1 2 3 
Я было сконфузился, да злость уж меня сильно взяла.    

— Чего, говорю, угодно! А ты гостя принимай, водкой  потчуй. Я к тебе в гости пришел.    

Немец подумал и говорит.    

— Садит-с.    

Сел я.    

— Давай же, говорю, водки-то.    

— Вот, говорит, водка; пейте, пожалуй.    

— Да ты мне, говорю, хорошей водки давай. —  Злость-то, значит, меня уж очень берет.    

— Это хорошая водка.    

Обидно мне стало, что уж слишком он так меня низко ставит. А  всего пуще, что Луиза смотрит. Выпил я да и говорю:    

— Да ты что ж так грубить начал, немец? Ты со мною  подружись. Я по дружбе к тебе пришел.    

— Я не могу быть ваш друг, говорит: ви простой солдат.    

Ну, тут я и взбесился.    

— Ах ты чучела, говорю, колбасник! Да знаешь ли ты, что  от сей минуты я все, что хочу, с тобой могу сделать? Вот хочешь, из пистолета  тебя застрелю?    

Вынул я пистолет, встал перед ним да и наставил дуло ему  прямо в голову, в упор. Те сидят ни живы ни мертвы; пикнуть боятся; а старик,  так тот как лист трясется, молчит, побледнел весь.    

Немец удивился, однако ж опомнился.    

— Я вас не боюсь, говорит, и прошу вас, как благородный  человек, вашу шутку сейчас оставить, а я вас совсем не боюсь.    

— Ой, врешь, говорю, боишься! — а чего! сам головы  из-под пистолета пошевелить не смеет; так и сидит.    

— Нет, говорит, ви это никак не смеет сделать.    

— Да почему ж, говорю, не смеет-то?    

— А потому, говорит, что это вам строго запрещено и вас  строго наказать за это будут.    

То есть черт этого дурака немца знает! Не поджег бы он меня  сам, был бы жив до сих пор; за спором только и стало дело.    

— Так не смею, говорю, по-твоему?    

— Нет-т!    

— Не смею?    

— Ви это совершенно не смейт со мной сделать…    

— Ну так вот же тебе, колбаса! — да как цапну его,  он и покатился на стуле. Те закричали.    

Я пистолет в карман, да и был таков, а как в крепость  входил, тут у крепостных ворот пистолет в крапиву и бросил.    

Пришел я домой, лег на койку и думаю: вот сейчас возьмут.  Час проходит, другой — не берут. И уж этак перед сумерками такая тоска на меня  напала; вышел я; беспременно Луизу повидать захотелось. Прошел я мимо  часовщика. Смотрю: там народ, полиция. Я к куме: вызови Луизу! Чуть-чуть  подождал, вижу: бежит Луиза, так и бросилась мне на шею, сама плачет: «Всему я,  говорит, виновата, что тетки послушалась». Сказала она мне тоже, что тетка  тотчас же после давешнего домой пошла и так струсила, что заболела и — молчок;  и сама никому не объявила и мне говорить запретила; боится; как угодно, пусть так  и делают. «Нас, говорит, Луиза, никто давеча не видал. Он и служанку свою  услал, потому боялся. Та бы ему в глаза вцепилась, кабы узнала, что он жениться  хочет. Из мастеровых тоже никого в доме не было; всех удалил. Сам и кофей  сварил, сам и закуску приготовил. А родственник, так тот и прежде всю жизнь  свою молчал, ничего не говорил, а как случилось давеча дело, взял шапку и  первый ушел. И, верно, тоже молчать будет», — сказала Луиза. Так оно и  было. Две недели меня никто не брал, и подозрения на меня никакого не было. В  эти же две недели, верьте не верьте, Александр Петрович, я все счастье мое  испытал. Каждый день с Луизой сходились. И уж так она, так ко мне привязалась!  Плачет: «Я, говорит, за тобой, куда тебя сошлют, пойду, все для тебя покину!» Я  уж думал всей жизни моей тут решиться: так она меня тогда разжалобила. Ну, а  через две недели меня и взяли. Старик и тетка согласились да и доказали на  меня…    

— Но постойте, — прервал я Баклушина, — вас  за это только могли всего-то лет на десять, ну на двенадцать, на полный срок, в  гражданский разряд прислать; а ведь вы в особом отделении. Как это можно?    

— Ну, уж это другое вышло дело, — сказал  Баклушин. — Как привели меня в судную комиссию, капитан перед судом и  обругай меня скверными словами. Я не стерпел да и говорю ему: «Ты что  ругаешься-то? Разве не видишь, подлец, что перед зерцалом сидишь!» Ну, тут уж и  пошло по-другому, по-новому стали судить да за все вместе и присудили: четыре  тысячи да сюда, в особое отделение. А как вывели меня к наказанию, вывели и капитана:  меня по зеленой улице, а его лишить чинов и на Кавказ в солдаты. До свиданья,  Александр Петрович. Заходите же к нам в представление-то.    

 X. ПРАЗДНИК РОЖДЕСТВА  ХРИСТОВА    

     

Наконец наступили и праздники. Еще в сочельник арестанты  почти не выходили на работу. Вышли в швальни, в мастерские; остальные только  побыли на разводке, и хоть и были кой-куда назначены, но почти все, поодиночке  или кучками, тотчас же возвратились в острог, и после обеда никто уже не  выходил из него. Да и утром большая часть ходила только по своим делам, а не по  казенным: иные — чтоб похлопотать о пронесении вина и заказать новое; другие —  повидать знакомых куманьков и кумушек или собрать к празднику должишки за  сделанные ими прежде работы; Баклушин и участвовавшие в театре — чтоб обойти  некоторых знакомых, преимущественно из офицерской прислуги, и достать  необходимые костюмы. Иные ходили с заботливым и суетливым видом единственно  потому, что и другие были суетливы и заботливы, и хоть иным, например, ниоткуда  не предстояло получить денег, но они смотрели так, как будто и они тоже получат  от кого-нибудь деньги; одним словом, все как будто ожидали к завтрашнему дню  какой-то перемены, чего-то необыкновенного. К вечеру инвалиды, ходившие на  базар по арестантским рассылкам, нанесли с собой много всякой всячины из  съестного: говядины, поросят, даже гусей. Многие из арестантов, даже самые  скромные и бережливые, копившие круглый год свои копейки, считали обязанностью  раскошелиться к такому дню и достойным образом справить разговень. Завтрашней день  был настоящий, неотъемлемый у арестанта праздник, признанный за ним формально  законом. В этот день арестант не мог быть выслан на работу, и таких дней всего  было три в году.    

И, наконец, кто знает, сколько воспоминаний должно было  зашевелиться в душах этих отверженцев при встрече такого дня! Дни великих  праздников резко отпечатлеваются в памяти простолюдинов, начиная с самого  детства. Это дни отдохновения от их тяжких работ, дни семейного сбора. В  остроге же они должны были припоминаться с мучениями и тоской. Уважение к  торжественному дню переходило у арестантов даже в какую-то форменность;  немногие гуляли; все были серьезны и как будто чем-то заняты, хотя у многих  совсем почти не было дела. Но и праздные и гуляки старались сохранять в себе  какую-то важность… Смех как будто был запрещен. Вообще настроение дошло до  какой-то щепетильности и раздражительной нетерпимости, и кто нарушал общий тон,  хоть бы невзначай, того осаживали с криком и бранью и сердились на него как  будто за неуважение к самому празднику. Это настроение арестантов было  замечательно, даже трогательно. Кроме врожденного благоговения к великому дню,  арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением праздника как будто  соприкасается со всем миром, что не совсем же он, стало быть, отверженец,  погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то же, что у людей. Они  это чувствовали; это было видно и понятно.    

Аким Акимыч тоже очень готовился к празднику. У него не было  ни семейных воспоминаний, потому что он вырос сиротой в чужом доме и чуть не с  пятнадцати лет пошел на тяжелую службу; не было в жизни его и особенных  радостей, потому что всю жизнь свою провел он регулярно, однообразно, боясь  хоть на волосок выступить из показанных ему обязанностей. Не был он и особенно  религиозен, потому что благонравие, казалось, поглотило в нем все остальные его  человеческие дары и особенности, все страсти и желания, дурные и хорошие.  Вследствие всего этого он готовился встретить торжественный день не суетясь, не  волнуясь, не смущаясь тоскливыми и совершенно бесполезными воспоминаниями, а с  тихим, методическим благонравием, которого было ровно настолько, сколько нужно  для исполнения обязанности и раз навсегда указанного обряда. Да и вообще он не  любил много задумываться. Значение факта, казалось, никогда не касалось его  головы, но раз указанные ему правила он исполнял с священною аккуратностью.  Если б завтра же приказали ему сделать совершенно противное, он бы сделал и это  с тою же самою покорностью и тщательностью, как делал и противоположное тому  накануне. Раз, один только раз в жизни он попробовал пожить своим умом — и  попал в каторгу. Урок не пропал для него даром. И хоть ему не суждено было  судьбою понять хоть когда-нибудь, в чем именно он провинился, но зато он вывел  из своего приключения спасительное правило — не рассуждать никогда и ни в каких  обстоятельствах, потому что рассуждать «не его ума дело», как выражались промеж  себя арестанты. Слепо преданный обряду, он даже и на праздничного поросенка  своего, которого начинил кашей и изжарил (собственноручно, потому что умел и  жарить), смотрел с каким-то предварительным уважением, точно это был не  обыкновенный поросенок, которого всегда можно было купить и изжарить, а  какой-то особенный, праздничный. Может быть, он еще с детства привык видеть на  столе в этот день поросенка и вывел, что поросенок необходим для этого дня, и я  уверен, если б хоть раз в этот день он не покушал поросенка, то на всю жизнь у  него бы осталось некоторое угрызение совести о неисполненном долге. До  праздника он ходил в своей старой куртке и в старых панталонах, хоть и  благопристойно заштопанных, но зато уж совсем заносившихся. Оказалось теперь,  что новую пару, выданную ему еще месяца четыре назад, он тщательно сберегал в  своем сундучке и не притрогивался к ней с улыбающейся мыслью торжественно  обновить ее в праздник. Так он и сделал. Еще с вечера он достал свою новую  пару, разложил, осмотрел, пообчистил, обдул и, исправив все это, предварительно  примерил ее. Оказалось, что пара была совершенно впору; все было прилично,  плотно застегивалось доверху, воротник, как из кордона, высоко подпирал  подбородок; в талье образовалось даже что-то вроде мундирного перехвата, и Аким  Акимыч даже осклабился от удовольствия и не без молодцеватости повернулся перед  крошечным свои зеркальцем, которое собственноручно и давно уже оклеил в  свободную минутку золотым бордюрчиком. Только один крючочек у воротника куртки  оказался как будто не на месте. Сообразив это, Аким Акимыч решил переставить  крючок; переставил, примерил опять, и оказалось уже совсем хорошо. Тогда он  сложил все по-прежнему и с успокоенным духом упрятал до завтра в сундучок.  Голова его была обрита удовлетворительно; но, оглядев себя внимательно в  зеркальце, он заметил, что как будто не совсем гладко на голове; показывались  чуть видные ростки волос, и он немедленно сходил к «майору» чтоб обриться  совершенно прилично и по форме. И хоть Акима Акимыча никто не стал бы завтра  осматривать, но обрился он единственно для спокойствия своей совести, чтоб уж  так, для такого дня, исполнить все свои обязанности. Благоговение к пуговке, к  погончику, к петличке еще с детства неотъемлемо напечатлелось в уме его в виде  неоспоримой обязанности, а в сердце — как образ последней степени красоты, до  которой может достичь порядочный человек. Все исправив, он, как старший  арестант в казарме, распорядился приносом сена и тщательно наблюдал, как  разбрасывали его по полу. То же самое было и в других казармах. Не знаю почему,  но к рождеству всегда разбрасывали у нас по казарме сено. Потом, окончив все  свои труды, Аким Акимыч помолился богу, лег на свою койку и тотчас же заснул  безмятежным сном младенца, чтоб проснуться как можно раньше утром. Так же точно  поступили, впрочем, и все арестанты. Во всех казармах улеглись гораздо раньше  обыкновенного. Обыкновенные вечерние работы были оставлены; об майданах и  помину не было. Все ждало завтрашнего утра.    

Оно наконец настало. Рано, еще до свету, едва только пробили  зорю, отворили казармы, и вошедший считать арестантов караульный унтер-офицер  поздравил их всех с праздником. Ему отвечали тем же, отвечали приветливо и  ласково. Наскоро помолившись, Аким Акимыч и многие, имевшие своих гусей и  поросят на кухне, поспешно пошли смотреть, что с ними делается, как их жарят,  где что стоит и так далее. Сквозь темноту из маленьких, залепленных снегом и  льдом окошек нашей казармы видно было, что в обеих кухнях, во всех шести печах,  пылает яркий огонь, разложенный еще до свету. По двору, в темноте, уже швыряли  арестанты в своих полушубках, в рукава и внакидку; все это стремилось в кухню.  Но некоторые, впрочем очень немногие, успели уже побывать и у целовальников.  Это были уже самые нетерпеливые. Вообще же все вели себя благопристойно, смирно  и как-то не по-обыкновенному чинно. Не слышно было ни обычной ругани, ни  обычных ссор. Все понимали, что день большой и праздник великий. Были такие,  что сходили в другие казармы, поздравили кой-кого из своих. Проявлялось что-то  вроде дружества. Замечу мимоходом: между арестантами почти совсем не замечалось  дружества, не говорю общего, — это уж подавно, — а так, чтоб один  какой-нибудь арестант сдружился с другим. Этого почти совсем у нас не было, и  это замечательная черта: так не бывает на воле. У нас вообще все были в  обращении друг с другом черствы, сухи, за очень редкими исключениями, и это был  какой-то формальный, раз принятый и установленный тон. Я тоже вышел из казармы;  начинало чуть-чуть светать; звезды меркли; морозный тонкий пар подымался  кверху. Из печных труб на кухне валил дым столбом. Некоторые из попавшихся мне  навстречу арестантов сами охотно и ласково поздравили меня с праздником. Я  благодарил и отвечал тем же. Из них были и такие, которые до сих пор еще ни  слова со мной не сказали во весь этот месяц.    

У самой кухни нагнал меня арестант из военной казармы, в  тулупе внакидку. Он еще с полдвора разглядел меня и кричал мне: «Александр  Петрович! Александр Петрович!» Он бежал на кухню и торопился. Я остановился и  подождал его. Это был молодой парень, с круглым лицом, с тихим выражением глаз,  очень неразговорчивый со всеми, а со мной не сказавший еще ни одного слова и не  обращавший на меня доселе никакого внимания со времени моего поступления в  острог; я даже не знал, как его и зовут. Он подбежал ко мне запыхавшись и стал  передо мной в упор, глядя на меня с какой-то тупой, но в то же время и  блаженной улыбкой.    

— Что вам? — не без удивления спросил я его, видя,  что он стоит передо мной, улыбается, глядит во все глаза, а разговора не  начинает.    

— Да как же, праздник… — пробормотал он и, сам  догадавшись, что не о чем больше говорить, бросил меня и поспешно отправился на  кухню.    

Замечу здесь кстати, что и после этого мы с ним ровно  никогда не сходились и почти не сказали ни слова друг другу до самого моего  выхода из острога.    

На кухне около жарко разгоревшихся печей шла суетня и  толкотня, целая давка. Всякий наблюдал за своим добром; стряпки принимались  готовить казенное кушанье, потому что в этот день обед начинался раньше. Никто,  впрочем, не начинал еще есть, хоть иным бы и хотелось, но наблюдалось перед  другими приличие. Ждали священника, и уже после него полагались разговени.  Между тем еще не успело совсем ободнять, как уже начали раздаваться за воротами  острога призывные крики ефрейтора: «Поваров!» Эти крики раздавались чуть не  поминутно и продолжались почти два часа. Требовали поваров с кухни, чтоб  принимать приносимое со всех концов города в острог подаяние. Приносилось оно в  чрезвычайном количестве в виде калачей, хлеба, ватрушек, пряжеников, шанег,  блинов и прочих сдобных печений. Я думаю, не осталось ни одной хозяйки из  купеческих и мещанских домов во всем городе, которая бы не прислала своего  хлеба, чтоб поздравить с великим праздником «несчастных» и заключенных. Были  подаяния богатые — сдобные хлеба из чистейшей муки, присланные в большом  количестве. Были подаяния и очень бедные — такой какой-нибудь грошовый калачик  и две каких-нибудь черные шаньги, чуть-чуть обмазанные сметаной: это уже был  дар бедняка бедняку, из последнего. Все принималось с одинаковою  благодарностью, без различия даров и даривших. Принимавшие арестанты снимали  шапки, кланялись, поздравляли с праздником и относили подаяние на кухню. Когда  же набрались целые груды подаянного хлеба, требовали старших из каждой казармы,  и они уже распределили все поровну, по казармам. Не было ни спору, ни брани;  дело вели честно, поровну. Что пришлось на нашу казарму, разделили уже у нас;  делил Аким Акимыч и еще другой арестант; делили своей рукой и своей рукой  раздавали каждому. Не было ни малейшего возражения, ни малейшей зависти от  кого-нибудь; все остались довольны; даже подозрения не могло быть, что подаяние  можно утаить или раздать не поровну. Устроив свои дела в кухне, Аким Акимыч  приступил к своему облачению, оделся со всем приличием и торжественностью, не  оставив ни одного крючочка незастегнутым, и, одевшись, тотчас же приступил к  настоящей молитве. Он молился довольно долго. На молитве стояло уже много  арестантов, большею частью пожилых. Молодежь помногу не молилась: так разве  перекрестится кто, вставая, даже и в праздник. Помолившись, Аким Акимыч подошел  ко мне и с некоторою торжественностью поздравил меня с праздником. Я тут же  позвал его на чай, а он меня на своего поросенка. Спустя немного прибежал ко  мне и Петров поздравить меня. Он, кажется, уж выпил и хоть прибежал  запыхавшись, но многого не сказал, а только постоял недолго передо мной с  каким-то ожиданием и вскоре ушел от меня на кухню. Между тем в военной казарме  приготовлялись к принятию священника. Эта казарма была устроена не так, как  другие: в ней нары тянулись около стен, а не посредине комнаты, как во всех  прочих казармах, так что это была единственная в остроге комната, не  загроможденная посредине. Вероятно, она и устроена была таким образом, чтоб в  ней, в необходимых случаях, можно было собирать арестантов. Среди комнаты  поставили столик, накрыли его чистым полотенцем, поставили на нем образ и зажгли  лампадку. Наконец пришел священник с крестом и святою водою. Помолившись и  пропев перед образом, он стал перед арестантами, и все с истинным благоговением  стали подходить прикладываться к кресту. Затем священник обошел все казармы и  окропил их святою водою. На кухне он похвалил наш острожный хлеб, славившийся  своим вкусом в городе, и арестанты тотчас же пожелали ему послать два свежих и  только что выпеченных хлеба; на отсылку их немедленно употреблен был один  инвалид. Крест проводили с тем же благоговением, с каким и встретили, и затем  почти тотчас же приехали плац-майор и комендант. Коменданта у нас любили и даже  уважали. Он обошел все казармы в сопровождении плац-майора, всех поздравил с  праздником, зашел в кухню и попробовал острожных щей. Щи вышли славные;  отпущено было для такого дня чуть не по фунту говядины на каждого арестанта.  Сверх того, сготовлена была просяная каша, и масла отпустили вволю. Проводив  коменданта, плац-майор велел начинать обедать. Арестанты старались не  попадаться ему на глаза. Не любили у нас его злобного взгляда из-под очков,  которым он и теперь высматривал направо и налево, не найдется ли беспорядков,  не попадется ли какой-нибудь виноватый.    

Стали обедать. Поросенок Акима Акимыча был зажарен  превосходно. И вот не могу объяснить, как это случилось: тотчас же по отъезде  плац-майора, каких-нибудь пять минут спустя, оказалось необыкновенно много  пьяного народу, а между тем, еще за пять минут, все были почти совершенно  трезвые. Явилось много рдеющих и сияющих лиц, явились балалайки. Полячок со  скрипкой уже ходил за каким-то гулякой, нанятый на весь день, и пилил ему  веселые танцы. Разговор становился хмельнее и шумнее. Но отобедали без больших  беспорядков. Все были сыты. Многие из стариков и солидных отправились тотчас же  спать, что сделал и Аким Акимыч, полагая, кажется, что в большой праздник после  обеда непременно нужно заснуть. Старичок из стародубовских старообрядцев,  вздремнув немного, полез на печку, развернул свою книгу и промолился до  глубокой ночи, почти не прерывая молитвы. Ему тяжело было смотреть на «страм»,  как говорил он про всеобщую гулянку арестантов. Все черкесы уселись на крылечке  и с любопытством, а вместе и с некоторым омерзением смотрели на пьяный народ.  Мне повстречался Нурра: «Яман, яман! — сказал он мне, покачивая головою с  благочестивым негодованием, — ух, яман! Аллах сердит будет!» Исай Фомич  упрямо и высокомерно засветил в своем уголку свечку и начал работать, видимо  показывая, что ни во что не считает праздник. Кой-где по углам начались  майданы. Инвалидов не боялись, а в случае унтер-офицера, который сам старался  ничего не замечать, поставили сторожей. Караульный офицер раза три заглядывал  во весь этот день в острог. Но пьяные прятались, майданы снимались при его  появлении, да и сам он, казалось, решался не обращать внимания на мелкие  беспорядки. Пьяный человек в этот день считался уже беспорядком мелким.  Мало-помалу народ разгуливался. Начинались и ссоры. Трезвых все-таки оставалось  гораздо большая часть, и было кому присмотреть за нетрезвыми. Зато уж гулявшие  пили без меры. Газин торжествовал. Он разгуливал с самодовольным видом около  своего места на нарах, под которое смело перенес вино, хранившееся до того  времени где-то в снегу за казармами, в потаенном месте, и лукаво посмеивался,  смотря на прибывавших к нему потребителей. Сам он был трезв и не выпил ни  капли. Он намерен был гулять в конце праздника, обобрав предварительно все  денежки из арестантских карманов. По казармам раздавались песни. Но пьянство  переходило уже в чадный угар, и от песен недалеко было до слез. Многие  расхаживали с собственными балалайками, тулупы внакидку, и с молодецким видом  перебирали струны. В особом отделении образовался даже хор, человек из восьми.  Они славно пели под аккомпанемент балалаек и гитар. Чисто народных песен пелось  мало. Помню только одну, молодецки пропетую:    

     

Я вечор млада    

Во пиру была.    

     

И здесь я услышал новый вариант этой песни, которого прежде  не встречал. В конце песни прибавлялось несколько стихов:    

     

У меня ль, младой,    

Дома убрано:    

Ложки вымыла,    

Во щи вылила;    

С косяков сскребла,    

Пироги спекла.    

     

Пелись же большею частью песни так называемые у нас  арестантские, впрочем все известные. Одна из них: «Бывало…» — юмористическая,  описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь попал  в острог. Описывалось, как он подправлял прежде «бламанже шемпанским», а теперь  —    

     

Дадут капусты мне с водою —    

И ем, так за ушми трещит.    

     

В ходу была тоже слишком известная:    

     

Прежде жил я, мальчик, веселился    

И имел свой капитал:    

Капиталу, мальчик, я решился    

И в неволю жить попал…    

     

и так далее. Только у нас произносили не «капитал», а  «копитал», производя капитал от слова «копить»; пелись тоже заунывные. Одна  была чисто каторжная, тоже, кажется, известная:    

     

Свет небесный воссияет,    

Барабан зорю пробьет, —    

Старший двери отворяет,    

Писарь требовать идет.    

     

Нас не видно за стенами,    

Каково мы здесь живем;    

Бог, творец небесный, с нами,    

Мы и здесь не пропадем,    

     

и т.д.    

     

Другая пелась еще заунывнее, впрочем прекрасным напевом,  сочиненная, вероятно, каким-нибудь ссыльным, с приторными и довольно  безграмотными словами. Из нее я вспоминаю теперь несколько стихов:    

     

Не увидит взор мой той страны,    

В которой я рожден;    

Терпеть мученья без вины    

Навек я осужден.    

     

На кровле филин прокричит,    

Раздастся по лесам,    

Заноет сердце, загрустит,    

Меня не будет там.    

     

Эта песня пелась у нас часто, но не хором, а в одиночку.  Кто-нибудь, в гулевое время, выйдет, бывало, на крылечко казармы, сядет,  задумается, подопрет щеку рукой и затянет ее высоким фальцетом. Слушаешь, и  как-то душу надрывает. Голоса у нас были порядочные.    

Между тем начинались уж и сумерки. Грусть, тоска и чад  тяжело проглядывали среди пьянства и гульбы. Смеявшийся за час тому назад уже  рыдал где-нибудь, напившись через край. Другие успели уже раза по два  подраться. Третьи, бледные и чуть держась на ногах, шатались по казармам,  заводили ссоры. Те же, у которых хмель был незадорного свойства, тщетно искали  друзей, чтобы излить перед ними свою душу и выплакать свое пьяное горе. Весь  этот бедный народ хотел повеселиться, провесть весело великий праздник — и,  господи! какой тяжелый и грустный был этот день чуть не для каждого. Каждый  проводил его, как будто обманувшись в какой-то надежде. Петров раза два еще  забегал ко мне. Он очень немного выпил во весь день и был почти совсем трезвый.  Но он до самого последнего часа все чего-то ожидал, что непременно должно  случиться, чего-то необыкновенного, праздничного, развеселого. Хоть он и не  говорил об этом, но видно было по его глазам. Он сновал из казармы в казарму  без устали. Но ничего особенного не случалось и не встречалось, кроме пьянства,  пьяной бестолковой ругани и угоревших от хмеля голов. Сироткин бродил тоже в  новой красной рубашке по всем казармам, хорошенький, вымытый, и тоже тихо и  наивно, как будто ждал чего-то. Мало-помалу в казармах становилось несносно и  омерзительно. Конечно, было много и смешного, но мне было как-то грустно и  жалко их всех, тяжело и душно между ними. Вон два арестанта спорят, кому кого  угощать. Видно, что они уже долго спорят и преж-того даже поссорились. У одного  в особенности есть какой-то давнишний зуб на другого. Он жалуется и, нетвердо  ворочая языком, силится доказать, что тот поступил с ним несправедливо: был  продан какой-то полушубок, утаены когда-то какие-то деньги, в прошлом году на  масленице. Что-то еще, кроме этого, было… Обвиняющий — высокий и мускулистый  парень, неглупый, смирный, но когда пьян — с стремлением дружиться и излить  свое горе. Он ругается и претензию показывает как будто с желанием еще крепче  потом помириться с соперником. Другой — плотный, коренастый, невысокого роста,  с круглым лицом, хитрый и пронырливый. Он выпил, может быть, больше своего  товарища, но пьян только слегка. Он с характером и слывет богатым, но ему  почему-то выгодно не раздражать теперь своего экспансивного друга, и он  подводит его к целовальнику; друг утверждает, что он должен и обязан ему  поднести, «если только ты честный человек есть».    

Целовальник с некоторым уважением к требователю и с оттенком  презрения к экспансивному другу, потому что тот пьет не на свои, а его потчуют,  достает и наливает чашку вина.    

— Нет, Степка, это ты должен, — говорит  экспансивный друг, видя, что его взяла, — потому ефто твой долг.    

— Да я с тобой и язык-то даром не стану  мозолить! — отвечает Степка.    

— Нет, Степка, это ты врешь, — подтверждает  первый, принимая от целовальника чашку, — потому ты мне деньги должен;  совести нет и глаза-то у тебя не свои, а заемные! Подлец, Степка, вот тебе;  одно слово подлец!    

— Ну чего рюмишь, вино расплескал! Честь ведут да дают,  так пей! — кричит целовальник на экспансивного друга, — не до завтра  над тобой стоять!    

— Да и выпью, чего кричишь! С праздником, Степан  Дорофеич! — вежливо и с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках,  к Степке, которого еще за полминуты обзывал подлецом. — Будь здоров на сто  годов, а что жил, не в зачет! — он выпил, крякнул и утерся. — Прежде,  братцы, я много вина подымал, — заметил он с серьезною важностью,  обращаясь как будто ко всем и ни к кому в особенности, — а теперь уж,  знать, лета мои подходят. Благодарствую, Степан Дорофеич.    

— Не на чем.    

— Так я все про то буду тебе, Степка, говорить; и,  окромя того, что ты выходишь передо мной большой подлец, я тебе скажу…    

— А я тебе вот что, пьяная ты харя, скажу, —  перебивает потерявший терпение Степка. — Слушай да всякое мое слово  считай: вот тебе свет пополам; тебе полсвета и мне полсвета. Иди и не  встречайся ты больше мне. Надоел!    

— Так не отдашь денег?    

— Каких тебе еще денег, пьяный ты человек?    

— Эй, на том свете сам придешь отдавать — не возьму!  Наша денежка трудовая, да потная, да мозольная. Замаешься с моим пятаком на том  свете.    

— Да ну тебя к черту.    

— Что нукаешь; не запрег.    

— Пошел, пошел!    

— Подлец!    

— Варнак!    

И пошла опять ругань, еще больше, чем до потчеванья.    

Вот сидят на нарах отдельно два друга: один высокий,  плотный, мясистый, настоящий мясник; лицо его красно. Он чуть не плачет, потому  что очень растроган. Другой — тщедушный, тоненький, худой, с длинным носом, с  которого как будто что-то каплет, и с маленькими свиными глазками, обращенными  в землю. Это человек политичный и образованный; был когда-то писарем и трактует  своего друга несколько свысока, что тому втайне очень неприятно. Они весь день  вместе пили.    

— Он меня дерзнул! — кричит мясистый друг, крепко  качая голову писаря левой рукой, которою он обхватил его. «Дерзнул» — значит  ударил. Мясистый друг, сам из унтер-офицеров, втайне завидует своему испитому  другу, и потому оба они, один перед другим, щеголяют изысканностью слога.    

— А я тебе говорю, что и ты не прав… — начинает  догматически писарь, упорно не подымая на него своих глаз и с важностью смотря  в землю.    

— Он меня дерзнул, слышь ты! — прерывает друг, еще  больше теребя своего милого друга. — Ты один мне теперь на всем свете  остался, слышь ты это? Потому я тебе одному говорю: он меня дерзнул!..    

— А я опять скажу: такое кислое оправданье, милый друг,  составляет только стыд твоей голове! — тоненьким и вежливым голоском  возражает писарь, — а лучше согласись, милый друг, все это пьянство через  твое собственное непостоянство…    

Мясистый друг несколько отшатываясь назад, тупо глядит  своими пьяными глазами на самодовольного писаришку и вдруг, совершенно  неожиданно, изо всей силы ударяет своим огромным кулаком по маленькому лицу  писаря. Тем и кончается дружба за целый день. Милый друг без памяти летит под  нары…    

Вот входит в нашу казарму один мой знакомый из особого  отделения, бесконечно добродушный и веселый парень, неглупый,  безобидно-насмешливый и необыкновенно простоватый с виду. Это тот самый,  который, в первый мой день в остроге, в кухне за обедом искал, где живет  богатый мужик, уверял, что он «с анбицией», и напился со мною чаю. Он лет  сорока, с необыкновенно толстой губой и с большим мясистым носом, усеянным  угрями. В руках его балалайка, на которой он небрежно перебирает струны. За ним  следовал, точно прихвостень, чрезвычайно маленький арестантик, с большой  головой, которого я очень мало знал доселе. На него, впрочем, и никто не  обращал никакого внимания. Он был какой-то странный, недоверчивый, вечно  молчаливый и серьезный; ходил работать в швальню и, видимо, старался жить  особняком и ни с кем не связываться. Теперь же, пьяный, он привязался, как  тень, к Варламову. Он следовал за ним в ужасном волнении, размахивал руками,  бил кулаком по стене, по нарам и даже чуть не плакал. Варламов, казалось, не  обращал на него никакого внимания, как будто и не было его подле. Замечательно,  что прежде эти два человека почти совсем друг с другом не сходились; у них и по  занятиям и по характеру ничего нет общего. И разрядов они разных и живут по  разным казармам. Звали маленького арестанта — Булкин.    

Варламов, увидев меня, осклабился. Я сидел на своих нарах у  печки. Он стал поодаль против меня, что-то сообразил, покачнулся и, неровными  шагами подойдя ко мне, как-то молодцевато избоченился всем корпусом и, слегка  потрогивая струны, проговорил речитативом, чуть-чуть постукивая сапогом:    

     

Круглолица, белолица,    

Распевает, как синица,    

Милая моя;    

     

Она в платьице атласном,    

Гарнитуровом прекрасном,    

Очень хороша.    

     

Эта песня, казалось, вывела из себя Булкина; он взмахнул  руками и, обращаясь ко всем, закричал:    

— Все-то, братцы, все-то он врет! Ни одного слова не  скажет вправду, все врет!    

— Старичку Александру Петровичу! — проговорил  Варламов, с плутоватым смехом заглядывая мне в глаза, и чуть не полез со мной  целоваться. Он был пьяненек. Выражение «Старичку такому-то…», то есть такому-то  мое почтение, употребляется в простонародье по всей Сибири, хотя бы относилось  к человеку двадцати лет. Слово «старичок» означает что-то почетное,  почтительное, даже льстивое.    

— Ну что, Варламов, как поживаете?    

— Да по деньку на день. А уж кто празднику рад, тот  спозаранку пьян; вы уж меня извините! — Варламов говорил несколько  нараспев.    

— И все-то врет, все-то он опять врет! — закричал  Булкин, в каком-то отчаянии стуча рукою по нарам. Но тот как будто слово дал не  обращать на него ни малейшего внимания, и в этом было чрезвычайно много  комизму, потому что Булкин привязался к Варламову совершенно ни с того ни с  сего еще с самого утра именно за то, что Варламов «все врет», как ему отчего-то  показалось. Он бродил за ним, как тень, привязывался к каждому его слову, ломал  свои руки, обколотил их чуть не в кровь об стены и об нары и страдал, видимо  страдал от убеждения, что Варламов «все врет»! Если б у него были волосы на  голове, он бы, кажется, вырвал их от огорчения. Точно он взял на себя обязанность  отвечать за поступки Варламова, точно на его совести лежали все недостатки  Варламова. Но в том-то и штука, что тот даже и не глядел на него.    

— Все врет, все врет, все врет! Ни одно-то слово его ни  к чему не подходит! — кричал Булкин.    

— Да тебе-то что! — отвечали со смехом арестанты.    

— Я вам, Александр Петрович, доложу, что был я очень  красив из себя и очень меня любили девки… — начал вдруг ни с того ни с  сего Варламов.    

— Врет! Опять врет! — прерывает с каким-то визгом  Булкин.    

Арестанты хохочут.    

— А я-то перед ними куражусь: рубаха на мне красная,  шаровары плисовые; лежу себе, как этакой граф Бутылкин, ну то есть пьян, как  швед, одно слово — чего изволите!    

— Врет! — решительно подтверждает Булкин.    

— А в те поры был у меня от батюшки дом двухэтажный  каменный. Ну, в два-то года я два этажа и спустил, остались у меня одни ворота  без столбов. Что ж, деньги — голуби: прилетят и опять улетят!    

— Врет! — еще решительнее подтверждает Булкин.    

— Так уж я вот опомнясь и послал моим родичам отсюда  слезницу; авось деньжонок пришлют. Потому, говорили, я против родителев моих  шел. Неуважительный был! Вот уж седьмой год, как послал.    

— И нет ответу? — спросил я, засмеявшись.    

— Да нет, — отвечал он, вдруг засмеявшись сам и  все ближе и ближе приближая свой нос к самому моему лицу. — А у меня,  Александр Петрович, здесь полюбовница есть…    

— У вас? Любовница?    

— Онуфриев даве и говорит: «Моя пусть рябая, нехорошая,  да зато у ней несколько одежи; а твоя хорошая, да нищая, с мешком ходит».    

— Да разве правда?    

— А и вправду нищая! — отвечал он и залился  неслышным смехом; в казарме тоже захохотали. Действительно, все знали, что он  связался с какой-то нищей и выдал ей в полгода всего десять копеек.    

— Ну, так что ж? — спросил я, желая от него  наконец отвязаться.    

Он помолчал, умильно посмотрел на меня и нежно произнес:    

— Так вот не соблаговолите ли мне по сей причине на  косушку? Я ведь, Александр Петрович, все чай пил сегодня, — прибавил он в  умилении, принимая деньги, — и так я этого чаю нахлестался, что одышка  взяла, а в брюхе как в бутылке болтается…    

Меж тем как он принимал деньги, нравственное расстройство  Булкина, казалось, дошло до последних пределов. Он жестикулировал, как  отчаянный, чуть не плакал.    

— Люди божии! — кричал он, обращаясь ко всей  казарме в исступлении, — смотрите на него! Все врет! Что ни скажет,  все-то, все-то, все-то врет!    

— Да тебе-то что? — кричат ему арестанты,  удивляясь на его ярость, — несообразный ты человек!    

— Не дам соврать! — кричит Булкин, сверкая глазами  и стуча из всей силы кулаком по нарам, — не хочу, чтоб он врал!    

Все хохочут. Варламов берет деньги, откланивается мне и,  кривляясь, спешит из казармы, разумеется к целовальнику. И тут, кажется, он в  первый раз замечает Булкина.    

— Ну, пойдем! — говорит он ему, останавливаясь на  пороге, точно он и впрямь был ему на что-то нужен. — Набалдашник! —  прибавляет он с презрением, пропуская огорченного Булкина вперед себя и вновь  начиная тренькать на балалайке…    

Но что описывать этот чад! Наконец кончается этот удушливый  день. Арестанты тяжело засыпают на нарах. Во сне они говорят и бредят еще  больше, чем в другие ночи. Кой-где еще сидят за майданами. Давно ожидаемый  праздник прошел. Завтра опять будни, опять на работу…    

 XI. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ    

     

На третий день праздника, вечером, состоялось представление  в нашем театре. Предварительных хлопот по устройству, вероятно, было много, но  актеры взяли все на себя, так что все мы, остальные, и не знали: в каком  положении дело? что именно делается? даже хорошенько не знали, что будет  представляться. Актеры все эти три дня, выходя на работу, старались как можно  более добыть костюмов. Баклушин, встречаясь со мной, только прищелкивал  пальцами от удовольствия. Кажется, и на плац-майора нашел порядочный стих.  Впрочем, нам было совершенно неизвестно, знал ли он о театре. Если знал, то  позволил ли его формально или только решился молчать, махнув рукой на  арестантскую затею и подтвердив, разумеется, чтоб все было по возможности в  порядке? Я думаю, он знал о театре, не мог не знать; но вмешиваться не хотел,  понимая, что может быть хуже, если он запретит: арестанты начнут шалить,  пьянствовать, так что гораздо лучше, если чем-нибудь займутся. Я, впрочем,  предполагаю в плац-майоре такое рассуждение единственно потому, что оно самое  естественное, самое верное и здравое. Даже так можно сказать: если б у арестантов  не было на праздниках театра или какогонибудь занятия в этом роде, то его  следовало самому начальству выдумать. Но так как наш плац-майор отличался  совершенно обратным способом мышления, чем остальная часть человечества, то  очень немудрено, что я беру большой грех на себя, предполагая, что он знал о  театре и позволил его. Такому человеку, как плацмайор, надо было везде  кого-нибудь придавить, что-нибудь отнять, кого-нибудь лишить права — одним  словом, где-нибудь произвести распорядок. В этом отношении он был известен в  целом городе. Какое ему дело, что именно от этих стеснений в остроге могли  выйти шалости? На шалости есть наказания (рассуждают такие, как наш  плац-майор), а с мошенниками-арестантами строгость и беспрерывное, буквальное  исполнение закона — вот и все, что требуется! Эти бездарные исполнители закона  решительно не понимают, да и не в состоянии понять, что одно буквальное  исполнение его, без смысла, без понимания духа его, прямо ведет к беспорядкам,  да и никогда к другому не приводило. «В законах сказано, чего же больше?» —  говорят они и искренно удивляются, что от них еще требуют, впридачу к законам,  здравого рассудка и трезвой головы. Последнее особенно кажется многим из них  излишнею и возмутительною роскошью, стеснением, нетерпимостью.    

Но как бы то ни было, старший унтер-офицер не противоречил  арестантам, а им только того и надо было. Я утвердительно скажу, что театр и  благодарность за то, что его позволили, были причиною, что на праздниках не  было ни одного серьезного беспорядка в остроге: ни одной злокачественной ссоры,  ни одного воровства. Я сам был свидетелем, как свои же унимали иных  разгулявшихся или ссорившихся единственно под тем предлогом, что запретят  театр. Унтер-офицер взял с арестантов слово, что все будет тихо и вести будут  себя хорошо. Согласились с радостью и свято исполняли обещание; льстило тоже  очень, что верят их слову. Надо, впрочем, сказать, что позволить театр  решительно ничего не стоило начальству, никаких пожертвований. Предварительно  места не огораживали: театр созидался и разнимался весь в какие-нибудь четверть  часа. Продолжался он полтора часа, и, если б вдруг вышло свыше приказание  прекратить представление, — дело бы обделалось в один миг. Костюмы были  спрятаны в сундуках у арестантов. Но прежде чем скажу, как устроен был театр и  какие именно были костюмы, скажу об афише театра, то есть что именно  предполагалось играть.    

Собственно писаной афишки не было. На второе, на третье  представление явилась, впрочем, одна, написанная Баклушиным для гг. офицеров и  вообще благородных посетителей, удостоивших наш театр, еще в первое  представление, своим посещением. Именно: из господ приходил обыкновенно  караульный офицер, и однажды зашел сам дежурный по караулам. Зашел тоже раз  инженерный офицер; вот на случай этих-то посетителей и создалась афишка.  Предполагалось, что слава острожного театра прогремит далеко в крепости и даже  в городе, тем более что в городе не было театра. Слышно было, что составился на  одно из представлений из любителей, да и только. Арестанты, как дети, радовались  малейшему успеху, тщеславились даже. «Ведь кто знает, — думали и говорили  у нас про себя и между собою, — пожалуй, и самое высшее начальство узнает;  придут и посмотрят; увидят тогда, какие есть арестанты. Это не просто  солдатское представление, с какими-то чучелами, с плывучими лодками, с ходячими  медведями и козами. Тут актеры, настоящие актеры, господские комедии играют;  такого театра и в городе нет. У генерала Абросимова было раз, говорят,  представление и еще будет; ну, так, может, только костюмами и возьмут, а насчет  разговору, так еще кто знает перед нашими-то! До губернатора дойдет, пожалуй, и  — чем черт не шутит? — может, и сам захочет прийти посмотреть. В городе-то  нет театра…» Одним словом, фантазия арестантов, особенно после первого успеха,  дошла на праздниках до последней степени, чуть ли не до наград или до  уменьшения срока работ, хотя в то же время и сами они почти тотчас же  предобродушно принимались смеяться над собою. Одним словом, это были дети,  вполне дети, несмотря на то, что иным их этих детей было по сороку лет. Но,  несмотря на то, что не было афиш, я уже знал в главных чертах состав  предполагаемого представления. Первая пьеса была: «Филатка и Мирошка  соперники». Баклушин еще за неделю до представления хвалился передо мной, что  роль самого Филатки, которую он брал на себя, будет так представлена, что и в  санкт-петербургском театре не видывали. Он расхаживал по казармам, хвастался  немилосердно и бесстыдно, а вместе с тем и совершенно добродушно, а иногда  вдруг, бывало, отпустит что-нибудь «по-тиатральному», то есть из своей  роли, — и все хохочут, смешно или не смешно то, что он отпустил. Впрочем,  надо признаться, и тут арестанты умели себя выдержать и достоинство соблюсти:  восторгались выходками Баклушина и рассказами о будущем театре или только самый  молодой и желторотый народ, без выдержки, или только самые значительные из  арестантов, которых авторитет был незыблемо установлен, так что им уж нечего  было бояться прямо выражать свои ощущения, какие бы они ни были, хотя бы самого  наивного (то есть, по острожным понятиям, самого неприличного) свойства. Прочие  же выслушивали слухи и толки молча, правда, не осуждали, не противоречили, но  всеми силами старались отнестись к слухам о театре равнодушно и даже отчасти и  свысока. Только уж в последнее время, в самый почти день представления, все  начали интересоваться: что-то будет? как-то наши? что плац-майор? удастся ли  так же, как в запрошлом году? и проч. Баклушин уверял меня, что все актеры  подобраны великолепно, каждый «к своему месту». Что даже и занавес будет. Что  Филаткину невесту будет играть Сироткин, — и вот сами увидите, каков он в  женском-то платье! — говорил он, прищуриваясь и прищелкивая языком. У  благодетельной помещицы будет платье с фальбалой, и пелеринка, и зонтик в  руках, а благодетельный помещик выйдет в офицерском сюртуке с эксельбантами и с  тросточкой. Затем следовала вторая пьеса, драматическая: «Кедрил-обжора».  Название меня очень заинтересовало; но как я ни расспрашивал об этой пьесе —  ничего не мог узнать предварительно. Узнал только, что взята она не из книги, а  по «списку»; что пьесу достали у какого-то отставного унтер-офицера, в  форштадте, который, верно, сам когда-нибудь участвовал в представлении ее на  какой-нибудь солдатской сцене. У нас в отдаленных городах и губерниях действительно  есть такие театральные пьесы, которые, казалось бы, никому не известны, может  быть, нигде никогда не напечатаны, но которые сами собой откуда-то явились и  составляют необходимую принадлежность всякого народного театра в известной  полосе России. Кстати: я сказал «народного театра». Очень бы и очень хорошо  было, если б кто из наших изыскателей занялся новыми и более тщательными, чем  доселе, исследованиями о народном театре, который есть, существует и даже,  может быть, не совсем ничтожный. Я верить не хочу, чтобы все, что я потом видел  у нас, в нашем острожном театре, было выдумано нашими же арестантами. Тут  необходима преемственность предания, раз установленные приемы и понятия,  переходящие из рода в род и по старой памяти. Искать их надо у солдат, у  фабричных, в фабричных городах и даже по некоторым незнакомым бедным городкам у  мещан. Сохранились тоже они по деревням и по губернским городам между дворнями  больших помещичьих домов. Я даже думаю, что многие старинные пьесы расплодились  в списках по России не иначе, как через помещицкую дворню. У прежних старинных  помещиков и московских бар бывали собственные театры, составленные из  крепостных артистов. И вот в этих-то театрах и получилось начало нашего  народного драматического искусства, которого признаки несомненны. Что же  касается до «Кедрила-обжора», то, как ни желалось мне, я ничего не мог узнать о  нем предварительно, кроме того, что на сцене появляются злые духи и уносят  Кедрила в ад. Но что такое значит Кедрил и, наконец, почему Кедрил, а не Кирилл?  русское ли это или иностранное происшествие? — этого я никак не мог  добиться. В заключение объявлялось, что будет представляться «пантомина под  музыку». Конечно, все это было очень любопытно. Актеров было человек пятнадцать  — все бойкий и бравый народ. Они гомозились про себя, делали репетиции, иногда  за казармами, таились, прятались. Одним словом, хотели удивить всех нас чем-то  необыкновенным и неожиданным.    

В будни острог запирался рано, как только наступала ночь. В  рождественский праздник сделано было исключение: не запирали до самой вечерней  зари. Эта льгота давалась собственно для театра. В продолжение праздника  обыкновенно каждый день, перед вечером, посылали из острога с покорнейшей  просьбой к караульному офицеру: «Позволить театр и не запирать подольше  острога», прибавляя, что и вчера был театр и долго не запирался, а беспорядков  никаких не было. Караульный офицер рассуждал так: «Беспорядков действительно  вчера не было; а уж как сами слово дают, что не будет и сегодня, значит, сами  за собой будут смотреть, а это всего крепче. К тому же не позволь  представления, так, пожалуй (кто их знает? народ каторжный!), нарочно  что-нибудь напакостят со зла и караульных подведут». Наконец, и то: в карауле  стоять скучно, а тут театр, да не просто солдатский, а арестантский, а  арестанты народ любопытный: весело посмотреть. А посмотреть караульный офицер  всегда вправе.    

Приедет дежурный: «Где караульный офицер?» — «Пошел в острог  арестантов считать, казармы запирать», — ответ прямой, и оправдание  прямое. Таким образом, караульные офицеры каждый вечер в продолжение всего  праздника позволяли театр и не запирали казарм вплоть до вечерней зари.  Арестанты и прежде знали, что от караула не будет препятствия, и были покойны.    

Часу в седьмом пришел за мной Петров, и мы вместе  отправились на представление. Из нашей казармы отправились почти все, кроме  черниговского старовера и поляков. Поляки только в самое последнее  представление, четвертого января, решились побывать в театре, и то после многих  уверений, что там и хорошо, и весело, и безопасно. Брезгливость поляков нимало  не раздражала каторжных, а встречены они были четвертого января очень вежливо.  Их даже пропустили на лучшие места. Что же касается до черкесов и в особенности  Исая Фомича, то для них наш театр был истинным наслаждением. Исай Фомич каждый  раз давал по три копейки, а в последний раз положил на тарелку десять копеек, и  блаженство изображалось на лице его. Актеры положили сбирать с присутствующих,  кто сколько даст, на расходы театру и на свое собственное подкрепление. Петров  уверял, что меня пустят на одно из первых мест, как бы ни был набит битком  театр, на том основании, что я, как богаче других, вероятно, и больше дам, а к  тому же и толку больше ихнего знаю. Так и случилось. Но опишу первоначально  залу и устройство театра.    

Военная казарма наша, в которой устроился театр, была шагов  в пятнадцать длиною. С двора вступали на крыльцо, с крыльца в сени, а из сеней  в казарму. Эта длинная казарма, как уже и сказал я, была особого устройства:  нары тянулись в ней по стене, так что средина комнаты оставалась свободной.  Половина комнаты, ближайшая от выхода с крыльца, была отдана зрителям; другая  же половина, которая сообщалась с другой казармой, назначалась для самой сцены.  Прежде всего меня поразила занавесь. Она натянулась шагов на десять поперек  всей казармы. Занавесь была такою роскошью, что действительно было чему  подивиться. Кроме того, она была расписана масляной краской: изображались  деревья, беседки, пруды и звезды. Составилась она из холста, старого и нового,  кто сколько дал и пожертвовал, из старых арестантских онучек и рубах, кое-как  сшитых в одно большое полотнище, и, наконец, часть ее, на которую не хватило  холста, была просто из бумаги, тоже выпрошенной по листочку в разных канцеляриях  и приказах. Наши же маляры, между которыми отличался и «Брюллов» — А-в,  позаботились раскрасить и расписать ее. Эффект был удивительный. Такая роскошь  радовала даже самых угрюмых и самых щепетильных арестантов, которые, как дошло  до представления, оказались все без исключения такими же детьми, как и самые  горячие из них и нетерпеливые. Все были очень довольны, даже хвастливо  довольны. Освещение состояло из нескольких сальных свечек, разрезанных на  части. Перед занавесью стояли две скамейки из кухни, а перед скамейками  три-четыре стула, которые нашлись в унтер-офицерской комнате. Стулья  назначались на случай, для самых высших лиц офицерского звания. Скамейки же —  для унтер-офицеров и инженерных писарей, кондукторов и прочего народа, хотя и  начальствующего, но не в офицерских чинах, на случай, если б они заглянули в  острог. Так и случилось: посторонние посетители у нас не переводились во весь  праздник; иной вечер приходило больше, другой меньше, а в последнее  представление так ни одного места на скамьях не оставалось незанятым. И,  наконец, уже сзади скамеек, помещались арестанты, стоя, из уважения к  посетителям, без фуражек, в куртках или в полушубках, несмотря на удушливый  парной воздух комнаты. Конечно, места для арестантов полагалось слишком мало.  Но, кроме того, что один буквально сидел на другом, особенно в задних рядах,  заняты были еще нары, кулисы, и, наконец, нашлись любители, постоянно ходившие  за театр, в другую казарму, и уже оттуда, изза задней кулисы, высматривавшие  представление. Теснота в первой половине казармы была неестественная и  равнялась, может быть, тесноте и давке, которую я недавно еще видел в бане.  Дверь в сени была отворена; в сенях, в которых было двадцать градусов морозу,  тоже толпился народ. Нас, меня и Петрова, тотчас же пропустили вперед, почти к  самым скамейкам, где было гораздо виднее, чем в задних рядах. Во мне отчасти  видели ценителя, знатока, бывшего и не в таких театрах; видели, что Баклушин  все это время советовался со мной и относился ко мне с уважением; мне, стало  быть, теперь честь и место. Положим, арестанты были народ тщеславный и  легкомысленный в высшей степени, но все это было напускное. Арестанты могли  смеяться надо мной, видя, что я плохой им помощник на работе. Алмазов мог с  презрением смотреть на нас, дворян, тщеславясь перед нами своим умением  обжигать алебастр. Но к гонениям и к насмешкам их над нами примешивалось и  другое: мы когда-то были дворяне; мы принадлежали к тому же сословию, как и их  бывшие господа, о которых они не могли сохранить хорошей памяти. Но теперь, в  театре, они посторонились передо мной. Они признавали, что в этом я могу судить  лучше их, что я видал и знаю больше их. Самые не расположенные из них ко мне (я  знаю это) желали теперь моей похвалы их театру и безо всякого самоунижения  пустили меня на лучшее место. Я сужу теперь, припоминая тогдашнее мое  впечатление. Мне тогда же показалось — я помню это, — что в их  справедливом суде над собой было вовсе не принижение, а чувство собственного  достоинства. Высшая и самая резкая характеристическая черта нашего народа — это  чувство справедливости и жажда ее. Петушиной же замашки быть впереди во всех  местах и во что бы то ни стало, стоит ли, нет ли того человек, — этого в  народе нет. Стоит только снять наружную, наносную кору и посмотреть на самое  зерно повнимательнее, поближе, без предрассудков — и иной увидит в народе такие  вещи, о которых и не предугадывал. Немногому могут научить народ мудрецы наши.  Даже, утвердительно скажу, — напротив: сами они еще должны у него  поучиться.    

Петров наивно сказал мне, когда мы только еще собирались в  театр, что меня пустят вперед и потому еще, что я дам больше денег. Положенной  цены не было: всякий давал, что мог или что хотел. Почти все положили  что-нибудь, хоть по грошу, когда пошли сбирать на тарелку. Но если меня пустили  вперед отчасти и за деньги, в предположении, что я дам больше других, то  опять-таки сколько было в этом чувства собственного достоинства! «Ты богаче  меня и ступай вперед, и хоть мы здесь все равны, но ты положишь больше:  следовательно, такой посетитель, как ты, приятнее для актеров, — тебе и  первое место, потому что все мы здесь не за деньги, а из уважения, а  следовательно, сортировать себя мы должны уже сами». Сколько в этом настоящей  благородной гордости! Это не уважение к деньгам, а уважение к самому себе.  Вообще же к деньгам, к богатству, в остроге не было особенного уважения,  особенного если смотреть на арестантов на всех безразлично, в массе, в артели.  Я не помню даже ни одного из них, серьезно унижавшегося из-за денег, если б  пришлось даже рассматривать их и поодиночке. Были попрошайки, выпрашивавшие и у  меня. Но в этом попрошайстве было больше шалости, плутовства, чем прямого дела;  было больше юмору, наивности. Не знаю, понятно ли я выражаюсь… Но я забыл о  театре. К делу.    

До поднятия занавеса вся комната представляла странную и  оживленную картину. Во-первых, толпа зрителей, сдавленная, сплюснутая,  стиснутая со всех сторон, с терпением и с блаженством в лице ожидающая начала  представления. В задних рядах люди, гомозящиеся один на другого. Многие из них принесли  с собой поленья с кухни: установив кое-как у стенки толстое полено, человек  взбирался на него ногами, обеими руками упирался в плеча вперед стоящего и, не  изменяя положения, стоял таким образом часа два, совершенно довольный собою и  своим местом. Другие укреплялись ногами на печи, на нижней приступке, и точно  так же выстаивали все время, опираясь на передовых. Это было в самых задних  рядах, у стены. Сбоку, взмостившись на нары, стояла тоже сплошная толпа над  музыкантами. Тут были хорошие места. Человек пять взмостились на самую печь и,  лежа на ней, смотрели вниз. То-то блаженствовали! На подоконниках по другой  стене тоже гомозились целые толпы опоздавших или не нашедших хорошего места.  Все вели себя тихо и чинно. Всем хотелось себя выказать перед господами и  посетителями с самой лучшей стороны. На всех лицах выражалось самое наивное  ожидание. Все лица были красные и смоченные потом от жару и духоты. Что за  странный отблеск детской радости, милого, чистого удовольствия сиял на этих  изборожденных, клейменых лбах и щеках, в этих взглядах людей, доселе мрачных и  угрюмых, в этих глазах, сверкавших иногда страшным огнем! Все были без шапок, и  с правой стороны все головы представлялись мне бритыми. Но вот на сцене  слышится возня, суетня. Сейчас подымется занавесь. Вот заиграл оркестр… Этот  оркестр стоит упоминания. Сбоку, по нарам, разместилось человек восемь  музыкантов: две скрипки (одна была в остроге, другую у кого-то заняли в  крепости, а артист нашелся и дома), три балалайки — все самодельщина, две гитары  и бубен вместо контрабаса. Скрипки только визжали и пилили, гитары были  дрянные, зато балалайки были неслыханные. Проворство переборки струн пальцами  решительно равнялось самому ловкому фокусу. Игрались всё плясовые мотивы. В  самых плясовых местах балалаечники ударяли костями пальцев о деку балалайки;  тон, вкус, исполнение, обращение с инструментами, характер передачи мотива —  все было свое, оригинальное, арестантское. Один из гитаристов тоже великолепно  знал свой инструмент. Это был тот самый из дворян, который убил своего отца.  Что же касается до бубна, то он просто делал чудеса: то завертится на пальце,  то большим пальцем проведет по его коже, то слышатся частые, звонкие и  однообразные удары, то вдруг этот сильный, отчетливый звук как бы рассыпается  горохом на бесчисленное число маленьких, дребезжащих и шушуркающих звуков.  Наконец, появились еще две гармонии. Честное слово, я до тех пор не имел  понятия о том, что можно сделать из простых, простонародных инструментов;  согласие звуков, сыгранность, а главное, дух, характер понятия и передачи самой  сущности мотива были просто удивительные. Я в первый раз понял тогда  совершенно, что именно есть бесконечно разгульного и удалого в разгульных и  удалых русских плясов песнях. Наконец поднялась занавесь. Все пошевелились, все  переступили с одной ноги на другую, задние привстали на цыпочки; кто-то упал с  полена; все до единого раскрыли рты и уставили глаза, и полнейшее молчание  воцарилось… Представление началось.    

Подле меня стоял Алей, в группе своих братьев и всех остальных  черкесов. Они все страстно привязались к театру и ходили потом каждый вечер.  Все мусульмане, татары и проч., как замечал я не один раз, всегда страстные  охотники до всяких зрелищ. Подле них прикурнул и Исай Фомич, который, казалось,  с поднятием занавеса весь превратился в слух, в зрение и в самое наивное,  жадное ожидание чудес и наслаждений. Даже жалко было бы, если б он  разочаровался в своих ожиданиях. Милое лицо Алея сияло такой детскою,  прекрасною радостью, что, признаюсь, мне ужасно было весело на него смотреть, и  я, помню, невольно каждый раз при какой-нибудь смешной и ловкой выходке актера,  когда раздавался всеобщий хохот, тотчас же оборачивался к Алею и заглядывал в  его лицо. Он меня не видал; не до меня ему было! Очень недалеко от меня, с левой  стороны, стоял арестант, пожилой, всегда нахмуренный, всегда недовольный и  ворчливый. Он тоже заметил Алея и, я видел, несколько раз с полуулыбкой  оборачивался поглядеть на него: так он был мил! «Алей Семеныч» называл он его,  не знаю зачем. Начали «Филаткой и Мирошкой». Филатка (Баклушин) был  действительно великолепен. Он сыграл свою роль с удивительною отчетливостью.  Видно было, что он вдумывался в каждую фразу, в каждое движение свое. Каждому  пустому слову, каждому жесту своему он умел придать смысл и значение,  совершенно соответственное характеру своей роли. Прибавьте к этому старанию, к  этому изучению удивительную, неподдельную веселость, простоту,  безыскусственность, и вы, если б видели Баклушина, сами согласились бы  непременно, что это настоящий прирожденный актер, с большим талантом. Филатку я  видел не раз на московском и петербургском театрах и положительно говорю —  столичные актеры, игравшие Филатку, оба играли хуже Баклушина. В сравнении с  ним они были пейзане, а не настоящие мужики. Им слишком хотелось представить  мужика. Баклушина, сверх того, возбуждало соперничество: всем известно, что во  второй пьесе роль Кедрила будет играть арестант Поцейкин, актер, которого все  почему-то считали даровитее, лучше Баклушина, и Баклушин страдал от этого, как ребенок.  Сколько раз приходил он ко мне в эти последние дни и изливал свои чувства. За  два часа до представления его трясла лихорадка. Когда хохотали и кричали ему из  толпы: «Лихо, Баклушин! Ай да молодец!» — все лицо его сияло счастьем,  настоящее вдохновение блистало в глазах его. Сцена целования с Мирошкой, когда  Филатка кричит ему предварительно «утрись!» и сам утирается, вышла уморительно  смешна. Все так и покатились со смеху. Но всего занимательнее для меня были  зрители; тут уж все были нараспашку. Они отдавались своему удовольствию  беззаветно. Крики одобрения раздавались все чаще и чаще. Вот один подталкивает  товарища и наскоро сообщает ему свои впечатления, даже не заботясь и, пожалуй,  не видя, кто стоит подле него; другой, при какой-нибудь смешной сцене, вдруг с  восторгом оборачивается к толпе, быстро оглядывает всех, как бы вызывая всех  смеяться, машет рукой и тотчас же опять жадно обращается к сцене. Третий просто  прищелкнет языком и пальцами и не может смирно устоять на месте; а так как  некуда идти, то только переминается с ноги на ногу. К концу пьесы общее веселое  настроение дошло до высшей степени. Я ничего не преувеличиваю. Представьте  острог, кандалы, неволю, долгие грустные годы впереди, жизнь, однообразную, как  водяная капель в хмурый, осенний день, — и вдруг всем этим пригнетенным и  заключенным позволили на часок развернуться, повеселиться, забыть тяжелый сон,  устроить целый театр, да еще как устроить: на гордость и на удивление всему  городу, — знай, дескать, наших, каковы арестанты! Их, конечно, все  занимало, костюмы например. Ужасно любопытно было для них увидеть, например,  такого-то Ваньку Отпетого, али Нецветаева, али Баклушина совсем в другом  платье, чем в каком столько уж лет их каждый день видели. «Ведь арестант, тот  же арестант, у самого кандалы побрякивают, а вот выходит же теперь в сюртуке, в  круглой шляпе, в плаще — точно штатский! Усы себе приделал, волосы. Вон  платочек красный из кармана вынул, обмахивается, барина представляет, точно сам  ни дать ни взять барин!» И все в восторге. Благодетельный помещик вышел в  адъютантском мундире, правда очень стареньком, в эполетах, в фуражке с  кокардочкой и произвел необыкновенный эффект. На эту роль было два охотника, и  — поверят ли? — оба, точно маленькие дети, ужасно поссорились друг с другом  за то, кому играть: обоим хотелось показаться в офицерском мундире с  эксельбантами! Их уж разнимали другие актеры и присудили большинством голосов  отдать роль Нецветаеву, не потому, что он был казистее и красивее другого и  таким образом лучше бы походил на барина, а потому, что Нецветаев уверил всех,  что он выйдет с тросточкой и будет так ею помахивать и по земле чертить, как  настоящий барин и первейший франт, чего Ваньке Отпетому и не представить,  потому настоящих господ он никогда и не видывал. И действительно, Нецветаев,  как вышел с своей барыней перед публику, только и делал, что быстро и бегло  чертил тоненькой камышовой тросточкой, которую откуда-то достал, по земле,  вероятно считая в этом признаки самой высшей господственности, крайнего  щегольства и фешени. Вероятно, когда-нибудь еще в детстве, будучи дворовым,  босоногим мальчишкой, случилось ему увидать красиво одетого барина с тросточкой  и плениться его уменьем вертеть ею, и вот впечатление навеки и неизгладимо  осталось в душе его, так что теперь, в тридцать лет от роду, припомнилось все,  как было, для полного пленения и прельщения всего острога. Нецветаев был до  того углублен в свое занятие, что уж и не смотрел ни на кого и никуда, даже  говорил, не подымая глаз, и только и делал, что следил за своей тросточкой и за  ее кончиком. Благодетельная помещица была тоже в своем роде чрезвычайно  замечательна: она явилась в старом, изношенном кисейном платье, смотревшим  настоящей тряпкой, с голыми руками и шеей, страшно набеленным и нарумяненным  лицом, в спальном коленкоровом чепчике, подвязанном у подбородка, с зонтиком в  одной руке и с веером из разрисованной бумаги в другой, которым она беспрерывно  обмахивалась. Залп хохоту встретил барыню; да и сама барыня не выдержала и  несколько раз принималась хохотать. Играл барыню арестант Иванов. Сироткин,  переодетый девушкой, был очень мил. Куплеты тоже сошли хорошо. Одним словом,  пьеса кончилась к самому полному и всеобщему удовольствию. Критики не было, да  и быть не могло.    

Проиграли еще раз увертюру «Сени, мои сени», и вновь  поднялась занавесь. Это Кедрил. Кедрил что-то вроде Дон-Жуана; по крайней мере  и барина и слугу черти под конец пьесы уносят в ад. Давался целый акт, но это,  видно, отрывок; начало и конец затеряны. Толку и смыслу нет ни малейшего.  Действие происходит в России, где-то на постоялом дворе. Трактирщик вводит в  комнату барина в шинели и в исковерканной шляпе. За ним идет его слуга Кедрил с  чемоданом и с завернутой в синюю бумагу курицей. Кедрил в полушубке и в  лакейском картузе. Он-то и есть обжора. Играет его арестант Поцейкин, соперник  Баклушина; барина играет тот же Иванов, что играл в первой пьесе благодетельную  помещицу. Трактирщик, Нецветаев, предуведомляет, что в комнате водятся черти, и  скрывается. Барин, мрачный и озабоченный, бормочет про себя, что он это давно  знал, и велит Кедрилу разложить вещи и приготовить ужин. Кедрил трус и обжора.  Услышав о чертях, он бледнеет и дрожит как лист. Он бы убежал, но трусит  барина. Да, сверх того, ему и есть хочется. Он сластолюбив, глуп, хитер  по-своему, трус, надувает барина на каждом шагу и в то же время боится его. Это  замечательный тип слуги, в котором как-то неясно и отдаленно сказываются черты  Лепорелло, и действительно замечательно переданный. Поцейкин с решительным  талантом, и, на мой взгляд, актер еще лучше Баклушина. Я, разумеется, встретясь  на другой день с Баклушиным, не высказал ему своего мнения вполне: я бы слишком  огорчил его. Арестант, игравший барина, сыграл тоже недурно. Вздор он нес  ужаснейший, ни на что не похожий; но дикция была правильная, бойкая, жест  соответственный. Покамест Кедрил возится с чемоданами, барин ходит в раздумье  по сцене и объявляет во всеуслышание, что в нынешний вечер конец его  странствованиям. Кедрил любопытно прислушивается, гримасничает, говорит a parte  [в сторону (итал.)] и смешит с каждым словом зрителей. Ему не жаль барина; но  он слышал о чертях; ему хочется узнать, что это такое, и вот он вступает в  разговоры и в расспросы. Барин наконец объявляет ему, что когда-то в какой-то  беде он обратился к помощи ада и черти помогли ему, выручили; но что сегодня  срок и, может быть, сегодня же они придут, по условию, за душой его. Кедрил  начинает шибко трусить. Но барин не теряет духа и велит ему приготовить ужин.  Услыша про ужин, Кедрил оживляется, вынимает курицу, вынимает вино, — и  нет-нет, а сам отщипнет от курицы и отведает. Публика хохочет. Вот скрипнула  дверь, ветер стучит ставнями; Кедрил дрожит и наскоро, почти бессознательно  упрятывает в рот огромный кусок курицы, который и проглотить не может. Опять  хохот. «Готово ли?» — кричит барин, расхаживая по комнате. «Сейчас, сударь… я  вам… приготовлю», — говорит Кедрил, сам садится за стол и преспокойно  начинает уплетать барское кушанье. Публике, видимо, любо проворство и хитрость  слуги и то, что барин в дураках. Надо признаться, что и Поцейкин стоил  действительно похвалы. Слова: «Сейчас, сударь, я вам приготовлю» — он выговорил  превосходно. Сев за стол, он начинает есть с жадностью и вздрагивает с каждым  шагом барина, чтоб тот не заметил его проделок; чуть тот повернется на месте,  он прячется под столом и тащит с собой курицу. Наконец он утоляет свой первый  голод; пора подумать о барине. «Кедрил, скоро ли ты?» — кричит барин.  «Готово-с!» — бойко отвечает Кедрил, спохватившись, что барину почти ничего не  остается. На тарелке действительно лежит одна куриная ножка. Барин, мрачный и  озабоченный, ничего не замечая, садится за стол, а Кедрил с салфеткой  становится за его стулом. Каждое слово, каждый жест, каждая гримаса Кедрила,  когда он, оборачиваясь к публике, кивает на простофилю барина, встречаются с  неудержимым хохотом зрителями. Но вот, только что барин принимается есть,  появляются черти. Тут уж ничего понять нельзя, да и черти появляются как-то уж  слишком не по-людски: в боковой кулисе отворяется дверь и является что-то в  белом, а вместо головы у него фонарь со свечой; другой фантом тоже с фонарем на  голове, в руках держит косу. Почему фонари, почему коса, почему черти в белом?  никто не может объяснить себе. Впрочем, об этом никто не задумывается. Так уж,  верно, тому и быть должно. Барин довольно храбро оборачивается к чертям и  кричит им, что он готов, чтоб они брали его. Но Кедрил трусит, как заяц; он  лезет под стол, но, несмотря на весь свой испуг, не забывает захватить со стола  бутылку. Черти на минуту скрываются; Кедрил вылезает из-за стола; но только что  барин принимается опять за курицу, как три черта снова врываются в комнату,  подхватывают барина сзади и несут его в преисподнюю. «Кедрил! спасай меня!» —  кричит барин. Но Кедрилу не до того. Он в этот раз и бутылку, и тарелку, и даже  хлеб стащил под стол. Но вот он теперь один, чертей нет, барина тоже. Кедрил  вылезает, осматривается, и улыбка озаряет лицо его. Он плутовски прищуривается,  садится на барское место и, кивая публике, говорит полушепотом:    

— Ну, я теперь один… без барина!..    

Все хохочут тому, что он без барина; но вот он еще  прибавляет полушепотом, конфиденциально обращаясь к публике и все веселее и  веселее подмигивая глазком:    

— Барина-то черти взяли!..    

Восторг зрителей беспредельный! Кроме того, что барина черти  взяли, это было так высказано, с таким плутовством, с такой  насмешливо-торжествующей гримасой, что действительно невозможно не  аплодировать. Но недолго продолжается счастье Кедрила. Только было он  распорядился бутылкой, налил себе в стакан и хотел пить, как вдруг возвращаются  черти, крадутся сзади на цыпочках и цап-царап его под бока. Кедрил кричит во  все горло; от трусости он не смеет оборотиться. Защищаться тоже не может: в  руках бутылка и стакан, с которыми он не в силах расстаться. Разинув рот от  ужаса, он с полминуты сидит, выпуча глаза на публику, с таким уморительным  выражением трусливого испуга, что решительно с него можно было писать картину.  Наконец его несут, уносят; бутылка с ним, он болтает ногами и кричит, кричит.  Крики его раздаются еще за кулисами. Но занавесь опускается, и все хохочут, все  в восторге… Оркестр начинает камаринскую.    

Начинают тихо, едва слышно, но мотив растет и растет, темп  учащается, раздаются молодецкие прищелкиванья по декам балалайки… Это  камаринская во всем своем размахе, и, право, было бы хорошо, если б Глинка хоть  случайно услыхал ее у нас в остроге. Начинается пантомина под музыку.  Камаринская не умолкает во все продолжение пантомины. Представлена внутренность  избы. На сцене мельник и жена его. Мельник в одном углу чинит сбрую, в другом  углу жена прядет лен. Жену играет Сироткин, мельника Нецветаев.    

Замечу, что наши декорации очень бедны. И в этой, и в  предыдущей пьесе, и в других вы более дополняете собственным воображением, чем  видите глазами. Вместо задней стены протянут какой-то ковер или попона; сбоку  какие-то дрянные ширмы. Левая же сторона ничем не заставлена, так что видны  нары. Но зрители невзыскательны и соглашаются дополнять воображением  действительность, тем более что арестанты к тому очень способны: «Сказано сад,  так и почитай за сад; комната так комната, изба так изба — все равно, и  церемониться много нечего». Сироткин в костюме молодой бабенки очень мил. Между  зрителями раздается вполголоса несколько комплиментов. Мельник кончает работу,  берет шапку, берет кнут, подходит к жене и объясняет ей знаками, что ему надо  идти, но что если без него жена кого примет, то… и он показывает на кнут. Жена  слушает и кивает головой. Этот кнут, вероятно, ей очень знаком: бабенка от мужа  погуливает. Муж уходит. Только что он за дверь, жена грозит ему вслед кулаком.  Но вот стучат; дверь отворяется, и опять является сосед, тоже мельник, мужик в  кафтане и с бородой. В руках у него подарок, красный платок. Бабенка смеется;  но только что сосед хочет обнять ее, как в двери опять стук. Куда деваться? Она  наскоро прячет его под стол, а сама опять за веретено. Является другой  обожатель: это писарь, в военной форме. До сих пор пантомима шла  безукоризненно, жест был безошибочно правилен. Можно было даже удивляться,  смотря на этих импровизированных актеров, и невольно подумать: сколько сил и  таланту погибает у нас на Руси иногда почти даром, в неволе и в тяжкой доле! Но  арестант, игравший писаря, вероятно, когда-то был на провинциальном или  домашнем театре, и ему вообразилось, что наши актеры, все до единого, не  понимают дела и не так хотят, как следует ходить на сцене. И вот он выступает,  как, говорят, выступали в старину на театрах классические герои: ступит длинный  шаг и, еще не придвинув другой ноги, вдруг остановится, откинет назад весь корпус,  голову, гордо поглядит кругом и — ступит другой шаг. Если такая ходьба была  смешна в классических героях, то в военном писаре, в комической сцене, еще  смешнее. Но публика наша думала, что, вероятно, так там и надо, и длинные шаги  долговязого писаря приняла как совершившийся факт, без особенной критики. Едва  только писарь успел выйти на середину сцены, как послышался еще стук: хозяйка  опять переполошилась. Куда девать писаря? в сундук, благо отперт. Писарь лезет  в сундук, и бабенка его накрывает крышкой. На этот раз является гость  особенный, тоже влюбленный, но особого свойства. Это брамин и даже в костюме.  Неудержимый хохот раздается между зрителями. Брамина играет арестант Кошкин, и  играет прекрасно. У него фигура браминская. Жестами объясняет он всю степень  любви своей. Он приподымает руки к небу, потом прикладывает их к груди, к  сердцу; но только что он успел разнежиться, — раздается сильный удар в  дверь. По удару слышно, что это хозяин. Испуганная жена вне себя, брамин  мечется как угорелый и умоляет, чтоб его спрятали. Наскоро она становит его за  шкаф, а сама, забыв отпереть, бросается к своей пряже и прядет, прядет, не  слыша стука в дверь своего мужа, с перепуга сучит нитку, которой у нее нет в  руках, и вертит веретено, забыв поднять его с пола. Сироткин очень хорошо и  удачно изобразил этот испуг. Но хозяин выбивает дверь ногою и с кнутом в руке  подходит к жене. Он все заметил и подкараулил и прямо показывает ей пальцами,  что у ней спрятаны трое. Затем ищет спрятанных. Первого находит соседа и  провожает его тузанами из комнаты. Струсивший писарь хотел было бежать,  приподнял головой крышку и тем сам себя выдал. Хозяин подстегивает его  кнутиком, и на этот раз влюбленный писарь прискакивает вовсе не по-классически.  Остается брамин; хозяин долго ищет его, наконец находит в углу за шкафом,  вежливо откланивается ему и за бороду вытягивает на середину сцены. Брамин  пробует защищаться, кричит: «Окаянный, окаянный!» (единственные слова,  сказанные в пантомиме), но муж не слушает и расправляется по-свойски. Жена, видя,  что дело доходит теперь до нее, бросает пряжу, веретено и бежит из комнаты;  донц`о валится на землю, арестанты хохочут. Алей, не глядя на меня, теребит  меня за руку и кричит мне: «Смотри! брамин, брамин!» — а сам устоять не может  от смеху. Занавесь падает. Начинается другая сцена…    

Но нечего описывать всех сцен. Их было еще две или три. Все  они смешны и неподдельно веселы. Если сочинили их не сами арестанты, то по  крайней мере в каждую из них положили своего. Почти каждый актер импровизировал  от себя, так что в следующие вечера один и тот же актер одну и ту же роль играл  несколько иначе. Последняя пантомима, фантастического свойства, заключилась  балетом. Хоронился мертвец. Брамин с многочисленной прислугой делает над гробом  разные заклинания, но ничего не помогает. Наконец раздается «Солнце на закате»,  мертвец оживает, и все в радости начинают плясать. Брамин пляшет вместе с  мертвецом, и пляшет совершенно особенным образом, по-брамински. Тем и кончается  театр, до следующего вечера. Наши все расходятся веселые, довольные, хвалят  актеров, благодарят унтер-офицера. Ссор не слышно. Все как-то непривычно  довольны, даже как будто счастливы, и засыпают не по-всегдашнему, а почти с  спокойным духом, — а с чего бы, кажется? А между тем это не мечта моего  воображения. Это правда, истина. Только немного позволили этим бедным людям  пожить по-своему, повеселиться по-людски, прожить хоть час не поострожному — и  человек нравственно меняется, хотя бы то было на несколько только минут… Но вот  уже глубокая ночь. Я вздрагиваю и просыпаюсь случайно: старик все еще молится  на печке и промолится там до самой зари; Алей тихо спит подле меня. Я  припоминаю, что, и засыпая, он еще смеялся, толкуя вместе с братьями о театре,  и невольно засматриваюсь на его спокойное детское лицо. Мало-помалу я  припоминаю все: последний день, праздники, весь этот месяц… в испуге приподымаю  голову и оглядываю спящих моих товарищей при дрожащем тусклом свете  шестериковой казенной свечи. Я смотрю на их бедные лица, на их бедные постели,  на всю эту непроходимую голь и нищету, — всматриваюсь — и точно мне  хочется увериться, что все это не продолжение безобразного сна, а  действительная правда. Но это правда: вот слышится чей-то стон; кто-то тяжело  откинул руку и брякнул цепями. Другой вздрогнул во сне и начал говорить, а  дедушка на печи молится за всех «православных христиан», и слышно его мирное,  тихое, протяжное: «Господи Иисусе Христе, помилуй нас!..»    

«Не навсегда же я здесь, а только ведь на несколько лет!» —  думаю я и склоняю опять голову на подушку.ЧАСТЬ ВТОРАЯ    

I. ГОСПИТАЛЬ    

     

Вскоре после праздников я сделался болен и отправился в наш  военный госпиталь. Он стоял особняком, в полуверсте от крепости. Это было  длинное одноэтажное здание, окрашенное желтой краской. Летом, когда происходили  ремонтные работы, на него выходило чрезвычайное количество вохры. На огромном  дворе госпиталя помещались службы, дома для медицинского начальства и прочие  пригодные постройки. В главном же корпусе располагались одни только палаты.  Палат было много, но арестантских всего только две, всегда очень наполненных,  но особенно летом, так что приходилось часто сдвигать кровати. Наполнялись наши  палаты всякого рода «несчастным народом». Ходили туда наши, ходили разного рода  военные подсудимые, содержащиеся на разных абвахтах, решоные, нерешоные и  пересылочные; ходили и из исправительной роты — странного заведения, в которое  отсылались провинившиеся и малонадежные солдатики из батальонов для поправления  своего поведения и откуда года через два и больше они обыкновенно выходили  такими мерзавцами, каких на редкость и встретить. Заболевшие из арестантов у  нас обыкновенно поутру объявляли о болезни своей унтер-офицеру. Их тотчас же  записывали в книгу и с этой книгой отсылали больного с конвойным в батальонный  лазарет. Там доктор предварительно свидетельствовал всех больных из всех  военных команд, расположенных в крепости, и кого находил действительно больным,  записывал в госпиталь. Меня отметили в книге, и во втором часу, когда уже все  наши отправились из острога на послеобеденную работу, я пошел в госпиталь.  Больной арестант обыкновенно брал с собой сколько мог денег, хлеба, потому что  на тот день не мог ожидать себе в госпитале порции, крошечную трубочку и кисет  с табаком, кремнем и огнивом. Эти последние предметы тщательно запрятывались в  сапоги. Я вступил в ограду госпиталя не без некоторого любопытства к этой  новой, не знакомой еще мне варьяции нашего арестантского житья-бытья.    

День был теплый, хмурый и грустный — один из тех дней, когда  такие заведения, как госпиталь, принимают особенно деловой, тоскливый и кислый  вид. Мы с конвойным вошли в приемную, где стояли две медные ванны и где уже  дожидались двое больных, из подсудимых, тоже с конвойными. Вошел фельдшер,  лениво и со властию оглядел нас и еще ленивее отправился доложить дежурному  лекарю. Тот явился скоро; осмотрел, обошелся очень ласково и выдал нам  «скорбные листы», в которых были обозначены наши имена. Дальнейшее же  расписание болезни, назначение лекарств, порции и проч. предоставлялось уже  тому из ординаторов, который заведовал арестантскими палатами. Я уже и прежде  слышал, что арестанты не нахвалятся своими лекарями. «Отцов не надо!» —  отвечали они мне на мои расспросы, когда я отправлялся в больницу. Между тем мы  переоделись. Платье и белье, в котором мы пришли, от нас отобрали и одели нас в  белье госпитальное да, сверх того, выдали нам длинные чулки, туфли, колпаки и  толстые суконные бурого цвета халаты, подшитые не то холстом, не то каким-то  пластырем. Одним словом, халат был до последней степени грязен; но оценил я его  вполне уже на месте. Затем нас повели в арестантские палаты, которые были  расположены в конце длиннейшего коридора, высокого и чистого. Наружная чистота  везде была очень удовлетворительна; все, что с первого раза бросалось в глаза,  так и лоснилось. Впрочем, это могло мне так показаться после нашего острога.  Двое подсудимых пошли в палату налево, я направо. У двери, замкнутой железным  болтом, стоял часовой с ружьем, подле него подчасок. Младший унтер-офицер (из  госпитального караула) велел пропустить меня, и я очутился в длинной и узкой  комнате, по обеим продольным стенам которой стояли кровати, числом около  двадцати двух, между которыми три-четыре еще были не заняты. Кровати были  деревянные, окрашенные зеленой краской, слишком знакомые всем и каждому у нас  на Руси, — те самые кровати, которые, по какому-то предопределению, никак  не могут быть без клопов. Я поместился в углу, на той стороне, где были окна.    

Как уже и сказал я, тут были и наши арестанты, из острога.  Некоторые из них уже знали меня или по крайней мере видели прежде. Гораздо  более было из подсудимых и из исправительной роты. Труднобольных, то есть не  встававших с постели, было не так много. Другие же, легкобольные или  выздоравливавшие, или сидели на койках, или ходили взад и вперед по комнате,  где между двумя рядами кроватей оставалось еще пространство, достаточное для  прогулки. В палате был чрезвычайно удушливый, больничный запах. Воздух был  заражен разными неприятными испарениями и запахом лекарств, несмотря на то, что  почти весь день в углу топилась печка. На моей койке был надет полосатый чехол.  Я снял его. Под чехлом оказалось суконное одеяло, подшитое холстом, и толстое  белье слишком сомнительной чистоты. Возле койки стоял столик, на котором была  кружка и оловянная чашка. Все это для приличия прикрывалось выданным мне  маленьким полотенцем. Внизу столика была еще полка: там сохранялись у пивших  чай чайники, жбаны с квасом и прочее; но пивших чай между больными было очень  немного. Трубки же и кисеты, которые были почти у каждого, не исключая даже и  чахоточных, прятались под койки. Доктор и другие из начальников почти никогда  их не осматривали, а если и заставали кого с трубкой, то делали вид, что не  замечают. Впрочем, и больные были почти всегда осторожны и ходили курить к  печке. Разве уж ночью курили прямо с кроватей; но ночью никто не обходил палат,  кроме разве иногда офицера, начальника госпитального караула.    

До тех пор я никогда не лежал ни в какой больнице; все  окружающее потому было для меня чрезвычайно ново. Я заметил, что возбуждаю  некоторое любопытство. Обо мне уже слышали и оглядывали меня очень  бесцеремонно, даже с оттенком некоторого превосходства, как оглядывают в школах  новичка или в присутственных местах просителя. Справа подле меня лежал один  подсудимый, писарь, незаконный сын одного отставного капитана. Он судился по  фальшивым деньгам и лежал уже с год, кажется ничем не больной, но уверявший  докторов, что у него аневризм. Он достиг цели: каторга и телесное наказанье  миновали его, и он, еще год спустя, был отослан в Т-к для содержания где-то при  больнице. Это был плотный, коренастый парень лет двадцати восьми, большой плут  и законник, очень неглупый, чрезвычайно развязный и самонадеянный малый, до  болезни самолюбивый, пресерьезно уверивший самого себя, что он честнейший и  правдивейший человек в свете и даже вовсе ни в чем не виноватый, и так и  оставшийся навсегда с этой уверенностью. Он первый заговорил со мною, с  любопытством стал меня расспрашивать и довольно подробно рассказал мне о  внешних порядках госпиталя. Разумеется, прежде всего он заявил мне, что он  капитанский сын. Ему чрезвычайно хотелось казаться дворянином или по крайней  мере «из благородных». Вслед за ним подошел ко мне один больной из  исправительной роты и начал уверять, что он знал многих из прежде сосланных  дворян, называя их по имени и отчеству. Это был уже седой солдат; на лице его  было написано, что он все врет. Звали его Чекунов. Он, очевидно, ко мне  подлизывался, вероятно подозревая у меня деньги. Заметив у меня сверток с чаем  и сахаром, он тотчас же предложил свои услуги: достать чайник и заварить мне  чаю. Чайник мне обещал прислать назавтра М-цкий из острога с кем-нибудь из  арестантов, ходивших в госпиталь на работу. Но Чекунов обделал все дело. Он  достал какой-то чугунок, даже чашку, вскипятил воду, заварил чаю — одним словом,  услуживал с необыкновенным усердием, чем возбудил тотчас же в одном из больных  несколько ядовитых насмешек на свой счет. Этот больной был чахоточный, лежавший  напротив меня, по фамильи Устьянцев, из подсудимых солдат, тот самый, который,  испугавшись наказания, выпил кружку вина, крепко настояв в нем табаку, и тем  нажил себе чахотку; о нем я уже упоминал как-то прежде. До сих пор он лежал  молча и трудно дыша, пристально и серьезно ко мне приглядываясь и с  негодованием следя за Чекуновым. Необыкновенная, желчная серьезность придавала  какой-то особенно комический оттенок его негодованию. Наконец он не выдержал:    

— Ишь, холоп! Нашел барина! — проговорил он с  расстановками и задыхающимся от бессилия голосом. Он был уже в последних днях  своей жизни.    

Чекунов с негодованием оборотился к нему:    

— Это кто холоп? — произнес он, презрительно глядя  на Устьянцева.    

— Ты холоп! — отвечал тот таким самоуверенным  тоном, как будто имел полное право распекать Чекунова и даже был приставлен к  нему для этой цели.    

— Я холоп?    

— Ты и есть. Слышите, добрые люди, не верит!  Удивляется!    

— Да тебе-то что! Вишь, они одни, как без рук. Без  слуги непривычно, известно. Почему не услужить, мохнорылый ты шут!    

— Это кто мохнорылый?    

— Ты мохнорылый.    

— Я мохнорылый?    

— Ты и есть!    

— А ты красавец? У самого лицо, как воронье яйцо… коли  я мохнорылый.    

— Мохнорылый и есть! Ведь уж бог убил, лежал бы себе да  помирал! Нет, туда же, сбирает! Ну, чего сбираешь!    

— Чего! Нет, уж я лучше сапогу поклонюсь, а не лаптю.  Отец мой не кланялся и мне не велел. Я… я…    

Он было хотел продолжать, но страшно закашлялся на несколько  минут, выплевывая кровью. Скоро холодный, изнурительный пот выступил на  узеньком лбу его. Кашель мешал ему, а то бы он все говорил; по глазам его видно  было, как хотелось ему еще поругаться; но в бессилии он только отмахивался  рукою… Так что Чекунов под конец уж и позабыл его.    

Я почувствовал, что злость чахоточного направлена скорее на  меня, чем на Чекунова. За желание Чекунова подслужиться и тем достать копейку  никто бы не стал на него сердиться или смотреть на него с особым презрением.  Всяк понимал, что он это делает просто из-за денег. На этот счет простой народ  вовсе не так щепетилен и чутко умеет различать дело. Устьянцеву не понравился  собственно я, не понравился ему мой чай и то, что я и в кандалах, как барин,  как будто не могу обойтись без прислуги, хотя я вовсе не звал и не желал  никакой прислуги. Действительно, мне всегда хотелось все делать самому, и даже  я особенно желал, чтоб и виду не подавать о себе, что я белоручка, неженка,  барствую. В этом отчасти состояло даже мое самолюбие, если уж к слову сказать  пришлось. Но вот, — и решительно не понимаю, как это всегда так  случалось, — но я никогда не мог отказаться от разных услужников и  прислужников, которые сами ко мне навязывались и под конец овладевали мной  совершенно, так что они по-настоящему были моими господами, а я их слугой; а по  наружности и выходило как-то само собой, что я действительно барин, не могу  обойтись без прислуги и барствую. Это, конечно, было мне очень досадно. Но  Устьянцев был чахоточный, раздражительный человек. Прочие же из больных  соблюдали вид равнодушия, даже с некоторым оттенком высокомерия. Помню, все  были заняты одним особенным обстоятельством: из арестантских разговоров я  узнал, что в тот же вечер приведут к нам одного подсудимого, которого в эту  минуту наказывают шпицрутенами. Арестанты ждали новичка с некоторым  любопытством. Говорили, впрочем, что наказанье будет легкое — всего только  пятьсот.    

Понемногу я огляделся кругом. Сколько я мог заметить,  действительно больные лежали здесь все более цынготною и глазною болезнями —  местными болезнями тамошнего края. Таких было в палате несколько человек. Из  других, действительно больных, лежали лихорадками, разными болячками, грудью.  Здесь не так, как в других палатах, здесь были собраны в кучу все болезни, даже  венерические. Я сказал — действительно больных, потому что было несколько и  пришедших так, безо всякой болезни, «отдохнуть». Доктора допускали таких  охотно, из сострадания, особенно когда было много пустых кроватей. Содержание  на абвахтах и в острогах казалось сравнительно с госпитальным до того плохо,  что многие арестанты с удовольствием приходили лежать, несмотря на спертый  воздух и запертую палату. Были даже особенные любители лежать и вообще  госпитального житья-бытья; всех более, впрочем, из исправительной роты. Я с  любопытством осматривал моих новых товарищей, но, помню, особенное любопытство  тогда же возбудил во мне один, уже умиравший, из нашего острога, тоже  чахоточный и тоже в последних днях, лежавший через кровать от Устьянцева и,  таким образом, тоже почти против меня. Звали его Михайлов; еще две недели тому  назад я видел его в остроге. Он давно уже был болен, и давно бы пора ему было  идти лечиться; но он с каким-то упорным и совершенно ненужным терпением преодолевал  себя, крепился и только на праздниках ушел в госпиталь, чтоб умереть в три  недели от ужасной чахотки; точно сгорел человек. Меня поразило теперь его  страшно изменившееся лицо, — лицо, которое я из первых заметил по  вступлении моем в острог; оно мне тогда как-то в глаза кинулось. Подле него  лежал один исправительный солдат, уже старый человек, страшный и отвратительный  неряха… Но, впрочем, не пересчитывать же всех больных… Я вспомнил теперь и об  этом старикашке единственно потому, что он произвел на меня тогда тоже  некоторое впечатление и в одну минуту успел дать мне довольно полное понятие о  некоторых особенностях арестантской палаты. У этого старичонки, помню, был  тогда сильнейший насморк. Он все чихал и всю неделю потом чихал даже и во сне,  как-то залпами, по пяти и по шести чихов за раз, аккуратно каждый раз  приговаривая: «Господи, далось же такое наказанье!» В ту минуту он сидел на  постели и с жадностью набивал себе нос табаком из бумажного сверточка, чтоб  сильнее и аккуратнее прочихаться. Чихал он в бумажный платок, собственный,  клетчатый, раз сто мытый и до крайности полинялый, причем как-то особенно  морщился его маленький нос, слагаясь в мелкие бесчисленные морщинки, и  выставлялись осколки старых, почернелых зубов вместе с красными слюнявыми деснами.  Прочихавшись, он тотчас же развертывал платок, внимательно рассматривал обильно  накопившуюся в нем мокроту и немедленно смазывал ее на свой бурый казенный  халат, так что вся мокрота оставалась на халате, а платок только что разве  оставался сыренек. Так он делал всю неделю. Это копотливое, скряжническое  сбережение собственного платка в ущерб казенному халату вовсе не возбуждало со  стороны больных никакого протеста, хотя кому-нибудь из них же после него  пришлось бы надеть этот же самый халат. Но наш простой народ небрезглив и  негадлив даже до странности. Меня же так и покоробило в ту минуту, и я тотчас  же с омерзением и любопытством невольно начал осматривать только что надетый  мною халат. Тут я заметил, что он уже давно возбуждал мое внимание своими сильными  запахом; он успел уже на мне нагреться и пахнул все сильнее и сильнее  лекарствами, пластырями и, как мне казалось, каким-то гноем, что было  немудрено, так как он с незапамятных лет не сходил с плеч больных. Может быть,  холщовую подкладку его на спине и промывали когда-нибудь; но наверно не знаю.  Зато в настоящее время эта подкладка была пропитана всеми возможными  неприятными соками, примочками, пролившеюся водою из прорезанных мушек и проч.  К тому же в арестантские палаты очень часто являлись только что наказанные  шпицрутенами, с израненными спинами; их лечили примочками, и потому халат,  надевавшийся прямо на мокрую рубашку, никаким образом не мог не портиться: так  все на нем и оставалось. И все время мое в остроге, все эти несколько лет, как  только мне случалось бывать в госпитале (а бывал я частенько), я каждый раз с  боязливостью надевал халат. Особенно же не нравились мне иногда встречавшиеся в  этих халатах вши, крупные и замечательно жирные. Арестанты с наслаждением  казнили их, так что когда под толстым, неуклюжим арестантским ногтем щелкнет,  бывало, казненный зверь, то даже по лицу охотника можно было судить о степени  полученного им удовлетворения. Очень тоже не любили у нас клопов и тоже,  бывало, подымались иногда всей палатой истреблять их в иной длинный, скучный  зимний вечер. И хотя в палате, кроме тяжелого запаху, снаружи все было по  возможности чисто, но внутренней, так сказать подкладочной, чистотой у нас  далеко не щеголяли. Больные привыкли к этому и даже считали, что так и надо, да  и самые порядки к особенной чистоте не располагали. Но о порядках я скажу  после…    

Только что Чекунов подал мне чай (мимоходом сказать, на  палатной воде, которая приносилась разом на целые сутки и как-то слишком скоро  портилась в нашем воздухе), отворилась с некоторым шумом дверь, и за усиленным  конвоем введен был только что наказанный шпицрутенами солдатик. Это было в  первый раз, как я видел наказанного. Впоследствии их приводили часто, иных даже  приносили (слишком уж тяжело наказанных), и каждый раз это доставляло большое  развлечение больным. Встречали у нас такового обыкновенно с усиленно-строгим  выражением лиц и с какою-то даже несколько натянутою серьезностью. Впрочем,  прием отчасти зависел и от степени важности преступления, а следственно, и от  количества наказания. Очень больно битый и, по репутации, большой преступник  пользовался и бОльшим уважением и бОльшим вниманием, чем какой-нибудь бежавший  рекрутик, вот как тот, например, которого привели теперь. Но и в том и в другом  случае ни особенных сожалений, ни каких-нибудь особенно раздражительных  замечаний не делалось. Молча помогали несчастному и ухаживали за ним, особенно  если он не мог обойтись без помощи. Фельдшера уже сами знали, что сдают битого  в опытные и искусные руки. Помощь обыкновенно была в частой и необходимой  перемене смоченной в холодной воде простыни и рубашки, которою одевали  истерзанную спину, особенно если наказанный сам уже был не в силах наблюдать за  собой, да, кроме того, в ловком выдергивании заноз из болячек, которые зачастую  остаются в спине от сломавшихся об нее палок. Последняя операция обыкновенно  очень бывает неприятна больному. Но вообще меня всегда удивляла необыкновенная  стойкость в перенесении боли наказанными. Много я их перевидал, иногда уже  слишком битых, и почти ни один из них не стонал! Только лицо как будто все  изменится, побледнеет; глаза горят; взгляд рассеянный, беспокойный, губы  трясутся, так что бедняга нарочно прикусывает их, бывало, чуть не до крови  зубами. Вошедший солдатик был парень лет двадцати трех, крепкого, мускулистого  сложения, красивого лица, стройный, смуглотелый. Спина его была, впрочем,  порядочно побита. Сверху до самой поясницы все тело было обнажено; на плеча его  была накинута мокрая простыня, от которой он дрожал всеми членами, как в  лихорадке, и часа полтора ходил взад и вперед по палате. Я вглядывался в его  лицо: казалось, он ни о чем не думал в эту минуту, смотрел странно и дико,  беглым взглядом, которому, видимо, тяжело было остановиться на чем-нибудь  внимательно. Мне показалось, что он пристально посмотрел на мой чай. Чай был  горячий; пар валил из чашки, а бедняк иззяб и дрожал, стуча зуб об зуб. Я  пригласил его выпить. Он молча и круто повернул ко мне, взял чашку, выпил стоя  и без сахару, причем очень торопился и как-то особенно старался не глядеть на меня.  Выпив все, он молча поставил чашку и, даже не кивнув мне головою, пошел опять  сновать взад и вперед по палате. Но ему было не до слов и не до кивания! Что же  касается до арестантов, то все они сначала почему-то избегали всякого разговору  с наказанным рекрутиком; напротив, помогши ему вначале, они как будто сами  старались потом не обращать на него более никакого внимания, может быть желая  как можно более дать ему покоя и не докучать ему никакими дальнейшими допросами  и «участиями», чем он, кажется, был совершенно доволен.    

Между тем смеркалось, зажгли ночник. У некоторых из  арестантов оказались даже свои собственные подсвечники, впрочем очень не у  многих. Наконец, уже после вечернего посещения доктора, вошел караульный  унтер-офицер, сосчитал всех больных, и палату заперли, внеся в нее  предварительно ночной ушат… Я с удивлением узнал, что этот ушат остается здесь  всю ночь, тогда как настоящее ретирадное место было тут же в коридоре, всего  только два шага от дверей. Но уж таков был заведенный порядок. Днем арестанта  еще выпускали из палаты, впрочем не более как на одну минуту; ночью же ни под  каким видом. Арестантские палаты не походили на обыкновенные, и больной  арестант даже и в болезни нес свое наказание. Кем первоначально заведен был  этот порядок — не знаю; знаю только, что настоящего порядка в этом не было  никакого и что никогда вся бесполезная сушь формалистики не выказывалась  крупнее, как, например, в этом случае. Порядок этот шел, разумеется, не от  докторов. Повторяю: арестанты не нахвалились своими лекарями, считали их за  отцов, уважали их. Всякий видел от них себе ласку, слышал доброе слово; а  арестант, отверженный всеми, ценил это, потому что видел неподдельность и  искренность этого доброго слова и этой ласки. Она могла и не быть; с лекарей бы  никто не спросил, если б они обращались иначе, то есть грубее и бесчеловечнее:  следственно, они были добры из настоящего человеколюбия. И, уж разумеется, они  понимали, что больному, кто бы он ни был, арестант ли, нет ли, нужен такой же,  например, свежий воздух, как и всякому другому больному, даже самого высшего  чина. Больные в других палатах, выздоравливающие, например, могли свободно  ходить по коридорам, задавать себе большой моцион, дышать свежим воздухом, не  настолько отравленным, как воздух палатный, спертый и всегда необходимо  наполненный удушливыми испарениями. И страшно и гадко представить себе теперь,  до какой же степени должен был отравляться этот и без того уже отравленный  воздух по ночам у нас, когда вносили этот ушат, при теплой температуре палаты и  при известных болезнях, при которых невозможно обойтись без выхода. Если я  сказал, что арестант и в болезни нес свое наказание, то, разумеется, не  предполагал и не предполагаю, что такой порядок устроен был именно только для  одного наказания. Разумеется, это была бы бессмысленная с моей стороны клевета.  Больных уже нечего наказывать. А если так, то само собою разумеется, что,  вероятно, какая-нибудь строгая, суровая необходимость принуждала начальство к  такой вредной по своим последствиям мере. Какая же? Но вот тем-то и досадно,  что ничем другим нельзя хоть сколько-нибудь объяснить необходимость этой меры  и, сверх того, многих других мер, до того непонятных, что не только объяснить,  но даже предугадать объяснение их невозможно. Чем объяснить такую бесполезную жестокость?  Тем, видите ли, что арестант придет в больницу, нарочно притворившись больным,  обманет докторов, выйдет ночью в сортир и, пользуясь темнотою, убежит? Серьезно  доказывать всю нескладность такого рассуждения почти невозможно. Куда убежит?  Как убежит? В чем убежит? Днем выпускают по одному; так же могло бы быть и  ночью. У двери стоит часовой с заряженным ружьем. Ретирадное место буквально в  двух шагах от часового, но, несмотря на то, туда сопровождает больного подчасок  и не спускает с него глаз все время. Там только одно окно, по-зимнему с двумя  рамами и с железной решеткой. Под окном же на дворе, у самых окон арестантских  палат, тоже ходит всю ночь часовой. Чтоб выйти в окно, нужно выбить раму и  решетку. Кто же это позволит? Но положим, он убьет предварительно подчаска, так  что тот и не пикнет и никто того не услышит. Но, допустив даже эту нелепость,  нужно ведь все-таки ломать окно и решетку. Заметьте, что тут же подле часового  спят палатные сторожа, а в десяти шагах, у другой арестантской палаты, стоит  другой часовой с ружьем, возле него другой подчасок и другие сторожа. И куда  бежать зимой в чулках, в туфлях, в больничном халате и в колпаке? А если так,  если так мало опасности (то есть по-настоящему совершенно нет никакой), —  для чего такое серьезное отягощение больных, может быть в последние дни и часы  их жизни, больных, которым свежий воздух еще нужней, чем здоровым? Для чего? Я  никогда не мог понять этого…    

Но если уж спрошено раз: «Для чего?», и так как уж пришлось  к слову, то не могу не вспомнить теперь и еще об одном недоумении, столько лет  торчавшем передо мной в виде самого загадочного факта, на который я тоже  никаким образом не мог подыскать ответа. Не могу не сказать об этом хотя  несколько слов, прежде чем приступлю к продолжению моего описания. Я говорю о  кандалах, от которых не избавляет никакая болезнь решенного каторжника. Даже  чахоточные умирали на моих глазах в кандалах. И между тем все к этому привыкли,  все считали это чем-то совершившимся, неотразимым. Вряд ли даже и задумывался  кто-нибудь об этом, когда даже и из докторов никому и в ум не пришло, во все  эти несколько лет, хоть один раз походатайствовать у начальства о расковке  труднобольного арестанта, особенно в чахотке. Положим, кандалы сами по себе не  бог знает какая тягость. Весу они бывают от восьми до двенадцати фунтов. Носить  десять фунтов здоровому человеку неотягчительно. Говорили мне, впрочем, что от  кандалов после нескольких лет начинают будто бы ноги сохнуть. Не знаю, правда  ли это, хотя, впрочем, тут есть некоторая вероятность. Тягость, хоть и малая,  хоть и в десять фунтов, прицепленная к ноге навсегда, все-таки ненормально  увеличивает вес члена и чрез долгое время может оказать некоторое вредное  действие… Но положим, что для здорового все ничего. Так ли для больного? Положим,  что и обыкновенному больному ничего. Но таково ли, повторяю, для труднобольных,  таково ли, повторяю, для чахоточных, у которых и без того уже сохнут руки и  ноги, так что всякая соломинка становится тяжела? И, право, если б медицинское  начальство выхлопотало облегчение хотя бы только одним чахоточным, то уж и это  одно было бы истинным и великим благодеянием. Положим, скажет кто-нибудь, что  арестант злодей и недостоин благодеяний; но ведь неужели же усугублять  наказание тому, кого уже и так коснулся перст божий? Да и поверить нельзя, чтоб  это делалось для одного наказания. Чахоточный и по суду избавляется от  наказания телесного. Следственно, тут опять-таки заключается какая-нибудь  таинственная, важная мера, в видах спасительной предосторожности. Но какая? —  понять нельзя. Ведь нельзя же в самом деле бояться, что чахоточный убежит. Кому  это придет в голову, особенно имея в виду известную степень развития болезни?  Прикинуться же чахоточным, обмануть докторов, чтоб убежать, — невозможно.  Не такая болезнь; ее с первого взгляда видно. Да и кстати сказать: неужели  заковывают человека в ножные кандалы для того только, чтоб он не бежал или чтоб  это помешало ему бежать? Совсем нет. Кандалы — одно шельмование, стыд и  тягость, физическая и нравственная. Так по крайней мере предполагается. Бежать  же они никогда никому помешать не могут. Самый неумелый, самый неловкий  арестант сумеет их без большого труда очень скоро подпилить или сбить заклепку  камнем. Ножные кандалы решительно ни от чего не предостерегают; а если так, если  назначаются они решеному каторжному только для одного наказания, то опять  спрашивают: неужели ж наказывать умирающего?    

И вот теперь, как я пишу это, ярко припоминается мне один  умирающий, чахоточный, тот самый Михайлов, который лежал почти против меня, недалеко  от Устьянцева, и который умер, помнится, на четвертый день по прибытии моем в  палату. Может быть, я и заговорил теперь о чахоточных, невольно повторяя те  впечатления и те мысли, которые тогда же пришли мне в голову по поводу этой  смерти. Самого Михайлова, впрочем, я мало знал. Это был еще очень молодой  человек, лет двадцати пяти, не более, высокий, тонкий и чрезвычайно  благообразной наружности. Он жил в особом отделении и был до странности  молчалив, всегда как-то тихо, как-то спокойно грустный. Точно он «засыхал» в  остроге. Так по крайней мере о нем потом выражались арестанты, между которыми  он оставил о себе хорошую память. Вспоминаю только, что у него были прекрасные  глаза, и, право, не знаю, почему он мне так отчетливо вспоминается. Он умер  часа в три пополудни, в морозный и ясный день. Помню, солнце так и пронизывало  крепкими лучами зеленые слегка подмерзшие стекла в окнах нашей палаты. Целый  поток их лился на несчастного. Умер он не в памяти и тяжело, долго отходил,  несколько часов сряду. Еще с утра глаза его уже начинали не узнавать  подходивших к нему. Его хотели как-нибудь облегчить, видели, что ему очень  тяжело; дышал он трудно, глубоко, с хрипеньем; грудь его высоко подымалась,  точно ему воздуху было мало. Он сбил с себя одеяло, всю одежду и, наконец,  начал срывать с себя рубашку: даже и та казалась ему тяжелою. Ему помогли и  сняли с него и рубашку. Страшно было смотреть на это длинное-длинное тело, с  высохшими до кости ногами и руками, с опавшим животом, с поднятою грудью, с  ребрами, отчетливо рисовавшимися, точно у скелета. На всем теле его остались  один только деревянный крест с ладонкой и кандалы, в которые, кажется, он бы  теперь мог продеть иссохшую ногу. За полчаса до смерти его все у нас как будто  притихли, стали разговаривать чуть не шепотом. Кто ходил — ступал как-то  неслышно. Разговаривали меж собой мало, о вещах посторонних, изредка только  взглядывали на умиравшего, который хрипел все более и более. Наконец он  блуждающей и нетвердой рукой нащупал на груди свою ладонку и начал рвать ее с  себя, точно и та была ему в тягость, беспокоила, давила его. Сняли и ладонку.  Минут через десять он умер. Стукнули в дверь к караульному, дали знать. Вошел  сторож, тупо посмотрел на мертвеца и отправился к фельдшеру. Фельдшер, молодой  и добрый малый, немного излишне занятый своею наружностью, довольно, впрочем,  счастливою, явился скоро; быстрыми шагами, ступая громко по притихшей палате,  подошел к покойнику и с каким-то особенно развязным видом, как будто нарочно  выдуманным для этого случая, взял его за пульс, пощупал, махнул рукою и вышел.  Тотчас же отправились дать знать караулу: преступник был важный, особого  отделения; его и за мертвого-то признать надо было с особыми церемониями. В  ожидании караульных кто-то из арестантов тихим голосом подал мысль, что не худо  бы закрыть покойнику глаза. Другой внимательно его выслушал, молча подошел к  мертвецу и закрыл глаза. Увидев тут же лежавший на подушке крест, взял его,  осмотрел и молча надел его опять Михайлову на шею; надел и перекрестился. Между  тем мертвое лицо костенело; луч света играл на нем; рот был полураскрыт, два  ряда белых, молодых зубов сверкали из-под тонких, прилипших к деснам губ.  Наконец вошел караульный унтер-офицер при тесаке и в каске, за ним два сторожа.  Он подходил, все более и более замедляя шаги, с недоумением посматривая на  затихших и со всех сторон глядевших на него арестантов. Подойдя на шаг к  мертвецу, он остановился как вкопанный, точно оробел. Совершенно обнаженный,  иссохший труп, в одних кандалах, поразил его, и он вдруг отстегнул чешую, снял  каску, чего вовсе не требовалось, и широко перекрестился. Это было суровое,  седое, служилое лицо. Помню, в это же самое мгновенье тут же стоял Чекунов,  тоже седой старик. Все время он молча и пристально смотрел в лицо  унтер-офицера, прямо в упор, и с каким-то странным вниманием вглядывался в  каждый жест его. Но глаза их встретились, и у Чекунова вдруг отчего-то дрогнула  нижняя губа. Он как-то странно скривил ее, оскалил зубы и быстро, точно  нечаянно кивнув унтер-офицеру на мертвеца, проговорил:    

— Тоже ведь мать была! — и отошел прочь.    

Помню, эти слова меня точно пронзили… И для чего он их  проговорил, и как пришли они ему в голову? Но вот труп стали поднимать, подняли  вместе с койкой; солома захрустела, кандалы звонко, среди всеобщей тишины,  брякнули об пол… Их подобрали. Тело понесли. Вдруг все громко заговорили.  Слышно было, как унтер-офицер, уже в коридоре, посылал кого-то за кузнецом.  Следовало расковать мертвеца…    

Но я отступил от предмета…    

 II. ПРОДОЛЖЕНИЕ    

     

Доктора обходили палаты поутру; часу в одиннадцатом являлись  они у нас все вместе, сопровождая главного доктора, а прежде них, часа за  полтора, посещал палату наш ординатор. В то время у нас был ординатором один  молоденький лекарь, знающий дело, ласковый, приветливый, которого очень любили  арестанты и находили в нем только один недостаток: «Слишком уж смирен». В самом  деле, он был как-то неразговорчив, даже как будто конфузился нас, чуть не  краснел, изменял порции чуть не по первой просьбе больных и даже, кажется,  готов был назначать им и лекарства по их же просьбе. Впрочем, он был славный  молодой человек. Надо признаться, много лекарей на Руси пользуются любовью и  уважением простого народа, и это, сколько я заметил, совершенная правда. Знаю,  что мои слова покажутся парадоксом, особенно взяв в соображение всеобщее  недоверие всего русского простого народа к медицине и к заморским лекарствам. В  самом деле, простолюдин скорее несколько лет сряду, страдая самою тяжелою  болезнию, будет лечиться у знахарки или своими домашними, простонародными  лекарствами (которыми отнюдь не надо пренебрегать), чем пойдет к доктору или  лежать в госпитале. Но, кроме того, что тут есть одно чрезвычайно важное  обстоятельство, совершенно не относящееся к медицине, именно: всеобщее  недоверие всего простолюдья ко всему, что носит на себе печать  административного, форменного; кроме того, народ запуган и предубежден против  госпиталей разными страхами, россказнями, нередко нелепыми, но иногда имеющими  свое основание. Но, главное, его пугают немецкие порядки госпиталя, чужие люди кругом  во все продолжение болезни, строгости насчет еды, рассказы о настойчивой  суровости фельдшеров и лекарей, о взрезывании и потрошении трупов и проч. К  тому же, рассуждает народ, господа лечить будут, потому что лекаря все-таки  господа. Но при более близком знакомстве с лекарями (хотя и не без исключений,  но большею частию) все эти страхи исчезают очень скоро, что, по моему мнению,  прямо относится к чести докторов наших, преимущественно молодых. Большая часть  их умеют заслужить уважение и даже любовь простонародья. По крайней мере я пишу  о том, что сам видел и испытал неоднократно и во многих местах, и не имею  оснований думать, чтоб в других местах слишком часто поступалось иначе.  Конечно, в некоторых уголках лекаря берут взятки, сильно пользуются от своих  больниц, почти пренебрегают больными, даже забывают совсем медицину. Это еще  есть; но я говорю про большинство или, лучше сказать, про тот дух, про то  направление, которое осуществляется теперь, в наши дни, в медицине. Те же,  отступники дела, волки в овечьем стаде, что бы ни представляли в свое  оправдание, как бы ни оправдывались, например хоть средой, которая заела и их в  свою очередь, всегда будут неправы, особенно если при этом потеряли и  человеколюбие. А человеколюбие, ласковость, братское сострадание к больному  иногда нужнее ему всех лекарств. Пора бы нам перестать апатически жаловаться на  среду, что она нас заела. Это, положим, правда, что она многое в нас заедает,  да не все же, и часто иной хитрый и понимающий дело плут преловко прикрывает и  оправдывает влиянием этой среды не одну свою слабость, а нередко и просто  подлость, особенно если умеет красно говорить или писать. Впрочем, я опять  отбился от темы; я хотел только сказать, что простой народ недоверчив и  враждебен более к администрации медицинской, а не у лекарям. Узнав, каковы они  на деле, он быстро теряет многие из своих предубеждений. Прочая же обстановка  наших лечебниц до сих пор во многом не соответствует духу народа, до сих пор  враждебна своими порядками привычками нашего простолюдья и не в состоянии  приобрести полного доверия и уважения народного. Так мне по крайней мере  кажется из некоторых моих собственных впечатлений.    

Наш ординатор обыкновенно останавливался перед каждым  больным, серьезно и чрезвычайно осматривал его и опрашивал, назначал лекарства,  порции. Иногда он и сам замечал, что больной ничем не болен; но так как  арестант пришел отдохнуть от работы или полежать на тюфяке, вместо голых досок,  и, наконец, все-таки в теплой комнате, а не в сырой кордегардии, где в тесноте  содержатся густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас почти  всегда, на всей Руси, бледные и испитые — признак, что их содержание и душевное  состояние почти всегда тяжелее, чем у решоных), то наш ординатор спокойно  записывал им какую-нибудь febris catarhalis [Буквально: «катаральная лихорадка»  (лат.)] и оставлял лежать иногда даже на неделю. Над этой febris catarhalis все  смеялись у нас. Знали очень хорошо, что это принятая у нас, по какому-то  обоюдному согласию между доктором и больным, формула для обозначения притворной  болезни; «запасные колотья», как переводили сами арестанты febris catarhalis.  Иногда больной злоупотреблял мягкосердием лекаря и продолжал лежать до тех пор,  пока его не выгоняли силой. Тогда нужно было посмотреть на нашего ординатора: он  как будто робел, как будто стыдился прямо сказать больному, чтоб он  выздоравливал и скорее бы просился на выписку, хотя и имел полное право  просто-запросто безо всяких разговоров и умасливаний выписать его, написав ему  в скорбном листе sanat est [здоров (лат.)]. Он сначала намекал ему, потом как  бы упрашивал: «Не пора ли, дескать? ведь уж ты почти здоров, в палате тесно» —  и проч. и проч., до тех пор, пока больному самому становилось совестно и он сам  наконец просился на выписку. Старший доктор хоть был и человеколюбивый и  честный человек (его тоже очень любили больные), но был несравненно суровее,  решительнее ординатора, даже при случае выказывал суровую строгость, и за это  его у нас как-то особенно уважали. Он являлся в сопровождении всех госпитальных  лекарей, после ординатора, тоже свидетельствовал каждого поодиночке, особенно  останавливался над трудными больными, всегда умел сказать им доброе,  ободрительное, часто даже задушевное слово и вообще производил хорошее  впечатление. Пришедших с «запасными колотьями» он никогда не отвергал и не  отсылал назад; но если больной сам упорствовал, то просто-запросто выписывал  его: «Ну что ж, брат, полежал довольно, отдохнул, ступай, надо честь знать».  Упорствовали обыкновенно или ленивые до работ, особенно в рабочее, летнее  время, или из подсудимых, ожидавших себе наказания. Помню, с одним из таких  употреблена была особенная строгость, жестокость даже, чтоб склонить его к  выписке. Пришел он с глазною болезнию: глаза красные, жалуется на сильную  колючую боль в глазах. Его стали лечить мушками, пиявками, брызгами в глаза  какой-то разъедающей жидкостью и проч., но болезнь все-таки не проходила, глаза  не очищались. Мало-помалу догадались доктора, что болезнь притворная:  воспаление постоянно небольшое, хуже не делается, да и не вылечивается, все в  одном положении, случай подозрительный. Арестанты все давно уже знали, что он  притворяется и людей обманывает, хотя он сам и не признавался в этом. Это был  молодой парень, даже красивый собой, но производивший какое-то неприятное впечатление  на всех нас: скрытный, подозрительный, нахмуренный, ни с кем не говорит, глядит  исподлобья, от всех таится, точно всех подозревает. Я помню — иным даже  приходило в голову, чтоб он не сделал чего-нибудь. Он был солдат, сильно  проворовался, был уличен, и ему выходили тысяча палок и арестантские роты. Чтоб  отдалить минуту наказания, как я уже упоминал прежде, решаются иногда  подсудимые на страшные выходки: пырнет ножом накануне казни кого-нибудь из  начальства или своего же брата арестанта, его и судят по-новому, и отдаляется  наказание еще месяца на два, и цель его достигается. Ему нужды нет до того, что  его будут наказывать через два же месяца вдвое, втрое суровее; только бы  теперь-то отдалить грозную минуту хоть на несколько дней, а там что бы ни было  — до того бывает иногда силен упадок духа в этих несчастных. У нас иные уже  шептались промеж себя, чтоб остерегаться его: пожалуй, зарежет кого-нибудь  ночью. Впрочем, так только говорили, а особенных предосторожностей никаких не  брали даже те, у которых койки приходились с ним рядом. Видели, впрочем, что он  по ночам растирает глаза известкой со штукатурки и чем-то еще другим, чтоб к  утру они опять стали красные. Наконец главный доктор погрозил ему заволокой. В  упорной глазной болезни, продолжающейся долго и когда уже все медицинские  средства бывают испытаны, чтоб спасти зрение, доктора решаются на сильное и  мучительное средство: ставят больному заволоку, точно лошади. Но бедняк и тут  не согласился выздороветь. Что за упрямый был это характер, или уж слишком  трусливый: ведь заволока была хоть и не так, как палки, но тоже очень  мучительна. Больному собирают сзади на шее кожу рукой, сколько можно захватить,  протыкают все захваченное тело ножом, отчего происходит широкая и длинная рана  по всему затылку, и продевают в эту рану холстинную тесемку, довольно широкую,  почти в палец; потом каждый день, в определенный час, эту тесемку передергивают  в ране, так что как будто вновь ее разрезают, чтоб рана вечно гноилась и не  заживала. Бедняк переносил, впрочем с ужасными мучениями, и эту пытку упорно  несколько дней и наконец только, согласился выписаться. Глаза его в один день  стали совершенно здоровые, и, как только зажила его шея, он отправился на  абвахту, чтоб назавтра же выйти опять на тысячу палок.    

Конечно, тяжела минута перед наказанием, тяжела до того,  что, может быть, я грешу, называя этот страх малодушием и трусостию. Стало  быть, тяжело, когда подвергаются двойному, тройному наказанию, только бы не  сейчас оно исполнилось. Я упоминал, впрочем, и о таких, которые сами просились  скорее на выписку еще с не зажившей от первых палок спиной, чтоб выходить  остальные удары и окончательно выйти из-под суда; а содержание под судом, на  абвахте, конечно, для всех несравненно хуже каторги. Но, кроме разницы  темпераментов, большую роль играет в решимости и бесстрашии некоторых  закоренелая привычка к ударам и к наказанию. Многократно битый как-то  укрепляется духом и спиной и смотрит, наконец, на наказание скептически, почти  как на малое неудобство, и уже не боится его. Говоря вообще, это верно. Один  наш арестантик, из особого отделения, крещеный калмык Александр или Александра,  как звали его у нас, странный малый, плутоватый, бесстрашный и в то же время  очень добродушный, рассказывал мне, как он выходил свои четыре тысячи, рассказывал  смеясь и шутя, но тут же клялся пресерьезно, что если б с детства, с самого  нежного, первого своего детства, он не вырос под плетью, от которой буквально  всю жизнь его в своей орде не сходили рубцы с его спины, то он бы ни за что не  вынес этих четырех тысяч. Рассказывая, он как будто благословлял это воспитание  под плетью. «Меня за все били, Александр Петрович, — говорил он мне раз,  сидя на моей койке, под вечер, перед огнями, — за все про все, за что ни  попало, били лет пятнадцать сряду, с самого того дня, как себя помнить начал,  каждый день по нескольку раз; не бил, кто не хотел; так что я под конец уж  совсем привык». Как он попал в солдаты, не знаю; не помню; впрочем, может, он и  рассказывал; это был всегдашний бегун и бродяга. Только помню его рассказ о  том, как он ужасно струсил, когда его приговорили к четырем тысячам за убийство  начальника. «Я знал, что меня будут наказывать строго и что, может, из-под  палок не выпустят, и хоть я и привык к плетям, да ведь четыре тысячи палок —  шутка! да еще все начальство озлилось! Знал я, наверно знал, что не пройдет  даром, не выхожу; не выпустят из-под палок. Я сначала попробовал было  окреститься, думаю, авось простят, и хоть мне свои же тогда говорили, что  ничего из этого не выйдет, не простят, да думаю: все-таки попробую, все-таки им  жальче будет крещеного-то. Меня и в самом деле окрестили и при святом крещении  нарекли Александром; ну, а палки все-таки палками остались; хоть бы одну  простили; даже обидно мне стало. Я и думаю про себя: постой же, я вас всех и взаправду  надую. И ведь что вы думаете, Александр Петрович, надул! Я ужасно умел хорошо  мертвым представляться, то есть не то чтобы совсем мертвым, а вот-вот сейчас  душа вон из тела уйдет. Повели меня; ведут одну тысячу: жжет, кричу; ведут  другую, ну, думаю, конец мой идет, из ума совсем вышибли, ноги подламываются, я  грох об землю: глаза у меня стали мертвые, лицо синее, дыхания нет, у рта пена.  Подошел лекарь: сейчас, говорит, умрет. Понесли меня в госпиталь, а я тотчас  ожил. Так меня еще два раза потом выводили, и уж злились они, очень на меня  злились, а я их еще два раза надувал; третью тысячу только одну прошел, обмер,  а как пошел четвертую, так каждый удар, как ножом по сердцу, проходил, каждый  удар за три шел, так больно били! Остервенились на меня. Эта-то вот скаредная  последняя тысяча (чтоб ее!) всех трех первых стоила, и кабы не умер я перед  самым концом (всего палок двести только оставалось), забили бы тут же насмерть,  ну да и я не дал себя в обиду: опять надул и опять обмер; опять поверили, да и  как не поверить, лекарь верит, так что на двухстах-то последних, хоть изо всей  злости били потом, так били, что в другой раз две тысячи легче, да нет, нос  утри, не забили, а отчего не забили? А все тоже потому, что сыздетства под  плетью рос. Оттого и жив до сегодня. Ох, били-то меня, били на моем веку!» —  прибавил он в конце рассказа как бы в грустном раздумье, как бы силясь  припомнить и пересчитать, сколько раз его били. «Да нет, — прибавил он,  перебивая минутное молчание, — и не пересчитать, сколько били; да и куды  перечесть! Счету такого не хватит». Он взглянул на меня и рассмеялся, но так  добродушно, что я сам не мог не улыбнуться ему в ответ. «Знаете ли, Александр  Петрович, я ведь и теперь, коли сон ночью вижу, так непременно — что меня бьют:  других снов у меня не бывает». Он действительно часто кричал по ночам и кричал,  бывало, во все горло, так что его тотчас будили толчками арестанты: «Ну, что,  черт, кричишь!» Был он парень здоровый, невысокого росту, вертлявый и веселый,  лет сорока пяти, жил со всеми ладно, и хоть очень любил воровать и очень часто  бывал у нас бит за это, но ведь кто ж у нас не проворовывался и кто ж у нас не  был бит за это?    

Прибавлю к этому одно: удивлялся я всегда тому  необыкновенному добродушию, тому беззлобию, с которым рассказывали все эти  битые о том, как их били, и о тех, кто их бил. Часто ни малейшего даже оттенка  злобы или ненависти не слышалось в таком рассказе, от которого у меня подчас  подымалось сердце и начинало крепко и сильно стучать. А они, бывало,  рассказывают и смеются, как дети. Вот М-цкий, например, рассказывал мне о своем  наказании; он был не дворянин и прошел пятьсот. Я узнал об этом от других и сам  спросил его: правда ли это и как это было? Он ответил как-то коротко, как будто  с какою-то внутреннею болью, точно стараясь не глядеть на меня, и лицо его  покраснело; через полминуты он посмотрел на меня, и в глазах его засверкал  огонь ненависти, а губы затряслись от негодования. Я почувствовал, что он  никогда не мог забыть этой страницы из своего прошедшего. Но наши, почти все  (не ручаюсь, чтоб не было исключений), смотрели на это совсем иначе. Не может  быть, думал я иногда, чтоб они считали себя совсем виновными и достойными  казни, особенно когда согрешили не против своих, а против начальства.  Большинство из них совсем себя не винило. Я сказал уже, что угрызений совести я  не замечал, даже в тех случаях, когда преступление было против своего же  общества. О преступлениях против начальства и говорить нечего. Казалось мне  иногда, что в этом последнем случае был свой особенный, так сказать, какой-то  практический или, лучше, фактический взгляд на дело. Принималась во внимание  судьба, неотразимость факта, и не то что обдуманно как-нибудь, а так уж,  бессознательно, как вера какая-нибудь. Арестант, например, хоть и всегда  наклонен чувствовать себя правым в преступлениях против начальства, так что и  самый вопрос об этом для него немыслим, но все-таки он практически сознавал,  что начальство смотрит на его преступление совсем иным взглядом, а стало быть,  он должен быть наказан, и квиты. Тут борьба обоюдная. Преступник знает притом и  не сомневается, что он оправдан судом своей родной среды, своего же  простонародья, которое никогда, он опять-таки знает это, его окончательно не  осудит, а б`ольшею частию и совсем оправдает, лишь бы грех его был не против  своих, против братьев, против своего же родного простонародья. Совесть его  спокойна, а совестью он и силен и не смущается нравственно, а это главное. Он  как бы чувствует, что есть на что опереться, и потому ненавидит, а принимает  случившееся с ним за факт неминуемый, который не им начался, не им и кончится и  долго-долго еще будет продолжаться среди раз поставленной, пассивной, но  упорной борьбы. Какой солдат ненавидит лично турку, когда с ним воюет; а ведь  турка же режет его, колет, стреляет в него. Впрочем, не все рассказы были уж  совершенно хладнокровны и равнодушны. Про поручика Жеребятникова, например,  рассказывали даже с некоторым оттенком негодования, впрочем не очень большого.  С этим поручиком Жеребятниковым я познакомился еще в первое время моего лежания  в больнице, разумеется из арестантских рассказов. Потом как-то я увидел его и в  натуре, когда он стоял у нас в карауле. Это был человек лет под тридцать, росту  высокого, толстый, жирный, с румяными, заплывшими жиром щеками, с белыми зубами  и с ноздревским раскатистым смехом. По лицу его было видно, что это самый  незадумывающийся человек в мире. Он до старости любил сечь и наказывать  палками, когда, бывало, назначали его экзекутором. Спешу присовокупить, что на  поручика Жеребятникова я уж и тогда смотрел как на урода между своими же, да  так смотрели на него и сами арестанты. Были и кроме него исполнители, в старину  разумеется, в ту недавнюю старину, о которой «свежо предание, а верится с  трудом», любившие исполнить свое дело рачительно и с усердием. Но б`ольшею  частию это происходило наивно и без особого увлечения. Поручик же был чем-то  вроде утонченнейшего гастронома в исполнительном деле. Он любил, он страстно  любил исполнительное искусство, и любил единственно для искусства. Он  наслаждался им и, как истаскавшийся в наслаждениях, полинявший патриций времен  Римской империи, изобретал себе разные утонченности, разные  противуестественности, чтоб сколько-нибудь расшевелить и приятно пощекотать  свою заплывшую жиром душу. Вот выводят арестанта к наказанию; Жеребятников  экзекутором; один взгляд на длинный выстроенный ряд людей с толстыми палками  уже вдохновляет его. Он самодовольно обходит ряды и подтверждает усиленно,  чтобы каждый исполнял свое дело рачительно, совестливо, не то… Но уж солдатики  знали, что значит это не то. Но вот приводят самого преступника, и если он еще  до сих пор был не знаком с Жеребятниковым, если не слыхал еще про него всей  подноготной, то вот какую, например, штуку тот с ним выкидывал. (Разумеется,  это одна из сотни штучек; поручик был неистощим в изобретениях). Всякий  арестант в ту минуту, когда его обнажают, а руки привязывают к прикладам ружей,  на которых таким образом тянут его потом унтер-офицеры через всю зеленую  улицу, — всякий арестант, следуя общему обычаю, всегда начинает в эту  минуту слезливым, жалобным голосом молить экзекутора, чтобы наказывал послабее  и не усугублял наказание излишнею строгостию: «Ваше благородие, — кричит  несчастный, — помилуйте, будьте отец родной, заставьте за себя век бога  молить, не погубите, помилосердствуйте!» Жеребятников только, бывало, того и  ждет; тотчас остановит дело и тоже с чувствительным видом начинает разговор с  арестантом:    

— Друг ты мой, — говорит он, — да что же  мне-то делать с тобой? Не я наказую, закон!    

— Ваше благородие, все в ваших руках,  помилосердствуйте!    

— А ты думаешь, мне не жалко тебя? Ты думаешь, мне в  удовольствие смотреть, как тебя будут быть? Ведь я тоже человек! Человек я аль  нет, по-твоему?    

— Вестимо, ваше благородие, знамо дело; вы отцы, мы  дети. Будьте отцом родным! — кричит арестант, начиная уже надеяться.    

— Да, друг ты мой, рассуди сам; ум-то ведь у тебя есть,  чтоб рассудить: ведь я и сам знаю, что по человечеству должен и на тебя,  грешника, смотреть снисходительно и милостиво.    

— Сущую правду изволите, ваше благородие, говорить!    

— Да, милостиво смотреть, как бы ты ни был грешен. Да  ведь тут не я, а закон! Подумай! Ведь я богу служу и отечеству; я ведь тяжкий  грех возьму на себя, если ослаблю закон, подумай об этом!    

— Ваше благородие!    

— Ну, да уж что! Уж так и быть, для тебя! Знаю, что  грешу, но уж так и быть… Помилую я тебя на этот раз, накажу легко. Ну, а что  если я тем самым тебе вред принесу? Я тебя вот теперь помилую, накажу легко, а  ты понадеешься, что и другой раз так же будет, да и опять преступление сделаешь,  что тогда? Ведь на моей же душе…    

— Ваше благородие! Другу, недругу закажу! Вот как есть  перед престолом небесного создателя…    

— Ну, да уж хорошо, хорошо! А поклянешься мне, что  будешь себя впредь хорошо вести?    

— Да разрази меня господи, да чтоб мне на том свете…    

— Не клянись, грешно. Я и слову твоему поверю, даешь  слово?    

— Ваше благородие!!!    

— Ну, слушай же, милую я тебя только ради сиротских  слез твоих; ты сирота?    

— Сирота, ваше благородие, как перст один, ни отца, ни  матери…    

— Ну, так ради сиротских слез твоих; но смотри же, в  последний раз… ведите его, — прибавляет он таким мягкосердным голосом, что  арестант уж и не знает, какими молитвами бога молить за такого милостивца. Но  вот грозная процессия тронулась, повели; загремел барабан, замахали первые палки…  «Катай его! — кричит во все свое горло Жеребятников. — Жги его! Лупи,  лупи! Обжигай! Еще ему, еще ему! Крепче сироту, крепче мошенника! Сажай его,  сажай!» И солдаты лупят со всего размаха, искры сыплются из глаз бедняка, он  начинает кричать, а Жеребятников бежит за ним по фрунту и хохочет, хохочет,  заливается, бока руками подпирает от смеха, распрямиться не может, так что даже  жалко его под конец станет, сердешного. И рад-то он, и смешно-то ему, и только  разве изредка перервется его звонкий, здоровый, раскатистый смех, и слышится  опять: «Лупи его, лупи! Обжигай его, мошенника, обжигай сироту!..»    

А вот еще какие он изобретал варьяции: выведут к наказанию;  арестант опять начинает молить. Жеребятников на этот раз не ломается, не  гримасничает, а пускается в откровенности:    

— Видишь что, любезный, — говорит он, —  накажу я тебя как следует, потому ты и стоишь того. Но вот что я для тебя,  пожалуй, сделаю: к прикладам я тебя не привяжу. Один пойдешь, только по-новому:  беги что есть силы через весь фрунт! Тут хоть и каждая палка ударит, да ведь  дело-то будет короче, как думаешь? Хочешь испробовать?    

Арестант слушает с недоумением, с недоверчивостью и  задумывается. «Что ж, — думает он про себя, — а может, оно и вправду  вольготнее будет; пробегу что есть мочи, так мука впятеро короче будет, а  может, и не всякая палка ударит».    

— Хорошо, ваше благородие, согласен.    

— Ну, и я согласен, катай! Смотрите ж, не  зевать! — кричит он солдатам, зная, впрочем, наперед, что ни одна палка не  манкирует виноватой спины; промахнувшийся солдат тоже очень хорошо знает, чему  подвергается. Арестант пускается бежать что есть силы по «зеленой улице», но,  разумеется, не пробегает и пятнадцати рядов; палки, как барабанная дробь, как  молния, разом, вдруг, низвергаются на его спину, и бедняк с криком упадает, как  подкошенный, как сраженный пулей. «Нет, ваше благородие, лучше уж по  закону», — говорит он, медленно подымаясь с земли, бледный и испуганный, а  Жеребятников, который заранее знал всю эту штуку и что из нее выйдет, хохочет,  заливается. Но и не описать всех его развлечений и всего, что про него у нас  рассказывали!    

Несколько другим образом, в другом тоне и духе, рассказывали  у нас об одном поручике Смекалове, исполнявшем должность командира при нашем  остроге, прежде еще, чем назначили к этой должности нашего плац-майора. Про  Жеребятникова хоть и рассказывали довольно равнодушно, без особой злобы, но  все-таки не любовались его подвигами, не хвалили его, а видимо им гнушались.  Даже как-то свысока презирали его. Но про поручика Смекалова вспоминали у нас с  радостью и наслаждением. Дело в том, что это вовсе не был какой-нибудь  особенный охотник высечь; в нем отнюдь не было чисто жеребятнического элемента.  Но все-таки он был отнюдь не прочь и высечь; в том-то и дело, что самые розги  его вспоминались у нас с какою-то сладкою любовью, — так умел угодить этот  человек арестантам! А и чем? Чем заслужил он такую популярность? Правда, наш  народ, как, может быть, и весь народ русский, готов забыть целые муки за одно  ласковое слово; говорю об этом как об факте, не разбирая его на этот раз ни с  той, ни с другой стороны. Нетрудно было угодить этому народу и приобрести у  него популярность. Но поручик Смекалов приобрел особенную популярность — так  что даже о том, как он сек, припоминалось чуть не с умилением. «Отца не  надо», — говорят, бывало, арестанты и даже вздыхают, сравнивая по  воспоминаниям их прежнего временного начальника, Смекалова, с теперешним  плац-майором. «Душа человек!» Был он человек простой, может, даже и добрый  по-своему. Но случается, бывает не только добрый, но даже и великодушный  человек в начальниках; и что ж? — все не любят его, а над иным так,  смотришь, и просто смеются. Дело в том, что Смекалов умел как-то так сделать,  се его у нас признавали за своего человека, а это большое уменье или, вернее  сказать, прирожденная способность, над которой и не задумываются даже  обладающие ею. Странное дело: бывают даже из таких и совсем недобрые люди, а  между тем приобретают иногда большую популярность. Не брезгливы они, не гадливы  к подчиненному народу, — вот где, кажется мне, причина! Барчонка-белоручки  в них не видать, духа барского не слыхать, а есть в них какой-то особенный  простонародный запах, прирожденный им, и, боже мой, как чуток народ к этому  запаху! Чего он не отдаст за него! Милосерднейшего человека готов променять  даже на самого старого, если этот припахивает ихним собственным посконным  запахом. Что ж, если этот припахивающий человек, сверх того, и действительно  добродушен, хотя бы и по-своему? Тут уж ему и цены нет! Поручик Смекалов, как  уже и сказал я, иной раз и больно наказывал, но он как-то так умел сделать, что  на него не только не злобствовали, но даже, напротив, теперь, в мое время, как  уже все давно прошло, вспоминали о его штучках при сечении со смехом и с  наслаждением. Впрочем, у него было немного штук: фантазии художественной не  хватало. По правде, была всего-то одна штучка, одна-единственная, с которой он  чуть не целый год у нас пробавлялся; но, может быть, она именно и мила-то была  тем, что была единственная. Наивности в этом было много. Приведут, например,  виноватого арестанта. Смекалов сам выйдет к наказанию, выйдет с усмешкою, с  шуткою, об чем-нибудь тут же расспросит виноватого, об чем-нибудь постороннем,  о его личных, домашних, арестантских делах, и вовсе не с какою-нибудь целью, не  с заигрыванием каким-нибудь, а так просто — потому что ему действительно знать  хочется об этих делах. Принесут розги, а Смекалову стул; он сядет на него,  трубку даже закурит. Длинная у него такая трубка была. Арестант начинает  молить… «Нет уж, брат, ложись, чего уж тут…» — скажет Смекалов; арестант  вздохнет и ляжет. «Ну-тка, любезный, умеешь вот такой-то стих наизусть?» — «Как  не знать, ваше благородие, мы крещеные, сыздетства учились». — «Ну, так  читай». И уж арестант знает, что читать, и знает заранее, что будет при этом  чтении, потому что эта штука раз тридцать уже и прежде с другими повторялась.  Да и сам Смекалов знает, что арестант это знает; знает, что даже и солдаты,  которые стоят с поднятыми розгами над лежащей жертвой, об этой самой штуке тоже  давно уж наслышаны, и все-таки он повторяет ее опять, — так она ему раз  навсегда понравилась, может быть именно потому, что он ее сам сочинил, из  литературного самолюбия. Арестант начинает читать, люди с розгами ждут, а  Смекалов даже принагнется с места, руку подымет, трубку перестанет курить, ждет  известного словца. После первой строчки известных стихов арестант доходит  наконец до слова «на небеси». Того только и надо. «Стой! — кричит  воспламененный поручик и мигом с вдохновенным жестом, обращаясь к человеку,  поднявшему розгу, кричит: — А ты ему поднеси!»    

И заливается хохотом. Стоящие кругом солдаты тоже  ухмыляются: ухмыляется секущий, чуть не ухмыляется даже секомый, несмотря на то  что розга по команде «поднеси» свистит уже в воздухе, чтоб через один миг как бритвой  резнуть по его виноватому телу. И радуется Смекалов, радуется именно тому, что  вот как же это он так хорошо придумал — и сам сочинил: «на небеси» и «поднеси»  — и кстати, и в рифму выходит. И Смекалов уходит от наказания совершенно  довольный собой, да и высеченный тоже уходит чуть не довольный собой и  Смекаловым. И, смотришь, через полчаса уж рассказывает в остроге, как и теперь,  в тридцать первый раз, была повторена уже тридцать раз прежде всего повторенная  шутка. «Одно слово, душа человек! Забавник!»    

Даже подчас какой-то маниловщиной отзывались воспоминания о  добрейшем поручике.    

— Бывало, идешь этта, братцы, — рассказывает  какой-нибудь арестантик, и все лицо его улыбается от воспоминания, —  идешь, а он уж сидит себе под окошком в халатике, чай пьет, трубочку  покуривает. Снимешь шапку. — Куда, Аксенов, идешь?    

— Да на работу, Михаил Васильич, перво-наперво в  мастерскую надоть, — засмеется себе… То есть душа человек! Одно слово  душа!    

— И не нажить такого! — прибавляет кто-нибудь из  слушателей.    

 III. ПРОДОЛЖЕНИЕ    

     

[Все, что я пишу здесь о наказаниях и казнях, было в мое  время. Теперь, я слышал, все это изменилось и изменяется. (Прим. автора)]    

Я заговорил теперь о наказаниях, равно как и об разных  исполнителях этих интересных обязанностей, собственно потому, что, переселясь в  госпиталь, подучил только тогда и первое наглядное понятие обо всех этих делах.  До тех пор я знал об этом только понаслышке. В наши две палаты сводились все  наказанные шпицрутенами подсудимые из всех батальонов, арестантских отделений и  прочих военных команд, расположенных в нашем городе и во всем его округе. В это  первое время, когда я ко всему, что совершалось кругом меня, еще так жадно  приглядывался, все эти странные для меня порядки, все эти наказанные и  готовившиеся к наказанию естественно производили на меня сильнейшее  впечатление. Я был взволнован, смущен и испуган. Помню, что тогда же я вдруг и  нетерпеливо стал вникать во все подробности этих новых явлений, слушать  разговоры и рассказы на эту тему других арестантов, сам задавал им вопросы,  добивался решений. Мне желалось, между прочим, знать непременно все степени  приговоров и исполнений, все оттенки этих исполнений, взгляд на все это самих  арестантов; я старался вообразить себе психологическое состояние идущих на  казнь. Я сказал уже, что перед наказанием редко кто бывает хладнокровен, не  исключая даже и тех, которые уже предварительно были много и неоднократно биты.  Тут вообще находит на осужденного какой-то острый, но чисто физический страх,  невольный и неотразимый, подавляющий все нравственное существо человека. Я и  потом, во все эти несколько лет острожной жизни, невольно приглядывался к тем  из подсудимых, которые, пролежав в госпитале после первой половины наказания и  залечив свои спины, выписывались из госпиталя, чтобы назавтра же выходить  остальную половину назначенных по конфирмации палок. Это разделение наказания  на две половины случается всегда по приговору лекаря, присутствующего при  наказании. Если назначенное по преступлению число ударов большое, так что  арестанту всего разом не вынести, то делят ему это число на две, даже на три  части, судя по тому, что скажет доктор во время уже самого наказания, то есть  может ли наказуемый продолжать идти сквозь строй дальше, или это будет  сопряжено с опасностью для его жизни. Обыкновенно пятьсот, тысяча и даже  полторы тысячи выходят разом; но если приговор в две, в три тысячи, то  исполнение делится на две половины и даже на три. Те, которые, залечив после  первой половины свою спину, выходили из госпиталя, чтоб идти под вторую  половину, в день выписки и накануне бывали обыкновенно мрачны, угрюмы,  неразговорчивы. Замечалась в них некоторая отупелость ума, какая-то  неестественная рассеянность. В разговоры такой человек не пускается и больше  молчит; любопытнее всего, что с таким и сами арестанты никогда не говорят и н е  стараются заговаривать о том, что его ожидает. Ни лишнего слова, ни утешения;  даже стараются и вообще-то мало внимания обращать на такого. Это, конечно,  лучше для подсудимого. Бывают исключения, как вот, например, Орлов, о котором я  уже рассказывал. После первой половины наказания он только на то и досадовал,  что спина его долго не заживает и что нельзя ему поскорее выписаться, чтоб  скорей выходить остальные удары, отправиться с партией в назначенную ему ссылку  и бежать с дороги. Но этого развлекала цель, и бог знает, что у него на уме.  Это была странная и живучая натура. Он был очень доволен, в сильно возбужденном  состоянии, хотя и подавлял свои ощущения. Дело в том, что он еще перед первой  половиной наказания думал, что его не выпустят из-под палок и что он должен  умереть. До него доходили уже разные слухи о мерах начальства, еще когда он  содержался под судом; он уже и тогда готовился к смерти. Но, выходив первую  половину, он ободрился. Он явился в госпиталь избитый до полусмерти; я еще  никогда не видал таких язв; но он пришел с радостью в сердце, с надеждой, что  останется жив, что слухи были ложные, что его вот выпустят же теперь из-под  палок, так что теперь, после долгого содержания под судом, ему уже начинали  мечтаться дорога, побег, свобода, поля и леса… Через два дня после выписки из  госпиталя он умер в том же госпитале, на прежней же койке, не выдержав второй  половины. Но я уже упоминал об этом.    

И, однако, те же арестанты, которые проводили такие тяжелые  дни и ночи перед самым наказанием, переносили самую казнь мужественно, не  исключая и самых малодушных. Я редко слышал стоны даже в продолжение первой  ночи по их прибытии, нередко даже от чрезвычайно тяжело избитых; вообще народ  умеет переносить боль. Насчет боли я много расспрашивал. Мне иногда хотелось  определенно узнать, как велика эта боль, с чем ее, наконец, можно сравнить?  Право, не знаю, для чего я добивался этого. Одно только помню, что не из  праздного любопытства. Повторяю, я был взволнован и потрясен. Но у кого я ни спрашивал,  я никак не мог добиться удовлетворительного для меня ответа. Жжет, как огнем  палит, — вот все, что я мог узнать, и это был единственный у всех ответ.  Жжет, да и только. В это же первое время, сойдясь поближе с М-м, я расспрашивал  и его. «Больно, — отвечал он, — очень, а ощущение — жжет, как огнем;  как будто жарится спина на самом сильном огне». Одним словом, все показывали в  одно слово. Впрочем, помню, я тогда же сделал одно странное замечание, за  верность которого особенно не стою; но общность приговора самих арестантов  сильно его поддерживает: это то, что розги, если даются в большом количестве,  самое тяжелое наказание из всех у нас употребляемых. Казалось бы, что это с  первого взгляда нелепо и невозможно. Но, однако же, с пятисот, даже с четырехсот  розог можно засечь человека до смерти; а свыше пятисот почти наверно. Тысячи  розог не вынесет разом даже человек самого сильнейшего сложения. Между тем  пятьсот палок можно перенести безо всякой опасности для жизни. Тысячу палок  может вынести, без опасения за жизнь, даже и не сильного сложения человек. Даже  с двух тысяч палок нельзя забить человека средней силы и здорового сложения.  Арестанты все говорили, что розги хуже палок. «Розги садче, — говорили  они, — муки больше». Конечно, розги мучительнее палок. Они сильнее  раздражают, сильнее действуют на нервы, возбуждают их свыше меры, потрясают  свыше возможности. Я не знаю, как теперь, но в недавнюю старину были  джентльмены, которым возможность высечь свою жертву доставляла нечто,  напоминающее маркиз де Сада и Бренвилье. Я думаю, что в этом ощущении есть  нечто такое, отчего у этих джентльменов замирает сердце, сладко и больно  вместе. Есть люди, как тигры жаждущие лизнуть крови. Кто испытал раз эту  власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как  сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову; кто испытал власть  и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо,  носящее на себе образ божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в  своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно  развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может  огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят:  развиваются загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и,  наконец, сладки самые ненормальные явления. Человек и гражданин гибнут в тиране  навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению  становится для него уже почти невозможен. К тому же пример, возможность такого  своеволия действуют и на все общество заразительно: такая власть  соблазнительна. Общество, равнодушно смотрящее на такое явление, уже само  заражено в своем основании. Одним словом, право телесного наказания, данное  одному над другим, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных  средств для уничтожения в нем всякого зародыша, всякой попытки  гражданственности и полное основание к непременному и неотразимому его  разложению.    

Палачом гнушаются же в обществе, но палачом-джентльменом  далеко нет. Только недавно высказалось противное мнение, но высказалось еще  только в книгах, отвлеченно. Даже те, которые высказывают его, не все еще  успели затушить в себе эту потребность самовластия. Даже всякий фабрикант,  всякий антрепренер непременно должен ощущать какое-то раздражительное  удовольствие в том, что его работник зависит иногда весь, со всем семейством  своим, единственно от него. Это наверно так; не так скоро поколение отрывается  от того, что сидит в нем наследственно; не так скоро отказывается человек от того,  что вошло в кровь его, передано ему, так сказать, с матерним молоком. Не бывает  таких скороспелых переворотов. Сознать вину и родовой грех еще мало, очень  мало; надобно совсем от него отучиться. А это не так скоро делается.    

Я заговорил о палаче. Свойства палача в зародыше находятся  почти в каждом современном человеке. Но не равно развиваются звериные свойства  человека. Если же в ком-нибудь они пересиливают в своем развитии все другие его  свойства, то такой человек, конечно, становится ужасным и безобразным. Палачи  бывают двух родов: одни бывают добровольные, другие — подневольные, обязанные.  Добровольный палач, конечно, во всех отношениях ниже подневольного, которым,  однако, так гнушается народ, гнушается до ужаса, до гадливости, до  безотчетного, чуть не мистического страха. Откуда же этот почти суеверный страх  к одному палачу и такое равнодушие, чуть не одобрение к другому? Бывают примеры  до крайности странные: я знавал людей даже добрых, даже честных, даже уважаемых  в обществе, и между тем они, например, не могли хладнокровно перенести, если  наказуемый не кричит под розгами, не молит и не просит о пощаде. Наказуемые  должны непременно кричать и молить о пощаде. Так принято; это считается и  приличным и необходимым, и когда однажды жертва не хотела кричать, то  исполнитель, которого я знал и который в других отношениях мог считаться  человеком, пожалуй, и добрым, даже лично обиделся при этом случае. Он хотел  было сначала наказать легко, но, не слыша обычных «ваше благородие, отец  родной, помилуйте, заставьте за себя вечно бога молить» и проч., рассвирепел и  дал розог пятьдесят лишних, желая добиться и крику и просьб, — и добился.  «Нельзя-с, грубость есть», — отвечал он мне очень серьезно. Что же  касается до настоящего палача, подневольного, обязанного, то известно: это  арестант решоный и приговоренный в ссылку, но оставленный в палачах;  поступивший сначала в науку к другому палачу и, выучившись у него, оставленный  навек при остроге, где он содержится особо, в особой комнате, имеющий даже свое  хозяйство, но находящийся почти всегда под конвоем. Конечно, живой человек не  машина; палач бьет хоть и по обязанности, но иногда тоже входит в азарт, но  хоть бьет не без удовольствия для себя, зато почти никогда не имеет личной  ненависти к своей жертве. Ловкость удара, знание своей науки, желание показать  себя перед своими товарищами и перед публикой подстрекают его самолюбие. Он  хлопочет ради искусства. Кроме того, он знает очень хорошо, что он всеобщий  отверженец, что суеверный страх везде встречает и провожает его, и нельзя  ручаться, чтоб это не имело на него влияния, не усиливало в нем его ярости, его  звериных наклонностей. Даже дети знают, что он «отказывается от отца и матери».  Странное дело, сколько мне ни случалось видеть палачей, все они были люди  развитые, с толком, с умом и с необыкновенным самолюбием, даже с гордостью.  Развилась ли в них эта гордость в отпор всеобщему к ним презрению; усиливалась  ли она сознанием страха, внушаемого ими их жертве, и чувством господства над  нею, — не знаю. Может быть, даже самая парадность и театральность той  обстановки, с которою они являются перед публикой на эшафоте, способствуют  развитию в них некоторого высокомерия. Помню, мне пришлось однажды в  продолжение некоторого времени часто встречать и близко наблюдать одного  палача. Это был малый среднего роста, мускулистый, сухощавый, лет сорока, с  довольно приятным и умным лицом и с кудрявой головой. Он был всегда  необыкновенно важен, спокоен; снаружи держал себя по-джентльменски, отвечал  всегда коротко, рассудительно и даже ласково, но как-то высокомерно ласково,  как будто он чем-то чванился предо мною. Караульные офицеры часто с ним при мне  заговаривали и, право, даже с некоторым как будто уважением к нему. Он это  сознавал и перед начальником нарочно удвоивал свою вежливость, сухость и  чувство собственного достоинства. Чем ласковее разговаривал с ним начальник,  тем неподатливее сам он казался, и хотя отнюдь не выступал из утонченнейшей  вежливости, но, я уверен, в эту минуту он считал себя неизмеримо выше  разговаривавшего с ним начальника. На лице его это было написано. Случалось,  что иногда в очень жаркий летний день посылали его под конвоем с длинным тонким  шестом избивать городских собак. В этом городке было чрезвычайно много собак,  совершенно никому не принадлежавших и плодившихся с необыкновенною быстротою. В  каникулярное время они становились опасными, и для истребления их, по  распоряжению начальства, посылался палач. Но даже и эта унизительная должность,  по-видимому, нимало не унижала его. Надо было видеть, с каким достоинством он расхаживал  по городским улицам в сопровождении усталого конвойного, пугая уже одним видом  своим встречных баб и детей, как он спокойно и даже свысока смотрел на всех  встречавшихся. Впрочем, палачам жить привольно. У них есть деньги, едят они  очень хорошо, пьют вино. Деньги достаются им через взятки. Гражданский  подсудимый, которому выходит по суду наказание, предварительно хоть чем-нибудь,  хоть из последнего, да подарит палача. Но с иных, с богатых подсудимых, они  сами берут, назначая им сумму сообразно с вероятными средствами арестанта,  берут и по тридцати рублей, а иногда даже и более. С очень богатыми даже очень  торгуются. Очень слабо наказать палач, конечно, не может; он отвечает за это  своей же спиной. Но зато, за известную взятку, он обещается жертве, что не  прибьет ее очень больно. Почти всегда соглашаются на его предложение; если ж  нет, он действительно наказывает варварски, и это вполне в его власти.  Случается, что он налагает значительную сумму даже на очень бедного  подсудимого; родственники ходят, торгуются, кланяются, и беда, если не  удовлетворят его. В таких случаях много помогает ему суеверный страх, им  внушаемый. Каких диковинок про палачей не рассказывают! Впрочем, сами арестанты  уверяли меня, что палач может убить с одного удара. Но, во-первых, когда ж это  было испытано? А, впрочем, может быть. Об этом говорили слишком утвердительно.  Палач же сам ручался мне, что он это может сделать. Говорили тоже, что он может  ударить со всего размаха по самой спине преступника, но так, что даже самого  маленького рубчика не вскочит после удара и преступник не почувствует ни  малейшей боли. Впрочем, обо всех этих фокусах и утонченностях известно уже  слишком много рассказов. Но если даже палач и возьмет взятку, чтоб наказать  легко, то все-таки первый удар дается им со всего размаха и изо всей силы. Это  даже обратилось между ними в обычай. Последующие удары он смягчает, особенно  если ему предварительно заплатили. Но первый удар, заплатили иль нет  ему, — его. Право, не знаю, для чего это у них так делается? Для того ли,  чтоб сразу приучить жертву к дальнейшим ударам, по тому расчету, что после  очень трудного удара уже не так мучительны покажутся легкие, или тут просто  желание пофорсить перед жертвой, задать ей страху, огорошить ее с первого раза,  что понимала она, с кем дело имеет, показать себя, одним словом. Во всяком  случае палач перед началом наказания чувствует себя в возбужденном состоянии  духа, чувствует силу свою, сознает себя властелином; он в эту минуту актер; на  него дивится и ужасается публика, и, уж конечно, не без наслаждения кричит он  своей жертве перед ударом: «Поддержись, ожгу!» — обычные и роковые слова в этом  случае. Трудно представить, до чего можно исказить природу человеческую.    

В это первое время, в госпитале, я заслушивался всех этих  арестантских рассказов. Лежать было нам всем ужасно скучно. Каждый день так  похож один на другой! Утром еще развлекало нас посещение докторов и потом скоро  после них обед. Еда, разумеется, в таком однообразии представляла значительное  развлечение. Порции были разные, распределенные по болезням лежавших. Иные  получали только один суп с какой-то крупой; другие только одну кашицу; третьи  одну только манную кашу, на которую было очень много охотников. Арестанты от  долгого лежания изнеживались и любили лакомиться. Выздоравливавшим и почти  здоровым давали кусок вареной говядины, «быка», как у нас говорили. Всех лучше  была порция цынготная — говядина с луком, с хреном и с проч., а иногда и с  крышкой водки. Хлеб был, тоже смотря по болезням, черный или полубелый,  порядочно выпеченный. Эта официальность и тонкость в назначении порций только  смешила больных. Конечно, в иной болезни человек и сам ничего не ел. Но зато те  больные, которые чувствовали аппетит, ели, что хотели. Иные менялись порциями,  так что порция, подходящая к одной болезни, переходила к совершенно другой.  Другие, которые лежали на слабой порции, покупали говядину или цинготную  порцию, пили квас, госпитальное пиво, покупая его у тех, кому оно назначалось.  Иные съедали даже по две порции. Эти порции продавались или перепродавались за  деньги. Говяжья порция ценилась довольно высоко: она стоила пять копеек  ассигнациями. Если в нашей палате не было у кого купить, посылали сторожа в  другую арестантскую палату, а нет — так и в солдатские палаты, в «вольные», как  у нас говорили. Всегда находились охотники продать. Они оставались на одном  хлебе, зато зашибали деньгу. Бедность была, конечно, всеобщая, но те, которые  имели деньжонки, посылали даже на базар за калачами, даже за лакомствами и  проч. Наши сторожа исполняли все эти поручения совершенно бескорыстно. После  обеда наступало самое скучное время; кто от нечего делать спал, кто болтал, кто  ссорился, кто что-нибудь вслух рассказывал. Если не приводили новых больных,  было еще скучнее. Приход новичка почти всегда производил некоторое впечатление,  особенно если он был никому не знакомый. Его оглядывали, старались узнать, что  он и как, откуда и по каким делам. Особенно интересовались в этом случае  пересыльными: те всегда что-нибудь да рассказывали, впрочем не о своих интимных  делах; об этом, если сам человек не заговаривал, никогда не расспрашивали, а  так: откуда шли? с кем? какова дорога? куда пойдут? и проч. Иные, тут же слыша  новый рассказ, припоминали как бы мимоходом что-нибудь из своего собственного:  об разных пересылках, партиях, исполнителях, о партионных начальниках.  Наказанные шпицрутенами являлись тоже об эту пору, к вечеру. Они всегда  производили довольно сильное впечатление, как, впрочем, и было уже упомянуто;  но не каждый же день их приводили, и в тот день, когда их не было, становилось  у нас как-то вяло, как будто все эти лица одно другому страшно надоели,  начинались даже ссоры. У нас радовались даже сумасшедшим, которых приводили на  испытание. Уловка прикинуться сумасшедшим, чтоб избавиться от наказания,  употреблялась изредка подсудимыми. Одних скоро обличали или, лучше сказать, они  сами решались изменять политику своих действий, и арестант, прокуралесив  два-три дня, вдруг ни с того ни с сего становился умным, утихал и мрачно  начинал проситься на выписку. Ни арестанты, ни доктора не укоряли такого и не  стыдили, напоминая ему его недавние фокусы; молча выписывали, молча провожали,  и дня через два-три он являлся к нам наказанный. Такие случаи бывали, впрочем,  вообще редки. Но настоящие сумасшедшие, приводившиеся на испытание, составляли  истинную кару божию для всей палаты. Иных сумасшедших, веселых, бойких,  кричащих, пляшущих и поющих, арестанты сначала встречали чуть не с восторгом.  «Вот забава-то!» — говаривали они, смотря на иного только что приведенного  кривляку. Но мне ужасно трудно и тяжело было видеть этих несчастных. Я никогда  не мог хладнокровно смотреть на сумасшедших.    

Впрочем, скоро беспрерывные кривлянья и беспокойные выходки  приведенного и встреченного с хохотом сумасшедшего решительно всем у нас  надоедали и дня в два выводили всех из терпения окончательно. Одного из них  держали у нас недели три, и приходилось просто бежать из палаты. Как нарочно, в  это время привели еще сумасшедшего. Этот произвел на меня особенное  впечатление. Случилось это уже на третий год моей каторги. В первый год, или,  лучше сказать, в первые же месяцы моей острожной жизни, весной, я ходил с одной  партией на работу за две версты, в кирпичный завод, с печниками, подносчиком.  Надо было исправить для будущих летних кирпичных работ печи. В это утро в  заводе М-цкий и Б. познакомили меня с проживавшим там надсмотрщиком,  унтер-офицером Острожским. Это был поляк, старик лет шестидесяти, высокий,  сухощавый, чрезвычайно благообразной и даже величавой наружности. В Сибири он  находился с давнишних пор на службе и хоть происходил из простонародья, пришел  как солдат бывшего в тридцатом году войска, но М-цкий и Б. его любили и  уважали. Он все читал католическую Библию. Я разговаривал с ним, и он говорил  так ласково, так разумно, так занимательно рассказывал, так добродушно и честно  смотрел. С тех пор я не видал его года два, слышал только, что по какому-то  делу он находился под следствием, и вдруг его ввели к нам в палату как  сумасшедшего. Он вошел с визгами, с хохотом и с самыми неприличными, с самыми  камаринскими жестами пустился плясать по палате. Арестанты были в восторге, но  мне стало так грустно… Через три дня мы все уже не знали, куда с ним деваться.  Он ссорился, дрался, визжал, пел песни, даже ночью, делал поминутно такие  отвратительные выходки, что всех начинало просто тошнить. Он никого не боялся.  На него надевали горячешную рубашку, но от этого становилось нам же хуже, хотя  без рубашки он затевал ссоры и лез драться чуть не со всеми. В эти три недели  иногда вся палата подымалась в один голос и просила главного доктора перевести  наше нещечко в другую арестантскую палату. Там в свою очередь выпрашивали дня  через два перевести его к нам. А так как сумасшедших случилось у нас разом  двое, беспокойных и забияк, то одна палата с другою чередовались и менялись  сумасшедшими. Но оказывались оба хуже. Все вздохнули свободнее, когда их от нас  увели наконец куда-то…    

Помню тоже еще одного странного сумасшедшего. Привели  однажды летом одного подсудимого, здорового и с виду очень неуклюжего парня,  лет сорока пяти, с уродливым от оспы лицом, с заплывшими красными глазами и с  чрезвычайно угрюмым и мрачным видом. Поместился он рядом со мною. Оказался он  очень смирным малым, ни с кем не заговаривал и сидел как будто что-то  обдумывая. Стало смеркаться, и вдруг он обратился ко мне. Прямо, без дальних  предисловий, но с таким видом, как будто сообщает мне чрезвычайную тайну, он  стал мне рассказывать, что на днях ему выходит две тысячи, но что этого теперь  не будет, потому что дочь полковника Г. об нем хлопочет. Я с недоумением  посмотрел на него и отвечал, что в таком случае, мне кажется, дочь полковника  ничего не в состоянии сделать. Я еще ни о чем не догадывался; его привели вовсе  не как сумасшедшего, а как обыкновенного больного. Я спросил его, чем он болен?  Он ответил мне, что не знает и что его зачем-то прислали, но что он совершенно  здоров, а полковничья дочь в него влюблена; что она раз, две недели тому назад,  проезжала мимо абвахты, а он на ту пору и выгляни из-за решетчатого окошечка.  Она, как увидала его, тотчас же и влюбилась. И с тех пор под разными видами  была уже три раза на абвахте; первый раз заходила вместе с отцом к брату,  офицеру, стоящему в то время у них в карауле; другой раз пришла с матерью  раздать подаяние и, проходя мимо, шепнула ему, что она его любит и выручит.  Странно было, с какими тонкими подробностями рассказывал он мне всю эту  нелепость, которая, разумеется, вся целиком родилась в расстроенной, бедной  голове его. В свое избавление от наказания он верил свято. О страстной любви к  нему этой барышни говорил спокойно и утвердительно, и, несмотря уже на общую  нелепость рассказа, так дико было слышать такую романтическую историю о  влюбленной девице от человека под пятьдесят лет, с такой унылой, огорченной и  уродливой физиономией. Странно, что мог сделать страх наказания с этой робкой  душой. Может быть, он действительно кого-нибудь увидел в окошко, и  сумасшествие, приготовлявшееся в нем от страха, возраставшего с каждым часом,  вдруг разом нашло свой исход, свою форму. Этот несчастный солдат, которому,  может быть, во всю жизнь ни разу и не подумалось о барышнях, выдумал вдруг  целый роман, инстинктивно хватаясь хоть за эту соломинку. Я выслушал молча и  сообщил о нем другим арестантам. Но когда другие стали любопытствовать, он  целомудренно молчал. Назавтра доктор долго опрашивал его, и так как он сказал  ему, что ничем не болен, и по осмотру оказался действительно таким, то его и  выписали. Но о том, что у него в листе написано было sanat., мы узнали уже,  когда доктора вышли из палаты, так что сказать им, в чем дело, уже нельзя было.  Да мы и сами-то еще тогда вполне не догадывались, в чем было главное дело. А  между тем все дело состояло в ошибке приславшего его к нам начальства, не  объяснившего, для чего его присылали. Тут случилась какая-то небрежность. А  может быть, даже и приславшие еще только догадывались и были вовсе не уверены в  его сумасшествии, действовали по темным слухам и прислали его на испытание. Как  бы то ни было, несчастного вывели через два дня к наказанию. Оно, кажется,  очень поразило его своею неожиданностью; он не верил, что его накажут, до  последней минуты и, когда повели его по рядам, стал кричать: «Караул!» В  госпитале его положили на этот раз уже не в нашу, а, за неимением в ней коек, в  другую палату. Но я справлялся о нем и узнал, что он во все восемь дней ни с  кем не сказал ни слова, был смущен и чрезвычайно грустен… Потом его куда-то  услали, когда зажила его спина. Я по крайней мере уже больше не слыхал о нем  ничего.    

Что же касается вообще до лечения и лекарств, то, сколько я  мог заметить, легкобольные почти не исполняли предписаний и не принимали  лекарств, но труднобольные и вообще действительно больные очень любили  лечиться, принимали аккуратно свои микстуры и порошки; но более всего у нас  любили наружные средства. Банки, пиявки, припарки и кровопускания, которые так  любит и которым так верит наш простолюдин, принимались у нас охотно и даже с  удовольствием. Меня заинтересовало одно странное обстоятельство. Эти самые  люди, которые были так терпеливы в перенесении мучительнейших болей от палок и  розог, нередко жаловались, кривлялись и даже стонали от каких-нибудь банок.  Разнеживались ли они уж очень, или так просто франтили, — уж не знаю, как  это объяснить. Правда, наши банки были особого рода. Машинку, которою  просекается мгновенно кожа, фельдшер когда-то, с незапамятных времен, затерял  или испортил, или, может быть, она сама испортилась, так что он уже принужден  был делать необходимые надрезы тела ланцетом. Надрезов делают для каждой банки  около двенадцати. Машинкой не больно. Двенадцать ножичков ударят вдруг,  мгновенно, и боль не слышна. Но надрезывание ланцетом другое дело. Ланцет режет  сравнительно очень медленно; боль слышна; а так как, например, при десяти  банках приходится сделать сто двадцать таких надрезов, то все вместе, конечно,  было чувствительно. Я испытал это, но хотя и было больно и досадно, но все-таки  не так же, чтоб не удержаться и стонать. Даже смешно было иногда смотреть на  иного верзилу и здоровяка, как он корчится и начинает нюнить. Вообще это можно  было сравнить с тем, когда иной человек, твердый и даже спокойный в  каком-нибудь серьезном деле, хандрит и капризничает дома, когда нечего делать,  не ест, что подают, бранится и ругается; все не по нем, все ему досаждают, все  ему грубят, все его мучают — одним словом, с жиру бесится, как говорят иногда о  таких господах, встречающихся, впрочем, и в простонародии; а в нашем остроге,  при взаимном всеобщем сожитии, даже слишком часто. Бывало, в палате свои уже  начнут дразнить такого неженку, а иной просто выругается; вот он и замолчит, точно  и в самом деле того и ждал, чтоб его выругали, чтоб замолчать. Особенно не  любил этого Устьянцев и никогда не пропускал случая поругаться с неженкой. Он и  вообще не пропускал случая с кем-нибудь сцепиться. Это было его наслаждением,  потребностью, разумеется от болезни, отчасти и от тупоумия. Смотрит, бывало,  сперва серьезно и пристально и потом каким-то спокойным, убежденным голосом  начинает читать наставления. До всего ему было дело; точно он был приставлен у  нас для наблюдения за порядком или за всеобщею нравственностью.    

— До всего доходит, — говорят, бывало, смеясь,  арестанты. Его, впрочем, щадили и избегали ругаться с ним, а так только иногда  смеялись.    

— Ишь, наговорил! На трех возах не вывезешь.    

— Чего наговорил? Перед дураком шапки не снимают известно.  Чего ж он от ланцета кричит? Любил медок, люби и холодок, терпи, значит.    

— Да тебе-то что?    

— Нет, братцы, — перебил один из наших  арестантиков, — рожки ничего; я испробовал; а вот нет хуже боли, когда  тебя за ухо долго тянут.    

Все засмеялись.    

— А тебя нешто тянули?    

— А ты думал нет? Известно, тянули.    

— То-то ухи-то у тебя торчком стоят.    

У этого арестантика, Шапкина, действительно были предлинные,  в обе стороны торчавшие уши. Он был из бродяг, еще молодой, малый дельный и  тихий, говоривший всегда с каким-то серьезным, затаенным юмором, что придавало  много комизму иным его рассказам.    

— Да с чего мне думать-то, что тебя за ухо тянули? Да и  как я это вздумаю, туголобый ты человек? — ввязался снова Устьянцев, с  негодованием обращаясь к Шапкину, хотя, впрочем, тот вовсе не к нему относился,  а ко всем вообще, но Шапкин даже и не посмотрел на него.    

— А тебя кто тянул? — спросил кто-то.    

— Кто? Известно кто, исправник. Это, братцы, по  бродяжеству было. Пришли мы тогда в К., а было нас двое, я да другой, тоже  бродяга, Ефим без прозвища. По дороге мы у одного мужика в Толминой деревне  разжились маленько. Деревня такая есть, Т`олмина. Ну, вошли да и поглядываем:  разжиться бы и здесь, да и драло. В поле четыре воли, а в городе жутко —  известно. Ну, перво-наперво зашли в кабачок. Огляделись. Подходит к нам один,  прогорелый такой, локти продраны, в немецком платье. То да се.    

— А вы как, говорит, позвольте спросить, по документу?  [По паспорту. (Прим. автора)]    

— Нет, говорим, без документа.    

— Так-с. И мы тоже-с. Тут у меня еще двое  благоприятелей, говорит, тоже у генерала Кукушкина [То есть в лесу, где поет  кукушка. Он хочет сказать, что они тоже бродяги. (Прим. автора)] служат. Так  вот смею спросить, мы вот подкутили маленько да и деньжонками пока не  разжились. Полштофика благоволите нам.    

— С нашим полным удовольствием, говорим. Ну, выпили. И  указали тут они нам одно дело, по столевской, то есть по нашей, части. Дом тут  стоял, с краю города, и богатый тут жил один мещанин, добра пропасть, ночью и  положили проведать. Да только мы у богатого-то мещанина тут все впятером, в ту  же ночь, и попались. Взяли нас в часть, а потом к самому исправнику. Я,  говорит, их сам допрошу. Выходит с трубкой, чашку чаю за ним несут, здоровенный  такой, с бакенбардами. Сел. А тут уж, кроме нас, еще троих привели, тоже  бродяги. И смешной же это человек, братцы, бродяга; ну, ничего не помнит, хоть  ты кол ему на голове теши, все забыл, ничего не знает. Исправник прямо ко мне:  «Ты кто таков?» Так и зарычал, как из бочки. Ну, известно, то же, что и все, сказывают:  ничего, дескать, не помню, ваше высокоблагородие, все позабыл.    

— Постой, говорит, я еще с тобой поговорю, рожа-то мне  знакомая, — сам бельмы на меня так и пялит. А я его допрежь сего никогда и  не видывал. К другому: — Ты кто?    

— Махни-драло, ваше высокоблагородие.    

— Это так тебя и зовут Махни-драло?    

— Так и зовут, ваше высокоблагородие.    

— Ну, хорошо, ты Махни-драло, а ты? — к третьему,  значит.    

— А я за ним, ваше высокоблагородие.    

— Да прозываешься-то ты как?    

— Так и прозываюсь: «А я за ним», ваше высокоблагородие.    

— Да кто ж тебя, подлеца, так назвал?    

— Добрые люди так назвали, ваше высокоблагородие. На  свете не без добрых людей, ваше высокоблагородие, известно.    

— А кто такие эти добрые люди?    

— А я запамятовал маленько, ваше высокоблагородие, уж  извольте простить великодушно.    

— Всех позабыл?    

— Всех позабыл, ваше высокоблагородие.    

— Да ведь были ж у тебя тоже отец и мать?.. Их-то хоть  помнишь ли?    

— Надо так полагать, что были, ваше высокоблагородие, а  впрочем, тоже маненько запамятовал; может, и были, ваше высокоблагородие.    

— Да где ж ты жил до сих пор?    

— В лесу, ваше высокоблагородие.    

— Все в лесу?    

— Все в лесу.    

— Ну, а зимой?    

— Зимы не видал, ваше высокоблагородие.    

— Ну, а ты, тебя как зовут?    

— Топором, ваше высокоблагородие.    

— А тебя?    

— Точи не зевай, ваше высокоблагородие.    

— А тебя?    

— Потачивай небось, ваше высокоблагородие.    

— Все ничего не помните?    

— Ничего не помним, ваше высокоблагородие.    

Стоит, смеется, и они на него глядя, усмехаются. Ну, а  другой раз и в зубы ткнет, как нарвешься. А народ-то все здоровенный, жирные  такие.    

— Отвести их в острог, говорит, я с ними потом; ну, а  ты оставайся, — это мне то есть говорит. — Пошел сюда, садись! —  Смотрю: стол, бумага, перо. Думаю: «Чего ж он это ладит делать?» — Садись,  говорит, на стул, бери перо, пиши! — а сам схватил меня за ухо и тянет. Я  смотрю на него, как черт на попа: «Не умею, говорю, ваше  высокоблагородие». — Пиши!    

— Помилосердуйте, ваше высокоблагородие. — Пиши,  как умеешь, так и пиши! — а сам все за ухо тянет, все тянет, да как  завернет! Ну, братцы, скажу, легче бы он мне триста розог всыпал, ажно искры  посыпались, — пиши, да и только!    

— Да что он, сдурел, что ли?    

— Нет, не сдурел. А в Т-ке писарек занедолго штуку  выкинул: деньги тяпнул казенные да с тем и бежал, тоже уши торчали. Ну, дали знать  повсеместно. А я по приметам-то как будто и подошел, так вот он и пытал меня:  умею ль я писать и как я пишу?    

— Эко дело, парень! А больно?    

— Говорю, больно.    

Раздался всеобщий смех.    

— Ну, а написал?    

— Да чего написал? Стал пером водить, водил-водил по бумаге-то,  он и бросил. Ну, плюх с десяток накидал, разумеется, да с тем и пустил, тоже в  острог, значит.    

— А ты разве умеешь писать?    

— Прежде умел, а вот как перьями стали писать, так уж я  и разучился…    

Вот в таких рассказах, или, лучше сказать, в такой болтовне,  проходило иногда наше скучное время. Господи, что это была за скука! Дни  длинные, душные, один на другой точь-в-точь похожие. Хоть бы книга  какая-нибудь! И между тем я, особенно вначале, часто ходил в госпиталь, иногда  больной, иногда просто лежать; уходил от острога. Тяжело было там, еще тяжелее,  чем здесь, нравственно тяжелее. Злость, вражда, свара, зависть, беспрерывные  придирки к нам, дворянам, злые, угрожающие лица! Тут же в госпитале все были  более на равной ноге, жили более по-приятельски. Самое грустное время в  продолжение целого дня приходилось вечером, при свечах, и в начале ночи.  Укладываются спать рано. Тусклый ночник светит вдали у дверей яркой точкой, а в  нашем конце полумрак. Становится смрадно и душно. Иной не может заснуть,  встанет и сидит часа полтора на постели, склонив свою голову в колпаке, как  будто о чем-то думает. Смотришь на него целый час и стараешься угадать, о чем  он думает, чтобы тоже как-нибудь убить время. А то начнешь мечтать, вспоминать  прошедшее, рисуются широкие и яркие картины в воображении; припоминаются такие  подробности, которых в другое время и не припомнил бы и не прочувствовал бы  так, как теперь. А то гадаешь про будущее: как-то выйдешь из острога? Куда?  Когда это будет? Воротишься ль когда-нибудь на свою родимую сторону? Думаешь,  думаешь, и надежда зашевелится в душе… А то иной раз просто начнешь считать:  раз, два, три и т.д., чтоб как-нибудь среди этого счета заснуть. Я иногда  насчитывал до трех тысяч и не засыпал. Вот кто-нибудь заворочается. Устьянцев  закашляет своим гнилым, чахоточным кашлем и потом слабо застонет и каждый раз  приговаривает: «Господи, я согрешил!» И странно слышать этот больной, разбитый  и ноющий голос среди всеобщей тиши. А вот где-нибудь в уголке тоже не спят и  разговаривают с своих коек. Один что-нибудь начнет рассказывать про свою быль,  про далекое, про минувшее, про бродяжничество, про детей, про жену, про прежние  порядки. Так и чувствуешь уже по одному отдаленному шепоту, что все, об чем он  рассказывает, никогда к нему опять не воротится, а сам он, рассказчик, —  ломоть отрезанный; другой слушает. Слышен только тихий, равномерный шепот,  точно вода журчит где-то далеко… Помню, однажды, в одну длинную зимнюю ночь, я  прослушал один рассказ. С первого взгляда он мне показался каким-то горячешным  сном, как будто я лежал в лихорадке и мне все это приснилось в жару, в бреду…    

 IV. АКУЛЬКИН МУЖ    

     

     

Рассказ    

     

     

Ночь была поздняя, час двенадцатый. Я было заснул, но вдруг  проснулся. Тусклый, маленький свет отдаленного ночника едва озарял палату…  Почти все уже спали. Спал даже Устьянцев, и в тишине слышно было, как тяжело  ему дышится и как хрипит у него в горле с каждым дыханьем мокрота. В отдалении,  в сенях, раздались вдруг тяжелые шаги приближающейся караульной смены. Брякнуло  прикладом об пол ружье. Отворилась палата; ефрейтор, осторожно ступая,  пересчитал больных. Через минуту заперли палату, поставили нового часового,  караул удалился, и опять прежняя тишина. Тут только я заметил, что неподалеку  от меня, слева, двое не спали и как будто шептались между собою. Это случалось  в палатах: иногда дни и месяцы лежат один подле другого и не скажут ни слова, и  вдруг как-нибудь разговорятся в ночной вызывающий час, и один начнет перед  другим выкладывать все свое прошедшее.    

Они, по-видимому, давно уже говорили. Начала я не застал, да  и теперь не все мог расслышать; но мало-помалу привык и стал все понимать. Мне  не спалось: что же делать, как не слушать?.. Один рассказывал с жаром, полулежа  на постели, приподняв голову и вытянув по направлению к товарищу шею. Он, видимо,  был разгорячен, возбужден; ему хотелось рассказывать. Слушатель его угрюмо и  совершенно равнодушно сидел на своей койке, протянув по ней ноги, изредка  что-нибудь мычал в ответ или в знак участия рассказчику, но как будто более для  приличия, а не в самом деле, и поминутно набивал из рожка свой нос табаком. Это  был исправительный солдат Черевин, человек лет пятидесяти, угрюмый педант,  холодный резонер и дурак с самолюбием. Рассказчик Шишков был еще молодой малый,  лет под тридцать, наш гражданский арестант, работавший в швальне. До сих пор я  мало обращал на него внимания; да и потом во все время моей острожной жизни  как-то не тянуло меня им заняться. Это был пустой и взбалмошный человек. Иногда  молчит, живет угрюмо, держит себя грубо, по неделям не говорит. А иногда вдруг  ввяжется в какую-нибудь историю, начнет сплетничать, горячится из пустяков,  снует из казармы в казарму, передает вести, наговаривает, из себя выходит. Его  побьют, он опять замолчит. Парень был трусоватый и жидкий. Все как-то с  пренебрежением с ним обходились. Был он небольшого роста, худощавый; глаза  какие-то беспокойные, а иногда как-то тупо задумчивые. Случалось ему что-нибудь  рассказывать: начнет горячо, с жаром, даже руками размахивает — и вдруг порвет  али сойдет на другое, увлечется новыми подробностями и забудет, о чем начал  говорить. Он часто ругивался и непременно, бывало, когда ругается, попрекает в  чем-нибудь человека, в какой-нибудь вине перед собой, с чувством говорит, чуть  не плачет… На балалайке он играл недурно и любил играть, а на праздниках даже  плясал, и плясал хорошо, когда, бывало, заставят… Его очень скоро можно было  что-нибудь заставить сделать… Он не то чтоб уж так был послушен, а любил лезть  в товарищество и угождать из товарищества.    

Я долго не мог вникнуть, про что он рассказывает. Мне  казалось тоже сначала, что он все отступает от темы и увлекается посторонним.  Он, может быть, и замечал, что Черевину почти дела нет до его рассказа, но,  кажется, хотел нарочно убедить себя, что слушатель его — весь внимание, и,  может быть, ему было бы очень больно, если б он убедился в противном.    

— …Бывало, выйдет на базар-то, — продолжал  он, — все кланяются, чествуют, одно слово — богатей.    

— Торги, говоришь, имел?    

— Ну да, торги. Оно по мещанству-то промеж нами бедно.  Голь как есть. Бабы-то с реки-то, на яр, эвона куда воду носят в огороде  полить; маются-маются, а к осени и на щи-то не выберут. Разор. Ну, заимку  большую имел, землю работниками пахал, троих держал, опять к тому ж своя  пасека, медом торговали и скотом тоже, и по нашему месту, значит, был в великом  уважении. Стар больно был, семьдесят лет, кость-то тяжелая стала, седой,  большой такой. Этта выйдет в лисьей шубе на базар-то, так все-то чествуют.  Чувствуют, значит. «Здравствуйте, батюшка, Анкудим Трофимыч!» — «Здравствуй,  скажет, и ты». Никем то есть не побрезгает. «Живите больше, Анкудим Трофимыч!»  — «А как твои дела?» — спросит. «Да наши дела, как сажа бела. Вы как, батюшка?»  — «Живем и мы, скажет, по грехам нашим, тоже небо коптим». — «Живите  больше, Анкудим Трофимыч!» Никем то есть не брезгует, а говорит — так всякое  слово его словно в рубль идет. Начетчик был, грамотей, все-то божественное  читает. Посадит старуху перед собой: «Ну, слушай, жена, понимай!» — и начнет  толковать. А старуха-то не то чтобы старая была, на второй уж на ней женился,  для детей, значит, от первой-то не было. Ну, а от второй-то, от Марьи-то  Степановны, два сына были еще невзрослые, младшего-то, Васю, шестидесяти лет  прижил, а Акулька-то, дочь из всех старшая, значит, восемнадцати лет была.    

— Это твоя-то, жена-то?    

— Погоди, сначала тут Филька Морозов набухвостит. Ты,  говорит Филька-то Анкудиму-то, делись; все четыреста целковых отдай, а я  работник, что ли, тебе? не хочу с тобой торговать и Акульку твою, говорит,  брать не хочу. Я теперь, говорит, закурил. У меня, говорит, теперь родители  померли, так я и деньги пропью, да потом в наемщики, значит, в солдаты пойду, а  через десять лет фельдмаршалом сюда к вам приеду. Анкудим-то ему деньги и  отдал, совсем как есть рассчитался, — потому еще отец его с стариком-то на  один капитал торговали. «Пропащий ты, говорит, человек». А он ему: «Ну, еще  пропащий я или нет, а с тобой, седая борода, научишься шилом молоко хлебать.  Ты, говорит, экономию с двух грошей загнать хочешь, всякую дрянь  собираешь, — не годится ли в кашу. Я, дескать, на это плевать хотел.  Копишь-копишь, да черта и купишь. У меня, говорит, характер. А Акульку твою  все-таки не возьму: я, говорит, и без того с ней спал…»    

— Да как же, говорит Анкундим-то, ты смеешь позорить  честного отца, честную дочь? Когда ты с ней спал, змеиное ты сало, шучья ты  кровь? — а сам и затрясся весь. Сам Филька рассказывал.    

— Да не то что за меня, говорит, я так сделаю, что и ни  за кого Акулька ваша теперь не пойдет, никто не возьмет, и Микита Григорьич  теперь не возьмет, потому она теперь бесчестная. Мы еще с осени с ней на житье  схватились. А я теперь за сто раков не соглашусь. Вот на пробу давай сейчас сто  раков — не соглашусь…    

И закурил же он у нас, парень! Да так, что земля стоном  стоит, по городу-то гул идет. Товарищей понабрал, денег куча, месяца три кутил,  все спустил. «Я, говорит, бывало, как деньги все покончу, дом спущу, все спущу,  а потом либо в наемщики, либо бродяжить пойду!» С утра, бывало, до вечера пьян,  с бубенчиками на паре ездил. И уж так его любили девки, что ужасти. На торбе  хорошо играл.    

— Значит, он с Акулькой еще допрежь того дело имел?    

— Стой, подожди. Я тогда тоже родителя схоронил, а  матушка моя пряники, значит, пекла, на Анкудима работали, тем и кормились.  Житье у нас было плохое. Ну, тоже заимка за лесом была, хлебушка сеяли, да  после отца-то все порешили, потом я тоже закурил, братец ты мой. От матери  деньги побоями вымогал…    

— Это не хорошо, коли побоями. Грех великий.    

— Бывало, пьян, братец ты мой, с утра до ночи. Дом у  нас был еще так себе, ничего, хоть гнилой, да свой, да в избе-то хоть зайца  гоняй. Голодом, бывало, сидим, по неделе тряпицу жуем. Мать-то меня, бывало,  костит, костит; а мне чего!.. Я, брат, тогда от Фильки Морозова не отходил. С  утра до ночи с ним. «Играй, говорит, мне на гитаре и танцуй, а я буду лежать и  в тебя деньги кидать, потому как я самый богатый человек». И чего-чего он не  делал! Краденого только не принимал: «Я, говорит, не вор, а честный человек».  «А пойдемте, говорит, Акульке ворота дегтем мазать; потому не хочу, чтоб Акулька  за Микиту Григорьича вышла. Это мне теперь дороже киселя, говорит». А за Микиту  Григорьича старик еще допрежь сего хотел девку отдать. Микита-то старик тоже  был, вдовец, в очках ходил, торговал. Он как услыхал, что про Акульку слухи  пошли, да и на попятный: «Мне, говорит, Анкудим Трофимыч, это в большое  бесчестье будет, да и жениться я, по старости лет, не желаю». Вот мы Акульке  ворота и вымазали. Так уж драли ее, драли за это дома-то… Марья Степановна  кричит: «Со света сживу!» А старик: «В древние годы, говорит, при честных  патриархах, я бы ее, говорит, на костре изрубил, а ныне, говорит, в свете тьма  и тлен». Бывало, суседи на всю улицу слышат, как Акулька ревмаревет: секут с  утра до ночи. А Филька на весь базар кричит: «Славная говорит, есть девка Акулька,  собутыльница. Чисто ходишь, бело носишь, скажи, кого любишь! Я, говорит, им так  кинулся в нос, помнить будут». В то время и я раз повстречал Акульку, с ведрами  шла, да и кричу: «Здравствуйте, Акулина Кудимовна! Салфет вашей милости, чисто  ходишь, где берешь, дай подписку, с кем живешь!» — да только и сказал; а она  как посмотрела на меня, такие у ней большие глаза-то были, а сама похудела, как  щепка. Как посмотрела на меня, мать-то думала, что она смеется со мною, и  кричит в подворотню: «Что ты зубы-то моешь, бесстыдница!» — так в тот день ее  опять драть. Бывало, целый битый час дерет. «Засеку, говорит, потому она мне  теперь не дочь».    

— Распутная, значит, была.    

— А вот ты слушай, дядюшка. Мы вот как это все тогда с  Филькой пьянствовали, мать ко мне и приходит, а я лежу: «Что ты, говорит,  подлец, лежишь? Разбойник ты, говорит, этакой». Ругается, значит. «Женись,  говорит, вот на Акульке женись. Они теперь и за тебя рады отдать будут, триста  рублей одних денег дадут». А я ей: «Да ведь она, говорю, теперь уж на весь свет  бесчестная стала». — «А ты дурак, говорит; венцом все прикрывается; тебе ж  лучше, коль она перед тобой на всю жизнь виновата выйдет. А мы бы ихними  деньгами и справились; я уж с Марьей, говорит, Степановной говорила. Очень  слушает». А я: «Деньги, говорю, двадцать целковых на стол, тогда женюсь». И  вот, веришь иль нет, до самой свадьбы без просыпу был пьян. А тут еще Филька  морозов грозит: «Я тебе, говорит, Акулькин муж, все ребра сломаю, а с женой  твоей, захочу, кажинную ночь спать буду». А я ему: «Врешь, собачье мясо!» Ну,  тут он меня по всей улице осрамил. Я прибежал домой: «Не хочу, говорю,  жениться, коли сейчас мне еще пятьдесят целковых не выложут!»    

— А отдавали за тебя-то?    

— За меня-то? А отчего нет? Мы ведь не бесчестные были.  Мой родитель только под конец от пожару разорился, а то еще ихнего богаче жили.  Анкундим-то и говорит: «Вы, говорит, голь перекатная». А я и отвечаю: «Немало,  дескать, у вас дегтем-то ворота мазаны». А он мне: «Что ж, говорит, ты над нами  куражишься? Ты докажи, что она бесчестная, а на всякий роток не накинешь  платок. Вот бог, а вот, говорит, порог, не бери. Только деньги, что забрал,  отдай. Вот я тогда с Филькой и порешил: с Митрием Быковым послал ему сказать,  что я его на весь свет теперь обесчествую, и до самой свадьбы, братец ты мой,  без просыпу был пьян. Только к венцу отрезвился. Как привезли нас этта от  венца, посадили, а Митрофан Степаныч, дядя, значит, и говорит: „Хоть и не  честно, да крепко, говорит, дело сделано и покончено“. Старик-то, Анкудим-то,  был тоже пьян и заплакал, сидит — а у него слезы по бороде текут. Ну я, брат,  тогда вот как сделал: взял я в карман с собой плеть, еще до венца припас, и так  и положил, что уж натешусь же я теперь над Акулькой, знай, дескать, как  бесчестным обманом замуж выходить, да чтоб и люди знали, что я не дураком  женился…    

— И дело! Значит, чтоб она и впредь чувствовала…    

— Нет, дядюшка, ты знай помалчивай. По нашему-то месту  у нас тотчас же от венца и в клеть ведут, а те покамест там пьют. Вот и  оставили нас с Акулькой в клети. Она такая сидит белая, ни кровинки в лице.  Испужалась, значит. Волосы у ней были тоже совсем как лен белые. Глаза были  большие. И все, бывало, молчит, не слышно ее, словно немая в доме живет. Чудная  совсем. Что ж, братец, можешь ты это думать: я-то плеть приготовил и тут же у  постели положил, а она, братец ты мой, как есть ни в чем не повинная передо  мной вышла.    

— Что ты!    

— Ни в чем; как есть честная из честного дома. И за что  же, братец ты мой, она после эфтова такую муку перенесла? За что ж ее Филька  Морозов перед всем светом обесчестил?    

— Да.    

— Стал я это перед ней тогда, тут же с постели, на  коленки, руки сложил: «Матушка, говорю, Акулина Кудимовна, прости ты меня,  дурака, в том, что я тебя тоже за такую почитал. Прости ты меня, говорю,  подлеца!» А она сидит передо мной на кровати, глядит на меня, обе руки мне на  плеча положила, смеется, а у самой слезы текут; плачет и смеется… Я тогда как  вышел ко всем: «Ну, говорю, встречу теперь Фильку Морозова — и не жить ему  больше на свете!» А старики, так те уж кому молиться-то не знают: мать-то чуть  в ноги ей не упала, воет. А старик и сказал: «Знали б да ведали, не такого бы  мужа тебе, возлюбленная дочь наша, сыскали». А как вышли мы с ней в первое  воскресенье в церковь: на мне смушачья шапка, тонкого сукна кафтан, шаровары  плисовые; она в новой заячьей шубке, платочек шелковый, — то есть я ее  стою и она меня стоит: вот как идем! Люди на нас любуются: я-то сам по себе, а  Акулинушка тоже хоть нельзя перед другими похвалить, нельзя и похулить, а так  что из десятка не выкинешь…    

— Ну и хорошо.    

— Ну и слушай. Я после свадьбы на другой же день, хоть  и пьяный, да от гостей убег; вырвался этто я и бегу: «Давай, говорю, сюда  бездельника Фильку Морозова, — подавай его сюда, подлеца!» Кричу по  базару-то! Ну и пьян тоже был; так меня уж подле Власовых изловили да силком  три человека домой привели. А по городу-то толк идет. Девки на базаре промеж  себя говорят: «Девоньки, умницы, вы что знаете? Акулька-то честная вышла». А  Филька-то мне мало время спустя при людях и говорит: «Продай жену — пьян  будешь. У нас, говорит, солдат Яшка затем и женился: с женой не спал, а три  года пьян был». Я ему говорю: «Ты подлец!» — «А ты, говорит, дурак. Ведь тебя  нетрезвого повенчали. Что ж ты в эфтом деле, после того, смыслить мог?» Я домой  пришел и кричу: «Вы, говорю, меня пьяного повенчали!» Мать было тут же  вцепилась. «У тебя, говорю, матушка, золотом уши завешаны. Подавай Акульку!»  Ну, и стал я ее трепать. Трепал я ее, брат, трепал, часа два трепал, доколе сам  с ног не свалился; три недели с постели не вставала.    

— Оно, конечно, — флегматически заметил  Черевин, — их не бей, так они… а разве ты ее застал с полюбовником-то?    

— Нет, застать не застал, — помолчав и как бы с  усилием заметил Шишков. — Да уж обидно стало мне очень, люди совсем  задразнили, и всему-то этому коновод был Филька. «У тебя, говорит, жена для  модели, чтобы люди глядели». Нас, гостей, созвал; такую откупорку задал:  «Супруга, говорит, у него милосердивая душа, благородная, учтивая,  обращательная, всем хороша, во как у него теперь! А забыл, парень, как сам ей  дегтем ворота мазал?» Я-то пьян сидел, а он как схватит меня в ту пору за  волосы, как схватит, пригнул книзу-то: «Пляши, говорит, Акулькин муж, я тебя  так буду за волоса держать, а ты пляши, меня потешай!» — «Подлец ты!» — кричу.  А он мне: «Я к тебе с канпанией приеду и Акульку, твою жену, при тебе розгами  высеку, сколько мне будет угодно». Так я, верь не верь, после того целый месяц  из дому боялся уйти: приедет, думаю, обесчествует. Вот за это самое и стал ее  бить…    

— Да чего ж бить-то? Руки свяжут, язык не завяжут. Бить  тоже много не годится. Накажи, поучи, да и обласкай. На то жена.    

Шишков некоторое время молчал.    

— Обидно было, — начал он снова, — опять же  эту привычку взял; иной день с утра до вечера бью: встала неладно, пошла нехорошо.  Не побью, так скучно. Сидит она, бывало, молчит, в окно смотрит, плачет… Все,  бывало, плачет, жаль ее этто станет, а бью. Мать меня, бывало, за нее  костит-костит: «Подлец ты, говорит, варначье твое мясо!» — «Убью, кричу, и не  смей мне теперь никто говорить; потому меня обманом женили». Сначала старик  Анкундим-то вступался, сам приходил: «Ты, говорит, еще не бог знает, какой  член; я на тебя и управу найду!» А потом отступился. А Марья-то Степановна так  смирилась совсем. Однажды пришла — слезно молит: «С докукой к тебе, Иван  Семеныч, статья небольшая, а просьба велика. Вели свет видеть, батюшка, —  кланяется, — смирись, прости ты ее! Нашу дочку злые люди оговорили: сам  знаешь, честную брал…» В ноги кланяется, плачет. А я-то куражусь: «Я вас и  слышать теперь не хочу! Что хочу теперь, то над всеми вами и делаю, потому я  теперь в себе не властен; а Филька Морозов, говорю, мне приятель и первый  друг…»    

— Значит, опять вместе закурили?    

— Куды! И приступу к нему нет. Совсем как есть опился.  Все свое порешил и в наемщики у мещанина нанялся; за старшого сына пошел. А уж  по нашему месту, коли наемщик, так уж до самого того дня, как свезут его, все  перед ним в доме лежать должно, а он над всем полный господин. Деньги при сдаче  получает сполна, а до того в хозяйском доме живет, по полугоду живут, и что  только они тут настроят над хозяевами-то, так только святых вон понеси! Я,  дескать, за твоего сына в солдаты иду, значит, ваш благодетель, так вы все мне  уважать должны, не то откажусь. Так Филька-то у мещанина-то дым коромыслом  пустил, с дочерью спит, хозяина за бороду кажинный день после обеда таскает —  все в свое удовольствие делает. Кажинный день ему баня, и чтоб вином пар  поддавали, а в баню его чтоб бабы на своих руках носили. Домой с гулянки  воротится, станет на улице: «Не хочу в ворота, разбирай заплот!» — так ему в  другом месте, мимо ворот, заплот разбирать должны, он и пройдет. Наконец  кончил, повезли сдавать, отрезвили. Народу-то, народу-то по всей-то улице  валит: Фильку Морозова сдавать везут! Он на все стороны кланяется. А Акулька на  ту пору с огорода шла; как Филька-то увидал ее, у самых наших ворот: «Стой!» —  кричит, выскочил из телеги да прямо ей земной поклон: «Душа ты моя, говорит,  ягода, любил я тебя два года, а теперь меня с музыкой в солдаты везут. Прости,  говорит, честного отца честная дочь, потому я подлец перед тобой, — во  всем виноват!» И другой раз в землю ей поклонился. Акулька-то стала, словно  испужалась сначала, а потом поклонилась ему в пояс да и говорит: «Прости и ты  меня, добрый молодец, а я зла на тебя никакого не знаю». Я за ней в избу: «Что  ты ему, собачье мясо, сказала?» А она, вот веришь мне или нет, посмотрела на  меня: «Да я его, говорит, больше света теперь люблю!»    

— Ишь ты!..    

— Я в тот день целый день ей ни слова не говорил…  Только к вечеру: «Акулька! я тебя теперь убью, говорю». Ночь-то этто не спится,  вышел в сени кваску испить, а тут и заря заниматься стала. Я в избу вошел.  «Акулька, говорю, собирайся на заимку ехать». А я еще и допрежь того собирался,  и матушка знала, что поедем. «Вот это, говорит, дело: пора страдная, а  работник, слышно, там третий день животом лежит». Я телегу запрег, молчу. Из  нашего-то города как выехать, тут сейчас тебе бор пойдет на пятнадцать верст, а  за бором-то наша заимка. Версты три бором проехали, я лошадь остановил:  «Вставай, говорю, Акулина; твой конец пришел». Она смотрит на меня, испужалась,  встала передо мной, молчит. «Надоела ты мне, говорю; молись богу!» Да как  схвачу ее за волосы; косы-то были такие толстые, длинные, на руку их замотал,  да сзади ее с обеих сторон коленками придавил, вынул нож, голову-то ей загнул  назад да как тилисну по горлу ножом… Она как закричит, кровь-то как брызнет, я  нож бросил, обхватил ее руками-то спереди, лег на землю, обнял ее и кричу над  ней, ревма-реву; и она кричит, и я кричу; вся трепещет, бьется из рук-то, а  кровь-то на меня, кровь-то — и на лицо-то и на руки так и хлещет, так и хлещет.  Бросил я ее, страх на меня напал, и лошадь бросил, а сам бежать, бежать, домой  к себе по задам забежал, да в баню: баня у нас такая старая, неслужащая стояла;  под полок забился и сижу там. До ночи там просидел.    

— А Акулька-то?    

— А она-то, знать, после меня встала и тоже домой  пошла. Так ее за сто шагов уж от того места потом нашли.    

— Недорезал, значит.    

— Да… — Шишков на минуту остановился.    

— Этта жила такая есть, — заметил Черевин, —  коли ее, эту самую жилу, с первого раза не перерезать, то все будет биться  человек, и сколько бы крови ни вытекло, не помрет.    

— Да она ж померла. Мертвую повечеру-то нашли. Дали  знать, меня стали искать и разыскали уж к ночи, в бане… Вот уж четвертый год,  почитай, здесь живу, — прибавил он помолчав.    

— Гм… Оно, конечно, коли не бить — не будет  добра, — хладнокровно и методически заметил Черевин, опять вынимая рожок.  Он начал нюхать, долго и с расстановкой. — Опять-таки тоже, парень, —  продолжал он, — выходишь ты сам по себе оченно глуп. Я тоже этак свою жену  с полюбовником раз застал. Так я ее зазвал в сарай; повод сложил надвое. «Кому,  говорю, присягаешь? Кому присягаешь?» Да уж драл ее, драл, поводом-то, драл-драл,  часа полтора ее драл, так она мне: «Ноги, кричит, твои буду мыть да воду эту  пить». Овдотьей звали ее.    

 V. ЛЕТНЯЯ ПОРА    

     

Но вот уже и начало апреля, вот уже приближается и святая  неделя. Мало-помалу начинаются и летние работы. Солнце с каждым днем все теплее  и ярче; воздух пахнет весною и раздражительно действует на организм.  Наступающие красные дни волнуют и закованного человека, рождают и в нем  какие-то желания, стремления, тоску. Кажется, еще сильнее грустишь о свободе  под ярким солнечным лучом, чем в ненастный зимний или осенний день, и это  заметно на всех арестантах. Они как будто и рады светлым дням, но вместе с тем  в них усиливается какая-то нетерпеливость, порывчатость. Право, я заметил, что  весной как будто чаще случались у нас острожные ссоры. Чаще слышался шум, крик,  гам, затевались истории; а вместе с тем, случалось, подметишь вдруг где-нибудь  на работе чей-нибудь задумчивый и упорный взгляд в синеющую даль, куда-нибудь  туда, на другой берег Иртыша, где начинается необъятною скатертью, тысячи на  полторы версты, вольная киргизская степь; подметишь чей-нибудь глубокий вздох,  всей грудью, как будто так и тянет человека дохнуть этим далеким, свободным  воздухом и облегчить им придавленную, закованную душу. «Эхма!» — говорит  наконец арестант и вдруг, точно стряхнув с себя мечты и раздумье, нетерпеливо и  угрюмо схватится за заступ или за кирпичи, которые надо перетащить с одного  места на другое. Через минуту он уже и забывает свое внезапное ощущение и  начинает смеяться или ругаться, судя по характеру; а то вдруг с необыкновенным,  вовсе не соразмерным с потребностями жаром схватится за рабочий урок, если он  задан ему, и начинает работать, — работать изо всех сил, точно желая  задавить в себе тяжестью работы что-то такое, что само его теснит и давит изнутри.  Все это народ сильный, большею частью в цвете лет и сил… Тяжелы кандалы в эту  пору! Я не поэтизирую в эту минуту и уверен в правде моей заметки. Кроме того,  что в тепле, среди яркого солнца, когда слышишь и ощущаешь всей душою, всем  существом своим воскресающую вокруг себя с необъятной силой природу, еще тяжеле  становится запертая тюрьма, конвой и чужая воля; кроме того, в это весеннее  время по Сибири и по всей России с первым жаворонком начинается бродяжество:  бегут божьи люди из острогов и спасаются в лесах. После душной ямы, после  судов, кандалов и палок бродят они по всей своей воле, где захотят, где  попригляднее и повольготнее; пьют и едят где что удастся, что бог пошлет, а по  ночам мирно засыпают где-нибудь в лесу или в поле, без большой заботы, без  тюремной тоски, как лесные птицы, прощаясь на ночь с одними звездами небесными,  под божьим оком. Кто говорит! Иногда и тяжело, и голодно, и изнурительно  «служить у генерала Кукушкина». По целым суткам иной раз не приходится видеть  хлеба; от всех надо прятаться, хорониться; приходится и воровать, и грабить, а  иногда и зарезать. «Поселенец что младенец: на что взглянет, то и  тянет», — говоря в Сибири про поселенцев. Это присловье во всей силе и  даже с некоторой прибавкой может быть приложено и к бродяге. Бродяга редко не  разбойник и всегда почти вор, разумеется больше по необходимости, чем по  призванию. Есть закоренелые бродяги. Бегут иные, даже кончившие свои каторжные  сроки, уже с поселения. Казалось бы, и доволен он на поселении и обеспечен, а  нет! все куда-то тянет, куда-то отзывает его. Жизнь по лесам, жизнь бедная и  ужасная, но вольная и полная приключений, имеет что-то соблазнительное,  какую-то таинственную прелесть для тех, кто уже раз испытал ее, и смотришь —  бежал человек, иной даже скромный, аккуратный, который уже обещал сделаться  хорошим оседлым человеком и дельным хозяином. Иной даже женится, заводит детей,  лет пять живет на одном месте и вдруг в одно прекрасное утро исчезает  куда-нибудь, оставляя в недоумении жену, детей и всю волость, к которой  приписан. У нас в остроге мне указывали на одного из таких бегунов. Он никаких  особенных преступлений не сделал, по крайней мере не слыхать было, чтоб  говорили о нем в этом роде, а все бегал, всю жизнь свою пробегал. Бывал он и на  южной русской границе за Дунаем, и в киргизской степи, и в Восточной Сибири, и  на Кавказе — везде побывал. Кто знает, может быть, при других обстоятельствах  из него бы вышел какой-нибудь Робинзон Крузе с его страстью путешествовать.  Впрочем, все это мне об нем говорили другие; сам же он мало в остроге  разговаривал, и то разве промолвит что-нибудь самое необходимое. Это был очень  маленький мужичонка, лет уже пятидесяти, чрезвычайно смирный, с чрезвычайно  спокойным и даже тупым лицом, спокойным до идиотства. Летом он любил сидеть на  солнышке и непременно, бывало, мурлычет про себя какую-нибудь песенку, но так  тихо, что за пять шагов от него уже не слышно. Черты лица его были какие-то  одеревенелые; ел он мало, все больше хлебушка; никогда-то он не купил ни одного  калача, ни шкалика вина; да вряд ли у него и были когда-нибудь деньги, вряд ли  даже он умел и считать. Ко всему он относился совершенно спокойно. Острожных  собак иногда кормил из своих рук, а у нас острожных собак никто не кормил. Да  русский человек вообще не любит кормить собак. Говорят, он был женат, и даже  раза два; говорили, что у него есть где-то дети… За что он попал в острог,  совершенно не знаю. Наши все ждали, что он и от нас улизнет; но или время его  не пришло, или уж года ушли, но он жил себе да поживал, как-то созерцательно  относясь ко всей этой странной среде, окружавшей его. Впрочем, положиться было  нельзя; хотя, казалось бы, и зачем ему было бежать, что за выигрыш? А между тем  все-таки, в целом, лесная, бродячая жизнь — рай перед острожной. Это так  понятно; да и не может быть никакого сравнения. Хоть тяжелая доля, да все своя  воля. Вот почему всякий арестант на Руси, где бы он ни сидел, становится как-то  беспокоен весною, с первыми приветными лучами весеннего солнца. Хоть и далеко  не всякий намерен бежать: положительно можно сказать, что решается на это, по  трудности и по ответственности, из сотни один; но зато остальные девяносто  девять хоть помечтают о том, как бы можно было бежать и куда бы это бежать;  хоть душу себе отведут на одном желании на одном представлении возможности.  Иной хоть припомнит, как он прежде когда-то бегал… Я говорю теперь о решеных.  Но, разумеется, гораздо чаще и всех больше решаются на побег из подсудимых.  Решеные же на срок только раз бегают в начале своего арестантства. Отбыв же  два-три года каторги, арестант уже начинает ценить эти годы и мало-помалу  соглашается про себя лучше уж закончить законным образом свой рабочий термин и  выйти на поселение, чем решиться на такой риск и на такую гибель в случае  неудачи. А неудача так возможна. Только разве десятому удается переменить свою  участь. Из решеных рискуют тоже чаще других бежать осужденные на слишком долгие  сроки. Пятнадцать-двадцать лет кажутся бесконечностью, и решеный на такой срок  постоянно готов помечтать о перемене участи, хотя бы десять лет уже отбыл в  каторге. Наконец, и клеймы отчасти мешают рисковать на побег. Переменить же  участь — технический термин. Так и на допросах, если уличат в побеге, арестант  отвечает, что он хотел переменить свою участь. Это немного книжное выражение  буквально приложимо к этому делу. Всякий бегун имеет в виду не то что  освободиться совсем, — он знает, что это почти невозможно, — но или  попасть в другое заведение, или угодить на поселение, или судиться вновь, по  новому преступлению, — совершенному уже по бродяжеству, — одним  словом, куда угодно, только бы не на старое, надоевшее ему место, не в прежний  острог. Все эти бегуны, если найдут себе в продолжение лета какого-нибудь  случайного, необыкновенного места, где бы перезимовать, — если, например, не  наткнутся на какого-нибудь укрывателя беглых, которому в этом выгода; если,  наконец, не добудут себе, иногда через убийство, какого-нибудь паспорта, с  которым можно везде прожить, — все они к осени, если их не изловят  предварительно, большею частию сами являются густыми толпами в города и в  остроги, в качестве бродяг, и садятся в тюрьмы зимовать, конечно не без надежды  бежать опять летом.    

Весна действовала и на меня своим влиянием. Помню, как я с  жадностью смотрел иногда сквозь щели паль и подолгу стоял, бывало, прислонившись  головой к нашему забору, упорно и ненасытимо всматриваясь, как зеленеет трава  на нашем крепостном вале, как все гуще и гуще синеет далекое небо. Беспокойство  и тоска моя росли с каждым днем, и острог становился мне все более и более  ненавистным. Ненависть, которую я, в качестве дворянина, испытывал постоянно в  продолжение первых лет от арестантов, становилась для меня невыносимой,  отравляла всю жизнь мою ядом. В эти первые годы я часто уходил, безо всякой  болезни, лежать в госпиталь, единственно для того, чтоб не быть в остроге, чтоб  только избавиться от этой упорной, ничем не смиряемой всеобщей ненависти. «Вы —  железные носы, вы нас заклевали!» — говорили нам арестанты, и как я завидовал,  бывало, простонародью, приходившему в острог! Те сразу делались со всеми  товарищами. И потому весна, призрак свободы, всеобщее веселье в природе,  сказывалась на мне как-то тоже грустно и раздражительно. В конце поста, кажется  на шестой неделе, мне пришлось говеть. Весь острог, еще с первой недели,  разделен был старшим унтер-офицером на семь смен, по числу недель поста, для  говения. В каждой смене оказалось, таким образом, человек по тридцати. Неделя  говенья мне очень понравилась. Говевшие освобождались от работ. Мы ходили в  церковь, которая была неподалеку от острога, раза по два и по три в день. Я  давно не был в церкви. Великопостная служба, так знакомая еще с далекого  детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны — все это  расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатления еще  детских лет, и, помню, мне очень приятно было, когда, бывало, утром, по  подмерзшей за ночь земле, нас водили под конвоем с заряженными ружьями в божий  дом. Конвой, впрочем, не входил в церковь. В церкви мы становились тесной кучей  у самых дверей, на самом последнем месте, так что слышно было только разве  голосистого дьякона да изредка из-за толпы приметишь черную ризу да лысину  священника. Я припоминаю, как, бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я  иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно  расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед  расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили  на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа,  казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились смиренно,  ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности.    

Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не на  этих; мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже  как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней, и, помню, мне это было  даже как-то приятно, какое-то утонченное, особенное ощущение сказывалось в этом  странном удовольствии. «Пусть же, коли так!» — думал я. Арестанты молились  очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую  копейку на свечку или клал на церковный сбор. «Тоже ведь и я человек, —  может быть, думал он или чувствовал, подавая, — перед богом-то все равны…»  Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова:  «…но яко разбойника мя прийми», — почти все повалились в землю, звуча  кандалами, кажется приняв эти слова буквально на свой счет.    

Но вот пришла и святая. От начальства вышло нам по одному  яйцу и по ломтю пшеничного сдобного хлеба. Из города опять завалили острог  подаянием. Опять посещение с крестом священника, опять посещение начальства,  опять жирные щи, опять пьянство и шатанье — все точь-в-точь как и на рождестве,  с тою разницею, что теперь можно было гулять на дворе острога и греться на  солнышке. Было как-то светлее, просторнее, чем зимой, но как-то тоскливее.  Длинный, бесконечный летний день становился как-то особенно невыносимым на  праздниках. В будни по крайней мере сокращался день работою.    

Летние работы действительно оказались гораздо труднее  зимних. Работы шли все больше по инженерным постройкам. Арестанты строили,  копали землю, клали кирпичи; другие из них занимались слесарною, столярною или  малярною частию при ремонтных исправлениях казенных домов. Третьи ходили в  завод делать кирпичи. Эта последняя работа считалась у нас самою тяжелою.  Кирпичный завод находился от крепости верстах в трех или в четырех. Каждый день  в продолжение лета утром, часов в шесть, отправлялась целая партия арестантов,  человек в пятьдесят, для делания кирпичей. На эту работу выбирали чернорабочих,  то есть не мастеровых и не принадлежащих к какому-нибудь мастерству. Они брали  с собою хлеба, потому что за дальностию места невыгодно было приходить домой  обедать и, таким образом, делать верст восемь лишних, и обедали уже вечером,  возвратясь в острог. Урок уже задавался на весь день, и такой, что разве в  целый рабочий день арестант мог с ним справиться. Во-первых, надо было накопать  и вывести глину, наносить самому воду, самому вытоптать глину в глиномятной яме  и наконец-то сделать из нее что-то очень много кирпичей, кажется сотни две,  чуть ли даже не две с половиной. Я всего только два раза ходил в завод.  Возвращались заводские уже вечером, усталые, измученные, и постоянно целое лето  попрекали других тем, что они делают самую трудную работу. Это было, кажется,  их утешением. Несмотря на то, иные ходили туда даже с некоторою охотою:  вопервых, дело было за городом; место было открытое, привольное, на берегу  Иртыша. Все-таки поглядеть кругом отраднее: не крепостная казенщина! Можно было  и покурить свободно и даже полежать с полчаса с большим удовольствием. Я же или  по-прежнему ходил в мастерскую, или на алебастр, или, наконец, употреблялся в  качестве подносчика кирпичей при постройках. В последнем случае пришлось  однажды перетаскивать кирпичи с берега Иртыша к строившейся казарме сажен на  семьдесят расстояния, через крепостной вал, и работа эта продолжалась месяца  два сряду. Мне она даже понравилась, хотя веревка, на которой приходилось носить  кирпичи, постоянно натирала мне плечи. Но мне нравилось то, что от работы во  мне видимо развивалась сила. Сначала я мог таскать только по восьми кирпичей, а  в каждом кирпиче было по двенадцати фунтов. Но потом я дошел до двенадцати и до  пятнадцати кирпичей, и это меня очень радовало. Физическая сила в каторге нужна  не менее нравственной для перенесения всех материальных неудобств этой  проклятой жизни.    

А я еще хотел жить и после острога…    

Я, впрочем, любил таскать кирпичи не за то только, что от  этой работы укрепляется тело, а за то еще, что работа производилась на берегу  Иртыша. Я потому так часто говорю об этом береге, что единственно только с него  и был виден мир божий, чистая, ясная даль, незаселенные, вольные степи,  производившие на меня странное впечатление своею пустынностью. На берегу только  и можно было стать к крепости задом и не видать ее. Все прочие места наших  работ были в крепости или подле нее. С самых первых дней я возненавидел эту  крепость и особенно иные здания. Дом нашего плац-майора казался мне каким-то  проклятым, отвратительным местом, и я каждый раз с ненавистью глядел на него,  когда проходил мимо. На берегу же можно было забыться: смотришь, бывало, в этот  необъятный, пустынный простор, точно заключенный из окна своей тюрьмы на свободу.  Все для меня было тут дорого и мило: и яркое горячее солнце на бездонном синем  небе, и далекая песня киргиза, приносившаяся с киргизского берега.  Всматриваешься долго и разглядишь наконец какую-нибудь бедную, обкуренную юрту  какого-нибудь байгуша; разглядишь дымок у юрты, киргизку, которая о чем-то  хлопочет с своими двумя баранами. Все это бедно и дико, но свободно. Разглядишь  какую-нибудь птицу в синем, прозрачном воздухе и долго, упорно следишь за ее  полетом: вон она всполоснулась над водой, вон исчезла в синеве, вон опять  показалась чуть мелькающей точкой… Даже бедный, чахлый цветок, который я нашел  рано весною в расселине каменного берега, и тот как-то болезненно остановил мое  внимание. Тоска всего этого первого года каторги была нестерпимая и действовала  на меня раздражительно, горько. В этот первый год от этой тоски я многого не  замечал кругом себя. Я закрывал глаза и не хотел всматриваться. Среди злых,  ненавистных моих товарищей-каторжников я не замечал хороших людей, людей  способных и мыслить и чувствовать, несмотря на всю отвратительную кору,  покрывавшую их снаружи. Между язвительными словами я иногда не замечал  приветливого и ласкового слова, которое тем дороже было, что выговаривалось  безо всяких видов, а нередко прямо из души, может быть более меня пострадавшей  и вынесшей. Но к чему распространяться об этом? Я чрезвычайно был рад, если  приходилось сильно устать, воротившись домой: авось засну! Потому что спать  было у нас летом мученье, чуть ли еще не хуже, чем зимой. Вечера, правда, были  иногда очень хороши. Солнце, целый день не сходившее с острожного двора,  наконец закатывалось. Наступала прохлада, а за ней почти холодная (говоря  сравнительно) степная ночь. Арестанты, в ожидании как запрут их, толпами ходят,  бывало, по двору. Главная масса толпилась, правда, более на кухне. Там всегда  подымается какой-нибудь насущный острожный вопрос, толкуется о том, о сем,  разбирается иногда какой-нибудь слух, часто нелепый, но возбуждающий  необыкновенное внимание этих отрешенных от мира людей; то, например, пришло  известие, что нашего плац-майора сгоняют долой. Арестанты легковерны, как дети;  сами знают, что известие — вздор, что принес его известный болтун и «нелепый»  человек — арестант Квасов, которому уже давно положили не верить и который что  ни слово, то врет, — а между тем все схватываются за известие, судят,  рядят, сами себя тешат, а кончится тем, что сами на себя рассердятся, самим за  себя стыдно станет, что поверили Квасову.    

— Да кто ж его сгонит! — кричит один. —  Небось шея толста, сдюжит!    

— Да ведь и над ним, чай, старшие есть! —  возражает другой, горячий и неглупый малый, видавший виды, но спорщик, каких  свет не производил.    

— Ворон ворону глаз не выклюет! — угрюмо, словно  про себя замечает третий, уже седой человек, одиноко доедающий в углу свои щи.    

— А старшие-то небось тебя придут спрашиваться —  сменить его али нет? — прибавляет равнодушно четвертый, слегка тренькая на  балалайке.    

— А почему ж не меня? — с яростью возражает  второй. — Значит, вся бедность просит, все тогда заявляйте, коли начнут  опрашивать. А то у нас небось кричат, а к делу дойдет, так и на попятный!    

— А ты думал как? — говорит балалаечник. — На  то каторга.    

— Анамеднись, — продолжает, не слушая и в горячке,  спорщик, — муки оставалось. Поскребки собрали, самые что ни есть слезы,  значит; послали продать. Нет, узнал; артельщик донес; отобрали; экономия,  значит. Справедливо аль нет?    

— Да ты кому хочешь жаловаться?    

— Кому! Да самому левизору, что едет.    

— Какому такому левизору?    

— Это правда, братцы, что едет левизор, — говорит  молодой разбитной парень, грамотный, из писарей и читавший «Герцогиню Лавальер»  или что-то в этом роде. Он вечно веселый и потешник, но за некоторое знание дел  и потертость его уважают. Не обращая внимания на возбужденное всеобщее  любопытство о будущем ревизоре, он прямо идет к стряпке, то есть к повару, и  спрашивает у него печенки. Наши стряпки часто чем-нибудь торговали в этом роде.  Купят, например, на свои деньги большой кусок печенки, зажарят и продают по  мелочи арестантам.    

— На грош али на два? — спрашивает стряпка.    

— Режь на два: пускай люди завидуют! — отвечает  арестант. — Генерал, братцы, генерал такой из Петербурга едет, всю Сибирь  осматривать будет. Это верно, У комендантских сказывали.    

Известие производит необыкновенное волнение. С четверть часа  идут расспросы: кто именно, какой генерал, какого чину и старше ли здешних  генералов? О чинах, начальниках, кто из них старше, кто кого может согнуть и  кто сам из них согнется, ужасно любят разговаривать арестанты, даже спорят и  ругаются за генералов чуть не до драки. Казалось бы, что тут за выгода? Но  подробным знанием генералов и вообще начальства измеряется и степень познаний,  толковитости и прежнего, доострожного значения человека в обществе. Вообще  разговор о высшем начальстве считается изящным и важным разговором в остроге.    

— Значит, и взаправду выходит, братцы, что майора-то  сменять едут, — замечает Квасов, маленький, красненький человечек, горячий  и крайне бестолковый. Он-то первый и принес известие о майоре.    

— Задарит! — отрывисто возражает угрюмый седой  арестант, уже управившийся со щами.    

— А и то задарит, — говорит другой. — Мало он  денег-то награбил! До нас еще батальонным был. Анамеднись на протопоповской  дочери жениться хотел.    

— Да ведь не женился: дверь указали; беден значит.  Какой он жених! Встал со стула — и все с ним. О святой все на картах продул.  Федька сказывал.    

— Да; мальчик не мот, а деньгам перевод.    

— Эх, брат, вот и я женат был. Плохо жениться бедному:  женись, а и ночь коротка! — замечает Скуратов, подвернувшийся тут же к  разговору.    

— Как же! Об тебе тут и речь, — замечает развязный  парень из писарей. — А ты, Квасов, скажу я тебе, большой дурак. Неужели ж  ты думаешь, что такого генерала майор задарит и что такой генерал будет нарочно  из Петербурга ехать, чтоб майора ревизовать? Глуп же ты, парень, вот что скажу.    

— А что ж? Уж коли он генерал, так и не возьмет что  ли? — скептически заметил кто-то из толпы.    

— Знамо дело, не возьмет, а возьмет, так уж толсто  возьмет.    

— Вестимо, толсто; по чину.    

— Генерал всегда возьмет, — решительно замечает  Квасов.    

— Ты, что ли, давал ему? — с презрением говорит  вдруг вошедший Баклушин. — Да ты и генерала-то вряд ли когда видал?    

— Ан видал?    

— Врешь.    

— Сам соври.    

— Ребята, коли он видал, пусть сейчас при всех говорит,  какого он знает генерала? Ну, говори, потому я всех генералов знаю.    

— Я генерала Зиберта видел, — как-то нерешительно  отвечает Квасов.    

— Зиберта? Такого и генерала нет. Знать, в спину он  тебе заглянул, Зиберт-то, когда, может, еще только подполковником был, а тебе  со страху и показалось, что генерал.    

— Нет, вы меня послушайте, — кричит  Скуратов, — потому я женатый человек. Генерал такой действительно был на  Москве, Зиберт, из немцев, а русский. У русского попа кажинный год  исповедовался о госпожинках, и все, братцы, он воду пил, словно утка. Кажинный день  сорок стаканов москворецкой воды выпивал. Это, сказывали, он от какой-то  болезни водой лечился; мне сам его камардин сказывал.    

— В брюхе-то с воды-то небось караси завелись? —  замечает арестант с балалайкой.    

— Ну, полно вам! Тут о деле идет, а они… Какой же это левизор,  братцы? — заботливо замечает один суетливый арестант, Мартынов, старик из  военных, бывший гусар.    

— Ведь вот врет народ! — замечает один из  скептиков. — И откуда что берут и во что кладут? А и все-то вздор.    

— Нет, не вздор! — догматически замечает Куликов,  до сих пор величаво молчавший. Это парень с весом, лет под пятьдесят,  чрезвычайно благообразного лица и с какой-то презрительно-величавой манерой. Он  сознает это и этим гордится. Он отчасти цыган, ветеринар, добывает по городу  деньги за лечение лошадей, а у нас в остроге торгует вином. Малый он умный и  много видывал. Слова роняет, как будто рублем дарит.    

— Это взаправду, братцы, — спокойно продолжает  он, — я еще на прошлой неделе слышал; едет генерал, из очень важных, будет  всю Сибирь ревизовать. Дело знамое, задарят и его, да только не наш  восьмиглазый: он и сунуться к нему не посмеет. Генерал генералу розь, братцы.  Всякие бывают. Только я вам говорю, наш майор при всяком случае на теперешнем  месте останется. Это верно. Мы народ без языка, а из начальства свои на своего  же доносить не станут. Ревизор поглядит в острог, да с тем и уедет, и донесет,  что все хорошо нашел…    

— То-то, братцы, а майор-то струсил: ведь с утра пьян.    

— А вечером другую фуру везет. Федька сказывал.    

— Черного кобеля не отмоешь добела. Впервой, что ль, он  пьян?    

— Нет, это уж что же, если и генерал ничего не сделает!  Нет, уж полно ихним дурачествам подражать! — волнуясь, говорят промеж себя  арестанты.    

Весть о ревизоре мигом разносится по острогу. По двору  бродят люди и нетерпеливо передают друг другу известие. Другие нарочно молчат,  сохраняя свое хладнокровие, и тем, видимо, стараются придать себе больше  важности. Третьи остаются равнодушными. На казарменных крылечках рассаживаются  арестанты с балалайками. Иные продолжают болтать. Другие затягивают песни, но  вообще все в этот вечер в чрезвычайно возбужденном состоянии.    

Часу в десятом у нас всех сосчитывали, загоняли по казармам  и запирали на ночь. Ночи были короткие: будили в пятом часу утра, засыпали же  все никак не раньше одиннадцати. До тех пор всегда, бывало, идет суетня,  разговоры, а иногда, как и зимой, бывают и майданы. Ночью наступает нестерпимый  жар и духота. Хоть и обдает ночным холодком из окна с поднятой рамой, но  арестанты мечутся на своих нарах всю ночь, словно в бреду. Блохи кишат  мириадами. Они водятся у нас и зимою, и в весьма достаточном количестве, но  начиная с весны разводятся в таких размерах, о которых я хоть и слыхивал  прежде, но, не испытав на деле, не хотел верить. И чем дальше к лету, тем злее  и злее они становятся. Правда, к блохам можно привыкнуть, я сам испытал это; но  все-таки это тяжело достается. До того, бывало, измучают, что лежишь, наконец,  словно в лихорадочном жару, и сам чувствуешь, что не спишь, а только бредишь.  Наконец, когда перед самым утром угомонятся наконец и блохи, словно замрут, и  когда под утренним холодком как будто действительно сладко заснешь, —  раздается вдруг безжалостный треск барабана у острожных ворот и начинается  зоря. С проклятием слушаешь, закутываясь в полушубок, громкие, отчетливые  звуки, словно считаешь их, а между тем сквозь сон лезет в голову нестерпимая  мысль, что так и завтра, и послезавтра, и несколько лет сряду, вплоть до самой  свободы. Да когда ж это, думаешь, эта свобода и где она? А между тем надо  просыпаться; начинается обыденная ходьба, толкотня… Люди одеваются, спешат на  работу. Правда, можно было заснуть с час еще в полдень.    

О ревизоре сказали правду. Слухи с каждым днем  подтверждались все более и более, и наконец все узнали уже наверно, что едет из  Петербурга один важный генерал ревизовать всю Сибирь, что он уж приехал, что он  уж в Тобольске. Каждый день новые слухи приходили в острог. Приходили вести и  из города: слышно было, что все трусят, хлопочут, хотят товар лицом показать.  Толковали, что у высшего начальства готовят приемы, балы, праздники. Арестантов  высылали целыми кучами ровнять улицы в крепости, срывать кочки, подкрашивать  заборы и столбики, подштукатуривать, подмазывать — одним словом, хотели в один  миг все исправить, что надо было лицом показать. Наши понимали очень хорошо это  дело и все горячее и задорнее толковали между собою. Фантазия их доходила до  колоссальных размеров. Собирались даже показать претензию, когда генерал станет  спрашивать о довольстве. А между тем спорили и бранились между собою. Плац-майор  был в волнении. Чаще наезжал в острог, чаще кричал, чаще кидался на людей, чаще  забирал народ в кордегардию и усиленно смотрел за чистотой и благообразием. В  это время, как нарочно, случилась в остроге одна маленькая историйка, которая,  впрочем, вовсе не взволновала майора, как бы можно было ожидать, а, напротив,  даже доставила ему удовольствие. Один арестант в драке пырнул другого шилом в  грудь, почти под самое сердце.    

Арестант, совершивший преступление, назывался Ломов;  получившего рану звали у нас Гаврилкой; он был из закоренелых бродяг. Не помню,  было ли у него другое прозвание; звали его у нас всегда Гаврилкой.    

Ломов был из зажиточных т-х крестьян, К-ского уезда. Все  Ломовы жили семьею: старик отец, три сына и дядя их, Ломов. Мужики они были  богатые. Говорили по всей губернии, что у них было до трехсот тысяч  ассигнациями капиталу. Они пахали, выделывали кожи, торговали, но более  занимались ростовщичеством, укрывательством бродяг и краденого имущества и  прочими художествами. Крестьяне на полуезда были у них в долгах, находились у  них в кабале. Мужиками они слыли умными и хитрыми, но наконец зачванились,  особенно когда одно очень важное лицо в тамошнем крае стал у них  останавливаться по дороге, познакомился с стариком лично и полюбил его за  сметливость и оборотливость. Они вдруг вздумали, что на них уж более нет  управы, и стали все сильнее и сильнее рисковать в разных беззаконных  предприятиях. Все роптали на них; все желали им провалиться сквозь землю; но  они задирали нос все выше и выше. Исправники, заседатели стали им уже нипочем.  Наконец они свихнулись и погибли, но не за худое, не тайные преступления свои,  а за напраслину. У них был верстах в десяти от деревни большой хутор,  по-сибирски заимка. Там однажды проживало у них под осень человек шесть разбойников-киргизов,  закабаленных с давнего времени. В одну ночь все эти киргизыработники были  перерезаны. Началось дело. Оно продолжалось долго. При деле раскрылось много  других нехороших вещей. Ломовы были обвинены в умерщвлении своих работников.  Сами они так рассказывали, и весь острог это знал: их заподозрили в том, что  они слишком много задолжали работникам, а так как, несмотря на свое большое  состояние, были скупы и жадны, то и перерезали киргизов, чтобы не платить им  долгу. Во время следствия и суда все состояние их пошло прахом. Старик умер.  Дети были разосланы. Один из сыновей и его дядя попали в нашу каторгу на  двенадцать лет. И что же? Они были совершенно невинны в смерти киргизов. Тут же  в остроге объявился потом Гаврилка, известный плут и бродяга, малый веселый и  бойкий, который брал все это дело на себя. Не слыхал я, впрочем, признавался ль  он в этом сам, но весь острог был убежден совершенно, что киргизы его рук не  миновали. Гаврилка с Ломовым еще бродягой имел дело. Он пришел в острог на  короткий срок, как беглый солдат и бродяга. Киргизов он зарезал вместе с тремя  другими бродягами; они думали сильно поживиться и пограбить в заимке.    

Ломовых у нас не любили, не знаю за что. Один из них,  племянник, был молодец, умный малый и уживчивого характера; но дядя его,  пырнувший Гаврилку шилом, был глупый и вздорный мужик. Он со многими еще  допрежь того ссорился, и его порядочно бивали. Гаврилку все любили за веселый и  складный характер. Хоть Ломовы и знали, что он преступник, и они за его дело  пришли, но с ним не ссорились; никогда, впрочем, и не сходились; да и он не  обращал на них никакого внимания. И вдруг вышла ссора у него с дядей Ломовым за  одну противнейшую девку. Гаврилка стал хвалиться ее благосклонностью; мужик  стал ревновать и в один прекрасный полдень пырнул его шилом.    

Ломовы хоть и разорились под судом, но жили в остроге  богачами. У них, видимо, были деньги. Они держали самовар, пили чай. Наш майор  знал об этом и ненавидел обоих Ломовых до последней крайности. Он видимо для  всех придирался к ним и вообще добирался до них. Ломовы объясняли это майорским  желанием взять с них взятку. Но взятки они не давали.    

Конечно, если б Ломов хоть немного дальше просунул шило, он  убил бы Гаврилку. Но дело кончилось решительно только одной царапиной. Доложили  майору. Я помню, как он прискакал, запыхавшись и, видимо, довольный. Он  удивительно ласково, точно с родным сыном, обошелся с Гаврилкой.    

— Что, дружок, можешь в госпиталь так дойти али нет?  Нет, уж лучше ему лошадь запречь. Запречь сейчас лошадь! — закричал он  впопыхах унтер-офицеру.    

— Да я, ваше высокоблагородие, ничего не чувствую. Он  только слегка поколол, ваше высокоблагородие.    

— Ты не знаешь, ты не знаешь, мой милый; вот увидишь…  Место опасное; все от места зависит; под самое сердце угодил, разбойник! А тебя,  тебя, — заревел он, обращаясь к Ломову, — ну, теперь я до тебя  доберусь!.. В кордегардию!    

И действительно добрался. Ломова судили, и хоть рана  оказалась самым легким поколом, но намерение было очевидное. Преступнику  набавили рабочего сроку и провели сквозь тысячу. Майор был совершенно доволен…    

Наконец прибыл и ревизор.    

На второй же день по прибытии в город он приехал и к нам в  острог. Дело было в праздник. Еще за несколько дней у нас было все вымыто,  выглажено, вылизано. Арестанты выбриты заново. Платье на них было белое,  чистое. Летом все ходили, по положению, в полотняных белых куртках и  панталонах. На спине у каждого был вшит черный круг, вершка два в диаметре.  Целый час учили арестантов, как отвечать, если на случай высокое лицо  поздоровается. Производились репетиции. Майор суетился как угорелый. За час до  появления генерала все стояли по своим местам как истуканы и держали руки по  швам. Наконец в час пополудни генерал приехал. Это был важный генерал, такой  важный, что, кажется, все начальственные сердца должны были дрогнуть по всей  Западной Сибири с его прибытием. Он вошел сурово и величаво; за ним ввалилась  большая свита сопровождавшего его местного начальства; несколько генералов,  полковников. Был один штатский, высокий и красивый господин во фраке и  башмаках, приехавший тоже из Петербурга и державший себя чрезвычайно  непринужденно и независимо. Генерал часто обращался к нему, и весьма вежливо.  Это необыкновенно заинтересовало арестантов: штатский, а такой почет, и еще от  такого генерала! Впоследствии узнали его фамилию и кто он такой, но толков было  множество. Наш майор, затянутый, с оранжевым воротником, с налитыми кровью  глазами, с багровым угреватым лицом, кажется, не произвел на генерала особенно  приятного впечатления. Из особенного уважения к высокому посетителю он был без  очков. Он стоял поодаль, вытянутый в струнку, и всем существом своим  лихорадочно выжидал мгновения на что-нибудь понадобиться, чтоб лететь исполнять  желания его превосходительства. Но он ни на что не понадобился. Молча обошел генерал  казармы, заглянул на кухню, кажется, попробовал щей. Ему указали меня: так и  так, дескать, из дворян.    

— А! — отвечал генерал. — А как он теперь  ведет себя?    

— Покамест удовлетворительно, ваше  превосходительство, — отвечали ему.    

Генерал кивнул головою и минуты через две вышел из острога.  Арестанты, конечно, были ослеплены и озадачены, но все-таки остались в  некотором недоумении. Ни о какой претензии на майора, разумеется, не могло быть  и речи. Да и майор был совершенно в этом уверен еще заранее.    

 VI. КАТОРЖНЫЕ ЖИВОТНЫЕ    

     

Покупка Гнедка, случившаяся вскоре в остроге, заняла и  развлекла арестантов гораздо приятнее высокого посещения. В остроге у нас  полагалась лошадь для привоза воды, для вывоза нечистот и проч. Для ухода  определялся к ней арестант. Он же с ней и ездил, разумеется под конвоем. Работы  нашему коню было очень достаточно и утром и вечером. Гнедко служил у нас уже  очень давно. Лошадка была добрая, но поизносившаяся. В одно прекрасное утро,  перед самым Петровым днем, Гнедко, привезя вечернюю бочку, упал и издох в  несколько минут. О нем пожалели, все собрались кругом, толковали, спорили.  Бывшие у нас отставные кавалеристы, цыганы, ветеринары и проч. выказали при  этом даже много особенных познаний по лошадиной части, даже поругались между  собою, но Гнедка не воскресили. Он лежал мертвый, со вздутым брюхом, в которое  все считали обязанностью потыкать пальцем; доложили майору о приключившейся  воле божией, и он решил, чтоб немедленно была куплена новая лошадь. В самый  Петров день, поутру, после обедни, когда все у нас были в полном сборе, стали  приводить продажных лошадей. Само собою разумеется, что препоручить покупку  следовало самим арестантам. У нас были настоящие знатоки, и надуть двести  пятьдесят человек, только этим прежде и занимавшихся, было трудно. Являлись  киргизы, барышники, цыгане, мещане. Арестанты с нетерпением ждали появления  каждого нового коня. Они были веселы, как дети. Всего более им льстило, что вот  и они, точно вольные, точно действительно из своего кармана покупают себе  лошадь и имеют полное право купить. Три коня было приведено и уведено, пока  покончили дело на четвертом. Входившие барышники с некоторым изумлением и как  бы с робостью осматривались кругом и даже изредка оглядывались на конвойных,  вводивших их. Двухсотенная ватага такого народу, бритая, проклейменная, в цепях  и у себя дома, в своем каторжном гнезде, за порог которого никто не  переступает, внушала к себе своего рода уважение. Наши же истощались в разных  хитростях при испытании каждого приводимого коня. Куда-куда они ему ни  заглядывали, чего у него ни ощупали и вдобавок с таким деловым, с таким  серьезным и хлопотливым видом, как будто от этого зависело главное  благосостояние острога. Черкесы так даже вскакивали на лошадь верхом; у них  глаза разгорались, и бегло болтали они на своем непонятном наречии, скаля свои  белые зубы и кивая своими смуглыми горбоносыми лицами. Иной из русских так и  прикуется всем вниманием к их спору, точно в глаза к ним вскочить хочет.  Слов-то не понимает, так хочет хоть по выражению глаз догадаться, как решили:  годится ли конь или нет? И даже странным показалось бы такое судорожное  внимание иному постороннему наблюдателю. О чем бы, кажется, тут так особенно  хлопотать иному арестанту, и арестанту-то какому-нибудь так себе, смиренному,  забитому, который даже перед иным из своих же арестантов пикнуть не смеет!  Точно он сам для себя покупал лошадь, точно и в самом деле для него не все  равно было, какая ни купится. Кроме черкесов, наиболее отличались бывшие цыгане  и барышники: им уступали и первое место и первое слово. Тут даже произошел  некоторого рода благородный поединок, особенно между двумя — арестантом  Куликовым, прежним цыганом, конокрадом и барышником, и самоучкой-ветеринаром,  хитрым сибирским мужичком, недавно пришедшим в острог и уже успевшим отбить у  Куликова всю его городскую практику. Дело в том, что наших острожных  самоучек-ветеринаров весьма ценили во всем городе, и не только мещане или  купцы, но даже самые высшие чины обращались в острог, когда у них заболевали  лошади, несмотря на бывших в городе нескольких настоящих ветеринарных врачей.  Куликов до прибытия Елкина, сибирского мужичка, не знал себе соперника, имел  большую практику и, разумеется, получал денежную благодарность. Он сильно  цыганил и шарлатанил и знал гораздо менее, чем выказывал. По доходам он был  аристократ между нашими. По бывалости, по уму, по смелости и решимости он уже  давно внушал к себе невольное уважение всем арестантам в остроге. Его у нас  слушали и слушались. Но говорил он мало: говорил, как рублем дарил, и все  только в самых важных случаях. Был он решительный фат, но было в нем много  действительной, неподдельной энергии. Он был уже в летах, но очень красив,  очень умен. С нами, дворянами, обходился как-то утонченно вежливо и вместе с  тем с необыкновенным достоинством. Я думаю, если б нарядить его и привезть под  видом какогонибудь графа в какой-нибудь столичный клуб, то он бы и тут нашелся,  сыграл бы в вист, отлично бы поговорил, немного, но с весом, и в целый вечер,  может быть, не раскусили бы, что он не граф, а бродяга. Я говорю серьезно: так  он был умен, сметлив и быстр на соображение. К тому же манеры его были  прекрасные, щегольские. Должно быть, он видал в своей жизни виды. Впрочем,  прошедшее его было покрыто мраком неизвестности. Жил он у нас в особом  отделении. Но с прибытием Елкина, хоть и мужика, но зато хитрейшего мужика, лет  пятидесяти, из раскольников, ветеринарная слава Куликова затмилась. В  какие-нибудь два месяца он отбил у него почти всю его городскую практику. Он  вылечивал, и очень легко, таких лошадей, от которых Куликов еще прежде давно  отказался. Он даже вылечивал таких, от которых отказывались городские  ветеринарные лекаря. Этот мужичок пришел вместе с другими за фальшивую монету.  Надо было ему ввязаться, на старости лет, в такое дело компаньоном! Сам же он,  смеясь над собой, рассказывал у нас, что из трех настоящих золотых у них вышел  всего только один фальшивый. Куликов был несколько оскорблен его ветеринарными  успехами, даже слава его между арестантами начала было меркнуть. Он держал  любовницу в форштадте, ходил в плисовой поддевке, носил серебряное кольцо,  серьгу и собственные сапоги с оторочкой, и вдруг, за неимением доходов, он  принужден был сделаться целовальником, и потому все ждали, что теперь при  покупке Гнедка враги, чего доброго, пожалуй, еще подерутся. Ждали с  любопытством. У каждого из них была своя партия. Передовые из обеих партий уже  начинали волноваться и помаленьку уже перекидывались ругательствами. Сам Елкин  уже съежил было свое хитрое лицо в самую саркастическую улыбку. Но оказалось не  то: Куликов и не подумал ругаться, но и без ругани поступил мастерски. Он начал  с уступки, даже с уважением выслушал критические мнения своего соперника, но,  поймав его на одном слове, скромно и настойчиво заметил ему, что он ошибается,  и, прежде чем Елкин успел опомниться и оговориться, доказал, что ошибается он  вот именно в том-то и в том-то. Одним словом, Елкин был сбит чрезвычайно  неожиданно и искусно, и хоть верх все-таки остался за ним, но и куликовская  партия осталась довольна.    

— Нет, ребята, его, знать, не скоро собьешь, за себя  постоит; куды! — говорили одни.    

— Елкин больше знает! — замечали другие, но как-то  уступчиво замечали. Обе партии заговорили вдруг в чрезвычайно уступчивом тоне.    

— Не то что знает, у него только рука полегче. А насчет  скотины и Куликов не сробеет.    

— Не сробеет парень!    

— Не сробеет…    

Нового Гнедка наконец выбрали и купили. Это была славная  лошадка, молоденькая, красивая, крепкая и с чрезвычайно милым, веселым видом.  Уж разумеется, по всем другим статьям она оказалась безукоризненною. Стали  торговаться: просили тридцать рублей, наши давали двадцать пять. Торговались  горячо и долго, сбавляли и уступали. Наконец самим смешно стало.    

— Что ты из своего кошеля, что ли, деньги брать  будешь? — говорили одни. — Чего торговаться-то?    

— Казну, что ль, жалеть? — кричали другие.    

— Да все же, братцы, все же это деньги, —  артельные…    

— Артельные! Нет, видно, нашего брата, дураков, не  сеют, а мы сами родимся…    

Наконец за двадцать восемь рублей торг состоялся. Доложили  майору, и покупка была решена. Разумеется, тотчас же вынесли хлеба с солью и с  честию ввели нового Гнедка в острог. Кажется, не было арестанта, который при  этом случае не потрепал его по шее или не погладил по морде. В этот же день  запрягли Гнедка возить воду, и все с любопытством посмотрели, как новый Гнедко  повезет свою бочку. Наш водовоз Роман поглядывал на нового конька с  необыкновенным самодовольствием. Это был мужик лет пятидесяти, молчаливого и  солидного характера. Да и все русские кучера бывают чрезвычайно солидного и  даже молчаливого характера, как будто действительно верно, что постоянное  обращение с лошадьми придает человеку какую-то особенную солидность и даже  важность. Роман был тих, со всеми ласков, несловоохотен, нюхал из рожка табак и  постоянно с незапамятных времен возился с острожными Гнедками. Новокупленный  был уже третий. У нас были все уверены, что к острогу идет гнедая масть, что  нам это будто бы к дому. Так подтверждал и Роман. Пегого, например, ни за что  не купили бы. Место водовоза постоянно, по какому-то праву, оставалось навсегда  за Романом, и у нас никто никогда и не вздумал бы оспаривать у него это право.  Когда пал прежний Гнедко, никому и в голову не пришло, даже и майору, обвинить  в чем-нибудь Романа: воля божия, да и только, а Роман хороший кучер. Скоро  Гнедко сделался любимцем острога. Арестанты хоть и суровый народ, но подходили  часто ласкать его. Бывало, Роман, воротясь с реки, запирает ворота, отворенные  ему унтер-офицером, а Гнедко, войдя в острог, стоит с бочкой и ждет его, косит  на него глазами. «Пошел один!» — крикнет ему Роман, и Гнедко тотчас же повезет  один, довезет до кухни и остановится, ожидая стряпок и парашников с ведрами,  чтоб брать воду. «Умник, Гнедко! — кричат ему, — один привез!..  Слушается».    

— Ишь в самом деле: скотина, а понимает!    

— Молодец, Гнедко!    

Гнедко мотает головою и фыркает, точно он и в самом деле  понимает и доволен похвалами. И кто-нибудь непременно тут же вынесет ему хлеба  с солью. Гнедко ест и опять закивает головою, точно проговоривает: «Знаю я  тебя, знаю! И я милая лошадка, и ты хороший человек!»    

Я тоже любил подносить Гнедку хлеба. Как-то приятно было  смотреть в его красивую морду и чувствовать на ладони его мягкие, теплые губы,  проворно подбиравшие подачку.    

Вообще наши арестантики могли бы любить животных, и если б  им это позволили, они с охотою развели бы в остроге множество домашней скотины  и птицы. И, кажется, что бы больше могло смягчить, облагородить суровый и  зверский характер арестантов, как не такое, например, занятие? Но этого не  позволяли. Ни порядки наши, ни место этого не допускали.    

В остроге во все время перебывало, однако же, случайно  несколько животных. Кроме Гнедка, были у нас собаки, гуси, козел Васька, да жил  еще некоторое время орел.    

В качестве постоянной острожной собаки жил у нас, как уже и  сказано было мною прежде, Шарик, умная и добрая собака, с которой я был в  постоянной дружбе. Но так как уж собака вообще у всего простонародья считается  животным нечистым, на которое и внимания не следует обращать, то и на Шарика у  нас почти никто не обращал внимания. Жила себе собака, спала на дворе, ела  кухонные выброски и никакого особенного интереса ни в ком не возбуждала, однако  всех знала и всех в остроге считала своими хозяевами. Когда арестанты  возвращались с работы, она уже по крику у кордегардии: «Ефрейтора!» — бежит к  воротам, ласково встречает каждую партию, вертит хвостом и приветливо  засматривает в глаза каждому вошедшему, ожидая хоть какой-нибудь ласки. Но в  продолжение многих лет она не добилась никакой ласки ни от кого, кроме разве  меня. За это-то она и любила меня более всех. Не помню, каким образом появилась  у нас потом в остроге и другая собака, Белка. Третью же, Культяпку, я сам  завел, принеся ее как-то с работы, еще щенком. Белка была странное создание. Ее  кто-то переехал телегой, и спина ее была вогнута внутрь, так что когда она,  бывало, бежит, то казалось издали, что бегут двое каких-то белых животных,  сращенных между собою. Кроме того, вся она была какая-то паршивая, с гноящимися  глазами; хвост был облезший, почти весь без шерсти, и постоянно поджатый. Оскорбленная  судьбою, она, видимо, решилась смириться. Никогда-то она ни на кого не лаяла и  не ворчала, точно не смела. Жила она больше, из хлеба, за казармами; если же  увидит, бывало, кого-нибудь из наших, то тотчас же еще за несколько шагов, в  знак смирения, перекувырнется на спину: «Делай, дескать, со мной что тебе  угодно, а я, видишь, и не думаю сопротивляться». И каждый арестант, перед  которым она перекувырнется, пырнет ее, бывало, сапогом, точно считая это  непременною своею обязанностью. «Вишь, подлая!» — говорят, бывало, арестанты.  Но Белка даже и визжать не смела, и если уж слишком пронимало ее от боли, то  как-то заглушенно и жалобно выла. Точно так же она перекувыркивалась и перед  Шариком и перед всякой другой собакой, когда выбегала по своим делам за острог.  Бывало, перекувыркнется и лежит смиренно, когда какой-нибудь большой вислоухий  пес бросится на нее с рыком и лаем. Но собаки любят смирение и покорность в  себе подобных. Свирепый пес немедленно укрощался, с некоторою задумчивостью  останавливался над лежащей перед ним вверх ногами покорной собакой и медленно с  большим любопытством начинал ее обнюхивать во всех частях тела. Что-то в это  время могла думать вся трепетавшая Белка? «А ну как, разбойник, рванет?» —  вероятно, приходило ей в голову. Но, обнюхав внимательно, пес наконец бросал  ее, не находя в ней ничего особенно любопытного. Белка тотчас же вскакивала и  опять, бывало, пускалась, ковыляя, за длинной вереницей собак, провожавших  какую-нибудь Жучку. И хоть она наверно знала, что с Жучкой ей никогда коротко  не познакомиться, а все-таки хоть издали поковылять — и то было для ней  утешением в ее несчастьях. Об чести она уже, видимо, перестала думать. Потеряв  всякую карьеру в будущем, она жила только для одного хлеба и вполне сознавала  это. Я попробовал раз ее приласкать; это было для нее так ново и неожиданно,  что она вдруг вся осела к земле, на все четыре лапы, вся затрепетала и начала  громко визжать от умиления. Из жалости я ласкал ее часто. Зато она встречать  меня не могла без визгу. Завидит издали и визжит, визжит болезненно и слезливо.  Кончилось тем, что ее за острогом на валу разорвали собаки.    

Совсем другого характера был Культяпка. Зачем я его принес  из мастерской в острог еще слепым щенком, не знаю. Мне приятно было кормить и  растить его. Шарик тотчас же принял Культяпку под свое покровительство и спал с  ним вместе. Когда Культяпка стал подрастать, то он позволял ему кусать свои  уши, рвать себя за шерсть и играть с ним, как обыкновенно играют взрослые  собаки со щенками. Странно, что Культяпка почти не рос в вышину, а все в длину  и ширину. Шерсть была на нем лохматая, какого-то светло-мышиного цветы; одно  ухо росло вниз, а другое вверх. Характера он был пылкого и восторженного, как и  всякий щенок, который от радости, что видит хозяина, обыкновенно навизжит,  накричит, полезет лизать в самое лицо и тут же перед вами готов не удержать и  всех остальных чувств своих: «Был бы только виден восторг, а приличия ничего не  значат!» Бывало, где бы я ни был, но по крику: «Культяпка!» — он вдруг являлся  из-за какого-нибудь угла, как из-под земли, и с визгливым восторгом летел ко  мне, катясь, как шарик, и перекувыркиваясь дорогою. Я ужасно полюбил этого  маленького уродца. Казалось, судьба готовила ему в жизни довольство и одни  только радости. Но в один прекрасный день арестант Неустроев, занимавшийся  шитьем женских башмаков и выделкой кож, обратил на него особенное внимание. Его  вдруг что-то поразило. Он подозвал Культяпку к себе, пощупал его шерсть и  ласково повалял его спиной по земле. Культяпка, ничего не подозревавший, визжал  от удовольствия. Но на другое же утро он исчез. Я долго искал его; точно в воду  канул; и только через две недели все объяснилось: Культяпкин мех чрезвычайно  понравился Неустроеву. Он содрал его, выделал и подложил им бархатные зимние  полусапожки, которые заказала ему аудиторша. Он показывал мне и полусапожки,  когда они были готовы. Шерсть вышла удивительная. Бедный Культяпка!    

В остроге у нас многие занимались выделкой кож и часто,  бывало, приводили с собой собак с хорошей шерстью, которые в тот же миг  исчезали. Иных воровали, а иных даже и покупали. Помню, раз за кухнями я увидал  двух арестантов. Они об чем-то совещались и хлопотали. Один из них держал на  веревке великолепнейшую большую собаку, очевидно дорогой породы. Какой-то  негодяй лакей увел ее от своего барина и продал нашим башмачникам за тридцать  копеек серебром. Арестанты собирались ее повесить. Это очень удобно делалось:  кожу сдирали, а труп бросали в большую и глубокую помойную яму, находившуюся в  самом заднем углу нашего острога и которая летом, в сильные жары, ужасно  воняла. Ее изредка вычищали. Бедная собака, казалось, понимала готовившуюся ей  участь. Она пытливо и с беспокойством взглядывала поочередно на нас троих и  изредка только осмеливалась повертеть своим пушистым прижатым хвостом, точно  желая смягчить нас этим знаком своей к нам доверенности. Я поскорей ушел, а  они, разумеется, кончили свое дело благополучно.    

Гуси у нас завелись как-то тоже случайно. Кто их развел и  кому они собственно принадлежали, не знаю, но некоторое время они очень тешили  арестантов и даже стали известны в городе. Они и вывелись в остроге и  содержались на кухне. Когда выводок подрос, то все они, целым кагалом,  повадились ходить вместе с арестантами на работу. Только, бывало, загремит  барабан и двинется каторга к выходу, наши гуси с криком бегут за нами,  распустив свои крылья, один за другим выскакивают через высокий порог из  калитки и непременно отправляются на правый фланг, где и выстраиваются, ожидая  окончания разводки. Примыкали они всегда к самой большой партии и на работах  паслись где-нибудь неподалеку. Только что двигалась партия с работы обратно в  острог, подымались и они. В крепости разнеслись слухи, что гуси ходят с  арестантами на работу. «Ишь, арестанты с своими гусями идут! — говорят, бывало,  встречающиеся. — Да как это вы их обучили!» — «Вот вам на гусей!» —  прибавлял другой и подавал подаяние. Но, несмотря на всю их преданность, к  какому-то разговенью их всех перерезали.    

Зато нашего козла Ваську ни за что бы не зарезали, если б не  случилось особенного обстоятельства. Тоже не знаю, откуда он у нас взялся и кто  принес его, но вдруг очутился в остроге маленький, беленький, прехорошенький  козленок. В несколько дней все его у нас полюбили, и он сделался общим  развлечением и даже отрадою. Нашли и причину держать его: надо же было в  остроге, при конюшне, держать козла. Однако ж он жил не в конюшне, а сначала в  кухне, а потом по всему острогу. Это было преграциозное и прешаловливое  создание. Он бежал на кличку, вскакивал на скамейки, на столы, бодался с  арестантами, был всегда весел и забавен. Раз, когда уже у него прорезывались  порядочные рожки, однажды вечером лезгин Бабай, сидя на казарменном крылечке в  толпе других арестантов, вздумал с ним бодаться. Они уже долго стукались  лбами, — это была любимая забава арестантов с козлом, — как вдруг  Васька вспрыгнул на самую верхнюю ступеньку крыльца и, только что Бабай  отворотился в сторону, мигом поднялся на дыбки, прижал к себе передние копытцы  и со всего размаха ударил Бабая в затылок, так что тот слетел кувырком с  крыльца к восторгу всех присутствующих и первого Бабая. Одним словом, Ваську  все ужасно любили. Когда он стал подрастать, над ним, вследствие общего и  серьезного совещания, произведена была известная операция, которую наши  ветеринары отлично умели делать. «Не то пахнуть козлом будет», — говорили  арестанты. После того Васька стал ужасно жиреть. Да и кормили его точно на  убой. Наконец вырос прекрасный большой козел, с длиннейшими рогами и  необыкновенной толщины. Бывало, идет и переваливается. Он тоже повадился ходить  с нами на работу для увеселения арестантов и встречавшейся публики. Все знали  острожного козла Ваську. Иногда, если работали, например, на берегу, арестанты  нарвут, бывало, гибких талиновых веток, достанут еще каких-нибудь листьев,  наберут на валу цветов и уберут всем этим Ваську: рога оплетут ветвями и  цветами, по всему туловищу пустят гирлянды. Возвращается, бывало, Васька в  острог всегда впереди арестантов, разубранный и разукрашенный, а они идут за  ним и точно гордятся перед прохожими. До того зашло это любованье козлом, что  иным из них приходила даже в голову, словно детям, мысль: «Не вызолотить ли  рога Ваське!» Но только так говорили, а не исполняли. Я, впрочем, помню,  спросил Акима Акимыча, лучшего нашего золотильщика после Исая Фомича: можно ли  действительно вызолотить козлу рога? Он сначала внимательно посмотрел на козла,  серьезно сообразил и отвечал, что, пожалуй, можно, «но будет непрочно-с и к  тому же совершенно бесполезно». Тем дело и кончилось. И долго бы прожил Васька  в остроге и умер бы разве от одышки, но однажды, возвращаясь во главе  арестантов с работы, разубранный и разукрашенный, он попался навстречу майору,  ехавшему на дрожках. «Стой! — закричал он. — Чей козел?» Ему  объяснили. «Как! в остроге козел, и без моего позволения! Унтер-офицера!»  Явился унтер-офицер, и тотчас же было повелено немедленно зарезать козла. Шкуру  содрать, продать на базаре и вырученные деньги включить в казенную арестантскую  сумму, а мясо отдать арестантам во щи. В остроге поговорили, пожалели, но, однако  ж, не посмели ослушаться. Ваську зарезали над нашей помойной ямой. Мясо купил  один из арестантов все целиком, внеся острогу полтора целковых. На эти деньги  купили калачей, а купивший Ваську распродал по частям, своим же, на жаркое.  Мясо оказалось действительно необыкновенно вкусным.    

Проживал у нас тоже некоторое время в остроге орел  (карагуш), из породы степных небольших орлов. Кто-то принес его в острог  раненого и измученного. Вся каторга обступила его; он не мог летать: правое  крыло его висело по земле, одна нога была вывихнута. Помню, как он яростно  оглядывался кругом, осматривая любопытную толпу, и разевал свой горбатый клюв,  готовясь дорого продать свою жизнь. Когда на него насмотрелись и стали  расходиться, он отковылял, хромая, прискакивая на одной ноге и помахивая  здоровым крылом, в самый дальний конец острога, где забился в угол, плотно  прижавшись к палям. Тут он прожил у нас месяца три и во все время ни разу не  вышел из своего угла. Сначала приходили часто глядеть на него, натравливали на  него собаку. Шарик кидался на него с яростию, но, видимо, боялся подступить  ближе, что очень потешало арестантов. «Зверь! — говорили они. — Не  дается!» Потом и Шарик стал больно обижать его; страх прошел, и он, когда  натравливали, изловчился хватать его за больное крыло. Орел защищался из всех  сил когтями и клювом и гордо и дико, как раненый король, забившись в свой угол,  оглядывал любопытных, приходивших его рассматривать. Наконец всем он наскучил;  все его бросили и забыли, и, однако ж, каждый день можно было видеть возле него  клочки свежего мяса и черепок с водой. Кто-нибудь да наблюдал же его. Он  сначала и есть не хотел, не ел несколько дней; наконец стал принимать пищу, но  никогда из рук или при людях. Мне случалось не раз издали наблюдать его. Не  видя никого и думая, что он один, он иногда решался недалеко выходить из угла и  ковылял вдоль паль, шагов на двенадцать от своего места, потом возвращался  назад, потом опять выходил, точно делал моцион. Завидя меня, он тотчас же изо  всех сил, хромая и прискакивая, спешил на свое место и, откинув назад голову,  разинув клюв, ощетинившись, тотчас же приготовлялся к бою. Никакими ласками я  не мог смягчить его: он кусался и бился, говядины от меня не брал и все время,  бывало, как я над ним стою, пристально-пристально смотрит мне в глаза своим  злым, пронзительным взглядом. Одиноко и злобно он ожидал смерти, не доверяя  никому и не примиряясь ни с кем. Наконец арестанты точно вспомнили о нем, и  хоть никто не заботился, никто и не поминал о нем месяца два, но вдруг во всех  точно явилось к нему сочувствие. Заговорили, что надо вынести орла. «Пусть хоть  околеет, да не в остроге», — говорили они.    

— Вестимо, птица вольная, суровая, не приучишь к  острогу-то, — поддакивали другие.    

— Знать, он не так, как мы, — прибавил кто-то.    

— Вишь, сморозил: то птица, а мы, значит, человеки.    

— Орел, братцы, есть царь лесов… — начал было  Скуратов, но его на этот раз не стали слушать. Раз после обеда, когда пробил  барабан на работу, взяли орла, зажав ему клюв рукой, потому что он начал  жестоко драться, и понесли из острога. Дошли до вала. Человек двенадцать,  бывших в этой партии, с любопытством желали видеть, куда пойдет орел. Странное  дело: все были чем-то довольны, точно отчасти сами они получили свободу.    

— Ишь, собачье мясо: добро ему творишь, а он все  кусается! — говорил державший его, почти с любовью смотря на злую птицу.    

— Отпущай его, Микитка!    

— Ему, знать, черта в чемодане не строй. Ему волю  подавай, заправскую волю-волюшку.    

Орла сбросили с валу в степь. Это было глубокою осенью, в  холодный и сумрачный день. Ветер свистал в голой степи и шумел в пожелтелой,  иссохшей, клочковатой степной траве. Орел пустился прямо, махая больным крылом  и как бы торопясь уходить от нас куда глаза глядят. Арестанты с любопытством  следили, как мелькала в траве его голова.    

— Вишь его! — задумчиво проговорил один.    

— И не оглянется! — прибавил другой. — Ни  разу-то, братцы, не оглянулся, бежит себе!    

— А ты думал, благодарить воротится? — заметил  третий.    

— Знамо дело, воля. Волю почуял.    

— Слобода, значит.    

— И не видать уж, братцы…    

— Чего стоять-то? марш! — закричали конвойные, и  все молча поплелись на работу.    

 VII. ПРЕТЕНЗИЯ    

     

Начиная эту главу, издатель записок покойного Александра  Петровича Горянчикова считает своею обязанностью сделать читателям следующее  сообщение.    

В первой главе «Записок из Мертвого дома» сказано несколько  слов об одном отцеубийце, из дворян. Между прочим, он поставлен был в пример  того, с какой бесчувственностью говорят иногда арестанты о совершенных ими  преступлениях. Сказано было тоже, что убийца не сознался перед судом в своем  преступлении, но что, судя по рассказам людей, знавших все подробности его  истории, факты были до того ясны, что невозможно было не верить преступлению.  Эти же люди рассказывали автору «Записок», что преступник поведения был совершенно  беспутного, ввязался в долги и убил своего отца, жаждая после него наследства.  Впрочем, весь город, в котором прежде служил этот отцеубийца, рассказывал эту  историю одинаково. Об этом последнем факте издатель «Записок» имеет довольно  верные сведения. Наконец, в «Записках» сказано, что в остроге убийца был  постоянно в превосходнейшем, в веселейшем расположении духа; что это был  взбалмошный, легкомысленный, нерассудительный в высшей степени человек, хотя  отнюдь не глупец, и что автор «Записок» никогда не замечал в нем какой-нибудь  особенной жестокости. И тут же прибавлены слова: «Разумеется, я не верил этому  преступлению».    

На днях издатель «Записок из Мертвого дома» получил  уведомление из Сибири, что преступник был действительно прав и десять лет  страдал в каторжной работе напрасно; что невинность его обнаружена по суду,  официально. Что настоящие преступники нашлись и сознались и что несчастный уже  освобожден из острога. Издатель никак не может сомневаться в достоверности  этого известия…    

Прибавлять больше нечего. Нечего говорить и распространяться  о всей глубине трагического в этом факте, о загубленной еще смолоду жизни под  таким ужасным обвинением. Факт слишком понятен, слишком поразителен сам по  себе.    

Мы думаем тоже, что если такой факт оказался возможным, то  уже самая эта возможность прибавляет еще новую и чрезвычайно яркую черту к  характеристике и полноте картины Мертвого дома.    

А теперь продолжаем.    

Я уже говорил прежде, что я наконец освоился с моим  положением в остроге. Но это «наконец» совершалось очень туго и мучительно,  слишком мало-помалу. В сущности мне надо было почти год времени для этого, и  это был самый трудный год моей жизни. Оттого-то он так весь целиком и умножился  в моей памяти. Мне кажется, я каждый час этого года помню в последовательности.  Говорил я тоже, что привыкнуть к этой жизни не могли и другие арестанты. Помню,  как в этот первый год я часто размышлял про себя: «Что они, как? неужели могли  привыкнуть? неужели спокойны?» И вопросы эти очень меня занимали. Я уже  упоминал, что все арестанты жили здесь как бы не у себя дома, а как будто на  постоялом дворе, на походе, на этапе каком-то. Люди, присланные на всю жизнь, и  те суетились или тосковали, и уж непременно каждый из них про себя мечтал о  чем-нибудь почти невозможном. Это всегдашнее беспокойство, выказывавшееся хоть  и молча, но видимо; эта странная горячность и нетерпеливость иногда невольно  высказанных надежд, подчас до того неосновательных, что они как бы походили на  бред, и, что более всего поражало, уживавшихся нередко в самых практических,  повидимому, умах, — все это придавало необыкновенный вид и характер этому  месту, до того, что, может быть, эти-то черты и составляли самое характерное  его свойство. Как-то чувствовалось, почти с первого взгляда, что этого нет за  острогом. Тут все были мечтатели, и это бросалось в глаза. Это чувствовалось  болезненно, именно потому, что мечтательность сообщала большинству острога вид  угрюмый и мрачный, нездоровый какой-то вид. Огромное большинство было молчаливо  и злобно до ненависти, не любило выставлять своих надежд напоказ. Простодушие,  откровенность были в презрении. Чем несбыточнее были надежды и чем больше  чувствовал эту несбыточность сам мечтатель, тем упорнее и целомудреннее он их  таил про себя, но отказаться от них он не мог. Кто знает, может быть, иной  стыдился их про себя. В русском характере столько положительности и трезвости  взгляда, столько внутренней насмешки над первым собою… Может быть, от этого  постоянного затаенного недовольства собою и было столько нетерпеливости у этих  людей в повседневных отношениях друг с другом, столько непримиримости и  насмешки друг над другом. И если, например, выскакивал вдруг, из них же,  какой-нибудь понаивнее и нетерпеливее и высказывал иной раз вслух то, что у  всех было про себя на уме, пускался в мечты и надежды, то его тотчас же грубо  осаживали, обрывали, осмеивали; но сдается мне, что самые рьяные из  преследователей были именно те, которые, может быть, сами-то еще дальше него  пошли в своих мечтах и надеждах. На наивных и простоватых, я сказал уже, смотрели  у нас все вообще как на самых пошлых дураков и относились к ним презрительно.  Каждый был до того угрюм и самолюбив, что начинал презирать человека доброго и  без самолюбия. Кроме этих наивных и простоватых болтунов, все остальные, то  есть молчаливые, резко разделялись на добрых и злых, на угрюмых и светлых.  Угрюмых и злых было несравненно больше; если ж из них и случались иные уж так  по природе своей говоруны, то все они непременно были беспокойные сплетники и  тревожные завистники. До всего чужого им было дело, хотя своей собственной  души, своих собственных тайных дел и они никому не выдавали напоказ. Это было  не в моде, не принято. Добрые — очень маленькая кучка — были тихи, молчаливо  таили про себя свои упования и, разумеется, более мрачных склонны были к  надежде и вере в них. Впрочем, сдается мне, что в остроге был еще отдел вполне  отчаявшихся. Таков был, например, и старик из Стародубских слобод; во всяком  случае таких было очень мало. Старик был с виду спокоен (я уже говорил о нем),  но по некоторым признакам, я полагаю, душевное состояние его было ужасное.  Впрочем, у него было свое спасение, свой выход: молитва и идея о мученичестве.  Сошедший с ума, зачитавшийся в Библии арестант, о котором я уже упоминал и  который бросился с кирпичом на майора, вероятно, тоже был из отчаявшихся, из  тех, кого покинула последняя надежда; а так как совершенно без надежда жить  невозможно, то он и выдумал себе исход в добровольном, почти искусственном  мученичестве. Он объявил, что он бросился на майора без злобы, а единственно  желая принять муки. И кто знает, какой психологический процесс совершился тогда  в душе его! Без какой-нибудь цели и стремления к ней не живет ни один жив  человек. Потеряв цель и надежду, человек с тоски обращается нередко в чудовище…  Цель у всех наших была свобода и выход из каторги.    

Впрочем, вот я и теперь силюсь подвести весь наш острог под  разряды; но возможно ли это? Действительность бесконечно разнообразна  сравнительно со всеми, даже и самыми хитрейшими, выводами отвлеченной мысли и  не терпит резких и крупных различений. Действительность стремится к  раздроблению. Жизнь своя особенная была и у нас, хоть какая-нибудь, да все же  была, и не одна официальная, а внутренняя, своя собственная жизнь.    

Но, как уже и упоминая я отчасти, я не мог и даже не умел  проникнуть во внутреннюю глубину этой жизни в начале моего острога, а потому  все внешние проявления ее мучили меня тогда невыразимой тоской. Я иногда просто  начинал ненавидеть этих таких же страдальцев, как я. Я даже завидовал им и  обвинял судьбу. Я завидовал им в том, что они все-таки между своими, в  товариществе, понимают друг друга, хотя в сущности им всем, как и мне, надоело  и омерзело это товарищество из-под плети и палки, эта насильная артель, и  всякий про себя смотрел от всех куда-нибудь в сторону. Повторяю опять, эта  зависть, посещавшая меня в минуты злобы, имела свое законное основание. В самом  деле, положительно не правы те, которые говорят, что дворянину, образованному и  т. д. совершенно одинаково тяжело в наших каторгах и острогах, как и всякому  мужику. Я знаю, я слышал об этом предположении в последнее время, я читал про  это. Основание этой идеи верное, гуманное. Все люди, все человеки. Но идея-то  слишком отвлеченная. Упущено из виду очень много практических условий, которые  не иначе можно понять, как в самой действительности. Я говорю это не потому,  что дворянин и образованный будто бы чувствуют утонченнее, больнее, что они  более развиты. Душу и развитие ее трудно подводить под какой-нибудь данный  уровень. Даже само образование в этом случае не мерка. Я первый готов  свидетельствовать, что и в самой необразованной, в самой придавленной среде  между этими страдальцами встречал черты самого утонченного развития душевного.  В остроге было иногда так, что знаешь человека несколько лет и думаешь про него,  что это зверь, а не человек, презираешь его. И вдруг приходит случайно минута,  в которую душа его невольным порывом открывается наружу, и вы видите в ней  такое богатство, чувство, сердце, такое яркое пониманье и собственного и чужого  страдания, что у вас как бы глаза открываются, и в первую минуту даже не  верится тому, что вы сами увидели и услышали. Бывает и обратно: образование  уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит, и, как  бы вы ни были добры или предубеждены, вы не находите в сердце своем ни  извинений, ни оправданий.    

Не говорю я тоже ничего о перемене привычек, образа жизни,  пищи и проч., что для человека из высшего слоя общества, конечно, тяжелее, чем  для мужика, который нередко голодал на воле, а в остроге по крайней мере сыто  наедался. Не буду и об этом спорить. Положим, что человеку, хоть немного  сильному волей, все это вздор сравнительно с другими неудобствами, хотя в  сущности перемена привычек дело вовсе не вздорное и не последнее. Но есть  неудобства, перед которыми все это бледнеет, до того, что не обращаешь внимания  ни на грязь содержания, ни на тиски, ни на тощую, неопрятную пищу. Самый  гладенький белоручка, самый нежный неженка, поработав день в поте лица, так,  как он никогда не работал на свободе, будет есть и черный хлеб и щи с  тараканами. К этому еще можно привыкнуть, как и упомянуто в юмористической  арестантской песне о прежнем белоручке, попавшем в каторгу:    

     

Дадут капусту мне с водою —    

И ем, так за ушьми трещит.    

     

Нет; важнее всего этого то, что всякий из новоприбывающих в  остроге через два часа по прибытии становится таким же, как и все другие,  становится у себя дома, таким же равноправным хозяином в острожной артели, как  и всякий другой. Он всем понятен, и сам всех понимает, всем знаком, и все  считают его за своего. Не то с благородным, с дворянином. Как ни будь он  справедлив, добр, умен, его целые годы будут ненавидеть и презирать все, целой  массой; его не поймут, а главное — не поверят ему. Он не друг и не товарищ, и  хоть и достигнет он наконец, с годами, того, что его обижать не будут, но  все-таки он будет не свой и вечно, мучительно будет сознавать свое отчуждение и  одиночество. Это отчуждение делается иногда совсем без злобы со стороны  арестантов, а так, бессознательно. Не свой человек, да и только. Ничего нет  ужаснее, как жить не в своей среде. Мужик, переселенный из Таганрога в  Петропавловский порт, тотчас же найдет там такого же точно русского мужика,  тотчас же сговорится и сладится с ним, а через два часа они, пожалуй, заживут  самым мирным образом в одной избе или в одном шалаше. Не то для благородных.  Они разделены с простонародьем глубочайшею бездной, и это замечается вполне  только тогда, когда благородный вдруг сам, силою внешних обстоятельств,  действительно, на деле лишится прежних прав своих и обратится в простонародье.  Не то хоть всю жизнь свою знайтесь с народом, хоть сорок лет сряду каждый день  сходитесь с ним, по службе, например, в условно-административных формах, или  даже так, просто по-дружески, в виде благодетеля и в некотором смысле отца, —  никогда самой сущности не узнает. Все будет только оптический обман, и ничего  больше. Я ведь знаю, что все, решительно все, читая мое замечание, скажут, что  я преувеличиваю. Но я убежден, что оно верно. Я убедился не книжно, не  умозрительно, а в действительности и имел очень довольно времени, чтобы  проверить мои убеждения. Может быть, впоследствии все узнают, до какой степени  это справедливо…    

События, как нарочно, с первого шагу подтверждали мои  наблюдения и нервно и болезненно действовали на меня. В это первое лето я  скитался по острогу почти один-одинешенек. Я сказал уже, что был в таком  состоянии духа, что даже не мог оценить и отличить тех каторжных, которые могли  бы любить меня, которые и любили меня впоследствии, хоть и никогда не сходились  со мною на равную ногу. Были товарищи и мне, из дворян, но не снимало с души  моей всего бремени это товарищество. Не смотрел бы ни на что, кажется, а бежать  некуда. И вот, например, один из тех случаев, которые с первого разу наиболее  дали мне понять мою отчужденность и особенность моего положения в остроге.  Однажды, в это же лето, уже к августу месяцу, в будний ясный и жаркий день, в  первом часу пополудни, когда по обыкновению все отдыхали перед послеобеденной  работой, вдруг вся каторга поднялась как один человек и начала строиться на  острожном дворе. Я ни о чем не знал до самой этой минуты. В это время подчас я  до того бывал углублен в самого себя, что почти не замечал, что вокруг  происходит. А между тем каторга уже дня три глухо волновалась. Может быть, и  гораздо раньше началось это волнение, как сообразил я уже потом, невольно  припомнив кое-что из арестантских разговоров, а вместе с тем и усиленную  сварливость арестантов, угрюмость и особенно озлобленное состояние,  замечавшееся в них в последнее время. Я приписывал это тяжелой работе, скучным,  длинным, летним дням, невольным мечтам о лесах и о вольной волюшке, коротким  ночам, в которые трудно было вволю выспаться. Может быть, все это и соединилось  теперь вместе, в один взрыв, но предлог этого взрыва был — пища. Уже несколько  дней в последнее время громко жаловались, негодовали в казармах и особенно  сходясь в кухне за обедом и ужином, были недовольны стряпками, даже попробовали  сменить одного из них, но тотчас прогнали нового и воротили старого. Одним  словом, все были в каком-то беспокойном настроении духа.    

— Работа тяжелая, а нас брюшиной кормят, —  заворчит, бывало, кто-нибудь на кухне.    

— А не нравится, так бламанже закажи, — подхватит  другой.    

— Щи с брюшиной, братцы, я оченно люблю, —  подхватывает третий, — потому скусны.    

— А как все время тебя одной брюшиной кормить, будет  скусно?    

— Оно, конечно, теперя мясная пора, — говорит  четвертый, — мы на заводе-то маемся-маемся, после урка-то жрать хочется. А  брюшина какая еда!