1 2 3 4 5 6 
   
Леля за плечи усадила Отличника и, целуя его в макушку, с вызовом сообщила:
   
— Он хороший, да! А вы все дураки.
   
Ванька вскочил, сдвинул четыре стакана и разлил вино.
   
— Лелька, где у этого чучела бутылка? — спросила Нелли, и Леля, спохватившись, попросила Игоря:
   
— Игорек, достань там из-за шторы лимонад Отличнику.
   
— Может, винища, харя? — подмигивая, спросил Ванька.
   
— Сами пейте вашу бурду, — отозвался Отличник.
   
— Это не бурда, Отличничек. Ванечка «Алиготе» купил.
   
— Пусть лимонад пьет, — строго велела Нелли. — Во-первых, неполовозрелым детям вино противопоказано. Во-вторых, он денег не давал. Кстати, Отличник, с тебя два рубля. А в-третьих, хоть один нормальный человек будет среди ваших пьяных рож.
   
— Радость моя, ты бы лучше занялась тарелками, — ласково попросил Игорь.
   
— Не ори на меня! — сурово осадила его Нелли.
   
— Ну, понеслась… — вздохнул Ванька. — Давайте по пять грамм.
   
— Дождись Нелли, — придержал его Игорь.
   
— Подлец! — с пафосом сказала Нелли, столовским жестом кидая перед Ванькой тарелку с гречневой кашей и двумя сосисками.
   
Ванька плотоядно понюхал сосиски, блаженно засопел и обнял Нелли.
   
— Ты пищевая проститутка, Симаков! — отбрила его Нелли. — Ты женщинам за пищу отдаешься. Убирай из моего уха свою позорную бороденку.
   
— Ни одного поцелуя без любви, Нелечка! — поддержала ее Леля, раскладывая всем салат.
   
Наконец Игорь поднял стакан и, потупившись, замолчал.
   
— Не тяни, отец! — застонал Ванька. — Душа горит!..
   
— Давайте выпьем за нас, — веско сказал Игорь. — Чтобы мы всегда были вместе и чтобы нам вместе всегда было хорошо.
   
Все выпили и переключились на тарелки.
   
— Чего это, Симаков, ты сегодня хорошее вино купил? — спросила Нелли, рассматривая бутылку на подоконнике.
   
— Это я собезьянничал, — с полным ртом сообщил Ванька. — В гастрономе в очереди передо мной мужик на свадьбу покупал целый ящик «Алиготе». А я что, не жених? Ну и взял тоже. Что крестьянин, то и обезьянин.
   
— По-моему, чуть-чуть недосолено, — поделился наблюдением Игорь. — Солнышко, подай соль, будь добра…
   
— Неблагодарная свинья, — подавая соль, сказала Нелли, которая солила кашу. — Больше никогда ничего не получишь.
   
— Ладно, хватит жрать, — неожиданно быстро сказал Ванька. — Пора погреться. — Он схватил бутылку. — Как говорят французы, «либерте, фратерните, „Алиготе"».
   
— Не гони коней, Иван, — предостерег его Игорь.
   
— Пьяница-пьяница, за бутылкой тянется, — поддразнила Леля.
   
Ванька снова начал разливать. Отличник с изумлением заметил, что из его тарелки уже исчезли салат и обе сосиски.
   
— Ну ты, Ванька, и горазд жрать, — сказал он с уважением.
   
— Ем быстро, — ответил Ванька.
   
— И много, — добавила Нелли.
   
— И часто, — добавила Леля.
   
— И не впрок, — подвел итог Игорь. Ванька разлил вино.
   
— Положить тебе еще салатику, Отличник? — спросила Леля.
   
— Мине тоже салатику, — пропищал Ванька, подсовывая тарелку.
   
Нелли взяла свой стакан, посмотрела на свет и удивилась:
   
— Что там за гадость плавает?..
   
Она поставила свой стакан Ваньке, а его стакан взяла себе.
   
— Вы слыхали, друзья мои, что позавчера в пятьсот шестой комнате человеку голову проломили? — вдруг мрачно спросил Игорь.
   
— Как?! — потрясенно воскликнула Леля и уронила с ложки на стол салат. — За что?..
   
— Разлил, а потом долго держал, — пояснил Ванька.
   
— Дурак, — обиделась Леля.
   
— Надо нам с вами выпить за то, что у нас все обошлось, — сказал Ванька. Отличник понял, что он имеет в виду истории с выселением и с Гапоновым. — Я вот в связи с этим придумал уникальный рецепт, как справиться со всеми жизненными трудностями.
   
— H-ну? — с сомнением поинтересовалась Нелли.
   
— Надо все проблемы разделить на две части — разрешимые и неразрешимые, — начал объяснять Ванька. — Разрешимые отбросить. Неразрешимые тоже разделить на две части — важные и неважные. Неважные отбросить. Важные тоже разделить на две части — срочные и несрочные. Несрочные отбросить.
   
— Короче, — велела Нелли.
   
— Короче, вот так все делить, делить проблемы, пока наконец не останется последняя, самая главная: где купить пива?
   
Все расхохотались и стали чокаться. Ванька влил в бороду свой стакан, снова схватил бутылку и разлил оставшееся.
   
— Иван, умерь свой пыл, — недовольно заметил Игорь.
   
— Рюмочка по рюмочке — веселый ручеек, — задорно ответил Ванька.
   
— Вот только напейся сегодня, Симаков! — грозно предупредила Нелли. — Я тебя любить больше не буду!
   
— Ты, Ванечка, так много пьешь… — робко сказала Леля. — Мы даже познакомились с тобой, когда ты был пьяный.
   
— Да? — удивился Ванька. — М-м… Не помню. И где это было?
   
— На втором курсе, в октябре, на дне рождения у Коли Минаева. Ну, это когда Игорь обидел Минаева… Мы играли в вопросы и ответы, а он спросил, почему в магазине минтай без головы дороже минтая с головой?
   
— И ты в тот день отдалась этому ничтожеству? — подчеркнуто мрачно осведомился Игорь.
   
— Дурак, — краснея, сказала Леля и толкнула Игоря в бок.
   
Взяв стакан, она начала пить вино мелкими глотками.
   
— Между прочим, Леля Леушина, — официально сообщил Игорь, — на втором курсе в октябре у вас еще был роман со мной.
   
— Заканчивался уже, — язвительно уточнила Леля. — Потому что вы, сударь, меня обесчестили и бросили.
   
— Значит, Лелька, когда я ночами не спала, думая о твоем будущем, ты у меня мужиков потихоньку отбивала? — ахнула Нелли.
   
— Ну, Нелечка, ты ведь тогда еще не дружила с Игорем…
   
— Дружила, — упрямо сказала Нелли. — Мы любим друг друга, Лелька, еще с абитуры, поняла, шлюха ты портовая?
   
— Осмелюсь возразить, — встрял Игорь, — что я поступил после рабфака, Нелли Караванова, радость моя, и мы не могли быть знакомы с абитуры, ибо я на абитуре никогда не был.
   
— Подлец! — сказала Нелли.
   
— Ты же тогда, Нелечка, любила Вовочку Петрова…
   
Тут Леля и Нелли хором расхохотались так, что Ванька, Игорь и Отличник, не зная чему, засмеялись вслед за ними.
   
— Расскажи, Нелечка, чем все закончилось, — попросила Леля.
   
— Дура, тут же дети, — ответила Нелли.
   
— Ну-ну, выкладывай, радость моя, — сурово насупился Игорь.
   
— Отличник, ты еще маленький, заткни уши, — велела Нелли. — И вообще, вы — скоты. Зачем вы развращаете мне молодого человека? Я его специально выращиваю в тепличной атмосфере, чтобы он женился на мне, когда я состарюсь и отдалюсь от дел.
   
— От тел, — поправил Игорь.
   
— Подлец, — сказала ему Нелли и обратилась к Отличнику: — Отличник, ты помнишь, что обещал на мне жениться?
   
— Ты изменник, Отличничек, ведь ты мне это обещал!..
   
— Оставьте его в покое, — досадовал Игорь. — Давайте говорите.
   
— Гуди, мать, — велел Ванька.
   
Нелли быстро послала Отличнику поцелуй одними губами.
   
— Дело было такое, — начала она. — Любили как-то раз мы с Вовочкой Петровым друг друга.
   
И вот однажды напились и пошли в комнату к нему, он тогда один был. А мы с этой клячей, — Нелли кивнула на Лелю, — на втором курсе жили не в этой общаге, а напротив, а сюда приходили только один раз на день первокурсника. И решила я по пьяни переспать с Петровым… — Нелли искоса глянула на Отличника и чуть не рассмеялась. Ванька сиял, Игорь сидел смурной. — Ну, туда-сюда, захотелось мне перед самым главным покурить. Надела тапки и шубу на голое тело и вышла в коридор. Все мои тряпки у Петрова остались. Петров ждет. Через час вылетает — нет меня нигде. Бегал он, искал, а на вахте его бабка Юлька и спрашивает: не от тебя ли час назад голая девушка в шубе убежала? Петров примчался к нам с Лелькой — я там сижу. Швырнул он мне всю мою одежку, и больше мы с ним не встречались.
   
— Чего ж ты сорвалась-то от него, мать? — сквозь смех спросил Ванька.
   
— А я номер комнаты забыла, — пояснила Нелли. — В планировке запуталась, спросить не у кого — ночь. Сперва по этажу рассекала, потом с горя и двинулась домой.
   
— Типично общажная история, — угрюмо резюмировал Игорь.
   
— А чем тебе не нравятся общажные истории? — сразу же весело осведомился Ванька.
   
— Тем же, чем и общага.
   
— А общага чем не нравится?
   
— Я думаю, Иван, что от вопросов, которые не поражают собеседника глубиной интеллекта, следует воздерживаться.
   
— Знаешь, Ванечка, мне общага тоже как-то не нравится, — виновато сказала Леля. — Ну, не то чтобы категорически не нравится, а как-то не по себе здесь. Я едва захожу в общагу, моментально какая-то психованная делаюсь. Здесь атмосфера очень нервная, только крайности признаются, всегда чего-то из себя строить надо. Напряжение, как перед экзаменом, и отдохнуть невозможно. Если бы я могла, я бы, конечно, не жила здесь.
   
— Ты, солнышко, говоришь верно, но не видишь причин, — сказал Игорь. — Вот сейчас я объясню, а вы послушайте.
   
— Кто ясно мыслит, тот ясно излагает, — льстиво втиснул Ванька.
   
— Главный страх в общаге — это подавление личности, — выспренним слогом начал Игорь. — Человек здесь ничего не значит. Во-первых, его личное мнение никем не учитывается и попирается. А во-вторых, сама система здесь обрекает на нищету и бесправие. Любая вещь здесь — шкаф, матрас или кипятильник — чужая, а заменить своим запрещено, да и нелепо. И поскольку нет права чего-либо иметь, человек становится рабом того, кто дает ему со своего плеча. Отсюда проистекают два омерзительных свойства общаги.
   
— Каких? — спросил Ванька, который, для точности прищурив глаз, разливал вино.
   
— Их сущность в убеждении, что если человек ничего не имеет, то и считаться с ним нет смысла. Это выражается в том, что в общаге и жилье, и душа человека становятся проходным двором. Аннулирование закона «мой дом — моя крепость» здесь принято называть «общажной вольницей» или «общажным братством». И это квасное братство на руку только нахальству, цинизму и лицемерию. А если жилье и имущество становятся достоянием любого желающего, то и душа становится общественным достоянием. Эта полная открытость уничтожает тайну личной жизни человека, да и вообще таинство жизни. Отсюда и полное пренебрежение к нравственности.
   
— Давайте выпьем, — быстро вставил Ванька.
   
— А второе омерзительное свойство общаги — произвол. Здесь власть развращает гораздо быстрее и глубже. И страшно не ущемление прав, а его мотивация: отрицание духовной жизни у человека. Посмотрите сами: все, что здесь делается начальниками, посвящено одной цели — доказать тебе, что у тебя нет души. Благодарю за внимание.
   
— Но, Игореха, произвол, проходной двор — это все внешнее, — возразил Ванька. — Все равно остаешься самим собой, если, конечно, способен. А произвол — штука опасная и для того, кто его творит. Беззаконие власти порождает беззаконие бунта. Если решаешь вырваться, то свобода просто невообразимая, беспредел…
   
— Не дай вам бог увидеть русский бунт, — усмехаясь, очень тихо произнесла Нелли.
   
— Так что, Игореха, произвол в общаге — залог высшей духовной свободы. Ну а проходной двор… Так ведь это квасное братство не с бухты-барахты возникло, это какая-то форма совести… Колебет оно, конечно, часто, но если следовать его законам, то никогда подлости не совершишь…
   
— Ванечка, не надо материться, — попросила Леля.
   
— А тайн тут нету — так это двояко расценить можно, — не услышав Лели, продолжал разгоряченный вином Ванька. — Конечно, от этого и дикое общажное блядство. Но из-за того, что жизнь твоя прозрачна, здесь соврать нельзя. Вот за это я люблю общагу больше всего. Демагогии, идиотизма — выше крыши, но лжи здесь нет. Спастись тут только совестью можно. Ложь — это ведь главная защита человека. Если ее отнимают, поневоле психовать начинаешь. Из-за нервозности здесь… ну… сила духовной жизни, что ли, выше. Общага сама тебя к высшей жизни вытаскивает.
   
— Эта тирада, Иван, по канонам литературных жанров называется панегириком, — веско заметил Игорь. — А он необъективен по многим причинам. Во-первых…
   
— Погоди, Игореха, дай договорить, — отмахнулся Ванька. Он был красный, потный, взлохмаченный. Внимательно глядя на него, Нелли аккуратно зажгла сигарету. — Здесь соврать нельзя, значит, верно себя оцениваешь и начинаешь к себе серьезно относиться, потому что, кроме себя, ничего больше нет. И жить по-настоящему только здесь начинаешь, потому что общага сразу ставит перед тобой те вопросы, на которые надо отвечать, если хочешь человеком оставаться. И нигде, кроме общаги, с ними напрямую не столкнуться, потому что обычно они растворены в быту, незаметны и даже как-то необязательны, ведь они же глубинные, сокровенные. Да, кроме общаги, и не ответишь на них нигде — накала не хватит, не готов будешь, прощелкаешь их к чертовой матери и останешься последним чмом. Здесь наша жизнь как в фокусе собрана, предельно обострена и обнажена, потому что общага — это… это…
   
Ванька опять сбился, не находя слов.
   
— Истина, — вдруг сказал Отличник.
   
— Не ожидал я, Иван, что ты вдруг окажешься таким пламенным апологетом общаги, — заметил Игорь, — и столько обнаружишь в ней достоинств, доселе нам не ведомых…
   
— Весь мир — общага, — сказала Нелли.
   
   
Отличник задумался: а чем же для него является общага? Он вспомнил ее всю, словно вышел из пересечения каких-то пространств и оказался напротив ее подъезда, а над ним, надменно не опуская взгляда, стояла общажная стена, сложенная из желтого, как вечность, кирпича. Отличник словно входил в смысл общаги, как в здание, и уже сам только вход нес в себе массу значений. Отличник представил, как он поднимается по ступенькам крыльца, и перед ним ряд из шести дверей. В этом ряду тайна только в крайней левой двери, ибо лишь она открывается, а остальные заперты намертво. Человек, решивший войти в общагу, обязательно почувствует свое ничтожество у этих зачарованных дверей, когда несколько раз подряд не сможет совершить элементарного действия — открыть какую-либо из них. А найдя нужную, он окажется в узком коридорчике, который собьет с толку, заставляя повернуть перпендикулярно тому направлению, на продвижение по которому человек затратил уже столько усилий. Коридорчик этот разделен пополам еще одной дверью, которая, притянутая пружиной, всегда закрыта и хитро открывается на входящего, заставляя его сделать оторопелый шаг назад. И последним толчком этого несложного, но мудрого механизма принижения человека и сбивания спеси является коварный высокий порог, о который спотыкаются слишком робкие и слишком наглые. Для робких это напоминание о необходимости легкого поклона, а для наглых — удар, предупреждающий о том, что все здесь смерды, крепостные господина, воплощенного в громаде общаги, и, как все холопы, они должны оставить за порогом гордость и подчиниться закону, который неслышно и грозно звучит в каждом закутке.
   
После такого внушения вестибюль выглядит как тронный зал. Здесь, в вестибюле, квадратном, пустом и гулком, сходятся все ниточки от всех марионеток, рассыпанных по этажам. Здесь на телефоне-автомате краской написан его номер, точно очередное беспощадное напоминание о том, что все здесь принадлежит не людям, а чему-то высшему, обладающему правом и возможностью описать и пронумеровать все свое имущество. Те же черты высшего хозяина проступают в почтовом ящике с секциями, откуда торчат замурзанные пачки писем и где над каждой секцией начертана буква алфавита, словно некий символ, обозначающий определенную группу людей в инвентаре хозяина, объединенных по признаку, ускользающему от их понимания. Даже вахта в вестибюле — кафедра из досок, покрытых олифой, — это не более чем очередное свидетельство высшей власти, ибо вахтер и все проходящие мимо не обращают друг на друга никакого внимания.
   
Отличник вспомнил главную лестницу общаги, по которой постоянно снуют вверх и вниз и где невозможно пройти и марша, чтобы не посторониться, кого-нибудь пропуская. Люди здесь пытаются стать незаметными, тощенькими, скособоченными и услужливыми. Антиподом главной лестницы с ее пристойным внешним видом, иерархией, обязательной вежливостью и энергетическим оброком в виде усталости от долгого подъема служит черная лестница, и она воистину черная. Свет тут не горит, перила сорваны, стены покрыты надписями, а потолки закопчены от сигаретного дыма. Здесь на ступеньках, мешая движению, всегда сидят курильщики, и поэтому черная лестница лучше всего предназначена для сообщения только между соседними этажами. Выхода в мир она не имеет: ниже второго этажа она перекрыта дощатым щитом, а двери в вестибюль заколочены. Хотя черная и главная лестницы вроде бы должны быть конкурирующими, враждующими, на самом деле они не мешают, а помогают друг другу, разделяя функции, необходимые для бытия общаги.
   
Холлы удручающе голые; они различаются лишь наличием неподобающих предметов — листов фанеры, хромой тумбочки, выброшенной хозяевами, ученической парты, на которую во время дискотек водружается аппаратура. Ощущение сквозняка, пустоты и прохлады в холлах создают двери двух балконов, сквозь которые холлы навылет пронзает солнечный свет.
   
В длинных и узких коридорах общаги воздух какой-то особый, не воздух, а эфир. Он всегда неспокоен, и даже ночью здесь не бывает тихо, потому что здесь словно бродят призраки иномерных событий, идут по стенам тени людей, дрожит напряжение отзвучавших голосов, текут неуловимые потоки пронесенной здесь когда-то любви, радости, обиды, боли, тоски или ожидания. Здесь трясется синий свет неоновых плафонов, а вдалеке всегда висит квадрат окна, из которого, если смотреть с расстояния, парадоксальным образом видны одни только облака. Зато если подойти вплотную, то можно увидеть весь город целиком — из окон общаги всегда видно больше, нежели позволяет линейная геометрия.
   
От общаги существует только одно освобождение — лестница на крышу. Главная магистраль не допускает мысли о свободе, и люк здесь закрыт. Если кто-то все-таки делает попытку подняться к нему по стремянке, стремянка лязгает и грохочет, привлекая к беглецу всеобщее внимание и публично позоря его любопытством зевак. Зато через люк над черной лестницей до сегодняшнего дня можно было подняться на крышу, парящую над городом вне пределов законов общаги. Но дальше иного пути, кроме самоубийства, нет.
   
   
Вечер испортил Ринат Ботов. Пьяный, он зачем-то шатался по коридорам, услышал голоса в двести четырнадцатой комнате и постучал. Было уже около полуночи, и Отличник, разозлившись на мужа комендантши, решил лечь спать. Не раздеваясь, он накрылся одеялом, но уснуть не смог — Ринат внес в компанию то угрюмое напряжение, при котором невозможно расслабиться.
   
Отличник лежал и глядел на Рината, одетого, как и его жена, в тренировочный костюм, глядел на его широкое, темное, мясистое и в то же время красивое татарской красотой лицо, которое сейчас было особенно вялым и тупым. Ринат, усевшись на стул Отличника, допивал вино и молчал. Нелли, пощипывая губу, отвернулась и глядела в черное окно. Игорь, лишь бы не разговаривать, курил сигарету за сигаретой. Леля посидела немного, потом тихонько собрала посуду и ушла ее мыть. Один только Ванька что-то рассказывал Ринату, махал руками, ржал над собственными шутками. Ринат все не уходил и не уходил, и Отличнику стало жаль Ваньку, который своей неестественной оживленностью пытался сгладить неловкость ситуации и прикладывал мучительные усилия к тому, чтобы не обозлить Рината перед завтрашним студсоветом.
   
— Ванька, спой чего-нибудь, — подсказал Отличник.
   
Метнув на него благодарный взгляд, Ванька схватил гитару. Он спел свою любимую «Белую акацию», спел «Гори, гори, моя звезда», спел «Степь да степь кругом» — Ринат все сидел над последним стаканом и курил сигареты Нелли. Ванька спел еще песен пять, пока Ринат наконец не осушил стакан и не поднялся.
   
После его ухода воцарилось молчание. Леля не возвращалась.
   
— Пойду на мотор, куплю водки, — сказал Ванька. — Дайте денег.
   
— Может, Иван, остановимся? — грустно спросил Игорь.
   
Нелли молча достала и протянула Ваньке десятку.
   
Ванька надел кроссовки и ушел. Лели еще не было. Игорь и Нелли стали о чем-то тихо разговаривать, и Отличник отвернулся к стене. Услышав шорох, они замолчали — то ли испугались, что разбудили Отличника, то ли, наоборот, испугались, что он еще не спит и может их слышать. Отличник понял, что уснуть уже не сумеет, и загрустил оттого, что его присутствие тяготит Игоря и Нелли. Он решил пойти в двести двенадцатую к Леле, сел и пошарил под кроватью ногами, ища тапочки.
   
— Ты куда, Отличник? — заботливо спросила Нелли.
   
— В туалет, — сказал Отличник и пошел. Однако в двести двенадцатой Лели не было.
   
Возвращаться обратно Отличнику не хотелось, он побрел в коридор и там увидел, что Леля с кем-то стоит и курит на балконе. Отличник направился к ней и вдруг узнал в Лелином соседе все того же Рината Ботова. Ринат вдруг придвинулся к Леле, обнял ее и начал целовать. Отличник ясно видел их силуэты в проеме балконных дверей на фоне темного, но яркого неба.
   
— Не надо, Ринат, не надо… — услышал Отличник Лелин голос. — Нет, ну, прошу тебя… — Ринат тискал Лелю, забираясь под кавалерийский халат. — Уходи, — зло сказала Леля. — Я тебе говорила, что ничего тебе не будет… Иди к своим бабам. Отличник оторопел, замер на месте, но, опомнившись, бросился в кухню, нашарил в потемках крышку мусорного бака и брякнул ею по стене. Выглянув из кухни, он увидел, что Ринат убрал руки и оба они — Ринат и Леля, — щурясь, пристально смотрят в коридор. Отличник вышел и направился к ним.
   
— Мусор выбросил, — подходя ближе, пояснил он.
   
Ринат, рассмотрев его, отвернулся. Отличник встал на балконе рядом с Лелей, но по другую сторону от Рината, и облокотился о перила. Некоторое время они втроем стояли молча, потом Ринат засопел, распрямился, плюнул через перила и ушел.
   
— Он ко мне приставал, — подождав немного, сказала Леля.
   
— Да я видел… — неохотно сознался Отличник.
   
— Он уже ко мне давно пристает, — спокойно сказала Леля. — С прошлого Нового года. Говорит, любит, а мне он омерзителен… Ты меня презираешь, Отличничек?
   
— Господь с тобой, — улыбнувшись, успокоил ее Отличник.
   
Он поднял лицо. Небосвод над городом был полон мерного, бездонного, вечного и темного света, в котором на разной глубине, то любопытно-близко, то в равнодушной и невообразимой дали горели мелкие звезды. Лунный шар полупрозрачно таял, а сквозь него просвечивала бездна. Отличник ощутил, как сейчас, когда за полночь, в мире наступает время истины и все меняется местами: небо становится главным из всего, что есть в мироздании, а земля истончается в призрак; за внешней простотой видимого мира сквозит беспредельность космического смысла. Во тьме, как корабли, плыли кроны деревьев, темно-синие сверху и рыбно-чешуистые снизу, а рядом с ними на голых скатах крыш коряво торчали антенны, словно разросшиеся, подобно кораллам, железные кресты на фантастических погостах роботов. На асфальте хаотично смешивались и накладывались друг на друга полотнища света от каждого фонаря и лучи теней от столбов и стволов. Вся эта качающаяся, пьяная чересполосица вертикалей казалась ветхими подпорками, сикось-накось поставленными под брюхо великой темноте.
   
— Поговори со мной, Отличник, — тихо попросила Леля.
   
— Там, наверное, Игорь и Нелли нас заждались… — первое, что пришло в голову, сказал Отличник, думая о своем.
   
— Не прогоняй меня.
   
— Я не прогоняю… Я так просто…
   
— Не ждут они нас. Они уже трахаются давно.
   
— М-м-м… — промычал Отличник, который никак не мог сосредоточиться и настроиться на разговор. — А почему Ваньки долго нет? До мотора минута ходу.
   
— Да вон он сидит, — просто сказала Леля. — Водку пьет.
   
— Где?.. — снова растерялся Отличник, но тут и сам увидел в тени лип вдоль дороги человека на скамейке. Человек сидел неподвижно, только один раз шевельнулся и блеснула бутылка. Прежние мысли выскочили из головы Отличника. Ему стало жутко. Он не понимал, почему Ванька в одиночестве сидит на скамейке и глушит общую водку.
   
— Боже мой, надо позвать его… — ежась, сказал Отличник.
   
— Не надо. Он напиться хочет. Со всеми вместе ему не хватит.
   
— Что с тобой, Лелечка? — поворачиваясь, спросил Отличник. — Почему ты говоришь про него так… равнодушно?
   
— Я, может, и не люблю его, — глядя на Ваньку, сказала Леля.
   
— А кого ты любишь? — тупо спросил Отличник.
   
— Тебя.
   
Леля сзади обняла его, прижалась к его спине и положила подбородок на его плечо, касаясь щеки щекой. Отличник почувствовал два мягких, жарких, давящих пятна на своих лопатках. Он ошарашенно молчал. Может быть, он и сам знал то, что сказала ему Леля, только не хотел разбираться, а точнее — верить. Внезапность Лелиного слова окончательно разрушила его способность понимать что-либо. А вдруг и нету на Земле никакого острова Тенерифа, показалось ему. Вдруг здесь, в этой общаге, в Леле и находится то, чего он ждет и даже не решается искать? Страшная жалость шевельнулась в груди Отличника, затыкая горло. Но Отличник с ужасом почувствовал, что он не хочет жалеть, не хочет любить, просто не может любить Лелю, хотя ему надо ее любить. Путь любви к Леле лежит через долгую боль, а в нем боли не было. Было только счастье, поэтому любовь к Леле стала бы ложью. Отличник понял, что он не нуждается в спасении, чем была любовь Лели. В нем столько силы и воли, что он никогда и не будет нуждаться в спасении. Он всегда сможет спасти себя сам. Ему нужна была только радость, а она ждала его под небом Тенерифы. И, словно оправдываясь, он спросил, хотя глупее этого вопроса вряд ли что можно было придумать:
   
— А как же Ванька?
   
— Ванечка останется Ванечкой. Он ничего не потеряет.
   
— Я ничего не понимаю, Леля, — мягко и виновато признался Отличник.
   
— Ты сам виноват, что я его тоже люблю…
   
— Почему я? Ты же была с ним знакома и до меня?..
   
— Ну и что? — По касанию щеки Отличник понял, что Леля улыбается. — Я люблю его так, как ты говоришь, — даром… И в том смысле, что люблю его лучшим, что есть во мне. И в том смысле, что не жду награды. И в том смысле, что зря люблю, напрасно.
   
— Почему, как же так?.. Лучшее, что есть в душе, — напрасно?..
   
— Ты почемучка, Отличничек. Значит, еще маленький. Был бы взрослее — не спрашивал бы. Но когда ты повзрослеешь, ты уже не будешь таким… чистеньким.
   
Леля отстранилась, поцеловала его в макушку, убрала руки и встала рядом. Она молчала и попрежнему улыбалась, поставив локти на перила, сплетя пальцы и глядя куда-то на дорогу.
   
— Но почему? Объясни мне, Лелечка! — требовал Отличник.
   
— Почему самое лучшее — даром?.. — Леля продолжала застыло улыбаться, словно говорила о сущей ерунде. — Потому что мне стыдно. Сколько было до меня замечательных людей, великих людей, самых несчастных. Они знали истину об этом мире, а им никто не верил. Их прогнали, осмеяли, надругались над ними, а потом сбросили их в ямы с негашеной известью, сровняли могилы и забыли имена… Такие люди есть и сейчас, но почему я не могу их увидеть, найти, чтобы помочь, полюбить? Почему я такая слепая и черствая? Почему, наконец, они умерли, а я живу? И как мне не стыдно жить в этой вонючей общаге, в этой грязи, когда я думаю о них?.. Почему эта природа так прекрасна, бесконечна, бессмертна, а я мала, погана, смертна, но ставлю себя выше ее, сужу ее, наконец, просто плюю на нее, когда вместо того, чтобы посмотреть в окно, хлещу винище… Ведь от этих звезд свет столько тысяч лет шел, а я и имен их не знаю — стыдно это, непорядочно… Разве не стыдно, разве порядочно жить, когда не знаешь, зачем ты живешь, кто дал тебе эту жизнь? И ведь даже в бога не веришь, чтобы хоть обмануть себя… И вообще… Все главные вещи в мире — такие большие, могучие, но они существуют только в моем сознании, в сознании темного, слабого, ограниченного человека. Чувствуешь свой долг перед ними, а выполнить его как надо не можешь — ведь ты не великий, не могучий, не вечный… Стыдно. Я потому и держусь за Ванечку, что мне перед ним больше, чем перед другими, стыдно. Он ведь все понимает лучше всех нас и пьет именно поэтому, а там любовь его несчастная — только повод… Вот если бы я его любила только потому, что люблю, я бы счастлива была. А вот так, из-за стыда, — одно только мучение.
   
Леля замолчала, увидев, что Ванька, покачиваясь, идет к общаге. Его фигура была очень темной на фоне светлого от луны асфальта.
   
Леля распрямилась.
   
— Пойдем, Отличничек, — сказала она. — Неудобно, если он никого не застанет в комнате…
   
— Я не хочу пока… — помотал головой ошарашенный Лелиной откровенностью Отличник. — Ты иди одна, Лелечка… Я еще чуть-чуть постою здесь, хорошо?
   
   
В то время когда Леля и Отличник стояли на балконе, Игорь и Нелли ушли в двести двенадцатую комнату и заперли дверь. Игорь прямо у двери начал обнимать Нелли, целовать ее глаза и губы, а Нелли, вялая и сонная от вина, молча и неуверенно отстранялась. Игорь принял ее нежелание за память об истории с Гапоновым. Расстегивая на Нелли блузку, он нежно шептал:
   
— Забудь все… Кроме нас, сейчас ничего больше нет…
   
Нелли разделась сама, бросая скомканную одежду куда попало. Ее покачивало. Наклоняя голову и изгибаясь всем телом, она достала из ушей сережки. Игорь аккуратно повесил брюки и рубашку на спинку стула.
   
Повалившись на кровать, Нелли покорно принимала ласки Игоря, только немного отворачивалась, когда он пробовал ее поцеловать.
   
— Ты сейчас забудешь, как тебя зовут, радость моя… — хрипло обещал Игорь. — Ты увидишь, что никто не делает этого лучше меня…
   
— А зачем тебе… так?.. — поддаваясь напору Игоря, равнодушно спросила Нелли.
   
Игорь молчал, тяжело дыша.
   
— Душа спасенья ищет, — наконец сказал он.
   
   
Леля, нервно-возбужденная, с ежесекундно меняющимся лицом и белым, почти истеричным блеском в глазах, зашла в комнату вслед за мотающимся Ванькой и сразу заперла дверь. Ванька плюхнулся на стул и в первый же попавшийся стакан налил себе водки из бутылки, которую, осушив наполовину, притащил с собой.
   
— Ванечка, не пей больше, — дрожащим голосом попросила Леля.
   
— Больше не буду, — кивнул Ванька. — Но меньше и столько же — буду. — Он брякнул бутылку на стол.
   
— Не надо, — опять жалобно попросила Леля, садясь рядом.
   
С Ваньки на миг словно слетело опьянение, когда он твердой рукой поднял стакан, резко выдохнул в сторону и выпил.
   
— Почему не надо?.. — почти без голоса спросил он и ковырнул чьей-то ложкой засохшие объедки в чьей-то тарелке.
   
— Ну, ради меня не надо…
   
— Ради тебя? — Ванька искоса глянул на Лелю. — Ты у меня — сокровище… Это повод поднять за тебя тост.
   
— Я тебе… Я тебе эту бутылку сейчас об башку расколю! — вдруг с ненавистью, наклонившись вперед, крикнула Леля.
   
— Это мысль, — жуя, согласился Ванька. — Это, мать… ты здорово придумала… просто, знаешь ли… великолепно…
   
— Ванечка, — Леля тяжело дышала, — ну оставь водку…
   
— Чего тебе от меня надо, Леля? — вдруг ясно спросил Ванька.
   
Леля растерялась. Ванька снова налил. Леля встала и, казалось, не знала, что сделать. Постояв, она вдруг быстро села Ваньке на колени и обняла его за шею. Ванька едва успел убрать стакан.
   
— Ванечка, но ведь я же люблю тебя, — со слезами, бегущими по лицу, сказала Леля. — Ну, не пей сейчас… Я хочу тебя…
   
— Давай, мать, лучше дерябнем, — опять пьяно сказал Ванька.
   
— Я не хочу водки… Я хочу тебя…
   
— Ничего не получится, мать, — виновато сознался Ванька. — У меня у пьяного ничего не работает.
   
— А ты посмотри на меня… — убеждала Леля. — Ведь я тебе нравилась, ты сам говорил…
   
Ванька покорно потрепал Лелю где-то под мышкой.
   
— Ну, понимаешь, Леля, не хочу я сейчас, — с трудом сказал он и погладил Лелю по голове. — Не могу я… Тоска…
   
Леля слетела с его коленей, ударившись задом о стол.
   
— Скотина! — задыхаясь, крикнула она и сжала перед грудью кулачки. — У тебя уже кончено все, что раньше было, а ты еще!..
   
Она закрыла лицо ладонями и ничком упала на кровать Отличника.
   
Ванька тяжело вздохнул, медленно налил водки и быстро бросил стакан к бороде. От такого частого питья на этот раз его чуть не вырвало. Он издал горлом утробный звук, схватил другой стакан и вылил себе в рот каплю вина, оставшуюся в нем, чтобы перебить вкус водки. Отглотавшись и отдышавшись, он вытер губы и пересел на кровать Отличника рядом с неподвижно лежащей Лелей.
   
— Эй, мать, — поглаживая ее по заду, позвал он. — Я больше не пью.
   
— Зажрись своей водкой, дурак! — сквозь слезы глухо ответила Леля.
   
— Это ты, мать, дура, — ласково поправил Ванька. — Дурее Ботвы. Я тебе сто пятьдесят пять тысяч раз говорил: нет нигде у меня никакой несчастной любви! Слышишь, мать?.. Нет и не было. Честное пионерское. Бля буду. И никого я не любил и не люблю, кроме тебя, старой дуры. Слышишь меня? Ну скажи, слышишь?
   
   
Отличник сидел на полу в блоке и чуть не плакал. Он пришел с балкона, дважды постучался в двести двенадцатую, потом дважды в двести четырнадцатую, но нигде ему не открыли. Он приложил ухо к замочной скважине и услышал, как скрипят панцирные сетки. «Они уже трахаются давно…» — всплыла в памяти фраза Лели. Там трахаются, и тут трахаются. Там заперто, и тут заперто. Отличник понятия не имел, сколько длится этот процесс. Он вспомнил то предчувствие любви, которое пело в нем при мысли о Тенерифе, и ему вдруг показалось, что лучшие друзья обокрали его.
   
Из коридора донеслись чьи-то голоса, и Отличник поднялся, надеясь, что это не спит кто-нибудь знакомый, у кого можно посидеть полчасика или даже переночевать. Отличник вышел в коридор и увидел Рината. Отчаяние ударило в виски.
   
Ринат разговаривал с девушкой, которая жила в самой дальней по коридору двести двадцатой комнате. Весь этаж знал, что эта девушка была любовницей Рината. Свою дверь она приоткрыла сантиметров на десять и держала на цепочке. В щель Отличник видел, что девушка стоит в ночной рубашке, с распущенными по плечам волосами. Отличнику было жаль эту девушку.
   
Имени ее он не знал. Она училась на одном курсе с Отличником, но держалась особняком, ни с кем не поддерживая отношений. Было ей лет семнадцать. В первый раз Отличник увидел ее после зачисления в институт, когда пришел в профком выписывать ордер на поселение в общагу. Эта девушка просила председателя профкома дать ордер и ей, но председатель отказал, потому что в общагу селили только иногородних студентов. Девушка рассказывала какие-то ужасы о своей семье с отцом-алкоголиком, братом-уголовником и многодетной матерью. Сжалившись, председатель посоветовал ей устроиться в общагу вахтершей, чтобы получить поселение. Когда начались занятия, Отличник с удивлением узнал, что эта девочка все-таки поселилась, причем вахтершей не работает, а живет по-царски: одна в четырехместной комнате. Впрочем, потом Отличник увидел, что у нее ночует Ринат, и понял, какой ценой девочка ушла из дома. Ботва все знала про это, но не трогала ее, хотя иной раз, вытаскивая по ночам из двести двадцатой пьяного мужа, орала и называла блядью. Из-за своего положения девочка стала нелюдима и неразговорчива, и общага, не дождавшись склок или скандалов, вскоре отвернулась от нее и забыла о ней.
   
— Пусти, — тускло говорил Ринат, упираясь ладонью в дверь.
   
— Убирайся отсюда, — с ненавистью тихо говорила девочка.
   
— Пусти, б-твою мать… Дверь, на хер, вынесу, если не откроешь, стерва, — угрюмо предупредил Ринат.
   
— Ты больше от меня ничего не получишь, — торопливо произнесла она. — Больше не смей прикасаться ко мне, скотина… Можешь выселять меня отсюда, я тебя никогда больше не пущу, понял?
   
— Дверь выбью, — тупо повторил Ринат и пнул по косяку.
   
Отличник и сам не понял, как он двинулся к Ринату. Ноги шли, голова плыла в тумане, а дух рвался вон из тела от страха.
   
— Отстань от нее, Ринат, — очень тоненько сказал Отличник.
   
Девочка увидела Отличника и испугалась его больше, чем пьяного Рината. Ринат с трудом повернул к нему голову.
   
— Чего надо? — вяло спросил он.
   
— Отстань от нее, — теперь осипнув, повторил Отличник.
   
— Пошел на хер, говнюк, — ответил Ринат, отворачиваясь. — Открой, сука! — велел он и злобно ударил в дверь кулаком так, что девочка отшатнулась вглубь комнаты.
   
Отличник как во мгле увидел, что его рука вытянулась в пространстве и легла на плечо Рината.
   
— Отстань от нее, — повторили губы. Никакая другая фраза уже не сочинялась.
   
Ринат убрал с двери кулак, снова оглядываясь на Отличника, и вдруг гигантская, исполинская пятерня, пахнущая табаком и потом, закрыла Отличнику весь мир, смяла его лицо и толкнула назад. Отличник почувствовал, что летит, и в следующий миг ударился затылком о невообразимо твердый цементный пол.
   
Свет в глазах Отличника почему-то не погас, а долго-долго тек, шевелился, переливался и, наконец, сгустился в предметы. Голова Отличника лежала в ладонях у девочки, которая только что пряталась за дверью, и перед собой Отличник увидел ее бледное лицо, упавшие волосы и большие темные глаза.
   
— Не бей его!.. — убегая в сторону, кому-то крикнули глаза и вернулись обратно, слившись с глазами Отличника. — Тебе больно? — спросили они.
   
Отличник вырвался из притяжения этого взгляда и рассмотрел, что девочка на коленях склонилась перед ним, а он лежит на полу в коридоре. В вырезе ночной рубашки, спустившемся вниз, Отличник увидел бледные, острые грудки девочки. «Вот и Лелька так же всегда… — почему-то подумал Отличник. — Вечно на ней халат точно на десять размеров больше, болтается, как тряпка на швабре…»
   
— Больно? — спрашивала девочка, щупая затылок Отличника.
   
— Нет, не больно, все нормально, спасибо, — быстро сказал Отличник и порывисто сел, привалившись спиной к стене.
   
— Пошли!.. — прогрохотало где-то сверху, и что-то дернуло девочку так, что она вдруг оказалась стоящей на ногах, а потом ее утащило в комнату, и на месте проема выросла дверь.
   
   
Обалдение медленно проходило. Резь в затылке сменилась редкими выстрелами, которые отдавались в темени и в плечах и выдавливали слезы. Отличник пощупал здоровенную шишку и медленно встал. Правая тапочка его отбежала шагов на пять и валялась на боку, как лодка на песке. Отличник добрел до него и всунул ногу.
   
О том, чтобы вернуться в свою комнату, он и не подумал, будто комнаты не существовало вовсе. В голове была жуткая пустота. Отличнику казалось, будто она образовалась не случайно, а для чего-то важного, требующего чистоты мысли. Если он будет думать о трахающихся друзьях, о Ринате, голова лопнет от вернувшейся боли. Ничего не соображая, он добрался до черной лестницы и двинулся вверх, по квадратной спирали маршей. Ступеньки гармошкой появлялись из мрака. На площадках с неестественной регулярностью вдруг освещались окна. Моментально чернея, как фотобумага на свету, Отличник пересекал слепящие лунные прямоугольники. Дойдя до девятого этажа, он достал ключ, который подарил Игорь, влез по стремянке, отомкнул замок, отвалил крышку люка, выбрался на чердак, бросил замок на прожженный матрас, валяющийся рядом, и выполз на крышу.
   
Было очень тепло и очень темно. Отличник приблизился к невысокому парапету, накрытому карнизом из оцинкованной жести, и посмотрел вниз. Он захотел прыгнуть, но в голове бешено застреляло оттого, что он наклонился, и Отличник не стал прыгать. Он не мог сделать этого, пока его что-нибудь отвлекает. Рассыпавшиеся над общагой звезды были похожи на колесики и шестеренки развалившихся часовых механизмов, которые, противоборствуя вечности, пытались ее измерить, но потерпели поражение. И к горлу Отличника подкатило сдавленное, предсмертное ликование побежденного, который узрел все неимоверное могущество своего победителя и понял, что принять его вызов уже само по себе победа.
   
Отличник сел и стал смотреть на город. Пунктиры фонарей вдоль улиц расчертили его на шахматные квадраты. И геометрия города перекликалась с геометрией космоса над головой. Отличник видел тонкие линии, идущие от звезды к звезде. Они перечеркивались, скрещивались, сплетались зигзагами, проявляя рисунки созвездий, таких же простых, гипнотически-примитивных, какие оставили на сводах своих пещер ископаемые людские стада. По тонким стрелам этих линий в острых углах скапливалась незримая энергия. Она текла, нагнеталась, мерцала, и неподвижные созвездия вдруг исполнились величия, волнения, напряжения, страдания. И только так можно было увидеть, что вся материя — земная и космическая — одухотворена насквозь.
   
Отличник глядел в звездное небо и думал, что во вселенной звезд неизмеримо больше, чем душ. Чем будет он под этими вечными огнями, он, лежащий на глыбе из желтого кирпича, что плывет в дикой пустоте? Зачем создан этот простор, этот свет и эта боль, наполняющая любую вещь в мироздании? И что может сделать он в сравнении с мощью и величием гигантских звездных скоплений и бесконечных пространств? Какой свет рассеет эту мировую тьму и какой звезде он будет принадлежать? И нужен ли кому-нибудь, кроме человека, свет его солнца? Какой свет, какой дар хранится в его душе? И что это такое — дар?
   
Отличник понимал дар не как душу, не как талант и не как жуткое везение, позволившее человеку очутиться в этом мире и сколько-то здесь жить. Он понимал этот дар как смысл существования человека, но не для самого человека, а для всего мироздания. Как главную идею человека, вполне вероятно не понимаемую даже им самим. А любовь, добро, талант — все это было только ипостасями дара. Даже вся вселенная — это лишь ипостась человека, который ее созерцает. Так же как и любой человек — ипостась общей вселенной. Вспоминая слова Лели о том, что все главные вещи в мире своей бесконечностью противоречат природе смертного человека, Отличник думал, что дар и уравновешивает все. Но что же является его, Отличника, личным даром?
   
Он многое мог бы принять в себе за дар, но все это было слишком конкретным, ограниченным. И Отличник даже боялся: а вдруг его дар неузнаваем, потому что уродлив, ущербен, ведь у него, у Отличника, попросту нет любви! Конечно, он любил и Лелю, и Нелли. Но все же это была не та любовь, которая мерещилась ему под синим небом Тенерифы. А если без любви дар Отличника изувечен, то своим существованием Отличник калечит весь мир. Отличнику казалось, что зло, нелепость и тупость, процветающие в этом мире, процветают лишь потому, что он никого не любит. А любовью, которая грезилась ему в облике Тенерифы, нельзя любить по собственному желанию. И что же ему тогда надо сделать, чтобы уничтожить мировое зло, мировое уродство? Отличник знал: надо сделать шаг за парапет. Исчезнет он — и исчезнет мировое зло.
   
Смерть была самым правильным ответом на все, потому что после нее человеку уже невозможно ничего возразить. Лежа на крыше, Отличник думал, что собственное исчезновение всегда при нем, как пульс. Оно — верный ответ на все вопросы, на которые ответить невозможно, но отвечать нужно. Однако синяя надежда Тенерифы говорила Отличнику, что тем мудрее будет этот ответ, чем больше накопится вопросов.
   
   
Отличник проснулся оттого, что страшно замерз. Утренний холод пробрал до костей. Отличник с трудом отклеился от крыши и встал, чувствуя ломоту во всех суставах. Он несколько раз присел и помахал руками, разгоняя кровь. В тело возвращались силы и тепло, голова прояснялась. Отличник подошел к парапету и увидел сонный, пустой город, увидел густой туман, встающий над излучиной реки за больничным парком, прозрачную дымку, плывущую по улицам. Огромное, нежное, розово-голубое небо раздувалось вокруг общаги. Отличник вспомнил все свои страшные ночные мысли, и ему неимоверно захотелось жить, жить, жить в этом мире, любить его, верить ему.
   
Ликование Отличника было так велико, что даже когда он, спускаясь по стремянке с чердака, увидел на лестничной клетке сидевшего и курившего Рината Ботова, ни одно дурное воспоминание не шевельнулось в груди. Отличник ссыпался по лестницам и побежал в двести четырнадцатую комнату.
   
Здесь спали Леля и Ванька. Леля лежала на кровати Игоря, закутавшись с головой, и Отличник даже не сразу понял, что это она. Его кровать была заправлена с чисто женским изяществом. Отличник ничуть не хотел спать, был бодр и свеж, энергия переполняла его. Стараясь не звенеть, Отличник собрал со стола грязную посуду и с удовольствием вымыл ее. Потом он ногой с хрустом умял мусор в ведре и решил слетать до помойки.
   
Общага просыпалась, когда он шел по коридорам. За дверями трещали будильники, шлепали босые ноги, звякали чайники. В блоках шумели краны, и там умывались, фыркали и охали. Отличник спустился в вестибюль и вежливо поздоровался с бабкой Юлькой на вахте. Бабка Юлька только что заступила на дежурство и зевала.
   
Мусорные контейнеры стояли в дальнем углу асфальтовой площадки за углом. Площадку по диагонали надвое разделяла ровная линия тени от общаги. Под стеной была серебристая синева, дальше — серебристое сияние. Отличник яростно вывалил мусор в ящик и еще поколотил кулаком в донышко ведра. Когда он развернулся и пошел обратно, диагональ тени на асфальте была пересечена вертикальным силуэтом. Улыбаясь и жмурясь, Отличник поднял голову, чтобы рассмотреть, кто это стоит на крыше. В тот же момент девочка, к которой ночью ломился Ринат — а на крыше была именно она, — сделала шаг через парапет и полетела вниз.
   
И Отличник взмахнул руками, выпустив ведро, которое с грохотом покатилось по асфальту. Тело Отличника изогнулось, словно пыталось избежать страшного удара, словно Отличник хотел поймать эту девочку и бережно поставить на ноги. Но она летела вниз, а окна общаги летели вверх мимо нее. И Отличник успел представить, как дугой качнулся ее позвоночник, когда она сделала свой шаг. И в маленькой дуге, которую описала ее голова, уходя за грань крыши в невесомость, и в огромной дуге, что описал ее взгляд, уже были все дуги мироздания — меридианы, мосты, радуги, Млечные Пути. Но она все равно летела вниз, слишком поздно почувствовав, что сейчас начнется смерть, и желтые, как вечность, кирпичи общажной стены ручьем струились в зенит. Тогда от страха она скорчилась в воздухе, закрыв лицо руками, но все равно, пусть даже ничком и молча, молча, молча, все равно падала, пока асфальт, разрастающийся под ней, не распростерся во всю вселенную и она, как живой метеорит, не ударила в него своим телом.
   
Она была одета в какую-то легкую блузку и юбку, на ногах — полосатые носки и тапочки, в волосах — заколка. Воздух растрепал ее блузку, сбил набок юбочку, сорвал одну тапку, дыбом поднял волосы. Она упала все в той же позе — с закрытым руками лицом, ничком, чуть подогнув колени. Она ударилась об асфальт, и нижняя половина тела, выгнувшись в талии, подлетела обратно вверх и снова упала, а верхняя — голова, плечи, руки, грудь — словно приклеилась к асфальту и не вздрогнула. Девочка осталась лежать рядом с двумя мокрыми следами от автомобильных колес под высокой стеной общаги.
   
Отличник постоял, мигая, открывая и закрывая рот, и медленно, как сквозь воду, двинулся к ней. При каждом шаге земля словно бы проваливалась под его ногами. Качаясь, он приблизился и опустился на колени. Глаза девочки были закрыты, губы сомкнуты, волосы облепили лоб и щеки. Голова, как крутое яйцо, упавшее со стола на пол, казалась плоской с той стороны, какой лежала на асфальте. Вокруг пестрели черные капельки. С правой стороны лба к правому виску бежала алая трещинка. Руки и ноги выглядели совершенно целыми, они были живые, незагорелые, свежие, теплые. Юбка задралась, обнажив ляжки и чистые белые трусики. Ноги были подогнуты так естественно, словно девочка лежала в своей постели.
   
Отличник трясущейся рукой коснулся ее мягкого плеча, будто хотел разбудить, но боялся этого. И вдруг веки девочки поползли вверх, оголяя пустые глазные яблоки, губы расклеились, и вместе с кровью с них сорвался кусочек зуба.
   
— М-мама… — прошептала девочка.
  
  
   
    
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   
   
Место самоубийства быстро обступила полуодетая толпа. На балконах до самого девятого этажа стояли зрители — девушки в запахнутых халатах поверх ночнушек, голые по пояс парни. Везде открывались окна, из них высовывались обнаженные плечи и лохматые головы. Взглянув, полуодетые люди из толпы уходили, чтобы через три минуты вернуться одетыми, и толпа постепенно обрастала одеждой. Гапонов в майке и трико суетился вокруг девочки. Он встал на колени, взглянул в ее открытые глаза без зрачков, поднес палец ко рту, желая, видимо, почувствовать дыхание. Возле головы девочки уже натекло много крови, такой яркой в это яркое утро, и два тонких ручейка хищно потянулись к ногам толпы от волос девочки, словно тени дьявольских рожек. Гапонов вскочил и, матерясь, стал расталкивать людей, освобождая пространство вокруг тела.
   
— Не подходи, лядь, разодись! — орал он. — До ментовки трогать нельзя! Отоди на два метра, блин, сказал же! Отоди, козел!..
   
Отличник тупо стоял в толпе, и тут Гапонов его увидел.
   
— Ты свидетель? — сразу спросил он.
   
— Чего? — с внезапной жуткой злобой вдруг ощерился Отличник.
   
— Как она прыгнула, — не замечая злобы, пояснил Гапонов.
   
— Я, — глухо сказал Отличник.
   
— Сама она или столкнули?
   
— Сама, — тщательно выговорил Отличник.
   
— Значит, самоубисво, — быстро сделал вывод Гапонов.
   
— Она хоть жива?.. — спрашивали из толпы.
   
— Помрет сечас! — яростно крикнул Гапонов. В чистом, просторном небе лучился солнечный свет, сиял по всей земле. Стояли дома. Проезжали машины. На остановке разгружался троллейбус. В липе чирикали воробьи. Толпа вполголоса гомонила, и Отличник слушал ее шум, не оглядываясь на говорящих.
   
«Что случилось?» — «Девчонка разбилась». — «Убили?..» — «Говорят, сама». — «Откуда?» — «Говорят, с крыши…» — «Девятый этаж…» — «Господи!» — «Все, покойница…» — «Вроде жива еще». — «Глаза хоть бы закрыли…» — «А чего лежит-то?..» — «Простыню надо…» — «Сказали, дышит еще». — «В сознании?..» — «Мамочка, она же с нашего курса!..» — «Убили?! » — «Нет, я ее не знала». — «С девятого этажа — это все, конец». — «Крови-то сколько…» — «Чего не поднимают?» — «Кто-то видел, как?..» — «Вроде кто-то видел…» — «„Скорую" ждут, что ли?..» — «А позвонили?» —
   
«Она на третьем этаже жила…» — «С третьего этажа так разбилась?..» — «У нас в доме в прошлом году мужик с пятого этажа упал, и ни фига». — «Сама, что ли?..» — «Ментовка сейчас приедет». — «А как звали-то ее?» — «Вроде дышит еще…» — «Все равно умрет». — «Убиться и с первого этажа можно…» — «Господи, какая дурочка!..» — «Из-за чего она?» — «В этой общаге уже который случай…» — «А родители-то как?..» — «Боже мой!» — «Димка, я не могу смотреть…» — «Хоть бы юбку задернули…» — «Молоденькая еще…» — «Она из нашей общаги, да?» — «Если сама, было, значит, из-за чего…» — «Ментовку ждут, не велели трогать». — «Осторожно, по ногам как по асфальту!..» — «Давно это было-то?» — «Не знаю, что с родителями будет…»
   
Кто-то плакал в толпе. Отличника задели за локоть, и он оглянулся. Рядом стоял красный, страшный Ванька, а с ним — бледная Нелли в туго затянутом на поясе халате.
   
«Кто нашел-то?..» — «Да она еще живая!..» — «Хоть поднять бы, на койку…» — «И живем не по-людски, и дохнем так же…» — «Несчастная любовь, возраст такой…» — «Дурочка, боже мой, какая дурочка!» — «Давно ментов-то ждут?» — «Не подходите, нельзя!» — «Вдребезги вся…» — «Родители с ума сойдут…» — «Она с первого курса, я ее видел». — «Зачем тут „скорая"? Тут уже в морг надо». — «А глаза-то закатились…» — «С девятого этажа? Из окна, что ли? С балкона? С крыши?» — «Общага вонючая…» — «Да ведь это не просто — так сделать-то…» — «Я на вступительных с ней за одной партой сидела…» — «Ребята, а почему она?..» — «Холодно тут».
   
— Отличник, — услышал Отличник шепот Нелли.
   
«Нельзя же так, в конце концов… О других думать надо… Мать есть, отец…» — «Умерла уже вроде…» — «Чего не едут-то?»
   
— Ты так не делай никогда, — попросила Нелли. Отличник не ответил. Сзади протолкался Игорь и остановился, глядя на девочку и приобняв Нелли за плечи.
   
«Жить бы да жить еще…» — «Не могу я понять этих самоубийц…» — «Да почему она?..» — «Вот так все будут стоять и пялиться, как мы сейчас…» — «Тошнит меня от крови…» — «Ничего, симпатичная была».
   
Игорь вдруг шагнул вперед.
   
— Не трогай! — кинулся к нему Гапонов, но Игорь уже нагнулся над телом девочки и одернул на ней юбку, закрывая трусики.
   
«Хоть один умный человек…» — «Гапону бы рыло разбить…» — «Чего не едут так долго?» — «Еще жива до сих пор?..» — «Все равно не спасти…» — «Родители повесятся…» — «Тысячу раз ее видел, а знать бы…» — «Не стоило из-за любви…» — «Жизнь такая достала, вот и прыгнула…» — «Нет, я так не смогу…» — «В кровь не наступи, дура». — «Уж скорей бы ее убирали…» — «Ладно, пошли». — «Там Ринат Ботов вход на крышу стережет, говорит, чтобы следы не затоптали…» — «На фиг ему следы?» — «Что одна была… Что никто ее не толкал…» — «Умереть тоже уметь надо… Не так же, честное слово!» — «Да убили ее! По пьяни изнасиловали — и в окно!» — «Пора, Ленка, время уже, опоздаем…» — «Как в цирке…» — «Интересно, что она думала в тот момент?..» — «А ведь час назад жива была…»
   
Отличник почувствовал, как Нелли взяла его ладонь в свои руки, и снова оглянулся. Нелли расширенными глазами смотрела куда-то вверх, на общагу. Отличник тоже поднял голову, увидел лица в раскрытых окнах, людей на балконах, среди которых мелькнула Леля, и стену из желтого, как вечность, кирпича.
   
— Общага-на-Крови, — тихо и внятно произнесла Нелли.
   
   
Отличник медленно подошел к двери своей комнаты и вдруг понял, что он не может сейчас зайти туда, не может разговаривать с Игорем или Ванькой. Он постоял, тяжело шевеля мыслями, развернулся и постучал в дверь двести двенадцатой.
   
Ему не ответили, но он толкнулся и вошел. В комнате, ярко освещенной утренним солнцем, была одна только Леля, которая сидела за столом и курила. Она как-то слепо глянула на Отличника и отвернулась. Отличник обессиленно опустился на стул у другого конца стола и положил на столешницу голову.
   
Они долго молчали, не меняя поз. Потом Отличник услышал, что Леля плачет, и поднял лицо. Его потрясло, что Леля одна делает то, что надо делать, — просто жалеет девочку. Леля глядела перед собой, а слезы бежали по ее щекам. Лицо Отличника вдруг скрутилось, горло задрожало, и в нем что-то запрыгало, как шарик в свистке. И Отличник тоже заплакал, не успев даже перевести дыхания.
   
Они плакали, но плакали не только потому, что та девочка разбилась. Они плакали, потому что чувствовали, как безмерно, беспредельно они счастливы, но все равно не понимают, откуда же столько горя, от которого они плачут. И они плакали о вечной обреченности человеческого рода, о том, что время идет против нашей воли, что мы неразрешимо одиноки, что мы расстанемся с друзьями и друзья предадут нас, а мы — их, что любовь все равно пройдет, что никогда мы не изведаем свободы, что мы слабы и ничего не понимаем в этом мире, что вечная красота не включает нас в свои пределы, что сбудутся или угаснут наши мечты, а дела окажутся ненужными, что мы появились на свет не по своей воле, проживем жизнь по воле истины, которая к нам безразлична, и не по своей воле уйдем, что нас мучит страх, что будущее от нас сокрыто, что в мире нет правды, а на небе нету бога, что морская вода солона, а земля несъедобна, что мы теряем всегда больше, чем находим, что кто-то имеет власть над нами, хотя подлее нас во сто крат, что радость быстротечна, а боль не имеет конца, что нам никогда не увидеть всего на свете, что нам не суметь рассказать о себе все, что в полной тьме ничего не видно, а яркий свет слепит, что мы устали и никому до нас нет дела, что на нас лежит вина за чужое зло, а кто-то все равно нас лучше, что мало тепла, что нет уже парусных кораблей и мы не умеем ездить на лошадях, что сны наши уже не те, что были в детстве, а у Богородицы такое грустное лицо, что рано или поздно мы все равно умрем и нас сожгут или закопают в землю.
   
   
— Вот он, — сказала Ботва, подталкивая Отличника в спину.
   
Отличник, внутренне поджавшись, переступил порог двести двадцатой комнаты. У торца стола, разложив перед собой листы бумаги, сидел молодой прыщеватый милиционер. Кроме него в комнате девочки-самоубийцы находились еще Талонов и Ринат. Талонов был угрюм, а Ринат, привалившийся спиной к шкафу, выглядел сонным. Отличник осмотрелся со странной боязнью перед вещами умершей хозяйки. Все вещи имели такой вид, словно они брезгливо скорчились от прикосновения чужих людей. Отличник был здесь в первый раз и неприятно удивился, что у любовницы Рината оказалось пустовато и голо. «Как Ринат мог ходить сюда? — подумал Отличник. — Как он смел заставлять эту девочку спать с собой, если вокруг такая грустная бедность, такое неприкрытое одиночество?»
   
— Как спрыгнула-то она, видел? — спросил милиционер.
   
— Ну, — сказал Отличник.
   
— Не «ну», а нормально разговаривай! — тотчас злобно одернула его комендантша, усаживаясь на кровать.
   
— Фамилия? Имя? Отчество? — деловито начал милиционер.
   
Отличник назвался, и Ботва, словно выдавая некую его гнусную тайну, сообщила:
   
— А кличка у него здесь Отличник, товарищ следователь.
   
— Рассказывай, что видел, — велел следователь.
   
— А чего рассказывать?.. — против воли строптиво сказал Отличник, ни на кого не глядя. — Видел, как спрыгнула, и все.
   
Следователь впервые поднял на него неподвижные глаза.
   
— Я тебя человеческим языком спрашиваю, — ледяным тоном предупредил он. — Загремишь у меня под следствие, и там посмотрим, как говорить начнешь… На крыше кто-нибудь еще был?
   
— Я никого не видел, — сдерживаясь, сказал Отличник.
   
Следователь долго записывал.
   
— Почему в это время оказался на улице?
   
— Мусор пошел выносить.
   
Долгие паузы молчания после ответов придавали вопросам какую-то пренебрежительность, а ответам — абсурдность.
   
— А где помойка?
   
— Вон, из окна видать.
   
Следователь записал, не посмотрев в окно.
   
— С потерпевшей знаком был?
   
— Нет.
   
— Как так? — демонстративно удивилась комендантша. — Учитесь вместе, живете рядом и незнакомы? Что-то мне мало верится!
   
— Мы на разных факультетах учились, и не был я с ней знаком, и все! — с прорвавшимся вызовом сказал Отличник.
   
Ботва печально поглядела на следователя.
   
— Свидетель утверждает, что видел тебя рано утром спускающегося с крыши, — сообщил следователь.
   
Свидетель, то есть Ринат Ботов, поднял одну бровь, словно сам слышал это впервые. Отличник вдруг почувствовал себя в чем-то виноватым и испугался.
   
— Ну, — согласился он, ощущая еще неясную свою связь со смертью девочки и уже содрогаясь.
   
— Как ты оказался на крыше?
   
— Залез по лестнице да оказался.
   
— Ольга Васильевна утверждает, что вчера заперла этот люк.
   
Гром грянул над Отличником! Он совсем забыл об этом! Он по привычке даже не подумал, что надо запереть люк обратно! Если бы он сделал это, возможно, и не случилось бы самоубийства! Отличнику показалось, что ему прямо в лицо предъявили неопровержимое обвинение: ты — убийца! Ноги его обмякли, пот потек по спине, и Отличник с ужасом почувствовал страшное желание каяться во всем-всем-всем. «Ну-ка, держись!.. — сказал он себе. — Держись!»
   
— Так как же ты отпер замок? Чего молчишь?
   
Отличник совсем не был готов к такому вопросу. Придумать или соврать чего-нибудь он, смятенный, уже не мог, но и втягивать Игоря тоже было нельзя.
   
— Украл он его, товарищ следователь! — победно сказала комендантша. — Как я объясняла вам, так и украл.
   
Отличник молчал, не опровергая.
   
— Так и записываю, — подвел итог следователь. Он записал и продолжил: — А замок куда дел?
   
— Бросил на матрас, — безразлично сознался Отличник.
   
— Там, на чердаке, старый матрас валяется, прожженный, — пояснил Ринат. — На нем я и нашел замок. Не врет.
   
— Почему, когда слезал с крыши обратно, люк-то не запер?
   
— Забыл, — сказал Отличник. Следователь хмыкнул, записывая.
   
— А чего делал на крыше? Зачем полез туда?
   
— Просто так, — пожал плечами Отличник. — Ничего не делал.
   
— Не могу понять его!.. — щелкнув языком, искренне призналась комендантша.
   
— Онанизмом занимался, — уверенно сказал Ринат.
   
Все, включая следователя, ухмыльнулись. Жуткая злоба смыла страх в Отличнике.
   
— Они пьянствовали ночью в комнате, — добавил Ринат. — Двести двенадцатая и двести четырнадцатая — вместе.
   
— Пьяный был, что ли? — словно подсказывая, спросил следователь, видно, сжалившись над Отличником. — Ну чего тебя понесло туда?
   
— Охота было, — сквозь зубы сказал Отличник.
   
— Да все понятно, — встряла комендантша. — Вы записывайте, товарищ следователь. Я их всех прекрасно знаю. В двести двенадцатой две ихние девки живут — Леушина и Караванова, а в двести четырнадцатой, вместе с этим, два парня — Симаков, пьяница, и Каминский. Они, значит, напились и… э-э… совокупляться начали, а его выгнали. Ему бы в холле подождать или на балконе, а он, дурак, на крышу поперся.
   
— Ладно, записал, — согласился следователь. — Ну и что там было на пьянке?
   
— Известно что, у них всегда одно и то же, — ответила комендантша.
   
— Ничего не было… — бессильно сказал Отличник.
   
— Ты мне зубы не заговаривай! — перебила его комендантша. — Знаю я, как у вас ничего не бывает! Вы, товарищ следователь, обратите внимание, что в его комнате постоянно пьянки и дебоши. Они небось и довели ту девчонку до самоубийства — мыслимое ли дело-то жить в таких условиях! И заметьте, с ней не разговаривали, хотя живут рядом, — значит, невзлюбили за что-то и выживали. Вот и выжили, сволочи! Сперва довели до психоза, а потом этот ей и крышу открыл: мол, скатертью дорога!.. Да он, может, сам и спихнул ее, от них всего ожидать можно! Вы за них возьмитесь, товарищ следователь, они ее довели, причем специально, рассчитали все, это точно, и никто больше не виноват!..
   
Отличник обомлел. Он обвел глазами лица находившихся в комнате — тупые, внимательные лица, — и вдруг понял, что дикий бред, рожденный страхом Ботвы за своего мужа, осядет в голове следователя прочнее, чем все его истины. Следователь и сам хочет верить в то, что кто-то из-за зависти к четырехместной комнате на одного мог затравить девочку. А то, что кто-то из-за стыда может отказаться от жизни на земле, ему не понять никогда.
   
— Да вы с ума сошли, что ли?! — закричал Отличник. — Да сравните, как жила она и как остальные! Почему она так жила? Потому что Ринат Ботов устроил ей это и в оплату пользовался ею! Я вчера видел, как он ломился сюда, а она его не пускала! Это он ее довел! После всего, что он с ней сделал, ей жить стыдно было!
   
Ринат, скрестив руки на груди, пренебрежительно улыбнулся.
   
— Не ори!.. — завизжала комендантша. — Заткнись, сопляк!.. Да он со злобы поклеп наводит, товарищ следователь! Он же сейчас скажет, что это Ринат ее столкнул, что я столкнула, что вы!.. Не было у Рината никакой связи! Сама я ее пустила, потому что жалела! А эти суки иззавидовались и травили!..
   
— Хватит базара! — рявкнул следователь. — Разорались, как… — Он споткнулся, растеряв мысли, и громче, чем прежде, добавил: — Ей ведь и восемнадцати не было! Развращение малолетних — это статья! Молчать! — Он хлопнул ладонью по бумагам, увидев, что комендантша снова подалась вперед и открыла рот. — Вижу я, что каша у вас тут порядочная заварена!.. — Он потер лоб. — Ладно, разберемся… Никто не виноват — значит, нет состава преступления, а если кто виновен — понесет наказание. Это всем ясно?
   
Комендантша, побагровев, сопела. Ринат улыбался. Гапонов ковырял ногти. Отличник опустил голову и закрыл глаза.
   
— Буду всех вызывать повестками, — предупредил следователь. — Иди распишись, как там тебя…
   
   
Трясясь от недавнего напряжения, Отличник вернулся в свою комнату и застал там одну только Нелли. Он сел за стол, налил себе холодного чая и, внутренне кипя, начал пересказывать ей всю свою историю. Но к концу рассказа ярость его утихла, и он завершил в спокойной и горькой злобе. Нелли молчала, то ли слушая его, то ли нет, и только прикуривала сигарету от сигареты.
   
— Не мучайся, Отличник, — наконец сказала она. — Мы здесь все равно живые… А ей там уже хорошо.
   
— Где это «там»? — ухмыльнулся Отличник.
   
— Ты не веришь, что после смерти будет что-то еще?
   
— Не верю.
   
— И ты не веришь в бога?
   
— Нет, — мрачно и твердо сказал Отличник.
   
— Почему? — как-то странно улыбнулась Нелли.
   
— Потому что сам бы я никогда не выдумал бога, если бы решил объяснить этот мир.
   
— Ты атеист, — с опаской сказала Нелли. — Но атеизм не попытка достичь истины, а способ примирить себя с неспособностью ее постигнуть. Я так думаю, что он — просто усталость человечества. Не надо, мол, ни награды, ни кары — дайте исчезнуть, оставьте в покое…
   
— Я не устал, — возразил Отличник. — Просто бог не моя истина.
   
— Значит, тебя гордыня заела. Ты сам себе хочешь быть богом. Из таких, как ты, выходят фашисты. Надо смирить гордыню.
   
Отличнику совсем не хотелось говорить на эту тему. Эта тема казалась ему сейчас вообще неуместной. Но он был зол, и злость подзуживала отвечать.
   
— Пусть сначала бог свою гордыню смирит. А то он господин, а я — раб. Нечестно. Я живу, стараюсь, как лучше, а он меня потом судит и карает. Кара — это насилие. Истина несовместима с насилием. И если бог — истина, значит, его нет. Ведь бога без справедливости не бывает. Вот если бы после смерти он всех поголовно отправлял в рай…
   
— Такой бог никому не был бы нужен, — закончила Нелли.
   
— Дело вкуса, — пожал плечами Отличник.
   
— А может, он специально посылает нам сомнения, чтобы мы через сомнения, через страдания пришли к нему?
   
— Зачем? — хмыкнул Отличник. — Он высшее существо. Он всемогущ. Он и так в единый миг может сделать всех людей верующими. А страдания, Нелли, даже духовные, ведь не ведут к вере. И вообще, если в бога верят, чтобы выпросить у него чего-нибудь, то это не вера, а бессилие. А я понимаю так, что вера должна идти от силы. Ну, когда у тебя все есть и ты видишь, что в сумме это рождает новое качество мира — присутствие в нем бога.
   
— А если бог просто так хочет? — с каким-то внутренним ослеплением, словно перед вспышкой бешенства, настойчиво добивалась своего Нелли. — Понимаешь: хочет, и все!
   
— Он не может хотеть! Он высшее существо! У него нет желаний! — заводился вместе с Нелли Отличник. — У него есть воля, и по этой воле устроен весь мир! Малейшее движение его воли — и мир изменяется в единый миг! Желания не успевают даже возникнуть! Если его воля требует, чтобы мы верили в него, то мы должны рождаться с инстинктом веры. У высшего существа не может быть цели! Он не может желать, чтобы мы верили в него через страдания! Страдания долги, а воля исполняется моментально. И чего, наконец, ему надо больше: веры или страдания? Если страдания — то это не бог, бога нет.
   
— Но это все логика, Отличник. — Нелли дрожащими пальцами порвала сигарету. — А если он познается только верой?
   
— Это, Неля, знаешь, последний аргумент, — устало сказал Отличник, — который нельзя ни доказать, ни опровергнуть.
   
— Но ведь есть же что-то, кроме законов природы, что управляет нашей жизнью… Что заставляет нас искать совершенно бесполезную и даже губительную истину… — тихо сказала Нелли.
   
Такие слова надо было говорить с отчаянием, и Отличник испугался, когда вместо отчаяния уловил в интонациях Нелли какое-то бесовское, злорадное торжество.
   
— Вот ты мне доказывал, что бога нет, а доказал совсем другое.
   
— Что я доказал? — угрюмо спросил Отличник.
   
— То, что бог не высшее существо.
   
— Какой же он тогда бог?
   
— А вот такой… У бога четыре свойства: он есть истина, он создал все, его воля моментально исполняется, он подвержен желаниям. Но ведь желание может пойти вразрез со всеми другими свойствами. Как прыжок с крыши идет вразрез со всеми свойствами человеческой биологии. И кто же способен прыгать с крыши? Высшее существо, закон природы? Какая же модель бога будет непротиворечива нашему миру?
   
Нелли глядела на Отличника жутко потемневшими глазами, и холод пополз у Отличника по позвонкам. Он почувствовал, что после комендантши попал из огня да в полымя.
   
— Только человек, человек мог сделать все это… — Нелли, не отводя взгляда, широко махнула сигаретой. — Вроде как писатель, который пишет роман, а мы все — его персонажи… Но ведь мы, Отличник, падаем с крыш по-настоящему, и наша кровь на асфальте — это не чернила…
   
— Ну, ладно, Нелечка, верь в такого бога… — трезвея от страха перед ней, пробормотал Отличник.
   
— А ты пробовал писать серьезные романы?
   
— Только серьезные стихи, — попытался отшутиться Отличник.
   
— Поверить в такого бога — значит поверить в человека, — ничего не замечая, продолжала Нелли. — Если я поверю в такого бога-писателя, то в чем будет заключаться моя вера? Ему же не надо от меня смирения, поста, целомудрия, а то его роман станет скучным. А чтобы написать хороший роман, надо жить в нем. Значит, посланец этого бога есть среди нас…
   
Отличник молчал, смятенный. Нелли была уже в том состоянии, в каком у фанатиков вскрываются стигматы. Длинные ногти Нелли дергали пуговицы блузки. Отличник с ужасом глядел на них, понимая, что сейчас должно последовать. «Господи!.. — с отчаянием истово помолился он. — Если ты сейчас пишешь меня, останови ее скорее!..»
   
И тут в дверь постучали. Немудреный способ окончить тяжелую сцену. Способ, типичный для общаги. Типично общажная история, как сказал Игорь.
   
В комнату вошла Надя Новиченко.
   
— Слушай, Неля, — с ходу начала она. — Там у нас сидит ваш Симаков уже третий час. Притащил с собой водку и пьет. Невозможно выгнать! Сходи к нам, что ли, ты ведь умеешь…
   
Надя осеклась, поняв, что зашла не вовремя. Отличник перевел взгляд на Нелли. Та опустила голову и закрыла лицо руками.
   
— Я сейчас приду, Надя, — сказал Отличник. — Я уведу его.
   
Надя некоторое время постояла молча.
   
— Психи вы все, — сказала она, развернулась и вышла.
   
Отличник встал и подошел к Нелли. Он понял, что Нелли плачет.
   
— У тебя что, никто раньше не умирал? — присев перед ней на корточки, тихо спросил Отличник. — Ни бабушки, ни дедушки?
   
Нелли отрицательно помотала головой.
   
— Успокойся, — попросил Отличник. — Это перенапряжение, это надрыв… Пройдет… Я тебя люблю…
   
Нелли подняла лицо и отвела волосы от мокрых глаз. Распухшими губами она еще попыталась улыбнуться.
   
— Ты все равно будешь моим, — сказала она. — Серафимчик…
   
   
Отличник вежливо постучал в комнату, где засел Ванька.
   
— Занято! — как в сортире, заорал Ванька через дверь.
   
Отличник вошел. Ванька сидел в комнате один, за столом, с бутылкой водки и стаканом.
   
— Удар ниже пояса!.. — обомлев при виде Отличника, сказал Ванька. — Ладно, разберусь с этими прошмандовками… Ну, садись.
   
Отличник сел за стол рядом с Ванькой.
   
— Пойдем домой, — попросил он.
   
— Мой дом — общага, — резонно возразил пьяный Ванька.
   
— Не ерничай. Пойдем. А то они комендантше накапают.
   
— Фигня война, лишь бы не убили, — озорно ответил Ванька.
   
— Ну чего тебе сдалась эта комната?
   
— Чистенько тут. — Ванька ковырнул скатерть желтым ногтем.
   
Отличник молчал, не зная, что предпринять. Ванька закурил.
   
— Ты им все занавески продымишь… — безнадежно сказал Отличник, и Ванька тотчас старательно выпустил струю дыма в занавеску.
   
— А где ты водку взял? — Отличник посмотрел на пустую бутылку.
   
— Сами они и дали денег. А я слетал. Мне не в ломы.
   
— Допил, и пойдем. Чего даром сидеть?
   
— А я не даром, — тут же возразил Ванька. — Я за водкой бегал, пили вместе, да потом чмондел тут два часа, развлекал Савцову с Новиченко. Я честно заработал часик одиночества.
   
— Я все равно тут сидеть буду, и не получится одиночества.
   
— А с тобой, харя, и так одиноко. Как со своей тенью.
   
— Правда, с трезвой тенью.
   
— Нет. С тенью хорошего-хорошего человека, каким я мог стать, но не стал.
   
— Вы мне все твердите, что я чистенький и хороший, — желчно сказал Отличник, — а все для того, чтобы подсластить мне. Чтобы я от вас отстал. Что-то мне не кажется, будто тебя совесть мучает. Скорее наоборот — тебе еще глубже в грязь залезть хочется.
   
— Нет-нет, отец! — Ванька притворно замахал руками. — Не говори так! Ты похож на обычного умного человека, когда так говоришь! Если уж ты взялся за роль русского инока, то не отступай от текста!
   
— Ни за какую роль я не брался! — с досадой сказал Отличник. — Я взялся только тебя отсюда вытащить, и все.
   
— Я все равно не пойду. Мне… там страшно.
   
— Почему? — удивился Отличник.
   
— Там много смерти, — рассудительно сказал Ванька.
   
Отличник словно бы снова увидел девочку, лежащую в луже крови под желтой стеной, и снова ощутил нарастающее отчаяние.
   
— Всюду смерть, — тяжело сказал он.
   
— А меня она со всех сторон обложила.
   
В глазах Ваньки, устремленных на Отличника, было жесткое, беспощадное ожидание, когда же он, Отличник, наконец поймет.
   
— Ванька, у нас в комнате нет демонов или духов, — так же жестко ответил Отличник. — Она умерла, спрыгнула с крыши и умерла. И все. Больше ничего нет. Даже ее.
   
Ванька молчал, роясь в бороде.
   
— У Нелли только что чуть не случилась истерика, — помолчав, продолжил Отличник. — Леля ото всех заперлась. Игорь куда-то убежал. Хоть ты-то приди. Ты же человек сильный.
   
— Сильный, аж в жопе мыльный, — ответил Ванька и отвернулся.
   
— Тогда я пошел, — вдруг сказал Отличник. — Я не «скорая».
   
— Постой! — Ванька ухватил его за рукав. — Нет, не уходи! Мне уже и здесь страшно!
   
Отличник остался сидеть.
   
— Дай денег на пазырь, — предложил Ванька. — Тогда пойду.
   
— Не дам, — утомленно ответил Отличник. — Разве я тебе хоть раз давал? Зачем тогда просишь? Тебе вообще пора завязывать, Ванька. У тебя запой. Ты уже весь опаршивел от пьянки. Когда ты белье в последний раз менял? От тебя несет, как от козла.
   
— Молоком? — с надеждой спросил Ванька.
   
— А сегодня тебе еще надо протрезветь, — не обратив внимания, добавил Отличник. — В семь часов студсовет. Не явишься же ты туда пьяный!
   
— Да хрен с ним! — отмахнулся Ванька. — Скажи, отец: я еще хороший?
   
— Когда не пьешь, — не желая миловать, сказал Отличник.
   
— Ну, прости меня, отец. Не могу я. Душа горит. Вот девчонка спрыгнула, и думаешь: ведь она мне никто. А-а, плевать, переживу, мол. Одной раной на душе больше, и ладно. Все кажется, что еще много душевных ран вытерпишь, а вдруг оглянешься и видишь, что на душе-то уже места живого нет.
   
— А что делать-то, Ванька? — с прорвавшимся отчаянием спросил Отличник. — Что делать? Пить, что ли, да?
   
— А я другой анестезии не знаю. Я помереть боюсь очень.
   
— Кто тебя заставляет помирать? Живи.
   
— Я тебе расскажу, харя… — помолчав, решил Ванька. — Разбередила меня эта дура… Помнишь, я осенью ездил домой?
   
— Помню. На похороны друга.
   
Ванька почесал бровь, перевернул стакан вверх донышком и его горлом стал прокручивать на скатерти вмятины-круги.
   
— Он умер от лейкемии. Я служил вместе с ним. В автобате. Однажды нас, восьмерых водил, гоняли на полигон за какими-то приборами. Там и облучились. Доза, говорят, охренительная. Из нас восьмерых двое уже померли, двое по больницам…
   
— А остальные? — тихо спросил Отличник.
   
— Остальные — ничего… — Ванька пожал плечами. — Но я знаю, что потом все равно достанет. Через год, ну, через два… Я после похорон лег на обследование, потом звоню в онкологию, представляюсь своим отцом, как, говорю, там?.. — Ванька помедлил. — Пока нормально, говорят. Я спрашиваю: а когда? Ответили, что не телефонный разговор. Вот такая ерунда, харя.
   
Отличник долго молчал.
   
— Все равно, — упрямо сказал он. — Все равно, Ванька, надо жить. Дверь туда всегда, для всех, в любой миг открыта. Надо иметь силы проходить мимо открытой двери.
   
— Да ведь я живу! — весело возразил Ванька. — Знаешь, какое счастье! Руки, ноги, голова — все так замечательно! — Ванька пошевелил плечами и головой, точно примеривал обнову. — Солнце видеть замечательно, порежешься — кровь течет красная, замечательно! Жрать вкусно замечательно, трахаться замечательно, даже поссать вволю, когда долго терпел, замечательно! Я ведь живу, харя! Зачем вы все меня хороните: спился, спился… Да ни хера подобного! От радости я пью, потому что каждый день — праздник! Вы говорите, что это прожигание жизни, но как выразить-то еще, что делать?
   
— Ну… — подумав, нерешительно начал Отличник. — Ты же знаешь, что я говорю, если о таких вещах берусь рассуждать… А ты этого не любишь…
   
— С чего ты взял, что не люблю? — удивился Ванька.
   
— Кажется, — неловко пояснил Отличник.
   
— Дурак ты. Наоборот, очень люблю. Только мне что, волоса на жопе от этого вырвать, что ли? А то, что выспренно у тебя выходит, — так это не постыдно, не смешно. Просто веры в человеке много. Сомневаться ты еще не научился. Хотя, по правде говоря, больно уж прекраснодушны все твои бредни о даре в человеке. Все в твоем «даре» так ладненько, так красивенько, так чистенько. Как в тебе. А мне бы говнеца побольше, тогда бы я поверил.
   
— Ну, если ты спрашиваешь, то я бы сказал так, — ободрился Отличник. — Надо жить, чтобы в твоей жизни истина была.
   
— А как? Чего делать? Творить?
   
— Конечно, и творчество… — кивнул Отличник. — Но не только. Дар — это не только творчество, но и любовь, познание, добро…
   
— А я, может, с этой точки зрения богаче вас всех живу, — усмехнулся Ванька. — У меня одна только Лелька чего стоит. Ну а творчество… Что поделать, если бог обделил…
   
— Зачем ты так говоришь? — спросил Отличник. — Мне ведь и Леля, и Игорь рассказывали… Ты же врешь, и в первую очередь себе.
   
Ванька помолчал, ерзая на стуле.
   
— Я, харя, наверное, очень талантливый человек, — нелогично заметил он. — Я ведь музыку хорошо понимаю, сам играю, стихи пишу… То есть раньше писал. Хорошие стихи. А из-за этого облучения все бросил. Ни к чему.
   
— Почему это? Боишься не успеть? Так ведь это глупо, Ванька.
   
— Нет, тут дело не в боязни не успеть. Просто, харя, талант — это всегда больше, чем один талант. Это еще и какое-то вечное напоминание себе о своей смерти. Без этого таланта не бывает. А у меня, как я узнал про облучение, отсохло это напоминание, и от таланта ничего не осталось. Потому и пью, что тоска.
   
— Опять ты врешь, Ванька, — устало сказал Отличник. — Как начинаешь про себя говорить, так и врешь. Почему это ни у кого в такой ситуации ничего не отсыхает, а у тебя отсохло? Не хочешь — не говори, сам разговор затеял, а вранье твое мне ни к чему.
   
Ванька достал мятую сигарету, расправил ее и закурил.
   
— Видишь ли, отец, — начал он. — Я не могу принять твоего «дара», потому что это слишком много для одного человека. Человек — скотина мелкая, в него все сразу не влезет. Для меня в себе главное — творчество, а на все остальное я положил. Я бы творчеству в жертву все, что угодно, принес — ничего не жалко. Тем более что и нет ничего. И космосу важно только творчество, а все остальное — пофиг. И у космоса, и у человека самая важная работа — созидание. У человека нет никакого иного созидания, кроме творчества. Дома ты строишь или каналы копаешь — это фигня, все развалится через тысячу лет, и будет пустыня. А вот дух человеческий собою увеличивать — это уже стихия. Творчество — оно не арифметическая, а геометрическая прогрессия. Ты не одну частичку к сумме прошлого добавляешь, а всю сумму на себя умножаешь. От этого дух человеческий на целую степень возрастает. Поэтому в творчестве каждый человек соразмерен с космическими масштабами и одной с космосом истиной пронзен. Творчество — это инстинкт истины в человеке. Общей, вселенской истины созидания. Только я вот чего боюсь, харя. Ну, начну я сочинять. А как сочиню я чегонибудь хорошее, так вся моя важность для космоса кончится и меня на свалку. Когда знаешь, как это случится, сильно страшно становится. А я жить хочу, отец, хочу быть на земле. Но опять же бес-то искушает, поэтому и напиться надо. Пьяным ничего не сделаешь, это точно. Я уже пробовал.
   
— Ты же говорил, что тебе ради творчества жизни не жалко…
   
— Вот ты, харя, ночью мимо кладбища ходил? — разозлившись, спросил Ванька и бросил на стол потухшую сигарету.
   
— Ходил.
   
— Почему?
   
— Дорога вела.
   
— А на могилке посидеть не тянуло?
   
— Не тянуло.
   
— А что так?
   
— Страшно.
   
— Вот и мне умереть страшно. Жить хочется, но жизни не жалко, а умирать очень страшно. Жизнь — фарс, но смерть-то ведь не фарс. К тому же тут еще одна закавыка есть. Ну, сочиню я, потом заболею, а вдруг выясниться, что я дерьмо сочинил?
   
— Если дерьмо, то не заболеешь. Потенциал-то не израсходуешь.
   
— Нет, для космоса это будет зашибись, а для меня и людей — дерьмо? Ну, для меня-то ладно. Если я это пойму, то и не доделаю до конца, брошу. А если все люди скажут, что это дерьмо?
   
— Если никто не оценит? Ну и что, Ванька. Для себя делаешь.
   
— Не-ет, харя. Для себя — это когда ты себя уважаешь. А меня в жизни уже столько раз с говном смешивали, что я себя уважать не могу. Я только человечество уважать могу. Я не могу писать на необитаемом острове. Мне нужно, чтобы меня слышали.
   
— Боишься, что не услышат, и поэтому молчишь?
   
— Ну-ну, прикалывайся. — Ванька вздохнул и подобрал брошенную сигарету. — Есть у меня еще одна мысль, почему я умру, если сочиню чего-нибудь… Это уже общаги касается. Лжи тут нет, но ведь и правды сказать здесь не дадут. А творчество — это истина, значит, правда. Общага как женщина: за ложь мстит, а правды не переносит. Подумай о той дуре, которая сегодня спрыгнула, — ее же общага столкнула. Она не терпит, если чего делают честно. Я на все сто уверен, что если начну чего сочинять, так меня отсюда и выпрут. А я без общаги жить не могу. Я так уж сформировался: детство — в коммуналке, это общага, и армия — тоже общага. Выгонят отсюда — я помыкаюсь чуток и вены себе перережу. Поэтому и нельзя мне здесь творить. А как с желанием бороться? Тоска, как по родине тоска. Дай денег на пазырь, отец.
   
— Не разжалобишь, Ванька, — ответил Отличник. — Не дам. Явишься на студсовет пьяным — и выселят. Сам же этого не хочешь.
   
— Не хочу, — покорно согласился Ванька.
   
— Тогда пойдем.
   
— Ладно, — помолчав, согласился Ванька. — Уломал… Только, отец, ты не говори никому про облучение, — вдруг попросил он и с досадой добавил: — Зря я тебе растрепал!..
   
   
Отличник, вконец измученный событиями сегодняшнего дня, вернулся в двести четырнадцатую и сразу свалился спать. Вечером его растормошил Игорь.
   
— Отличник, подъем, — говорил он. — Пора на студсовет.
   
Ванька, который тоже отсыпался, пока спал Отличник, сидел на своей койке, обхватив голову руками.
   
— Бли-ин… — стонал он. — Башка трещи-ит… Не пойду я никуда, Игореха… Ну их всех в жопу…
   
Ванькина физиономия с похмелья была колбасного цвета, с мутной радужностью под глазами.
   
— Не раскисай, Иван, — одернул его Игорь. — Терпи. Отличник, умойся, причешись и беги в читалку нам места занимать.
   
Отличник поплелся умываться. Он нисколько не отдохнул во время сна и встал совершенно разбитым. Прежняя тоска сдавила его душу, и какая-то тупая боль не давала глубоко вздохнуть.
   
Спускаясь по лестнице, Отличник столкнулся с комендантшей.
   
— А-а, вот и ты, голубчик, — удовлетворенно сказала она, словно и не было их гнусного утреннего столкновения. — Ну-ка пойдем ко мне, поговорить надо.
   
Она привела Отличника в свой кабинет, села за стол и уперлась в Отличника подчеркнуто-жалостливым взглядом.
   
— Ну, скажи мне вот так, по-честному, один на один, — предложила она, — что там было у моего мужа с той девочкой?
   
— Что утром говорил, то и было, — стоя, глухо ответил Отличник.
   
— Будто она его любовницей была? — саркастически спросила комендантша. — Да с чего ты взял?
   
Отличник понял, что может сорваться, и попытался взять себя в руки. Негоже было ссориться с комендантшей перед студсоветом.
   
— Расскажи подробнее, — настаивала Ботова.
   
— Не хочу, — угрюмо сказал Отличник.
   
— Что значит — не хочу? Ты же взрослый человек, не в детском саду. Дело серьезное, человека ведь убили.
   
— Не убивал ее никто, — сказал Отличник, злясь, что его все равно вынуждают говорить о том, о чем он не хочет.
   
— Ты же сам следователю сказал, что мой муж ее убил.
   
— Довел до самоубийства, — устало поправил Отличник.
   
— Так как довел-то? Расскажи, что ты видел вчера. Он, значит, вчера ее довел, и ты — свидетель. Нельзя о таких вещах молчать. Каждый должен помогать следствию, или ты за границей живешь?