1 2 3 4 5 
Итак, я объявил о своем отъезде. Почти сразу же после этого  госпожа де Розмонд оставила нас наедине, но я был еще не менее чем в четырех  шагах от недотроги, а она, вдруг вскочив с испуганным видом, промолвила: «Не  прикасайтесь ко мне, сударь, не прикасайтесь! Ради бога, не прикасайтесь ко  мне!» Эта горячая мольба, выдававшая душевное смятение, могла лишь еще более  возбудить меня. Я был уже подле нее и держал за руки, которые она так  трогательно сложила, когда какой-то злой демон вновь привел госпожу де Розмонд.  Робкая святоша, у которой сейчас и впрямь имеются основания для страха,  воспользовалась этим и решила удалиться.    

Все же я предложил ей руку, и она ее приняла. Я же, усмотрев  в этом дружелюбном порыве, которого у нее уже давно не было, благие  предзнаменования, вновь начал свои любовные жалобы и даже попытался пожать  поданную мне руку. Сперва она хотела вырвать ее, но я проявил большую  настойчивость, и она довольно охотно подчинилась, хотя не ответила ни на мое  пожатие, ни на мои слова. У дверей ее комнаты я хотел, прощаясь, поцеловать эту  ручку. Сперва защита была довольно решительной, но я так нежно произнес: «Подумайте,  ведь я уезжаю», — что это сделало ее вялой и слабой. Однако едва лишь  поцелуй коснулся руки, та вновь обрела свою силу и вырвалась из моей, а  прелестница ушла в свою комнату, где уже находилась ее горничная. Тут и конец  рассказу.    

Я предполагаю, что завтра вы будете у маршальши де***, где  я, наверно, не стану с вами встречаться, так как думаю, что во время первой  нашей встречи нам нужно будет поговорить о многих делах, и прежде всего о деле  маленькой Воланж, которую я отнюдь не теряю из виду. Поэтому я решил до личного  с вами свидания написать это письмо, и как бы оно ни было длинно, запечатаю его  лишь перед самой отправкой почты, ибо при нынешнем положении моих дел все может  зависеть от благоприятного случая, и я отправляюсь искать его, а потому расстаюсь  с вами.    

Р.S.  Восемь часов вечера. Ничего нового. У нее — ни  одной свободной минутки, и она даже старается быть все время занятой. При этом,  однако, столько грусти, сколько позволяют приличия, — не менее того.  Другая новость, может быть, немаловажная: госпожа де Розмонд поручила мне  передать госпоже де Воланж приглашение провести некоторое время у нее в  деревне.    

Прощайте, мой прелестный друг. До завтра или, самое позднее,  до послезавтра.    

Из ***, 28 августа 17...     

 Письмо 45    

     

     От президентши де Турвель к госпоже де Воланж    

     

Господин де Вальмон сегодня утром уехал, сударыня. Вы,  казалось мне, так желали этого отъезда, что я сочла своим долгом уведомить вас  о нем. Госпожа де Розмонд очень грустит о своем племяннике, и, надо сознаться,  общество его действительно очень приятно. Все утро она говорила мне о нем с  чувствительностью, которая, как вам известно, ей столь свойственна. Я считала  своим долгом по отношению к ней слушать ее любезно, без возражений, тем более  что во многих отношениях она была совершенно права. К тому же я чувствовала  себя виновной в том, что являюсь причиной этой разлуки, и у меня нет надежды,  что я сумею как-то вознаградить ее за радость, которой я же ее лишила. Вы  знаете, что по натуре своей я не слишком весела, а тот образ жизни, который нам  предстоит вести здесь, тоже будет не из веселых.    

Если бы я в данном случае не следовала вашему совету, то  опасалась бы, что поступила несколько необдуманно, так огорчила меня печаль  моего уважаемого друга. Я была до того растрогана, что охотно смешала бы с ее  слезами свои.    

Теперь мы живем надеждой, что вы примете приглашение госпожи  де Розмонд приехать к ней погостить, которое вам должен передать господин де  Вальмон. Надеюсь, вы не сомневаетесь, что я с радостью увижу вас здесь, и, по  правде говоря, вы просто должны вознаградить нас таким способом. Я была бы  очень рада также воспользоваться этим случаем, чтобы ближе познакомиться с  мадемуазель де Воланж и иметь возможность еще больше уверить вас в моем  глубоком уважении и пр.    

Из ***, 29 августа 17...     

     

Письмо 46    

     

     От кавалера Дансени к Сесили Воланж    

     

Что такое случилось с вами, обожаемая Сесиль? Кто мог  вызвать в вас столь внезапную и столь жестокую перемену? Куда девались ваши  клятвы, что вы никогда не изменитесь? Еще вчера вы с такой радостью повторяли их!  Что же заставило вас позабыть их сегодня? Тщетно заглядываю я в себя — в самом  себе причины этого я обнаружить не могу, и ужасно мне искать ее в вас. Ах, вы,  разумеется, не ветреная обманщица, и даже сейчас, в миг отчаяния, души моей не  запятнает оскорбительное подозрение. И, однако, что за злой рок сделал вас уже  не той, какой вы были? Да, жестокая, вы уже не та! Нежная Сесиль, обожаемая  мною Сесиль, от которой я слышал клятвы, не стала бы избегать моих взглядов, не  препятствовала бы счастливому случаю, благодаря которому мы очутились рядом.  Если же какая-нибудь непонятная мне причина и побудила ее обращаться со мной  так сурово, она, во всяком случае, не преминула бы сообщить мне о ней.    

Ах, вы не знаете, вы никогда не узнаете, моя Сесиль, как вы  заставили меня страдать сегодня и как я страдаю до сих пор. Неужто вы думаете,  что я могу жить, если больше не любим вами? А между тем, когда я молил у вас об  одном слове, об одном только слове, которое могло бы рассеять мои страхи, вы  вместо того, чтобы мне ответить, сделали вид, будто боитесь, как бы вас не  услышали. И препятствие, которого еще не было, вы сами же создали, выбрав то  место, которое заняли в собравшемся обществе. Когда, вынужденный вас покинуть,  я спросил, в какое время смогу завтра увидеться с вами, вы сделали вид, что не  расслышали, и назначить мне время пришлось госпоже де Воланж. Итак, это столь  желанное мгновение, сближающее меня с вами, завтра породит во мне одно лишь  беспокойство. И столь дорогую моему сердцу радость видеть вас сменит опасение  быть вам докучным.    

Я чувствую, как этот страх уже останавливает меня, и я не  смею говорить вам о своей любви. Слова я люблю вас,  которые мне было  так сладостно повторять, когда я, в свою очередь, мог услышать их, эти столь  нежные слова, которых мне было достаточно для счастья, теперь, раз вы  изменились, рождают во мне лишь образ вечного отчаяния. Я не могу верить,  однако, что этот талисман любви потерял силу, и еще пытаюсь воспользоваться им  [[22]]. Да, моя Сесиль, я  люблю вас.  Повторите же вместе со мной эти слова, в которых — все мое  счастье. Подумайте, что вы приучили меня внимать им и что лишать меня их —  значит подвергнуть меня пытке, которая, как и любовь моя, кончится лишь вместе  с моей жизнью.    

Из ***, 29 августа 17...     

 Письмо 47    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Сегодня мы с вами еще не увидимся, прелестный мои друг, и  вот по каким причинам, к которым я прошу вас проявить снисхождение.    

Вместо того чтобы возвратиться прямо в Париж, я задержался у  графини де***: замок ее находится почти что по пути, и я напросился к ней  отобедать. Я прибыл в Париж лишь около семи вечера и сошел у Оперы, в надежде,  что, может быть, там находитесь и вы.    

По окончании спектакля я отправился в фойе повидаться с  друзьями. Там я нашел мою старую приятельницу Эмили, окруженную многочисленной  свитой, состоявшей как из мужчин, так и из женщин, которых она в тот же вечер  угощала ужином в П***. Не успел я попасть в эту компанию, как все хором стали  просить меня участвовать в ужине. Пригласил меня также плотный, приземистый  человек, пробормотав несколько французских слов с голландским акцентом; я  догадался, что он и есть истинный виновник торжества. Я принял приглашение.    

По дороге я узнал, что дом, куда мы направлялись, являлся  условленной наградой за благосклонность Эмили к этой чудаковатой личности и что  ужин был самым настоящим свадебным пиром. Человек этот был вне себя от радости  в предвкушении блаженства, которым ему предстояло наслаждаться и от которого он  был до того счастлив, что мне захотелось это блаженство нарушить. Я так и  сделал.    

Единственная трудность заключалась в том, чтобы уговорить  Эмили: богатство бургомистра делало ее несколько щепетильной. Однако, немного  поломавшись, она согласилась с моим планом наполнить этот пивной бочонок вином  и таким образом вывести его на всю ночь из строя.    

Из-за своего преувеличенного представления о том, сколько  может выпить голландец, мы применили все известные средства и настолько  успешно, что за десертом он уже не в состояний был держать в руке стакан, но  сострадательная Эмили и я напаивали его взапуски. Наконец, он свалился под  стол, так упившись, что, казалось, ему понадобится неделя, чтобы оправиться.  Тогда мы решили отослать его обратно в Париж, а так как свою карету он  отпустил, я велел погрузить его в мою, а сам остался вместо него. Затем я  принял поздравления от всей компании, которая вскоре разошлась, оставив меня  победителем на поле сражения. Благодаря этому веселому приключению, а может  быть, и длительному воздержанию я нашел Эмили настолько привлекательной, что обещал  ей остаться до воскресения голландца из мертвых.    

Эта моя любезность была наградой за любезность, оказанную  мне ею: она согласилась послужить мне пюпитром, на котором я написал письмо  моей прелестной святоше. Мне показалось забавным послать ей письмо, написанное  в кровати и почти что в объятиях потаскушки: в письме этом, прерывавшемся мною  для полного совершения измены, я давал ей самый обстоятельный отчет в своем  положении и поведении. Эмили прочитала это послание и хохотала, как безумная.  Надеюсь, что вы тоже повеселитесь. Так как нужно, чтобы на письме был парижский  штемпель, я посылаю его вам: оно не запечатано. Вы уж соблаговолите прочесть  его, запечатать и отправить на почту. Только не ставьте своей печати или вообще  печати с любовной эмблемой, пусть будет просто какая-нибудь головка. Прощайте,  прелестный мой друг.    

Р.S.  Распечатываю письмо. Я уговорил Эмили поехать в  Итальянский театр. Этим временем я воспользуюсь, чтобы пойти повидаться с вами.  Я буду у вас самое позднее в шесть часов, и, если это вам удобно, около семи  часов мы вместе отправимся к госпоже де Воланж. Неудобно откладывать передачу  ей приглашения госпожи де Розмонд. К тому же я был бы не прочь поглядеть на  маленькую Воланж.    

Прощайте, распрекрасная дама. Хочу расцеловать вас с таким  удовольствием, чтобы кавалер мог приревновать.    

Из П***, 30 августа 17...     

 Письмо 48    

     

     От виконта де Вальмона к президентше де Турвель (с парижским штемпелем)    

     

После бурной ночи, в течение которой я не сомкнул глаз;  после того, как меня пожирали приступы неистового страстного пыла, сменявшиеся  полным упадком всех душевных сил, я прибегаю к вам, сударыня, в поисках столь  нужного мне покоя, которого, впрочем, я еще не надеюсь обрести. И правда,  положение, в котором я сейчас пишу вам, более чем когда-либо убеждает меня во  всемогуществе любви. Мне трудно владеть собою настолько, чтобы привести мои  мысли хоть в некоторый порядок, и я уже сейчас предвижу, что еще до окончания  этого письма вынужден буду его прервать. Как! Неужели я не могу надеяться, что  вы когда-нибудь разделите смятение, обуревающее меня в настоящий миг! Смею,  однако, думать, что, если бы оно было вам знакомо, вы не остались бы к нему  нечувствительны. Поверьте, сударыня, холодное спокойствие, сон души, являющийся  подобием смерти, — все это не есть путь к счастью; только живые страсти  ведут к нему, и, несмотря на муки, которые я из-за вас испытываю, я могу без  колебаний утверждать, что в настоящее мгновение я счастливее вас. Напрасно  угнетаете вы меня своей беспощадной суровостью — она не мешает мне всецело  отдаваться любви и забывать в любовном исступлении отчаяние, в которое вы меня  ввергаете. Вот чем пытаюсь я отомстить вам за изгнание, на которое вы меня  осудили. Ни разу еще за письмом к вам не испытывал я такой радости, ни разу это  занятие не сопровождалось чувством столь сладостным и вместе с тем столь  пылким: я дышу воздухом, полным сладострастия; даже стол, на котором я вам  пишу, впервые для этого употребленный, превращается для меня в священный алтарь  любви. Насколько прекраснее становится он в моих глазах: ведь на нем начертал я  клятву вечной любви к вам! Простите, молю вас, беспорядочность моих чувств.  Может быть, мне следовало бы менее предаваться восторгам, не разделяемым вами;  на мгновение я вынужден покинуть вас, чтобы рассеять опьянение, с которым я уже  не могу совладать, — так усиливается оно с каждым мгновением.    

Возвращаюсь к вам, сударыня, и, разумеется, возвращаюсь все  с тем же пылом. Однако ощущение счастья покинуло меня — его сменило ощущение  жестоких лишений. Для чего мне говорить вам о моих чувствах, если тщетно я ищу  каких-либо средств убедить вас? После стольких многократных усилий я начинаю  слабеть. Если в памяти моей продолжают возникать любовные образы, то тем живее  ощущаю я горечь их утраты. Единственное прибежище мое — ваша снисходительность,  и в данную минуту я слишком хорошо чувствую, насколько она мне нужна, чтобы  дерзать на нее надеяться. И, однако, никогда моя любовь не была более  почтительной, никогда она не была менее оскорбительной для ваших чувств. Она —  смею сказать — такова, что даже самая суровая добродетель не должна была бы ее  опасаться. Но сам я боюсь занимать вас больше страданиями, которые испытываю.  Когда знаешь с уверенностью, что существо, вызвавшее твои терзания, не  разделяет их, не надо хотя бы злоупотреблять его добротой, а ведь так и было  бы, если бы я потратил еще больше времени, рисуя вам эту скорбную картину.  Сейчас я отниму его у вас лишь столько, сколько понадобится на то, чтобы  умолять вас ответить мне и никогда не сомневаться в подлинности моих чувств.    

Написано из П***, помечено Парижем, 30 августа 17...     

     

Письмо 49    

     

     От Сесили Воланж к кавалеру Дансени    

     

Я не ветреница и не обманщица, сударь, но достаточно было,  чтобы мне разъяснили мои чувства, и я тотчас же поняла необходимость их  изменить. Я дала в этом обет богу, а затем я принесу в жертву ему и мои чувства  к вам, которые из-за вашего духовного звания становятся еще преступнее. Я  отлично чувствую, как мне это будет больно, и не стану скрывать, что с  позавчерашнего дня плачу всякий раз, как о вас думаю. Но я надеюсь, что  милосердный бог пошлет мне нужные силы, чтобы вас забыть, ибо я молю его об  этом и утром и вечером. Я даже жду от вашей дружбы и порядочности, что вы не  станете пытаться поколебать благое решение, которое мне внушили и в котором я стараюсь  оставаться непреклонной. В соответствии с этим я прошу вас быть столь любезным  и больше мне не писать, тем более что — предупреждаю заранее — отвечать я вам  не буду, и вы только принудите меня сообщить обо всем маме, а это уж совсем  лишит меня удовольствия видеть вас.    

Это не помешает мне сохранить к вам всю привязанность, какую  можно питать, не делая ничего дурного, и я всей душой желаю вам всяческого  счастья. Я отлично чувствую, что вы уже не станете любить меня так, как раньше,  и что, может быть, вы вскоре полюбите другую больше, чем меня. Но это будет  только лишней карой за проступок, который я совершила, отдав вам мое сердце,  которое я должна отдать лишь богу и моему мужу, когда я выйду замуж. Надеюсь,  что милосердие божие сжалится над моей слабостью и на мою долю выпадут лишь  такие страдания, какие я в силах буду перенести.    

Прощайте, сударь. Могу уверить вас, что, если бы мне  позволено было любить кого-нибудь, я любила бы только вас. Вот и все, что я  могу вам сказать, и, может быть, это даже больше, чем следовало бы.    

Из***, 31 августа 17...     

 Письмо 50    

     

     От президентши де Турвель к виконту де Вальмону    

     

Так-то, милостивый государь, выполняете вы условия, на  которых я согласилась получать иногда от вас письма? И как могу я «не иметь  причин на них жаловаться»,  когда вы говорите в них лишь о чувстве,  которому я опасалась бы отдаться даже в том случае, если бы могла это сделать,  не нарушая своего долга? Впрочем, если бы мне нужны были новые причины для  сохранения этого спасительного страха, то, думается мне, я могла бы найти их в  вашем последнем письме. И действительно, что делаете вы, воображая, будто  произносите апологию любви? Показываете мне ее в самом бурном и грозном  обличье. Кто может хотеть счастья, купленного ценою утраты рассудка, счастья, недолгие  радости которого сменяются в лучшем случае сожалением, если не раскаянием?    

Вы сами, у кого привычка к этому пагубному исступлению  должна ослаблять его последствия, разве не вынуждены признать, что оно зачастую  оказывается сильнее вас, разве не вы первый жалуетесь на вызываемое им  невольное смятение чувств? Какую же ужасающую бурю поднимет оно в сердце,  непривычном к нему и чувствительном, тем более что власть его над ним станет  еще сильнее из-за громадных жертв, которые сердце это вынуждено будет ему  принести?    

Вы думаете, сударь, — или делаете вид, будто  думаете, — что любовь ведет к счастью, я же глубоко убеждена, что она  сделает меня несчастной, и потому хотела бы никогда и не слышать этого слова.  Мне кажется, что даже речь о ней лишает спокойствия, и не меньше, чем чувство  долга, мои душевные склонности побуждают меня просить вас, чтобы вы  соблаговолили больше не упоминать об этом.    

В конце концов теперь вам нетрудно согласиться на эту  просьбу. По возвращении в Париж вам представится достаточно много поводов  позабыть о чувстве, которое, быть может, порождено лишь привычкой заниматься  подобного рода вещами, а своей силой обязано лишь деревенской скуке. Разве  сейчас вы не там, где взирали на меня вполне равнодушно? Можете вы сделать там  хоть один шаг, не встретив примера такой же легкой готовности к переменам? И  разве не окружены вы там женщинами, которые гораздо привлекательнее меня и  потому имеют гораздо больше прав на внимание с вашей стороны? Мне чуждо  тщеславие, в котором укоряют мой пол. Еще меньше у меня той ложной скромности,  которая представляет собою лишь утонченную гордыню. И потому я совершенно  искренне говорю вам, что нахожу в себе очень мало таких качеств, которыми могла  бы нравиться. Да будь у меня избыток их, я и то не считала бы, что имею  достаточно их для того, чтобы привязать вас к себе. Просить вас не заниматься  мною больше — значит только просить вас сделать то, что вы уже не раз делали и  что вы, наверно, сделали бы еще раз в самом скором времени, если бы даже я  добивалась от вас обратного.    

Одна эта правда, о которой я забыть не могу, сама по себе  была бы достаточно веской причиной для того, чтобы отказываться вас слушать.  Имеются у меня и тысячи других. Но, не желая вступать в бесконечный спор, я  ограничусь тем, что прошу вас, как мне уже случалось это делать, не говорить со  мной о чувстве, о котором я и слушать не должна, а не то что отвечать на него.    

Из ***, 1 сентября 17...     

     

Письмо 51    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Право же, виконт, вы просто невыносимы. Вы обращаетесь со  мной так бесцеремонно, словно я ваша любовница. Да знаете ли вы, что я  рассержусь и что в настоящий момент я ужасно зла? Как! Завтра утром вы должны  повидать Дансени, — вы знаете, как важно, чтобы я поговорила с вами до  этой встречи, — и при этом заставляете меня ждать вас целый день, а сами  невесть где бегаете! Из-за вас я приехала к госпоже де Воланж до неприличия  поздно, и все старухи нашли, что я «поразительна». Мне пришлось подлаживаться к  ним весь вечер, чтобы их умиротворить, ибо старух сердить нельзя: от них  зависит репутация молодых женщин.    

Сейчас уже час ночи, а я, вместо того чтобы лечь спать, чего  мне до смерти хочется, должна писать вам длинное письмо, от которого спать  захочется вдвойне, такая меня одолевает скука. Счастье ваше, что у меня нет  времени бранить вас дольше. Но не подумайте, что вы прощены: мне просто  некогда. Слушайте же, ибо я тороплюсь.    

Проявив хоть немного ловкости, вы должны завтра добиться  полного доверия Дансени. Время для откровенности самое подходящее: он  несчастен. Девочка была на исповеди. Она все рассказала, как ребенок, и с тех  пор ее до того мучит страх перед дьяволом, что она решила во что бы то ни стало  пойти на разрыв. Все свои ничтожные сомнения она поведала мне так горячо, что я  поняла, насколько ее сбили с толку. Она показала мне письмо, в котором  объявляет о разрыве, — это сплошной ханжество. Целый час она прощебетала  со мной, не сказав при этом ни одного разумного слова, но тем не менее весьма  смутила меня, так как не могу же я откровенничать с таким недалеким созданием.    

Из всей этой болтовни я, однако, поняла, что она по-прежнему  любит своего Дансени. Усмотрела я тут и одну из тех уловок, которых у любви  всегда достаточно и которой девочка эта самым забавным образом поддалась.  Мучимая и желанием все время заниматься своим возлюбленным, и страхом,  занимаясь им, погубить свою душу, она придумала молиться богу, чтобы он помог  ей забыть любимого, а так как она поминутно молится об этом, то и находит  способ беспрестанно думать о нем.    

Для человека, более искушенного, чем Дансени, это маленькое  обстоятельство явилось бы скорее подмогой, нежели помехой. Но этот юноша такой  Селадон [[23]], что, если ему не помочь,  у него на преодоление самых пустяковых препятствий уйдет столько времени, что у  нас на осуществление нашего замысла времени уже не останется. Вы правы: это  очень жаль, и я не менее вас раздосадована тем, что именно он является героем  этого приключения, но что поделаешь? Сделанного не поправить, а вина тут ваша.  Я попросила показать мне его ответ [[24]]  и даже разжалобилась. Он из сил выбивается, убеждая ее, что невольное чувство  не может быть преступным: как будто оно не перестает быть невольным с того  мгновения, как с ним прекращают борьбу. Мысль эта до того проста, что пришла в  голову даже девочке. Он в довольно трогательных выражениях жалуется на свое  несчастье, но скорбь его полна такой нежности и, по-видимому, так сильна и  искренна, что мне кажется невероятным, чтобы женщина, которой представился  случай довести мужчину до такого отчаяния и притом со столь малой опасностью  для себя, не поддалась бы соблазну потешиться этим в дальнейшем. Словом, он  объяснил ей, что он совсем не монах, как думала девочка, и, несомненно, это —  лучшее из всего, что он сделал. Ибо если уж заниматься любовью с монахами, то  господа мальтийские рыцари предпочтения тут не заслуживают.    

Как бы то ни было, но, вместо того чтобы терять время на  разговоры, которые меня бы только поставили в неудобное положение, не убедив,  быть может, ее, я одобрила решение о разрыве, но сказала, что в подобных случаях  гораздо честнее излагать свои доводы не письменно, а устно, что существует,  кроме того, обычай возвращать письма и другие мелочи, которыми могли  обмениваться влюбленные, и, сделав таким образом вид, будто я вполне согласна с  этой юной особой, я убедила ее назначить Дансени свидание. Мы тотчас обсудили,  как это осуществить, и я взяла на себя уговорить мамашу выехать из дому без  дочки. Завтра после полудня и наступит сей решительный момент. Дансени уже  предупрежден. Но ради бога, если вам представится возможность, убедите этого  прелестного пастушка быть менее томным и научите его, раз уж надо говорить  прямо, что настоящий способ побеждать сомнения — это постараться сделать так,  чтобы тем, у кого они имеются, больше нечего было терять.    

Впрочем, для того чтобы нелепая эта сцена больше не  повторялась, я не преминула заронить в сознание девочки подозрение, так ли уж  строго соблюдают исповедники тайну исповеди, и уверяю вас, что за страх,  который она мне внушила, она теперь платит своей собственной боязнью, как бы ее  исповедник не рассказал все мамаше. Надеюсь, что после того как я с ней  поговорю еще разок-другой, она перестанет рассказывать о своих глупостях  первому встречному [[25]].    

Прощайте, виконт. Займитесь Дансени и будьте его  руководителем. Стыдно нам было бы не сделать с этими двумя детьми всего, что  нам нужно. А если это окажется для нас труднее, чем мы первоначально  рассчитывали, вспомним, чтобы подхлестнуть свое рвение, вы — о том, что речь  идет о дочери госпожи де Воланж, а я — о том, что она должна стать женою  Жеркура. Прощайте.    

Из ***, 2 сентября 17...     

 Письмо 52    

     

     От виконта де Вальмона к президентше де Турвель    

     

Вы запрещаете мне, сударыня, говорить вам о любви, но где я  найду мужество, необходимое для того, чтобы вам повиноваться? Поглощенный чувством,  которое должно было быть столь сладостным, но которое вы делаете столь  мучительным; томясь в изгнании по вашему приказу; испытывая в жизни одни только  лишения и сожаления; терзаясь муками тем более жестокими, что они все время  напоминают мне о вашем равнодушии, — неужели должен я в довершение всего  поступиться единственным оставшимся мне утешением, а что же мне остается, как  не возможность изредка открывать вам душу, которую вы наполняете тревогой и  горечью? Неужели вы отвратите свой взор, чтобы не видеть слез, вами же  вызванных? Неужели откажетесь вы даже от поклонения со стороны того, кто  приносит требуемые вами жертвы? Разве не было бы более достойно вас, вашей  благородной и кроткой души пожалеть страждущего из-за вас, вместо того чтобы  отягчать его страдания запретом и несправедливым и чрезмерно суровым?    

Вы притворяетесь, что любовь страшит вас, а не хотите  понять, что только вы и являетесь причиной зла, которое ей приписываете! Ах,  разумеется, чувство это мучительно, когда оно не разделено существом, его  внушившим. Но где найти счастье, если его не дает взаимная любовь? Где, как не  в любви, обрести нежную дружбу, сладостное и подлинно беспредельное доверие,  облегчение страданий, умножение радостей, восхитительные воспоминания? Вы  клевещете на любовь, а ведь для того чтобы насладиться всеми благами, которые  она сулит, вам надо лишь не отвергать их. Я же, защищая ее, забываю о  претерпеваемых мною муках.    

Вы заставляете меня защищать и себя самого, ибо, хотя я  посвятил всю свою жизнь поклонению вам, вы заняты в жизни лишь тем, что ищете у  меня прегрешений: вы уже считаете, что я ветреник и обманщик и, обращая против  меня кое-какие заблуждения, в которых я же сам и признался, готовы видеть во  мне, каким я стал теперь, того самого человека, каким я был прежде. Не  довольствуясь тем, что я обречен вами на муку жить вдали от вас, вы добавляете  к ней жестокое издевательство по поводу наслаждений, к которым — вы сами это  отлично знаете — я из-за вас же стал нечувствительным. Вы не верите ни  обещаниям моим, ни клятвам. Так вот, у меня есть перед вами свидетель, которого  вы уж никак не сможете отвергнуть: это вы сами. Я только прошу вас спросить  чистосердечно самое себя, — и если вы не верите в мою любовь, если вы хоть  на миг усомнитесь, что единовластно царите в моей душе, если вы не уверены, что  приковали к себе сердце, бывшее дотоле и впрямь слишком изменчивым, —  тогда я согласен нести ответ за это ваше заблуждение. Я буду стенать от горя,  но не пророню ни единой жалобы. Если же, напротив, вы, отдавая должное нам обоим,  вынуждены будете в глубине души признать, что у вас нет и никогда не будет  соперницы, тогда, молю вас, не заставляйте меня сражаться с призраками и  оставьте мне хотя бы одно утешение, — что вы не сомневаетесь в чувстве,  которому действительно наступит, действительно сможет наступить конец, но лишь  с концом моей жизни. Разрешите мне, сударыня, просить вас дать положительный  ответ на эту часть моего письма. Хотя я и готов осудить ту пору моей жизни,  которая, видимо, так вредит мне в ваших глазах, но вовсе не потому, чтобы у  меня на худой конец не было доводов для ее защиты.    

Не в том ли в конце концов была вся моя вина, что я не  сопротивлялся водовороту, в который был ввергнут? В свет я вступил совсем еще  юным и неопытным, меня, можно сказать, из рук в руки передавала целая толпа  женщин, каждая из которых своей готовностью на все спешит предупредить  размышление, для нее, как она прекрасно понимает, наверняка невыгодное. Мог ли  я сам подать пример стойкости, которой мне отнюдь не противопоставляли, или должен  был за миг заблуждения, в которое зачастую бывал вовлечен помимо воли, покарать  себя постоянством, наверняка бесполезным и даже смехотворным в глазах людей?  Вступив в постыдную связь, можно ли оправдать себя иначе, как быстрым разрывом?    

Но я могу смело сказать, что это опьянение чувств — может  быть, даже исступленное тщеславие — не проникло глубоко в мое сердце. Оно  рождено было для любви, волокитство же могло его развлечь, но не занять. Я был  окружен созданиями привлекательными, но заслуживающими презрения, и ни одно из  них не затронуло моей души. Мне предлагали наслаждения, а я искал добродетелей,  и потому лишь, что я был нежным и чувствительным, я стал считать себя  непостоянным.    

Но когда я увидел вас, все стало мне ясным: вскоре я понял,  что подлинный источник любовных чар — душевные качества, что лишь они могут  порождать и оправдывать безумие любви. Словом, я понял, что для меня равно  невозможно не любить вас и полюбить кого-либо, кроме вас.    

Вот, сударыня, каково то сердце, которому вы боитесь  довериться и судьба которого зависит от вашего решения. Но какую бы участь вы  ему ни уготовили, вы не измените чувств, привязывающих его к вам: они так же  непоколебимы, как и добродетели, их породившие.    

Из ***, 3 сентября 17...     

 Письмо 53    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Я виделся с Дансени, но добился от него лишь полупризнания.  Особенно упорно замалчивал он имя маленькой Воланж, о которой говорил мне, как  о женщине очень целомудренной и даже немного святоше. В остальном же он  рассказал мне свое приключение довольно правдиво, особенно же последнее  событие. Я подогревал его, как только мог, и всячески вышучивал его скромность  и щепетильность, но, по-видимому, он не намерен с ними расставаться, и я за  него не отвечаю; впрочем, я надеюсь, что послезавтра я могу осведомить вас на  этот счет подробнее. Завтра я везу его в Версаль и по дороге постараюсь  выведать у него все, что можно.    

Кое-какие надежды возлагаю я и на свидание влюбленных,  которое состоится сегодня. Может быть, там все произойдет согласно вашим  пожеланиям, и нам с вами останется лишь вырвать признание и собрать    

доказательства. Сделать это будет легче вам, чем мне, ибо  юная особа более доверчива или — что, в сущности, одно и то же — более  болтлива, чем ее скромный поклонник. Однако и я сделаю все, что смогу.    

Прощайте, мой прелестный друг, я очень тороплюсь. Я не смогу  повидать вас ни сегодня, ни завтра. Если со своей стороны вы что-нибудь  узнаете, напишите мне два слова к моему возвращению. Я, наверно, к ночи вернусь  в Париж.    

Из ***, 3 сентября 17... вечером     

     

Письмо 54    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Ну, уж как будто у Дансени нам есть что выведывать! Если он  вам и намекнул на что-нибудь, то просто из хвастовства. Не знаю никого, кто был  бы в любовных делах глупее, и все больше упрекаю себя за свою доброту к нему.  Известно ли вам, что я едва не скомпрометировала себя из-за него! И что все это  понапрасну. О, я ему отомщу, будьте уверены!    

Когда я вчера заехала за госпожой де Воланж, она не захотела  выезжать, сославшись на нездоровье. Мне пришлось употребить все свое  красноречие, чтобы убедить ее, и я уже стала бояться, как бы Дансени не явился  до нашего с ней отъезда; это было бы особенно неудачно, так как госпожа де  Воланж сказала ему накануне, что ее дома не будет. Ее дочь и я — мы обе сидели  как на иголках. Наконец, мы вышли, и малютка с таким чувством пожала мне руку,  прощаясь со мной, что, несмотря на ее решение о разрыве и искреннюю ее  уверенность, что она продолжает твердо держаться этого решения, я ожидала от  этого вечера настоящих чудес.    

Но тревоги мои на этом не кончились. Не провели мы у госпожи  де*** и получаса, как госпожа де Воланж на самом деле почувствовала себя плохо,  даже очень плохо, и, вполне естественно, стала собираться домой. Меня же это  отнюдь не устраивало, так как я боялась, что, если мы застанем молодых людей  вдвоем, в чем вполне можно было поручиться, Матери покажутся подозрительными  мои настоятельные уговоры отправиться вместе с нею в гости. Я решила запугать  ее ухудшением нездоровья, что, к счастью, было нетрудно, и в продолжение  полутора часов не соглашалась везти ее домой, делая вид, что боюсь, как бы ей  не повредила тряска в экипаже. В конце концов мы возвратились домой в  условленное время. Когда мы приехали, я заметила, что у девочки очень уж  смущенный вид, и, признаюсь, стала надеяться, что труды мои не пропали даром.    

Мне так хотелось хорошенько все разузнать, что я задержалась  подле госпожи де Воланж, которая тотчас же легла. Отужинав у ее постели, мы  рано оставили ее под предлогом, что ей нужен покой, и отправились в комнату  дочки. Та, оказывается, сделала все, чего я от нее ожидала: исчезли сомнения,  были возобновлены клятвы в вечной любви и т.д. и т.п. В общем, она охотно пошла  на все, но дуралей Дансени ни на шаг не сдвинулся с места, на котором пребывал.  О, с таким красавцем можно ссориться сколько угодно: примирения не таят никаких  опасностей.    

Малютка, впрочем, уверяет, что он хотел большего, но что она  сумела защититься. Бьюсь об заклад, что она либо хвастается, либо старается  найти ему оправдание. Я даже почти убедилась в этом. Должна сказать, что на  меня нашла прихоть удостовериться, на какую такую защиту она способна, и я,  всего-навсего женщина, от слова к слову, до того вскружила ей голову, что...  Словом, можете мне поверить, нет существа, более способного поддаться  внезапному порыву чувства. Эта крошка и впрямь исключительно мила! Она  заслуживала бы другого поклонника! Во всяком случае, у нее будет хороший друг,  ибо я к ней уже искренне привязалась. Я обещала ей, что завершу ее воспитание,  и, кажется, сдержу слово. Я часто ощущала необходимость иметь наперсницей  женщину, и эта подошла бы мне больше всякой другой. Но я не могу ничего из нее  сделать, пока она не станет... тем, чем должна стать. Еще одна причина быть  недовольной Дансени.    

Прощайте, виконт. Завтра ко мне не являйтесь, разве что  утром. Я уступаю настояниям кавалера провести с ним вечер в моем домике.    

Из ***, 4 сентября 17...     

 Письмо 55    

     

     От Сесили Воланж к Софи Карне    

     

Ты была права, дорогая моя Софи. Твои пророчества удачнее,  чем советы. Как ты и предсказывала, Дансени оказался сильнее исповедника, тебя,  даже меня самой — и вот мы снова там же, где были. Ах, я не раскаиваюсь, а ты  если и станешь меня бранить, то лишь потому, что не знаешь, какая это радость —  любить Дансени. Легко тебе говорить, как себя следует вести, тебе ведь ничто не  мешает. Но если бы ты почувствовала, какую боль причиняет нам горе того, кого  мы любим, как его радость становится нашей радостью и до чего трудно говорить  «нет», когда так хочется сказать «да», — ты бы перестала чему-либо  удивляться. Я и сама почувствовала это, и почувствовала очень живо, хотя как  следует еще не понимаю, почему это так. Думаешь ли ты, например, что я могу  видеть слезы Дансени и сама при этом не плакать? Уверяю тебя, что это  совершенно немыслимо. А когда он доволен, я так же счастлива, как он сам.  Можешь говорить все, что хочешь: никакие слова не изменят того, что есть, и я  совершенно уверена, что это именно так.    

Хотела бы я видеть тебя на моем месте... Нет, я не то хотела  сказать, так как уж, наверно, не согласилась бы уступить кому-либо свое место,  но я хотела бы, чтобы ты кого-нибудь полюбила. И не только ради того, чтобы ты  меня лучше понимала и меньше бранила, а дело в том, что ты тоже стала бы  счастливее, или, вернее сказать, ты бы только начала становиться счастливой.    

Наши игры, наше веселье, все это, видишь ли, детские забавы:  кончатся они, и после них ровно ничего не остается. Но любовь, ах, любовь!..  Одно слово, один взгляд, сознание, что он тут, рядом, — вот что такое  счастье. Когда я вижу Дансени, мне больше ничего не хочется. А когда я его не  вижу, так только его и хочу. Не знаю, как это получилось, но можно подумать,  что все, что мне нравится, похоже на него. Когда его со мной нет, я о нем  думаю, и когда я могу думать только о нем, не отвлекаясь, — например,  когда я совсем одна, — я тоже счастлива. Я закрываю глаза, и мне сразу  начинает казаться, что он передо мной, я вспоминаю его слова, я его как бы  слышу. От этого я вздыхаю, а потом ощущаю какой-то жар, волнение... Не нахожу  себе места. Это — как бы мука, но мука, доставляющая невыразимое наслаждение.    

Я даже думаю, что, когда любишь, это распространяется и на  дружбу. Однако моя дружба к тебе нисколько не изменилась: все — как было в  монастыре. Но то, о чем я тебе говорю, я испытываю по отношению к госпоже де  Мертей. Мне сдается, что я люблю ее скорее, как люблю Дансени, чем, как тебя, и  иногда мне хочется, чтобы она была им. Может быть, так получается оттого, что  это не детская дружба, как у меня с тобой, а может быть, и оттого, что я часто  вижу их вместе, и получается, что я как бы ошибаюсь. Словом, вся суть в том,  что они оба делают меня счастливой, и в конце концов я не думаю, чтобы мое  поведение было очень дурным. Вот почему лучше всего для меня было бы, чтобы все  оставалось, как оно есть, и меня удручает только мысль о замужестве, ибо если  господин де Жеркур действительно такой, как мне говорили, — а я в этом не  сомневаюсь, — я просто не знаю, что со мной будет. Прощай, милая Софи, я  по-прежнему нежно люблю тебя.    

Из ***, 4 сентября 17...     

     

Письмо 56    

     

     От президентши де Турвель к виконту де Вальмону    

     

Для чего вам, сударь, ответ, которого вы у меня просите?  Верить в ваши чувства — не значит ли иметь лишнее основание опасаться их? Не  отрицая их искренности и не признавая ее, разве не достаточно мне — и не должно  ли быть достаточно и для вас — знать, что я не хочу и не имею права на них  отвечать?    

Если и предположить, что вы в самом деле меня любите (я  соглашаюсь на это предположение лишь для того, чтобы уж больше к этому не  возвращаться), разве препятствия, разделяющие нас, не останутся столь же  непреодолимыми? И что иное должна была бы я делать, как не желать, чтобы вы  сумели поскорее побороть в себе это чувство, а главное — как не помочь вам в  этом всеми моими силами, решительно отняв у вас всякую надежду? Вы сами  соглашаетесь с тем, что чувство это мучительно, когда оно не разделяется  существом, его внушившим.  Между тем вы отлично знаете, что разделить его —  для меня невозможно. А если бы даже такое несчастье со мной случилось, я стала  бы лишь еще более достойной сожаления, вы же — отнюдь не сделались бы  счастливее. Надеюсь, вы меня достаточно уважаете, чтобы ни на миг не усомниться  в этом. Прекратите же, заклинаю вас, прекратите попытки смутить сердце,  которому так нужен покой. Не заставляйте меня жалеть о том, что я вас узнала.    

Муж, которого я люблю и уважаю, меня лелеет и чтит. В одном  человеке сосредоточены и мои обязанности и мои радости. Я счастлива, я должна  быть счастлива с ним. Если и существуют более острые наслаждения, я к ним не  стремлюсь, я не хочу их познать. Есть ли что-нибудь более радостное, чем  пребывать в мире с самою собой, знать лишь ясные дни, засыпать без угрызений  совести? То же, что вы называете счастьем, есть лишь смятение чувств, буря  страстей, которая страшит, даже если ее созерцаешь с берега. Как можно бросить  вызов этим бурям? Как можно дерзнуть выйти в море, усеянное обломками  бесчисленных кораблекрушений? И с кем? Нет, сударь, я остаюсь на суше, мне  дороги узы, привязывающие меня к ней. Я не пожелала бы разорвать их, даже если  бы имела возможность это сделать. А если бы их у меня не было, я постаралась бы  как можно скорее завязать подобные узы.    

Зачем вы следуете за мной по пятам? Зачем упрямо ведете это  преследование? Письма ваши, которые вы должны были бы посылать изредка,  приходят одно за другим. Им следовало бы быть более скромными, а вы в них  говорите лишь о своей безумной любви. Мысль о себе вы делаете более навязчивой,  чем прежде были сами. Я отстранила вас от себя в одном облике — вы появляетесь  в другом. Я прошу вас не говорить о некоторых вещах — вы вновь о них говорите,  только на иной лад. Вы тешитесь, смущая меня коварными доводами, — мои же  доводы проходят мимо вас. Я не хочу и не стану больше отвечать вам... Как  отзываетесь вы о женщинах, которых соблазнили! С каким презрением вы о них  говорите! Охотно верю, что некоторые из них этого заслуживают, но неужели же  все они до такой степени презренны? Ах, без сомнения это так, ведь они  пренебрегли своим долгом, отдаваясь преступной любви. И с этого мгновения они  потеряли все, вплоть до уважения со стороны того, кому они всем пожертвовали.  Казнь эта справедлива, но одна мысль о ней повергает меня в трепет. А, впрочем,  какое мне до этого дело? Почему бы стала я заниматься ими или же вами самим? По  какому праву нарушаете вы мой покой? Оставьте меня, не пытайтесь увидеть, не  пишите, — прошу вас, требую. Письмо это — последнее, которое вы от меня  получите.    

Из ***, 5 сентября 17...     

 Письмо 57    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Вчера по возвращении я нашел ваше письмо. Ваш гнев меня  донельзя развеселил. Если бы Дансени провинился против вас лично, вы, пожалуй,  были бы не сильнее возмущены. Видимо, из мести приучаете вы его возлюбленную  изменять ему по мелочам. И злодейка же вы! Да, вы очаровательны, и я не  удивляюсь, что вам сопротивляются меньше, чем кавалеру Дансени.    

Ну, этот прекрасный герой романа изучен мною наизусть. У  него больше нет от меня тайн. Я усиленно проповедовал ему, что честная любовь  есть высшее благо, что сильное чувство стоит больше, чем десять приключений, да  так усиленно, что сам становился в эту минуту робким влюбленным. Под конец он  уверился, что мы с ним одинаково смотрим на вещи, и, придя в полный восторг от  моего чистосердечия, рассказал мне все и поклялся в безграничной дружбе. Это,  однако, нисколько не продвигает вперед нашего плана.    

Прежде всего он, по-моему, придерживается того взгляда, что  к девице надо относиться бережнее, чем к женщине, ибо она больше теряет. А  главное, он считает, что ничто не оправдывает мужчину, своим поведением  вынудившего девушку либо выйти за него замуж, либо оставаться обесчещенной,  когда девушка много богаче мужчины, как в данном случае. Доверие матери,  невинность дочери — все его смущает и останавливает. Трудность для меня — не в  том, чтобы опровергнуть его взгляды, несмотря на всю их справедливость. С  некоторой ловкостью и с помощью его страсти их скоро можно разбить, тем более  что они делают его смешным, а я в этом случае опирался бы на общее мнение.  Трудно с ним справиться потому, что и в настоящем своем положении он чувствует  себя счастливым. И действительно, если первая любовь кажется нам вообще более  благородным и, как говорят, более чистым чувством, если она, во всяком случае,  более медленно развивается, то причина этому вовсе не чувствительность или  робость, как принято считать. Дело в том, что сердце, пораженное чувством,  дотоле не изведанным, как бы останавливается на каждом шагу, чтобы насладиться  очарованием, которое оно испытывает, и очарование это обладает такой властью  над неискушенным сердцем, что совершенно поглощает его и заставляет забывать  обо всех других радостях. Это настолько верно, что даже влюбленный  распутник, — если распутник может быть влюблен, — с этой минуты не  так сильно рвется к наслаждению и что, наконец, между поведением Дансени с  маленькой Воланж и моим с недотрогой госпожой де Турвель разница только в  степени.    

Чтобы распалить нашего юношу, надо было бы, чтобы на пути  его встало куда более серьезное препятствие и, прежде всего, чтобы ему  приходилось соблюдать большую таинственность, ибо таинственность ведет к  дерзновению. Я не далек от мысли, что вы повредили нашим замыслам, оказав ему  такую помощь. Ваше поведение было бы превосходным по отношению к человеку  бывалому, испытывающему одни лишь вожделения, но вам следовало предвидеть, что  для юноши порядочного и влюбленного главная ценность внешних проявлений любви в  том, чтобы они являлись ее залогом, и что, следовательно, чем более он уверен  во взаимности, тем менее будет предприимчив. Что же теперь делать? Не знаю. Но  я не надеюсь, что малютка потеряет невинность до брака; мы с вами останемся ни  при чем. Очень жаль, но я не вижу, чем тут можно помочь. Пока я тут  разглагольствую, вы со своим кавалером занимаетесь настоящим делом. Это  напоминает мне о том, что я получил от вас обещание изменить ему со мной. У  меня имеется письменное ваше обещание, и я вовсе не желаю, чтобы оно  превратилось в долгосрочный вексель. Я согласен, что срок платежа еще не  наступил, но с вашей стороны великодушно было бы не дожидаться этого. Я с вас  не потребую лишних процентов. Неужели вам не надоело постоянство? Кавалер,  видимо, и в самом деле творит чудеса? О, разрешите мне действовать, я хочу  заставить вас признать, что если вы находили в нем какие-то достоинства, то  лишь потому, что забыли меня.    

Прощайте, прелестный друг, целую вас так же крепко, как  желаю вас. И не сомневайтесь, что все поцелуи кавалера, вместе взятые, не так  пламенны, как мои.    

Из ***, 5 сентября 17...     

 Письмо 58    

     

     От виконта де Вальмона к президентше де Турвель    

     

Чем заслужил я, сударыня, ваши упреки и гнев, который вы на  меня обрушили? Самая горячая и вместе с тем самая почтительная привязанность,  самая безропотная покорность малейшей вашей воле — вот в двух словах вся  история моих чувств и моего поведения. Меня терзали муки неразделенной любви, и  единственным утешением моим было видеть вас. Ваш приказ лишал меня этого — и я  подчинился, не позволив себе роптать. В награду за принесенную жертву вы  разрешили мне писать вам, а теперь хотите отнять у меня и эту единственную радость.  Неужели я должен примириться с этим лишением, не пытаясь даже защищаться.  Разумеется, нет! Разве не дорога эта радость моему сердцу? Она — единственное,  что у меня осталось, и даровали ее мне вы.    

Вы говорите, что письма мои «слишком часты»? Но подумайте  только, прошу вас, что изгнание мое длится уже десять дней — и не было  мгновения, чтобы мысли мои не были заняты вами, а между тем вы получили от меня  всего два письма. «Я говорю в них только о своей любви»? Но о чем же могу я  говорить, как не о том, о чем все время помышляю? Единственное, что я мог  сделать, — это ослабить выражения, и, можете поверить мне, я открыл вам  лишь то, что скрыть было просто невозможно. Вы, наконец, угрожаете, что  перестанете отвечать? Значит, вы не довольствуетесь тем, что так сурово  обращаетесь с человеком, который дорожит вами превыше всего и чтит вас даже  больше, чем любит, — вы его еще и презираете! Но почему эти угрозы, этот  гнев? Разве в них есть нужда? Разве не уверены вы в моем повиновении даже самым  несправедливым вашим требованиям? Могу ли я противиться любому вашему желанию,  и разве не доказал я уже, что не могу? Неужели же вы злоупотребите своей  властью надо мной? Сможете ли вы с легким сердцем вкушать столь необходимый для  вас, по вашим словам, покой, после того как из-за вас я стану окончательно  несчастным, после того как вы совершите несправедливость? Неужто вы никогда не  скажете себе: «Он сделал меня владычицей своей судьбы, а я сделала его  несчастным; он молил о помощи, а я не бросила на него сострадательного взгляда!»  Знаете ли вы, до чего может довести меня отчаяние? Нет, вы не знаете.    

Чтобы облегчить мои страдания, вы должны были бы знать, до  какой степени я вас люблю; но сердца моего вы не знаете.    

Чему вы приносите меня в жертву? Призрачным опасениям. И кто  у вас их вызывает? Человек, обожающий вас, человек, над которым вы всегда  сохраните безграничную власть. Чего же вы боитесь? Чего можете вы опасаться от  чувства, которым всегда будете вольны управлять по своему желанию? Но  воображение ваше создает себе каких-то чудовищ, и ужас, который вы перед ними  ощущаете, вы приписываете любви. Немного доверия ко мне — и призраки эти  исчезнут.    

Один мудрец сказал, что, для того чтобы рассеялись страхи,  достаточно осознать их причину [[26]].  Истина эта особенно применима к любви. Полюбите, и страхам вашим придет конец.  На месте того, что вас ужасает, вы найдете сладостное чувство нежного и  покорного вам возлюбленного, и во все дни ваши, отмеченные счастьем, у вас не  возникнет иных сожалений, кроме того, что вы потеряли те дни, которые провели в  равнодушии. И я сам, с тех пор как раскаялся в своих заблуждениях и существую  лишь для любви, я сожалею о времени, которое проводил, как казалось мне, в  наслаждениях, и чувствую, что лишь вам дано сделать меня счастливым. Но, молю  вас, пусть радость, которую я испытываю, когда пишу вам, не замутнена будет  страхом прогневить вас! Я не хочу ослушаться вас, но, припадая к ногам вашим,  прошу сохранить мне счастье, которое вы желаете у меня отнять. Я взываю к вам:  услышьте мои мольбы, поглядите на мои слезы. Ах, сударыня, неужели же вы  откажете?    

Из ***, 7 сентября 17...     

     

Письмо 59    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Растолкуйте мне, если можете, что означает этот вздор,  который несет Дансени? Что такое случилось и что он потерял? Уж не рассердилась  ли его красотка на его нескончаемую почтительность? Говоря по всей  справедливости, давно уже можно было рассердиться. Что мне сказать ему сегодня  вечером на свидании, о котором он меня просил и которое я ему на всякий случай  назначил? Разумеется, я не стану терять времени на выслушивание его сетований,  если это нас ни к чему не приведет. Любовные жалобы можно слушать лишь в  облигатном речитативе [[27]]  или в ариях. Сообщите мне, в чем дело, скажите, как я должен поступать, или же  я сбегу, чтобы избежать маячащей передо мною скуки. Смогу ли я поговорить с  вами сегодня утром? Если вы заняты, то хотя бы черкните мне словечко и дайте  мне указания насчет моей роли.    

Где вы были вчера? Мне никак не удается с вами увидеться.  Право же, незачем было оставаться в Париже в сентябре. Однако надо вам на  что-то решиться, ибо я только что получил весьма настоятельное приглашение от  графини де Б*** погостить у нее в деревне, и вот в какой забавной форме она  меня приглашает: у ее мужа есть, мол, очаровательный лес, который он заботливо  предназначает «для приятного времяпрепровождения своих друзей». Вы же хорошо  знаете, что на этот лес я имею некоторые права, и я поеду взглянуть на него еще  раз, если не могу быть вам ничем полезным.    

Прощайте и не забудьте, что Дансени будет у меня часов около  четырех.    

Из ***, 8 сентября 17...     

 Письмо 60    

     

     От кавалера Дансени к виконту де Вальмону (вложено в предыдущее)    

     

Ах, сударь, я в отчаянии, я потерял все. Я не решаюсь  доверить бумаге тайну моих страданий, но мне необходимо излить их перед  надежным и верным другом. В котором часу мог бы я увидеться с вами и получить у  вас утешение и совет? Я был так счастлив в тот день, когда открыл вам свою  душу! А теперь — какая разница! Все для меня изменилось. То, что приходится  претерпевать лично мне, есть лишь незначительная доля моих терзаний. Тревога за  существо, бесконечно более дорогое, — вот чего я перенести не в силах. Вы  счастливее меня и сможете ее увидеть, и я жду от вашей дружбы, что вы не  откажетесь исполнить мое поручение к ней. Но для этого мне нужно повидать вас и  объяснить вам, что надо сделать. Вы пожалеете меня, вы мне поможете. Вся моя  надежда — на вас. Вы человек чувствительный, вы знаете любовь, и только вам  одному я имею возможность довериться. Не отказывайтесь же помочь мне.    

Прощайте, сударь. Единственное облегчение в моем горе — это  сознание, что я имею такого друга, как вы. Сообщите мне, прошу вас, в котором  часу я могу вас застать. Если нельзя сегодня утром, то я хотел бы как можно  раньше после полудня.    

Из ***, 8 сентября 17...     

     

Письмо 61    

     

     От Сесили Воланж к Софи Карне    

     

Дорогая моя Софи, пожалей свою Сесиль, свою бедную Сесиль:  она очень несчастна! Мама все знает. Не понимаю, каким образом у нее могли  возникнуть подозрения, однако она все обнаружила. Вчера вечером мне показалось,  будто мама немного раздражена, но я не обратила на это особого внимания и,  дожидаясь, пока она кончит игру в карты, даже вела очень веселый разговор с  госпожой де Мертей, которая у нас ужинала, и мы много беседовали о Дансени. Не  думаю, чтобы нас могли услышать. Она ушла, и я удалилась к себе.    

Я раздевалась, когда мама вошла и велела моей горничной  выйти. После этого она потребовала у меня ключ от моего секретера. Говорила она  таким тоном, что я затрепетала и едва могла держаться на ногах. Я делала вид,  что не могу найти ключ, но в конце концов пришлось повиноваться. Первый же  ящик, который она открыла, оказался как раз тот, где находились письма кавалера  Дансени. Я была в таком смятении, что, когда она меня спросила, что это такое,  в состоянии была ответить только: «Ничего». Но когда я увидела, что она начала  читать первое письмо, какое ей попалось на глаза, мне стало так худо, что я  потеряла сознание. Как только я пришла в себя, мама, позвавшая мою горничную,  удалилась, велев мне ложиться спать. Она забрала все письма Дансени. Я дрожу  всякий раз, как подумаю, что должна буду снова показаться ей на глаза. Всю ночь  я проплакала. Пишу на рассвете, так как надеюсь, что появится Жозефина. Если я  смогу поговорить с ней с глазу на глаз, то попрошу, чтобы она передала госпоже  де Мертей записку, которую я ей напишу. Если нет, то я вложу записку в письмо к  тебе, а ты уж, будь добра, отправь ее как будто бы от себя. Только она одна  способна хоть немного меня утешить. Мы хоть поговорим о нем, так как я уже не  надеюсь его увидеть. Я очень несчастна! Может быть, она будет так добра, что  возьмется передать Дансени мое письмо. Я не решаюсь довериться в таком деле  Жозефине, а еще меньше моей горничной: ведь это, может быть, она сказала маме,  что в секретере у меня спрятаны письма.    

Я кончаю, так как мне еще нужно написать госпоже де Мертей,  а также Дансени, чтобы письмо к нему было готово да случай, если она согласится  его отослать. Затем я опять лягу, чтобы меня застали в постели, когда придут в  мою комнату. Чтобы не пришлось идти к маме, я скажусь больной. Я не так уж  солгу: мне ведь хуже, чем если бы у меня был жар. Глаза горят от слез, и так  давит под ложечкой, что трудно дышать. Когда я думаю, что больше не увижу  Дансени, мне хочется умереть. Прощай, дорогая моя Софи. Не могу больше писать,  слезы душат меня.    

Из ***, 7 сентября 17...     

Примечание. Письмо Сесили Воланж к маркизе выпущено, так как  в нем излагаются те же обстоятельства, что в предыдущем письме, только менее  подробно. Письмо к кавалеру Дансени найдено не было: причину читатель узнает из  письма 63 госпожи де Мертей к виконту.    

 Письмо 62    

     

     От госпожи де Воланж к кавалеру Дансени    

     

После того как вы, милостивый государь, злоупотребили  доверием матери и невинностью ребенка, вас, конечно, не удивит, что вас больше  не будут принимать в доме, где на доказательства искреннейшей дружбы вы  ответили лишь забвением всех правил пристойного поведения. Я предпочитаю  просить вас впредь не являться ко мне, вместо того чтобы дать соответствующее  распоряжение привратнику, что в равной мере скомпрометировало бы всех нас, ибо  среди слуг наших тотчас же начнутся пересуды. Я имею право рассчитывать, что вы  не вынудите меня прибегнуть к этому способу. Предупреждаю вас также, что, если  в будущем вы сделаете хоть малейшую попытку удержать мою дочь в том заблуждении  чувств, в которое вы ее завлекли, суровое и вечное заточение избавит ее от  ваших преследований. От вас, сударь, зависит, так ли мало побоитесь вы стать  причиной ее несчастья, как мало побоялись попытки ее обесчестить. Что до меня,  то выбор мой сделан, и я ей его сообщила.    

При сем вы найдете пачку ваших писем. Я рассчитываю, что в  обмен вы пришлете мне все письма моей дочери и что вы не воспротивитесь тому,  чтобы не оставалось ни малейших следов происшествия, о котором я не смогу  вспомнить без негодования, она — без стыда, а вы — без угрызений совести.    

Имею честь быть и т.д.    

Из ***, 7 сентября 17...     

     

Письмо 63    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Да, конечно, я объясню вам записку Дансени. Происшествие,  из-за которого он вам ее написал, дело моих рук и, полагаю, самое удачное из  всех моих деяний. После вашего последнего письма я не теряла времени даром — я  сказала себе, подобно одному афинскому архитектору [[28]]: «Я совершу то, о чем он говорил».    

Ему, значит, нужны препятствия, этому герою романа, Счастье  усыпляет его! О, пусть положится на меня, я уж задам ему работу, и либо я очень  ошибаюсь, либо спокойно почивать ему уж не придется. Надо было научить его  ценить время, и я льщу себя надеждой, что он сейчас горько жалеет о тех часах,  которые потерял. Вы также говорили, что ему не хватало таинственности. Так вот,  теперь-то ее уж будет хватать с избытком. Во мне то хорошо, что достаточно  указать мне на допущенную мною ошибку, — и я не успокоюсь, пока всего не  поправлю. Узнайте же, что я сделала.    

Вернувшись к себе позавчера утром, я прочитала ваше письмо,  и мне все стало ясно как день. Убедившись, что вы превосходно определили  причину зла, я занялась исключительно поисками средств для его искоренения.  Начала я, однако, с того, что легла, ибо неутомимый кавалер не дал мне уснуть  ни на мгновение, и я думала, что мне захочется спать. Ничего подобного, все  мысли мои были заняты Дансени: желание вывести его из бездействия или его за  это бездействие наказать не давало мне глаз сомкнуть, и лишь после того как я  разработала свой план во всех подробностях, удалось мне отдохнуть часа два.    

В тот же вечер я отправилась к госпоже де Воланж и, согласно  своему замыслу, доверительно сообщила ей, что, как я почти убеждена, между ее  дочерью и Дансени существует опасная связь. Эта женщина, столь проницательная в  отношении вас, оказалась до того ослепленной, что сперва она ответила мне, что  я, наверно, ошибаюсь: дочь ее, мол, совсем ребенок и т.д. и т.п. Я не могла  рассказать ей всего, что мне известно, но я ссылалась на перехваченные мною  взгляды, обрывки речей, которые внушали тревогу и моей добродетели, и моему  дружескому чувству. Словом, я говорила почти так же хорошо, как любая святоша,  и, нанося окончательный удар, решилась даже сказать, что мне показалось, будто  я видела, как они передавали из рук в руки письмо. «Тут мне  припомнилось, — добавила я, — что она как-то открыла при мне ящик  своего секретера, и я увидела там много каких-то бумаг, которые она, видимо,  хранит. Не знаете ли вы, с кем она ведет оживленную переписку?» Тут госпожа де  Воланж изменилась в лице, и я заметила, что на глазах у нее выступили слезы.  «Благодарю вас, достойный мой друг, — произнесла она, пожимая мне  руку. — Я все разузнаю».    

После этого разговора, слишком короткого, чтобы он мог  вызвать подозрения, я подошла к юной особе. Вскоре я, однако, покинула ее и  попросила мать не выдавать меня дочери. Мать обещала тем охотнее, что я  заметила ей, как было бы удачно, если бы девочка возымела ко мне доверие и  открывала мне свое сердце, а у меня появилась бы таким образом возможность  давать ей благоразумные советы. Обещание свое она сдержит — я не сомневаюсь в  этом хотя бы потому, что ей захочется произвести на дочь впечатление своей  проницательностью. Тем самым я получала возможность поддерживать с малюткой  обычный дружеский тон и не показаться двуличной в глазах госпожи де Воланж,  чего я хотела избежать. Выиграла я вдобавок и то, что в дальнейшем смогу  оставаться наедине и сколько угодно секретничать с юной особой, не вызывая у  матери и тени подозрения.    

Я воспользовалась этим в тот же вечер и, кончив свою партию,  уединилась с малюткой в укромном уголке и завела разговор о Дансени: тут она  совершенно неиссякаема. Я забавлялась, разжигая ее по поводу той радости,  которую она испытает от завтрашней встречи с ним; какого только вздора я не  заставила ее наговорить! Надо же было вернуть ей хотя бы в виде надежды то, что  в действительности я у нее отнимала. Вдобавок от всего этого она еще сильнее  ощутит удар, а я убеждена, что чем больше она будет страдать, тем скорее  поспешит вознаградить себя при первом же благоприятном случае. К тому же  полезно приучать к сильным переживаниям того, кого предназначаешь для жизни,  полной приключений.    

В конце концов, разве она не может заплатить двумя-тремя  слезинками за счастье обладать своим Дансени? Она от него без ума. Что ж, могу  ей поручиться, что она его получит и даже раньше, чем получила бы без этой  бури. Это лишь дурной сон, за которым последует сладостное пробуждение, и я  полагаю, что в общем она должна быть мне даже благодарна. А если я и проявила  немного коварства, надо же позабавиться:    

     

Ведь на забаву нам и созданы глупцы.  [[29]]    

     

Наконец, я удалилась, весьма собою довольная. Либо, говорила  я себе, Дансени, разгоряченный препятствиями, воспылает еще сильнее и тогда я  сделаю для него все, что будет в моей власти, либо, если это просто дурень, как  мне порою кажется, он придет в отчаяние и признает себя побежденным. В этом  случае я, по крайней мере, отомщу ему, как только смогу, и заодно приобрету еще  большее уважение матери, еще более глубокую дружбу дочери и полное доверие их  обеих. Что же касается Жеркура, главного предмета всех моих забот, то мне уж  очень не повезет или же я окажусь уж очень неловкой, если, пользуясь огромным  влиянием на его жену, которое в дальнейшем еще усилится, я не найду тысячи  способов сделать из него то, во что я хочу его превратить. С этими приятными  мыслями я заснула, и потому отлично спала и очень поздно проснулась.    

Моего пробуждения уже дожидались две записки: одна от матери,  другая от дочери, и я не могла удержаться от смеха, обнаружив в обеих буквально  одну и ту же фразу: «От вас одной могу я ждать хоть некоторого утешения». Не  забавно ли, в самом деле, утешать и за и против и оказаться единственным  пособником двух совершенно противоположных устремлений? Вот я и уподобилась  божеству; слепые смертные обращаются ко мне с совершенно противоположными  пожеланиями, а мои непоколебимые решения остаются неизменными. Однако я  оставила эту возвышенную роль, приняв на себя другую — ангела-утешителя, и,  согласно заповеди, посетила ближнего в его горестях.    

Я начала с матери, которую я нашла столь удрученной, что  этим вы уже отчасти отомщены за неприятности, постигшие вас по ее вине со  стороны вашей прекрасной недотроги. Все удалось как нельзя лучше. Беспокоило  меня только одно: как бы госпожа де Воланж не воспользовалась этой минутой,  чтобы приобрести доверие дочери, что было бы очень легко, если бы она  заговорила с ней ласково и дружелюбно и придала советам разума вид и тон  прощающей нежности. К счастью, она вооружилась строгостью и в конце концов  повела себя так неудачно, что я могла только радоваться. Правда, она чуть не  нарушила всех наших планов, решив сперва водворить свою дочь обратно в  монастырь, но я отвела удар и посоветовала лишь пригрозить этим в том случае,  если Дансени будет продолжать свои преследования; это заставит обоих влюбленных  быть осторожными, что, по-моему, необходимо для успеха.    

Затем я прошла к дочери. Вы бы не поверили, как она  похорошела от горя! Как бы мало ни было ей свойственно кокетство, ручаюсь  вам, — она будет частенько прибегать к слезам. Но на этот раз слезы были  самые бесхитростные. Пораженная этим новым очарованием, которого я за нею не  знала и которое теперь наблюдала с удовольствием, я сперва давала ей лишь  неудачные советы, скорее усиливающие страдания, чем облегчающие их, и таким  образом довела ее до полного изнеможения. Она уже не плакала, и я даже  опасалась судорог. Я посоветовала ей лечь в постель, и она согласилась. Я  принялась ухаживать за ней вместе с горничной. С утра она не одевалась и не  причесывалась, и вскоре ее растрепанные волосы рассыпались по совершенно  обнаженным плечам и груди. Я поцеловала ее, она упала в мои объятия, и слезы  полились вновь сами собой. Боже, как она была хороша! Ах, если Магдалина [[30]] походила на нее, она  должна была быть опаснее в покаянии, чем во грехе.    

Когда огорченная красотка оказалась в постели, я принялась  утешать ее уже по-настоящему. Сперва я успокоила ее насчет водворения в  монастырь. Я заронила в нее надежду на тайные свидания с Дансени. Усевшись на  край постели, я сказала: «А что, если бы он был здесь!», затем, вышивая тот же  узор, отвлекала ее то одним, то другим и, в конце концов, добилась того, что  она позабыла о своем горе. Мы расстались бы вполне довольные друг другом, если  бы она не попросила меня передать Дансени письмо, на что я упорно не  соглашалась. И вот по каким соображениям — полагаю, вы их одобрите.    

Прежде всего это скомпрометировало бы меня в глазах Дансени,  и если это был единственный довод, который я могла привести малютке, то для вас  у меня есть еще множество других. Разве я не рисковала бы плодами всех своих  трудов, если бы с самого начала дала нашим молодым людям такой легкий способ  смягчать их страдания? Кроме того, я была бы не прочь заставить их замешать в  это приключение кого-нибудь из слуг, ибо если оно, как я надеюсь, придет к  вожделенному концу, нужно, чтобы о нем узнали тотчас же после замужества, а  ведь нет более верного способа его разгласить. Если же каким-либо чудом слуги станут  молчать, заговорим мы с вами, а для нас удобнее всего будет отнести огласку за  их счет.    

Поэтому вам следует сегодня же подать эту мысль Дансени, а  так как я не уверена в горничной малютки Воланж — она и сама, кажется, ей не  доверяет, — укажите ему на мою преданную Виктуар. Я уж постараюсь, чтобы  она согласилась. Мысль эта мне тем более по душе, что посвящение ее в их тайну  окажется выгодным только нам, а отнюдь не им, ибо я еще не окончила своего  рассказа.    

Упорно отказываясь взять от малютки письмо, я все время  опасалась, что она попросит меня отправить его по городской почте, в чем я  никак не могла бы ей отказать. К счастью, то ли по растерянности своей, то ли  по неосведомленности, а может быть, и потому, что письмо ей было не так важно,  как ответ, которого таким же путем она получить не смогла бы, но она об этом не  заговорила. Но для того чтобы эта мысль вообще не пришла ей в голову и, во  всяком случае, для того, чтобы путь этот был для нее закрыт, я тотчас же  приняла решение и, вернувшись к матери, убедила ее на некоторое время удалить  дочь, увезя ее в деревню. Куда же? Сердце у вас не забилось от радости? К вашей  тетушке, к старушке Розмонд. Она должна сегодня же предупредить ее об этом.  Таким образом, вы получаете право возвратиться к своей святоше: теперь уже она  не может ссылаться на скандальность пребывания с вами вдвоем, и, благодаря моим  заботам, госпожа де Воланж сама исправит зло, которое она вам причинила.    

Только слушайтесь меня и не будьте поглощены своими делами  настолько, чтобы потерять из виду это дело: помните, что я в нем  заинтересована.    

Я хочу, чтобы вы стали посредником между молодыми людьми и  их советчиком. Сообщите Дансени о предстоящем отъезде и предложите ему свои  услуги. Единственное затруднение усмотрите в том, как передать в руки красотки  доверительную грамоту, но тотчас же отведите это препятствие, указав на мою  горничную. Нет сомнения, что он согласится, и в награду за свои хлопоты вы  получите доверие неискушенного сердца, что всегда занимательно. Бедняжечка! Как  она покраснеет, передавая вам свое первое письмо! По правде говоря, роль  наперсника, против которой имеется столько предрассудков, мне представляется  прелестным развлечением, когда вообще занимаешься другими, как это и будет в  данном случае. Развязка этой интриги будет зависеть от ваших стараний. Вы  должны сообразить, какой момент окажется наиболее подходящим для того, чтобы  соединить всех действующих лиц. Жизнь в деревне дает к тому тысячи  возможностей, и уж, наверно, Дансени готов будет появиться там по первому же  вашему сигналу. Ночь, переодевание, окно... да мало ли что еще? Но знайте, что,  если девочка возвратится оттуда такой же, какой туда отправилась, виновником я  буду считать вас. Если вы найдете, что она нуждается в каком-либо поощрении с  моей стороны, сообщите мне. Правда, я дала ей достаточно хороший урок, как  опасно хранить письма, и сейчас просто не осмелюсь писать ей, но я по-прежнему  намерена сделать ее своей ученицей.    

Кажется, я забыла рассказать вам, что свои подозрения насчет  того, кто выдал переписку, она направила сперва на горничную, я же отвела их на  исповедника. Таким образом, одним выстрелом убиты два зайца. Прощайте, виконт,  я уже очень долго пишу вам, и даже обед мой из-за этого запоздал. Но письмо мне  диктовали самолюбие и дружба, а оба эти чувства болтливы. Жалуйтесь теперь на  меня, если посмеете, и отправляйтесь снова, если это вас соблазняет,  прогуляться по лесу графа де Б***. Вы говорите, что он «предназначает его для  приятного времяпрепровождения своих друзей»! Этот человек, видно, всему свету друг?  Однако прощайте, я проголодалась.    

Из ***, 9 сентября 17...     

 Письмо 64    

     

     От кавалера Дансени к госпоже де Воланж (копия, приложенная к письму 66  виконта к маркизе)    

     

Не пытаясь, сударыня, оправдать свое поведение и не жалуясь  на ваше, я могу лишь скорбеть о происшествии, сделавшем несчастными трех людей,  хотя все трое достойны лучшей участи. Быть причиной этой беды для меня еще  огорчительнее, чем являться ее жертвой, и потому я со вчерашнего дня часто  порывался иметь честь ответить вам, но у меня не хватало на это сил. Между тем  мне необходимо сказать вам так много, что я должен в конце концов сделать над  собой усилие, и если это письмо беспорядочно и бессвязно, то вы, наверно,  поймете, в каком я сейчас горестном положении, и проявите некоторую снисходительность.    

Разрешите прежде всего возразить против первой фразы вашего  письма. Смею утверждать, что я не злоупотребил ни вашим доверием, ни  невинностью мадемуазель де Воланж. В поступках своих я с уважением относился и  к тому и к другому; но зависели от меня лишь мои поступки, и если вы даже  возложите на меня ответственность за непроизвольно возникшее чувство, то я безо  всякого опасения добавлю, что чувство это, внушенное мне вашей дочерью, может,  конечно, быть вам неугодным, но отнюдь не оскорбит вас. В этом вопросе,  затрагивающем меня больше, чем я могу вам сказать, я хотел бы иметь судьей лишь  вас, а свидетелями лишь мои письма.    

Вы запрещаете мне впредь появляться у вас, и, разумеется, я  подчинюсь всему, что вам угодно будет на этот счет предписать, но разве столь  внезапное и полное мое исчезновение не даст столько же пищи для пересудов,  которых вы стремитесь избежать, как и приказ, который по этим именно  соображениям вы не желаете давать своему привратнику? Я тем более могу  настаивать на этом обстоятельстве, что для мадемуазель де Воланж оно гораздо  существеннее, чем для меня лично. Поэтому я умоляю вас все внимательно учесть и  не допускать, чтобы строгость ваша заглушила осторожность. Убежденный, что в  решениях своих вы будете руководствоваться лишь интересами вашей дочери, я буду  ждать от вас дальнейших приказаний.    

Однако, если вы позволите мне изредка лично  свидетельствовать вам свое почтение, я обязуюсь, сударыня (и вы можете  полагаться на мое слово), не злоупотреблять этими случаями для того, чтобы заводить  беседу наедине с мадемуазель де Воланж или же передавать ей какие-либо письма.  Я готов на эту жертву из страха хоть чем-либо повредить ее доброму имени, а  счастье изредка видеться с нею будет служить мне наградой.    

Этот пункт моего письма является единственным возможным для  меня ответом на то, что вы мне говорите об участи, которую готовите мадемуазель  де Воланж и которую вам угодно ставить в зависимость от моего поведения.  Обещать вам большее — значило бы обманывать вас. Какой-нибудь низкий обольститель  может подчинять свои намерения обстоятельствам и строить свои расчеты в  зависимости от событий, но любовь, одушевляющая меня, внушает мне лишь два  чувства: мужество и постоянство.    

Как примириться с тем, что я буду забыт мадемуазель де  Воланж и сам ее позабуду? Нет, нет, никогда. Я останусь ей верен. Она получила  от меня клятву в верности, и сейчас я подтверждаю ее. Простите, сударыня, я  отклонился в сторону, вернемся к делу.    

Мне остается обсудить с вами еще один вопрос: о письмах,  которые вы просите меня вернуть. Я искренне огорчен тем, что к поступкам, в  которых вы считаете меня виновным, вынужден присовокупить еще и отказ. Но,  умоляю вас, выслушайте мои доводы и, для того чтобы принять их, соблаговолите  вспомнить, что единственным утешением в несчастии утратить вашу дружбу для меня  является надежда на сохранение вашего уважения.    

Письма мадемуазель де Воланж, которые всегда были для меня  столь драгоценными, стали в настоящую минуту еще драгоценнее. Они —  единственное, что у меня осталось, они — единственное вещественное  свидетельство чувства, в котором заключается вся радость моей жизни. Можете,  однако, не сомневаться, что я ни на миг не поколебался бы принести вам эту  жертву и что сожаление о том, что я их лишаюсь, уступило бы стремлению доказать  вам, насколько я чту и уважаю вас, но меня удерживают от этого весьма веские  доводы, и я уверен, что даже вы не сможете против них возразить.    

Вы, действительно, раскрыли тайну мадемуазель де Воланж, но  позвольте мне сказать, я имею все основания думать, что это произошло лишь по  случайности, а не потому, чтобы она вам сама призналась. Я не позволю себе  осудить ваш поступок, быть может вполне оправдываемый материнской  заботливостью. Я уважаю ваши права, но они не простираются настолько далеко,  чтобы освободить меня от моего долга. А самый священный долг состоит в том,  чтобы никогда не обманывать оказанного нам доверия. Я изменил бы ему, если бы  выставил напоказ кому бы то ни было другому тайны сердца, пожелавшего открыться  лишь одному мне. Если ваша дочь согласится доверить их вам, пусть она сама  расскажет все. В таком случае письма вам не нужны. Если же, напротив, она  пожелает оставить тайну своего сердца нераскрытой, вы, конечно, не можете  ожидать, что именно я вам ее открою.    

Что же касается вашего желания, чтобы все случившееся не  предавалось огласке, то будьте, сударыня, совершенно спокойны: во всем,  затрагивающем интересы мадемуазель де Воланж, моя заботливость может поспорить  даже с материнским сердцем. Чтобы у вас не оставалось и тени беспокойства, я  все предусмотрел. На драгоценном пакете раньше было надписано: «Эти бумаги  сжечь»; теперь на нем стоит надпись: «Бумаги, принадлежащие мадемуазель де  Воланж». Это мое решение должно послужить вам доказательством, что отказ мой  вызван отнюдь не опасением, будто в этих письмах вы найдете хоть одно чувство,  на которое вы лично могли бы пожаловаться.    

Письмо мое, сударыня, оказалось весьма длинным, но ему  следовало бы быть еще длиннее, если бы в данном своем виде оно оставило в вас  хоть малейшее сомнение насчет благородства моих чувств, насчет искреннего моего  сожаления о том, что я вызвал вашу немилость, и глубочайшего уважения, с коим  имею честь и пр.    

Из ***, 7 сентября 17...     

 Письмо 65    

     

     От кавалера Дансени к Сесили Воланж (послано незапечатанным маркизе де  Мертей в письме виконта)    

     

О моя Сесиль, что же с нами будет? Какое божество спасет нас  от грозящих нам бед? Пусть же любовь даст нам, во всяком случае, мужество  перенести их! Как изобразить вам мое изумление и отчаяние, когда я увидел мои  письма и прочел записку госпожи де Воланж! Кто мог выдать нас? Кого  подозревать? Уж не совершили ли вы какой-нибудь неосторожности? Что вы теперь  делаете? Что было вам сказано? Я хотел бы все знать, а мне ничего не известно.  Может быть, вы и сами знаете не больше моего.    

Посылаю вам записку вашей матушки и копию моего ответа.  Надеюсь, вы одобрите то, что я ей пишу. Мне просто необходимо, чтобы вы  одобрили также и те шаги, которые я предпринял после этого рокового события;  цель их — получать от вас известия, давать вам знать о себе и — кто  знает? — может быть, даже видеться с вами, и притом более свободно, чем  прежде.    

Чувствуете ли вы, моя Сесиль, какая радость снова оказаться  вместе, иметь возможность снова клясться друг другу в вечной любви и видеть в  глазах, ощущать в душах, что клятва эта никогда не будет нарушена? Какие муки  не позабудутся в столь сладостный миг? Так вот, у меня есть надежда, что он  наступит, и я буду обязан этим как раз тем шагам, которые я умоляю вас  одобрить. Но что я говорю? Я обязан этим заботе самого нежного друга и  утешителя, и единственная моя просьба к вам состоит в том, чтобы он стал и  вашим другом.    

Может быть, мне не следовало без вашего согласия вынуждать  вас довериться ему? Но меня извиняют необходимость и наше бедственное  положение. Ведет меня любовь, это она взывает к вашему снисхождению, это она  просит вас простить необходимое признание, без которого мы, возможно, остались  бы разлученными навеки [[31]].  Вы знаете друга, о котором я говорю. Он также друг женщины, которую вы любите  больше всех, — это виконт де Вальмон.    

Обращаясь к нему, я сперва хотел просить его убедить маркизу  де Мертей, чтобы она передала вам мое письмо. Он высказал сомнение в том, чтобы  это удалось. Но, не полагаясь на госпожу, он отвечает за горничную, которая ему  чем-то обязана. Она вручит вам это письмо, а вы можете передать с ней ответ.    

Эта помощь будет для вас бесполезной, если, как полагает  господин де Вальмон, вы в ближайшее время отправитесь в деревню. Но тогда вам  станет помогать он сам. Дама, к которой вы поедете, его родственница. Он  воспользуется этим предлогом, чтобы отправиться туда же в одно время с вами, и  через него будет проходить наша переписка. Он даже утверждает, что, если вы ему  вполне доверитесь, он доставит нам возможность увидеться там таким образом, что  при этом вы не будете ни в малейшей степени скомпрометированы.    

А теперь, моя Сесиль, если вы любите меня, если вы жалеете  меня в моем горе, если, как я надеюсь, вы разделяете мою скорбь, неужели  откажете вы в доверии человеку, который станет нашим ангелом-хранителем? Не  будь его, я был бы доведен до полного отчаяния невозможностью хотя бы смягчить  страдания, которые я же вам причинил. Они кончатся — обещаю вам это; но, нежный  мой друг, обещайте мне не слишком предаваться им, не допустить, чтобы они вас  сразили. Мысль, что вы страдаете, для меня невыносимо мучительна. Я отдал бы  жизнь за то, чтобы сделать вас счастливой! Вы хорошо это знаете. Пусть же  уверенность в том, что вас обожают, вольет в вашу душу хоть некоторое утешение!  Моей же душе необходимо, чтобы вы заверили меня в том, что не будете корить мою  любовь за муки, которые она вам причинила.    

Прощайте, моя Сесиль, прощайте, мой нежный друг.    

Из ***, 9 сентября 17...     

 Письмо 66    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Ознакомившись с двумя прилагаемыми письмами, вы увидите,  прелестный друг мой, хорошо ли выполнил я ваш план. Хотя оба помечены  сегодняшним днем, написаны они были вчера у меня и на моих глазах; в письме к  девочке содержится все, что нам было нужно. Если судить по успеху ваших  замыслов, то можно лишь преклоняться перед глубиной вашего прозрения. Дансени  просто пылает, и я уверен, что при первом же благоприятном случае он поведет  себя так, что вам уже не в чем будет его упрекать. Если его прелестная  простушка окажется послушной, все будет закончено в скором времени по прибытии  ее в деревню: у меня наготове множество способов. Благодаря вашим заботам я  выступаю теперь в качестве «друга Дансени». Ему не хватает только быть  «Принцем» [[32]].    

Очень он еще зелен, этот Дансени! Поверите ли, я так и не  мог добиться от него, чтобы он обещал матери отказаться от своей любви! Как  будто так уж трудно обещать, когда заведомо решаешь не сдержать обещания! «Это  значило бы обмануть», — повторял он все время; что за назидательная  щепетильность, особенно когда стремишься соблазнить дочь! Вот каковы люди!  Равно бессовестные по своим намерениям, они называют честностью слабость,  которую проявляют в их осуществлении.    

Ваше дело не допустить, чтобы госпожу де Воланж встревожили  неосторожные выпады, которые наш юноша позволил себе в своем письме. Избавьте  нас от монастыря. Постарайтесь также, чтобы она перестала требовать возвращения  писем малютки. Прежде всего, он их не отдаст, он их не хочет отдать, и я с ним  согласен: здесь и любовь и разум единодушны. Я прочел эти письма, преодолевая  скуку. Они могут быть полезны. Сейчас объяснюсь.    

Несмотря на всю осторожность, с которой мы будем  действовать, все может внезапно обнаружиться. Замужество не состоится — не так  ли? — и провалится весь наш замысел относительно Жеркура. Но так как я, со  своей стороны, намерен отомстить матери, мне на этот случай остается  обесчестить дочь. Если искусно подобрать эти письма и пустить в оборот только  часть их, можно представить дело так, будто маленькая Воланж сделала все первые  шаги и сама лезла на рожон. Некоторые письма могли бы скомпрометировать даже  мать и, во всяком случае, запятнать ее, как виновную в вопиющем  попустительстве. Я предвижу, что совестливый Дансени сперва вознегодует. Но так  как он оказался бы лично задетым, думаю, что его можно будет уломать. Тысяча  вероятностей против одной, что дело не примет такого оборота. Однако следует  все предусмотреть.    

Прощайте, прелестный друг. С вашей стороны было бы очень  мило приехать завтра ужинать к маршальше де***. Я не смог отказаться.    

Полагаю, что незачем просить вас не сообщать госпоже де  Воланж мой план приехать в деревню. Она тотчас же решит остаться в городе. А  раз уж прибыв в деревню, на следующий же день она оттуда не уедет. Если же она  даст нам хотя бы неделю срока, я за все ручаюсь.    

Из ***, 9 сентября 17...     

     

Письмо 67    

     

     От президентши де Турвель к виконту де Вальмону    

     

Я не хотела больше отвечать вам, милостивый государь, и,  быть может, смущение, которое я сейчас испытываю, само по себе является  доказательством того, что мне и впрямь не следует этого делать. Однако я не  хочу, чтобы у вас оставался хоть какой-нибудь повод на меня жаловаться. Я хочу  убедить вас, что сделала для вас все, что могла.    

Я разрешила вам писать мне, говорите вы? Согласна. Но,  напоминая мне об этом позволении, уже не думаете ли вы, что я забыла, на каких  условиях оно было вам дано? Если бы я так же твердо придерживалась этих  условий, как вы их нарушаете, неужели вы получили бы от меня хоть один ответ?  И, однако, сейчас я отвечаю вам уже в третий раз. И когда вы все делаете, чтобы  заставить меня прервать эту переписку, это я изыскиваю способ продолжать ее.  Такой способ есть, но он единственный. И если вы откажетесь от него, это будет,  что бы вы ни говорили, доказательством того, как мало вы ею дорожите.    

Прекратите же говорить со мною языком, которого я не могу и  не хочу слышать. Отрекитесь от чувства, которое оскорбляет и пугает меня и за  которое вы должны были бы держаться не столь упорно, зная, что оно-то и  является разделяющим нас препятствием. Неужели же это единственное чувство, на  которое вы способны, и неужели любовь приобретет в моих глазах еще и тот  недостаток, что она исключает дружбу? И неужели вы сами окажетесь виновным в  том, что не захотите обрести друга в той, у кого вам желательно было бы вызвать  более нежное чувство? Я не хочу так думать. Эта унизительная для вас мысль  возмутила бы меня и безвозвратно отдалила бы от вас.    

Я предлагаю вам свою дружбу, сударь. И это — все, что мне  принадлежит, все, чем я имею право располагать. Чего же вам желать больше?  Чтобы отдаться этому чувству, столь сладостному и столь соответствующему моему  сердцу, я жду лишь вашего согласия и вашего слова — этого я требую! — что  дружбы будет достаточно для вашего счастья. Я позабуду все, что мне могли о вас  говорить, и буду рассчитывать на то, что вы сами постараетесь оправдать мой  выбор.    

Видите, насколько я с вами откровенна. Пусть это послужит  доказательством моего к вам доверия. Только от вас будет зависеть увеличить  его. Но предупреждаю вас, что первое же слово любви навеки разрушит его и  вернет мне все мои опасения и что прежде всего оно послужит мне сигналом, чтобы  не произносить с вами ни одного слова.    

Если вы, как утверждаете, отказались от своих заблуждений,  неужели не предпочтете вы быть предметом дружеских чувств честной женщины, чем  стать причиной угрызений совести грешницы? Прощайте, сударь. Вы, конечно,  поймете, что после этих моих слов я не могу сказать ничего, пока не получу  ответа.    

Из ***, 9 сентября 17...     

 Письмо 68    

     

     От виконта де Вальмона к президентше де Турвель    

     

Как ответить, сударыня, на ваше последнее письмо? Как  осмелиться быть правдивым, если искренность может погубить меня в вашем мнении?  Что поделаешь, так нужно. Мужества у меня хватит. Я говорю, я беспрестанно  повторяю себе, что лучше заслужить вас, чем просто обладать вами. И даже если  вы всегда будете отказывать мне в счастье, к которому я неизменно буду  стремиться, надо вам доказать хотя бы, что сердце мое его достойно. Как жаль,  что, как вы выразились, я отказался от своих заблуждений! С каким восторженным  упоением читал бы я это ваше письмо, на которое с трепетом отвечаю. В нем вы  говорите со мной искренне, вы проявляете ко мне доверие, вы, словом,  предлагаете мне свою дружбу. Сколько благ, сударыня, и как жаль, что я не могу  ими воспользоваться! Почему я не тот, каким был!    

Если бы я им был, если бы у меня было к вам обычное легкое  влечение, порождаемое обольщением и жаждой удовольствий, но именуемое в наши  дни любовью, я поспешил бы извлечь выгоду из всего, чего сумел бы добиться. Не  слишком разбираясь в средствах, лишь бы они обеспечивали успех, я поощрял бы  вас откровенничать со мной, чтобы разгадать, я добивался бы полного вашего  доверия, чтобы его обмануть, я принял бы вашу дружбу в надежде ввести вас в  заблуждение... Как, сударыня, эта картина пугает вас? Знайте же, что она была  бы списана с меня, если бы я сказал, что соглашаюсь Сыть только вашим другом...    

Кто? Я? Я согласился бы разделить с кем-либо чувство,  возникшее в вашей душе? Если я и скажу вам это, тотчас же перестаньте мне  доверять. С этого мгновения я пытался бы вас обмануть. Я мог бы еще желать вас,  но уж, наверно, не любил бы.    

Не то чтобы милая искренность, сладостное доверие,  трогательная дружба не имели в моих глазах цены... Но любовь! Любовь истинная,  та любовь, которую внушаете вы, сочетая в себе все эти чувства, придавая им еще  большую силу, не могла бы, подобно им, обрести спокойствие и душевный холод,  позволяющий сравнивать и даже оказывать те или иные предпочтения. Нет,  сударыня, не стану я вашим другом! Я буду любить вас любовью самой нежной,  самой пламенной, хотя и полной глубочайшего почтения. Вы можете ввергнуть ее в  отчаяние, но не уничтожить.    

По какому праву притязаете вы на то, чтобы распоряжаться  сердцем, чье поклонение отвергаете? Какая утонченнейшая жестокость заставляет  вас завидовать даже счастью любить вас? Оно принадлежит мне, и вы над ним не  властны. Я сумею его защитить. И если оно — источник моих страданий, то в нем  же найду я и исцеление.    

Нет, еще раз нет! Упорствуйте в своих жестоких отказах, но  оставьте мне мою любовь. Вам доставляет радость делать меня несчастным. Пусть  так. Попробуйте поколебать мое мужество, я сумею принудить вас хотя бы к тому,  чтобы вы решили мою участь. И, может быть, наступит день, когда вы станете ко  мне более справедливы. Не то чтобы я надеялся пробудить в вас чувствительность.  Но даже не покорившись убеждению, вы проникнетесь им, вы скажете: «Я о нем  неверно судила».    

Скажем точнее, — вы несправедливы к себе самой. Узнать  вас и не полюбить, полюбить и не быть постоянным, и то и другое — равно невозможно.  И несмотря на украшающую вас скромность, вам, должно быть, легче жаловаться,  чем удивляться чувствам, вами порожденным. Что до меня, чья единственная  заслуга состоит в том, что я оценил вас, я не хочу утратить этой заслуги. И,  отказываясь принять лукавые ваши дары, я возобновляю у ног ваших клятву любить  вас вечно.    

Из ***, 10 сентября 17...     

     

Письмо 69    

     

     От Сесили Воланж к кавалеру Дансени (записка карандашом, переписанная  Дансени)    

     

Вы спрашиваете, что я делаю: я люблю вас и плачу. Моя мать  со мной не разговаривает. Она отняла у меня бумагу, перья и чернила. Я  пользуюсь карандашом, который, на счастье, у меня сохранился, и пишу на обрывке  вашего письма. Мне только и остается, что одобрить все, предпринятое вами. Я  слишком люблю вас, чтобы не ухватиться за любой способ получать известия о вас  и сообщать вам что-нибудь о себе. Мне не нравился господин де Вальмон, и я не  думала, что он такой уж вам друг. Постараюсь привыкнуть к нему и полюбить его  ради вас. Я представления не имею, кто нас выдал. Это могут быть только моя  горничная или священник, которому я исповедовалась. Я очень несчастна. Завтра  мы уезжаем в деревню, на сколько времени — не знаю. Боже мой! Не видеть вас!  Мне больше не на чем писать. Прощайте. Постарайтесь разобрать, что я написала.  Эти слова, написанные карандашом, может быть, сотрутся, но чувства,  запечатленные в моем сердце, — никогда.    

Из ***, 10 сентября 17...     

 Письмо 70    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Дорогой мой друг, я должен дать вам один очень важный совет.  Как вы знаете, я вчера ужинал у маршальши де***. Зашел разговор о вас, и я  сказал не все то хорошее, что думаю, а все то, чего отнюдь не думаю. Все,  по-видимому, были со мной согласны, и беседа продолжалась уже довольно вяло,  как бывает всегда, когда о ближнем говорят только хорошее, но вдруг нашелся  один возражающий. Это был Преван.    

«Боже меня сохрани, — произнес он, вставая, —  чтобы я усомнился в добродетели госпожи де Мертей! Но, смею думать, она обязана  ею скорее своему легкомыслию, чем правилам. Может быть, ухаживать за ней  труднее, чем ей понравиться. И так как, волочась за одной женщиной, по пути  встречаешь множество других, и так как в конце концов эти другие могут  оказаться не хуже, а быть может, и лучше ее, то одни поклонники отвлекаются  какой-либо иной прихотью, а другие просто устают добиваться ее, и возможно, что  из всех женщин Парижа ей меньше всего приходилось защищаться. Что касается  меня, — добавил он, ободряемый улыбками кое-кого из дам, — я уверую в  добродетель госпожи де Мертей лишь после того, как загоню, ухаживая за нею,  шестерку лошадей».    

Эта пошлая шутка имела успех, выпадающий обычно на долю  всего, что отдает клеветой. Все рассмеялись, Преван сел на свое место, и беседа  приняла другое направление. Но обе графини де П***, подле которых сидел наш  маловер, завели с ним на эту тему приватный разговор, который я, к счастью,  имел возможность слышать.    

Вызов пробудить в вас чувство был принят. Слово «ничего не  скрывать» было дано, и из всех обещаний, которые будут даны по этому поводу,  его-то, наверно, особенно свято сдержат. Но вы предупреждены, а пословицу вы  знаете [[33]]. Должен лишь добавить,  что этот Преван, с которым вы незнакомы, необыкновенно любезен, а еще более  ловок. Если иногда вы и слышали от меня обратное, то лишь потому, что я его  недолюбливаю и мне приятно препятствовать его успехам, а кроме того, потому,  что я хорошо знаю, какой вес имеет мое мнение для нескольких десятков самых  модных наших дам.    

Мне, действительно, удавалось таким образом довольно долгое  время мешать ему появляться на так называемой большой сцене. И он совершал  чудеса, а знать об этом никто не знал. Но шум, поднятый по поводу его тройного  приключения, обратил на него всеобщее внимание, породил в нем самоуверенность,  которой ему не хватало, и сделал его по-настоящему опасным. Словом, сейчас это,  может быть, единственный человек, которого я побоялся бы встретить на своем  пути. И, не говоря уже о вашей личной заинтересованности, вы окажете мне  большую услугу, если попутно выставите его в смешном виде. Оставляю его в  хороших руках и надеюсь, что к моему возвращению он будет конченым человеком.    

Взамен обещаю вам довести до вожделенного конца приключение  вашей подопечной и заняться ею так же прилежно, как и моей прекрасной  недотрогой.    

Последняя только что прислала мне план своей капитуляции. Во  всем ее письме сквозит желание быть обманутой. Невозможно предложить более  удобный и вместе с тем избитый способ: она хочет, чтобы я был ее другом. Но я,  поклонник новых и более трудных приемов, не согласен, чтобы она так дешево  отделалась, и уж, наверно, я не для того так с нею вожусь, чтобы все  завершилось обычным обольщением.    

Согласно моему плану, она должна почувствовать, хорошо  почувствовать и цену и размер каждой жертвы, которую мне принесет. Я не намерен  привести ее к цели настолько быстро, чтобы раскаяние за нею не угналось. Я  хочу, чтобы добродетель ее умирала медленной смертью, а сама она не спускала  глаз с этого жалостного зрелища, и чтобы счастье держать меня в своих объятиях  она испытала лишь после того, как уже будет вынуждена не скрывать своего  желания. И, правда, не многого я стоил бы, если бы не стоил того, чтобы меня  упрашивали. И такая ли это жестокая месть высокомерной женщине, краснеющей от  признания, что она кого-то боготворит?    

Посему я отверг драгоценную дружбу и упорно держусь за  звание возлюбленного. Так как я не скрываю, что речь тут идет не о словесном  различии и приобретение звания существенно важно, я проявил в своем письме  много стараний и позаботился, чтобы в нем наличествовала та беспорядочность,  которая одна лишь умеет выразить чувство. Наконец, я нагородил в нем столько  вздора, сколько мог, ибо без вздора не бывает нежности. Я полагаю, что по этой  именно причине женщины так превосходят нас в искусстве писания любовных писем.    

Свое письмо я закончил лестью, и тоже вследствие сделанных  мною глубоких наблюдений. После того как женское сердце некоторое время было  возбуждено чувством, ему необходим отдых, а я заметил, что для всякой женщины  самая мягкая подушка — лесть.    

Прощайте, прелестный мой друг. Завтра я уезжаю. Если вам  угодно передать через меня что-нибудь графине де***, я у нее остановлюсь хотя  бы для того, чтобы пообедать. Я огорчен, что уезжаю, не повидав вас. Посылайте  мне ваши возвышенные наставления и помогите своими мудрыми советами в сей  решающий момент.    

В особенности же защищайтесь от Превана, и дай мне бог  когда-нибудь отблагодарить вас за эту жертву! Прощайте.    

Из ***, 11 сентября 17...     

 Письмо 71    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Этот разиня егерь, разумеется, забыл в Париже мой портфель!  Письма моей прелестницы, письмо Дансени малютке Воланж — все осталось там, все,  что мне сейчас так нужно! Он возвращается, чтобы исправить свою глупость, а  пока он седлает лошадь, я расскажу вам свое сегодняшнее ночное приключение, ибо  прошу вас не сомневаться в том, что я не теряю времени даром.    

Само по себе оно — пустяковое: подогретое вчерашнее блюдо  виконтессы де М***; но кое-какие подробности в нем занимательны. К тому же я  рад случаю показать вам, что если у меня и есть дар губить женщин, то обладаю я  и не меньшим даром спасать их, если мне заблагорассудится. Я всегда выбираю  либо самый трудный, либо самый веселый путь, и я отнюдь не раскаиваюсь в  хорошем поступке, если он для меня — полезное упражнение или забава.    

Итак, я застал здесь виконтессу, а когда все находившиеся в  замке начали приставать ко мне, чтобы я остался ночевать, и она присоединилась  к этим настояниям, я ей сказал: «Что ж, я согласен, но при условии, что проведу  ночь с вами». — «Для меня это невозможно, — ответила она, —  здесь Врессак». До этого момента я считал, что просто говорю ей любезность, но  слово «невозможно», как всегда, вывело меня из себя. Мне показалось  унизительным быть принесенным в жертву Врессаку, и я решил, что не потерплю  этого. Поэтому я принялся настаивать. Обстоятельства складывались  неблагоприятно для меня. Этот Врессак оказался так неловок, что вызвал ревность  виконта, так что виконтесса не могла принимать его у себя, и оба они  сговорились насчет этой совместной поездки к доброй графине, чтобы попытаться  урвать несколько ночей. Виконт сперва даже проявил некоторое раздражение,  встретив Врессака, но, будучи еще более страстным охотником, чем ревнивцем, он  тем не менее остался. Графиня же, верная своему обычаю, устроила жену в  комнате, выходящей в главный коридор, а мужа и любовника поместила в комнатах,  смежных с этой, и предоставила им устраиваться между собой, как они знают. Злой  рок судил и тому и другому, чтобы я оказался помещенным как раз напротив.    

В тот же самый день, то есть вчера, Врессак, который, как вы  сами понимаете, старается всячески угождать виконту, отправился с ним на охоту,  хотя не имеет к ней ни малейшей склонности, рассчитывая ночью в объятиях жены  вознаградить себя за скуку, которую весь день должен был испытывать в обществе  мужа. Но я рассудил, что он нуждается в отдыхе, и позаботился о том, чтобы  убедить его любовницу дать ему время отдохнуть.    

Мне это удалось, и я добился, что она затеяла с ним ссору  как раз из-за этой охоты, на которую он, несомненно, согласился лишь ради нее.  Нельзя было и придумать более неудачного предлога, но ни одна женщина не  обладает в большей степени, чем виконтесса, общим для всех женщин талантом  заменять логику раздражением и возвращаться к благодушию с тем большим трудом,  чем более она не права. Впрочем, момент для объяснений был крайне  неблагоприятный, а я добивался лишь одной ночи и потому не возражал против  того, чтобы они на следующий день помирились.    

Итак, по возвращении Врессака с охоты на него стали дуться.  Он пожелал узнать причину, и тут его осыпали упреками. Он попытался  оправдаться, но присутствие мужа послужило поводом к тому, чтобы прервать  разговор. Под конец он попытался воспользоваться моментом, когда муж удалился,  и попросить, чтобы вечером его выслушали. Тут-то виконтесса и достигла  подлинных высот. Она принялась возмущаться дерзостью мужчин, которые,  воспользовавшись разок милостями женщины, воображают, будто им дано право  злоупотреблять этим даже тогда, когда женщина ими недовольна. Весьма ловко  переведя таким образом весь разговор на другую тему, она так хорошо стала  распространяться насчет чуткости и чувствительности, что Врессак не нашелся,  что ответить, смутился, и даже я сам готов был признать ее правоту, ибо —  знайте это — как приятель их обоих я присутствовал при разговоре в качестве  третьего лица.    

Наконец, она решительно заявила, что не может допустить,  чтобы он, утомленный охотой, утомлялся еще от любовных утех, и не простит себе,  если окажется помехой столь приятному развлечению. В это время возвратился муж.  Разгоряченный Врессак, потерявший всякую возможность отвечать, обратился ко мне  и долго излагал свои доводы, которые я знал не хуже его самого, а в заключение  попросил меня поговорить с виконтессой, что я ему и обещал. Я действительно  поговорил, но лишь для того, чтобы поблагодарить ее и условиться о часе нашего  свидания и о способах осуществить его.    

Она сказала мне, что так как ее комната расположена между  комнатами ее мужа и любовника, она сочла более осторожным пойти самой к  Врессаку, чем принять его у себя. Поскольку я помещаюсь как раз напротив нее,  она полагает, что и в данном случае более безопасно свидеться у меня и что она  явится, как только горничная уйдет из ее комнаты, — мне же надо только  приоткрыть свою дверь и ждать.    

Все произошло так, как мы условились, и она пришла ко мне  около часу ночи —    

     

...в простой наряд облачена    

Красавицы, едва разбуженной от сна. [[34]]    

     

Не будучи тщеславным, я не задерживаюсь на подробностях этой  ночи. Но вы меня знаете, а я остался доволен собой.    

На рассвете надо было расстаться. Здесь-то и начинается  самое занятное. Этой ветренице казалось, будто она оставила свою дверь  полуоткрытой, но мы нашли ее запертой, и ключ был изнутри. Вы не представляете  себе отчаяния, с которым виконтесса сказала мне: «Я погибла!» Нельзя отрицать,  что было бы забавно оставить ее в таком положении. Но мог ли я потерпеть, чтобы  женщина погибла из-за меня, не будучи погублена мною? И мог ли я, подобно  обыкновенным людям, покориться обстоятельствам? Значит, надо было что-то  придумать. Что бы вы сделали, прелестный друг мой? А вот как поступил я — и с  полным успехом.    

Я вскоре убедился, что означенную дверь можно выставить, но  лишь наделав при этом много шума. Поэтому я — правда, не без труда — уговорил  виконтессу поднять пронзительный крик, словно она в ужасе, словно на нее напали  «грабители», «убийцы» и т.д. и т.п. Мы условились, что при первом же ее крике я  взломаю дверь, и она тотчас же бросится на свою кровать. Вы и вообразить себе  не можете, сколько времени понадобилось на то, чтобы окончательно убедить ее  даже после того, как она уже согласилась. Пришлось, однако, пойти на это, и при  первом же ударе дверь подалась.    

Виконтесса хорошо сделала, что не стала терять времени, ибо  в то же мгновение виконт и Врессак очутились в коридоре, да и горничная тоже  устремилась в комнату госпожи.    

Я один сохранил хладнокровие и сообразил, что надо потушить  ночник и сбросить его на пол: ведь вы понимаете, как нелепо было бы изображать  панический ужас, когда в комнате горит свет. Затем я принялся бранить мужа и  любовника за их летаргический сон, уверяя, что крики, на которые я поспешил, и  усилия, которых мне стоило взломать дверь, продолжались никак не менее пяти  минут.    

Виконтесса, обретшая в постели все свое мужество, довольно  хорошо подпевала мне и клялась всеми святыми, что у нее в комнате был вор. Более  правдивы были ее уверения, что никогда в жизни не испытывала она такого страха.  Мы принялись повсюду искать, ничего не находя, но тут я обратил общее внимание  на опрокинутый ночник и высказал предположение, что, без сомнения, виновником  всего переполоха и страха была крыса. Мое мнение было поддержано всеми, и после  нескольких обычных шуток по поводу крыс виконт первый вернулся к себе в комнату  и улегся, попросив жену иметь в будущем дело с более спокойными крысами.    

Врессак, оставшись с нами наедине, подошел к виконтессе и с  нежностью сказал ей, что это — мщение любви, на что она, глядя на меня,  ответила: «Ну, так любовь была, видимо, очень разгневана, ибо она отомстила  жестоко. Однако, — добавила она, — я изнемогаю от усталости и хочу  спать».    

Я находился в самом благодушном расположении духа, и потому,  перед тем как мы разошлись по своим комнатам, вступился за Врессака и добился  примирения между любовниками. Они поцеловались, а затем оба облобызали меня.  Поцелуи виконтессы были мне уже безразличны, но должен признаться, что поцелуй  Врессака доставил мне удовольствие. Мы вместе вышли из ее комнаты; он еще долго  рассыпался в благодарностях, а затем мы направились каждый в свою постель.    

Если вы найдете эту историю забавной, можете не держать ее в  секрете. После того как потешился я, надо же, чтобы и другие свое получили.  Сейчас я имею в виду приключение, но, может быть, вскоре то же самое мы скажем  и о его героине?    

Прощайте, мой егерь уже целый час ожидает. Еще мгновение,  чтобы послать вам поцелуй и совет прежде всего остерегаться Превана.    

Из замка ***, 15 сентября 17...     

 Письмо 72    

     

     От кавалера Дансени к Сесили Воланж (передано только 14-го)    

     

О моя Сесиль! Как я завидую Вальмону! Завтра он вас увидит.  Он и передаст вам это письмо. Я же, томясь в разлуке с вами, буду по-прежнему  влачить это мучительное существование в горе и сожалениях. Подруга моя нежная,  подруга моя, пожалейте меня за мои страдания и особенно за те, что я причинил  вам. Ибо из-за них-то я теряю мужество.    

Какой ужас для меня быть виновником вашего несчастья! Не  будь меня, вы жили бы безмятежно и счастливо. Прощаете ли вы мне? Скажите, ах,  скажите, что прощаете. Скажите мне также, что любите меня, что любите меня  по-прежнему. Мне нужно, чтобы вы это повторяли снова и снова. Не то чтобы я  сомневался, но мне кажется, что чем ты уверенней, тем сладостнее слышать, когда  тебе это повторяют. Вы любите меня, ведь правда? Да, вы любите меня всей душой.  Я не забыл, что это были последние слова, которые я от вас слышал. Как глубоко  запали они в мое сердце, как глубоко они запечатлелись в нем! И с каким  восторженным трепетом отозвалось оно на них!    

Увы! В этот миг счастья я был бесконечно далек от того,  чтобы предвидеть ожидавшую нас жестокую участь. Поищем же, моя Сесиль, какими  бы средствами нам ее облегчить. Если верить моему другу, для этого достаточно,  чтобы вы возымели к нему заслуженное им доверие. Признаться, я был огорчен тем,  что у вас как будто создалось о нем неблагоприятное мнение. Узнаю в данном  случае предубеждение вашей матушки. Лишь подчиняясь ей, я в течение некоторого  времени избегал этого любезнейшего человека, который в настоящий момент делает  для меня все и в конце концов старается соединить нас теперь, когда мы  разлучены вашей матушкой. Заклинаю вас, милая подруга моя, взирайте на него более  благосклонно. Подумайте, что он мой друг, что он хочет быть и вашим, что он,  возможно, вернет мне счастье увидеть вас вновь. Если доводы эти не убедят вас,  моя Сесиль, значит, вы любите меня не так, как я вас, значит, вы любите меня не  так, как любили прежде! Ах, если когда-нибудь вы станете меньше любить меня...  Но нет, сердце моей Сесили принадлежит мне, оно мое на всю жизнь, а если мне  суждены муки любви несчастной, то постоянство его, во всяком случае, избавит  меня от пыток любви неверной. Прощайте, прелестная моя подруга. Не забывайте,  что я страдаю и что лишь от вас зависит сделать меня счастливым, совершенно  счастливым. Внемлите призывам моего сердца и примите самые нежные поцелуи  любви.    

Париж, 11 сентября 17...     

     

Письмо 73    

     

     От виконта де Вальмона к Сесили Воланж (приложено к предыдущему)    

     

Друг, готовый служить вам, узнал, что у вас нет никаких  письменных принадлежностей, и уже обо всем позаботился. В прихожей перед своей  комнатой, под большим шкафом, слева, вы найдете пачку бумаги, перья и чернила.  Он возобновит запас их по первому же вашему требованию и полагает, что вы  можете хранить их в этом же месте, если не найдете другого, еще более  надежного.    

Он просит вас не обижаться, если будет делать вид, что не  обращает на вас внимания в обществе и считает просто ребенком. Такое поведение  представляется ему необходимым для того, чтобы не вызвать никаких подозрений и  получить возможность наилучшим образом действовать ради счастья своего друга и  вашего счастья. Когда у него будет что сообщить или передать вам, он  постарается устроить так, чтобы представилась возможность поговорить с вами, и  надеется на успех, если вы со своей стороны будете ревностно содействовать ему  в этом.    

Он советует вам также возвращать ему одно за другим письма,  которые вы будете получать, дабы уменьшить риск подвести себя.    

Он, наконец, уверяет вас, что, если вы окажете ему доверие,  он приложит все усилия к тому, чтобы смягчить преследования слишком жестокой  матери, от которых страдают двое: его друг и еще одно существо, заслуживающее,  по его мнению, самого ласкового внимания.    

В замке***, 14 сентября 17...     

 Письмо 74    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Э, друг мой, с каких это пор вы стали так пугливы? Значит,  Преван этот так уж страшен? Но поглядите-ка, до чего я скромна и простовата! Я  его часто встречала, этого несравненного победителя, и едва удостаивала окинуть  его взглядом! Чтобы заставить меня обратить на него внимание, потребовалось  ваше письмо — ни больше, ни меньше. Вчера я исправила допущенную мною  несправедливость. Он сидел в Опере почти напротив меня, и я им занялась. Он, во  всяком случае, красив, и даже очень красив: тонкие, изящные черты лица! Вблизи  он, должно быть, выглядит еще лучше. И вы говорите, что он хочет мною обладать?  Несомненно, это будет для меня и честью и радостью. Кроме шуток, мною завладела  эта прихоть, и — сообщаю вам доверительно — я уже сделала первые шаги. Не знаю,  окажутся ли они успешными. Но вот что произошло.    

Когда мы выходили из Оперы, он оказался в двух шагах от  меня, и я очень громким голосом условилась с маркизой *** встретиться с ней в  пятницу за ужином у маршальши. Кажется, это единственный дом, где мы с ним  можем друг друга повстречать. Я не сомневаюсь, что он меня слышал... Неужели  неблагодарный не явится? Скажите мне, как вы думаете, он придет? Знаете, если  его не окажется, я целый вечер буду в дурном настроении! Как видите, ему не так  уж трудно будет за мной ухаживать. А еще больше удивит вас, что не так уж  трудно будет ему и понравиться мне. Он говорит, что готов загнать шестерку  лошадей, ухаживая за мной? О, я спасу этим лошадям жизнь! Да у меня и терпения  не хватит так долго ждать. Вы знаете, что не в моих правилах тянуть, раз уж я  на что-то решилась, а в данном случае решение у меня принято.    

Ну, что же, согласитесь, что говорить мне дело — вещь  приятная. Разве ваш «важный совет» не возымел огромного успеха? Да и как могло  быть иначе? Я уж так давно прозябаю! Вот уже больше полутора месяцев, как я не  позволяю себе повеселиться. И вдруг подвертывается случай — могу ли я отказать  себе? И разве предмет того не стоит? И есть ли другой, более приятный, какой бы  смысл вы ни придавали этому слову?    

Даже вы сами принуждены отдать ему должное: вы не просто  хвалите его, вы ему завидуете. Ну, так вот, я буду судьей между вами, и этим-то  я и намереваюсь заняться. Я буду судьей справедливым и взвешу обоих на одних  весах. Что до вас лично, то материал на вас уже собран, и следствие может  считаться законченным. Не будет ли справедливо заняться сейчас вашим  противником? Ну же, подчинитесь добровольно и для начала сообщите мне,  пожалуйста, героем какого такого тройного приключения он является? Вы говорите  о нем так, будто я ничем другим не занималась, а я ровно ничего об этом не  знаю. По всей видимости, оно произошло во время моей поездки в Женеву, а  зависть ваша помешала вам сообщить мне о нем. Как можно скорее исправьте свою  вину. Не упускайте из виду, что ничто, касающееся его, мне не безразлично.  Насколько я помню, по моем возвращении об этом еще толковали, но я была занята  другим и вообще редко прислушиваюсь к таким историям, если они старше  сегодняшнего или вчерашнего дня.    

Даже если то, о чем я вас прошу, вам и не очень приятно,  разве это не самое ничтожное вознаграждение за все мои заботы о вас? Не они ли  приблизили вас к вашей президентше, когда допущенные вами глупости вас от нее  отдалили? И не я ли дала вам средство отомстить за неблаговидное рвение госпоже  де Воланж? Как часто вы жаловались на то, сколько времени приходится вам терять  на поиски приключений! Теперь они у вас под рукой. Любовь, ненависть —  выбирайте, что угодно: все спит под одной крышей. И вы можете жить в двойном  обличье — одной рукой ласкать, а другой наносить раны. Даже приключением с  виконтессой вы обязаны мне. Оно мне по вкусу, но, как вы сами сказали, надо,  чтобы о нем заговорили. Ибо, если в данном случае — с этим я согласна — вы пока  должны были предпочесть тайну огласке, надо признать, что эта женщина не  заслуживала столь великодушного отношения.    

К тому же я лично тоже ею недовольна. Кавалер де Бельрош  находит ее более привлекательной, чем я бы того хотела, и по многим причинам  мне желательно было бы иметь предлог, чтобы прекратить с ней отношения. А есть  ли предлог более благовидный, чем возможность заявить: «С этой женщиной  невозможно больше встречаться».    

Прощайте, виконт. Имейте в виду, что в вашем положении  времени даром терять нельзя. Я же свое время употреблю на заботы о счастье  Превана.    

Париж, 15 сентября 17...     

 Письмо 75    

     

     От Сесили Воланж к Софи Карне    

     

Примечание. В этом письме Сесиль Воланж сообщает подробнейшим  образом все, что связано с нею в событиях, известных читателю из письма 61 и  последующих. Мы полагали, что повторяться нет смысла. Приведем лишь то, что она  говорит о виконте де Вальмоне.    

…Уверяю тебя, что это человек совершенно исключительный.  Мама говорит о нем много дурного, но кавалер Дансени — много хорошего, и мне  кажется, что прав он. Никогда не видела я такого ловкого человека. Он передал  мне письмо Дансени при всех, и никто ничего не заметил. Правда, я очень  испугалась, так как ни о чем не была предупреждена, но теперь я буду настороже.  Я уже отлично поняла, каким образом он хочет, чтобы я передала ему ответ. С ним  очень легко столковаться, по одному взгляду его понимаешь, что он хочет  сказать. Не знаю, как это у него получается. В записке, о которой я тебе уже  говорила, он писал, что при маме будет делать вид, будто совсем меня не  замечает. И действительно, всегда кажется, что он меньше всего думает обо мне.  А между тем всякий раз, что я стараюсь поймать его взгляд, я могу быть вполне  уверена, что тотчас же встречусь с ним глазами. Здесь живет одна мамина  приятельница, которой я прежде не знала; она, видимо, тоже не любит господина  де Вальмона, хотя он к ней очень внимателен. Боюсь, как бы ему не наскучила  жизнь, которую тут ведут, и он не вернулся в Париж; это было бы до крайности  огорчительно. Доброе же у него должно быть сердце, если он приехал сюда  исключительно для того, чтобы оказать услугу своему приятелю и мне! Я хотела бы  как-нибудь выразить ему свою благодарность, но просто не знаю, как с ним  заговорить, а если бы даже мне и представилась такая возможность, я бы до того  смутилась, что, наверное, не сумела бы слова вымолвить.    

Только с госпожой де Мертей мне легко говорить о моей любви.  Может быть, даже с тобой — хотя я тебе все говорю — в живой беседе меня бы это  смущало. И с самим Дансени я часто, словно помимо своей воли, ощущала какую-то  робость. Я себя за это жестоко корю и все на свете отдала бы за то, чтобы найти  минутку, когда я могла бы хоть один раз, один-единственный раз сказать ему, как  я его люблю. Господин де Вальмон обещал устроить нам возможность свидеться,  если я соглашусь во всем следовать его указаниям. Я готова сделать все, чего он  потребует, но не могу понять, как это можно было бы осуществить.    

Прощай, милый друг, мне больше не на чем писать. [[35]]    

Из замка ***, 14 сентября 17...     

     

Письмо 76    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Либо письмо ваше насмешка, которого я не понял, либо вы  писали его, находясь в состоянии пагубного безумия. Если бы я знал вас не так  хорошо, прелестный мой друг, то и впрямь очень испугался бы, хотя, что бы вы  там ни говорили, я не из пугливых.    

Читаю ваше письмо, перечитываю, но это не продвигает меня ни  на шаг, ибо понять его в буквальном смысле просто невозможно. Что же вы  все-таки хотели сказать?    

Только ли, что не стоит тратить таких усилий против столь  неопасного врага? Но в данном случае вы, может быть, ошибаетесь. Преван  действительно обаятелен — более, чем вы думаете. Он прежде всего обладает  весьма выгодным для себя даром привлекать к своей любви внимание ее предмета,  так как очень ловко умеет воспользоваться любой беседой — и в узком кругу, и в  большом обществе, — чтобы о ней заговорить. Мало таких женщин, которые не  попали бы в эту западню и удержались от ответа, ибо все притязают на тонкость  ума, и ни одна не захочет упустить случая проявить ее. А вы достаточно хороша  знаете, что женщина, согласившаяся говорить о любви, вскоре кончает тем, что  заражается любовью или, по крайней мере, ведет себя так, как если бы была  увлечена. Этим способом, который доведен им до подлинного совершенства, он  достигает и того, что ему часто удается заставить самих женщин  свидетельствовать об их собственном поражении. Говорю так, ибо сам это  наблюдал.    

Я был осведомлен о его секрете лишь из вторых рук, так как  никогда не был близок с Преваном. Но вот однажды мы сидели вшестером, и графиня  де П***, считая, что говорит очень тонко, и действительно производя на  непосвященных такое впечатление, будто она ведет общий разговор, рассказала нам  со всеми подробностями, как она отдалась Превану и все, что между ними  произошло. Она говорила с такой уверенностью, что ее не смутила даже улыбка,  появившаяся на губах у всех нас одновременно. И я никогда не забуду, как один  из нас в виде оправдания прикинулся, будто то, что она говорит, или, вернее,  то, что она якобы говорит, вызвало у нас сомнение, а она самым серьезным  образом возразила, что уж, наверно, никто из нас не осведомлен лучше ее, и даже  не постеснялась обратиться к Превану и спросить его, ошиблась ли она хоть в чем-либо.    

Поэтому я мог считать этого человека опасным для всех. Но  разве вам, маркиза, недостаточно того, чтобы он был красив, очень красив,  как  вы сами говорите, или, чтобы он повел одну из тех атак, которые вам угодно  вознаграждать лишь по той единственной причине, что уж очень они были искусны,  или  чтобы вы нашли забавным отдаться по какому-либо иному случайному поводу, или...  да откуда мне знать? Могу ли я угадать тысячи всевозможных причуд, которые  царят в голове у женщин и лишь благодаря которым вы все же являетесь  представительницей своего пола? Теперь, когда вы предупреждены об опасности, я  не сомневаюсь в том, что вы легко убережетесь, но ведь надо же было вас  предостеречь. Однако возвращаюсь к своей главной теме: что, собственно, хотели  вы сказать?    

Если это насмешка над Преваном, то она не только слишком  громоздка, но и высмеивать его передо мной не стоит: надо, чтобы он оказался  смешным в глазах света, и я вновь обращаюсь к вам с просьбой об этом  позаботиться.    

Ах, я, кажется, нашел разгадку! Ваше письмо — предсказание  не того, как вы поступите на самом деле, а того, на что он будет считать вас  готовой в минуту, когда именно его постигнет крах, который вы ему  подготовляете. Я, пожалуй, одобрил бы этот план. Он, однако, требует величайшей  осмотрительности. Вы не хуже меня знаете, что для общественного мнения иметь  любовника или только принимать чьи-то ухаживания — это совершенно одно и то же,  если, конечно, мужчина не дурак, а уж Преван-то далеко не таков! Если он  добьется хотя бы видимости, то начнет хвастать, а этого будет достаточно.  Глупцы поверят, недоброжелатели сделают вид, что поверили. А вы что станете  делать? Знаете, я боюсь. Не то чтобы я усомнился в вашей ловкости. Но ведь  именно хорошие пловцы и тонут.    

Я не считаю себя глупее других. Я находил сотни, тысячи  способов обесчестить женщину, но когда задумался над тем, как бы она могла  избежать беды, то не мог усмотреть никакой возможности. Даже относительно вас,  моя прелестница, ведущей себя с таким безупречным искусством, я очень часто  считал, что вы не столько умело играли, сколько вам везло.    

Но в конце концов я, быть может, ищу какого-то особого  смысла там, где его вовсе и нет. Даже забавно, как это я уже битый час всерьез  обсуждаю то, что, наверно, только шутка с вашей стороны. Вы станете надо мной  смеяться! Что ж, пусть так. Но торопитесь, и поговорим о другом. О другом! Нет,  я ошибаюсь. Всегда об одном и том же: как овладеть женщиной или как ее  погубить, а нередко и о том и о другом вместе.    

Здесь, как вы вполне правильно заметили, у меня есть  возможность проявить себя на обоих поприщах, однако же не с равной легкостью.  Предвижу, что с мщением дело пойдет скорее, чем с любовью. Маленькая Воланж  сдалась, я за это ручаюсь. Понадобится теперь только подходящий случай, и я  берусь ей его предоставить. Но с госпожой де Турвель обстоит иначе. Эта женщина  может привести в отчаяние, ее просто не поймешь. У меня сотни доказательств ее  любви и вместе с тем тысячи — ее упорства. Я и впрямь опасаюсь, что она от меня  ускользнет.    

Первое впечатление, произведенное на нее моим возвращением,  позволяло надеяться на лучшее. Вы догадываетесь, что я хотел сам обо всем  судить и, чтобы наверняка уловить первые же порывы ее души, никого не посылал  предупредить о себе и так рассчитал время в пути, чтобы явиться как раз тогда,  когда все будут за столом. Я действительно упал с неба, как оперное божество в  финале спектакля.    

Наделав достаточно шуму, чтобы привлечь все взоры, я с  одного взгляда уловил радость моей старой тетушки, досаду госпожи де Воланж и  радостное смущение ее дочери. Моя прелестница сидела спиной к двери. В этот  момент она разрезала что-то на тарелке и даже не повернула головы, но я  заговорил с госпожой де Розмонд, и при первом же слове чувствительная святоша  узнала мой голос, и у нее вырвался крик, в котором, как мне почудилось, было  больше любви, чем удивления и страха. Тогда я приблизился настолько, что мог  увидеть ее лицо: смятение души, борьба чувств и помыслов отражались на нем на  самый различный лад! Я сел за стол рядом с нею: она в полном смысле слова не  отдавала себе отчета в том, что делала и что говорила. Попыталась продолжать  есть и не в состоянии была это сделать. Наконец, не прошло и четверти часа,  как, не в силах будучи совладать с радостью и смятением, она не придумала  ничего удачнее, чем попросить позволения выйти из-за стола, и убежала в парк  под предлогом, что ей надо подышать воздухом. Госпожа де Воланж хотела  сопровождать ее. Нежная недотрога воспротивилась этому: наверно, она была  счастлива найти предлог, чтобы остаться одной и беспрепятственно отдаться  сладостному волнению сердца.    

Я старался, как только мог, чтобы обед поскорее кончился. Не  успели подать десерт, как эта дьявольская Воланж, явно торопясь навредить мне,  встала с места, чтобы идти к прелестной больной. Но я предвидел этот замысел и  расстроил его. Я притворился, будто понял сделанное ею одной движение — как  общее, и поднялся одновременно с нею, а нашему двойному примеру последовали  малютка Воланж и местный кюре, так что госпожа де Розмонд осталась за столом  одна со старым командором де Т***; тогда и они решили встать. Итак, мы все  отправились вслед за моей прелестницей, которую нашли в боскете неподалеку от  замка. А так как она нуждалась в одиночестве, а не в прогулке, то ей уже было  безразлично, вернуться с нами в дом или сидеть с нами в саду.    

Убедившись, что госпоже де Воланж не удастся поговорить с  нею наедине, я решил, что надо приняться за выполнение ваших поручений, и  занялся делами вашей подопечной. Как только выпили кофе, я поднялся к себе, но  зашел и к другим, дабы произвести разведку. Я принял меры, чтобы обеспечить  малютке возможность вести переписку, и, совершив это первое благодеяние,  написал ей пару слов, чтобы уведомить об этом и попросить доверия ко мне:  записку свою я приложил к письму Дансени. Затем я вернулся в гостиную.  Прелестницу свою я застал полулежащей в шезлонге в пленительно-непринужденной  позе.    

Зрелище это пробудило во мне желание и оживило мой взор. Я  почувствовал, что он становится нежным и настойчивым, и сел так, чтобы ему не  пришлось пропасть даром. Первое его действие выразилось в том, что он заставил  опуститься непорочные очи божественной недотроги. Некоторое время я созерцал ее  ангельское лицо, а затем, окинув взглядом всю ее фигуру, стал забавляться  угадыванием очертаний и форм сквозь легкое, но, как всегда, докучное одеяние.  Спустившись от головы к ногам, я стал подыматься от ног до головы... Прелестный  друг мой, на меня устремлен был нежный взор. Он тотчас же опустился, но, желая  способствовать его возвращению, я поглядел в сторону. И тут между нами  установилось то молчаливое соглашение, тот первый договор еще робкой любви,  который, удовлетворяя обоюдную потребность видеть друг друга, дает взглядам  чередоваться в ожидании, пока им дано будет слиться.    

Убедившись, что моя прелестница целиком поглощена этой новой  утехой, я взял на себя заботу о нашей с нею безопасности. Но, удостоверившись в  том, что общая довольно оживленная беседа отвлекает от нас внимание  собравшихся, я стал добиваться, чтобы глаза ее заговорили откровенным языком.  Для этого я сперва поймал несколько взглядов, но был при этом так сдержан, что  никакая скромность не могла бы этим оскорбиться, а чтобы эта робкая особа  почувствовала себя непринужденнее, я прикинулся таким же смущенным, как и она.  Мало-помалу наши глаза, привыкнув встречаться, стали реже отрываться друг от  друга, а под конец уже не расставались, и я заметил в ее глазах сладостную  томность, счастливый знак любви и желания, но это длилось лишь  мгновение, — вскоре она пришла в себя и, слегка застыдившись, изменила  свою позу и взгляд. Не желая, чтобы она усомнилась в том, что я заметил смену  ее настроений, я сразу вскочил и с испуганным видом спросил, не почувствовала  ли она себя плохо. Тотчас же все ее окружили. Я пропустил их всех мимо себя, а  так как малютке Воланж, занятой у окна вышиванием, потребовалось время, чтобы  оставить свои пяльцы, я воспользовался этим моментом и передал ей письмо  Дансени.    

Я находился не слишком близко от нее и потому бросил  послание ей на колени. Она, правду сказать, не знала, что ей с ним делать. Вы  бы со смеху покатились, увидев ее удивление и растерянность. Мне, однако, было  не до смеха — очень уж я опасался, чтобы такая несообразительность нас не  выдала. Но один мой взгляд и выразительный жест заставили ее, наконец, понять,  что пакет надо сунуть в карман.    

Остаток дня не представлял никакого интереса. То, что  произошло затем, повлечет за собою, может быть, события, которые вас  порадуют, — во всяком случае, в отношении вашей подопечной. Но лучше  употреблять время на выполнение замыслов, чем на разговор о них. К тому же я  кончаю уже восьмую страницу и устал от писания. Поэтому — прощайте.    

Вы и без моих слов догадаетесь, что малютка ответила Дансени  [[36]]. От своей прелестницы,  которой написал на другой же день по приезде, я тоже получил ответ. Посылаю вам  оба письма. Прочтите их или не читайте, ибо это беспрерывное переливание из  пустого в порожнее, которое и меня-то не слишком забавляет, должно казаться  несносным всякому постороннему.    

Еще раз — прощайте. Я по-прежнему очень вас люблю. Но прошу,  если вы и в дальнейшем будете говорить со мной о Преване, постарайтесь сделать  так, чтобы я вас понял.    

Из замка ***, 17 сентября 17...     

 Письмо 77    

     

     От виконта де Вальмона к президентше де Турвель    

     

Почему, сударыня, вы столь безжалостно упорствуете, избегая  меня? Как возможно, чтобы самое нежное внимание к вам вызывало с вашей стороны  лишь действия, едва допустимые и в отношении человека, на которого есть все  основания жаловаться? Как! Любовь возвращает меня к вашим ногам, и, когда  счастливый случай дает мне возможность занять место подле вас, вы предпочитаете  притвориться больной, взволновать своих друзей, только бы не оказаться со мной  рядом. Сколько раз вчера отводили вы глаза в сторону, чтобы не удостоить меня,  хотя бы одним взглядом! А если я на миг уловил взор менее строгий, то миг этот  был так краток, что, кажется, вы хотели не столько дать мне насладиться им,  сколько заставить меня ощутить, что я теряю, лишаясь его.    

Не такого обращения, осмелюсь сказать вам, заслуживает  любовь, и не на такое может согласиться дружба. А если говорить об этих двух  чувствах, то вы знаете, как одушевляет меня одно из них; я же, казалось мне,  имел право думать, что вы не отказываете мне и в другом. Вы сами предложили мне  эту драгоценную дружбу, сочтя меня, видимо, достойным ее. Что же совершил я  такого, чтобы теперь ее потерять? Не повредил ли я себе своей доверчивостью, и  покараете ли вы меня за чистосердечие? Не страшитесь вы разве обмануть и то и  другое? Разве тайну своего сердца излил я не на груди друга? Не перед ним ли  одним мог я считать себя обязанным отвергнуть условия, приняв которые я бы с  легкостью мог потом их нарушить и, быть может, с выгодой ими злоупотреблять?  Неужели же вы хотели бы столь незаслуженной суровостью заставить меня думать,  будто мне было бы достаточно обмануть вас, чтобы добиться большей  снисходительности?    

Я не раскаиваюсь в своем поведении, ибо вести себя так  считаю своим долгом перед вами и перед самим собою. Но какой рок судил, чтобы  каждый мой похвальный поступок становился для меня знамением новой беды?    

Ведь именно после того, как я заслужил единственную похвалу,  которой вы соблаговолили удостоить мое поведение, пришлось мне впервые стенать,  ибо я навлек на себя ваш гнев. Ведь именно после того, как я доказал вам  совершенную свою покорность, лишив себя счастья видеть вас единственно из  стремления успокоить вашу совестливость, вы пожелали прекратить со мною всякую  переписку, отнять у меня слабое утешение за жертву, которой вы у меня  потребовали, и лишить меня всего, вплоть до любви, которая одна лишь могла дать  вам такие права. И, наконец, именно после того, как я говорил с вами с  откровенностью, не ослабленной даже расчетами этой любви, вы избегаете меня  сейчас, как опасного обольстителя, чье вероломство испытали на себе.    

Неужели никогда не устанете вы быть несправедливой? Сообщите  мне хотя бы, какие новые проступки мои заставили вас проявлять подобную  суровость, и не откажите продиктовать повеления, которым вы желали бы, чтобы я  подчинился. Раз я готов все исполнить, неужели просьба сообщить мне их — чрезмерное  притязание?    

Из ***, 15 сентября 17...     

     

Письмо 78    

     

     От президентши де Турвель к виконту де Вальмону    

     

Вы, сударь, кажется, удивлены моим поведением, и вы готовы  даже потребовать от меня в нем отчета, словно у вас есть право порицать его.  Признаюсь, что считала бы себя в большем праве удивляться и жаловаться. Но  после отказа, содержавшегося в вашем последнем ответе, я приняла решение  замкнуться в равнодушии, не оставляющем места ни для замечаний, ни для упреков.  Однако, поскольку вы просите у меня объяснений и поскольку я, хвала небу, не  ощущаю в себе ничего, что помешало бы мне дать их вам, я готова еще раз  объясниться с вами.    

Всякий, кто прочитал бы ваши письма, счел бы меня  несправедливой или странной. Я же полагаю, что имею право на то, чтобы обо мне  так не думали. В особенности, кажется мне, что у вас было меньше оснований, чем  у кого бы то ни было, думать обо мне таким образом. Вы, разумеется, поняли,  что, ставя меня в необходимость оправдываться, принуждали тем самым припомнить  все, что между нами произошло. По-видимому, вы решили, что от моих размышлений  на этот счет только выиграете. Так как я со своей стороны тоже считаю, что  ничего потерять не могу, по крайней мере, в ваших глазах, то нисколько не боюсь  предаться этому занятию. Может быть, это действительно лучший способ выяснить,  кто из нас имеет право жаловаться на другого.    

Если мы начнем со дня вашего приезда в этот замок, то, я  думаю, вы признаете, что даже одна ваша репутация давала мне основания к  сдержанности в отношении вас и что я могла, не боясь прослыть чрезмерной  святошей, держаться в границах самой холодной вежливости. Вы сами отнеслись бы  ко мне снисходительно и нашли бы вполне понятным, что женщина, так мало  развитая, не имеет качеств, необходимых для того, чтобы оценить ваши. Человек  осторожный поступил бы именно так, и мне это было бы тем легче, что — не стану  этого от вас скрывать — когда госпожа де Розмонд пришла сообщить мне о вашем  приезде, я принуждена была вспомнить всю мою любовь к ней и всю ее любовь к  вам, чтобы не дать ей заметить, как неприятно было мне это известие.    

Охотно признаю, что сперва вы показали себя так, что  произвели на меня впечатление более благоприятное, чем я ожидала. Но и вы  должны согласиться с тем, что длилось это весьма недолго и что вам вскоре надоело  совершать над самим собою насилие: по всей видимости, вы не сочли себя  достаточно вознагражденным за него тем хорошим мнением, которое я благодаря ему  о вас составила.    

И вот тогда, злоупотребляя моей доверчивостью, вы не  постеснялись заговорить со мной о чувстве, которое — вы не могли в этом  сомневаться — должно было меня оскорбить. И в то время как вы, умножая свои  провинности, отягчали их, я искала лишь предлога, чтобы о них позабыть,  предоставляя вам возможность искупить их хотя бы отчасти. Просьба моя была  настолько справедлива, что вы сами не сочли возможным не исполнить ее; однако,  сочтя мою доброту своим правом, вы воспользовались ею, чтобы попросить у меня  некоего позволения, которого мне не следовало давать, но которое вы тем не  менее получили. Из тех условий, которые я вам при этом поставила, вы не  выполнили ни одного и переписку свою вели таким образом, что каждое ваше письмо  вменяло мне в обязанность не отвечать вам более. И даже в тот момент, когда  упорство ваше принудило меня удалить вас от себя, я, проявив достойную, может  быть, осуждения снисходительность, испробовала единственное средство, которое  могло бы позволить мне вновь приблизить вас к себе; но разве благопристойное  чувство имеет цену в ваших глазах? Вы пренебрегаете дружбой и в своем безумном  опьянении, считая ни во что несчастье и позор, гонитесь лишь за наслаждениями и  жертвами.    

Столь же легкомысленный в поступках, как и  непоследовательный в упреках, вы забываете свои обещания или, вернее,  забавляетесь тем, что нарушаете их, и, согласившись сперва удалиться от меня,  возвращаетесь сюда незваным. Без всякого внимания к моим просьбам, к моим  доводам и даже не потрудившись предупредить меня, вы не побоялись поразить меня  неожиданностью своего появления, а ведь впечатление, которое оно произвело,  хотя и вполне естественное, могло быть истолковано окружающими весьма для меня  неблагоприятно. И, не подумав о том, чтобы как-нибудь вывести меня из смущения  или хотя бы рассеять его, вы, кажется, все сделали для того, чтобы оно  усилилось. За столом вы заняли место рядом со мной. Когда легкое недомогание  заставило меня выйти из-за стола раньше всех прочих, вы, вместо того чтобы  проявить уважение к моему одиночеству, побудили всех нарушить его. Я вернулась  в гостиную, и, стоит мне сделать шаг, — вы оказываетесь рядом со мной.  Скажу я хоть одну фразу — отвечаете всегда вы. Самое безразличное слово служит  для вас предлогом возобновить разговор, которого я не желаю слушать, который  даже мог бы меня скомпрометировать. Ибо в конце-то концов, сударь, какую бы  ловкость вы ни проявляли, то, что понимаю я, думаю — могут понять и другие.    

Принудив меня таким образом к неподвижности и молчанию, вы  тем не менее продолжаете свои преследования. Я не могу поднять глаз, не  встретив вашего взгляда. Мне все время приходится глядеть в сторону, и по  какой-то совершенно необъяснимой непоследовательности вы привлекаете ко мне  взоры всех окружающих как раз в тот миг, когда мне хотелось бы скрыться от  своих собственных.    

И вы еще жалуетесь на мое поведение! И не удивляетесь, что я  так усердно стараюсь избегать вас! Нет, скорее осуждайте меня за мою  снисходительность, изумляйтесь тому, что я не уехала тотчас же после вашего  приезда. Может быть, мне и следовало это сделать, и вы принудите меня к этой  крайней, но необходимой мере, если не прекратите, наконец, своих оскорбительных  преследований. Нет, я не забываю, я никогда не забуду своего долга перед самой  собою, перед теми узами, которыми я связала себя, которые я уважаю, которые мне  дороги, и прошу вас не сомневаться, что, если когда-нибудь я окажусь перед  злосчастным выбором — принести в жертву их или себя, я не поколеблюсь ни  мгновения. Прощайте, сударь.    

Из ***, 16 сентября 17...     

 Письмо 79    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Я рассчитывал отправиться нынче утром на охоту. Но погода  отвратительная. Для чтения у меня имеется лишь один новый роман, который  показался бы скучным даже пансионерке. Завтрак будет, самое раннее, часа через  два. Поэтому, несмотря на мое вчерашнее длинное письмо, я намереваюсь еще  поболтать с вами. Уверен, что не наскучу вам, ибо говорить буду об очень  красивом Преване.  Как это вы не знали о его знаменитом приключении, о том,  которое разлучило неразлучных?  Бьюсь об заклад, что припомните его с  первого же слова. Но раз вам так угодно — вот оно.    

Вы, наверно, не забыли, как весь Париж изумлялся тому, что  три женщины, все очень хорошенькие, равно одаренные и имеющие права на равные  притязания, оставались в самой тесной дружбе с момента вступления своего в  свет. Сперва причину этого усматривали в их крайней застенчивости. Но вскоре их  стала окружать толпа поклонников, чьи ухаживания они как бы делили между собой,  и они хорошо узнали себе цену благодаря знакам внимания, которые им  расточались. Их дружба, однако, стала еще теснее, и можно было сказать, что  торжество одной из них становилось всегда торжеством двух других. Все надеялись  хотя бы на то, что, когда придет любовь, она вызовет между ними соперничество.  Наши прелестники оспаривали друг у друга честь стать яблоком раздора, и я сам  вступил бы в ряды соревнующихся, если бы высшая благосклонность, которой как  раз в это же время одарила меня графиня де ***, позволила мне стать неверным  еще до того, как я получил согласие на то, чего домогался.    

Между тем наши три красавицы, словно сговорившись, сделали  на одном и том же карнавале свой выбор, но вместо того чтобы вызвать бурю, как  того ожидали, он сделал их дружбу лишь более увлекательной благодаря прелести  взаимных признаний.    

Толпа неудачливых претендентов объединилась тогда с  завистницами, и раздражающее всех постоянство подверглось всеобщему осуждению.  Одни утверждали, что в этой компании неразлучных  (так их тогда  прозвали) основным законом была общность имущества и распространялся он даже на  любовь. Другие уверяли, что хотя три любовника и не имеют соперников, зато у  них есть соперницы. Доходило даже до того, что говорили, будто они взяты лишь  для отвода глаз и получили одно только звание без обязанностей.    

Слухи эти, правдивые или ложные, не привели к желанным  последствиям. Напротив, три пары поняли, что им несдобровать, если они теперь  разделятся, — они приняли решение смело встретить бурю. Обществу, которому  все надоедает, надоело и бесплодное злословие. Уступая своему природному  легкомыслию, оно занялось чем-то другим. Затем, вернувшись к прежнему, с  обычной своей непоследовательностью от осуждения перешло к похвалам. Так как  здесь на всё мода, энтузиазм охватил всех. Он превращался уже в настоящее  безумие, когда Преван решил проверить эти чудеса и твердо установить и  общественное, и свое личное мнение на их счет.    

Итак, он постарался свести близкое знакомство с этими  образцами совершенства. Его приняли без труда, и он усмотрел в этом  благоприятное предзнаменование, так как хорошо знал, что к людям счастливым  подступиться не так-то легко. И вскоре он, действительно, убедился, что это  столь хваленое счастье подобно счастью царей: ему больше завидуют, чем желают  им обладать. Он заметил, что в среде этих якобы неразлучных начинается тяга к  удовольствиям на стороне, начинают даже искать других развлечений. Из этого он  сделал вывод, что узы любви и дружбы ослабели или даже распались и что  некоторую силу имели еще только узы самолюбия и привычки.    

Женщины, однако, по необходимости сохраняя между собою  связь, сохраняли и видимость прежней тесной дружбы. Но мужчины, более свободные  в своих действиях, уже находили какие-то обязанности, которые надо было  выполнять, или дела, которыми нельзя было пренебречь. Пока они только  жаловались на это, но уже не освобождались от них и редко проводили вечера в  полном составе.    

Такое их поведение оказалось выгодным настойчивому Превану,  который, естественным образом находясь каждый раз подле той, которая в тот день  оставалась покинутой, получал возможность оказывать попеременно и в зависимости  об обстоятельств равное внимание всем трем подругам. Он быстро сообразил, что  сделать какой-то выбор между ними — значит погубить себя; что ту, кого он  предпочтет, испугает ложный стыд первой совершить измену, что уязвленное  тщеславие двух других вызовет у них вражду к новому любовнику и что они не  преминут обратить против него всю строгость возвышенных правил; и, наконец, что  ревность наверняка заставит соперника, возможно, еще опасного, снова приняться  за ухаживания. Все превращалось в препятствие, но при его тройном замысле все  становилось легким: каждая из женщин проявляла снисходительность потому, что  была заинтересована, каждый из мужчин — потому, что полагал, что ему-то все  равно.    

Превану, которому тогда надо было пожертвовать лишь одной  женщиной, повезло в том отношении, что она стала знаменитостью. Будучи  иностранкой и довольно ловко отвергнув ухаживания одного высокородного принца,  она привлекла к себе внимание двора и города. Любовник ее разделил с нею почет  и воспользовался этим у своих новых возлюбленных. Единственная трудность состояла  в том, что надо было одновременно провести все три интриги, причем равняться по  необходимости приходилось на ту, которая запаздывала. И действительно, от  одного из его наперсников я знаю, что труднее всего ему было повременить с  одной, которая готова была расцвести почти на две недели раньше других.  Наконец, настал великий день. Преван, добившийся трех признаний, мог теперь  действовать, как ему заблагорассудится, и вы сейчас увидите, как он поступил.  Из трех мужей один отсутствовал, другой должен был уехать на рассвете  следующего дня, третий находился в городе. Неразлучные подруги должны были  ужинать у будущей вдовы, но новый господин не допустил, чтобы приглашенными  оказались прежние поклонники. Утром того же дня он делит на три пачки письма  своей прелестницы, к одной прикладывает полученный от нее портрет, к другой —  любовный вензель, нарисованный ее рукой, к третьей — локон ее волос. Каждая  приняла эту треть жертвы за целое и в обмен согласилась послать отвергнутому  любовнику резкое письмо о разрыве. Это было много, но еще недостаточно. Та, чей  муж находился в городе, имела в своем распоряжении только день. С ней Преван  условился, что мнимое нездоровье избавит ее от необходимости ужинать у подруги  и что ему будет принадлежать вечер. Ночь подарила та, чей муж был в отсутствии,  а последняя назначала часом любви рассвет, когда должен был уехать третий  супруг.    

Преван, который ничего не упускает из виду, спешит к  прекрасной иностранке; он является в дурном расположении духа, вызывает в ней  ответное раздражение, которого ему и требовалось, и удаляется лишь после того,  как затеял ссору, обеспечивающую ему свободу на целые сутки. Он устроил все,  как было нужно, и возвратился домой, рассчитывая немного отдохнуть. Но здесь  его ждали другие дела.    

Письма о разрыве внезапно раскрыли опальным любовникам глаза  на все. Ни один из них не мог сомневаться, что принесен в жертву Превану.  Досада, что их провели, соединилась с раздражением, почти всегда порождаемым в  нас несколько унизительным ощущением, что нас бросили. И вот все трое, не  сговариваясь, но действуя как бы заодно, захотели получить удовлетворение и  решили потребовать его от счастливого соперника.    

Последний нашел у себя три вызова и принял их, как подобало.  Но не желая поступиться ни удовольствием, ни славой этого приключения, он  назначил поединки на завтрашнее утро и указал всем троим одно и то же время и  место у одних из ворот Булонского леса.    

С наступлением вечера он принялся за свое тройное дело и  выполнил его с равным успехом. Во всяком случае, он впоследствии хвастал, что  каждая из его новых любовниц трижды получила залог и доказательство его любви.  Здесь, как вы хорошо понимаете, истории не хватает доказательств. Единственное,  что может сделать беспристрастный историк, это обратить внимание маловерного читателя  на то, что возбужденное тщеславие и воображение могут творить чудеса, и к тому  же что наутро после этой блестящей ночи могло создаться положение, при котором  никакой осторожности на будущее время уже не было бы нужно. Как бы то ни было,  нижеследующие факты более достоверны.    

Преван точно явился в назначенное им самим время. Он застал  своих трех соперников, несколько удивленных общей встречей, причем каждый из  них уже, быть может, несколько утешился, увидев, что у него есть товарищи по  несчастью. Он подошел с любезным и непринужденным видом и обратился к ним с  нижеследующей речью, которую мне передали вполне точно.    

«Господа, — сказал он, — встретившись здесь, вы,  конечно, догадались, что у всех вас одна и та же причина быть мною  недовольными. Я готов дать вам удовлетворение. Решите между собою жребием, кто  из вас первый попытается совершить мщение, на которое все трое имеют равное  право. Я не привел сюда ни секунданта, ни свидетеля. У меня не было их, когда я  нанес вам обиду, не нужны мне они и для искупления». И тут, уступая своим  привычкам игрока, он добавил: «Я знаю, что редко удается сорвать два банка  подряд. Но какова бы ни была уготованная мне участь, человек вообще достаточно  пожил, если успел завоевать любовь женщин и уважение мужчин».    

Пока его удивленные противники молча переглядывались и  совестливость их, может быть, соображала, что при тройном поединке шансы очень  уж неравны, Преван снова заговорил: «Не стану от вас скрывать, — продолжал  он, — что проведенная мною ночь сильно меня утомила. С вашей стороны было  бы великодушно позволить мне восстановить мои силы. Я велел, чтобы здесь  приготовили завтрак. Окажите мне честь разделить его со мной. Позавтракаем же,  а главное — позавтракаем весело. Из-за подобных пустяков можно драться, но мне  кажется, что они не должны портить нам настроение».    

Приглашение было принято. Говорят, что никогда еще Преван не  был более любезен. Он ухитрился не унизить ни одного из своих соперников,  убедить их, что все они легко добились бы такого же успеха, а главное, заставить  их признать, что они, так же, как и он, не упустили бы случая. Как только все  это было признано, остальное уладилось само собой. Таким-то образом еще до  окончания завтрака было раз десять повторено, что подобные женщины не  заслуживают, чтобы порядочные люди из-за них дрались. Мысль эта пробудила  сердечность, вино ее укрепило, и через несколько минут не только не оставалось  уже вражды, но даны были даже клятвы безграничной дружбы.    

Преван, которому уж, наверно, такая развязка была не менее  по душе, чем иная, не хотел, однако, поступиться своей славой. И поэтому,  применяя свои замыслы к обстоятельствам, он сказал оскорбленным любовникам: «И  право, мстить вы должны бы не мне, а своим неверным любовницам. Я предоставлю  вам эту возможность. Я уже не меньше вас самих чувствую оскорбление, которое  вскоре разделю. Ведь если каждый из вас не сумел удержать одну, могу ли я  рассчитывать на то, что удержу всех трех? Ваша обида стала моей. Согласитесь  отужинать сегодня вечером в моем домике, и я надеюсь, что мщению вашему дольше  ждать не придется». Его хотели заставить объясниться, но он ответил с оттенком  превосходства, на которое давало ему право все, что произошло: «Господа, я,  кажется, доказал вам, что соображаю, как следует действовать. Положитесь на  меня». Все трое согласились и, расцеловавшись со своим новым другом, расстались  до вечера в ожидании исполнения его обещаний.    

Он же, не теряя времени, возвращается в Париж и, согласно  обычаю, навещает своих новых любовниц. От всех трех он добился обещания, что  они в тот же вечер придут отужинать наедине с ним  в его домике. Две из  них, правда, немного поломались, но в чем откажешь на другой день после того,  как все уже отдано? Он назначил свидания через час одно после другого, как и  требовали его замыслы. После этих приготовлений он удалился, предупредил трех  других заговорщиков, и все четверо весело отправились поджидать свои жертвы.    

Вот услышали, как прибывает первая. Преван встречает ее  один, принимает с самым пылким видом, ведет в святилище, божеством которого она  себя считает, а затем, исчезнув под каким-то ничтожным предлогом, подменяет  себя оскорбленным любовником.    

Вы понимаете, что смущение женщины, еще не привыкшей к  любовным похождениям, давало возможность без труда восторжествовать над ней.  Каждый непроизнесенный упрек был принят за милость, и беглая раба, возвращенная  прежнему господину, была счастлива, что, надев на себя те же цепи, получает  прощение. Мирный договор был утвержден в более укромном месте, а опустевшую  сцену заняли в свою очередь другие актеры приблизительно таким же образом, а  главное — с той же самой развязкой.    

Однако каждая из женщин считала, что она одна участвует в  игре. Их изумление и растерянность усилились, когда за ужином все три пары  соединились. Но смущение достигло предела, когда вновь появившийся среди них  Преван имел жестокость принести трем неверным любовницам извинения, которые,  разоблачая их секрет, полностью открывали им, до какой степени их разыграли.    

Всё же уселись за стол, и вскоре ко всем вернулось  самообладание. Мужчины были откровенно веселы, женщины смирились. У всех  затаилась в сердце ненависть, но речи тем не менее велись ими самые нежные.  Весёлость пробудила желание, которое в свою очередь придало ей дополнительную  прелесть. Эта удивительная оргия длилась до самого утра, а когда все разошлись,  женщины могли думать, что прощены. Мужчины, однако, затаив злобу, на следующий  же день объявили о разрыве, оказавшемся безвозвратным. Не удовлетворившись тем,  что бросили своих Легкомысленных любовниц, они завершили мщение, предав это приключение  огласке. С тех пор одна из женщин ушла в монастырь, а две другие изнывают от  скуки в своих имениях.    

Вот история Превана. Решайте сами — угодно ли вам увеличить  его славу и впрячься в его триумфальную колесницу. Письмо ваше меня и вправду  обеспокоило, и я с нетерпением жду ответа более разумного и ясного на то, что я  писал вам в своем последнем письме.    

Прощайте, прелестный друг, остерегайтесь забавных или  причудливых мыслей, которые вас слишком легко соблазняют. Подумайте о том, что  на избранном вами поприще недостаточно одного лишь ума и что один неосторожный  шаг становится непоправимой бедой. Разрешите, наконец, дружескому  предостережению руководить иногда вашими забавами.    

Прощайте. Все же я люблю вас так, словно вы стали  благоразумной.    

Из ***, 18 сентября 17...     

 Письмо 80    

     

     От кавалера Дансени к Сесили Воланж    

     

Сесиль, дорогая Сесиль, когда же наступит время нам снова  свидеться? Кто научит меня существовать вдали от вас? Кто даст мне на это сил и  мужества? Никогда, нет, никогда не перенести мне этой роковой разлуки! С каждым  днем становлюсь я все несчастнее, и конца этому не видно! Вальмон, посуливший  мне помощь и утешение, Вальмон пренебрегает мною и, может быть, даже забыл обо  мне. Он находится подле той, кого любит. Он уже не помнит, как страдаешь вдали  от любимого существа. Переслав мне ваше последнее письмо, сам он не написал ни  строчки. А ведь именно он должен сообщить мне, когда я смогу вас увидеть и  каким способом. Что ж, ему нечего на этот счет сказать? Сами вы тоже ничего об  этом не говорите. Не потому ли, что не разделяете моего желания увидеться? Ах,  Сесиль, Сесиль, как я несчастен! Я люблю вас больше, чем когда-либо, но любовь  эта, в которой заключена вся радость моей жизни, превращается в муку.    

Нет, я не могу больше так жить, я должен вас увидеть, это  необходимо, хоть на один миг. Вставая ото сна, я говорю: «Я ее не увижу».  Ложусь и думаю: «Я ее не видел». Дни мои такие долгие, и нет в них ни одного  отрадного мгновения. Все — только лишения, сожаления, отчаяние. И все эти  горестные слова оттуда, откуда я ожидал радостей. Добавьте к этим смертельным  мукам тревогу о том, как мучитесь вы, и вы получите представление о моем  душевном состоянии. Я думаю о вас беспрерывно и никогда не думаю без смятения.  Если я представляю себе вас удрученной, несчастной, — я страдаю от ваших  горестей, а если вижу вас спокойной и утешившейся — мое страдание усиливается.  Всегда и всюду я несчастен. Ах, не так было, когда вы находились там, где живу  я. Все тогда было утехой. Уверенность, что я увижу вас, украшала даже часы  разлуки. Время этой разлуки самим своим движением приближало меня к вам. То,  как я его проводил, всегда было связано с вами. Если я выполнял какие-то  обязанности, это делало меня более достойным вас; если я упражнял какие-либо  свои дарования, то в надежде больше выиграть в ваших глазах. Даже когда  светские развлечения уносили меня от вас, я не был разлучен с вами. В театре я  старался угадать, что могло бы вам понравиться, концерт напоминал мне о вашем  таланте и о наших столь сладостных занятиях музыкой. В светском кругу и на  прогулках я старался уловить в женщинах малейшее сходство с вами. Я сравнивал  вас со всеми, и всегда вы имели преимущество. Каждое мгновение дня отмечалось  новой данью восхищения перед вами, и каждый вечер приносил я эту дань к вашим  ногам.    

А теперь что мне остается? Мучительные сожаления, вечные  лишения и слабая надежда, которую уменьшает молчание Вальмона и превращает в  тревогу ваше. Всего десять лье разделяют нас, и это расстояние, которое так  легко пройти, для меня одного становится непреодолимым препятствием! А когда я  молю моего друга и мою возлюбленную помочь мне осилить его, оба они холодны и  спокойны. Они не только не помогают мне, они даже не отвечают.    

Что же сталось с деятельной дружбой Вальмона? А главное, что  сталось с вашими столь нежными чувствами, которые помогали вам так искусно  находить способы ежедневно видеться друг с другом? Иногда, помнится мне,  продолжая стремиться к этому, я принужден бывал жертвовать своим желанием ради  каких-либо иных соображений или обязанностей. Что вы тогда мне говорили? Какие  только предлоги не выставляли вы против моих доводов! И припомните, моя Сесиль,  всегда мои доводы уступали вашим желаниям. Я не ставлю себе этого в заслугу: у  меня даже нет той заслуги, что я чем-то жертвовал. Ведь я горел желанием дать  вам то, чего вы добивались. Но теперь моя очередь просить. И в чем моя просьба?  Увидеть вас хоть на миг, повторить вам и услышать от вас клятву вечной любви.  Разве ваше счастье, как и мое, теперь уже не в этом? Я отталкиваю эту приводящую  в отчаяние мысль, — она была бы последней каплей моих страданий. Вы любите  меня, вы будете любить меня всегда — я верю в это, я убежден в этом, я не хочу  когда-либо усомниться. Но положение мое ужасно, и я не смогу его дольше  переносить. Прощайте, Сесиль.    

Париж, 18 сентября 17...     

     

Письмо 81    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Как мне жалки все ваши опасения! Как доказывают они мое  превосходство над вами. А вы еще хотите учить меня, руководить мною! Ах,  бедненький Вальмон, как вам еще далеко до меня! Нет, даже всей гордыни,  свойственной вашему полу, недостаточно, чтобы заполнить разделяющую нас  пропасть. Вы не сумели осуществить моих замыслов — и потому считаете их  невыполнимыми! Существо слабое и полное гордыни, тебе ли подобает рассчитывать,  какие у меня средства, и судить о моих возможностях! Говоря по правде, виконт,  советы ваши меня раздражили, и я не могу этого от вас скрыть. Пусть для того,  чтобы замаскировать свою невероятную неловкость в отношениях с вашей  президентшей, вы изображаете как победу то, что вам удалось на минуту смутить  застенчивую и любящую вас женщину — ничего не могу против этого возразить; что  вы добились от нее взгляда, одного только взгляда, — я усмехаюсь и спускаю  вам это. Пусть, невольно сознавая, как ничтожно ваше поведение, вы  рассчитываете отвлечь от него мое внимание, похваляясь передо мною своими  необычайными усилиями сблизить двух детей, которые просто горят жаждой  свидеться и, к слову сказать, одной мне обязаны пылом своего желания, —  готова и на это согласиться. Пусть, наконец, опираясь на эти блистательные  деяния, вы наставительным тоном заявляете мне: «Лучше употреблять время на  осуществление своих планов, чем на разговоры о них», — это тщеславие мне  не вредит, и я вам его прощаю. Но чтобы вы могли думать, будто я нуждаюсь в  вашем благоразумии, будто я собьюсь с верного пути, если не стану внимать вашим  советам, что я должна жертвовать им удовольствием, причудой, — ну, знаете,  виконт, вы уж чересчур возгордились доверием, которое мне благоугодно к вам  питать.    

Что совершили вы такого, чего бы я тысячу раз не превзошла?  Вы соблазнили и даже погубили множество женщин. Но трудно ли давалась вам  победа? Какие препятствия вы преодолевали? В чем заслуга, которая действительно  была бы вашей? Красивая внешность — дар случая; изящные манеры, которые почти  всегда приобретаешь опытом; несомненный ум, но такой, который в случае нужды  можно подменить краснобайством; довольно похвальная дерзость, но ей вы, может  быть, обязаны легкости, с которой одержали свои первые успехи. Если не  ошибаюсь, то вот и все, чем вы можете похвалиться. Ибо что до славы, которую  вам удалось стяжать, то, полагаю, вы не станете требовать, чтобы я высоко  оценила умение поднимать шум или им пользоваться.    

Что же касается осторожности, проницательности, то о себе я  уже не говорю, но у какой другой женщины их не окажется больше, чем у вас? Да  что говорить: ваша президентша делает с вами что хочет — как с ребенком.    

Поверьте мне, виконт, редко приобретаешь те качества, без  которых можешь обойтись. Сражаясь без риска, вы и действовать будете без  предосторожностей. Для вас, мужчин, поражение — всего-навсего отсутствие  успеха. В этой, столь неравной, игре мы выигрываем, если ничего не теряем, а вы  теряете, если ничего не выиграли. Даже признай я за вами те же таланты,  которыми обладаем мы, насколько мы все же будем превосходить вас хотя бы  потому, что вынуждены беспрерывно прибегать к их помощи?    

Предположим — соглашаюсь на это, — что вы должны  применять для победы над нами такую же ловкость, какую мы проявляем, обороняясь  или даже уступая, — признайте, по крайней мере, что, достигнув успеха, вы  уже в ней не нуждаетесь. Поглощенные исключительно своим новым увлечением, вы  отдаетесь ему без удержу, без опасений; но для вас не имеет значения, долго ли  оно продлится.    

И правда ведь, только вам дано вязать и разрешать по своему  усмотрению эти — выражаясь языком любви — взаимные узы. И мы еще счастливы,  если вы, в непостоянстве своем предпочитая тайну огласке, удовлетворяетесь  унизительным забвением и из вчерашнего кумира не делаете на следующий день  жертву! Но если несчастная женщина первой ощутит тяжесть цепей, каким только  опасностям не подвергается она, когда пробует сбросить их или хотя бы немного  облегчить? Лишь с трепетом пытается она отдалить от себя человека, которого ее  сердце уже резко отталкивает. А если он упорно не желает уходить, ей приходится  из страха давать ему то, что она отдавала по любви:    

     

Объятья открывать, когда закрыто  сердце.    

     

Ее благоразумию приходится со всевозможными ухищрениями  распутывать узы, которые вы попросту порвали бы. Она во власти своего врага и  ничего поделать не может, если у него нет великодушия. А как рассчитывать на  великодушие? Ведь если порою считается похвальным, когда оно есть, то никого не  осуждают за его отсутствие.    

Вы, разумеется, не станете оспаривать эти истины, настолько  очевидные, что они стали уже общим местом. И если тем не менее вы были  свидетелем того, как я, пользуясь обстоятельствами и мнениями людей, делала  этих столь грозных мужчин игрушкой своих причуд или прихотей, лишая одних воли,  а других возможности вредить мне, если я, повинуясь изменчивости своих вкусов,  умела то включать в число своих поклонников, то далеко отталкивать от себя    

     

Тиранов свергнутых, что сделались  рабами, [[37]] —    

     

если среди этих частых перемен добрая слава моя оставалась  непоколебленной, не пришли ли вы к выводу, что, созданная для того, чтобы  мстить за свой пол и порабощать ваш, я сумела изобрести и средства, до меня  неизвестные?    

Ах, приберегите же ваши советы и опасения для тех женщин,  которые свое сумасбродство выдают за чувство,  у которых воображение  столь необузданно, что начинаешь думать, будто природа поместила им чувства в  голову. Никогда ни о чем не размышляя, они смешивают любовника и любовь, в  безумном своем заблуждении воображают, будто лишь тот, с кем они искали  наслаждения, и есть единственный, от кого оно может исходить, и как суеверные  дикарки питают к жрецу благоговение и веру, которых достойно лишь само  божество.    

Опасайтесь также и за тех, более тщеславных, чем  благоразумных, которые не умеют в случае необходимости мириться с тем, что их  бросают.    

Но особенно бойтесь за тех женщин, деятельных в своей  праздности, которых вы именуете чувствительными  и которыми любовь  овладевает столь легко и с такой огромной силой. Они ощущают потребность  заниматься любовью даже тогда, когда не наслаждаются ею, и, безудержно  отдаваясь брожению своих мыслей, сочиняют под их воздействием нежные, но крайне  пагубные письма, не страшась доверять эти доказательства своей слабости ее  предмету. Со свойственной им неосторожностью они не способны предугадать в  нынешнем любовнике завтрашнего врага.    

Но у меня-то что общего с этими безрассудными женщинами?  Видели ли вы когда-нибудь, чтобы я отступила от правил, которые себе  предписала, чтобы я изменила своим принципам? Я говорю о принципах и говорю так  вполне сознательно, ибо они не отдаются, как у других женщин, на волю случая,  не приняты необдуманно, и я не следую им только по привычке. Они — плод  глубоких размышлений: я создала их и могу сказать, что я — собственное свое  творение.    

Вступив в свет еще юной девушкой, по положению своему  обреченной на молчаливое бездействие, я воспользовалась этим, чтобы наблюдать и  думать. Меня считали ветреной и рассеянной, ибо, по правде сказать, я почти не  слушала речей, с которыми ко мне наперебой обращались, зато старательно  прислушивалась ко всему, что от меня желали утаить.    

Это весьма плодотворное любопытство не только помогло мне  узнать жизнь, но вдобавок научило и притворяться. Вынужденная часто скрывать от  глаз окружающих, что именно привлекло мое внимание, я упражнялась в способности  управлять собственными своими взорами и с тех пор научилась придавать своим  глазам по желанию то рассеянное выражение, за которое вы меня так часто  хвалили. Ободренная первым успехом, я постаралась подобным же образом подчинить  своей воле все разнообразные выражения своего лица. Если мне было почему-нибудь  грустно, я старалась принять безмятежный, даже веселый вид. Рвение мое зашло  так далеко, что я даже причиняла себе нарочно боль, чтобы научиться изображать  в этот миг удовольствие. Столь же тщательно, но с большим трудом училась я  подавлять проявления неожиданной радости. Таким-то образом и приобрела я над  своим лицом ту власть, которая вас, видимо, порою так сильно изумляла.    

Я была еще очень молода и почти не привлекала к себе  внимания, мне принадлежали только мои мысли, и меня возмущало, что можно  уловить их, овладеть ими вопреки моей воле. Получив в руки это первое оружие, я  стала его испытывать. Не довольствуясь тем, что теперь меня было уже не  разгадать, я забавлялась, надевая самые разные личины. Уверенная в своих  движениях, я следила за своими речами. Я управляла и тем и другим, смотря по  обстоятельствам и даже лишь по случайной прихоти. С того времени мой истинный  образ мыслей стал лишь моим личным достоянием, людям же я показывала лишь то,  что мне было выгодно.    

Эта работа над собой заставила меня внимательно следить за  выражением лиц и характером физиономий, и таким образом приобрела я тот  проницательный взгляд, которому, впрочем, жизненный опыт научил меня доверять  не всецело, но который в общем редко меня обманывал.    

Мне не исполнилось еще пятнадцати лет, а я уже обладала  способностями, которым большинство наших политиков обязаны своей славой, а  между тем постигла лишь основные начала науки, которою стремилась овладеть.    

Вы понимаете, что, подобно другим девушкам, я старалась  узнать все о любви и ее радостях, но, не бывши никогда в монастыре, не имея  близкой подруги и живя под наблюдением бдительной мамаши, имела лишь самые  общие на этот счет представления, лишенные какой-либо определенности. Даже  природа, на которую с тех пор мне, конечно, жаловаться не приходилось, не  давала мне еще ни малейших указаний. Можно было подумать, что она безмолвно  трудится над совершенствованием своего творения. Брожение шло лишь у меня в  голове: я хотела не наслаждаться, а знать. Стремление просветиться подсказало  мне средства.    

Я почувствовала, что единственный мужчина, с которым я могла  об этом заговорить, не скомпрометировав себя, был мой духовник. Тотчас же я  приняла решение: преодолев легкий стыд и похваставшись проступком, которого  даже и не совершала, я обвинила себя в том, что сделала все, что делают  женщины.  Так я выразилась, но, говоря это, я, по правде сказать, сама не  знала, что означали мои слова. Надежды мои не были ни целиком обмануты, ни  вполне удовлетворены: страх выдать себя помешал мне высказаться яснее. Но  добрый священник объявил мой грех столь великим, что я сообразила, как же  велико должно быть наслаждение, и желание знать, что оно такое, сменилось  жаждой вкусить его.    

Трудно сказать, как далеко завело бы меня это желание. Тогда  я была совершенно неопытна, и, может быть, какая-нибудь случайность могла меня  погубить. На мое счастье, через несколько дней мамаша объявила мне, что я  выхожу замуж. Уверенность, что вскоре я все узнаю, сразу же охладила мое  любопытство, и в объятия господина де Мертей я попала девственницей.    

Я уверенно ждала мгновения, которое должно было меня  просветить, и мне пришлось поразмыслить, прежде чем я изобразила смущение и  страх. Пресловутая первая ночь, о которой обычно создается представление столь  ужасное или столь сладостное, для меня была только случаем приобрести некоторый  опыт: боль, наслаждение — я за всем тщательно наблюдала и в этих разнообразных  ощущениях видела лишь факты, которые надо было воспринять и обдумать.    

Вскоре этот род занятий стал мне нравиться; однако, верная  своим принципам и, может быть, инстинктивно чувствуя, что никому не следует так  мало доверять, как мужу, я — именно потому, что была чувственной, — решила  в его глазах казаться бесстрастной. Кажущаяся моя холодность стала впоследствии  непоколебимым основанием его слепого доверия. Поразмыслив еще, я добавила к ней  шаловливость, естественную в моем возрасте, и никогда не считал он меня ребенком  больше, чем в те минуты, когда я его беззастенчивее всего разыгрывала.    

Должна, впрочем, сознаться, что на первых порах меня увлекла  светская суета, и я всецело отдалась ее ничтожным развлечениям. Но когда через  несколько месяцев господин де Мертей увез меня в свою унылую деревню, страх  соскучиться пробудил во мне вновь вкус к занятиям. Там я была окружена людьми,  стоявшими настолько ниже меня по положению, что подозрение не могло меня  коснуться, и, воспользовавшись этим, я расширила поле своих опытов. Именно там  я убедилась, что любовь, которую расхваливают как источник наслаждений, самое  большее — лишь повод для них.    

Болезнь господина де Мертея прервала эти приятные занятия.  Пришлось сопровождать его в столицу, где он искал врачебной помощи. Немного  времени спустя он, как вам известно, умер, и хотя, в сущности, мне не  приходилось на него жаловаться, я тем не менее весьма живо ощутила цену  свободы, которую обеспечивало мне вдовство, и твердо решила воспользоваться ею.    

Мать моя полагала, что я удалюсь в монастырь или вернусь  жить с нею. Отказавшись и от того и от другого, я принесла лишь одну дань  приличиям: возвратилась в ту самую деревню, где мне оставалось сделать еще  несколько наблюдений.    

Я подкрепила их чтением, но не думайте, что оно было  исключительно такого рода, какой вы предполагаете. Я изучала наши нравы по  романам, а наши взгляды — по работам философов. Я искала даже у самых суровых  моралистов, чего они от нас требуют, и, таким образом, достоверно узнала, что  можно делать, что следует думать, какой надо казаться. Получив вполне ясное  представление об этих трех предметах, я поняла, что лишь третий представляет  некоторые трудности, но надеялась преодолеть их и стала обдумывать, какие  необходимы для этого средства.    

Мне начинали уже надоедать сельские удовольствия, слишком  однообразные для моего живого ума. У меня возникла потребность кокетничать, и  она примирила меня с любовью, но, по правде сказать, мне хотелось не испытывать  чувство любви, а внушать его и изображать. Напрасно твердили мне, — и я  читала об этом, — что чувство это нельзя подделать. Я отлично видела, что  для этого нужно сочетать ум писателя с талантом комедианта. Я стала упражняться  на обоих поприщах и, пожалуй, не без успеха, но вместо того, чтобы добиваться  пустых рукоплесканий зрительного зала, решила использовать на благо себе то,  чем другие жертвуют тщеславию.    

В этих разнообразных занятиях прошел год. Так как траур мой  пришел к концу и мне опять можно было появиться в свете, я возвратилась в  столицу, полная своих великих замыслов, но первое же препятствие, с которым я  столкнулась, явилось для меня неожиданностью.    

Длительное одиночество и строгая затворническая жизнь как бы  покрыли меня налетом неприступности, смущающим наших самых любезных волокит.  Они держались поодаль и предоставили меня скучной толпе всевозможных  претендентов на мою руку. Отказывать им было делом несложным, но нередко эти  отказы раздражали мою семью, и в семейных разногласиях я теряла время, которое  надеялась проводить столь приятно. И вот для того чтобы привлечь одних и  отвадить других, мне пришлось несколько раз открыто проявлять легкомыслие и  употреблять во вред своей доброй славе старания, с помощью которых я  рассчитывала ее сохранить. Можете не сомневаться, что в этом я легко преуспела.  Но так как меня не увлекала никакая страсть, я сделала лишь то, что считала  необходимым, и осмотрительно дозировала свою ветреность.    

Достигнув желаемой цели, я принялась за прежнее и при этом  дала возможность некоторым женщинам, уже не имеющим данных притязать на  наслаждения и потому ударившимся в добродетель, приписывать себе честь моего  обращения на путь истинный. Этот искусный ход дал мне больше, чем я надеялась.  Благородные дуэньи стали моими ярыми защитницами, и их слепая забота о том, что  они именовали делом своих рук, доходила до того, что при малейшем замечании по  моему адресу вся орава ханжей поднимала крик о злословии и клевете. Тот же  самый прием обеспечил мне благосклонность женщин, добивающихся успеха у мужчин:  уверившись, что я не собираюсь подвизаться на том же поприще, они принимались  расточать мне похвалы всякий раз, когда хотели доказать, что они злословят  далеко не о всех.    

Между тем прежнее мое поведение вернуло мне поклонников.  Чтобы не терять ни их, ни моих довольно неверных покровительниц, я стала  выказывать себя женщиной чувствительной, но очень требовательной, которой  крайняя душевная утонченность дает в руки оружие против любви.    

Тогда-то я и начала демонстрировать на большой сцене  дарования, которые сама в себе развила. Прежде всего позаботилась я о том,  чтобы прослыть непобедимой, Для достижения этой цели я делала вид, что принимаю  ухаживания только тех мужчин, которые на самом деле мне вовсе не нравились. Они  были очень полезны мне для того, чтобы я могла снискать честь успешного  сопротивления, тем временем вполне безопасно отдаваясь любовнику, которого  предпочитала. Но ему-то я, притворяясь скромницей, никогда не разрешала  проявлять ко мне внимание в свете, и на глазах у общества оказывался всегда  несчастливый поклонник.    

Вы знаете, как быстро я выбираю любовника; но дело в том,  что, по моим наблюдениям, тайну женщины почти всегда выдают предварительные  ухаживания. Как себя ни веди, но тон до и тон после успеха — всегда разный.  Различие это никогда не ускользнет от внимательного наблюдателя, и я нашла, что  ошибиться в выборе не так опасно, как дать себя разгадать постороннему. Этим я  выигрывала и то, что выбор мой представлялся неправдоподобным, а судить о нас  можно только на основании правдоподобия. Все эти предосторожности, а также и  то, что я никогда не писала любовных писем и никогда не давала никаких  вещественных доказательств своего поражения, могут показаться чрезмерными. Я же  никогда не считала их достаточными. Заглянув в свое сердце, я по нему изучала  сердца других. Я увидела, что нет человека, не хранящего в нем тайны, которой  ему важно было бы не раскрывать. Истину эту в древности знали, кажется, лучше,  чем теперь, и искусным символом ее является, по-видимому, история Самсона [[38]]. Новая Далила, я, подобно  ей, всегда употребляла свою власть на то, чтобы выведать важную тайну. О,  немало у нас современных Самсонов, над чьими волосами занесены мои ножницы!  Этих-то я перестала бояться, и лишь их одних позволяла я себе изредка унижать.  С другими приходилось быть изворотливей: умение делать их неверными, чтобы самой  не показаться непостоянной, притворная дружба, кажущееся доверие, кое-когда  великодушные поступки, лестное представление, сохранявшееся у каждого, что он  был единственным моим любовником, — вот чем добивалась я их молчания.  Наконец, если средств этих у меня почему-либо не было, я умела, заранее  предвидя разрыв, заглушить насмешкой или клеветой то доверие, какое эти опасные  для меня мужчины могли приобрести.