1 2 3 4 5 6 7 8 
Гейли,  человек опытный и привыкший опасаться всяческих подвохов, все же попался на эту  удочку.    

– Вам,  пожалуй, поверишь, лгунам бессовестным… – сказал он после минутного размышления.    

Неуверенный,  задумчивый тон, которым были произнесены эти слова, так развеселил Энди, что он  отъехал немного в сторону и весь затрясся от беззвучного хохота, рискуя, того и  гляди, свалиться с седла. Но ни один мускул не дрогнул на физиономии Сэма, и он  продолжал с серьезной миной взирать на Гейли.    

– Дело  ваше, сударь. Если решите ехать проселком, так и поедем. Нам, сударь, все  равно. Пожалуй, оно и вернее будет, как поразмыслишь.    

– Разумеется,  она выбрала безлюдную дорогу, – продолжал Гейли размышлять вслух, не  обращая внимания на Сэма.    

– Да  кто ее знает, – сказал Сэм. – Женщины чудной народ. Поди угадай, что  у них на уме! Думаешь, так сделают, а глядишь, все получилось  шиворот-навыворот. Они от природы такие. Если вы рассчитываете, что она пошла  старой дорогой, поезжайте по другой, тогда наверняка найдете. Я лично думаю,  что Лиззи старую дорогу и выбрала, значит, нам надо сворачивать на проселок.    

Это  глубокомысленная оценка всей женской половины рода человеческого не расположила  Гейли к выбору проселка. Он решительно заявил, что надо ехать старой дорогой, и  спросил Сэма, когда они до нее доберутся.    

– Добраться-то  недолго, – ответил Сэм, подмигнув Энди одним глазом. Потом добавил: – Но я  думал, думал, и, по-моему, нам этой дорогой ехать не стоит. Я там никогда не  бывал. Она безлюдная, еще заплутаемся, не приведи господь.    

– И  все-таки поедем по ней, – сказал Гейли.    

– Вот  я еще что вспомнил: говорят, она перегорожена у речки. Верно, Энди?    

Энди  сказал, что тоже никогда не ездил этой дорогой и знает о ней только понаслышке.  Короче говоря, добиться от него путного ответа не удалось.    

Гейли,  привыкший отыскивать правду где-то посредине между преподносимыми ему выдумками,  остановил свой выбор на старой дороге. Он решил, что Сэм сболтнул о ней  ненароком, а потом спохватился и, не желая подводить Элизу, всячески  изворачивается, лишь бы уговорить его ехать другим путем.    

Поэтому,  как только Сэм показал ему старую дорогу, он поскакал по ней в сопровождении  обоих негров.    

Дорога  эта действительно вела к реке, но после того, как проложили новый проселок, ею  никто не пользовался. Первые несколько миль по ней еще можно было ехать, но  дальше она упиралась в огороженные поля и фермы. Сэм прекрасно знал об этом, а  Энди на самом деле не подозревал о существовании старой дороги, ибо на его  памяти по ней уже никто не ездил. Поэтому он с должной покорностью трусил за  Гейли и лишь изредка принимался стонать и жаловаться, что теперь Джерри  окончательно собьет себе ногу.    

– Вы  лучше помалкивайте, – сказал Гейли. – Меня не проведешь! Все равно с  этой дороги не сверну, сколько бы вы ни скулили.    

– Ваше  дело хозяйское, – покорно ответил Сэм и так многозначительно подмигнул  Энди, что тому стоило больших трудов удержаться от нового взрыва веселья.    

Сэм был  настроен чрезвычайно бодро. Он крутился по сторонам, притворяясь, что высматривает  беглянку, и то ухитрялся увидеть «чей-то капор» на вершине какого-нибудь холма  вдалеке, то спрашивал Энди: «Не Лиззи ли бежит вон по той ложбине?» Все свои  замечания Сэм приноравливал к самым неровным и каменистым местам дороги, где  погонять лошадей было почти невозможно, и таким образом не давал Гейли ни  минуты покоя.    

Через  час всадники галопом спустились с крутого косогора к большому сараю. На дворе  возле него не было ни души, по-видимому, все обитатели фермы работали в поле.  Но так как сарай стоял как раз посредине дороги, было ясно, что в этом  направлении их путешествие можно считать оконченным.    

– Что  я вам говорил, сударь? – сказал Сэм с видом оскорбленной  невинности. – Вы человек не здешний, наших мест не знаете, а мы здесь  родились и выросли.    

– Мерзавец! –  крикнул Гейли. – Ты знал, что здесь нет проезда!    

– А  разве я вам этого не говорил? Да ведь вы и слушать меня не захотели! А я  предупреждал: сударь, дорога перегорожена, там ни пройти, ни проехать. Спросите  Энди, он все слышал.    

Сэм был  прав – спорить не приходилось, и незадачливому Гейли не оставалось ничего другого,  как подавить свою досаду и повернуть обратно.    

Вследствие  всех этих задержек погоня достигла поселка на берегу реки Огайо минут через  сорок после того, как Элиза уложила Гарри спать в маленькой придорожной  гостинице. Она стояла у окна, глядя в противоположную от Сэма сторону, но ему  достаточно было одного взгляда, чтобы узнать ее. Гейли и Энди ехали сзади. В  эту критическую минуту Сэм ухитрился сделать так, что у него снесло ветром  панаму, и он громко крикнул. Услышав знакомый голос, Элиза отпрянула в глубь  комнаты; всадники проскакали мимо окна и остановились у входной двери.    

Тысячу  жизней прожила Элиза в один этот миг. Дверь спальни выходила прямо на реку. Она  схватила ребенка и бросилась вниз по ступенькам. Работорговец увидел ее уже у  самого берега, спрыгнул с седла и, окликнув Сэма и Энди, кинулся в погоню за  ней, словно гончая за оленем. Элизе казалось, что ее ноги еле касаются земли;  секунда – и она уже подбежала к самой воде. Преследователи были совсем близко.  Полная той силы, которая появляется у человека, доведенного до отчаяния, Элиза  дико вскрикнула и в один прыжок перенеслась через мутную, бурлящую у берега  воду на льдину. Такой прыжок можно было сделать только в припадке безумия, и,  глядя на нее, Гейли, Сэм и Энди тоже невольно вскрикнули и взмахнули руками.    

     

    

     

Огромная  зеленоватая льдина накренилась и затрещала, но Элиза не задержалась на ней.  Громко вскрикивая, она бежала все дальше и дальше, прыгала через разводья,  скользила, спотыкалась, падала… Туфли свалились у нее с ног, чулки были  разорваны, исцарапанные ступни оставляли кровавые следы на льду. Но она ничего  не замечала, не чувствовала боли и очнулась лишь тогда, когда увидела перед  собой смутно, словно во сне, противоположный берег и человека, протягивающего  ей руку.    

– Смелая  вы женщина! – сказал этот человек.    

Элиза  признала в нем фермера, жившего недалеко от ее прежнего дома.    

– Мистер  Симз, спасите… умоляю вас… спрячьте меня! – крикнула она.    

– Позвольте! –  сказал тот. – Да ведь вы у Шелби живете!    

– Моего  ребенка… сына… продали! Вон его хозяин! – и она показала на другой  берег. – Мистер Симз, у вас тоже есть сын!    

– Да,  есть! – сказал он с грубоватой лаской в голосе, помогая ей взобраться на  крутой берег. – Кроме того, вы храбрая женщина, а я люблю таких вот  отчаянных.    

Поднявшись  вместе с Элизой на берег, Симз остановился и сказал:    

– Я  бы рад вам помочь, да мне некуда вас спрятать. Могу только посоветовать: идите  вон туда, – и он показал на большой белый дом, стоявший немного в стороне  от главной улицы поселка. – Туда идите, там живут добрые люди. Им не  впервой, они всем помогают и вас из любой беды выручат.    

– Да  благословит вас бог! – с чувством сказала Элиза.    

– Пустяки! –  ответил Симз. – Есть о чем говорить!    

– Сэр!  Вы никому про меня не расскажете?    

– Да  будет вам, конечно не расскажу! За кого вы меня принимаете! Ну, счастливого  пути. Свобода вам досталась не даром, и никто у вас ее не отнимет, помяните мое  слово!    

Молодая  женщина прижала ребенка к груди и быстрыми шагами пошла прочь от берега. Симз  долго смотрел ей вслед.    

– Шелби,  наверно, сказал бы, что добрые соседи так не поступают. А что мне было делать?  Если какая-нибудь из моих негритянок сбежит и попадется ему на глаза, пусть  отплатит мне той же монетой. Не охотник я смотреть, как на человека спускают  собак, а он бежит из последних сил, задыхается. Да вообще, с какой стати я буду  ловить чужих невольников?    

Так  рассуждал этот бедный, невежественный житель штата Кентукки, не разбиравшийся  толком в законах своей страны и поступивший по совести, чего вряд ли можно было  бы от него ожидать, если б он занимал более высокое положение в обществе и был  бы человеком более осведомленным.    

Гейли  стоял как вкопанный, наблюдая за этой сценой, а когда Элиза скрылась из виду, он  обратил недоуменно-вопрошающий взгляд на Сэма и Энди.    

– Вот  это здорово! – воскликнул Сэм.    

– Дьявол,  что ли, вселился в эту женщину? – растерянно проговорил Гейли. – Как  дикая кошка прыгала!    

– Ну,  сударь, надеюсь, туда вы нас не пошлете? – сказал Сэм, почесывая  голову. – Я скакать по льдинам не берусь, уж не взыщите. – И он  захихикал.    

– Ты  еще посмейся у меня! – рявкнул на него работорговец.    

– Ох,  сударь, сил моих больше нет! – И, дав себе волю, Сэм расхохотался во все  горло. – Уж больно смешно было смотреть – прыг, скок… льдины трещат… плюх,  плюх! шлеп! Дальше бежит! И какая ловкая! – Сэм, а с ним заодно и Энди так  покатывались со смеху, что их даже слеза прошибла.    

– Как  бы вам сейчас не захныкать! – крикнул работорговец, замахиваясь на них  хлыстом.    

Увернувшись  от удара, они с криком бросились бежать вверх по берегу к лошадям.    

– Всего  вам хорошего, сударь! – степенно сказал Сэм. – Миссис, наверное,  давно уж беспокоится о Джерри. Мы мистеру Гейли больше не нужны. Миссис никогда  бы нам не позволила гнать лошадей по тому мостику, по которому бежала Лиззи.    

Сэм  ткнул Энди кулаком в бок, и они поскакали прочь, заливаясь хохотом, отголоски  которого ветер еще долго доносил до Гейли.    

 ГЛАВА VIII

  Спасена    

     

Элиза  перебежала на берег штата Огайо, когда начали спускаться сумерки. Она сразу  скрылась в седом вечернем тумане медленно поднимавшемся над рекой, а разлив и  ледоход представляли собой непреодолимое препятствие для ее преследователя.  Раздосадованный Гейли повернулся и медленно побрел к гостинице, раздумывая, что  же предпринять дальше. Хозяйка впустила его в маленькую комнатку, где стоял  стол, покрытый блестящей черной клеенкой, и несколько стульев с высокими  спинками. Пол был устлан ковриком, сшитым из лоскутов, над очагом, в котором  еле теплился огонь, стояли на полочке ярко размалеванные гипсовые статуэтки  Гейли сел на неуклюжую длинную скамью у очага и погрузился в размышления о  суетности человеческих надежд и человеческого счастья.    

– Дался  же мне этот мальчишка! – бормотал работорговец. – Остался теперь в  дураках по его милости! – И он отпустил по своему адресу такой набор  проклятий, что мы, повинуясь чувству благопристойности, не будем приводить их  здесь, хотя они были вполне им заслужены.    

Громкий,  резкий голос у дверей гостиницы прервал самобичевание Гейли, и он подошел к  окну.    

– Ах,  черт возьми! Вот удача то! Правду люди говорят – судьба. Неужто это Том Локкер!    

Гейли  быстро распахнул дверь. У стойки, в углу комнаты, стоял детина огромного роста  и очень широкий в плечах. На нем была куртка из буйволовой кожи мехом наружу,  придававшая его и без того свирепой физиономии нечто звероподобное.  Необузданная жестокость сквозила во всем его облике. Если читатель способен  вообразить бульдога, разгуливающего на задних лапах в куртке и шляпе, он  получит полное представление об этом человеке. Его спутник был полной  противоположностью ему. Маленький, щуплый, он напоминал движениями кошку, а его  настороженность и явную пронырливость еще больше подчеркивали пронзительный  взгляд черных глаз, длинный лисий нос и темные волосы, нахальными вихрами торчавшие  надо лбом.    

Великан  налил полстакана виски и выпил его залпом. Маленький стал на цыпочки, повертел  головой, словно принюхиваясь к бутылкам, и наконец дрожащим, тоненьким голосом  заказал себе порцию мятной. Получив стакан, он бросил на него самодовольный  взгляд, видимо, уверенный в правильности своего выбора, и стал потягивать  мятную маленькими, осторожными глотками.    

– Ну  и подвезло мне! Какая приятная встреча! Здравствуй, Локкер! – сказал  Гейли, подходя к стойке с протянутой рукой.    

– Вот  черт! – последовал вежливый ответ. – Как ты сюда попал, Гейли?    

Его  спутник, которого звали Мэркс, мгновенно отнял стакан ото рта и, вытянув шею,  уставился на незнакомца – ни дать ни взять, кошка, когда она собирается сцапать  сухой лист или какой-нибудь другой движущийся предмет.    

– До  чего же я тебе рад, Том! У меня такая беда стряслась! Помогай! Вся надежда на  тебя одного.    

– Ну  конечно! – буркнул тот. – Уж если ты кому рад, значит, это неспроста,  значит что-нибудь понадобилось. Ну, говори, в чем дело?    

– Это  твой приятель? – спросил Гейли, недоверчиво глядя на Мэркса. –  Наверно, компаньон?    

– Да.  Познакомься, Мэркс. Это тот самый, с кем я работал в Натчезе.    

– Очень  рад, – сказал Мэркс, протягивая Гейли свою длинную, сухую, как птичья  лапа, руку. – Имею честь видеть мистера Гейли?    

– Он  самый, сэр, – ответил работорговец. – А теперь, джентльмены, по  случаю такой счастливой встречи разрешите вас угостить. Эй ты, любезный, –  обратился он к человеку за стойкой, – подай-ка нам горячей воды, сахару,  сигар и побольше живительной влаги. Сейчас закатим здесь пир на весь мир.    

И вот  свечи зажжены, огонь в очаге пылает, и трое наших почтеннейших джентльменов  восседают за столом, на котором выставлены все перечисленные выше угощения,  способствующие дружеской беседе.    

     

    

     

Гейли  весьма трогательно описал свои неудачи. Локкер хмуро молчал и слушал его внимательно.  Мэркс хлопотал над приготовлением пунша по собственному рецепту, но время от времени  отрывался от этого занятия и совал свой острый подбородок и нос чуть ли не в самое  лицо Гейли, стараясь не проронить ни одного слова. Конец рассказа, видимо,  доставил ему огромное удовольствие, ибо он затрясся от беззвучного смеха,  скривив свои тонкие губы.    

– Выходит,  здорово вас надули! Хи-хи-хи! И как все чисто сделано!    

– Одни  хлопоты с этими мальчишками! – вздохнул Гейли.    

– Да-а!  Вырастить бы такую породу женщин, которые не любили бы своих детенышей! Вот это  было бы усовершенствование! – И Мэркс сопроводил свою шуточку легким  смешком.    

– Вот  именно! – сказал Гейли. – И чего они так за них цепляются, ей-богу,  не понимаю! Ведь им с этими ребятишками одно горе. Уж, кажется, отделались от  такой обузы, и слава богу. Так нет! И ведь, глядишь, заморыш какой-нибудь, ни  цента не стоит, а им такие будто еще милее.    

– Передайте-ка  мне горячую воду, мистер Гейли, – сказал Мэркс. – Да, сэр, с вами  нельзя не согласиться. Когда я еще занимался торговлей, попалась мне раз одна  негритянка – здоровая, рослая и к тому же смышленая, а мальчишка у нее был  хворый какой-то, горбатый, что ли, не знаю. Я отдал его одному человеку задаром  – рискни, мол, может, что и заработаешь. Мне и в голову не пришло, что мать  будет так убиваться. А вы бы посмотрели, что она вытворяла! Мальчишка больной,  капризный, казалось бы – одно мучение с ним, а она в нем души не чает. И притворства  тут никакого не было – плачет-разливается, места себе не находит, будто  одна-одинешенька осталась на всем белом свете. Смех смотреть! Да, женщины народ  нудной, от них всего можно ждать.    

– У  меня тоже был такой случай, – подхватил Гейли. – Прошлым летом купил  я на Красной реке одну негритянку с ребенком. Ребенок был ничего –  смазливенький, глаза такие живые, блестящие, и, представьте себе, оказался  слепой. Ничего не видит! Ну, думаю, сплавлю это сокровище куда-нибудь, и уже  сговорился сменять на бочонок виски, а попробовал взять его у матери, ну куда  там – сущая тигрица, и не подступишься. А дело было у пристани, мы еще не  отчалили, и вся моя партия была без кандалов. Так как вы думаете, что она  сделала? Вскочила на кипу хлопка, точно кошка, и выхватила нож у одного  матроса. Все от нее шарахнулись кто куда, а потом она поняла, что все равно не  убежишь, и прямо вниз головой и кинулась в реку вместе с ребенком – только их и  видели.    

Том  Локкер, слушавший их рассказы с плохо скрываемым презрением, громко фыркнул.    

– Растяпы  вы оба! У меня негритянки таких штук не проделывают.    

– Да  ну! Как же ты с ними справляешься? – живо спросил Мэркс.    

– Как  справляюсь? А вот как. Скажем, покупаю я негритянку, и если при ней ребенок, которого  можно продать, я тычу ей кулаком в нос и говорю: «Вот, видала? Попробуй только  пискнуть, изобью нещадно. Чтоб я от тебя ни слова, ни полслова не услышал.  Ребенок, – говорю, – мой, а не твой, и ты о нем забудь. Я его продам  при первом же удобном случае, и не вздумай тут буянить, не то пожалеешь, что на  свет божий родилась». Уверяю вас, они прекрасно понимают, что со мною шутки  плохи, и молчат, как рыбы. А если какая-нибудь вдруг начнет голосить… –  Мистер Локкер стукнул кулаком по столу, заменив этим выразительным жестом  недосказанные слова.    

– Убедительно,  что и говорить! – сказал Мэркс и, ткнув Гейли пальцем в бок,  захихикал. – Ну и штучка наш Том! Хи-хи-хи! Он какого угодно безмозглого  негра образумит. Да, Том, если ты и не сам дьявол, так родным братцем ему  приходишься.    

Том  выслушал эту похвалу с подобающей скромностью, а Мэркс тут же обратился к  Гейли:    

– Так  чего же вы от нас хотите? Чтобы мы поймали вашу беглянку?    

– Мне  на нее наплевать, она не моя, а Шелби. Все дело в мальчишке. Дурак я был, что  связался с этим чертенком!    

– А  ты всегда был дураком, – буркнул Локкер.    

– Ну-ну,  Том, брось грубить! – сказал Мэркс и облизнул губы. – Насколько я  понимаю, мистер Гейли предлагает нам выгодное дельце. Помолчи минутку, я сам  обо всем договорюсь, это по моей части. Итак, мистер Гейли, что это за женщина?  Какая она?    

– Красивая,  цвет кожи светлый, хорошего воспитания. Я бы за нее ни восьмисот, ни тысячи  долларов не пожалел – и то бы неплохо на ней заработал.    

– Цвет  кожи светлый, красивая и хорошо воспитана, – повторил Мэркс, и его нос,  рот и черные глазки пришли в движение. – Слушай, Локкер, а ведь это  соблазнительно! Давай возьмемся. Поймаем их обоих, мальчишку, конечно, вернем  мистеру Гейли, а мать отвезем в Новый Орлеан и продадим. Плохо ли!    

Локкер,  слушавший своего приятеля с открытым ртом, щелкнул зубами, словно собака, которой  достался кусок мяса, и погрузился в размышления.    

– Дело  обстоит так, – сказал Мэркс, обращаясь к Гейли и помешивая свой пунш: –  здесь, на реке, очень покладистые судьи. Они нам палок в колеса не будут  вставлять. Том мастер по кулачной части, зато когда надо присягнуть в  чем-нибудь, тут уж на сцену выступаю я. Разоденусь в пух и прах, сапоги начищу  и явлюсь в суд. Вы бы посмотрели, как у меня это получается! – воскликнул  он, сияя от гордости. – Сегодня я мистер Твикем из Нового Орлеана, завтра  плантатор, только что приехавший с Жемчужной реки, где у меня до семисот  негров, а то еще назовусь дальним родственником Генри Клея или какого-нибудь  другого почтенного джентльмена из Кентукки. Таланты бывают разные. Например,  когда нужно пустить в ход кулаки, лучше Тома этого никто не сделает, но  приврать он не умеет – не выходит это у него. А вот если понадобится присягнуть  в чем угодно и кому угодно и скорчить при этом постную физиономию, то на это я  дока, лучшего во всей стране не найдете! Я в любую щелку пролезу, даже если бы  судьи у нас были построже. Иной раз просто обидно становится, что нет у них  настоящей строгости, – слишком уж легко все дается, никакого удовольствия  не получаешь.    

Том  Локкер, который, как мы уже отметили, не отличался быстротой соображений, вдруг  перебил разглагольствования Мэркса, с такой силой ударив своим тяжелым кулаком  по столу, что зазвенела вся посуда.    

– Согласен! –  крикнул он.    

– Господь  с тобой, Том, зачем же стаканы бить! – сказал Мэркс. – Прибереги свой  кулак до поры до времени, он тебе еще понадобится.    

– Позвольте,  джентльмены, а как будет со мной? Я получу свою долю прибыли? – спросил  Гейли.    

– А  то, что мы поймаем мальчишку, этого мало? – сказал Локкер. – Чего  тебе еще нужно?    

– Да  ведь я, как-никак, предлагаю вам выгодное дело, это чего-нибудь да стоит… Ну,  скажем, десять процентов, за вычетом расходов.    

– Что? –  заорал Локкер и выругался, стукнув по столу кулачищем. – Будто я тебя не  знаю, Ден Гейли! Хочешь меня надуть? Нет, в самом деле, даром, что ли, мы с  Мэрксом ловим беглых негров в угоду таким вот белоручкам! Как же, держи карман!  Женщина будет наша, а если ты начнешь скандалить, то мы и мальчишку себе  заберем. Кто нам помешает? Ты нас навел на след? Навел. Значит, теперь шансы  равные. Если вы с Шелби вздумаете пуститься за нами в погоню, воля ваша – ищите  ветра в поле.    

– Ну  хорошо, хорошо, пусть будет по-твоему, – заторопился перепуганный  Гейли. – Верните мне только мальчишку. Ты, Том, меня никогда не обманывал,  я твоему слову верю.    

– Еще  бы не верить! – сказал Том. – Я не такой, как ты, слезу пускать не  люблю, но что касается деловых расчетов, так тут я самого дьявола не обману.  Как сказал, так и сделаю, и ты прекрасно это знаешь, Ден Гейли.    

– Правильно,  Том, правильно, я то же самое говорю. Ты мне только пообещай, что через неделю  мальчишка будет у меня, и сам назначь место, куда за ним приехать. Больше мне  ничего не нужно.    

– Зато  мне нужно, – сказал Том. – Я ведь недаром вел с тобой дела в Натчезе.  Это мне наука была: если поймал угря, держи его крепко. Так вот,  раскошеливайся, изволь выложить пятьдесят долларов, иначе не видать тебе твоего  мальчишки. Я знаю, как с тобой уговариваться.    

– Вот  это уж напрасно, Том, – сказал Гейли. – Ведь у тебя чистой прибыли  будет тысяча долларов, а то и тысяча шестьсот.    

– Ты  почем знаешь? Может, у нас своих дел на целый месяц хватило бы! А теперь мы все  бросим и начнем всюду рыскать, искать твоего мальчишку и в конце концов не  найдем. Ты сам знаешь, легко ли женщину поймать. А если не поймаем, что тогда?  Заплатишь ты нам хоть сколько-нибудь? Как бы не так! Нет-нет, выкладывай  пятьдесят долларов! Если наше дело выгорит и себя оправдает, получишь их  обратно. Если нет, это пойдет нам за труды. Правильно я рассудил, Мэркс?    

– Конечно,  правильно, – примирительным тоном сказал тот. – Пятьдесят долларов  будет в виде залога. Хи-хи-хи! Мы законники – ничего с нами не поделаешь. Зачем  ссориться? Давайте по-хорошему. Мистер Гейли, скажите, куда вам доставить  мальчишку, и Том так и сделает. Верно, Том?    

– Если  я его найду, приезжай за ним в Цинциннати. Он будет на пристани, у бабки Белчер, –  сказал Локкер.    

Мэркс  вынул из кармана засаленную пачку бумаг, достал из нее листок и, уставившись в  него своими острыми черными глазками, начал читать вполголоса:    

– «Барнс,  округ Шелби, негр Джим… триста долларов, доставить живым или мертвым… Эдварде,  Дик и Люси – муж и жена, – за поимку шестьсот долларов. Негритянка Полли с  двумя детьми – шестьсот долларов… Столько же за одну ее голову». Я смотрю,  какие у нас есть дела, сможем ли мы взяться за ваше… Локкер, – сказал он  после паузы, – этими давно пора заняться. Поручим их Адамсу и Спрингеру.    

– Сдерут  втридорога, – ответил Том.    

– Я  сам с ними поговорю. Они в этом деле новички, и запрашивать им не  годится. – Мэркс снова взялся за свой список. – Все три поимки  легкие… пристрелить на месте или показать под присягой, что они пристрелены,  больше ничего не требуется. За такую безделицу можно посчитать подешевле. А с  другими время терпит. – И он сложил бумагу. – Теперь перейдем ближе к  делу. Итак, мистер Гейли, вы видели, как эта женщина перебежала через реку?    

– Как  вас сейчас вижу.    

– И  человека, который помог ей взобраться на берег? – спросил Локкер.    

– Тоже  видел.    

– Ее,  по всей вероятности, где-нибудь спрятали, – сказал Мэркс. – Но где?  Вот вопрос. Ну, Том, слово за тобой.    

– Чего  тут раздумывать? Надо сегодня же переправиться на тот берег, – ответил  Том.    

– Да  ведь лодки-то нет, – возразил Мэркс. – Ледоход очень сильный, Том.  Опасно!    

– Я  знать ничего не желаю! Хочешь не хочешь, а переправиться надо, – отрезал  Локкер.    

– Ах  ты боже мой! – засуетился Мэркс. – Как же быть… – Он подошел к  окну. – Темно, ни зги не видно… Том…    

– Короче  говоря: ты струсил, Мэркс? Тебе, видно, хочется посидеть здесь денек-другой,  пока эту женщину не переправят по подпольной дороге до Сандаски?[12]    

– Ничуть  я не струсил, – сказал Мэркс, – только…    

– Только  что?    

– Как  быть с переправой? Ведь лодок сейчас не найдешь.    

– Здешняя  хозяйка говорила, что вечером лодка будет, – какому-то человеку  понадобилось на ту сторону. Нам во что бы то ни стало надо к нему  пристроиться, – сказал Том.    

– Собаки  у вас хорошие? – спросил Гейли.    

– Собаки-то  замечательные, – ответил Мэркс, – да какой от них толк? Ведь у вас ее  вещей не осталось, на след навести нечем?    

– Кое-что  есть, – торжествующе заявил Гейли. – Она второпях забыла свою шаль на  кровати. Шаль и капор.    

– Нам  везет! – сказал Локкер. – Давай их сюда.    

– Только  как бы ее собаки не изувечили, – спохватился Гейли.    

– Гм,  действительно! – сказал Мэркс. – В Мобайле наши собачки чуть не  загрызли одного негра. Едва успели их оттащить.    

– Это  не годится. Ведь такой товар за красоту и ценится.    

– Правильно, –  согласился Мэркс. – Да и то сказать, в Северных штатах с собаками вообще  делать нечего. С ними хорошо работать здесь, на плантациях, где беглому негру  никто не помогает.    

– Ну-с,  так, – сказал Локкер, вернувшись от стойки после разговора с хозяином  гостиницы, – лодка будет, этот человек пришел. Значит, Мэркс…    

Сей  храбрый муж бросил унылый взгляд на уютную комнату, которую приходилось покидать,  но все же покорно встал с места. Гейли перекинулся с Локкером несколькими  словами относительно дальнейшего, с явной неохотой вручил ему пятьдесят  долларов, и почтенная компания разошлась.    

Наши  благовоспитанные читатели, пожалуй, будут недовольны, что мы вводим их в такую  компанию, но это предрассудок, с которым не мешает поскорее расстаться, ибо  охота за беглыми неграми занимает теперь место среди самых почтенных профессий  в Америке и почитается гражданской доблестью. Если же все огромное пространство  между Миссисипи и Тихим океаном превратится в рынок, где торгуют человеческими  телами и душами, а живой товар сохранит свою тягу к передвижению, работорговцы  и охотники за беглыми рабами, того и гляди, приобщатся к нашей аристократии.    

     

* * *    

     

Пока в  гостинице разыгрывалась эта сцена, Энди и Сэм, оба в блаженном состоянии духа,  возвращались домой.    

Сэм  ликовал, выражая свой восторг дикими воплями, гиканьем и резкими телодвижениями  и жестами. Он то перевертывался в седле задом наперед, лицом к хвосту лошади,  то, отчаянно гикнув, садился как следует и начинал строго отчитывать Энди за  непрестанный хохот и дурачества, а потом, ухватившись за бока, принимался  хохотать сам, да так громко, что гул шел по лесу. Все эти проделки не мешали им  скакать во весь опор, и в одиннадцатом часу вечера на усыпанной гравием  дорожке, ведущей к веранде, послышалось цоканье подков. Миссис Шелби подбежала  к перилам:    

– Это  ты, Сэм? А где остальные?    

– Мистер  Гейли остался отдохнуть в гостинице. Он ужасно устал, миссис.    

– А  Элиза, Сэм?    

– Она  на том берегу Иордана, в земле Ханаанской,[13]  если дозволено так выразиться.    

– Что  ты говоришь, Сэм! – прерывающимся голосом воскликнула миссис Шелби,  чувствуя, как у нее подкашиваются ноги от ужаса, ибо она истолковала слова Сэма  по своему.    

– Да,  да, миссис Шелби, господь защищает своих рабов. Лиззи перебралась через реку в  Огайо, да так быстро, словно сам господь перевез ее туда на огненной колеснице,  запряженной двумя конями.    

В  присутствии хозяйки благочестие Сэма не знало границ, и он особенно охотно  черпал свои сравнения и образы из библии.    

– Сэм,  пойди сюда, – сказал мистер Шелби, выходя на веранду. – Расскажи все  толком. Успокойтесь, Эмили! – Он обнял жену за талию. – Вы вся  дрожите. Ну зачем эта излишняя чувствительность!    

– Излишняя  чувствительность? Разве я не женщина, не мать? Разве мы оба не отвечаем перед  богом за несчастную Элизу? Господи, прости нам этот грех!    

– Какой  грех, Эмили? Мы поступили так, как нам повелевал долг.    

– А  меня терзает чувство вины, – сказала миссис Шелби, – и никакие доводы  рассудка не могут победить его.    

– Энди!  Поворачивайся живей, черномазый! – крикнул Сэм. – Отведи лошадей на  конюшню. Слышишь, хозяин меня зовет? – И через минуту он появился в дверях  гостиной, держа в руках свою панаму из пальмовых листьев.    

– Ну,  Сэм, рассказывай все по порядку, – сказал мистер Шелби. – Где Элиза?    

– Я,  хозяин, сам, своими глазами, видел, как она перебежала по льдинам в Огайо. И  так ловко, мы просто диву дались. Чудо, да и только! А какой-то человек помог  ей взобраться на берег, это я тоже видел, а больше ничего нельзя было  разглядеть, потому что туман.    

– Это  что-то невероятное, Сэм! Можно ли перебежать реку по льдинам!    

– Можно  ли? Да без божьей помощи этого нипочем не сделать! Ведь как все было? Мы трое –  мистер Гейли, я и Энди – подъехали к маленькой гостинице на самом берегу. Я  ехал немного впереди – сил моих не было, так мне хотелось поймать Лиззи! Ну  вот, поравнялся я с гостиницей и вдруг вижу – она у окна стоит, на всем виду, а  те нагоняют меня, уж совсем близко. Тут, как назло, шляпа у меня слетела, я как  закричу – мертвого можно было разбудить таким криком. Ну, конечно, Лиззи  услыхала и метнулась от окна, а мистер Гейли тут как тут, у самой двери. Она  выбежала на улицу – и прямо к берегу. Мистер Гейли увидал ее и ну кричать.  Тогда мы все втроем – мистер Гейли, я и Энди – кинулись в погоню за Лиззи. А  она уж у самой реки. Течение у берега быстрое, разводье широкое, а за ним  сплошные льдины, будто большой остров, и крутятся, одна на другую лезут. Мы  Лиззи почти догнали, я уж думал, схватит он ее, и вдруг она как взвизгнет да  как перемахнет через разводье на льдину и дальше припустилась! Прыг-прыг, сама  вскрикивает, лед под ней скрипит, потрескивает, а она, словно коза, скачет.  Господи ты боже мой! Я сроду не видал, чтобы женщина на такое была способна!    

Миссис  Шелби сидела бледная от волнения и молча слушала Сэма.    

– Слава  создателю! Элиза жива! – воскликнула она. – Но что с ней будет  дальше?    

– Господь  не оставит ее, – сказал Сэм, благочестиво закатывая глаза. – Миссис  всегда нас учила, что все мы – орудие в руках господа. Если б я не подчинился  сегодня его воле, мистер Гейли успел бы десять раз поймать Лиззи. А кто упустил  утром лошадей и гонялся за ними до самого обеда? Кто уговорил мистера Гейли  дать пять миль крюку? Не будь меня, он бы живо ее сцапал, как собака енота. А я  исполнял волю божью.    

– Как  бы тебе не пожалеть об этом, друг мой любезный! Я не потерплю, чтобы мои люди  так обращались с джентльменами! – сказал мистер Шелби, напустив на себя  строгий вид.    

Но негра  так же трудно обмануть напускной суровостью, как и ребенка. Его не проведешь.  Негр прекрасно чувствует притворство. И Сэма ничуть не огорчил этот выговор,  хотя он сразу же состроил покаянную мину и слушал хозяина, скорбно поджав губы.    

– Верно,  все верно. Я нехорошо поступил, каюсь. Ясное дело, нельзя потакать такому бесчинству.  Я сам это понимаю. Но несчастного негра иной раз просто подмывает на нехорошие  дела, особенно когда он видит, как такие вот люди, вроде мистера Гейли,  начинают куражиться. Да и какой он джентльмен! Мы настоящих джентльменов с  малолетства привыкли видеть, нас не обманешь!    

– Хорошо,  Сэм, – сказала миссис Шелби. – Поскольку ты признаешь свою вину,  разрешаю тебе сходить к тетушке Хлое и попросить у нее холодной ветчины,  оставшейся от обеда. Вы с Энди, наверно, проголодались.    

– Никогда  не забуду вашей доброты, миссис, – сказал Сэм, наспех отвесил ей поклон и  удалился.    

Как мы  уже намекали раньше, Сэм обладал одним прирожденным даром, который сослужил бы  ему хорошую службу, если б он подвизался у нас на политическом поприще, а именно  – даром извлекать для себя пользу из любых жизненных обстоятельств и обращать  их на возвеличение и прославление собственной персоны. Так было и на сей раз:  ублажив хозяев своей набожностью и смирением, он лихо нахлобучил набекрень  панаму и проследовал во владения тетушки Хлои с намерением всласть  покрасоваться на кухне.    

«Пусть  послушают меня эти негры, – говорил он самому себе. – Такого им  порасскажу, что у них глаза на лоб полезут!»    

Следует  отметить, что больше всего на свете Сэм любил сопровождать своего хозяина на  всякие политические сборища. Пристроившись где-нибудь на изгороди или  забравшись на дерево, он упивался речами ораторов, а потом, окружив себя толпой  чернокожих собратьев, тоже приехавших сюда вместе с хозяевами, удивлял и  восхищал их шутовским пересказом всего слышанного, умудряясь сохранять при этом  полную серьезность и даже торжественность. Нередко бывало так, что к чернокожим  слушателям Сэма присоединялись и белые, и их смех и подмигиванье доставляли  огромное удовольствие нашему краснобаю. Сэм считал ораторское искусство своим  призванием и никогда не упускал случая блеснуть им.    

Между  Сэмом и тетушкой Хлоей с давних пор существовала вражда или, если угодно, некоторый  холодок в отношениях. Но поскольку Сэм считал необходимым подкрепиться, перед  тем как выступать с речами, он решил на сей раз выказать свое миролюбие. Ему  было хорошо известно, что приказание миссис Шелби будет исполнено в точности,  но почему бы не расположить к себе исполнителя хозяйской воли? От этого можно  только выиграть. Он предстал перед тетушкой Хлоей исполненный необычайно  трогательного смирения и покорности судьбе, наславшей на него неисчислимые муки  за помощь ближнему, и, подробно объяснив ей, зачем хозяйка прислала его сюда,  тем самым признал владычество тетушки Хлои на вверенной ее попечениями кухне.    

Эта  уловка подействовала. Ни один простодушный, исполненный добродетелей гражданин  не поддавался так легко на заигрывания хитрого политикана, пустившегося во все  тяжкие во время предвыборной кампании, как поддалась тетушка Хлоя на лесть  Сэма. Будь он блудным сыном,[14]  его и то не окружили бы такой поистине материнской заботой, таким радушием. Не  прошло и нескольких минут, как перед гордым, счастливым Сэмом появилась большая  оловянная миска, полная всяческих лакомств, скопившихся на кухне за последние  три дня. Сочные ломти ветчины, золотистые куски маисовых лепешек, горбушки  пирогов, куриные крылышки, потроха, ножки – все это представляло собой весьма  живописную смесь, и Сэм, в сдвинутой набекрень панаме, с царственным видом восседал  за столом, не забывая своими милостями примостившегося справа от него Энди.    

Кухня  была полна друзей-приятелей Сэма, которые сбежались сюда со всей усадьбы послушать,  чем кончился этот полный событий день. Пробил долгожданный час! Слава  наконец-то осенила Сэма! Он рассказывал о своих подвигах, всячески приукрашивая  их. Рассказ сопровождался оглушительным хохотом, который подхватывала и  мелюзга, набившаяся во все углы кухни и даже лежавшая на полу. Но сам рассказчик  хранил полную невозмутимость посреди всего этого шума и гама и только изредка  закатывал глаза да уморительно подмигивал слушателям, не сбиваясь с  возвышенного и поучительного тона своего повествования.    

– Итак,  сограждане, – провозгласил под конец Сэм, взмахнув куриной ножкой, –  теперь вы сами убедились, как приходится хитрить человеку, который решил стать  на защиту всех вас – да, всех вас, ибо тот, кто посягнет на одного из нас,  посягает на весь наш народ. И любому работорговцу, который будет тут рыскать и  зариться на наших людей, придется иметь дело со мной. Я стану на его пути.  Придите ко мне, братья мои! Сэм постоит за вас, Сэм будет защищать ваши права  до последнего вздоха…    

– Погоди,  Сэм, да ведь ты еще сегодня утром собирался помочь мистеру Гейли изловить  Лиззи, а теперь сам себе перечишь! – перебил его Энди.    

– Послушай  моего совета, Энди, – с необычайным высокомерием сказал Сэм, – не  берись судить о том, что тебе не по разуму. Вы, мелюзга, народ безвредный, но  где вам разбираться в принципах!    

Энди  виновато умолк, сраженный непонятным словом «принципы», которое произвело не  менее сильное впечатление и на его сверстников, находившихся в кухне. А Сэм  продолжал:    

– Во  мне заговорила совесть, Энди. Когда я решил изловить Лиззи, мне думалось, что хозяин  этого хочет. А у хозяйки, оказывается, на уме было совсем другое. Вот тут-то  совесть во мне и заговорила, потому что держать сторону хозяйки всегда  выгоднее. А человек я верный, от своих принципов никогда не отступаю, и совесть  у меня есть. – С этими словами Сэм поднес ко рту куриную шейку. –  Какой толк в принципах, если их не придерживаться! Получай, Энди, косточку, я  ее не дочиста обглодал.    

– Ладно,  ладно, – сказала тетушка Хлоя, – не мешало бы тебе еще один принцип  иметь: ложиться спать вовремя и не держать здесь людей до утра! Ну, малыши,  марш отсюда мигом, не то каждый по затрещине получит.    

– Негры! –  провозгласил Сэм, милостиво взмахнув панамой. – Примите мое благословение.  Расходитесь по домам и не грешите.    

И,  удостоенное этим напутствием, собрание покинуло кухню.    

 ГЛАВА IX,

  из которой следует, что сенатор – всего лишь человек    

     

Сидя у  камина, веселый огонь которого играл на ковре уютной гостиной и поблескивал на  чашках и сверкающем чайнике, сенатор[15]  Берд снимал сапоги, готовясь сунуть ноги в красивые новые туфли, вышитые ему  женой, пока он ездил на сессию сената. Миссис Берд, олицетворение безмятежного  счастья, следила, как прислуга накрывает на стол, и то и дело обращалась с назиданиями  к детворе, предающейся тем проказам и шалостям, от которых нет покоя матерям с  самого сотворения мира.    

– Том,  оставь дверную ручку!.. Мери, Мери! Не тяни кошку за хвост – ей больно! Джим,  нельзя лазить на стол! Друг мой, как хорошо, что ты дома! Мы тебя совсем не  ждали сегодня! – воскликнула она, улучив наконец-то минутку, чтобы  поговорить с мужем.    

– Да,  да! Я решил – дай-ка съезжу домой хоть на одну ночь, отдохну как следует. Устал  ужасно, и голова болит.    

Миссис  Берд покосилась на стоявший в шкафу пузырек с камфорным маслом, явно собираясь  прибегнуть к его помощи, но муж остановил ее:    

– Нет,  Мери, не пичкай меня лекарствами. Чашка горячего ароматного чаю, немножко домашнего  уюта – вот все, что мне нужно. Да, нелегкая жизнь у законодателей!    

И  сенатор улыбнулся, словно ему было приятно думать, что он приносит себя в  жертву родине.    

– А  что у вас там делается, в сенате? – спросила его жена, когда чаепитие  кончилось.    

Маленькая  миссис Берд обычно не утруждала себя заботами о сенатских делах, мудро решив,  что у нее достаточно своих собственных. Поэтому мистер Берд удивленно поднял  брови и сказал:    

– Да  ничего особенного.    

– А  правда, что сенат принял закон, запрещающий давать кров и пищу несчастным  беглым неграм? Я давно об этом слышу, но мне все как-то не верится – неужели  такой закон можно утвердить?    

– Что  с тобой, Мери? Ты вдруг стала интересоваться политикой!    

– Вздор!  Мне никакого дела нет до вашей политики, но это, по-моему, неслыханная жестокость!  Я надеюсь, друг мой, что вы его не пропустили.    

– Сенат  действительно принял закон, запрещающий оказывать содействие невольникам,  которые бегут из Кентукки. За последнее время аболиционисты так осмелели, что в  Кентукки начинают серьезно беспокоиться, и мы, как добрые христиане, должны  что-то предпринять у себя в штате, чтобы положить конец всем этим волнениям.    

– Так  неужели же нам нельзя будет приютить этих горемык хотя бы на одну ночь, покормить  их, дать им что-нибудь из старой одежды и отправить дальше.    

– Нельзя,  моя дорогая. В этом и заключается «помощь и содействие беглым неграм».    

Миссис  Берд была женщина скромная, застенчивая, с голубыми глазами, нежным, как персик,  цветом лица и певучим, мягким голосом. Но отвагой она не блистала. Индюк  средних размеров мог обратить ее в бегство своим кулдыканьем, а дворовой собаке  достаточно было только оскалить зубы, чтобы одержать над ней полную победу. Муж  и дети составляли для миссис Берд весь мир – мир, которым она управляла больше  уговорами и лаской, чем приказаниями. Только одно могло вывести ее из себя –  жестокость; всякое проявление жестокости вызывало в ней приступы гнева,  казалось бы несовместимые с ее на редкость кротким характером. Не было матери  более снисходительной и доброй, и все же сыновья благоговейно хранили в памяти  тот день, когда она расправилась с ними без всякой пощады за то, что они в  компании с соседними озорными мальчишками забросали камнями беззащитного  котенка.    

Миссис  Берд, зардевшись румянцем, что очень шло к ней, поднялась с места, твердыми  шагами подошла к мужу и сказала весьма решительным тоном:    

– Джон,  признайся мне откровенно: ты тоже считаешь этот закон справедливым?    

– А  если я скажу «да», Мери, ты меня не убьешь?    

– Ну,  этого я от тебя не ожидала! Неужели ты голосовал за него?    

– Голосовал,  мой очаровательный политик!    

– И  тебе не стыдно? Какой возмутительный, позорный закон! Я первая нарушу его,  дайте только срок. До чего же мы дожили, если женщина не может накормить и  обогреть несчастного, изголодавшегося человека только потому, что он раб и всю  свою жизнь знал одни лишь гонения!    

– Подожди,  Мери, выслушай меня. Я понимаю твои чувства, дорогая, и еще больше люблю тебя  за такую отзывчивость. Но прислушайся к голосу рассудка. Пойми, что сентименты[16] здесь  неуместны. Речь идет об очень серьезных вопросах. Ради спокойствия общества мы  должны поступиться соображениями личного порядка.    

– Все  это вздор, Джон! Можешь поучать меня хоть до утра, все равно я с тобой не соглашусь.  Скажи мне вот что: ты способен прогнать от своих дверей голодного, иззябшего  человека только потому, что он беглый невольник? Ну, скажи, способен?    

Если  говорить всю правду, так придется признать, что, к несчастью, наш сенатор был  от природы человек очень добрый и отзывчивый и отказывать людям, нуждающимся в  помощи, было совсем не в его привычках. Жена прекрасно знала это и,  следовательно, вела атаку на незащищенные позиции. Таким образом, ему не  оставалось ничего другого, как прибегнуть к испытанным средствам, которые  только для того и существуют, чтобы оттянуть время. Он сказал «гм!», несколько  раз кашлянул, вынул из кармана платок и стал протирать очки. Миссис Берд,  убедившись в безвыходном положении противника, без зазрения совести  воспользовалась своим преимуществом.    

– Хотела  бы я посмотреть, как ты это сделаешь, Джон, очень хотела бы! Например, как ты  прогонишь женщину, которая постучится к тебе зимой, в стужу и вьюгу. А может  быть, ты задержишь ее и отправишь в тюрьму? Это на тебя так похоже!    

– Слов  нет, долг тягостный… – с расстановкой начал мистер Берд.    

– Долг?  Джон, зачем ты так говоришь! Наш долг совсем не в этом. Пусть хозяева обращаются  со своими неграми получше, тогда они никуда не убегут. Если бы у меня – упаси  боже! – были рабы, я бы за них не беспокоилась: кому хорошо живется, тот  не станет думать о побеге, уверяю тебя. А если негр все-таки убежит, так он,  несчастный, натерпится такого страху, так будет голодать и холодать, что  незачем еще натравливать на него всех и каждого. Нет, я вашему закону не  подчинюсь!    

– Мери,  Мери, дорогая моя! Выслушай меня, надо рассуждать здраво!    

– Ты  знаешь, Джон, как я не люблю пускаться в рассуждения, да еще по такому поводу.  Вы, политики, вечно мудрите, а лишь дойдет до дела, так сами же отказываетесь  от своих мудрствований. Точно я не вижу тебя насквозь, Джон! Ты сам чувствуешь,  что сенат принял несправедливый закон, и не будешь ему подчиняться.    

В эту  критическую минуту их черный слуга, старый Каджо, приоткрыл дверь в гостиную и  попросил миссис пройти на кухню. Наш сенатор, почувствовав некоторое  облегчение, проводил жену взглядом, в котором сочетались досада и лукавый  смешок, уселся в кресло и взялся за газету.    

Но  вскоре за дверью послышался взволнованный голос миссис Берд:    

– Джон,  Джон! Выйди сюда на минутку!    

Отложив  газету в сторону, сенатор прошел в кухню и остановился на пороге, изумленный  зрелищем, открывшимся его глазам.    

Хрупкая  молодая женщина в изорванном, обледенелом платье лежала в глубоком обмороке на  двух составленных рядом стульях. Она была без туфель, от чулок остались одни  лохмотья, из свежих ран на ступнях сочилась кровь. Черты ее лица явно говорили  о принадлежности к гонимой расе, но кто мог остаться равнодушным к их скорбной,  трогательной красоте! Холодная, мертвенная неподвижность этого лица заставила  сенатора вздрогнуть. Он стоял молча, затаив дыхание. Его жена и единственная их  черная служанка, тетушка Дина, хлопотали над несчастной женщиной, стараясь  привести ее в чувство, а старик Каджо держал на коленях маленького мальчика и,  сняв с него башмаки и чулки, растирал ему озябшие ножки.    

– Сердце  разрывается, на нее глядя! – сказала тетушка Дина. – Видно, как  попала в тепло, так сразу и сомлела. А ведь когда вошла на кухню, будто и  ничего была, говорит: «Нельзя ли у вас погреться?» Я только собиралась  спросить, откуда они с малышом пришли, а она вдруг возьми да и упади замертво.  Руки нежные, сразу видно – черной работы не знали.    

– Бедняжка! –  с состраданием сказала миссис Берд, вдруг поймав на себе растерянный взгляд  больших темных глаз.    

И тут же  выражение ужаса исказило мертвенно бледное лицо женщины. Она приподнялась на  своем ложе и крикнула:    

– Гарри!  Где он… его поймали?    

Услышав  голос матери, мальчик соскочил с колен Каджо и потянулся к ней.    

– Он  здесь! Он здесь! – воскликнула женщина. – Спасите нас!  Спасите! – В этих словах, обращенных к миссис Берд, звучало беспредельное  отчаяние. – Его отнимут у меня!    

– Не  бойтесь, вас здесь никто не тронет, – твердо сказала миссис Берд. –  Вам ничто не грозит.    

– Да  благословит вас бог! – прошептала женщина, закрыла лицо руками и зарыдала.    

А  мальчик, видя, что мать плачет, взобрался к ней на колени.    

Наконец  участие и ласка, на которые мало кто был так способен, как миссис Берд, успокоили  несчастную. Она легла на широкую скамью у очага, где ей наскоро постлали  постель, и вскоре забылась тяжелым сном, обняв усталого, крепко спящего  ребенка, ибо как ни уговаривали ее положить мальчика отдельно, она отказалась  от этого наотрез и даже во сне прижимала его к груди.    

Супруги  вернулись в гостиную и почему-то не захотели возобновлять прерванный разговор.  Миссис Берд взялась за свое вязанье, а мистер Берд развернул газету и сделал  вид, что углубился в чтение.    

– Любопытно,  кто она такая? – после долгого молчания сказал он.    

– Вот  проснется, отойдет немножко, тогда все узнаем, – ответила миссис Берд.    

– Послушай,  жена… – снова начал мистер Берд, подняв голову от газеты.    

– Да?    

– Может,  ей будет впору какое-нибудь твое платье, если его отпустить, расставить немного?  Она, кажется, выше тебя?    

По губам  миссис Берд скользнула улыбка, и она ответила:    

– Там  будет видно.    

Снова  наступило молчание, и мистер Берд снова нарушил его:    

– Послушай,  жена…    

– Ну,  что еще?    

– Тот  теплый плащ, которым ты меня укрываешь, когда я ложусь вздремнуть после обеда…  отдай его, он ей тоже пригодится.    

В эту минуту  Дина заглянула в гостиную и сказала, что женщина проснулась и хочет поговорить  с хозяйкой.    

Мистер и  миссис Берд направились в кухню вместе с двумя старшими мальчиками – малышей к  этому времени уже уложили спать.    

Женщина  сидела на скамье у очага, устремив тоскливый, неподвижный взгляд на огонь. От  ее прежнего лихорадочного волнения не осталось и следа.    

– Вы  хотели меня видеть? – мягко спросила миссис Берд. – Надеюсь, вам  лучше теперь? Бедняжка!    

Ответом  ей послужил долгий, прерывистый вздох. Женщина подняла на нее свои темные  глаза, и в этом взгляде было столько печали и мольбы, что миссис Берд  прослезилась.    

– Не  бойтесь, мы ваши друзья. Расскажите мне, откуда вы пришли и что вам надо.    

– Я  прибежала из Кентукки.    

– Когда? –  мистер Берд решил сам приступить к расспросам.    

– Сегодня.    

– Как  же вы сюда попали?    

– Перешла  по льду.    

– По  льду! – хором воскликнули все.    

– Да,  по льду, – медленно повторила женщина. – Господь помог мне, потому  что за мной гнались, другого выхода у меня не было.    

– Господи  боже! Миссис, – вскрикнул Каджо, – ведь лед тронулся, вода так и  бурлит!    

– Я  знала это! – исступленно, сверкнув глазами, заговорила женщина. – И  все-таки побежала. Я ни на что не надеялась, не думала, что доберусь до берега,  но мне было все равно – либо бежать, либо умереть.    

– Вы  невольница? – спросила ее мистер Берд.    

– Да,  сэр. Мой хозяин в Кентукки.    

– Он  плохо обращался с вами?    

– Нет,  сэр, он очень хороший человек.    

– Значит,  во всем виновата хозяйка?    

– Нет,  нет, сэр! Кроме добра, я от нее ничего не видела.    

– Так  что же заставило вас убежать из такого дома и подвергнуть свою жизнь опасности?    

Женщина  пристально посмотрела на миссис Берд, и от ее острого взгляда не ускользнула,  что та в глубоком трауре.    

– Скажите, –  начала она вдруг, – вы понимаете, что значит потерять ребенка?    

Такого  вопроса никто не ждал, и он задел незажившую рану, ибо всего лишь месяц назад  супруги Берд похоронили крошку-сына.    

Мистер  Берд круто повернулся и отошел к окну, миссис Берд залилась слезами, но потом,  совладав с собой, сказала:    

– Почему  вы об этом спрашиваете? Да, у нас умер мальчик.    

– Тогда  вы поймете меня. Я потеряла двоих, одного за другим… их могилки остались там, в  Кентукки, и это мой единственный сын. Я не отпускаю его от себя ни на шаг. Он  моя гордость, моя утеха. И они хотели отнять его у меня… Продать на Юг! Вы  только подумайте! Продать ребенка, который никогда не отлучался от матери!  Разве с этим можно примириться? Разве можно пережить такое горе? Я убежала ночью,  как только узнала, что все бумаги уже подписаны и мой сын продан. За мной  снарядили погоню. Они были совсем близко – тот, кто купил Гарри, и двое  работников моего хозяина. Я прыгнула с берега на лед, и как мне удалось  перебежать на эту сторону – не знаю… помню только, какой-то человек протянул  мне руку, помог взобраться на берег.    

Рассказывая  все это, женщина не плакала. Слезы у нее давно иссякли. Зато те, кто слушал  этот рассказ, откликались на него всем сердцем, каждый по-своему.    

Оба  мальчика сначала принялись шарить по карманам в поисках носовых платков, которых,  как всем известно, никогда там не оказывается, потом уткнулись матери в колени  и разревелись, утирая глаза и нос ее платьем. Миссис Берд закрыла лицо платком,  тетушка Дина, не вытирая слез, катившихся по ее черным щекам, громко причитала:  «Господи! Смилуйся над нами!», а старик Каджо усиленно прижимал обшлага к  глазам, строил невероятные гримасы и время от времени подхватывал причитания  тетушки Дины. Наш сенатор, будучи человеком государственным, не мог плакать  подобно простым смертным, и поэтому ему пришлось повернуться ко всем спиной,  устремить взгляд в окно, откашливаться, протирать очки и громко сморкаться, что  показалось бы весьма подозрительным внимательному наблюдателю, если бы таковой  оказался в комнате.    

– Как  же вы говорили, что у вас был добрый хозяин? – вдруг воскликнул он,  проглотив слезы, подступившие к горлу.    

– И  всегда буду так говорить! Они оба добрые, но посудите сами: у хозяина были  большие долги, и он каким-то образом оказался во власти одного человека и  должен был во всем ему подчиниться. Я слышала, как они говорили об этом с  хозяйкой и как она заступалась за меня, но хозяин сказал ей, что бумаги уже  подписаны и теперь ничего нельзя поделать. И тогда я взяла сына и убежала из  дому. Я все равно не смогу жить без него, это мое единственное сокровище.    

– А  разве у вас нет мужа?    

– Есть,  но у него другой хозяин – злой, жестокий. Он не пускал мужа ко мне и день ото  дня мучил его все больше и больше, грозил продать на Юг. С ним-то я, вероятно,  уж никогда не увижусь.    

Поверхностный  наблюдатель мог бы подумать, что женщина относится с полным безразличием к разлуке  с мужем – так спокойно она обо всем этом рассказывала. Но глубокая тревога,  таившаяся в ее больших темных глазах, свидетельствовала о другом.    

– Куда  же вы теперь пойдете, бедняжка? – спросила миссис Берд.    

– В  Канаду… я только не знаю, где она. Это очень далеко отсюда? – И женщина  доверчиво взглянула на миссис Берд.    

– Несчастная! –  вырвалось у той.    

– Наверно,  очень далеко?    

– Гораздо  дальше, чем вы себе представляете, – сказала миссис Берд. – Но мы  постараемся помочь вам. Дина, постели ей у себя в комнате, к утру мы что-нибудь  придумаем. А вы не тревожьтесь, милочка, спите спокойно.    

Миссис  Берд и ее муж вернулись в гостиную. Она села в качалку и стала медленно покачиваться,  задумчиво глядя в камин. Мистер Берд шагал по комнате и бормотал себе под нос:    

– Гм!  Гм! Вот положение!    

Наконец  он остановился перед женой и сказал:    

– Вот  что, друг мой, ей придется уйти отсюда сегодня же ночью. Этот работорговец  явится к нам завтра утром, по свежим следам. Будь она одна – полбеды, переждала  бы как-нибудь, пока он не уедет, но ведь ребенка не удержишь: высунет голову в  окно или в дверь – и конец. В каком я окажусь положении, если их найдут здесь?  Нет! Ее надо отправить отсюда сегодня же ночью.    

– Ночью!  Да как же так? Куда?    

– Я  знаю куда, – сказал сенатор, в раздумье берясь за сапоги.    

Натянув  один до половины, он обнял обеими руками колено и погрузился в глубокие размышления.    

– Да,  что и говорить, дело не из приятных! – И он снова потянул сапог за ушки,  надел его, потом, взявшись за другой, стал сосредоточенно изучать узор на  ковре. – А помочь надо, пропади они все пропадом! – Второй сапог был  быстро надет, и сенатор подошел к окну.    

Миссис  Берд была женщина деликатная – женщина, которая никогда бы не позволила себе  кольнуть кого-нибудь и сказать с упреком: «Ага! Что я вам говорила!» И сейчас,  хотя для нее не было тайной, какой оборот приняли мысли мужа, она благоразумно  молчала, сидя в качалке, и ждала, когда ее повелитель соблаговолит поделиться с  ней своими соображениями.    

– Видишь  ли, в чем дело, – заговорил наконец мистер Берд, – один мой старый  клиент, Ван-Тромп, отпустил всех своих рабов на волю, уехал из Кентукки и купил  себе усадьбу милях в семи отсюда, вверх по реке. Она стоит в лесу, и туда без  нужды никто не заглядывает, да и найти ее не так-то легко. Там эта женщина  будет в полной безопасности. Но вся беда в том, что ночью ее туда никто не  довезет, кроме меня.    

– Почему?  А Каджо? Ведь он прекрасный кучер.    

– Да,  верно, но реку придется дважды переезжать вброд, и второй переезд очень опасен.  А я сотни раз проезжал там верхом и хорошо помню это место. Словом, делать  нечего. Пусть Каджо часам к двенадцати подаст лошадей – только осторожно, без  лишнего шума, – и я отвезу ее сам. Потом он доставит меня до ближайшей  гостиницы, где можно захватить трехчасовой дилижанс на Колумбус,[17] и все будет  шито-крыто, точно я прямо из дому туда и приехал. А утром меня увидят на  заседании… Но как же я буду себя чувствовать там после всего этого! А, ладно,  делать нечего!    

– Ты  прислушался к голосу сердца, Джон, – сказала миссис Берд, кладя свою  крохотную белую ручку на руку мужа. – Ведь я знаю тебя лучше, чем ты сам  себя знаешь.    

На  глазах у маленькой женщины блеснули слезинки, и она была так хороша в эту  минуту, что сенатор подумал: «Какой же я, должно быть, умный человек, если мною  восторгается такое очаровательное существо!» Теперь ему оставалось только пойти  и распорядиться насчет экипажа. Впрочем, дойдя до двери, он остановился, снова  подошел к жене и заговорил нерешительно:    

– Не  знаю, как ты к этому отнесешься, Мери, но у нас в комоде лежит столько вещей  нашего… нашего маленького Генри. – И, сказав это, мистер Берд быстро  повернулся и закрыл за собой дверь.    

Его жена  вошла в комнатку рядом со спальней, зажгла свечу на комоде, достала из шкатулки  ключ, вставила его в замочную скважину верхнего ящика и задумалась. Оба  мальчика, которые, как водится, следовали за матерью по пятам, молча уставились  на нее.    

Миссис  Берд медленно выдвинула ящик комода. Там лежали курточки всевозможных фасонов,  груды передников, чулок и даже пара протертых до дыр башмачков, завернутых в  бумагу. Рядом с башмачками – игрушечная лошадка, тележка, волчок и мячик – всё  памятные вещи, столько раз облитые материнскими слезами. Миссис Берд опустилась  на стул и, закрыв лицо ладонями, горько заплакала. Слезы текли у нее меж  пальцев и капали в открытый ящик. Наплакавшись всласть, она подняла голову и  начала торопливо отбирать из комода самые простенькие, самые крепкие вещи и  связывать их в узел.    

Миссис  Берд открыла гардероб, достала оттуда два-три платья и присела к своему рабочему  столику, вооружилась иглой, ножницами и наперстком и, следуя совету мужа,  принялась переделывать эти скромные наряды. Работа затянулась допоздна, и когда  старинные часы, стоявшие в углу, пробили полночь, она услышала у дверей  негромкий стук колес.    

– Мери, –  сказал мистер Берд, входя в гостиную с перекинутым через руку плащом, – пойди  разбуди ее. Пора ехать.    

Миссис  Берд наспех сложила приготовленные вещи в маленький сундучок, заперла его на  ключ и, поручив мужу отнести вещи в коляску, отправилась в комнату тетушки  Дины.    

Не  прошло и нескольких минут, как Элиза с ребенком на руках появилась на крыльце в  плаще, капоре и шали – подарках ее благодетельницы. Мистер Берд быстро усадил  их обоих в коляску, миссис Берд проводила отъезжающих до самой подножки. Элиза  высунулась из окна и протянула руку, такую же прекрасную и нежную, как та,  которая была протянута ей. Большие темные глаза молодой матери не отрывались от  миссис Берд, губы ее дрогнули, но она ничего не смогла сказать и, откинувшись  на сиденье, закрыла лицо руками. Дверца захлопнулась, и коляска отъехала от  крыльца.    

Последнее  время в этих местах шли дожди, а мягкой, рыхлой почве Огайо нужно не так уж  много влаги, чтобы превратиться в невылазную грязь. В благословенных уголках  Запада[18]  дороги мостят нестругаными бревнами, уложенными в ряд, одно к другому, и  заваленными сверху землей, дерном – всем, что попадется под руку. Счастливые  обитатели тамошних мест, считая такие дороги проезжими, немедленно пускаются по  ним в путь. С течением времени дожди размывают землю и дерн, бревна ложатся  вкривь и вкось, а колеи и ухабы заполняются жидкой черной грязью.    

По  такой-то дороге путешествует сейчас и наш сенатор, предаваясь на досуге  размышлениям о моральности своего поступка, насколько это возможно при данных  обстоятельствах, ибо коляска его то и дело подскакивает на рытвинах, утопает в  грязи, а ему самому и женщине с ребенком приходится кое-как приспосабливаться к  тряске и принимать самые неожиданные позы, когда их швыряет из стороны в  сторону. Вот, кажется, окончательно застряли! Каджо понукает лошадей, несколько  тщетных рывков, сенатор теряет последнее терпение… и вдруг коляска становится  на все четыре колеса. Потом передние ныряют в новую рытвину, седоки валятся  вперед, шляпа бесцеремонно лезет сенатору на уши, на нос, и ему кажется, что  его загасили, точно свечу колпачком. Ребенок плачет. Каджо обращается к лошадям  с вдохновенными речами, а они бьют задом, налегают на постромки и кидаются то  вправо, то влево под непрестанное щелканье кнута. Еще один толчок – теперь  увязают задние колеса. Сенатора, женщину и ребенка швыряет на заднее сиденье.  Он задевает локтем ее капор, она попадает обеими ногами в его шляпу, которая почему-то  очутилась на полу. Но вот трясину проехали, и лошади останавливаются, тяжело  нося боками. Сенатор отыскивает свой головной убор, женщина поправляет  съехавший на затылок капор, успокаивает ребенка, и они мужественно готовятся к  новым испытаниям.    

Проходит  еще несколько минут; коляска по-прежнему ныряет по рытвинам и время от времени  то заваливается набок, то вздрагивает вся до основания. Наконец седоки начинают  поздравлять себя с тем, что дела их не так уж плохи. И вдруг еще один сильный  рывок… они поднимаются во весь рост и с необыкновенной быстротой снова  опускаются на сиденье; коляска останавливается, снаружи происходит какая-то  возня, и Каджо распахивает дверцу:    

– Вот  беда-то, сэр! Увязли! Просто и не знаю, как мы отсюда выберемся. Придется жерди  подкладывать.    

Повергнутый  в отчаяние, сенатор выходит из экипажа, осторожно нащупывая, куда бы ступить.  Одна нога у него немедленно уходит в бездонные глубины, он пытается вытащить  ее, теряет равновесие, падает в грязь и, поднявшись с помощью Каджо, являет  собой весьма плачевное зрелище.    

И только  глубокой ночью забрызганная сверху донизу коляска переезжает вброд реку и  останавливается у дверей большой фермы.    

Чтобы  разбудить ее обитателей, понадобилось немало терпения и настойчивости. Наконец  почтенный хозяин открыл им дверь. Это был огромный детина, шести с лишним футов  роста, одетый в красную фланелевую рубашку. Взлохмаченная копна светлых волос и  многодневная щетина, мягко выражаясь, не очень-то располагали в его пользу.  Несколько минут он стоял со свечой в руке и, хмуро насупившись, таращил глаза  на наших путешественников. Сенатор долго втолковывал ему, что от него  требуется, и, воспользовавшись такой задержкой, мы представим читателю этого  человека.    

Джон  Ван-Тромп был когда-то одним из крупных плантаторов и рабовладельцев в штате  Кентукки. Природа наделила его не только гигантским ростом и силой, но и добрым  сердцем, и система рабовладельчества, одинаково позорная как для угнетаемых,  так и для угнетателей, никогда не была ему по душе. Наконец наступил день,  когда сердце Джона сбросило с себя тягостные оковы. Он вынул из стола бумажник,  съездил в Огайо, купил участок хорошей, плодородной земли, дал вольную всем  своим рабам, усадил их со всем скарбом в повозки и отправил устраиваться на  новом месте, а сам подыскал себе ферму в глуши, вверх по реке, и с чистой совестью  поселился там в полном уединении.    

– Вы  не откажетесь приютить несчастную женщину с ребенком, которая спасается от погони? –  спросил его сенатор.    

– Не  откажусь, – твердо ответил честный Джон.    

– Так  я и думал, – сказал сенатор.    

– Пусть  только сюда кто-нибудь сунется, мы им окажем достойную встречу. – Добряк  расправил свои могучие плечи. – У меня семеро сыновей, каждый шести футов  роста, и они тоже маху не дадут. Передайте этим смельчакам наше почтение и  скажите им, что мы готовы принять их в любую минуту. – И Джон запустил  пальцы в густую шевелюру и разразился хохотом.    

Измученная,  еле живая от усталости Элиза вошла в кухню, держа на руках забывшегося тяжелым  сном ребенка. Великан осветил свечкой ее лицо, сочувственно хмыкнул и распахнул  дверь в маленькую спальню рядом с кухней. Пройдя туда следом за Элизой, он  зажег еще одну свечу, поставил ее на стол и только тогда заговорил:    

– Вот  что я скажу, милая: бояться тебе нечего, пусть за тобой кто угодно приходит –  меня врасплох не застанут! – И он показал на ружья, висевшие над  камином. – Не поздоровится тому, кто вздумает здесь самочинствовать, это  всем в округе известно. Так что спи спокойно, будто тебя мать в колыбели  качает.    

Писаная  красавица! – сказал он, оставшись наедине с сенатором.    

Тот в  двух словах поведал ему историю Элизы.    

– Эх!  Ну что ты скажешь! Вот горе-то! – разжалобился добряк. – Охотятся за  бедняжкой, как за ланью! А ведь от хорошей матери ничего другого и требовать  нельзя. Ей-богу, как услышу о таком безобразии, так еле себя сдерживаю, чтобы  не наговорить чего-нибудь непотребного. – И Джон вытер глаза громадной, покрытой  веснушками ручищей. – Поверите ли, уважаемый, я годами не ходил в церковь,  не мог слушать, как там вещают, будто библия оправдывает рабство.[19] А человек я  неученый, спорить со священниками не берусь.    

Говоря  все это, Джон откупоривал бутылку шипучего сидра и теперь поставил ее на стол.    

– Оставайтесь-ка  у меня до утра, – предложил он радушно. – Я сейчас подниму свою старуху,  она вам живо постель приготовит.    

– Благодарю  вас, друг мой, – сказал сенатор. – Я хочу попасть на дилижанс, мне  надо в Колумбус.    

– Ну  что ж, если так, я вас немножко провожу, покажу вам другую дорогу. Та, по  которой вы ехали, уж очень плохая.    

Джон  оделся и с фонарем в руке зашагал впереди коляски сенатора, выводя ее на  дорогу, проходившую за фермой. Прощаясь с добрым Джоном, сенатор сунул ему  бумажку в десять долларов.    

– Это  ей, – сказал он.    

– Ладно, –  так же коротко ответил Джон.    

Они  обменялись рукопожатием и расстались.    

 ГЛАВА X

  Товар отправлен    

     

Серое,  моросящее дождем февральское утро заглянуло в хижину дяди Тома и осветило лица,  омраченные гнетущей скорбью. На маленьком столике перед очагом была разостлана  подстилка для глажения, на спинке стула висели две грубые, но чистые рубашки  только что из-под утюга, третья лежала перед тетушкой Хлоей. Она старательно  разглаживала каждую складку, каждый рубец, то и дело утирая слезы, ручьем  катившиеся у нее по щекам.    

Том  сидел у стола, подперев голову рукой, перед ним лежала раскрытая библия. Муж и  жена хранили молчание. Час был ранний, и ребятишки еще спали, прижавшись друг к  другу на своей низенькой деревянной кровати.    

Том,  который, как истый сын своего несчастного народа, всем сердцем был привязан к семье,  встал из-за стола, молча подошел к кровати и долго смотрел на детей.    

– Последний  раз, – сказал он.    

Тетушка  Хлоя, не говоря ни слова, продолжала водить утюгом по выглаженной на славу  рубахе, потом вдруг отставила его в сторону, упала на стул и заплакала навзрыд.    

– Покориться  воле божьей! Да как тут быть покорной? Хоть бы мне знать, куда тебя увезут, в  какие руки ты попадешь! Миссис говорит: года через два выкупим. Господи  милостивый, да разве оттуда возвращаются! Там людей замучивают насмерть!  Слышала я, что с ними делают на этих плантациях!    

– Господь  вездесущ, Хлоя, он не оставит меня и там.    

– Он  вездесущ, но иной раз по его воле творятся страшные дела, – сказала  тетушка Хлоя. – И этим ты хочешь меня утешить!    

– Я  в руках божьих, – продолжал Том. – Возблагодарим его хотя бы за то,  что продали меня, а не тебя с детьми. Здесь вас никто не обидит. Я один приму  на себя все муки, а господь поможет мне претерпеть их.    

Он  говорил с трудом, голос у него обрывался, и все же эти слова были полны  мужества и твердой решимости.    

– Нет,  это несправедливо! Почему хозяин продал тебя? – не унималась тетушка  Хлоя. – Ведь ты сторицей окупил бы его долги. Он который год обещает тебе  вольную и до сих пор не дал. Может, сейчас ему нелегко, но я чувствую, что так  нельзя с тобой поступать. И не пробуй разуверить меня в этом. Кто преданней  ему, чем ты, кто пекся о его делах больше, чем о своих собственных, забывал  ради него и жену и малых детей! Подумать только! Ты сердцем к нему привязан, а  он тебя продает, чтобы выпутаться из долгов! Бог ею за это накажет!    

– Хлоя,  если ты любишь меня, не говори так! Может, мы с тобой последний раз вместе. И  хозяина не надо задевать ни одним дурным словом, Хлоя. Ведь я принял его от  старой миссис с рук на руки, когда он был еще мальчиком. И ничего нет  удивительного, что я думаю о нем денно и нощно, а ему… где ему думать о бедном  Томе! Господа привыкли, чтобы о них заботились. А ты сравни нашего хозяина с  другими: у кого мне бы жилось так хорошо, где бы со мной так обращались, как  здесь? Если б мистер Шелби заранее знал, что дела у него обернутся плохо, он не  продал бы меня. В это я твердо верю.    

– Нет,  тут что-то не так, – упрямо твердила тетушка Хлоя, руководствуясь присущим  ей чувством справедливости. – Не знаю, кого в этом винить, но тут что-то  не так.    

– Обрати  мысли свои к господу, Хлоя. Помимо его воли ни один волос не упадет с нашей  головы.    

– Так-то  оно так, да что-то не нахожу я в этом утешения, – вздохнула она. –  Впрочем, что проку говорить! Сейчас пирог будет готов, позавтракаешь… кто  знает, когда тебе еще придется вкусно поесть.    

Если вы  хотите понять, как тяжко приходилось неграм, которых продавали на Юг,[20] вспомните,  что этот народ способен на сильные чувства. Негр привязывается к родным местам,  он любит свой дом, свою семью. Добавьте к этому все ужасы, которые таятся для  него в неизвестности; не забудьте также, что он с детских лет трепещет при  одной только мысли: «Тебя продадут на Юг!» В его глазах это самое страшное  наказание – страшнее порки, страшнее каких угодно пыток.    

Один  священник, живший среди беглых негров в Канаде, рассказывал нам, что многие из  них оставили сравнительно добрых хозяев и не побоялись совершить побег,  сопряженный со столькими опасностями, лишь бы не оказаться проданными на Юг.  Страшась этой участи, которая вечно грозит и ему, и его жене, и его детям,  негр, существо кроткое, робкое, обретает мужество, терпит голод, стужу и смело  идет навстречу страданиям и жестокой каре, неминуемой при поимке.    

Клубы  пара поднимались над столом – скромный завтрак был подан. Миссис Шелби освободила  тетушку Хлою от работы на господской кухне, и бедняжка собрала последние силы,  чтобы приготовить этот прощальный пир: зарезала лучшую курицу, испекла мужу его  любимый пирог и расставила у очага несколько кувшинов с разными соленьями и  маринадами, которые извлекались на свет божий только в самых торжественных  случаях.    

– Смотри,  Пит! – возликовал Моз. – Какой у нас сегодня завтрак! – И он  схватил кусок курятины с блюда.    

Тетушка  Хлоя залепила ему звонкую пощечину.    

– Ну  что это такое! Несчастный отец последний раз дома завтракает, а они только и  думают, что о еде!    

– Хлоя! –  мягко упрекнул ее Том.    

– Сил  моих больше нет! – крикнула она, пряча лицо в передник. – Голова идет  кругом, сама не знаю, что делаю!..    

Мальчики  стояли как вкопанные и молча поглядывали то на отца, то на мать, а малютка  уцепилась за ее юбку и подняла крик, властно требуя чего-то.    

– Ну,  вот и все! – Тетушка Хлоя вытерла глаза и подхватила девочку на  руки. – Больше не буду. Садитесь к столу. Лучшую курицу сегодня зажарила.  Ешьте, ребятки. Бедненькие! Досталось им от матери!    

Повторять  это приглашение дважды не понадобилось. Мальчуганы принялись уписывать за обе  щеки стоявшие перед ними яства, что оказалось весьма кстати, так как без их  помощи завтрак, пожалуй, остался бы почти нетронутым.    

– Теперь  надо собрать твои вещи, – сказала тетушка Хлоя, быстро убирая со  стола. – Он, наверно, все потребует. У таких извергов руки загребущие,  знаю я их. Вот в этот угол кладу фланель, на случай, если ревматизм тебя будет  мучить. Смотри береги ее: потеряешь, другой тебе никто не даст. Вот здесь  старые рубашки, сверху – две новые. Носки я ночью надвязала, внутрь кладу моток  шерсти для штопки. Господи! Да кто же тебе штопать будет! – И тетушка  Хлоя, не в силах превозмочь свое горе, уронила голову на сундучок и залилась  слезами. – Подумать только, здоров ли он, болен – некому будет о нем  позаботиться! А от меня покорности требуют!    

Мальчики,  управившись со всем, что было подано к завтраку, теперь призадумались над  происходящим. Увидев, что мать плачет, а отец сидит понурившись, они захныкали  и начали тереть глаза кулаками. Дядя Том посадил дочку на колени и предоставил  ей полную свободу развлекаться. Малютка царапала ему лицо, дергала его за  волосы и весело хохотала, предаваясь восторгу, причины которого были известны  только ей.    

– Радуйся,  бедняжка, радуйся! – сказала тетушка Хлоя. – Придет и твой час.  Продадут когда-нибудь и твоего мужа, а может, и тебя. Сыновья наши вырастут – и  того же дождутся. Зачем же нам, неграм, обзаводиться семьей после этого?    

Но тут  один из мальчиков перебил ее, крикнув:    

– Хозяйка  сюда идет!    

– Нечего  ей тут делать! Все равно она ничем не поможет, – сказала тетушка Хлоя.    

Миссис  Шелби вошла в хижину. Тетушка Хлоя нахмурила брови и молча подала ей стул.  Миссис Шелби ничего не заметила – ни стула, ни того, как его подали. Лицо у нее  было бледное, взволнованное.    

– Том, –  сказала она, – я пришла… – и вдруг осеклась, обвела глазами стоявшую  перед ней безмолвную семью, упала на стул и, закрыв лицо платком, зарыдала.    

– Миссис,  господь с вами! Да что это вы! – Тетушка Хлоя не выдержала, расплакалась сама,  а за ней и все остальные.    

– Друг  мой, – заговорила наконец миссис Шелби, – я ничего не могу тебе дать  – деньги у тебя все равно отберут. Но верь мне, я не буду терять тебя из виду и  выкуплю при первой же возможности, а до тех пор полагайся на бога.    

В эту  минуту мальчики увидели за окном мистера Гейли.    

Дверь  распахнулась настежь, и работорговец появился на пороге. Он был сильно не в  духе после проведенной в седле ночи и неудачных попыток поймать свою жертву.    

– Ну,  негр, готов? – крикнул Гейли, но, увидев миссис Шелби, снял шляпу и  сказал: – Ваш покорный слуга, сударыня.    

Тетушка  Хлоя опустила крышку сундучка, перевязала его веревкой и, поднявшись на ноги,  устремила на работорговца гневный взгляд своих темных глаз, в которых слезы  словно превратились в искры.    

Том  покорно встал навстречу новому хозяину и взвалил на плечо тяжелый сундучок.  Жена с дочкой на руках пошла проводить его, мальчики, плача, побрели следом за  ней.    

Миссис  Шелби остановила Гейли и горячо заговорила с ним о чем-то, а тем временем семья  уже подошла к стоявшей у веранды тележке. Вокруг нее собралась толпа – все  негры, и стар и млад, пришли проститься со своим товарищем. Тома уважали в  усадьбе, как старшего, и его горю сочувствовали все, а особенно женщины.    

– Хлоя,  а нам, видно, тяжелее расставаться с ним, чем тебе, – сказала сквозь слезы  одна негритянка, глядя на окаменевшее в суровом спокойствии лицо тетушки Хлои.    

– Я  свои слезы давно выплакала, – ответила та, бросив угрюмый взгляд на  подходившего к тележке работорговца. – Не хочу убиваться на глазах у этого  изверга.    

– Садись! –  крикнул Гейли, пробираясь сквозь толпу негров, которые хмуро поглядывали на  него.    

Том сел  в тележку, и Гейли, вытащив из-под сиденья тяжелые кандалы, надел их ему на  ноги.    

Приглушенный  ропот пронесся в толпе, а миссис Шелби крикнула с веранды:    

– Мистер  Гейли, это совершенно излишняя предосторожность, уверяю вас!    

– Как  знать, сударыня. Я здесь уже пострадал на пятьсот долларов. Хватит с меня и  этого.    

– Чего  еще от него ждать! – с негодованием сказала тетушка Хлоя.    

А  мальчики, которые только сейчас поняли, какая участь уготована их отцу,  уцепились за юбку матери и заплакали во весь голос.    

– Жаль,  мистера Джорджа нет дома, так я с ним и не попрощаюсь, – сказал Том.    

Джордж  отправился в соседнее поместье погостить день-другой у приятеля и, выехав ранним  утром, не подозревал о беде, постигшей их верного слугу.    

– Передайте  от меня поклон мистеру Джорджу, – с чувством сказал Том.    

Гейли  стегнул лошадь, и Том, до последней минуты не отрывавший печального взгляда от  родных мест, скрылся за поворотом дороги.    

Мистера  Шелби тоже не было дома. Не желая присутствовать при тяжелой заключительной  сцене этой драмы, он уехал по делам в надежде, что к его возвращению все будет  кончено.    

Том и  Гейли тряслись по пыльной дороге, минуя одно знакомое место за другим. Наконец  усадьба осталась позади, начался проселок. Проехав по нему с милю, Гейли  остановился около кузницы, достал из тележки пару наручников и велел кузнецу  переделать их.    

– Они  ему немного малы, – пояснил он, указывая на Тома.    

– Господи!  Да ведь это негр мистера Шелби, Том! Неужто его продали? – спросил кузнец.    

– Продали, –  ответил Гейли.    

– Быть  этого не может! Никогда бы не поверил! – воскликнул кузнец. – Да  зачем же ему наручники? Ведь такого честного, хорошего негра…    

– Вот  именно, – перебил его Гейли. – Хороший негр только и глядит, как бы  удрать от хозяина. Дураку какому-нибудь, бездельнику или пьянице на все  наплевать, им даже нравится ездить с места на место, а дельному негру это нож  острый. Такого не мешает заковать. Ноги-то при нем – возьмет да и убежит.    

– Н-да, –  сказал кузнец, роясь в ящике с инструментами, – для наших кентуккийских  негров хуже ничего быть не может, чем южные плантации. Попал туда – и верная  смерть.    

– Это  правда, мрут они там, как мухи. То ли климата не переносят, то ли от какой  другой причины, но убыль в них большая, спрос на такой товар никогда не  падает, – сказал Гейли.    

– А  ведь как подумаешь, жалко становится! Зашлют на какую-нибудь сахарную плантацию  хорошего, смирного негра вроде Тома, и конец ему.    

– Ну,  Тому жаловаться не на что. Я обещал Шелби получше его пристроить. Продам в  услужение в какую-нибудь почтенную семью. Привыкнет к климату, не помрет от  лихорадки – и хорошо. Чего же еще негру желать?    

– А  жена и дети у него дома остались?    

– Подумаешь!  Других заведет, – сказал Гейли.    

Том  грустно сидел у кузницы, слушая этот разговор, и вдруг до него донеслось  быстрое цоканье подков. Не успел он прийти в себя от неожиданности, как Джордж  вскочил в тележку и бросился ему на шею, плача и приговаривая сквозь слезы:    

– Это  подло, подло! Пусть не оправдываются, все равно подло! Какой позор! Будь я взрослым,  тебя не посмели бы продать! Я не допустил бы этого!    

– Мистер  Джордж! Вот радость-то! – сказал Том. – А я уже думал, что уеду и не  попрощаюсь с вами… И выразить не могу, как я рад!    

Том  двинул ногой, и взгляд Джорджа упал на его кандалы.    

– Какой  позор! – воскликнул мальчик, всплеснув руками. – Я изобью этого  негодяя! Я…    

– Не  надо, мистер Джордж! Этим вы мне не поможете, а он только пуще озлобится. И говорите  потише, прошу вас.    

– Хорошо,  пусть будет по-твоему. Но какая подлость! Почему мне никто ничего не сказал?  Почему за мной не послали? Если б не Том Линкен, я так ничего бы и не узнал. Ну  и попало же им от меня!    

– Напрасно  вы так погорячились, мистер Джордж.    

– Я  не мог молчать. Ведь это же подлость! Слушай, дядя Том, – таинственно  зашептал он, поворачиваясь спиной к кузнице, – я подарю тебе мой доллар!    

– Что  вы, мистер Джордж! Разве я могу принять такой подарок! – сказал Том  растроганным голосом.    

– Примешь,  примешь! Я посоветовался с тетушкой Хлоей, и она велела мне просверлить в нем  дырку и продеть в нее шнурок. Ты будешь носить мой доллар на шее так, чтобы  этот негодяй ничего не заметил… Нет, как хочешь, Том, а я его все-таки поколочу  – мне после этого полегчает!    

– А  мне будет еще тяжелее, мистер Джордж. Не надо, прошу вас.    

– Ну,  раз уж ты просишь, так и быть, – сказал Джордж, надевая Тому шнурок на  шею. – Вот! Теперь застегни куртку… и смотри не потеряй, а как взглянешь  на него, так помни всякий раз, что я тебя разыщу и привезу обратно домой. Мы с  тетушкой Хлоей уже все обсудили. Я ей сказал: «Не беспокойся, тетушка Хлоя. Я  допеку отца и поставлю на своем».    

– Мистер  Джордж, зачем вы так говорите!    

– Да  я ничего плохого не сказал, дядя Том.    

– Мистер  Джордж, вспомните, как вас любят, и будьте хорошим сыном! Заботьтесь о матери.  Верьте мне, мистер Джордж, много прекрасного господь дает нам дважды, но мать у  нас одна и другой не будет. Живите хоть до ста лет, мистер Джордж, все равно  второй такой женщины, как ваша матушка, вы никогда не найдете. Любите ее,  будьте ей утешением и сейчас и когда подрастете. Обещаете мне, мистер Джордж?    

– Обещаю,  дядя Том, – ответил мальчик.    

– Будьте  настоящим человеком, не обманите моих надежд, и пусть родители не услышат от  вас ни одного дерзкого слова. Вы не обижаетесь, что я так говорю, мистер  Джордж?    

– Что  ты, что ты, дядя Том! Разве ты можешь посоветовать плохое!    

– Ведь  я старше вас, – ласково продолжал Том, большой, сильной рукой поглаживая  мальчика по кудрявой голове. – Я знаю, задатки у вас хорошие. А сколько  благ вам дано, мистер Джордж! Вы и читать умеете и писать. Вот вырастете и  станете ученым человеком, и все, кто ни есть у нас на плантации, и ваши родители  будут гордиться вами! Берите пример с отца и с матери – он добрый хозяин, а она  женщина богобоязненная – и следуйте им во всем.    

– Я  постараюсь, Том, верь мне! – воскликнул мальчик. – А ты не горюй. Я  верну тебя домой и отстрою твою хижину заново – мы только сегодня утром  говорили об этом с тетушкой Хлоей, – и у тебя будет гостиная, а на полу в  гостиной ковер. Дай только мне вырасти! Подожди, дядя Том, доживешь и ты до хороших  дней!    

В эту  минуту Гейли вышел из кузницы с кандалами в руках.    

– Слушайте,  сударь, – надменно обратился к нему Джордж, спрыгнув с тележки, – я  расскажу родителям, как вы обошлись с дядей Томом!    

– Рассказывайте  на здоровье! – ответил Гейли.    

– И  не стыдно вам торговать людьми и заковывать их в цепи, точно скот! Неужели вас  совесть не мучает!    

– Покуда  вы, благородные господа, будете их покупать, я с вами на равной ноге, –  ответил Гейли. – Что покупка, что продажа – одно другого стоит.    

– Я  не буду ни продавать, ни покупать негров, когда вырасту, – сказал  Джордж. – Я раньше гордился тем, что моя родина Кентукки, а теперь мне  стыдно и вспомнить об этом! – Он выпрямился в седле и посмотрел по  сторонам, словно проверяя, произвели ли его слова должное впечатление на штат  Кентукки. – Ну, прощай, дядя Том, и не унывай, крепись!    

– Прощайте,  мистер Джордж. Да хранит вас бог! – сказал Том, с любовью и восхищением  глядя на него. – В Кентукки такие наперечет, – добавил он, когда  открытое мальчишеское лицо скрылось у него из виду.    

Джордж  ускакал, а Том смотрел ему вслед до тех пор, пока стук копыт не затих вдали. Последнее  виденье, последний отзвук родного дома! Но на груди у него – там, где ее коснулись  детские пальцы, – осталось тепло. Он поднял руку и прижал драгоценный  доллар к сердцу.    

– Ну,  Том, давай договоримся, – сказал Гейли, бросая в тележку наручники: –  будешь со мной по-хорошему, и я с тобой буду по-хорошему. Я своих негров зря не  обижаю. Все для них делаю, что могу. Так вот, не вздумай со мной плутовать. Я  ваши негритянские плутни назубок знаю. Если негр смирный и не пытается  улизнуть, ему у меня хорошо. А нет – пусть сам на себя пеняет.    

Том  постарался уверить Гейли, что он и не думает о побеге. В сущности, работорговец  напрасно расточал красноречие, ибо куда же может убежать человек, у которого  ноги закованы в тяжелые железные кандалы? Но мистер Гейли поначалу всегда  угощал свой новый товар такими краткими проповедями, в полной уверенности, что  это вселяет в негров бодрость и избавляет его самого от лишних неприятностей.    

А теперь  мы на время расстанемся с Томом и займемся другими героями нашего повествования.    

 ГЛАВА XI,

  в которой у невольника появляются вольные мысли    

     

Дождливый  день уже близился к вечеру, когда к дверям маленькой гостиницы в городке Н. в  штате Кентукки подъехал путешественник. В зале глазам его предстало обычное для  таких заведений весьма разношерстное общество, пережидающее здесь непогоду.  Заметнее всего в нем были поджарые, рослые кентуккийцы в охотничьих куртках. По  своему обыкновению, они чуть не лежали на стульях, а их ружья, патронташи,  сумки, собаки и егеря-негритята заполняли все углы и закоулки. Справа и слева  от камина в не менее свободных позах сидели два джентльмена – оба длинноногие,  оба в шляпах, оба в забрызганных грязью сапогах, каблуки которых величественно  покоились на каминной доске. Мы должны уведомить читателя, что завсегдатаи здешних  гостиниц отдают предпочтение именно этой позе, так как она, по-видимому,  благоприятствует возвышенному образу мыслей.    

Хозяин,  стоявший за стойкой, подобно большинству своих земляков, был тоже человек  поджарый, рослый, с густой шевелюрой, которую еле-еле прикрывал высоченный  цилиндр.    

В этой  комнате все были в головных уборах, причем сии эмблемы человеческого величия –  будь то фетровая или засаленная касторовая шляпа, плетенка из пальмовых листьев  или какой-нибудь наимоднейший шапокляк[21]  – воплощали в себе самые характерные черты своих обладателей. У одних шляпы  лихо сидели набекрень – это были весельчаки, народ бойкий, душа нараспашку;  другие нахлобучивали их на нос – с такими шутки плохи, сразу видно, люди  серьезные, упрямые; если шляпа сдвинута на затылок, значит, владелец ее намерен  смотреть в оба, чтобы ничего не упустить из поля зрения. Ну, а простаки  обходились со своими головными уборами как придется, лишь бы держались на  макушке.    

Негры в  широченных штанах и чрезмерно узких рубашках бестолку сновали взад и вперед,  хотя вид у них был такой, будто они готовы перевернуть все вверх дном в угоду  хозяину и постояльцам. Добавьте к этой картине огромный камин, веселое пламя, с  ревом рвущееся в трубу, распахнутые окна и дверь, сильный сквозняк, от которого  пузырятся ситцевые занавески, и вы получите полное представление о прелести кентуккийских  гостиниц.    

В  такой-то живописной обстановке очутился наш путешественник. Это был тщательно  одетый, небольшого роста, почтенный старичок с добродушной круглой физиономией  и несколько суетливыми манерами. Он сам внес в гостиницу свой чемодан и зонтик,  наотрез отказавшись от помощи обступивших его слуг. Войдя в зал, новоприбывший  опасливо огляделся по сторонам, выбрал местечко поближе к огню, задвинул свои  пожитки под стул и, опустившись на него, устремил недоверчивый взгляд на  джентльмена, который сидел, водрузив ноги на каминную доску, и так энергично  поплевывал направо и налево, что это кого угодно могло обеспокоить, а тем более  человека щепетильного и несколько слабонервного.    

– Как  дела, любезнейший? – спросил вышеупомянутый джентльмен и в виде приветствия  пустил в сторону нового гостя смачный плевок.    

– Благодарю  вас, недурно, – ответил тот, еле увернувшись от столь сомнительного знака  внимания.    

– Что  новенького? – продолжал джентльмен, вынимая из кармана плитку жевательного  табаку и большой охотничий нож.    

– Да  как будто ничего.    

– Употребляете? –  и он великодушно протянул собеседнику чуть ли не половину плитки.    

– Нет,  благодарю вас, мне это вредно, – ответил тот и отодвинул свой стул  подальше от камина.    

– Неужто  вредно? – джентльмен нисколько не смутился отказом и отправил угощение  себе в рот, чтобы пополнить иссякающий запас табачной жижи.    

Почтенный  старичок всякий раз вздрагивал, когда длинноногий сосед плевал в его сторону.  Тот наконец заметил это, нимало не обиделся и, изменив точку прицела, подверг  бомбардировке каминные щипцы, да с таким искусством, с которым впору было бы  вести осаду целого города.    

– Что  там такое? – спросил почтенный старичок, заметив, что несколько человек  столпилось около большой афиши, наклеенной на стене.    

– Негра  разыскивают, – коротко ответили ему.    

Мистер  Вилсон – назовем его теперь по фамилии – встал, задвинул чемодан с зонтиком  дальше под стул, вынул из кармана очки и стал неторопливо прилаживать их на  нос. Когда эта операция была закончена, он прочитал следующее:    

     

«Убежал  от нижеподписавшегося молодой мулат Джордж. Рост – шесть футов, кожа светлая,  волосы каштановые, вьющиеся. Сметливый, говорит складно, грамотный. Вероятно,  будет выдавать себя за белого. На спине и на плечах – глубокие рубцы Клеймен в  правую руку литерой «Г». За поимку живым – вознаграждение в 400 долларов.  Столько же, если будут представлены убедительные доказательства, что он убит».    

     

Почтенный  старичок внимательно прочитал это объявление, бормоча вполголоса каждое слово.  Длинноногий субъект, ведший осаду каминных щипцов, опустил ноги на пол,  вытянулся во весь свой огромный рост, подошел к объявлению и всадил в него  полный заряд табачной жижи.    

– Вот  я какого мнения об этом, – кратко пояснил он и вернулся на прежнее место.    

– Что  это вы, любезнейший? – удивился хозяин.    

– Повстречайся  я с тем, кто это писал, и его бы угостил точно так же, сказал длинноногий,  преспокойно отрезая кусок табаку от плитки. – Поделом болвану, что от него  негры бегают. Имеет отличного невольника, и до чего его довел! Такие объявления  – позор для Кентукки. Вот что я обо всем этом думаю, если угодно знать.    

– Правильно,  правильно! – поддержал его хозяин.    

– У  меня у самого есть негры, сэр, – продолжал длинноногий, – и я им  сколько раз говорил «Ребята, хотите бежать, бегите хоть сию минуту. Задерживать  вас никто не будет». Пусть знают это, тогда у них всякая охота пропадет бегать.  Мало того у меня на всех моих рабов вольные заготовлены, на тот случай, если со  мной какая-нибудь беда стрясется, и об этом они тоже знают. И верьте мне, сударь,  ни у кого другого негры так не работают, как у меня. Сколько раз я посылал их в  Цинциннати с табунами жеребят стоимостью долларов по пятьсот, и они каждый раз  возвращались обратно и все деньги мне привозили, до последнею доллара. И в этом  нет ничего удивительного. Когда обращаешься с негром, как с собакой, добра от него  не жди, а если он видит от тебя человеческое отношение, то и работать будет,  как порядочный человек. – И честный скотопромышленник подкрепил свои слова  метким плевком, угодившим прямо в камин.    

     

    

     

– Вы  совершенно правы, друг мой, – сказал мистер Вилсон. – Этот мулат, о  котором здесь говорится, действительно личность незаурядная. Он лет шесть  работал у меня на фабрике мешков и считался лучшим мастером, сэр. Какие у него  способности! Изобрел машину для трепания конопли. Ею пользуются и на других  фабриках. Его хозяин взял на нее патент.    

– И,  наверно, наживается на этом патенте, – перебил его  скотопромышленник, – а своему рабу ставит клеймо на правую руку! Эх, будь  на то моя воля, я бы сам его заклеймил, пусть ходит с такой отметиной!    

– Эти  ваши смышленые да грамотные негры – народ дерзкий, потому их и клеймят, –  вмешался в их разговор грубоватый с виду человек, сидевший в дальнем конце  комнаты. – Вели бы себя тихо да мирно, ничего бы такого не было.    

– Другими  словами, господь создал их людьми и превратить их в скотину не так то  легко, – сухо сказал длинноногий.    

– От  толковых негров хозяевам одно беспокойство, – продолжал тот, не замечая  насмешки, явно сквозившей в словах собеседника. – На что они используют  свои способности и таланты? Только на то, чтобы вас же надувать. Были у меня  такие умники, да я подумал-подумал и продал их на Юг – все равно в конце концов  сбегут.    

На этом  их разговор прервался, так как у двери гостиницы остановился изящный двухместный  экипаж, в котором сидел прекрасно одетый джентльмен с кучером-негром.    

Как и  полагается бездельникам, коротающим в гостинице дождливый день, гости буквально  ели глазами новоприбывшего. Они сразу почувствовали в нем что-то необычное.  Высокий рост, оливково-смуглая кожа, выразительные карие глаза, тонкий нос с  горбинкой, вьющиеся иссиня-черные волосы, прекрасная линия рта, стройная фигура  – все это придавало ему сходство с испанцем. Он спокойно вошел в залу, снял  шляпу, отвесил всем общий поклон, кивком головы указал слуге, куда поставить  вещи, и, подойдя к стойке, назвал свое имя: Генри Батлер из Оклендса в округе  Шелби. Потом повернулся и равнодушно пробежал глазами объявление.    

– Джим, –  сказал он своему слуге, – помнишь того молодчика в Бернане? Как будто его  приметы.    

– Верно,  хозяин, – ответил Джим. – Вот только не знаю, как насчет клейма.    

– Ну,  руки его я не разглядывал. – Молодой человек зевнул и, обратившись к  хозяину гостиницы, потребовал себе отдельную комнату. – Мне нужно написать  несколько писем, – пояснил он.    

Хозяин  был само подобострастие. Человек семь негров обоего пола, старых и молодых,  словно стая куропаток, кинулись вверх по лестнице, толкаясь, падая, наступая  друг другу на ноги, в едином порыве услужить новому постояльцу, а он преспокойно  сел на стул и вступил в разговор с человеком, который оказался рядом с ним.    

С тех  пор как незнакомец вошел в залу, фабрикант мистер Вилсон не переставал приглядываться  к нему с тревожным любопытством. Ему казалось, что он когда-то встречался с  этим человеком, но когда именно и где? Всякий раз, как незнакомец заговаривал,  улыбался, менял позу, мистер Вилсон вздрагивал и косился на него, но большие  темные глаза незнакомца смотрели так холодно, с таким безразличием, что он  немедленно отводил взгляд в сторону. Наконец фабрикант сразу все вспомнил и  уставился на незнакомца не только с изумлением, но даже с ужасом. Тот встал и  подошел к нему.    

– Мистер  Вилсон, если не ошибаюсь? – сказал он и протянул фабриканту руку. –  Прошу прощенья, но я вас не узнал сначала. Вы меня, по-видимому, помните…  Батлер из Оклендса, округ Шелби.    

– Да…  да, как же, – залепетал мистер Вилсон, словно во сне.    

В эту  минуту к ним подошел негритенок и сказал, что комната господину готова.    

– Джим,  позаботься о вещах, – небрежно бросил молодой джентльмен слуге, потом добавил,  обращаясь к мистеру Вилсону: – Я бы хотел побеседовать с вами по одному делу.  Если вас не затруднит, пройдемте ко мне.    

Мистер  Вилсон молча последовал за ним. Они поднялись по лестнице и вошли в большую  комнату, по которой взад и вперед носились слуги, заканчивая уборку. В камине  уже потрескивал жаркий огонь.    

Когда  наконец они остались одни, молодой человек не спеша запер дверь, опустил ключ в  карман, повернулся и, скрестив руки на груди, посмотрел мистеру Вилсону прямо в  лицо.    

– Джордж! –  воскликнул тот.    

– Да,  Джордж.    

– Неужели  это ты?    

– Я  хорошо замаскировался, – с усмешкой сказал молодой человек. – Настой  из ореховой скорлупы придал моей коже аристократически смуглый оттенок, волосы  у меня покрашены. Как видите, никакого сходства с тем, кого разыскивают по  объявлению.    

– Джордж!  Ты затеял опасную игру. Послушайся моего совета, брось…    

– Я  сам за себя отвечаю, – с той же горделивой усмешкой сказал молодой  человек.    

Заметим  мимоходом, что по отцу Джордж был белый. От матери он унаследовал только  желтоватый оттенок кожи да прекрасные темные глаза. Достаточно ему было слегка  подкрасить лицо и волосы, и он превратился в настоящего испанца. А прирожденное  изящество манер и благородство осанки помогли ему без труда разыграть эту дерзкую  роль – роль джентльмена, путешествующего со своим слугой.    

Мистер  Вилсон, человек добрый, но до чрезвычайности осторожный и беспокойный, шагал  взад и вперед по комнате, раздираемый желанием помочь Джорджу и боязнью  преступить закон. Он рассуждал вслух:    

– Итак,  Джордж, ты совершил побег, ушел от своего законного хозяина. Ничего удивительного  в этом нет. И в то же время, Джордж, меня огорчает твой поступок… да, весьма  огорчает. Я считаю своим долгом сказать тебе это.    

– Что  же тут огорчительного, сэр? – спокойно спросил Джордж.    

– Да  ведь ты идешь против законов своей родины!    

– Моей  родины! – с горечью воскликнул молодой человек. – Я обрету родину  только в могиле… и поскорее бы мне лечь в нее!    

– Что  ты, Джордж, что ты! Грешно так говорить. У тебя жестокий хозяин, слов нет… Да  что там толковать – он поступает с тобой возмутительно. Я его не защищаю… и все  же ты меня огорчил, Джордж. Ты совершил дурной, очень дурной поступок. Надо  принимать все, что посылает нам провидение, Джордж.    

Молодой  человек стоял, высоко подняв голову, скрестив руки на широкой груди, и горькая  усмешка кривила его губы.    

– Мистер  Вилсон, допустим, что индейцы возьмут вас в плен, разлучат с женой и детьми и  заставят до конца дней ваших мотыжить для них землю. Вы тоже сочтете своим  долгом покориться этой участи? Да вы умчитесь от них на первом же попавшемся  коне и скажете, что этого коня вам послало само провидение. Разве не так?    

Старичок  слушал его, широко открыв глаза. Не обладая умением спорить, он все же на сей  раз превзошел мудростью некоторых завзятых спорщиков, которым не мешало бы  знать, что если человеку нечего возразить, пусть лучше обойдет трудный вопрос  молчанием. И теперь он попросту вернулся к прежним своим уговорам и продолжал  их, поглаживая зонтик и расправляя на нем каждую складочку:    

– Ты  знаешь, Джордж, мое дружеское отношение к тебе. Все, что я говорю, я говорю для  твоего блага. Так вот, по-моему, ты подвергаешь свою жизнь страшной опасности.  Такое дело вряд ли удастся. Если ты попадешься, что тогда будет? Над тобой  надругаются, изобьют тебя до полусмерти и продадут на Юг.    

– Мистер  Вилсон, я все знаю, – сказал Джордж. – Да, опасность велика,  но… – Он распахнул плащ: за поясом у него торчали два револьвера и длинный  охотничий нож. – Видите? Я готов ко всему. На Юг меня не удастся продать.  Если дойдет до этого, я сумею отвоевать себе хотя бы могилу – шесть футов  земли, которые у меня никто не отнимет.    

– Бог  знает, что ты говоришь, Джордж! Я просто в отчаянии! Неужто тебе ничего не  стоит пойти наперекор законам своей родины?    

– Вот  вы опять о моей родине, мистер Вилсон! Родина есть у вас, а у людей, рожденных,  подобно мне, в неволе, ее нет. На какие законы мы можем полагаться? Они  издавались без нашего участия, они не имеют к нам никакого касательства, нас  никто не спрашивал, согласны мы с ними или нет. Эти законы способствуют нашему  угнетению, нашему бесправию, только и всего.