1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Равик повесил трубку.
   
— Сожалею, что вам пришлось все это выслушать, — сказал он женщине. — Но по-другому поступить было нельзя. Этот человек нам нужен.
   
Женщина уже рылась в сумке.
   
— Ничего, — ответила она. — Для меня это не ново. Вот деньги.
   
— Подождите. Сейчас он придет. Тогда и дадите.
   
— А сами вы не могли бы выписать свидетельство о смерти?
   
— Нет. Это может сделать только французский врач. Лучше всего тот, кто его лечил.
   
   
Когда Боннэ закрыл за собой дверь, в комнате внезапно сделалось тихо. Гораздо тише, чем бывает, когда уходит всего лишь один человек. Шум автомобилей на улице стал каким-то приглушенным, словно ударялся о стену плотного воздуха и с трудом просачивался сквозь нее. Кончилась суета прошедшего часа, и только теперь присутствие мертвеца стало ощутимым. Дешевый номер отеля наполнился его властным молчанием, и было не важно, что он одет в пижаму из блестящего красного шелка, точно клоун, выряженный в шутовской наряд. Мертвый, он здесь царил. Важно было другое — он не двигался. Все живое движется, а то, что движется, может быть сильным, изящным или смешным, ему недоступно лишь одно — отрешенное величие неподвижного и застывшего.
   
Смерть — в ней было подлинное величие, в ней человек достигал завершенности, да и то на короткое время.
   
— Вы были его женой?
   
— Нет. Почему вы спрашиваете?
   
— Закон. Наследство. Полиция выяснит, что принадлежит вам, что — ему. Ваше останется при вас. Его вещи будут конфискованы. Для родственников, если они объявятся. Были у него родные?
   
— Во Франции не было.
   
— Вы жили с ним?
   
Женщина ничего не ответила.
   
— Долго?
   
— Два года.
   
Равик осмотрелся.
   
— У вас нет чемоданов?
   
— Есть… они были здесь… вот там, у стены.
   
Еще вчера вечером стояли.
   
— Ага, хозяин…
   
Равик открыл дверь. Уборщица со щеткой отскочила назад.
   
— Мамаша, — сказал он. — Для своих лет вы чересчур любопытны. Позовите хозяина.
   
Уборщица начала оправдываться.
   
— Вы правы, — перебил ее Равик. — В ваши годы остается одно только любопытство. Все же позовите хозяина.
   
Старуха что-то пробормотала и ушла, держа перед собой щетку, как копье.
   
— Мне очень жаль, — сказал Равик, — но ничего не поделаешь. Я могу показаться бестактным, но лучше уладить все сразу. Так проще, даже если вы этого сейчас и не понимаете.
   
— Понимаю, — сказала женщина.
   
Равик взглянул на нее.
   
— Понимаете?
   
— Да.
   
Появился хозяин с листком в руке. Он вошел без стука.
   
— Где чемоданы? — спросил Равик.
   
— Сперва счет. Вот он. Сперва надо оплатить счет.
   
— Сперва чемоданы. Пока никто не отказывался платить по счету. Номер еще занят, и в следующий раз, прежде чем войти, потрудитесь постучать. Давайте счет и прикажите принести чемоданы.
   
Хозяин с ненавистью уставился на него.
   
— Вы получите свои деньги, — сказал Равик.
   
Хозяин вышел, хлопнув дверью.
   
— В чемоданах есть деньги? — спросил Равик женщину.
   
— Деньги?.. Нет, кажется, нет.
   
— Вы знаете, где они? В костюме? Или их вообще не было?
   
— Он держал деньги в бумажнике.
   
— Где бумажник?
   
— Он под… — женщина запнулась. — Обычно он лежал у него под подушкой.
   
Равик встал. Он осторожно приподнял подушку вместе с головой покойника, извлек черный кожаный бумажник и подал женщине.
   
— Возьмите деньги и все, что для вас важно. Быстро. Сейчас не время для сантиментов. Вы должны жить. Для этого деньги и предназначены. Не пропадать же им в полиции.
   
С минуту он глядел в окно. На улице шофер грузовика ругал кучера овощного фургона, запряженного парой лошадей. Мощный двигатель тяжелой машины внушал ему чувство полнейшего превосходства над кучером, и он поносил его с нескрываемым презрением.
   
Равик отошел от окна.
   
— Готово?
   
— Да.
   
— Теперь отдайте мне бумажник.
   
Равик снова сунул его под подушку. Бумажник стал гораздо тоньше на ощупь.
   
— Спрячьте деньги в сумку, — сказал он. Она повиновалась. Равик взял счет и просмотрел его.
   
— Вы уже платили за номер?
   
— Не знаю. По-моему, да.
   
— Это счет за две недели. Он оплачен господином… — Равик не сразу назвал фамилию. Ему показалось странным называть покойника господином Рачинским. — Счета оплачивались всегда в срок?
   
— Да, всегда. Он часто говорил, что… в его положении очень важно аккуратно платить за все.
   
— Ну и подлец этот хозяин! Где у вас последний счет?
   
В дверь постучали. Равик не мог сдержать улыбки. Слуга внес чемоданы. За ним следовал хозяин.
   
— Все тут? — спросил Равик женщину.
   
— Да.
   
— Разумеется, все, — буркнул хозяин. — А вы что думали?
   
Равик взял маленький чемодан.
   
— Есть у вас ключ к нему? Нет? Где могут быть ключи?
   
— В шкафу. В костюме.
   
Равик открыл шкаф. Он был пуст.
   
— Ну? — спросил он хозяина.
   
Хозяин обернулся к коридорному.
   
— Где костюм? — прошипел он.
   
— Костюм я вынес, — сказал слуга, запинаясь.
   
— Зачем?
   
— Почистить, погладить.
   
— Пожалуй, покойнику это уже ни к чему, — заметил Равик.
   
— Чтоб сейчас же костюм был тут, проклятый ворюга! — рявкнул хозяин.
   
Коридорный посмотрел на него, испуганно моргая. Затем вышел и тут же вернулся с костюмом. Равик встряхнул пиджак, брюки. В брюках что-то звякнуло. Равик не сразу решился сунуть руку в карман одежды, принадлежавшей мертвецу, словно вместе с ним умер и его костюм. Глупая мысль. Костюм есть костюм.
   
Он достал из брюк ключи и открыл чемоданы. Сверху лежал парусиновый портфель.
   
— Здесь? — спросил Равик женщину.
   
Она кивнула.
   
Счет быстро нашелся. Он был оплачен. Равик показал его хозяину.
   
— Вы посчитали за лишнюю неделю.
   
— Вот как? — огрызнулся хозяин. — А неприятности? А труп в отеле? А волнения? Все это, по-вашему, пустяки, да? А что у меня опять желчь разыгралась? За все это платить не надо? Вы сами сказали — жильцы сбегут отсюда! Мои убытки куда больше! А постель? А дезинфекция номера? А изгаженная простыня?
   
— Постельное белье указано в счете. Кроме того, вы посчитали двадцать пять франков за ужин, который он якобы съел вчера вечером. Вы ели что-нибудь вчера? — спросил он женщину.
   
— Нет. Но, может быть, лучше просто уплатить? Я… мне хотелось бы поскорее покончить со всем этим.
   
Поскорее покончить, подумал Равик. Все это известно. А потом — тишина и покойник. Оглушающие удары молчания. Уж лучше так… хоть это и омерзительно. Он взял со стола карандаш и принялся подсчитывать. Потом протянул листок хозяину.
   
— Согласны?
   
Хозяин взглянул на итоговую цифру.
   
— Вы что, сумасшедшим меня считаете?
   
— Согласны? — снова спросил Равик.
   
— А вообще — кто вы такой? Чего вы суетесь?
   
— Я брат, — сказал Равик. — Согласны?
   
— Накиньте десять процентов за обслуживание и налоги. Иначе не соглашусь.
   
— Хорошо, — ответил Равик. — Вам следует уплатить двести девяносто два франка, — сказал он женщине.
   
Она вынула из сумки три кредитки по сто франков и протянула хозяину. Тот взял деньги и повернулся к двери.
   
— К шести номер должен быть освобожден. Иначе придется платить еще за сутки.
   
— Восемь франков сдачи, — сказал Равик.
   
— А портье?
   
— Ему мы сами заплатим. И чаевые тоже.
   
Хозяин угрюмо отсчитал восемь франков и положил на стол.
   
— Sales etrangers,[3] — пробормотал он и вышел.
   
— Иные владельцы французских отелей считают чуть ли не своим долгом ненавидеть иностранцев, которыми они живут.
   
Равик заметил слугу, все еще стоявшего в дверях. По его лицу было видно, что он ждет чаевых.
   
— Вот вам…
   
Слуга взглянул на бумажку.
   
— Благодарю, мсье, — проговорил он и ушел.
   
— Скоро придет полиция, и его можно будет унести, — сказал Равик и посмотрел на женщину.
   
Она сидела неподвижно в углу между чемоданами. За окном медленно опускались сумерки.
   
— Когда умираешь, становишься каким-то необычайно значительным, а пока жив, никому до тебя дела нет.
   
Он опять взглянул на нее.
   
— Не спуститься ли вам вниз? Там, наверно, есть что-нибудь вроде холла.
   
Она отрицательно покачала головой.
   
— Я могу пойти с вами. Сюда должен зайти один из моих друзей, он уладит все с полицией. Доктор Вебер. Мы можем подождать его внизу.
   
— Нет. Лучше я останусь здесь.
   
— Разве вы можете что-нибудь сделать? Зачем вам оставаться?
   
— Не знаю. Он… он уже недолго пробудет здесь… А я часто… он не был счастлив со мной. Я часто уходила. Теперь я хочу остаться с ним.
   
Она произнесла это спокойно, без малейшего оттенка сентиментальности.
   
— Ему теперь все равно, — сказал, Равик.
   
— Дело не в этом…
   
— Ладно. Тогда выпейте что-нибудь. Вам это необходимо.
   
Не дожидаясь ответа, Равик позвонил. Кельнер появился на удивление скоро.
   
— Принесите два коньяка. Двойных.
   
— Сюда?
   
— Да. Куда же еще?
   
— Слушаюсь, мсье.
   
Кельнер принес рюмки и бутылку «курвуазье».
   
Он с опаской покосился на угол, где стояла смутно белевшая в сумерках кровать.
   
— Зажечь свет? — спросил он.
   
— Не надо. Бутылку можете оставить здесь.
   
Кельнер поставил поднос на стол и, снова бросив взгляд на кровать, почти выбежал из комнаты. Равик взял бутылку и наполнил рюмки.
   
— Выпейте. Вам станет лучше.
   
Он ожидал, что придется ее уговаривать, но она, не колеблясь, выпила коньяк.
   
— Есть в его чемоданах что-нибудь важное для вас?
   
— Нет.
   
— Вещи, которые вы хотели бы оставить себе? Что-нибудь нужное? Не посмотрите?
   
— Нет. Там ничего нет. Я знаю.
   
— И в маленьком чемодане тоже?
   
— Может быть. Не знаю, что он там держал. Равик поставил чемодан на стол у окна и открыл. Бутылки, белье, записные книжки, ящик акварельных красок, кисточки, книга, в боковом отделении парусинового портфеля — две кредитки, завернутые в папиросную бумагу. Он посмотрел их на свет.
   
— Вот сто долларов, — сказал он. — Возьмите. Сможете жить на них какое-то время. Чемодан поставим рядом с вашими вещами. С таким же успехом он мог принадлежать и вам.
   
— Спасибо, — сказала женщина.
   
— Возможно, сейчас вы и находите все это отвратительным. Но без этого не обойтись. Это важно для вас: сможете продержаться какое-то время.
   
— Не вижу в этом ничего отвратительного. Но сама бы я этим заниматься не могла.
   
Равик наполнил рюмки.
   
— Выпейте еще.
   
Она медленно выпила коньяк.
   
— Вам лучше? — спросил он.
   
Она посмотрела на него.
   
— Мне не лучше и не хуже. Мне — никак. Она сидела, едва различимая в сумерках. Время от времени по ее лицу и рукам пробегал красный луч световой рекламы.
   
— Я ни о чем не могу думать, пока он здесь, — проговорила она.
   
Санитары — их было двое — сдернули одеяло, придвинули носилки к кровати и положили на них труп. Они работали споро и деловито. Равик стоял рядом с женщиной, на случай если ей станет плохо. Прежде чем санитары накрыли тело простыней, он нагнулся к ночному столику и взял деревянную фигурку Мадонны.
   
— Мне казалось, это одна из ваших вещей, — произнес он. — Вы не оставите ее себе?
   
— Нет.
   
Он протянул ей Мадонну. Она ее не взяла. Он открыл маленький чемодан и положил туда фигурку.
   
Санитары накрыли труп простыней. Потом подняли носилки. Дверь была узка, в коридоре тоже нельзя было развернуться. Они попытались протиснуться в дверь, но это оказалось невозможным. Носилки были слишком широки.
   
— Придется снять, — сказал старший санитар. — С носилками не пройти.
   
Он вопросительно посмотрел на Равика.
   
— Пойдемте, — сказал Равик женщине. — Подождем внизу.
   
Женщина покачала головой.
   
— Хорошо, — сказал он санитарам. — Делайте, что нужно.
   
Санитары подняли покойника, взяв его за ноги и плечи, положили на пол. Равик хотел что-то сказать. Он посмотрел на женщину. Она стояла неподвижно. Он промолчал. Санитары вынесли носилки в тускло освещенный коридор. Затем вернулись в сумрак комнаты за трупом. Равик пошел за ними. Чтобы спуститься по лестнице, им пришлось поднять тело очень высоко. Их лица налились кровью и покрылись испариной. Покойник грузно парил над ними. Равик следил за санитарами, пока они не сошли вниз. Затем вернулся в номер.
   
Женщина не отходила от окна и глядела на улицу. У тротуара стояла машина. Санитары вдвинули носилки в кузов, как пекарь сажает хлеб в печь. Потом они забрались в кабину. Мотор взревел так, словно из-под земли вырвался вопль, машина резко взяла с места и, круто завернув за угол, исчезла из виду.
   
Женщина обернулась.
   
— Вам следовало уйти раньше, — сказал Равик. — Зачем видеть все до конца?
   
— Я не могла иначе. Не могла уйти раньше его. Неужели вы этого не понимаете?
   
— Понимаю. Идите сюда. Выпейте еще рюмку.
   
— Нет, не надо.
   
Когда прибыли полицейские и санитары, Вебер включил свет. После выноса покойника комната казалась более просторной, но вместе с тем и удивительно мертвой, словно тело ушло, а смерть осталась.
   
— Вы ведь покинете этот отель? Не так ли?
   
— Да.
   
— У вас есть в Париже знакомые?
   
— Нет. Никого.
   
— Вы знаете какой-нибудь другой отель, куда хотели бы переехать?
   
— Нет.
   
— Есть тут неподалеку небольшой отель «Милан», чистый и вполне приличный. Там вы сможете прилично устроиться.
   
— А нельзя мне жить в том отеле, где… в вашем отеле?
   
— В «Энтернасьонале»?
   
— Да. Я… видите ли… я уже немного его знаю. Все-таки лучше, чем совсем незнакомое место.
   
— «Энтернасьональ» — не самый подходящий отель для женщин, — сказал Равик.
   
Этого только не хватало, подумал он. В одном и том же отеле! Я не сиделка для больных. И потом… может быть, она считает, будто у меня уже есть какие-то обязательства перед ней? Ведь и так бывает.
   
— Нет, не советую, — сказал он резче, чем хотел. — «Энтернасьональ» всегда переполнен. Беженцы. Лучше всего отправляйтесь в «Милан». Не понравится — в любую минуту сможете переехать.
   
Женщина посмотрела на него. Он почувствовал, что она прочла его мысли, и ему стало стыдно. Но лучше на мгновение испытать стыд, зато потом наслаждаться покоем.
   
— Пожалуй, вы правы, — сказала женщина. Равик распорядился снести чемоданы вниз и погрузить их в такси. До «Милана» было всего несколько минут езды. Он снял номер и поднялся с женщиной наверх. Это была комната на втором этаже, оклеенная обоями в гирляндах роз, с кроватью, шкафом, столом и двумя стульями.
   
— Подойдет? — спросил он.
   
— Да, вполне.
   
Равик посмотрел на обои. Они были чудовищны.
   
— Здесь, по крайней мере, светло, — сказал он. — Светло и чисто.
   
— Вы правы.
   
Внесли чемоданы.
   
— Так. Ну вот вы и переехали.
   
— Да. Спасибо. Большое спасибо.
   
Женщина присела на кровать. У нее было бледное и словно размытое лицо.
   
— Ложитесь спать. Вы сможете уснуть?
   
— Попытаюсь.
   
Равик достал из кармана алюминиевую коробочку и высыпал из нее несколько таблеток.
   
— Вот снотворное. Запейте водой. Примете сейчас?
   
— Нет, позже.
   
— Ладно. А я теперь пойду. В ближайшие дни наведаюсь. Постарайтесь поскорей заснуть. На всякий случай вот адрес похоронного бюро. Но лучше не ходите туда одна. Думайте о себе. Я наведаюсь к вам.
   
Равик немного помедлил.
   
— Как вас зовут? — спросил он.
   
— Маду. Жоан Маду.
   
— Жоан Маду. Хорошо. Запомню.
   
Он знал, что не запомнит и не станет наведываться. И так как он это знал, ему хотелось соблюсти приличия.
   
— Все-таки лучше запишу, — сказал он и достал из кармана блокнот с бланками для рецептов. — Вот, напишите, пожалуйста, сами. Так проще.
   
Она взяла блокнот и написала свое имя. Он взглянул на листок, вырвал его и сунул в карман пальто.
   
— Сразу же ложитесь спать, — сказал он. — Утро вечера мудренее. Звучит глупо и затасканно, но это так. Единственное, что вам теперь нужно, это сон и немного времени. Надо продержаться какой-то срок. Понимаете?
   
— Да, понимаю.
   
— Примите таблетки и ложитесь.
   
— Спасибо. Спасибо за все… не знаю, что бы я делала без вас. Право, не знаю.
   
Она подала ему руку. Рука была холодной, но пожатие крепким. Хорошо, подумал он. Уже чувствуется какая-то решимость.
   
Равик вышел на улицу, вдохнул сырой и теплый ветер. Автомобили, пешеходы, первые проститутки на углах, пивные, бистро, запах сигаретного дыма, аперитивов и бензина — зыбкая, торопливая жизнь. Его взгляд скользнул по фасадам домов. Несколько освещенных окон. За одним из них сидит женщина, ее взгляд неподвижен. Он вытащил из кармана бумажку с именем, разорвал и выбросил. Забыть… Какое слово! В нем и ужас, и утешение, и обман! Кто бы мог жить, не забывая? Но кто способен забыть все, о чем не хочется помнить? Шлак воспоминаний, разрывающий сердце. Свободен лишь тот, кто утратил все, ради чего стоит жить.
   
Он пошел к площади Этуаль. Здесь собралась большая толпа. За Триумфальной аркой стояли прожекторы. Они заливали светом могилу Неизвестного солдата. Огромный сине-бело-красный флаг развевался над ней на ветру. Отмечалась двадцатая годовщина перемирия 1918 года.
   
Погода была ненастной, и лучи прожекторов отбрасывали на проплывающие облака неясную, стертую и разорванную тень флага. Казалось, там, в медленно сгущавшейся тьме, тонет изодранное в клочья знамя. Где-то играл военный оркестр. Невнятные, жестяные звуки гимна. Никто не пел. Толпа стояла молча.
   
— Перемирие! — проговорила какая-то женщина около Равика. — Моего мужа убили в последнюю войну. Теперь на очереди сын. Перемирие! Кто знает, что еще будет…
  
  
   
    
IV
   
   
Температурный лист над кроватью был пуст. Только имя, фамилия и адрес. Люсьенна Мартинэ. Бютт Шомон, улица Клавель.
   
Лицо девушки выделялось серым пятном на подушке. Накануне вечером ее оперировали. Равик осторожно выслушал сердце. Затем выпрямился.
   
— Лучше, — сказал он. — Переливание крови сотворило маленькое чудо. Если продержится до утра, — значит, появится надежда.
   
— Хорошо! — сказал Вебер. — Поздравляю. Я ждал худшего. Пульс сто сорок, кровяное давление восемьдесят, кофеин, корамин… еще немного — и крышка!
   
Равик пожал плечами.
   
— Не с чем поздравлять. Просто она прибыла к нам раньше, чем та, с золотой цепочкой на ноге, помните? Только и всего.
   
Он укрыл девушку.
   
— Второй случай за неделю. Если и дальше так пойдет, ваша клиника станет очагом спасения девушек, которым делают неудачные аборты на Бютт Шомон. Ведь и первая пришла оттуда?
   
Вебер кивнул.
   
— Да, с той же улицы Клавель. Похоже, они знали друг друга и попали в руки одной и той же акушерки. И даже пришли примерно в одно и то же время, вечером. Хорошо еще, что я застал вас в отеле. Думал, вы уже ушли.
   
Равик посмотрел на него.
   
— Когда живешь в отеле, Вебер, то по вечерам обычно куда-нибудь уходишь. Сидеть одному в номере не очень-то весело. Особенно в ноябре.
   
— Представляю себе. Но зачем тогда жить в отеле?
   
— Удобно и ни к чему не обязывает. Живешь себе один и вместе с тем не один.
   
— И вам это нравится?
   
— Нравится.
   
— То же самое можно иметь и в другом месте. Например, если снять небольшую квартиру.
   
— Возможно.
   
Равик снова склонился над девушкой.
   
— Вы согласны со мной, Эжени? — спросил Вебер.
   
Операционная сестра взглянула на него.
   
— Мсье Равик никогда этого не сделает, — холодно сказала она.
   
— Доктор Равик, Эжени, — поправил Вебер. — В Германии он был главным хирургом крупной больницы. Занимал гораздо более высокое положение, чем я сейчас.
   
— Здесь… — начала было сестра, поправляя на носу очки.
   
Вебер замахал на нее руками.
   
— Ладно, ладно! Все это нам известно. У нас в стране не признают иностранных дипломов. Какой идиотизм! Но откуда вы знаете, что он не снимет квартиру?
   
— Мсье Равик — пропащий человек, он никогда не обзаведется собственным домом.
   
— То есть как? — изумленно спросил Вебер. — Что вы говорите?
   
— Для мсье Равика нет больше ничего святого. В этом все дело.
   
— Браво, — сказал Равик, — все еще склонившись над больной.
   
— Равик, вы слышали когда-нибудь что-либо подобное? — Вебер пристально посмотрел на Эжени.
   
— Спросите его самого, доктор Вебер.
   
Равик выпрямился.
   
— Вы попали в самую точку, Эжени. Но когда у человека уже нет ничего святого — все вновь и гораздо более человечным образом становится для него святым. Он начинает чтить даже ту искорку жизни, какая теплится даже в червяке, заставляя его время от времени выползать на свет. Не примите это за намек.
   
— Меня вам не обидеть. В вас нет ни капли веры. — Эжени энергично оправила халат на груди. — У меня же вера, слава Богу, есть!
   
Равик взял свое пальто.
   
— Вера легко ведет к фанатизму. Вот почему во имя религии пролито столько крови. — Он усмехнулся, не скрывая издевки. — Терпимость — дочь сомнения, Эжени. Ведь при всей вашей религиозности вы куда более враждебно относитесь ко мне, чем я, отпетый безбожник, к вам. Разве нет?
   
Вебер рассмеялся.
   
— Что, Эжени, досталось? Только не вздумайте отбиваться. Влетит еще больше!
   
— Мое достоинство женщины…
   
— Ладно, ладно! — прервал ее Вебер. — Никто его у вас не отнимает! Вот и сидите себе с ним. А мне пора. Есть дела в приемной. Пошли, Равик. До свидания, Эжени.
   
— До свидания, доктор Вебер.
   
— До свидания, сестра Эжени, — сказал Равик.
   
— До свидания, — вымолвила Эжени явно через силу и лишь после того, как Вебер обернулся и выразительно посмотрел на нее.
   
   
Приемная Вебера была забита мебелью стиля ампир — белой, золоченой и хрупкой. Над письменным столом висели фотографии его дома и сада. У стены стоял широкий шезлонг. Вебер спал в нем, когда оставался ночевать в клинике. Клиника принадлежала ему.
   
— Что будете пить, Равик? Коньяк или «дюбоннэ»?
   
— Кофе, если можно.
   
— Ну, конечно же, можно.
   
Вебер поставил на стол электрический кофейник и включил его. Потом повернулся к Равику.
   
— Вы не могли бы сегодня после обеда провести вместо меня врачебный осмотр в «Озирисе»?
   
— Разумеется.
   
— Вас это не затруднит?
   
— Нисколько. Я абсолютно свободен.
   
— Хорошо. Тогда мне не придется вторично приезжать в город. Покопаюсь в саду. Я попросил бы Фошона, но он в отпуске.
   
— Пустяки, — сказал Равик. — Ведь я уже не раз там работал.
   
— Это верно. Но все же…
   
— В наше время не существует никаких «все же». Во всяком случае, для меня.
   
— Да, форменный идиотизм! Такому мастеру своего дела запрещено работать открыто! Его вынуждают скрываться и оперировать подпольно.
   
— Ах, Вебер! Но ведь это же старая история. В таком положении все врачи, бежавшие из Германии.
   
— И все-таки! Какая нелепость! Вы делаете за Дюрана сложнейшие операции, а он делает себе имя вашими руками.
   
— Это лучше, чем если бы он оперировал сам. Вебер рассмеялся.
   
— Кому-кому, а мне бы полагалось молчать.
   
Вы оперируете и за меня. Я ведь все-таки гинеколог, а не хирург.
   
Кофейник закипел, Вебер выключил его, достал из шкафа чашки и разлил кофе.
   
— Одного не пойму, Равик, — сказал он. — Почему вы до сих пор живете в такой дыре, как «Энтернасьональ»? Почему бы вам не снять одну из этих новых квартир вблизи Булонского леса? Немного недорогой мебели вы можете везде купить. Тогда вы, по крайней мере, будете знать, что у вас что-то есть.
   
— Да, — сказал Равик. — Тогда бы я знал, что у меня что-то есть.
   
— Вот видите, так за чем же дело стало?
   
Равик отпил глоток горького, очень крепкого кофе.
   
— Вебер, — сказал он. — На вас можно с большим успехом изучать характерную болезнь нашей эпохи — благодушие мышления. Вас искренне огорчает, что я вынужден работать нелегально, и тут же вы удивляетесь, почему я не снимаю квартиру. И все это высказываете на одном дыхании, не смущаясь.
   
— Какая связь между тем и другим?
   
Равик снисходительно усмехнулся.
   
— Снимая квартиру, я должен зарегистрироваться в полиции. А для этого необходимы паспорт и виза.
   
— Верно. Об этом я не подумал. Ну, а в отеле?
   
— Там они тоже нужны. Но, к счастью, в Париже осталось еще несколько отелей, где на регистрации особенно не настаивают. — Равик налил в кофе немного коньяку. — И один из них «Энтернасьональ». Потому я в нем и живу. Не знаю, как уж там хозяйка выкручивается. Видимо, имеет связи. А полиция либо действительно ничего не знает, либо подкуплена. Во всяком случае, в «Энтернасьонале» я живу уже довольно долго, и никто меня не беспокоит.
   
Вебер откинулся на спинку стула.
   
— Равик, — сказал он. — Я этого не знал. Мне казалось, вам запрещено только работать. Чертовски неприятное положение.
   
— В сравнении с немецким концлагерем — это рай.
   
— А полиция? Если она все-таки нагрянет?
   
— Застукают — посадят на несколько недель в тюрьму. Потом высылка за границу. Как правило, в Швейцарию. Вторично поймают — полгода тюрьмы.
   
— Что?!
   
— Да, полгода, — повторил Равик.
   
Вебер изумленно уставился на него.
   
— Не может быть. Это же бесчеловечно!
   
— И я так думал, пока не испытал на себе.
   
— То есть как так испытал? Разве с вами это уже было?
   
— И не однажды. Трижды. Как, впрочем, и с сотнями других. Довольно давно, когда я толком ничего обо всем этом не знал и верил в так называемую гуманность. Случилось это перед поездкой в Испанию, где мне не нужен был паспорт и где я вторично получил практический урок гуманности. Учителями были немецкие и итальянские летчики. Позже, вернувшись обратно, я уже соображал, что к чему.
   
Вебер встал.
   
— Боже мой… — он прикинул в уме. — Выходит, вы ни за что ни про что просидели в тюрьме больше года.
   
— Не так долго. Всего лишь два месяца.
   
— Но позвольте! Вы же сами сказали, что при повторном аресте дают полгода.
   
Равик улыбнулся.
   
— Если ты умудрен опытом, до вторичного ареста дело не доходит. Высылают под одним именем, а возвращаешься под другим. Границу переходишь, по возможности, в другом месте. Так избегаешь повторного ареста. Доказать ничего нельзя. Документов у нас нет. Разве что кто-нибудь узнает тебя в лицо. Но это случается крайне редко. Равик — это уже мое третье имя. Пользуюсь им почти два года. И пока все идет гладко! Похоже, оно приносит мне счастье. С каждым днем все больше люблю его. А свое настоящее имя я уже почти забыл.
   
Вебер покачал головой.
   
— И все только потому, что вы не нацист.
   
— Разумеется. У нацистов безупречные документы. И любые визы, какие они только пожелают.
   
— Хорош мир, в котором мы живем, нечего сказать! А правительство? Хоть бы оно что-нибудь сделало…
   
— Правительство должно в первую очередь позаботиться о нескольких миллионах безработных. И такое положение не только во Франции. Везде одно и то же. — Равик встал. — Прощайте, Вебер. Через два часа я снова посмотрю девушку. Ночью зайду еще раз.
   
Вебер проводил его до дверей.
   
— Послушайте, Равик, — сказал он. — Приезжайте как-нибудь вечерком ко мне за город. Поужинаем.
   
— Непременно. — Равик знал, что не сделает этого. — Как только будет время. Прощайте, Вебер.
   
— Прощайте, Равик. И приезжайте, право же.
   
   
Равик зашел в ближайшее бистро и сел у окна, чтобы видеть улицу. Он любил бездумно сидеть за столиком и смотреть на прохожих. Париж — единственный в мире город, где можно отлично проводить время, ничем по существу не занимаясь.
   
Кельнер вытер стол и вопросительно посмотрел на Равика.
   
— Рюмку «перно».
   
— С водой, мсье?
   
— Нет, постойте. — Равик передумал. — Не надо «перно».
   
Что-то ему мешало. Какой-то неприятный осадок. Его надо было смыть. Но не этой приторной анисовой дрянью. Ей не хватало крепости.
   
— Рюмку кальвадоса, — сказал он кельнеру. — Или лучше два кальвадоса в одной рюмке.
   
— Хорошо, мсье.
   
Вдруг он понял, что его задело. Приглашение Вебера! Да еще этот оттенок сострадания. Надо, мол, дать человеку возможность провести вечерок в семейной обстановке. Французы редко зовут к себе домой иностранцев, предпочитают приглашать их в ресторан. Равик еще ни разу не был у Вебера. Тот от души позвал его к себе, а получилась обида. От оскорбления можно защититься, от сострадания нельзя.
   
Равик отпил немного кальвадоса. Чего ради он взялся объяснять Веберу, почему живет в «Энтернасьонале»? Это было явно ни к чему. Вебер знает все, что должен знать, знает, что Равик не имеет права практиковать, — и хватит с него. Если же Вебер все-таки работает с ним — это его дело. Он немало зарабатывает на нем и с его помощью может браться за операции, на которые сам никогда бы не отважился. Никто ни о чем не знает — только он и Эжени, а она умеет держать язык за зубами. То же самое было и с Дюраном. Только там все обставлялось с большими церемониями. Перед операцией Дюран оставался с пациентом до тех пор, пока тот не засыпал после наркоза. Только после этого появлялся Равик и делал операцию, которая была Дюрану не по плечу: он был слишком стар и бездарен. Когда пациент просыпался, Дюран снова стоял подле него с гордым видом хирурга-виртуоза. Перед Равиком всегда была лишь прикрытая простыней мумия, он видел только узкую полоску тела, смазанную йодом и предназначенную для операции. Часто он даже не знал, кого оперирует. Дюран сообщал ему диагноз, а он принимался резать. Старик платил ему меньше десятой доли гонорара, получаемого от пациентов. Равик не возражал — все-таки лучше, чем вообще не оперировать. Вебер действовал на более товарищеских началах и платил ему двадцать пять процентов. Это было по-джентльменски.
   
Равик смотрел в окно. О чем еще думать? У него уже почти ничего не осталось. Он жил, и этого было достаточно. Он жил в неустойчивую эпоху. К чему пытаться что-то строить, если вскоре все неминуемо рухнет? Уж лучше плыть по течению, не растрачивая сил, ведь они — единственное, что невозможно восстановить. Выстоять! Продержаться до тех пор, пока снова не появится цель. И чем меньше истратишь сил, тем лучше, — пусть они останутся про запас. В век, когда все рушится, вновь и вновь, с муравьиным упорством строить солидную жизнь? Он знал, сколько людей терпело крах на этом пути. Это было трогательно, героично, смешно… и бесполезно. Только подрывало силы. Невозможно удержать лавину, катящуюся с гор. И всякий, кто попытается это сделать, будет раздавлен ею. Лучше переждать, а потом откапывать заживо погребенных. В дальний поход бери легкую поклажу. При бегстве тоже…
   
Равик взглянул на часы. Пора отправляться к Люсьенне Мартинэ, а затем в «Озирис».
   
Девицы в «Озирисе» уже ждали. Их регулярно осматривал муниципальный врач; но хозяйка не удовлетворялась этим. Она не могла допустить, чтобы в ее заведении кто-нибудь заразился, и договорилась с Вебером о вторичном осмотре девушек по четвергам в частном порядке. Иногда Равик заменял Вебера.
   
Хозяйка отвела на втором этаже специальную комнату для осмотров. Она очень гордилась тем, что вот уже больше года ни один из посетителей «Озириса» ничего не подцепил. Вместе с тем, несмотря на все предосторожности, семнадцать гостей занесли в ее дом венерические болезни.
   
Роланда поставила перед Равиком бутылку бренди и рюмку.
   
— Мне кажется, Марта не в порядке, — сказала она.
   
— Хорошо. Посмотрю ее повнимательнее.
   
— Я еще вчера не разрешила ей работать. Она, конечно, не признается. Но белье…
   
— Ладно, Роланда.
   
Девушки входили поочередно, в одних рубашках. Равик знал в лицо почти всех. Только две были новенькие.
   
— Меня можете не осматривать, доктор, — сказала Леони, рыжеволосая гасконка.
   
— Почему?
   
— За всю неделю ни одного клиента.
   
— А что говорит по этому поводу мадам?
   
— Ничего. Я ведь продала целое море шампанского. По семь бутылок за вечер. Три дельца из Тулузы. Женатые. Все трое были не прочь, но стеснялись друг друга. Каждый боялся — пойдет со мной, а другие возьмут да и раззвонят обо всем дома. Вот и старались друг друга перепить. — Леони рассмеялась и лениво почесалась. — А победитель уж и вовсе не мог встать на ноги.
   
— И все-таки я должен тебя осмотреть.
   
— Пожалуйста, сделайте одолжение. Есть сигареты, доктор?
   
— Вот, бери.
   
Равик приступил к осмотру.
   
— Знаете, чего я никак не пойму? — сказала Леони, наблюдая за действиями Равика.
   
— Чего?
   
— Как после всех этих дел у вас еще хватает охоты спать с женщиной?
   
— Этого я и сам не понимаю. У тебя все в порядке. Кто следующий?
   
— Марта.
   
Вошла Марта, бледная, изящная блондинка. У нее было лицо ангела с картины Боттичелли, но изъяснялась она на жаргоне улицы Блондель.
   
— Я совсем здорова, доктор.
   
— Отлично, сейчас посмотрим.
   
— Но я, ей-богу, здорова.
   
— Тем лучше.
   
Внезапно в комнате появилась Роланда и взглянула на Марту. Та больше ничего не сказала, но с беспокойством покосилась на Равика. Он внимательно осматривал ее.
   
— Да ведь ничего нет, доктор. Вы же знаете, как я осторожна.
   
Равик промолчал. Марта, запинаясь, продолжала лопотать что-то невнятное. Равик закончил осмотр.
   
— Ты больна, Марта, — сказал он.
   
— Что? — вскрикнула она. — Не может этого быть! Неправда это!
   
— Это правда.
   
Она посмотрела на него и внезапно разразилась потоком брани:
   
— Вот сволочь! Вот сволочь проклятая! Я сразу ему не поверила… Гадина холеная! Я, мол, студент, я здоров… кому, мол, как не мне, знать… учится на медицинском… Кобель паршивый!
   
— А ты куда смотрела?
   
— Да смотрела я… Но все случилось так быстро, а он заладил свое — студент да студент…
   
Равик кивнул. Старая история. Студент-медик заболел триппером и занялся самолечением. Через две недели, не показавшись врачу, решил, что выздоровел.
   
— Сколько это продлится, доктор?
   
— Шесть недель.
   
Равик знал — лечение продлится дольше.
   
— Шесть недель?
   
Полтора месяца без заработка. А там, быть может, и больница.
   
— Меня отправят в больницу?
   
— Посмотрим. Возможно, потом будем лечить тебя на дому… если ты обещаешь…
   
— Все обещаю! Только не в больницу!
   
— Лечь в больницу все же придется. Иначе нельзя.
   
Марта не отрывала глаз от Равика. Все проститутки как огня боялись больницы, где их держали под строжайшим надзором. Но иного выхода не было. Находясь дома, они, чтобы хоть немного заработать, через несколько дней, вопреки всем обещаниям, тайком выходили на улицу, охотились за мужчинами и заражали их.
   
— Все расходы оплатит мадам, — сказал Равик.
   
— А я! Я-то! Шесть недель без заработка. Я только что купила в рассрочку черно-бурую лису. Пропущу срок очередного взноса, и все пропало.
   
Она расплакалась.
   
— Пойдем, Марта, — сказала Роланда.
   
— Вы не возьмете меня обратно! Я знаю! — заголосила Марта. — Потом… потом вы не возьмете меня обратно!.. Никогда, ни за что!.. Значит, на улицу… И все… и все… из-за этого… гладкого кобеля…
   
— Мы возьмем тебя обратно. Ты приносишь хороший доход. Мужчины тебя любят.
   
— Правда? — Марта взглянула на нее.
   
— Конечно. А теперь пойдем.
   
Марта и Роланда вышли. Равик смотрел им вслед. Марту обратно не возьмут. Мадам слишком осторожна. Следующий этап в жизни Марты, вероятно, какой-нибудь дешевый публичный дом на улице Блондель. А потом просто улица. Потом кокаин, снова больница, торговля цветами или сигаретами. Или, если повезет, — сутенер, который будет ее избивать, оберет до нитки, пока, наконец, не вышвырнет вон.
   
Столовая отеля «Энтернасьональ» находилась в подвале. Поэтому постояльцы называли ее «катакомба». Днем сквозь плиты толстого стекла, которыми была вымощена часть двора, сюда просачивался тусклый свет. Столовая была одновременно курительной, гостиной, холлом, залом собраний и спасительным убежищем для беспаспортных эмигрантов: в случае полицейской облавы они могли улизнуть отсюда во двор, со двора — в гараж, а из гаража — на соседнюю улицу.
   
Равик и швейцар ночного бара «Шехерезада» Борис Морозов сидели в том углу «катакомбы», который хозяйка именовала «Пальмовым залом»: здесь в кадке из майолики, стоявшей на тонконогом столике, коротала свой век чахлая пальма. Морозов жил в Париже уже пятнадцать лет. Он был одним из тех немногих русских эмигрантов, которые не выдавали себя за гвардейских офицеров и не кичились дворянским происхождением.
   
Они играли в шахматы. «Катакомба» была пуста. Только за одним столиком сидели несколько человек; они пили и громко разговаривали, то и дело провозглашая тосты.
   
Морозов с досадой посмотрел на них.
   
— Можешь ты мне объяснить, Равик, почему именно сегодня здесь стоит такой галдеж? Почему эти эмигранты не идут спать?
   
Равик рассмеялся.
   
— Какое мне до них дело? Это фашистская секция отеля.
   
— Испания? Там ты ведь тоже был.
   
— Да, но не на их стороне. К тому же как врач. А это испанские монархисты. Самые что ни на есть махровые фашисты. Жалкие остатки этого сброда, все другие давным-давно вернулись домой. А эти все никак не решатся. Франко, видите ли, для них слишком груб. Что до мавров, истреблявших испанцев, то против них они, разумеется, ничего не имеют.
   
Морозов расставлял фигуры.
   
— Похоже, они отмечают зверскую бомбежку Герники. Или победу итальянских и немецких пулеметов над испанскими горняками и крестьянами. Ни разу еще не видел тут этих типов.
   
— Они здесь уже несколько лет. Ты их не видишь потому, что не столуешься здесь.
   
— А ты?
   
— Тоже нет.
   
Морозов ухмыльнулся.
   
— Ладно, — сказал он, — опустим мой следующий вопрос и твой следующий ответ, который наверняка будет оскорбительным. По мне, так пусть они хоть родились тут. Только бы говорили потише. Вот… добрый старый ферзевый гамбит.
   
Равик сделал ход пешкой. Они быстро разыграли дебют. Потом Морозов задумался.
   
— Есть тут вариант Алехина…
   
Один из испанцев подошел к столику. У него были узко поставленные глаза. Морозов с недовольством разглядывал его. Испанец едва держался на ногах.
   
— Господа, — учтиво сказал он. — Полковник Гомес просит вас выпить с ним бокал вина.
   
— Сударь, — ответил Морозов с той же учтивостью. — Мы играем партию чемпионата на первенство семнадцатого округа города Парижа. Благодарим покорно, но присоединиться к вам не можем.
   
Испанец и бровью не повел. Он обратился к Равику с такой церемонностью, словно находился при дворе Филиппа II.
   
— Не так давно вы оказали любезность полковнику Гомесу. Поэтому накануне своего отъезда он хотел бы выпить с вами бокал вина.
   
— Мой партнер, — ответил Равик не менее церемонно, — уже объяснил вам, что мы должны доиграть эту партию. Поблагодарите полковника Гомеса. Я весьма сожалею.
   
Испанец поклонился и направился к своему столику. Морозов усмехнулся.
   
— Совсем как русские в первые годы эмиграции. Цепляются за свои титулы и манеры, как за спасательный круг. Какую любезность ты оказал этому готтентоту?
   
— Прописал слабительное. Латинские народы весьма дорожат исправным пищеварением.
   
— Неплохо. — Морозов сощурился. — Стародавняя слабость демократов. Фашист в той же ситуации прописал бы демократу мышьяк.
   
Испанец вернулся.
   
— Старший лейтенант Наварро, — представился он с тяжеловесной серьезностью человека, который много выпил, но не сознает этого. — Адъютант полковника Гомеса. Сегодня ночью полковник покидает Париж. Он отправляется в Испанию, чтобы присоединиться к доблестной армии генералиссимуса Франко. Поэтому он желал бы осушить с вами бокал за свободу Испании и в честь испанской армии.
   
— Старший лейтенант Наварро, — лаконично ответил Равик. — Я не испанец.
   
— Мы это знаем, вы немец. — На лице Наварро мелькнула тень заговорщической улыбки. — Именно этим и объясняется желание полковника выпить с вами. Германия и Испания — друзья.
   
Равик взглянул на своего партнера. Какая ирония судьбы! Уголки рта у Морозова дрогнули.
   
— Старший лейтенант Наварро, — сказал он. — Сожалею, но вынужден настоять на том, чтобы доиграть партию с доктором Равиком. О результате игры сегодня же необходимо сообщить по телеграфу в Нью-Йорк и Калькутту.
   
— Сударь, — холодно ответил Наварро. — Мы ожидали, что вы откажетесь. Россия — враг Испании. Приглашение относилось только к доктору Равику. Мы были вынуждены пригласить вас лишь потому, что вы здесь вместе.
   
Морозов поставил на свою огромную ладонь выигранного коня и посмотрел на Равика.
   
— Тебе не кажется, что пора кончать эту комедию?
   
— Вне всяких сомнений. — Равик обернулся к испанцу: — Молодой человек, я думаю, вам лучше всего вернуться к своим. Вы беспричинно оскорбляете полковника Морозова, который никак не связан с сегодняшней Россией.
   
Не дожидаясь ответа, он склонился над шахматной доской. С минуту Наварро постоял в нерешительности, затем удалился.
   
— Он пьян и вдобавок, как многие латиняне, лишен чувства юмора, — сказал Равик. — Но это вовсе не значит, что и у нас его не должно быть. Вот почему я и произвел тебя в полковники. Насколько мне известно, ты был всего-навсего жалким подполковником. Мог ли я допустить, чтобы ты оказался рангом ниже этого Гомеса.
   
— Перестань болтать, мой мальчик. За всеми этими разговорами я прозевал алехинский вариант. Похоже, слон потерян. — Морозов поднял голову. — Господи, еще один идет. Второй адъютант. Что за публика!
   
Это был сам полковник Гомес. Равик откинулся на спинку стула, устраиваясь поудобнее.
   
— Сейчас произойдет дискуссия между двумя полковниками.
   
— Она будет коротка, сын мой.
   
Полковник был еще более церемонен, чем его адъютант. Он извинился перед Морозовым за ошибку, допущенную Наварро. Извинение было принято. Теперь, когда недоразумение рассеялось, Гомес с какой-то уже совершенно фантастической церемонностью предложил, в знак примирения, выпить за Франко. На сей раз отказался Равик.
   
— Но ведь вы наш немецкий союзник… — полковник был явно озадачен.
   
— Полковник Гомес, — сказал Равик, начиная терять терпение. — Оставим все так, как есть. Пейте за кого хотите, а я играю в шахматы.
   
Полковник попытался осмыслить сказанное.
   
— Стало быть, вы…
   
— Не будем уточнять, — прервал его Морозов. — Это приведет только к лишним спорам.
   
Гомес еще больше растерялся.
   
— Но ведь вы, белогвардеец и царский офицер, должны быть против…
   
— Мы ничего не должны. Мы весьма старомодны. У нас различные взгляды, и все-таки мы не стремимся проломить друг другу череп.
   
По-видимому, Гомеса наконец осенило. Он подтянулся.
   
— Понимаю, — заявил он. — Мягкотелая демократия…
   
— Послушайте, милейший, — сказал Морозов с внезапной угрозой в голосе. — Убирайтесь отсюда! Вам следовало это сделать еще несколько лет назад. В Испанию! Воевать! А за вас там воюют немцы и итальянцы. Привет!
   
Он встал. Гомес, не сводя глаз с Морозова, отступил на шаг. Затем резко повернулся и пошел к своему столику. Морозов снова сел. Он вздохнул и позвонил официантке.
   
— Кларисса, принесите два двойных кальвадоса. Кларисса кивнула и ушла.
   
— Бравые рубаки. — Равик рассмеялся. — Примитивное мышление и крайне сложные представления о чести. То и другое затрудняет жизнь, ежели человек пьян.
   
— Оно и видно… А вот и следующий. Настоящая процессия. Кто же на сей раз? Уж не сам ли Франко?
   
Это был снова Наварро. Остановившись в двух шагах от столика, он обратился к Морозову:
   
— Полковник Гомес сожалеет, что не может вызвать вас на дуэль. Этой ночью он покидает Париж. Кроме того, его миссия слишком важна, чтобы рисковать неприятностями с полицией. — Он повернулся к Равику. — Полковник Гомес задолжал вам гонорар за консультацию.
   
Он швырнул на стол скомканную бумажку в пять франков и собрался было уйти.
   
— Минуточку, — сказал Морозов.
   
Кларисса уже стояла у столика с подносом. Он взял рюмку с кальвадосом, посмотрел на нее, покачал головой и поставил обратно. Затем взял с подноса стакан воды и выплеснул Наварро в лицо.
   
— Быть может, это вас протрезвит, — спокойно заметил он. — Запомните на будущее: деньгами не швыряются. А теперь убирайтесь прочь, средневековый идиот!
   
Ошеломленный Наварро вытирал лицо. Подошли другие испанцы. Их было четверо. Морозов медленно поднялся с места. Он был на голову выше испанцев. Равик остался сидеть. Он взглянул на Гомеса.
   
— Не выставляйте себя на посмешище, — сказал он. — Вы все пьяны. У вас нет ни малейших шансов. Еще минута — и мы из вас бифштексы сделаем. Даже если бы вы были трезвы, у вас все равно ничего бы не вышло.
   
Он вскочил, быстрым движением подхватил Наварро за локти, слегка приподнял, повернул и так резко опустил рядом с Гомесом, что тому пришлось посторониться.
   
— А теперь оставьте нас в покое. Мы не просили вас приставать к нам. — Затем взял со столика пятифранковую бумажку и положил на поднос. — Это вам, Кларисса. От этих господ.
   
— Первый раз получила от них на чай, — заявила Кларисса. — Благодарю.
   
Гомес сказал что-то по-испански. Все пятеро повернулись, словно по команде «кругом», и пошли к своему столику.
   
— Жаль, — сказал Морозов. — Я бы с удовольствием отделал этих молодчиков. К сожалению, нельзя. А все из-за тебя, беспаспортный подкидыш. Ты не жалеешь иногда, что не можешь затеять драку?
   
— Не с этими. Есть другие, до которых мне хотелось бы добраться.
   
Испанцы в углу снова загалдели. Затем разом поднялись, раздалось громкое трехкратное «Viva!».[4] Испанцы со звоном поставили бокалы на стол, и вся группа с воинственным видом удалилась.
   
— Чуть было не выплеснул ему в рожу этот замечательный кальвадос. — Морозов взял рюмку и выпил. — Вот кто правит нынче в Европе! Неужели и мы были когда-то такими же болванами?
   
— Да, — сказал Равик.
   
   
Они играли около часа. Наконец Морозов поднял глаза от доски.
   
— Пришел Шарль, — сказал он. — Кажется, ты ему зачем-то нужен.
   
Молодой парень, помощник портье, подошел к столику с небольшим пакетом в руках.
   
— Велели передать вам.
   
— Мне?
   
Равик разглядывал пакетик. На белой папиросной бумаге, перевязанной ленточкой, адреса не было.
   
— Мне не от кого получать пакеты. По-видимому, ошибка. Кто принес?
   
— Какая-то женщина… дама…
   
— Женщина или дама? — спросил Морозов.
   
— Так… что-то среднее.
   
Морозов добродушно ухмыльнулся.
   
— Довольно остроумно.
   
— Здесь нет фамилии. Она сказала, что это для меня?
   
— Не совсем так… Она сказала — для врача, который здесь живет. И… в общем, вы знаете эту даму.
   
— Она так сказала?
   
— Нет, — выпалил парень. — Но на днях она была тут. С вами, ночью.
   
— Иногда ко мне действительно приходят дамы, Шарль. Но тебе должно быть известно, что скромность — высшая добродетель отельного служащего. Нескромность пристала только великосветским кавалерам.
   
— Вскрой пакет, Равик, — сказал Морозов, — даже если он и не предназначен для тебя. В нашей достойной сожаления жизни мы проделывали вещи и похуже.
   
Равик рассмеялся и раскрыл пакет. В нем была маленькая деревянная Мадонна, которую он видел в комнате той самой женщины. Он попытался припомнить имя. Как же ее звали? Мадлен… Мад… забыл. Что-то похожее, во всяком случае. Он осмотрел папиросную бумагу. Никакой записки.
   
— Ладно, — сказал он помощнику портье. — Все в порядке.
   
Равик поставил Мадонну на стол. Среди шахматных фигур она выглядела довольно нелепо.
   
— Из русских эмигрантов? — спросил Морозов.
   
— Нет. Сперва и я так подумал.
   
Равик заметил, что губной помады на Мадонне больше нет.
   
— Что с ней делать?
   
— Поставь куда-нибудь. Любую вещь можно куда-нибудь поставить. Места на земле хватает для всего. Только не для людей.
   
— Покойника, вероятно, уже похоронили.
   
— Так это та самая женщина?
   
— Да.
   
— Ты хоть раз справился о ней? Сделал для нее еще что-нибудь?
   
— Нет.
   
— Странное дело — нам всегда кажется, что если мы помогли человеку, то можем отойти в сторону; но ведь именно потом ему становится совсем невмоготу.
   
— Я не благотворительное общество, Борис. Я видел вещи пострашнее и все равно ничего не делал. С чего ты взял, будто ей именно сейчас так тяжело?
   
— Посуди сам, только теперь она до конца почувствовала свое одиночество. До сих пор рядом с ней был мужчина, пусть даже мертвый. Но он был на земле. Теперь же он под землей… ушел… его больше нет. А вот это, — Морозов показал на Мадонну, — не благодарность. Это крик о помощи.
   
— Я спал с ней, — сказал Равик, — не зная, что у нее случилось. Я хочу об этом забыть.
   
— Чепуха! Как раз это — самая пустяковая вещь на свете, если нет любви. Одна моя знакомая говорила мне, что легче переспать с мужчиной, чем назвать его по имени. — Морозов наклонился вперед. Свет лампы отражался в его крупном лысом черепе. — Я тебе вот что скажу, Равик: будем подобрее, если только можем и пока можем, ведь нам в жизни еще предстоит совершить несколько так называемых преступлений. По крайней мере, мне. Да и тебе, пожалуй, тоже.