1 2 
   
— А почему вы против войны?
   
— Хм… Потому что… потому что даже пустячная война может уничтожить огромнейший сад.
   
— Как это — уничтожить? Что вы хотите этим сказать?
   
— Только одно. Уничтожить — значит сгубить его, растоптать, превратить его в пыль.
   
— Правда? И вы сами видели, господин Седоус, сады… уничтоженные войной? — впился глазами Тисту в садовника.
   
То, что он услышал от старика, казалось просто невероятным. Но садовник и не собирался шутить, он опустил голову, нахмурил свои седые, косматые брови, пригладил пальцами усы и ответил:
   
— Да, дружок, я это видел. Я видел, как погиб за какие-то две минуты цветущий сад. Я видел, как разлетелись на тысячи осколков стеклянные оранжереи. И в сад этот угодило столько бомб, что пришлось навсегда отказаться от мысли возродить его. Даже сама земля там была мертва.
   
У Тисту перехватило горло.
   
— И чей же был этот сад? — шепотом выдохнул он.
   
— Мой, — ответил старый садовник, отвернулся — к чему мальчугану видеть его горе? — и снова взял в руки ножницы.
   
На какое-то мгновение Тисту замолк — значит, размышлял. Он по пробовал представить себя в таком же мертвом саду, каким был некогда сад Седоуса… Попробовал представить себе разбитые вдребезги оранжереи и землю… землю, непригодную для цветов. На глазах у него навернулись слезы.
   
— Ну ладно… Побегу расскажу об этом! — выпалил он. — Пусть все знают, как было! Я расскажу Амели, расскажу слуге Каролусу…
   
— Эх, Тисту, Каролуса надо пожалеть еще больше, чем меня. Он, бедняга, потерял свою родину.
   
— Свою родину? Он потерял ее на войне? Разве так бывает?
   
— И все-таки бывает. Его родина была стерта с лица земли. Никогда в жизни он ее не найдет. Вот почему он здесь.
   
«Правильно я думал, что война — ужасная вещь, потому что на вой не можно так же просто потерять свою родину, как теряют носовой платок», — заключил Тисту.
   
— Но бывает и похуже, — продолжал Седоус. — Вот ты упоминал об Амели, нашей кухарке. Так вот, Амели потеряла на войне своего сына… Другие же теряют руку, ногу, а бывает, и голову. На войне все что-нибудь теряют.
   
   
   
Так Тисту пришел к глубокому убеждению, что война — величайший и гнуснейший беспорядок, какой только можно встретить в мире, потому что на войне каждый теряет именно то, что дороже для него всего на свете.
   
«Как поступить? Как задержать войну? — все твердил и твердил про себя Тисту. — Вот господин Трубадисс наверняка против войны — недаром он так ненавидит беспорядок. Решено: завтра я поговорю с ним об этом».
  
  
   
    
Глава пятнадцатая, в которой рассказывается сразу о трех вещах: о том, как Тисту изучает географию, как посещает завод и как нежданно-негаданно два народа — заходиты и уходиты — собираются идти друг па друга войной
   
   
Господин Трубадисс восседал за своим письменным столом. Он снова обрел свой трубный голос и теперь кричал сразу в три телефона. Господин Трубадисс, как вы понимаете, был страшно занят.
   
— Вот всегда так бывает, когда где-нибудь в мире начинается война, — прогудел он Тисту. — Мы В Пушкостреле трудимся, как говорится, вдвойне.
   
Он был прав. Тисту и сам заметил это еще утром: заводской гудок пропел протяжнее, чем обычно, да и рабочих пришло гораздо больше. Девять труб так дымили, что голубое небо превратилось в черное.
   
— Хорошо… я приду к вам в другое время, когда вы будете посвободнее, — сказал Тисту.
   
— А что вас интересует?
   
— Я просто хотел узнать, где началась война.
   
Господин Трубадисс встал, подвел Тисту к громадному глобусу, крутанул его и ткнул пальцем в самую его середину.
   
— Видите эту пустыню? Вот как раз в этом месте.
   
Да, Тисту видел под пальцем господина Трубадисса какое-то розоватое пятно, похожее на карамельку.
   
— Почему же война началась именно здесь, господин Трубадисс?
   
— Это не трудно понять.
   
Когда господин Трубадисс уверял, что какую-нибудь вещь не трудно понять, Тисту тут же охватывали сомнения, ибо, как правило, все это было очень трудно. Но на сей раз Тисту решил не отступаться и внимательно слушать.
   
— Да, да… не трудно понять, — повторил господин Трубадисс. — Пустыня эта никому не принадлежит…
   
«Никому…» — повторил про себя Тисту.
   
— Но справа находится страна, где живут заходиты, а слева другая страна, где живут уходиты.
   
«За-хо-ди-ты… У-хо-ди-ты…» — снова повторил Тисту про себя; нынче он действительно был крайне внимателен.
   
— И вот спустя некоторое время заходиты заявили, что им необходима эта пустыня, но тогда уходиты ответили, что им тоже она необходима. Заходи ты укрепились на своих позициях, а уходиты — на своих. Потом заходиты послали телеграмму уходитам, в которой предложили тем убраться прочь. Однако и уходи ты не остались в долгу и по радио объявили, что запрещают заходитам здесь оставаться. Теперь обе армии на марше и, когда они встретятся, начнут сражаться.
   
— А что же находится на этой розовой карамельке?.. Простите, я хо тел сказать — в этой пустыне. Сады? — заинтересовался Тисту.
   
— Да какие же там могут быть сады, черт побери! Это же пус-ты-ня… Там ничего нет. Одни камни.
   
— Значит, все эти люди будут сражаться из-за камней?
   
— Ох, боже мой! Конечно, нет… Они хотят владеть тем, что находится внизу.
   
— Внизу? Под пустыней?.. А что там находится?
   
— Нефть.
   
— Зачем же она им нужна, эта самая нефть?
   
— Они хотят, чтобы она досталась им, и никому другому. Им позарез нужна нефть, потому что на войне без нее никак не обойтись.
   
Тисту хорошо знал, что объяснения господина Трубадисса всегда заканчиваются мудреной головоломкой.
   
Чтобы лучше поразмыслить, он закрыл глаза.
   
«Если я правильно понимаю, то заходи ты и уходиты вот-вот ввяжутся в войну из-за какой-то там нефти, потому что нефть нужна для войны».
   
Он открыл глаза и, глядя на господина Трубадисса, заявил:
   
— Все это глупо!
   
Уши господина Трубадисса стали пунцовыми.
   
— Тисту! Вы желаете получить кол?!
   
— Совсем нет, — ответил Тисту, — но мне так хочется, чтобы заходиты и уходи ты не сражались.
   
Подобное доказательство его добросердечия смирило до поры до времени гнев господина Трубадисса.
   
— Ну разумеется, разумеется… — пожал он плечами. — Никто и ни когда не хочет войны. И все-таки люди всегда воюют…
   
«Что же мне предпринять? — мучительно раздумывал Тисту. — Может, приложить свои пальцы к этому розовому пятну?..»
   
— А эта пустыня находится далеко? — Спросил он.
   
— На полпути между нами и другой стороной земли.
   
— Тогда война не дойдет до Пушкостреля.
   
— Хм… и это не исключено. Мы всегда знаем, где начинается война, но никогда не знаем, где она кончится. Например, заходи ты вполне могут обратиться за помощью к одной из великих держав, ну, а уходиты попросят помощи у другой. Вот и получится, что две великие державы начнут воевать друг против друга. Все это называется расширением театра военных действий.
   
Голова у Тисту шла кругом.
   
«Да… вообще-то война похожа на какой-то зловредный репей, который растет здесь, на глобусе… Как бы его заглушить? Какими растениями?»
   
— Теперь, Тисту, вы пойдете вместе со мной на завод, — объявил господин Трубадисс, — и увидите его в самый разгар работы. Это принесет вам большую пользу.
   
Он выкрикнул несколько приказов сразу по трем своим телефонам и спустился вниз вместе с Тисту.
   
На заводе Тисту сначала оглушил несмолкаемый грохот. Изо всех сил стучали мощные молоты, как миллионы заводных волчков жужжали машины. Чтобы тебя услышали, приходилось кричать во все горло, даже если… и обладаешь громоподобным голосом господина Трубадисса.
   
Потом снопы искр, летевшие отовсюду, ослепили Тисту. Расплавленная сталь лилась широкими огненными потоками прямо вниз, на землю. В воздухе стояла удушающая жара, и люди, работавшие на этом огромном заводе, казались маленькими-премаленькими и черными-пречерными.
   
После литейного цеха Тисту побывал еще в шлифовальном, токарном, монтажном, винтовочном, пулеметном, танковом и автомобильном цехах, ибо завод его отца изготовлял как оружие, так и военное снаряжение словом, все, что служило войне.
   
   
   
На следующий день доставляли со склада и упаковывали готовое оружие, причем делали это так бережно, будто укладывали хрупкий фарфор.
   
В довершение всего господин Трубадисс показал Тисту две громадные, длинные, как башни кафедрального собора, пушки, до того блестевшие, что можно было подумать, будто их нарочно смазали маслом.
   
Подвешенные на цепях пушки медленно плыли по воздуху; потом их с превеликими предосторожностями опустили на прицепы грузовиков. Причем на такие прицепы, что концы их разглядеть было невозможно.
   
— Посмотрите на эти пушки, Тисту! — захлебываясь от восторга, прокричал господин Трубадисс. — Они-то и составляют богатство Пушкостреля. Подобные пушки могут разрушить одним выстрелом целых четыре дома, таких же больших, как ваш.
   
Эта новость, казалось, не вызвала у Тисту той же гордости, что и у его наставника.
   
«Значит, если из этой пушки выстрелят один раз, то четыре Тисту остаются без дома, четыре Каролуса — без перил, четыре Амели — без кухни… — подумал Тисту. — Стало быть, эти машины нужны для того, чтоб люди потеряли свой сад, свою родину, свою ногу, руку или кого-нибудь из родных… Да, это уж точно!»
   
А вокруг всё стучали и стучали молоты, изрыгали огненное пламя доменные печи.
   
— Господин Трубадисс, вы за кого? — вдруг спросил Тисту, стараясь перекричать несмолкаемый грохот.
   
— Как это за кого?
   
— Я говорю: за кого вы в этой войне?
   
— Ах вон оно что! Разумеется, за заходитов.
   
— А мой папа?
   
— Тоже за них.
   
— Почему?
   
— Потому что они наши давнишние и верные друзья.
   
«Наверно, если на твоих друзей напали, то надо помогать им защищаться», — подумал Тисту и решил уточнить:
   
— Значит, эти пушки отправляются к заходитам?
   
— Вон те, что направо, мы отправляем только им, — протрубил господин Трубадисс. — Другие же предназначены для уходитов.
   
— Как это для уходитов? — недоуменно и возмущенно выпалил Тисту.
   
— Ну да, для уходитов… Они тоже хорошие покупатели.
   
Таким образом выходило, что пушки Пушкостреля будут стрелять против других пушек Пушкостреля и тем самым уничтожат цветущий сад с двух противоположных сторон!
   
— Это уж, голубчик, называется коммерцией, — снисходительно добавил господин Трубадисс.
   
— Знаете… я нахожу ее, эту вашу коммерцию, отвратительной!
   
— Что вы говорите? — повысил голос господин Трубадисс, потому что в грохоте молотов он не расслышал возмущенной фразы Тисту.
   
— Я говорю, что эта ваша коммерция отвратительна, потому что…
   
Здоровенная оплеуха прервала его речь. Столкновение между заходитами и уходитами перенеслось вдруг из далекой неведомой пустыни прямо на щеку Тисту.
   
«Так вот что такое война! Просишь толком объяснить, потом говоришь, что сам об этом думаешь, и — раз — получаешь оплеуху! А если бы в твоих штанах — по моей милости — выросла крапива, чтобы ты на это сказал? — подумал Тисту, глядя на господина Трубадисса сквозь слезы. — Вот бы здорово получилось! Крапива в штанах или, еще по хлеще, чертополох…»
   
Он уже прижал к ладоням пальцы… и тогда-то у него родилась в го лове великолепная мысль.
   
Ознакомление с заводом — вы и сами прекрасно понимаете — на этом закончилось. Тисту получил двойной кол, а господин Трубадисс тотчас же уведомил отца обо всем случившемся. Отец невероятно огорчился. Его сын, его Тисту, который должен был в один прекрасный день стать его наследником и хозяином Пушкостреля, проявил, увы, слишком мало задатков для того, чтобы в будущем руководить столь великолепным заводом.
   
— Мне нужно серьезнейшим образом поговорить с ним, — отчеканил отец. — Где он?
   
— Как обычно, убежал к садовнику, — ответил господин Трубадисс.
   
— Хорошо, позже мы еще вернемся к этому, а сейчас заканчивайте упаковку.
   
Спрос на оружие был так велик, что завод работал круглые сутки. Всю ночь горели над девятью трубами громадные огненно-красные, языкатые короны.
   
В тот же вечер отец Тисту, даже не успевший вовремя пообедать и наблюдая теперь за работой цехов с высокой стеклянной башенки, был несказанно удивлен. Его Тисту вернулся на завод и медленно проходил мимо ящиков с винтовками, залезал в кабины грузовиков, наклонялся над моторами, пробирался между огромными пушками.
   
«Молодчина, Тисту! — подумал отец. — Мальчишка всячески старается исправить свой двойной кол. Что ж, неплохо! Не все еще потеряно».
   
Тисту И вправду никогда не был так серьезен, так озабочен. Волосы у него взъерошились. Из кармана он то и дело вынимал какие-то маленькие листочки бумаги.
   
«Можно подумать, будто он делает какие-то заметки, — удивился отец. — Только бы не прищемил себе пальцы, прикасаясь к пулеметам. Ну и ну! Молодчина, малыш! Быстро он признаёт свои ошибки».
   
Но отца Тисту уже поджидали другие неожиданности.
  
  
   
    
Глава шестнадцатая, в которой ошеломляющие новости следуют одна за другой
   
   
Всем хорошо известно, что сообщения о войнах газеты печатают толь ко крупными буквами. Буквы эти хранятся в специальном ящике. Как раз перед таким ящиком задумчиво склонился главный редактор популярной ежедневной газеты «Молния Пушкостреля».
   
Редактор нервно кружил по комнате, тяжко вздыхал, вытирал пот со лба, что всегда служило у него верным признаком волнения и растерянности. Человек этот был ужасно расстроен.
   
Он то хватался за ящик с большими буквами, которые предназначены для сообщений о великих победах, то тут же отодвигал его в сторону. Потом решал остановиться на буквах среднего размера, которыми пользуются тогда, когда войны идут вяло, не спеша, а также в случаях затяжных военных кампаний или неожиданных отступлений. Но и эти буквы не удовлетворяли его, а посему оставались преспокойно лежать в ящике.
   
В какую-то минуту он вроде бы решился на самые маленькие буквочки, служившие обычно для таких объявлений, которые повергают весь мир в глубокое уныние, например: «Сахара больше не будет», или: «Новый налог на сладости». Но и эти малюсенькие буквочки тоже не подходили к такому случаю. И редактор «Молнии Пушкостреля» все сильнее, все тяжелее вздыхал. Что и говорить, человек этот был ужасно расстроен.
   
Он должен был преподнести жителям Пушкостреля, преданным его читателям, такую сногсшибательную и такую чреватую последствиями новость, что он даже и не знал, как выпутаться из этого положения. Дело было в том, что война между заходитами и уходитами не состоялась. Попробуйте-ка поведать публике, что война может прекратиться и что не будет ни победителей, ни побежденных, ни международной конференции! Словом, ничего не будет!
   
Эх! С какой бы радостью бедняга редактор опубликовал во всю первую страницу сенсационный заголовок, вроде такого: «Молниеносное продвижение заходитов», или: «Стремительное наступление армии уходитов».
   
И, однако, об этом не могло быть и речи. Специальные корреспонденты, направленные в район розового пятна, все в один голос утверждали: война так и не состоялась и срыв ее ставит под сомнение качество оружия, изготовляемого заводом Пушкостреля, а заодно техническую осведомленность отца Тисту и всего руководящего персонала завода.
   
В общем, это было настоящим бедствием.
   
Постараемся же и мы вместе с редактором газеты распутать всю цепь столь трагических событий.
   
Вьющиеся, ползучие, стелющиеся растения пустили корни в ящиках с оружием. Как же им удалось туда проникнуть? Откуда они взялись? Этого никто не мог объяснить.
   
Плющ, черный виноград, вьюнки, птичий горец и европейская повилика оплели все эти пулеметы, автоматы, револьверы плотным надежным клубком, а черная белена вдобавок законопатила его со всех сторон своим липким клеем.
   
Так что ни заходиты, ни уходиты не смогли распаковать эти ящики. В своих сообщениях корреспонденты обращали особое внимание на исключительно подлую активность громадных диковинных лопухов, снабженных маленькими красными репьями с острыми колючками. Эти огромные лопухи цеплялись за штыки. А что можно сделать с винтовками, которые увиты цветами, со штыками, которые не колют, со всеми этими красивыми растениями, которые начисто лишают оружие всякой эффективности? Ничего. Все это оружие пришлось выбросить на свалку.
   
Не было также никакой возможности использовать великолепные грузовики, заботливо раскрашенные желтыми и серыми полосами. Колючая ежевика, шиповник и всевозможные разновидности жгучей крапивы в изобилии покрывали сиденья машин, вызывая тем самым у шоферов жесточайшую крапивную лихорадку. Шоферы эти оказались единственными жертвами войны. Санитары в белых косынках были обречены на бездействие и занимались только тем, что прикладывали горячие компрессы к телу солдат, которые из-за нестерпимого зуда даже не могли сидеть.
   
Произошел здесь и трагикомический случай, виновником которого оказался щелкун. Да, да, именно этот скромный полевой цветок вызвал панику среди солдат. А объясняется это очень просто: при малейшем прикосновении семенная коробочка щелкуна тут же звонко лопалась.
   
Все моторы машин были сплошь забиты этим щелкуном. Он прорастал даже в карбюраторах бронемашин, даже в баках мотоциклов! При первом же повороте стартера, при первом же нажатии на педаль над землей прокатились, загремели, перекликаясь друг с другом, глухие взрывы. Впрочем, взрывы эти никому не причинили никакого вреда, но зато сильно поколебали моральный дух войск.
   
Ну, а что же танки? Башни у них заклинились. Кусты шиповника вперемежку с акацией и любим-травой облюбовали себе местечко около машин, окружив их непроходимой стеной из всевозможных побегов, гроздьев, стеблей и веток с колючими шипами. Сами понимаете, что и танки здесь были совершенно беспомощны.
   
Не было ни одной — ну просто ни единой машины, которая бы не из бежала таинственного нашествия! Растения появлялись всюду, причем растения цепкие, упрямые, словно наделенные могучей собственной волей.
   
В противогазах вовсю разросся чихательный табак. Корреспондент «Молпии Пушкстреля» утверждал, что если приблизишься хотя бы на метр к этим противогазам, то непременно примешься чихать раз пятьдесят подряд, не меньше.
   
Зловонные травы уютно расположились внутри микрофонов, и господа офицеры вынуждены были отказаться от их применения, ибо в этих аппаратах росли чеснок и душистая ромашка.
   
Молчаливые, парализованные, беспомощные армии стояли друг против друга.
   
Плохие новости разносятся быстро. Отец Тисту знал уже обо всем случившемся и был, конечно, в отчаянии. Все его оружие цвело буйным цветом, словно акация весной.
   
Он ежеминутно названивал по телефону главному редактору «Молнии», который читал ему удручающие телеграммы… у отца оставалась только одна-единственная надежда — надежда на пушки, знаменитые пушки Пушкостреля.
   
— Военные действия между двумя обалдевшими армиями могут еще начаться, коли обе они снабжены хорошими пушками, — то и дело твердил отец.
   
Ждали де вечера. Последняя телеграмма развеяла все иллюзии. Пушки Пушкостреля стреляли, конечно. Но стреляли они… цветами! Целый ливень наперстянки, колокольчиков и васильков обрушился на позиции заходитов, ну а те, естественно, не замедлили с ответом, и на уходитов хлынул поток лютиков, маргариток и гвоздик. Букетик фиалок угодил прямо в каску одного генерала и даже сбил ее.
   
Что ж, чужую землю розами не завоюешь, и никогда еще битв из-за серьезных вещей, где сражались бы розами, не было.
   
Между заходитами и уходитами было заключено временное перемирие.
   
Обе армии отошли к своим границам, а пустыня, похожая на розовую карамельку, была предоставлена небу, одиночеству и свободе.
  
  
   
    
Глава семнадцатая, в которой Тисту мужественно признается в содеянном,
   
   
Бывает такая тишина, от которой просыпаешься. В то утро Тисту соскочил с кровати именно потому, что могучий гудок молчал. Он подбежал к окну. Завод Пушкостреля замер в неподвижности; девять труб больше не дымили. Тисту помчался в сад. Сидя на тачке, Седоус читал газету, что случал ось с ним редко.
   
— А, это ты! — воскликнул он. — Если уж говорить о хорошей работе, могу тебе сказать: сработано на совесть. Сроду бы не поверил, что ты добьешься такого отменного результата!
   
Старый садовник весь так и сиял, так и лучился радостью. Он поцеловал Тисту — иначе говоря, окунул его голову в свои пушистые усы.
   
Потом с легкой грустью человека, выполнившего свой долг, он добавил:
   
— Мне больше тебя учить нечему. Теперь ты всё знаешь не хуже меня, да и работаешь куда быстрее.
   
Неожиданная похвала из уст такого мастера, как Седоус, невольно согрела сердце Тисту.
   
Неподалеку от конюшен Тисту встретил Гимнаста.
   
— Все идет прекрасно! — шепнул Тисту прямо в мягкое бежевое ухо пони. — С помощью цветов я остановил войну.
   
Пони, казалось, вовсе не удивился.
   
— Между прочим, — заметил он, — охапка свежего клевера мне бы не повредила. Я предпочитаю на завтрак именно клевер и иногда отыскиваю его на лугу. При случае вспомни об этом.
   
Слова Гимнаста поразили Тисту. Нет, не потому, что пони разговаривал. Кому-кому, а Тисту-то давным-давно были это известно. Его поразило другое: пони знал, что у него зеленые пальцы!
   
«К счастью, Гимнаст никогда и ни с кем не разговаривает, кроме меня», — утешился Тисту и задумчиво побрел к дому. Да, этот пони, этот Гимнаст наверняка давно знал о его скрытом таланте.
   
В Сверкающем доме все шло кувырком. Ну взять хотя бы стекла — они блестели меньше обычного. Кухарка Амели не распевала, стоя над плитами, свою любимую песенку: «Нинон, Нинон, во что ты превратила свою жизнь…» Слуга Каролус не начищал перила.
   
Мать вышла из своей комнаты в восемь часов утра — так она делала только в те дни, когда уезжала в город. Она пила — вернее, не пила кофе с молоком: чашечка с кофе действительно стояла на столике, но она не притрагивалась к ней. Когда Тисту прошел мимо, она не обратила на него никакого внимания.
   
Отец даже не пошел на завод, а находился в большой гостиной вместе с господином Трубадиссом. Оба они как-то бестолково расхаживали по комнате, то вдруг чуть ли не сталкиваясь лбами, то расходясь в разные стороны. Разговор их напоминал настоящую бурю.
   
— Разорен! Опозорен! Завод стоит! Полное затишье! — истошно выкрикивал отец.
   
А господин Трубадисс откликался, будто громогласное эхо, катящееся в облаках:
   
— Заговор… Вредительство… Покушение из-за угла…
   
— Ах, мои пушки, мои знаменитые пушки… — снова принимался стонать отец.
   
Стоя у порога приоткрытой двери, Тисту не осмелился их прервать. «Вот они какие, эти взрослые! — удивлялся про себя Тисту. — Господин Трубадисс уверял меня, будто все против войны, но это, мол, неизбежное зло, с которым ничего не поделаешь. Ладно, я сумел предотвратить войну… Взрослым бы радоваться да радоваться! А они что? Они сердятся…»
   
Метавшийся по комнате отец нечаянно толкнул в плечо господина Трубадиеса и рявкнул вне себя:
   
— Ах! Если бы попался мне в руки тот негодяй, который посадил цветы в жерлах моих пушек! Я бы ему показал!..
   
— Ах! Если бы он только попался и мне!.. — тут же отозвался господин Трубадисс.
   
— А вдруг в этом никто не повинен?.. Кто знает? Может, это воздействие сверхъестественных сил…
   
— Необходимо провести строжайшее расследование… Государственная измена!
   
   
   
Тисту — и вы об этом знаете — не был трусом. Он открыл дверь, вошел в гостиную и остановился под большой хрустальной люстрой, как раз на середине цветастого ковра. Напротив него висел портрет дедушки. Собравшись с духом. Тисту выпалил:
   
— Это я посадил цветы в жерлах пушек!
   
Выпалил и закрыл глаза в ожидании здоровенной пощечины. Но на сей раз пощечины почему-то не последовало, и тогда он открыл глаза.
   
Отец стоял в одном углу гостиной, господин Трубадисс — в другом.
   
Они смотрели прямо на Тисту, но вроде бы и не видели его. Больше того, казалось, будто они вообще ничего не слышали и ничего не поняли.
   
«Они мне не верят», — подумал Тисту и, чтобы окончательно убедить их, перечислил все свои подвиги, словно разгадывая шараду:
   
— Это я посадил вьюнки в трущобах! И в тюрьме тоже! И голубой ковер из цветов для больной девочки! И баобаб в клетке со львами! Все это сделал я, я!..
   
Отец и господин Трубадисс по-прежнему стояли как окаменевшие. Мысль о том, что творцом всех этих цветущих диковинок был Тисту, просто не укладывалась в их сознании. У них был вид людей, которые вот-вот вам скажут:
   
«Перестань болтать глупости и не мешай взрослым!»
   
«Они думают, будто я хвастаюсь, — решил Тисту, — Надо до казать им, что все это — правда».
   
И Тисту подошел к портрету дедушки. К нарисованной там пушке, на которую опирался высокочтимый основатель завода Пушкостреля, Тисту приложил два пальца и так по держал их несколько секунд.
   
Холст слегка затрещал, и все увидели, как из жерла пушки потянулся робкий стебелек ландыша. Потом стебелек превратился в маленький листочек, появился другой листочек, и вскоре над ними закачались белые бусинки.
   
— Вот и все! — воскликнул Тисту. — У меня зеленые пальцы.
   
Он ожидал, что господин Трубадисс побагровеет, а отец побледнеет. Однако все вышло наоборот.
   
Отец, побагровев, рухнул в кресло, а господин Трубадисс, бледный, как картошка, грохнулся на ковер.
   
По этому двойному признаку Тисту узнал наконец, что выращивать цветы в жерлах пушек не рекомендуется, ибо это угрожает жизни взрослых.
   
Он вышел из гостиной, так и не заполучив пощечины, а это лишний раз доказывает, что мужество всегда вознаграждается.
  
  
   
    
Глава восемнадцатая, в которой кое-кто из взрослых отказывается наконец от готовых взглядов
   
   
Отец Тисту, как вы сами могли в этом убедиться, быстро находил вы ход из любых положений. Тем не менее ему понадобилась целая неделя, чтобы хорошенько поразмыслить над случившимся и сделать из этого необходимые выводы.
   
Собрав вокруг себя своих лучших инженеров, он то и дело устраивал совещания, в которых непременно участвовал господин Трубадисс. Но бывало и так, что отец один запирался в своем кабинете и, сжав до боли голову руками, проводил там долгие часы. На листе бумаги он набрасывал какие-то заметки и тут же рвал его.
   
Хочешь не хочешь, а в итоге вырисовывалась вот какая картина: у Тисту — зеленые пальцы, он не раз пускал их в ход и, воспользовавшись этим, остановил завод Пушкостреля.
   
А поэтому не приходилось удивляться, что всякие там военные министры и главнокомандующие, всегда закупавшие оружие в Пушкостреле, сразу же отменили все заказы и отреклись от бывших своих благодетелей.
   
— Садовники нам не требуются! — заявили они.
   
Вполне возможно, что некоторым, лишенным всякого воображения, людям приходила в голову спасительная мысль: бросить Тисту в тюрьму, раз он нарушает общественный порядок, оповестить всех через газеты, что дерзкий нарушитель отныне не страшен, обменять покупателям испорченные цветами пушки на новые и отправить официальное письмо всем генералам о том, что завод Пушкостреля возобновляет свою работу.
   
Но вот господин Трубадисс… да, да, именно он, господин Трубадисс, воспротивился подобному решению.
   
— От такого удара не легко оправиться, — бесстрастно заявил он. Тень подозрения долго еще будет витать над нашими изделиями. И потом… вы предлагаете бросить в тюрьму Тисту. Но это же ни к чему не приведет! Недолго думая он вырастит там дубы, корни их разрушат стены, и он преспокойно убежит. Бессмысленно противиться силам природы.
   
До чего же сильно переменился господин Трубадисс! С того самого дня, когда он грохнулся на ковер в гостиной, уши его стали самого обыкновенного цвета, да и говорил он теперь спокойно, без крика. И потом… почему бы об этом не сказать?… Господин Трубадисс жестоко страдал при одной только мысли, что вдруг увидит Тисту в наряде каторжника, медленно шагающего по кругу во дворе тюрьмы, пусть даже тюрьмы, увитой цветами. Ведь не секрет, что тюрьма — это такое место, которое не волнует нас, если там сидят незнакомые нам люди. Их-то и упрятывают туда преспокойно. Но когда речь идет о маленьком мальчике, которого любишь, — это, знаете ли, совсем другое дело. И представьте себе, какая неожиданность! Несмотря на все замечания, колы, пощечину, господин Трубадисс, едва заговорили о тюрьме, тут же почувствовал, как сильно привязался к Тисту, как любит его и теперь не сможет прожить без него ни единого дня. Вот видите, как случается иногда со взрослыми, которые очень уж громко кричат.
   
Кстати, и отец всячески противился заключению Тисту в тюрьму. Я вам уже говорил, что отец его был человеком добрым. Н-да… Он был добрым и в то же время торговал пушками. На первый взгляд это кажется несовместимым. Он обожал собственного сына и в то же время изготовлял оружие, чтобы обречь на сиротство многих и многих других детей. Но, как ни странно, такие вещи случаются чаще, чем мы думаем.
   
— Нам посчастливилось вдвойне, — сказал он жене. — Мы делали лучшие в мире пушки, и у нас изумительный ребенок, наш Тисту. Но теперь, кажется, одно исключает другое. Или — или!
   
Мать Тисту была красивой, мягкой и славной женщиной. Словом, чудесным созданием. Она всегда с интересом и даже с восхищением выслушивала рассуждения своего мужа. Со времени плачевных событий, связанных с войной заходитов, она смутно чувствовала себя в чем-то виноватой, но в чем именно, этого она не знала. Впрочем, любая мать считает себя чуточку виновной, если ее ребенок вечно досаждает взрослым и тем самым отравляет им жизнь.
   
— Но что же делать, что делать, друг мой? — вздохнула она.
   
— Больше всего меня тревожит судьба Тисту и судьба завода, — снова заговорил отец. — Раньше мы хорошо представляли будущее нашего сына. Мы думали, что он — мой наследник, как в свое время и я был наследником своего отца. Перед ним открывалась проторенная дорога, он был бы богат и всеми уважаем…
   
— Ну конечно, иначе и не могло бы быть, — поддакнула мать.
   
— Н-да… Весьма удобные, заранее готовые взгляды… А сейчас? Сейчас нам нужно поступить как-то иначе. У этого малыша нет ни малейшей склонности продолжить дело родного отца. Это же очевидно!
   
— Если я не ошибаюсь, его призвание — садоводство.
   
Тут-то отец и вспомнил слова, некогда изреченные господином Трубадиссом: «Бессмысленно противиться силам природы…»
   
«Вполне понятно, противиться этим силам нельзя, — подумал отец, — но… можно воспользоваться ими».
   
Он встал, прошелся по комнате и, одернув жилетку, веско произнес:
   
— Дорогая, вот мое окончательное решение.
   
— Я уверена, что оно превосходно, — отозвалась жена с заблестевшими глазами, ибо в эту минуту в лице ее супруга было что-то героическое, волнующее. Даже шевелюра его и та сверкала бриллиантином куда ярче, чем обычно.
   
— Мы превратим завод пушек, — изрек он, — в завод цветов!
   
Крупные дельцы обладают особым даром — умением вовремя сделать неожиданный ход, внезапно возродить разрушенное катастрофой производство.
   
И машина завертелась… Успех был ошеломляющим!
   
Знаменитая битва, где вместо снарядов стреляли лютиками и фиалка ми, вызвала во всем мире настоящую сенсацию, журналисты извели целое море чернил. Так что общественное мнение было уже подготовлено. Все предшествующие события, таинственное возникновение цветов и деревьев, даже само переименование города в Пушкострель-Цветущий — все это всячески способствовало развитию нового, задуманного отцом пред приятия.
   
Господин Трубадисс, которому поручили заниматься рекламой, распорядился вывесить над близлежащими дорогами огромные плакаты, которые гласили:
   
    
САЖАЙТЕ ЦВЕТЫ, КОТОРЫЕ РАСПУСКАЮТСЯ В ОДНУ НОЧЬ!
   
   
или:
   
    
ЦВЕТЫ ПУШКОСТРЕЛЯ РАСТУТ ДАЖЕ НА СТАЛЬНЫХ ПЛИТАХ!
   
   
Но самым лучшим из всех этих плакатов был, конечно, такой:
   
    
СКАЖЕМ «НЕТ» ВОЙНЕ, НО СКАЖЕМ ЭТО ЦВЕТАМИ!
   
   
Покупателей было хоть отбавляй, и Сверкающий дом снова обрел утраченное было величие.
   
  
  
   
    
Глава девятнадцатая, в которой Тисту делает последние свое открытие
   
   
Разные истории и рассказы никогда не кончаются там, где этого ожидаешь. Вы, наверно, думали, что повествование наше тоже подошло к концу, и были, конечно, уверены, что знаете теперь Тисту как свои пять пальцев. Но вы глубоко заблуждаетесь, ибо человека никогда толком не узнаешь. Недаром наши самые лучшие друзья частенько преподносят нам сногсшибательные сюрпризы.
   
Вполне понятно, что Тисту уже не скрывал ото всех своей тайны. Напротив, об этом так много и так упорно говорили, что Тис ту стал знаменитостью не только в Пушкостреле, но и во всем мире.
   
Завод работал во всю мощь. Девять труб были увиты сверху донизу сочной зеленью и яркими цветами. Цехи благоухали редкостными запахами.
   
Там изготовляли невиданные доселе ковры из роз для украшения квартир и обои из цветов, пришедшие на смену бумажным обоям и драпировкам из ткани. Выращенную цветочную рассаду отправляли из Пушкостреля целыми вагонами. Отец Тисту получил даже необычный заказ на украшение небоскребов, ибо живущие там люди нередко, как утверждали злые языки, страдали каким-то странным необъяснимым нервным расстройством, которое приводило к самым плачевным результатам: они выбрасывались обычно из окна на сто тридцатом этаже. Обитая столь высоко от земли, они поневоле чувствовали себя отвратительно, и посему многие из них полагали, что цветы помогут им избавиться от подобного помрачения рассудка.
   
Седоус стал главным советником по цветам и растениям. Тисту же продолжал совершенствовать свое искусство. Теперь он придумывал новые сорта цветов. Ему удалось сотворить голубую розу, каждый лепесток которой напоминал крохотный осколок иссиня-голубого неба; он вывел два новых вида подсолнуха: подсолнух цвета восходящей зари и подсолнух цвета пурпурно-медного заката.
   
После работы он обычно отправлялся в сад поиграть со своей давней знакомой — с выздоровевшей маленькой девочкой. Гимнаст же ел теперь лишь белый клевер.
   
— Значит, сейчас ты всем доволен? — как-то раз спросил пони у Тисту.
   
— Еще бы! Очень доволен.
   
— И ты не скучаешь?
   
— Ни капельки.
   
— Может, тебе не хочется расставаться с нами? Ты и впрямь останешься здесь?
   
— Ну конечно. Почему это ты задаешь мне такой странный вопрос?
   
— Да так уж…
   
— Что ты хочешь этим сказать? Неужто мои приключения еще не закончились?
   
— Поживем — увидим… — уклончиво ответил ему пони и принялся пощипывать свой белый клевер.
   
Через несколько дней после этого странного разговора весь Сверкающий дом облетела неожиданная весть, которая повергла в глубокую печаль всех домочадцев: старый садовник Седоус заснул и больше не проснулся.
   
— Седоус решил уснуть вечным сном, — объяснила Тисту мать.
   
— А могу я пойти взглянуть, как он спит?
   
— О нет, нет… Больше ты его не увидишь. Он отправился в долгое, долгое путешествие, из которого уже никогда не вернется.
   
Тисту ничего толком не понял из этого объяснения. «С закрытыми глазами никогда не путешествуют… — подумал Тисту. — И потом… если уж он собирался спать, то мог бы пожелать мне доброй ночи… А если он надумал куда-то там ехать, опять же мог бы со мной попрощаться. Все это совсем непонятно, от меня что-то скрывают».
   
Он побежал на кухню и стал расспрашивать кухарку Амели.
   
— Теперь бедняга Седоус уже на небесах… Он куда счастливее нас, — изрекла Амели.
   
«Если он и вправду счастлив, то почему же его называют беднягой? А если он бедняга, то как же он может быть счастливым?» — недоумевал Тисту.
   
Слуга Каролус придерживался совсем другого мнения. Из его слов вы ходило, что Седоус покоится в земле, на кладбище.
   
Словом, все это было неясно и крайне противоречиво. Где же он на небе или в земле? В этом надо было разобраться. Не мог же быть Садовник В разных местах в одно и то же время!
   
Тисту отправился к Гимнасту.
   
— Я знаю, где садовник, — сказал пони. — Седоус умер.
   
Гимнаст всегда говорил правду, одну только правду, — это был один из его жизненных принципов.
   
— Умер?! — воскликнул Тисту. — Но сейчас же нет войны!
   
— Чтобы умереть, вовсе не нужна война, — ответил пони. — Ведь война это как бы своеобразное добавление к смерти… А Седоус умер потому, что был очень стар. Именно так и кончается всякая жизнь.
   
Тисту показалось, будто солнце вдруг померкло, лужайка превратилась в черную-пречерную пустыню, а воздух стал таким отвратительным, что и не продохнешь. Как раз в этом-то и проявляется горькое чувство тревожного беспокойства, знакомое, как полагают взрослые, только им од ним. Однако маленьким мальчикам и маленьким девочкам в возрасте Тисту тоже известно это чувство, которое именуется горем. Тисту обвил руками шею пони и, уткнувшись в его гриву, долго и безутешно рыдал.
   
— Поплачь, Тисту, поплачь, — приговаривал Гимнаст. — Без этого не обойдешься. Вот взрослые, например, стараются не плакать. Что ж, они ошибаются, потому что слезы у них застывают где-то в груди и тогда сердце их становится грубым и черствым.
   
Но Тисту был странным ребенком: он не пожелал смириться перед горем, втайне надеясь на свои чудодейственные пальцы.
   
Он вытер мокрые от слез глаза и немного успокоился. «В земле или на небе?» — повторил он про себя.
   
И Тисту решил отправиться сначала куда поближе. На следующий день после завтрака он вышел из сада и побежал на кладбище, находившееся на пологом склоне холма. Красивое, зеленое кладбище отнюдь не навевало грустных мыслей.
   
«Похоже, будто днем здесь горят ночные огни», — подумал он, глядя на прекрасные черные кипарисы.
   
Вдалеке он заметил садовника, стоявшего к нему спиной. Тот расчищал аллею. На какой-то миг у Тисту мелькнула безумная надежда… А вдруг?. Но вот садовник обернулся. Нет, это был самый обыкновенный кладбищенский садовник, ничем не похожий на того, которого Тисту искал.
   
— Извините, сударь, не знаете ли вы, где можно найти господина Седоуса? — спросил у него Тисту.
   
— Третья аллея направо, — буркнул садовник, не прерывая своей работы.
   
«Значит, как раз здесь…» — решил Тисту.
   
Он двинулся вперед, прошел между могилами и остановился перед последним, совсем свежим холмиком. На каменной плите начертано было следующее четверостишие, придуманное местным учителем:
   
    
     
Под плитою каменной Седоус сокрыт.
     
Добрыми деяниями был он знаменит,
     
Потому что вырастил сад он для людей.
     
Поклонись могиле этой и слезу пролей.
    
   
   
И Тисту принялся за работу. «Пожалуй, Седоус не будет возражать против такого прекрасного пиона. Ему непременно захочется поболтать с ним», — решил Тисту. Он ткнул пальцем прямо в землю и немного подождал. Пион высунулся из земли, распрямился, расцвел, склонил над надписью свою тяжелую, словно кочан капусты, головку. Но каменная плита на могиле даже и не шевельнулась.
   
«Может, попробовать запахи?.. — подумал Тисту. — Ведь густые усы ничуть не мешали ему улавливать все окружающие запахи…» И недолго думая Тисту тут же вырастил гиацинты, гвоздики, лилии, мимозы и туберозы… За каких-то несколько минут могила Седоуса превратилась в восхитительный цветник. Но… но могила так и оставалась только могилой.
   
«А что, если вырастить какой-нибудь новый, неизвестный ему цветок?.. — все никак не успокаивался Тисту. — Ведь если даже очень устанешь, то все равно проснешься от жгучего любопытства…»
   
Но смерть потешается над загадками. Это она их сама задает.
   
Целый час Тисту всячески терзал свое богатое воображение, создавая никогда не виданные на земле цветы. Так он выдумал цветок-бабочку с двумя пестиками в форме антенн и с двумя лепестками, похожими на распростертые крылья, которые трепетно вздрагивали при малейшем дуновении ветерка. Однако все было напрасно.
   
Когда он, грязный, с перепачканными землей руками, ушел с кладбища, низко опустив голову, позади него осталась самая удивительная могила, которую когда-либо здесь видели. И все-таки, несмотря на все его ухищрения, Седоус так и не отозвался.
   
Тисту миновал лужайку и подошел к Гимнасту.
   
— Знаешь, Гимнаст…
   
— Знаю, Тисту, знаю, — вздохнул пони. — Ты открыл для себя непреходящую истину: смерть — это единственное зло, которое не одолеешь цветами. — И поскольку пони всегда был склонен к нравоучениям, он добавил: — Вот почему мне чудно глядеть на людей, которые только и стараются, как бы получше насолить друг другу.
   
А Тисту, запрокинув голову в небо, все смотрел на облака и размышлял…
  
  
   
    
Глава двадцатая, в которой мы узнаем наконец, кто такой был Тисту
   
   
Вот уже много дней мысль о ней не давала ему покоя; она терзала его, мучила, мешала ему спокойно спать, он думал теперь только о ней… О чем же? О лестнице.
   
— Тисту собирается построить лестницу! Должно быть, из-за нее он так и переменился, — твердили досужие языки в Пушкостреле.
   
Больше об этом никто и ничего не знал. Где он поставит лестницу? Для чего она ему нужна? Почему именно лестница, а не цветочный павильон?
   
Тисту упорно уклонялся от конкретного ответа.
   
— Хочу построить лестницу, вот и все…
   
Он выбрал наконец подходящее место — как раз посредине лужайки.
   
Лестницу обычно сооружает плотник Но Тисту не нужны были ни доски, ни бревна.
   
Он начал с того, что развел как можно шире руки в сторону и запустил свои пальцы прямо в землю.
   
— Надо, чтоб корни этой лестницы были прочными, — объяснил он пони, который с интересом наблюдал за его работой.
   
Два прекрасных дерева с густой кроной потянулись ввысь словно острые клинки. Меньше чем за неделю они достигли тридцатиметровой высоты.
   
Каждое утро Тисту, верный заветам Седоуса, обращался к ним с коротенькой речью. Такой метод дал превосходные результаты.
   
Оба дерева были какой-то редкостной породы; стволы их изяществом напоминали пирамидальные тополя, а прочностью и крепостью могли сравниться с тисом или самшитом. Листья у них были кружевные, как у дуба, а плоды их росли вертикально на манер маленьких конусов, как растут обычно еловые шишки.
   
Но когда деревья перешагнули за шестьдесят метров, их кружевные листья превратились в голубоватые иглы. Потом на деревьях появились своего рода войлочные шарики, что позволяло слуге Каролусу утверждать, будто деревья эти относятся к разряду тех, которые хорошо были известны на его родине и именовались там рябиной-птицеловом.
   
— Рябина? Как — рябина? — протестующе воскликнула кухарка Амели. — Да разве вы не заметили, что на деревьях этих расцветают уже белые, душистые гроздья? Уверяю вас, что это акация! Уж кому-кому, а мне-то известно, что цветы акации добавляют в тесто и пекут из него сладкие блинчики.
   
Оба они — и Амели и Каролус — были правы, но в то же время и не правы. Просто каждый из них видел в этих деревьях то, что предпочитал. А вообще-то деревья эти даже и не имели своего названия.
   
Вскоре они перевалили через стометровую высоту, и в туманные дни уже невозможно было разглядеть их верхушек.
   
Но вы, конечно, скажете, что два, пусть даже очень высоких, дерева никогда не могут послужить лестницей. Что верно, то верно.
   
И вот тогда-то появилась на свет глициния — впрочем, глициния особого рода, крепко-накрепко перевитая хмелем. Кроме того, глициния имеет одну любопытную особенность: она великолепно растет как бы в горизонтальном положении между двумя деревьями. Укрепившись на одном из этих двух стволов, она устремляется вперед, охватывает второй ствол, трижды обвивается вокруг него, скручивая в тугой узел свои стебли, поднимается чуть повыше и снова устремляется к прежнему стволу. Вот таким-то образом и получаются перекладины для лестницы.
   
Трудно передать чувство восхищения, когда глициния эта вдруг расцвела. Казалось, будто сиреневый водопад обрушился с неба.
   
— Если Седоус и впрямь находится там, наверху, в чем меня постоянно уверяют, — доверительно сказал Тис ту Гимнасту, — то он наверняка бы воспользовался этой лестницей и спустился бы по ней, хотя бы на минутку!
   
— Знаешь, Тисту, ты просто-напросто забиваешь себе голову разными бреднями, — отозвался пони.
   
— Но мне так не хватает его, если бы ты знал… и потом, я ничего о нем не знаю… — прошептал Тисту.
   
А лестница все росла и росла. Все газеты, где появилась ее цветная фотография, захлебывались от восторга: «Пушкострельская лестница из цветов — это восьмое чудо света!»
   
Если бы у читателей спросили, каковы же первые семь чудес, они бы, пожалуй, не смогли на это ответить. А вы попробуйте сами: задайте из простого любопытства вот такой же вопрос своим родителям!
   
Однако Седоус и не думал спускаться.
   
«Подожду еще до утра третьего дня, — решил Тисту, — а потом сделаю так, как задумаю».
   
Наступило наконец и утро третьего дня.
   
Когда луна убралась восвояси, солнце пока не встало, а звезды ста ли медленно гаснуть, Тисту проворно соскочил с кровати. Это было то самое время суток, когда ночь уже миновала, а день еще не вступил в свои права.
   
На Тисту была длинная белая рубашка.
   
«Куда это запропастились мои ночные туфли?» — досадливо поморщился он. В конце концов одна отыскалась под подушкой, другая — на комоде.
   
Он стремглав скатился по перилам, крадучись выбрался из дома и при пустился к лестнице, возвышавшейся посреди лужайки. У лестницы по чему-то стоял уже Гимнаст. Шерсть у него как-то поблекла, одно ухо об висло, грива спуталась.
   
   
   
— Как, ты уже встал? — удивился Тисту.
   
— Вчера вечером я не пошел в конюшню, — ответил ему пони. — Должен тебе признаться, что всю ночь я пытался подгрызть самое основание твоих деревьев, но у меня ничего не вышло — слишком уж твердое дерево. Как говорится, оно мне не по зубам.
   
— И ты хотел уничтожить такую красивую лестницу? — все больше и больше удивлялся Тисту. — Но зачем? Для чего? Неужели лишь для то го, чтобы помешать мне подняться?
   
— Да, — грустно кивнул головой пони.
   
Загорелись в траве жемчужным блеском капли утренней росы. И в эту минуту, при слабом свете занимавшейся зари, Тисту увидел, как в глазах пони сверкнули вдруг две крупные слезы.
   
Учтите на будущее: если лошади плачут, то всегда из-за каких-то важных причин.
   
— Ну что ты, Гимнаст! Не надо так убиваться, а то разбудишь весь дом, — стал утешать пони Тисту. — Почему ты так нервничаешь? Ведь тебе хорошо известно, что голова у меня никогда не кружится. Я только поднимусь наверх и тут же спущусь обратно… А спуститься мне надо еще до того, как встанет Каролус…
   
Но пони Гимнаст не в силах был удержаться от слез.
   
— Я знал об этом еще раньше… знал, что это непременно когда-нибудь случится… — всхлипывал он.
   
— Я постараюсь принести тебе в подарок маленькую звездочку, — сказал ему Тисту. — До свидания, Гимнаст.
   
— Прощай, — ответил пони.
   
Он увидел, как Тисту стремительно бросился к перекладинам из глицинии и принялся карабкаться наверх.
   
Тисту поднимался размеренно, легко и ловко. Вскоре его ночная рубашка стала походить на большой носовой платок.
   
Гимнаст вытянул шею. Фигурка Тис ту все уменьшалась и уменьшалась. Потом она превратилась в маленький шарик, в горошинку, в булавочную головку и, наконец, в пылинку. И когда разглядеть Тисту было уже невозможно, Гимнаст, понурив голову, отошел от лестницы и принялся щипать траву на лугу, хоть и был вовсе не голоден.
   
А Тисту, поднимаясь по лестнице, видел еще землю.
   
«Смотри-ка, — изумился он, — луга-то все голубые».
   
На миг он остановился. На такой ужасающей высоте все меняется. Сверкающий дом пока поблескивал внизу, но напоминал уже не дом, а какой-то переливавшийся вспышками бриллиант.
   
Ветер врывался Тисту под рубашку и надувал ее парусом.
   
«Надо покрепче держаться!» — решил Тисту и вновь полез наверх. Он думал, что дальше будет еще труднее, но, как ни странно, подниматься становилось все легче и легче.
   
Ветер стих. Теперь не слышно было ни единого звука. Кругом царила безмолвная тишина. Словно далекое гигантское пламя, засверкало солнце. Земля казалась тенью, только тенью, и ничем иным.
   
Тисту не сразу догадался, что лестница кончилась. Он заметил это лишь тогда, когда взглянул себе на ноги: был он босой, без любимых своих ночных туфель — значит, потерял их по дороге! Да, лестницы больше не существовало, и все-таки он поднимался наверх, поднимался без устали, без всякого труда.
   
«Вот чудеса!» — подумал Тисту.
   
И вдруг он нырнул в огромное облако — белоснежное, пенистое, шелковистое, в котором ничего нельзя было разглядеть.
   
Это облако напоминало Тисту что-то знакомое, близкое… ну да, такое же белое, такое же пушистое… Но что именно?.. и он вспомнил: это облако напоминало ему усы старого Седоуса, только в тысячу, в миллион раз больше.
   
Тис ту уже готов был ринуться вверх, в это неведомое, прекрасное, огромное облако…
   
Вот тут-то он и услышал чей-то голос, удивительно похожий на голос Седоуса, но слишком громкий, внушительный и степенный. И голос этот произнес:
   
— А-а… Вот и ты наконец!
   
И Тисту навсегда исчез в том неведомом мире, о котором ничего не знают даже те, кто пишет разные истории.
   
Однако Тисту был хорошим мальчиком, и, зная, что родители и все те, кто любит его, будут сильно тревожиться, он дал о себе знать в последний раз. Сделал он это через Гимнаста. Ведь я уже говорил вам о том, что пони этот знал многое.
   
Едва Тисту скрылся из виду, пони принялся щипать траву. Учтите, он был вовсе не голоден и, однако, все щипал и щипал: видно, торопился. Щипал он как-то странно: можно было подумать, будто он выводит ка кой-то узор или же идет по заранее намеченному следу. И пока он медленно двигался вперед, на месте изжеванной, выдранной, вырванной им травы потянулась плотная, густая цепь распустившихся золотых лютиков. Наконец пони кончил свою работу и пошел отдыхать.
   
Когда же утром все обитатели Сверкающего дома высыпали наружу и принялись звать Тисту, то увидели вдруг посреди луга две маленькие ночные туфли и фразу, выведенную красивыми золотистыми цветами:
   
Тисту был добрым волшебником.