горестей и невзгод – сколько у него их было! – он пил не переставая. Работа… Теперь это стало чем-то вроде рефлекса: механическим актом когда-то могучего организма.
В 1915 году, кроме «Маленькой хозяйки большого дома», вышел его рассказ «Гиперборейский напиток»; но написаны обе эти вещи были еще год назад. 1 декабря 1914 года он писал: «Вчера закончил свой последний роман: «Маленькую хозяйку большого дома»; завтра берусь за план следующего, который думаю назвать «Ларец без крышки». Книга эта осталась ненаписанной. «Бюро убийств» он бросил на середине: безнадежно! В июле 1916 года, надеясь, что солнце снова исцелит его недуги, он отплыл вместе с Чармиан на Гавайи.
Когда-то, в самом начале своего пути, он бросил ликующий клич; «Социализм – величайшее, что есть на земле!» Еще месяц назад он начинал свои письма обращением «Дорогой товарищ» и подписывался «Ваш, во имя Революции». Только недавно он написал пламенное предисловие к антологии Элтона Синклера – «Зов к справедливости» – суровый приговор произволу, жестокости, страданиям, господствующим на земле. Вероломство друзей и недобросовестность работников не коснулись его веры в социалистическое государство; тверже, чем когда-либо, верил он в экономическую философию и общечеловеческую логику социализма. Но он ожесточился против человечества, которое, вместо того чтобы сорвать свои оковы, с сонной апатией таскает их на себе. Сидя в своей каюте на пароходе, он писал; «Я выхожу из Социалистической партии, потому что она утратила свой огненный, воинственный дух и отвлеклась от классовой борьбы.
Я вступал в ряды старой, революционной, неукротимой, боевой Социалистической рабочей партии. Воспитанный в духе классовой борьбы, я верю: сражаясь, не теряя сплоченности, никогда не вступая в соглашения с врагом, рабочий класс мог бы добиться освобождения. Поскольку за последние годы социалистическое движение в Соединенных Штатах целиком прониклось духом умиротворенности и соглашательства, мой разум восстает против дальнейшего пребывания в рядах лартии. Вот почему я заявляю, что выхожу из нее».
Он отдал социализму немало и очень многое от него получил. Он думал, что оставляет партию, чтобы взять курс левее, но это ничего не изменило: прослужив партии верой и правдой пятнадцать лет, он своим уходом нанес ей тяжелый удар, а себе самому – смертельный. Не он ли в «Мартине Идене» устами Бриссендена предостерегал героя: «Свяжи себя покрепче с социализмом, иначе, когда придет успех, тебе незачем будет жить». Не он ли в ответе к почитателю таланта писал в декабре 1912 года:
«Как уже сказано в «Джоне Ячменное зерно», Мартин Идеи – это я.
Мартин Идеи умер, так как был индивидуалистом; я жив, так как я социалист и мне, стало быть, присуще общественное самосознание».
На этот раз Гавайские острова утратили свою целебную силу: ему не стало лучше ни физически, ни душевно. Он что-то писал: появился «Майкл, брат Джерри», появились какие-то слабенькие гавайские рассказы, был начат роман о Черри, девушке-евразийке, начат, но не кончен. Пытаясь залить вином горе, неуверенность в себе, он пил без конца.
Ничто не помогало. Когда он возвратился в Глен-Эллен, друзья едва узнали его. По словам Элизы, это был совершенно другой человек. Он разжирел, у него отекли и распухли лодыжки, лицо обрюзгло, потухли глаза. Он, всегда имевший такой мальчишеский вид, теперь выглядел много старше своих лет – угрюмый, больной, подавленный. Редко звал он теперь приятелей на ранчо, чтобы угостить уткой за обедом. Утратив остатки душевного равновесия, он безвольно плыл по течению. Его встречали пьяным в Окленде.
Вскоре по приезде он побывал в Пьедмонте, у Бэсси. Бывшие супруги встретились нежно. Наконец-то он понял, что был жесток с ней, что потерял детей по собственной вине. Он предложил Бэсси удвоить ее ежемесячное содержание. Бэсси согласилась.
– Если я тебе когда-нибудь буду нужен, – сказал Джек бывшей жене, – я приду, как бы ни был далеко.
– Ты едва ли будешь нужен мне, Джек, но если это случится, я тебя позову, – ответила Бэсси.
Был на свете всего один человек, кроме Элизы, которого Джек любил, которому верил до конца – Наката. «Шесть или семь лет ты был со мной и днем и ночью. Куда бы меня ни носило по свету, ты прошел со мной через все опасности. Мы часто встречали бурю и смерть; они стали для нас обоих чем-то обычным. Я вспоминаю, с каким благородством держался ты рядом со мною в бурные дни. Я вспоминаю, как ты ухаживал за мной во время болезни, вспоминаю часы веселья, когда ты смеялся со мною, а я – с гобой». Наката, уехавший от «хозяина» в Гонолулу учиться на зубного врача, отвечает: «Вы дали мне кров и хлеб; Вы всю ночь провели на ногах, чтобы спасти меня, когда я отравился.
Вы тратили драгоценное время, чтоб научить меня читать и писать. Вы представляли меня гостям и знакомым как Вашего друга, как сына.
И Вы были для меня отцом Ваше большое сердце – вот что создало эти бесконечно дорогие для меня отношения». Так, в Накате, своем слуге японце, обрел Джек единственного сына, единственную сыновнюю любовь, которую ему суждено было изведать.
– Джек, ты самый одинокий человек на земле. Того, о чем ты мечтал в глубине души, у тебя ведь никогда не было, – сказала ему однажды Элиза.
– Господи, да как ты узнала?
Он всегда говорил – «Хочу пожить недолго, но весело». Сверкнуть по небесному своду двадцатого века слепящей кометой так, чтобы отблеск его идей сохранился в каждой человеческой душе. Гореть ярким, высоким пламенем, сгореть дотла, чтобы смерть не застала его врасплох, пока не истрачен хотя бы медный грош, не доведена до конца последняя мысль. Он всегда был согласен с Джорджем Стерлингом: не засиживайся в обществе собственного трупа; дело сделано, жизнь кончилась – раскланивайся и уходи.
Оставались книги, которые все еще хотелось написать: роман «Христос», автобиография под названием «Моряк в седле», «Дальние дали» – повесть о тех днях, когда начнет остывать наша планета. Когда были силы, ни одна книга, казалось, не может выразить все, что ему хотелось сказать. Он написал пятьдесят книг – разве вложена в них до конца вся его сила? Но он устал. Проходя мимо белых картонных коробок, рядами выстроившихся у него в кабинете, он снова и снова твердил себе, что он уже не новобранец, а ветеран. Он знает, что вражеский рубеж не будет взят к рассвету – ни сегодня, ни через сотню лет.
Он отвоевал свое, сделал дело, сказал свое слово – и заслужил покой. Он сделал много ошибок, совершил несчетное множество глупостей, зато по крайней мере вел крупную игру и никогда в жизни не занимался мелочами. Пора отойти в сторону, уступить место молодым, кто прокладывает свой путь наверх. Подобно боксерам, о которых он писал, ему нужно дать дорогу «молодости – неугасимой и неодолимой, которая всего добьется и никогда не умрет», как он частенько говорил.
Удивительно, размышлял он, как человек, сам того не желая, может заслужить известность тем, что ему совершенно чуждо. Критики, например, осуждают его за то, что ему не хватает одухотворенности – ему, работы которого насквозь пропитаны философией и любовью к человечеству. Разве не звучали в его книгах два мотива: один – внешний, поверхностный, другой – глубокий, скрытый, который могли понять лишь немногие? Еще в то время, когда он был корреспондентом на русско-японской войне, к нему в гостиницу как-то явился представитель местной власти и сообщил, что все население собралось внизу на площади посмотреть на него. Джек был страшно польщен: подумать только – даже до далекой корейской глуши дошла слава о нем! Но когда он взошел на трибуну, воздвигнутую специально для него, чиновник осведомился, не согласится ли он сделать им любезность и… вынуть изо рта вставные зубы? И целых полчаса стоял Джек на трибуне, вынимая и вставляя обратно искусственную челюсть под аплодисменты толпы.
Тогда-то у него впервые и блеснула мысль, что человек редко бывает знаменит тем, ради чего он борется и умирает.
В письме к одной девушке, обратившейся к нему за поддержкой, он пишет: «Теперь, в зрелом возрасте, я убежден, что игра стоит свеч.
Я прожил очень счастливую жизнь. Мне повезло больше, чем миллионам людей моего поколения. Пусть я много страдал, зато я пережил, повидал и чувствовал многое, что не дано обычному человеку. Да, игра, несомненно, стоит свеч. А вот и подтверждение этому: все друзья твердят в один голос, что я толстею. Разве это само по себе не служит наглядным свидетельством моей духовной победы?»
Но оказалось, что долгое сражение гораздо приятнее самой победы: в детстве ввергнутый по милости матери в самую бездну нищеты, он сам, без чьей-либо помощи, пробирался наверх.
Джеку казалось, что вместе с ним стареет весь свет. «С миром приключений, можно сказать, покончено. Поблекли и стали прозаическими даже причудливо-красочные портовые города семи морей». Он еще давным-давно говорил: «Я – идеалист, который верит в реальную действительность. Вот почему во всех моих книгах я стремлюсь остаться ей верен, то есть обеими ногами вместе с моим читателем стоять на земле; как бы высоко ни залетели наши мечты, основанием для них должна служить реальность». Да, он мечтал, и это были высокие мечты, а теперь он вернется к действительности – и не дрогнет, увидев, что и мечтам и жизни пришел конец.
Но прежде чем этот конец наступил, угасающий дух Джека Лондона в последний раз вспыхнул с прежней силой. Он написал два прекрасных рассказа – один об Аляске: «Как аргонавты в старину», а другой – о Дороге: «Принцесса», снова перенесший его к буйным и романтическим дням юности, к первым успехам. Он велел Форни приступить к постройке круглого каменного здания молочной фермы; по длинной дороге вверх, на ранчо потянулись подводы с мешками цемента. Он еще будет посылать в Сан-Франциско молоко, масло, сыр – самый высокосортный товар марки «Дж. Л» – Джек Лондон, и старый Джон Лондон, будь он в живых, тоже гордился бы сыном. Вместе с Элизой Джек съездил в Сакраменто на калифорнийскую ярмарку. Все, что намечено, будет создано на ранчо, говорил он Элизе. Три четверти дела сделано, и скоро они ни от кого не будут зависеть. Он выписал из Нью-Йорка и Англии книги; «Осада порта Ла-Рошель», «Расовый распад», «Счастье в браке», драйзеровского «Гения», «Конго» Стэнли и с полдюжины других – о ботанике и эволюции, обезьянах и калифорнийской флоре, о голландцах – основателях Нью-Йорка.
Он задумал путешествие по странам Востока, заказал билеты на пароход, потом вернул их обратно. Задумал поехать в Нью-Йорк, один, но Нинетта Пэйн как раз в это время затеяла против него судебное дело о водоемах, и пришлось остаться в Глен-Эллене. Почти все соглашались с тем, что он имеет право пользоваться водой. В последний день судебного разбирательства он давал показания четыре часа подряд и покинул зал суда вместе с Форни, который говорит, что у Джека в этот день были сильные боли: начиналась уремия. Несколько дней спустя он пригласил к себе на завтрак всех соседей, от имени которых было подано прошение в суд. Вот тогда-то за дружеской беседой они и стали уверять его, что никогда не хотели, чтобы суд запретил ему пользоваться водоемом.
Во вторник, 21 ноября 1916 года, он закончил все сборы, чтобы на другой день уехать в Нью-Йорк, и до девяти часов вечера мирно беседовал с глазу на глаз с Элизой. Он сказал ей, что заедет на скотный базар в Чикаго, отберет подходящих животных и отправит на ранчо, а Элиза согласилась съездить на ярмарку в орегонский город Пендлтон и посмотреть, нельзя ли там подыскать коротконогих телок и бычков.
Джек велел ей, во-первых, выделить в распоряжение каждой рабочей семьи участок земли в один акр и на каждом участке построить дом; во-вторых, подобрать площадку для общинной школы и, в-третьих, обратиться в специальные агентства, чтобы нашли хорошую учительницу.
Кроме того, нужно было также выбрать участок для постройки магазина. Он стремился поставить дело так, чтобы все необходимое производить здесь же, на ранчо, создать натуральное хозяйство – кроме муки и сахара, ничего не привозить.
Пора было ложиться спать. По длинному коридору Элиза проводила его до дверей кабинета.
. – Вот ты вернешься, – сказала она ему, – а я уж и магазин построю, и товаров туда навезу, и школу отделаю. Выпишу учительницу – ну и что там еще? Да, потом мы с тобой обратимся к правительству – пускай уж у нас откроют и почтовое отделение; поднимем флаг, и будет у нас здесь свой собственный городок, и назовем мы его «Независимость», верно?
Джек положил ей руку на плечи, грубовато стиснул и совершенно серьезно ответил:
– Идет, старушка, – и прошел сквозь кабинет на террасу в свою спальню.
Элиза отправилась спать.
В семь часов утра к ней в комнату с перекошенным лицом влетел Секинэ, слуга японец, сменивший Накату:
– Мисси, скорей! Хозяин не в себе, вроде пьяный!
Элиза побежала на веранду. Одного взгляда было довольно; Джек – без сознания. Она бросилась к телефону: Сонома, доктор Аллен Томпсон.
Врач обнаружил, что Джек уже давно находится в глубоком обмороке.
На полу он нашел два пустых флакона с этикетками; морфий и атропин, а на ночном столике – блокнот, исписанный цифрами – вычислениями смертельной дозы яда. Томпсон распорядился по телефону, чтобы сономский аптекарь приготовил противоядие от отравления морфием, и попросил своего ассистента, доктора Хейса, привезти препарат на ранчо.
Врачи промыли Джеку желудок, ввели возбуждающие вещества, растерли конечности. Лишь однажды во время всех этих процедур им показалось, что он приходит в себя. Глаза Джека медленно приоткрылись, губы задвигались, он пробормотал что-то похожее на «Хелло» и снова потерял сознание.
Обязанности сестры, вспоминает доктор Томпсон, исполняла убитая горем Элиза. Что касается миссис Чармиан Лондон (которой Джек в 1911 году завещал все свое состояние), «она в тот же день упомянула в разговоре со мной, что если Джек Лондон умрет, – а сейчас это представляется весьма вероятным, – его смерть не должна быть приписана ничему, кроме уремического отравления. Я возразил. Приписать кончину ее мужа только этому будет трудно: любой утренний разговор по телефону могли нечаянно услышать. Да и аптекарь мог рассказать кому-нибудь о том, что приготовил противоядие; таким образом, причину смерти все равно будут искать в отравлении морфием».
Около семи часов вечера Джек умер. На другой день его тело перевезли в Окленд, где Флора, Бэсси и обе дочери устроили ему панихиду. Весь мир оплакивал его смерть. В европейской прессе этому событию уделялось больше внимания, чем смерти австрийского императора Франца Иосифа, скончавшегося накануне. Поступок жены Лютера Бербанка лучше всего рисует скорбь американцев: в ее доме веселилась компания молодежи, собравшейся в университетский городок. Развернув газету, миссис Бербанк крикнула им; «Перестаньте смеяться! Джек Лондон умер!»
Эдвин Маркгэм назвал его когда-то частицей юности, отваги и героизма на земле. С его уходом еще один светоч мира погас.
Ночью его кремировали, а прах привезли обратно на Ранчо Красоты.
Всего две недели назад, проезжая с Элизой по величественному холму, Джек остановил своего коня; – Элиза, когда я умру, зарой мой пепел на этом холме.
Элиза вырыла яму на самой вершине холма, защищенной от жаркого солнца земляничными и мансанитовыми деревьями, опустила туда урну с прахом Джека и залила могилу цементом. Сверху она поместила громадный красный камень. Джек называл его: «Камень, который отвергли строители».


Несколько штрихов к портрету
Версия Ирвинга Стоуна о самоубийстве Джека Лондона в последние годы подверглась обоснованной критике и была литературоведами опровергнута. Наиболее серьезные доводы высказал американский профессор Альфред Шивере[14]. Перескажем их в кратце.

Сообщая о клочке бумаги, на котором якобы был рукою Лондона сделан подсчет смертельной дозы лекарств. Стоун ссылался на Томпсона, одного из трех врачей, вызванных к постели умирающего. Шиверсу кажется странным, что врач 21 год хранил эту тайну и что никто другой зтой бумажки не видел. Но все же Шивере, сам в прошлом фармацевт, решил найти ту книгу, которая могла помочь подсчитать смертельную дозу морфина. Он обследовал все медицинские книги в библиотеке Лондона. Их оказалось 3d В четырех из них есть разделы о морфине, однако нигде не указывается смертельная доза, и нет ни малейшего намека, как ее подсчитать. Шивере обратился к терапевту и к двум фармацевтам.
Никто из них не знал смертельной дозы и не мог ее определить с помощью справочной литературы.
Если современные врачи не в силах определить смертельную дозу морфина, заключает Шивере, го как же мог ее подсчитать полвека назад не имеющий медицинского образования Джек Лондон?
Пустые ампулы из-под прописанного врачом морфина сульфата с атропином сульфатом, найденные на полу спальни, тоньше и более чем вдвое короче обыкновенного карандаша. Если не обе, го одна из них вполне могла быть опустошена ранее и пролежать на полу незамеченной несколько дней. Это сокращает порцию лекарства, принятого Лондоном единовременно той трагической ночью.
Кроме того, выясняется, что Лондон принимал это наркотическое средство почти год, и привычка значительно увеличила действенную дозу.
С другой стороны, известна способность морфина накапливаться в организме до опасных пределов. «Вычисления» Лондона, вероятнее всего, – запись доз, принятых в течение длительного времени. Предупрежденный об аккумулирующем свойстве организма, он делал их, чтобы избежать опасности отравления или запомнить предыдущие дозы, приносящие необходимое облегчение.
Одним из аргументов в защиту самоубийства в книге другого американского биографа, Р. О'Коннора[15], было то, что заключение о смерти Лондона подписано только одним врачом, хотя у постели находились три врача. ОТСоннор из этого делал вывод, что остальные не были согласны с диагнозом. Однако ознакомление с фотокопией заключения, пишет Шивере, показывает, что на бланке предусмотрено место только для одной подписи, такие свидетельства требуют лишь одной подписи. Подписал заключение, естественно, Портер, лечащий врач Лондона.
Своего мнения о причинах кончины Джека Лондона Портер не изменил и после выхода книги Стоуна. В беседе с дочерью писателя Джоан Портер подтвердил, что в последние месяцы жизни состояние здоровья Лондона было таким тревожным (а он не следовал предупреждениям и не выдерживал режима), что трагической развязки можно было ожидать в любое время.
Если бы Джек Лондон действительно хотел покончить с собой, подчеркивает Шивере, и с ним нельзя не согласиться – он не выбрал бы такой мучительный (10-12 часов агонии) и неверный способ. Этот человек, воплощение достоинства и мужества, не избрал бы такой «женский» путь ухода из жизни: у него всегда был под рукой кольт сорок пятого калибра.
О непредумышленности смерти говорят и письма, отправленные Джеком Лондоном накануне, и его приготовления к отъезду в Нью-Йорк, и другие факты.
Шивере приходит к выводу, что смерть Лондона была следствием острого уремического отравления, как и сообщалось во врачебном заключении, а сильная доза морфина, судя по всему, ускорила гибель. Вместе с тем нельзя полностью исключить и вероятность нечаянного отравления слишком большой дозой лекарства, аккумулированного в организме, или просчета больного человека, принимавшего во время острого ночного приступа новые и новые порции лекарства, чтобы избавиться от боли. Но нет никаких оснований – это совершенно отвергает Шивере – для версии о сознательном самоубийстве. Две пустые ампулы как раз свидетельствуют против этого, ибо они, как и листок с подсчетами, явно срывали маскировку, если бы таковая была нужна Джеку Лондону.
В любом случае, было ли то уремическое отравление или отравление морфином, или и то и другое вместе, смерть Лондона не была предумышленной.
Таким выводом заканчивает А. Шивере свою хорошо аргументированную работу.
Виль Быков


Джек Лондон и Россия
В книге Стоуна почти не отражена тема России в жизни и творчестве Джека Лондона. Между тем интерес к русской истории, литературе и революционному движению Лондон проявил задолго до того, как стал писателем.
Литературоведы неизменно говорили, в частности, о влиянии на писателя русской революции 1905-1907 гг. Это влияние прослеживалось по статьям, выступлениям и роману «Железная пята».
Кто же поддерживал интерес Лондона к России?
Обычно ссылались на Анну Струнскую – соавтора Лондона ро роману «Письма Кемптона и Уэйса», родившуюся в России. Но этот роман был закончен Лондоном и Струнской в 1902 г., а каковы были отношения этих двух людей в дальнейшем, что, собственно, могла сообщить Джеку Лондону Анна Струнская, ребенком привезенная в США и там воспитанная, оставалось неясным.
Мне удалось встретиться с Анной Струнской в США в 1959 г., а впоследствии мы переписывались. Выяснилось, что в 1905-1907 гг. Струнская совершила поездку в Россию. Она была там вместе с сестрой и мужем – известным американским публицистом Уильямом Инглишем Уоллингом – почти два года. Цель поездки – выяснить правду о русской революции, помочь разоблачению самодержавия в международном масштабе, морально и материально поддержать революционное движение.
Уоллинги посетили многие города и деревни, были на Украине, в Поволжье, в Крыму, а также л Польше и Финляндии Уоллинш были социалистами. Это открыло им доступ к революционным кругам, в том числе к революционерам, находящимся в подполье. У Инглиша было рекомендательное письмо к В И Ленину, и он с ним встретился, о чем упоминается в книге Уоллинга «Послание России».
Американский публицист и его жена имели беседы с Львом Толстым, Горьким, Короленко, с десятками видных людей России. Были арестованы царской охранкой. Отвечая на мой вопрос, Струнская сообщила, что обсуждала с Лондоном идеи и цели русской революции, рассказывала ему о героях русского революционного движения, о том, чему посвящена была ее неопубликованная книга: о жизни и подвигах Софьи Перовской, Веры Фигнер, Веры Засулич и других народовольцев. Она пересказывала Джеку книгу С М СтепнякаКравчинского «Подпольная Россия», давала ему читать «Овод» Э Л Войнич.
По словам Струнской, Лондон понимал Россию инстинктивно.
Среди документов, присланных мне Анной Струнской, имеется вырезка из какой-то американской газеты. Привожу ее почти полностью.
«Мисс Анна Струнская и мисс Роза Струнская завтра утром уезжают из Сан-Франциско в Женеву (Швейцария), в штаб русских революционеров, где они присоединятся к революционерам, борющимся против царя. Юные леди присутствовали в субботу вечером на банкете, устроенном несколькими лицами, среди которых был и знаменитый Джек Лондон…
Молодые леди получат в Женеве инструкции и видимо проследуют в Россию…»
Конец заметки написан в духе детектива. И либо прибавлен для сенсационности, либо по злому умыслу. Вряд ли, если бы у Струнских была цель заехать за инструкциями в некий «штаб», они сообщили бы об этом ретивому репортеру. Однако тому, что были проводы и что на них присутствовал Джек Лондон, – этому можно верить. До октября 1905 г. Лондон находился в Глен-Эллене, неподалеку от Сан-Франциско. В конце октября он отправился в поездку по Соединенным Штатам с лекциями о революции и роциализме.
Анна уехала незадолго перед тем, ее путь был далек и опасен. Джек знал это и переживал за друга.
Его отношения с Анной Струнской были сложными и запутанными. Их связывала общность целей, совместная работа. Лондона покорила душевная чистота и искренность девушки. Он был близок к женитьбе на ней в 1900 г.: это видно по их переписке. Анна писала мне, что любила Джека, но не была уверена во взаимности. Неожиданно он женился на Бэсси Маддерн, невесте погибшего друга. Позже, в мае 1902 г., Джек предложил Анне выйти за него замуж, но теперь она ему отказывает. У него не получалась семейная жизнь Через год он ушел от Бэсси, и пресса немедленно связала этот уход с Анной Струнской. Их отношения к осени 1905 г. отравлены газетной шумихой и поэтому первое письмо Струнской из-за границы адресовано оклендскому социалисту Бэмфорду, не преминувшему, конечно, его показать Лондону.
Но вскоре и Джек получил письмо от Анны. В ноябре 1905 г., добившись развода от Бэсси, он женится на Чармиан. Струнская была уже на пути в Россию, она ехала к Уоллингу, который станет ее мужем.
Первые недели в стране, где родилась, захлестнули Анну новизной и заботами, она жадно впитывала все увиденное. Ее первая весть Джеку была краткой. Вот второе ее письмо:

Санкт-Петербург,
24 марта 1906.

Дорогой Джек,

Роза только что ворвалась в комнату. «На субботу объявлена забастовка железнодорожников… нам лучше уехать в Москву в четверг». Представь себе нашу радость! Давно настало время для забастовки и для Всего Дела[16].
Правительство совершенно сошло с ума – реакция свирепствует. Тех, кого боги хотят уничтожить, они вначале лишают рассудка. Дурново и Витте вот-вот подадут в отставку. Джек, я слышу твой хохот по поводу этого хаоса.
Я еще не опомнилась от удивления, что я – в России. В сбывшейся мечте есть что-то пугающее. Всю свою жизнь я обращала взоры к этой стране, но она казалась недосягаемой. Были времена, когда я даже сомневалась, имею ли я право на столь страстный интерес к этой стране. Я ругала себя за надежды и планы, и все же я надеялась и строила планы.
А теперь я здесь, и время, о котором мы мечтали, настало. Все идет так, как мы хотели… и это слишком хорошо, просто не верится! Я просто не знаю, что делать с переполняющим меня счастьем и восторгом…
Мы с Инглишем возвратимся в Америку, как только революция нам позволит, вероятно в сентябре. Я не сказала Вам, когда писала, что тот, кого я люблю и кто люби г меня, – это Инглиш Уоллинг. Мы пробудем в Америке около двух месяцев, а потом вернемся сюда еще на год для изучения международных потрясений. Конечно, если забастовка шахтеров выльется в нечто более мощное, мы должны будем раньше уехать, а по возвращении пробыть здесь дольше!
Я могу прислать Вам прекрасный материал: прокламации, рассказы, слухи, – пожалуй, не менее первозданный, чем Клондайк, но в то же время, конечно, острый и содержательный. Инглиш и я придерживаемся одного мнения, что Вам нужна Россия, так же как Международному Делу нужны Вы. Почему, Джек? Потому что это единственное живое место в мире! Здесь все: мелодрама, фарс и трагедия, небеса и ад, отчаяние и вера. Это революция из революций, истинное начало удивительного конца. Разве вы найдете такое в другом месте?
Инглишу понравилась наша книга. Мы купили много экземпляров английского издания и несколько уже раздали. (Через два месяца она вручит эту книгу великому Толстому. – В. Б.) Мне становится стыдно подумать, что книгу, которую мы вместе написали, пропустила русская цензура!
Вы должны встретиться с Горьким. Он едет с лекциями в Америку.
Я обещала ему Вашу рецензию на «Фому Гордеева», опубликованную в «Импрэшнс». Он хочет с Вами познакомиться. Он – великая личность. В его лице и голосе горе. Целую неделю мы ходили под впечатлением двухчасовой встречи с ним. Это Инглиш уговорил его написать послание к рабочим мира.
Примерно через полтора месяца мы ожидаем приезд отца и матери Инглиша. Потом в конце лета мы возвратимся домой месяца на два (Роза, возможно, будет ожидать нас в Париже), затем поедем опять в Россию, Францию и Германию еще на год. В Нью-Йорке мы будем жить в доме № 3 по Пятой авеню, кооперативном доме, снятом восемью социалистами.
(В этом самом доме в апреле будет принят Горький. – В. Б.) Видите, как моя любовь еще глубже ввергает меня в мир. Мы решили никогда не иметь дома, никогда не привязывать себя ни к какой секте, никогда не мешать жизни играть с нами, никогда не мешать друг другу.
Это не теория, а реальная действительность – такова натура человека, который меня любит. Он еще меньше буржуа, чем я, а я совсем не буржуазна. Он мой старший товарищ, сердце моего сердца. Наши жизни, любимый мой друг, покажут Вам, как хороша эта любовь!

С дружеским приветом,
Анна.

Это письмо Джек Лондон получил в апреле. Неизвестно, дошли ли до него материалы о русской революции, но точно известно, что в августе он начал лихорадочно работать над «Железной пятой» и к концу года она была закончена. Первая в Америке книга о пролетарской революции. Книга американская, и действие ее развивается в Америке. Но вся она пронизана тем живым кипением, которое увидела Анна в далекой, никогда не виденной Джеком России.
Только в трех-четырех случаях Лондон прямо ссылается в романе на русский опыт. Однако они существенны. Он говорит, что при организации боевых групп революционеры воспользовались опытом русской революции, а реакция создала нечто вроде «черных сотен», использованных в свое время самодержавием. Далее, рассказывая о переходе сына олигарха на сторону революции, писатель в подтверждение приводит пример сыновей русских дворян.
Опыт русской революции оказал влияние на концепцию романа. Кровавая расправа царского правительства с восставшим народом убедила Лондона в шаткости надежды на мирную передачу власти трудящимся, он пришел к выводу о неизбежности вооруженного восстания.
Но речь здесь идет не о «Железной пяте», а об одном из путей, каким тема России врывалась в творчество американского писателя.
Об этой стране и героизме революционеров говорил он в лекциях и статьях, презрением ответив на вой буржуазной прессы, когда он назвал русских революционеров своими братьями. Он читал Толстого, Достоевского, Тургенева, Горького. Лондон собирал материал для рассказа из эпохи русской революции, может быть, по совету Анны. В его бумагах, которые хранятся в библиотеке Генри Хантингтона, есть обложка с надписью: Russian Revolution Short Story[17]. В ней находятся две вырезки. Одна на трех страницах из «Индепендента» – описание всеобщей стачки в Петербурге, другая из какойто социалистической газеты за 1906 г., озаглавленная «Максим Горький отвечает некоторым буржуазным корреспондентам». Это, конечно, не те материалы, что обещала Анна: они извлечены из американских газет самим Джеком Лондоном. Этих документов, даже если добавить присланное Анной, писателю недостаточно для художественного произведения. Он должен был сам, хотя бы краем глаза, увидеть то, о чем думал писать. Так он привык Его сердце ответило на призыв Анны Он подписал воззвание с предложением оказать помощь русскому народу в его борьбе против самодержавия и торопливо строил яхту «Снарк». Разрабатывая летом 1906 г маршрут своего кругосветного путешествия, он включил Россию. Он хотел пробыть гам зиму.
Но Лондону не повезло: разрушительное землетрясение в Сан-Франциско задержало постройку яхты более чем на полгода, а потом в южных морях его свалила неведомая тропическая болезнь и он вынужден был прервагь путешествие, едва добравшись до Австралии. На исходе был 1908 г. Уоллинги уже возвратились в Нью-Йорк. К лету следующего года в Сан-Франциско из Австралии вернулся Лондон. Связь между Анной и Джеком почти прервалась: только Уоллинг пишет Лондону и Горькому по партийным делам.
Россия перестала быть центральной темой прессы. Царскому правительству удалось расправиться с революционным движением Русские тела отходили на задний план, однако американский писатель не забыл о русской революции и преподанных ею уроках.
Ему не довелось побывать в России, поэтому он не рискну:! избрать местом действия эту страну, но он все же выводит русских героев в новом своем романе, действие которого развертывается в Америке. Драгомилов и его дочь Груня – главные герои его неоконченного романа «Бюро убийств». Прототипом для третьего героя, возлюбленного Груни, Холла, взят Инглиш Уоллинг. Лондон прямо говорит о длительной поездке Холла в годы революции в Россию, о его статьях, появившихся в американских журналах, его книгах.
В романе Лондон рассказывает о компании, занимающейся исполнением заказов на убийство любого лица – вплоть до короля и президента. Однако в отличие от заурядных гангстерских шаек Бюро требует от заказчика исчерпывающего обоснования смертного приговора. Должно быть доказано, что осуждаемое на смерть лицо заслуживает сурового приговора, он «социально оправдан».
Бюро принимает заказ на уничтожение шефа полиции, признав несправедливость его методов расправы над анархистами, на убийство железнодорожного магната Бургесса, уничтожает продавшихся предпринимателям руководителей горняков.
Члены этой конспиративной организации неукоснительно следуют принципам, положенным в ее основу, они действуют по убеждению. Драгомилов, глава и создатель Бюро, настолько предан этим принципам, что, будучи переубежден Холлом и поняв бесперспективность методов индивидуального террора и вредность своей деятельности, принимает заказ на уничтожение собственной персоны, поскольку считает, что заслуживает смерти. Нацелив на себя всю машину Бюро убийств, он намерен одержать победу и таким путем привести к краху террористическую организацию.
Пытаясь привести в исполнение приговор, один за другим погибают члены Бюро, и оно прекращает свое существование.
Деятельность Бюро отдаленно напоминала деятельность перенесенных на американскую почву боевых групп народовольцев. Имелись сторонники тактики индивидуального террора и в США Их называли анархистами.
Лондон вспомнил о делах русских революционеров, про которых рассказывала Анна. Они героически шли на смерть, уничтожая видных царских чиновников, совершая покушения на самого царя. Подвиги русских народовольцев были красивы, ярки, они требовали безграничного мужества, готовности к самопожертвованию, но они не приносили облегчения народу и не могли изменить существующего социального строя. Индивидуальный террор отвлекал от задач народной революции. Это понял. Джек Лондон. И в своем последнем романе он осудил методы анархистов, что говорило о политической зрелости писателя. Он верил в революцию масс.
* * *
Известность Джека Лондона быстро дошла до России, вскоре после того, как он завоевал популярность на родине. В этой далекой стране его ожидала не меньшая, и уж во всяком случае более устойчивая популярность, чем в США.
На русский язык переводить произведения Джека Лондона начали в середине первого десягилетия нашего века. Еще при его жизни в России было предпринято два издания многотомных собраний его сочинений.
«По общему колориту творчества и выбору сюжетов, – писали в 1911 г.
«Русские ведомости», – это, быть может, самый оригинальный беллетрист наших дней. Автор никому не подражает, страшится всего шаблонного и избитого, создает нечто, во всяком Случае, совершенно своеобразное»
Рецензенты почти единодушно подчеркивали свежесть и оптимизм творчества Лондона, видели в нем певца отваги и мужества. Некоторые авторы противопоставляли жизнеутверждающий пафос его книг декадентским сочинениям, получившим сильное распространение в России после поражения революции 1905 года.
Русские писатели – современники Лондона – также восхищенно отзывались о даровании своего американского собрата по перу.
«В Джеке Лондоне я люблю его спокойную силу, – писал Леонид Андреев, – твердый и ясный ум, гордую мужественность. Джек Лондон – удивительный писатель, прекрасный образец таланта и воли, направленных к утверждению жизни… Талант его органичен, как хорошая кровь, евеж и прочен, выдумка богата, опыт огромен».
А Куприн главное достоинство прозы Лондона увидел в «ясности, дикой своеобразной поэзии, мужественной красоте изложения и какой-то его особенной, собственной увлекательности сюжета». «Этот американец, – писал Куприн, – гораздо выше Брет Гарта, он стоит на одном уровне с Киплингом, этим удивительным бытописателем знойной Индии. Есть между ними, не касаясь тона, стиля и манеры изложения, и еще одна разница: Джек Лондон гораздо – проще, и эта разница в его пользу».
Интересна оценка творчества Лондона А. В. Луначарским в его книге по истории зарубежных литератур. Она перекликается с мнением Горького, которое мы цитировали в предисловии, и углубляет его: «Некоторые его повести и особенно большой роман «Железная пята» должны быть отнесены к первым произведениям подлинной социалистической литературы».
После Октябрьской революции известность Джека Лондона в нашей стране стремительно возросла. В советское время издано более 48 млн. экземпляров его книг. Многотомные собрания его сочинений выходили в РСФСР, на Украине, в Белоруссии, Армении, Грузии. Сборники его произведений опубликованы на 33 языках народов СССР.
Книги Лондона – образец литературного мастерства и источник вдохновения.
В. Маяковский обратился к роману «Мартин Идеи» как мотиву для сценария фильма «Не для денег родившийся» и играл в этой картине главную роль. Любили произведения Лондона Сергей Есенин, Александр Грин и писатель, в творчестве которого тема мужества нашла своего выдающегося певца, – Николай Островский. Александр Фадеев прямо назвал Лондона своим литературным учителем. «Напрасно Вы категорически вымели Джека Лондона из числа моих литературных учителей, – писал он. – Вспомните только, в каком диком краю я вырос. Майн Рид, Фенимор Купер и – в этом ряду – прежде всего Джек Лондон, разумеется, были в числе моих литературных учителей».
Раз уж мы заговорили о влиянии произведений Лондона, процитирую еще одно высказывание Горького: «Джек Лондон. Его волюнтаризм. Рыцари. Воспитал ли он рыцарей в России? Я думаю – да. Это те, которые шли вперед и погибли на фронтах гражданской войны».
Обратившиеся к сочинениям Джека Лондона советские литературоведы выявляют идейно-эстетические и нравственно-этические корни его творчества.
Не закрывая глаза на его слабости и противоречия, они подчеркивают свежесть и своеобразие его поэтики, особенности языка. Обаяние лондоновского таланта – в органическом слиянии реализма и романтики, прославлении героического начала в человеке. А необычная, полная смелых решений жизнь Джека Лондона сама по себе не могла не вызывать особого уважения читателей и историков литературы, она неизменно усиливала всеобщий интерес к его творчеству.
Первый космонавт Юрий Гагарин назвал Лондона среди своих любимых писателей. Космонавт Павел Попович признался, что первой книгой, которую он взял бы в дальний космический полет, был бы томик Джека Лондона.
Че Гевара в критические минуты жизни вспоминал о стойких персонажах американского писателя. К свидетельству героев нашего времени, естественно, нельзя не прислушиваться.
О воздействии Джека Лондона на современную молодежь говорят отклики школьников, приведенные в интервью учителя журналу «Смена»: Лондон оставляет после прочтения ощущение мужественного рукопожатия. Это такой писатель, который становится другом на всю жизнь. Учеников подкупает благородная, чистая мужская прямота его стиля, какой-то милый здоровый юмор, целомудрие, вера в дружбу, в бескомпромиссную любовь – все это как дыхание сосен и тихоокеанского ветра.
Зная о России лишь по книгам и рассказам, Лондон угадал душу ее народа, угадал его талантливость. В 1916 г., накануне Октября, он сказал пророческие слова: «Славяне – самая юная нация среди дряхлеющих народов, им принадлежит будущее».
С Джеком Лондоном, отдыхавшим на Гавайских островах всего за несколько месяцев до смерти, встречался один русский журналист. Писатель радушно принял гостя. Они подолгу беседовали. Был опубликован очерк об этих встречах, живо воссоздающий облик Лондона.
В конце жизни Джек Лондон часто вспоминал о далекой России. По словам Чармиан, он рвался в Россию и хотел написать о ней книгу.
Виль Быков

Именной комментарий
Аристотель (384-322 до н. э.) – древнегреческий философ и ученый, сторонник умеренной демократии и полисного устройства государства. Его политические взгляды изложены в сочинениях «Политика» и «Афинская политая».
Бабеф Гракх (наст, имя – Франсуа Ноэль) (1760-1797) – французский революционер, один из идеологов уравнительного утопического социализма.
Барри Джеймс (1860-1937) – шотландский писатель, автор психологических романов и повестей из деревенской жизни. Джек Лондон высоко ценил его творчество. «Барри – настоящий мастер. А его причудливая обрисовка характеров персонажей напоминает лучшие строки Диккенса» (письмо к А. Струнской от 20 февраля 1900 г.).
Бастиа Фредерик (1801-1850) – французский буржуазный экономист, адепт свободного предпринимательства и свободы торговли. Упомянутое произведение – «Экономические гармонии» (1850) – выдвигает теорию единства интересов труда и капитала, скрывающую эксплуатацию.
Бём-Баверк Эйген (1851-1914) – австрийский экономист и государственный деятель (министр финансов, с 1911 г. – президент австрийской Академии наук). В своем основном сочинении «Капитал и прибыль» стремился опровергнуть марксистскую теорию стоимости и прибавочной стоимости.
Беркли Джордж (1685-1753) – английский философ, представитель субъективного идеализма. Его учение стало источником некоторых идеалистических концепций буржуазной философии конца XIX – начала XX в.
Бернхэм Клара Луиза (1854-1927) – американская писательница, автор романов, рассказов, стихотворений. Ее сочинения неглубоки по содержанию.
Бирс Амброз (1842-1914) – американский писатель. Писал в традиции Э. По, Брет Гарта.
Для его рассказов характерен цинизм, злая ирония, интерес к состоянию страха, отчаяния. Джек Лондон им восхищался, но оговаривался, что Бирс «взывает к разуму, но не к сердцу» (письмо к К. Джонсу от 30 марта 1899 г.).
Боас Франц (1858-1942) – американский антрополог, этнограф, лингвист. Изучал обычаи и языки индейцев Северной Америки. Стихийный материалист, критик расизма.
Брюстер Уильям Тенни (1869-1961) – американский писатель, критик, педагог и редактор, автор многих литературоведческих произведений, в том числе «Очерков по структуре и стилю» (1896).
Бэкон Фрэнсис (1561-1626) – английский философ, критик средневековой схоластики, основоположник материализма нового времени (его учение способствовало формированию материализма Т. Гоббса, сенсуализма Дж. Локка, логики Дж. С. Милля). Основное сочинение – «Новый органон» (1620).
Ватерлоо Стенли (1846-1913) – малоизвестный английский писатель, автор ряда книг, в том числе – «Истории Эба» (1897) Вейман Стенли (1855-1928) – английский романист, автор развлекательных исторических романов. Упомянутые книги – «Кавалер Франции» и «Под красной мантией» – вышли соответственно в 1893 и в 1894 гг.
Вейсман Август (1834-1914) – немецкий зоолог, теоретик эволюционного учения.
В своих работах развивал дарвинизм; ему, в частности, принадлежит теория наследственности, неверная в деталях, но в целом соответствующая современному представлению об этой проблеме.
Виггин Кэт Дуглас (1856-1923) – американская романистка, популярная на рубеже XIX – XX вв. Автор книг для детей и юношества,ряда бестселлеров, в том числе «Ребекки с фермы Саннибрук» (1903).
Гаррисон Уильям Ллойд (1805-1879) – американский общественный деятель, публицист, поэт. Активный участник аболиционистского движения. Возможно, Джек Лондон имеет в виду известный эпизод, происшедший в 1854 г., когда Гаррисон публично сжег Конституцию США, воскликнув: «И так сгинут все компррмиссы с тиранией!»
Гарт Фрэнсис Брет (1836-1902) – американский писатель, автор знаменитых «Калифорнийских рассказов». Один из первых реалистов демократического направления Изображал быт и нравы людей, отверженных буржуазным обществом.
Гарфилд Джеймс Авраам (1831-1881) – популярный американский государственный деятель, участник Гражданской войны на стороне «северян». Убит политическим противником через несколько месяцев после избрания на пост президента США.
Гауптман Герхарт (1862-1946) – немецкий писатель, драматург, основоположник немецкого натурализма.
Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831) – представитель классической немецкой философии.
Геккель Эрнст Генрих (1834-1919) – немецкий биолог, развивал и популяризировал эволюционное учение, естественнонаучный материализм. В тексте имеется в виду его сочинение «Мировые загадки» (1899), в котором Геккель утверждает материалистическое мировоззрение в противовес идеализму и агностицизму.
Гексли Томас Генри (1825-1895) – английский естествоиспытатель, ближайший соратник Ч. Дарвина, популяризатор эволюционного учения. Занимался исследованиями в области зоологии, сравнительной анатомии, палеонтологии.
Гиббон Эдуард (1737-1794) – английский историк-просветитель. В его основном сочинении «История упадка и разрушения Римской империи» (1776-1788) подробно изложена политическая история Рима, Византийской империи, некоторые проблемы западноевропейского средневековья.
Гоббс Томас (1588-1679) – английский философ-материалист, развивал теорию о договорном происхождении государственной власти (теория «общественного договора», поднятая на щит мыслителями европейского Просвещения).
Гудзон ТомсонДжей (1834-1903) – американский врач, интересовался психологией, спиритизмом. Среди его сочинений особой известностью пользовался «Закон феноменов физической жизни» (1894).
Дебс Юджин Виктор (1855-1926) – видный деятель рабочего движения США. Участвовал в создании Социал-демократической партии (1897-1898), Социалистической партии (1900), возглавлял ее левое крыло, выступал против политики классового сотрудничества, неоднократно баллотировался на пост президента США (от Социалистической партии).
В. И. Ленин высоко ценил Дебса как вождя американского пролетариата.
Деланд Маргарет (1857-1945) – популярная в свое время американская писательница, автор десятков романов и рассказов. Роман «Джон Уорд, проповедник» (1888), рисующий философию дельца, – одно из наиболее известных ее произведений.
Джеймс Генри (1843-1916) – американский писатель, автор психологических романов из жизни высших кругов общества. Тонкий стилист, по эстетическим принципам был близок к модернизму.
Джеймс Уильям (1842-1910) – американский философ-идеалист, психолог, один из основателей прагматизма. Его учение сочетает биологизм с крайним индивидуализмом. Брат Генри Джеймса.
Джекобе Уильям Уаймарк (1863-1943) – английский писатель, автор развлекательных рассказов на морские темы.
Драммонд Генри (1851-1897) – один из популяризаторов эволюционного учения в Англии. Пытался совместить теорию естественного отбора с идеей божественного промысла.
Дэеис Ричард Хардинг (1864-1916) – известный в свое время журналист и писатель. Писал интересно и живо. Его рассказ «Зловещая застава» – бестселлер 1903 г.
Жордан Дэвид Старр (1851-1931) – американский натуралист, преподаватель, автор многочисленных статей, популяризирующих эволюционное учение, в том числе статьи «Заметки об эволюции» (1898).
Зудерман Герман (1857-1928) – немецкий писатель, драматург, представитель немецкого натурализма.
Ибсен Генрик (1828-1906) – норвежский драматург, оказавший существенное .влияние на развитие западноевропейской драматургии второй половины XIX в.
Ирвинг Вашингтон (1783-1859) – американский писатель-романтик, предвестник критико-реалистической традиции в американской литературе. Сборник «Альгамбра» (1832) – одно из известнейших его произведений.
Кальвин Жан (1509-1564) – один из лидеров Реформации, основатель кальвинизма Как религиозная идеология нарождающейся буржуазии, кальвинизм сыграл организующую роль в ранних буржуазных революциях, в борьбе с абсолютизмом. Политический идеал Кальвина – республика, где правит выборная аристократия и где власть рассредоточена между магистратами.
Кант Иммануил (1724-1804) – один из основоположников немецкой классической философии. В частности, разрабатывал вопросы естествознания. Большое научное значение имеет его теория происхождения Солнечной системы.
Кейн сэр Холл (1853-1931) – английский писатель и драматург, автор множества популярных, но вскоре забытых книг и киносценариев. Для них характерна идеология социального реформизма, сентиментальность, морализаторство.
Клей Генри (1774-1852) – американский политический деятель, выразитель интересов торговых, финансовых и промышленных кругов; федералист, противник рабства, сторонник экспансионистской политики. Один из основателей и глава партии вигов.
Киплинг Джозеф Редьярд (1865-1936) – английский писатель, автор стихотворений, романов, рассказов (сборники «Песни казарм», «Семь морей», «Пять наций»). Дж. Лондон очень ценил Киплинга как беллетриста, некоторое время находился под его сильным влиянием. Вместе с тем он видел и его слабые стороны.
Коллинз Уильям Уилки (1824-1889) – английский писатель, автор романов развлекательного жанра, хотя и не чуждых порой некоторого критицизма. Роман «Новая Магдалина» (1873) о раскаянии «падшей» женщины относится к числу его известнейших произведений.
Конрад Джозеф (наст, имя – Юзеф Теодор Конрад Коженёвский) (1857-1924) – английский писатель-неоромантик, автор мастерски написанных романов, новелл, повестей приключенческого жанра.
Корелли Мария (наст, имя Маккей Мария Минни) (1855-1924) – английская писательница, в свое время чрезвычайно популярная, автор около тридцати романов в викторианском стиле.
Крейн Стивен (1871-1900) – американский писатель; автор повестей, новелл, репортер, очеркист. Писал о жизни трущоб обездоленных детях, обличал ужасы войны. Предвосхитил многие мотивы творчества американских реалистов. Стиль Крейна лаконичен, исполнен драматизма; широко используется внутренний монолог.
Кроуфорд Фрэнсис Марион (1854-1909) – американский писатель и историк. Автор многочисленных романов на исторические темы, изображал жизнь высшего общества.
Кулбрит Айна Донна (1842-1928) – известная в свое время американская поэтесса, поэт-лауреат штата Калифорния (1915), автор поэтических сборников. Вместе с Брет Гартом участвовала в основании калифорнийского журнала «Трансконтинентальный ежемесячник».
Лаплас Пьер Симон (1749-1827) – французский астроном, математик и физик, атеист по убеждению, Лаплас объяснил движение тел Солнечной системы на основании закона всемирного тяготения Ньютона.
Лассаль Фердинанд (1825-1864) – деятель немецкого рабочего движения, мелкобуржуазный социалист, основатель одной из разновидностей оппортунизма в рабочем движении (лассальянства), лублицист.
Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646-1716) – немецкий философ-идеалист, математик, физик, юрист, историк, лингвист. Учение Лейбница – высшее достижение философии XVII в., непосредственно предшествующее немецкой классической философии.
Липпинкот – семья книгоиздателей в США. Фирма основана Джошуа Бэллиндером Липпинкотом (1816-1886). Во времена Джека Лондона ею руководил сын основателя Грейг Липпинкот (1846-1911).
Локк Джон (1632-1704) – английский философ-просветитель и политический мыслитель. В своих политических трактатах Дж. Локк опровергал теорию о божественном праве абсолютной королевской власти. Его идеал – конституционная парламентская монархия по типу установившейся в Англии после 1688-1689 гг.
Льюис Синклер (1885-1951) – американский прозаик, писал в традиции критического реализма, автор многих романов, рассказов на социальные темы.
Лютер Мартин (1483-1546) – глава Реформации в Германии, основатель немецкого протестантизма. Несмотря на большую, по сравнению с кальвинизмом, умеренность, лютеранство, отвергая традиционную католическую церковную организацию, порывало с традициями феодального средневековья и способствовало утверждению буржуазного мировоззрения.
Маддерн Фиск Минни (1865-1932) – американская актриса и режиссер, руководила (1901-1932) организованным ею театром «Манхаттан» в Нью-Йорке. В актерской игре и режиссерской деятельности развивала традиции реализма.
Маккачин Джордж Барр (1866-1928) – американский журналист и писатель, автор популярных, но вскоре забытых романов («Беверли из Граустарка» – бестселлер в 1904 и 1905 гг.).
Мак-Клюр Сэмюэл Сидней (1857-1949) – американский издатель, основатель издательской фирмы (1899), печатавшей большими тиражами дешевые издания новинок литературы, рассчитанные на массовую аудиторию.
Макмиллан – семья книгоиздателей, владельцы одного из крупнейших книжных издательств США. Фирма основана Даниэлем Макмилланом (1813-1857).
Мальтус Томас Роберт (1766-1834) – английский экономист, один из основоположников вульгарной политэкономии. Упомянутая работа «Опыт о законе народонаселения» (1798) пытается объяснить тяжелое положение трудящихся демографическими причинами.
Мелвилл Герман (1819-1891) – моряк, путешественник, ставший известным американским писателем. Полуавтобиографические повести «Тайпи» (1846) и «Белый бушлат» (1850) посвящены его плаванию в Тихом океане, пребыванию на островах. В его самом значительном сочинении «Моби Дик, или Белый кит» (1851) авантюрно-морская тема сочетается с мотивами морального и социального протеста.
Миллер Джоакин (наст, имя – Цинциннатус Хайнер) (1837-1913) – американский писатель, романист и поэт-романтик. Бывший золотоискатель, Киллер в своих произведениях прославлял пионеров Запада.
Милль Джеймс (1773-1836) – английский философ, историк, экономист, придерживавшийся либерально-буржуазных политических взглядов. Выступал за некоторую реформу британской конституционной системы. Отец Джона Стюарта Милля.
Милль Джон Стюарт (1806-1873) – английский философ-позитивист, экономист и общественный деятель, стоял на позициях буржуазного реформизма; в политэкономии – ученик и продолжатель Д. Рикардо и Т. Р. Мальтуса Имеется в виду, очевидно, часть его сочинения «Основы политической экономии» (1848).
Мильтон Джон (1608-1674) – английский поэт и публицист эпохи английской революции, гуманист, близкий к идеям просветительства. Поэма «Потерянный рай» (1667) принадлежит к числу наиболее выдающихся произведений английской литературы Моррис Уильям (1834-1896) – английский писатель, художник, общественный деятель. Социалист-утопист. Критиковал капиталистическое общество за враждебность искусству и красоте.
Мур Джон Герберт Смит (1838-1914) – американский писатель, натуралист, исследователь, писал о природе и животных.
Ницше Фридрих (1844-1900) – немецкий философ, популярный в конце XIX – начале XX в. Проповедовал иррационализм, аморализм и культ сильной личности.
Норрис Фрэнк (1870-1902) – американский писатель-реалист, один из основоположников критико-реалистической тенденции в американской литературе, развитой впоследствии Т. Драйзером, Э. Синклером, С. Льюисом. В романах «Спрут» (1901) и «Омут» (1903) (части задуманной трилогии «Эпос пшеницы») обличает хищничество монополий, описывает разорение фермеров. Художественные принципы Ф. Норриса были близки Дж. Лондону.
Олкотт Луиза Мей (1832-1888) – весьма популярная в конце XIX в. американская писательница. Ее книги, адресованные в основном юношеству, подчас занимательны, но излишне сентиментальны и дидактичны. Наиболее известен автобиографический роман «Маленькие женщины» (1868).
Остин Мэри (1868-1934) – американская писательница, публицист и драматург; феминистка, интересовалась фольклором индейцев. Ее произведения не выдержали проверки временем.
По Эдгар Аллан (1809-1849) – американский писатель.
Прудон Пьер Жозеф (1809-1865) – представитель французского мелкобуржуазного социализма, теоретик анархизма. В своем самом известном сочинении «Что такое собственность?» (1840) осуждал крупную капиталистическую собственность, но отстаивал мелкую собственность, не связанную с эксплуатацией чужого труда.
Рескин Джон (1819-1900) – английский теоретик искусства, художественный критик, публицист, историк. Был популярен в среде либеральной интеллигенции конца XIX в. за романтическую критику капиталистического общества, враждебного искусству.
Рикардо Дэвид (1772-1823) – английский экономист, идеолог промышленной буржуазии в борьбе с земледельческой аристократией. Автор трудовой теории стоимости, которая стала одним из источников марксистской политической экономии. Имеется в виду, очевидно, часть его основного труда «Начала политической экономии и налогового обложения» (1817).
Сен-Симон Клод Анри де Рувруа (1760-1825) – французский мыслитель, социолог, представитель утопического социализма.
Сент-Аман (наст, имя – Имбер де Сент Аман Артур Леон, барон) (1834-1900) – французский литератор и политический деятель, автор многих популярных исторических сочинений, в основном по истории XVIII – XIX вв.
Сетон-Томпсон Эрнест (1860-1946) – канадский писатель, естествоиспытатель, известен как автор книг о животных.
Синклер Эптон Билл (1878-1968) – американский писатель-реалист, участник социалистического движения. Автор большого числа романов, обличающих большой бизнес. Наиболее известен роман «Джунгли», 1906. Художественный метод сближал Э. Синклера с группой «разгребателей грязи», литераторами – разоблачителями язв капиталистической Америки.
Слокам Джошуа (1844-1909?) – американский путешественник, описывавший в художественных произведениях свои плавания. («Один под парусами вокруг света», 1900.) В ноябре 1909 г. вышел в очередное дальнее плавание и не вернулся.
Смит Адам (1723-1790) – шотландский экономист и философ, основоположник классической английской политэкономии. А. Смит – идеолог промышленной буржуазии, критик феодальных институтов и пережитков. Основное сочинение – «Исследование о природе л причинах богатства народов» (1776).
Смоллетт Тобайас Джордж (1721-1771) – английский романист, реалис г и сатирик, наряду с Г. Филдингом один из кпупнейших писателей английского Просвещения. «Приключения Перигрина Пикля» (1751) – его самый известный роман.
Спенсер Герберт (1820-1903) – английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма. Основал органическую школу в социологии; основным законом социального развития считал закон выживания наиболее приспособленных обществ, В этике проповедовал утилитаризм и гедонизм. «Основные начала» – часть его сочинения «Система синтетической философии» (1862-1896). «Философия стиля» – эссе, вышедшее отдельным изданием (1873).
Стерлинг Джордж (1869-1926) – известный в свое время калифорнийский поэт, автор ряда поэтических сборников.
Стивенсон Роберт Льюис (1850-1894) – английский писатель, критик, публицист, автор занимательных приключенческих и исторических романов. Дж. Лондон высоко ценил мастерство Стивенсона, который сыграл немалую роль в формировании его художественного вкуса.
Стэнли Генри Мортон (1841-1904) – американский журналист английского происхождения; исследователь Африки. Несколько раз пересекал Африканский континент, сделал ряд географических открытий.
Суинберн Алджернон Чарлз (1837-1909) – английский поэт, продолжатель традиции романтиков, автор драматической трилогии в стихах о Марии Стюарт, поэм, баллад и т. д. По своим эстетическим принципам был близок к прерафаэлитам., Терстон Катрин Сесил (1875-1911) – английская писательница, автор быстро забытых бестселлеров. «Ряженые» – американское название ее самого известного романа «Джон Чилкоут, член парламента».
Тирелл Джеймс Уильяме (1863-1945) – американский путешественник, описавший свой путь в книге «Через субарктическую зону Канады на каноэ и снегоступах…» (1897).
Трейн Артур (1875-1945) – американский писатель, юрист, президент Национального института искусств и литературы.
Уайльд Оскар Фингал О'Флаэрти Уилс (1854-1900) – английский писатель и критик. Эстетические воззрения О. Уайльда, нашедшие выражение в памфлете «Душа человека при социализме» (1891), сформировались под влиянием Дж. Рескина. Он представлял социализм как общественный строй, создающий наилучшие условия для развития индивидуализма и как следствие этого – развития искусств.
Уйда (наст, имя – Луиза Де ла Раме) (1839-1908) – чрезвычайно модная в свое время английская писательница, автор романов, рассказов. Описывала в пессимистических тонах высшее общество, с симпатией и состраданием много писала о животных. Ее произведения неоднократно переиздавались, переводились, выпускались дешевыми изданиями.
Уитмен Уолт (1819-1892) – американский поэт-новатор демократического направления. Автор сборника «Листья травы» (1855).
Уитьер Джон Гринлиф (1807-1892) – американский поэт, участник аболиционистского движения. Лучшие его произведения – заметное явление демократической поэзии.
Уоллес Алфред Рассел (1823-1913) – английский натуралист, одновременно с Дарвином разрабатывал теорию естественного отбора. Придерживался идеалистических взглядов на происхождение психических способностей человека и разделял веру в спиритизм.
Фрейд Зигмунд (1856-1939) – австрийский врач и психолог, создатель психоанализа. Предложенный Фрейдом психоаналитический метод был развит последующими поколениями психологов и философов и оказал значительное влияние на развитие западной философии и социологии XX в.
Фрейзер сэр Джеймс Джордж (1854-1914) – английский антрополог, этнолог, представитель классической школы английской антропологии. Внес большой вклад в изучение фольклора, религии, истории культуры.
Фурье Франсуа Мари Шарль (1772-1837) – представитель французского утопического социализма.
Харди Томас (1840-1928) – английский писатель, один из зачинателей критического реализма в английской литературе. Роман «Джуд Незаметный» (1896) – одно из самых значительных его произведений.
Харрис Джоэль Чандлер (1848-1908) – американский писатель, знаток фольклора негров американского Юга, автор «Сказок дядюшки Римуса», рассказов и нескольких романов.
Харрис Фрэнк (1856-1931) – английский и американский романист, критик, редактор газет и журналов («Ивнинг Ньюс», «Фортнайтли», «Вэнити Фэйр» и др.). По воспоминаниям современников, обладал высоким профессионализмом, литературным чутьем, но был мелочен и завистлив.
Хиггинсон Томас Уэнтворт (1823-1911) – американский писатель и общественный деятель; участник аболиционистского движения. Автор эссе, романов, стихотворений.
Холмс Оливер Уэнделл (1809-1894) – американский поэт, романист, эссеист. Ярый противник ханжества, религиозной нетерпимости. Особенно известны его сатирические стихи и пародии.
Хоторн Юлиан (1846-1934) – американский романист, критик, очеркист. Сын писателя Натаниэля Хоторна, написавший широко известную биографию отца.
Хоуэллс Уильям Дин (1837-1920) – американский писатель и критик В 90-е гг. обратился к христианскому социализму; писал критикующие буржуазное общество социально-утопические романы.
Шейю Поль де (1835-1903) – французский и американский исследователь экваториальной Африки, автор книг о путешествиях и приключениях, в том числе «Африканских путешествий» (1861) и «Века викингов» (1889).
Шоу Джордж Бернард (1856-1950) – английский писатель, драматург. Активно участвовал в социалистическом движении, был одним из учредителей и лидеров социал-реформистского Фабианского общества (1884), издавал брошюры и книги, пропагандирующие социализм. «Социалист-любитель» (1883) – самый острый по социальной тематике роман Б. Шоу.
Элиот Джордж (наст, имя – Мэри Энн Эванс) (1819-1880) – английская писательница, автор романов на социальные и нравственные темы.
Эмерсон Ралф Уолдо (1803-1882) – американский писатель и философ-идеалист, автор поэм и очерков на социально-этические темы, в которых морализаторство и проповедь самоусовершенствования он сочетает с апологией буржуазной цивилизации.
Юм Дэвид (1711-1776) – английский философ, историк, экономист, публицист, предшественник позитивизма. Сформулировал основные принципы агностицизма. Политическое учение Юма критикует как феодально-аристократические, так и буржуазно-договорные концепции происхождения государственной власти. По мнению Юма, общество возникло вследствие разрастания семей, а государственная власть – из института военных вождей.
Е. М. Лазарева

Основные сочинения Джека Лондона и литература о нем
Лондон Джек. Собр. соч. В 14-ти т. Под общей редакцией Р. М. Самарина.
– М.: Правда, 1961. – (Б-ка «Огонек»).
Включает некоторые не публиковавшиеся ранее на русском языке статьи Лондона.
Т, 1. Сын волка. Бог его отцов. Дети Мороза.
Т. 2. Путешествие на «Ослепительном». Дочь снегов. Зов предков.
Т. 3. Люди бездны. Мужская верность. Рассказы рыбачьего патруля.
Т. 4. Морской волк. Белый клык.
Т. 5. Луннолицый. Любовь к жизни. Дорога.
Т. 6. Статьи. Железная пята. Путешествие на«Снарке». Кража Т 7. Мартин Идеи. Потерявший лица Т 8 Время-не-ждет. Когда боги смеются.
Т. 9. Рассказы Южного моря. Сын Солнца Храм гордыни. Лютый зверь.
Т. 10. СмокБеллью. Рожденная в ночи. Сила сильных.
Т. 11. Джон Ячменное зерна Смирительная рубашка Алая чума Т. 12. Маленькая хозяйка большого дома Черепахи Тэсмана Голландская доблесть.
Т. 13. Джерри-островитянин. Майкл, брат Джерри. Красное божество.
Т. 14. На циновке Макалоа. Сердца трех Крупская Н. К. Что нравилось Ильичу из художественной литературы. – В кн.: Ленин о культуре и искусстве. М.: Искусство, 1956, с. 627-630.
Андреев Леонид. О Джеке Лондоне. – В кн.. Лондон Дж. Собр. соч. Т. 1. Спб., 1911 Батурин С. Ваш во имя революции. М.: Детгиз, 1983. 160 с.
Богословский В. Н. Джек Лондон. М.: Просвещение, 1964. 240 с.
Быков Виль. Джек Лондон. Саратов: Изд-во гос. ун-та, 1968. 284 с Его же. На родине Джека Лондона М.: Детгиз, 1962 88 с.
Его же. По следам Джека Лондона М.: Детгиз, 1983. 200 с.
Джек Лондон: Биобиблиографический указатель. М.: Книга, 1969. 150 с.
Зверев А Джек Лондоа М.: Знание, 1975. 64 с.
Куприн А Заметка о Джеке Лондоне. – В кн.: Куприн А И Собр. соч Т. 3. М: Гослитиздат, 1953, с. 556-558.
Полевой Борис. Несколько слов о Джеке Лондоне. – В кн.. Лондон Дж. Любовь к жизни. М.: Детгиз, 1976, с. 3-8.
Садагурский А. Джек Лондон: Время, идеи, творчество. Кишинев, 1978. 200 с.
Самарин Р. Джек Лондоа – В кн: Лондон Дж Собр соч В 14-ти т. Т. 1 М: Правда, 1961, с. 3-36.
Стоун Ирвинг. Моряк в седле. Биография Джека Лондона М: Мол гвардия, 1962. 400 с.
Фонер Ф. Джек Лондон – американский бунтарь. М : Прогресс, 1966. 240 с.
Франс Анатоль. Предисловие к первому изданию «Железной пяты» во французском переводе. – В кн.: Франс А Собр. соч Т. 8 М. Худож. лит , 1960, с 756-759 Юнг Франц. Джек Лондон как поэт рабочего класса М; Л. Книга, 1925. 125 с.
В. Быков