1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
   
Вайс давно подметил одну любопытную и важную для него закономерность. К какому бы роду службы или общества ни принадлежали здесь немцы, они неукоснительно и благоразумно воздерживались от разговоров, касающихся их собственной деятельности и вышестоящих лиц данного круга, но все, что было за пределами этого круга, обсуждалось охотно, с всесторонней осведомленностью.
   
От сотрудников гестапо, например, он узнавал о руководителях абвера больше, чем от самих абверовцев. А его сослуживцы говорили о работе гестапо такое, чего никогда и никому не осмелился бы сказать ни один из сотрудников гестапо.
   
Эсэсовцы из числа лагерной администрации поведали Вайсу о своих связях с крупнейшими концернами Германии, которых они снабжают рабочей силой, и о тех колоссальных суммах, которые уплачивают финансовому управлению СС за подобные услуги различные фирмы. Что касается уполномоченных этих фирм, то они обычно жаловались Вайсу на службу СС.
   
Словом, почти каждый, с кем встречался здесь Вайс, охотно делился своими достаточно обширными знаниями о тайных делах других служб, тем более, что это было и безопасно: никакие законы, правила и уставы не предписывали хранить чужие тайны.
   
Вайс успешно этим пользовался.
   
Так, о строительстве новых предприятий он узнавал от лагерной администрации, а о создании новых лагерей — от представителей различных фирм, которые рассматривали лагеря как источники рабской рабочей силы и либо приближали свои новые предприятия к этим источникам, либо добивались от руководства СС, чтобы новые лагеря создавались поблизости от уже существующих предприятий.
   
Каждый из гостей баронессы представлял интерес для Вайса. Научный интерес, если можно так выразиться. Самого беглого знакомства с ними было достаточно, чтобы понять, как полно воплощали они в себе то, что составляло сущность строя, породившего фашизм.
   
Искренне, по-человечески заинтересовал Вайса только один гость баронессы — инженер-химик Карл Будгофт, работавший на ведущемся «ИГ Фарбениндустри» строительстве завода искусственного каучука.
   
Это был крупный специалист по производству синтетического каучука, в котором так остро нуждалась Германия. Будгофт принадлежал к числу необходимых рейху людей и поэтому держался совершенно независимо. Он мог позволить себе многое, зная, что едва ли кто-нибудь отважится хоть пальцем тронуть его.
   
Седовласый человек с моложавым лицом, нервозный, раздражительный, он был склонен к неосмотрительным, едким суждениям.
   
На вопрос, где он живет, Будгофт ответил:
   
— В паршивом провинциальном городишке Освенциме, который скоро прославится в веках как мировой центр работорговли.
   
— Скажите лучше, Карл, — спросил его профессор, — что нового вы собираетесь подарить науке?
   
Будгофт усмехнулся:
   
— Труд о влиянии тугих мундирных воротников на зрение солдат.
   
— Но это, скорее, медицинская проблема, — улыбнулся профессор. — Вы шутник, Карл! С вашим умом и знаниями, — льстиво добавил он, — вы давно могли бы подарить рейху что-нибудь исключительное.
   
— Профессор, — живо отозвался Будгофт, — я весь к вашим услугам. Желаете кислотные растворители для трупов умерщвленных вами младенцев? Какая будет экономия в топливе! Ведь вы, кажется, отправляете их в крематории?
   
— Вам не следует много пить. И, кстати, среди моих пациентов нет никаких младенцев. Вы все преувеличиваете.
   
— Преуменьшаете, вы хотите сказать?
   
— Бросьте, Карл! Каждый из нас делает свое дело.
   
— Делает, но по-разному.
   
Профессор, будто не расслышав, услужливо наполнил коньяком узкий сверху и широкий снизу бокал, который держал в ладонях Будгофт. Тот машинально сделал несколько глотков. На впалых висках инженера выступили капельки пота. Глядя на господина Шика, он спросил:
   
— Слушайте, господин Шик. Знаете, как называют военнопленных у нас на стройке?
   
— Если нарушение не носит очень злостного характера, кладут на козлы и отпускают ни в коем случае не свыше двадцати пяти ударов по мягким частям тела.
   
— А кто считает эти удары?
   
— Конечно, сам провинившийся.
   
— А если он после десяти — пятнадцати ударов теряет сознание?
   
— Делают перерыв.
   
— И кто должен потом продолжить счет?
   
— Он же.
   
— Но человек, едва придя в сознание, не способен считать.
   
— Естественно.
   
— И тогда его забивают насмерть?
   
— Солдаты действуют по инструкции, — напомнил Шик. — Считать обязан провинившийся, и он сам виноват, если не использует предоставленного ему права. — Спросил обидчиво: — Вас самого разве не пороли в школе? И отец не порол? Странно!
   
Чтобы предотвратить вспышку ярости Будгофта, Вайс предложил ему прогуляться по парку. Тот, несколько смущенный своей горячностью, охотно согласился.
   
Темные шеренги лип с култышками обрезанных ветвей, скорлупа льда на дорожках, тонкий, жалобный месяц…
   
Лицо Будгофта было почти таким же белым, как и его волосы.
   
Он сказал Вайсу с отчаянием:
   
— Вы не представляете, какой это яд — лагеря!..
   
— Почему же не представляю? — Иоганн усмехнулся. — Вы, очевидно, забыли, к какому роду службы я принадлежу?
   
— Но вы же не гестаповец?
   
Вайс ответил:
   
— По убеждению — нет.
   
Будгофт подхватил оживленно:
   
— Вы правы, среди нас есть гестаповцы не по службе, а по образу мышления.
   
— Вы имеете в виду тех? — Вайс кивнул по направлению к дому.
   
Будгофт спросил:
   
— Вы считаете, что я был неправ, когда сказал, что Освенцим — центр работорговли?
   
— Я думаю, вы ошибаетесь.
   
— А почему?
   
— Есть и другие районы лагерей, не меньших масштабов.
   
— О! — радостно воскликнул Будгофт. — Эта ваша поправка дает мне надежду, что вы не осуждаете меня за мои слова.
   
— Напротив! Я просто считаю, что вы были не совсем точны, характеризуя ваш город.
   
Будгофт пожаловался:
   
— Гостиница, в которой я живу, переполнена представителями различных фирм, прибывшими для приобретения рабочей силы. И, поскольку я здесь уже почти абориген, они обращаются ко мне за советами. Лагерная администрация сбывает им людей, находящихся в таком состоянии, что половина их умирает в пути. Это не столько убыточно, сколько представляет некоторое неудобство для финансовой отчетности, документы которой должны сохраняться в архивах фирмы.
   
— И что же?
   
— Ну как вы не понимаете! — рассердился Будгофт. — Ведь в бухгалтерских книгах Стиннесов, Фликов, Борзигов будет значиться сотни тысяч трупов, за которые были заплачены деньги.
   
— А при чем здесь вы?
   
— Ну как же! Филиалы «Фарбен» здесь обосновались давно, и сотрудники управления рабочей силой концерна прибегали к особой бухгалтерской методике, чтобы зашифровать такого рода убытки.
   
— Значит, представителей других фирм заботит этическая сторона дела? — спросил Вайс.
   
— Да. И, очевидно, потому, что все это преступно и гнусно.
   
— Но это утверждено имперским правительством — значит, законно. И, как я слышал, даже установлены твердые цены, чтобы не было спекуляции людьми.
   
— Вы серьезно?
   
— А разве к этому можно относиться иначе как серьезно? — в свою очередь спросил Вайс. — Но я просто констатирую, что мы, немцы, узаконили торговлю людьми и это не совсем совпадает с общечеловеческими законами.
   
— Но человечество нас ненавидит! — с отчаянием воскликнул Будгофт.
   
— Вы полагаете, все мы, немцы, заслуживаем ненависти?
   
— В глазах других народов — да.
   
— Но вот это ваше признание свидетельствует о том, что есть разные немцы.
   
— Вы хотите сказать, какой я немец?
   
— Вы уже сказали.
   
— Я не все сказал. — На бледных щеках Будгофта выступили красные пятна. — Среди немецких рабочих, которые руководят на стройке военнопленными, есть такие, которые, невзирая на то, что сами могут очутиться в положении этих заключенных, оказывают им всяческую помощь. А ведь эти наши рабочие были отобраны и проверены гестапо как наиболее благонадежные и преданные рейху. Но вот недавно одного из них казнили за то, что он помог бежать группе заключенных. И он не один помогал им. Но когда беглецов поймали, они никого не выдали. Это произвело очень тяжелое впечатление на всех наших рабочих.
   
— Почему тяжелое?
   
— Ну как же! Русские — наши враги, и они могли назвать имена десятков немцев, отомстить нам, потому что всех названных, несомненно, казнили бы. А они ни одного не назвали. Во время побега они убили охранников, а наших двух рабочих только связали.
   
— Кажется, у советских это называется чувством пролетарской солидарности?
   
— Я не знаю, как это у них называется, но в результате существует предположение, что среди наших рабочих возникло нечто вроде тайной организации помощи русским.
   
— Вы сообщаете об этом мне как сотруднику абвера?
   
— Нет, отнюдь нет. Просто мне показалось, что вы… — Будгофт замялся.
   
— Что вам показалось? — строго спросил Вайс.
   
— Ну, просто, что вам не очень симпатичны гости госпожи баронессы, общество которых мы покинули.
   
— Вы ошибаетесь.
   
— Нет, — решительно объявил Будгофт, — я настолько не ошибаюсь, что заявляю вам здесь: я симпатизирую моим рабочим больше, чем всем этим господам.
   
— Вам не следует много пить, — мягко упрекнул его Вайс. — И еще больше не следует в таком состоянии откровенничать с кем-либо.
   
— Слушайте, — восторженно заявил Будгофт, — ну их к черту! — Он махнул рукой. — Поедем сейчас ко мне в Освенцим. Я вас познакомлю с чудными ребятами. Один — учитель, другой, как и я, — химик, но они, понимаете, настоящие немцы, не из коричневых.
   
— Есть еще другие цвета, — уклончиво заметил Вайс.
   
— Например? — спросил Будгофт. Потом вдруг, как бы догадавшись, успокоительно объявил: — Да нет, они вовсе не красные. Вы что подумали, что я сочувствую красным? Никогда. Просто мои друзья, как и я сам, стыдятся того, что сейчас творится.
   
Вайс сказал:
   
— Но там, где расположены военные заводы, теперь дырявое небо, и приглашать туда — это все равно что приглашать в гости на фронт.
   
Будгофт лукаво усмехнулся:
   
— Вы забываете, что «ИГ Фарбениндустри» не только представитель германской империи. Американская авиация не станет бомбить наши цехи. Это то же самое, что бомбить у себя дома дюпоновские химические заводы: удар был бы нанесен по общим капиталовложениям.
   
— А англичане?
   
— Две тысячи английских военнопленных работают здесь на наших предприятиях. Гестапо организовало побег двух англичан. Они должны предупредить Черчилля: ведь нельзя же бить по своим!
   
— Здорово!
   
— Да, в правлении «Фарбен» заседают умные головы. Если Германия выиграет войну, американские акционеры честно получат свою долю. А проиграет — концерн «Фарбен» не будет обделен своими заокеанскими компаньонами. Для всех них война — без проигрыша.
   
— А для вас?
   
— Для меня? — машинально протянул Будгофт и, видимо протрезвев на свежем воздухе, произнес скороговоркой: — Знаете, вернемся, я что-то продрог. — Спросил: — Не очень подло будет, если я извинюсь перед Шиком? — Оправдываясь, объяснил: — Ему ничего не стоит устроить какую-нибудь гадость.
   
Вайс не ответил.
   
Баронесса при свечах играла со своими гостями в покер.
   
Будгофт все-таки не извинился перед Шиком. Пожав руку Вайсу и повторив свое приглашение навестить его в Освенциме, он уехал.
   
Вайс через некоторое время отправился к себе в «штаб Вали», получив твердое заверение баронессы, что она попрежнему будет оказывать гостеприимство пленной дочери русского полковника.
   
В доме баронессы был еще один гость, который почти все время скромно молчал и обладал самой ординарной внешностью. Кроме своего жестковатого выговора, он ничем не привлекал к себе внимания. Пожилой, лысый, с брюшком, в старомодном, длиннополом пиджаке и широченных брюках в полоску, он не выпускал изо рта сигары и, видимо, так наслаждался курением, что никто не решался отвлечь его от этого занятия.
   
Вайс уловил, что при некоторых уж слишком откровенных высказываниях своих гостей баронесса бросала тревожный взгляд на этого человека. Но едва лишь он сонно опускал припухшие веки, она успокаивалась, однако все же решительно пыталась изменить тему разговоров.
   
Когда Иоганн осведомился о нем у Карла Будгофта, тот сказал небрежно:
   
— Господин Шмидт — коммерсант из Гамбурга. Но он почему-то особенно интересуется новыми методами производства синтетических материалов. Я не мог удовлетворить его любопытства. Сотрудники «Фарбен» дают подписку о строжайшем сохранении в тайне всех моментов, связанных с нашим производством.
   
— Возможно, он представляет какую-нибудь конкурирующую фирму.
   
— У «Фарбен» нет конкурентов, — твердо заверил Будгофт.
   
Случилось так, что этот самый господин Шмидт попросил Иоганна подвезти его до Варшавы. Но в машине он не сел рядом с Вайсом — устроился на заднем сиденье.
   
Казалось, что это человек нерешительный, — так подумал Вайс и ошибся. На протяжении всего пути Шмидт беседовал с ним. Правда, беседа носила несколько примитивный характер: Шмидт спрашивал, Вайс отвечал. Вопросы сыпались градом, и заметно было, что спутник Вайса торопится как можно точнее уяснить себе структуру абвера. Это было весьма квалифицированное любопытство.
   
Насторожившись, Вайс обстоятельно и подробно изложил герру Шмидту схему не имеющей отношения к абверу службы жандармерии в оккупированных районах. Но, по-видимому, Шмидту и эти сведения были для чего-то нужды.
   
В Варшаве Шмидт остановился не в гостинице, а в пригородной вилле крупного польского помещика, эмигрировавшего с семьей в Англию. Как выяснилось из дальнейшего, родственники помещика, оставшиеся в доме, и прислуга чрезвычайно внимательно относились к Шмидту, что показалось Вайсу не совсем обычным.
   
Шмидт пригласил Вайса зайти к нему и за рюмкой коньяку по-отечески стал расспрашивать молодого человека о его житье-бытье.
   
Вайс коротко рассказал самые общие вещи, и разговор перешел на военные темы.
   
Будто бы вскользь, Шмидт осведомился, как оценивает Вайс неудачу операции «Морской лев» с высадкой немецкого десанта на побережье Англии.
   
Вайс высказался в том духе, что операция «Морской лев», по-видимому, была задумана как акт морального воздействия на англичан, для того чтобы они осознали свою ошибку. Эта ошибка заключается в том, что англичане воюют не на стороне Германии, а против нее.
   
Шмидт оживился и, соглашаясь с Вайсом, сказал, что такого же мнения в Англии придерживаются лица очень высокопоставленные. Как только Черчилль мог поступить так безрассудно!
   
Вайс осторожно спросил: точно ли в Англии существует подобное мнение? Шмидт, усмехаясь, сказал, что это известно не только имперскому руководству. И миссия Гесса увенчалась бы успехом, если бы Англия обладала такой же мощной системой политической полиции, какой обладает Германия в лице гестапо, сумевшего столь решительно разгромить все левые организации в стране.
   
Потом Шмидт сказал, что союзные отношения Англии с США зиждутся не на прочной основе. Известно, например, что американская фирма, производящая бомбовые прицелы по патентам Цейса, отказалась снабдить ими английский воздушный флот, ссылаясь на свои обязательства перед Цейсом.
   
— Если бы англичане в достаточном количестве владели такими прицелами, бомбежка немецких городов была бы более эффективна. И не случайно, — сказал Шмидт, — среди двух тысяч английских узников Освенцима много английских летчиков, сбитых над территорией Германии. Из-за технического несовершенства английских прицелов они сбрасывают бомбы с опасного, низкого потолка полета.
   
Но тут же Шмидт признался с огорченным видом, что и в самой Германии крупные концерны подавляют своей властью развитие деловой инициативы владельцев больших предприятий, которые оказываются под угрозой разорения. Так, например, господин Шмидт собирается открыть контору для оказания разного рода технической консультации мелким фирмам, но с первых же шагов он встретился с большими трудностями. И трудности эти вызваны не столько войной, когда изобретательская мысль, естественно, находится под контролем службы безопасности, сколько захватнической деятельностью крупнейших концернов, которые приобретают патенты, не имеющие прямого отношения к их производству, обездоливая тем самым мелкие фирмы и тормозя их рост.
   
И господин Шмидт сокрушенно перечислил те патенты немецких изобретателей, которые ему не удалось приобрести: на особый состав ароматического вещества, благотворно влияющего на самочувствие и боеспособность летчиков; на изготовление торфяной панели; на производство хлеба из перебродивших опилок — хлеб этот предназначался специально для населения оккупированной Европы; на использование табачных отходов, перерабатываемых в бумагу для печатания денежных знаков. Имелось предложение делать подметки сапог из проволочной сетки, покрытой составом из прессованной кожи и каучука. Все это при правильной организации производства могло принести значительные дивиденды. Но… Шмидт развел руками и, огорченно улыбаясь, объявил:
   
— Перехватили другие, более значительные фирмы. И я сейчас весь в поисках что-нибудь новенького.
   
Вайс сказал с сожалением:
   
— Увы, здесь я ничем не могу быть вам полезен. — И, мысленно отметив особенность названных Шмидтом изобретений, — обо всех них не так давно писали газеты, — спросил сочувственно: — Очевидно, господин Шмидт, для того только, чтобы узнать обо всем перечисленном вами, вы потратили немало труда?
   
— Не только труда, но главное — денег, — сокрушенно закивал головой Шмидт и добавил со вздохом: — Приходится быть щедрым со сведущими людьми. И, представьте, все они предпочитают рейхсмаркам английские фунты.
   
— Твердая валюта, — сказал Вайс.
   
— Да, — согласился Шмидт. И посоветовал: — Я бы вам тоже рекомендовал не пренебрегать ею в тех случаях, когда представится возможность.
   
Вайс пожал плечами и снова повторил:
   
— Увы, это так далеко от моей деятельности, что, к сожалению… — Он помедлил. — Впрочем, я вспомнил, у меня есть один приятель… Вы же знаете, в каждом взводе имеется специальный ящик, куда любой военнослужащий может опустить свои технические предложения. В армии сейчас много интеллигентных людей, которые пребывают в звании рядовых по причинам либо расовой неполноценности, либо неблагонадежности. Вот они-то иногда и делают весьма ценные предложения. Их награждают за это отпусками или званиями ефрейторов, даже унтер-офицеров. Так вот, мой знакомый работает в отделе, куда поступают разного рода предложения. Может быть, он будет вам полезен?
   
Шмидт разочарованно пожал плечами.
   
— Не совсем уверен, что это именно то, что мне нужно. Но, во всяком случае, я буду вам признателен, если вы познакомите меня со своим другом.
   
— Знакомым, — поправил Вайс. — И то, знаете ли, довольно далеким: встречались в казино.
   
На этом он простился с герром Шмидтом, получив приглашение заходить.
   
Конечно, Вайс не должен пренебрегать этим знакомством, ибо каждое новое лицо, с которым ему доводилось больше или меньше сблизиться, расширяло его представление о тех немцах, которые ринулись в Польшу за коммерческой добычей. Почти каждый из них имел связи с армейскими службами и, поскольку деловые операции находились в прямой зависимости от служб вермахта, мог служить источником информации для Вайса.
   
Но Шмидт как-то не походил на обычного коммерсанта. Было в нем что-то подозрительное. Солидное, сонное спокойствие, отличавшее его от прочих гостей баронессы, не соответствовало выражению глаз — напряженных, внимательных даже тогда, когда он как бы дремал с сигарой в зубах. За столом он разбавлял шнапс содовой водой, чего никогда не делают немцы.
   
И потом — почему у этого богатого, как он заявил, привыкшего к путешествиям человека в комнате стояли новехонькие немецкие фибровые чемоданы и столь же новый несессер с туалетными и бритвенными принадлежностями? Среди разложенных на столе и на кресле личных вещей Шмидта не было ни одной иностранного происхождения. А ведь богатые немцы — Иоганн знал это — всегда предпочитали заграничные изделия отечественным. И Шмидт, едва они вошли в его комнату, скинул с ног с большим облегчением новые ботинки и остался в одних носках: комнатных туфель у него не оказалось.
   
Кроме того, когда Шмидт переодевался в пижаму, Иоганн отметил мощную мускулатуру его торса и два вдавленных круглых шрама, напоминающих оттиски монеты с рубчатыми краями, — такие шрамы остаются на теле после пулевых револьверных ранений. На тумбочке у Шмидта стоял накрытый ковриком многоламповый приемник, в то время как в генерал-губернаторстве уже давно было приказано пользоваться только слабенькими, так называемыми «народными» радиоприемниками.
   
Иоганн решил в самое ближайшее время навести справки об этом гамбургском коммерсанте.
   
Лансдорф недавно прилетел из Берлина и сейчас отдыхал, лежа на диване с книгой в руках. Не отрывая глаз от страниц книги, он выслушал рапорт Вайса. Похвалил:
   
— Это вы хорошо придумали: воспользоваться вашим знакомством с баронессой для того, чтобы произвести благоприятное впечатление на нашу русскую агентку. Как вы ее находите?
   
Вайс уклончиво ответил, что чувствует она себя неплохо.
   
— Я спрашиваю, верите ли вы, что, давая согласие работать на нас, она действительно руководствовалась желанием отомстить за своего репрессированного отца?
   
Иоганн увидел глаза Лансдорфа. Сузившись наподобие прорези прицела, они в упор смотрели на него поверх страниц книги, и притом с таким жестким выражением, какое бывает, когда человек прицеливается, чтобы убить.
   
Он понял, как опасно для него сейчас малейшее притворство. И сказал решительно:
   
— Нет, не верю.
   
Лансдорф опустил книгу. Он улыбался, глаза его смягчились.
   
— Я тоже не верю, — сказал он. — И не верю не потому, что в гестапо могли известными способами внушить ей эту мысль и, очевидно, внушили. Я не верю ей потому, что в последнее время посещал третий отдел во время допроса русских, подлежащих ликвидации. И открыл одну весьма любопытную закономерность. Во время допросов работники контрразведки пытались добиться у русских, чтобы те подтвердили или дополнили факты, характеризующие те или иные отрицательные стороны их жизни. И русские опровергали эти факты, хотя следователям они были известны из советской печати. А знаете, почему отрицали? Потому что считают, что о дурных сторонах своей жизни не должно говорить с противниками. Это оскорбляет их советское достоинство. Ведь они убеждены, что все эти отрицательные стороны их жизни — лишь временное явление.
   
— Вы тонкий психолог, герр Лансдорф.
   
— Нет, тут дело не в психологии. Эта черта характерна для представителей молодого поколения русских. Наша агентка, как и те, другие, лжет нам. Даже если ее отца арестовали, она уверена, что это судебная ошибка и ничто другое.
   
— Но ведь кто-то персонально виновен в том, что его репрессировали, и она, возможно, руководствуется чувством мести.
   
— Коммунисты против террористических акций.
   
— Она не по политическим мотивам, а по личным…
   
— Вы говорите глупости, — отрезал Лансдорф.
   
— Нет, не глупости, — решительно возразил Вайс. — Она взбалмошная, инфантильная, с болезненным воображением. Выбросила на дорогу мои деньги. Чуть не удрала от меня из гостиницы с каким-то красавчиком. Она, в конце концов, просто истеричка. Но вместе с тем вела себя у баронессы с большим достоинством, как и подобает дочери крупного военного деятеля.
   
— Это любопытно, — задумчиво пробормотал Лансдорф. — Психическая неуравновешенность плюс взвинченное воображение… — Спросил отрывисто: — Вы знаете о воздействии на человеческий организм скополамина в соединении со снотворным?
   
— Если не ошибаюсь, впервые этот препарат был удачно применен на Ван дер Люббе?
   
— Возможно, — сказал Лансдорф. И строго добавил: — Но, во всяком случае, мне это не известно.
   
— Слушаюсь, — почтительно наклонил голову Вайс.
   
— Значит, вы меня поняли?
   
— Безусловно. — И добавил огорченно: — Очевидно, я не оправдал ваших надежд.
   
— Почему?
   
— Вы заменяете меня препаратом.
   
— Ах, так, — улыбнулся Лансдорф. — Ну что ж, наблюдайте, как вы считаете нужным, за этой девушкой, Иоганн, а теперь ступайте. Я хочу отдохнуть.
   
Впервые Лансдорф назвал Вайса по имени. Это было радостной неожиданностью. Ведь за этим скрывалось самое главное — особое доверие Лансдорфа, которое Вайс не только не утратил, а еще более упрочил.
  
  
   
    
45
   
   
Все дни, пока девушка гостила у баронессы, Вайс занимался обычной своей служебной работой в расположении «штаба Вали».
   
Среди новых, недавно прибывших курсантов оказались люди, рекомендованные подпольными лагерными организациями. Но Вайс теперь получил возможность не вступать с ними в непосредственное общение. Для этой цели у него был связной по кличке «Нож» — моряк-десантник, который успешно справлялся с возложенными на него обязанностями и, в свою очередь, имел связного.
   
Когда, обледенев, лопнул один из тросов на высотной антенне радиостанции штаба и немецкие солдаты оказались бессильными устранить повреждение, Нож с разрешения Вайса забрался на почти тридцатиметровую мачту и, работая, как акробат под куполом цирка, поднял и закрепил трос. Это дало Вайсу возможность устроить его на постоянную должность ремонтника. Нож понравился немцам своей отчаянной смелостью. На допросе у Дитриха он так объяснил мотивы, по которым решил пойти на службу к немцам:
   
— Я же циркач. — И дал пощупать твердые бугры своих бицепсов. — Силовик международного класса. А дома у нас мускулатуру не ценят, значок или медальку повесят — и все. А у вас, говорят, за каждый выход — большие деньги. — Попросил: — Вы уж меня, пожалуйста, как отслужу, в цирк наладьте, в благодарность согласен вам лично проценты отчислять.
   
— Абсолютный болван, — с удовольствием констатировал Дитрих.
   
Шесть курсантов из диверсионной группы погибли во время занятий от внезапного взрыва подрывных снарядов. Нож сказал Вайсу, плутовато щурясь:
   
— А я при чем? Меня там не было. Не соблюдали техники безопасности, — и все. А потом, чего их жалеть? Сволочи. Пробовал распропагандировать — ни в какую. Ну, бог их и наказал.
   
— Значит, этот бог наловчился так взрыватели ставить, что они раньше времени срабатывают?
   
— На то он и бог: соображает! Но зато вместо них еще двух убедил.
   
— Как?
   
— Очень просто. Говорю одному про другого: «Ты у него в вещах пошарь, особо под стельками ботинок. Чего найдешь — доложи». И другому такое же задание дал. Докладывают после: «Ничего нет». Все понятно, ребята с перспективой.
   
— Почему?
   
— Да я же самолично им листовки подложил. Вот, выходит, оба мне и попались, как цуцики. Побил я каждого. Конечно, осторожно, чтобы не покалечить. Не признаются. Ну тогда я им признался. Обрадовались. Зачислил в кадры.
   
Таких счастливо выявленных людей Вайсу удавалось направлять в другие школы. Каждая тройка имела одного связного, которому поручалось держать связь через тайники. Это была кропотливая, скрупулезная работа, требующая педантичной точности и постоянного наблюдения. Труднее всего, пожалуй, было сдерживать самодеятельную инициативу: люди, обрадованные, что вновь могут бороться с врагом, слишком нетерпеливо рвались к борьбе.
   
Так получилось и с Гвоздем. Он все-таки согласился лечь в госпиталь.
   
Дитрих, с упорством маньяка одержимый своей «новаторской идеей», уговорил Гвоздя полечить ногу, хотя Гвоздь и знал, чем ему грозит госпиталь. И даже прямо сказал об этом Дитриху.
   
Но Дитрих ничуть не смутился.
   
— Это будет гениальный способ маскировки. Диверсант-инвалид. Грандиозно! Такого еще никогда не было. Я очень прошу вас. Подобный случай достоин быть записанным на страницах истории.
   
Вайсу удалось убедить Лансдорфа, чтобы тот запретил опасный эксперимент. Он сказал, что в результате будет потерян ценный, уже проверенный агент. Человек, став инвалидом, рано или поздно осознает свою неполноценность и, утратив психическую устойчивость, рассчитывая на жалость окружающих, в конце концов явится с повинной.
   
Но Вайс опоздал. Когда он пришел в госпиталь с приказом Лансдорфа, у койки Гвоздя он застал Дитриха. Капитан был чрезвычайно доволен мужеством, с каким Гвоздь перенес операцию, и его бодрым состоянием после нее. Дружески похлопав своего подопечного по плечу, он пошел разыскивать хирурга, чтобы поблагодарить его за удачную операцию.
   
Оставшись с Гвоздем наедине, Иоганн спросил сокрушенно:
   
— Зачем же ты позволил себя так искалечить, Тихон Лукич? — И взял его тяжелую, усталую руку в свои ладони.
   
— Так не весь же окорок, — сказал Тихон Лукич, — всего только чуть ниже колена. Аккуратно, под протез. — Добавил задумчиво: — А среди немцев тоже есть ничего. Двоих врачей гестаповцы забрали за то, что отказались меня резать, еле третьего нашли, поуступчей. — Улыбнулся: — А Дитрих — он тоже уступчивый. Я ему советую: «Вы меня до полного заживления перебросьте. Со свежей раной я в какую-нибудь больницу забреду, полежу с недельку, а после уйду со справкой. Документ. Не то что немецкие липы». Ну, он одобрил. Сказал, что у меня голова хорошо работает, умею соображать. А так — что ж, Дитрих свое слово держит. Навещает. Рацион офицерский приказал давать. Пиво, вино, сигареты. В отдельном помещение уложил. Обещал медаль схлопотать. Что ж, считаю — заработал. Буду носить дома. Свастику наизнанку, а на лицевой нацарапаю: «От благодарных покойных фрицев незабвенному Тихону Лукичу». Смешно?
   
Вайс смотрел на Тихона Лукича. У того от боли непроизвольно дергалась щека. Виски запали. Но общее выражение лица умиротворенное, проникнутое спокойным достоинством, и глаза блестят живой надеждой и даже задором.
   
А Тихон Лукич говорил Иоганну:
   
— Ты здесь нам кто? Советская власть. Я как понял, что ты за человек, — воскрес. Ребята, которые теперь наши сотрудники, меня тоже советской властью величают. — Сказал жалобно: — У меня один засыпался: во время практических занятий по подрывному делу заряд украл. Взяли его в конторе Дитриха в оборот: на вывернутых руках к шкафу подвесили. Потом увезли. Вызывает меня Дитрих. Говорит: «Вот, добились признания». Я похолодел. Переводчик читает: «Похитил снаряд с целью подорвать ночью на койке старшину группы по кличке Гвоздь за его измену Родине». Какой человек! Ему смерть в глаза глядит, а он соображает только, как мой авторитет у немцев больше укрепить. И укрепил. А самого его повесили. Вы уж его, пожалуйста, в шифровке отметьте. Герой!
   
— Нога как?
   
— А чего нога? Человек не животное. Это животному без ноги плохо. А у человека главный предмет — совесть. — Произнес печально: — Вот о чем я все думаю. Понимаешь, кусок ноги срезали, а я ее все чувствую, и даже пятка болит, которой нет. Но есть люди, у которых память на Родину отшибло. А Родина — она же все равно что ты сам, где бы ты ни был, но она есть и болит, когда ее даже нет. Кто же они, эти уроды? Ненавистники, слабодушные или просто гады? — Помолчал. Пожаловался: — На немцев у меня нервов хватает в глаза смотреть. А на этих терпения нет. Вспоминаю, как тогда гранатой в хвостовой отсек самолета шарахнул. Лично большое удовольствие получил. — Сообщил доверительно: — Себе в компанию я целый гадючник собрал.
   
— Только ты смотри не горячись.
   
— Все будет аккуратно. Я понимаю.
   
И ни разу, даже намеком, Тихон Лукич не позволил себе посетовать на то, что стал жертвой жестокого замысла. Он даже ликовал втайне, что провел Дитриха, вроде поймал его в его же ловушку. Рассказал Вайсу:
   
— Говорю этой заразе: «С моей ногой вы здорово придумали. Вам, может, теперь железный крест дадут. Так вы бы массовое производство диверсантов-инвалидов наладили». И рекомендую ему для этого дела самых выдающихся подлецов. Он клички записал. Пообещал продолжить опыт, если со мной удачно получится. Будут знать, гады, как Родиной торговать.
   
Возвращаясь вместе с Дитрихом из госпиталя, Вайс выслушивал похвалы по адресу Гвоздя.
   
— Это настоящий русский Иван, — говорил Дитрих. — Простодушный, доверчивый. Я хотел бы иметь такого слугу, но только с целыми конечностями. Он мне даже сказал по своей русской наивности, что с одной ногой жить дешевле — вдвое меньше расход на обувь. Я так был растроган — ведь он ничуть на меня не сердится, — подарил ему бутылку рома.
   
Вайс смотрел на узкий затылок Дитриха, на его тонкую белую шею, на тощие, вздернутые, безмускульные плечи, и ему было нестерпимо трудно сохранить спокойствие.
   
Переборов себя, он отдался мыслями о Тихоне Лукиче и о тех людях, которые, подобно Тихону Лукичу, здесь увидели в нем, Вайсе, представителя советской власти.
   
А вот те, кто заслужил возмездие… те от возмездия не уйдут. Уже в нескольких школах сотрудники Вайса обучились мастерству наладки взрывателей для гранат и подрывных зарядов мгновенного действия. Диверсионные группы, снабженные такими взрывателями, сами подрывались на них раньше, чем успевали применить оружие в тылу Советской страны.
   
И заброшенные в советский тыл с фальшивыми документами, меченными Вайсом или кем-либо из его людей — в определенном месте документы были проколоты иголкой, — диверсанты оказывались меченными не только этим: с завидной для любого кадровика дотошностью в картотеке советской контрразведки трудами Вайса и его помощников были собраны все сведения, касающиеся таких диверсантов.
   
А когда в группу удавалось включить своего человека, как это было с Гвоздем, то эта группа долгое время работала на холостом ходу, устраивая безопасные взрывы в тех местах и в то время, как это было указано чекистами. И весь многосложный разведывательный штаб абвера разрабатывал донесения подконтрольной чекистам группы. Донесения, проникнутые дезинформацией, из которой терпеливо сплеталась сеть ловушки, часто имеющей значение не меньшее, чем бесшумный разгром целой вражеской дивизии.
   
Чекисты любезно снабжали таких абверовских разведчиков отлично выполненными чертежами, над которыми долго ломали головы лучшие советские конструкторы, чтобы с наибольшей технической убедительностью показать вымышленно уязвимые участки брони новых советских танков. И потом по этим участкам тщательно и прицельно, но безуспешно стучали немецкие бронебойные болванки.
   
Общий список труда советской разведки можно было бы продолжать бесконечно. Но первичной, отправной точкой для всего этого многосложного творческого процесса была работа таких, как Вайс.
   
О конечном результате своего изначального труда Иоганн Вайс был осведомлен не всегда. Но он знал, как часто первичное, достоверно точное сообщение служит основанием для разработки операций, над которыми трудились сотни специалистов различных областей знания.
   
Установить связь со стариком гравером Бабашкиным, изготовляющим в мастерской «штаба Вали» фальшивые документы, Вайс поручил Ножу через одного из его подопечных. Спустя неделю Нож доложил, что старик вначале оказался твердым орешком. На упреки он ответил:
   
— Я что? Только фальшивые бумаги делаю для фальшивых людей. А всю жизнь чинил людям часы разных иностранных фирм. И полагал, что если нет советских часов, то это ничего. Можно и старые ремонтировать. Но зато у нас делают свои пушки и свои самолеты. Я считался с таким фактом и работал на утиле. А где они, наши пушки и самолеты, если немцы со своими пушками и самолетами и со своими часами, — которые, между нами, хуже мозеровских, я уже не говорю о П. Буре, — нахватали наши города, наших людей, как то вам известно? И этим я удивлен и обижен на советскую власть больше, чем на фининспектора, который во время нэпа облагал меня налогом, как владельца механизированного предприятия. А весь мой станочный парк состоял из токарного станочка для обточки осей часов, который мог поместиться в коробке от папиросных гильз. Но всю свою жизнь я избегал заказов на всякую «липу». А теперь стал профессиональным жуликом и делаю «липу» для бандитов. Обманываю советскую власть. И честно скажу немцам за гонорар: продление моей жизни, как моей личной частной собственности. Поэтому не морочьте мне голову с совестью!
   
Но постепенно старик мягчел.
   
Больших трудов стоило чекистам разыскать дочь Бабашкина и его дальнего родственника, тоже старика. И те вместе написали ему письмо, полное гнева и презрения.
   
После того как гравер прочел это письмо и, по просьбе одного из подопечных Ножа, сжег на огне спиртовки, он сдул пепел и спросил просто:
   
— Так в чем дело, товарищ? Чем могу быть вам полезен?
   
И с этого дня все документы, проходящие через искусные руки гравера, стали неопровержимыми уликами против тех, кто ими пользовался.
  
  
   
    
46
   
   
Все эти дни Вайс периодически навещал баронессу и радовался, что здоровье девушки заметно улучшалось. Руководствуясь приказанием Вайса, она своей скромностью и признательностью добилась расположения старухи.
   
Вайс также встречался с господином Шмидтом. Он особенно заинтересовался им после того, как узнал от Эльзы, что, по наведенным ею справкам, никакой конторы у коммерсанта Шмидта в Гамбурге нет. Не числится он и в списке телефонных абонентов.
   
Польские друзья сообщили Эльзе, что помещик, в доме которого Шмидту оказывают такое гостеприимство, связан с польскими эмигрантскими правительственными кругами в Лондоне и его родственники, оставшиеся здесь, возможно, являются агентами этого правительства.
   
Вайс поручил Зубову последить за Шмидтом, а Эльзу он попросил поделиться с ним кое-какой информацией, касающейся производства новой немецкой синтетической продукции. Сведения о ней для Центра Эльза получила из неизвестных Иоганну рук. Сведения от Зубова поступили довольно быстро. Один из его людей засек тайник, через который Шмидт передавал информацию доверенному лицу. Бумаги были пересняты, и среди них Вайс обнаружил записку, свидетельствующую о прямой связи английского резидента с Гердом.
   
И вот, оснащенный этими материалами, Вайс решил нанести визит почтенному гамбургскому коммерсанту.
   
Шмидта очень обрадовал его приход. Правда, он пытался скрыть свою радость, вяло приветствуя Вайса ленивыми жестами, как будто он предавался беспечному отдыху и гость разбудил его. Но в комнате было сильно накурено, в пепельнице еще дымился окурок сигары, а на конторский стол Шмидт поспешно набросил купальный халат. Глаза его вежливо блестели, и белки порозовели, как у человека, проведшего бессонную ночь.
   
Шмидт зажег спиртовой кофейник, поставил на стол коньяк и шнапс. Развалясь в кресле и положив ноги на стул, предложил Вайсу последовать его примеру, ибо, как он выразился, «древние римляне предпочитали даже пищу вкушать лежа».
   
Вайс спросил, не скучает ли Шмидт о Гамбурге.
   
— Беспокоюсь о своей конторе.
   
— У вас большое дело?
   
— Я никогда не стремился к богатству, только к финансовой независимости, — уклончиво ответил Шмидт.
   
— Должно быть, это все же приятно — иметь много денег?
   
— А вы не пробовали?
   
— Собираюсь попробовать…
   
— Каким образом?
   
— Что вы скажете, если вместо моего приятеля я сам окажу вам небольшую услугу?
   
Шмидт вопросительно поднял брови:
   
— Небольшую услугу?
   
— Но очень ценную.
   
— В самом деле «очень»?
   
— Мой приятель, к которому я обратился с просьбой кое в чем помочь вам, сказал, что это весьма ценная услуга.
   
— Но вы сказали, что хотите оказать мне небольшую услугу?
   
— Ах, вот вы о чем, — развязно заметил Вайс. — Тогда пожалуйста: он просил передать вам, что служба безопасности чрезвычайно интересуется людьми, которые в военное время интересуются оборонными изобретениями.
   
— Он так вам сказал?
   
Вайс объявил небрежно:
   
— Мой приятель не занимает крупной должности, поэтому я позволяю себе не приводить его высказывания дословно.
   
— Кем работает ваш приятель?
   
— Если это вас так интересует, вы будете иметь возможность встретиться с ним лично.
   
— Где?
   
— Все это будет зависеть от того, как вы оцените его услугу.
   
— Послушайте, мальчик, — сказал Шмидт, — бросьте меня шантажировать вашим приятелем! Кстати, передайте ему, если он работает в гестапо, что коммерсант Шмидт собирает вырезки из наших газет о патриотах-изобретателях, и то, о чем я упомянул в нашей с вами беседе, напечатано в еженедельнике «Дас Рейх». Вас это устраивает?
   
— Вполне, — сказал Вайс. И произнес восторженно: — Господин Шмидт, позвольте выпить за ваши успехи! — Добавил искренне: — В конце концов, очень рад, что вы уничтожили даже тень моих сомнений.
   
— А в чем они заключались?
   
— Представьте, — простодушно улыбаясь, сказал Вайс, — я подумал, что вы английский разведчик.
   
Откинувшись в кресле, Шмидт захохотал так, что мускулистый живот его содрогался под вязаным жилетом.
   
— О мой бог! — стонал Шмидт. — Я английский шпион! — Передохнув, сказал огорченно: — Для сотрудника абвера подобное фантастическое и, я бы сказал, весьма беспочвенное воображение — серьезный недостаток.
   
— Но я рассчитываю, что этот комический казус останется между нами?
   
— Ладно, черт с вами, дарю вам мое слово, как сувенир на память о добром старике Шмидте. — Он чокнулся с Вайсом. — Все-таки вы симпатичный малый. Симпатичный своей откровенностью. И я бы еще добавил — смелостью.
   
— Почему смелостью?
   
— Ну как же! Пришли к английскому шпиону и заявляете ему, что он английский шпион.
   
Вайс лукаво усмехнулся:
   
— Вот здесь вы ошибаетесь, господин Шмидт. Вы не обратили внимания на то, что я все время держал руку в кармане. А там у меня… — И Вайс торжествующе положил на стул «зауэр».
   
Шмидт пришел в восхищение.
   
— Нет, это просто великолепно! Значит, я был на волосок от смерти. — Признался: — Ну, знаете, такого со мной еще никогда не бывало.
   
— Что ж делать… — сконфуженно сказал Вайс. — Приходится быть бдительным.
   
— Да, — согласился Шмидт, — теперь я вижу, что вы не такой уж простак. — Поднял рюмку: — Ваше здоровье!
   
Потом они посплетничали о баронессе.
   
— Баронесса встревожена тем, что бывшие владельцы ее поместья приняли английское подданство, — сказал Вайс. — Боится, что если Германия не победит Англию, то подлинные хозяева поместья когда-нибудь обратятся в суд.
   
— Но пока она выгадала, — возразил Шмидт, улыбаясь. — Английская авиация, как вы знаете, не бомбит английской собственности за рубежом.
   
— Я этого не знаю, — сказал Вайс. — Это вы знаете.
   
Но Шмидт не захотел придать значения его словам.
   
— Я предпочитаю вкладывать свои деньги в патенты, — заметил он. — Портативно. И устойчиво, как твердая валюта.
   
— Кстати, — сказал Вайс, — я вам все-таки кое-что принес. Разумеется, это не вырезки из газет.
   
— Да? — лениво протянул Шмидт. — Покажите, любопытно…
   
Вайс вынул из кармана своего кителя пакет, полученный от Эльзы, и протянул Шмидту.
   
Тот углубился в чтение.
   
Вайс, оставив пистолет на столе, встал, прошелся по комнате, откинул штору. В саду было темно. В нижнем этаже светилось только одно окно, и свет из него падал на песчаную дорожку.
   
— Послушайте, вы, сотрудник абвера! — сказал Шмидт. — Вы, предполагая, что я английский разведчик, принесли мне очень важные материалы о военных изобретениях. Что это значит?
   
— Да вы же не разведчик, — оглянувшись через плечо, ответил Вайс. — Я показал их почтенному немецкому промышленнику.
   
— Врете.
   
Шмидт стоял, положив руку на пистолет Вайса. И хотя говорил он негодующим тоном, напряженное выражение его лица свидетельствовало скорее о торжестве, чем о негодовании.
   
— Ладно, — примирительно сказал Вайс. — Я хотел оказать вам любезность. А теперь верните мне бумаги. И выпьем. — Он подошел к столу.
   
— Нет, — сказал Шмидт. — Все будет не так.
   
— А как?
   
— Я приобретаю ваши бумаги и плачу вам за них английскими фунтами. — И уже тоном приказания произнес: — Садитесь за тот стол и пишите расписку.
   
— Ну конечно, — сказал Вайс. — Я готов. — Уселся за стол, полуобернулся. — Но сумма, надеюсь, будет четырехзначной?
   
— Пишите, — повторил Шмидт. И продиктовал: — «Я, такой-то, получил одну тысячу фунтов за информацию, переданную Интеллидженс сервис». И поставьте рядом со своей подписью сегодняшнее число.
   
— Ну что за глупые шутки! — взмолился Вайс.
   
— Пишите, — вновь повторил Шмидт, встав за спиной Вайса и упирая ему в затылок ствол «зауэра».
   
— Не давите так, мне больно.
   
Шмидт, убедившись, что Вайс в точности выполнил его требование, указал пистолетом на закусочный стол:
   
— Ну-с, теперь вы можете пересесть туда и выпить уже за наши с вами общие успехи.
   
Вайс покорно подчинился и, наполняя дрожащей рукой свою рюмку, пролил несколько капель коньяку на скатерть.
   
— Бросьте трусить! — презрительно сказал Шмидт. — Теперь уже поздно. Трусить нужно было раньше, когда вы решились прийти ко мне.
   
— Я понимаю, — подавленно пролепетал Вайс, поднимая на Шмидта глаза, жалобные, тоскующие… — Я в ваших руках.
   
— Вот теперь вы умница. Значит, не потеряли способности соображать. А сейчас слушайте и запоминайте.
   
Шмидт подробно и точно сообщил Вайсу поучающим тоном, в чем будут состоять его функции. Когда он закончил, Вайс спросил несколько разочарованно:
   
— И это все?
   
— Да.
   
— И только ради этого вас сюда перебросили?
   
— Ну, это не вам со мной обсуждать.
   
Вайс выпрямился. Лицо его стало жестким. И вдруг он приказал Шмидту:
   
— А ну, сядьте. И перестаньте вертеть перед моей физиономией моим же незаряженным пистолетом. — Выхватил из кармана другой пистолет. — А вот этот, — сказал он, — с полным комплектом. И действует бесшумно, если вы обратите внимание на глушитель. Тоже зауэровское производство, но для специального, не фронтового назначения. — И пожурил: — Нехорошо, мистер, как вас там… Наверно, давно работаете, и вдруг — такой грустный финал. У вас есть жена, дети, родственники? Почему вы молчите? — Защелкнул наручники на вытянутых вперед руках Шмидта. Объяснил: — Это только в целях сохранения вашей же жизни. Вдруг разгрызете ампулу с ядом и удалитесь в мир иной, лишив нас ценных показаний…
   
Шмидт молчал. Вайс привязал его к спинке тяжелого кресла, повернул ключ в двери и начал тщательно, сантиметр за сантиметром, обследовать комнату.
   
Лицо Шмидта стало серым, на висках выступили капельки пота.
   
Вайс налил ему коньяку, дал выпить из своих рук, спросил:
   
— Почему вы нервничаете? Ведь англичане славятся своим хладнокровием. Вы меня просто разочаровываете.
   
В книжном шкафу Вайс без особого труда обнаружил радиопередатчик английского производства. Осмотрев его, занялся портсигаром Шмидта: осторожно разламывал каждую сигару и в одной из них нашел тоненький листок шифровки. Потом сел, взял в руки молитвенник и внимательно перелистал. Над отдельными строками псалмов оказались еле заметные на бумаге шероховатости. Сказал с упреком:
   
— Все-таки вы консерваторы. Почему-то пользуетесь для кода священным писанием.
   
Раскрыл чемодан Шмидта, вынул из него новые полуботинки на толстой каучуковой подошве, понюхал, надавил пальцем, похвалил:
   
— А вот и она, ваша прославленная мастиковая взрывчатка. Остроумно. Такой способ хранения — новость. — И снова подошел к книжному шкафу. Между страницами книг были заложены крупные английские купюры.
   
Шмидт наконец открыл рот:
   
— Возьмите деньги себе. Я считаю, вы их заработали.
   
— Будьте спокойны, не растеряюсь, — сказал Вайс. Сел напротив Шмидта, испытующе глядя на него, спросил: — Хотите еще выпить?
   
Шмидт кивнул.
   
Вайс налил половину рюмки. Шмидт усмехнулся.
   
— Что же вы жалеете мне мой же коньяк?
   
— Я не хочу, чтобы вы напились. — Осведомился деловито: — Дадите о себе нужные сведения?
   
— Нет, — отрезал Шмидт.
   
— Значит, предпочитаете ораторствовать на аудитории, которая будет вас обрабатывать, применяя все доступные ей средства?
   
— Предпочитаю.
   
— Но ведь вы все равно заговорите.
   
— Нет.
   
— Вы еще не знаете, какими мы располагаем эффективными средствами…
   
— Я погибну с честью, как офицер армии его величества.
   
— Ну какой там офицер! Рядовой шпион. Кстати, так скоро погибнуть мы вам не дадим: у нас отличные медики, они уж позаботятся максимально продлить ваше существование, в каком бы противоестественном состоянии ни находились ваши кости, кожа и некоторые органы.
   
— Вы, оказывается, знаток.
   
— Можете не сомневаться, вами займутся настоящие знатоки этого дела.
   
Шмидт тяжело дышал, но не проронил ни слова.
   
Вайс сказал примирительно:
   
— Послушайте, в конце концов, любезность за любезность. Вы не сообщите нашим, сколько у вас было наличных денег. А я за вашу скромность сообщу по указанному вами адресу о вашей смерти. И из уважения к вашей стойкости отмечу: умер с достоинством. Это должно доставить вам удовольствие.
   
— Ладно, — согласился Шмидт. — Запомните: Уилсон Дуглас, Манчестер Цайт Хилл, сто восемнадцать, миссис Энн Дуглас. — Пояснил: — Это моя мать.
   
— У вас больше нет близких родственников?
   
— Люди моей профессии не обременяют себя ни женами, ни детьми. Это было бы эгоистично.
   
— А вы, оказывается, совестливый человек!
   
— Интересно, как бы вы заговорили, если бы оказались на моем месте?
   
— Да, — согласился Вайс, — мне самому интересно знать, о чем бы я тогда с вами говорил.
   
— Не поменяться ли нам местами? — иронически предложил Дуглас.
   
— Допускаю, что мне еще представится такая возможность.
   
— Желаю, чтобы это поскорее осуществилось, — буркнул Дуглас.
   
— Когда вас казнят, ваша мать будет получать за вас пенсию?
   
— Едва ли, — угрюмо сказал Дуглас. — Во всяком случае, не скоро. Ведь абвер не пошлет официального извещения о моей смерти. А у чиновников из Интеллидженс сервис, пока они не получат точных данных, будут основания полагать, что после провала я купил себе жизнь ценой измены.
   
— А почему бы вам в самом деле не пойти на такую сделку с нами?
   
— Я англичанин.
   
— А мы немцы.
   
— Вы фашисты.
   
— А вы демократ.
   
— Я не желаю обсуждать с вами того, что касается только моего народа.
   
— А когда из вас в течение долгого времени будут изготавливать кровавый бифштекс, вы тоже будете считать, что этот бифштекс лучшего сорта, потому что он из мяса англичанина?
   
— Знаете, — сердито сказал Дуглас, — мне надоело чесать с вами язык. Зовите ваших агентов.
   
— Я не нуждаюсь в ваших советах, — заметил Вайс. — И радуйтесь, что вам пока предоставлена краткая возможность сидеть в удобном кресле.
   
— Да, я слышал, вы сажаете заключенных на бутылки из под шампанского, как некогда азиаты сажали пленников на колы.
   
— Вы можете попросить, чтобы бутылки из-под французского шампанского заменили для вас бутылками из-под английского виски.
   
— Чего вы тянете? Что вы от меня хотите?! — раздраженно воскликнул Дуглас.
   
— Хочу знать цель вашего пребывания здесь. — И Вайс предложил: — Давайте побеседуем спокойно. — Вложил в рот Дугласу сигару, щелкнул зажигалкой. Несколько помедлив, сказал: — Когда вы изволили завербовать меня, — замечу, весьма неоригинальным способом, — было ясно, что вас интересует техническая документация производства новых синтетических веществ на одном из химических предприятий Освенцима. Так?
   
— Да, я получил строжайшее указание: добыть здесь только техническую документацию и ничем другим не заниматься.
   
— Ведь это сложная операция, и обойдется она вашему правительству недешево.
   
— Значит, документация стоит того. Что касается меня, то за документы «Фарбен» мне обещана крупная сумма, вот и все. Вам ясно?
   
После короткого молчания Дуглас сказал сокрушенно:
   
— Никогда еще я не был в столь дурацком положении. Ах, если бы я мог пристрелить вас, чтобы не иметь свидетеля печального казуса в моей биографии.
   
— Вы так честолюбивы?
   
— Я профессионал. У меня свои понятия о чести.
   
— Совершить убийство для того, чтобы сохранить репутацию безукоризненного разведчика?
   
— Ну зачем так грубо? Просто устранить. — Спросил: — Вы, очевидно, пришли сюда не один?
   
— Конечно. Я принял меры, чтобы вы чувствовали себя со мной в полной безопасности.
   
— И вы не считаете целесообразным ликвидировать меня?
   
— Ну что вы! — пожурил Вайс. — Разве можно быть таким мнительным?.. — Предложил: — Если вы настроены столь нервно, давайте на этом простимся.
   
Дуглас заколебался.
   
— И вы просто так со мной расстанетесь?
   
— Но ведь вы, оказывается, работаете здесь не столько затем, чтобы повредить нам, немцам, сколько для того, чтобы принести пользу своим фирмам, заинтересованным в немецких патентах. Вы почти безвредны. Пока я оставлю вас в покое. Но, возможно, вы мне еще пригодитесь. Сидите смирно, я сниму с вас наручники. Без лишних телодвижений. Помните, что вы у меня в руках.
   
Через минуту дверь за Вайсом закрылась.
   
Уже на следующий день ему стало известно, что герр Шмидт срочно отбыл из Варшавы: видимо, его призывали неотложные дела фирмы.
  
  
   
    
47
   
   
Эльза за последнее время стала выглядеть совсем плохо: исхудала, осунулась. Теперь ей каждый день приходилось дважды выступать в вечерних представлениях, и это была немалая физическая нагрузка.
   
О Зубове она сообщала Вайсу только то, что непосредственно относилось к работе. И по сдержанности, с какой она говорила о нем, по ее тоскующему лицу Иоганн видел, что те отношения, которые Зубов по ее же указанию установил с Бригиттой, причиняют Эльзе душевную боль.
   
Покинув кабаре, Зубов лишился брони, освобождающей его от военной службы, как и других артистов, предназначенных «поддерживать в народе хорошее настроение», — так было сказано в циркуляре Геббельса. Но благодаря связям Бригитты Зубов занял пост инспектора по физической подготовке в организациях «гитлерюгенда», а в ближайшее время рассчитывал и на нечто большее.
   
Зубов жаловался Эльзе, что Бригитта чрезвычайно ревнива.
   
По ночам он часто исчезал из дому, чтобы вместе со своими новыми товарищами, среди которых было уже пять поляков, немец-фольксдойч, два словака и один венгр, — с этим интернационалом, как он говорил, подышать «далеко не свежим воздухом»… Ибо там, где пламя пожаров на базах с горючим, пыль от взрывов на складах с боеприпасами и пальба, там не легко дышится.
   
И когда он под утро возвращался домой, Бригитта, проведшая бессонную ночь в тревожном ожидании, ревнивым оком искала на его лице следы губной помады и нюхала запыленную одежду, страшась обнаружить запах чужих духов.
   
Ее откровенная ревность не очень тяготила Зубова, скорее, пожалуй, даже льстила его мужскому самолюбию.
   
При встречах с Эльзой, которую он считал более осведомленной в тонкостях немецкого языка, Зубов деловито вылавливал из ее речи незнакомые слова, внимательно повторял их, запоминал. И не замечал, что такие уроки немецкого языка причиняют ей боль.
   
И когда Эльза презрительно отзывалась о его немке, Зубов возражал:
   
— Нет, знаешь, она все-таки ничего. Ее старик полковник был порядочной гадиной, обращался с ней как с бездушной куклой и вынуждал ко всяким пакостям.
   
— Молчи! — с отчаянием просила Эльза. — Я не хочу этого слушать!
   
— Ну почему же? Ты должна все знать об этой публике, — возражал Зубов. — А ведь Бригитта, в сущности, славная… Не успела окончить гимназию, как ее сунули замуж. Знаешь, я ее иногда просто жалею.
   
— Ну вот! — негодующе сказала Эльза. — Еще немного — и ты станешь образцовым супругом фашистки.
   
— Да она не фашистка, она добрая и немного несчастная. Но сейчас, кажется, счастливая. — Похвастал: — И я даже уверен, теперь она будет по-настоящему горевать, когда в ближайшее время снова овдовеет.
   
— Значит, она тебя любит?
   
— В том-то и дело. Я даже сам не ожидал. — И Зубов пожал своими могучими плечами. Лицо его было растерянным.
   
— Ты, наверно, там с ней абсолютно обуржуазился, — гневно заметила Эльза. — Разовьет она у тебя барские наклонности.
   
— Да нет, она хорошая женщина, — запротестовал Зубов. — Просто ей в жизни не везло. И не такая уж она барахольщица. Предлагает: «Убежим в Швейцарию и там будем жить в горной хижине вдали от всего света…»
   
— С милым рай и в шалаше, — раздраженно перебила его Эльза.
   
Зубов сказал задумчиво:
   
— Действительно, я к ней теперь стал как-то по-хорошему относиться. Понимаешь, последнее время заметил, что она тайком от меня плачет. В чем дело? Приставал-приставал, и вдруг она созналась. Встала на колени и умоляет, чтобы я простил ее. Ну, думаю, засыпался в чем-нибудь, и она меня выдала. А оказалось, смешно сказать, у какого-то ее предка прабабка была не арийка. Ну вот, она призналась, что даже на исповеди это скрывала.
   
— Значит, особым доверием она тебя дарит?
   
— Ну как же, она женщина принципиальная. Не захотела обманывать меня, поскольку, по ее мнению, я чистейший и образцовый ариец.
   
— А при чем здесь ты?
   
— Но я же ее супруг, с вытекающими отсюда последствиями. Вот и все.
   
— Влюбился?
   
— Ну, это ты зря, — возразил Зубов. — Во-первых, ты мне сама велела. Во-вторых, повторяю, я к ней отношусь теперь по-настоящему. А в-третьих, благодаря моему безопасному положению, я могу теперь действовать активнее. С этим венгром, Анталом Шимоном из города Печ, бывшим шахтером, мы разработали планчик операции на шахтах Фюрстенгрубена в окрестностях Освенцима — там необходимейшее сырье для «Фарбен». Кое-что можно затопить, используя паводковые воды, а кое-что и подорвать.
   
— А по ночам продолжаешь одиночные расправы?
   
— Чех Ян Шишка оказался отличным снайпером.
   
— А ты?
   
Зубов усмехнулся:
   
— Дилетант спортсмен. Недавно выступил в женском атлетическом клубе. Знаешь унтершарфюрера из гестапо? Бывший чемпион Мюнхена по вольной борьбе. И представь, броском через плечо я швырнул его на ковер так, что он сломал себе ногу, теперь лежит в госпитале. И я послал его жене некоторую сумму, чтобы этим гуманным поступком заслужить благоволение местного общества.
   
— А взрыв бомбардировщиков в воздухе?
   
— Это помимо меня. Вайс достал у своих специалистов в школе ампулы, взрывающиеся от вибрации. Ящик с взрывателями привез на автосклад мой товарищ, немец-шофер с автобазы. Только и всего. И, как видишь, наша техника не подводит гитлеровских асов. Некоторым даже удается благополучно приземлиться с парашютом и ждать окончания войны на советских харчах.
   
— А обо мне ты когда-нибудь думаешь? Я все-таки твой друг, и мне тут живется несладко, — неожиданно спросила Эльза.
   
Зубов потупился, пробормотал неохотно:
   
— Стараюсь не думать…
   
— Почему?
   
— Но ведь я ничем не могу облегчить твою жизнь.
   
— А я думаю о тебе, — резко сказала Эльза, — и много думаю.
   
— Напрасно, — возразил Зубов. — Я теперь наловчился действовать аккуратно. И потом у меня здесь такая надежная «крыша».
   
— Вместе с возлюбленной, этой немкой…
   
Зубов поднял голову и, глядя Эльзе в глаза, серьезно сказал:
   
— Для меня она человек. И, если хочешь знать, я ей благодарен за многое.
   
— Ну как же! — усмехнулась Эльза. — Не может сомкнуть глаз, пока ее любовник не соизволит вернуться и пересказать ей все те нежные слова, которым я его обучила.
   
— А что? — сказал Зубов. — Слова хорошие, сердечные.
   
— Ладно, — сказала Эльза, вставая. Приказала: — Уходи! И приходи теперь только в тех случаях, когда будет самая острая необходимость.
   
— Но я же по тебе все-таки скучаю… — взмолился Зубов. — Знаешь, как тягостно долго быть без советского человека! Я даже худею, когда тебя долго не вижу.
   
— Оно и заметно! — ядовито бросила Эльза. И, холодно пожав руку Зубова, посоветовала: — Знаешь, ты все таки береги себя. — И добавила шепотом: — Хотя бы для того, чтобы твоя мадам вновь не овдовела.
   
Зубов ушел, недоумевая, почему в последнее время Эльза так странно стала вести себя с ним — задиристо, обидно и вместе с тем с какой-то скрытой горечью.
   
Он испытывал к ней особое чувство после того, как, рискуя жизнью, она спасла его от преследования гестаповцев и сделала своим партнером в кабаре. Но общаться с молодой женщиной и любить одни ее добродетели — это было не в характере Зубова. Поэтому всякий раз, когда они репетировали свой акробатический номер, Зубов, подхватывая ее после пируэта в воздухе, неохотно выпускал из своих объятий. И когда Эльза однажды залепила ему пощечину, он вынужден был признаться, что покоряется этому освежающему жесту только потому, что она выше его по служебному положению и он должен безропотно соблюдать армейскую субординацию. Правда, в Советской Армии такое обращение с подчиненными строго карается, но, поскольку оба они находятся на вражеской территории, все это вполне законно.
   
Бригитту частенько навещали знакомые ее покойного супруга, и служебное положение некоторых из них представляло существенный интерес для получения информации. Но Зубов не обладал умением вести непринужденные беседы, в процессе которых можно было бы ловко коснуться вопросов, интересующих нашу разведку. И большого труда ему стоило скрыть свою радость, когда прибывший с Восточного фронта командир дивизии, бывший офицер рейхсвера, участник первой мировой войны, полковник Фурст немногословно, с чрезвычайной серьезностью охарактеризовал поразительную стойкость русских солдат и хладнокровное бесстрашие советских офицеров. Он рассказал о новом русском оружии ужасающей сокрушительной силы, названном женским именем «катюша». По сравнению с советскими «катюшами» немецкие огнеметы — это то же самое, что бензиновые зажигалки против термитного снаряда.
   
Полковник даже позволил себе иронически заметить, что немецкий генеральный штаб дезинформировал армию, расписав неудачи русских во время финской кампании, но скрыв их успех в прорыве линии Маннергейма, не уступавшей по своей мощи линии Мажино. И заявил, что адмирала Канариса, оказавшегося неспособным разгадать тайные, скрытые до того силы противника, следовало бы вместе с его бездарными агентами повесить на Бранденбургских воротах.
   
И уже вскользь Фурст отметил, что советский морской флот своевременно получил приказ о боевой готовности № 1 и внезапные атаки его немецкими морскими силами и авиацией оказались в первый день войны безуспешными.
   
— В связи со всем этим я полагаю, — заключил Фурст, — что война с Россией примет затяжной характер, и это потребует не только исключительного самообладания нашего генералитета, но и предельной самоотверженности всей нации.
   
И тут же Зубов с таким восторгом предложил выпить за здоровье полковника, что тот даже несколько смутился. Он никак не ожидал столь почтительного отношения к себе, особенно после того, как в районе Ельни потерял почти весь личный состав своей дивизии.
   
Рассматривая на свет наполненный вином бокал, Фурст сказал с грустью:
   
— На Днепре, в районе Соловьевской переправы, советский офицер, командовавший зенитной батареей, обратил зенитные пушки против моих танковых подразделений. Я испытывал известные трудности, считая не совсем удобным докладывать командующему группировкой фельдмаршалу фон Боку об этом конфузном казусе, принесшем нам значительный урон. Но когда на подступах к Туле русские зенитные пушки нанесли куда более значительный урон этому выскочке, любимцу фюрера танковому королю Гудериану, я счел это для себя утешительным. Ибо масштабы моих потерь несоизмеримы с конфузом Гудериана. Но я надеюсь, — добавил он в утешение, — что немецкий технический гений превзойдет русскую техническую мысль. И если новые машины будут соответствовать своим несколько романтическим названиям, то «пантеры» и «тигры» так же свирепо разделаются с русскими войсками, как хищники, вырвавшиеся из клетки на цирковой арене, с перепуганной толпой. Во всяком случае, мы твердо рассчитываем на подобный результат.
   
— Вы уже видели эти новые машины? — поинтересовался Зубов.
   
— О, нет. Пока их производство и испытания на танкодромах сохраняются в строжайшей тайне.
   
Стараниями Бригитты Зубов получил теперь новую должность — в строительной организации рейхсминистра доктора Тодта. Зубов руководил здесь полувоенной частью. Она состояла из немецких граждан, отбывающих трудовую повинность на разного типа стройках, связанных с нуждами вермахта. Благодаря своей сообразительности Зубов довольно быстро занял в этой организации прочное положение.
   
И совершенно неожиданно он обнаружил в себе дарования тонкого и дальновидного дельца. Так, например, по личным просьбам местных руководителей гестапо и СС, а также имперских особых уполномоченных он щедро отпускал высшие сорта цемента и стальной прокат на сооружение в их особняках обширных и благоустроенных бомбоубежищ. А потом при помощи своих заказчиков или актировал эти дефицитные, остро необходимые фронту материалы, как не доставленные на место в связи с аварией на железнодорожном транспорте, или же подменял сортами, малопригодными для оборонительных сооружений.
   
Когда Вайс похвалил его за то, что он стал работать на более высоком уровне и с более плодотворными результатами, Зубов признался со вздохом:
   
— Переквалифицировался в блатмейстера, только и всего. Я думал, у немцев в этом деле порядочек — строжайший учет, дисциплина. А на самом деле что? Тянут себе все, что плохо лежит. Ну и жулье!
   
— Ты только не вздумай отказываться от подарков, — строго сказал Иоганн.
   
— Значит, учишь взятки брать?
   
— Именно. И соразмерно твоему положению, чтобы тебя уважали.
   
— За взятки?
   
— Не за взятки. — Иоганн постарался несколько смягчить выражение. — Просто ты должен помнить о своем престиже и не ронять его по пустякам.
   
Зубов вытянул пальцы, которые до того стыдливо поджимал, показал два перстня, украшенные бриллиантами, спросил смущенно:
   
— Видишь, до чего дошел?
   
Вайс осмотрел кольца, предупредил:
   
— Смотри, чтобы фальшивых не всучили. Дураков здесь не очень-то любят. И учти: когда еще будут давать, нужно капнуть на камень, — если капля растекается, значит, фальшивые. А лучше всего в кислоте подержать, — если камни не потускнеют, значит, настоящие. Человек, знающий толк в драгоценных камнях, заслужит больше уважения в этом обществе, чем тот, кто прочтет лишнюю книгу.
   
— Да на черта мне эти бриллианты! — возмутился Зубов.
   
— Ты дурака не валяй! — рассердился Иоганн. — Такой перстень при случае можно в лагере на человека обменять, и, пожалуй, даже не на одного.
  
  
   
    
48
   
   
Наступил период, когда Александр Белов полностью и окончательно перевоплотился в абверовского офицера Иоганна Вайса. Он научился мыслить и вести себя так, как полагалось мыслить и вести себя Иоганну Вайсу, облеченному доверием вышестоящих начальников, руководителей немецкой разведки. Он сумел заслужить их уважение не только своей безупречной исполнительностью, но и инициативностью, — а это было качество, не столь уж распространенное среди немецкого офицерства. И постепенно ему удалось добиться не одного лишь доверия к себе. Иоганн Вайс приобрел прочную репутацию человека, способного выполнять самые замысловатые, самые щепетильные поручения, сохраняя при этом скромность, бескорыстие и молчаливую преданность тем, от кого он подобные поручения получал.
   
Но завоевать симпатии Лансдорфа, в котором Вайс безошибочно угадал человека незаурядного ума, было не так просто, пришлось прибегнуть к более усложненному методу.
   
Прежде Иоганн безропотно соглашался со всеми рассуждениями Лансдорфа. Теперь, хотя это было и не всегда безопасно, он позволял себе, конечно в границах сдержанной почтительности, высказывать суждения, отличные от его мнений.
   
Так, Вайс стал тонко и вместе с тем настойчиво внушать Лансдорфу, что разведывательные неудачи абвера на Восточном фронте объясняются вовсе не тем, что отбор агентов якобы недостаточно тщателен и в их подготовке допускаются оплошности.
   
Все дело в конъюнктуре. И в оккупированных районах и в тылу население Советской страны настолько воодушевлено недавними успехами Красной Армии и одновременно так возмущено поведением частей СС, служб гестапо и армии вермахта, что, по существу, все русские стали как бы добровольными сотрудниками советской контрразведки. И в этих условиях даже самые выдающиеся агенты немецкой разведки проваливаются вовсе не потому, что они недостаточно подготовлены. Просто они как бы попадают в положение людей, очутившихся вдруг среди жителей иной планеты, обычаи и нравы которых столь отличны, столь чужды, что приспособиться к ним невозможно.
   
В качестве примера Вайс привел недавнюю историю с агентом Байеном.
   
Этого опытного провокатора, еще в тридцатых годах проникшего в одну из коммунистических организаций Кельна, долго и тщательно готовили для заброски в советский тыл. В лучшем госпитале его содержали на специальном рационе, чтобы, резко похудев, он походил на заключенного. В концлагере Байен потерял около восемнадцати килограммов веса. Затем его подвергли порке под местной анестезией, чтобы оставить телесные доказательства экзекуции. И ради него организовали групповой побег заключенных из концлагеря. Вместе с ними он благополучно достиг расположения советских войск. Но когда Байен, действуя якобы по поручению подпольной немецкой организации, предложил советскому командованию выпустить фальшивые продуктовые карточки и разбросать их с самолетов над Германией, чтобы нарушить нормированное снабжение населения продуктами и вызвать голод, это его предложение показалось подозрительным. И в дальнейшем советская контрразведка установила, что Байен — немецкий агент.
   
А вся эта операция была затеяна для того, чтобы усилить в народе ненависть к русским. На самом деле фальшивые продуктовые и промтоварные карточки разбрасывали над Германией англичане, стремясь внести хаос в снабжение продуктами немецкого населения. Предполагалось, что в случае успеха операции Байена ответственность за эту провокацию удастся свалить на русских. Но Советы по непонятной для немецкого ума логике не послушались Байена.
   
Само собой разумеется, Вайс в свое время информировал Центр о махинациях, касающихся засылки провокатора Байена. Так же, как и о том, что Байен передаст советскому командованию карту, на которой будет отмечена точка в одном из горных районов Германии, где якобы находится секретный научный центр, занимающийся разработкой нового смертоносного оружия. И о том, что Байен будет настойчиво рекомендовать, чтобы на эту точку был совершен массированный налет советских бомбардировщиков. На самом деле, как выведал Вайс, там находился только детский туберкулезный санаторий. И «заказ» на разрушение этого объекта поступил к абверовскому агенту Байену лично от министра пропаганды Геббельса, который уже заранее написал для редактируемого им еженедельника «Дас Рейх» страстную негодующую статью о чудовищном зверстве большевиков, разбомбивших приют больных немецких детей. Тот факт, что туберкулезный санаторий оказался в неприкосновенности, привел Геббельса в ярость.
   
Вайс, играя на тщеславии Лансдорфа, высказывал свои соображения о том, что, поскольку война с Россией принимает затяжной характер, сейчас следовало бы подумать о создании крупной разведывательной группы для длительного оседания в тылу противника. Не проявляя излишней поспешности, стоило бы создать разветвленную сеть. Причем не обременять пока агентов скоропалительными диверсионными актами и необходимостью передавать оперативную информацию, а дать им возможность акклиматизироваться с учетом изменившейся обстановки. И даже если их бездействие затянется, располагать таким агентурным фондом для господина Лансдорфа все равно, что абонировать в самом надежном международном банке персональный сейф, ключ от которого будет храниться только у него лично.
   
— Почему у вас возникают подобные мысли? — подозрительно осведомился Лансдорф.
   
Вайс ответил в высоком стиле:
   
— Время разрушает даже величайшие горные вершины, превращает их в песчаные пустыни. А мне не хотелось бы затеряться в вихре различных обстоятельств, во всяком случае, выпасть из вашего поля зрения.
   
Лансдорф улыбнулся польщенно.
   
— Что ж, — сказал он, немного подумав, — идея создания информационного фонда, связанного с длительным оседанием наиболее надежных агентов на территории противника, не лишена смысла. — И похвалил Вайса: — У вас обнаруживаются не только тактические способности, но и постепенно вырабатывается стиль стратегического мышления. Кажется, я в вас не обманулся. — Заметил ворчливо: — А вот в отношении майора Штейнглица, бывшего вашего непосредственного начальника, моя проницательность, как всегда, безошибочна. Работает грубо и примитивно. У нас возникли подозрения, что польский профессор, бывший социал-демократ, доктор медицины Левинский пользуется популярностью у населения вследствие своих антинемецких настроений. Я дал указание опубликовать в выходящей на польском языке варшавской газете письмо начальника эйнзатценгруппы Вольфа Губера, лично участвовавшего в казнях польских патриотов. В письме выражалась благодарность этому Ливинскому за то, что тот излечил его от опасного заболевания. То была великолепная публичная компрометации этого либерала. Поляки объявили ему бойкот. И нервный интеллигентик чуть было даже не покончил самоубийством.
   
Но вот майор Штейнглиц, почувствовав недомогание, явился к Левинскому, чтобы тот оказал ему медицинскую помощь. Естественно, Левинский отказался. И Штейнглиц не нашел ничего лучшего, как пристрелить его. Болван! Испортил нам такую изящную операцию. Плебей, возомнивший себя носителем офицерской чести!
   
Вайс заступился за Штейнглица:
   
— Майор Штейнглиц в любую минуту готов не колеблясь отдать свою жизнь за фюрера.
   
Лансдорф ответил, скривив губы:
   
— Он не встретит в этом с моей стороны никаких препятствий. Напротив, я готов всячески содействовать тому, чтобы для достижения своей цели он как можно скорее отправился на фронт.
   
Вайс дважды посетил дом Бригитты Вейнтлинг на правах старого знакомого Зубова.
   
Представ перед Беловым в роли избалованного комфортом и нежным вниманием супруги, выхоленного и модно одетого красавчика, Зубов в первые минуты чувствовал себя сконфуженным и никак не мог преодолеть некоторого смущения. Он сидел в обставленном тяжеловесной мебелью мрачном кабинете и скулил:
   
— Живу так, словно меня наняли сниматься в роли не то помещика, не то графа. Первое время каждый день в кино ходил — искал фильмы из великосветской жизни. А фашисты гонят одну политику, не на чем подковаться. Приходится читать на ночь исторические романы. Но пишут в них черт знает о чем, а бытовой информации — с гулькин нос. Такая это, понимаешь, морока — овладевать техникой настоящего барина. Вот, скажем, перчатки. Простая вещь. А оказывается, существует целая наука, когда, где, какие надевать. И цвета нельзя путать. То одну нужно в руке держать, то обе. Обеденным инструментом я овладел. Но вот хамством — не вполне. Уронишь, скажем, вилку на пол — и жди, чтобы старик официант ее с пола поднял. А ты сиди, как сфинкс. Боже тебя сохрани поблагодарить даже кивком человека за то, что он тебе шинель подаст, дверь перед тобой распахнет. Ухаживают, как госпитале за инвалидом. И рожа при этом должна сохранять спесивое выражение, будто перед тобой не человек, а так, чучело. Или вот Бригитта. Она ревнивая. Приходят в гости ее знакомые дамы и так начинают трепаться — только подморгни, и будь здоров! Ну, я отмалчиваюсь или о чем-нибудь таком солидном разговариваю. А потом Бригитта меня упрекает в невоспитанности. Я ей: «Да ты что, смеешься?» Положат ногу на ногу так, что смотреть неловко, ну, и разговор, мягко выражаясь, игривый… А одна такая нахальная оказалась, я даже возмутился. Разве можно? В чужом доме, да еще у подруги. Упрекнул. А она сощурилась и заявила: «Вы, оказывается, слишком утомлены… Бедная Бригитта! С вами она обрекла себя на вечную верность своему покойному супругу». И такую презрительную рожу скорчила, будто я ее смертельно оскорбил. А что я должен был делать?
   
Вайс усмехнулся, сочувственно посоветовал:
   
— Ну, во всяком случае, мог бы проявить чуткость в пределах дозволенного.
   
Зубов рассердился:
   
— Дозволенного! Вот именно — дозволенного. А они здесь считают: раз война, так все дозволено. — Вздохнул: — Как соберутся бабы, чувствую себя словно в окружении. Неизвестно, с какой стороны ждать атаки. А если перехожу в активную оборону, потом от Бригитты проработка: грубиян, бестактный, не умею себя вести, не понимаю шуток.
   
А если с какой-нибудь поговорю о чем-нибудь серьезном — скандал. Ревность. Уверяет: если мужчина наедине с женщиной говорит о серьезном, значит, он этим маскирует свои легкомысленные намерения. А вслух при всех можно у любой расхваливать ножки или другие детали, — пожалуйста, сколько угодно…
   
С мужчинами, правда, легче. Я, понимаешь, строю из себя этакого спесивого гордеца, любителя охоты. Мол, это моя страсть. Правда, на одного подлеца нарвался — он почти во всех странах побывал на охоте. Но я его Бремом сразил.
   
— То есть как это?
   
— Ну, читал я в свое время, еще в школе. И унизил тонкостями познания животного мира. А так — больше в картишки после ужина. Но, понимаешь, неловко: проигрываю. — Попросил жалобно: — Ты бы сказал Эльзе, пусть хоть под отчет даст, что ли! Стыдно мне у Бригитты брать.
   
— А она что, скупая?
   
— Да нет, она добрая. Но некрасиво ее деньги всяким сволочам проигрывать. Сама-то она из семьи врача, выдали замуж за пожилого полковника. Отец ее с социал-демократами когда-то путался, ну вот и пришлось от фашистов дочерью откупиться.
   
— А что ты такой бледный?
   
— Да вот все головной болью мучаюсь.
   
— Ты что, выпивать стал?
   
— Какое там выпивать!.. — Объяснил огорченно: — Обстреляли мы недавно на шоссе колонну грузовиков, думали, там охрана, а оказалось — консервные банки с газом «Циклон Б». Ну, и надышались этой отравой.
   
— Ну, а с Бригиттой как у тебя отношения?
   
Зубов сконфузился.
   
— Неустойчивый я оказался, раскис. — Заявил жалобно: — Но мы же все ж таки интернационалисты. Нельзя же всех немцев одной меркой мерить.
   
— А при чем здесь твоя дама?
   
— А если она ничего, душевная?
   
— Да ты что, влюбился?
   
Зубов потупился.
   
— Не знаю, но только жалею ее очень… Такая она, понимаешь, сейчас счастлива, будто я для нее — подарок на всю жизнь. Говорит, ничего ей на свете не надо, только вместе быть. Вообразила, будто я такой хороший — дальше некуда и таких не бывает. А я что? Ну, отношусь к ней по-товарищески. Кое что объясняю, чтобы не была такая отсталая.
   
— Учти, Зубов: женщины — народ коварный. Еще влипнешь со своей откровенностью.
   
— Да нет, я с ней о политике не говорю, — так, о жизни…
   
В осунувшемся, исхудалом лице Зубова Иоганн впервые заметил смятенность, растерянность, скрытую печаль. Но все это явно не было связано с его главной деятельностью, где Зубова никогда не покидали самообладание, неколебимая решительность, бесстрашие.
   
Вошла Бригитта — тоненькая, миниатюрная, удивительно пропорционально сложенная. И когда она, сдержанно улыбаясь, остановилась в отдалении, казалось, весь свет, льющийся из двустворчатых окон в эту просторную комнату, устремлен только на нее одну. Одета она была скромно, просто. На высокой обнаженной шее никаких побрякушек, — а в то время в Германии входили в моду металлические позолоченные ожерелья в виде ошейников.
   
Бригитта встретила Вайса очень сердечно: